Багровый хасмин [Артур Феличе] (fb2) читать онлайн

Феличе Артур (Ямщикова-Дмитриева Людмила Андреевна) Багровый хасмин

Матери-учителю

Часть первая Благой бог

1

— Будь проклят, сын Сета!..

— Пусть гиэны растерзают твой непогребенный труп!..

— Да выжжет тебе глаза дыхание хамсина!..

— Да разъест твои веки песок пустыни, подлая собака Куша!..

— Грязный удод, стерегущий исток нашей жизни!..

На лице стража-нубийца не дрогнул ни один мускул. Он равнодушно оглядел толпу и загородил вход копьем.

За последнее время ему нередко приходилось видеть у ворот дома своего хозяина озлобленных задержкой платы каменщиков. Он был наемником у великого Нахтмину — «единого семера», «казначея бога», главного советника, судьи и старшего смотрителя над постройкой царской пирамиды.

— Нам не платили уже много дней!..

— Нам не додали с прошлого раза пятьдесят мешков зерна?..

— Ступай, скажи начальнику, что мы умираем с голоду и не можем больше работать!..

Бронзовый наконечник копья сверкал на солнце и слепил глаза; лицо нубийца было попрежнему равнодушно.

— Так задушим эту черную собаку, эту наемную падаль, если в ней нет жалости к голодным!..

Каменщик Нугри протолкался вперед.

— Эй, ты!.. Посторонись, мы хотим пройти к начальнику!..

Нубиец взмахнул копьем и оттолкнул его. Нугри побледнел от ярости и бросился на стража. У ворот завязалась борьба.

2

Писец Пенроирит смотрел на толпу с террасы дома Нахтмину.

— Будь я на месте этой своры голодных, — думал он, - я растерзал бы стража, разбил бы замки житниц и разграбил бы запасы начальника до последнего зерна… Глупцы!.. Они пятятся назад при виде острея копья и ждут, что плата посыплется к ним прямо в рот… Нет, «казначей бога» умеет копить сокровища и неохотно с ними расстается…

Он засмеялся и отвернулся в сторону большого сада Нахтмину, с ночи политого рабами.

— Что ж, у каждого своя судьба… Им, этим «неджесу», рабочим и рабам, положено надрываться на постройках, в пыли, среди зноя, голодным, под страхом вечной палки, а ему, изучившему книжное искусство, — отдыхать в тени акаций и сикомор и шаг за шагом итти по ступеням счастья… И кто знает, на какой вышине может быть вершина его счастья?..

Раб, посланный им на разведки, прибежал, запыхавшись. Он почтительно поцеловал край одежды писца и доложил:

— Господин, сама великая владычица выезжает из дворца в храм Хатхор и сейчас проедет мимо…

Пенроирит нахмурился:

— Сама царица?.. Значит, она застанет у ворот настоящий бунт!.. Где начальник?..

— Великий Нахтмину в своих покоях… румянит лицо, чтобы предстать перед светлыми очами «благого бога»… «жизнь, здоровье и сила»… «Благой бог»… «жизнь, здоровье и сила»… только что прислал за ним…

Пенроирит поспешил в покои «казначея бога». Он вошел к нему без доклада, как близкое, доверенное лицо.

Нахтмину пережил не одного фараона и был отягчен не только годами, но и жизненным опытом. Его сердце разучилось любить со смертью двух сыновей, погибших на войне с ливийцами. Пенроирит — единственный человек, к которому старый «семер» относился как к родному.

— Что скажешь, мой друг?.. — спросил он писца, заканчивая с помощью рабов свой убор.

— Сама владычица проедет сейчас мимо твоего дома… Не следует допускать народ говорить с ней… Позволь мне успокоить этих крикунов и пообещать им…

Нахтмину засмеялся.

— Они больше не верят в наши обещания, мой друг… Мы слишком часто обманываем их…

— Позволь мне все же поговорить с ними, — настаивал писец, — и ты увидишь, они уйдут, смирнее стада овец, по домам.

Нахтмину пожал плечами, отставил алебастровый флакон с благовонием, поправил парик и встал.

— Да хранит тебя мудрый Тот, и да поможет он тебе переспорить эту тупоголовую чернь… Я думаю о ней, лишь когда этого требует польза государства, «благой бог» или моя собственная выгода… В последнее время они, эти «неджесу», слишком часто стали надоедать мне своими криками… Ты прав: пора заткнуть рот крикливому ослу, иначе он не даст спокойно жить…

Потом, потрепав Пенроирита по плечу, он добавил:

— Я еду сейчас во дворец и доложу «благому богу», «жизнь, здоровье и сила», о твоих заслугах… Фараон уже расспрашивал о тебе однажды… И кто знает, может быть, он пожелает увидеть тебя у своих ног?..

Лицо писца вспыхнуло. Нахтмину угадал его тайную мечту попасть к самому источнику благ — фараону.

Раб поднес Нахтмину серебряное зеркало.

«Семер» взглянул на свое отражение и, сжав резную ручку в форме бога Беса, вздохнул.

— Жизнь прекрасна, мой друг, — сказал он, — но время подтачивает даже корни у кедров в «Стране террас», и бремя его тяжелее всякой ноши… Сегодняшней ночью Бес был ленив и плохо отгонял от моей постели злых духов… Я еду во дворец разбитым и усталым… Из-под румян сквозит бледность моих щек… Это может не поправиться молодым глазам «благого бога»… Юное солнце, сверкающее над нами с трона обеих стран, любит веселье, и голос больного старика может не дойти до его царственных ушей… Я оставляю тебя, мой друг… Поговори с этими голодными ослами, пообещай им хоть горы зерна… Царица не должна застать у ворот моего дома ни одного лица, запачканного пылью и грязью построек…

Носилки унесли Нахтмину тайным ходом во дворец, а Пенроирит сошел вниз к шумевшей толпе.

3

Нугри проклинал трусов.

Толпа разом отхлынула, когда на подмогу нубийцу из ворот вышел целый отряд стражи.

— Кого вы боитесь?.. — кричал Нугри жавшимся в кучу каменщикам. — Неужели вот этой горсти иноземных псов?.. Да засыплет западный ветер ваши жилища, подлые трусы!.. Я не Монту, чтобы биться один за всех!.. Или палки уже насытили вас вместо зерна, и вам хочется лечь скорей на цыновки, как после обильной пищи?.. Или плач голодных детей больше не доходит до ваших ушей?.. Или вы, подобно ослам, позволите содрать с себя кожу и издохнете на голой земле?.. Доколе же вы будете терпеть, опустив головы, словно волы, запряженные в ярмо водокачек?..

Стража раздвинулась, пропуская Пенроирита. Мягкий, вкрадчивый голос писца остановил Нугри.

— Друг мой, не подзадоривай их к насилию. Дела ваши вовсе не так плохи, как вы полагаете. Великий Нахтмину, заботясь о вас, как о родных детях, только что выехал во дворец и не позже полудня привезет вам благую весть…

Нугри злобно расхохотался.

— А надолго ли она нас насытит, эта благая весть?..

— За благой вестью всегда следуют благие дела, — возразил спокойно Пенроирит.

— Благих вестей и благих обещаний мы слышали не мало с начала построек, а вот зерна, овощей и масла мы не видали уже много дней!..

— Верно!.. Верно!.. Истинно так!.. — подхватила толпа. — Пойди, подсчитай по спискам, сколько умерло из нас с начала построек!.. Скольких унесли без памяти!.. Скольких убил зной и жажда!.. Скольких из нас не хватает из-за голода и тяжести камней!..

— Наши семьи питаются лишь сердцевиной папируса да волчьими бобами!..

— Наши жены и дети стали похожи на мумии!..

— В наших домах — пустыня!..

— Вокруг нас по ночам бродят шакалы и воют, — они чуют близость новых смертей!..

Пенроирит жестом остановил крики.

— Не мне выслушивать о ваших несчастьях, друзья мои и братья, — не мне, который скорбит о вас и стоит всегда на вашей стороне, а в дни раздач отмеривает вам зерна больше, чем записывает в списки…

Толпа замолчала. В уставшие от каждодневного недоедания и двухчасового непрерывного крика головы закралось сомнение: когда же это обмеривали зерно в их пользу?..

— Мы не помним прежних дней, — резко крикнул Нугри. — Нам не додали пятидесяти мешков зерна в последнюю раздачу, и голод привел нас сюда!.. Скажи начальнику, что мы не станем больше работать!..

— Да, мы не будем больше надрывать силы, таская камни!..

— Нас кормят хуже ослов, а требуют работы, какой не выполнить и ослам!..

— Еще бы! ослов ведь дороже кормить, чем нас!..

— Мы не станем больше работать!..

Пенроирит не слушал их.

— Сегодня терпению моему, как и вашему, пришел конец, — продолжал он уверенно, — и я пошел к начальнику. «Эти люди голодны, — сказал я, — они не хотят больше работать. Надо пойти во дворец и просить выдать им сверх следуемой платы еще двадцать лишних мешков зерна и столько же мер масла»…

Нугри вышел вперед.

— А ты не лжешь нам, как они?.. — крикнул он, показывая на дом Нахтмину. — Все «рпат» лгут, когда дело идет о нас, и каждый из них тянет в свою пользу.

Пенроирит подошел к каменщику и положил емуруку на плечо.

— Зачем мне лгать и тянуть сторону «рпат»?.. - сказал он. — Ведь я — ваш… я простой «неджесу», — такой же, как и вы… Подобно вам, я питаюсь трудом своих рук… Моя «каламама» — ваша мотыга и резец…

Нугри недоверчиво оглядел его белую чистую одежду, его гладкую кожу, умащенную ароматом мирры, и усмехнулся.

— «Каламама» растет среди болотных камышей, а мотыга — на огне кузницы… Спина осла гнется под тяжестью ноши, а спина антилопы пряма как струна лютни… Писцу не смешаться с каменщиками… Тебя узнает среди нас и слепой… Не лги!..

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — вздохнул Пенроирит и поднял глаза к небу. — Великая Маат будет мне свидетельницей, что я желал только вашего блага.

Он повернулся и пошел к воротам.

Толпа загудела:

— Постой!.. Если ты не лжешь, и истинно все то, что ты говоришь, мы готовы разойтись без шума. Но когда же нам выдадут зерно и масло?..

— Вам выдадут все сегодня после полудня. Я сам беру на себя ваше дело… Идите с миром по домам, готовьте мешки и сосуды; к вечеру у вас будет все, что вам следует.

Лица каменщиков прояснились.

— Отец наш!..

— Вот истинно защитник несчастных!

— Кормилец детей!..

— Посох старца!..

— Убежище голодных!..

— Слушайте еще!.. — остановил их Пенроирит. — Скоро праздник Нейт. Я буду просить великого Нахтмину раздать вам к этому дню меда, пива и пшеничных хлебов.

Толпа, посылая на его голову тысячи благословений, стала медленно расходиться.

Нугри ушел последним.

— Мы опять возвращаемся с пустыми руками, — мрачно думал он.

Оглянувшись, каменщик увидел улыбающееся лицо писца, который отдавал приказание стражам. Нубийцы выстраивались в порядке; их копья горели на утреннем солнце…

А из-за угла, минуя аллею сфинксов, показались пышные носилки царицы-матери, бывшей правительницы обеих стран, великой Нефтис Менхопрури…

Царица не застала у ворот ни одного лица, запачканного глиной и известкой. Она могла спокойно следовать своим путём до храма «Золотой».

Пенроирит низко склонился перед ее носилками, смиренно целуя прах земли.

Нефтис Менхопрури отдернула полог балдахина из тирского шелка, украшенный пучками страусовых перьев, и милостиво улыбнулась ему.

4

Нахтмину лежал ниц перед троном «благого бога». Согласно дворцового устава, он был полон благоговейного восхищения и не мог начать говорить.

Четырнадцатилетний фараон Тимеос Нибмаутри Гор-ка-нахту-хам-м-маит был гневен. Он получил известие, что карлик, за которым он посылал целый караван в далекую страну Иам, по дороге умер. Ему приходилось опять ждать несколько месяцев, пока привезут нового карлика.

Фараон нехотя приказал одному из придворных:

— Поднять Нахтмину, и пусть он говорит.

Старый «семер» начал:

— Воззри на меня, восходящее Солнце: ты освещаешь миры своим благолепием; лучезарный диск среди людей, ты разгоняешь тьму обеих стран… Твой лик подобен лику твоего отца, когда он возносится к небу, и твои лучи проникают всюду; нет места, которое было бы лишено созерцания твоей красоты, ибо твои слова определяют судьбы всех стран. Когда ты почиваешь в своем чертоге, ты внимаешь всему, что творится во всем мире, ибо у тебя миллионы ушей. Твой взор горит ярче…

Фараон, любивший всегда пышность окружавшего его дворцового устава, на этот раз с трудом слушал напыщенное приветствие. Он прервал Нахтмину на полуслове:

— Ты знаешь, что карлик умер в пути, не достигнув и первого водоема…

— Я слышал, мое Солнце, и сердце мое скорбело… Вместе с карликом погибло не мало других твоих рабов и слуг…

— Я готов потерять половину моих рабов, — вспыхнул фараон, — если можно было бы воскресить одного только карлика!..

— Тебе стоит пожелать, наместник Ра, и мертвый воскреснет, несуществующий родится…

Фараон давно уже знал, что его сверхчеловеческое могущество — лишь лесть устава, — ответ Нахтмину рассердил его.

— Послать немедля гонца с приказом повернуть назад, в страну Иам, за новым карликом, — сказал он гневно. — Вырыть по пути частые водоемы, не жалеть сокровищ и, под страхом смерти, привезти нового карлика живым и невредимым. Такова моя воля!..

Нахтмину не осмелился противоречить и пошел исполнять приказ.

Вернувшись, Нахтмину нашел фараона уже веселым. Тучи сбежали с лица Солнца. «Благой бог» играл в кости с молодым «семером», своим любимцем Нерхебом.

В тесном кругу родных и друзей строгость дворцового устава нарушалась, и Нахтмину решился подойти к трону, не снимая сандалий.

— Ну, что ты мне скажешь, мой верный, старый, Нахтмину?.. — спросил фараон. — Не расстраивай своего повелителя дурными вестями… Скажи что-нибудь сладкое, как вот эти медовые лепешки с гранатовой начинкой.

Он милостиво протянул золотое блюдо с бобовыми лепешками на меду.

— Сладкое ты еще успеешь пожать, пресветлый Ра.. Твои годы так малы, что тебе нечего бояться горького напитка, раз за ним следует мед твоего разума. Ты прав, как всегда, сын богов, — я спешил к твоим стопам с дурными вестями; но пусть они не омрачают света твоих глаз, ибо жрецы и оракулы предвещают тебе долгую, счастливую жизнь.

Фараон нетерпеливо смахнул кости на шкуры жираффов. устилавшие изразцовый пол «Ахенути», и повернулся к старику.

— Говори!

— Подлые племена Куша на юге и племена Шазу на северо-востоке отказываются платить установленную дань, — начал Нахтмину. — Не боясь твоего гнева, «хеки» и «мернутцаты» многих областей ругаются над твоими людьми и не ссыпают зерна в твои житницы. Люди, поклоняющиеся богам пустыни, нападают на твои рудники в Синае и отнимают мешки с малахитом и драгоценной рудой… Твои галеры, посланные в далекий Ха-Небу, потонули у берегов Ракоти… Портовые города скудеют: иноземные торговцы уезжают с пустыми руками. Они жалуются, что Долина не родит прежнего зерна, ибо плотины и насыпи, размытые прошлыми разливами, не исправляются… Твои каменщики и каменотесы отказываются работать и бунтуют, не получая следуемой платы…

Глаза фараона почернели от гнева.

— Дерзкий раб! — крикнул он, вскакивая, — разве не дело моих советников устранять от моего сердца все заботы и труды?.. За что же ты и возвеличен над другими, как не за то, чтобы самому решать подобные дела, не утруждая ушей твоего бога?..

Нахтмину выждал, когда гнев фараона улегся, и, снова распростершись у ног его, сказал:

— Ты подобен Ра, мой повелитель… Ты подобен ему во всем, и потому исполняются все желания твоего сердца. Все, что выходит из твоих уст, подобно словам Горахте… Твой язык взвешивает, твои уста меряют более справедливо, чем самый справедливый вес Тота. Кто может быть совершеннее тебя?.. Так выслушай своего раба, Солнце обеих стран.

Фараон сел, отвернув капризное лицо.

— Возжелай чего-нибудь с вечера, — продолжал Нахтмину, — и на заре это уже будет исполнено. Шазу и Куш можно усмирить мечом и луком, каменщиков можно успокоить хлебом, копи можно защитить войском, непокорных «мернутцатов» и «хеков» можно казнить, плотины и насыпи — исправить… Но для этого всего надо много сокровищ…

— Где же мои сокровища?.. — спросил удивленно фараон.

— Их еще достаточно, но они скоро иссякнут, как иссякнет плодоносная сила берегов Нила, если не будут во-время исправлены оросительные каналы и насыпи…

— Так сделай это! — нетерпеливо топнул ногой фараон.

Нахтмину взглянул ему в глаза и, прочтя в них растерянностъ, предложил:

— Откажись от постройки пирамиды, — она съедает все богатства страны. Верни караван из страны Иам, — его путь требует немало сокровищ, уплати каменщикам и пошли их исправить оросительные постройки, прояви мощь и мудрость, унаследованные тобой от великих предков-богов…

Фараон не слушал его.

Что?.. Оставить постройку пирамиды, которой он хотел превзойти славу Хнум-Хуфу?.. Отказаться от карлика, которого он ждет уже столько «лунных кругов»?.. Разве его воля не священна?.. Разве не обязана вся страна исполнять всякий каприз своего земного бога?.. Дерзкий старый раб!.. Он растерял с годами весь свой разум!.. Пора фараону найти себе другого советника. Он молод и горяч, — пусть его окружают такие же молодые советники!..

— Тебе пора на покой, мой старый Нахтмину, — сказал фараон холодно, — пришли ко мне завтра же твоего писца, Пенроирита… Кажется, его так зовут?

И повернувшись к Нерхебу, он дружески обнял его.

— Я устал от болтовни старика… Пойдем, нас давно ожидает увеселительная барка с танцовщицами из Сирии… Надеюсь, что новый советник найдет средство сохранить в целости сокровищницы своего владыки…

Нерхеб поцеловал позолоченную сандалию фараона и сочувственно кивнул головой Нахтмину.

Что делать?.. Тучи гнева заволокли светлый лик «благого бога»…

Фараон ушел в сопровождении молодого «семера». Нахтмину остался один.

«Надеюсь, что новый советник найдет средство сохранить в целости сокровищницы своего владыки»… В этих словах звучало явное обвинение, — Нахтмину понял это и вздохнул.

— Ах, «благой бог» слишком молод и не видит грозящих опасностей. Да пошлет Тот светлый разум Пенроириту, чтобы в его молодых руках не дрогнула великая страна от смут и междоусобных войн… Старый Нахтмину не прочь передать ему тяжкое бремя государственного мужа и покойно дожить свои дни среди скопленных сокровищ…

5

Ночной ветер приносил запах ароматических смол, розового масла, мускуса, нарда, кинамона и мирры. Это в «городе мертвых», по ту сторону главного канала, бальзамировщики готовили мертвецов к далекому пути в долину Иалу.

Светлая, бледно-зеленая луна — серебряная лампа ночи — заглядывала под полог шатра на крыше дома плясок.

Танцовщица Актис уже целый час плясала на большом ковре танец «великой любви».

Поджав под себя ноги, по краям ковра сидели рабыни из Ликии и Элама и, раскачиваясь всем телом, пели под аккомпанемент флейт:

Брови Актис были сурово сдвинуты. Она чуть касалась ковра босыми ногами; подвески на татуированной груди ее почти не звенели. Она протягивала вперед полные пригоршни цветов граната, и рабыни начинали петь громче:

Актис заломила руки над головой, и цветы осыпали ее кровавым дождем. Она почти остановилась в своей пляске.

Актис перестала плясать; песня смолкла; одни только флейты кончали еще свой певучий стон…

— Актис!..

Глаза танцовщицы, подведенные сурьмой, сверкнули, губы улыбнулись, и она быстрым легким движением скользнула в глубь шатра.

— Что, мой возлюбленный?..

Актис любима. Три раза уже луна обходила свой полный круг, а она все еще любима прекраснейшим юношей, знатным «семером» Нерхебом - любимцем самого «благого бога».

— Что, мой возлюбленпый?..

Актис легла у ног Нерхеба и заглянула ему в глаза. Ее волосы, заплетенные в тонкие косы, были посыпаны голубым порошком и казались иссиня-черными змеями.

— Что, мой возлюбленный?..

— Ты плясала сегодня, как сама золотая Хатхор, — шепнул ей Нерхеб, — твои руки говорили больше, чем могли бы сказать уста… Царица моя, я — раб твой, ибо мед твоей любви наполнил до краев мое сердце, и я лежу без сил…

Она засмеялась счастливым смехом и припала к его руке.

Ветер отдернул полог шатра, и луна заглянула к ним. Запах с того берега стал приторно-сладким…

— Недобрый знак!..

Старая Мимута — хозяйка дома плясок — покачала головой.

— Недобрый знак, когда ветер доносит сюда дыхание мертвых…

Уставшие рабыни не слушали и приставали к ней:

— Госпожа, расскажи нам сказку!

Старуха погрозила им пальцем, запачканным хиной, которой она разрисовывала им утром ногти па руках и ногах, и села у низкого стола, заваленного сладостями, сосудами с пивом, финиками и медовыми печениями; рабыни окружили ее; лениво пожевывая шарики из мастики, они приготовились слушать.

Мимута, сморщенная и желтая, как старый пергамент, была искусной рассказчицей.

— Слушайте, — начала она, — я расскажу вам о мудреце Сатни-Хаэмусете, искавшем волшебную книгу…

Рабыни уселись удобнее и принялись слушать знакомую сказку. К старой истории о поисках магической книги Мимута прибавляла всякий раз свои собственные выдумки.

Нерхеб и Актис не слушали ее. До них лишь изредка долетал ее тягучий, бесстрастный, шамкающий голос:

— Сатни-Хаэмусет встретил их поздней ночью, по пути в Темеху, к Западному рогу неба… Он видел сфинкса с человеческой головой, грифа с телом шакала, орлиной головой и ястребиными крыльями… Он видел тигра с змеиной головой и много других непобедимых и страшных чудовищ пустыни… Но боги Египта охраняли его… Сама светлая Нут явилась ему из ветвей смоковницы, подала блюдо хлебов и сосуд с водой и сделала своим гостем… Три дня гостил у нее Сатни-Хаэмусет, а на четвертый день сказал…

— Слушай, моя возлюбленная, — шептал Нерхеб, — подобно водоему, полному свежей воды, я полон тобой… Без тебя мой дух влачится как сломанное крыло, он слаб как дрожащий лист… С тобой — он сильнее могучего быка, сильнее льва, сильнее сильнейшего… Я полон тобой, как чаша вина перед жертвой… Взор мой тонет в твоих глазах, словно цветок в воде канала… Приди сюда, дай мне вдохнуть аромат твоих волос, возлюбленная моя…

В шатре было душно и жарко. Свежий ветер проносил мимо шорохи ночи и чуть заметно колебал полог из саисской шали…

— Чего ты хочешь, любимая моя, скажи?.. Я все положу к твоим ногам, похожим на две молодые пальмы в час, когда утреннее солнце золотит их своим поцелуем… Чего ты хочешь?..

Она лежала с закрытыми глазами и молчала, ибо у счастья не бывает слов…

— По ту сторону Гадира Сатни-Хаэмусет построил большой корабль, — доносился из темноты монотонный голос старухи, — он поплыл по Северному морю к одному из четырех небесных столпов… Шесть лунных кругов плыл Сатни-Хаэмусет и наконец…

Внизу, на дворе, залаяла собака, загоготали гуси, — близилось утро.

6

Никто не знал, что Актис не сирота, — никто кроме ее родных и старой Мимуты. У Мимуты ястребиный нос и ястребиный зоркий глаз. Она заметила Актис еще в детстве, когда та бегала голая, с обожженной солнцем кожей, с прядью над правым ухом, и крала фиги с лотка торговца.

— Маленькая красавица, ты будешь царицей мужских сердец, — нашептывала ей Мимута, — приходи ко мне, я научу тебя искусству любви…

Семилетняя Актис широко открывала большие черные глаза и смеялась. У старухи не было впереди двух зубов, и от этого изо рта ее вырывался странный присвист.

— Маленькая красавица… я научу тебя искусству… ты будешь царицей… — передразнивала ее Актис и убегала.

Отец Актис. Тинро, так же, как и дед и прадед ее, был парасхитом — нечистым человеком. Прикоснувшись к бальзамировщику или случайно войдя в его жилище, люди должны были очищать себя в храмах с помощью жрецов, совершать омовение и произносить очистительные молитвы. Бальзамировщики не могли надеяться на загробную жизнь, так как не имели нрава быть набальзамированными, их «ка» умирало вместе с их грязным телом или переходило в самых низших животных и гадов. Они были, поистине, прокляты богами и людьми.

Актис родилась у одного из бальзамировщиков и была такой же нечистой, как ее отец, мать, сестры и братья.

Слова Мимуты пустили корни в ее детском уме. как душистый бейтаран пускает корни среди песков пустыни. Актис начала стыдиться своих родителей и мечтать о другой жизни.

— Ну, что, моя красавица?.. — говорила ей при встрече Мимута. — Не надумала ли ты уйти ко мне?.. Я живу рядом с рынком, в богатом кирпичном доме… У меня пол и стены в саисских и тирских коврах; мои девушки едят сладкое печенье, гранаты и жарят себе мясо антилоп, они пьют мед, пиво и кекемское вино, мажут тело и волосы благовонным маслом… У каждой из них по пяти ожерелий, по десяти запястий и по ящику с разными притираниями и красками… Хочешь, я подарю тебе бронзовое зеркало, и ты увидишь свое лицо лучше, чем в грязной воде пруда возле глиняного хлева твоих родителей? Ты красива; ты, поистине, красивее всех девушек Хсоу; даже в больших домах богачей я не встречала таких красавиц, как ты… Ты — дитя «Золотой», ты — дитя светлого Гора, голубой лотос Египта, пчела, сосущая мед цветка…

Льстивые слова кружили голову Актис, как напиток из проса, который она пила раз в жизни, во время праздника жатвы. Девочка смотрелась в воды пруда, видела свои черные глаза, такие блестящие, как глаза богов в храмах, видела свой пунцовый рот, похожий на розовую кувшинку, рассматривала свои стройные ноги, гибкие руки и старалась забыть, что она — нечистая…

Она — царица или жрица богини. На ней дорогая белая одежда и финикийское ожерелье, в руках ее опахало из цветных перьев, волосы ее пахнут миррой, на пальцах — кольца из зеленых камней… Ее несут на носилках черные рабы… Люди целуют землю при встрече с ней… Она едет в храм… Жрецы встречают ее поклонами и поют в ее честь священные песни…

Мечты уносили Актис далеко от ее бедного дома, где куча братьев и сестер спала на грязной пальмовой цыновке и ела жесткие лепешки из «сорго».

— Актис!.. — звала ее мать, — ступай, собери топлива!.. Не сиди без дела, ты — не дочь «рпат»!..

Актис нехотя поднималась, брала камышевую корзину и шла собирать навоз по дорогам для топлива. Мечты ее разлетались как дым.

Спустя три наводнения Актис убежала из родного дома к Мимуте. Она постаралась стереть из памяти мысль о семье и уверила себя, что она сирота.

Старая Мимута была хитра. Она пошла тайком к бальзамировщику и рассказала ему, где скрывается его дочь.

Тинро позвал жену.

— Меризанх, — сказал он, — не плачь о дурной овце твоего стада… Она отбилась от тебя и попала в чашу терновника… Твое стадо велико и без нее, Меризанх, — паси его, и да благословят тебя боги…

Меризанх плакала:

— О Актис, дитя мое, близкое сердцу… Я выносила тебя с трудом, я родила тебя с трудом, я растила тебя с трудом… Какую плату ты даешь мне за мои труды?.. Поистине, мне надо было бы молить богов раньше, чем они даровали мне тебя, которую я возлюбила превыше всех детей!..

И подняв руки к небу, она трижды прокляла дочь.

Мимута спокойно выслушала причитания и проклятия Меризанх, успокоила ее насчет судьбы Актис и подарила на прощанье несколько «утну» меди, двух уток и меру меда.

Уходя, она взяла с обоих клятву, что они не откроют никому местопребывание Актис.

— Кто захочет смотреть на пляски девчонки, если узнает, что она дочь бальзамировщика?..

Решено было объявить соседям, что Актис утонула, купаясь, или ее утащил какой-нибудь зверь пустыни.

Медь, утки и мед успокоили на время Меризанх, дети обступили ее, обычный круг домашних забот окружил ее, и Актис, казалось, была забыта.

Мимута радовалась. Она отвела Актис в храм Хатхор испросить благословения «Светлой» на голову своей новой питомицы.

Хатхор, в лице своих служителей-жрецов, вняла молитвам и особенно богатым приношениям Мимуты и послала девочке редкое умение плясать.

Через два наводнения слава о плясках Актис стала переходить из квартала в квартал. Кто не слыхал о красавице Актис, о голубом цветке Египта, о ее черных, как плод терновника, глазах, о ее темных косах и о ногах, легче которых не было во всей Долине от Абу до Северного моря?..

В красавице Актис уже не могли узнать голой, смуглолицей, всегда голодной девочки из квартала бальзамировщиков.

