У студёной реки [Вячеслав Васильевич Нескоромных] (fb2) читать онлайн

Вячеслав Нескоромных У студёной реки

БУЛЬ И УСАЛА

Моя лодка под названием кандидатская диссертация дала течь….

Научный руководитель, мудрый Борис Моисеевич, прослушав доклад на заседании кафедры, резюмировал спокойно и увесисто:

– Что-то, брат, у тебя не сходится. Выявленная тобой погребенная россыпь слабо связывается с поисковыми признаками. Не верно, однако, определен маршрут формирования золотой россыпи. Думаю, надо еще раз смотаться на реку и взять пробы в шурфах, пока не обвалились.

Было обидно.

Легко сказать – смотаться.

До россыпи тысяча верст на север в глухую тайгу, по норовистой реке, в мир дикого зверья и еще более оголтелой банды мошкары, и комаров. Казалось, что вот сделаю доклад на последнем в июне заседании кафедры, за лето все поправлю, уютненько устроившись на даче у реки, а осенью выйду на защиту и, наконец, донесу до цели этот «саквояж без ручки» или «скользкий арбуз» − свою диссертацию, которая несколько отравляла жизнь, отнимая массу времени. Но старик, которого между собой звали, используя инициалы имени и отчества – Буль Мастифф или просто Буль, был иного мнения.

Булем профессора прозвали мы еще студентами за сходство как внешне: старик был грузен, если не сказать могуч; так и внутреннее: повадки профессора очень были близки к характеру популярной породы собак, из которых наиболее были заметны высочайшая скорость реагирования на раздражители и мертвая хватка, что необъяснимо сочеталось с некоторой медлительностью….

Вспомнился случай из нашей студенческой жизни. Были мы на учебной практике в урочище Пана-Ям, где исходили все склоны и знали наперечет все речушки, направляющиеся к Енисею со склонов Западного Саяна. И вот, в один из дней, случилось такое безобразие как массовое расстройство желудка практически у всех студентов, что грозило срывом практики, а в условиях не достаточной медицинской помощи было чревато большими проблемами.

Буль, будучи тогда только назначенным на должность заведующим кафедрой, получив телефонограмму о неприятном событии, сам прибыл на базу практики, прихватив университетского лекаря. Оглядев критически развернувшееся в урочище, как он сам выразился «Дристалище», определил и новое имя самой базе практик, выразившись по-профессорски витиевато, но вполне доходчиво, выговаривая ответственному за практику заведующему лабораторией:

– Какой вы тут развернули «Бронетемкин Поносец! Сам Сережа Эйзенштейн, наверное, перевернулся в гробу! Позорище!

Мы смутились.

Причем здесь режиссер Эйзенштейн, к геологии никакого отношения не имевший, осталось для нас полной загадкой.

Уже позже поинтересовавшись историей вопроса, узнали, что и на знаменитом броненосце «Потемкин» были проблемы питания команды, приведшие к бунту.

Вволю наглумившись над уже изрядно истощенными студентами, прочитав лекцию о личной гигиене и о том, что тащить в рот все подряд не стоит, Буль сам принялся нас поить вонючей микстурой трижды в день, нежно придерживая каждого за шиворот. Перед едой сам неотлучно стоял у тазика с раствором хлорки и следил, чтобы каждый студент тщательно ополаскивал руки противно пахнущей водицей.

Так продолжалось три дня.

К исходу третьих суток работа желудков у всех практикантов полностью наладилась и, пользуясь случаем пребывания в лагере, Буль сам провел с нами несколько маршрутов увлеченно рассказывая об оползнях, сдвигах и надвигах, сбросах и разломах, прямо на месте показывая нам признаки названных геологических структур. Горную породу он именовал только ласкательными интонациями, а усевшись на камень, после основного маршрута долго нам говорил о том, что главнее и величественнее профессии горного инженера-геолога нет в природе, ибо все, что мы сегодня имеем, добыто умом и молотком профессиональных проходимцев.

Для полноты образа Буля можно привести еще один анекдотический случай, который передавался из уст в уста ряда поколений студентов, имевших честь учиться наукам у старого профессора.

Буль не чужд был принять с устатку рюмку другую коньяка.

А когда в государство пришла такая беда как «сухой закон» и купить что-либо спиртосодержащее и достойное по качеству стало сложно, возникла некоторая потребность в исполнении устоявшейся за многие годы привычки.

Выходя неосознанно из зоны комфорта, всегда прилагаешь достаточные усилия для решения возникшей проблемы.

Буль возникшую проблему решал как всегда оригинально. Обнаружив рядом с университетом кафе, где по-пижонски подавали кофе с коньяком, он взял в привычку заходить в это кафе и покупать значительное число чашек кофе, для формирования достойной порции конька и просил подать коньяк отдельно от кофе. Вскоре служители в кафе привыкли к причудам профессора, и без лишних слов наливали ему рюмку хорошего армянского, грузинского или дагестанского.

….. – Знаешь, Станислав, тема твоя хороша и методики выверенные, а вот в выводах о прогнозе коренного месторождения где-то путаница вышла. Если сейчас ошибку эту не устранить, потом сложно будет узелок развязать, − аргументировал Буль, мило улыбаясь, разглядывая меня нежным взглядом удава, который вот-вот готов тобой позавтракать.

Я было заершился:

– Зачем все это, Борис Моисеевич? Главные выводы и предложенные методы апробированы и подтверждены, а прогноз это уже второй вопрос. Может уже, закончим с диссертацией и начнем наконец жить? − заскулил я, представляя эту поездку в забытый северный край, где все так сложно дается – и дорога, и снабжение, и отсутствие должной помощи – студенты в основном поразъехались по местам практик и взять помощника уже не получится.

–Смотри дальше, у тебя вся научная жизнь впереди. Эту тему ты будешь долго еще развивать. Думаю, материала и на докторскую хватит. А сейчас самое время по горячим следам все уточнить. А надо бы всего-то пробы дополнительные взять и еще раз провести уже более емкий анализ. Не ленись – на себя работаешь, – состроил хитренькое лицо Буль и продолжил монолог, включив отеческие интонации.

–Лето проведешь в поле, на чистом воздухе. И на месте все еще посмотреть уже отстраненным взглядом, оперируя новыми данными, будет крайне полезно.

А какая там рыбалка! Помнишь, таймешкá какого подняли у стрелки! Всем отрядом тянули – умотал он нас тогда! Завидую тебе! − ласково «заглатывал» меня Буль, нежно похлопывая по плечу.

Я сник.

Спорить с Борисом Моисеевичем, который еще и заведующий кафедрой, на которой я работал со студентами, было сложно. Да и прав он был. Какая-то червоточина в анализах была. Очень хотелось все уточнить, так красиво могло все сложиться и с хорошей перспективой золотоносного прогноза.

–Ладно, – еще не веря в реальность предстоящей поездки, выдавил я.

– Вот и славно! Вот и молодец! − поспешил закрепить успех Буль, тайно вынашивая план закончить в этом году свою монографию о золотоносных перспективах далекого эвенкийского района, который он по молодости исходил вдоль и поперек, удивляясь геологическому разнообразию и богатству региона. И вот, еще, оказалось, есть чему удивиться. Удалось его аспиранту выявить редкую закономерность и новые поисковые признаки, но для уверенности нужны еще пробы и новый анализ. Этот материал мог очень сильно повысить научный уровень книги.

–В общем, – так, − уже сухо, по-деловому, продолжал душить меня Буль.

–Я там уже поговорил с местными. Обещали помочь. Много не дадут, но лодку со снаряжением и сопровождающего – местного охотника, выделят. Тебе нужно добраться до места от поселка по реке и там обойти за пару недель пробитые в прошлом году шурфы и взять пробы на комплексный анализ. Делов-то! А вернешься – сразу отдадим пробы в лабораторию, и к осени будут у нас новые данные. Все обработаешь сам, проверишь и осенью, сразу после отпуска тебя послушаем и сразу на защиту! Добро? − закончил Буль, с довольным видом хорошо позавтракавшего змея.

Вернувшись домой, я огорошил новостью жену, которой придется и этот отпуск провести с ребенком без меня и стал уже думать о том, что с собой необходимо взять в дорогу. Эта задача всегда непроста, несмотря на частые поездки на полевые работы. Но опыт показывал – как не планируй, всегда что-то остается неучтенным или забытым.

…. Через неделю, я уже пружинисто вышагивал по местному аэродрому эвенкийского края, на территории которого находилась моя золотоносная «провинция». Долетели без приключений на винтокрылой машине золоторудной компании, и теперь предстояло решать, как двигаться дальше до места, до которого было еще более пятидесяти километров тяжелого таежного пути.

Меня встречали – Буль серьезно подготовил мою поездку. И не мудрено. Его в этих краях знали хорошо. Шутка ли, − с молодости, с университета, уроженец Львова, он работал в этих краях штатным геологом. Сказывают, однажды блудили по тайге с отрядом с апреля по октябрь. Ни связи, ни весточки. Все уже думали – что-то случилось страшное с геологами в тайге. Но Борис Моисеевич вывел заплутавших геологов из тайги, а на истеричные крики начальника экспедиции, спокойно положил на стол карту с новым месторождением редкостного металла, открытого за этот сезон. В результате все оказались довольны. Начальник экспедиции орден получил, а Буль как молодой первооткрыватель месторождения оказался в списке только девятым, но зато без выговора.

На вопросы: «А как там было в этом затянувшемся маршруте?», Буль, деланно задумавшись, отвечал:

− Штаны падали….

–От голода? Так похудели? – обычно дивились слушатели, выражая безмерное сочувствие умильным выражением лиц.

–Нет, с голодом все было в порядке. Изодрали одежонку в тайге до крайности. Под конец уже срамота на свет стала проглядывать, − отвечал, хитровато щурясь, опытный геолог.

И то правда – одежда в тайге просто «горит» на геологах – тут тебе и кусты, и сучья, камни, переправы через реки, осыпи и курумник в горах, огонь костров и летящие искры – бывший хоть раз в тайге знает как непросто с экипировкой.

И вот я снова здесь.

Жиденькая улочка тянулась вдоль реки, спокойной в своем местном русле. На берегу размещалась база геологического отряда – все, что осталось от прежде крупной геологической экспедиции. На пороге встречал начальник отряда, наш бывший студент, расторопный Саша Неверов.

–Привет! − шагнул ко мне Саша, топорща смешную свою бороденку и протягивая руку для приветствия.

–Нам звонили, но знаешь людей свободных нет, а там на участке у нас работ нынче не запланировано. Мне в местном совете подсказали, что может тебя сопроводить местный охотник. Зовут его Усала, он коренной эвенк. Он, знаешь, немного странный. Шаманит, травку покуривает, живет в основном в лесу, но охотник от бога – вырос в лесу, вся семья испокон веку только охотой и жила. Он как раз в эти места собирался подготовить к сезону зимовье, ловушки, капканы. Это знаешь, хороший вариант. У него и лодка, подходящая для прохождения порогов на реке. А лучше него пороги никто из наших не знает.

–Ну, ладно, что делать? − буркнул я, представляя себя в обществе нелюдимого Усала.

–Только знаешь, у него недавно младшего брата убили. Он с тех пор стал немного не в себе как бы. Нестандартная история. Брат у него – был отличный стрелок. Белочку бил со ста шагов и только в глаз. А тут, после всех этих вестей из Чечни про беспредел в Грозном, о наемниках и жестокостях боевиков, насмотревшись как совсем безусые призывники пытаются одолеть матерых мужиков-бандитов, собрался молча, в милиции взял справку на оружие и уехал в Чечню.

– Поеду, мог, − нужно помочь старшему брату. Старшим братом они называют нас всех, кто в городах живет и вообще за рекой. Русских и всех других.

Саша прервался, закурил и продолжил свою, крайне меня заинтересовавшую историю.

–Через полгода вернулся. Сказывали, да и сам я видел – часы золотые ему подарил генерал и орден Красной Звезды – как у деда моего еще с войны. Говорят, покрошил он в Чечне духов столько, что кладбище средних размеров заселить можно. А вернулся, когда – говорит, устал душою, позвал его назад дух лесной – вот такой народ, эти местные охотники.

–А убили то его как? − уже заинтригованный спросил я Сашу.

–Похоже, выследили его и в отместку за убитых в Чечне бандитов наказали. Побоялись видимо, что кто-то еще соберется из охотников помогать большому брату. Показательная, так сказать, казнь вышла. Кто такие, – никто толком и не видел – сразу попрятались. Сказывали, местные знали – чужие в тайге. Но они быстро, за сутки все сделали и сожгли его в баньке. Как было – никто не видел. Ночью заметили, − горит банька. Кинулись – потушили и только утром нашли собаку отравленную, а в баньке обнаружили тело. Кто такой − опознать нельзя, но по всему это брат Усала… Терсу его звали.

–Кто-то выдал его. А так, как могли найти? – вставил реплику я.

–Вероятно так и было. «Стукачей» ретивых у нас всегда хватало. А за деньги теперь и отца родного сдадут не моргнув.

Усала твердит, что брат его среди духов мира проживает, и он с ним разговаривает. Говорит, сказал ему брат что с ним случилось и что не жалеет о том, – закончил рассказ Саша.

После рассказа Саши я задумался.

История шокировала меня.

События на Кавказе болью отзывались и в моем сердце. Я был знаком с ребятами чеченцами. Знал их особый нрав. Одного из них даже считал приятелем. Я знал о непростой судьбе многих чеченских семей. Вот, например, у моего приятеля отец сидел в колонии и долго еще был в ссылке в Сибири без права вернуться в родные места. Обида по поводу событий депортации чеченцев порой чувствовалась в нашем, в общем-то, добром общении. А теперь, думал я, возможно и чеченец Игорь – мой приятель, у которого, кстати, мама русская, целится из автомата в какого-нибудь Ванюшку из-под Смоленска.

Я не стал откладывать знакомство со своим помощником Усала и направился к его дому, что стоял на окраине селения. Подходя к дому, почувствовал сзади чье-то присутствие и, оглянувшись, увидел пеструю собаку лайку с хвостом-калачом, которая беззвучно бежала сзади, контролируя пришельца. Пес смотрел умными серыми глазами, и было понятно, − угрозы нет, но шалить тебе не позволят.

На порожке дома сидел и пристально смотрел на меня маленький сухого тела человек в брезентовой куртке, кожаных потертых штанах и легких сапожках. Круглое добродушное лицо его возраста не выдавало – ему можно было дать сорок, а можно и все семьдесят лет. Наиболее яркими были черные точки глаз, внимательно смотревшие из-под бровей. На лице была редкая бороденка и едва заметные усы. На голове охотника одета небольшая выцветшая шерстяная шапочка в форме тюбетейки. Вся одежда выглядела сильно поношенной, но хорошо и ровно прилажена, а местами на одежде были видны заштопанные суровой ниткой разрывы. В руках Усала держал курительную трубку, изготовленную из рога. Трубка слегка дымилась, а горящий табачок немного искрил и потрескивал, распространяя едва уловимый аромат.

–Добрый день! Вы Усала? – задал я вопрос для начала нашего разговора.

–Да. А ты геолог из города? «За помощью пришел?» —спросил Усала и не ожидая ответа продолжил:

– Вчера еще хотел уйти по реке, но попросили тебя взять на стрелку, вот сижу, жду.

– Спасибо, Усала. Мне очень нужно на стрелку, а потом, – назад. Поможешь?

–Завтра с утра и пойдем. А пока давай чай попьем. Я тебя ждал, уже и чай заварил» – хитренько прищурившись, Усала встал и слегка косолапя, повел меня в дом к столу и задымленной печи. Чай был заварен в медной большой и темной от копоти кружке.

За столом, разлили чай по чашкам, заговорили о поездке. Чай был сделан из травяного сбора, горчил, но был приятным на вкус. Усала попыхивая трубкой, отхлебывал чай и, посапывая, молча глядел, то на меня, то в открытую настежь дверь и на лайку, вытянувшуюся у порога.

Меня подмывало спросить охотника о его брате, о том, что произошло с ним.

Усала, посмотрел на меня с укоризной, как мне показалось, и рассказал историю брата.

– Терсу поехал на войну тогда, когда узнал, что туда приехали и воюют против солдат чужие из других стран. Плохо воют − зло, жестоко. Когда два брата дерутся, как бы это ни было худо, чужим в этой драке места нет. А солдаты-призывники – они же совсем ничего не умеют на войне, дети еще совсем. И он поехал помочь старшему брату. А на войне он не убивал обычных чеченцев, а только чужих и самых озлобленных. Их там тогда очень много собралось. Очень злые. А брат он умеет превращаться в камень, в дерево, он может так спрятаться, никто его не найдет.

–А как же он попал им в руки уже здесь – дома? – вырвался вопрос у меня.

–Он сам так решил. Устал он сильно от убитых им людей. Убитые они возвращаются и отнимают жизнь. Когда они пришли, он вышел к ним. Но они испугались, и он сам пошел в баню. Они его там заперли, подожгли баню и убежали – так они его боялись. Он теперь там, – Усала показал пальцем вверх.

– Ему там хорошо. Мы с ним говорим обо всем. Вот вчера он мне рассказал, что приедешь ты. Он просил меня тебе помочь и рассказать про россыпь, – продолжил рассказ Усала.

Я встрепенулся:

– Откуда про россыпь знаешь?

–Теперь знаю. Ищите золото, да не там, где оно спрятано. Я точно не знаю, но знаю, что не там ищите. Так брат сказал, – ответил охотник.

Я отправился ночевать к Саше, мы долго говорили о золотой россыпи, которая всколыхнет здешние места, когда сюда придут большие деньги. О Усала и его брате мы не говорили, но я все думал о них и многого понять просто не мог – эти люди жили в каком-то ином измерении, мерой которому была уникальная восприимчивость к вибрациям природы, высочайшая космическая чувствительность и ответственность, перед малозначимыми как нам казалось, вещами.

Утром, чуть рассвело, мы с Усала и его верной лайкой отплыли из поселка вниз по течению реки. Смоленая узкая и длинная лодка скользила беззвучно по воде. Лайка бодро занимала носовую часть, оглядывала выплывающие из-за поворотов реки плесы, берега, скалы и рвущуюся вверх зелень тайги. Усала сидел на корме у неработающего и поднятого теперь мотора и правил лодку длинным веслом. Я, опираясь на борт лодки, оглядывал окрестности и размышлял о предстоящем.

Плавное течение реки сменилось быстриной. Лодка ловко лавировала между огромных камней, срываясь с кручи порога вместе со стремниной. При преодолении порогов река ревела, обдавая лодку и людей холодным душем брызг. Собака легла на дно лодки, где стойко переносила качку и брызги. Я помогал править лодкой сидя на носу.

После порога река успокаивалась, и можно было разговаривать, но путники молчали, каждый занятый своими мыслями.

Беззвучный сплав по реке позволял наблюдать жизнь обитателей тайги на берегах реки. То косуля, то олени были застигнуты на водопое.

Вдоль леса прошмыгнула лисица, воровато поглядывая на нас.

За поворотом реки открылся плёс с купающимся у берега медведем. Медведь был настолько беспечен и занят собой, что совершенно не обращал внимания на лодку. Усала приподнявшись, что-то зычно прокричал в сторону медведя. Тот встрепенулся и выскочил на берег, замер у кромки берега, поднявшись на задние лапы, внимательно и тревожно вглядываясь в проплывающую лодку.

– Что ты ему сказал? − спросил я Усала.

–Я ему сказал, что пусть будет осторожен. Пришли чужие люди в тайгу, – ответил серьезно охотник.

Так поворот за поворотом, от порога к порогу мы добрались до стрелки. Река здесь раздваивалась на два притока основного русла. Между двумя руслами у леса стояла охотничья изба, к которой мы и причалили. Пока Усала занимался поклажей, я успел сбегать до наступления ночи к ближайшим шурфам и с удовольствием отметил, что шурфы еще не осыпались окончательно и воротки на них вполне пригодны для спуска. Поэтому уже на утро я наметил взять пробы в ближайших шурфах.

Работа подвигалась быстро.

За три дня мы с Усала обошли ближайшие шурфы, и я успешно взял пробы песка со дна каждого из них. Оставался один шурф, который был пробит в отдалении под самым склоном хребта у заболоченной речушки. Шурф пробили на возвышении, и вода собралась только на самом дне выработки, что не могло помешать взять пробу. Но до этого шурфа было достаточно далеко, и я отложил работу в нем до следующего утра, вернувшись к домику на стрелке в сопровождении лайки.

Усала, покинувший меня несколько раньше, уже готовил ужин, я объявил ему, что завтра видимо закончим и можно будет порыбачить наконец вволю и отправляться назад в поселок.

Усала молча кивнул, попыхивая трубочкой, которая светила ярким угольком, подсвечивая контуры лица охотника.

Смеркалось, и навалилась сразу непроглядная ночь. Я спал безмятежным сном человека, который выполнил сложную работу и не испытывал больше ни сомнений, ни каких-либо угрызений въедливой совести.

Утром с первыми лучами солнца уже хотелось вскочить и побежать по росе к реке, − так ярко и азартно начинался день.

Я сбегал к реке и, набравшись духа, нырнул в ледяную тугую струю воды, отчаянно гребя против течения. Вся моя мощь гребца в борьбе со стремниной позволила продвинуться не более чем на десяток метров – река летела со скоростью поезда.

Свежий и бодрый, утираясь на ходу полотенцем, я пришел к домику.

Усала сидел на пороге избушки и покуривал свою трубку – казалось, он и вовсе не ложился.

– Тебе не нужно ходить к дальнему шурфу, − попыхивая трубкой, сказал Усала.

– Там тебя ждет беда. Дождись меня, вместе сходим. Я схожу на кордон, где прикармливаю соболей, а потом и сходим, – продолжил Усала и пригласил позавтракать ухой из наловленных им с утра хариусов.

Позавтракали.

Усала взялся готовить поклажу для поездки на кордон.

Я, удобно устроившись в тени домика, чертил схему расположения шурфов и строил варианты прогноза выноса россыпи, размышляя о том, где же ошибка, и почему не сходится анализ проб и выстроенный нами прогноз коренного месторождения, которое по всему должно быть в направлении русла одного из рукавов реки.

Усала не спешил, хотя вчера говорил о раннем своем отплытии на кордон, – его как будто что-то сдерживало, не давало уехать. Покрутившись у лодки, он подошел ко мне и присел рядом на корточки. Поглядывая на мою схему и, как всегда, потягивая трубочку, на этот раз, погасшую, Усала показал на ближайший к нам склон горного массива и изрек фразу, которая, показалось, перевернула подо мной твердь земли.

– Там раньше текла река, − несколько напряженно выдавил он из себя.

– Как там? Там скалы, коренник. Там не могло быть русла реки! – воскликнул я, уже привыкнув к тому, что к словам Усала всегда стоит относиться с вниманием.

– Землетрясение сильное было давно. Земля ходила шибко, скалы двигались, горы рушились, гора и сползла в русло. Видел там за этой горой озеро? Вот что и осталось от реки. А река поменяла русло – обогнула гору и вышла через ущелье здесь, – Усала уверенно показал на русло правого речного потока.

У меня перехватило дыхание.

– Значит коренное месторождение где-то там? Под этой грядой, которая сползла в результате мощных тектонических подвижек и накрыла истинно коренные выходы золотоносных пород? Вот это да! Это очень красивая легенда, − выдохнул я, уже сходу понимая, что все ранее сделанные анализы показывают именно этот маршрут формирования россыпи.

Попив чаю и еще раз наказав мне, чтобы я без него не ходил к дальнему шурфу, Усала с лайкой отправились верх по течению реки, огласив тайгу гулом лодочного мотора.

Я не находил покоя.

Сказанное Усала меняло все представления, которые мы копили последние несколько лет. Меня несло в моих новых фантазиях и зрело чувство, что вот он − реальный и верный ответ на все вопросы, которые поставила передо мной россыпь и добытые анализы. Я решил как можно быстрее закончить с отбором проб и завтра с утра отправиться назад, чтобы доложить Булю об открытии. Нужно было искать варианты для поискового бурения через толщу пород, чтобы подтвердить возникшую версию и ответить наконец на вопрос о коренном месторождении.

Я ходко добежал до дальнего шурфа и, обвязавшись веревкой для страховки, соскользнул вниз в прохладу – благо, что шурф был неглубоким – метров пять-шесть, не более.

Расположившись на дне шурфа, стал ковырять песок и складывать его лопаткой в ведро. Вдруг навалилась слабость, перед глазами побежали яркие круги, дышать стало трудно. Я потерял сознание.

Очнулся я уже наверху. На меня смотрели Усала и пес. Встревоженный взгляд обоих я принял как укоризну и, поняв, что жив, снова потерял сознание.

Усала отпаивал меня чудными отварами трав, которые собирал здесь же в тайге, добавляя свои тайные снадобья из кожаных мешочков, что-то шепча. Несколько окрепнув, я смог, опираясь на Усала, добрать до домика и лодки. Мое состояние нельзя было назвать стабильным и реальным. Приходя в сознание, я мог только попить или принять отвар и снова улетал в сумерки дремоты и пучину бессознательности. Очнувшись в очередной раз, я видел борт лодки и ощутил свежесть реки. На корме я увидел Усала, который поверх меня остро всматривался в стремнину реки, направляя лодку между камней, размером с автомобиль.

В поселке нам помогли добраться до базы геологического отряда. Саша Неверов тут же связался с городом, вызвал санитарный борт МЧС и позвонил Булю. Я же, продолжая пускать горькую слюну, жил на грани сознания и обморока.

Последнее, что я видел, улетая на вертолете МЧС, уже с капельницей в руке, это две фигуры на краю аэродрома – большая грузная ссутулившаяся Буля и маленькая сухая − Усала. Они стояли, такие разные, но очень похожие общим – позой, в которой было отчаяние, ожидание и надежда.

Я, после интенсивной терапии, быстро пошел на поправку. Отравление болотным метаном, который скопился в шурфе, оказалось сильным, почти фатальным. Это крохотное «почти» было малообъяснимо с точки зрения медицинской науки, но что-то своевременно вмешалось в процесс отравления организма и защитило его от умирания.

Пока я болел, Буль развернул с помощью Саши активную деятельность и по принципу удава «заглотил-таки» своего бывшего студента, добившись от него организации буровых работ на склоне, сползшей когда-то во время землетрясения горной гряды. В результате была извлечена со склада новая компактная буровая установка поискового бурения, которую подняли на гору на лошадях, выделенных также отрядом, и уже к исходу лета нам передали выбуренные образцы замечательного керна жильного кварца с крупными прожилками желтого металла. Анализ показал – наряду со спутниками в пробе очень хорошее по составу золото.

На кафедре был праздник. Буль тряс образцами керна и без конца любовался на фотографии шлифов, тискал меня в избытке чувств и бесконечно часто поминал в своих рассказах Усала, качая головой и с чувством выражая восхищение и уважение к охотнику.

А я вспомнил наш разговор с Усала на стрелке, когда задал ему, как мне казалось, провокационный вопрос о том, как он относится к нам геологам и вообще к людям, несущим, так сказать прогресс в первозданные северные края, которые безвозвратно меняются, теряя свои природные заповедные качества.

Ответ Усала, как всегда, озадачил меня и заставил задуматься.

«Всем нужен большой брат. Нам без большого брата не выжить. Нельзя сохраниться нам в этом изменчивом мире без защиты большого брата» − так сказал старый охотник Усала.

А я тогда подумал: «То, кто из нас большой брат понятно, но спорно, кто из нас брат старший, а, значит, и более мудрый».

ФЁДЯ-БАЙКЕР

У аэродрома на полянке, покрытой только-только распустившимися, не смотря на июль месяц желтыми одуванчиками на ослепительной зелени травы, маялись отпускники в ожидании самолета. Кто сидел на чемодане, а кто-то прямо на траве, с ожиданием вглядывались в голубую даль, раскинувшуюся над бескрайней тайгой северной золотоносной провинции.

Несколько поселковых работников горно-геологической экспедиции и старателей артели собирались на большую землю, как говорили здесь, – на материк, отдохнуть и поправить здоровье. Материком называли большую заселённую обжитую территорию страны, оторванность от которой ощущалась всегда остро. Казалось, что здесь они временно, как десант на чужой планете, хотя многие просто не мыслили себе иной жизни и, оказавшись на материке, в родных краях, вскоре начинали маяться душой и грезить образами своего «острова» – с трудом обжитого места в море тайги или тундры.

Кто-то из отпускников ехал к семье, кто-то в теплые края, мечтая о солнце и море, вине и шашлыках, доступных женщинах, а кто-то просто выбирался из посёлка, не имея ни цели, ни какого-либо плана, осоловев от тяжести полученных утром в кассе предприятия пачек банкнот в карманах и растущего ощущения свободы.

Наставить отпускников по установившемуся в посёлке правилу приехал заместитель экспедиции по хозчасти Иван Андреевич с участковым милиционером Кузьмой Бархатовым. Оглядев критически скучившихся на полянке отпускников, прибывшие стали внушать отъезжающим правила поведения на большой земле. Наставления эти были как своевременными, так и совершенно бесполезными, а главный тезис в наставлениях был прост и прозрачен, как карандаш в стакане, – не пить в дороге, нигде не задерживаться, а ехать прямо к месту, не отвлекаясь на местных проходимцев и шлюх, особенно в аэропорту, куда отпускников вскоре должны были доставить.

– Всем советую, в «Мечту», что на площадке возле аэропорта не заходите вовсе. Там можно без штанов остаться, – давал последние наставления Иван Андреевич, зная по опыту, что непременно кто-то из отъезжающих наставление это нарушит, зайдет в ресторан, что раскинул свои «сети» со столь соблазнительной многообещающей вывеской.

Многие знали, что если надоумится бедолага с невинной мыслью перекусить вкусненько и выпить на дорожку качественного коньяка, – чуток шиканув, то запросто окажется в итоге очень скоро снова в посёлке без денег и документов с серьезно подорванным здоровьем и в совершенно расстроенных чувствах. Место это славилось своим своеобразным гостеприимством, а именно до мелочей отработанным способом отъёма денежных купюр, заработанных горняками и старателями за долгие месяцы и годы тяжелого, часто просто каторжного, труда.

Среди отпускников был и Федя-Байкер, сорокалетний холостяк, оптимист и неприкаянный бродяга, в нескладно сидящем совершено новом черном в белую строчку костюме, белой рубашке с непомерно широким воротом, в ярко-оранжевом галстуке и шикарной фетровой шляпе. Всё это еще пару часов назад висело на вешалке поселкового магазина, а теперь, спешно оказавшись на Фёдоре, несуразно топорщилось, отказываясь признавать в нём своего владельца и избегая облегать его тщедушный организм.

Федор выбирался в отпуск впервые за последние три года и был необыкновенно воодушевлен, но при этом абсолютно трезв, рассчитывая гульнуть культурно по прилёту и отбыть, наконец, в родную деревню, где ждали сына и брата многочисленные родственники.

Своё прозвище Байкер, Федор получил по недоразумению. Любил Федя присочинить, рассказывая о событиях своей или чужой жизни, пофилософствовать на темы ему порой прямо скажем малознакомые. Обычно начиная рассказ, порой на самую банальную тему, ну, типа: «А пошёл я вчера в баню», скоро Фёдор начинал входить в транс и накручивал подробности выхода «в свет» с такой ловкостью и быстротой, что скоро сам забывал конечную цель своего рассказа, оказавшись вдруг совершенно в иной плоскости и временном отрезке исторического процесса.

И вот в один из таких моментов, кто-то из приятелей, долго слушая увлеченно заливающего колокола Федю, обозвал его Байкером, имея в виду, по безграмотности, то, что Федя сочиняет байки.

Тут в разговор встрял второй кореш Феди, заявив, что байкер, это как-то неверно звучит. Вот он читал книгу Конана Дойля про светящуюся в ночи страшную собаку Баскетвиля, убивающую людей, так он жил на улице Байкер Стрит, а потому выходит, что Байкер – это видимо фамилия какого-то деятеля.

– Ну и что? Каждый писатель – врун-сочинитель, так на какой ему улице жить, – возразил приятель, – как раз на улице байкера. И потом, может фамилия у того, в честь которого назвали эту улицу, была Стрит, а Байкер как раз и есть по-ихнему – сочинитель.

– Да нет! – вновь возразил кореш Феди, – я узнавал, стрит – это улица по-английски.

– Ну, тогда всё понятно, – Байкер стрит – улица врунов. А как еще можно назвать людей, сочиняющих такую хрень про светящуюся в темноте собаку?

На том и порешили.

Как ни странно, прозвище-нелепица закрепилась за Федей и стало вторым именем. Было решено – любишь и умеешь врать, сочинять небылицы – значит байкер.

Своим прозвищем Федя загордился, а вскоре раздобыв журнал с крупным на развороте фото заморского мачо в стильных темных очках, шляпе и кожаных штанах верхом на сверкающем хромом Харлей Девидсоне и яркой дамой на заднем диване мотоцикла. С удовольствием прочитав, что это и есть байкер, повесил картинку у себя над кроватью, любуясь столь понравившимся образом.

Теперь при знакомстве, протягивая руку для пожатия, Федя говорил:

– Фёдор, и сделав паузу, увесисто подчёркивал – Байкер.

Получалось, что Байкер как бы фамилия, которая на самом деле была по-русски проста как вздох – Свистунов.

Вскоре отъезжающих позвали к самолету, прибывшему и украсившему местный аэродром, на котором кроме оранжевой бочки для керосина и развивающейся на шесте полосатой мешка-кишки более ничего и не было.

По прилёту Федя, раскрасневшись от волнения, огней аэродрома, увидел в надвигающихся ранних сумерках сверкающую надпись «Мечта» и сам не заметив перемены своего состояния, уже двигался по тесной дорожке мимо палисадника прямиком к стеклянной двери ресторана, как очевидно всякий мотылёк летит на огонь.

У двери ресторана, с неоновой надписью «Добр. …жаловать!» пританцовывали от нетерпения две девахи с непомерно длинными ногами в красных колготках, в вызывающе-боевой раскраске лиц и свирепо торчащими вздыбленными грудями. Навстречу Фёдору раздались возгласы удивления, восхищения: «Какой мужчина!», и он был тут же подхвачен под руки милыми дамами, и уже совершенно счастливый и одурманенный невероятными ароматами дамского парфюма, вдруг как-то сразу уверовав в искренне гостеприимство и чистые помыслы принимающей стороны, шагнул в пропасть ресторана.

Его встречали с музыкой, гремела гитара, пара девиц, одетых в цыганские броские наряды, озорно и зазывающе подмигивали, трясли цветастыми юбками, раскачивали бёдрами и грудями, подавали поднос с угощением. Федя выпил, его обняли и повели, потом налили еще….

«Пей до дна, пей до дна…», – это последнее, что помнил Фёдор.

Очнулся Федя от странного ощущения, как будто его кто-то пытался брить-скоблить тупой безопасной бритвой: на лице было мокро и липко, потом пахнуло смрадом псины. Федя сразу почувствовал озноб и жуткий холод – его колотила дрожь. Открыв с огромным трудом глаза, он увидел над собой огромную лохматую харю с мокрым носом, свесившимся до земли мокрым языком и ушами, которые пытались стоять, но сразу падали, громоздясь на голове бесформенными лопушками.

Собака, отметив, что человек очнулся, села на землю и горестно заскулила, огляделась, как бы выискивая того, кто может помочь безрассудному горемыке. Федя оглядел себя и отметил, что на нем только рубашка, изрядно испачканная, трусы и ботинки. Сумки, шляпы, пиджака и штанов не было. Не было и денег, так увесисто разместившихся утром в карманах и сумке. Где всё это и что с ним было, Фёдор не помнил совершенно.

Псина, которая теперь сидела и внимательно рассматривала Федю, выглядела странно. Огромная лохматая голова каким-то образом уживалась с длинным тщедушным телом на кривых коротких ногах. Впечатлении о псе завершал безнадёжно обвисший хвост и невероятно грустные слезливые глаза.

Фёдор подался в сторону вокзала и, наткнувшись на зевающего у дверей сержанта милиции, попросил его увезти в представительство предприятия: сейчас хотелось одного – поскорее домой. Сержант, ни мало не удивившись, расспросил потерпевшего, вошёл в положение, нашёл для Фёдора старые штаны, брошенные кем-то за ненадобностью, и быстро организовал машину, но долго отказывался взять собаку, которую теперь Фёдор не отпускал из рук, повторяя раз за разом, что она его спасла. В итоге мученик предстал перед глазами начальства и, глядя с тоской в глаза представителю компании, попросился домой по-детски всхлипывая. Пёс поддакнул, легонько тявкнув и лизнув в знак поощрения руку хозяина. Начальник, видевший всякое, скривился, махнул рукой и определил явиться завтра на вертолётную площадку.

На следующий день на вертолёте, заказанного экспедицией для заброски геологического отряда в тайгу, Федя прибыл в поселок.

В посёлке не удивились прибытию Фёдора, и только местные собаки недружелюбно приняли прибывшую псину, так что пришлось нескладёныша нести на руках – благо руки были не заняты. Так и пришёл Федя к своему домишке в обнимку с собакой, – теплой душой, для которой его жизнь была небезразлична.

Изведав собачьего гостеприимства, Пёс теперь не выходил из двора, а только выставлял из приоткрытых ворот и калитки свою огромную лохматую голову, и этого было достаточно. По посёлку прошёл слух, что привёз Фёдор то ли кавказца, то ли какую иную дикую огромную псину.

Но отпуск продолжался и, заняв денег у горняцкой братвы, зажили было, но в сельмаге повстречал Федя старого приятеля охотоведа, который узнав, что Фёдор не при делах, позвал его поработать на заимке. Делов-то – поправить заимку, крышу починить, дров заготовить, с капканами да ловушками разобраться. А зимой, если хочешь, давай поработай на охоте, людей, мол, не хватает, а зверья нынче ожидается много.

Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день уже по реке на лодке добрался до заимки, где с псом разместился в ветхом домике, который следовало прибрать к зиме.

Руки дело знали, дело спорилось, и скоро дом приобрёл вполне жилое состояние.

Как-то Фёдор собрался половить хариуса в ближней протоке и отправился налегке. Собака, освоившись уже в тайге, молча следовала за ним. Федор удил увлечённо вечно голодных рыб и снимая очередного красавца с крючка, разглядел на другом берегу реки медведя. Медведь, учуяв человека, встал на задние лапы и, покачавшись из стороны в сторону, решительно опустился на четвереньки и направился через реку к Фёдору. Стало тревожно. Медведь, казалось, был настроен решительно. Убегать? Уже поздно. Фёдор знал, что от косолапого в тайге не убежишь.

И тут, мирно спавший под кустом пёс, учуяв неладное, шмыгнул по высокой траве к берегу и, выставив из травы свою огромную голову с лопухами-ушами на голове, уставился на бредущего через реку медведя.

– Ть-рр-гаф! – визгливым противным голосом заявил о себе пёс, объявив еще дважды своё собачье отрицание медвежьей агрессии.

Медведь, покрутил головой, выискивая обладателя столь противного лая и увидев в траве голову пса, остановился и крепко задумался: что-то в его лохматой дикой голове не сложилось и косолапый презрительно фыркнув, рванулся вскачь по воде и далее назад в чащу леса.

– Ну, ты брат, даёшь! Спас! Спас меня снова, – тискал пса на берегу Фёдор, настолько остолбенев от пережитого, что не мог стоять и сидел теперь, обхватив голову своего спасителя.

Пришла зима, заголубели дали.

Фёдор, надышавшись воздухом тайги, решился провести зиму на заимке, занимаясь охотой.

Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз еще по осени завезли на лодке. Встал вопрос, а как быть с Псом, которому и имя как-то не приставало. Бежать по снегу он не мог, в отличие от Лизки, поэтому пришлось несуразную псину тащить в рюкзаке.

Так и шли три десятка километров по реке.

Фёдор на лыжах едва скользил, утаптывая глубокий снег с двумя рюкзаками: в одном, что был на груди, была снедь всякая и припасы, а во втором, что висел на спине, сидел Пёс и крутил головой, то и дело, стараясь лизнуть хозяина в заиндевелую щеку.

Лизка носилась окрест, оглашая лес от собачьего восторга звонким лаем при виде какой-либо живности.

Двигаясь по реке, Фёдор вспомнил напутствия хозяина Лизки, который сразу поинтересовался, а куда он денет своего Пса, с кем своего нелепого Пса оставит.

– Так с собой возьму, – невозмутимо ответил Фёдор, чем вызвал настороженность со стороны хозяина лайки.

– Блин, так он у тебя кобель? А если огуляет Лизку по-весне? Это кого она мне народит? Крокодильчиков мохнатых? Так, брат Федя, до января у тебя моя собачка, а потом домой её отправляй. Мне такие родственники не нужны, – закончил монолог взволнованный охотник.

– Ладно, до января, так до января, – ответил спокойно Фёдор.

Пришли на заимку и начались охотничьи будни. Петли, ловушки, приманки, выслеживание зверя по следу. Дела пошли неплохо. Лизавета сноровисто отрабатывала свой хлеб, загоняя на дерево то белку, то соболька.

Пёс, совершенно не приспособленный к охоте, оставался в избе и радовался, когда хозяин и Лизка возвращались с охоты.

В один из дней, еще до больших холодов, возвращаясь с обхода петель и капканов вдоль реки, Фёдор увидел барахтающегося в воде реки, на самой еще не покрытой льдом быстрине, волка. По следам было видно, что серый пересекал реку вдоль промоины и тонкий лед у её края не выдержал и проломился. Теперь волк безнадежно пытался выбраться, но тонкий лёд ломался, и зверь снова и снова оказывался в воде, теряя силы. А вода на стремнине уходила под лёд, увлекая и волка – тот боролся из последних сил.

Фёдор скинул лыжи и, распластавшись на них, по льду стал скользить к промоине страшно рискуя оказаться в воде, – лёд был еще крайне ненадежным. Оказавшись у края промоины, Фёдор увидел глаза волка – глаза смертельно уставшего зверя смотрели пристально и в них был и испуг, и мольба, и звериная неукротимость духа. Фёдор ухватил волка за холку и потянул к себе, старясь вытащить его на лёд. Зверь, уже несколько выбравшись на лёд, прихватил зубами вторую руку Фёдора, сжал зубы, но ровно на столько, чтобы показать свою силу и решимость биться до конца. Фёдор, собрав все силы, рванул зверя и вытащил его, наконец, на лёд. Волк тут же отпустил руку человека, встал неуверенно на лапы и, покачиваясь, потрусил к кустам на берегу. Поднявшись со льда на берег, волк замер, повернул свою угловатую голову, а осмотрев мельком своего спасителя, потрусил дальше и вскоре скрылся в чаще леса.

Фёдор вернулся в домик, а утром, услышав, как занервничала Лизавета, вышёл глянуть на причину такого нервного поведения и, выйдя на крылечко, увидел своего вчерашнего серого знакомца. Волк стоял поодаль на пригорке и смотрел на Фёдора, а на тропе, почти у самогокрыльца дома лежала тушка зайца, уже застывшего на морозе.

– Вот так! – подивился Фёдор и поднял добычу, как следовало понимать, принесённую волком в знак благодарности.

Волк, как будто вполне довольный, еще мгновение смотрел на Фёдора, а затем, круто развернувшись, затрусил восвояси, отчаянно косолапя.

А на следующий день, обходя петли и капканы, Фёдя отметил, что из одной из петель, выставленных им в распадке, исчез попавший в неё заяц.

– Вот, проныра! – восхитился волком Фёдор, отметив вереницу волчьих следов.

Дни тянулись чередой однообразных коротких светлых дней и длинных мучительных своей космической пустотой ночей.

Ночи выматывали едкими снами и видениями.

Порой ночь сливалась с днём, когда за порогом вьюжило и мело, сыпал хлопьями снег.

Сны приходили и уходили, менялся их сюжет, а порой уже было непонятно, толи это был сон, то ли реальность. Во сне с некоторых пор к Фёдору стали приходить два мужика. Он не видел, как они заходили к нему в дом, а только замечал их уже за столом. Мужики сидели молча на лавке за столом, и он им подавал чай и сухари, а мужики сопели, отдувались и пили густой наваристый чай, одобрительно поглядывая на хозяина. В какой-то момент мужики вставали и уходили, а однажды, когда в очередной раз Фёдор встал проводить гостей, один из них сунул ему в руку что увесистое и холодное. Фёдор машинально положил вещицу, которую даже не рассмотрел, в свой старый рюкзак.

Этот сон был навязчив, но в нём ничего не было странного до тех пор, пока Фёдор не отметил, что, как будто убрав с вечера со стола посуду, поутру на столе, тем не менее, находил три алюминиевых кружки, часто с недопитым чаем.

Фёдор стал тщательно следить, чтобы на столе не оставалось посуды, но отмечал поутру снова, что, если ночью посетил его этот странный сон, на столе стояли обязательно три кружки. Фёдор решил, что вероятно к нему и правда приходили гости. Но выйдя из дома Фёдор тем не менее не находил на припорошенной за ночь тропе следов своих ночных гостей.

Но с кем тогда он ночью пил чай?

В душе поселились недоумение, а затем и страх, как отражение неизвестного.

Фёдор подолгу не мог уснуть и если сон с гостями не приходил – он радовался так, как радуется больной, почувствовав поутру вдруг облегчение своего горестно состояния.

Но навязчивый сон упорно возвращался и снова он заваривал чай и потчевал своих ночных гостей, неведомо как попавших в дом.

Измотанный ночными странными видениями Фёдор решил пойти в посёлок и отдохнуть, ибо сил уже не было терпеть этакое раздвоение реальности и ночных видений. Собрав шкурки, ружье, водрузив рюкзак с Псом, Фёдор отправился поутру по реке вниз к поселку. Отойдя с километр от дома, на крутом повороте реки, проходя мимо скалистого берега, Фёдор отчетливо увидел на самой верхотуре торчащих вертикально вверх скал две человеческие фигуры и узнал в них своих ночных гостей. Те мирно махали ему на прощание руками, но лиц было не разглядеть.

Фёдор рванулся, что было сил к поселку, и к вечеру был дома.

Поутру отоспавшись, Фёдор отправился в леспромхоз и удивил своим появлением заведующего.

– Ты что это, в самый разгар охоты пришёл? Что случилось? – был задан заведующим вполне логичный вопрос.

Фёдор подробно изложил историю своего возвращения, ожидая, что ему не поверят и поднимут на смех.

Но подошедший во время разговора охотовед вдруг рассказал, что годков пять назад в этих местах пропали два промысловика зимой. Искали их, но не нашли и они до сих пор числятся пропавшими.

– А как выглядели эти двое? – спросил охотовед Фёдора.

– Один такой чернявый, невысокого роста, похоже из местных, – тунгус, а второй рыжий, высокий и худой.

– Так и есть! Это точно они! – был ответ охотоведа.

– Но они же бестелесные, не живые! Следов не отставляют на снегу! – воскликнул Фёдор.

Охотовед и заведующий пожали плечами.

– Бывает. И не такое видывали.

Федя задумчивый, в предчувствии каких-то свершений, не понимая истоков и их цели, брёл по посёлку к дому, в котором его ждал Пёс.

В доме, закурив папироску, Фёдор задумался над всем, что с ним произошло. И вдруг Фёдора торкнуло, – он вспомнил об увесистом подарке одного из его ночных посетителей, что наведывались к нему в заимку.

Фёдор кинулся искать рюкзак и в боковом кармане, там, где, и положено ему быть, нашёл увесистый самородок, формой очень напоминающий рыжую осу со сложенными крыльями, – даже лапки, поджатые лапки насекомого были на месте. Казалось – вот посади на ладонь, – зажужжит и полетит оса, рассекая воздух крыльями.

Фёдор подул на самородок, потер его о лацкан куртки.

Кусочек золота засиял огнём, и в нём вдруг отразилось видение, – заснеженный лес, косолапый волк, бегущий вдоль опушки леса и два мужика на скале, машущие ему приветливо рукой.

Фёдор улыбнулся.

На душе стало спокойно и отчего-то радостно.

Он вспомнил вдруг, как волк сдавил ему руку своими острыми клыками и одарил зайцем.

Жизнь – она такая забавная, подумал Фёдор, и, усмехнулся, глянув на Пса, который безмятежно вытянулся на лавке, свесив свои огромные уши.

ИВАКАК ПАНАЛЫК – ИЩУЩИЙ С КОПЬЁМ

Отзывы. Ляман Багирова «Ивакак Паналык – Ищущий с копьём»

Очень крепкая, выдержанная, скупая проза, не уступающая лучшим образцам – эпичным рассказам Джека Лондона и Фарли Моуэта.

Олег Куимов «Ивакак Паналык – Ищущий с копьём»

….интересный сюжет и колорит «северного» рассказа. Удачным получилось и сравнение света материнства со светом истины. Кажется просто, а на самом деле – глубоко и не заезжено. Но более всего рассказ привлёк темой достоинства, развивающего традиционную хемингуэевскую тему не в пространстве борьбы со смертью, а в ином смысле – мужественного её приятия в назначенный срок.

Старый эскимос Ивакак сидел на корточках у яранги, курил трубку и смотрел в сторону моря, забитого в эту весеннюю пору белоснежными с голубыми изломами льдинами.

Море дышало, и это отмечалось по колыханию плотно сдвинутых, трущихся между собой льдин. Тяжёлая скорлупа льда вздымалась и опускалась, как возносится и опадает грудь тяжело дышащего, лежащего на смертном ложе человека.

Смерть, это тот последний рубеж, к которому был устремлён Ивакак, следуя обычаю своих предков, – уйти, пропасть в море среди льдов, чтобы не быть немощной обузой своему, так не просто живущему на берегу стылого океана, роду.

Ивакак был когда-то удачливым и неутомимым охотником, получившим имя ищущего с копьём за продолжительные и всегда успешные поиски зверя среди льдов.

Было время, когда упругие лёгкие ноги долгими часами в полярной ночи без устали выслеживали морского зверя, а сильные цепкие руки крепко держали гарпун или пальму, готовые всякое мгновение нанести удар и поразить цель. Это мог быть бредущий в поисках добычи нанук, неосторожно задремавший на солнце тюлень, или вынырнувший из воды у края льдины морж с вислыми усами.

Ивакак был непревзойденным охотником по выжиданию зверя у дыхательной лунки во льду. Никому не удавалось так точно и аккуратно выследить зверя, настроить щуп, направить гарпун и, затаившись, выждать и поразить тюленя. Ивакак необъяснимо угадывал, в какой, в одной из заготовленных тюленями лунке, появится морской обитатель, чтобы глотнуть воздуха. Его расчёт был почти всегда верен, а интуиция не подводила: как только нос тюленя появлялся у полыньи, резкий и точный бросок гарпуна решал исход охоты.

Еще более Ивакак любил охотиться весной с каяка, когда льды расходились и открывались широкие водные глади, свободные ото льда. Скользя почти бесшумно по воде, только слегка двигая веслом, Ивакак остро вглядывался в воду у края льдины, высматривая тюленя или моржа. И как только в глубине мелькала тень зверя, резким броском гарпуна пронзалась водная толща и, кожаный пузырь, закрепленный к древку гарпуна, начинал трепетать и уходить под воду, показывая, насколько точным был бросок. В этот момент сердце охотника билось, как неистово бьётся в предсмертной тоске пронзённый зверь, и необычайный прилив энергии вызывал восторг.

А когда к побережью из тундры приходило стадо карибу, то все люди стойбища выходили на охоту. Женщины, дети и старики, обойдя скрытно стадо, гнали пасущихся карибу на охотников, подражая вою волков.

Охотники же, укрывшись в тундре, поражали карибу стрелами, пущенными загодя и сильными бросками копий, если карибу подходили близко. В этот момент между охотниками шло негласное традиционное состязание на точность стрельбы и бросков.

Ивакак славился как умелой и точной стрельбой из лука, так и сильным точным броском своей остро отточенной пальмы. Порой ему удавалось за одну охоту поразить несколько карибу, как из лука, так и пальмой. Редко кто из охотников оказывался точнее Ивакаку, и семье доставалась лучшая часть добычи.

Ивакак вспомнил, как он выслеживал раненого им моржа у полыньи, высиживая около часа наготове, чтобы добить зверя. Как оказалось, на запах крови пришёл исхудалый нанук и тот момент, когда вынырнувшего моржа Ивакак пронзил гарпуном, грозный рык дикого и голодного зверя был настолько неожиданным, что остановил в жилах кровь.

Нанук поднялся во весь рост и, раскачиваясь, пошёл на Ивакака.

Уперев рогатину в выступ, и направив развилку в шею вставшего на задние лапы зверя, Ивакак поднырнул под нанука и резким броском вперёд крепкой рукой, сжимающей пальму, распорол ему брюхо от грудины до самого паха. Нанук заревел и повис на рогатине, пытаясь дотянуться до Ивакака своими грозными лапами. Рогатина под напором мощного тела звонко хрустнула, задержав зверя на один миг и именно этого мгновения хватило, чтобы одолеть нанука и выскользнуть из-под враз ослабевшей туши.

Но всё это осталось в прошлом.

Теперь глаза старого охотника слезились на ветру, ноги стали непослушны, восприимчивы к резкой смене погоды, а рука слабой и неверной. Смертоносный для зверя гарпун и пальма, невероятно потяжелели, а воспалённые суставы причиняли боль при попытке бросить снаряд.

Жизнь замерла на закате, и очень напоминала солнце, которое неумолимо катилось за холмы тундры, теряя свою ослепительную силу, цеплялось на края, яростно выгрызая своими, уже не столь яркими, лучами линию горизонта, стремясь проникнуть и раствориться в тверди земли. И казалось, что ему это удавалось, еще отдельные лучи прорывались из-за холма, как вдруг резко погасли и они.

Наступил сумрак… мрак….се мр – смерть….

Ивакак осмотрел свой давно не использовавшийся каяк, что лежал у яранги, как он это делал много раз, собираясь на охоту и, отметил, что каяк стал совсем ветхим: деревянный каркас рассохся, тюленья шкура, когда-то плотно облегавшая каркас, потрескалась, кожаные крепёжные нити в некоторых местах оборвались.

Но теперь его последний поход среди льдов будет недолгим и надежность каяка была не столь важна.

Ивакак помнил, как в его молодые годы старых людей, доживших до белых волос и глубоких складок на лице, по решению на семейном совете увозили порой на дальние торосы и оставляли среди льда и стылой воды.

Момент для того, чтобы уйти навсегда, был удобным.

Его сын, теперешний хозяин стойбища, уверенный и умелый Ничугайак, уехал с женой и внуком в соседнее стойбище. А это значило, что Ивакак сможет сам исполнить ритуал, свою последнюю волю и освободиться от щемящего сердце охотника ощущения обузы, ненужного для жизни хлама, сродни обветшалой и не согревающей на холоде кухлянки, что и годится только, чтобы застелить пол в яранге.

Больше стариков никто не видел и все знали – море забрало их. Так повелось, что море, обиталище страшного чудища калупилука, имеет право забрать человека к себе, и если кому-то довелось оказаться в воде, что случалось порой во время охоты, таких не спасали, а, только оцепенев от ужаса, наблюдали, как темная стылая вода забирает избранных по велению угрюмого морского чудища.

Старый охотник присел у каяка и воспоминания нахлынули, захватили и унесли его сознание в прошлое. Так захватывает и околдовывает снежный вихрь, когда выйдя из теплой яранги в ночь и стужу, подхваченный упругим жестоким потоком вьюги и потерявшись среди снежной, бьющей в глаза, круговерти, оказываешься вдруг в иной реальности в сравнении с уютом и устоявшейся обстановкой домашнего очага.

Ивакак вспомнил, как он, совсем еще молодой и уже признанный охотник своего племени, в далёком стойбище разглядел ладную девочку, чей милый нос так смешно выглядывал из натянутой на голову кухлянки, а два черных уголька-глаза с искорками-смешинками, невероятно сверкали и сразу очаровали его.

Девочка еще была мала, а Ивакаку уже было нужно выбирать невесту.

Он ждал три сезона, отправляя отцу Нагуе, – так звали смешливую его избранницу, подарки: добытые на охоте шкурки и прикупленные предметы нарядной одежды.

С Нагуей виделся Ивакак только по праздничным редким дням и почти не говорил. А когда пришло время забрать невесту, приехал, и, обсудив условия, заплатил семье своей будущей жены отступные в виде шкуры убитого белого медведя и увез Нагую в своё стойбище, в общую теперь для них ярангу.

Нагуя, войдя впервые в их жилище, по обычаю робко разложила свои вещи: кухлянку, фартук, оленьи унты, округлый нож уло и масляную лампу с фитилём.

Лампу невеста тут же зажгла, и момент, когда фитиль загорелся, пуская тонкую струйку копоти, стал началом семейной жизни Нагуи и Ивакака.

Скоро юная жена округлилась в талии и стали с нетерпением ждать прибавления в семье.

Нагуя, освоившись, любила танцевать, нежно напевая мелодию, то ветра, то моря. Более всего ей удавалась песня чайки. Кружась в танце, как в вихре воздушных потоков, с раскинутыми руками-крыльями, Нагуя издавала звуки, так похожие на крик чаек, что порой, если танец исполнялся на берегу, летающие поблизости птицы, начинали метаться и присматриваться, стараясь определить, откуда слышится голос неведомого сородича.

Роды оказались тяжелыми.

Ивакак вспомнил, как металась в жару его юная жена, каким влажным и ядовито бледным было её лицо, как она стонала и затем тихонько успокоилась.

Повитуха, что была рядом, отметив, что душа Нагуи воспарила в царство теней, орудуя остро отточенным ножом, сделала искусный надрез, и через минуту ярангу огласил звонкий крик малыша.

Так родился первый сын.

Тело Нагуи уложили под каменную кладку на берегу, которую тут же замело снегом. Ивакак еще долго ходил к могилке, пока не отметил, что песцы и птицы совсем растащили захоронение. После этого боль ушла из сердца.

Сын, названный Ничугайак – свет, оказался крепким и сильным.

Прошёл сезон зимней охоты, наступило короткое жаркое лето. И к Ивакаку приехал на оленьей упряжке известный вожак из чукотского стойбища с женой.

Чукчи и эскимосы, проживая на одном побережье, сдержанно общались, производя обмен. Чукчи предлагали шкуры оленей, одежду из шкур, нарты и самих оленей, а получали взамен добытых охотниками морских зверей, искусно шитые кухлянки, изделия и оружие для охоты, мастерски изготовленные каяки и большие лодки – умиаки.

Удобно усевшись в яранге, продуваемой ветерком, гость заговорил о том, что давно ждут с женой ребёнка, но милости Богов не случилось и он просит взять его жену к себе на ложе, чтобы она родила ему ребёнка от Ивакаку. Всем известно на побережье, что Нагуя умерла при родах, выносив здорового малыша, а значит, Ивакак может сделать так, чтобы и его жена быстро понесла дитя.

После смерти Нагуи Ивакак жил один без жены. Помочь чукче, он согласился, и сразу в первую же ночь, еще при муже-чукче принял его жену к себе на ложе, страстно обнимал молодую женщину по имени Нулик, – так заскучал он по женскому телу.

Гость лежал на другом, богато убранном ложе в яранге и утром, оглядывая смущенную жену и весёлого хозяина яранги, долго цокал языком и счастливо посмеивался, предвкушая будущее прибавление в семье.

На другой день гость уехал, одарив оленем и оставив Нулик у Ивакака, объявив, что дела в стойбище требуют его участия, но он вернется и заберёт жену, как только она понесёт ребёнка.

Ивакак и Нулик были счастливы вместе. Ночь встречала их, мягко стеля покровы на ложе любви. Настало время, и женщина отметила, что она понесла ребёнка. Время шло, Нулик округлилась в талии.

Долгими вечерами, лежа на шкурах в уютной яранге и наблюдая за Нулик, Ивакак любил припадать ухом к животу Нулик и ждал, когда ребёнок проявит себя. В тот момент, когда он ощущал движение и толчки плода, весело смеялся, чем веселил и маму ребёнка.

Муж Нулик, обеспокоенный затянувшимся товариществом по жене, наведался в стойбище Ивакака и, отметив не без удовольствия внешний вид своей беременной жены, предложил ей ехать с ним сейчас же. Но удивительное дело, Нулик, как только прозвучали слова об отъезде, просто исчезла, растворилась в тундре, незамеченной уехала верхом на олене за ближние холмы.

Прошло несколько дней. Ожидание возвращения Нулик затянулось. Ивакак не мог объяснить, куда исчезла женщина, и только догадывался о причинах такого поведения: Нулик совершенно не хотела уезжать от него, что можно было понять и вовсе без слов. Он же, дав слово мужчины, готов был сдержать обещание, но на душе охотника было пасмурно и боль потери точила его сердце.

Не дождавшись Нулик, муж уехал в гневе.

Нулик тут же вернулась и взялась за домашние дела в яранге, так, как будто никуда и не пряталась несколько дней за холмами.

Ивакак понял, что следует принимать решение, и сказал Нулик, что не хочет отдавать её назад. Женщина, бросилась к Ивакаку и, понимая всю ответственность их непростого решения, впервые заплакала и, рыдая, прижималась к нему, ища защиты.

Вскоре в стойбище прибыл посланник от старейшин рода эскимосов. Обойдя стойбище и огладывая Нулик заинтересованным взглядом, старый эскимос сказал Ивакаку за обедом, что он должен вернуть жену чукчи, иначе может случиться вражда, что не хотелось бы всем живущим на побережье залива эскимосам. Чукчи злопамятны, настроены воинственно и готовы отстоять своё право на Нулик и её ребенка.

Ивакак понимал, что он давал обещание и, склонив голову, изрек, отвернувшись и не глядя на посланника:

− Пусть родит – скоро уже.

С тем и расстались.

На исходе зимы Нулик родила сына.

Едва Нулик оправилась от родов, Ивакак с тяжёлым сердцем взялся готовиться к обещанной поездке, надеясь убедить старейшин оставить Нулик и сына с ним.

Но ситуация стала развиваться совсем не так, как планировалось.

Муж Нулик, не поверив обещаниям, как только узнал о рождении ребёнка, примчался в стойбище Ивакака на собачьих упряжках в сопровождении трёх воинственных сородичей. Голодные собаки, учуяв жильё после многочасового перехода, стали неистово лаять и переполошили местных собак, что спасло жизнь Ивакаку и сохранило его семью.

Услышав многоголосый собачий лай и сразу поняв, что это воинственные чукчи приехали забрать Нулик с сыном и наказать его самого, Ивакак успел приготовиться и, не ожидая милости, решительно встретил непрошенных гостей, ранив одного из них стрелой, пущенной из лука в ногу, еще на подъезде к стойбищу. Раненый завыл от боли и свалился с нарт. Чукчи замешкались и, спешившись, стали скрытно подбираться к стойбищу.

Ивакак вооружившись пальмой, ждал их в укрытии, а когда чукчи крадучись подобрались к яранге, метнул пальму по крутой дуге и пронзил одного из воинов насквозь через спину и грудь, пригвоздив к земле сверху-вниз так, что тело, дернувшись вслед пронзившему его тяжёлому копью, застыло в позе отчаяния и боли.

Из нападавших способных к бою остались двое.

Один из чукчей, пережив страшную смерть напарника, который ещё хрипел, нанизанный на копьё, потеряв остатки решимости, бросился бежать в тундру, а в стойбище остался только муж Нулик. Теперь он беспомощно метался, ища защиты от острого взгляда охотника, но поняв, что его не собираются убивать, кинулся в тундру вслед за убежавшим ранее чукчей к брошенным нартам и вскоре они умчались, озлоблённо покрикивая на собак.

Следовало спешно собираться в дорогу, о чём хлопотали все сородичи, так как была вероятность, что чукчи вернуться отомстить за гибель своего человека.

Смочив на морозе полозья нарт для лучшего скольжения, Ивакак приготовился к поездке.

На нартах была устроена уютная кибитка, в которую охотник посадил Нулик с сыном.

Укрытая снаружи и устланная изнутри шкурами, кибитка получилась теплой. В нарты Ивакак запряг собак, собрал самое ценное и они отправились в путь через заснеженные просторы тундры вдоль моря, изредка останавливаясь, чтобы поправить поклажу. На остановках Ивакак спешил посмотреть на дорогих ему людей и, откинув полог, наблюдал, как Нулик обнажённая до бедер весело кормит их сына, этакого щекастого и румяного богатыря, что вцепившись в грудь мамы, усердно сосал молоко. Нулик запрокидывала голову и звонко смеялась, − по всему было видно, что она счастлива.

Ивакак был горд и радовался возможности иметь семью, несколько огорчаясь от тревожной мысли о том, что их ждёт там, на далёком стойбище, и о том, что есть люди готовые отнять у него Нулик и сына.

На исходе третьего дня пути запуржило.

Буран гнал поземку с севера, сильный ветер и снег к ночи сделали дальнейший путь невозможным. Пришлось остановиться и ждать рассвета. Ветер всё усиливался и Ивакак взялся строить стену из снега, чтобы укрыть нарты с кибиткой от шквала. Выстроив стену из плотных кусков снега, Ивакак поставил в укрытие нарты и уложил собак, а сам улегся между ними на шкуры, выстеленные прямо на снегу и, укрывшись сверху другой шкурой, под вой ветра быстро уснул, утомлённый тяжелейшим переходом.

К утру буран улёгся, и взору Ивакака предстала снежная равнина, которая была по размеру сродни безграничному отчаянию от мысли, что он должен отказаться от своего ребенка и его матери. После всего пережитого стало понятно, что совершенно немыслимо отказаться от родных ему людей и Ивакак решил твёрдо отстаивать своё право на семью.

Приняв окончательно решение, Ивакак легко вздохнул и шагнул к нартам, открыл полог и увидел самую прекрасную из возможных сценок кочевой жизни, – Нулик обнаженная и сияющая кормила сына грудью. От Нулик шел божественный свет, – свет материнства, свет истины.

Увидев Ивакака в сиянии ворвавшегося в ярангу света, Нулик улыбнулась ему самой замечательной улыбкой и во взгляде, которым она посмотрела на отца её сына, было столько любви, что Ивакак уже совершенно без сомнений, быстро собрал поклажу и отправился в путь к стойбищу своего брата. Брат принял его радушно, и, узнав о последних событиях, обещал свою поддержку.

Вскоре всё разрешилось.

Претензии чукчей были отклонены старейшинами рода, а воевать за возвращение жены своего оскандалившегося неудачной самовольной вылазкой авторитетного сородича, чукчи не решились. На совете старейшин родов было решено: спор был честным и Ивакак из него вышел победителем.

Так и решилось: Нулик стала женой Ивакака.

Прожили они долгую жизнь вместе. После рождения сына Нулик еще родила охотнику дочь. Сын вырос и стал успешным охотником и хозяином, помощником старшего брата, переняв всё лучшее от отца.

Дочь выросла красавицей и еще совсем юной покинула дом Ивакака, став женой молодого охотника.

Теперь подрастают внуки, всё меняется, вот и Ивакак остался недавно без жены: тихо – как и жила, ушла в мир теней его Нулик. Это сильно повлияло на него. Стало понятно: цепляйся-не цепляйся, – жизнь на исходе и если оставаться мужчиной и охотником, то следует уйти.

Ивакак спустил на воду каяк и, не выпуская из рук наконечник боевой пальмы, отправился в свой последний поход, последнюю охоту теперь уже за собственной жизнью.

В сумерках каяк скользил между льдов, и плыть было легко и как-то беззаботно.

Когда ищешь смерти, она сама избегает встречи, и заботиться не о чем.

Тем не менее, прибрежные льды закончились, и открылась стена торосов, между которыми каяк скользил, как по лабиринту. Двигаться вперед стало невозможно, каяк качало на пологой волне и звук трущихся друг о друга льдин, и звонкая капель сопровождали эту качку.

Вода заполняла каяк и теперь уже борта чуть ли не черпали воду. Не ожидая медленного конца, Ивакак еще раз оглядел свой мир полярного охотника, ударил наконечником пальмы в борт каяка и решительно встал с поднятым над головой лезвием копья своего боевого и трудового оружия, с которым долгие годы он создавал, кормил и защищал свой род.

Каяк стремительно наполнился и стал погружаться в воду.

Скоро вода заполнила каяк до краев. Последнее, что он видел, – стену льда над собой, небо надо льдами и краешек далёкого берега родного побережья, где жили его родные, ради которых он жил и умер.

БОТАЛО

Как-то раз подрядились мы бить шишку в тайге, в одном далеком леспромхозе. Работа артельная, а команда собралась сборная, были люди и издалека. Народ в основном бывалый, тертый, а некоторые так и лоснились в особо захватанных местах. Но, как всегда, попадают в стаю один-два залетные. У нас таковым оказался мужичок – аж из Питера. Рафинадного такого вида, мозоль для него – травма. Тихий, в очечках, глаза прозрачней воды и, конечно, – недотепа. Каким ветром занесло? Пытались прояснить – не поняли. Может, где-то в порядочной компании и вполне за мужика сошел бы, но у нас с ним была потеха. Варево сделать не может, кроме картошки в обносках, чай пьет светлее кваса, ну, а до остального, крутого да соленого, – совсем ребенок. Потешались мы над ним, историями всякими таежными пугали, хотя все по-доброму, скорее по-братски, как с младшим. Старались шибко-то не обидеть, очень уж безответным казался.

Подошло время колот в руки брать. Поручили мужичку из Питера колот таскать от кедра к кедру и бить колотом шишку с опытным напарником. Так он – малохольный и поднять то колот не мог, а оторвавши от земли как стебелек за веткой мотается на ветру, вихлялся вслед за колотом до тех пора не заваливался в мох у тропы, а то и в кустах отдаленных вместе с оным.

Посмотрели на это артельные и определили питерского мешки с шишкой выносить. Привели на место – тропу, считай, он знал. Мешок на спину – и вперед, а точнее, назад, к домику, где решили шишку молотить и орех обрабатывать. До домика рукой подать. Отправили и ждем-пождем.

Нет мужика!

Мы его искать. Сбегали к домику.

–Был? – спрашиваем.

Отвечают: – Был.

Пошли по лесу, звали, стучали – нет, как не было человека.

Тут и стемнело уже. Стало по-настоящему тревожно за недотепу.

Утром поиски продолжили и, наконец, нашли на кряжистой кедрушке, вконец окоченевшего. Отогрели, отпоили, и не только чаем, распросили и насилу узнали, что, когда шел назад за новым мешком с шишкой, пугнул его, якобы медведь. Со страху и рванул он не в ту сторону. Сбился с тропы и заплутал. Почему сидел все время на дереве – не объяснил.

Дали мы ему роздых на день, а на другой – снова к делу. Так вот отправим с мешком к домику, и, бывало, ищем часа два. А главное – тревога за него постоянная. Шишку бьем то в одном, то в другом месте, а он немтырь- немтырем – ну ничего не разбирает, не кумекает в тайге.

Вечером как-то призадумались и порешили вернуть его в промхоз, хотя и жаль недотепу. Ведь приехал за тридевять земель, надеялся не только романтики покушать, но и деньжат заработать, а тут такое дело.

«Профнепригодность», – сформулировал один грамотей.

Черт-те что, ну как можно в тайге быть непригодным?

Однако, слава Богу, все ж таки надоумились и решили еще попытать его. Один из компании дошел умишком – предложил на питерского нацепить ботало, как на блудливую корову или козу. Ботало сработали из худого брошенного чугунка с пестиком – болтом. Увесистая получилась вещь. А что поделаешь?

Предложили ему, а он и рад, куда ж ему ехать-уезжать, когда гол, как тесаный кол, и все надежды прахом.

С утра запустили его дело делать, и что ты скажешь? Как зингеровская машинка строчки справно и без устали вышивает, так и наш компаньон по всей тайге без устали и сбоя. Ведь более не сбился ни разу с дороги, и весь сезон проходил с боталом.

Идет по тайге, а ботало – Бум-бум-бум-бум.

Шаг – Бум!, шаг – Бум!

Мы предложили ему снять уже железку, как увидели, что парень наладился, а он – ни в какую.

Так и таскал ботало, как вериги, как талисман заветный до самых белых мух.

А что, домой, зато, думаю, под Новый Год барином закатился!

ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ

«Сто метров бегом, сто метров шагом» − не уставал повторять на бегу Студент, вспомнив когда-то прочитанное о способе передвижения современной китайской армии и в то же время ощущая, как хваленные суперлегкие вьетнамские кеды разваливаются на ногах, а большой палец правой ноги уже отчетливо контактирует с дорогой.

–Вот хитроглазые! – пронеслось в голове, в адрес китайских пехотинцев и вьетнамских изготовителей кед.

– Но в кедах с такой тонкой подошвой китайские солдаты далеко не убегут по нашим дорогам и камням, − подытожил студент, сбавляя ход и переходя на размеренный, но быстрый шаг. Каменные осыпи упорно добивали кеды, и Студент с ужасом думал о том, что скоро они развалятся окончательно.

Молодой человек около 19 лет отроду спешил в поселок Онгурён вдоль Приморского хребта, прикрывающего Малое море Байкала от северных ветров. Дорога плавно струилась вдоль берега, и было легко идти, наслаждаясь простором и открывающимися байкальскими видами. Слева тянулась уходящая вверх теснина Приморского хребта с бесконечными осыпями, справа берег Байкала с крупной серой галькой и промытыми до белого корягами, беспорядочно расселенными на берегу прибоем. Поклажи не было, ноги легки, а сердце наполнено восторгом от мыслей о предстоящей встрече с друзьями полевого отряда и Таней.

Полевой отряд Лимнологического института, укомплектованный в основном студентами, проводил работы по геологии Прибайкалья. С Таней Студент расстался на острове Ольхон, где они оказались с руководителем отряда Виктором Давидовичем, и полтора дня безмятежно возлежали на местном пляже, наслаждаясь солнцем, общением и возможностью немного отдохнуть после достаточно интенсивных перемещений по району работ и бесконечных полевых хлопот. Виктора Давыдовича уважали за профессионализм и побаивались за полную самоотдачу работе и достаточно крутой нрав, но между собой называли иронично БиДэ, прочитывая инициалы на «англицкий манер».

Часть отряда находилась в поселке Онгурен, – на другом берегу Малого моря, и казалось, скоро вся компания воссоединится, когда вдруг под вечер последовали указания Студенту быстро собираться для переезда. Скоро Студент, БиДэ и человек по прозвищу Доцент оказались в моторной лодке и та, натужно оглашая окрестные берега работающим на пределе сил мотором, двинулась в направлении материкового берега, рассекая простор Малого моря. Следуя своей манере, БиДэ не давал дополнительных пояснений, и все должно было окончательно проясниться по прибытии.

Через час пути лодка ткнулась в берег, Доцент и БиДэ быстро сошли, удалились вдоль берега под откос амфитеатра, образованного оползнем, и можно было наблюдать их оживленную беседу, определяя накал научного спора по резким жестам и достаточно красноречивым позам.

БиДэ подбоченясь, сверху-вниз сверлил оппонента глазами, упорно убеждая, что тут «ловить» не чего – всё уже проверили, а Доцент, нервно суетясь под взглядом коллеги, пытался убедить его в ненадежности проведенных работ, указывая рукой в направлении крутого берега.

Студент разгрузил лодку и по составу поклажи понял, что здесь придется поторчать несколько деньков, и видимо на пару с этим самым новоявленным палеонтологом, о котором много говорили в отряде, но увидел его Студент только теперь.

От Доцента несло рафинированной надменностью и пренебрежением к окружающим его субъектам.

Скоро лодка отвалила, увозя Виктора Давидовича.

БиДэ очень спешил, так как уже вечерело, а путь и неблизкий, и не скажешь, что безопасный.

− Байкал не озеро – Байкал море, ‒ вспомнились слова лихого рыбака на моторке, щедро одарившего студентов по прибытии в Онгурён тазиком, наполненным красавцами омулями и сигами, хвосты которых цветисто и богато свешивались через борта сосуда, образуя серебристые живописные гирдянды, запах от которых нес глубинную свежесть великого озера.

Вспомнилась также едкая шутка БиДэ, который там же в Онгурене, наблюдая, как прибывший из столицы мужичёк неумело пытается шелушить ещё совсем незрелую кедровую шишку, подошел и участливо, и вкрадчиво произнес:

– Обсеритесь, любезный.

Дядька замер, прислушиваясь к работе собственной утробы, видимо выискивая характерные для означенной ситуации желудочные сбои, и видимо что-то определив как положительный знак наступающего расстройства, попытался избавиться от шишки.

Сделав многозначительную паузу по всем правилам театрального представления, БиДэ участливо пояснил:

− Говорю, серой испачкаетесь, – обсерúтесь. Сырую шишку надобно сначала сварить или запечь.

Мужик в смущении, что поддался слабости, и еще не совсем понимая, что это была только шутка, теперь совершенно не знал, что ему теперь делать с шишкой. Он крутил ее в руках, видимо ему было жаль или неловко бросить таежный плод, но продолжать поедать орешки он уже не решался под ироничными взглядами присутствующих.

Оставшимся на берегу Студенту и Доценту следовало спешить, ведь нужно ставить палатку, развести костер, готовить пищу, а все это лучше делать засветло. Студент без лишних пояснений взялся за палатку и понес поклажу к месту установки, определив, что поставит он её именно в амфитеатре у полого берега к воде. Круча обрыва надежно прикроет палатку от ветра, который в этих местах дует каждый день и после обеда ветер этот бывает, как правило, чрезвычайно свеж и резок.