7

Актис установила прочную славу за домом плясок. Старая Мимута не прогадала. Только у нее одной было столько посетителей, только у нее одной было столько богатых и знатных гостей. Мимута распродала всех своих прежних рабынь и накупила новых, самых красивых. В ее доме были девушки из Ликии с золотистыми волосами и розово-белой кожей, девушки из Рафии, с Родоса, из Ассирии, из Элама и Урарти… И все же Актис затмевала их всех.

— У Актис кожа прозрачнее финикийского стекляруса!..

— У Актис волосы благоухают слаще, чем ароматы Пунта!..

— У нее ноги — как две ласточки, быстрые и легкие!..

— У Актис глаза как ночь и горят они как Сопдит в месяц Тоот…

— Руки Актис — два лотоса!..

— Рот Актис — цветок граната!..

Так говорили о ней гости Мимуты.

Так говорил о ней и писец Нахтмину Пенроирит.

Но вот уже три месяца, как Актис встречала писца холодно, отказывалась от его подарков и отворачивала лицо.

— Что с тобой?.. — спрашивал ее Пенроирит. — Ты хмуришь брови при взгляде на меня… Губы твои сурово сжаты, а сердце не веселится, когда я приношу тебе подарки… Что с тобой?..

Глаза Актис были неподвижны. Она гладила свою любимую кошку и молчала. Черная блестящая шерсть животного лоснилась под ее руками, выкрашенными лавзонией. Тонкая косская ткань платья обнажала смуглое колено танцовщицы.

— Ты не слышишь меня, Актис?..

Пенроирит смотрел на нее гневно.

Актис очнулась, сбросила кошку на пол, поправила платье и спросила:

— Ты что-то сказал?.. Что ты сказал, господин?..

— Я сказал, что ты не встречаешь меня улыбкой, как прежде… - злобно прошептал Пенроирит. — Твои мысли далеко отсюда; они витают, как птицы над водой; твои глаза, обращенные в мою сторону, не видят меня… Скажи, разве я не прав?..

Она улыбнулась и ответила:

— Ты прав, господин, ты поистине прав: мои уста говорят с тобой, но сердце мое не слышит твоих слов; мои глаза глядят на тебя, но не видят твоего лица… Я — как Нил в дни полноводья… Я полна, как и он… Я полна мыслью о свете моего дня, о дыхании моих уст, о владыке моего тела и моей души, о прекраснейшем из людей, о том, кого ты привел сюда три «лунных круга» назад…

Пенроирит вспыхнул.

— О Нерхебе?..

Актис закрыла глаза, протянула руки и прошептала страстно:

— О свет среди ночи!.. О сладостный мед моих уст!.. Сын Горахте, возлюбленный мой, ты сказал слово, и пустыня зазеленела, цветы раскрылись и ждут твоего знака!.. Все злое бежит от твоего света и умирает в тоске!.. Приди!.. Приди!.. Приди!.. Ибо жизнь без тебя — мрак гробницы…

Пенроирит стоял перед ней бледный, дрожащий от бешенства, готовый ее ударить.

Актис посмотрела в его сторону с отвращением.

— Уйди!.. — сказала она тихо и оттолкнула его. — Возлюбленный берет меня в свой дом, и я не буду больше плясать для тебя…

Разве могла она теперь плясать для кого-нибудь, кроме одного лишь Нерхеба. Все мужчины были ей теперь гаже черепахи и скорпиона… С того часа, как Нерхеб сказал ей, что хочет взять ее в свой дом, она перестала владеть своими мыслями, она перестала быть госпожей своих дум.

8

Пенроирит расспрашивал Мимуту:

— Он купил у тебя девушку?..

Старуха причитала:

— Ох, господин, она — не рабыня, чтобы я смела ее продавать. Благородный «семер» обещал мне золота и ожерелий, но они не покроют убытков… Уход лучшей плясуньи разорит меня!.. О несчастная, старая Мимута, скоро ей придется итти босиком на рыночную площадь и просить милостыню в дни праздников… Мой дом опустеет, гости уйдут от меня с бранью… Мои девушки начнут голодать и высохнут как мумии… Что я стану тогда делать?..

— Удержи ее силой!..

— Ее не удержишь, господин… Легче воду Нила заставить течь в сторону Семне, чем эту своенравную ослицу заставить сделать против ее желания… Если слезы родной матери не могли удержать ее в дни, когда еще прядь спускалась ей на уxo…

Пенроирит насторожился.

— Ты рассказывала, что Актис сирота…

— Сирота, сирота, господин… Она родом из То-Кеннэ и чиста как глаз Ра, как слеза Изиды, да простят мне боги мою ложь!..

— Не хитри!.. — схватил ее за руку писец. — Где ты подобрала девчонку?.,

— Ай, ты делаешь больно старой Мимуте, господин!.. Мне нечего хитрить… Раз она уходит от меня, мне не приходится больше терять… Но я дала клятву в храме и не смею открыть тайну…

— Я дам тебе золота, и жрец освободит тебя от всякой клятвы. Говори!..

Мимута бросилась целовать его руку.

— О щедрый господин!.. О милостивый господин!.. Не сокрушай своего сердца паршивой овцой моего стада… Я приведу тебе другую, лучшую, с далекого острова, белолицую, с глазами, похожими на цветы лотоса, с грудью белее алебастра, с ногами стройнее обелиска… Ее зовут Родосрера… Хочешь взглянуть на нее?..

— Откуда ты достала Актис?.. — закричал Пенроирит. Старуха сжалась под его руками и зашептала:

— Да простит мне «Прекрасноликая», но, видят боги, ты сломаешь мне спину… Девчонка родом из нашего города, дочь бальзамировщика Тинро, грязная и нечистая, как ее проклятый отец…

Руки Пенроирита разжались; на губах мелькнула злая усмешка.

— Хорошо же, красавица Актис, я сделаю тебе еще один последний подарок!..

9

У Бикит с утра был полный дом работы. Как предусмотрительная хозяйка, она со вчерашнего дня оставила в золе два—три уголька, и ей ничего не стоило раздуть в очаге огонь. Она наскоро испекла на камнях две лепешки, завернула их вместе с двумя головками чеснока в тряпку и отправила мужа на работу.

— Не зайдешь ли ты к отцу, Нугри?.. — крикнула она ему уже вслед. — Старик жаловался на ломоту ног, а мне некогда навестить его сегодня. Спроси, все ли у него в порядке, а то я пришлю к нему Ти-Тхути, — пусть поможет деду.

— Хорошо, Бикит, я зайду к твоему отцу.

Нугри ушел, а Бикит побежала кормить детей. У нее их было уже пять человек: четыре сына и одна дочь.

— Яхмос!.. Хоншотту!.. Хамоизну!.. Нехт!.. — звала она. — Идите есть!..

Дети давно уже были на ногах. Хамоизит и Ханшотту торопились пойти собирать сухие прутья. Нехт — ловить рыбу, а старшему Яхмосу посчастливилось попасть в школу, и он наскоро увязывал узелок с хлебом и пивом — плату за свое ученье…

Бикит целых три года недоедала, недосыпала, работала день и ночь, зашивала и перешивала свои старые платья, чтобы только скопить несколько «утну» на ученье сына.

— Пусть хоть этот будет у нас писцом, — говорила она Нугри.

И Нугри одобрительно кивал головой, довольный, что у него одного из всех соседей будет ученый сын. Ведь не даром говорили мудрые люди, что только писцам и живется хорошо на свете: им открыты все дороги; они не должны сгибать спину над непосильной работой, как простые рабочие и ремесленники.

— Мой Яхмос через несколько наводнений будет настоящим книжником, — говорила Бикит гордо.

У Бикит была еще одна гордость — это Ти-Тхути.

— Моя Ти-Тхути — дитя солнца, — улыбалась она, целуя дочь. — Она родилась у меня в счастливый день календаря, накануне ее рождения я встретила трех белых коров и свадебное шествие…

Ти-Тхути поистине могла радовать своих родителей. С малых лет она была послушна, добра и красива.

Незадолго до своей смерти старая Меризанх говорила Бикит:

— Боги послали мне твою Ти-Тхути, чтобы я забыла, наконец, Актис…

Ти-Тхути с утра возилась на маленьком дворике их дома с гусыней-наседкой.

— У нас теперь будут еще гуси… — говорила она весело. — Я нашла в корзинке много новых гусят… Посмотри, какие они длинноногие…

— Ступай, попаси их, — приказала ей мать.

Захватив полные руки желтых пушистых птенцов, девочка ушла на ближний пустырь. Хлопая крыльями и громко гогоча, за ней побежала обеспокоенная гусыня. Голое смуглое тело Ти-Тхути долго мелькало среди запыленных кустов акаций; мать с улыбкой глядела ей вслед…

— Эй, Бикит, не дашь ли ты мне огня! — услышала жена Нугри из-за плетня соседнего дома. — Мой очаг потух, и я не могу раздуть углей.

— Что же ты делала до сих пор. Кема?.. Неужели спала?.. Иди скорей, я дам тебе огня.

Над очагом носилось легкое облако; остро пахло горелым навозом; дым ел глаза.

Кема смахнула невольные слезы и зажмурилась.

— А ты все еще страдаешь глазами?.. — спросила ее Бикит. — Почему ты не сходишь к жрецу Тотимгаби?.. Он, говорят, вылечивает даже слепых…

— Благодарю тебя за совет и за огонь. Бикит. Да пошлют тебе боги долгую жизнь, — ты никогда ни в чем не отказываешь…

— Слушай, Кема, не сходишь ли ты сегодня со мной на рынок?.. — спросила жена Нугри. — Я хочу продать несколько яиц и обменять лук на рыбу. Двоих нас не так скоро бы обманули при расчете.

— Хорошо. Я зайду за тобой, только истолку «сорго».

Кема ушла, а Бикит, поставив глиняный кувшин на голову, поспешила за водой к соседнему пруду.

Там, среди купающихся в тинистой воде волов, женщины обменивались новостями.

— Да хранят тебя боги, Бикит, — приветствовали жену Нугри соседки. — Ты слыхала: говорят Рамсису, вместо того, чтобы самому жениться на своей сестре, хочет отдать ее за старика Аменмосу!..

— Вот потеха!..

— Что же она станет делать с его лысиной?..

— Говорят, он ей подарит на свадьбу ожерелье из собственных зубов!..

Дружный хохот покрыл эту шутку.

— Эй, Хети, что же ты не смеешься?..

— Разве я могу смеяться, — отвечала бледная, всегда голодная Хети, — когда мой муж не встает с цыновки вот уже пол «лунного круга»…

— Неужели все еще с тех пор, как он надорвался, таская камни для пирамиды?

— Да обрушатся пески хамсина на эту проклятую пирамиду, — заплакала Хети, — да ограбят ее разбойники «педжет», да не будет она достроена еще пятьдесят наводнений!.. Есть ли на свете человек несчастнее каменщика—строителя царских пирамид?..

— А ты думаешь землепашцу легче?.. — возразила Бикит. — Брат моего мужа — простой пахарь. Спроси его, что он скажет тебе о своей работе. Он разрыхляет землю рядом с волом, он таскает с утра до поздней ночи воду из каналов и запруд… И все-таки ему не хватает зерна — он голодает… Ведь большую часть урожая он должен отдать сборщикам… Его спина болит от палок, которые он получает за всякий просроченный день… Его отрывают от его собственной работы и гонят на работы для «хека» или простого «рпат». А, помилуйте его боги, попадет он на землю храма, — с него сдерут последнюю шкуру… Ступай, спроси, что он расскажет тебе о своей жизни!..

— А ты полагаешь, что кузнецу лучше живется?.. — крикнула жена кузнеца. — Его пальцы шероховаты как крокодилова кожа, и пахнет от него хуже, чем от рыбьей икры!.. Он работает даже ночью!.. Вместо сна он обжигает себе руки, а дым съедает ему глаза!..

— А ткач?.. — перебила ее жена ткача Хмуну. — Его колени всегда на высоте его сердца; он не дышит чистым воздухом… Если хоть один день он не изготовит положенного количества материи, — его привяжут, как лотос на болоте, и измолотят палкой, как ячмень!..

— Пальцы красильщика, — подхватила подошедшая Кема, — издают зловоние, как тухлая рыба; глаза его слипаются от усталости, но руки не должны отдыхать… Вся жизнь его проходит за кройкой лоскутов; цвет пурпура внушает ему отвращение; вид одежды мутит ему сердце!..

Женщины наперебой кричали о тяжести ремесла их мужей, о своей бедности и вечном голоде.

— А сапожник?.. Что он ест?.. Он грызет кожу, чтобы утолить боль в животе… Здоровье его — это здоровье дохлого козла!..

— А гонец, которого посылают в чужие края?.. Он спешит завещать свое имущество детям, ведь его ждут дикие звери и дикие менту; да велико ли его имущество, — две цыновки да два горшка под пальмовой крышей — вот и все… А что он находит по возвращении в Долину?.. Не успеет он приехать, как его снова отправляют в путь!.. И так до самой «смерти!..

— А цырюльник?.. Он бреет до поздней ночи. Только за едой он и может отдохнуть, облокотившись на стол. Он бегает из дома в дом, с одного конца рынка на другой, как запаленный осел, в поисках работы; руки его давно дрожат от усталости, но ему надо наполнить животы своих детей, и он не смеет присесть: пчелка ест мед, который сама собрала!..

— Благодарение богам, если их всех еще не отправят на войну или в каменоломни искать камень для пирамиды!..

— Я же говорю, — снова заплакала Хети, — будь она проклята, эта пирамида, рассей ее дыхание Сета!..

Бикит поставила полный кувшин на голову и обняла плачущую женщину.

— Полно, Хети, ведь ни слезами, ни проклятиями не поднимешь с цыновки твоего мужа!.. Послушала бы ты, что говорит мой Нугри. Он говорит, что наше счастье в наших руках, но только мы не умеем его взять. Вот уж кто ненавидит всех «рпат» и «хеков», а пуще всего жрецов и самого «благого бога»… Боюсь, что он не долго проносит голову с такими мыслями…

Она тряхнула волосами, и глиняные шарики на концах кос запрыгали у нее по плечам.

— Мне некогда сейчас, Хети, — крикнула она, уходя, — а вот управлюсь с работой, я забегу помочь тебе!..

Женщины долго смотрели ей вслед:

— Ну, и Бикит!.. Вот молодец!.. Она стоит своего Нугри!..

10

Над рыночной площадью стоял гул от блеянья коз, овец, от криков ослов, гоготанья гусей, а главное от выкриков торговцев и визгливых споров женщин.

— Вот прекрасное ожерелье!.. Блестящее ожерелье из «мафката»!.. Кто купит ожерелье из священного «мафката»?..

— Благовония из Пунта!.. Кто пройдет мимо благовоний из Пунта, из страны богов?.. Одна капля этих благовоний наполняет воздух запахом слащемеда!..

— Покрывало из Сирии!.. Тонкое, как паутина, покрывало из Сирии!..

— Опахало из эфиопских перьев!.. Золотые застежки из Кафти!.. Румяна!.. Камедь!.. Лазоревый камень!.. Мирра!.. Шарики из кифи — душистое курево!.. Нард!.. Кинамон!.. Мускус!..

Бикит и Кема спешили в другую часть рынка, где продавались рыба, овощи, хлеб, зерно и масло.

Они сели, как и все торговцы, на корточки возле своей камышевой плетенки с яйцами и луком.

Проходившая мимо женщина сунула в нос Бикит две банки с какими-то притираниями и начала предлагать.

— Обменяй мне это на яйца!.. По четыре яйца за каждую банку!..

Бикит оттолкнула ее руку и рассердилась.

— Ступай к богачам с твоими банками!.. У нас часто нечего есть в доме, — нам не до притираний!..

— Да ты понюхай, понюхай, — приставала женщина. — какой приятный запах; все на тебя будут обращать внимание!..

— О боги!.. — закричала Бикит. — Доколе мне будет надоедать эта муха?..

Женщина отошла к соседнему торговцу, продолжая навязывать свой сомнительный товар.

Солнце пекло, обливая потоком горячих лучей весь рынок. Запах гниющих овощей, плодов и лежалой рыбы смешивался с неуловимым запахом благовоний из ближней торговой улицы.

— Посмотри, Кема, — говорила Бикит, — вон висит кусок узорчатой ткани. Сколько «утну», ты думаешь, просят за него?..

— Столько, сколько у тебя и у меня, верно, нет.

— Будь у меля такая ткань, я сохранила бы ее для моей Ти-Тхути ко дню ее свадьбы…

— Сандалии!.. Сандалии из листьев папируса!.. Сандалии из кожи!.. Башмаки с цветными ремешками!.. Башмаки с каблуками!.. — выкрикивал башмачник.

В стороне слышался пронзительный детский плач. Мать, оставив грудного ребенка возле своего места, ушла выменивать товар.

— Будь у меня в груди хоть капля молока, я накормила бы этого крикуна, — покачала головой Бикит. — Ступай, Кема, дай ему, чего он просит.

Кема, родившая незадолго седьмую девочку, была рада облегчить себе грудь с помощью чужого ребенка.

— Ах ты, отродье гиэны!.. — ругались по соседству, — кто научил тебя так обвешивать честных людей?.. Твои «утну» сплавные, — в них золота столько же, сколько в твоей проклятой душе благочестия!.. Гнилая ты шкура, вылезшая из гнилого болота!..

— Дохлая рыба!..

— Урод!..

— Горячее баранье мясо!.. Мясо с имбирной подливкой!.. Бобы в меду!.. Рыба с гранатовой начинкой!.. Фиги!.. Фиги вяленые, — сушеные, — вареные!.. Сушеный виноград!.. Дыни!.. Финики!.. Сладкое пшено!.. Перец!..

— Полотно!.. Саисское полотно!.. Прочное, тонкое полотно, подобное полотну самой Великой Нейт!..

— Глазная мазь из мозгов куропатки!..

— Лук!.. Лук!.. Лук!..

Шум, гам, звон, стук, руготня и пение слепых нищих стояли над рыночной площадью.

Бикит удалось, наконец, выменять лук на рыбу и продать яйца. Она спешила домой.

— Я обещала еще Хети зайти к ней…

Они прошли темным, глухим проходом между двумя близко-стоящими домами крупных торговцев и вышли на залитую ослепительным солнцем набережную главного канала. Перед ними, на противоположном берегу сверкал позолотой дворец фараона. Ветер трепал на верхушках высоких мачт цветные флаги… Сикоморы, смоковницы, акации, мимозы, персеи, пальмы, гранатовые, тамарисковые, фиговые, лавровые и абрикосовые деревья, политые и вымытые рабами с ночи, ярко зеленели из-за зубчатой стены… Пилоны обоих входов, разрисованные сценами из охотничьей и походной жизни, высились над золоченой бронзовой крышей дворца… Золотые пластинки, врезанные в деревянные украшения окон, горели на солнце…

Бикит остановилась восхищенная.

— Ведь есть же такие счастливые люди!.. Они пользуются долиной Иалу еще при жизни.

Кема, закрывая рукой больные глаза, всматривалась в толпу перед одним из входов во дворец.

— Смотри, Бикит, что-то случилось на том берегу!

— Клянусь Изидой!.. — закричала Бикит, — это толпа рабочих с пирамиды!.. Они что-то кричат, размахивают руками, грозят кому-то!.. Неужели их опять обманули при расчете?..

Ветер доносил до них крики каменщиков.

Бикит не отрываясь смотрела на толпу. Верно, и ее Нугри там. Терпение рабочих опять лопнуло. Они побросали работу и, не веря больше начальнику, пришли к самому «благому богу». Что-то будет?..

Женщинам пришлось отскочить в сторону. Мимо них ураганом пробежал отряд ливийцев-полицейских…

11

Фараон дождался, наконец, приезда карлика. «Благой бог» был разочарован. Карлик оказался скучным, запуганным маленьким человечком, плакавшим и бессвязно болтавшим на каком-то непонятном языке.

— Мои ручные обезьяны забавнее, — сказал фараон недовольно и оттолкнул карлика обутой в золотую сандалию ногой.

Пенроирит, который уже два лунных круга состоял «другом царя» и управляющим домом царицы, поднял на него, согласно устава, восхищенный взор и сказал:

— О бог, дарующий жизнь, утвердитеть законов, пресветлый Ра, сияющий над обеими странами, ты не можешь быть доволен этой живой игрушкой, хоть она и стоила многих сокровищ и жизней. Твой взор подобен взору Гора, сокрушающему своих врагов. Ты стремишься к победам. Великая Нехеб венчает твою главу двойной короной. Она вручает тебя Великому Монту и зовет на поля битв… Тебе предназначено быть могучим властителем, подобно предку твоему, божественному Мине. Внемли словам недостойного слуги твоего! Да не потерпишь ты неповиновения твоих подданных, — ты, наместник богов на земле… Ни Абу, пи Тин, ни Ипет, ни Юг не платят тебе больше повинностей и податей. Твои сокровищницы пустеют… Подлый «хека» Ипета объявил себя сыном Ра и хочет сам владычествовать над Долиной… Да не допустишь ты осквернения священного «урея»… Финикийские портовые города не платят дани и пошлин… Твои галеры задерживаются у берегов Фенеху и Алашии… Жрецы «Прекрасноликого» в Шеде попирают ногами твои приказы и сносятся с жрецами Амона… Измена и коварство вьют сети над твоим «пшентом». Хсоу — как корабль среди моря… Внемли мне, Пресветлый Ра, и да помогут тебе боги!.. Я все сказал…

Фараон сидел задумавшись.

Где же та божественная, несокрушимая власть царей Египта, о которой ему твердили с малых лет?.. Не есть ли он прямой потомок царей-богов, правивших некогда Долиной?.. Его божественное происхождение доказано жрецами. Его род насчитывал до семидесяти пяти царей и властвовал пять столетий… Что же случилось?.. За что прогневались на него боги?.. Каждый день ему доносят о чьем-нибудь неповиновении… Из сорока четырех бывших областей под его властью не осталось и половины; остальные перестали признавать его сборщиков и не платят обычной подати; с северо-восточной границы до него доходят тревожные вести; с запада Долине грозят кочевники. Куш не желает больше посылать своих сыновей в войска египтян; каменоломни и золотоносные копи, приносившие еще недавно сказочный доход его сокровищницам, заброшены, другие из них ограбляются дикими племенами Шазу и Менту; третье наводнение Нил не дает обычного урожая; оросительные укрепления и насыпи портятся, и не хватает средств их исправлять; торговля с иноземцами замирает; производство полотен, глиняных изделий и папируса — былой славы Египта — уменьшилось до последних пределов; вывоза и ввоза товаров не стало; во многих областях свирепствует богиня Тефнут — люди умирают, как трава под песками хамсина; не хватает рук снимать с полей колос; стебли лотоса гниют, не собранные людьми, поля не засеваются…

Фараон вздохнул.

Надо умилостивить богов. Надо пожертвовать во все главные храмы государства побольше скота, земли и рабов. Боги, задобренные щедрыми подарками, не посмеют вредить ему, — и мир и благоденствие снова водворятся в обеих странах.

Слуга доложил о приходе первого жреца Бакнихонсу.

Лицо фараона оживилось.

— Мудрый Бакнихонсу всегда приходит во-время. Ввести его с должным почетом. Пенроирит, скажи, чтобы поставили кресло для первого жреца.

Бакнихонсу вошел и простер руки в знак благоговения перед сыном Ра, потом благословил его. Шкура пантеры волочилась за ним по плитам пола, в знак его высокого сана. Фараон встал с трона и лично усадил Бакнихонсу в подставленное слугами кресло, — это было особой, редкой милостью «благого бога».

— Воззри на меня, восходящее Солнце, — начал жрец, — я пришел к тебе с дурной вестью…

Глаза фараона испуганно раскрылись.

Опять дурная весть?..

— Я не хотел посылать к тебе гонца, жизнь рожденных, ибо слова этих людей — как финики в разорванном мешке: они утекают, как вода с верховьев Нила… Пусть чело твоего величества не омрачается моей вестью, ибо мудрость не должна бояться дурных вестей… Она ищет лишь путей, как избежать зла… А пути эти в пределах наших сил…

Фараон внимательно слушал. Рука его, опиравшаяся па ручку трона, дрожала.

— Что случилось?..

Бакнихонсу оглянулся.

— Я не вижу здесь твоей матери, пресветлый Ра, великой царицы Нефтис, правившей в дни, когда еще локон украшал твое правое ухо. Ее мудрое слово не будет лишним в нашем деле… Я не вижу здесь и мудрого Нахтмину, советника твоего величества. Нам должно обсудить и решить все на общем совете, чтобы впоследствии нам не сказали: «Вы поступили необдуманно, как малые дети»…

Фараон приказал пригласить на совет царицу и Нахтмину.

— Пусть государственный муж пройдет со стороны садов твоего величества, — добавил Бакнихонсу, — у пилонов дворца стоит толпа просителей, они могут задержать его… Толпа беснуется, она обвиняет во всех своих несчастьях великого Нахтмину, — лев должен бояться рассерженных гиэн, ибо они в гневе своем свирепы…

Фараон вспыхнул.

Толпа у пилонов?.. Недаром он слышал крики со стороны канала. Да пошлют боги огненный дождь на головы этих крикунов, они нарушают его покой!.. Почему их не разгонят ливийцы-стражи?.. Чего они медлят?..

Царица Нефтис, войдя, поцеловала край одежды сына и склонила голову перед простертыми руками Бакнихонсу. На ней была длинная белая одежда из сирийской ткани и драгоценное ожерелье из настоящего «мафката». Рубиновый «урей» венчал головной убор царицы.

Она метнула взгляд на стоящего позади трона Пенроирита и села на покрытые шкурой жираффа ступени.

Нахтмину, миновав на набережной толпу каменщиков, вошел во дворец со стороны великолепных садов фараона. Он вступил босыми ногами на изразцы приемного зала, как прощенный милостью своего владыки раб, и пал ниц перед его стопами. Фараон поднял его знаком руки и пригласил сесть.

Когда высший совет был в полном составе, Бакнихонсу объявил, подняв горестно руки к небу:

— Я только что получил тайное донесение из Мен-нефера о нежданной смерти священного быка.

Присутствующие вздрогнули.

— Дурной знак!..

Царица застонала и разорвала в знак печали одежду на груди.

— Итак, — продолжал Бакнихонсу, — Апис из стада твоего величества умер; оракул не изрек еще имени виновного в его смерти… Пока все это — еще тайна… Но в первый же большой праздник, посвященный Пта, народ захочет увидеть священного быка, и тогда — горе нам, если мы не сможем вывести его из храмовой обители… Верующие будут бесноваться… На улицах начнется свалка, жрецам придется отбиваться, как воинам… И куда это поведет — ведомо одним богам…

— Что же детать? — спросил, бледнея, фараон.

Нахтмину поцеловал его сандалию и предложил:

— Нам следует немедля искать другого Аписа, как это делалось с начала времен… Похоронить священного быка подобает с особой торжественностью, а также облечься в одежды скорби… Самое же главное — следует раздать народу хлеба и пива и тем привлечь его к себе… Вот что сказал бы твой верный раб, прах у ног твоих, пыль от твоих сандалий, если бы твое величество соизволил преклонить к нему свой милостивый слух…

Фараон растерянно смотрел то на одного, то на другого и молчал.

— Да простит мне благородный Нахтмину, — возразил жрец, — мудрый совет его годился бы во всякий другой раз, но не в этот… Сегодня же я получил другое известие, что в стадах Ипета родился новый Апис, и «хек» Ипета строит на нем свои права на священный «урей». Как только мы объявим о смерти Аписа, Ипет восторжествует, скажет народу о своем Аписе, и трон твоего величества пошатнется, — мы читали о таких примерах в старых книгах… Боги Ипета восторжествуют над нашими, их Амон отберет себе все наши сокровища, и ваши боги упадут вместе с твоим божественным родом… Хсоу станет простым городом, и слава о твоем величестве умрет вместе с оплотом твоей власти — жрецами…

В детских еще глазах фараона мелькнул ужас; он попробовал сделать величественный, подобающий своему сану, жест, хотел что-то сказать, но вдруг отвернулся к спинке трона и закрыл руками лицо.

— Пусть не сокрушается сердце твоего величества… Царь — это руки государства, а жрец — его голова… Пусть руки будут щедры, и голова будет мудра в своих советах…

Пенроирит взглянул на царицу. Ее подведенные синей краской глаза метнули на него быстрый насмешливый взгляд. Они поняли друг друга: расчетливый жрец умел из общего несчастья выкроить себе хорошую долю выгоды…

Фараон оживился. Конечно, он не будет скупиться на жертвы богам и на дарственные храмам. Еще сегодня утром он решил передать во владение главного храма пять деревень с принадлежащей им землей и жителями…

— В чем же заключается твой совет, мудрый Бакинхонсу?..

Лицо жреца, нахмуренное и строгое, разом просветлело; глаза вспыхнули лукавым огнем.

— Воззри на меня еще раз, пресветлый Ра, да ниспошлют тебе боги жизнь, здоровье и силу, да венчает тебя вечно двойная корона, да глядят на тебя с гордостью твои великие предки, ибо ты мудр и побеждаешь единым словом, подобно Хнуму, сотворившему яйцо мира…

Все приготовились слушать.

Бакнихонсу встал и обвел собрание глазами.

— Одним жрецам ведомы, — начал он, — истинные знаки, отличающие Аписа от прочих быков… Почему бы жрецам вверенного мне храма и не найти этих знаков в любом черном быке твоих стадов, законный владыка Нехена и Буто?..

Фараон облегченно вздохнул. Не поняв хитрости Бакнихонсу, он разом успокоился. Конечно, боги, которых он завтра же умилостивит богатыми жертвами, пошлют Аписа в его стада, и древний трон не шелохнется, укрепленный знаком свыше.

На губах Пенроирита мелькала чуть заметная улыбка. Нахтмину удивлялся мудрости первого жреца.