– Палатку поставь здесь! ‒ стоя у обрыва на самом краю выдающего в Байкал мыса, указал пальцем в землю, Доцент.

– Сдует! Мы здесь стояли пару недель тому назад, тут такие резкие ветрà в сторону Байкала! – попытался вразумить Доцента Студент.

−Да я на Байкале скоро двадцать лет полевые работы провожу, а ты меня будешь учить! Ставь здесь. Хороший вид на Байкал, сухо будет, даже если пойдет дождь, − отпарировал возражение Студента Доцент, высокомерно и критически оглядев поистрепавшегося одежонкой за месяц работы молодого человека, взялся приводить в порядок ноготки, умело орудуя миниатюрной пилочкой.

–Да здесь и колышков то не вобьешь, сплошная скала, − попытался вновь склонить Доцента к благоразумию Студент.

– А у меня польская палатка, сборная из трубочек, к ней металлические штырики прилагаются, − закрепишь, ‒ вновь осадил Студента Доцент.

− А палатку я достал по блату, таких ведь так просто не купишь. Новая совсем, – умиротворенно, с самодовольным видом произнес Доцент.

Палатка оказалась действительно почти новой, яркой, но не геологической приземистой из зеленого брезента, а туристической в виде высокого домика со скатами, окошками, прихожей и внутренней спальней из светлого материала с элегантным замочком на двери. Поставить ее было не сложно, и теперь палатка возвышалась над кручей победно и празднично. Студент приступил к разведению костра, а Доцент весело напевал оперетку, устраивая себе постель в новоявленной спальне.

Костер, суп из банки, чай с пряником и на боковую.

Место для сна Доцент определил Студенту именно в прихожей у входа, сам же тщательно умывшись и обтеревшись полотенцем по пояс, уютно устроился в спальне, зажег свет и теперь листал книжку. В прихожей Студент не помещался весь – голова или ноги должны были остаться на улице. Студент предпочел выставить на обозрение звезд лицо, кукольно смотревшее из спальника, и теперь лежал, осматривая свои сокровища – мириады звезд размером с горошины. Вспомнилось:

«Открылась бездна – звезд полна, звездам числа нет – бездне дна».

Красота! Вот нырнула звезда, рассекая черноту неба – «Пошла за молочком!»– подумал Студент, вспоминая наставления Доцента о том, что надобно будет сходить в Курму, – поселок из трех домов в паре километров от лагеря, за молочком, – доцент молочко уважал.

Уже засыпая, Студент вспомнил наставления Доцента о том, что у него гастрит, поэтому подгорелого он не ест. А еще он не ест того, этого и что Студенту нужно встать в восемь утра, чтобы к девяти был готов завтрак. А на завтрак нужно сварить кашу, но подгорелую он не есть, потому, что…., а потом нужно копать землю и промывать ее в поисках давно истлевших зверушек, чьи зубы и некоторые другие кости все же должны быть нами обнаружены и тог… да………., засыпая, бредил уже мерцающим сознанием Студент.

……Утро озарило мир светом, сговорившись с погодой и солнцем. Костер, крупа, байкальская вода и сухое молоко сделали кашу, а Студент позаботился о том, чтобы каша не подгорела.

Доцент, разбуженный Студентом в половине девятого, в одних трусиках бодро шагнул к воде и, довольно кряхтя, взялся приседать, тягать камни, размахивать руками и ногами. Фигурка служителя науки была совсем мальчишеская, ухоженная, без явных признаков мужской нескладной угловатости.

«Мальчик-с пальчик» – подумалось Студенту, который наблюдал за сценой утренней побудки, тщательно оттирая котелок от сажи.

Каша была съедена.

Доцент положительно и сдержанно оценил усилия Студента, облачился в туристический наряд и, указав длинной рукоятью геологического молотка на то место, где следовало рыть землю, удалился вверх по склону, предварительно дав указание к часу дня сделать обед и напомнил, что у него язва, он не есть того и того, и этого ……..

Студент с наслаждением растянулся на спальнике, разглядывая байкальские просторы: ряды ленивых с утра волн, далекие редкие суденышки и бескрайнее небо, заселенное дымчатыми облаками. Рыть и промывать землю он не собирался, так как две недели они уже работали на этом участке и две Танечки ‒ студентки университета упорно выискивали заветный прах многие тысячи лет бегавших и плодившихся здесь мышей неведомого плейстоцена. Кости и зубы древних мышей должны были пояснить геологический возраст глин и суглинков, образующих материковую часть берега Малого моря.

Ребята студенты помогали девушкам, но каждый день те докладывали БиДэ, – пусто, ни одного стоящего зуба или даже захудалой косточки не находилось. Ситуация становилась тягостная и разрядка наступила после неуклюжей шутки Студента. Собрав как-то у дороги несколько достаточно крупных побелелых от дождей и ветров костей, Студент незамеченный врыл их в то место береговой расчистки, из которого на утро должны брать землю для поисков палеонтологических останков. Студент хотел порадовать и повеселить усердно трудящихся девчонок, но все вышло несколько иначе.

Утром, едва день разгулялся, раздался девичий переполох, и сияющие Танечки вприпрыжку примчались к БиДэ, неся как дар Богов два обломанных ребра, ‒ видимо овцы.

БиДэ, чинно сидевший у ящика-стола со своими записями, принял дары и, даже мельком не оглядев кости, молча запулил их в кусты, совершенно не прокомментировав происходящее, а, только выразительно взглядом оценил уровень научного несовершенства принесших находки юных дам.

После этого события БиДэ с девчонками не стал церемониться и окончательно «списал» в повара без права заниматься полевыми исследованиями.

К обеду вернулся Доцент, молча оценил объем вырытого и раскиданного Студентом без всякого поиска ископаемого материала.

К окончанию обеда, когда еще суп, неожиданно нахваливаемый Доцентом, не был съеден, посвежело, и резко усилился байкальский бриз. Палатка надулась парусом, её крепежи проявили слабость. Нарастающий напор стал валить палатку наземь, раздался треск рвущихся швов и резкий порыв ветра, мгновенно уложив строение на землю, стал его закручивать и гнать прочь с мыса к обрыву. Доцент засуетился и бестолково топтался вокруг обезумевшего своего жилища, хватал и придерживал палатку, тщетно пытаясь удержать её от полного крушения.

Студент доедал свой суп, сидя на камешке, и не спешил на помощь Доценту, помня его категоричные и достаточно обидные указания при установке палатки. Но ситуация грозила катастрофой и осознав остроту момента Студент быстро встал и прихватив по пути валун размером с конскую голову, придавил ожившую было конструкцию к земле. Для полной надежности, водрузив на палатку еще пару увесистых камней, Студент вернулся к недоеденному супу и закончил трапезу обсыпаемый крупными каплями дождя из невесть откуда взявшейся тучки.

Доцент помалкивал, осознав свою оплошность. Понимая, что нужно брать временное командование на себя, Студент предложил тащить весь скарб и палатку в амфитеатр, что и было оперативно сделано.

Палатка стояла теперь кривенько, демонстрируя свое внутреннее убранство через значительные по размеру разрывы. Но жить в ней было можно, тем более что дождь исчез внезапно, как и появился, а костер, лихо раздутый шаловливым ветром и излучающий тепло и уют, быстро привел окружающий мир к гармонии.

Ночь на новом месте прошла спокойно, а утро выдалось чудным. После дождичка под первыми лучами солнца остро запахло чабрецом и медуницей, а стрекот кузнечиков и жужжание пролетающего шмеля наполнили мир умиротворяющей мелодией. К оркестру то и дело подключалась неведомая птица, в такт мелодии, вставляя свои изысканные трели.

Доцент, поев кашки, удалился, а Студент предался вновь созерцанию окрестных красот, впитывая в себя величие и краски Могучего Озера.

Остатки свободного времени, Доцент проводил теперь за штопанием своей несравненной палатки, надоедая Студенту бесконечными разговорами о незнакомых ему людях, с которыми у Доцента были какие-то проблемы взаимоотношений.

Ситуация становилась тошнотворной и хотелось лететь бакланом ввысь и за горизонт.

За разговорами выяснилась забавная ситуация, в которой, по воле БиДэ, оказались Доцент и Студент.

Получилось так, что БиДэ улетел в верховья могучей сибирской реки Лены с неожиданной вертокрылой стрекозой-оказией, предоставленной местной геологической партией, а о том, что Студент и Доцент томятся здесь на этом пустом берегу, более не знал никто в отряде. Не знал этого и водитель их отряда Володя ‒ Чих-Пых, который должен был на днях возвращаться из города с ремонта на своем ГАЗе мимо их лагеря. Как следовало предупредить водителя об ожидавших его пассажирах, БиДэ не сообщил, а мобильная телефонная связь в те времена отсутствовала совершенно. Вопрос был поставлен на обсуждение, и немного поспорив, Студент и Доцент решили установить щит с надписью у дороги, если машина не будет вовремя замечена, благо, что дорога проходила теперь рядом с лагерем, который в прочем был теперь совершенно не виден с дороги.

Володя, по прозвищу «Чих-Пых» был надежным товарищем, а прозвище отхватил по случаю своейчасто повторяющейся поговорки, которая была результатом заикания. Часто что-то объясняя, торопясь и если не получалось выговорить какой-либо глагол, Володя менял его на «Чих-Пых». После магического «Чих-Пых» речь у Володи текла плавно до нового сбоя.

Найденный на берегу ржавый и мятый лист жести внушительных размеров вместил весь нужный текст призыва о помощи и был установлен у дороги – мимо не проедешь.

Текст гласил: «Володя! ЧИХ-ПЫХ!!! Мы здесь на берегу под обрывом! Забери нас в Онгурён!!!»

Установили лист, прибитый к доске, которую привалили камнями: инструмента для рытья ямы в чрезвычайно каменистом грунте в наличии не было.

Пролетели деньки и в один из них, над обрывом и головами Студента и Доцента раздался как будто такой знакомый звук проезжающей машины. Студент рванулся вверх к дороге, и чуть было не перехватил грузовик, но тот промчался в клубах пыли и исчез за бугром раньше, чем рассеялась дорожная пыль. Монументально установленный призыв о помощи беспомощно и бесполезно валялся у дороги, видимо сдутый хозяином окрестных мест – байкальским бризом. Тот ли был грузовик, было не понятно и чувство неопределенности только еще больше запутывало ситуацию.

Положение осложнилась и речь пошла уже о том, что продукты заканчиваются. Деньги тоже. Конечно, о голоде было говорить неуместно, но что-то нужно было решать. БиДэ о скором своем возвращении не говорил, а ждать помощи было уже неоткуда.

Собрались обсудить сложившуюся ситуацию и, приняв за основу то, что видимо грузовик проехал мимо, стали решать, как выбираться из образовавшейся западни.

Доцент предложил ехать сразу в город, на какой-либо попутке. Но этот вариант совершенно не устраивал Студента, и он его успешно завалил, аргументируя тем, что много скарба, а машины ходят мимо крайне редко. Потом работа, отряд. Доцента это волновало, меньше всего, но он согласился после некоторых сомнений с предложением Студента – идти одному налегке и если повезет, доехать до Онгурёна, где вероятно находится их машина. Если машины в отряде нет можно выпросить другую в поселке, где размещалась контора геологической партии.

– Сто верст пешком! По тайге! А если, что случится? Кто будет отвечать? – сокрушался Доцент.

На что Студент, махнув от отчаяния рукой, парировал:

– Да скажите – сам ушел без спроса. Что может со мной случиться?

− Как пойдешь без еды, чем будешь питаться в дороге? ‒ стонал Доцент.

– Идти одни-то всего сутки, – не помру! – настаивал Студент.

Доцент, видимо с раздумьями о собственном гастрите, согласился. Студенту были выделены последние деньги – рубль с небольшим довеском мелочи и остатки перловой каши, сваренной накануне и недоеденной. Решение пришло утром и Студент с легким сердцем, не раздумывая, рванулся в путь. Легкие ноги и вперед летящие мысли несли Студента над косогорами и речками, лесками и оврагами. Малая остановка в пути и кило пряников – единственно, что можно было купить в сельмаге Курмы, составили всю его поклажу. Так, проскользнул соколиком Студент почти половину пути, сменяя бег на шаг и ругая косоглазых производителей легких кед. Перед поселком Зама, пройдя уже две трети пути, Студента нагнал первый грузовик. Поначалу у Студента екнуло сердце – «Может Чих-Пых едет!», но это оказалась машина местных рыбаков, которые любезно подвезли парня до поселка.

Доев на привале пряники и запив их водой из байкальского прибоя, Студент впервые озадачился состоянием ног. Подошвы и пальцы кровоточили, мозоли полопались и выглядели плачевно. Первые шаги давались с болью, но постепенно боль уходила и, разойдясь, можно было идти, ступая достаточно оригинально с некоторым вывертом ступней.

–Не привыкнуть бы так ходить, − подумал Студент и рассмеялся, представив, как он многозначительно передвигается по земле подобно монгольскому арату, родившемуся на коне и не слазившего с седла последние пару-тройку десятков лет.

Дорога теперь пролегала в отдалении от Байкала, так как берега у озера стали скалистыми и непроходимыми. Сбывалось, ведь Онгурён, на местном наречии, ‒ конец дороги.

Быстро стемнело, дорога чернела и убегала, увлекая вдаль, в таежную глубину, но сил осталось уже мало, хотелось прилечь у дороги и забыться на несколько часов. Но Студент понимал, что если он возьмется ночевать, то завтра с разбитыми ногами он не сможет сделать и шага. Луна, выбравшись на небосклон, осветила дорогу и черный лес. Студента одолевала тоска при взгляде на эту самодовольную хозяйку ночи, которая надменно мерила усилия человека и возможно ставила на кон в споре со звездами – «Дойдет? – Не дойдет?».

Студент вспомнил уже пережитое им, когда на Камчатке в свирепую пургу нужно было дойти из школы до дома, где Студент проживал до поступления в институт. Резко набравшая силы камчатская пурга за пару часов полностью парализовала весь городской транспорт, оборвала провода и студенту, тогда еще школьнику, нужно было пройти мимо стоящих на дороге автобусов и машин, скрытно миновав милицейский и армейский кордон на окраине города, до дома – всего-то пару десятков километров. Последние километры пролегали за окраиной города, по замерзшему озеру с неожиданно выступившей водой. Именно эти последние километры пути показали, что силы человека не бесконечны, но терпение и воля могут быть безграничны. Облепленный снегом, смертельно усталый мальчишка ввалился в квартиру под причитания мамы.

И теперь Студент был спокоен. Он знал, что силы не главное, главное вера в их наличие. Он знал, что его ждут – там, в поселке, на берегу озера, в маленьком уютном домишке, и он пройдет этот путь, ведь было лето, дорога суха и тверда, совершенно нет ветра и тем более летящего в лицо колючего, жесткого, тяжелого от воды камчатского снега.

Последний поворот, огибающий высоченную гору, а далее развилка – налево в поселок, направо к берегу, где находился заветный домик.

– Пойду напрямик, – решил Студент и принялся штурмовать гору. Одолев подъем с вершины горы, он уже видел огоньки и блики на воде. В полной темноте, падая и поднимаясь, заваливаясь в канавы, и обходя огороды Студент, наконец, добрался до заветного оконца. Оконце светилось как бы затухающим огоньком, а внутри домика вокруг стола, на котором мерцала свеча, сидела вся компания. Чих-Пых что-то рассказывал, лукаво улыбаясь и поглядывая на Танечку. Та нахмурила бровки и быстро влепила Володе легкий подзатыльник. Все улыбались, а к столу подошел Толя, чуть в отдалении был замечен и Толян – парень существенно более крупный и от того получивший такое более увесистое имечко от друзей.

Насладившись картинкой, которую Студент определил как «Тайняя вечеря», он постучал в стекло, – сперва аккуратно, а затем с нарастающим усилием. Все подняли головы, а Володя, как старший в компании, слегка нахмурился и отправился к двери сосредоточенный и решительный. Студент не стал больше играть, а шагнул к проему открывающейся двери. Володя, не видя в кромешной черноте, кто такой ломится после полуночи в дом, внимательно оглядел силуэт, и быстро догадавшись, что это Студент, громко закричал:

– Студент, п…. чих-пых, приехал!

Вся честная компания вывалила в дверь и Студента под бесчисленные вопросы руки друзей повлекли в домик.

–Ты откуда?

– Куда вы запропастились?

– Что случилось?

И еще ряд таких простых и необязательных для ответа вопросов было задано друзьями Студента.

Студент обессилено отмахивался от друзей – вдруг подступила усталость, очнулась боль в ногах, и только и успел сказать, перед тем как уснуть:

– Я пришел, а Доцент остался – его нужно завтра забрать, ведь у него гастрит.

Утром, ярким байкальским утром, когда на берегу каждодневная рыбацкая суета и подсчет улова, треск моторов лодок, мотоциклов и машин, Володя снаряжался в путь. Студент, промучившись всю ночь от болей в ногах, как и ожидалось, утром с огромным трудом вышел его проводить. Ноги распухли, проступили синяки, ссадины кровоточили. Девчонки уже носились вокруг него с бинтами и зеленкой. Махнув на прощание Володе рукой, Студент отправился к Байкалу на свой заветный камень размером с самосвал, плоский и лежащий в воде у берега. На камне можно было лечь на спину, опустить ноги в воду и лежать, впитывая потоки бескрайнего неба и ловя шаловливые байкальские ветры. Именно так провел несколько часов Студент и с удовлетворением отметил – ноги, отмокая в байкальской воде, стали подживать.

К вечеру вернулся Володя с Доцентом. Зрелище напоминало эвакуацию погорельца. Доцент был несколько растерян и выглядел обиженным.

Через несколько дней к отряду присоединился и БиДэ, появившись внезапно, ровно так же, как и исчез. Узнав о событиях в отряде, БиДэ отвел Доцента в сторонку и несколько сердито выговаривал ему с полчаса, что всю компанию несколько позабавило.

Студент достаточно быстро оправился и уже на третий день вполне уверенно вышагивал, и вскоре приступил к работе, понимая теперь, что иной прожитый день стоит десятков иных и что иногда, чтобы прожить достойно такой день, к нему следует готовиться загодя.

У ОСТРОВА СВОЯ ЗАГАДКА

Буровой станок дрожал, напрягаясь, дыбился и задыхался, чадя двигателем, – внедрялся по сантиметру в глубину байкальских отложений.

По заданию лимнологического института бурились несколько неглубоких скважин на берегу Байкала, на острове Ольхон – необычном и даже священном месте славного озера.

У станка стоял Корнеич, − буровой мастер и, матерясь, накручивал рукоятку ручного управления механизмом подачи.

Суть его возмущений сводилась сразу к нескольким проблемам.

Первая из них, – ветхость бурового агрегата, оснащенного слабеньким двухтактным мотором «Дружба», едва-едва справлявшегося с задачей.

Вторая проблема состояла в том, что бурили плотную и такую жирную глину, что при проходке в глубину на один метр, двухметровая колонковая труба полностью забивалась набухающей от воды породой, и приходилось раз за разом тащить трубы наверх, чтобы освободить колонковую трубу от породы.

Третье неудобье заключалось в извечном с утра до обеда желании бурового мастера унять дрожь организма, вызванную вчерашним принятием спиртосодержащих жидкостей.

Третья проблема обостряла две первые, поскольку если бы этой проблемы не было, то при умелом использовании станок вполне справлялся с задачей и выдавал положенные ему по паспорту 20 метров проходки в глубину и даже более.

Вторая особенность также не была новостью: байкальские донные глины были чрезвычайно чисты и набухали, касалось только от одного внимательного, но слезливого взгляда.

Основная проблема утреннего недомогания преодолевалась Иваном Корнеичем стойко ровно до обеда, когда, достав из туеска омуль с душком, он с умиротворенной улыбкой припадал к фляжке с мутным молочным тарасуном, прикупленным у здешних бурят.

Омуль с душком то же бурятская забава. Это как у французов – сыр с плесенью. Вонюч, непригляден, и с непривычки вызывающий опасения за свой организм при потреблении продукт, но попробовав раз, другой, многие увлекаются «экстримом» вкусовых ощущений и уплетали рыбку с душком с удовольствием.

После обеда, Корнеич становился под влиянием тарасуна настолько благодушен, что к станку, сиротливо стоящему рядом с палаткой, он более не подходил, предпочитая рассуждать теперь на общечеловеческие темы.

И тут наступала вахта Студента, который был приставлен в качестве подмастерья к опытному Корнеичу. Приняв тарасуна и заев его вонючей, но крайне нежной рыбой, Корнеич давал инструкции не отходя от палатки, а Студент вставал к станку, довершая план выработки, если до обеда не удавалось достичь запланированной отметки.

Корнеич был типичным представителем братии, собиравшейся под знамена геологического сообщества с наступлением полевого сезона. Отсидевшись зимой в подвалах и кочергарках, занимаясь рутиною и бытом семейного уклада, однажды вдохнувшие воздух свободы люди, подобные Корнеичу, спешили по весне в геологические управления. Здесь, как правило, набирали сезонных рабочих для полевых партий, а те и рады были возможности с весны до поздней осени провести в тайге, где можно было поправить здоровье, финансовое своё печальное положение и, надышавшись чистейшим воздухом, получить силы для нового жизненного рывка.

Студент, наставляемый Корнеичем, работал ухватисто за двоих, крутился возле станка, решая поставленную производственную задачу. В результате поднимали из глубины иссиня черные, небесно голубые и красные, как пионерские галстуки, глины, которые теперь лежали длинными столбами в керновых ящиках с отметками глубины.

Справившись с заданием, под вечер Студент спешил в свой лагерь к ребятам из полевого отряда Лимнологического института, оставив Корнеича у станка с тем, чтобы завтра с утра снова продолжить бурение.

Отряд, в основном состоящий из студентов, завершал полевой сезон на острове Ольхон, занятый составлением геологической карты. С целью определения возраста геологических слоев, брались пробы и исследовались на предмет наличия останков древних живых организмов.

Уже два месяца как студенты, стараясь изо всех сил, занимались поиском останков некогда живших в древности шустрых мышей полёвок, но все-то с гулькин нос было этих останков: набиралось-то всего несколько ломанных клыков грызунов, да коренных зубов со спичечную головку мышей неведомого плейстоцена.

Порой огорчало то, что потомков тех древних мышей было вокруг вдоволь, – серые продолжатели мышиного рода снова повсюду, оказывая посильную помощь в уничтожении съестных запасов геологов.

К вечеру, когда план проходки был выполнен, к буровой прибыл на своём ГАЗ-66 наш водитель Володя, чтобы вывезти набуренный керн, уложенный аккуратно в ящики с указанием глубины, с которой он взят, в лагерь. И вот здесь возникла проблема: если, например, было пробурено шесть метров, то керна оказывалось метров восемь из-за набухания мощных донных отложений Байкала. Порядили, посудили, уложили весь керн, а поскольку его оказалось больше планируемого, ящиков явно не хватало, и остатки керна уложили без ящиков.

Отсутствие руководства, отбывшего в город, развязало руки членам геологического отряда, почти сплошь состоящего из студентов, и взялись куролесить.

Учредили баньку на берегу Байкала, раскалив камень костром и потом водрузив на них плотную палатку. Напарившись, лежали на берегу, так как план по бурению был выполнен и ящики для керновых проб закончились. Появилось свободное время и Студент, вспомнив юношеские навыки лепки всяческих образов из пластилина, взялся ваять из избытков керновой пробы фигуры, решив, что керна в ящиках вполне достаточно для отчета.

Вскоре, на крупных камнях вдоль берега Байкала, выстроились образы поэта Пушкина из красной глины, из зеленой Льва Николаевича Толстого и рядком, такого же цвета, кикимора, черный как уголь мавр с отвислыми до груди красными губами, лиловый Чудо-юдо со всклоченной растительностью салатного цвета и горбом из коряжки, салатного цвета Баба-Яга в ступе.

Особенно удался насупленный на всю Россию и русскую зиму Наполеон в шляпе с ярким красным орденом на черном мундире.

А на утро прострекотал над лагерем АН-2 и вскоре с крутого берега к лагерю сошёл начальник отряда Виктор Давидович и привезённый из города ученый-палеонтолог.

Отряд вышел навстречу руководителю, а Виктор Давидович сразу обратил внимание на галерею фигур, уже крепко отвердевших под палящим солнцем.

− Это что? Глина из образцов керна? Вы что это творите? Это образцы для исследований! Срочно вернуть всё на место! – бушевал руководитель отряда, не на шутку рассвирепев.

Так в лабораторию института отправились для исследования правильные образцы цилиндрических столбиков керна и несуразные бюсты известных персонажей.

Еще немного пошумев, Виктор Давидович собрал свою команду и объявил, что будем копать и делать расчистку высокого берега в новом месте, где возможно когда-то был источник или ручей. И если ничего не найдем и на этот раз, полевой сезон практически весь под хвост блудливой собаки отправить можно.

Всем взгрустнулось.

Несколько поворчав между собой о том, что опять ничего не найдем, а только понапрасну провозимся, перекопав тонны грунта, отправились спать, чтобы поутру идти и выполнять снова трудную, и такую малоперспективную, работу.

Студент, понимая, что основная доля недовольства начальства, связана с ним, отправлялся спать в расстроенных чувствах.

Во мраке палатки, разобрав спальный мешок и, съежившись, перед тем как нырнуть в его прохладу, отметил невольно некоторое растущее и до конца понятное беспокойство и, осветив спальник, с ужасом увидел свернувшуюся на белом полотне вкладыша, гадюку. Небольшую такую гадину, мирно посапывающую в теплом, только что освоенном гнёздышке.

Студент выскочил из палатки и с испугом поведал о событии Толяну, – крепкому парню, грустно бренчавшему на гитаре у костра.

Толян, лишенный предрассудков и страха перед хладнокровными, вооружившись палкой и брезентовой рукавицей, что лежала у костра, решительно шагнул в палатку и через минуты вытащил из неё, крепко сжав в руке, гадёныша.

– Счас, я его зажарю, ведь это гадюка! Повезло тебе, что разглядел, а то бы сейчас везли бы тебя в больничку, до которой вёрст сто, не менее, – рассуждал Толян и шагнул к костру.

– Толя, не нужно, отпусти её. Всё обошлось – пусть ползёт. Дело к осени, стало холодать ночами, вот и нашла теплое местечко, – вдруг выступил в защиту змеи Студент, сам отчётливо понимая, что если бы он умер не от укуса змеи, то от разрыва сердца, завалившись в спальник со змеёй, точно.

Толян, махнув рукой в ответ на просьбу Студента, запулил гадюку в кусты.

Утром, позавтракав, студенты с лопатами и лотками в руках, вышли к месту, где предстояло произвести расчистку крутого и высокого берега, а затем путём промывания в лотках, найти столь нужные теперь ископаемые и заветные кости мелких грызунов далекой эпохи.

Поднявшись по склону и испытывая острое нежелание заниматься обречённой на неудачу работой, Студент вдруг увидел на самом верху, в ложбинке на траве клубок свернувшейся змеи. Была змея покрупнее ночной гостьи, и, свернувшись клубком, головку повернула в направлении человека, внимательно наблюдая за ним.

Студент, вновь испытал легкий ужас, поднял лопату и, замахнувшись, ткнул в направлении змеи. Лопата с силой ударила в грунт, змея бесшумно и стремительно ускользнула в траву, а в грунте обнаружились вдруг нежданно пожелтевшие от времени кости.

Студент забыл про змею и стал ворошить аккуратно найденные кости, которые посыпались из разворошенного им слоя. Кости сыпались и сыпались вниз по склону, и сначала показалось, что это какое-то современное захоронение, но вскоре подошёл Палеонтолог и объявил, что кости принадлежат шерстистому носорогу и, шутка сказать, саблезубому тигру, проживавших здесь пятьдесят, а может и тысяч сто лет назад.

− Вот так! Мы тут мышей искали, а искать то нужно было крупную дичь! – шутили теперь студенты, увлеченно раскапывая берег.

А кости всё прибывали!

Наполнили один мешок, второй, третий. Среди костей выделялись огромные и отлично сохранившиеся зубы размером с консервную банку, с красивой узорчатой жевательной поверхностью. Решили между собой, что это видимо мамонты, но Палеонтолог уверенно сказал – шерстистый носорог древней эпохи, а теперь такие не живут, как в прочем и саблезубые тигры.

Вот так вознаграждает упорных судьба, подвел итог проделанной работы вечером у костра Виктор Давидович и отметил, чуть ли не пустив слезу, поглядывая на увесистые мешки с ископаемым материалом, что таких прекрасных помощников из числа студентов у него не было никогда.

На нами найденном в тот сезон раскопе дважды проводили Международные конгрессы по геологии и палеонтологии с участием учёных со всего мира, а Виктор Давидович и его помощник Палеонтолог защитили впоследствии докторские диссертации.

Какова роль мистики и змеиного царства в столь необычной находке, стоит только гадать, но помню с тех пор, что если можешь, остерегись делать зло, и старайся сохранить лицо в любой ситуации.

КУРОК

Аникей загрустил. Со станции привезли почту, а в ней депеша-приказ, в которой отписано, что нужно отправить одного мужика из деревни Сплавни, вроде на «курот» или «курок». Слово непонятное оттого, что, то ли чем-то замазано и конец слова плохо проступал, то ли слово писари замудрили, но все посмотрели – сказали вроде написано «курок».

Так было понятнее.

До станции 30 верст, и депеши с указаниями из Волостисполкома приходили и раньше, и ждали их всегда с тревогой. Направить, там, например, подводу и двух мужиков на строительство цементного завода в Тшейт или пару подвод в район на уборку мусора, а то на неведомый сбор не виданного сельчанами металлолома. Отправляли исправно, но в прошлом году Силантий – местный покладистый мужик, справный хозяин, направленный на песчаный карьер для работ, не вернулся вовсе. Жена и трое детишек ждут, поджидают по сей день мужа и отца – а, Силантий – ни сном, ни духом. Из района был уполномоченный в потертой кожанке, всем недовольный такой, поговорил простуженным голосом с женой Силантия, с Аникееем и быстро уехал. А Силантия же, как не было, так и нет.

И теперь – курок.

В деревне все ждали с пасхи нехороших вестей из района – чуют сердешные, что снова будет разнорядка. Уполномоченный говорил путано и сердито про стройки коммунизма, про новые задачи, что пора кулака – мироеда и хвост, и в гриву. Как-то стало и неловко всем на деревне, что Силантий пропал. Тут такие мирового значения дела, а он взял и пропал. Вроде как дезертировал, что ли.

Отсеялись по весне – как смогли. Потом немного вздохнули с наступлением лета и вот тебе напасть – не ждамши – курок какой-то объявился. Непонятное что-то и оттого еще более страшновато было.

Аникей собрал служивых – так он звал своих сельсоветчиков, уполномоченных властью вершить дела в деревне и округе, на совет. Курок, мол, мужики, − одного нужно направлять. Без подводы, просто одного мужика.

– В армию, что ли? − поинтересовался въедливый Кузьма.

– Курок – это что, или где?

–Не знаю, отписано привезти к поезду на станцию в день и час, и все дела, − уже злясь сходу, ответил Аникей.

Аникей всегда злился, когда чего-либо не понимал, не мог объяснить, но должен был отвечать или как-то решать.

Мяли мужики бороды, чесали лбы, затылки и решили:

– Коли мироеда нужно изводить – Митрохина Ивана на курок следует слать.

Мироед Иван – великий. Как его не гнут-нагружают, а у него и своя скобяная мастерская, во дворе все к месту пристроено, инвентарь для посевной и уборки всегда на ходу, все справно в доме, дети обуты-одеты, жена всегда в ярком сарафане, пироги, сказывают по воскресеньям, – то с капустой, то с мясом.

– Жирует, гад, – подытожил Фрол, который сыздавна – смолоду еще, заглядывался на Марину, жену Ивана.

Фрол был бит не однажды Митрохиным за навязчивое приставание, но как стал Фрол уполномоченным при Аникее, тут сила взяла. Марина и вовсе перестала из двора выходить, а, казалось бы, уже и годы озаботили лица, дети давно подросли и у неё, и у Фрола.

Ан, нет!

Видно, кровушка не унимается – вскипает еще, а коли и власть дадена, так подавай, считал Фрол, что к ней прилагается.

Порешили насчет Ивана, выпили за здравие и по домам.

У Ивана дома стало сразу как-то темнее-сумрачнее. Горюшко нагрянуло, и хоть погода стояла яркая, Марина и Иван ходили чернее ночи, ждали указаний от сельсовета.

Аникей пришел как будто мимоходом − типа невзначай, сунул, не глядя в глаза Ивана разнорядку, стараясь деланно не придавать значения явлению своему в доме «приговоренного», покрутил рыжий свой ус заскорузлыми пальцами, от приглашения к столу твердо отказался и только буркнул – собирайся, мол, Ваня, – два дня осталось до отправки.

Дома после ужина, уложив младших детей, Марина, горестно глядя на сумрачного Ивана предложила:

– Поговори, Ваня с Федей, моим двоюродным братом. Ведь гол недотепа, ну, как тесаный кол − может ведь согласиться и поедет. Давай ему дадим муки, коровенку. Худой он мужик, детей, − аж пятеро, жена иссохла от забот. Ему все одно, думаю – может и согласится.

Иван было возмутился – дернул плечом, отвернулся – не любил бездельника, гуляку и болтуна Федьку, но фыркнув, промолчал, а утром, промаявшись полночи, пошел к Федору на другой край деревни. Толкнул неказистую калитку, шагнул в неухоженный заросший двор и, отведя Федора за угол дома, предложил ему продуманные условия. Федор уже знал, конечно, о разнорядке из волости, как-то нахохлился, чувствуя, как будто земля качнулась под ногами. Но жизнь его так подмяла нынче, жена ноет день за днем, в доме пусто, дети глядят на Федора глазами голодных и загнанных жизнью в угол кутят.

– Эх, была, не была! Где, наша, не пропадала! − в сердцах ударил ладонью о сруб дома Федор.

– Давай, веди буренку, да муки дай, самогону поболее! Гулять будем!

Утром, в день назначенный, вся деревня – от мала до старости-ветхости, еще хмельная от проводин вышла в поля провожать Федора. Впервые за тридцать пять годков Федя чувствовал себя героем. Его провожали все дворы, каждый стремился подойти, пожать руку, похлопать по плечу – то ли прощаясь, то ли подбадривая и таким образом приобщаясь к благородному делу.

На станцию прибыли, в аккурат, к поезду в лихой бричке, запряженной парой гнедых. Поезд, подошел, шипя какие-то гадости, сопя и вздрагивая. Кони пугливо косили глаза на ожившее грохочущее железо, а Федор, подбадриваемый Аникеем, вдруг почувствовал необыкновенную легкость и бодро шагнул в вагон.

Путь, оказалось, был не близкий, день за днем гремел состав, унося себя и живые души на запад.

На день пятый пути заметно потеплело, как-то неистово-буйно зазеленело, пахнуло в лицо зноем и морем, и вот он – курок – белокаменная станция чудной формы. Белые одежды встречающих, Федора под руки сажают в коляску, с ним еще несколько одичалых жертв курка и везут лихо мимо моря, сверкающего куда-то вверх, в зелень склонов, по дорожке тесной, извилистой, но ровной. Потом ограда вычурная, белый дом с колоннами, чудные деревá, длинные праздничные аллеи, лавки крашенные и – нет, нет – да прошмыгнут − то одна, то другая тетка в белом.

– Тихо! − прошипела встречающая, то же в белом халате, женщина средне неопределённого возраста, страшно смахивающая на странную деревенскую тетку Марфушу, что жила на окраине и варила из трав снадобья от хвори и заговора:

– Мертвый час у нас!

Федор обомлел. Вот он видимо – конец – мертвый час!

А все как будто так буднично и даже приветливо.

Видимо и я пропаду в такой самый мертвый час.

А может, он уже пришел?

Так думал Федор, обливаясь от тревог, волнения и с непривычки к жаре потом, вышагивая за провожатой. Та, молча и стремительно влекла его к белому дому, назвав его главным корпусом. Проходили мимо избы, в которой через стекло окон Федор успел разглядеть почерневших обличием, как будто измазанных с головы до пят дегтем людей. Измазанные страдальцы лежали на лавках в изнеможении, другие сидели, обреченно опустив головы и устало обтираясь дегтем.

«Мучают, видимо, сердешных до почернения», − пронеслось в голове Фёдора.

–Это что? − кивая на увиденное в окне, дрожащим голосом спросил Федор провожатую.

–Тебе тоже полагается − пропишут, тогда узнаешь, – как показалось, злобно прошипела тетка.

Поднялись в дом, вошли в скрипучую дверь, на кровати лежал недвижно с головой покрытый белой простынею некто. Тетка оставила Федора, молча показав ему на пустующую кровать. Федор сел, устало подогнув трясущиеся ноги, стал разбирать скарб из мешка, косясь через плечо на «жмурика».

– А самогону-то, не привез? − вдруг сипло прозвучало за спиной.

Некто оказался вполне живым и шустрым мужиком, усатым, но шибко кривоватым на одну сторону лица. Другая же сторона его лица была подвижна необыкновенно, и глаз выражал все эмоции, заветные и нехитрые желания его обладателя.

– Ты откуда? А я из Подола. Здесь уже два дня – пузо отъел! − счастливо закатив глаз, проворковал, заканчивая, мужик.

Растерянный Федор пролепетал, что, мол, − самогону нет, да и нужен ли он, коли скоро конец – мертвый час.

– Какой там не нужен! Какой такой конец! Здесь две недели каждому дают сроку, так, что встанем и пойдем искать, я уже здесь знаю места, − ответил сосед.

– Так это, что такое, куда нас привезли? − решился спросить Федор, сбитый с толку безмятежным видом мужичка.

– Как, что? Это курорт имени товарища Блюма. А, ты что подумал? − ответил, веселея на глазах сосед.

Федор понял, что с ним случилась ошибка, и главное, это он чутко уловил, что не самая плохая из возможных.

Разобрались в ситуации – и жизнь забурлила, а две недели, если не считать, что для какой-то надобности вонючей грязью через день мазали с пяток до макушки, прошли как сон на печи, когда и пироги, и ароматные пельмени с самогоном в избытке, а жена, – ой, как волнующе хороша.

Путь назад прошел без приключений, и Федор шагнул в родной проселок обновленным − тянуло на подвиги. Бабы и мальчишки бежали поперед Федора до самой избы, провожая его гомоном и восторженными восклицаниями. Едва зашел Федор в дом, во двор взашел Аникей с теплым чувством в глазах и немного виноватым видом.

– Ну, ты – как? – спросил заискивающе Аникей, внимательно оглядывая односельчанина от пыльных сапог до всклоченной головы.

–Знаешь, Аникей, не просто было, но если будет опять разнорядка на курок, посылай меня. Я уже там все разведал-разузнал, может снова изловчусь, сумею и прорвусь, – напустив на себя горестный и усталый вид, выдавил из себя Федор.

ПОДАРОЧКИ

Вволю натрудясь и покуролесив по миру, порой в минуты отчаянные вспоминаем мы дом детства, теплую завалинку и высокое крыльцо, глаза ясные, глубоко упрятанные на морщинистых лицах, черты которых так знакомы и близки, что вдруг проступает ясно истинность желаемого. Хочется назад к своим старикам, в простоту и истинность добрых отношений, хочется проснуться на бабушкиной перине от солнца в лицо или раненько от запахов пекущихся пирогов и, зажмурившись, вновь ощутить этот прилив восторга жизнью, от которого сдавливает гортань и какой-то птичий крик рвется из груди вовне.

И бывает, собираемся и едем, а в последний момент вдруг вспоминаем – ведь что-то нужно привезти и подарить старикам. Знаем – будут рады всему, потому что рады они, прежде всего нам, нашему к ним вниманию. И вот здесь и случаются курьезы. Подарив бабуле шикарные кожаные перчатки, а деду красивую шляпу, отметив радость и даже гордость в стариковских глазах, не вдруг примечаем, что не носят нами дареных вещей старики. А когда приезжаем после длительного перерыва нежданно можем обнаружить давно даренную и забытую уже нами вещь новехонькой вдруг в красном углу избы под образами.

Верный знак – старики соскучились.

И становится неловко за собственную неуклюжесть душевную, такую дремучую, что рядом, порой с малограмотными предками, чувствуешь себя позабытым осколком далекой, некогда существовавшей и не знавшей еще письменности цивилизации.

Вот и я рванулся к деду, к своей сибирской реке напрямки, через муки душевные и невзгоды баламутные, мимо нескольких навязчивых друзей и подруг в один весенний день, перемешивая грязь со снегом и вороша в голове нескладные мелодии собственных мелодрам.

На автовокзале уже вступило в голову – деду-то нужно что-нибудь привезти в подарок.

Сложная миссия.

Смотрю, торгуют фруктами на улице, развалы апельсинов, яблок и красивейшие ананасы. Дай, думаю, деда заморским косматым гостинцем угощу, у них там в деревушке такого изобилия нет, да и не купит себе старик подобного угощения.

Нагрузился увесистыми плодами и, намаявшись по дорогам, добрался-таки до знакомого дома. Дед был, конечно, рад, искрился, себе места не находил, чем бы только угостить да приголубить внучка. Дары мои принял с душой, отложил в сторону и угощал немудреными и такими родными деревенскими и таежными угощениями. Баньку, конечно, соорудили, а после баньки разговелись до полного телесного мироотрешения.

На день третий, начиная здороветь душой и уже ясными, отстраненными от собственных проблем глазами глядя на мир, я вспомнил о своем гостинце и озадачился. Нигде оный был не отмечен, да и дед ни слова о подарке не сказал. Может, заморский фрукт деду совсем не понравился?

Побродив вдоль реки, зайдя в сельмаг, возвращаюсь домой, обдумывая план своего возвращения в город, вхожу в избу, деда не нахожу, а, войдя в дальнюю комнату, слышу, как бы приглушенное и недовольное ворчание старика. Заглядываю за угол печи и вижу картину. Дед, сидя как всадник на длинной лавке и выложив на неё пару полученных в подарок ананасов, держит один из них за косу и отчаянно пытается шелушить, обдирая подобно кедровой шишке и, видимо, выискивая в ананасе орешки. Конечно, у деда получалось очень неважно обдирать фрукт, а орешек он не находил и видимо ругая прожорливую заморскую кедровку, отставлял ананас в сторону.

О, Господи, я ведь даже и не подумал, что мой дедушка не только не пробовал, он и не видел в жизни ананаса! Меня старик спросить постеснялся – как кушают же подаренный заморский фрукт?

Ругая себя, и стараясь не шуметь, я тихо удалился. Учить деда кушать ананасы я не мог, – не хотелось вновь смущать и омрачать наше с ним очередное расставание.

Так и уехал назад в полном недоумении в отношении собственной неуклюжести.

ОНА СТОЯЛА ПЕРЕДО МНОЙ НА КОЛЕНЯХ!

Как сказал классик – каждая счастливая семья похожа на всякую другую счастливую, а каждая несчастливая семья несчастна по-своему.

Конечно счастье – костюмчик индивидуального кроя, а вот история, которая кое-что и как-то объясняет примером из жизни.

Миха крепко «зашибал», за что был изгнан из стаи водителей железных коней и оказался в бригаде по заготовке леса. Рубил теперь сучья и часто повторял, напившись:

– Сучья рублю – сукой не стал!

Эта его загадочная и неразумная фраза преследовала всех немногочисленных участников многочисленных застолий, которые разворачивались стихийно в любое время дня или ночи.

– Это как столбняк…, – философствовал Миха, отпирая очередную спиртосодержащую емкость с видом факира открывающего сосуд с Волшебником – Джином, –…подопрет – хоть стой, хоть падай.

Марина – жена Михи – некогда жгучая яркая брюнетка, теперь крупная и статная дама – воспитатель детского сада, старалась держать Мишку в жестких руках, ведь негодяй, – как разойдется, пьет с «опережающим графиком», то есть пропивает деньги быстрее, чем зарабатывает. Что греха утаивать, – поколачивала Марина Миху при возвращении домой скалкой. Тот не отвечал, лениво и вяло отмахивался и прятался в чулане, в котором на топчане заботливо была постелена старая доха, а рядом стояли такие же старые пимы – бегать во двор по нужде.

На работе Миха появлялся частенько побитый, со следами очередной расправы и приходилось терпеть подначки сотоварищей, которые непрерывно шутили над Мишкой.

–Мужик, ты или кто? Как дошел до жизни такой? – подначивали Мишку собутыльники.

Подначивать то подначивали, но сами побаивались женщину, которая если встречала собутыльника на улице, или в сельмаге, то могла врезать по уху любому, если еще не остыла после последнего загула Михи. И таким образом Марина «наследила» почти на каждой физиономии персонажей Мишкиных застолий.

И вот конец рабочего дня, сработали хорошо, дружно. Бригадир уехал в контору хлопотать о квартальной премии, а мужики сели тут же у костра и, как водится, разговелись до потери горестного состояния души и ощущения бренности собственного тела.

На работу поутру все прибыли мятыми, а Мишка с огромной шишкой на лбу и синяком под глазом.

–Дуплет – от борта в лузу! – съехидничал бригадир, критически осматривая Мишкину физиономию, имея в виду двойной эффект от удара по лбу – появление шишки и синяка.

Обида полоснула Мишкину душу.

– Она стояла передо мной на коленях! – заведясь с пол-оборота, выпалил Миха.

В публике наступила тишина и немой вопрос, в виде крючковатого облака из дыма от папирос, повис в воздухе.

– Да! Марина стояла передо мной на коленях! – повторил Миха, отрезая себе путь к отступлению.

– Ну? – спросило общество.

Далее рассказ Михи следует разделить на две параллельные ветви, одна из которых соответствует рассказу героя, а вторая действительному развитию событий в Мишкиной с Мариной хате.

Рассказ Мишки.

– Захожу я в хату, а Марина уже на изготовку со скалкой. А я ей говорю:

– Марина …, Сань, скажи, ну я же был вчера почти трезвый?...... завтра будет большая премия, Михалыч, – обратившись к бригадиру – …ты же говорил? ……детям пошлем денег, купим дочери Любе пальто новое.

А Марина спрашивает, откуда, мол, так много денег-то.

Так я говорю:

– Премия обломилась крутая, вот мы с ребятами и отметили. А что? Повод хорош и как я без коллектива? Коллектив план сделал и имеет право отметить.

В Мишкином голосе появились твердые нотки и уверенность в истинности своих тезисов.

–Так Марина меня в дом под руки…, – продолжил Мишка – …на кровать усадила, передо мной на колени опустилась, сапоги снимает и говорит:

– Прости, мол, Миша, что я тебя обижала, век больше не повторится.

И в глаза нежно так смотрит. Потом за стол повела, щей наваристых подала, пироги там, капустка.

– И хрен с редькой, – вставил в Мишкин рассказ Михалыч.

– Вот, – не реагируя на выпад бригадира, подвел итог сказанному рассказчик, лукаво и выжидательно оглядывая собрание в поисках поддержки и одобрения.

Как оно было на самом деле.

Заходит Мишка в сени, а там уже Марина его поджидает со скалкой в одной руке и письмом от дочери Любы – невесты уже. Люба училась в городе в институте и написала на днях, что надо бы купить пальто к осенним холодам, а то не в чем ходить – из старого выросла совсем. Да и сын, то же студент колледжа, просил родителей деньгами подсобить.

Удар скалки и речь Марины о том, что пьяница-идиот отец совсем не думает о детях – отправил в город учиться, а позаботиться о них не в состоянии, как-то совпали и нанесли сокрушительный удар значительной физической и моральной силы.

Сдав последние редуты обороны в самом начале сражения, Мишка рванул в хату, так как путь в чулан на этот раз Марина ему преградила своим крепким телом. В хате, повертевшись и не видя явных путей для бегства, Мишка юркнул под кровать барских размеров, стоявшую у стены, в пыльный спасительный полумрак.

Марина разошлась не на шутку.

Став на колени перед кроватью и Мишкой, она яростно шуровала скалкой, стараясь достать Миху. Но Миха, прижавшись к стенке, был практически недосягаем. Тогда Марина встала и вернулась уже со шваброй, которую она сама и сколотила для мытья полов из черенка старых граблей. С помощью крепкого слова и березовой швабры Мишке были нанесены окончательно сокрушившие его оборону удары.

Только поздно ночью Мишка осмелился выбраться из-под кровати и проструился в чулан, а рано утром, не хлебавши, отправился на работу.

Невнятный гул – то ли недоверия, то ли одобрения прошел по публике.

Михалыч, же – собранный и жесткий, взял слово:

– Ваши пьянки уже всех достали. Из-за них можете без премии остаться. А вот вчера ушли, не погасили костра, его раздуло, и погорели развешанные робы, топоры и пилы. Чуток еще, и деляна бы выгорела дотла вместе с заготовленным лесом! Идите, получайте новый инвентарь на склад, а за сожженные вычтут из вашей зарплаты.

–Погуляли короче! – закончил бригадир.

–Эх, бляха! Сон в руку! – добавил кто-то.

–Накаркал, придурок! – донеслось, сказанное третьим вполголоса.

КАРЛ

Отзывы. – «Карл» – сжато, ёмко, без излишней детализации рассказано о практически целой жизни человека, человека, для которого Родина – Мачеха… Рассказано языком мастера. 

Тронут жёсткостью и цельностью рассказа. Спасибо автору!

– «Карл» Приятная полынная горечь на губах в духе прозы потерянного поколения остаётся по прочтении этого рассказа «за жизнь». И ни единой сопельки при такой-то тяжёлой истории, а это многого стоит в современной сентиментализированной прозе. И стержневое отвердение прозревшего главного героя тоже добавило баллов тексту.

Карл Иванович Инсберг ранним летним утром шёл привычной дорогой.

Маршрут российского пенсионера пролегал через ближайшую аптеку, в которой он покупал иногда лекарства по льготной цене, летний неформальный рынок с молоденькой редиской, лучком и укропом, неспешно распродаваемых словоохотливыми огородницами, и киоск со свежим хлебом и молоком.

Ночью прошёл дождь. Прозрачные на промытом асфальте лужи выявляли неровности дорожного покрытия. Края луж были припудрены белым налётом пыльцы – пришло время цветения. У лужи скакали вальяжно голуби и суетились воробьи, – пили водицу и умывались, старательно утирая носики о яркие перья.

Карл улыбнулся. Много раз им виденные картинки радовали, как радуют ребёнка знакомые рисунки в любимой книжке.

Если жизнь – книга, то Карлу осталось дописать и перевернуть её последние страницы. Он это осознавал и чувствовал большим набухшим от работы и переживаний сердцем и всем своим большим грузным телом, которое порой отказывалось служить. Болели суставы, колени к утру опухали, опухали и ступни ног так, что с утра приходилось обувать очень старые разношенные туфли, которые так и числились в реестре востребованных вещей, как туфли утренние.

Так и шаркал по асфальту Карл плохо гнущимися ногами в потерявших вид туфлях, определив себя не без улыбки в число «лыжников», иронизируя по поводу собственной походки.

Карл был достаточно подтянут, аккуратен, а в свои неполные восемьдесят лет выглядел вполне свежим. Мужчина следил за собой, каждое утро перед выходом на улицу брился, смывая с лезвия бритвы совершенно белые волоски щетины, вспоминал, как он впервые побрился, удаляя нежную тёмную растительность со своих щек и подбородка. Было это так давно, но по-прежнему так свежо в памяти, что даже помнился вкус хозяйственного мыла, с которым стирали белье, мылись в бане и из него же взбивали пену для бриться.

Пройдя привычным маршрутом с пакетом, в котором лежали теперь капли и таблетки, добытые в аптеке, хлебом и молоко, Карл не спешил домой в свою трехкомнатную квартиру, полученную им давненько уже в панельной пятиэтажке, еще перед выходом на пенсию. Квартиру семья Карла получила за его многолетний труд, когда уже не доставало сил тянуть лямку горного мастера на далекой северной шахте и следовало перебирать в город.

Подойдя к дому, Карл присел на лавочку под тенью деревьев.

Пискнул телефон. Карл достал его и увидел, что пришлосообщение от жены. Как обычно сухо, без предисловий перед глазами возник вопрос:

«Ты где запропастился?».

Не удивившись тону, и представив привычные раздражительные интонации жены, невольно отметил дату на телефоне, – 14 июня

(14 июня 1941 г. – день депортации нескольких десятков тысяч граждан Эстонии, Литвы и Латвии в восточные области СССР).

Мастером Карл был хорошим.

Природная немецкая дисциплинированность и стремление все сделать аккуратно и в срок очень ценилась на предприятии. А то, что Карл практически не выпивал, просто делало его незаменимым работником. На этом уважении начальства и подчиненных Карл держался за свою работу, которую знал досконально, но не любил. Но так вот вышло, что в юные года, когда следовало решать, чем заниматься в жизни и куда идти учиться профессии, оказался он в горном техникуме. А куда ему было податься после восьмилетки в этом сибирском шахтерском городке, в котором, казалось, – как не крутись – в шахте и окажешься. Представлялось порой, что все дороги заканчиваются где-то сразу за этим шахтерским городком. Собственно, для него, молодого человека со странным для русского уха именем Карл, в те послевоенные годы, годы разрухи и выживания иного пути возможно и не было.

Где-то в глубине его сознания таилась мечта о полётах, о небе, о невероятной свободе и празднике духа. Когда же повесткой позвали первый раз в военкомат для учёта будущих военнослужащих, на вопрос улыбчивого моложавого военкома о желании служить, Карл неосторожно сказал:

– Хочу быть летчиком.

Военком, окинув взглядом Карла, усмехнулся и спросил:

– Ты же немец? Таких как ты овощей, знаешь, пацан, в авиацию не берут. В пехоту если, и то в крайнем случае, – грязь месить.

Военком хорошо знал историю депортированных переселенцев и понимал, что высланные перед самой войной из Прибалтики и иных мест немцы и иные, по мнению власти, неблагонадежные особи человеческого рода, жили здесь тяжко, выживали, вытягивая жилы на непосильной работе.

– Я не немец, я эстонец, – ответил Карл, глядя уже из подлобья, уловив, что дал промах, поддавшись на обаяние военкома, и высказал то заветное, что нужно прятать в себе.

– Рассказывай байки. С таким-то имечком и фамилией, – ты эстонец?

И оглядев внимательно парнишку, добавил:

− А хоть бы и так, – хрен-то он ненамного редьки слаще. Твои вон кровники до сей поры в лесах прячутся. Лесные братья, – слыхивал? Всё отстреливаются, по лесам отсиживаются, схроны роют, – ждут подмогу от своих недобитых в сорок пятом, – военком нервно закурил, пуская агрессивно дым в сторону призывника.

Карл смолчал. Он мало знал о том, что сейчас реально происходит на его родине, в местах, где он родился. Об этом в газетах не писали.

Выйдя от военкома и проглатывая обиду, Карл сорвался с места, кинулся назад в кабинет военкома и, задыхаясь, выкрикнул в лицо опешившему офицеру:

– Вы разве не знаете, что первое кругосветное плавание, − подвиг русских моряков под руководством командора Крузенштерна совершили морские офицеры, из которых почти все были прибалтийскими немцами. Сам Крузенштерн родом из Ревеля. А Фабиан Беллинсгаузен, Отто Коцебу, – великие русские мореплаватели – прибалтийские немцы, ученики Адама Иоганна фон Крузенштерна! А сколько еще прибалтов полегло во славу России! Вы разве не знаете!?

Закончив свою, как вспышка огня, яркую и яростную речь, Карл развернулся и выбежал из военкомата, пылая лицом.

Здесь в сибирском шахтерском городке он оказался, перебравшись вместе с мамой и её новым мужем из-под Иркутска. Там они жили на поселении, сроднившись поневоле с крепкой деревней Шаманка, что ютилась одним концом между высоченной вертикальной стеной скалы и быстрым Иркутом, а другим концом раскинувшаяся привольно по широкому распадку, уходившему в глубину тайги.

Здесь они оказались поздней осенью 1941 года, когда уже полыхала на западе страшная по своей сути и последствиям война. Здесь в Сибири её влияние ощущалось по строгости осунувшихся сосредоточенных лиц, военной форме на мужчинах, эшелонах с людьми и техникой, и вдруг опустевшим деревням и сёлам, в которых теперь в основном бабы, да девки с мальцами вершили все мужские дела.

Собственно этого Карл помнить не мог. Мама его полуголодного в обмороке принесла на руках в избу, что отрядили им на проживание, подселив к немолодой уже паре, отправившей на войну двух сыновей. И уже здесь, на краю Шаманки, началась их новая жизнь, и впервые осознанная жизнь Карла.

Отец тоже был невдалеке от них, и это было большой удачей, так как власти нередко разлучали семьи, обрекая на долгие страдания в разлуке. Но и здесь для неблагонадежных мужчин власти определили иной статус пребывания в местах переселения.

Этот статус был – зек.

Здесь возле Шаманки в отдалении у реки Каторжанки были выстроены бараки, обтянутые колючей проволокой. Вновь прибывшие были заняты заготовкой леса, сплавляя и вывозя брёвна к реке, по которой отправляли древесину вниз по течению реки до города, где она попадала на переработку. Говаривали, что из тамошней сосны делают приклады для винтовок, ящики для снарядов и патронов, а из берез – лыжи для солдат.

Отца Карл не помнил совсем. Стефан Инсберг не мог выходить за внешние пределы колючей проволоки, чтобы повидать сына. Карл помнил лишь отрывочно, как они с мамой готовились к встрече с отцом, экономя, собирали для него хлеб, сало и прикупали табак. Утром, в назначенный день, торжественно выходили в направлении лагеря и вместе с другими женщинами шли несмело в запретную зону, через шаткий мост, мимо охраны и рвущихся с поводков псов.

Всё было не то, что строго, было жестоко, и жизнь отказывалась от улыбок и смеха в этих местах.

Мама позже рассказывала, что её муж, печной мастер и жестянщик был почти что коммунистом, поддерживал всё советское и был сторонником и равенства, и братства. Выбравшись из Кёнингсберга в Таллинн, после прихода к власти фашистов, молодой и грамотный Стефан активно взялся поддерживать местных коммунистов, а после прихода в Эстонию Красной Армии радовался неподдельно, но вдруг оказался в списках неблагонадежных как бывший подданный Германии.

Так семья Стефана Инсберга – он сам, молодая жена с трехлетним сыном оказались в Сибири, преодолев в теплушке тысячи верст по огромной, особенно в сравнении с крошечной Эстонией, стране.

Везли их поврозь.

Отец под охраной в охраняемом вагоне, а они с сыном и такими же, как они женщинами и детьми, в набитых до отказа деревянных теплушках. Вагоны продувались насквозь, а в дождь в вагоне было сыро и холодно. Благо, что основной путь поезд с депортированными проделал летом и только на исходе пути вагоны застряли, пропуская на запад военные эшелоны. Здесь их и застала стылая сибирская осень, холодные туманы и изморозь к утру на стенах вагона.

Отец умер в лагере.

Здоровья молодому печнику хватило лишь на два неполных года. Сначала ему не повезло – придавило и изрядно помяло скатившимся бревном, а потом началась чахотка, харканье кровью и сил тянуть непосильную лямку жизни уже не достало.

Отца похоронили у деревни на берегу Иркута. Сами похороны Карл немного помнил. Запомнил, как опускали дощатый, грубо сколоченный гроб и как громко застучали комья земли о ящик с телом отца. Малый еще не понимал, от чего так убивается над ящиком его мама. Запомнил неказистый холмик земли и установленную каменную плиту, что изготавливали сами заключенные в лагере для «своих нужд».

Карл сидел на лавочке возле подъезда своего дома и вспоминал, как его молодого выпускника горного техникума откомандировали на север к океану, в далекую Хатангу.

А куда еще направить отличника и обладателя красного диплома с такой непростой фамилией как Инсберг и именем Карл?

Конечно, на самый трудный и удаленный от центра жизни участок социалистического созидания.

Так будет всем спокойнее.

Вспомнил, как он получал паспорт.

Метрика о рождении, что сохранилась еще с Кёнингсберга, написанная по-немецки красивым готическим шрифтом, с приложенным листком перевода с немецкого на русский, встревожила паспортистку.

− Что за Кёнигсберг? Нет теперь такого города!

И процедила, сжав до белизны губы, глядя в упор на побледневшего парнишку:

− Немчура недобитая…. Давят вас, давят…, а вы из всех щелей все лезете и лезете…

Карл, не помня себя, стремительно вышел и, не забрав метрики, вернулся домой.

Вскоре, однако, его вызвали в милицию повесткой и милицейский чин, строго оглядев мальчишку, вручил ему паспорт, в котором в графе национальность стояло «немец», а местом рождения указан сибирский шахтерский городок.

Жена, с которой он сошелся на севере, сразу после знакомства, высказала недовольство его режущим слух именем.

− Карл! Что за имя для русского! Я буду звать тебя Кириллом! Может возьмешь и поменяешь имя официально?

Имя своё Карл менять не стал, но дома и на людях жена стала звать его Кириллом. С дочерьми было проще. Для них он был просто папа. А некую нелепость ситуации с именем пережили легко, – Карл, так Карл.

Молодости дано легко принимать новое и необычное.

Теперь вот иные времена. Всё западное в большом фаворе. Младшая дочь, выходя замуж, уперлась и простую русскую фамилию мужа не взяла, – со скандалом сохранила фамилию отца. Её имя в сочетании с отчеством звучало и вовсе по-европейски − Анна Карловна Инсберг. Дочь этим бравировала, считая, что это её выделяет из толпы.

Карл много читал и думал о своём истинно родном городе Кенигсберге. Особенно его взволновал старый альбом, в котором он нашёл подробную карту и несколько старых, больших фотографий города, сделанных еще в конце 19 и в начале 20 веков. На этих фото Кенигсберг, город Канта, представал как каменный современный европейский город с рекламой на фасадах домов, с мостовыми из брусчатки, каменными разводными мостами, конными экипажами с внимательными аккуратными кучерами, любопытствующими мальчишками в аккуратных костюмчиках и девочками в светлых платьицах и шляпках. Вот через мостовую, мокрую после дождя, сразу за грохочущим трамваем, улицу переходят люди, и среди них почтенный господин заботливо держит под руку молодую стройную особу. Женщина выглядит празднично и еще держит над собой зонтик, – видимо дождь всё еще её беспокоил.

− Интересно? Кто они? Где они, эти коренные кёнигсбергцы, по которым прокатился огненный шквал и растирающий всё живое и неживое в порошок каток страшной войны?

Рассматривая фотографии, Карл невольно ловил себя на мысли, что он ищет знакомые лица, может отца или мамы. Ведь они познакомились в этом городе. Именно в этом городе забилось его маленькое сердце, проснулись дух и сознание, как искры любви его родителей.

В свой город он так и не попал. Собравшись как-то в отпуск и наметив поездку в Калининград, вдруг получил компетентный совет. Не нужно, мол, тебе Карл Иванович с Вашей историей ехать в закрытый от внешних взоров город.

Теперь, вспоминая тот эпизод жизни, Карл почувствовал вновь обиду. Так и не стал он своим в этой стране. Теперь, конечно, иные времена, и путь в родной город открыт, но стерлись в душе струны родства с местом рождения, и только память даёт знать о том, кто он и откуда. Да и путь не близкий в этот Калининград.

− Ни здоровья, ни денег не хватит, − отмела робкие его предложения жена, тут же, как обычно насупилась и молчала в ответ целую неделю без малого, как бы утверждая свою правоту. Надуться в ответ на что-то не до конца ей понятное, было личным стилем поведения жены.

Отступился Карл от мысли побывать в родном Кёнигсберге и совершенно неведомом ему теперь Калининграде.

Вдруг вспомнилось Карлу, как в школе, в которую он поступил по прибытии с поселения в Шаманке, его, мальца, взялись дразнить местные мальчишки. Услышав его имя на уроке и, похихикав дружно в кулачок, тут же незамысловато стали кричать вслед на каждой переменке:

«Карл у Клары украл кораллы!» и ржали теперь уже во всю глотку.

Чему так радовались, и что так их бодрило, понять было сложно. Ответ можно было дать один, − стая почуяла чужака.

Но постепенно привыкли, сдружились и проблема растворилась. С прежними недоброжелателями Карл теперь ходил в обнимку и стал заметной приметой, несколько необычной частью стаи. Дружить и быть верным Карл умел. Но с поступлением в техникум проблема вновь объявилась. Половое созревание обостряет конкуренцию. У статного и спортивного Карла появились завистники. Зависть обернулась жестким противостоянием и сопровождалась потасовками, когда двое-трое парней поджидали старательного Карла, то во дворе, то в парке, по дороге домой и вязались, норовили задеть, обидеть− просто так, от скуки.

Повстречав как-то своего одноклассника и поделившись с ним проблемой, получил совет, – а давай к нам в секцию бокса. Научишься драться, сразу отстанут, – силу тут уважают.

Карл пришёл по совету товарища к началу занятий и тренер, лысеющий невысокий, крепкий мужчина со сплющенным носом, набухшими надбровными дугами и посечёнными шрамами губами, пытливо оглядел парня и, отметив статность, предложил:

− Вставай в спарринг вот с ним, − указав на ладного крепыша, что методично колотил грушу.

− Выстоишь раунд против разрядника, оставлю в секции.

Карл кивнул и стал натягивать на кисти рук потрепанные, расквашенные и пропахшие потом и кровью кожаные боксерские перчатки.

Бой был скоротечным. Парнишка ловко скакал вокруг Карла и отвешивал раз за разом крепкие стремительные злые оплеухи, скоро разбив лицо Карла в кровь. Он терпел, не опускал рук, но справиться с ситуацией не мог. В один из моментов схватки, очередной удар пришёлся точно в челюсть и свет в глазах Карла померк.

Очнулся Карл от похлопываний по лицу. Тренер, склонившись над ним, привёл его в чувство и объявил, что он прошёл спарринг и если еще не остыл к занятиям боксом, то пусть приходит в зал на тренировку.

Голова после неравной схватки гудела, губы опухли и кровоточили, под глазом набух синяк, слегка тошнило и двоилось в глазах.

После злополучного посещения боксёрского зала зрение после сотрясения головного мозга у Карла стало слабеть и пришлось вскоре выписать очки. Вопрос о поступлении в лётчики решился бесповоротно.

После изрядной трепки в боксерском зале Карл стал смелее: стало понятно – помочь ему не сможет никто, только он сам может себя защитить. Нападки недоброжелателей пропускал теперь мимо ушей, а когда приставали и угрожали расправой, смотрел на обидчиков спокойно и прямо, выказывая, невесть откуда взявшийся бесстрашный характер.

Те и отступили. Стало неинтересно донимать того, кто не боится и презирает их.

Закончился курс в горном техникуме.

Жизнь Карла в новой семье, с отчимом не ладилась совершенно. Отчим, служивший в лагере возле деревни Шаманка и не раз конвоировавший его отца, присмотрел как-то среди женщин белокурую статную Марту, – маму Карла. Разузнал вертухай, где проживает тронувшая его сердце молодая женщина и взялся захаживать с подарками: то хлеб с тушенкой принесёт, то ломоть сала и головку сахара вручит. Мама смущалась, пыталась отвадить ухажёра, стыдила, когда уже стал её лапать настырный конвоир. Но тот не унимался, а вскоре и весть принёс, что нет, мол, теперь у Марты мужа, вышла такая вот нескладуха, – то ли помер, то ли удавили на лесосеке. Такая весть пришла с будущим отчимом, когда придавило отца бревном. Но, оказалось, отец избежал смертельной участи и поторопил тогда события новоявленный ухажёр. Но время шло, добил недуг отца, и тогда просиявший жених примчался уже с вестью о его состоявшейся смерти.

Мама сопротивлялась напору ухажёра, но, тем не менее, сдалась.

После смерти отца вовсе стало тягостно справляться с бременем жизни. Было очень голодно и совершенно безысходно. Война гремела вовсю, и казалось, конца ей не было видно, а тут взрослый человек зовёт ехать с ним в какой-никакой город, предлагает стать женой. Показалось, что это выход и возможность выжить. Согласилась и сразу понесла от нового мужа, а в означенный срок родила доченьку. Назвали Сонечкой.

Так они и перебрались в Черемхово, где отчим продолжил службу в охране в лагере для зеков.

Поначалу всё было в семье вполне пристойно.

Но, там, где нет любви, начинает лютовать злоба, коли не хватает такта и воспитания.

Не получив от красавицы Марты любви и отметив, что грамотная и воспитанная женщина стесняется своего мужа, отчим стал обижать маму. Карл вступился сразу, как мог, защищал маму, за что был неоднократно бит злым и пьяным отчимом.

Потом как-то стерпелось.

Только отчим пил все более и более, а придя домой, сначала ругался и кричал, обзывал маму «немчурой», передразнивал её акцент, специально коверкая слова и гримасничая. Однажды, придя домой пьяным и, не добившись взаимности от Марты, отчим обвинил её в том, что она до сих пор любит своего Стефана. А в отместку объявил, что её мужа тогда на лесосеке придавило бревном не случайно. Это он, стремясь завладеть Мартой, подкупил зеков удавить её мужа и скинуть бревна со штабеля.

Случалось, что, поглумившись над женой, отвесив пару затрещин, отчим засыпал изможденный собственной ненавистью, а ночью, очнувшись от угара, насиловал жену, сдавливая рот своей широкой ладонью, чтобы не было слышно её рыданий.

Карл всё это слышал, но жаловаться было некому.

Мама терпела несколько последних лет замужества из последних сил, а когда Карл уже заканчивал техникум, тихо угасла, оставив их с Сонечкой наедине с извергом отцом и отчимом.

Едва дотерпев до конца учёбы, Карл с радостью отозвался на предложение ехать на далекую шахту. Обещали жильё и хороший оклад. Пришлось оставить Сонечку на попечение её отца, и это была очередная горькая потеря в такой ещё короткой жизни Карла.

Сестру Карл позже нашёл. Оказалось, отчим не долго прожил после его отъезда: вскоре напившись до потери сознания, замёрз вертухай по дороге домой, завалившись в снег на обочине.

Сонечка осталась сиротой и воспитывалась под присмотром родных отца. Выросла, выучилась и иногда слала своему брату открытки к новому году с наивными и простыми словами и пожеланиями.

Снова заскулил телефон.

Теперь жена уже звонила. Карл ответил. Жена снова спросила о том, где он и почему не идёт домой. Завтрак, мол, стынет.

Вот странность. Если он дома, жена может целый день молчать, не замечая его, а на его обращение упорно отмалчиваться, демонстрируя нежелание общаться. Но как только ему стоило выйти из дома, начинался телефонный контроль и допрос при возвращении.

Жене Карл был благодарен за долгие годы совместной жизни на севере, за дочерей, которые не забывали их и подарили внуков. Какой-то большой пылкой любви не случилось в жизни, но прожита вместе достойная жизнь, за которую он был в ответе и смог сохранить семью и добрые отношения в ней.

Карл тяжело поднялся со скамьи и направился к подъезду.

Дома Карл нашёл большую дорожную сумку и стал собирать вещи в дорогу.

Жена с тревогой наблюдала за его сборами и, наконец, резко спросила:

– А ты это куда засобирался, старый?

Не дождавшись ответа, уже нервно истерически снова задала вопрос:

– Кирилл, ты куда собрался от меня?

– Я не Кирилл, я Карл, – впервые возразил ей он. И продолжил:

– Поеду на могилку к отцу и к маме. Позвали они сегодня меня.

То, как всё было сказано Карлом, подсказало женщине, что решение принято и менять его муж не будет. Жена взялась собирать белье, готовить в дорогу еду.

На следующий день Карл стоял в дверях, и жена провожала его словами:

– Возвращайся скорее уже. Позвони, как приедешь на место.

Многое изменилось у деревни Шаманка, что стоит на берегу Иркута. Дороги в асфальте, исправно работает паром на сноровистом Иркуте, по дороге несётся поток машин. Только скала как прежде величественно громоздилась вдоль реки, да тайга, как и ранее, простирается вокруг.

Карл перебрался через Иркут на пароме и ступил на улицу деревни, где когда-то он малым ребёнком бегал вдоль реки, наблюдая, как зеки по реке гоняют плоты.

Река, как и прежде, несла свои воды. Очередное поколение коров и коз паслось на её берегах, пощипывая травку. Карл пошёл вдоль реки за деревню в направлении старого погоста, где когда-то хоронили его отца. Пройдя вдоль реки изрядно, и не отметив ни могил, ни заборчика вдоль погоста, обратился к мужчине, что удил рыбу свесив ноги с невысокого берега.

– Скажи уважаемый, а где тут было кладбище когда-то? Здесь на берегу. Не деревенское, а для ссыльных и зеков?

Деревенский внимательно осмотрел Карла, и было понятно, что должен по возрасту помнить он о том захоронении.

Оглядев неспешно Карла, мужик показал рукой на ровный берег реки еще выше по течению, где были видны поваленные и вросшие в землю каменные плиты и как-будто кресты.

– Наводнение было много раз. Иркут разливается, меняет русло, вот и посмывало могилки-то. За ними охотников ухаживать не было в деревне. Приезжали как-то из Прибалтики люди, походили, посмотрели, но так всё и оставили. С тех пор совсем размыло захоронение. Было такое, что кости в реке находили, а мальцы даже череп таскали по улице, пока милиция их не приструнила. А ты-то кто будешь?

– Я – Карл. Жил здесь с мамой ребёнком. Отец здесь у меня похоронен, – ответил Карл.

– Вот оно как! – воскликнул рыбак, оглядел еще раз Карла и как-то сразу потерял интерес к приезжему.

Карл зашагал к каменным плитам, вросшим в сибирскую землю. На плитах и крестах, высеченных из камня или отлитых из бетона, были видны еще едва читаемые надписи латинскими буквами. Местами можно было прочесть имя и фамилию, даты рождения и смерти. Некоторые плиты и кресты лежали вниз, другие вверх текстом. Карл решил проверить все, мало рассчитывая найти надгробие на могиле отца. Надгробий было немного и он, прилагая немалые усилия, приподнял последнее из них, перевернул и, поливая водой из найденной на берегу пластиковой бутылки, отмыл поверхность с текстом и сразу прочёл:

Stefan G. Insberg.

10.02.1918 – 23.05.43.

– Вот мой корень, вот моя Родина, – подумал Карл.

Он помыл руки, умыл лицо в реке и, вернувшись к надгробному камню, присел рядом на сухой ствол, наполовину занесенный песком. Достал из сумки бутылку водки и простую снедь, собранную женой в дорогу. В стакан, установленный на надгробную плиту, была налита водка, а стакан покрыт куском черного пахучего хлеба с ломтиком сала. Себе Карл налил водки в крышку от термоса и, задыхаясь от слёз, выпил разом горькой обжигающей жидкости. Слезы текли как маленькие реки по щекам старого Карла и капали в крышку от термоса, на лацканы пиджака.

Карл вдруг понял, – жизнь прожита и захотелось остаться здесь навсегда, так остро затосковал он, и приступила к груди щемящая боль, но тут в кармане пискнул телефон и мир не перевернулся, а вернулся вновь на свой круг бытия.

Карл достал телефон и прочёл сообщение от жены:

– Ты где у меня запропастился, Карл?

НАШЛА КОЗА НА КАМЕНЬ

Марина в очередной раз осталась без работы.

Невезение или злой рок, понять было сложно, но в один из дней владелец магазина объявил:

− За расчетом зайди. Сворачиваю бизнес.

Вечерком вызвонила подругу Светку, и та тут же примчалась отчего-то воодушевленная, с бутылкой вина и с порога начала ругать Марининого хозяина, который уже таковым и не был.

− Вот, рассчитал, совсем мало заплатил ирод, − скулила теперь Марина, раскладывая для убедительности перед Светкой выданные хозяином прямо из кассы измятые сотни и редкие тысячные в качестве расчета.

− Ладно, подруга, не горюй, что не делается, − все нам дается для испытаний, − уже осоловев от вина, успокаивала подругу Светка.

− С работой плохо, − ты же знаешь. Прошлый раз месяц искала, пока не нашла худой, но все же вариант, − отвечала ей Марина.

− Знаю. Это все от чего так у нас нескладно? Дурят нас мужики по всем фронтам! Вот в цивилизованных странах по-другому. Сказывали тут, − Светка кивнула в сторону телевизора, − что в Швеции женщины, если что не так подают на мужиков иски в суд и имеют их по полной.

− У нас не Швеция и что я ему предъявлю. Да и суд – дело долгое и совсем не простое, − отмахнулась Марина.

− А вот такой вариант. Смотри, сказывали в Швеции одна фрейлина познакомилась с мужчиной, пофлиртовала, позвала в гости, а дома они посидели и решили лечь-таки в постель. Разделись, как положено, под одеялком уже встретились, а мужик возьми, да поцелуй даму в полуобнаженную грудь.

Та вместо того, чтобы впасть в нирвану, заверещала, − типа, а кто разрешил, кто дал право такое целовать меня во все места.

Мужичок испугался, быстро надел штанишки и кинулся в бега.