Бакнихонсу, благословив еще раз фараона и царицу, собрался уходить. При прощании он попросил еще о двух милостях «благого бога».

— Смерть священного быка, по моему разумению, последовала как знак гнева великого Пта и великого Озириса Ун-нефера. Они гневаются на своего сына, земного бога, за то, что он разрешает иноземцам, живущим в пределах Долины, чтить своих неверных богов. Отмени свое разрешение строить нечистые храмы на священной земле Ра…

— Но иноземцы платят нам щедрые подати, — возразил Нахтмину, — они работают подобно рабам и не требуют за это платы; все оросительные постройки сделаны их руками; они помогают нашей торговле в чужих странах…

Фараон гневно посмотрел на него и обратился к Пенроириту:

— Приготовь вторую грамоту о запрещении молиться иноземным богам под страхом лишения глаз, языка и ушей…

— Прикажи заготовить и третью грамоту, светлое Солнце, — грамоту об освобождении рабов и пахарей, живущих на храмовых землях, от всяких государственных повинностей.

— У нас и так не хватает людей для работ государства, — пробовал снова возразить Нахтмину.

— Пенроирит, ты приложишь царские печати ко всем трем грамотам.

Фараон готов был на все, чтобы только умилостивить богов.

— Завтра же, — торжественно объявил Бакнихонсу, — в стадах твоего величества в сиянии лучей будет резвиться священный бык — знак особой божественной милости к твоему роду.

Фараон счастливо улыбался.

12

Толпа продолжала шуметь у пилонов дворца. Первому жрецу не удалось вернуться старым путем. Ему пришлось повернуть назад и проехать кружной дорогой по плотине, соединяющей оба главных канала города.

Фараон был покоен. Слава богам, они послали ему в лице своего служителя мудрого советника; завтра же все повернется в счастливую сторону: «хеки» непокорных областей пришлют послов с приветом своему владыке и дарами; грабители-кочевники рассеются, как песок их пустыни; Долина, омытая священной рекой, зазеленеет небывалым урожаем; гнев великой Тефнут уляжется, и фараон сможет без помехи продолжать строить могучий памятник своей славы — пирамиду.

Он сделал знак, распуская совет, и сказал милостиво Пенроириту:

— Испроси позволения у владычицы мира и сопровождай меня на охоту с соколами. Мне доносили, что болота моего величества кишат дичью. Послать гонца за Нерхебом, пусть он немедленно явится. Бакнихонсу — лучший советник в делах государства, а Нерхеб — в делах, веселящих сердце его повелителя… Я буду ожидать всех на восточной террасе дворца, — там не слышно крикунов с канала…

Он вышел легкой, детской еще походкой, волоча за собой хвост шакала — знак своего царского достоинства.

Нахтмину поцеловал сандалию царицы и вышел. Голова его была низко опущена.

— Меня призывают на совет по привычке, — вздыхал он, проходя мимо низко-склонившихся перед ним слуг, — мои слова ценятся не дороже жужжания мухи… Ах, «благой бог» готовит себе тернистый путь, и нет руки, которая поддержала бы его… Что ж, тем хуже для него… Священный «урей» не любит слабых голов…

Нахтмину торопился к себе, в свой роскошный дом, полный сокровищ и рабов, где он отдыхал от суеты жизни среди прохладных покоев и тени смоковниц.

Царица и Пенроирит остались одни.

Лицо Нефтис, еще молодое и красивое, светилось улыбкой.

— Пенроирит, — сказала она тихо, — подойди ко мне, взгляни на меня и скажи мне слова, ласкающие слух.

Пенроирит оглянулся на высокие резные двери. Слуги не должны знать тайн своих повелителей. А ведь любовь великой Нефтис Менхопрури к еще недавно простому писцу — тайна для всех.

— Не бойся ничего, — шептала царица. — Скоро тебе нечего будет оглядываться по сторонам, как вору, следуя влечению твоего сердца… Скоро я поставлю тебя высоко, превыше всех… Но почему ты не сказал сегодня на совете, что фараону следует отправиться в поход на Фенеху и Ретену. Удалив отсюда сына, я легче могла бы свергнуть его власть. Его присутствие здесь связывает мне руки и удаляет от нас час нашего торжества. Почему же ты молчал, когда глаза мои приказывали тебе говорить?..

Писец подошел к ней и, взяв ее за руку, ответил:

— Владычица вселенной и моего сердца, я молчал, ибо молчание это было подсказано мне мудростью. Сказав о походе в присутствии жреца и Нахтмину, я погубил бы все дело. Оба они стали бы удерживать твоего сына здесь: один — чтобы не лишиться щедрого владыки, другой — следуя мудрому расчету, — страна не может сейчас вести победную войну… «Нельзя покидать шатающийся трон», — сказали бы они, и совет мой затерялся бы, как эхо в горах… Не гневайся на меня, мое небо, я уговорю фараона уехать в более благоприятное для нас время… А сейчас отпусти меня, ибо «благой бог» ждет своего слугу. Взгляни же на меня, моя владычица, дай вкусить сладость твоего взора и мед твоих уст…

Царица откинула назад голову. Из-под покрытых краской век мелькнул ее затуманенный страстью взгляд; между накрашенных кроваво-красных губ сверкнули блестящие зубы; драгоценное ожерелье сползло на ее плечи, открывая все еще молодую, красивую грудь.

Пенроирит наклонился к ней и припал губами к ее губам.

В памяти его пронесся легкий образ плясуньи Актис… Но он отогнал его, вдыхая аромат благовоний, которыми была умащена царица…

13

Фараон весело смеялся, слушая пересыпанную шутками речь Нерхеба. Он уже забыл о всех опасностях, грозящих его трону, и хохотал, как ребенок.

— Слушай, Пенроирит, — сказал он вошедшему писцу. — что рассказывает Нерхеб о недавнем пире в доме «хранителя нижне-египетской печати» Бауэрдеда…

— Бауэрдед напоил своих гостей таким библосским вином, — говорил Нерхеб, — что Хамус — «хека» Бантата, приехавший к нему на праздник, упал под стол, как сгнивший лотос в воду… Собаки Бауэрдеда улеглись рядом с ним и положили голову на его толстый живот; они, верно, думали, что легли на подушку, набитую пухом попугаев… Хамус целовал собак в морды, надевал на их шеи венки из мирт и клялся, что это его жены…

— Хамус — мой верный слуга, — хохотал фараон, — я награжу его и сделаю своим «имахи» за его ненависть к пустой и полной чашам…

Слуга прервал веселый смех докладом:

— «Глаза и уши царя» просят позволения пасть к ногам «благого бога»…

Фараон недовольно нахмурил брови. Что еще нужно начальнику полицейской стражи?..

Вошел Сунаамон — «глаза и уши царя», как он именовался в своем титуле.

— Воззри на меня, пресветлый Ра, — начал Сунаамон обычную фразу.

— Что там еще случилось?.. — топнул ногой рассерженный фараон. — Небо упало на землю?.. Воды Нила утекли в бездну «Дуата»?.. Говори!..

— Нет, пресветлое Солнце, жизнь рожденных, небо и земля на своих местах. Но тебе лучше отменить сегодняшнюю соколиную охоту. Подлые рабы твои, каменщики с пирамиды, собрались у пилонов дворца, грозят нам кулаками и палками и ждут лицезреть твое восхождение.

— Отменить охоту?.. Зачем?.. Ради пыли у ног моих лишить себя развлечений, украшающих жизнь? Ты глуп, Сунаамон, ты глупее моей собаки, если даешь мне такой совет, не правда ли, Нерхеб?..

Нерхеб улыбался. Жизнь для него поистине была прекрасна, и он не видел в ней ни одного темного пятна.

— Боги благоволят к тебе, мой владыка, — сказал он беспечно, — и почему бы твоему сиянию не озарить рабов, жаждущих упасть ниц перед твоими стопами?..

— Видишь. Пенроирит, я был прав, когда говорил, что Нерхеб — мудрый советник… Я хочу доставить своим рабам счастье видеть меня… Готова ли барка с соколами?..

— Она ждет тебя, как покорная ослица, владыка Нехена и Буто…

Фараон вышел из дворца в сопровождении пышной свиты.

Толпа каменщиков по знаку начальника церемоний упала лицом в пыль дороги.

Фараон стоял перед ними, залитый полдневным солнцем, и улыбался. Священный «урей» горел огнем на его голове и слепил глаза.

— Чего хотят от меня эти люди?.. — спросил небрежно «благой бог».

Нугри поднял голову.

— Хлеба… — сказал он глухо.

— Только хлеба?..

Лицо фараона презрительно передернулось.

— Собаки думают только о еде, — шепнул он Нерхебу, — им недоступны высокие утехи…

Нугри подтолкнул соседей, и вся толпа, сбиваясь и перекрикивая друг друга, стала молить:

— Нас преследует голод, повелитель мира!..

— Нас преследует жажда!..

— Мы не имеем ни одежды!..

— Ни масла!..

— Ни рыбы!..

— Ни овощей!..

— Мы голодаем!.. Нам нечем жить…

Фараон наклонился к Нерхебу и, закрывая нос рукой, шепнул:

— Эти люди издают зловоние, мой друг, — я затрудняюсь слушать их просьбы…

Нерхеб улыбнулся, целуя его одежду, и ответил так же тихо:

— Вели отпустить им благовоний, владыка рожденных, пусть они умастятся ими, и тогда ты выслушаешь их до конца, не утруждая своего дыхания.

Фараон рассмеялся.

— Пенроирит, ты слышишь, какой совет дал благородный семер?.. Исполни так, и пусть эти люди расходятся.

И, не глядя больше на распростертую у его ног толпу, фараон прошел к пристани, где ждала его разукрашенная цветами и дорогими тканями барка с соколами. Пурпуровый навес над головой «благого бога» сверкал золотым узором на фоне ярко-синего неба.

Пенроирит смотрел на толпу.

— Вы слышали, что приказал владыка обеих стран, жизнь, здоровье и сила?.. — сказал он насмешливо. - Он приказал раздать вам, вместо хлеба и одежды, благовонного масла для умащения вашей кожи…

Среди каменщиков пронесся глухой ропот. Пенроирит внимательно следил за ними. Помолчав, он добавил спокойным, уверенным голосом:

— Но великая царица Нефтис, внимая нуждам своего народа, о которых я докладываю ей ежечасно, приказала выдать вам из собственной сокровищницы все, в чем вы нуждаетесь…

Глаза Нугри встретились с глазами Пенроирита. Каменщик поднял руки в знак благодарности и прошептал:

— Да будешь ты счастлив во веки, если язык твой не лжет, подобно языкам тех, кому ты служишь…

14

Бикит, носившая шестого ребенка, надрывалась над работой. Кроме своих дел на нее свалилась забота об осиротевшей семье Хети. Мужу Хети, заболевшему на постройке пирамиды, не помогли ни заклинания, ни целебные настойки, ни жертвы богам, ни особая молитва богу-целителю Имхотепу, и он отошел на Запад. Перед смертью он оглашал свой дом с утра до ночи и с ночи до утра беспрерывным кашлем. Злые духи рвали его грудь на части, так что кровь текла из горла его ручьем.

Соседки говорили плачущей Хети, что болезнь эта уносит большинство каменщиков, что таков удел бедняков — умирать от непосильной работы, советовали ей не плакать, а искать заработка и просить великого судью подземного мира, благого Озириса Ун-нефера-Сокара, простить грехи ее мужа, дать ему возможность отдохнуть на полях блаженства…

— Что я буду теперь делать?.. — рыдала Хети. — Кто принесет мне зерна и масла?.. Кто выстроит мне новый дом, когда ливень размоет старый?.. Кто научит моих детей ремеслу каменщиков?.. Кто будет мне другом и опорой в моей скорбной жизни?.. О супруг мой, о брат мой, возлюбленный мой, не покидай меня, не уходи от своей верной супруги, не оставляй своих детей одинокими и голодными!.. О брат мой! Брат мой!.. Возлюбленный!..

Дрожащие от страха, голые дети жались в кучу у погашенного в знак скорби очага. Они не ели уже двое суток, но не смели просить хлеба — надо было поститься, как повелевал устав.

В открытую дверь заглядывали такие же голодные собаки и уныло выли по ночам, вторя далекому вою шакалов.

Бикит помогла Хети вымыть покойника и, обещав не отлучаться, послала ее в «город мертвых» условиться относительно бальзамировки и похорон.

В «городе мертвых» была необычайная суета.

По приказанию «благого бога» тело умершего Аписа перевезли в Хсоу. Фараон пожелал похоронить его мумию возле своей строящейся пирамиды. Жрецы «уабы», «семы» и «херихебы» сбились с ног, готовясь к торжеству.

Жрец едва выслушал Хети и злобно проворчал:

— Не находят другого времени умирать!.. Кому охота возиться с простым каменщиком, когда «благой бог», жизнь, здоровье и сила, жертвует на похороны, священного быка несметное число сокровищ.

Он запросил за пелены, бальзамировку, амулеты, заупокойные молитвы и гроб столько, что Хети вскрикнула:

— Помилуйте меня, боги Аменти, да ведь это наш доход с целого года!..

— Как знаешь, — сказал равнодушно жрец. — Видно, тебе дороже твой доход, чем покой и счастье мужа в загробном мире… Твое дело!.. Пусть «ка» твоего мужа мучают скорпионы и гады, пусть он голодает и напрасно ищет, чем утолить жажду, пусть его тело превратится в гнилой ком, - мне все равно.

— Но ведь такая цена сделает меня нищей, — плакала Хети.

— Не знаю, что ты скажешь, когда «ка» твоего мужа будет приходить к тебе по ночам и терзать тебя в отместку за твою скупость?..

Хети, рыдая, обещала заплатить жрецу требуемую плату. На прощанье жрец сказал ей:

— Твоему мужу следовало бы умереть двумя лунными кругами раньше. Тогда еще можно было бы похоронить его дешевле, за счет нашего обязательства перед фараоном, жизнь, здоровье и сила… Но вас умирает слишком много. Ваши покойники превышают числом количество даровых похорон.

Хети ушла, оглушенная цифрами пожертвованных для Аписа сокровищ, о которых кричал весь «мертвый город», весь рынок, весь квартал бедняков…

15

В день, назначенный для торжественных похорон священного быка, главная пристань была усеяна народом. Отряды «мирных кушитов» и ливийцев сдерживали напор-толпы, ожидавшей раздачи хлеба и пива.

На желтоватых водах канала качалась священная барка из драгоценного ливанского кедра. Пурпуровый навес на увитых розами и лотосами шестах бросал розовую тень на скамьи гребцов. Стулья жрецов, сопровождавших божественного покойника, сверкали белизной слоновой кости; а возвышаясь над головами плакальщиц, под ослепительно белым балдахином стоял наос с деревянным гробом в форме настоящего быка. Глаза деревянного божества из кровавого ясписа освещали золотую обшивку барки двумя длинными красноватыми лучами…

Хети стояла среди плакальщиц с распущенными и посыпанными пеплом волосами и, простирая руки к мумии Аписа, кричала со всеми:

— На Запад!.. На Запад!.. В страну блаженства уходишь ты от нас, владыка!.. Зачем ты покидаешь верных тебе рабов, зачем оставляешь нас во мраке?..

Хети уже несколько дней как записалась в число плакальщиц «мертвого города».

— На Запад!.. На Запад!.. — рыдали хором плакальщицы. — На Запад, к Абду, к западному морю, в страну праведных!.. Место, которое ты возлюбил, стонет и скорбит о тебе, досточтимый, ибо, пока ты жил среди нас, щипал траву под своими ногами, пил воду Нила, мы были счастливы, и боги хранили нас!.. На Запад!.. На Запад!.. На поля блаженства, к твоему отцу, великому Пта, старейшему из богов, господину истины, к отцу твоему Пта-Сокар-Озирису!.. Да снабдит он тебя знаками для нового воскресения!.. На Запад!.. К Абду!.. В страну блаженных!..

Барка отплыла нагруженная золотыми сосудами с освященной водой, корзинами с фруктами, с благовонной травой, высокими вазами из алебастра, бронзы и меди, наполненными ароматическими маслами, золотыми и серебряными чашами фимиама и душистых смол… Рои бабочек, стрекоз и зеленых мух реяли над благоуханной мумией Аписа…

На повороте из одного канала в другой погребальная барка столкнулась с лодкой горшечника и опрокинула ее. Тяжелые глиняные горшки, разбиваясь друг о друга, посыпались с грохотом в воду и утонули…

Хозяин лодки с криком бросился спасать свое добро, но было уже поздно.

Великий покойник, окруженный облаками драгоценных курений, не мог расслышать среди пения плакальщиц скорбного крика разоренного им в одно мгновение горшечника.

— На Запад!.. На Запад!.. К твоему отцу, о вторая жизнь Пта, душа Озириса!.. Будь ходатаем нашим на суде твоего отца, да внемлет он нашим молитвам!.. На Запад!.. На Запад, в страну блаженства!..

Толпы народа провожали божественного мертвеца по берегу канала до его последнего жилища — роскошной гробницы-храма вблизи царской пирамиды…

Хозяин опрокинутой лодки остался один на повороте канала.

— О великий Пта, владыка истины, — рыдал он, ударяя себя в грудь, — за что ты допустил разорить своего раба?.. Разве мало мы вытерпели уже, — мы, твои верные псы, поставленные ниже последних псов, забитые палками «шауишей» и голодные?.. За что ты лишаешь меня того, что служит мне источником жизни?.. Сколько дней, сколько ночей я трудился над этими горшками; я лепил их, я обжигал их, я разрисовывал их красивым рисунком в твою честь, и вот они лежат разбитые на дне канала… О, великая Маат, зачем ты допустила такую несправедливость в час, когда я провожал со всеми священную мумию бога и ждал удачи?..

Со стороны пирамиды слабо доносилось жалобное пение плакальщиц. Великий покойник вступал в свое вечное жилище из дорогого дымчатого базальта с посеребренным полом и резными косяками дверей из черного дерева…

16

Уже два лунных круга жила Актис в доме Нерхеба, два лунных круга ее жизнь была похожа на счастливый сон…

Она, как настоящая «небет-пер», распоряжалась всем в доме, имела слуг и рабов, могла принимать дары от смотрителя поместий Нерхеба, вела счет его сокровищам и его стадам в загородных имениях; у нее были ключи от деревянных замков житниц, и она одна разрешала снимать печати с богатых кладовых «семера».

Мать Нерхеба, Ситисру, была уже стара; печаль о любимом муже, которого она слишком рано проводила на Запад, сделала ее старухой прежде срока. Глаза Ситисру, пролившие больше слез, чем Нил воды, давно ослепли. Она была рада, что в доме появилась женщина, близкая сердцу сына, и, предоставив Актис все хозяйство, заперлась в своем покое; там с утра до ночи она лежала распростертая у статуи покойного мужа.

Горе Ситисру и ее слепые глаза были единственной печалью в доме знатного «семера».

— Где ты, возлюбленная моя?.. — спрашивал Нерхеб, спускаясь с террасы в сад.

Черные косы Актис метнулись среди лотосов, окружавших водоем, и звонкий голос ее откликнулся:

— Иди сюда, моя любовь, иди сюда!.. Я здесь!.. Я кормлю твоих ручных ибисов!..

Нерхеб сбежал вниз.

— Я так скучал без тебя, моя царица, — говорил он, — «благой бог» продержал меня во дворце все утро… Ты тоже скучала?..

Актис покачала головой и улыбнулась.

— Нет!.. Я никогда теперь не скучаю… Когда тебя нет со мной, я лежу вот здесь, на каменной ограде водоема, с закрытыми глазами и думаю о своей любви к тебе… Черная рабыня, которую ты подарил мне, верно, считает меня одержимой духами… Она таращит глаза и шепчет заклинания, когда я громко разговариваю сама с собой или с твоим любимым псом, когда тебя нет подле меня…

Они смеялись, как дети, увидавшие сладкие плоды, и глядели друг другу в глаза.

Белые и черные ибисы важно бродили вокруг, изгибали длинные шеи и ловили в прозрачной воде водоема серебристых юрких рыб. В ветвях смоковниц порхали зеленоперые канарейки, и их громкое пение заглушало жужжание летавших над цветами пчел.

— Пусть миллионы солнц уйдут на запад, и все же я не устану смотреть в глаза моей возлюбленной, — шептал Нерхеб. — и даже там, на тропинках Аменти, во мраке я найду след ее легких ног и пойду за ней, как верный раб за своим господином… Актис, ты подобна живому источнику, чьи персеи схожи с твоими косами, чьи лотосы схожи с твоими руками, чьи гранаты схожи с твоими устами, и чьи плоды терновника схожи с глазами возлюбленной… Дыхание твое дает жизнь моему сердцу; без него я подобен тем, кто покоится в гробницах…

Актис смеялась счастливым смехом и украшала его голову и грудь венками из жасмина.

— Ты счастлива?.. — заглядывал ей в лицо Нерхеб.

— Я счастливее «Владычицы богов», «Прекрасноликой», — шептала она, закрывая глаза, — ибо из любви моего возлюбленного я сделала единственное свое благо… Я пьянею, когда слушаю твой голос… Я, как великая Нут, лежу на груди Себа—бога земли, и сам владыка воздуха Шу не сможет оторвать меня от сердца возлюбленного…

— Молчи!.. Молчи!.. Я люблю тебя!..

Небо потухало над ними. Рои пчел улетели, птицы в ветвях деревьев смолкли, и ибисы, поджав одну ногу, засыпали, пряча клюв под крыло…

Браслеты на ногах Актис звенели, как вода меж колес водоема… Золотая барка солнца тонула на западе, бросая красноватый отсвет на обнаженную грудь танцовщицы, на вытатуированную синюю звезду, под которой билось ее сердце…

17

— Актис!.. Актис!.. — горестно звал Нерхеб. — Иди скорее!.. Я принес дурную весть… «Благой бог» отсылает меня в далекую страну привезти золота для его гробницы. Мой отъезд разлучит нас на много лунных кругов!.. О «Владычица звезд», сколько времени я не услышу голоса моей возлюбленной, не увижу ее глаз, ее кос!..

Он плакал как ребенок… Актис в страхе прижалась к нему.

Ах, это поистине дурная весть… А она так ждала его сегодня. Ей надо было сказать ему великую тайну, чудесную тайну. Но теперь она не скажет ему о ней. Она сохранит эту тайну до его возвращения.

— Возлюбленный мой, — говорила она, — если бы я знала, что любовь твоя не умрет по истечении срока разлуки, я сдавила бы свое сердце руками и не испустила бы ни одного стона… Скажи, твоя Актис не должна бояться, что ты забудешь ее?..

Нерхеб упал перед ней на колени и, целуя ее пальцы, сказал со слезами:

— Будь я проклят богами и людьми, будь я проклят даже в потомстве, если забуду ту, что была медом моей жизни, священным фимиамом, вином, кружащим голову, светом дня!..

— Даже в потомстве?.. — переспросила Актис и улыбнулась, — даже в потомстве?.. О Нерхеб, возлюбленный мой, я готовлю тебе чудесный подарок к часу твоего возвращения…

Он целовал ее, стараясь сохранить в душе воспоминание об ее красоте…

Сборы в путь были спешны.

Через пять дней Нерхеб уже отплыл вверх по Нилу с тремястами каменщиков и воинов в далекую Нубию, к знаменитым золотоносным копям «благого бога». По пути ему было приказано зайти в землю Хатнуб и вывезти оттуда каменную глыбу, достойную царского саркофага, с крышкой и драгоценным пирамидионом.

Ему предстояло не мало трудов, чтобы привезти все это из глубины южных владений; ему придется сооружать там новые корабли и барки, рыть бассейны, проводить каналы, вербовать работников из чуждого племени черных людей страны Уауат, бороться с разбойничьими набегами, с непогодой и дикими зверями. Но он знал, что «Прекрасноликая» сохранит его среди всех опасностей, ради любящих глаз Актис…

Прощаясь, они обменялись перстнями.

Она надела ему на палец большую печать из небесно-голубой бирюзы и сказала:

— Бирюза приносит счастье и полезна для глаз, она доставляет победу над врагом и отгоняет дурные сны…

А он подарил ей кольцо с священным скарабеем из ляпис-лазури.

— Прощай, моя возлюбленная!..

Они расстались, не сказав больше ни слова друг другу.

Когда корабль Нерхеба утонул в синей дали, Актис побежала в покой Ситисру и там, на ковре у ног статуи отца своего возлюбленного, рядом с его слепой матерью, долго рыдала и молилась.

Не прошло и двух дней, как гонец привез ей свиток папируса, и раб-писец прочитал вслух:

«Единственный семер», «хранитель нижне-египетской печати», начальник людей, посланных в страну Хатнуб, находящийся в сердце своего господина, царя обеих стран, жизнь, здоровье и сила, Нерхеб, сын Ситисру, приветствует владычицу своей жизни, красоте которой позавидовали бы все семь Хатхор, — Актис и говорит…»

О, только один Нерхеб умел говорить так, только он один знал столько слов любви! Актис плакала, слушая слова Нерхеба, а слепой Ситисру казалось, что она слышит далекий голос своего мужа, и она улыбалась, как в дни молодости и счастья.

— О Анени, супруг и брат мой, неужели ты не видишь меня из страны Аменти, с полей Иалу, с полей блаженства?..

Актис не могла больше молчать о своей тайне. В тот же день она велела писцу написать Нерхебу ответ. Она писала, что ко дню его возвращения великая мать Гора, светлая Изида, пошлет ему первенца, который соединит их навеки, подобно самому Гору, вернувшему Озириса плачущей матери… Много еще слов прекрасных и неясных велела Актис написать писцу.

А в то время, как Актис плача слушала, как писец перечитывал ей написанное, Пенроирит нашептывал фараону:

— Твое желание послать Нерхеба за царским саркофагом мудро, как мудро всякое желание исходящее из уст твоего божества, светлое Солнце, жизнь рожденных… Никто, кроме знатного «семера», «друга царя», не обладает уменьем оценить прекрасное и достойное «благого бога». Великий Тот послал ему этот дар… Он лучше других сумеет отличить крепкий камень от ломкого и непрочного… Ты мудр, великий владыка Нехена и Буто… Но…

Фараон прислушался.

— Но… — продолжал смиренно Пенроирит, — благородному «семеру» не удастся угодить твоему величеству, ибо разум его затемнен, он нечист перед богами и людьми…

— Нечист?.. Разве он сидел за одним столом с иноземцами?.. Разве он выпил нечистой воды, от которой отошел ибис, или съел мяса в священный день поста?..

— Нет, сын Ра, установитель законов, дыхание жизней… он поселил в своем доме дочь парасхита…

Лицо фараона стало бледным от гнева.

— Что?.. В доме «семера» живет нечистая женщина?..

— Не только живет, но и будет жить до конца дней своих, ибо благородный «семер» по возвращении своем хочет сделать ее главной женой и представить пред светлые очи твоего величества.

— Так вот где зарыта змея, жалящая мне сердце?.. Так вот в чем причина гнева богов?.. «Друг царя» преступил закон и тем навлек несчастья на голову своего владыки!.. Этого никогда не будет!..

Глаза фараона метали молнии гнева.

— Этого никогда не будет, — повторил он, — Нерхеба ждет другая жена: сестра самого царя, великая царевна Меситнинухет-Техен!.. Послать к дерзкому рабу гонца с приказом немедля очиститься в первом же храме от прикосновений к дочери парасхита и удалить нечистую из своего дома!..

На губах Пенроирита была торжествующая улыбка.

18

Обгоняя друг друга, вслед Нерхебу спешили два гонца. Один из них вез грозный приказ «благого бога», другой — написанное кровью сердца письмо от Актис.

Они нагнали «семера», не доезжая священного Абду, где покоилась мумия самого Озириса-Ун-нефера, повелителя Аменти, и откуда души праведных отплывали на его золотой барке в страну Запада.

Нерхеб, высадившись недалеко от святого берега, приказал разбить походный лагерь. Его рабы, утомленные путем, лежали прямо на земле и спали; воины играли в «морру», точили мечи и копья, ссорились с раздатчиком хлебов и воды, хвастались своей силой и молили богов о скорейшем возвращении домой.

Нерхеб, под тенью сикоморы, в своем богатом, отделанном полосатой парчей шатре, писал второе письмо к Актис.

Раб доложил о прибытии двух гонцов.

Нерхеб, как верный слуга фараона, преклонил колени перед указом «благого бога» и поцеловал в знак покорности землю.

О чем может писать ему владыка обеих стран, «жизнь, здоровье и сила»?.. Неужели он отдаляет срок его возвращения?..

Нерхеб начал читать. С каждой новой строкой лицо его становилось белее и белее, словно лицо алебастровой статуи в преддверии гробницы.

— О боги!.. — простонал он, кончив читать приказ фараона, и не смог уже повторить обычных знаков покорность.

Он стоял, шатаясь, бледный, с остановившимся взором. Толпившиеся у входа воины смотрели на него с тревогой… Что случилось?..

Гонец Актис протянул папирус своей госпожи.

Словно ужаленный змеей, отскочил Нерхеб от свитка и глухо приказал:

— Сжечь второй папирус и немедля трогаться с места… Великий владыка Нехена и Буто, «жизнь, здоровье и сила», повелевает остановиться в священном Абду для особой очистительной молитвы…

Дрожащей рукой он начертал короткий, полный покорности ответ «благому богу» и двинулся дальше на юг…

В тот же вечер он приказал снять головы с трех рабов, пытавшихся бежать во время общей суеты, и, к удивлению всех, лично присутствовал при казни.

Воины испуганно перешептывались:

— Начальник гневен сегодня…

— Видели, как он швырнул дорогой перстень с руки в воды Нила?..