Но бегал он недолго, скоро пришла повестка в суд и присудили горемыке некий денежный штраф за нанесение морального ущерба и непоправимой психологической травмы.

− Ой, да у нас не Швеция, Слава те господи. У них там любовь только по согласию письменному разрешается, а иначе домогательством называют.

− И что? Кто-то же должен начать, чтобы поставить мужиков на место! Решительные женщины всегда находились! Вспомни, Жанна Д Арк… Паша Ангелина, – отвечала разволновавшаяся Светка.

− Да тогда мы с тобой вовек замуж не выйдем, − вдруг вспомнив о своей проблеме, всхлипнула Марина, − всех, последних распугаем.

− Ни чё подруга. Делай, что следует и будь, что будет, − сдвинув нарисованные брови, сурово отчеканила Светка.

В ресторане уже гремела музыка и легкий угар веселья окутывал посетителей заведения.

Светлану и Марину провели в глубину зала и усадили за столик к двум молодым мужчинам, которые с интересом оглядывали подруг и наперебой взялись за ними ухаживать, подливая вино и предлагая фрукты.

Вечер удался: было весело, девчонки не засиживались, много танцевали, смеялись и отправились после ресторана гулять, разделившись на пары.

Заморосил дождь, гуляли недолго и, следуя наставлениям, Марина позвала Марата, − так звали парня, к себе в гости. Дома, в знакомой обстановке Марина захлопотала, сделала чай, накрыла на стол, включила музыку и вскоре следуя логике и намеченному сценарию они с Маратом оказались на скрипучем диване под общим пушистым покрывалом и тут все пошло не совсем так как следовало…

Марат был ловок и сумел в короткий срок не только поцеловать Марину в грудь, но и доставить ей истинное удовольствие, легко и небрежно справившись с обязанностью ведущего.

Наступило блаженство, потом расслабление и Марина провалилась в глубину сказочного сна, едва успев отметить раскисающим своим сознанием, что план похоже не удался, но и ладно, может сработает другой план и она обретет женское счастье.

Марина открыла глаза и отметила, как утро окрасило нежным светом занавески и казалось, вот встанет она, раздвинет занавес и наступит новый акт пьесы, обязательно со счастливым концом.

Марата рядом не оказалось, но теплая еще постель подсказывала, он где-то поблизости. В кухне, как показалось, что-то тихонько звякнуло, потом тихонько проскрипела дверь.

− Наверное, готовит мне завтрак в постель, − подумала Марина, заулыбалась и приготовилась встретить Марата, прикинувшись еще спящей.

Но Марат не приходил, в квартире было тихо.

Марина полежала несколько, встала и отправилась в кухню. Дверь из квартиры была приоткрыта, а на кухне никого не было. Одежды Марата она также не нашла, но отметила некий беспорядок у стенного шкафа. Открыв его, Марина не нашла своих лучших зимних вещей в виде шубки из норки и коробки с новенькими сапогами, а из кухни пропал даренный ей родителями дорогой семейный кухонный набор из серебра.

«Катись монетка золотая

на солнце озорно сверкая,

даря и сытность, и почет,

однако жизнь, забрав в зачет.

Катись – не искушай меня, –

несчастья без числа маня»

КАТИСЬ МОНЕТКА ЗОЛОТАЯ…

Куулар скакал по степи привычным маршрутом.

Натренированное тело в едином ритме с конской рысью парило над жухлой травой, кустами и всей долиной, среди которой родился и жил наследующий из поколения в поколение образ жизни предков потомственный пастух-арат.

Куулар был крепок телом, его лицо уже приобрело черты зрелости, но глаза, спрятанные в узких щелях на широком лице, сверкали молодо, озорно, источая добродушие и любопытство.

Запахи трав, их невероятный настой, под палящим, в эту пору цветения степных трав, солнцем, был так приятен и необходим, что сердце заходилось от восторга и любви ко всему, что окружало его.

Над степью парил коршун, высматривая сусликов с вершины своего положения. Грозная птица скользила бесшумно, огибая холмы, готовая в каждое мгновение совершить бросок, ‒ камнем ринувшись вниз.

За ближайшим холмом в распадке пастух-арат отметил грифа. Птица была огромной, и величественно изгибая крылья, выгнув мощную шею, ревниво оглядывала окрестности, отвлекшись от терзаемой мощным клювом добычи. Услышав стук копыт, и отметив приближающего всадника, гриф стал внимательно наблюдать за человеком и только когда Куулар подъехал совсем близко, присел и мощно оттолкнувшись от земли, кинулся с холма. Но, не поднимаясь ввысь, хищник скрылся из вида и только через несколько секунд вновь появился из-за холма и резко взмыв, стал парить над степью.

– Умный какой, отметил маневр птицы Куулар, понимая, что гриф не стал резко подниматься над человеком, кинувшись с холма, из-за опасения, что его подстрелят на взлете, а «прикрылся» холмом, набирая высоту.

Вдали между двух холмов Куулар увидел свое стадо, за которым сейчас присматривал старший сын.

– Задремал, однако, ‒ совсем расползлись овцы и козы по холмам, – добродушно отметил пастух, испытывая удовлетворение от того, что от него зависит, как следует вести семейное дело, а сын отлично осваивает тонкости работы со стадом.

Подъехав ближе, Куулар увидел своего сына, который присев на корточки поил молоком из воронки ‒ бычьего рога, новорожденного ягненка.

‒ Окатилась, ‒ показывая на лежащую рядом изможденную овцу, встретил отца озабоченным взглядом парень.

‒ Ночью еще окатилась, ослабла сильно, не кормит ягненка, вот я взялся попоить молоком, ‒ продолжил деловито сын, не отрываясь от процесса кормления. Было заметно, что процедура выхаживания ягненка доставляет сыну удовольствие.

Ягненок неумело сосал, захлебываясь и Куулар улыбаясь, похвалил сына:

‒ Хорошо, сын! Я заберу ягненка с собой, ‒ дома выходим, ‒ отметив, что совсем стал взрослым его старший сын.

Еще год назад Куулар сам был вынужден слушать своего старого отца, – который последний год практически безвылазно сидел в юрте и, частенько невпопад, отдавал команды, направляя сыновей к стаду, сверяясь с солнечными часами, которыми служило само жилище арата.

Юрта, по правилам, отшлифованным тысячелетним опытом кочевой жизни, ставилась строго входом на юг и была организована как солнечные часы. Так, если сидеть напротив входа – на месте хозяина стойбища, то по движению солнца, проникающего в юрту через отверстие на вершине купола юрты и бросающего тень от центральной стойки, можно было определить время дня и точно узнать, что следует делать в стойбище в тот или иной час. В час Зайца начинался летний день, угасал в час Собаки, а следом на небе высыпали звёзды – это наступал час Свиньи. В час Змеи гнали стадо на выпас, а к часу Петуха возвращались и располагали животных к ночлегу.

Юрта – казалось бы, зыбкое сооружение, служит, между тем, настолько исправно поколениям степных жителей, что многие, решившись перебраться в города и поселки, тащили с собой и юрту, и частенько возле многоквартирного дома возникала улица из нарядных шатров.

Ну, никак не приживались в квартирах с удобствами степняки!

А разместившись в новых жилищах, проводили больше времени в юрте, оставляя пространство квартиры для более молодых. В юртах варили чай и, собрав соседей, до позднего часа обсуждали житейские проблемы, сдобренные вселенскими новостями.

В юрте было удобно, уютно и в стужу, когда, подтопив сухостоем печку, дружно грелись и пили суутай цай – плиточный зеленый чай с молоком, солью и жиром. После такого чая прибавлялось сил и совсем не клонило в сон, и было уютно на душе и тепло, не смотря на стужу и ветер за тонкими стенами жилища.

Летом же, когда солнце выжигало степь до камней, стоило войти в юрту, что стояла как девушка в реке с задранным над водой подолом платья, ‒ с приподнятой над землей кошмой, становилось прохладно: понизу тянуло воздух, и в юрте царила приятная атмосфера. И опять, собравшись округ очага, домочадцы, справив текущие обязанности в стойбище, по традиции молча, но шумно отдуваясь и потея, пили спасительный суутай цай.

Суутай цай в зной заменял и обед, и ужин, а в зимнюю стужу прогревал и давал столь нужную для работы энергию.

Куулар старался отцу не перечить, полагая, что с годами у стариков теряется связь с реальным миром и только ждал, когда всё управление хозяйством в семье перейдет к нему – третьему сыну, который остался с отцом, чтобы наследовать хозяйство. Два брата, что постарше, жили уже своей жизнью, кочуя в долине со своими, когда-то отделенными от общего стада животными.

Отец ушёл в мир теней трагически.

Грянула в степи большая беда. Вдруг малоснежная поначалу зима обернулась обильным снегопадом и страшным бураном, который бушевал без малого неделю. Началась жестокая пурга столь стремительно, что многие араты не успели вернуться и оказались среди открытой степи со своими стадами.

Вдруг потемнело все вокруг, обрушился невероятно плотный снегопад и налетел вихрь такой мощи, что было не видно вокруг ничего, кроме белой круговерти.

Сбились в кучу овцы, стояли, прижавшись друг к другу крутыми боками яки и коровы, верблюды легли наземь. Так многие и замерзли, заметенные двухметровым слоем снега. Не было такого бурана вовек в степи. А когда буран утих, и заиграло солнце, трудно было найти павших животных и их пастухов, погибших под тяжким ударом стихии. Силен человек, но в этот раз не всем достало сил спасти себя и свой скот. Когда находили и откапывали погибших, представало полное печали зрелище: замерзшие животные стояли как в столбняке, словно вылепленные из снега и льда. Погибшие люди лежали, свернувшись клубком, многие словно прилегли отдохнуть, а кто-то умер стоя, прижавшись к стоящим животным и занесенный снегом рядом с кормильцами семьи.

Отец, почуял беду загодя, кинулся, превозмогая боль в ногах в степь к стаду, успел на своем мерине добраться и помог Куулару вернуть животных к ближнему распадку под защиту от шквала, и… пропал.

Отца нашли только через неделю после бурана. Он сбился с пути и вместе с конем его замело снегом в овражке, где и замерз, навеки присев у лежащего, видимо смертельно уставшего брести через буран и глубокий снег коня.

На голове Куулара ладно сидел остроконечный малагай с бархатным малиновым околышем.

Любил арат покрасоваться, ладно усевшись в сияющее кожаное седло и пришпоривая своего скакуна, облаченного в нарядную сбрую с начищенными медными бляхами и накладками.

Куулар, отправляясь в поездку за стадом или на охоту, подпоясывался всегда широким длинным кушаком из синего как небо шелка, которым плотно обматывается пояс всадника. Пояс спасал поясницу наездника от холодных ветров, а позвоночник от бесконечной тряски в седле. Собираясь в дорогу, стало традицией обматывать пояс с помощью детей и жены, которые смеясь, затягивали кушак. Закончив эту забавную процедуру, все весело смеялись и желали отцу удачной поездки.

На ногах Куулара были новые легкие гутулы – сапоги с загнутым вверх носами и расшитым цветной кожей голенищем.

Куулар хорошо знал обычай предков – не беспокоить подземных духов и обитателей скрытого от глаз мира даже тем, чтобы царапать землю носками обуви. В особых священных местах – близ дацанов, обо и храмов, копыта своих коней араты обматывали плотным полотном и вели коней под уздцы осторожно, так чтобы копыта не оставляли следов на земле и не тревожили духов и демонов подземного царства.

Теперь, правда, многие ленились шить гутулы – обходились мужицкими, неказистыми тяжелыми русскими кирзачами с тупыми плоскими носами, одевая нарядные и теплые гутулы только по праздникам.

Да, ‒ многое поменялось в степи с течением времени.

Кто бы мог думать, что у юрт появятся солнечные батареи, ветряки и уютные проходимые машины, а в юртах зазвучит музыка и будет светиться экран телевизора, а из прохладной глубины холодильника можно будет в любой час достать холодного молока.

Но традиции народа не уходили совсем, не смотря на разрушительную коррозию народной культуры и обычаев. Все же суровая жизнь степняка-арата так рационально устроена, так отшлифована веками, что изменить что-то было не всегда под силу и проникающей в жизнь цивилизации с её гаджетами, спутниковыми антеннами и навигацией.

На скатах юрты в каждом стойбище сушили по-прежнему сыр арул из кислого молока, добавляя соль. Под ярким солнцем получался каменной твердости сыр, который не плесневел и был так тверд, что его нужно было сначала долго-долго держать во рту, помаленьку грызя, а только потом есть осторожно надкусывая. Зубы от частого приёма сыра каменной твердости были остры и сияли белизной на смуглых лицах домочадцев, особенно детей, для которых арул был порой единственным лакомством.

Особенно любили в долгой дороге пастухи жевать для утоления голода сушеную говядину – мясо борц, что сушили тонкими полосками под солнцем на ветру так долго, что мясо превращалось в полупрозрачную лишённую влаги пленку.

Отправляясь в степь, подвяжет к поясу арат кожаный мешочек, в котором кусочки арула и борца, и так может скакать сутками за стадом, не останавливаясь, посасывая соленый сыр и пережевывая сытный борц, которые не могли испортиться в долгих поездках и под палящим солнцем, и в сырую дождливую погоду.

А на привале, спешившись у родника, можно было сварить сытный суутай цай, добавив в него истолченный мелкой крошкой борц с солью.

Плавно, рысцой двигаясь по степи, думал Куулар о том, что пора уже перебираться на новое место для выпаса стада. Вокруг стойбища трава поредела, выбитая копытами животных. Новое удобное место присмотрели они со старшим сыном ниже по течению реки. Холм с кустарником у подножия укрывал от северного ветра, кустарник позволял собрать хворост на растопку печи, а река воду для того, чтобы поить животных. Под холмом из скалы бил родник, а вокруг за холмом простирались степные угодья – яркое разноцветье трав, столь любимых животными из стада.

‒Хороший будет приплод от сытного пастбища, ‒ потирал руки довольный выбором Куулар, улыбаясь своему столь родному и понятному миру вокруг.

Собрав за день юрту и все имущество в нанятый у соседа грузовик, Куулар переехал на новое место к реке. Юрту поставил уже к ночи и стали сообща обживаться.

Жена, его заботливая Чылтыс, оглядев новое место, похвалила Куулара за столь умное решение, отметив, что удобно будет брать воду в реке.

Куулар был доволен собой и смотрел с удовлетворением, как хлопочут жена и дети, устраиваясь на новом месте.

Обосновавшись, по старому обычаю пригласили соседей на праздник переезда.

Для гостей было решено приготовить хорхог из крупного барана, которого поймали и привели сыновья, соревнуясь друг с другом в ловкости обращения с арканом.

По традиции барана «усыпили», уложив на спину, придерживая за ноги. Вскрыв острым ножом брюшину настороженному, но совершенно спокойному барану, рукой, проникшей через прорез на животе, Куулар остановил сердце безропотного животного.

Ни капли крови не потеряли при забое барана и разделке туши.

В казан уложили слоями куски мяса, корнеплоды, специи и…. крупные окатыши-камни из реки, залили всё водой из родника и, растопив собранный в степи младшими детьми кизяк, поставили казан на огонь. Сладкий прозрачный дым от бесшумно горевшего кизяка заструился над очагом, мягко заскользил над травой в низину к руслу реки, сроднившись с утренним туманом.

Степняки стали прибывать ко времени суутай цай со всех сторон речной долины. К их приезду суутай цай настоялся, набрал вкус и дал сытную в разводах жира пенку.

Ближний сосед Куулара, ‒ Узоло, уже посетивший его сразу после приезда, прибыл с большой бутылью архи, весело убеждая хозяина, что такой праздник без пьянящего напитка обойтись не может. Куулар смеясь, принял дар и тут же выставил его перед гостями.

Рассевшись кружком на кошме, гости стали угощаться суутай цай, принимая цветастые пиалы от хозяйки бережно двумя руками и кланяясь ей и хозяину, что чинно сидел теперь, поджав ноги и оглядывая со своего места гостей.

Гости по традиции молча и степенно пили суутай цай и, оглядывая жилище Куулара, учтиво кивали головами.

Когда все приглашенные собрались, старейший из гостей, грузный рассудительный и авторитетный человек среди пастухов Холуун, тяжело кряхтя, приподнялся с ковра и преподнёс Куулару бирюзовый хадаг с пиалой, наполненной молоком молодой верблюдицы. Все гости почтенно склонились, а Холуун отметил:

‒ Пусть новое место стойбища примет тебя, твою семью и твоё стадо, Куулар, а твоя жизнь на новом месте будет сладкой, как молоко. Мы знали твоего отца, ‒ уважаемый был арат! Желаем и тебе быть достойным его памяти.

Куулар, совершенно растрогался и, приняв хадаг с пиалой, по обычаю окуная пальцы, расплескал часть молока на землю в юрте во все стороны света, а оставшееся молоко степенно выпил и низко поклонился гостям.

После столь торжественного обряда дело дошло и до баранины.

Пышущий жаром казан сыновья Куулара поставили перед гостями, и хозяин взялся одаривать пастухов по старшинству сочными кусками мяса. Голову барана и самые лакомые куски вручались чинно самым старшим из присутствующих, и уже остальные, не менее сочные куски остальным гостям.

Каждому из гостей передавался с мясом и горячий камень из казана.

Гость учтиво ставил миску с мясом перед собой и, удерживая горячий камень в руке, крутил его, перекидывая в ладонях, охая и причитая: камень жег руки, и удержать его было не просто. Однако бросить камень было нельзя – следовало терпеть и, перекидывая камень из ладони в ладонь, ждать, когда увесистый пышущий жаром снаряд, остывая, отдаст свой жар рукам. Скоро у гостей от жара, которым наполнялись вены, текущая в них кровь, сухожилия и суставы, запылали руки и лица, и тепло разлилось по всему телу, разгоняя кровь.

Отведав сытного хорхога, гости заговорили о том, как удачно выбрал хозяин место для стойбища и какое здоровое и ухоженное у него стадо. Выпив же преподнесённого в пиалах архи, пастухи стали общаться свободнее.

Первым отметился бойкий Олохоо, решившийся пошутить:

– У русских есть выражение – валять дурака.

Гости заинтересованно прислушались к шутнику Олохоо, ожидая острого словца и в предвкушении уже загодя улыбались.

– И мы не прочь повалять…… ‒ Олохоо озорно прищурился, поглядывая на пастухов, ‒ ……горячие камни в руках, и это не просто забава, это еще и полезно для здоровья, для прогревания суставов рук. А значит, даже валяя… дурака, мы заняты полезным делом, – закончил, улыбаясь Олохоо, щуря и без того узкие свои глаза, в которых всегда жил огонек-чертенок.

Все присутствующие в ответ сдержанно посмеялись, а старый Орхо ответил, учтиво кивая головой:

– Мудрый способ придумали наши предки. Так и мясо долго не остывает, особенно на холоде. Все успевают получить свою порцию горячего мяса, даже последние на кошме, – самые молодые, а мясо и бульон по-прежнему остаются горячими. А что касается погреть кости и полечить суставы – самый полезный и недорогой способ, особенно в зимнюю стужу.

Закивав одобрительно головой, в разговор вступил Холуун:

‒ Помню я, как поехали мы на охоту несколько лет назад. Дело было в середине зимы, стояли тогда лютые холода. Волки в голодный студеный год стали донимать так, что решили устроить на них облаву.

‒ Помнишь, Орхо? Задрали у меня тогда несколько овец и покалечили яка – пришлось забить.

Орхо утвердительно покачал седеющей головой, а Холуун продолжил:

‒ Мотались по степи целый день, отслеживая зверье, ‒ замерзли-и-и. Наконец нашли логово, в распадке у реки встали, оставили коней и двоих готовить обед, а сами пошли с облавой, ‒ проехать дальше верхами было невозможно.

Отхлебнув из пиалы чай, Холлун продолжил свой рассказ:

‒ Окружили место, где прятались волки и крепко потрепали стаю, ‒ добыли пять волков. Замерзли cтра-а-ашно, пока по снегу за волками гонялись и уже без сил в темноте пришли назад. А парни приготовили нам горячий густой хорхог, да не поленились, ‒ добыли из занесенной снегом реки, из-подо льда, камни и каждому вручили по два-три горячих кругляка-окатыша из казана. Так я так замерз, что по камню засунул в сапоги и грел в сапогах вконец окоченевшие ноги, а руки просто спас, катая камень в ладонях. Так замерз, что горячий с пылу-жару камень казался теплым ягненком.

Вот так отогрелись, покушали горячего бульона с мясом, попили чай и все были совершенно здоровы. Вот такой удачной оказалась поездка на охоту, несмотря на лютый холод.

Высказался и Олонг, отметив, что валять дурака в степи получается не часто, ведь и теперь они здесь не просто так, а чтобы поприветствовать на новом месте Куулара, способного продолжателя дела своего отца. И одобрительно кивнул Куулару, подбадривая молодого арата.

Гости наперебой стали вспоминать случаи из своей жизни, когда им довелось в стужу спасаться от болезней, валяя в руках камни.

После трапезы Куулар взял в руки чанз, доставшийся ему от отца – мастера исполнителя музыки на этом простом струнном инструменте, гриф которого венчала голова скакуна.

Тронув струны, Куулар затянул свою, столь любимую им песню приятными и порой грозными горловыми переливами. В звучании вибрирующих голосовых связок слышался вой ветра и шуршание листвы, крик коршуна и вой быков, шелест стелящегося на ветру ковыля. К голосу мужа добавила свое мягкое звучание Чылтыс, и сразу над всем этим родным музыкальным ландшафтом проявился и осветил его расщепленный в облаках на множество расходящихся, распадающихся лучей солнечный свет.

Гости примолкли и слушали почтительно, и когда пение закончилось, закивали, степенно выражая своё уважительное отношение к редкому искусству горлового пения.

Обед закончился выпивкой архи, и немного пошатываясь, и изрядно косолапя, пастухи довольные, весело переговариваясь, расселись на своих коней и разъехались по стойбищам, пожелав Куулару на прощание удачного стойбища на новом месте.

В юрте с женой обсудили обед и отметили, что так хорошо, с большим уважением, как доброго хозяина приняли Куулара соседи, а значит, все будет складываться удачно.

Обживаясь на новом месте, Куулар за пригорком отметил многочисленные сусличьи норы, а проходя мимо, увидел и одного из обитателей подземелья – толстого суслика, что, высунув голову из норы, следил внимательно за пришельцем.

Возвращаясь к юрте мимо норы, Куулар был несколько удивлен – суслик так яростно выкидывал землю из норы, что небольшие камни градом осыпали ноги пастуха.

– Вот, шальной! Ты, что кидаешься? – рассмеялся Куулар.

В следующий раз, прихватив с собой кусочек сыра, Куулар присел у норки и, дождавшись появления подземного жителя, угостил суслика. Тот невозмутимо принял дар, и, обхватив лапками, взялся с ходу грызть твердый сыр.

На следующий день, снова проходя мимо норы знакомого суслика, Куулар снова стал свидетелем жизни грызуна. Из норки летел поток земли и вдруг, что-то сверкнуло озорно золотом, и к ногам Куулара подкатился земляной комок. Куулар поднял и раздавил землю пальцами, и в руке оказалась золотая монета, тусклая под слоем налипшей земли со свежей сверкающей царапиной: видимо суслик оцарапал монетку когтем, выгребая землю из норы. Монета была круглая с вязью незнакомых букв и неясным замысловатым рисунком.

Куулар взялся осматривать выброшенную сусликом землю в поисках других монет, но более ничего не нашел.

В юрте, очистив монету, Куулар внимательно изучил находку, натянув на глаза очки своего отца, и отметил, что монета явно не современная, с незнакомой ему вязью надписи и изображением загадочного узора.

Копать землю среди кочевников Азии считается недопустимым, ибо это загробный мир, в который живым хода нет, недаром араты носят сапоги с загнутыми носками, чтобы не вспахивать обувью поверхность земли и не тревожить усопших. Куулар задумался об этом, но успокоил себя тем, что монета была выброшена из норы сусликом, а он всего лишь её подобрал.

Поделившись новостью о находке с Чылтыс, Куулар услышал от своей женщины предостережение о том, что не стоит ворошить землю, так как вековые традиции и устои нарушать опасно, а находку нужно вернуть, запрятав в нору или бросить в реку, чтобы не гневить духов.

Но бесенок уже поселился в душе Куулара и теперь озорно сверкал золотым свечением своих бесстыжих глаз.

Как только наступила ночь, и огромная луна вышла на небосклон, не сомкнувший глаз Куулар, вооружившись лопатой отправился к норе и стараясь не шуметь, взялся за раскопки. В норе забеспокоился его знакомый суслик со своей семьей, но Куулар продолжал копать, и когда, следуя за норой, погрузился в яму до пояса, лопата ударила о твердый предмет. Нашарив рукой, Куулар извлек расколотый глиняный кувшин, из которого выпал истлевший сверток и ручьем просыпались сверкающие при свете луны монеты.

Ползая по земле и подсвечивая себе фонариком, Куулар собрал монеты и уже в полном замешательстве отправился к юрте, еще до конца не понимая, что он оказался на развилке своей судьбы.

В юрте прибрав находку в сундук, Куулар долго лежал в ознобе, не раздеваясь, с бешено бьющимся сердцем, размышляя о том, что он должен делать со свалившимся на него богатством.

За стенами юрты разразилась гроза.

Молнии неслись к земле стремительными всполохами и где-то в дали лопался громовыми раскатами воздух. Каждый всполох молнии рождал смертельной бледности чахлый рассвет, который тут же умирал. Бездонное небо во время ночной грозы соединяется с землей, стирая границы пространств и только стук падающих на купол юрты дождевых струй утверждал, что все это происходит не в космосе, а здесь ‒ на земле.

Куулар вспомнил слова своего отца, о том, что они степняки, вечные скитальцы-странники гораздо ближе к космосу, чем жители городов и мелких селений. И действительно, если забраться ночью на холм, встать на вершине, запрокинув голову, открывалась необъятная, ничем не скрываемая звездная бездна, по размеру равная бескрайней степи. По небу двигались сверкающие точки, небосклон то и дело пронизывался сверкающей чертой: по мнению отца, это душа кочевника устремилась в небесное ханство.

В настоящий момент небеса и космос гневались.

Глубина темного неба была невероятной, и только всполохи огня и света, да раскаты катящихся по небосклону колесниц и топот коней, владели миром.

К утру гроза улеглась, и только стремительно летели низко над степью взъерошенные и непрерывно меняющие свою форму облака, нагоняя тревогу.

Куулар направился к месту вчерашних раскопок. Яма, раскопанная им ночью, под струями дождя оплыла и обнажила осколки разбитого кувшина. Оглядев место и сверившись с тем, что случившееся ночью ему не приснилось, Куулар вернулся в юрту и встретил свою крайне обеспокоенную жену, которая, предчувствуя беду, с тревогой смотрела на мужа.

Потянулись дни раздумий о том, как поступить с найденным богатством. Было понятно, что древние монеты – клад, когда-то давно спрятанный кем-то на склоне холма. В связи с этим приходили мысли о том, что возможно есть в глубине холма другие спрятанные сокровища. Делиться с соседями Куулар опасался, решив сохранить в тайне свою находку.

Ощущая растущее беспокойство, в голову к Куулару пришли мысли о том, что еще несколько дней назад он был спокоен и занят своим делом, семьей, строил планы. Теперь же все переменилось: вся его размеренная, такая понятная серьезная, наполненная обязанностями жизнь поблекла, и только зреющая тревога и мысли о постигшем его богатстве владели теперь им.

Через неделю изрядно помучившись размышлениями, Куулар решился поехать с монетами в город, где жил родственник жены, чтобы посоветоваться.

С утра, подладив своего старенького Ниссана, Куулар отправился в путь и к вечеру уже сидел в старом доме на окраине города в компании родственника жены – Арана и его друзей, которые тут же набежали после вести о том, что Куулар «разжился» золотишком.

Аран, человек средних лет, сухой и неопрятный, вечно должный всем азартный игрок без какой-либо профессии, как только услышал о найденном кладе, едва сдерживаясь, стал просить Куулара показать монеты.

Куулар, польщённый вниманием городских, выложил монеты на стол.

Эффект это произвело оглушительный. Все участники «смотрин» взялись наперебой разглядывать, тереть об одежду и надкусывать золотые кругляши, сойдясь в том, что это золотые, очень старые и ценные монеты.

После осмотра оказалось, что несколько монет пропало.

С утра, по совету нетерпеливого Арана пошли к оценщику в ломбард и тот предложил свои деньги за монеты, убеждая, явно лукавя, что большую сумму дать нельзя, так как деньги старые и в банке их не примут. Аран поддержал оценщика, спеша получить свою долю, и Куулар, уставший от последних событий в его жизни и крайне непривычной обстановки, отдал монеты в ломбард.

Получив деньги, часть из которых по уговору он отдал Арану, тут же по инициативе многочисленных друзей и подруг взялись отмечать сделку.

К утру пьяное застолье успокоилось, но тут в дверь громко постучали и в комнату вошли угрюмые молодые люди в тесных костюмах с сосредоточенными взглядами пустых глаз.

‒ Ты, пастух?! Собирайся! Поедем, покажешь, где нашел монеты! Да живее давай! ‒ обратился грубо без предисловий к Куулару коренастый парень в кожаной куртке с сердитыми серыми глазами и тронутыми сединой волосами на коротко стриженой голове.

Дорога к стойбищу на утробно рокочущем Ленд Крузере заняла несколько часов. Поздно вечером, уже на закате. Куулар увидел свою юрту, детей и жену, что стояли в ожидании подъезжавшего черного джипа. Испуганная Чылтыс очень удивилась, увидев вышедшего из машины вместе с незнакомым людьми мужа. Улыбка приветствия только скользнула, едва зародившись, по губам женщины, но, оценив ситуацию, тут же сменилась выражением растерянности и страха.

Новые «друзья» Куулара не дали ему времени на объяснения с женой.

Старший приказал:

‒ Бери своего пацана и лопаты. Поедем – покажешь, где клад нашёл.

Куулар подчинился.

Осветив фарами автомобиля место, где была нора суслика и теперь зияла осыпавшаяся после дождя яма, бандиты приказали Куулару со старшим сыном копать глубже. Копали долго ‒ до самого рассвета, но ничего кроме камней и многочисленных ходов сусличьей норы в глубине холма не нашли.

К утру изможденные, мокрые, грязные Куулар и сын сидели на дне большой ямы, а бандиты, посовещавшись, решили ехать в город, собираясь посоветоваться и вернуться вновь со специальным прибором для поиска клада. Перед отъездом главарь предъявил претензию пастуху по поводу напрасно потраченного времени и, угрожая пистолетом, потребовал остатки денег, вырученных за продажу монет.

Куулару пришлось снова подчиниться и бандиты, пыля по степи на своем джипе, скоро скрылись за холмом.

Так, стремительно рухнул родной, устоявшийся и казавшийся таким прочным мир степняка-арата Куулара.

Через несколько дней томительного ожидания новых событий, когда показалось, что все уже позади, к юрте подъехал полицейский УАЗ и строгие молодые мужчины с автоматами, предъявив постановление с грозной синей печатью, увезли Куулара в город.

Отъезжая от юрты через зарешетчатое окно автомобиля Куулар видел свою плачущую жену и стоящих вокруг неё растерянных испуганных детей, и по всему было видно, как к его юрте спешат непролазная беда и отчаянье.

Прошло к ряду несколько лет.

Вернувшись в родные места после тюрьмы, Куулар стоял на вершине холма, под которым во все пределы раскинулась бескрайняя степь. Вызревший ковыль стелился волной под напором свежего молодого ветра, и то тут, то там, над ковылем выглядывали головки любопытных сусликов и тарбаганов, а над ними парили в царственной грациозности коршуны и беркуты, выглядывая очередного замечтавшегося зеваку из ватаги пухлых хвостатых грызунов.

Все в этой его родной степи было по-прежнему, как и несколько лет назад, но жизнь ушла вперед неудержимо, как караван по Великому пути, оставив Куулара на опустевшем полустанке судьбы у сухого гулкого безжизненного колодца, который покинула вода.

Стадо, доставшееся Куулару от отца, судебные приставы угнали за долги, возникшие после назначения большого штрафа за разоренный и утерянный клад исторически ценных артефактов, из которого только-то и удалось вернуть несколько монет в коллекцию для музея.

Детей и жену первое время приютили братья Куулара, а старший сын уехал в город и поступил работать на стройку, не надеясь продолжить дело своего рода, где пропал, связавшись с плохими людьми не оставив и весточки.

Жена, его певунья Чылтыс, от отчаяния и тоски тяжело заболела и слегла, и, не оправившись от свалившегося горя, угасла.

Младшие дети после смерти мамы оказались в семьях родственников, и это было лучшее, что с ними могло случиться в сложившихся условиях.

Куулар стоял на вершине холма, обдуваемый свежим ветром и, оглядывая степь, обратил внимание на свои стоптанные тюремные ботинки. Выглядела тюремная обувь, так не похожая на его яркие с бодро задранными носами гутулы, ужасно и совершенно неуместной сейчас.

Ощутив растущее отвращение к себе и всему тому, что с ним случилось, Куулар присел и снял ботинки, оставшись босым.

Захотелось пуститься бегом с холма, так как он это делал в детстве, бегая наперегонки со своими братьями. Казалось, можно так разогнаться в беге навстречу ветру, что взлетишь над землей, чтобы парить как гриф, ‒ свободно, без усилий опираясь на плотный поток, несущегося навстречу воздуха. Куулар, собрав силы, кинулся вниз по склону по жесткой траве, по каменной осыпи, не чувствуя боли в ногах и так бежал пока были силы, вдыхая такой знакомый, насыщенный ароматами трав воздух, словно хотел убежать от случившейся с ним беды, выскочить из крепких объятий неприятных и злых обстоятельств.

Взлететь и покинуть свои печальные мысли не удалось, и только боль в ступнях теперь несколько отвлекала от боли душевной.

А под холмом стояла покосившаяся и прохудившаяся юрта, как укор, напоминание о разрушенной Кууларом жизни его семьи, а на холме теперь валялись старые брошенные им тюремные ботинки. И между этими предметами была дистанция размером в потерянную жизнь.

Как оказалось, можно легко, наивно разрушить свой уклад, семью, достояние и собственное достоинство, создаваемое годами своей жизни и поколениями, порой только одним неверным роковым шагом, оказавшись на развилке судьбы.

Тяжело и горько думал о своей жизни Куулар, присев на землю у юрты и склонившись к норе, что оказалась у его ног и отметил молодого, нахального суслика, который бесстрашно сновал у его босых, истерзанных бегом ног, высматривая добычу.

КЯХТА Из истории Русской Америки. Раздел из книги «Сны командора»

Отгуляв свадьбу и коротая лютую зиму за учетом своего торгового имущества, собрался Григорий Иванович на ярмарку в Кяхту, как только минули крещенские морозы, и в феврале заиграло совсем по-весеннему в этих широтах солнце.

Засобирался на ярмарку Григорий Иванович с охотою матерого дельца, этакого засидевшегося заядлого рыбака-удильщика, который без торговых сделок, как рыбак без поклевок, начинает закисать. Долгие уже годы жил и дышал Григорий Иванович атмосферой, в которой сходятся крепкие характеры торговых людей, и рождается навар от продажи – вечно ускользающий барыш, – прибыль, от которой порой ломятся склады, пухнут счета в банке и растет уважение и страх в глазах конкурентов.

Засобирался также, дабы просто продать залежавшийся, но еще не потерявший в цене свой товар, – меховую рухлядь, да прикупить на вырученные деньги столь нужные на промыслах ткань, продукты и специи, а еще запастись чаем, что стоил на Кяхтинском рынке сущие копейки в сравнении с ценами в Санкт-Петербурге и Москве.

Кяхтинский рынок сформировался как ветка-отросток Великого Шелкового пути из Китая в Европу, и здесь можно было приобрести все, чем славился Китай. Особо ценились, кроме чая, ткани, шелка, фарфор, различная посуда и хозяйственная утварь.

Интерес был и чисто житейский у Шелихова: знакомцев повидать, пообщаться, узнать почем ныне лихо купеческое, да доля торговая, что на рынке пользуется спросом, найти новых компаньонов для дела и просто отдохнуть душой, – поиграть в картишки, потрапезничать в честнóй компании, посетить знатные дома.

Засиживаясь допоздна, в один из таких вечеров пригласил Шелехов к себе зятя, да заговорил с ним о поездке на ярмарку.

Николай, который по приезду в Иркутск и особенно после женитьбы округлился и сиял теперь лицом, как начищенный речным песком самовар, спешно пришел с нетерпением, ожидая делового разговора, – так уж он утомился, пропадая в безделке, проводя время в основном в обществе женушки своей юной Анны, расторопной Натальи Алексеевны и младших шелиховских детей. Женщины без конца потчевали Николая всем, что могли подать на стол из печи и погребов, старательно выдумывая все новые изыски сибирской кухни.

А с другой стороны, грянувшие морозы и вынужденное безделье вполне располагали к тому, чтобы из постели подниматься к двенадцати пополудни, а ко сну отправляться едва стемнеет, предварительно откушав всяческих разносолов, пропустив рюмку другую стылой водочки. Перед сном еще садились порой за карты с приглашенными к ужину гостями. А уж сыграв партейку в карты, и вконец осоловев после ужина, закивать, засыпая головою в направлении широкой семейной кровати, где под боком молодой жены просыпались порой страстные желания.

Вот так хорошо легла женитьба на душу столичного чиновника.

И как тут не располнеть?

Однако, выслушав предложение тестя о поездке на ярмарку, взбодрился Николай и решительно взялся собираться.

Выехали, собрав обоз в несколько санок, поутру и ходко пошли по льду Ангары в сторону Байкала. Дорога была ровной и наезженной, но к обеду добежав до деревни Тальцы, вынуждены были сойти со льда на дорогу, что извивалась по берегу. Со слов местных мужиков сразу за деревней начинался обширный зажор, и пористый лед дыбился под натиском воды. Пришлось умерить пыл и двигаться с оглядкой по лесной дороге, на которой тяжелые санки вязли и кони выбивались из сил. Так едва, едва к ночи добрались до деревни Никола, где и заночевали.

С утра пораньше, миновав последние версты, на лед Байкала вышли на простор сибирского моря, на более верный лед. Байкал радовал простором. Воздух был прозрачен, лед едва припорошен снегом, а вдали виднелся противоположный берег, вздыбившийся величественным и заснеженным на фоне голубых небес Хамар-Дабаном. Дорога вела вперед, изредка петляя: обходила торосы, да редкие трещины.

К вечеру добрались до Танхоя, где и заночевали на постоялом дворе у трактира, определив в тепло и лошадей.