— А как избил любимого пса, когда тот положил ему голову на колени?..

— Бойтесь, бойтесь рассерженного голубя, он страшнее коршуна…

Нерхеб рыдал, уткнувшись в подушки, в своем шатре на носу корабля.

Легкий ветер, предвестник хамсина, развеял пепел от свитка Актис вместе с ее чудесной тайной…

19

Бикит вернулась из «мертвого города», от своего отца Тинро, бледная и взволнованная. Она ждала возвращения с работы мужа и хотела сообщить ему удивительную новость. Сердце ее билось, словно она с утра поднималась в гору и только что присела отдохнуть.

Возясь с тестом для обычных лепешек из «сорго», она так мяла его, что удивленная Ти-Тхути спросила ее не без удивления:

— Мать выгоняет из горшка злых духов?..

Ах, уж эта Ти-Тхути, шутница Ти-Тхути!.. Она во всем видит только одно веселье!..

— Не мешай!.. — прикрикнула на нее Бикит и замахнулась ложкой.

Ти-Тхути знала, что мать не ударит ее, но все же убежала с громким криком. Ей хотелось рассказать братьям, что мать узнала какую-то небывалую новость, что от волнения она даже забыла положить соли в тесто, и лепешки, верно, выйдут теперь пресными, как причитания плакальщицы Хети.

К ночи Бикит дождалась, наконец, мужа и, не дав ему присесть, выпалила:

— Знаешь ли ты, Нугри, что мертвые выходят со дна Нила или из пасти диких зверей и являются в земном образе своим родителям?..

Нугри ничего не понял.

Бикит просто оглушила его рассказом.

— Ты ведь, подобно всем, думал, что моя сестра Актис умерла неведомой смертью?.. А я так молилась об ее бедном «ка», не нашедшем покоя в гробнице… И что же оказывается: она жива!..

Нугри был поражен не меньше жены.

— Жива?..

— Ну, да… Я видела ее своими собственными глазами, как вижу тебя или свой очаг…

И Бикит рассказала все по порядку.

Она бегала утром помочь отцу в его хозяйстве. Подходя к плетню его дома, она услышала крики и женский плач… А когда подошла ближе, то ясно разобрала гневный окрик отца: «Будь проклята, грязная гиэна, убившая свою мать!.. Блудливая тварь, наказанная богами и людьми!..» И что же увидела Бикит, войдя во двор отца?.. Тинро стоял с поднятыми кулаками, а у ног его валялась женщина в рваной одежде из дорогой косской ткани и молила простить ее…

— Ну и кто же была эта женщина?..

— Клянусь рогами Изиды, — это была пропавшая много наводнений назад Актис!..

Бикит рассказала, захлебываясь от волнения, о том, где провела Актис все эти годы, о том, что это о ней-то и твердили богатые юноши города, ее-то и восхваляли как саму «Золотую», сошедшую с небес; она рассказала о любви к ней знатного «семера», прогнавшего ее теперь по приказу самого «благого бога»…

Брови Нугри насупились.

— Скорее можно встретить белого кушита, — сказал он злобно, — чем честного «рпат». Что стоило «семеру» вскружить девчонке голову, наобещав всех благ, а потом вышвырнуть ее прочь, как заболевшую чумой суку?..

— Слушай, слушай дальше, — не унималась Бикит. — Актис с позором выгнали из дома «семера»; старуха мать его даже не пожелала взглянуть на бедняжку; собак — и тех научили не подпускать ее к воротам. Тогда она пошла назад, к своей прежней госпоже, старой Мимуте; но и та выгнала ее. «Кому нужна теперь плясунья, забывшая ради слез все свои улыбки, — говорила хозяйка дома плясок, — кто захочет смотреть на нее теперь, когда всякий знает, что она нечистая?..»

— Да издохнет в корчах проклятая старуха!.. — снова не выдержал Нугри.

— Тогда Актис побежала к отцу, — продолжала Бикит, — но он не может простить ей преждевременной смерти нашей матери. «Это ты была виновна в смерти моей Меризанх, — кричал он, — она пролила слишком много слез из-за тебя, паршивая овца ее стада!..» Он поклялся, что не скажет с ней ни слова до конца своих дней, если она останется жить в его доме…

Нугри молчал и думал.

— А самого главного я тебе еще не сказала, — добавила, вздохнув, Бикит, — бедняжка-сестра носит под сердцем ребенка проклятого «семера»…

— Ну что ж?.. — возразил каменщик, ложась на цыновку. — Хвала богам: заботы о ребенке утешат ее… Знаешь что — сходи завтра к отцу да приведи ее сюда… Пусть живет с нами… Мы-то уж не станем упрекать ее за старое…

Он широко зевнул и уснул, как убитый, утомленный целым днем непосильной работы среди пыли и зноя построек.

Бикит с улыбкой смотрела, как вздымалась его широкая, запачканная известкой грудь…

20

— Ти-Тхути… — говорила Актис печально, — когда ты вырастешь, и воды канала, в которые ты будешь смотреться вместо зеркала, скажут тебе, что ты красива, исцарапай лицо свое ногтями… А когда тот, кто будет для тебя дороже жизни, протянет к тебе руки и поклянется, что любит, скажи ему, что он лжет, и убеги в пустыню, ибо лучше быть растерзанной шакалами, чем обманутой тем, кто завладел сердцем…

Глупая Ти-Тхути, — она не слушала мудрых слов Актис, а играла ее рукой, на которой сверкал золотой перстень с ляпис-лазурью — единственная память о счастливых днях Актис.

— Ах, глупая Ти-Тхути, маленькая Ти-Тхути, ты не знаешь еще жизни!..

Актис жилось теперь очень тяжело. В доме Нугри, правда, никто никогда не напоминал ей об ее прошлом; Бикит была с ней ласкова, как родная мать; ее не заставляли делать грязной работы; но все же полутемная, низкая комната, где ютилась вся семья, старая порванная цыновка на глиняном полу, с загнутыми краями и колючками, чтобы предохранить спящих от нападения скорпионов, корчага в углу с зерном, маслом и овощами, глиняные горшки по стенам и вечный едкий запах тлевшего на очаге навоза наполняли ее душу мучительной тоской.

Ей приходилось целыми днями сидеть дома и толочь зерна «сорго», — она не смела выйти за плетень двора, чтобы не вызвать злых шуток соседних сплетниц.

Нередко до слуха ее долетал визгливый голос. Она вслушивалась и закрывала лицо от стыда.

— Правду ли говорят, Бикит, что в твоем стаде появилась новая телка со двора знатного «рпат», — хохотала соседка, — и будто бы «рпат» прогнал ее, потому что ни один бык не желал больше на нее смотреть?..

— Ах ты, гнилое болото!.. — отругивалась Бикит, — последи лучше за своим собственным быком, чтобы он на глазах у всех не забрел в чужой двор!..

— Не в твой ли, дохлая ты рыба, выброшенная на берег?..

— Мой слишком близок от твоих гнилых глаз, подлая черепаха, сующая нос в чужие горшки!..

— Да о твоих горшках говорит весь квартал!.. — кричала взбешенная соседка.

Потом начиналась настоящая свалка. Женщины ругались и упрекали друг друга, дети визжали и плакали, вмешиваясь в ссору матерей.

Актис поняла, наконец, что внесла раздор в квартал, и решила уйти от сестры. Но куда ей итти?.. У нее не было дома, не было семьи, не было ни одного угла, где она была бы желанной.

Казалось, Нугри угадал ее тайное желание и сам предложил проводить ее к своему брату, землепашцу, за день ходьбы от Хсоу.

— Там среди маисовых и пшеничных полей тебе будет житься неплохо, — говорил он.

И Актис с радостью согласилась поселиться за городом.

Перед уходом она попросила Бикит сходить с ней в храм Хатхор. Ей хотелось испросить у «Прекрасноликой» совета и узнать свою судьбу.

Опустив глаза, входила Актис под пилон храма.

Привратник неохотно обкурил их священным фимиамом, — он не рассчитывал на большой дар божеству от двух плохо одетых женщин из квартала бедняков.

На внутренней стене притвора на них смотрело суровое лицо какой-то царицы. Владычица земного царства доила священную корову Хатхор. Молоко вечной жизни текло сквозь пальцы царицы на сверкающий крылатый диск солнца…

Жрец проводил их по темным прохладным переходам, мимо ряда колонн из розового гранита, в покой, где знаменитый херихеб Ири выслушивал просителей и от лица богини давал им советы.

Актис подошла, трепеща, к закрытому занавесу, за которым ее уже ждал Ири. Дрожащим голосом она рассказала ему свою историю, умолчав лишь о том, что она дочь парасхита.

— В глубине сердца я ждала, — говорила она тихо, — я ждала, что знатный «семер» сделает меня своей главной женой, ибо видела любовь его и была полна любви к нему… Но злые духи отогнали его сердце в первые же дни разлуки, и он приказал с позором прогнать меня из своего дома… Что мне делать, великий служитель «Золотой»?.. Как мне вернуть сердце возлюбленного?..

— Умилостивить богиню щедрым даром, — последовал ответ из-за занавеса. — Что ты принесла, что бы я мог положить к ногам «Владычицы богов»?..

Актис растерянно оглянулась на Бикит.

Что она принесла?.. Ничего… У нее ведь ничего не осталось от всех сокровищ, которыми она еще недавно владела… одно только кольцо.

Жадная рука протянулась к ней из-за шелка занавеса.

— Что же ты принесла в дар богине, женщина?..

— Кольцо…

Актис прижала его к сердцу, потом со слезами на глазах протянула херихебу.

— Кольцо… Священного скарабея из ляпис-лазури принесла я в дар «Прекрасноликой»… — прошептала она глухо.

21

Области, покорные еще воле фараона, волновались. Прошел слух, что «благой бог» повелел набрать несчетное войско, чтобы двинуться с ним за пределы «Стены князя», через Кемур, в Кедем и рассеять племена Менту.

— «Благой бог» превзойдет военной славой своих предков, — говорили «хеки» и «мернутцаты» областей Нижнего Египта, — с этих лет он уже думает о победах.

Они не знали, что не собственная воля принудила юного фараона мечтать о войне, а совет его «шемесу», «казначея бога», «единственного семера», «друга царя» и главного советника — Пенроирита.

Пенроирит, как было условлено с царицей, уговорил фараона двинуться в поход как можно скорее.

— Твоему величеству нужны рабочие для постройки пирамиды, — говорил он, — египтяне-каменщики утомлены бессменной работой и голодовкой и бунтуют; иноземцев слишком мало в стране… Приведи на смену египтянам пленных менту и народ твой вздохнет, перестанет волноваться и возблагодарит своего владыку.

Старый Нахтмину, которого еще не перестали приглашать на советы, возражал:

- Пресветлый Ра, обрати слух свой к умудренному годами старцу… Египетский народ не любит войны… Настанет время жатвы, и если ты оторвешь землепашцев от их полей, народ будет волноваться сильнее, колос останется гнить не снятый, страна оскудеет, и голод завладеет Долиной… Оставь в покое Менту и другие народы Кедема… Я слыхал, что у них идут междоусобные войны, и некий халдейский правитель носится по всему Кедему вплоть до Уадж-Уэра и Дебена, окружающего Ха-Небу…

— Наш египетский «кобчик», — насмешливо перебил его Пенроирит, — играючи, заклюет «корову» Кедема, перед рогами которой уже трепещет умудренный годами старец!..

Фараон рассмеялся.

Ах, этот Пенроирит!.. Он умеет ответить!..

— Довольно споров, — остановил он хотевшего возражать Нахтмину. — Воля вашего владыки и бога — итти войной на Кедем, а ваше дело стараться лишь лучше выполнить его приказ… Завтра же начинайте набор войск…

На следующий же день Нижний Египет приступил к набору годного для войны населения. Стон и вопли прокатились по всему Та-Мери. Землепашцы, чтобы не быть записанными в военные списки, бежали поголовно в болота, и далее палочные удары «шауишей», сыпавшиеся в это время щедрее, чем вода Нила в дни наводнений, не могли удержать их подле старост…

Непокорные «хеки» и «мериутцаты» Та-Шема не только не подчинились власти фараона, но, объединившись в несколько союзов, были готовы двинуться вниз по Нилу к «дерзкому Хсоу», завладевшему самовластно пятьсот лет назад «пшентом» Долины с его священным «уреем».

Ко дню общего подсчета воинов новое войско оказалось таким незначительным, что даже сам неопытный в военном деле фараон не решился двинуться в поход.

— Надо ждать, — приказал он, — пока эти подлые земляные черви не будут выгнаны из болот, как непокорные козлы из зарослей папируса…

И «благой бог» начал ждать. В глубине души он был даже рад повороту дела, так как походная жизнь с ее опасностями, лишениями и неудобствами пугала его.

Царица гневалась на Пенроирита за то, что он не сумел уговорить ее сына покинуть Хсоу, и не допускала его в свои покои.

Пенроирит, чувствуя надвигавшуюся бурю междоусобной войны, снова, казалось, вернулся душой к своему второму отцу Нахтмину; они подолгу беседовали о средствах поддержать гибнущую власть юного владыки обеих стран.

Давно уже слова «обеих стран» говорились ими по привычке, по древнему дворцовому уставу. Весь Верхний Египет открыто не признавал власти Хсоисского фараона, выдвинув своего собственного правителя Стовратого Ипета.

— Пять веков назад, — говорил Нахтмину, — Ипет был столицей Долины, — он не может забыть своей былой славы… И близок тот день, когда он силой сорвет змею с головы «благого бога»…

В мозгу Пенроирита мелькали тревожные мысли. Он не верил больше в фараона, не верил и в план царицы завладеть троном хитростью. Царица была одинока в своих замыслах, вокруг нее не было людей, которые захотели бы поддержать ее в минуту смут, — властная Нефтис Менхопрури была нелюбима, как во дворце, так и в народе. «Неджесу» хорошо помнили о палочных ударах, которыми собирали с них подати в годы ее правления.

Скоро Хсоу будет как оазис среди бушующих песков хамсина. Кто поручится, что южные области не двинутся, действительно, на Та-Мери?.. Кто поручится, что грозный халдейский правитель, покоряющий один народ за другим, не захочет перейти пустыню и спуститься в обильную зерном житницу мира — Египет?.. Народ ненадежен. Если он и не протянет рук врагам-кочевникам, то верно уже охотно падет к ногам могучих «хеков» юга и признает в них исконных потомков Ра. Власть могли бы спасти крепкие могучие руки прежних воинственных властителей… Род фараонов выродился. В их божественной крови нет прежнего огня, — нужна новая, свежая кровь…

У Пенроирита зарождалась дерзкая мысль. Влюбленная царица — стареющая женщина — не раз намекала ему об этом; но разве мог он надеяться на ее слабьте, хоть и прекрасные руки?.. А предания о древних династиях подтверждали возможность его смелого плана. Разве не было случаев в истории Долины, что новая линия фараонов начиналась простым придворным?.. И если ему удастся довести свою игру до конца, он как в тисках сожмет весь Египет. Он переведет столицу в древний Мен-нефер — преддверие Та-Мери — могучую крепость, составит торговые договоры с соседними приморскими городами, расширит ввоз и вывоз товаров, выстроит новые оросительные укрепления и водохранилища и увеличит число домов пурпура, папируса, ткацких домов, горшечных, литейных, усилит отряды царских телохранителей и крепостные гарнизоны, а главное — заведет постоянное войско… Сокровища свои он будет тратить не на бесцельные громады пирамид и заупокойные храмы, а на поддержание своей земной власти!..

Пенроирит громко рассмеялся. Глаза его горели, голова была гордо закинута назад.

— Что с тобой, сын мой?.. — удивленно спросил его Нахтмину.

— Я нашел средство поддержать власть земного бога!.. — ответил загадочно писец.

22

Племянник Нугри Шерау, сын Сента, у которого поселилась Актис, бежал вместе с другими юношами своей деревни в дальние болота, чтобы не быть призванным в войска.

Семья боялась за его жизнь среди диких зверей болот Та-Мери.

— У Шерау отчаянная голова, — говорила старуха Нирбит, — мое сердце болит за него. В тростниках бродят стада «тобу», подстерегают «кемуры» и ехидны… Лучше уж он пошел бы открыто в Хсоу и стал воином, чем блуждать без приюта, без родных, без друзей, среди стольких чудовищ…

— Полно, Нирбит, — сердился Сент, — твои слова пресны, как песок… Звери не злее слуг «благого бога»… Вспомни, много ли пришло домой из рядов войск во времена покойного фараона, да хранит его владыка Аменти, Сокар-Озирис!..

Дни тянулись за днями среди однообразного тяжелого труда. Землепашцы надрывались, торопясь убрать остаток жатвы. Это был, правда, не прежний урожай былых годов, когда высокий, частый колос гнулся к земле, отягченный зерном.

— Великая Реннут и Непер прогневались на Долину… — говорил сокрушенно Сент, — по всей стране перестал родиться прежний хлеб… А чья в том вина?.. Разве наша?.. При хорошем управлении, твердят старые люди, Нил доходит до пустыни, а при плохом, как сейчас, сказать к примеру, — пустыня до Нила… Близок, видно, тот день, когда пески покроют все поля вплоть до самого берега…

— А нам разве не все равно — хороший или дурной урожай, — возражала Нирбит, — мы одинаково голодаем и не видим плодов своих рук…

— Ох, видно, Сет помрачил твой разум, — сердился на нее муж, — видно, ты сама не знаешь, что говоришь!..

— Я знаю одно, — огрызалась в свою очередь Нирбит. — что в стране Ра все может перемениться: и фараон, и главный бог, и столица, Нил может потечь медом, а песок родить воду, а вот судьба пахаря останется прежней…

— Что верно, то верно… — соглашался, наконец, Сент.

Актис, слушая изо дня в день эти причитания, скучала и чувствовала себя лишней обузой в семье. Она старалась, как могла, быть полезной: вязала снопы, собирала корни лотоса, срезала папирус, училась даже ткать, но непривычные к работе руки рвали пряжу, рассыпали снопы, теряли стебли папируса.

Ах, как тяжелы мокрые связки папируса, — как давят они плечи, как нестерпимо печет солнце; лучи его, словно огненные стрелы, жгут голову…

Походка Актис теперь уже не прежняя, — она носит в себе бремя. Ноги часто не слушаются ее, она задыхается и без сил падает на землю…

Но все это ничего. Она готова терпеть еще большие муки. Ведь скоро придет срок, когда тот, чье биение она слышит под сердцем, придет, чтобы вернуть ей утраченное счастье…

В редкие минуты отдыха она ложилась в узкой, длинной тени пальмы, подпирала лицо руками и смотрела в сторону юга. Там, далеко, за желто-серыми холмами песков, за бурой полосой, соединяющей голубое небо с пустыней, находился лагерь Нерхеба.

— Ах, как тяжелы твои цепи теперь, а как они были сладостны и легки еще так недавно…

— Нерхеб!.. Нерхеб!.. Нерхеб!..

Уже Месоре… Скоро начало наводнения… К первым дням его у нее должен родиться ребенок, и счастье снова вернется к ней… Так сказал мудрый херихеб Ири, которому она отдала золотое кольцо возлюбленного.

Это будет, верно, мальчик… Она назовет его сыном Хатхор — Синухетом, ибо это она, «Прекрасноликая», вернет ей Нерхеба…

— Синухет!.. Синухет!.. Приди скорей!.. Озари своим сиянием мрак моей души, затерянной среди сжатых пшеничных полей и голых полей маиса… Вот я лежу здесь без сил, ибо бремя моего горя тяжелее бремени, которое я ношу из-за тебя…

Актис плакала; тень пальмы укорачивалась с каждой минутой, — солнце близилось к полудню.

23

Шерау, вернувшись, наконец, со всеми беглецами домой, принес дурную весть. На юге, в самом начале Та-Мери рухнули старые плотины; если их во-время не исправят, вода Нила, которая начала уже прибывать, размоет насыпи, разрушит береговые укрепления и разольется без удержа, минуя приготовленные для нее каналы и водохранилища.

— Помилуйте нас, боги Египта, — говорил Шерау испуганно, — если это случится, вода зальет поля, и они превратятся в болота, деревни смоет как иссохшие листья, люди и скот станут тонуть!..

— А сойдет вода, - горестно подхватила Нирбит, — и от прежних селений не останется и следа; там, где теперь играют наши бедные дети, будет долина, покрытая илом; каналы потеряют свои плотины и обмелеют; «шадуф» будет лишним, он высохнет, как кожа осла на солнце, как грудь мумии, и к концу посева засохшее без воды зерно не даст ростка и умрет!..

— Что же думают там, в городах?.. — спросил сокрушенно Сент.

— В городах сейчас суета, отец: знатные «рпат» и «хеки», как стая шакалов, настороживших уши, ждут, когда можно будет урвать кусок выгоды от царского «урея». «Хеки» юга грызутся, как львы, с «хеками» севера…

— Ну, а что повелевает «благой бог»?..

— «Благой бог», не собрав войска, согнал всех оставшихся воинов на смену больным каменщикам и готовится, верно, взлезть на небо по своей пирамиде. Основание его гробницы уже закончено, оно превышает размеры всех прежних гробниц… Пирамида Хнум-Хуфу будет казаться простым пирамидионом в сравнении с гробницей «благого бога»…

— Да будет ли она еще окончена, эта гробница?.. — недоверчиво заметил Септ. — Недалеко, верно, то время, когда и оставшиеся руки откажутся ее строить…

— Об этом же толкуют и в кварталах бедняков Хсоу. Я заходил тайком к дяде Нугри. Он говорил мне, что «неджесу» теперь подобны сухому хворосту. Стоит бросить в них искру, и они вспыхнут костром!..

Актис боялась этих слухов. И чтобы не слышать и не знать ничего, она уходила из дома и бродила одна по краю пустыни, где ястреба и коршуны дрались над кучей падали.

Стоя на границе песков, она видела по одну сторону смерть, молчание, царство пустыни и ужаса, а по другую — веселье, свежесть и обилие жизней.

И ее собственная жизнь казалась ей cxoжeй с этой границей. Там, где зеленели редкие рощи пальм и заросли камыша, была ее прежняя счастливая пора, а здесь, где пески без предела и очертаний — ее теперешняя скорбная судьба…

24

Через пол-лунного круга плач и стон наполнили глиняные хижины пахарей. Нил, прорвав последние укрепления, мчался мутный и бурный на их поля и пастбища. Вся деревня поднялась, чтобы во-время уйти от беспощадной воды.

Бегство было так торопливо, что половину имущества пришлось оставить дома… Мужчины гнали скот; женщины и дети тащили горшки, цыновки, связки пряжи, одежду; ослы, нагруженные плугами, крюками, мотыгами и «норегами», неохотно уходили от своих хлевов и громко кричали, заглушая плач и вопли людей…

Актис плелась позади всех, ведя за руку младшего сына Сента.

Страх землепашцев был, впрочем, напрасен. Гряда каменистых холмов между рекой и деревней не дала воде достигнуть их полей. Через несколько дней они вернулись назад.

За короткое отсутствие в их домах уже успели побывать грабители-пастухи и шакалы и унести из жалкого хозяйства последние остатки имущества.

Низкие глиняные постройки глядели на своих владельцев пустыми впадинами дверей; на земляных полах валялись разбитые черепки, разорванные мешки, просыпанное зерно и отбитые горлышки сосудов… И лишь стаи горлиц попрежнему бродили с веселым воркованьем по камышевым кровлям.

Увидя свое опустошенное, ограбленное жилище, старая Нирбит долго кричала и рвала на себе волосы.

Актис еле дотащилась до половины обратного пути и принуждена была остаться в палатке, наскоро разбитой для нее Шерау. Юноша ни за что не согласился оставить Актис одну, как она ни просила его об этом.

А ей так хотелось остаться одной в эти минуты великой тайны, совершающейся с ней. Ее не пугали ни дикие звери, ни племена Техену, бродившие за день ходьбы, ни страшные рассказы о волшебных чудовищах пустыни. Она готовилась быть матерью и думала только о скором появлении ребенка, плоти от своей плоти, единственном близком ей существе, и даже имя Нерхеба, казалось, стерлось у нее на время из памяти…

Солнце еще на востоке. Золотая барка его медленно вздымается по голубой круче неба. Но воздух уже раскален его лучами. Из ближнего болота поднимаются легкие испарения. Заросли папируса и тростника неподвижны…

Актис лежит и ждет. Она улыбается и не чувствует мучительной, разрывающей ее тело боли. Она только слабеет: с каждой минутой жизнь словно уходит из нее…

Пусть!.. Её жизнь уходит, уступая место новой жизни… Пусть!..

В глазах Актис красные круги, как будто на небе не одно солнце, а сотни красных, сверкающих дисков… Это они-то и жгут ее тело огнем и рвут его на части.

Ногти Актис роют от боли песок, голова ее откинулась назад, она почти не дышит. Неужели она еще не умерла, после того как ее резали, и рвали, и терзали огненные коршуны солнца?.. Нет, она все еще жива, ибо боль ее невыносима…

Ах, как хорошо!.. Тело ее лежит покойно, словно на подушках из страусового пуха… Легкий ветер дует от зарослей болот… Ей хорошо… Она сейчас уснет…

Что это?..

Тоненький жалобный писк подле нее, у самых ее ног…

— О «Владычица богов», «Светлая», «Золотая», да это он!.. Синухет!.. Синухет!.. Мое дитя!..

Актис подтянула ребенка к груди и уснула…

25

Актис проснулась от щемящего чувства страха. Странное, неприятное шуршание резало ей слух.

Она подняла голову, и сердце остановилось у нее в груди.

Волоча по песку длинный чешуйчатый хвост, к камышам уползал громадный, мокрый, блестевший на солнце крокодил… Вода сбегала с его лоснящейся спины и капала на песок. Выкатившийся, словно вылезший изо лба, глаз следил, косясь, за смугло-красным живым комком человеческого мяса…

Маленькая, беспомощная ножка мелькнула между зубами животного и пропала… Язык чудовища медленно слизнул струйку крови, брызнувшую на губы, и тоже скрылся.

Тяжело шлепая по воде громадным телом, крокодил ушел в камыши…

Все было кончено в несколько биений сердца.

Актис протянула руки, проползла немного вперед и за кричала долгим пронзительным криком.

Шерау нашел ее без движения, с закатившимися белками глаз…

Тоненькая струнка крови тянулась от нее к ближним камышам и указывала слишком короткий путь жизни маленького Синухета.

26

С утомленных лиц текли потоки пота. Мелкая, едкая каменная пыль разъедала глаза, ноздри, горло… Нечем было дышать…

— Пить!.. Эй, мальчик, подай пить!..

Жадно пили пересохшие губы мутную нильскую воду, стараясь не пролить ни капли; но усталые руки, дрожа, расплескивали кувшин…

— Осторожней, сын Сета!.. Не думаешь ли ты поливать водой камни?..

Вода особенно ценилась среди вечного зноя построек.

Внизу темнели уже готовые подземные части пирамиды: облицованные черным базальтом покои для утвари и съестных припасов властительного мертвеца, узкие высокие двери из бледного, прозрачного алебастра, ниши из крепкого ливанского кедра для статуй, глухие коридоры и проходы с нуммулитовыми потолками и стенами из розового и голубого гранита и белого аянского камня. Десятки резчиков, ваятелей и плотников работали там при свете факелов, отделывая со сказочной роскошью вечное жилище «благого бога».

А над ними, наверху, в лучах ослепительного солнца, сотни, тысячи рук поднимали глыбы камней, прилаживали их с небывалой точностью одну к другой, засыпали швы между ними щебнем и песком, — возводили среди бесконечной равнины вечный памятник славы земного бога…

Мышцы Нугри были напряжены как канаты, которыми рабочие поднимали каменные громады в вышину неба. Солнце жгло его обнаженную голову словно раскаленным железом… А кругом была пыль, — справа, слева, спереди, сзади, везде…

О, эта пыль!.. Она захватывала дыхание и слепила воспаленные глаза… Казалось, что даже в дни, когда хамсин нес тучи песка и покрывал всю Долину серым слоем, так что листва, дома, люди, поверхность каналов, само небо казались серыми, — не так трудно бывало дышать…

— Эй ты, там, наверху, — слышал Нугри окрик надсмотрщика, — тяни, тяни, не то узнаешь вкус палок!..

Палки, пыль, голод, жажда, невыносимый зной, — снова палки и беспрерывный, мучительный труд!..

Жилы на лбу Нугри налились, кровь стучала в висках. Разве силы человеческие способны поднять такую тяжесть?.. Это был сплошной каменный потолок для молельни, — потолок из целого куска камня в двадцать локтей длины и столько же ширины. Его поднимали на блоках пятьдесят человек. Ударяясь с глухим стуком о края пирамиды, он медленно полз вверх…

— Тяни!.. Тяни!.. — неслось снизу.

Нугри задыхался. Он знал, почему так требовательны были сегодня надсмотрщики. Сам великий Нахтмину, главный смотритель царских построек, прибыл в своих пурпуровых носилках к подножию пирамиды вместе с несколькими знатными «рпат». Вон там, внизу, под самыми ногами Нугри, ярким цветком горел балдахин его носилок.

Знатному «семеру» было жарко. Два черных раба обвевали его огромным драгоценным опахалом из перьев неведомых Египту птиц… Раб-скороход приносил ему через определенное время серебряный сосуд с искусственно охлажденным соком граната… Нахтмину, полулежа среди шелка носилок, смотрел на работы.

Он подозвал к себе старшего надсмотрщика и, недовольно хмурясь, спросил:

— Чего они там медлят?.. Я устал ждать… Напомнить этим собакам о палках!..

Надсмотрщик поцеловал край одежды «семера» и бросился к рабочим.