По утру раненько тронулись снова в путь уже по берегу Байкала, все отдаляясь от него на юг. Густая тайга сменялась редколесьем и уже на подходе к Кяхте местность предстала переменчивая, – редколесье сменялось степным пейзажем. За время пути еще трижды заночевали на станциях с постоялыми дворами, и, используя ясные денечки, по укатанному зимнику доскочили ходко до Кяхты, – всего-то за пять деньков.

Кяхта, место, где сходятся российская глубинка с ярким и богатым востоком, встретила путников звоном колоколов всех церквей, которых настроено было здесь местными купцами достаточно. Здешний рынок утопал в товарах, потребность в которых была велика.

Местные купцы, владея торговой монополий, «наваривали» густо на продаже чая и восточных специй, просто перепродавая товар приезжим торговым людям. Сколотив состояние и порой с трудом понимая, куда деньги девать, частенько просто куражились, отстраивая «хоромы», да доходные дома в столице, а в Кяхте вкладываясь в церковные приходы и монастыри, замаливая бесчисленные грехи.

Резанов сопровождал тестя в его передвижениях по Кяхте от снятой по случаю приезда квартиры до банка и самого рынка, на котором насмотрелся столичный чиновник на диких обличием темных лицом погонщиков верблюдов, торговый люд и всяческую челядь, обслуживающую торговую суету. Чайный рынок представлял длинные ряды тюков с чаем и специями, что громоздились, казалось, бесконечными рядами.

Вникать во все тонкости торгового процесса у Резанова не выходило. Трудно удавалось вникать в суть переговоров Шелихова с купцами, сложно было соответствовать их привычкам гулять до глубокой ночи в обществе приглашенных женщин с их легкомыслием и бесконечными визгами в объятиях бородатых и как на подбор крепких ухажеров.

После таких затяжных вечеринок Григорий Иванович заявлялся в снятую квартиру под утро еще хмельной, в аромате женских духов, сивухи и пота, перепачканный алой помадой. Подсаживаясь на кровать к спящему Резанову, непременно будил его и заставлял выпить чарку коньяка, объясняя, смеясь, что ему нужно на опохмелку, а Резанову на почин нового дня. Пошутив с зятем, шел спать и до обеда храпел на все лады, демонстрируя крепость духа и уверенность в завтрашнем дне.

Но забавляясь, дела, тем не менее, Шелихов решал споро: закупил товар и отправил обоз со своим доверенным приказчиком под охраной в Иркутск, а сам, оставшись завершить дела, еще раз устроил крупное застолье, пригласив всех уже примелькавшихся за дни ярмарки купцов и дам. После шумной и пьяной вечеринки, поутру тесть и зять в сопровождении приказчика компании отправились в Иркутск.

Снова потянулись вдоль дороги заснеженные равнины и холмы, перелески и убогие станции, где можно было поправить поклажу, перекусить взятыми с собой сальцем и жареной курицей и несколько размявшись ехать дальше.

Снежная равнина с редкими в этих полустепных местах перелесками, покачивание санок, ленивое в полголоса покрикивание возницы, как обычно быстро убаюкивают путника. В глубине собольей шубы, в ее адовом тепле, под двойным тулупом, тело размягчалось и млело, и только лицо, открытое ветру через узкую щель накинутого на голову ворота размером с добрую подушку, улавливало стылый со жгучими снежинками воздух. Спрятав лицо и отдавши всего себя неге забытья, Николай задремал. Вдруг кони с плавного тягучего размеренного хода вдруг резко встали и шарахнулись в сторону, санки, перед тем как встать, дернуло и раздались грубые чужие голоса.

– Застава что ли, – подумал спросонья Резанов.

Рядом зашевелился Шелихов, крепко спавший после доброго обеда и нескольких чарок водки. Вскоре раздался его голос, деланно грубый, сильный и от того почти незнакомый. Если бы Шелихов не был совсем рядом от него, Николай так бы не понял, что говорит он.

– Что это вам нужно, шельмецы? Что удумали? Прочь! А ну дай дорогу! Купца Шелихова не разглядели? А не выйдет ли вам, сволочи, это боком?

– Заткнись, барин, да давай плати подать за проезд по нашим местам! Здесь мы вершим закон и правосудие! – раздалось уверенно с дороги.

Николай пока ничего не видел, схоронившись в возке, но ситуация явно требовала его участия и высунув лицо из уютной шубы Резанов увидел несколько живописных фигур в темных одеждах, перегородившие дорогу санки, запряженные тройкой коней, и отметил впереди стоящего человека в шапке лихо задвинутой на макушку лохматой черной головы. Человек был огромен, как казалось, стоял уверенный, широко расставив ноги, на нем был короткий полушубок, а в руках кремневое ружье. Второй разбойник стоял позади вожака и сжимал в руке топор.

Шелихов, между тем сошел с возка и теперь твердо и спокойно шагал навстречу вожаку. На боку у Шелихова висела шпага, которая казалась в сложившейся ситуации совершенно бесполезной. Шелихов нацепил шпагу перед поездкой и, смеясь, заметил, что не помешает сей атрибут в дороге, ибо лихой здесь живет народец, не чуждый пощипать возвращающихся с ярмарки купцов.

Шелихов вплотную подошел к разбойникам и, не проявляя при этом какой-либо агрессии, продолжал с главарем вести обмен фразами, говоря спокойно и даже несколько снисходительно, как с ребенком. Чувствовалось, что разбойник несколько смущен.

– Ты, что это братец купца Шелихова не признал! Меня знают лихие люди по всей Сибири, а ты не признал? Беру смелых да отчаянных в свою команду для промысла в Америки! Слыхивал ли? Я, ведь не просто купец, у меня влияние в этих краях таково, что завтра придут сюда солдаты и вам, ой как будет несладко. С губернатором надысь ужинал, так, что смотрите, до острога быстренько проводим, а то если шибко попросите, можем и не довести до острога, в буераке оставим для медведя. Убирайте сани с дороги и езжайте далее с Богом, пока миром прошу!

– Откупись, барин, по-доброму, и дело с концом, – уже как бы примирительно ответил вожак и насупился, давая понять, что без денег не отпустит задержанный возок.

–Ладно, – ответил Шелихов и как будто полез в карман за кошелем, и стал уже доставать увесистую кубышку, но вдруг резко бросил что-то навстречу разбойникам и серое облако окутало лихих людишек.

Разбойники схватились за лицо, яростно натирая глаза и, ослепнув, стали кружиться и подвывать, натыкаться, друг на друга совершенно не ориентируясь в пространстве.

Шелихов между тем решительно поднял брошенное ружье из снега и, достав из ножен тоненькую свою шпагу, резко, наотмашь умело стал хлестать разбойников, которых неплохо защищали их овчинные полушубки. Тогда Шелихов прицельно ударил плашмя гибким лезвием шпаги главаря по голове, уже потерявшего свою лихо заломленную шапку. Вожак рухнул в снег. Голова у него взмокла и еще более почернела, а на дороге растекалось, плавя снег алое пятно.

Резко повернувшись с ружьем в сторону разбойничьего возка, в котором сидел опешивший возница, Шелихов прокричал:

–Убирай коней с дороги! Всех порешу!

Страшный вид купца сразил и Резанова. Побелев резко лицом и сверкая глазами, с искаженным судорогами ярости ртом, Григорий Иванович, был страшен.

На дороге замешкались, засуетились, и тогда шагнув к возку, Шелихов выхватил из дорожной сумки пистолет, и несколько укоризненно скользнув бешеным взглядом по Резанову, пальнул в сторону разбойников. От выстрела кони рванулись, стремянной встал на дыбки, кто-то из разбойников охнув завалился в сани. Над местом стычки заклубился сизый дым от пистолетного пороха и в морозном воздухе пахнуло сернистым. Нелепо перемешивая снег копытами, увязнув по брюхо, кони стали тянуть чуть ли не опрокинувшийся возок по целине прочь. Но возница, все же проявил свое мастерство и, полный отчаяния, нахлестывая коней, вывел их на твердь дороги и санки с двумя разбойниками полетели вдаль, оставив на дороге страдать своих товарищей. Глухой топот копыт скоро утих и только стоны пострадавших в схватке разбойников сопровождали сценку.

Шелихов стоял теперь широко расставил ноги на дороге, смотрел вслед возку, а затем, глянув на страдальцев, опустил ружье, резко шагнул к возку и, усевшись поверх шубы, скомандовал:

– Давай, Михей, гони!

Кивнув в сторону разбойников, Григорий Иванович, подвел итог схватки:

–Небось оклемаются, а оклемаются – урок будет.

Возница щелкнул кнутом и кони, упираясь и часто перебирая ногами, кидая из-под подков комья снега, тронули прилипшие к снегу санки, и пошли, пошли, набирая ход.

Шелихов укрылся шубой, и сидел молча, закрыв глаза. Его меховая шапка была надвинута на глаза и казалось теперь, что никакой остановки по требованию разбойников не было вовсе. Вдруг, открыв глаза, Шелихов сказал:

– Вот ведь как знал, взял с собой адскую смесь – соль с китайским жгучим перцем – действует лучше пистолета в ближнем бою. И ткнув Резанова локтем в бок, спросил:

– Да ты никак сомлел, перетрусил Николай Петрович! Бойчее тут нужно быть. Сибирь разбойниками как старая шуба клопами набита. Во всех щелях хоронятся до поры. Да меня пугать уже дело пустое. В наших американских делах и не такое переживали. Порой казалось, – все, предел, конец и нет хода назад. А все же выбирались из труднейших положений, находили выход, и порой шагая по трупам, выходили сухо из воды.

Умолк и задумался Шелихов, вдруг вспомнив черный песок и свинцовые валы океана с их многотонным напором. Вспомнив далекий свой промысел, вдруг как наяву увидел бесноватого вождя местного племени с закатившимися пустыми глазами, которого пришлось ему зарубить, так метался и яростно нападал он на колонистов, будучи уже посаженным на цепь после неудачного, но очень кровавого нападения на охотников-промысловиков.

Задумавшись о Резанове, который не помог ему в схватке ни словом, ни делом, Шелихов подумал о том, что явно не боец зятек, не боец, хоть и офицер в прошлом. Да и ладно. Его задача в столице лад чинить – дела канцелярские двигать, а с лихими людьми мы и сами управимся. А так подумав и успокоившись, достал из саквояжа Григорий Иванович початую уже бутылку коньяка и, глотнул прямо из горлышка, а затем ткнул в бок Резанова и молча протянул ему бутылку темного стекла. Резанов вздрогнул поначалу, а увидев протянутую тестем бутылку, взял ее поспешно и, задохнувшись, проглотил обжигающей и ароматной жидкости. По телу пошла волна согревающего тело тепла, ударил нервный озноб, и мир как-то снова встал на свои места, и не осталось места ни тревоге, ни грусти.

Путь лежал теперь уже к Байкалу, а там уже открывались родные пределы, к которым теперь уже ходко, как будто скинув груз, летел их возок.

В Иркутске Николай чувствовал неловкость от своего малодушия и все ждал, как скажет об этом тесть. Но Шелихов молчал и не подавал и виду, и вскоре все подзабылось, а вскоре кануло в небытие.

СОХРАНИ ЖИЗНЬ!

В последнее время у Виктора все несколько разладилось в жизни. Задор начала учебного года прошёл, потянулись трудовые студенческие будни, заполненные чередой нескончаемых «лент», семинарами и прочими обязаловками, нагоняющими тоску, от ощущения невозможности все это осмыслить и выполнить. А тут еще в игре в баскетбол Виктор крепко потянул связки и теперь одиноко прихрамывал, покуривая сигаретку и неуверенно скользя по пологим дорожкам от корпуса универа к общаге, безнадежно отстав от убежавших вперед ребят. И конечно, в этой череде безрадостных событий, особой вехой была беседа в стылом заснеженном дворе общежития с Полиной.

– Витя, ты знаешь, какой-то ты скушный, прямо стал. Поступка даже от тебя не дождешься. Хоть бы чем порадовал девушку, – строго поглядывая, отчитывала его Полина, отвечая на вялые попытки Виктора привлечь к себе её внимание.

В результате всего этого созрело желание почувствовать, что тебя хотят слушать, понимать и примут душевно и без затей, а еще напутствуют в дорогу добрым и веским словом.

И в конце недели Виктор, легко вздохнув и даже просияв улыбкой, махнул на вокзал, а потом подремывая под стук колес, к деду родному – маминому отцу в его деревеньку, где дед после активной и ответственной работы, оставшись один, жил, не прося одолжений и не скуля по поводу творящихся в обществе противоречивых перемен. Жил, ежедневно работая, мастеря мебелишку и всякую нужную утварь.

Добравшись от станции по заснеженным пределам к деревушке, к дому, заметному хорошо оформленным резным фасадом и воротами, Виктор уверенно и весело толкнул дверь сенцов, уже удивляясь преобжению своего настроения, которое от вялого недосыпа и хмурого «ничегонехочетсясовсем» вдруг заискрилось до состояния «явсемогу-явсепреодолею».

Дед сиял, встречая внука в дверях. Пес, скакал вокруг, усиливая эффект радости от встречи, а кот, накручивал круги в отдалении, мудро полагая, что пока он несколько лишний в этой суматохе, но придет и его время.

Сели за стол, быстро заставленный деревенскими сладостями и солениями. На столе в блюде также парила горка свежее сваренной картошки в обносках. Заговорили. Дедушка слушал внука, кивал и улыбался, глядя, как горячо внук говорит о своих проблемах, дует на пальцы, обдирая кожуру с горячих клубней.

Покушали, разговор не унимался. Разволновавшись, Виктор, иногда выходил в сени и курил, глядя через окно в разводах инея на яркие звезды. Потом он возвращался, а дед, раз за разом вздыхал тяжко и после паузы глубокой говорил:

–Куришь никак? И для чего тебе это?! Эх, Витя, Витя!

Так за разговорами дошли и до сути.

Виктор спросил:

– А вот, что дед нужно сделать, чтобы не глупость какую, не показуху, а на душе было хорошо?

Дед насупился и несколько нехотя заговорил:

– Знаешь, я думал ты ведаешь это. Да жить надо, по совести, и делать, что она не отрицает, а велит. Но вот, во что мне верится: три вещи нас делают значимыми в этой жизни – любовь, творчество и сострадание. В любых пропорциях их соединяй, но должны быть они едины в жизни каждого, – это как теперь говорят: «В одном флаконе!».

– Хотя знаешь, и я порой теряюсь в этой неразберихе» – продолжил задумчиво дед.

– Но вот однажды, был на почте, – дедушка вновь оживился, – а там дают бумагу. Читаю – фонд «Сохрани жизнь!». А придумали и учредили фонд две актрисы Чулпан Хаматова и Дина Корзун, – я смотрел их фильм «Страна глухих». Сильный фильм. И вот снова их повстречал. Такие знаешь чудо-барышни несерьезно делать дело не будут. Фонд для лечения и спасения детей больных онкологическими заболеваниями учредили и его тянут на своих плечах. Они знаешь, больные дети, в труднейшем положении в нашей стране и если нам не встать всем вместе на их защиту и поддержку – все пропало!

Дед в сердцах ударил крепкой ладонью по краю стола. Стакан с чаем виновато звякнул оставленной в стакане ложкой.

–Вот знаешь, внук, – теперь как иду я пенсию получать – у меня праздник. Раньше, бывало, забывал вовремя сходить – а теперь нет! – жду этого дня. А как придет он – с утра костюм достаю с наградами и иду. А все от чего – я с неё – с пенсии, непременно немного отправляю в этот фонд. И настроения на жизнь знаешь прибавилось не соизмеримо с той суммой, что я оправляю детям. Но мысль держу заветную, что уже не зря жую этот хлеб каждый день…, – дед посуровел лицом и нахмурившись замолчал.

–И ты бы, Виктор, мог это делать, и твои друзья, – добавил после паузы дедушка, оглядев критически внука и вздохнул глубоко, видимо понимая безнадежность предложения.

–Так откуда же у студента деньги!? Порой концов не свести, – неуверенно буркнул Виктор.

– А дымишь раз за разом! Гробишь себя и в ус не дуешь! На глупости у вас всегда хватает всего! – в сердцах бросил дед, оправляясь спать.

– А те деньги, что тратите на свою будущую хворь могли бы спасти кого! – уже уходя к себе в комнату, добавил дедушка.

Виктор уснул не сразу. Ворочался. Эмоциональность деда, его слова и главное горечь слов, из которых следовало, что мало к чему они способны нынешние молодые – задели за живое.

– И то правда, – думал Виктор – если с каждого взять по сто-двести рублей, то даже студент этого не заметит, а кому-то можно реально спасти жизнь. А ведь это дети, кто им поможет? Родителям чаще всего это не под силу.

С тем и уснул.

Утром Виктор засобирался. Дед стал молча готовить внуку пакет с угощениями. Виктор, как всегда, отказывался, хотя знал – в общаге будут рады вкусностям, но мысль, что дед подумает, что он как будто к нему приезжает за едой, несколько угнетала.

Но, собрался-таки, и уехал с поклажей, обещая искренне приехать на выходные снова.

В городе, придя ко второй паре занятий в университет, Виктор вспоминал то чувство удовлетворения, которое его посетило в момент отправления денег в Сбербанке на счет фонда «Сохрани жизнь». Сердцу было так сладко и хотелось как в детстве издать клич радости – такой птичий звук, от которого приходили в восторг мама и отец. А проходя мимо магазина, где продавали сигареты, Виктор даже не приостановился и теперь с удивлением ощущал отсутствие желания затянуться.

К аудитории подходили ребята. И Полина среди них. Она не стала сторониться Виктора и подошла.

–Привет! − улыбка озарила лицо и ямочки на щеках девушки забегали – то появляясь, то вновь растворяясь.

–Я очень рад тебе! − вместо обыденного и скучного привета, сказал неожиданно для себя Виктор и глаза девушки засияли пуще прежнего, а румянец на её щеках смутил и самого Виктора.

О! – КОШКА!

Шла по улочке девочка с мамой. Стояла осень, – было ярко от листвы и солнца, но уже прохладно. Прохлада бодрила, а яркость окружающего мира радовала. Шли они мимо крашеных и не очень заборчиков, мимо домов и домишек. Шли-гуляли. И увидела вдруг девочка в одном из домиков за окошком, сидящую на подоконнике кошку. Домашняя, гладкая, спокойная и улыбчивая кошка – яркая, под стать осени, сидела за окном и смотрела на улицу, провожая внимательным цепким хищным взглядом охотницы порхающих в палисаднике птиц. Особенно кошка волновалась, когда синичка садилась на подоконник и крутила головкой, а потом срывалась снова и неслась сломя голову ввысь вслед за своими подружками-синичками.

Как известно кошки очень любят сидеть у окна и смотреть на жизнь через стекло.

– О! – Кошка! – воскликнула девочка. Вот с тех пор и стали люди русские называть окошко – окошком.

Здорово!

Весело!

Но не соответствует истине, ибо окошко, оно от ока, а око по-современному – глаз. Стало быть, окошко, или окно это глаза дома. Но, от чего-то, не сохранилось в современном языке слово око? – а только в поговорках, например, из басни А.И. Крылова «Видит око, да зуб неймет».

Теперь говорят глаз, глаза. А еще глазеть, сглазить – глаголы от слова глаз.

Интересно, что по-немецки «глас» – стекло. Стекло похоже на глаз или око – прозрачное и блестит.

А окна в домах то же стали стеклянными.

А что значит слово «стекло»?

Как будто сродни оно слову «текло», «течёт», так как «с» – приставка, означает «сё» (английское the) – «есть сиё». Возможно, слово стекло, – от текущей расплавленной высокой температурой массы кварцевого песка, из которого и стали делать первое стекло, когда отметили, что расплавляясь, песок даёт прозрачные массы, получившие название стекловидные, или стекло, или досконально – «есть то, что текло». Наверно, расплавленные полупрозрачные стекловидные натёки можно было увидеть после больших пожаров на песчаных грунтах, у водоёмов с песчаными пляжами.

А как было раньше? Раньше стекло было дорогим, делать его было непросто, или вовсе его не было. Тогда окошки закрывали слюдой или шкурой зверей, мутным рыбьим пузырем.

А еще в русском языке есть слово очаг – важнейшее место в доме. В качестве очага печь русская всегда теплая в холода, – место, где хлеб пекут и щи варят, да и от холодов прятаться можно: даже в стужу лютую, протопленная с вечера печь хранит тепло до самого утра.

Очаг – это печь, огонь – душа дома, центр распространения тепла, место, где чаще всего собиралась вся семья, а потому очаг – это еще и отчий родной дом, пенаты.

Очаг – место заветное, теплое и даже святое. Хранят очаг, как зеницу ока.

Вот так всё в русском доме одухотворено и взаимоувязано смыслами.

На крыше – конек, у дверей крыльцо – крылья, в доме горница и образа, очаг и окошки с резными наличниками для красоты и крепкими ставнями для защиты дома в ночное время от недоброжелателей. Ну, прямо-таки живой организм, – кажется, печь затопи, очаг разведи и взмахнет крыльями неведомая то ли птица, то ли конёк-горбунок и полетит над полями и долами.

А еще в доме есть горница – самая нарядная комната и завалинка округ дома, где столько сказано долгими летними вечерами за семечками, да разговорами соседей и домочадцев.

Вот так очаг рождает кров, а у крова есть кровля, под которой находят защиту и уют кровь, то есть род, – люди одной крови.

А что относительно слов кошка, кот, то эти слова видимо очень старые. Например, по-английски кошка – кэт, а по-немецки – катц, то есть эти слова и русское кот похожи, и видимо образовались от одного корня, который возможно появился когда-то в древнем языке, на котором общались люди, еще до появления названных современных языков.

А кошка – она с тех давних пор так и сидит у любого – российского, британского, немецкого ли окошка, пучит по-прежнему на птиц свои сверкающие глазищи, шевелит усищами и ушами, сканируя пространство, и наверняка знает, что в её жизни и судьбе на самом деле мало что изменилось. Пожалуй, только «Вискас» и прочая консервированная снедь, разбаловали независимых охотников, дав новые возможности для размножения их пискливым, суетливым и сереньким объектам охоты.

ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ И МИРНОЙ ЖИЗНИ СТАРШИНЫ АНДРЕЕВА

(Старшина Андреев Иван Тихонович (1905-1975), дедушка автора, прошёл всю войну от 41 до 45 г.г. Призывался с Алтая, принимал участие в боевых действиях на западном фронте с фашистами, а с лета 1945 г. с японской армией. Домой вернулся только поздней осенью 1945 года)

Жизнь после мирной, на войне…

Правый край обороны батальона простреливался насквозь – днём головы над бруствером поднять было нельзя. Воздух был наполнен несущим смерть металлом, и казалось, вот-вот атмосфера лопнет как перекаченный воздушный шар. Так порой звенело в ушах от этого воя, визга, лязга и металлического, лишенного оттенков живого, грохота, что до смертельной тоски хотелось тишины.

Все это лишенное какой-либо человечности звучание сливалось в многоголосый хор смерти.

Ночью несколько стихало, и можно было немного отдохнуть – расслабиться, но не дай, ни приведи, еслиувлекся папироской и сунулся к брустверу глянуть на передний край, – запросто можно было заполучить настырную, невесть откуда взявшуюся пулю, пущенную недремлющим фрицем.

Левый край был попроще, − так распорядился случай и рельеф: тут ходили спокойнее, в полный почти рост и ночами вовсе можно было не опасаться – стреляли крайне редко, как правило, на резкий звук.

Уже долгая неделя была на исходе, как батальон жестко ткнули здесь в землю носами – заставили зарыться. Ткнули встречающие, а зарылся он уже сам, яростно разгребая еще не до конца оттаявшую весеннюю землю, согревая её своими телами. Теперь батальон обживался: укрепляли борта окопов, рыли и расширяли блиндажи, обустраивали туалеты.

С зимы развивающееся наступление, когда шли прямо и уверенно, сминая очаги обороны, то и дело, настигая резво отступающих немцев, вдруг остановилось. Лихой ход атаки на плечах противника, когда порой вместе с растрепанными группами немцев вступали в посёлки и городки, высокомерно отжимая их на обочины и заставляя вдруг сомлевших арийцев, резво, без дурацкого «Хендэ хох!», тянуть к небу бледные и грязные руки, жестко пресекли.

Войска дивизии наткнулись на невидимую преграду ожесточенного яростного огня, и до половины батальона пришлось списать с довольствия: кого по ранению, а кого на веки вечные, – уважив холмиком и жиденькой дощечкой с фамилией, и датой захоронения.

Родным писари не уставали в эти дни строчить похоронки.

Потом стало уже ясно – наступающий участок фронта ждали, готовили тщательно, по-немецки ответственно новый рубеж обороны и уже пристреляли до атаки все бугорки и ямки, пригнанные сюда свежие резервы противника. И как только потрепанные гонимые фашистские войска подошли к этому рубежу, их сплавили в тыл, выставив резервы – сытые и отдохнувшие.

Те и куражились: били с охотою, прицельно и умело, выбивая десятку из каждого второго выстрела. Вот и пришлось залечь и зарыться, – место было погибельное.

Иван Тихонович, уже немолодой старшина артиллерийского дивизиона каждодневно решал задачу, как накормить солдат, подтащить снаряды и патроны, другую военную надобность. Подразделение артиллеристов закрепилось на самом переднем рубеже – невзрачной высотке, которую в мирный день пройдешь и не заметишь, а вот по меркам войны ничтожное превышение над местностью – бугорок, давал значительные преимущества. И теперь держались здесь, и крыли фрицев, зарывшись по уши в землю, практически в окружении.

До дивизиона было, по пристреленной врагом местности, около ста метров.

Старшина этот гибельный передний край знал теперь назубок.

Вот здесь ложбинка тянется, а вдоль неё побитые пулями и осколками редкие теперь ветки кустов. Если по ложбине проползти, не поднимая головы, то можно незамеченным добраться до трех воронок, которые были рядом – одна за другой и можно аккуратно переползая, добраться до большого камня, что торчал из земли на добрых полтора метра и мог укрыть бойца, если удавалось присесть за камнем так, что солдатик был невиден из немецких окопов. Если же ошибся, неловко раскорячившись, немецкая пуля частенько находила цель. Место это было пристреляно немцем особо хорошо. У заметного с обеих линий обороны камня уже двое помощников старшины поплатились за неуклюжесть свою и беспечность.

Сам Иван, когда тащил термосы с кашей, был беспощадно оцарапан осколками камня, разлетевшихся брызгами под напором пулемётной очереди. Но тогда всё обошлось – ссадины и царапины на войне в счёт не идут.

От камня влево, если ловко и резко перескочить, можно было снова попасть в ложбинку, прикрытую редкими кустиками, по которой уже рукой было подать до окопов дивизиона – ползи себе, не высовывайся.

– Направо пойдешь, голову не снесёшь, прямо пойдешь, без головы дальше пойдешь, налево пойдешь – в дивизион попадешь, – повторял придуманную присказку Иван Тихонович, вспоминая, как рассказывал своим детям о муках выбора русского богатыря. С присказкой вспоминался дом его руками рубленный и то, как они с Марфой – женой Ивана, за столом поужинав вечерком, сиживали рядком обнявшись и пели в полголоса.

«Чёрный ворон, чёрный ворон, что ты вьёшься надо мно-о-й.

Ты добычи-и не добьё-ё-шься, ‒ черный ворон я не тво-о-ой…».

«Ой, Мороз, Мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня…».

«Шумел камыш, деревья гнулись и ночка темная была…»,

и ещё много каких душевных песен, которых жена его знала премного.

Теперь, снарядив еду для солдат дивизиона, где каша горячая ещё в помятом и латаном термосе, хлеб в мешке из брезента, и фляга с наркомовскими сто граммами, Иван Тихонович объяснял своему помощнику, как следовало тому ползти к артиллеристам. Объяснил дотошно, так, будто мастерски расчертил очередной шкаф или стол, – по мирной профессии Иван Тихонович был классным плотником и столяром. Десяток домов в родной сибирской деревне было выстроено его умелыми руками. А уж, сколько шкафов, столов, лавок да стульев сработал мастер Андреев для деревенских, сосчитать было трудно.

Старшина напоследок похлопал по спине и перекрестил на дорогу, уползающего на передний край жизни и смерти солдата и теперь пристально наблюдал за ним. Тот исправно полз, не поднимая головы. Вот его ноги на мгновение мелькнули у воронки, и вскоре голова показалась у камня. Верно выбрав направление, солдат вылез из воронки и спиной припал к камню. Он теперь смотрел прямо на Ивана, и тот не выдержал и помахал ему рукой, одобряя. Было видно, что солдат-новобранец, с которым и познакомиться толком не вышло, отдыхает и собирается совершить рывок в направлении ложбины, предварительно перебросив туда свою поклажу. Только еще фляга стояла у камня, и солдат потянулся за ней.

Вдруг от камня полетели осколки веером, потом сразу резанул слух пулеметный стук, и солдат сразу изменился в лице, став равнодушно-безучастным ко всему происходящему вокруг. Голова его запрокинулась, привалившись к камню, глаза устремились взглядом к небу и каска, так неловко сидевшая на нём, сползла набок. Солдат обмяк, безнадежно вытянув ноги и уронив враз отяжелевшие руки.

По всему было видно ‒ надежды нет, ‒ этот человек убит.

Фляга стояла на виду у обеих линий обороны и из неё теперь на обе стороны били струи прозрачной жидкости.

Стало тихо, и было слышно, как в окопе у немцев несколько глоток дружно засмеялись – веселились, наблюдая, как из фляги вытекает спирт. Потом раздалась невнятно фраза по-немецки, из которой можно было только разобрать – Шнапс! – и снова грянуло грубое ржание одичавших в бойне людей.

− Защепили, мать ети! – вырвалось у Ивана, и он почувствовал, как оборвалось внутри и сжалось спазмом в груди, – смерть снова пришла, стояла рядом, и привыкнуть к ней было невозможно.

– Ржут как жеребцы на выпасе, радуются, что зацепили флягу. Знают, поганцы, что в ней спирт, – подметил подошедший к старшине сержант Ханхалаев, щуря свои и без того узкие раскосые глаза, вглядываясь в развернувшуюся картину драмы.

Иван не стал ждать.

В горячке перевалился через бруствер, по ложбине, налегке быстро дополз до камня и сразу резко, в отчаянии весь, сжавшись, ‒ ожидая удара пули, перебросил легкое своё, поджарое тело из воронки в ложбину, прикрываясь термосом с кашей.

− Дзянь! – секануло рядом, обсыпало голову веером разлетевшаяся земля, и потом снова гулкий удар послышался от другой пули, попавшей в термос. От удара термос дернулся.

− Крупным калибром бьёт, – отметил Иван.

Иван лежал теперь в ложбине, и он знал, – его сейчас не достать. Но пулеметчик с той стороны видел, что в канаве затаился русский солдат и теперь выцеливал, ожидая хоть малейшей ошибки ползущего, чтобы защепить и уничтожить. Иван перевернулся на спину, чтобы оглядеться, не поднимая головы, и посмотрел в сторону убитого бойца. Тот сидел к нему теперь боком, совсем рядом и можно было видеть его ядовито-бледное, уже преданное смерти лицо в профиль и рану, которая видна была у виска, – по лицу стекали струи еще теплой, живой, слегка пузырящейся крови. Но это была не обычная рана. В голове солдата торчал узкий осколок камня, отбитый от валуна пулей большого калибра.

– Вот ведь и так бывает, сидел бы за камнем немного иначе – был бы жив, − пронеслось в голове, и стало понятно, что убит парень был пулей, которая летела мимо, но воля случая – судьбинушка солдатская распорядилась иначе.

Иван теперь попробовал ползти лежа на спине, отталкиваясь пятками ног от земли, наблюдая вокруг, слегка приподнимая голову. В этом месте, совсем близком от окопов неприятеля была опасность, что перехватят немцы и утащат одинокого солдата в плен. Такое было на памяти Ивана уже не раз.

Между тем стрелок из немецкого окопа заметил движение и щедро сыпанул новую порцию смертельного «гороха». Иван прижался к дну ложбинки, замер, но не уберегся – страшной силы удар в ступню ноги и резкая боль известили – зацепили и пора, братец, снова в медсанбат. Оглядев ногу, Иван отметил, что пуля прошила сапог со стороны подошвы и раздробила, размочалила пальцы.

Слабея от потери крови, с трудом добравшись до окопа дивизиона и все же дотащив термос с кашей и мешок с хлебом, Иван оглядел ногу. Сапог был испорчен, пуля оторвала почти весь носок сапога. Ладными хромовыми сапогами, добытыми по случаю, старшина гордился. Бывало, начищал до блеска и отправлялся к медсанбату, где приглядел ладную улыбчивую санитарку Анну, за которой пытался ухаживать. Щеголяя в чищенных офицерских сапогах, старшина производил впечатление, вышагивая и позванивая медалями «За боевую доблесть», то же начищенных о суконку до блеска.

Конечно, дома ждала его Марфа и четверо малышей – мал-мала, но жизнь – вот так легко даже войной не остановишь и мужское начало на средний род так просто волею не перекуешь.

И вот сапог, который носился с таким удовольствием, был теперь испорчен.

На ноге была рана – пуля точнёхонько оторвала мизинец, и рана казалась несколько нелепой, но нога стала отекать. Солдаты помогли старшине, и наскоро смочив рану спиртом, забинтовали. Наступать теперь можно было только слегка на пятку, а при ходьбе боль усиливалась невероятно.

Перебравшись по канаве к окопу дивизиона, старшина наблюдал, как солдаты довольные уплетают еще не остывшую кашу, слегка охмелев от спирта и от того несколько повеселев.

‒ Ты, пулю Федя не заглоти! Так отчаянно машешь ложкою! Видел в термосе две дыры, с одной стороны, ‒ знать пули там, в каше ‒ пошутил рыжеватый сержант, обратившись к молоденькому солдату в нелепо сидящей на голове пилотке.

Федя, несколько замешкавшись, продолжил скоблить ложкой котелок, доедая кашу. А облизав ложку, бойко ответил:

‒ Такую пулю я заглотить не против, ‒ переварится. Не словить бы другую от фрица.

‒ От пули каша-то сытнее. Это нам вместо мяса, ‒ вставил кто-то из солдат.

Послышались смешки и новые реплики-шутки, потянуло дымком папирос, – кто-то, уже поужинав, затянулся с удовольствием табачком. Завязался разговор. Жизнь продолжалась.

А рядом с ними у камня сидел их боевой товарищ, потерявший жизнь чуть ли не в первом своём бою ради того, чтобы они были сыты и боеспособны.

Смеркалось.

Из дивизиона отправили солдат – двух отчаянных добровольцев, которые рассчитывая пополнить запас спирта в своих фляжках, вызвались сползать и забрать оставленные термос и флягу, а заодно, если выйдет, приволочь убитого в окоп.

Все в дивизионе ждали возвращения посыльных, рассчитывая то же получить глоток по такому случаю крепкого напитка, который на несколько минут давал возможность расслабиться и забыть неудобь военной жизни.

У камня, было тихо, потом стало слышно, как завозились и послышались сдавленные вопли, потом крик и стоны, стукнул выстрел. Немцы молчали, молчали и наши окопы, опасаясь зацепить своих, так как всем стало понятно, – там сошлись в схватке, и противники теперь ждали, кто вернется из темноты в свои окопы.

Скорее дождались в русском дивизионе.

Возбужденные бойцы приволокли флягу с термосом и, торопливо перебивая друг друга, рассказали, как заметили раньше двух ползущих фрицев на подходе и успели их встретить ножами, навалившись из канавы. Одному сразу удалось вонзить нож ударом сверху в область шеи, а второго накрыл второй солдат сверху, придавив к земле, но промахнулся с ударом, и фриц успел выстрелить и зацепил нападавшего. Но более удачливый боец, справившись быстро с первым немцем, успокоил и второго ударами ножа в бьющееся в истерике тело – до тех пор, пока тот хрипло прокричав дважды не замер.

Убитый же днем помощник старшины Андреева остался там, где его убили днем − у камня. Теперь уже было не так это важно. Важнее было то, что эти двое вернулись и теперь возбужденные рассказывают про свою воинскую удачу и последовавшую за ней победу.

За воинскую удачу выпили, ‒ всем досталось по глотку.

Со стороны немцев, догадавшихся об исходе схватки у камня, открыли ураганный огонь по позициям дивизиона. Пришлось залечь на дно траншеи и ждать, когда враг перебесится.

Иван, дождавшись, когда всё на переднем крае успокоится и, переговорив с командиром дивизиона о насущных потребностях, отправился назад. Рана на ноге болела так, как будто оторвали не мизинец, а, по крайней мере, ступню. Но добравшись в кромешной тьме до своего окопа, Андреев направился в свой блиндаж, где решил ждать утра, чтобы пойти в медсанбат.

Хлебнув воды и вспомнив с тяжелым вздохом погибшего утром солдата, Иван Тихонович лег на нары, укрылся шинелью и сразу уснул.

Жизнь мирная, после войны…

Раннее утро, а Иван Тихонович уже оседлал сруб из свежих бревен и знай себе, − тюкает-постукивает ладным сияющим на восходе солнца топориком.

Рядом по срубу выхаживает, важно выгнув шею, петух с иссиня черной с переливами индиго и красного перьями на шее, потряхивает горделиво головой с мясистым гребнем и периодически размахивает раскрытыми веерами-крыльями, а, вытянув шею, голосит на всю ивановскую, то есть на всю округу, что Суеткой зовется.

Вот знать не знаешь Ивана Тихоновича, а сразу поймешь – любит своё строительное столярное ремесло человек.

Видно, это хотя бы по тому, как ладно тешет бревно, любовно оглядывая свежий затес, как в тысячный раз удивляется тому, как ладно по его велению меняется под топориком форма такого податливого, но непростого материала. И выходит как-то сразу красиво. А помахав топором, остановится, с прищуром глянет на сотворённое и своей широченной натруженной ладонью погладит брёвнышко, как бы извиняясь за причиненное беспокойство и успокаивая древесину.

Петух, тем временем отметив, что его подопечные наседки захлопотали у кормушки, слетел со сруба и горделиво прохаживался теперь среди сбившихся у кормушки кур, а затем без предисловий взялся теребить серую молоденькую курочку, искусно массируя её когтистыми лапами. А молодуха, ошалевши от петушиных ласк, вдруг взялась орать сверх меры, за то, тут же была бита главарём курятника крепким клювом и опытными, выслуживающимися перед петухом пеструшками вдогонку, а та, удирая в сторону огорода, выронила на бегу яйцо.

По улице мимо сруба гнали коров на выпас деревенские – женщины да подростки. Односельчане, привычно отметив с раннего утра Ивана Тихоновича на срубе, кивали-приветствовали, − знать уважали деда.