— Тяни!.. Тяни, подлая скотина!.. — раздался его окрик.

Пот градом стекал на грудь Нугри. Он задыхался. В глазах его плавали красные круги…

— Тяни!.. Тяни, не то отведаешь палок!.. Так приказал великий Нахтмину!..

Кровь прилила к щекам Нугри. Он напряг все силы, обхватил ногами край каменной глыбы и, держась мышцами ног на высоте двухсот локтей, начал перетирать острым камнем канат.

— Тяни!.. Тяни!..

Нугри ничего не слышал, он торопился.

Сосед по работе, каменщик Батау, глядел на него в ужасе.

— Что ты делаешь, великие боги?.. — спросил он шопотом.

— Надо же когда-нибудь начинать!.. — прохрипел в ответ Нугри.

— Тяни!.. Тяни!..

Батау посмотрел вниз.

Там среди нарядной свиты слуг, рабов, ученых строителей, художников и знати Нахтмину ждал установки потолка. Веселый хохот долетал до ушей Батау: нарядные, сытые «рпат» смеялись, глядя на искаженные напряжением лица каменщиков.

И, не помня себя от бешенства, Батау одним прыжком перескочил на выступ, рядом с Нугри.

Задыхаясь от пыли, солнечных лучей, обливаясь потом, рыча от злобы, каменщики перетерли, наконец, канат из пальмовых волокон. Гигантская глыба, обсыпаясь и ломаясь как щепка, рухнула вниз.

Столб пыли, обдав склон пирамиды, взлетел вверх, и могучий удар отозвался громким, раскатистым эхом в дальних холмах…

Пурпуровые носилки лишь колыхнулись в сторону. Глыба ударилась о каменный выступ и упала левее, раздавив своими обломками нескольких рабов, ослов и смертельно ранив одного художника-резчика.

Нугри в бешенстве проклинал себя.

27

Во дворе Нугри собралось несколько каменщиков. Был праздник, и работы на этот день прекращались.

Нугри сидел мрачный и молчаливый.

Батау же, напротив, говорил без умолку. Он в подробностях рассказывал товарищам о причине, обрушившей каменную глыбу.

— Видно, Сет ослепил надсмотрщиков, если они не заметили, что это мы с Нугри перетерли канат. Поистине совершилось чудо, что камень не засыпал носилки начальника. Клянусь честью, ради этого-то мы и затеяли все дело! «Надо же когда-нибудь начинать», сказал мне Нугри, и я послушался его…

— Верно, — глухо подхватили сидящие в кружок каменщики, — надо же когда-нибудь начинать!..

Лицо Нугри передернулось.

— Хорошее начало — раздавить с десяток ослов и рабов!.. — сказал он мрачно.

— Уж не станешь ли ты сокрушаться об ослах?.. — остановил его Интеф.

— Не об ослах и речь, а о рабах!..

— Что ж рабы?.. — презрительно сплюнул Интеф.

Нугри резко повернулся к нему.

— Что ж рабы?.. — крикнул он гневно. — А то, что это наши братья, такие же упряжные волы, как и мы!.. Чем наши права лучше их?.. Говорят, рабы не имеют чести!.. Ну, так и мы не имеем ее, если позволяем бить себя, как ослов, и наваливать работы, какой не выполнить ослам!.. Где разница между рабами и нами?.. Вот если бы ты стал говорить о проклятых «рпат», я проглотил бы свой язык…

— Еще бы, «рпат»!.. Они купаются в меду; им не надо ждать смерти, которая приведет их на поля блаженства: они при жизни собирают жатву с полей Иалу…

— Еще какую жатву!..

— А главное - всю эту жатву они прячут в свои житницы, не то что мы!.. Нас задушили подати и повинности!..

— Почему у нас отнимают последнее, а с них не берут и гусиного пера?..

— Почему за военную службу их сыновьям жалуют землю, скот и дома, а наших не всякий день кормят лепешками и глотком воды?..

— Разве наши животы меньше требуют пищи?..

— Где же тут правда?.. Где же тут справедливость богов, о которой твердят нам жрецы Маат?..

— О, этим тоже сладко живется!..

Нугри злобно расхохотался.

— Эти доят разом двух коров: «рпат» и нас!.. Они хвалятся, что владеют божественными тайнами, — вот в чем их сила!..

— Верно!.. Верно!.. — подхватили каменщики.

Из дома до них долетел чей-то жалобный плач и ласковый голос Бикит:

— Полно, не плачь, ты надрываешь мне сердце…

Нугри нахмурился.

— Слышали?.. И так вот о утра до ночи. Это сестра Бикит, которую тоже погубили эти «рпат»!..

Актис лежала на цыновке и широко раскрытыми, полными ужаса глазами следила за младшим сыном Бикит — Гани. Ребенок ползал по земляному полу и весело смеялся над игравшей с ним кошкой. Голое смуглое тельце напоминало Актис что-то страшное, чего она не могла уловить больным мозгом.

Она лежала так уже очень давно. Лицо ее за время ее странной болезни осунулось и разом постарело; ее можно было принять теперь за мать Бикит.

Когда Шерау дотащил Актис кое-как до города, Бикит словно забыла ради нее детей, мужа и хозяйство и вся отдалась заботам о больной сестре. И Шерау и она — оба рассчитывали, что знаменитые жрецы Хсоу изгонят из Актис злых духов, поселившихся в ее голове.

Собрав все, что она имела, Бикит пошла к мудрому Тотимгаби. Ведь никто лучше Тотимгаби не вылечит Актис, думала Бикит, — ведь это он сделал глаза Кемы чистыми как вода, которую пьет ибис.

После долгих уговоров, просьб и богатых даров Тотимгаби обещал, наконец, притти в дом Бикит.

— Последнюю шкуру готов содрать, — ворчал Нугри. — «неджесу» хоть околевай, — никто ему не поможет!..

— Нас считают хуже пыли дорог… - злобно говорил Батау.

— Вон, вон, глядите, — показал рукою Нугри, — он идет… Смотрите, как подбирает свою белую одежду, боится запачкаться в грязи нашего квартала… А нам нередко и спать-то приходится в этой грязи…

Тотимгаби, жирный, лысый старик, брезгливо обходил кучи отбросов, возле которых рылись с ворчанием одичавшие собаки.

Бикит выскочила ему навстречу.

Он прошел в дом, не глядя на мужчин, и нехотя нагнулся, входя через низкую дверь.

Актис лежала с закрытыми глазами, и по лицу ее безостановочно текли слезы.

Осмотрев ее и узнав, с чего началась ее болезнь, Тотимгаби возвел руки к небу и сказал торжественно:

— Сын Пта, владыки истины, великий Имхотеп открывает мне тайну болезни… Болезнь этой женщины двоякая. В ней борются два начала, два рода духов: один дух злой и свирепый, вошедший в нее в доме нечестивых пахарей, а другой — светлый, божественный дух «Прекрасноликого», великого Собка, владыки Шеда, принявшего от нее в дар первенца… Да возрадуется женщина, ибо, оказав тем особую милость, божество дарует ей скорую победу над злой силой второго духа…

Актис громко плакала…

Тотимгаби дал ей выпить принесенный им отвар из сушеной печени черного козла, настоенной вместе со спаржей на оливковом масле, и, обмахивая ее руками, прочитал четыре раза громовым голосом:

— Передняя часть головы божественным шакалам, задняя часть головы поросенку бога Ра… О демон, вселившийся в голову Актис, дочери Меризанх, о ты, имя отца которого «отсекающий головы», имя которого «смерть», имя которого «самец смерти», имя которого «презренный во веки»…

Ти-Тхути испуганно слушала из своего угла страшные, непонятные слова.

Тотимгаби ушел с тем же торжественно-презрительным видом. Облезлые собаки, около куч отбросов, проводили его злобным ворчанием.

Актис, казалось, даже не заметила прихода жреца и всех его таинственных заклинаний. Она протягивала руки к маленькому Гани и плакала жалобным детским плачем.

Мужчины на дворе стали, наконец, расходиться. Они решили подговорить надежных товарищей, особенно из воинов, работавших наравне с ними на постройке, и напасть как-нибудь ночью на житницы Нахтмину.

— Нам надоело голодать, — говорили они мрачно. — Мы возьмем лишь то, что нам следует за наш труд.

— Малого же вы хотите, — сказал им на прощанье Нугри, — не грабить вам следует тайком, а открыто владеть всем, что сделано вашими же руками.

28

В глубине «рынка мертвых» была, как всегда, суета. Здесь продавались полотна, шейные повязки, «скарабеи», фигурки богов для освящения песка, «ушебти», «канопы», глиняные штемпеля для закапывания в землю, чтобы отделить границу одной могилы от другой, свитки папируса с таинственными заклинаниями и выдержками из «Книги Мертвых», различные благовония, тысячи амулетов, украшений и значков.

В углу двора толпа родственников ждала, когда парасхит Тинро сделает положенные восемь надрезов на трупе художника-резчика, убитого обвалившимся камнем на постройке.

Из продолговатого низкого здания, где лежали трупы, готовые для бальзамирования, несся смешанный запах священных благовоний…

В стороне группа плакальщиц пела заунывные, рыдающие песни, вторя однотонным молитвам жрецов…

Рядом с ними какой-то человек, возбуждая смех торговцев, спорил с пеной у рта с продавцом полотен…

— Клянусь тремя богинями, которым ты служишь, грязная скотина, что ты грабишь меня при жизни!..

— Помилуй, благородный муж, — возражал продавец, — ведь это не простое полотно, а тонкое, саисское… Если тебе все равно, в каких пеленах будет лежать твоя почтенная мумия, так закажи себе вот это полотно; оно дешевле на двадцать «утну» золотом…

— Заворачивай в это тряпье свое поганое тело, проклятый червь, и подавись своими двадцатью «утну»!.. — отошел, ругаясь, покупатель и стал прицениваться к соседним флаконам с благовониями…

Родственники умершего покорно ждали во дворе и, чтобы немного развлечься, рассматривали товары. Им еще нельзя было входить к покойнику.

Тинро был болен с утра. Весть о том, что даже знаменитый Тотимгаби не помог Актис, надломила в конец его силы. Старик в глубине души все еще любил дочь.

Кремневый нож не слушался его; всегда быстрая, хотя и трудная работа подвигалась плохо… Рука его поминутно соскакивала; в глазах стоял какой-то туман…

Что с ним?.. Скоро ему перестанут, верно, поручать трупы, и он принужден будет ходить по рынку с протянутой рукой или умереть с голоду…

Смерть!.. С ней одной он имел всю жизнь дело и ее одну боялся больше всего на свете… Вот они, все эти мертвецы, лежащие перед ним на длинных столах: молодые и старые, знатные и простые, женщины и мужчины — будут набальзамированы, обвиты пеленами и с молитвами и рыданиями опущены в освященные могилы. Их ждет сияющая барка Озириса, их ждет праведный суд по ту сторону Запада и, наконец, блаженство, покой, вечная жизнь…

А он, который готовит их всех к этому пути, кто первый налагает руку, чтобы дать им бессмертие через священный обряд бальзамировки, лишен этого права…

И скоро придет срок, когда глаза его увидят в последний раз солнце жизни, и грязное, презираемое тело его сгниет, оставив после себя лишь смрадную кучу гнили.

Работа кончена. Труп разрезан. Но Тинро боится сказать об этом жрецу, заведующему бальзамировкой. Как только родственники покойного узнают, что все кончено, они с криками, угрозами и бранью бросятся на него, как свора гиэн. Таков древний обычай… Парасхитов, по совершении ими обычных разрезов на теле мертвеца, избивали камнями, словно истинных виновников смерти; лишь быстрота ног спасала их от гибели.

Тинро хорошо помнил такие случаи. На теле его не один шрам от жестоких побоев.

Он вздохнул и, втянув голову в плечи, вышел боком за дверь.

Толпа родственников подалась назад с отвращением и, затыкая нос при приближении «нечистого», завыла:

— Убейте, убейте эту болотную гниль!.. Этого смрадного удода с сердцем гиэны!.. Разорвите ему грудь на части, как разрезал он грудь господина нашего!.. Побейте его камнями!.. Растопчите ногами!.. Задушите того, кто взял у нас возлюбленного брата!..

Полетели камни. Тинро метнулся в сторону и побежал к выходу. За ним гнались по пятам. Он падал, поднимался, опять падал, опять поднимался, а толпа молодых, здоровых людей с перекошенными злобой лицами мчалась за ним, швыряя камни, грязь, песок, навоз…

Жгучая боль резанула Тинро по затылку, и он упал на спину…

— Или духи пустыни помрачили ваш разум, — услышал он над собой знакомый голос, — вы избиваете больного старика?.. Прочь!.. Кто бросит еще хоть один камень — не сойдет с места живым!..

Нугри, зашедший, по просьбе Бикит, узнать о здоровье Тинро, стоял перед толпой, приготовив кулаки.

— Ах ты, подлая нечисть!.. — взвизгнула одна из женщин и швырнула в лицо ему горсть песка.

Нугри зашатался от бешенства и бросился вперед. Его схватили, повалили на землю и избили…

Прибежавший на крики отряд «мирных кушитов» увел его связанным к своему начальнику.

Тинро, держась за окровавленную голову, медленно поплелся домой.

29

Бикит лежала на пороге дома с распущенными волосами, в разорванной, грязной одежде и кричала, как исступленная:

— О господин мой!.. Супруг мой!.. Защитник и опора!.. О-о-о-о-о!..

Соседки, собравшись у нее во дворе, качали сочувственно головами и изредка подхватывали ее горестный крик.

— О возлюбленный мой!.. О свет моих глаз!.. О отрада жизни!.. Господин и супруг!..

Она прощалась с Нугри навсегда. Разве те, кого ссылали в рудники Синая, возвращались назад?.. Нет, они умирали там от голода и зноя, под палками смотрителей!.. Они умирали там, в цепях, от медной пыли и зловредных испарений…

— О мой возлюбленный!.. Как буду я жить теперь?.. Лучше бы я проводила тебя в страну Запада, в сторону Аменти, чем в далекий край Менту… Кто оплачет твой труп, когда глаза твои заволокутся туманом смерти?.. Кто обовьет тебя пеленами?.. Тебя схоронят в грязной шкуре барана, как нечистого иноземца, и ты не достигнешь священного места, ты не будешь в «лодке миллионов», не сможешь лицезреть беспрестанно свет Владыки Аменти!.. О-о-о!.. Супруг мой, возлюбленный, мертвый без смерти, погибший без времени!..

Нугри был жестоко наказан за свою дерзость в«городе мертвых». Его заклеймили каленым железом, как важного преступника, и приговорили к работе в синайских рудниках на десять наводнений. Такого срока не выдерживал еще ни один преступник.

Не прошло и нескольких дней, как его отправили поздней ночью с партией ссыльных через болота Та-мери и пустыню к берегу Тростникового моря, откуда корабль перевез его к месту ссылки.

Бикит не позволили даже проститься с ним, — она лишь издали смотрела, как ссыльных согнали на корабль и, под вой жен и детей, отправили в далекий, скорбный путь…

— О Нугри, отец моих осиротевших детей!.. За что боги допустили совершить над тобой такое злодеяние?.. — кричала в отчаянии Бикит.

Соседки старались ее поднять, но она отбивалась от них и колотилась головой о землю.

— Полно, Бикит, — ты всегда утешала нас, а теперь сама кричишь, как телка под жертвенным ножом… Полно, смотри твои гуси вошли в дом и клюют твое зерно… Твой Гани голоден и просит молока… Опомнись. Бикит!..

Она не слушала их и не переставала рыдать.

Тогда соседки решили оставить ее в покое. Пусть выплачет все слезы, — так даже лучше. Они сели в кружок вокруг Бикит и стали судачить.

— Вот ты, Хети, тоже плакала, когда умер твой муж… А разве тебе живется хуже?.. Что теперь, то и тогда…

— Еще бы. если ей посчастливилось записаться плакальщицей… В ее ремесле нередко выпадают и богатые подарки…

— Тоже не позавидуешь и ей, — покачала головой Кема, — день и ночь вой над чужим покойником…

— Как повоешь, так и поешь, — сказала степенно Хети и, по создавшейся уже привычке, стала раскачиваться в такт рыданиям Бикит. — Как повоешь, так и поешь… Да…

— Вот одним счастье, а другим — горе…

— Ну, нам-то никогда не бывает счастья… Счастье у «рпат»…

— Еще бы, «рпат»!..

— А слыхали, сегодня в город прибыл гонец от знатного «семера», посланного «благим богом» в далекую страну за золотом и дорогим камнем для пирамиды… Вот на кого посыплются теперь милости фараона, «жизнь, здоровье и сила»…

— Да уж они и посыпались… Кроме «знака льва» и «почетных ожерелий», «благой бог» хочет наградить его богатой женой, — своей единственной сестрой, великой царевной Меситнинухет-Техен, владелицей многих стад, житниц, золота, серебра, электрума и драгоценных камней…

— Тише!.. Тише, не кричи!.. Ведь знатный «семер» и есть тот самый, что обманул сестру Бикит.

— Молчи!.. Подавись песком пустыни, болтливая птица, ведь она стоит в дверях и все слышит.

Актис стояла над Бикит и жадно слушала.

— Что?.. Он… возвращается?.. Нерхеб… возвращается?..

— Возвращается твой проклятый «рпат», — буркнула сердито Хети, — слышишь, возвращается, чтобы породниться с самим «благим богом»!.. Царевна Меситнинухет-Техен — не чета дочери грязного парасхита… Мед не променяешь на желчь… Пора тебе забыть его…

Лицо Актис разом побледнело. Она схватилась за грудь и вдруг засмеялась странным злобным смехом.

— Царевна Меситнинухет-Техен, — сказала она, сжимая кулаки, — так пусть же она бережет свое царское сердце от рук дочери грязного парасхита!..

Крики Бикит заглушили голос Актис…

Часть вторая Багровый хамсин

1

Толпа грабила дом Нахтмину. Пенроирит сам показал ей тайный вход, скрытый стволом сикоморы, сам открыл деревянные замки житниц. Слуги и рабы недолго сопротивлялись напору восставших и одни из первых бросились к покоям «казначея бога»…

Они нашли Нахтмину в постели. Семер был серьезно болен и не успел вместе с другими рпат бежать из Хсоу.

Он лежал на своей высокой золоченой постели, под пурпуровым тирским одеялом, и дрожал мелкой лихорадочной дрожью. Жрец, читавший над ним заклинания и поивший его лечебным отваром из орлиной желчи, скрылся вместе с остальными обитателями богатого дома. Нахтмину был один среди резных колонн своего покоя, среди саисских ковров, среди блеска золота и бронзы, среди изразцов пола и голубых занавесей на потолке… С улицы до него доносился глухой, нарастающий ропот… Он знал, что толпа ищет его, и ждал…

Он слышал, как упали медные засовы ворот, как рухнули подставные лестницы житниц, как замолк бешеный лай перебитых камнями собак… Глаза его были широко раскрыты от у ужаса…

— Где он?.. Где он?..

— Где ехидна, жалившая нас столько наводнений?..

— Где пес, терзавший наши сердца?..

Чей-то знакомый, вкрадчивый голос остановил крики:

— Да свершится ваш праведный суд, друзья, — такова воля богов!..

Нахтмину приподнялся на локте.

Дверь с треском сорвалась с петель, и толпа ворвалась в покой.

Старик увидел перед собой разъяренные злобой лица, сжатые кулаки и не мог произнести ни слова. Он искал глазами хоть одного из еще недавно преданных ему слуг…

Чьи-то грубые руки сорвали одеяло и стащили Нахтмину с постели. Бритая голова семера со стуком ударилась о резную ножку. В толпе слышался смех…

— За что?.. — вырвалось из сжатого судорогой горла Нахтмину.

— За что?.. За зерно, которое ты крал у нас… За палки твоих шаушей… За слезы наших голодных детей… За плевки и побои, которыми ты кормил нас вместо хлеба… За зной и пыль на постройках… За воду, которую ты охотнее выливал в песок, чем в наши распаленные жаждой глотки!.. Вот за что!..

Нахтмину тяжело дышал. Кто-то встал на его грудь ногой и, наклонившись к самому лицу, плюнул в глаза.

Кругом захохотали…

Нахтмину отер лицо, хотел что-то сказать и вдруг заплакал громко и протяжно, как ребенок.

— Плачь, плачь, пес, терзавший детей наших, отцов наших и братьев!.. Плачь кровавыми слезами, ибо у нас нет больше жалости!..

Нахтмину поднял голову и встретился глазами с Пеироиритом. По лицу его пробежала мучительная судорога.

— Скажи же им, скажи!.. — прохрипел он, стараясь схватить край одежды писца. Но тот отступил назад и брезгливо отвернулся.

Тогда, словно найдя в себе остаток сил, старик поднялся и побежал. Толпа растерялась от неожиданности и выпустила его.

Нахтмину бросился в соседний покой и захлопнул за собой дверь. Бронзовый засов глухо звякнул в петлях.

Толпа, ударившись о твердое дерево, завыла в бешенстве.

— Будь проклят, убийца отцов, братьев и детей наших!.. Будь проклят, зверь, пожиравший нас столько наводнений!.. Будь дважды проклят, грабитель и вор!.. Мы вольем тебе в горло все наши слезы, весь пот, пролитый нами… Будь проклят, живой Сет!.. Подавись песком, которым ты кормил нас, наполняя свои житницы зерном!.. Будь проклят на суде праведных, ибо нет греха, которого бы не совершил ты перед лицом богов!..

Толпа била кулаками, ногами, царапала ногтями, стараясь выломать дверь, но твердый ливанский кедр не поддавался… Тогда было решено сжечь семера живьем или выкурить дымом, как дикого зверя.

В дело пошли стулья, кресла, табуреты, шкафчики с папирусными свитками, столы, деревянные статуи, драгоценные ящики из черного дерева с ароматами, подставки для курильниц, кадки из-под цветов, благовонные дрова… Высокую дверь завалили до самого потолка, Язык пламени скользнул среди резных украшений, среди инкрустаций из слоновой кости, среди золотых и бронзовых скрепов и вспыхнул ярким огнем…

Ящики с благовониями треснули, и алебастровые и фаянсовые флаконы посыпались, разбиваясь, на пол… Густой синеватый дым заставил толпу отпрянуть.

Мирра, нард, кинамон и ладан горели среди обломков роскошной мебели и наполняли дом «казначея бога» одуряющим ароматом.

Толпа рассыпалась по покоям, торопясь захватить все, что было там ценного.

Пенроирит взбежал по наружной лестнице дома на верхнюю террасу и заглянул через окно в покой, где спрятался Нахтмину.

Это был четырехугольный зал, выложенный снизу доверху цветным изразцом, с большим, окруженным деревьями, бассейном посередине — умывальная комната семера.

Перегнувшись через резную ограду. Пенроирит посмотрел вниз. Он отшатнулся, встретившись глазами с неподвижным взглядом Нахтмину.

Обмотав шею бронзовой цепочкой и отбросив ногой табурет, высоко, под самым светильником в форме лотоса, «казначей бога» повесился.

Вылезшие из орбит глаза его смотрели на писца со злобой и ужасом. Из широко раскрытого рта вывалился посиневший язык.

Пенроирит закрыл лицо руками и убежал…

Клубы благовонного дыма носились над золоченой крышей бывшего сановника. Огонь, выгнав людей, пожирал остатки богатств Нахтмину…

2

— Братья и друзья, разве один Нахтмину был виновен в вашем рабстве и угнетении?.. Разве не исполнял он лишь волю «благого бога»?.. Разве не в фараоне — корень зла и насилия?.. Кто, как не он, строил на вашей крови, на вашем поту себе пирамиду — памятник славы и бессмертия?.. Кто, как не он, грабил вас?.. Кто?.. Кто?..

Злая усмешка скривила рот Пенроирита.

— Друзья и братья, во дворце надо искать истинную ехидну вашего бесправия!..

— Да, да, писец говорит правду!..

— Фараон — первый должен понесть суд народа!..

— Где он, этот золоченый «благой бог», называющий себя «жизнь рожденных» и несущий лишь смерть и ужас?.. Где он?..

— Надо вырвать змею из гнезда, ибо недостойно венчает она чело пса!..

— Смерть фараону!.. Смерть дикому зверю, терзавшему нас!..

— Смерть!.. Смерть!..

Толпа бросилась во дворец.

Золоченая бронза крыши дворца сверкала под жгучими лучами полуденного солнца… Ворота обоих пилонов стояли настежь раскрытые… Дворец был пуст.

Несколько испуганных нубийцев-рабов присоединились к толпе и кричали, размахивая руками, что фараон с семьей и придворными еще ночью скрылся в храме Хатхор, в святилище богини.

Торжественные, тихие покои дворца наполнились злобными криками и топотом босых ног. Золото, серебро, бронза, медь, электрум, ляпис-лазурь, яшма, малахит, сердолик, жемчуг, бирюза и янтарь спешно ссыпались в ковры из дорогих африканских мехов, в тонкие шелковые покрывала и шали из Тира. Кладовые фараона со съестными припасами были подожжены чьей-то мстящей рукой, и сухое золотистое зерно и солома горели ярким пламенем… Толпа жадно пила дорогое библосское вино, разбив замки прохладных, даже в эту пору года, амбаров «благого бога»…

Радостный, громкий победный хохот восставших будил эхо среди резных колонн приемного зала.

3

Пенроирит издали смотрел на волну людей, которая, разбившись на два потока, текла через плотины в город.

Мимо него ураганом пронеслась женщина.

— Кто это?..

Черные спутанные волосы, словно большие темные крылья, трепались у нее за плечами; руки были судорожно сжаты в кулаки; из горла вырывался злобный крик:

— Так им и надо!.. Так им и надо, подлым рпат, раздирающим наши сердца, отнимающим детей от груди матерей, пожирающим наших детей, подобно свирепому кемуре!.. Смерть, трижды смерть проклятым рпат!..

— Кто это?..

Женщина скрылась за поворотом улицы.

— Неужели Актис?..

Пенроирит пожал плечами и отвернулся.

— Не все ли равно теперь?..

Перед ним, на противоположном берегу канала, высился дворец, пустой, молчаливый и зловещий… У северных ворот валялись на земле забытые убежавшей стражей щиты и копья… Сорванные с мачт флаги бессильно спускались вдоль зубчатой стены, перерезая ее белизну ярко-пурпуровой полосой; трое рабов, прижимаясь друг к другу, крались в тени пилона и уносили сверкавшие позолотой сосуды…

Пенроирит засмеялся долгим злобным смехом.

— Когда все это стадо зловонных псов упьется местью и грабежом и будет издыхать, захлебываясь в крови богачей, я совью огромную плеть, тверже гиппопотамовой кожи, и сгоню их, как покорных баранов, к подножию нового трона новой царской династии, начатой бывшим писцом Пенроиритом!..

4

Актис вбежала в храм. Стража не обратила на нее внимания: в эти дни многие искали спасения у ног Золотой.

В памяти Актис смутно промелькнуло знакомое изображение царицы, доящей священную корову богини. Молоко жизни попрежнему текло на крылатый диск солнца…

Актис искала.

Здесь… Вот здесь… мимо этих колонн… у того шелкового занавеса… она отдала богине свое кольцо из ляпис-лазури… и Великая через своего служителя обещала вернуть ей счастье… Она налгала… эта Прекрасноликая… Золотая… Светлая… Владычица звезд… Она обокрала нищую… дала взамен ее последнего сокровища жизнь ужаснее смерти!..

Актис отдернула занавес.

В глубине полутемного покоя, на высокой алебастровой подставке стояла серебряная статуя богини. Между коровьими рогами Прекрасноликой сверкало отполированное золотое солнце с царским уреем. Богиня простирала ожерелье из настоящего мафката и священный систр… Перед ней на колонке в форме ибиса горел негаснущий светильник с фитилем из виссона.

Актис стояла в двух шагах от богини. Колени ее дрожали, как и в тот день, когда она приходила просить Прекрасноликую о милости. Актис ждала. Пламя светильника колебалось, бросая на серебряное лицо статуи мигающий отсвет. Казалось, богиня двигала губами и собиралась что-то сказать.

Со стороны входа глухо донеслись крики толпы. Стража встретила восставших градом стрел и дротиков. Ей ответил дождь камней. Бревна, наскоро притащенные к входу, действовали как тараны, дробя окованные бронзой ворота. Гул голосов и удары бревен вырастали в один сплошной дикий вой…

Актис ждала.

Толпа с бешенством ломилась в храм, — она рассчитывала найти в нем царственных беглецов…

Минуты казались Актис долгими часами.

Но вот громкий победный вопль долетел до ее ушей, — стража подалась и разбежалась…

Актис стояла перед статуей богини и дрожала болезненной дрожью; по смертельно бледному лицу ее пробегала судорога.

Сзади нее, словно шум прибоя, надвигался гул от топота босых ног… Толпа сорвала, наконец, священный занавес и, пятясь и толкаясь, вломилась в святилище.

Актис подняла руки и закричала диким, звенящим голосом:

— Стойте вы, пришедшие сюда за земным богом!.. Стойте, ибо есть еще небесные боги, которые лгут и грабят!..

Толпа замерла в ожидании.

Глаза Актис горели.

— Вот она, эта Золотая!.. Смотрите на нее!..

Она пододвинулась к статуе и, протягивая к ней сжатые кулаки, продолжала:

— Где твои служители, Прекрасноликая?.. Где твои жрецы, обирающие молящихся?.. Они покинули тебя, как стадо баранов покидает пастуха, почуяв близость стаи шакалов!.. Они бросили тебя, — тебя, которой служили и поклонялись!.. Почему же ты не защитила их от нашего гнева, — ты, Золотая, дарующая веселье и оплодотворяющая?.. Где твоя сила. Владычица Звезд?.. Где?.. Где?.. Где?..

Голос Актис звенел среди сводов святилища.

Кто-то потянул ее за край одежды. Тогда она вырвалась и, подбежав к статуе, одним прыжком вскочила на алебастр подножия божества. И там, на глазах у всех, она ударила богиню в лицо.

Толпа ахнула.

Актис окинула всех затуманенным торжеством взглядом и закричала, потрясая отнятым у богини ожерельем:

— Вы видели?.. Видели?.. Разве она испепелила меня своим гневом?.. Разве она воспротивилась и не дала мне надругаться над ней?.. Почему же она не простерла руки и не превратила меня в черепаху, в скорпиона, в последнего гада?.. Ведь я жива!.. Жива!.. И я плюю на нее, — плюю, ибо ныне пришел час моей мести!..

Актис изо всей силы толкнула статую в грудь, но серебряная литая фигура была слишком тяжела и не пошатнулась; тогда Актис стала бросать в нее все, что попадалось под руку: священные инструменты жрецов, кадильницы, драгоценные чаши, статуэтки богов, корзины с плодами и сосуды с вином…

Толпа, увлеченная дерзостью плясуньи, начала избивать божество.

Сок растрескавшихся гранатов и красное жертвенное вино текли по серебряным щекам богини широкими ручьями.

Бронзовая ваза, брошенная мужской рукой, отбила, наконец, золотой урей статуи, и он со звоном покатился по плитам пола. Актис соскочила вниз и стала топтать его ногами.

Крики заглушили ее торжествующий вопль.

Толпа вынесла Актис на плечах за ворота.

Золотой царский урей, прикрепленный к ее голове, сверкал как большая яркая звезда.

Актис, все еще держа в руках ожерелье богини, плясала на плечах у толпы и хохотала:

— Ну что, царевна Меситнинухет-Техен, неужели ты не видишь, как Уаджит горит в волосах у дочери грязного парасхита?..

5

Дети бегали по всему городу, охваченные не меньше взрослых жаждой разрушения.

Тринадцатилетний Яхмос с торжеством показывал матери на столб черного дыма, клубившийся над папирусным домом.

— Это я!.. - говорил он. — Это я с другими поджег весь склад, чтобы проклятым рпат не на чем было писать счета наших податей.

Бикит гладила мальчика по голове.

— Жги, души, режь их, как они жгли тело твоего отца, выжигая на его плече клеймо позора!.. Терзай их, мой маленький коршун, как они истерзали грудь твоей матери!.. Плюй им в лицо, как они плевали когда-то на нас!.. Рви на части их смрадные сердца, ибо настал наш день…

Она ласкала сына, наслаждаясь его жаждой мести.

— Ступай к соседкам, мой храбрый львенок, и скажи, что я жду их на углу улицы сфинксов. Пусть захватят с собой ножи и палки. Надо еще кое-кого пощекотать из этих обожравшихся псов, — у многих еще житницы ломятся от зерна, а у нас в домах больше мафката и золота, чем муки… Скоро нам придется грызть электрум вместо хлеба и мяса…

Яхмос убежал, а Бикит села на цыновку и стала перебирать груду ожерелий, колец, запястий, ножных цепочек, головных уборов, венцов, браслетов, покрывал, дорогих тканей и ковров…

Она смеялась, опуская руки в их холодный сверкающий поток, и звала дочь:

— Эй, Ти-Тхути. моя красавица, приди, одень все это на себя, будь как царская дочь в день свадьбы, будь как богиня в праздник Уага, в праздник Мины, в праздник Реннут, в праздник приношений и начала года… Смотри, Ти-Тхути, теперь это все — наше… Смотри, как горит это ожерелье; еще недавно его носила гордая Ситхатхор жена смотрителя книжного дома… Теперь она таскает воду для своих рабынь; в волосах ее солома и нильский ил; в ушах ее не блестят уже вот эти серьги из небесного металла с янтарными подвесками; ноги ее не ступают по саисским коврам, обутые в башмаки из кожи антилопы; она не спит на подушках из эфиопского пуха, не ест с золотых блюд с жемчужными краями… Она голодает, эта гордая жена семера, как голодали когда-то мы; она молит богов о смерти… И мы подарим ей смерть, ибо ее заслужили все рпат…

Ти-Тхути смотрела на мать со страхом. Она не понимала, что случилось с тех пор, как угнали на рудники отца.

Сперва они все плакали, рвали на себе волосы, погасили очаг, не ели три дня, словно в доме был покойник. Потом настал голод, — такой голод, что живот Ти-Тхути сводило от боли, и она тайком от всех ела шарики из глины, размоченные в воде… Мальчикам было лучше, чем ей: им как-то удавалось накопать личинок жуков, а Яхмос раз даже убил крысу. Соседи голодали так же, как и они; люди умирали целыми семьями. По улицам бродили тощие, оборванные тени с жадными воспаленными глазами. Ночью нельзя было выходить из дома, — тени эти набрасывались, как шакалы, на всякого, кто им встречался, и грабили его. Вой людей мешался по ночам с далеким воем гиэн. Было страшно жить…

Потом на улицах стали раздаваться крики и угрозы:

— Мы мрем, как мухи в дни засухи, а рпат обжираются зерном и маслом!..

— Где твоя справедливость, великая Маат?..

— Где истина, о которой проповедуют нам жрецы?..

— Разве не все мы — дети богов?..

— Зачем же нам суждено издыхать от голода, а рпат не знают, куда им деваться от жира?..

— Будь они прокляты, кровопийцы!..

— Да сгинут они, как саранча!..

— Смерть проклятым рпат!.. — Смерть!.. Смерть!..

Ливийцы-стражи и кушиты-наемники били людей палками, как пастухи бьют скот… Потом полилась кровь… много крови… Она текла по улицам, по лестницам храмов, по мостовым, из дворов богачей, текла широкими ручьями в каналы, окрашивая их в темно-красный цвет.

В лужах крови грудами валялись убитые люди; трупы бросали в воду, и они уплывали вниз по течению, страшные и разбухшие, как мертвые тобу… Вода у плотин стала грязной и вонючей, — ее нельзя было пить…

Потом вспыхнули пожары. Над Хсоу стояло сплошное кроваво-красное облако дыма. Горели дома богачей, лавки торговцев, судебные дома, царские склады, пурпуровые дома, ткацкие дома… На мостовой перед Великой Судебной Палатой ярко пылала целая гора судебных свитков; черные хлопья взлетали высоко в небо и бесшумно падали на землю; восковые дощечки мгновенно таяли, и по тлевшему дереву их быстро сбегали восковые слезы…

Каменные сфинксы и обелиски разбивались на мелкие куски; бронзовые статуи фараонов переливались в бесформенные уродливые глыбы…

Крики, вой, грохот и свист пламени день и ночь стояли над городом…

Ти-Тхути было страшно, но она не смела плакать, потому что кругом все смеялись и радовались.

Потом их дом снизу доверху завалили блестящими красивыми вещами, печеньями, сосудами с вином, грудой жареного мяса, плодами, овощами, сладостями, мешками с зерном, горшками с маслом и медом…

Целыми днями они пировали; приходили соседи — и пир начинался снова, и конца, казалось, не было этому пиру…

— Ти-Тхути, моя царевна, — говорила Бикит, — выбери себе ожерелье по вкусу, выбери себе ножные цепочки, чтобы твоя походка была плавной, как походка дочерей фараонов… Возьми себе все, на чем остановится взгляд твоих глаз…

Ти-Тхути, опустив голову, взяла первое попавшееся ожерелье и убежала…

6

Дул хамсин… В раскаленной воздухе носились густые песчаные облака. Вода в каналах, мутная и илистая, спала, обнажив покрытые черной, выжженной солнцем грязью берега. Деревья покрылись толстым слоем пыли. Трудно было дышать, больно было смотреть. Приходилось останавливаться и закрывать лицо руками, когда порыв хамсина проносил мимо тучи песка. Посеревшие поля сливались вдали с серым небом, и нельзя было различить границы между песками и долиной…

Улицы города были пусты; двери домов плотно закрыты; у порогов кучи нанесенной ветром пыли не убирались; крышки с цистерн и водоемов валялись на земле, и потоки песка текли в глубь водохранилищ…

Ти-Тхути бежала к городу мертвых. В минуты тоски она искала на груди старого Тинро ласки и утешения. Парасхит, одинокий и всеми забытый в эти дни смут, давно бы умер, если бы внучка не приносила ему пирогов, вина и мяса.

Город мертвых, всегда оживленный, с толпой покупателей, заказчиков, жрецов, носильщиков и плакальщиц, был теперь поистине мертвым.

Ти-Тхути толкнула дверь плетня и вошла во двор.

Рыжая коза, привязанная за ногу к кусту единственной акации, посеревшей за дни хамсина, пряталась под пальмовый навес; увидев девочку, она громко заблеяла.

Ти-Тхути погладила ее по пыльной шерсти и заглянула в дом.

Тинро лежал в углу на цыновке, плотно сдвинув ноги и прижав руки к бокам. Лицо его было иссиня-бледно; глаза закрыты. Перед глиняной фигуркой шакалоголового Анубиса—покровителя бальзамировщиков — чадил маленький светильник из пакли…

Ти-Тхути улыбнулась, — дедушка, верно, молился и заснул, позабыв погасить священный огонь…

Она подбежала к цыновке, сняла с себя ожерелье и, присев на корточки, надела его на плечи старика.

— Отец моей матери, — тормошила Ти-Тхути деда, — проснись!.. Я принесла тебе подарок: ожерелье из настоящего финикийского стекляруса… Мать говорит, что его носила сама…

Тинро не двигался.

Глаза Ти-Тхути раскрылись от удивления.

— Проснись же… посмотри на ожерелье…

Она отодвинулась в сторону и стала внимательно следить за лицом деда.

Большая синяя муха, жужжа, опустилась на щеку старика, медленно проползла по его носу, по лбу, по бровям и начала зарываться под веко…

Ти-Тхути отшатнулась.

В дверь заглянула рыжая морда козы; животное вытянуло шею и заблеяло долгим жалобным стоном…

Ти-Тхути вскочила и, пятясь, выбежала во двор.

Порыв хамсина отдернул край камышевой крыши, и целый поток песка хлынул вниз, на мертвое тело парасхита…

Ти-Тхути с криком убежала домой.

7

Бикит во что бы то ни стало хотела похоронить отца с былой пышностью похорон рпат. Ей казалось, что этим она смоет печать проклятья, которой так долго клеймили парасхитов.

— Гробница Нахтмину стоит пустая, — говорила она соседям, — она ждет мумий. Проклятое тело семера сгорело или засыпано пеплом награбленных им сокровищ… Пусть же гробница врага неджесу станет отныне вечным домом того, кто видел в жизни больше плевков и побоев, чем хлеба и масла…

— Да хранит судьба твою умную голову, Бикит… Истинно надо сделать так.

— Гробница семера стоила немало нашей крови!..

— Наших слез!..

— Нашего пота!..

— Пусть Tинpo в вечной жизни отдохнет от земной!..

— Похоронить его, как хоронили бы самого Нахтмину!..

Решено было похоронить старика с торжественностью похорон былых сановников.

Семьдесят дней бальзамировщики готовили его тело к новой жизни. Жрецам, под страхом казни, было приказано запеленать его мумию в тонкие, пропитанные благовониями пелены. Под чтение заупокойных молитв десятки амулетов и священных текстов были вложены в складки вечной одежды покойного. Они должны были охранять Тинро от вражеских чар неземной жизни. Большой малахитовый скарабей — символ вечности — заменил ему сердце; четыре алебастровых канопы, наглухо запечатанные, таили в себе его внутренности. Деревянный гроб, в форме мумии, был расписан лучшими художниками синей, красной, зеленой и золотой красками; его поставили в глубину саркофага из целого куска голубого базальта.

В клубах фимиама и ладана, под пение плакальщиц саркофаг опустили в гробницу. Слепой арфист три дня и три ночи должен был играть на золотой арфе и петь, чтобы душа Тинро не заблудилась на тропинках Аменти…

Бикит возвращалась с похорон отца вместе с толпой знакомых, друзей и родственников.

Согласно обычая, она рвала на себе волосы и стонала, но из-под опущенных ресниц ее сверкали горящие торжеством глаза.

Вот оно время, о котором она мечтала столько лет! Час их мести наконец настал. Дома мертвых, как и дома живых, переменили хозяев. Бывшие господа будут и за гробом прислуживать недавним рабам… Вчерашний бедняк покоится сегодня на роскошном ложе, пьет из разукрашенных сосудов. Золото и ляпис-лазурь, серебро и малахит, сердолик и бронза висят на шее недавних служанок. Тот, у кого волосы падали в беспорядке, и у кого не было благовонного масла, обладает ныне сосудами с чудесной миррой. Та, что смотрелась раньше лишь в воду канала, получила теперь зеркало. Хвала справедливости!.. Хвала первым, поднявшим руку на рпат!..

Толпа проходила мимо храма. Из глубины двора глухо доносилось жалобное пение жрецов. Служители богов молили бессмертных о помощи.

Толпа захохотала.

— Плачьте, стоните, рвите на себе одежды, служители Сета, — потрясая кулаками, закричала Бикит, — ибо близок час и вашей гибели!..

Длинные ряды кирпичных могил знати, которые миновала толпа, были полуразрушены и разграблены. На земле валялись сломанные деревянные фигурки — ушебти, глиняные печати, обломки статуй, амулетов, обрывки папирусов, черепки, растерзанные на части останки старых мумий; кое-где в песке блестела полоска драгоценного металла, выпавший из оправы камень, кусок дорогой ткани… Толпа, пресытившаяся роскошью, проходила равнодушно мимо, наступая на все ногами, заметая пылью, зарывая в песок…

В стороне, возвышаясь над гребнем холма, рядом с двумя пирамидами прежних царей, белели развалины неоконченной пирамиды «благого бога». Заходящее солнце заливало их кроваво-красными лучами… Спуск в глубину склепа чернел как большая рана…

Бикит, заслонив глаза рукой, смотрела в сторону пирамиды. По лицу ее текли крупные слезы, — она вспомнила о муже…

А еще дальше, теряясь в песках пустыни, вырисовывалась ломаная линия целого ряда пирамид… Слезы разом высохли на глазах Бикит.

— Мы не оставим камня на камне, — прошептала она, — мы с землей сравняем политые нашей кровью и потом гробницы!.. Будьте вы отныне и во веки прокляты, убийцы своего народа!..

8

В подземной галерее главного государственного храма тайно собрались все жрецы Хсоу. Служители богов были смертельно напуганы «обезумевшими» неджесу, поправшими все древние законы; эти законы были установлены веками, подтверждены таинственными знаками небесных богов и упрочены властью земных; и вот они рухнули, как песчаная насыпь в дни наводнения…

— Гибель идет по следам смрадных псов!.. — горестно стонал Тотимгаби, — гибель Долины… гибель всего мира… Померкнет солнце, рухнут на землю звезды, и луна не найдет своего положенного пути… Мрак воцарится там, где ныне сияет сверкающая барка Гора… И настанет царство Сета, царство смерти и тления… Горе, горе нам, верным служителям бессмертных!.. Горе и тем, кто…

Бакнихонсу остановил его жестом руки.

Бритая голова первого жреца была посыпана в знак скорби пеплом, лицо вымазано нильским илом.

— Истинно говоришь, брат мой, истинно, ибо устами твоими вещают сами боги… Плачьте, рвите одежды, верные сыны Долины, — близок день, когда священная река станет сушью… южный ветер поборет северный… страшная птица с пастью крокодила родится в болотах… погибнет все доброе… произойдет небывалое… люди будут смеяться смехом страдания… сын будет врагом, брат — ненавистником… Ра удалится и будет светить лишь час, и не узнают, когда полдень, не распознают тени… И будет так!.. Ибо правда выброшена, беззаконие в зале совета и в зале суда… Золото, электрум, малахит и ляпис-лазурь — достояние рабов, а знатные говорят: «О, если бы нам поесть!..» Они ходят в лохмотьях, а слуги топчут виссон… рабы имеют слуг… не ткавший для себя имеет тонкое полотно… нищие дошли до положения богов… грязные скрыты под освященными плитами гробниц сановников… на теле парасхитов благовония и пелены, под головой у них «Книга мертвых» и «Книга выхода на дневной свет»… Тот же, кто погребался как сокол, выброшен вон… то, что таили в себе пирамиды, исчезло…

Под высокими сводами пронесся общий горестный стон.

Голос Бакнихонсу звенел резким криком:

— Храм Прекрасноликой осквернен, ее священный урей похищен, ее сокровища в пыли!.. И это еще не все! Сет завладеет землей… пустыня породит скорпионов, подобно гиппопотамам пожирающих людей… боги отступятся от своих служителей и пошлют мор… камни заговорят, и будет страшен их голос, вещающий конец всего живого… Мир ввергнется в бездну Дуата… Мрак будет тверже меди и звонче бронзы… Все погибнет…

— Довольно!.. Довольно!..

Жрецы в отчаянии рвали на груди свои белые одежды.

Бакнихонсу помолчал и, оглядев собрание, спросил:

— Все ли из братьев, собравшихся здесь, верны заветам посвященных?.. Нет ли и среди служителей богов отступников и предателей?.. Не захватила ли кого-нибудь из них зараза мятежа?..

Все жрецы, как один человек, подняли руки, подтверждая свою верность.

— Да будут прокляты изменники!..

— Да не достичь им во веки небесного совершенства!..

— Да погибнут они, заблудившись по дорогам Аменти!..

— Смерть изменникам!..

Бакнихонсу заговорил, понизив голос:

— Всем ли ведомо, где скрывается ныне «благой бог»?.. Он бежал из Хсоу в самом начале мятежа и заперся в укрепленных стенах Иттауи… Я тайно послал к нему скорохода, испрашивая у его величества, что нам делать. И вот его ответ: «Скорбя о судьбе своего города и своих верных жрецов, мое величество послало гонцов в Ипет просить помощи против взбунтовавшихся неджесу. Но подлый Ипет велел передать, что готов притти с войском усмирить бунтовщиков лишь в тот день, когда мое величество откажется от царской власти»…

Над собранием пронесся глухой ропот.

— «Благой бог» приказал вырвать языки у гонцов Ипета, — продолжал Бакнихонсу, — и палками прогнать назад… Он требовал выдать голову дерзкого хека, провозгласившего себя единым властителем обеих стран… Ах, «благой бог» слишком молод и неопытен; ему неведома мудрость предков: «Слова — вода, — они утекают меж пальцев»… А войска Ипета многочисленны и несокрушимы…

Жрецы молчали, опустив головы. Они были подавлены вестями.

По губам Бакнихонсу промелькнула усмешка. Он простер руки, призывая к вниманию.

Десятки глаз впились в его лицо.

— Если великие боги, — начал он, — отшатнулись от юного властителя, — не знак ли это воли бессмертных, чтобы и мы, их верные служители, оставили его?.. «Благой бог» перестал, верно, чтить заветы богов: мыслил лишь о себе, о собственном весельи — о пирах, охотах, праздниках; храмы при его правлении не богатели, как бывало прежде; сокровищницы богов пополнялись редко, жрецы беднели, ибо не получали служб при управлении страной, — их обходили, предпочитая им веселых юношей с венками на плечах… Фараон не преследовал иноземцев, и они стекались в Долину, как песок пустыни; их нечистые храмы стояли рядом с нашими, и боги их привлекали молящихся…

Бакнихонсу оглядел собрание. Голос его понизился до шопота.

— Так не лучше ли спасти законы и поднять на прежнюю высоту могущество и богатство служителей бессмертных, чем прятаться по подвалам храмов, как мы делаем это ныне?..

— Говори, говори, премудрый!..

— Говори!..

— Советуй, мы слушаем тебя!..

Ряды жрецов плотнее сомкнулись вокруг говорившего.

— Не следует ли и нам, подобно богам, отступиться от юного неразумного фараона, погубившего и нас и себя, и соединиться с сильным Ипетом?..

Он оглядел собрание.

— Это единое наше спасение, братья, — сказал он отчетливо.

— Делай, как знаешь, мудрейший из мудрых!.. Делай, как учит тебя твой разум!.. Тот да вразумит тебя и впредь и во веки, достойнейший из достойных!..

Улыбка, торжества озарила лицо Бакнихонсу. Он не думал, что так легко склонит собрание на измену.

— Я угадал ваш ответ, братья, — добавил он, распуская жрецов, — и уже снесся с Ипетом. Новый «благой бог», «жизнь, здоровье и сила», которого мы торжественно признаем единым живым Гором, как только он вступит на землю Хсоу, выслал уж к нам тридцать кораблей с хорошо вооруженными воинами…

Крики восторга заглушили его слова.

9

Тридцать кораблей Ипета спустились вниз по Нилу. Они прошли верный Кобти с его знаменитым рынком, Тарир — город Хатхор, Тин, священный Абду, Хем, где воздавались божеские почести древнему царю Мине… Недоступная крепость Шашготеп приветствовала войска нового фараона, украсив стены своих укреплений коврами.

Сиут, Кузит, Хмуну — священное место победы Гора над Сетом — широко открыли ворота своих храмов. Первый жрец ибисоголового Тота преклонился перед начальником над кораблями — братом нового фараона, Ранузиром, как перед истинным потомком Ра; служитель бога торжественно освятил урей его головного убора.

Гбону, Менат-Хуфу, Гнес, Меритум, Шед — город священных крокодилов — все признали власть нового «благого бога».

Беглецы в Иттауи были в тревоге.

Царица Нефтис спешно послала тайного гонца в Хсоу к Пенроириту, заклиная его своей любовью спасти ее. Она обещала писцу все свои богатства, весь царский гарем, клялась венчать его пшентом, бросить в ногам его всю страну во главе с самим фараоном, лишь бы он отразил дерзкие войска врагов… Царица забыла свою былую гордость и молила спасти ее, как простая служанка.

Пенроирит показал послание царицы народу.

— Великая Нефтис молит меня о помощи, — говорил он, — и что бы я ни приказал ей — она все сделает с покорностью. Я ответил, что ей следует переехать с сыном в Ман-нефер, как более сильную крепость, и ждать войск из Хсоу. Царица готова предать даже сына, лишь бы я сохранил ей царскую власть.

Толпа злобно хохотала:

— Волчица, и та любит своего детеныша больше, чем эта ехидна!..

— Истинно так!..

— Блудливая сука пожирает своих щенят!..

— Нет сердца в ней даже к родному сыну!..

Пенроирит остановил крики:

— Теперь не время проклинать и злобствовать. Ипет движется к Та-мери, и близок день, когда корабли его врежутся в наш порог… Надо спешить, чтобы отразить врага у стен Мен-нефера. А отразив, захватить в свои руки город со всеми, кто бежал из Хсоу… Довольно пиров и веселий!.. Или вы хотите, чтобы новый фараон согнул по-старому ваши спины?..

— Нет, нет!.. Будь они прокляты все!..

— Не все ли равно — с юга или с севера приползет жало ехидны?..

— Рука Ипета, верно, не легче руки «благого бога»?..

— Нам не надо южных палок, как не надо было и северных!..

— Гоните прочь всякого, кто носит урей и хвост шакала!..

— А что вы делаете для этого? — крикнул Пенроирит, — вы грабите, разрушаете и ломаете все на своем пути, как ливень в дни дождей… Вас можно взять голыми руками, как птенцов горлицы!..

— Что же нам делать?..

— Научи!..

— Скажи!..

— Будь нашим начальником!.. Приказывай!..

Пенроирит торжествовал.

Вот она — минута, которую он так долго ждал. Неджесу, как стадо баранов, толпятся вокруг и ждут его приказаний.

— Говори!.. Говори!.. Приказывай!..

— Веди нас!..

— Научи!!

Голос Пенроирита, резкий и повелительный, диктовал:

— Прекратить пьянство и разгул, перестать жечь и грабить, готовиться спешно к войне, нести все награбленные сокровища и оружие в общие склады, выбрать начальника и повиноваться ему беспрекословно!..

— Ты!.. Ты — наш начальник!..

— Тебе лишь будем мы покорны!..

— Тебя одного хотим в начальники!..

Пенроирит тут же единогласно был выбран предводителем всех войск, город наделил его неограниченной властью; в Хсоу не было ни одного человека, который бы не доверял бывшему писцу.

На рыночной площади состоялось торжественное признание прав Пенроирита. Жрецы не осмелились ослушаться воли народа и освятили его решение в главном храме.

После обряда освящения Бакнихонсу отвел Пепроирита в сторону и, глядя ему в глаза, спросил:

— Как нам, служителям богов, понять действия недавнего советника «благого бога»?..

Пепроирит пожал плечами.

— Я думал, что мудрость Бакнихонсу прославлена не даром. Неужели он не видит, что недавний советник «благого бога» действует в пользу жрецов и фараона?..

— В пользу которого из фараонов?.. — спросил недоверчиво жрец.

— А скольких ты знаешь, мудрейший из мудрых?.. — засмеялся Пенроирит.

— Двоих… Фараона, бежавшего из Хсоу, и фараона, идущего на Хсоу…

По лицу Пенроирита пробежала насмешливая улыбка.

— А я знаю еще и третьего, — ответил он спокойно.

— Третьего?.. Кого же ты мыслишь?..

Жрец впился глазами в лицо Пенроирита.

- Кто же третий фараон?..

— А разве пшент окажется слишком тяжелым для мудрой головы первого жреца?.. — прошептал отчетливо писец.

Бакнихонсу отшатнулся.

Какими чарами этот человек сумел угадать его тайную мечту?..

Они разошлись, не проронив больше ни слова. Но с этого часа Бакнихонсу стал бояться Пенроирита и начал действовать согласно его указаниям.

10

— Встань, Яхмос, посмотри, кто это вошел к нам во двор, — говорила сонным голосом Бикит, — кто там бродит ночью, словно грешная душа, не нашедшая пути в страну блаженных?..

Яхмос нехотя поднялся с цыновки и вышел за дверь.

Луна заливала двор яким светом. У плетня стоял человек в рваной одежде.

— Да помилуют боги твое «ка», кто ты? — спросил мальчик. — Что тебе надо в такой поздний час?..

Человек сделал два шага и протянул руки.

— Яхмос!..

Мальчик вздрогнул.

— Кто ты?..

— Яхмос!..

В дверях показалась Бикит.

— Ну, что же, Яхмос, кого посылают нам боги в час, когда все люди спят?..

Человек рванулся вперед с криком:

— Или время ослепило тебя, что ты не узнаешь своего мужа, Бикит?..

Бикит вскрикнула и пластом упала к ногам пришедшего. Она целовала его ступни, колени, руки, края одежды и плакала, плакала, не находя слов.

— Встань… встань, возлюбленная моя… — говорил дрожащим голосом Нугри, — встань… разбуди детей… покажи мне их хоть при свете очага, если солнце еще медлит подняться… я устал… мой путь был долог и труден… ну же, вставай, вставай!..

Глаза Бикит горели.

— Разве это не солнце светит на небе?.. Разве не оно освещает мое сердце?.. Разве не настал еще час вечного блаженства?.. Разве не сам пресветлый Гор стоит предо мной?..

— Молчи!.. Молчи!..

Яхмос бросился будить братьев и сестру.

Ти-Тхути прижимала руки к груди и шептала одно только слово:

— Отец… отец… отец…

Нугри осматривал свой дом, — и он казался ему выше и просторнее, чем раньше.

— Я слышал, что бедняки Хсоу стали жить, как рпат?.. Где же твой дворец, Бикит?..

Она хлопотала у очага, роняя горшки, ложки, сосуды с маслом, и, плача и смеясь, отвечала:

— Да, наш квартал опустел… Кема, Хети и другие — все побросали свои дома и живут теперь кто в прежнем доме «смотрителя царских сандалий», кто в доме «смотрителя ларца»… Но мне мой дом милее самого дворца… Ведь здесь я жила с тобой… О великие боги, неужели истинно — мой муж вернулся к своему осиротевшему очагу?..

Она не верила глазам и в сотый раз вглядывалась в лицо Нугри.

И всю ночь они проговорили, окруженные детьми, — он о своих мучениях в далеком синайском руднике, о побеге с целой партией ссыльных, о вестях, изредка доходивших до них из Египта; она — о восстании неджесу, о близкой войне, о Пенроирите…

Нугри нахмурился.

— Я не верю лисице, слишком долго лизавшей порог дворца, — сказал он мрачно.

— Что ты?.. Что ты?.. — возмутилась Бикит. — Ему верит весь народ!.. Он сам указал путь к сокровищницам Нахтмину, он посылал нас против «благого бога»!.. Он — всегда впереди всех!..

— Не знаю… может быть… может, и гиэна стала горлицей с тех пор, как я не был в Долине…

Густой пар поднимался от жареного мяса, поставленного Бикит перед мужем.

— Ешь, господин мой, ешь в своем доме, ибо боги не допустили неправды и вернули тебе твой очаг…

Нугри ел с жадностью голодавшего месяцами человека. Бикит, захлебываясь, рассказывала ему:

— Все жители города иокрестных селений переписаны, как бывало при фараонах… матросам, плотникам и рабочим на пристанях приказано исправить старые корабли и выстроить новые… На постройку идут мачты из ливанского кедра, что стояли у дворца, обшивки с домов рпат, акациево и эфиопское дерево со складов «благого бога»… Камни с пирамиды свозят к укреплениям… старые воины учат молодых… писцы подсчитывают в оставшихся житницах зерно, мясо и овощи, — теперь все это должно быть общим… Женщины и дети помогают мужчинам… кто таскает камни, кто дерево, кто вьет из пальмовых волокон веревки, кто сшивает кожаные ремни для щитов, или варит целебные травы, коптит мясо, приготовляет плоды и овощи для войск… Хсоу, как улей, кипит с утра до ночи, — вот ты увидишь сам завтра…

— Значит, слава вашей мудрости, — вы не потеряли еще голов… Не то я видел в других городах и селениях…

— Расскажи, расскажи, отец, — пристали к нему сыновья.