А Иван Тихонович, оглядывал с верхотуры всю эту пылящую по улице сельскую малосильную челядь, не то что родню, но, безусловно, близких людей, подбоченился, и в какой-то момент сам стал похож на петуха, так победно он вскидывал голову и грозно вымахивал своим ладным сияющим топориком, на ходу отвечая поспешно на приветствия.

Изрядно помахав топором, поправив то, что с вечера в сумерках уже было не доделано, Иван Тихонович соскользнул привычно со сруба и, сияя влажным лбом, отправился попить водички.

Я, как потусторонний наблюдатель, − городской недотёпа и великовозрастный внук Ивана Тихоновича, толкался во дворе, ожидая завтрака, но, похоже, это мероприятие было последним в череде утренних занятий деревенских жителей, для которых завтрак соединяется с обедом и полдником, − такая безостановочная череда дел и занятий наваливалась с восходом летнего жаркого солнца.

Хозяйка – Марфа Васильевна, пропадала в сарайчике, где, то доила корову, покладистую Варварку, то кормила гусей-уточек, то взялась гнать кормилицу Варварку на выпас, а вернувшись, кинулась в огород.

Пока еще прохладно, – пополоть нужно грядки!

Марфа Васильевна сновала по огороду и в её порывистых энергичных движениях совершенно не угадывалась многодетная мама преклонных лет, пережившая войну с четырьмя малолетними детьми на руках. Там травку Марфа Васильевна повыдергает, тут поправит помидоры, пощиплет отростки, созревшие плоды снимет и отправит в корзинку. И, казалось бы, занята бабушка привычной, как дыхание работой, а покрутившись в огороде, вышла во двор и мило, с ямочкой на щеке улыбаясь, протянула ладонь с ягодами – иссиня черным паслёном, что рос сорняком в огороде и сразу напомнил мне отрешенные, самозабвенные денёчки моего детства.

– Ягодку, сынок попробуй, паслён уж поспел … – предложила нараспев бабушка, застенчиво и несколько с грустинкой улыбаясь мне так, что было понятным и совершенно прозрачным её ко мне величайшее расположение.

Я, смутившись, от столь редкого, но такого дорогого откровения, подставил, как в детстве для получения угощения, свои теперь уже широченные ладони, и получил горку свежих ягод, дух от которых сразу освежил память и вернул в те летние денёчки, что наступали с восходом солнца и заканчивались где-то у реки в ту пору, когда светило, пройдя свой обыденный путь, принималось «грызть-выгрызать» край крутого обрыва на берегу реки, стремясь уйти тихо за краюху земли.

Так случилось, что Марфа Васильевна мне маму заменила.

Появился я на свет в молодой семье, в которой сразу закипели разрушительные страсти и волею судьбы оказался я на попечении Ивана Тихоновича и Марфы Васильевны, пока мама училась и налаживала свою жизнь.

Так с измальства звал я бабушку мамой.

Марфа Васильевна, в отличие от многих в деревне женщин дождалась мужа с войны. Правда пришлось терпеть годы лихие без просвета, только дети и спасали. Жили своим двором, да огородом, едва дотягивая до нового урожая на картофельных очистках и найденной в земле промерзшей картошке, что находили весной после схода снега. А потом еще ранняя крапива спасала, да вера, что когда-то кончится проклятущая война. Жили в режиме неосознанной энергетической и эмоциональной экономии, когда все ресурсы были сконцентрированы на простой как вздох задаче ‒ выжить, а эмоции в законсервированном состоянии были спрятаны на потом, на завтра, когда кончится лихолетье, воссоединится семья.

Иначе было не выжить: ровно, как от голода можно было умереть, так и от черной тоски и отчаяния.

Мужа и отца ждали-заждались, но, как всегда, заждавшись, встреча произошла неожиданно. Оказалось, что и дети не собраны для встречи, да и сама Марфа в огороде пласталась изможденная да растрёпанная.

А Иван шагнул во двор исполином.

Уверенный, и такой незнакомый: в шинели и гимнастёрке, с которой срослось тело, позвякивая медалями и скрипя кожей портупеи и сапог, c повадками начальственными, жёсткими, стриженный совсем коротко и с взглядом ястреба из засады.

Но обняв детей и крепко потискав саму Марфу, как-то преобразился и, обошедши свой двор, свои «угодья», стал неспешно узнаваем. А когда взял в руки свой топорик, да рубанком прошёлся по бруску, извлекая знакомые звуки и запахи из древесины, тут и вовсе стал понятен, и повеяло родным от воина, пропахшего потом, кровью и порохом войны.

А потом Иван Тихонович стал председателем сельского совета и в лёгкой бричке с игривым вороным скакуном, в привычных теперь для него галифе, хромовых сапогах или в белоснежных бурках, при костюме с цепочкой и часами в нагрудном кармане, выглядел крайне убедительно.

А потом дед «зачудил». А иначе загулял. Как говорится – первый парень на деревне, герой. Настрадалась бабушка от похождений Ивана Тихоновича.

Вставал периодически вопрос о том, чтобы уйти от такого мужа, что без совести по одиноким бабам не только своей деревни, но в округе уже отметился. Как соберется по делам, куда ехать на своей бричке, сердце у Марфы сжимается, и ночи напролёт порой не спит, всё думает, да представляет как ирод, – её Иван, там с чужой бабой забавляется. Но утром, взявши за дела домашние, покормив малолетних Нину и Петра, рождённых уже после войны и собрав в школу старших, успокаивалась, забывалась и к вечеру уже весёлая шла встречать своего Ивана, как всегда озабоченного делами и видом не показывающего, что гулял на стороне.

Так вот терпелось и притиралось ненастье с непогодой в жизни Марфы. Когда же детки малые подросли, а взрослые поразъехались, оглянулась она на свою жизнь и, махнув рукой на все сплетни, что кратно множили беду, и лукавые взгляды односельчан, решила, что мужика этого не переделать. Понимала, что натерпелся он то же – шутка ли, ‒ всю войну с германцем, да потом еще полгода с японцем разбирался на фронтах мировой войны.

А еще очень берегла Марфа Васильевна воспоминание о том, как увёл когда-то её Иван от первого ей суженого, увёл прямо из-под венца практически, примчавшись как-то на бричке к дому, где проживала тогда Марфа. Жили они в соседних деревнях, и присмотрел Марфу Иван, стал заезжать, да заговаривать с ней. А затянув с ухаживаниями, прознал вдруг, что сосватали Марфу, прямо к ней заявился и стал звать – почти, что требовать идти за него. Марфа смущалась, отнекивалась, хотя сразу Иван ей глянулся: красив, ладен и серьезен был плотник из Суетки.

Но не решалась Марфа нарушить уже данное обещание, и дело шло к свадьбе. Но Иван не оставлял надежды и в один из вечеров подкараулил в проулке сосватанную невесту, увлёк за собой и Марфа, не чуя ног оказалась вдруг в возке, и лихая скачка по заснеженной степи через ночь закончилась жаркими объятиями в длинной без сна ночи. Утром Марфа была уже совсем другой, вся во власти этого человека и заливалась краской при воспоминании о том сумасбродстве.

Так и просуетилась-протолкалась по хозяйству Марфа Васильевна, не накормив завтраком мужчин. Благо-дело Иван Тихонович сам себе и хозяйка, и непривередливый хозяин: налил кружку утреннего, еще тёплого из-под коровы процеженного молока и с вечера испеченным хлебом быстренько перекусил, предложив и мне действовать тем же образом.

В деревне добрая треть домов строились Иваном Тихоновичем. Как вернулся с войны, так и началась эта бесконечная страда строительная, к которой прикипел душою еще до войны. С войны пришёл не сказать, что здоровый, но на своих ногах и с руками целыми: так побило несколько раз осколками, пулей зацепило, что конечно беспокоило, но активно жить и работать не мешало. На первых порах пришлось из старшины артдивизиона стать председателем колхоза, а затем сельсовета ‒ мужиков отчаянно не хватало, так что коммунист, прошедший войну хотя бы с тремя классами образования был находкой. Но скоро отпросился с должности и вернулся к своему делу, ‒ отстраивать деревню. Со временем справил дома и детям своим старшим, поселив рядом.

Мы, перекусив с дедом, присели на крылечке, и мне многое довелось узнать о строительстве деревянного дома.

Оказывается, слова «рубить» дом не случайны и вполне точны.

−Теперь вот всё норовят запиливать пазы, да резать бревна пилой, а вот раньше только топорами зарубали все углубления в бревне, да и брёвна старались перерубать, так как при рубке древесные волокна сминаются под топором и надежно перекрывают пористую структуру древесины, − поучал меня Иван Тихонович.

– Вот и выходило, что рубленные дома стоят по сто и более лет. Влагу не берут в себя, не рассыхаются, не гниют, ‒ продолжил наставления плотник.

− А вот ещё есть секрет постройки теплых, да долговечных домов: бревна в сруб нужно класть не абы как, а только северной стороной бревна наружу, тогда бревно долго не рассыхается и теплее будет хата, − разошёлся с наставлениями Иван Тихонович, смоля очередную папиросу.

− А как же узнать то, где эта северная сторона у бревна, да и в чём разница? – недоумевал я, внимательно оглядывая бревно, которое мы готовили положить в сруб.

− А вот смотри, − Иван Тихонович, показал мне на срез бревна, − годовые кольца плотнее с северной стороны. Вот этим боком и нужно класть бревно.

Я смотрю, и, правда, − бревно уже налажено для сруба именно плотной стороной наружу.

–Вот ведь, как! – воскликнул я, – Знаешь и любишь, ты своё дело, дед!

– Люблю, не люблю… ведь, что такое построить дом? Это сделать жизнь теплее, вольнее. В новых домах родятся дети. Заметил, – как для молодых дом поставим, – сразу пошли плодиться-размножаться. А значит, там любовь угнездилась, – ответил Иван Тихонович, слегка задумавшись, видимо что-то вспоминая. И шагнул в сторону сруба, на ходу нагнулся и поднял обронённое ошалевшей несушкой яйцо, и хитровато подмигнув мне, заметил:

– А вдруг яйцо-то золотое!

ОСОЛОВЁНОК

Отзыв. Дмитрий Юртаев

Без фантастики и мистики, но просто, душевно и тепло написано. Разрываюсь: вроде и не по теме, а нравится. Опять же: реальный живой рассказ про природу, птиц. Поэтому растрогал. И фиг с ними с условностями, мне он просто понравился. Да и Новый год, чем не чудо?!

Долгий новогодний праздник с некоторых пор вызывает у меня тревогу и беспокойство. Особенно с некоторых пор, как оказался я вне сферы воспитания своей дочери, не найдя понимания с её мамой.

Что же – так бывает.

И помня наши новогодние праздники, что мы пережили вместе, не без волнения вспоминаю, как втайне от дочери готовил новогодний маскарадный костюм для себя, чтобы поздравить её.

Клеил из бумаги и разрисовывал цветными фломастерами шапку и маску Деда Мороза с курчавой бородой из бумажных лент, выворачивал наизнанку свою дубленку, украшал старые валенки фольгой и цветными лентами, отвинчивал палку от швабры, создавая столь известные праздничные атрибуты народного волшебника.

В преддверии же нового года, проводил психологическую подготовку, внушая дочке, – нагоняя напряжение, что, наверное, придет Дед Мороз к нам, так как не может он не поздравить такую замечательную девочку с прекрасным праздником.

А в ответ на вопрос, почему я так думаю, дочь сразу начинала волноваться, бралась повторять раз за разом выученный стишок, и было заметно, что ждала с замиранием сердца, с остановкой дыхания, прихода старого волшебника.

И он приходил.

Правда, так всегда выходило, что папы, т. е. меня, никогда не было рядом. По установленной традиции я, сделав очень озабоченное лицо, говорил, что пойду, поищу Деда, а то старый плохо видит и, наверное, где-то заблудился. Сказав эту ритуальную речь, я выходил из квартиры на лестничную площадку, где уже лежало вынесенное незаметно облачение Деда Мороза.

А потом, раздавалось громкое покашливание на площадке, стук палки и звучало деланно громкое и вычурное сказание о том, что вот ехал, ехал Дед издалека-долго, чтобы поздравить и подарками одарить самую приветливую и послушную девочку Женю.

В этот момент замирало сердечко у девочки и вот, отворялась дверь, и я не без опаски, шагал внутрь квартиры и ловил на себе веселый взгляд жены и отмечал, что дочь, практически в полуобморочном состоянии. Девочка стояла всегда с широко распахнутыми глазами, полными восторга и готова была то ли расплакаться, то ли упасть в обморок, – так велико было потрясение.

Начинаю расспрашивать, как она провела этот год, что она увидела и чему научилась.

Сбивчивый, срывающий голосок, спешно тараторя, ведает старому о том, что она прочитала с мамой, где они были и куда мы ездили. Весь рассказ дочь не смотрит на Деда, сосредоточенно разглядывая свои красивые по случаю туфельки и нервно теребя подол воздушного платья, приготовленного к новому году. Потом она без запинки, без всякого выражения в состоянии полной отрешенности на лице быстро-быстро читает свой приготовленный стих и раскрасневшаяся и смущенная принимает подарки от Деда, который извлекает их из мешка, в качестве которого служит атласная, вывернутая наизнанку, наволочка.

Понимая, что встреча должна быть максимально короткой, чтобы не раскрылась тайна, удаляюсь, ссылаясь, что еще многие дети меня ждут, громогласно желаю успехов в новом году, а также прошу быть послушной и приветливой.

И было очень забавно, когда, вернувшись после, едва оттерев с помощью жены помаду с носа и щек, пока дочь, отвлекшись, разбирает подарки, слышать упрек от неё, что я снова все пропустил. Но видя мое искреннее огорчение, подходила, обнимала и говорила, успокаивая, что Дедушка ей подарил столько сладостей и подарков, что на всех хватит.

И вот теперь я лишен этого счастья, – быть столь желанным и нужным, быть иногда волшебником и значить порой так много для самого близкого мне на этой планете человека. Дочь, конечно, уже подросла и её невозможно так легко «обмануть» переодеванием. Но волшебства в этот столь значимый для детей праздник по-прежнему хотелось. И зная, что в новогодние праздничные дни она, возможно, придет ко мне, спешу за ёлкой, чтобы принять и порадовать ребенка хотя бы убранством жилища, в котором её с нетерпением ждут.

Еду к знакомому леснику, который однажды уже помог мне удивить дочь – выдал мне на время маленького кролика, которого я привез дочери в посылочном ящике с точным указанием адреса и адресата прямо из леса в день её рождения. Такого восторга, визга и криков, который последовал от малышни, собравшейся на торжество, в момент, когда из открытого мной ящика показались уши кролика, успешно сыгравшего роль зайчонка из леса, я никогда более не слышал. Когда кролика извлекли, я огласил, что зайчонка прислал тот самый Дед Мороз, что был у нас в Новый Год, и которого я встретил в тайге, собирая бруснику. Далее шла байка о том, что Дед весь в трудах – готовится к празднику, пакует подарки и правит упряжь для оленей, на которых он помчится по городам и поселкам.

Дети слушали заворожено и уже с предвкушением нового торжества.

Елку мне лесник показал замечательную: высокая, но пышная, как юбка у кружащейся в танце цыганки, с невероятно густыми иголками, которые сияли даже в полумраке зимнего вечера.

Смотрю на ёлку не без удовольствия, и через полчаса укутанная красавица уже посажена в машину и вскоре стояла, благоухая в углу моей скромной комнаты, сразу поменяв полярность настроения с обыденного на праздничное.

Сделав приготовления к празднику, звоню дочери с поздравлениями и просьбой приехать ко мне в гости.

Слышу ответ:

– Пап, ну все расписано! Мы с девчонками из класса собираемся, потом с мамой к бабушке, на дачу еще хотим, – не знаю, смогу ли я.

Но, ощутив, насколько я огорчен, выдает после паузы:

– Ладно, я постараюсь вырваться.

И уже представив свой приезд ко мне, обращается с добрым запросом: – А что ты мне приготовил интересного?

Немного теряясь, говорю:

– Я обязательно что-нибудь придумаю!

И добавляю, воодушевившись:

– Необыкновенного!

И сижу потом, долго соображая, а что я могу придумать, ну уже почти девушке, которую куклой не удивишь, платьицем не порадуешь. Еще бы знать, что она примет с удовольствием, так как вкусы молодых так нынче сложно понять. И опять же! – что в этом необыкновенного?

Ладно, думаю, начну елку украшать. Развесил шары, гирлянды, непрерывно думая, чем же удивить своего ребенка, а отлучившись и вновь вернувшись к ёлке, вдруг замечаю у вершины лесной красавицы игрушку, которой у меня как будто не было. На ветке сидит, ну, прям таки, как живая, небольшая сова с закрытыми глазами. Серая, насупленная. Тянусь к ней рукой и вдруг, сова открыла глаза и два сияющих прозрачных шара пристально и сердито уставились на меня и резкий щелчок клювом, дали понять:

– Со мною будь поуважительнее.

– О, Боже! – я отдернул руку и сел на диван, теперь уже издали разглядывая это серенькое чудо, которое теперь завертело на шарнире своей круглой головой, по-прежнему сердито оглядывая мое жилище. Не найдя для себя чего-либо интересного, осоловёнок, как я его сразу назвал, по произведенному на меня эффекту, потоптался на ветке и снова закрыл глаза.

Я вышел из комнаты, машинально включил чайник и стал ждать. Ведь что-то моя голова должна была выдать как ответ на всё увиденное.

– Кто-то меня разыграл и это просто игрушка, электронная забава, которых нынче, – пруд пруди – выдал мой «арифмометр», который сегодня явно не тянул на определение «компьютер».

– Ладно, подождем, – может, рассосется, – решил я и, заварив китайского зеленого, с кружкой вернулся в комнату с елкой.

Осоловёнка на елке не было.

– Ого! Я что не в себе? Пока ночевал и завтракал, вышел из себя прогуляться и пока еще не вернулся? Липкое на лбу и сосредоточенность до боли в затылке дали понять, в какой степени всё это меня напрягло.

Похлебывая чай, сажусь на диван и вдруг замечаю, что вершинка ёлки с лихим наконечником-звездой, как-то подергивается. Подхожу осторожно к ёлке и, приглядевшись, вижу, что серое существо, посетившее меня, устраивается в уютное гнездо, что плотно так организовано между веток и стволом.

– Батюшки, да это живой совёнок! – наконец-то до меня дошло и зависший «комп» натужно заскрипел. Но как он перенёс все, что произошло, начиная от спиливания ёлки и заканчивая её установкой в доме?

Полагая, что от осоловёнка все равно не добьёшься ответа, успокаиваюсь и чувствую, как у меня поднимается настроение.

Похоже, чудо для дочери состоится!

Бегу к холодильнику и анализирую скудные съестные продукты на предмет «а что годится осоловёнку». Колбаса, оливки и фарш как будто должны сгодиться, и я уже бегу к ёлке с тарелкой. Ставлю тарелку у гнезда, – и запах еды привлекает пришельца. Выбравшись из гнездилища, осоловёнок учтиво подбирается к тарелке, и внимательно оглядев «накрытую мной полянку» принимается за фарш, предварительно истерзав и выбросив из тарелки зеленую оливку.

Да, стало окончательно понятно – пришелец живой, но совершенно необыкновенный, явился ко мне, чтобы исполнить миссию.

Видимо все же и я приметен для небес, подумалось мне на досуге, под третью рюмочку уже вслед уходящему году и под бой курантов, вспомнив, как я умолял небеса послать идею, как удивить дочь в Новый Год.

А соловёнок продолжал удивлять и радовать. Отведав угощения, смело слетел с ёлки и, передвигаясь по верхним точкам в квартире, – от шкафа, к вешалке, от вешалки к столу, уселся на спинку дивана, и теперь выхаживал вдоль неё, вращая головой и сверкая глазами. Иногда, в ответ на мои слова, что-то выстукивал клювом.

Дочь была в восторге.

Соловёнок разыграл всё так, как будто мы с ним сговорились и отрепетировали его выход. Когда дочь пришла, несколько раз повторив, что спешит, я ей показал ёлку, ничего не говоря о живом обитателе символа нового года. Дочь для приличия ёлку сдержано похвалила и несколько скучая, оглядела мою комнату. Как вдруг из ёлки раздался скрежет, пощёлкивание и тут же, не дав опомниться, показался и сам пришелец, достаточно энергичный и выразительный. Похлопав крыльями, осоловёнок взялся вращать круглой головой и выразительно моргать.

Дочь заворожено смотрела на осоловёнка и, решив, что это современный дивайс, захлопала в ладоши с криком:

–Ты где такой достал!?

После моих слов:

– Для тебя! Я же обещал! Забирай!

Дочь подошла к елке, протянула руки, чтобы взять, как она полагала игрушку, тут же получила клювом, так как осоловёнок совершенно не терпел фамильярного с собой обращения.

– Ой! Мама! Он дерется! – закричала, испугавшись, дочь и тут же звонко засмеялась, поняв, что это живая птица, а не хитро устроенная электронная игра.

– Па, откуда взял живого совёнка? Он прелесть!

Я не стал рассказывать историю появления осоловёнка в доме, всё, представив так, как будто я заранее подумал о подарке и решил, что он будет именно таким – неожиданным и весёлым. Дочь поверила, помня то потрясение, которое уже однажды случилось, когда пришла из леса посылка с зайчонком на её день рождения.

Задержавшись у меня до позднего вечера, дочь многое рассказала о своей жизни, мы многое вспомнили, и стало понятно, что нам так не хватает друг друга и встречаться нужно чаще. От совёнка она отказалась, по-взрослому рассудив, что птица требует грамотного ухода, а мне он будет нужен, чтобы скрасить будни. Я согласился с ней, понимая, однако, что совёнка нужно вернуть в лес.

Как только закончились праздничные деньки, я выехал к лесу со своим гостем и, посадив его на плечо, стал прогуливаться вдоль лесной дороги, давая ему возможность улететь. Но совёнок упорно и цепко держался, и заворожено, оглядывая лес, не решался улетать.

В лесной глуши, что-то утробно заухало, и резкий порыв ветра шевельнул кроны. Снег с вершин сдувало, создавая беспорядочный вихрь, и снежные потоки хлынули с веток – лес ожил на несколько мгновений и вновь всё успокоилось.

До нас долетел упругий, но расплескавший силу порыв ветра, редкие колючие снежинки обожгли лицо и взъерошили перья птицы. Осоловёнок оживился, энергично потоптался на моем плече и вдруг крепко оттолкнувшись, взмыл и я почувствовал на лице упругую волну воздуха и легкое прощальное касание крыла птицы на лице. Долетев до ближайшей ели, осоловёнок мягко уселся на ветку и та, задрожав, сбросила с себя снег, припорошив едва заметные следы мышонка, что проследовал к норке нынче утром.

Я вглядывался, стараясь не потерять из вида своего недавнего гостя, и мне это удавалось теперь с трудом. И стало понятно, что из нежданного гостя – осоловёнка, мой гость превратился вновь в лесную птицу – совёнка: жителя большого леса и бескрайнего мира, в котором мы все незримо связаны.

ЗАЯЦ

Хотя и ладным лыжником ощущал себя Тим, но идти по рыхлому глубокому снегу было очень тяжело. Из-под шапки и распахнутого ворота валил пар. Пот застилал глаза, рукавицы намокли. Лыжи, его юркие быстрые на снежных склонах лыжи тащились теперь загнанными клячами. Вот у дяди Вити – лыжи. Он сам их делал. Лыжи широкие – охотничьи. Легкие, подбитые на поверхности скольжения мехом, эти лыжи несли охотника по сугробам, почти не проваливаясь. Мех же, ориентированный на поверхности скольжения ворсом с наклоном к пятке лыжи, удерживал надежно их от проскальзывания – назад, даже на крутом склоне, лыжи не катились совсем. На этих лыжах можно было спокойно подниматься вверх или даже стоять на склоне, направив носки лыж в гору. А вниз по склону лыжи летели без всякой смазки!

А вот примерно такие лыжи ходили здесь, отметил про себя мальчик, заметив впереди след на снегу. Тим встал на лыжню и теперь легко заскользил по ней.

– Санька, давай сюда, здесь лыжня, – позвал Тим приятеля, который в очередной раз завалился в стланике еще в самом низу сопки.

Санька был, конечно, слабым лыжником. Он тащился всегда сзади и Тим не любил с ним ходить кататься на дальние сопки. Вот и теперь он плелся сзади, хотя и шел по лыжне Тима, а не топтал нетронутую целину.

Задрав свою круглую большую голову со сдвинутой на затылок шапкой, он смотрел теперь снизу вверх, слушая Тима, хватал воздух широко открытым ртом и пытался встать и двинуться дальше. При этом Санька парил как стираное белье, вывешенное на морозе.

Дальше пошли по лыжне вместе. Поднявшись по склону почти на вершину сопки, Тим, вдруг совершенно неожиданно увидел зайца.

Зверёк сидел на полянке, совсем рядом от лыжни и до него было всего несколько метров.

–Ну, даёт, – пронеслось в голове, и Тим стал интуитивно двигаться украдкой, поднимая для атаки лыжную палку.

Заяц же сидел, и только, казалось, сейчас упадет без памяти от страха – столько было в его огромных глазах боли и ужаса. Но, тем не менее, заяц сидел на месте, и в этом было что-то невероятное. Тим, не веря в происходящее, подходил все ближе и ближе, совершенно теряя уверенность в необходимости нападать на зверька. А заяц, замерев и сжавшись в комочек, – вдруг рванулся, опрокинулся, закричал и Тим увидел, что его задняя лапа охвачена петлей из проволоки, а шерстка – белая с желта, вокруг проволоки окровавлена. Боль жалости рванула сердечко мальчишки.

Освобожденный из петли и одновременно плененный заяц был в руках: дрожал, а, собравшись с силами, отчаянно лупил-барабанил задними лапами в грудь и живот Тима. Лупил не слабо, норовя распластать когтями не только одежду, но и живот.

Спрятав зайца под куртку, прижимая его рукой, Тимка двинулся вниз по своей лыжне, неловко скользнул вниз по склону, теряя равновесие, балансируя и от того отчаянно плужа – притормаживая лыжами. Санька ждал, стоя на склоне, а, увидев зайца, спросил:

–Что будем делать с ним?

– Возьмем домой, – ответил Тим, одновременно понимая, что зайцу не нужен дом, ему нужен лес и снег, и его нора, но было жаль отпускать, хотелось его приручить, покормить. В данный момент просто не было воли и сил отпустить зайца.

С трудом, падая в снег, дошли до поселка. Тим свернул к своему дому. Заяц, отпущенный в доме, сразу нашел для себя укромный угол под кроватью и сидел теперь безучастно, не реагируя ни на морковь, ни на капусту.

– Сдохнет, – отреагировала на зайца мама.

– Дикий он, есть не станет. Нужно или отпустить, или…, – с усмешкой сказала она – …в суп. Дядя Витя, наш сосед, каждую неделю домой приносит зайчишек.

– Нет! – закричал Тим.

– Он живой, как ты можешь. Я его отпущу, пусть только подлечится.

Тим уже понял, что этот дикий заяц – зверь, и он не для игр. Единственное для него место в жизни – это заснеженный лес. Было, конечно, жаль, ведь Тим думал приручить зайца, что бы с ним можно было играть, но теперь было ясно – этого не получится и не следует делать.

К вечеру разыгралась пурга. Как всегда неожиданно и уже привычно монотонно задул ветер, забарабанило в окно, периодически гас свет. Помело снег по холмам сугробов, срывая с вершин живыми всполохами колючую снежную пыль.

Тим вышел в сенцы, отпустил зайца на пол, открыл дверь. Дверь открывалась вовнутрь, как все двери в поселке из-за обильных снегопадов, способных за ночь полностью завалить вход в дом. У порога сеней создалась стенка из снега, наметенного к двери за вечер. Стенка в виде тонкого языка наползала на дверь, и теперь лишенная опоры все же не падала, просвечивая голубизной, густеющей от вершины к основанию.

Заяц, сидя на полу, непрерывно смотрел в проем двери. Уши его быстро двигались вперед-назад. Тим отошел от зайца и только смотрел на него, старясь запомнить все, что происходило в данный момент с зайцем до мельчайших деталей. Он очень волновался и ждал чуда. А происходило действительно волнующие события. Заяц менялся на глазах. Вялый по началу, он резко оживился, подобрался, напружинился, и в стремительном прыжке, пробив прозрачную снежную стенку, помчался подвору, дороге, а затем по огородам к лесу.

По глубокому снегу зайчишка летел, совершая невероятный каскад прыжков-салютов, проваливаясь в снег с головой, вновь и вновь взлетая над поверхностью заснежного поля. Вскоре он скрылся из вида, растворившись в белоснежном пространстве.

Отец пришел домой поздно, и не заставши уже зайца, рассказал о том, что у Виктора – нашего соседа охотника, кто-то снова вытащил зайца из петли.

– Кто успел, то и съел, – добавил, усмехнувшись, отец.

– Кто успел, тот не съел, – довольный, со счастливой улыбкой повторил про себя Тим, уютно устраиваясь под одеялом.

Вот так гулко бьется сердце в ответ на ритмы сердечка какой-нибудь птахи по ошибке, залетевшей в дом или сарай.

И когда древний инстинкт охотника мы заменяем состраданием, выпуская птаху на волю, мы растем как личности и закладываем в нашу генетическую память иной смысл и иные начала нашего человеческого существования.

ВЕЧЕРНИЙ ПРОМЕНАД

Вечерело.

С реки потянуло прохладою – теплый летний день остывал, воздух посвежел и наполнился ароматом нагретых солнцем трав и стрекотом невидимых еще сверчков.

– Господи, – подражая бабушке, спохватился Тим.

– Корову нужно было забрать из стада! Опять прозевал! – пронеслось в голове мальчика.

Отчаянно карабкаясь по глинистому крутому склону берега реки, скользя и срываясь вниз, Тим устремился вверх, запихивая на ходу в банку очередного рака, выловленного в реке.

Дело в том, что у Тима была обязанность – встречать по вечерам из деревенского стада корову – гулену Варварку, но, обычно заигравшись, Тим упускал момент встречи с ней, когда тучное и сытое стадо деревенских коров из степных трав выходило к окраине деревни, а пастухи верхами последний раз за день обскакав, кружа на своих сытых лошадях, стадо, бойко отъезжали в сторону, как бы рапортуя – пост сдан.

Черная, белыми пятнами корова Варварка была добра, покладиста, но любила свободу и… посещать чужие огороды.

Выискивая Варварку по оврагам, ближним околкам и дворам Тим перебирал в голове все, что он претерпел от этой настырной животинки.

Однажды, в тот момент, когда бабушка Марфа выгоняла корову со двора в стадо, Тима угораздило оказаться в калитке. Варварка, имея крутые бочонком бока, не смотря на их ширь, тем не менее проходила почти свободно через калитку, но теперь рванув прытко в стадо к своим подружкам, Варварка застряла в калитке надежно припечатав мальчишку своим крутым и тугим животом к ограде. Варварка рвалась вперед, а Тим, прижатый боком коровы, оказался совершенно обездвижен еще тем, что корова наступила ему на ногу. Мальчишка заверещал, задыхаясь в тугих и крепчающих объятиях коровы и калитки. Бабушка, почуяв неладное, бегала вокруг задней части коровы – все никак не могла разглядеть Тима из-за живота Варварки и не понимала, что же происходит. Когда диагноз происшествия был все-таки получен, потребовалось заставить корову сдать назад, чтобы освободить мальчишку из плена, но корова никак не могла понять – что же от нее требовалось и продолжала настойчиво рваться вперед в родные пампасы. И только дедушка, выйдя из своей мастерской и обойдя двор уже с улицы, несколько надавав Варварке по морде, заставил ее отступить.

Тим знал основные любимые места Варварки, где она могла находиться и, обежав наиболее любимые из них, к своей радости нашел корову в ближнем овраге, где Варварка объедала кусты и щипала траву. Покосившись на появившегося рядом Тима, Варварка покачала большой, тяжелой головой и глубоко сочувственно вздохнула, продолжая неистово отгонять мух от своих бугрившихся боков и тщательно пережевывая добычу.

– Ну, пошли уже! − с обидой в голосе произнес мальчишка, испытывая изначально к корове мимолетное раздражение, сменившееся теплотой и заботой.

Гнать корову предстояло через улицу враждебной компании Степки Горелого. Противостояние мальчишек двух соседних частей деревни было обычным делом. Разделенные трактом, прошивающим деревню сквозным проходом, две компании жили по разные стороны дороги своей обособленной жизнью, признавая только местные авторитеты и обычаи, завоеванные и установленные как жесткими кулаками, так и твердыми, и хитростными характерами. Степка был одним из таких вожаков ватаги пацанов от 5 до 15−16 годков, которых «школьные», к которым по месту проживания относился и Тим, называли «погорельцами». Ходить по чужой улице было опасно – обычно такие походы заканчивались оскорблениями и побоями, тяжесть которых была непредсказуемо индивидуальна – в том смысле, что лупили всех с разной интенсивностью – как кому повезет. По чужим улицам ребята старались ходить группой и тогда, повстречав представителей враждебного «племени», многое решало численное соотношение сторон. Иногда такие встречи заканчивались только словесной перепалкой, но иногда перерастали в широкомасштабное побоище, которое могло не утихать несколько дней, то угасая, то разворачиваясь вновь.

Надеясь по-быстрому проскочить враждебный стан Тим гнал и торопил Варварку. Но корова, обремененная тугим выменем, наполненным парным кипучим и духовитым молоком, плыла по улице особо не желая спешить в родной хлев. И казалось, что все уже позади – виднелся край улицы, как из подворотни высыпала компания «погорельцев», а, заметив Тима, компания подбоченилась и, неспеша, стала «разворачивать свой боевой строй» поджидая приближающегося мальчишку со своей коровой. Быть битым Тиму не хотелось, но ситуация казалась безвыходной.

Решение пришло нежданно. Тим схватил Варварку за хвост и, хлестанув по крутому боку коровы хворостиной, побежал следом, убыстряя ход. Варварка от такого фамильярного обращения несколько удивившись, понеслась вперед грациозно выбрасывая мослатые свои конечности. Так и пронеслись мимо ошалелой мальчишеской публики Тим и Варварка, издавая внушительные топот и пыля по дороге тремя парами ног. Вслед им донеслись лишь свист, гогот «погорельцев» и чьи-то запоздалые реплики.

НАТИСК ОРГАНИЗОВАННОЙ ПЛОТИ

Вдоль западной окраины поселка протекал один из многих ручейков-речушек, которые можно было перейти, не замочив ног. Этот поток чистейшей воды по россыпи окатышей, перерожденных студеной водой в самоцветы, не имел названия, что не мешало ему нести воды звонких слюдистых родников с ближних косогоров через болотистую низину в соленый, забытый океаном лиман. Тем не менее, отгородившееся от лимана море все-таки раз в год по-родственному посылало свои шумные и хлопотливые вести с бесчисленной стаей лососевых. Как золотоордынская тьма, такая же непонятная своим постоянством стремления и многочисленностью рыба подходила к устью каждой речушки, реки и стремительным кипящим многоцветным потоком врывалась в устья своих родных мест, где она взялась мерить два, три года назад многочисленный километраж своего жизненного пробега. С берега при ясной воде можно было наблюдать, как втягивается цветистая масса косяка в узкую горловину реки, и вновь возникала хотя и внешняя, но очень близкая аналогия с шумным гикающим войском, врывающегося в крепость через взломанные еще более резким организованным натиском, крепостные ворота.

Ну и «рубка» пошла в самом узком месте!

Вода кипела, а река, переполняясь, подмывала крутячки землистого берега. Вот шумный всплеск – обрушился земляной мысок с ослепительно зеленой травой на макушке и тут же затонул, набухая и рассыпаясь на черные с переплетениями корней куски.

Однако рыба в наш поселковый ручей заходила крайне редко. Бестолково-активная составляющая деятельности, а также равнодушие и полное отсутствие экологической культуры хозяйничающих субъектов, привели к практически полной нерыбоходности водоема. В реке было все, чем отметила цивилизация и технический прогресс, здешние места. Преобладало, конечно, то, чего числилось в избытке – самых разных железок, маслянистых мазутных пятен, ломаной древесины. И вот среди этого хлама на самом мелководье была замечена небольшая горбуша. Отчаянно работая хвостом и извиваясь по-змеиному всем телом, она упорно продвигалась к углублению под крутым бережком, уткнув голову в гальку дна и буквально вспахивая его. Преодолев мелководье и найдя заводь, рыба замерла отдыхая. После короткого отдыха очередной рывок и, вот так медленно, от заводи к заводи двигалась эта упрямая особь к месту своего нерестилища. Но она, конечно, не предполагала, что на её пути люди бездумно соорудили завал, который не преодолеть даже самой настойчивой горбуше.

Тим, следуя по берегу за рыбой, понимал всю безнадежность ее усилий. Поэтому в очередной раз, когда горбуша выбралась на мелководье, он вошел в воду, с трудом схватил бьющуюся рыбу и, прижимая ее к себе, бегом понес вверх по течению за пределы завала. Далее уже была чистая и достаточная, для плаванья горбуши, по глубине река. Затея Тиму удалась, но увенчалась громким с брызгами падением в воду: сосредоточившись на горбуше и не смотря под ноги, он запнулся об одну из лежащих в воде труб и вместе с рыбой плашмя завалился в реку. Рыба при падении счастливо отделалась и, стремительно шевельнув хвостом, двинулась в заветное место, которое, было видимо рядом, так как река заканчивалась не далее, чем через пару километров, теряясь в болоте. Тим наблюдал последний рывок рыбы, лежа в воде. Поднявшись из реки, Тим еще постоял на берегу и отправился домой, чувствуя озноб то ли от холода, то ли от переживаний за маленькое существо, чья судьба оказалась так близко и так зависима от него.

СЕРДЦЕ ПОДСКАЖЕТ, – ВОВЕК НЕ НАКАЖЕТ

В детстве, в самые юные годы свои живём, не чуя ног, а ночью, устав от беготни за день, во сне мечемся, бежим, – продолжая бег дневной.

И так вечером в кровать не хочется отправляться, что только от безысходности всеобщего засыпания, следуя наставлениям мамы, откладываем дела, закрываем книжку и бредём нехотя к кровати, но засыпаем сразу, едва коснувшись подушки, едва успев проговорить про себя фразу: «Скорее бы утро…».

А с утра, едва глаза открыв, спешим в жизнь и без устали бежим куда-то, крутим педали, катим с гор на лыжах, на великах, ныряем в речку и делаем еще много дел по пути, порой забывая о ранее намеченной цели.

И впитываем, впитываем в себя события и опыт, всё то, что позже, много позже становится интуицией и памятью сердца.