— Там все еще кровь и пожары… там пахарь выходит вооруженный щитом… птицеловы ходят в боевом порядке… Нил разливается, но никто не работает… никто не знает, что происходит по соседству… река превратилась в кровь, ибо на дорогах и полях путника подстерегают убийцы… они прячутся в кустах, пока не подойдет застигнутый человек, грабят его ношу, а самого его убивают… поперек дорог протягивают тенета, чтобы ловить в них, как перепелов, запоздалых людей… нельзя быть уверенным за свою жизнь ни в дороге, пи дома... человека убивают на его собственной крыше… Нельзя довериться ни брату, ни сыну… кругом недруги… привратники говорят: «Идем грабить»… Смута и шум сумятицы по всей стране… Видите вот этот шрам, — я получил его не в руднике, а на родине…

Нугри показал ярко-красный, еще свежий шрам на шее.

— Всемилостивые боги, то же было и у нас, но, хвала бессмертным, мы взялись, наконец, за ум…

— А где Актис?.. — вспомнил Нугри.

Бикит махнула рукой.

— Разум ее витает как птица, потерявшая гнездо… Сестра давно уже не живет с нами… Она бегает по городу, как бешеная сука, и ломает и грызет все, что напоминает ей рпат…

Нугри тяжело вздохнул.

— Вся Долина сейчас подобна безумной Актис… — сказал он глухо.

В раскрытую дверь пахнуло предутренним ветром; на соседнем дворе закрякали утки, закричал осел…

Нугри потянулся.

— Я устал, жена, и хочу спать…

— Ложись, ложись, господин моей души, усни… я разбужу тебя с восходом солнца…

Нугри лег на цыновку, а Бикит, окруженная детьми, сели у ею изголовья и, не спуская глаз с лица мужа, проплакала до рассвета от счастья.

11

Нугри встретили в Хсоу как героя. Ведь это он первый когда-то поднял руку на старый порядок, это он звал к борьбе, это его сослали в рудник за защиту обездоленных…

Нугри принес много новостей. Хсоу, как корабль в бушующем море, не знал, что творится кругом. Все глаза, все мысли были направлены на юг, к войскам Ипета и к Мен-неферу, где скрывался бывший фараон.

Но Нугри советовал не забывать и о северо-востоке, где двигались грозные силы неведомых племен под начальством свирепого Шалати. Нугри предупреждал, что новый враг может нежданно налететь на Долину, как саранча на поля пшеницы.

— «Стена князя» и могучая крепость Цару на пороге Долины не пропустят вражеских войск, — говорил уверенно Пенроирит, — не раз уже к нам двигались племена азиатов, но силы их разбивались о наши крепости, как скорлупа ореха о камень.

Пенроирит был недоволен возвращением Нугри.

— Два льва не уживутся в одной берлоге, — думал он злобно, — я хочу один пасти стадо этих баранов… мне не нужен второй пастух… Быть может, и он не прочь вскинуть пшент на свою голову неджесу?.. Но милостивые боги не допустят осквернения священного урея… до этого не дойдет, пока я жив!..

Пенроирит решил выждать удобной минуты, чтобы столкнуть каменщика со своей дороги.

— А пока я ему дам почетное место рядом со мной, — смеялся он, — пусть тешится, словно мальчик, новой игрушкой…

Он назначил Нугри начальником над кораблями, готовыми уже двинуться к Мен-неферу. Там, у стен древней крепости, должны были столкнуться войска Ипета и войска «Свободного Хсоу».

Шерау, Интеф, Батау и другие каменщики и друзья Нугри составили его почетную дружину. Сам Пенроирит остался в Хсоу, чтобы не оставлять города без защиты. Он обещал поставлять в действующие войска свежие силы из резерва и наемников, съестные припасы и оружие…

И настал, наконец, день, когда от главной пристани отплыли корабли восставших.

Позолоченный крокодил на носу корабля Нугри резал воду, высоко поднимая свою украшенную сердоликовыми зубами пасть.

Каменщик стоял у руля. Глаза его сверкали от счастья, — он ехал защищать свободу Хсоу.

12

Окруженный кольцом двух враждебных войск, Мен-нефер голодал.

Царица Нефтис слышала со стороны квартала бедняков тот же угрожающий крик, который заставил ее покинуть когда-то Хсоу.

Бледная, с расширенными зрачками глаз, она ходила по коврам своего покоя, как львица в клетке. На все ее послания Пенроирит больше не отвечал, даже гонцы не возвращались назад.

Царица в бешенстве рвала душившее ее ожерелье и говорила злым, хриплым голосом:

— Неужели эти грязные псы — неджесу — переманили его на свою сторону?.. Почему он не дает мне знать о ходе войны?.. Почему он запер нас здесь, как в ловушке, не подпуская к городу ни одного торгового корабля, ни одного землепашца с мешком зерна?..

Она не знала, что ее послания даже не доходят до Пенроирита. Нугри перехватывал их и задерживал гонцов, — он все еще не доверял бывшему писцу.

А «благой бог» целыми днями лежал на своей пышной постели, любовался ее резными украшениями: головой льва из слоновой кости, золочеными лапами и хвостом, искусно выточенными лучшими мастерами, играл с Нерхебом в кости или в минуты тоски беспомощно плакал, как ребенок.

Царица с презрением смотрела на сына. Она одна теперь повелевала придворными и слугами, как в былое время, когда была правительницей обеих стран. Начальники стражи каждый день доносили ей о действиях обоих войск.

С высоты храма Пта можно было видеть все битвы. Корабли Ипета, казалось, находились в нерешительности. Несмотря на вдвое большие силы, они не продвигались ниже Мен-нефера, боясь быть запертыми со всех сторон кораблями Хсоу. Нугри высадил часть своих воинов на берег, и они залегли в прибрежных скалах, в ожидании дальнейших приказаний начальника. Ипет и Хсоу обменивались лишь дождем стрел, дротиков, каменных ядер и зажженных смоляных фитилей.

Мен-нефер изнывал от этого однообразия, не дающего перевеса ни одной из сторон. Призрак голода висел над городом. К недостатку сметных припасов присоединился еще недостаток в здоровой питьевой воде.

Было начало наводнения, и Нил поднялся, стал быстро мутнеть и принимать зеленоватый цвет гнили. Обыкновенно к этому времени запасливые люди заранее заготовляли воду, наполняя ею все бассейны, все водоемы, все цистерны; но на этот раз общая растерянность, близость войны, неуверенность и страх заставили упустить из виду обычную предосторожность.

Нездоровые свойства Нила, к счастью, исчезали довольно скоро; все же и за это короткое время большинство беднейшего населения заболело мучительной желудочной болезнью. Голод усиливал страдания… В городе стали учащаться случаи смерти… мертвецов торопились хоронить, так как смоченный водой песок стал кишеть насекомыми, переносящими заразу с мертвых на здоровых.

Первый пророк ежедневно совершал торжественные молебствия, прося бога Пта спасти гибнущий город. Но Пта плохо внимал молитвам, — он гневался — как объясняли жрецы - на жителей Мен-нефера за то, что стада его священных быков таяли изо дня в день. Пастухи храма не могли бороться с толпами голодных, отбивавшими у них палками и камнями лучших животных… Чтобы сохранить стада, пришлось отдать народу все зерно храма, все масло, все съестные запасы… Но Мен-нефер, не получая обычного притока сельских продуктов, слишком быстро все поглощал. Мернутцат области должен был открыть свои житницы, но и этот запас скоро был уничтожен толпами голодных.

— Для чего нам война?.. — кричали они, собираясь на площадях и улицах. — Мы не хотим войны!..

— Граждане Хсоу — наши братья!.. Пусть пошлют к ним гонцов!..

— За что мы терпим голод?.. За что мы умираем?.. Пусть «благой бог» уходит от нас, — он один причина войны!..

— Мы не хотим умирать из-за кучки рпат, засевшей в нашей крепости!..

— Пусть убираются отсюда, как убрались из Хсоу!..

— Хвала «Свободному Хсоу»!.. Хвала братьям, сумевшим прогнать мучителей!..

— Запасы Мен-нефера идут не нам, а горсти разжиревших псов!..

— Будь проклят «благой бог» и весь его двор!..

— Будь проклята сука, родившая на горе нам фараона!..

Начальники стражи доносили царице о мятежных речах народа.

— Схватить зачинщиков и вырезать им языки!.. — приказывала Нефтис. — Сократить расход на стол фараона, на его гарем и придворных!.. Отобрать частные житницы и разделить их, с помощью писцов, на кварталы!.. Разгонять толпы палками и плетьми!

Новые меры царицы заглушили на время ропот голодных.

А война попрежнему не приносила ничего определенного. Войска Ипета подкреплялись со стороны юга, войска Хсоу — со стороны севера. Ипет боялся решительных действий; Хсоу — выжидал.

Тогда Нефтис придумала новый план. Она решила снестись с Ранузиром и путем измены впустить войска Ипета в город.

— Мне все равно не удержать власти в слабых руках сына, — думала она злобно, — он умеет лишь забавляться или проливать слезы, вместо того, чтобы, подобно доблестным фараонам древности, налетать ястребом на непокорных рабов. Так пусть же власть достанется сильнейшему. Ипет венчал не одну династию царей… И кто знает, может быть, глаза брата нового фараона не будут слепы, когда увидят царственную красоту великой Нефтис-Менхопрури… Белый цвет южной короны не менее славен, чем красный цвет северной… Коршун Нехеб и змея Уаджит сольются воедино, как и встарь, подобно знакам лотоса и папируса, сплетенным вместе на троне фараонов… И великий Амон-Ра — главный бог Ипета — верно, не оттолкнет новую царицу!..

Нефтис сама написала Ранузиру полное любви и восхищения письмо, закрепила папирус собственной печатью и приложила к нему большое серебряное кольцо в форме двух сплетенных рук — знак союза и верности.

Она шопотом отдала приказание немому рабу и под страхом казни вручила ему папирус.

13

Нерхеб вошел в покой «благого бога». С тех пор, как он женился на царевне Меситнинухет-Техен, он стал единственным другом и советником фараона.

— Все такие скучные, — говорил «благой бог» сквозь слезы, — лица всех мрачны, как ночь… Арфисты разучились играть на своих золотых арфах… голоса певцов охрипли, плясуньи от вечного лежания на цыновках располнели как старухи, лица воинов суровы, — все тянутся к мечу и стрелам, забывая о весельи и вине… Я скучаю. Нерхеб… Мне надоели раздоры, войны, голод народа, мне надоели даже жрецы со своими вечными просьбами о новых подачках… Я не верю больше в их силу… я ни во что больше не верю… Я устал… Я постоянно хочу спать… И только ты один умеешь заставлять меня иногда смеяться…

Нерхеб благоговейно поцеловал золотой ремень сандалии фараона.

— Но и ты, — продолжал капризно «благой бог», — не тот, что прежде, помнишь, до твоей поездки в страну Хатнуб за моим бедным саркофагом, разбитым проклятыми бунтовщиками… таким красивым, таким крепким, как будто вылитым из электрума… Помнишь?..

Нерхеб опустил голову.

— Помню, пресветлый Ра, жизнь рожденных…

— Тогда я прогневался на тебя, — продолжал фараон, — за то, что ты осквернил себя любовью к этой девушке… как ее… дочери парасхита… Как ее звали?..

— Актис… — глухо прошептал Нерхеб.

— Да, да, Актис… плясунья Актис… голубой лотос Египта… так называли ее… Как странно, — теперь я не рассердился бы за любовь к ней… Теперь все изменилось, говорят, в Хсоу: нищие обладают богатством, почтенные в горе, ничтожные в радости… умалились люди… повсюду предатели… людей нет… сын знатной особы не различается от простолюдина… жены каменщиков и рабов носят виссон и мафкат… А твой бедный фараон не найдет, верно, скоро в своей сокровищнице и утну серебра…

Он помолчал, а потом добавил мечтательно:

— Эта девушка поистине была прекрасна, если ты тоскуешь о ней до сих пор…

Нерхеб упал на колени.

— Нет, повелитель обеих стран, я был бы недостойнейшим рабом твоего величеств, если бы посмел вспоминать о наложнице, назвав женой твою сестру, великую царевну Меситнинухет-Техен, прекрасную как день, как оазис в пустыне, как слеза Изиды… Но прости, владыка Нехена и Буто, если раб твой осмелится прервать мед твоих уст и склонить слух твоего величества к печальным вестям… Со скорбью в сердце я нес тебе их…

Глаза фараона стали большими и испуганными.

— Печальные вести?.. Опять печальные вести?.. За последнее время я разучился уже выслушивать радостные вести от своих подданных… Говори!..

— О владыка, жизнь рожденных, злое предательство грозило тебе, черное как Дуат, и страшное как чудовища пустыни… Я не смею сказать…

— Говори!..

— Твоя сестра, моя супруга и госпожа, послала меня предостеречь твое величество от коварной измены…

— Чьей?..

— Твоя мять, царица Нефтис-Менхопрури хотела тайно снестись с Ранузиром — братом подлого мятежника из Ипета… Я перехватил гонца с папирусом…

Фараон встал с постели, весь дрожа. Глаза его были черны от гнева.

— Измена в самом гнезде коршуна!.. — закричал он резким звенящим голосом. — Призвать отряд личной стражи моего величества, связать царицу, как простую рабыню, и бросить ее в подземелье, пока великий суд Мен-нефера не произнесет над ней своего приговора!.. Где перехваченное письмо царицы?..

Нерхеб протянул папирус.

Серебряное кольцо Нефтис упало на мех леопарда, под ноги фараона. Золотая сандалия «благого бога» растоптала сплетение двух рук — знак любви и верности…

Фараон не смог прочесть письма царицы — его душили слезы бессильного гнева.

14

Нугри диктовал писцу ответ «благому богу»:

«Если истинно, что пишет бывший владыка обеих стран, и Мен-нефер стонет от голода; если истинно, что наши братья— неджесу осажденного города — едят ремни своих сандалий и варят пшеничную солому вместо маиса, мы — неджесу «Свободного Хсоу» — готовы посылать им в установленные сроки по два корабля зерна, масла и вина, а также впустить в крепость скот и гусей… Мы все это сделаем под условием, что мернутцат Мен-нефера не станет чинить препятствий желающим присоединиться к нашим войскам и даст каждому из них по полному боевому вооружению… Кроме того, чтобы избежать предательства, мы, — граждане «Свободного Хсоу» — требуем двух заложников из царского рода; мы клянемся честью, своей загробной жизнью и загробной жизнью своего потомства, что заложники будут целы и невредимы… На этих условиях мы можем спасти город Пта от гибели. В противном случае ни одна лодка не дойдет до пристаней Мен-нефера, и город, верный бывшему владыке, умрет голодной смертью».

Нугри торжествовал. «Благой бог» молил его о помощи. Хсоу мог требовать от фараона любой платы.

Стрела с привязанным к ней ответом Нугри перелетела укрепления Мен-нефера, и войска неджесу стали ждать решения бывшего властелина.

15

«Благой бог» прятался в дальнем покое. До него ясно долетал рев голодной толпы. Те же угрозы, та же брань, то же попрание установленных дворцом и храмами устоев — все было так схоже с днями перед его бегством из столицы.

— Долго ли еще нам ждать решения фараона?.. — неслось с площади.

— Не испытывает ли он нашего терпения?..

— Он испытывает наши животы: сколько дней мы можем еще не есть!..

— Или он хочет начать строить новую пирамиду из наших трупов?..

— Будь он проклят!..

— Смерть!.. Смерть губителю жизней!..

— Пусть он отвечает Хсоу, или мы разобьем дворец и выволочем его оттуда, как лисицу из норы!..

— Пусть сегодня же отвечает Хсоу!..

— Хвала «Свободному Хсоу»!.. Хвала братьям, зовущим нас к себе!..

— Смерть фараопу!..

— Смерть обоим фараонам!..

«Благой бог» зарывался головой в подушки и старался ни о чем не думать. Он устал от этой вечной борьбы, от дворцовых интриг, от мятежа неджесу, от измены друзей и близких… Как он верил когда-то Пенроириту, этому юному мужу с разумом старца?.. Как мог он допустить, чтобы родная мать стала тайно предавать его врагам?.. Все рушилось вокруг него…

— «О, если бы у меня было сердце, способное терпеть, — шептал он слова старой книги, — приди, приди, мое сердце, объясни мне происходящее на земле… Встаешь на рассвете, а сердце не облегчается от тяжести, ибо вчера то же, что и сегодня… Широка и тяжела моя скорбь»…

Вошел Нерхеб и склонился у ног фараона.

— Владыка рожденных, народ требует немедленного ответа Хсоу…

Голос «благого бога» звучал устало:

— Хорошо… я… отвечу…

Он еще раз перечел послание Нугри и бросил серебряный шар в бронзовую чашу, призывая слугу.

— Пиши, — приказал он Нерхебу.

Семер взял кисточку и папирус и приготовился.

Фараон начал диктовать:

— «Мое величество снизошло до стенаний рабов своих, называющих себя «Свободным Хсоу», и прочло их послание… Мое величество изливает свет своей доброты на подданных и соглашается на их мольбы и слезы… Мое величество посылает им заложников: свою мать, царицу Нефтис-Менхопрури, и свою сестру, царевну Меситнинухет-Техен, коих»…

Рука Нерхеба дрогнула.

— И сестру твою, жизнь рожденных?.. — спросил он, бледнея.

— «Коих»… — продолжал, не отвечая, фараон, — «мое величество вверяет бессмертным богам и преданности рабов своих»…

Жалкая улыбка кривила рот «благого бога».

— «И преданности рабов своих»… — повторил он уныло. Фараон отдал папирус дожидавшемуся слуге.

— Немедля ни часа отослать ответ на корабли Хсоу…

И, отпустив Нерхеба знаком руки, он снова упал на подушки.

16

В царском гареме слышались крики и плач.

Царевну Меситнинухет-Техен, цвет царского рода, отправляли к мятежникам!.. Настал конец мира!.. «Благой бог» своими руками отдавал проклятой черни единственную сестру!..

Женщины рвали на себе волосы, царапали лицо и кричали, как исступленные:

— О великие боги!.. Или ныне померкло уже солнце?.. Или пустыня затопила Долину?..

— Горе, горе нам, ибо близок конец жизни!..

— Владычица звезд, Пресветлая, Золотая, Прекрасноликая, спаси и помилуй рабынь твоих!..

— О Изида, заступница всех печальных, укрой от власти Сета царскую дочь, защити ее царское сердце от поругания!..

— О царевна Меситнинухет-Техен, чем прогневала ты милосердных богов?..

— О-о-о-о-о-о-о!..

О царице мало кто жалел — ее боялись и не любили во дворце.

— О горлица в гнезде коршуна, куда пойдешь ты с птенцом своим, где преклонишь ныне голову, когда брат и властелин твой отпускает тебя на гибель?..

— Рыдайте, рыдайте, рвите одежды, жены и девы, ибо близок день, когда одни слезы будут вашим уделом!..

Нерхеб, держа на руках сына, плакал. Он любил это маленькое существо, такое беспомощное, такое близкое его сердцу, со смуглым тельцем и смешным лепетом еще беззубого рта…

Царевна увозила с собой ребенка.

Она стояла подле мужа и большими, испуганными глазами следила, как нубийка-рабыня укладывала в ларцы ее белые, прозрачные одежды из дорогой косской ткани, стеклярусные ожерелья, покрывала, ящички с притираниями и красками, флаконы с благовониями, веретено из черного дерева, фигурки богов, сандалии, серебряное зеркало с богом Бесом на ручке и детские игрушки…

Бронзовая кукла выпала из рук плакавшей рабыни на изразцы пола. Ребенок потянулся за ней. Мать, подавая игрушку, упала вдруг на грудь мужа и разрыдалась.

«Благой бог» не позволил Нерхебу сопровождать жену и сына к восставшим…

17

Пенроирит спешно вызывал Нугри в Хсоу. Каменщик взялся лично доставить заложниц в бывшую столицу. Команду над войсками он передал Шерау, а сам поторопился на север…

Мен-нефер ликовал. Нугри сдержал слово и к вечеру же, в день своего отъезда, впустил в город два корабля с зерном и маслом. Скот и гусей должны были пригнать спустя день…

Все забыли об осаде, о близости войск Ипета и объедались. Союз с «Свободным Хсоу» казался всем теперь единственным спасением…

Вдали грохотали гранитные ядра, вспыхивали редкие огни зажигательных снарядов, но Мен-нефер пел и плясал, привыкнув к однообразной, долгой, безрезультатной войне…

Нерхеб с высоты медной крыши храма Пта старался разглядеть уплывавший в даль корабль Нугри.

Жрец-предсказатель беззвучно шептал заклинания и вычислял по ведомым ему одному знакам возвращение царственных заложниц.

— Мрачна судьба твоей жены, — сказал он Нерхебу, — долог ее путь, и день встречи с тобой покрыт тайной… Пусть же не скупится рука дающего, и истина всплывет, как лист лотоса на поверхность реки… Боги ждут твоей жертвы, сын мой…

Нерхеб безнадежно махнул рукой и вздрогнул.

— Боги ограбили ныне мое сердце… Что осталось мне пожертвовать им?..

Он ушел, не взглянув на вычисления.

18

Царица Нефтис сидела на высоко взбитых подушках под ковровым навесом и прятала лицо под саисским покрывалом. Она искусала до крови губы, когда ее, по приказанию сына, связали, как простую рабыню, и бросили в темницу в ожидании суда. Но когда она узнала, что «благой бог» переменил: приказание и посылает ее заложницей к восставшим, она решила умереть… Разве могла она, бывшая владычица обеих стран, жена и мать фараона, каждый день дрожать за свою судьбу в руках взбунтовавшейся черни?.. Она не верила больше ни сыну, ни неджесу, ни союзу с Ипетом; даже мысль о возможной встрече с Пенроиритом не давала ей надежды на освобождение… Боги отступились от нее навсегда…

Царевна Меситнинухет-Техен избегала встречаться глазами с матерью. С тех пор, как она открыла измену царицы, они стали врагами…

Царевна сидела на носу корабля, на груде тирских ковров, и играла с сыном; она старалась не думать о будущем.

Черная рабыня рассказывала ей бесконечную сказку о скитаниях неведомого принца, о его страданиях вдали от родины и, наконец, о счастливом возвращении к родным; нубийка хотела утешить свою госпожу, смахнуть слезы с ее больших, печальных глаз…

За бортом шумели воды Нила, плескались о весла гребцов и уплывали назад в Мен-неферу.

Меситнинухет-Техен крепче прижимала к груди ребенка и шептала рабыне:

— Кандакэ, расскажи еще что-нибудь…

Нугри бродил меж скамеек гребцов и подгонял их обещанием награды. Его пугал неожиданный призыв Пенроирита. Что могло случиться в Хсоу?.. Измена?.. Набег кочевников?.. Мор?.. Он готов был избить корабль, как ленивого осла, еле плетущегося под полдневным зноем…

Иногда он проходил мимо заложниц, и глаза его останавливались на царственном ребенке.

Кто мог бы думать несколько наводнений назад, что он, Нугри, простой каменщик с пирамиды, повезет, как пленника, наследника трона… «Благой бог» молод и слаб здоровьем; не имея детей, он был бы принужден признать своим преемником сына сестры… И, может быть, эти самые маленькие, детские руки сжали бы страну сильнее, чем деревянные тиски, к которым приговаривали мелких преступников?..

Нугри подходил к ребенку и протягивал ему свою большую, мускулистую, загрубелую руку. Мальчик в испуге прятался в колени матери.

— Птенец еще в гнезде отличает орла от горлицы, — усмехался каменщик и отходил к гребцам.

Солнце жгло обнаженные спины людей, раскаляло медные украшения корабля, сверкало в брызгах воды…

Мен-нефер оставался далеко позади.

19

Пенроирит не даром вызывал Нугри. Гонец с северовосточной границы принес страшную весть: неведомое племя, схожее с племенами Шазу и Менту, числом как песок пустыни, с женщинами и детьми подошло к самой «Стене князя» и раскинуло там свой походный лагерь.

— Люди эти, по словам гонца, — говорил писец, — имеют при себе двухколесные повозки; в повозки эти впряжены неведомые Долине животные, подобные большим ослам и быстрые как антилопы… За этими людьми идут еще люди, и нет им числа… нет меры…

Нугри слушал, стиснув зубы, и молчал.

— Неужели теперь, когда близок, быть может, час победы над властью рпат, — думал он в бешенстве, — новый неведомый враг сломит добытую свободу, добытую с таким трудом, с такой мукой, через насилие, кровь и огонь?..

— Будь проклято племя Сета, — погрозил он далекому еще врагу и спросил:

— Где гонец?..

— В моем доме и ждет награды за добрую весть, — ответил, усмехнувшись, Пенроирит.

— Посадить гонца под крепкий затвор и не допускать к нему ни одного человека. Ни одни уши не должны услышать о новой беде.

Голос Нугри был решительный и строгий, как на войне.

— Сам Тот вразумил тебя, друг мой, — злобно засмеялся писец. — Я мыслил, как и ты, и приказал вырезать у гонца язык.

Нугри отшатнулся.

— Зачем?..

— Выброшенный собакам, язык не выдаст никому великой тайны… — ответил писец.

Нугри пожал плечами и продолжал:

— Как знаешь!.. Но не следует лить попусту кровь — ее много еще должно пролиться впереди… Слушай, не медля ни часу, всех наемников и всех жителей Та-Мери, чтущих богов иноземцев, всех, кто пришел в Египет из чужих стран, надо отправить под начальство Шерау против Ипета… Рождённых же сынами Ра, всех истинных рехит вооружить и двинуть к «Стене князя»…

Они долго еще совещались в покоях бывшего дворца; а толпы народа, предчувствуя что-то недоброе, шумели на площадях, плотинах и улицах…

Двурогий Иах — светильник бога Тота — давно уже всплыл над грядой далеких пирамид, когда Пенроирит вышел, наконец, на набережную. Белые плиты мостовой были похожи на серебряный пол в святилище Хатхор. Вода канала и позолоченная крыша дворца блестели под лунными лучами. Город уже спал тревожным, коротким сном…

Пенроирит шел, прислушиваясь к громкому стуку своих сандалий. В голове его рождался новый дерзкий план…

Царица Нефтис не дождалась его. Бывший писец забыл свое обещание выслушать ее.

20

Заложниц поместили под надзор стражи в уцелевший от пожаров дом Нерхеба.

Слепая Ситисру упала ниц перед царицей и поцеловала землю у ее ног. Старуха помнила еще былое могущество великой Нефтис-Менхопрури.

С приездом царственных гостей она словно ожила. Забыв счет своим годам, она весь остаток лет проводила в покое умершего мужа, у подножия его статуи. Жизнь с ее восстанием, бегством сына, войной, падением всех старых законов, казалось, прошла мимо, почти не коснувшись ее. Две рабыни попрежнему приносили ей есть и пить, меняли на ней одежды, зажигали гаснущие светильники и молча уходили. Старуха, не сделавшая за всю свою жизнь ни одного доброго и ни одного злого дела, не возбуждала ни в ком ни любви, ни ненависти. Многие считали ее даже святой, подобно людям, посвящающим себя богам и живущим одной молитвой и постом. Ее покои были словно забыты в большом опустошенном доме…

Ситисру лежала, как всегда, распростертая у подножия статуи мужа.

— О Ани, возлюбленный мой, брат и супруг, — шептала она, — отчего стало снова шумно в доме твоем?.. Отчего люди не оставят меня, как оставила их я в скорби о тебе, дыхание моих уст?.. С тех пор, как ты ушел на Запад, не стало людей для глаз и слуха моего… не стало света…

Шелковый полог у входа неслышно колыхнулся, и царица Нефтис бесшумно вошла в покой. Она остановилась позади распростертого тела старухи.

— Как можно столько наводнений быть верной памяти мертвого? — думала она. — Как можно похоронить себя в четырех стенах, когда кругом кипит жизнь?.. Ситисру овдовела не старой и успела бы насладиться всеми благами, которые боги посылали когда-то знатным людям…

Царица вздохнула, вспомнив, что послали ей ныне великие боги.

Старуха подняла голову.

— Ситисру, — сказала глухо Нефтис, — ты одна осталась мне верной… я пришла к тебе с приказанием, ибо мне некому больше приказывать…

Ситисру покорно подняла на нее слепые глаза.

— Повелевай, мое небо… прикажи мне умереть, и я умру без стона…

Царица опустилась рядом с ней на пол и зашептала страстным, жгучим шопотом, каким когда-то шептала слова любви на ложе, покрытом парчей, мехами и шелком:

— Ситисру… Ситисру… Великие боги наградят тебя за это на полях блаженства… Там. среди высоких, в семь локтей, колосьев небесной пшеницы ты найдешь своего Ани… Я завещаю тебе все, что у меня еще осталось, все сокровища, что спрятаны в тайнике пирамиды покойного фараона — моего супруга… Они лежат под базальтовой плитой, у подножия саркофага… Ты одна будешь владеть этой тайной, ибо никто, даже жрец—хранитель пирамиды не знал об этом… Ситисру… Ситисру… Ситисру… дай мне… дай… я знаю, мне говорили, что он спрятан у тебя в шкатулке из черного дерева, под изразцом пола…

Ситисру отшатнулась в ужасе.

— Яд?.. Ты говоришь об яде, царица?.. О страшном яде из страны черных Каау?.. Об яде, привезенном еще отцом Ани для царя Куша?..

Царица схватила ее за руки.

— Да, о нем… Мне он нужен… Дай мне его сейчас… сию минуту…

— Зачем?..

Лицо старухи стало бледным, как пергамент.

Царица громко застонала:

— Я не могу больше жить, Ситисру!.. Я не хочу жить!.. Я ищу смерти, как цветок луча солнца, ибо жизнь моя ныне — позор и ужас…

Старуха припала к рукам Нефтис.

— Ты безумна, владычица мира, ты обезумела!.. Сет помрачил свет твоего разума!.. Ты еще молода!.. Ты будешь еще счастлива!.. Твой позор смоют воды наводнений, как смывают они песок хамсина!.. Опомнись, царица, опомнись!..

— Ах, ты не знаешь, что творится там, за степами твоего покоя! Там земля перевернута, словно глиняный горшок на гончарном кругу!.. Там — вспугнутое стадо без пастыря!.. Там опустошено сокровенное место… змея вынута из своего гнезда… смута и шум сумятицы по всей стране, и нет им конца, нет края, нет меры, ибо все погибло!.. О, если бы пришел конец людям, не было больше ни зачатий, ни рождений!.. Дай… Дай мне его… Я заклинаю тебя прахом твоего супруга!.. Дай мне яд Каау!..

— Нет!..

— Дай!..

— Никогда!..

Тогда все бешенство, которое царица так долго сдерживала, залило краской ее щеки, и она стала бить Ситисру, как жены купцов били своих рабынь — по лицу, по голове, но плечам, но синие… Увидев золотого коршуна на крышке алебастрового сосуда, царица схватила его и, взмахнув, бросила изо всей силы в голову Ситисру. Старуха, закрывая слепые глаза руками, повалилась навзничь; струя темной крови брызнула фонтаном в потолок и залила белое платье царицы.

Нефтис старалась сдвинуть с места статую Ани; но деревянная асфальтированная фигура была крепко прибита к полу и не подавалась.

Царица начала царапать пол, чтобы поднять изразцовые плиты, хранящие шкатулку из черного дерева… Ногти ее ломались, из концов пальцев стала капать кровь…

Тогда, застонав как раненый зверь, царица подбежала к окну, вскочила на окованный бронзой подоконник и бросилась вниз на вымощенный аянским камнем двор.

21

— О царевна Меситнинухет-Техен, это ты пожрала моего ребенка в болотах, среди камышей и лотосов!.. Это ты приняла образ кемуры и унесла моего Синухета!.. О зверь, дочь Сета, гиэна, — это ты вырвала из меня сердце и растоптала его своей золотой сандалией!.. Будь проклята ты, как прокляты все рпат!.. Где ты?.. Я хочу разорвать твою грудь губами, ибо стала сама, как зверь!..

Актис день и ночь бродила вокруг дома Нерхеба и ждала.

Стража отгоняла ее копьями, но она приходила снова и снова, безостановочно ходила под стенами, проклиная и плача.

— Надо убить взбесившуюся суку… — ворчали воины.

— Брось!.. Она безумна!.. Боги отняли у нее разум, — уговаривали другие.

Актис стояла, плотно прижавшись к стволу акации. Глаза ее не отрываясь смотрели вверх, на окна. Она слышала крики царицы, видела, как взметнулось в воздухе ее белое платье, и ждала…

Засуетилась стража, забегали воины, загремело оружие, отворились двери…

Актис, как кошка, шмыгнула в дом.

О великие боги, как давно она здесь не была… с тех пор… с тех пор, как ее выгнали отсюда с позором…

Актис бежала по знакомым переходам к покоям Ситисру. Верно, там, на груди у матери Нерхеба, прячется царевна Меситнинухет-Техен.

В покое старухи было тихо… Актис отдернула занавес.

На полу, в темно-красной луже лежала Ситисру; по слепым глазам ее все еще стекала струя крови.

Актис громко засмеялась и наступила ногой на грудь старухи.

Вдруг лицо ее передернулось судорогой, — из соседнего покоя до нее донесся протяжный детский плач… Чей-то голос, испуганный и нежный, успокаивал ребенка:

— Не плачь, мое солнце, я с тобой… не плачь, это, верно. Кандакэ разбила сосуд с водой и кричит от страха… Глупая Кандакэ, старая Кандакэ, где ты?..

Актис замерла.

Заколыхался занавес, зашуршали легкие сандалии, и Меситнинухет-Техен переступила порог.

Держа на руках сына, она остановилась перед плясуньей с широко раскрытыми от ужаса глазами.

— Кто ты?..

Актис начала молча подвигаться к ней.

— Кто ты?..

Плясунья не сводила с нее взгляда и молчала; потом, грубо схватив ее за волосы, она одним взмахом пригнула к полу.

— Кто я?.. — шептала она в исступлении. — Кто я?.. Я — зверь, выпущенный на тебя охотником!.. Я — собака, что грызет горло шакалу!.. Я — кемура, пожирающий детей!.. Я!.. Я!..

Она задыхалась.

Ребенок громко закричал от страха.

Тогда, оттолкнув Меситнинухет-Техен ногою в грудь, плясунья схватила его на руки и выбежала из покоя…

Царевна ползком доползла до окна, крича о помощи…

22

Нугри донесли о случившемся.

— Царица убила себя, бросившись на плиты двора, — рассказывали перепуганные стражи, — старую Ситисру мы нашли мертвой в крови, царевна без памяти, а ребенок исчез… Один из наших видел, как его уносила женщина, но он не мог догнать ее, — она бежала, как антилопа от стрелы охотника… Он говорит, что это была безумная Актис… Мы не уследили, за ней… видно, Сет застлал нам глаза песком пустыни…

Нугри побледнел от бешенства.

— Вы сами — дети Сета, изменники!.. Где она?.. Где взбесившаяся волчица?.. Куда она бежала?..

— В пустыню…

— Привести к царевне жрецов, — пусть они немедля вернут ей память!.. Двадцать вооруженных воинов должны сторожить оба мертвые тела!.. Послать во все концы искать безумную с ребенком!.. Дать знать Пенроириту и ждать его приказаний!..

Нугри метался как зверь.

— Будь проклята волчица, натворившая столько бед!.. Она мстила, эта безумная дочь Сета, за обиду, нанесенную ей когда-то. И в злобе своей ослепла волчица, ибо готова погубить дело братьев!.. Честью «Свободного Хсоу» клялся я, что сохраню жизнь заложников?.. Где она, эта честь?.. Где?.. Она растоптала ее, эта ехидна, эта обезумевшая тварь!..

Весь остаток дня и ночь стражи искали Актис.

Только к утру ее привели, наконец, к Нугри. Она шла покорно, не сопротивляясь.

Когда каменщик спросил ее, куда она девала ребенка. Актис отвела его в сторону и шепнула:

— Тебе я могу сказать, где он… Ты был всегда добр ко мне… а люди злы… они били меня за то, что я не открыла им тайны… Пойдем, я покажу тебе, где ребенок…

Нугри, бледный как полотно его одежды, шел за плясуньей; он сжал до боли зубы, чтобы не кричать.

Она привела его к расщелине гранитной скалы, присела у ее входа на песок и стала рассказывать:

— Он здесь… Я принесла его сюда… Он плакал от страха… и все прижимался ко мне… О мой Синухет… мое дитя… свет моих глаз… теперь уж никто не отнимет тебя у меня… Он здесь… Он долго плакал… но я стала ласкать его… гладить его щеки… его руки… целовать его глаза… играть с ним… и он перестал плакать… Я дала ему грудь, но молоко высохло в моей бедной груди, как болото в дни хамсина… и он опять стал плакать… Тогда я испугалась, что люди услышат и придут, чтоб ыснова отнять его у меня… И я зарыла его вот здесь, в расщелине, в песок… и он уснул… Не буди его… он спит… Спи, мое солнце… спи, свет моей жизни… золотой лотос на барке Озириса… Синухет… Синухет… мое дитя…

Нугри одним ударом меча убил ее.

23

Хсоу горел. Неведомые племена из далекой Азии подошли, наконец, к самым стенам города и зажгли его, как один большой жертвенный костер. И Хсоу горел в честь неведомых Долине богов, как чаша с маслом перед статуей Хатхор…

Нугри во главе колонны египтян бешено отражал натиск врагов. Сыпались стрелы, дротики, каменные и бронзовые топоры, палицы, копья… Незнакомые Египту животные, большие и сильные, рвали зубами и топтали копытами пешее войско сынов Долины…

Нугри стонал от бессилия и злобы. Вокруг падали братья, лилась кровь, гремело оружие, а он пробивался все вперед и вперед, оставленный своими и окруженный врагами…

Незнакомая речь, чуждые лица, искаженные злобой и болью, незнакомые приемы нападения и гибель всего… Не все ли равно теперь!.. Скорей бы смерть!.. Бикит?.. Где она?.. Что с ней?.. Где дети?.. Что сталось с другими защитниками Хсоу?.. Мен-нефер?.. Ипет?.. Войска Шерау?.. Все это было когда-то и теперь сметено потоком неведомых пришельцев с неведомыми животными, запряженными в повозки…

Огромная морда, вся в пене, с налитыми кровью глазами, мелькнула перед самым лицом каменщика, колеса повозки с грохотом промчались мимо, и меткий удар палицы размозжил Нугри голову.

Он упал под колеса следующей повозки…

На одно только мгновенье каменщик задержался, схватившись рукой за гриву животного.

Это смерть!..

Потом кровавый туман окутал его, и он разжал пальцы…

Пришлое из пустынь Азии племя диким воплем возвестило о своей победе…

Вдали пылал Хсоу, а пригнанные в Долину лошади азиатов храпели и косились на огонь…

В крови и пожарах потопили кочевники добытую с таким трудом свободу Хсоу.

24

Пенроирит лежал во прахе перед вождем кочевников, самим грозным Шалати, и, как бывало у трона «благого бога», не смел поднять восхищенного взора.

— Господин моего сердца, — говорил он, целуя ногу победителя, — владыка разума моего, дыхание уст моих и свет моих очей, да ниспошлют боги долгую жизнь твоему великолепию, ибо ты нужен Долине, как вода Нила, как освежающий ветер севера, как колос пшеницы… Долина гибла в раздорах и междоусобиях, и ты пришел, влекомый богами, чтобы усмирить шум сумятицы… Властвуй же отныне до конца своих дней, и да умножатся они, как пески пустыни…

Переводчик перевел слова Шалати:

— Зачем ты здесь, а не с оставшимися на кораблях?..

Пенроирит припал еще раз к ноге кочевника.

— Видят боги, лишь сердце и разум влекли меня к тебе, ибо с тобой мудрость…

— И сила… — усмехнулся Шалати.

И от этой усмешки что-то сжалось в груди бывшего писца.

— И сила, мудрейший из владык, — повторил он, — и сила… Я мыслил отдать свою голову и руки тебе, чтобы возле твоего трона было лишним слугою больше…

— Что же послужит мне залогом, что ты не лжешь?.. — не сводя с Пенроирита взгляда, спросил Шалати.

Переводчик бесстрастно перевел.

Пенроирит поднял к небу руки в знак клятвы и в третий раз поцеловал высокий ременный башмак победителя.

— Ты увидишь мой залог нынче же, владыка мира…

Глаза Шалати сверкнули недобрым огнем. Он отпустил писца, не сказав больше ни слова, наградив лишь кубком пьянящего напитка, кислого и теплого, неведомого сынам Долины.

25

Пенроирит шел, слегка пошатываясь. Ни одно вино подвалов «благого бога» не туманило так головы, как этот странный на вкус, мутный напиток кочевников.

В его мозгу давно уже созрел план: он сожжет весь флот, единственную и последнюю силу египтян.

Еще в те дни, когда впервые до Хсоу дошел слух о грозных пришельцах, он решил перейти на их сторону, если победа останется за ними.

Трон «благого бога» рухнул, как песчаная насыпь под напором разлива; спины неджесу и рабов в гневе своем распрямились, и не так-то легко, оказалось, согнуть их, — Пенроириту не удалось свить для них плети…

Фараон погиб, его власть стала сказкой, старым преданием; но и власть «Свободного Хсоу» сломилась под напором дикой силы кочевников… Чего же бороться с ними?.. Разве можно бороться с мором, пожирающим людей?.. Разве можно бороться с хамсином?.. С багровым хамсином крови и огня?..

Да, он сожжет весь флот, пригнет к ногам победителей последние остатки египетских войск, заставит замолкнуть последний крик «Свободного Хсоу»…

Пенроирит торопился.

Вдали на фоне неба вырисовывались корабли; позолота их обшивок полиняла за время боев и лишь кое-где поблескивала на высоко поднятых над водой носах… Сердоликовые глаза у крокодилов, гиппопотамов и львов сверкали под лугами вечернего солнца. Голубые лотосы поблекли, и деревянные лепестки их осыпались… Жалкий флот!.. А еще недавно он несся вперед, словно окрыленный, навстречу дерзкому Ипету…

Корабли Ипета бежали, как только узнали о близости общего врага… «Благой бог» покинул Мен-нефер и скрылся в Шеде — городе священных крокодилов; воины Шалати обходным путем подошли к городу Пта и грабили его, как ограбили уже Хсоу… На месте же недавней столицы — груды камней и пепла; то, что не смогли уничтожить люди, уничтожило пламя; жители города — задавлены, зарублены, сожжены, рассеяны, как песок; женщины и дети уведены в плен. Гордая Бикит долго сопротивлялась насилию, пока не была зарублена озверевшим кочевником… Ти-Тхути — красавицу-девочку с глазами, как очи Сопдит — увели в палатку к самому Шалати…

Все погибло… Все рухнуло…

И на этих обломках Пенроирит решил построить свою новую жизнь. Пусть кругом него будут чуждые люди, грубые и упорные в своей жестокости, пусть, — он сделает все, чтобы они оценили его и возвеличили вновь…

Власть!.. Власть!.. Где бы ее ни добыть, — только бы властвовать!..

Пенроирита пропустили на корабли как главного начальника над войском. Египтяне попрежнему слепо доверяли ему.

— Сколько кораблей осталось у нас?.. — спросил он у Шерау.

— Семнадцать… —уныло ответил тот.

— Семнадцать… от всего флота?..

— Одни разбиты под Мен-нефером, другие погибли в пути, третьи сгорели от огненных стрел неприятеля…

— Утром мы двинемся в путь, — приказал писец, вглядываясь в даль, где все еще дымились развалины Хсоу…

Солнце быстро скатывалось за линию горизонта. Ночь притаилась, чтобы разом окутать землю…

— Ты увидишь мой залог нынче же, владыка мира, — вспомнил Пенроирит.

26

Шерау разбудил дикий вопль воинов:

— Горим!.. Корабли охвачены пламенем!.. Спасайтесь!.. Спасайтесь!..

Он выбежал на палубу и остолбенел.

Среди ночного тумана корабли, все как один, пылали.

Вой, стон, крики, шум падающих в воду снастей, треск горящего дерева — все смешалось в один сплошной гул.

Пелена густого дыма скрыла на минуту из глаз Шерау работу рук Пенроирита. Облитые маслом корабли пылали, как ворох пшеничной соломы, выбрасывая в воздух целые столбы удушливого дыма.

Всю ночь горел флот египтян; всю ночь кровавое зарево освещало пол-неба…

Взошедшее утром над грядой далеких пирамид солнце осветило черные обгоревшие бревна; они кружились в почерневшей от пепла воде и, шипя, потухали… Обуглившийся труп Шерау всплыл с другими трупами среди гари и пепла…

Пенроирит бежал в лагерь Шалати.

— Ты увидишь мой залог нынче же, владыка мира!..

27

Шалати смотрел на писца холодным взглядом.

— Я исполнил свою клятву, дыхание моих уст… — говорил Пенроирит. — Вся Та-Мери лежит у твоих ног, непобедимый сын богов… Ни один корабль уже не омрачит света твоих глаз… Их не стало больше, ибо руки мои исполнили, что обещал язык…

— Чего же он хочет за это?.. — спросил Шалати у переводчика.

— Награды от щедрот твоих, воплощение мудрости, награды от твоих милостей: сделай меня рабом своим, пылью под ногами твоими, сиденьем трона твоего…

Шалати усмехнулся. В глазах его. холодных и бесстрастных, мелькнул злобный огонь. Показывая на Пенроирита рукой, он отчетливо и коротко приказал:

— Взять и утопить его вместе с одичалым псом, — нам не нужны изменники.

— Владыка мира!..

Лицо Пенроирита стало белым, как полотно.

— Нам не нужны изменники, — повторил холодно Шалати и отвернулся.

Вой бешеной собаки заглушил крики бывшего писца Пенроирита.

Мешок из медвежьих шкур камнем пошел ко дну канала. Воды Нила навсегда сомкнулись над казненным.

Шалати, избранный своим народом царем и провозгласивший себя фараоном Египта, победно промчался на своей колеснице вплоть до самого Шашготепа и занял его неприступную до тех пор крепость. Он не пошел дальше, а вернулся на север, оставив фараона Ипета властвовать над одной лишь областью.

Из далекого Авариса он посылал к нему три раза в год своих воинов, и те собирали богатую дань с обильного сокровищами юга.

Пояснительный словарь

Абду — священный город, где находилась, по преданию, чтимая древними египтянами гробница Озириса (Абидос).

Абу — город верхнего Египта (Элефантина).

Алашия — остров Кипр (Ази). Аменти — Запад, страна мертвых.

Амон — бог солнца, с головою овна, главное божество города Фив.

Амулет — талисман, которому древние народы приписывали заговорное или охранное действие.

Апис — священный бык, посвященный богу Пта, которому поклонялись в Мемфисе.

Ахенути — приемный зал.

Аянский камень — известняк из каменоломен близ Мемфиса.

Базальт — порода очень плотного камня.

Бальзамировщики — люди, занимавшиеся бальзамировкой, подготовлением трупов к погребению. Благодаря искусной бальзамировке трупы сохраняются на десятки, сотни и даже тысячи лет. Процесс этой бальзамировки продолжался семьдесят дней.

Бантат (Даду) — город в Дельте (Танис).

Бес (Бизу) — карликовое бородатое божество домашнего уюта, покровитель женской красоты и кокетства, пляски, музыки, любви.

«Благой бог» — нетер, нефер — один из титулов древне-египетского царя, обычно называемого фараоном.

Виссон — дорогая материя, которую могли носить лишь богачи.

Владыка Нехена и Буто — «владыка обеих стран» — один из титулов фараона, пережиток глубокой старины, когда северный и южный Египет были впервые объединены под властью одного фараона. В те времена Нехен был столицей южного Египта, а Буто — северного Египта.

Гадир — первая гавань финикиян у Гибралтара (Кадикс).

«Глаза и уши царя» — начальник полиции.

Гор (Гармахис, Горахте) — солнечное божество, с головою или в образе кобчика, обоготворяемое в Эдфу, сын Озириса и Изиды, победивший бога пустыни Сета.

«Город мертвых» — кладбище с принадлежащей к нему землей.

Гриф — легендарное животное.

Дебен — Средиземное море.

«Долина» - Египет.

«Долина Иалу» — «поля блаженства» — но понятиям древних египтян — рай.

«Друг царя» — придворный титул.

Дуат — загробный мир.

«Единый семер» — придворный титул.

«Жизнь, здоровье и сила» — пожелание, обычно ставящееся после имени и титула фараона.

Жрец — языческий священник.

«Змея вынута из гнезда» — «вырвать змею из гнезда» — лишить фараона власти, титула. Украшение на головном уборе, в виде змеи (урея), указывало на божественное происхождение и власть фараона.

«3нак льва» — орден, даруемый фараоном.

Иам — одно из негрских племен.

Иах — месяц.

Ибис — священная для древних египтян птица (из породы аистообразных), не пила грязную, вредную воду; жрецы брали воду лишь там, где пил ибис, — вода эта шла на лекарства и священные обряды. Существовали целые кладбища мумий священных ибисов.

Изида — жена бога Озириса, богиня плодородия и чистых радостей. Первая слеза ее по убитом муже служит началом разлития Нила (древнее поверие).

«Имахи» — фараон, делая кого-нибудь своим «имахи», тем самым брал важнейшие заботы и расходы по его погребению на себя.

Имхотен (Имготпу) — бог медицины, сын бога Пта и богини Сехмет.

Ипет — знаменитые «стовратые» Фивы — столица многих дипастий фараонов.

Ка — одна из частей человеческого существа, духовный двойник тела(Хат).

«Казначей бога» — главный казначей государства.

Каламама — тростниковая палочка для писания на папирусе.

Камедь — клейкое ароматическое вещество, выделяемое некоторыми растениями (кумми).

Канона — ваза для хранения внутренностей умершего; она ставилась обычно около гроба.

Караван - большое общество путешественников (купцов, паломников), соединяющихся в целях большей безопасности и удобства странствования.

Кедем — восток.

Кемур — «Великая Чернота» — горько-соленые озера — остаток морского пространства, соединившего в доисторическое время Средиземное море с Чермным.

Кемура — крокодил.

Кефтиу — обозначение народов Критской (Эгейской) культуры.

«Книга мертвых» — папирус с молитвами, заклинаниями и советами, который клался рядом о мумией для неземной жизни умершего.

«Кобчик» — птица, посвященная богу Гору; фараон, как потомок Гора, носил название этой птицы.

«Корова» — так нередко называлась богиня Хатхор, покровительница южных и восточных стран, по имени посвященного ей животного.

Куш — Нубия. (Кушиты — нубийцы, «мирные кушиты» — из наемных нубийцев).

Лавзония — краска из листьев кустарника «лавзонии».

«Ладья миллионов» — ладья, на которой бог Озирис переправляет души умерших в страну блаженства неземной жизни.

Ливийцы — племя, жившее на запад от Египта.

Лотос — священное растение египтян, — водяное, породы кувшинок.

«Лунный круг» — около нашего месяца, — оборот луны вокруг земли.

Маат — богиня истины.

Мафкат — малахит.

Мен-нефер — «Прекрасное пребывание» — Мемфис, город бога Пта — одна из столиц древнего Египта.

Мина (Менес) — первый фараон первой династии, объединивший верхний и нижний Египет в одно государство, царствовавший в 35 столетии до нашего исчисления.

Менту — разбойничьи кочевые племена с Синайского полуострова.

Мернутцат — начальник области.

Месоре — последний месяц египетского года.

Монту — бог войны.

Морра — игра с помощью пальцев.

Мумия — окончательно приготовленный к погребению, набальзамированный труп.

Мускус — вещество, обладающее резким запахом, выделяемое семенными железами самца кабарги, употреблялось с лечебной целью и очень ценилось.

Наос — высокая каюта в середине священного ковчега — обычное жилище статуи бога.

Нард — маслянистое вещество из корней приятно пахнущих растений.

Небет-пер — «госпожа дома» — хозяйка, распоряжающаяся всем в доме.

Неджесу — беднейшая часть населения в городе.

Непер — бог зерна.

Нейт (Таит) — богиня ткацкого искусства.

Нехеб — богиня победы, в виде коршуна.

Ноpeг — орудие для молотьбы в форме саней, нагруженных тяжестью.

Нуммулит — известняк, из которого строились пирамиды.

Нут — богиня неба и небесного океана, супруга бога земли, Себа, обычно изображавшаяся в образе перегнувшейся вперед женской фигуры.

Обелиск — каменный столб с увенчанием в форме маленькой пирамиды.

0зирис — (Ун-нефер-Сокар) — бог загробного мира, ежегодно убиваемый владыкой мрака Сетом и ежегодно возрождающийся с помощью своего сына Гора; легенда об Озирисе — символ ежедневного и ежегодного движении солнца.

Оракул — предсказатель.

«Отойти на запад» — умереть.

Папирус — растение, сердцевина ствола которого, особым образом приготовленная, служила бумагой, а также могла итти в пищу.

«Парасхит» — вскрыватель трупов, подготовлявший их для бальзамирования, особо презираемая каста людей, ремесло, переходящее по наследству.

Педжет — «лучники» — стрелки из лука, обычное наименование иноземных племен.

Пергамент — кожа некоторых животных, особо приготовленная для писания на ней.

Пилоны — две башни перед двором храма или дворца, стороны которых воспроизводят форму трапеции.

Пирамида — гробница фараона; начиналась строиться со дня вступления фараона на престол; постройка ее нередко длилась десятки лет.

Пирамидион — верхняя часть пирамиды пли обелиска в виде пирамиды.

«Почетное ожерелье» — орден, даруемый фараоном.

«Прекрасноликий» — Собк—крокодил, священное животное города Шеда (Крокодилополис) — столицы оазиса Файюм.

«Прядь» — «прядь юности» — прядь волос, которую носили дети до своей возмужалости.

Пта — «господин истины» — одно из главных божеств древних египтян, старейший из богов, от него произошли все законы.

Пунт — «Страна богов» — Сомалийский берег Африки.

Пурпур — ярко-красная краска, высокой ценности, для окраски дорогих тканей.

Пшент — соединение красной (северной) и белой (южной) корон Египта.

Ра — бог солнца; главное божество др. Египта; по легенде — родоначальник фараонов.

Ракоти — местечко на Средиземном море, где в более поздние годы была основана Александрия.

Реннут — богиня жатвы.

Ретену — горная Сирия.

Рехит — прирожденные египтяне.

Рпат — высший класс населения древнего Египта.

Саис — город в дельте Нила, славился тканями.

Саркофаг — древне-египетский гроб.

«Северное море» — Средиземное море.

«Семер» — придворный титул.

Семне — крепость на южной границе Египта, около вторых порогов.

Сет (Тифон) — враг Озириса (бога всего истинного, чистого, доброго) —бог мрака и злобы, дух, обитающий и пустыне.

Сехмет — богиня с головой львицы или кошки, с солнечным диском и змеей (уреем) на голове, — дочь Ра, олицетворение убийственного зноя и пламенной любви.

Сикомора — дерево из породы платановых.

Синухет — «сын смоковницы» (смоковница — священное дерево богини Хатхор) — «сын Хатхор».

Систр — ударный музыкальный инструмент, употреблявшийся в частном и религиозном быту.

Скарабей — жук — олицетворение творческой силы природы, так как скарабеи размножались в иле Нила с необыкновенной быстротой; изображения скарабеев клались в гробницы покойников и являлись амулетами, страхующими умершего для вечного бытия; они заменяли у мумии сердце; изображения скарабеев делались также в ознаменование событий государственной важности.

Соидит — звезда Сириус.

Сорго — хлебный злак — индийское просо.

«Стена князя» — укрепление Египта со стороны Азии.

«Страна террас» — Ливан.

Сурьма — металл антимонии в соединении с серой дает черную краску.

Сфинкс — легендарная фигура получеловека-полульва, оберегающая священные места от демонов.

Татуировка — введение под кожу красящих веществ в виде определенного рисунка.

Та-Мери — Нижний Египет.

Та-Шема — Верхний Египет.

Темеху — ливийцы — народ, живший в стране к западу от Египта.

Тефнут — богиня с львиной головой, супруга бога воздуха Шу.

Техен — гладкий, блестящий.

Тир — знаменитый город, один из крупнейших торговых и культурных центров древней истории.

Тобу — гиппопотам.

То-Кеннэ — самая южная область др. Египта.

Тоот — первый месяц египетского года.

Тот — бог ученых, изображался с головой ибиса (ибис — его священная птица); он же владыка измерения времени, меры, — мудрец между богами, бог письма, искусства и науки.

«Трон обеих стран» — трон Верхнего и Нижнего Египта.

Тростниковое море — Красное море.

«Уадж-Уэр» — («Великая Зелень») — Чермное море.

Удод — птица из породы лазающих, презиралась древними египтянами за свою нечистоплотность.

Урей, Уаджит — богиня-змея, венчающая головные уборы фараонов и богов, богиня мудрости и нечеловеческой силы.

Утну — проволока из драгоценного металла, в виде кольца или спирали, весом около 21 1/3 золотника, заменяла в древнем Египте разменную монету.

Ушебти — «ответчик» — маленькая статуэтка, в форме человеческой мумии, символизировавшая слуг и рабов покойного. Ушебти обычно в большом количестве клались в гробницу покойного, дабы, воскреснув в том мире, они могли бы совершать ежедневную работу покойного.

Фенеху — название одного из азиатских племен.

Xа-небу — обитатели островов Эгейского моря.

Xамсин — (самум) — западный ветер — песчаный, раскаленный ураган, свирепствующий в пустыне в определенное время.

Хани — божество реки Нила.

Хатхор — богиня чистого, светлого неба, изображалась с рогами коровы вокруг солнечного диска на голове. Она же — «Светлая», «Золотая», «Прекрасноликая», «Владычица богов», «Владычица звезд», «Владычица влаги, падающей с неба». Существовало семь образов Хатхор.

Xека — правитель города, князь.

Херихеб — жрец, возглашающий молитвы и заклинания в богослужебном ритуале древних египтян.

Хиуму — бог, создавший людей из глины.

Xнум-Xуфу (Xуфу) — Хеопс — фараон IV династии, оставивший самую большую пирамиду, существующую до сих пор.

«Xранитель нижне-египетской печати» — скреплял указы и заведывал финансами, — иногда простой титул.

Хсоу (Ксоис) — столица Египта при XIV династии, в дельте Нила.

Шадуф — сооружение из нескольких бассейнов — «оченов» — построенных один над другим, подающих воду на поля.

Шазу — кочевые племена семитов.

Шауиш — судебный пристав, он же палач.

Шемесу — член царской гвардии, единственного в то время постоянного войска.

Электрум — сплав золота и серебра.

Оглавление

Феличе Артур (Ямщикова-Дмитриева Людмила Андреевна) Багровый хасмин

  Часть первая Благой бог

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

  Часть вторая Багровый хамсин

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

  Пояснительный словарь