В нашей начальной школе, что ютилась в одноэтажном домишке, в камчатском далеком северном посёлке, было уютно и проводили время, мы – ученики школы, вполне продуктивно.

Отзанимавшись положенные четыре урока, набегавшись вдоволь во дворе или в тесном коридорчике, если за дверьми привычно руководила вздорная камчатская пуржень, расставляя сугробы высотою под крышу по своему усмотрению, оставались на продлёнку, когда под присмотром дежурного учителя делали уроки, читали вслух дружно выбранную книжку, а ещё, увлечённо, полдничали.

Вкус свежих булочек с кипячёным молоком с желтоватой пенкой, помнится мне по сей день.

А школа у нас была забавная, всего-то на четыре класса с парой десятков мальцов.

Странность школы была тем определена, что в ней учились дети разных возрастов вместе: первый класс с третьим, а второй с четвертым. И такая мешанина давала порой плоды нежданные. Вдруг выяснялось, что первоклашка берется подсказывать третьекласснику, а второклассник решает задачки за старшего своего товарища.

Но особый трепет в нас малышах, оставленных на продлёнку, вызывало внеклассное чтение, которое увлечённо вели две девушки-практикантки из педучилища. Юные и неопытные наставницы, нами воспринимались как вполне взрослые и даже более строгие, чем учителя.

Внеклассное чтение вскоре переросло в драматический кружок с постановками сцен и танцами.

В свои девять-десять годков, тем не менее, уже выделяли мальчики девочек, и всегда хотелось в танце стоять рядом с избранницей. С этим были проблемы. Своевольничать не позволяли наши строгие наставницы, которые считали, например, что я должен непременно стоять в паре со своей одноклассницей Олей, нескладной такой девочкой с рыжими косицами и необыкновенно конопатым лицом. Девочка, на жестокий порой суд одноклассников, была некрасива, и порой наиболее хамоватые из пацанов дразнили Ольгу.

Ольга же, привычная и от того стойкая к нападкам, жёстко им отвечала фразой:

«Не тебе любить, не тебе судить!» и брезгливо поджимала губки, выражая своё полное презрение, горделиво отворачивалась и уходила от обидчика.

Фразу эту, видимо она услышала от своей мамы, которая знала, конечно, о проблеме своей дочери, и как смогла, научила отвечать на неприятные слова сверстников о её внешности.

И это действовало.

Пару раз, нарвавшись на жёсткий ответ Ольги, задевать её перестали, а потом и вовсе зауважали, так как оказалось девочка в уме решает такие задачки, что многие пацаны и на бумажке решить многие примеры были не способны.

Тем не менее, с Ольгой мне стоять в паре не хотелось, и даже не от того, что пацаны подсмеивались, а от того, что мне нравилась другая. Звали эту девочку Ниной, и проблема состояла в том, что меня второклассника она просто не замечала, так как сама училась в четвёртом классе. Мы с Ниной занимались в одном помещении, но сидели на разных партах: второй класс, то есть мы, занимали один ряд парт, а четвёроклассники сидели на партах другого ряда.

Нина мне нравилась. На уроках я наблюдал, как она старательно пишет в тетрадке или отвечает учителю у доски. В этот момент я всегда переживал за неё, страстно желая удачного ответа.

Чем она пленила моё сердце сказать трудно, но, как известно любовь порой, как бы слепа, хотя слепой быть не может, а её выбор часто просто не соответствует нашим логическим умозаключениям или ожиданиям.

Нина была смуглой девочкой с длинной тугой темной косой и большими карими глазами. Вела себя скромно, не отличалась бойкостью, училась без блеска, на переменках часто сидела у окна или одна гуляла во дворе школы.

В этот период своего взросления мы с пацанами иногда обсуждали девчонок, ведь у каждого, как выяснилось, была явная или тайная любовь.

Володька, мой более старший дружок, выделял Наташку, весёлую бойкую сверстницу и, не заметив во мне увлечения, порой выспрашивал, кто мне все-таки нравится из девчонок.

Я увиливал от ответа, а сам в свою очередь интересовался, как казалось, у опытного Вовки, чем ему так нравится Наташа. Как мне казалось девчонка обычная, как все, мало чем отличающаяся от других.

Ответ Вовки обескуражил:

– У неё очень красивые ноги!

Я стал пристально рассматривать Наташкины ноги, и, считая, что если и любить её за что-то можно, то, скорее всего за весёлый нрав, а каких-либо причин считать её ноги волшебно красивыми не находил.

Но, запомнив Вовкино наставление, еще некоторое время я присматривался к ногам девчонок, стараясь разобраться и пробудить в себе чувство прекрасного в отношении девичьих ног.

Но всё было напрасно: ноги были разные, чаще нескладные, иногда ловкие и быстрые, но вот истинной красоты я в них еще долго не мог разглядеть.

Как оказать знаки внимания приглянувшейся мне девочке я не знал, но случай дал мне шанс. Наши наставницы взялись ставить спектакль. Был составлен сценарий, который включал отрывки из разных известных сказок. Все выбранные для постановки сюжеты связывались таким персонажем как царь.

По замыслу постановщиков спектакля царь в завершении очередного эпизода представления выходил на сцену и, постукивая посохом, приговаривал:

«Жил был царь, у царя был двор, на дворе был кол, на колу мочало, его ветром качало. Не начать ли сказочку сначала?»

И так раз за разом по схеме докучной сказки-присказки действие продолжалось до очередного выхода царя со свитою.

В конце же представления царь выходил к краю сцены и заявлял, для убедительности разводя руками:

«Вот и сказочки конец, а кто слушал, молодец!», и ударял посохом в пол, утверждая сказанное.

Этим царём выбрали меня.

Учитывая, что персонажи в постановке были самые разнообразные: от щуки и петуха до Ивана-дурака, роль царя была вполне респектабельно внушительной, ну, практически главной. Посчитав, что получение такой роли заслуживает одобрения и озадаченный приготовлением царского костюма, я вечером поделился новостью и изложил задачу маме, так как без её помощи наряд царя мне было не осилить.

Проще всего было с посохом, я его быстро нашёл в сарае, использовав в качестве магической палки черенок от метлы. Черенок украсили цветною лентою, и этим был сделан первый шаг в оснащении образа царя.

Мама извлекла из чемодана свой цветастый с золотом халат и, поколдовав над ним, вскоре превратила в царский наряд с ярким поясом из платка.

Бороду пришлось делать из мочалки, царскую корону скроили из плотной раскрашенной бумаги, а завершил образ большой мамин перстень с красным камнем, который, правду сказать, очень плохо держался на моем пальце.

Нина получила роль матери Ивана-дурака и по замыслу должна была сопровождать царя в составе свиты, следуя за ним по сцене в преддверии новой сценки. А позже, возможно от моего внимательного к Нине отношения, постановщицы спектакля учредили роль царицы и образ этот как нельзя лучше подошёл именно Нине.

Мне это нравилось.

Я шёл впереди своей свиты гордый, увесисто постукивая посохом, басил, проговаривая текст, и всё поглядывал на свою царицу, как бы покровительственно, – так вот я вошёл в свою роль божьего избранника.

Спектакль ставили в поселковом клубе и афиша, извещавшая о событии, висела на главном стенде у поселкового магазина, именно там, где выставляли афишу с очередным кинофильмом в поселковом клубе.

Зал в клубе был забит сельчанами – родителями детей, поэтому успех постановки был обеспечен.

Образ царя, с грозно насупленными бровями, громким стуком посоха и сверкающим рубином на пальце, впечатлил зрителей не менее, чем проезд через сцену картонной печи с восседающим на ней Иваном.

Так я ненадолго стал героем сцены и скромная Нина, которая была непосредственным свидетелем моего успеха, проявила ко мне благосклонность и поддерживаемая своими подружками, от которых ничего не утаишь, сама предложила, чтобы я её проводил до дома.

Проводы прошли в тягостном молчании.

Моя робкая попытка взять и понести портфель, Нина резко отвергла, и я так себя неловко почувствовал, что еще многие годы вспоминал с грустью это мероприятие, отчаянно робея перед девчонками, не решаясь пригласить кого-то из них на свидание.

Но чувства к Нине не угасали.

А весной, когда близился уже конец учебного года я, не решаясь сказать ей сам, отважился написать записку и передал её с подружкой, –веселой Наташкой, с которой получалось общаться легко, непринужденно. В записке было приглашение встретиться и погулять за поселком.

К месту встречи я пришёл задолго, а увидев подошедшую Нину, так и не решился выйти из своего укрытия. Я совершенно не понимал, что я ей должен сказать.

До меня никак не доходило, зачем всё-таки это нужно – встречаться с девочкой, а главное, меня пугало непонятное тревожное чувство, которое жило во мне и напоминало назревающую болезнь, которая рождала не недомогание, а растущий избыток сил и совершенно лишало способности здраво рассуждать.

Прошло 50 лет!

И в какой-то момент возникло желание посетить известный в стране санаторий и, несколько волнуясь, ну как перед первой поездкой в пионерский лагерь, я отправился в Белокуриху.

Определившись с распорядком и включившись в «гонку» прописанных по строгому расписанию процедур, явился я на вытяжку позвоночника, когда человека кладут, привязывают, погружают в воду и тянут, стремясь выправить подношенный каркас организма.

При входе в процедурный зал, знакомлюсь с милой женщиной, что работает на вытяжке, отмечаю, что это дама уже солидных лет, приятная в своей грациозной неторопливости и внимательном обхождении. И как иногда бывает, возникло чувство, словно с ней я давно, очень давно знаком.

Процедура требует участия персонала, мы любезно общаемся и растет расположение и доверие к Нине Васильевне, что бессменно несёт вахту в процедурном кабинете.

Заговорили о пользе лечебных источников и тут от Нины Васильевны слышу:

– «Здесь радоновые воды не так сильны. Вот у нас на Камчатке, есть замечательные малкинские и паратунские источники, источники в поселке Эссо, вот где круглый год и погреться можно, и полечить организм».

– Так Вы с Камчатки?

– Да, я девочкой жила на Камчатке, школу там закончила, – живо отвечает Нина Васильевна.

– Вот, так дела!

– И я жил и учился на полуострове, – ответил я Нине Васильевне, чудесным образом, уже понимая, что передо мной именно та, далекая во времени девочка Нина, с которой учился в одной школе, играл спектакль, и которую так я подвёл, не появившись на первом в своей жизни свидании.

Скажу сразу, что о том своём несостоявшемся свидании я помнил всю жизнь, раз, за разом испытывая неловкость от своего малодушия. С годами, конечно, это воспоминание стиралось, приобрело признаки «ветхого завета», а девочка Нина образ «святой», мною обманутой донны Анны.

Очевидно, что всё, что нас когда-то поразило в самое сердце, остается с нами навсегда…

И вот судьба свела меня вновь с той, которую выбрало сердце впервые в жизни, испытав увлечение и любовную тоску.

Видимо все же осталось недосказанное….

Нина Васильевна, внимательно посмотрела на меня после сказанных слов, и моему удивлению не было границ:

– 

Да, я помню, как ты не пришёл ко мне на свидание… помню, произнесла Нина Васильевна, с улыбкой, но укоризненно оглядев меня.

Вдруг, в образе милой, полноватой и уже очень взрослой женщины, проступили черты девочки Нины, её смуглое круглое личико, темная прядь волос и тугая коса с бантом, ясные и глубокие карие глаза, изящный поворот головы. И вспомнилась в деталях весна того далекого года, когда неосознанное желание любви как бы заблудилось и испугавшись неясности бытия, осталось только опытом несостоявшегося свидания.

ВОРОНка

Беспечным вечером, когда июньская жара спала, а духота еще не отступила, шли мы с дочерью двенадцати лет от рождения домой по улице на окраине города, где улочки заросли черёмухой и тополями, а дома старые одноэтажные – «частный сектор». И хотя подпирает уже бетонно-кирпичная громада города, эти кривенькие и малоухоженные улочки, имеющие свою самобытную прелесть и уютность, ещё хранят условия для жизни братьев наших меньших, которые здесь могут найти укрытие и пищу.

И вот идём мы довольные проведенным днём, идём, беседуем и вдруг я вижу сидящую у дощатого неказистого забора совсем еще молодую ворону, которая беспомощно озирается и не пытается даже взлететь. И это, при том, что весь этот неказистый район заполнен бездомными вечноголодными собаками, которых по какому-то недоразумению в данный момент не оказалось рядом.

– Женя, смотри, – воронёнок! – воскликнул я, показывая дочери птицу.

Дочь с восторгом смотрит на найдёныша, и мы движимые самыми добрыми намерениями пытаемся взять нескладного малыша в руки. Воронёнок сразу не сдаётся – пытается бежать, волоча крылья и раскрывая клюв, горланя свою, полную отчаяния песню. Но дело сделано, скоро он оказывается на руках у меня, – дочь немного побаивается дикой птицы. Что делать нам с находкой? – возникает вопрос: летать птица еще не может, а вокруг полно рыскающих в поисках пищи собак. Порешили – возьмем домой, а подрастёт, – отпустим, хотя до конца было не понятно, как воронёнок будет жить в квартире.

А дома нас ждёт, такая же чёрная как ворона, кошка, – благородная Котя, которая при виде воронёнка брезгливо отвернулась и обиженная, – уже на нас, ушла в дальний угол квартиры, наблюдая издали за нежданным гостем.

Воронёнок же напротив, вдруг видимо приняв чёрную кошку за свою маму-ворону, закурлыкал нежную песню и учтиво опустив голову, направился к Коте, демонстрируя своё нежное отношение. Котя косилась на птицу и, позволив той лишь только раз подойти к ней вплотную, стала отбиваться от назойливой гостьи, отмахиваясь мягко лапой. Но воронёнок не отставал, и нежно курлыча свою песню «любви» скакал за кошкой, видимо не понимая, от чего это мама бегает от него.

Вскоре решили, что воронёнок будет жить у нас на застеклённом балконе, где ему будет спокойно.

Взялись кормить приёмыша. Оказалось, лучше всего он есть мясной фарш, глотая комочки продукта с невероятным желанием и громко сопровождая процесс звуком, напоминающим гоготание. При этом воронёнок задирал голову и открывал рот так, что было видна черная глубина его утробы, открывающаяся подобно бездонной воронки. Сразу возникла мысль, что назвали птицу именно вороной из-за такой вот ассоциации с формой воронки.

Время шло. Наш гость исправно уплетал фарш, рос не по часам, а поминутно и уже пытался прыгать и махать крыльями. Между этими занятиями, несколько стеснительно выглядывая с балкона, когда открывалась дверь, воронёнок принимался преследовать Котю, надеясь добиться от кошки взаимности в общении. Но Котя, хотя и несколько привыкла к вороне, по- прежнему, презрительно фыркая, убегала от неё прочь.

Прошло несколько дней, и нужно сказать, воронёнок действительно невероятно быстро окреп и вырос. Пришло время отпускать птицу на волю. Понимая, что на воле воронёнок может погибнуть, не получив навыков по добыванию пищу, тем не менее не имея иного решения, отправились с дочерью отпускать нашего воспитанника на волю. Для этого, усадили его в старый чемоданчик и вынесли на окраину района к лесу, где и выпустили, открыв резко крышку чемоданчика. Воронёнок встрепенулся, встал, огляделся, и без предисловий рванулся ввысь, мощно раскрыв крылья. Черной молнией он понесся над кустами, деревьями и домами и в его полёте было что-то такое, что говорило о неумелости и некоторой неуверенности, но, тем не менее, отмахав добрые две или три сотни метров, воронёнок уселся на дерево и теперь сидел, оглядываясь вокруг.

Отдохнув, он снова взмахнул невероятно чёрными своими крылами и полетел дальше в свою взрослую жизнь, уверенно набирая высоту.

Мы возвращались с дочерью взволнованные домой, и говорили о том, что очень надеемся, что не помешали этому существу в жизни, а может быть даже, и спасли его.

НЕ СОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ

Александр неистово, меняя пистолеты, отправлял свинцовые градины в сторону старой березы, что стояла на окраине леса в преддверии обширного красивого луга. Луг этот теперь был покрыт снегом, и только отдельные кусты и стебли одиноко и обреченно качались на ветру, готовые уже сгинуть и отдаться на волю стылой поры. Поры, что на долгие месяцы сковывает и речку, что вилась невдалеке, и землю, только, что отдавшую свой урожай, и стволы берез, избавившихся от беспокойной листвы и движущейся по древесине влаги, что бы ни быть разорванной жестоким морозом.

Луг был необычайно красив в начале лета, в пору цветения. Здесь на опушке росла черемуха, цвела сирень, и череда теснившихся берез, выходила кланяться ветрам. Было невероятно прекрасно скакать на резвом застоявшемся в конюшне скакуне вдоль опушки, улавливая ароматы лета вперемешку с запахом кожи седла, сбруи, добротных новых перчаток и конского пота, наслаждаясь необычайной ширью здешних, таких знакомых, родных и любимых просторов.

На стволе березы был прикреплен листок с начертанным размашистым пером профилем ненавистного графа Толстого, но пули, раз за разом проносились мимо этого нахального вруна, нечистого на руку игрока и только одна из них ударила в ствол выше на целую сажень, но и это было успехом.

– Да стрелец из меня никудышный, подумал Александр и, разрядив в отчаянии последний заряженный пистолет, присел на оружейную коробку.

Присев, Александр сокрушенно рассуждал о том, что к дуэли с этим наглецом он не готов и хотя цыганка, к которой он заехал, покидая Петербург, нагадала ему, что нынче он не будет убит, все же было тревожно и холодило сердце в самой его середочке, как только представлял он грядущий поединок.

Вспомнил Саша цыганку в цветастом платке, черным от времени лицом, со сверкающими длинными подвесками-серьгами в растянутых годами практически черных ушах, что, глядя то в карты, то ему в глаза, время от времени отворачивалась к чадящей свече и что шептала-приговаривала. Закончив обряд, тихо и внятно произнесла своим трескучим голосом, что еще не пришло его время и многое в жизни еще случиться, а убит он будет и умрет в муках от руки белокурого красавчика.

Толстой – яркий брюнет, с изрядно побитой сединой шевелюрой вьющихся волос и если верить старой ведьме, то не он, а другой будет тем, кто убьет его.

Озябнув на ветру, и услышав, как нетерпеливо перебирает ногами продрогший привязанный к дереву конь, Саша встал и направился, ступая след в след своим ранее сделанным шагам назад к лесу. По шкуре коня пробегала дрожь и высоко поднимая голову, животное несколько неистово косило широко раскрытыми глазами, выказывая, таким образом, свое недовольство тем, что конечно не дело это, оставлять разгоряченную лошадь на холоде без попоны в ожидании и в нетерпении, что, наконец, они поскачут с хозяином к дому, теплой конюшне, согреваясь на ходу и выбивая из под копыт смерзшуюся землю с пожухлой травой и комья только ночью выпавшего снега.

В усадьбе, прошагав быстрыми шагами к себе наверх, бросив предварительно шапку и сюртук на кресло в вестибюле, раздосадованный и даже раздраженный всем этим навалившимся на него воспоминанием, Александр присел на кровать и взял разбросанные, исписанные с утра быстрой рукой листки. Глядя на рифмованные строчки, что убегая, вновь увлекли его за собой к таким понятным и приятным ему одному приятелям Онегину и Ленскому, которым он только нынче подарил жизнь и взялся их проводить по самого эпилога. Эпилог намечался, впрочем, нескоро, ибо еще и основной сюжет до конца не прояснился. Как раз в описании был эпизод с дуэлью и листе под вымаранными много раз строками был профиль его противника, – беспощадного к слабостям противников графа Толстого.

Арина Родионовна, оберегая быт Сашеньки, знала, что трогать что-то на столе или кровати с утра работающего, едва продравшего глаза Саши, нельзя. Тот мог провести в кровати и целый день, проснувшись к обеду и только к ужину, особенно в зимние дни, выходил в зал и столовую. Все писал, писал, говорил потом невпопад, кушал впопыхах, отрешившись – грезами еще дышало сознание. А то вдруг срывался на полуслове и летел, то ли за село, оседлав коня, то ли в гости к соседям, где мог провести время до самого утра за картами и разговорами.

Однако после возвращения тревога и отчаяние не давали покоя и выдернув из пачки новый лист и склонившись над столом Александр написал, как выдохнул:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружён,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он – слава богу –

Только что картёжный вор.

Глупца философа,

который в прежни лета

Развратом изумил

четыре части света,

Но просветив себя,

загладил свой позор:

Отвыкнул от вина

и стал картёжный вор…

Выдохнув и несколько успокоившись, Саша вспомнил лицо графа Толстого, когда у князя Шаховского сидя за столом, он, проигравшись в штосс, уже изрядно, – третий раз к ряду, отметил, как плутовато кося глазами, граф Толстой спрятал в рукав карту и извлек из нее другую, тут же предъявив как выигрышную.

– Граф, да Вы плут! Карту вот только, что передернули! Это бесчестно! – воскликнул Александр.

– И что! Это право не преступление! А Вы, не горячитесь ли чрез меры молодой человек?! – вытаращив свои темные на выкате глаза, бессовестно парировал граф. Граф был нахален, все его существо дышало жадной плотью, требуя все новых впечатлений от жизни. Будучи шумлив и мало предсказуем в своих порывах, граф был непонятен и от того опасен. Он мог щедро одарить добрым словом, а мог, и делал это часто, просто оскорбить или того более, влепить пощечину за малейший промах или грубость.

– Вы плут! Бессовестный плут! – если изволите, я готов ответить за свои слова, выкрикнул Александр и вышел стремительно из комнаты, понимая, что эта его выходка не останется незамеченной и следует ждать последствий.

Граф Толстой, скривившись после слов сопляка Пушкина, которому двадцать лет только миновало, вдруг подумал, что стреляться с ним совсем не хочется. Сказывали, что талантлив в стихосложении мальчишка необычайно и сам Державин его отметил и сказал, что растет великий русский Поэт, которому он передает свое главенство в русской литературе. Это в шестнадцать-то лет от роду!

С Державиным Толстой был согласен. Стихи и поэма «Руслан и Людмила» уже были изданы и даже завистники, поджимая губы, сознавались, что талант пробивается к солнцу значительный. Правда, самого Сашу Пушкина воспринимали не серьезно. Многие просто не любили. Вертлявый, горячился излишне по пустякам нескладный малец, часто терял лицо, кривляясь и злословя, волочился за каждой кружевной юбчонкой и все норовил схватиться с любым, кто как-то перечил и ставил ему на вид.

– Не серьезен, так и растратит свои способности, – следовал вердикт-пожелание, ибо очень для многих было завистливо видеть, как кристаллизуется и прорезается, уже сверкает гранями талант мальчишки.

Тем не менее, понимал граф, отвечать как-то было нужно, не потеряв солидного уже лица, и проучить выскочку то же следовало. Устав уже от бессмысленных схваток, наученный горьким опытом, тем не менее, граф следуя сложившемуся о нем суждению, старался не прощать обидных слов. Статус требовал!

– Вот каков сопляк! Еще из штанишек не вырос детских, а туда же, меня Толстого на дуэль вызывать! Я покажу тебе дуэль! – пронеслось в голове.

– А вы знаете господа, что с Пушкина, когда впервые задержали и привели в жандармское отделение, начальник охранки приказал для острастки снять штаны и выпороть юного выскочку, чтобы одумался и впредь власти не перечил. Так вот и ходит выпоротый Пушкин и срывает злобу свою на добропорядочных подданных его Величества Императора.

Слова эти разнесли сразу по всему Петербургу злые языки, и если бы только граф Толстой зимой 1820 года был в Петербурге, быть дуэли. Но случай развел их в тот раз. А затем Толстой пробыл зиму в Москве безвыездно, встречи не случилось, но Пушкин затаил обиду и только ждал того, как они пересекутся, чтобы бросить в лицо обидчику перчатку.

Но весной после обидного разбирательства по поводу «скверных» стихов и эпиграмм, Пушкину прописали высылку на «юга» с условием не являться в столицу и Москву до соответствующего разрешения. Крым, Кишинев, село Михайловское приняли на долгие шесть лет опального и разобиженного поэта, который лелеял в сердце гнев на сумасбродного графа, тем более что тот не оставался в долгу и, прознав о порывах «мальца», ответил не менее язвительной эпиграммой:

Сатиры нравственной

язвительное жало

С пасквильной клеветой

не сходствует нимало, –

В восторге подлых чувств

ты, Чушкин, то забыл!

Презренным чту тебя,

ничтожным сколько чтил.

Примером ты рази,

а не стихом пороки

И вспомни, милый друг,

что у тебя есть щёки.

В Кишиневе Пушкин «рвал и метал», задирался и не раз дело доводил по дуэли, как бы репетируя разборку с графом.

Стреляться с графом Толстым было равносильно самоубийству. Были известны проделки графа, а число им убитых на дуэлях превысило десяток, при этом сам любитель рискнуть собственной жизнью ни разу не был ранен. При этом зловредный нрав графа, его послужной список, исчислявшийся множеством реальных и мнимых подвигов, требовали осторожности, что прочем молодому поэту было несвойственно.

–Сгоришь, Саша, как моль на свече, – предостерегали друзья, пытаясь вразумить гордеца.

Репутация же у графа Толстого была действительно оглушительно неприличною, но не без героического пафоса.

Отличившись в младые годы на поприще пьяных дебошей и дуэлей, отметившись даже полетом на воздушной шаре над Петербургом, спасаясь от жандармерии и крепости гвардейский поручик граф Толстой отправился в 1703 году по протекции в кругосветное плавание на судне «Надежда» в качестве члена посольской миссии камергера Николая Резанова в Японию. В противном случае ждал юного Федора Толстого гулкий и сырой каземат, разбирательство и суд за дерзость в отношении полкового командира, которого по обыкновению он вызвал на дуэль за замечание перед строем полка.

– Где это видано, чтобы поручик дерзил воинскому начальнику, находясь при службе! – отреагировали на событие высшие чины и приказали арестовать Толстого.

Федор, понимая, что явно «переусердствовал», кинулся в бега и скоро с помощью покровителей нашел прибежище в составе посольской миссии заменив в ней своего дальнего родственника…тоже Федора Толстого. Подмены, как бы ни заметили, и вскоре опальный граф отправился по морю к новым приключениям.

В плавании, проявив весь свой необузданный нрав и впадая порой в дикое состояние от скуки, в число героев-первопроходцев граф не попал, будучи отчисленным из посольской миссии, как только судно прибыло на родные берега – на Камчатку: спровадили графа со скандалом с корабля за шалости, без средств и всякой поддержки. Не теряя присутствия духа, граф решил добраться самостоятельно до Русской Америки и, отметившись в этих крайних российских пределах, вернулся в Петербург, являя миру крепкий дух, покрытое замысловатыми татуировками тело и полное отсутствие разумных границ здорового авантюризма.

Отбыв ссылку за проделки и непослушание в далеком гарнизоне, ведя неравную схватку с Бахусом и предаваясь картежным утехам, повзрослевший граф Толстой, пройдя героем войну со шведом и французом, достиг границ почтенного возраста.

Но колорита граф не потерял и после сорокалетия, проиграв в карты свою холостяцкую жизнь и женившись на известной в столице цыганке-танцовщице Авдотье Тугаевой, которая родила ему в скором порядке двенадцать детей. Вот беда! Одиннадцать из новорожденных умерли в младенчестве. И эта череда смертей близких потрясла графа, ибо число умерших детей соответствовало числу убитых им на дуэлях, и это был знак свыше. После таких потрясений попытался ходить Толстой в церковь, отмаливая грехи молодых лет и прося у Бога оставить в живых единственную дочь.

И вот минули шесть лет с той размолвки за картами у князя Шаховского.

Как водится, новый монарх, в противовес прежнему правителю, призвал многих сосланных назад в столицу. И Пушкин с багажом опубликованных романов и поэм, стихов и повестей, где уже и «Борис Годунов», «Бахчисарайский фонтан» и первые главы Онегина, проза и стихи южного цикла, и особенно божественное «Я помню чудное мгновенье.», вернулся в столицу.

После встречи и беседы с императором Николаем Павловичем, Александр первым делом исполнил долг чести. По его поручению в графу Толстому Пушкин направляет доверенное лицо – друг поэта Соболевский с вызовом на дуэль. Но графа не застают, и как-будто удалось узнать, что нет его в столице и не понятно, где его искать. Как будто граф спрятался.

А граф между тем действительно «хитрил», пребывая в состоянии полной нерешительности и нежелания нарываться на гнев поэта Пушкина. Сцепится с ним не было желания. Наоборот, не вдруг, почитав последние опубликованные работы Александра Сергеевича, крепко задумался Федор Иванович о том, что не было еще в России такого автора, который так широко, обильно талантливо льет на душу бальзам, лаская ум и душу, излагая мысли столь точно и красиво, что дух захватывает, и ищешь увлеченный продолжения, вчитываясь в новые и новые строки сего откровения. И слова находит такие, что как бы и известны, но звучат необычайно по-новому.

Кто так еще мог написать о нас, о наших чувствах и порывах, о запретных желаниях и мотивах невероятных поступков.

По просьбе графа ему доложили о планах Пушкина на вечер.

– Будет в салоне к шести. Обещал прочесть последние разделы Онегина по просьбе княгини Шаховской.

Собравшись, и готовый к серьезному разговору, граф Толстой отправился к Шаховским загодя.

У Шаховских еще было тихо. Переговорив с князем, граф, теперь ожидал прибытия Пушкина и тот, вероятно в нетерпении, что с ним часто, бывало, прибыл и, войдя в гостиную, увидел своего противника. Но прежде, чем грубо встретить обидчика, после возгласа Графа Толстого о том, какое счастье видеть гения и героя российской литературы в столице, оказался в лапах, а затем и крепких объятиях Толстого.

Несколько отстранившись от опешившего и уже было закипевшего в своем негодовании поэта, граф воскликнул:

– Знаю, зол ты на меня брат Пушкин! Достоин я, конечно, доброй порки и готов её от тебя получить, но стреляться с тобой не буду! Дорог ты нам, брат! Давай как-то мириться!

И слеза, хрустальная и совершенно не естественная, сверкая, скатилась со щеки на костюм.

Пушкин, стоял обомлевший, не находя слов, ждал, не веря в подобный исход так долго копившегося негодования.

Но граф, не отходил и теперь, несколько деланно изображая заинтересованность, взял поэта под руку и стал спрашивать о том, что еще нового неопубликованного привез поэт в столицу.

Попытки Пушкина вырваться из вдруг возникшего «плена» оканчивались неудачей, и ему пришлось отвечать. Несколько невнятно бормоча, он сначала неохотно, а затем активнее стал рассказывать о написанном и планах, в которых было множество позиций. Особенно заинтересовало графа известие о подготовке рукописи Пугачевского восстания.

– Ну, ты брат, замахнулся. Тема то, горячая, но не простая. Дадут ли добро сверху? – указывая недвусмысленно в высокий потолок гостиной,– спросил Толстой.

– Надеюсь, мне это не помешает, – ответил Александр, отмечая, что уже собрались гости и с интересом слушают его беседу с графом Толстым, и вдруг ему стало понятно, что всеми глубоко забыта нестоящая и гроша, – та размолвка, что случилась у них с Толстым шесть лет назад.

Пушкин успокоился и уже увлеченный новыми расспросами совсем перестал горячиться и предался новым стремлениям, заговорил по-своему живо, в красках описывая то свои путешествия по югу, то говоря о создаваемых им литературных образах.

Толстой между тем совсем не отходил от Пушкина и по завершении чтения стихов и разговоров о поэзии, перейдя к светским новостям, поднял бокал за здоровье поэта Александра Пушкина, призывая всех выпить за успехи столь талантливого литератора.

Пушкин, получив столько внимания, несколько скептически оценил жест Толстого, но, тем не менее, вскинув голову, с улыбкой и сияя глазами, поблагодарил публику за прием, а графа за добрыеслова.

С этого вечера граф Толстой и Пушкин, стали друзьями.

Картёжной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный. Смельчак, патриот, добрый и простой отец семейства холостой, надежный друг, помещик мирный и даже честный человек».

Такие вот слова о Толстом, сдержанные, но уже вполне уважительные появились вскоре и все поняли – конфликт улажен.

В декабре 1828 года Александр Пушкин прибыл в Москву и оказался на большом приеме, где познакомился с 16-летней красавицей Натальей Гончаровой. Очарованный красотой юной Натальи, просил поэт графа Толстого об одолжении – просить от его имени руки девушку у чопорных московских дворян Гончаровых.

Но, встретив посланника холодно, сообщили, что дочь еще очень молода и замуж ей пока рано.

Вечером, в окружении московских кутил, Пушкин с Толстым пребывая в отчаянии решили, что осаду следует продолжить, взяв паузу. А уж коли отдадут Наталью за другого, что уж делать, – такова воля Господа.

«Я пленен, я очарован, словом – я огончарован!» – эту фразу Пушкин повторял в кругу друзей чуть не по десять раз на дню, и стало понятно, не мимолётная увлеченность, а чувство посетили поэта.

Пушкин в печали уехал на Кавказ, в действующую армию, ища душевного примирения со своей, теперь, как ему казалось, нешуточной неудачей.

Прошло время и, вернувшись в столицу, понимая, что чувства к красавице Гончаровой не остыли, Пушкин вновь посылает Толстого к родителям Наташи и при известной напористости графа, добивается благосклонного ответа.

Затем следует венчание в храме Вознесения Господня на Большой Никитской в Москве, а шафером на свадьбе выступает Толстой, а Пушкин, развивая свой афоризм с удовлетворением твердит, то он «огончарован и наконец, – окольцован».

В жизни Пушкина наступает период счастливый, семейный, плодовитый на творческий результат.

Александром Сергеевичем созданы циклы поэзии и прозы, рождены дети. Женитьба вдохновила и дала яркий импульс для жизни и творчества. А потом случились события, приведшие к роковой дуэли.

Сказывают, что, когда граф Толстой, проживая в это время в Москве, узнал о смертельной дуэли Пушкина на Черной речке, он расплакался, а затем часто говорил, что многое бы отдал, чтобы заменить своего друга в этом поединке и обещал отомстить Дантесу за гибель поэта. Возможно, именно поэтому соперник Пушкина на дуэли так поспешно покинул Россию.

Вот если бы граф был ближе к Пушкину и жил в это время в Петербурге, может быть сумел Федор Иванович изменить ход событий, вмешавшись в смертельный спор.

ТРЕВОЖНЫЙ «СОН»

Федор, прирабатывающий при золоторудном руднике плотником, оказался не удел.

Мужика сократили при уплотнении штатов, а в штольню, где всегда нужны живые души, идти Федя и сам зарёкся. Гибельное это дело «ползать» в темени по мокрому плачущему подземелью каждый раз с опаской глядя на нависающую неровную кровлю и гадая, – завалит-не завалит.

А еще сказывали мужики, что случались порой страшные горные удары, когда болотный газ вырывался из горных пород и сносил всё на своем пути, закручивая рельсы в причудливые калачи, швыряя вагонетки по штольне, как теннисные мячики. Бывало, – заваливало после таких ударов горняков так, что докопаться до них не удавалось. Так и лежат по ныне под стылой породой, которую пронизывают золотоносные жилы, как стрелы возмездия, сгинувшие горняки, раздавленные скалой или задохнувшиеся в муках.

А потому по ночам бродят по дорогам окрест глубоко за полночь неприкаянные неприбранные души шахтеров в поисках вечного покоя под сенью вековых сосен и кедров на местном погосте.

Наказывали мамки деткам не ходить в сторону кладбища затемно во избежание роковых встреч. Опять же сказывали, что однажды девица на выданье уже, шла ночью домой от подружки, да решилась срезать путь. Тропка вела вдоль дороги на кладбище и встретила девица в ночи полупрозрачную фигуру, бредущую мучительно и судорожно – словно против ветра. В бредущем бестелесом страннике признала своего батьку, что сгинул в шахте года за два до этого. Перепугалась так, что домой пришла девица под утро без языка – отнялся напрочь: мычит, глаза пучит, а сказать ничего не может. Потом вроде как оклемалась, говорить стала заикаясь, но только как вспомнит тут встречу с погибшим в штольне родителем, начинала колотиться, да закатывать глаза. Замуж так ведь и не вышла – обходили стороной женихи внешне ладную в общем то девицу. Та так и высохла от горечи, да померла, сказывают, раненько.

Федя в общем не грустил по поводу потерянной работы.

Во дворе у него было все ладно: живность всякая – хрюкающая, да кудахчущая, и огород справный: так, что и картошка на столе с сальцем весь год не выводилась. А таежные угодия потчевали тех, кто не ленив, ягодою да грибками. Так, что и под чаек, да и под водочку всегда было чем побаловаться в стылые дни зимнего безвременья, под бесконечным, казалось на всю Вселенную, покрывалом снега.

А еще вспомнил Федор свояка Ивана, что служил в леспромхозе и было дело, зазывал его войти в охотничью артель, что била пушного зверя.

− Давай, Федя к нам! Вольный выпас, а на выхлопе хорошие выходят деньжата! – расхваливал свояк ремесло охотника.

− Изба есть на стремнине у реки. Места проверенные! Там ходит соболь тропою к реке, да норка мышкует. Дело верное! – продолжал уговаривать охотовед, пропустив вторую-третью крепкого самогона, завалившись вечерком незваным гостем на огонёк к Федору.

Тут и жена, Маруся, стала подпевать свояку:

− А, чё, Федя, мож и правду говорит Иван, − пойди к охотникам. Сказывают мужики по весне шибко хорошо нынче заработали. Маринке, что с магазина, муж сказывали шубу справил.

Федя всё отмалчивался, хотя дело охотничье он знал. А как иначе, всю жизнь в тайге прожить, да не уметь зверя выследить, да добыть. Дело не столь сложным было, хотя навыков требовало. А бить по цели Федор умел, и рука не тряслась и глаз еще был острым.

Было дело, добывал и кабаргу, и зайца, а уж глухарей сколько в молодые годы настрелял, так не счесть. Как начнет токовать яркий увесистый красавец, подходи и бери хоть голыми руками. Однажды и вовсе, ходил по лесу, бродил, а потом встал под ёлкой покрутить головой − оглядеться, так незамеченный глухарь, зараза, на него с ветки бросился и давай теребить за макушку. Шапку с Федора содрал и ну бить в темя своим увесистым клювом.

Всего, нехристь, оцарапал, да обгадил: едва отбился, отмахиваясь ружьем.

Глухаря же, наконец освободившись, не тронул. Тот сидел свирепый после схватки на пеньке и ругался, тараща глаза и пощелкивая клювом.

Посмеялся, утерся, да и пошел дальше.

Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день по реке на лодке добрался до заимки, где разместился в ветхом домишке, который следовало прибрать к зиме.

Руки дело знали, дело спорилось, и скоро зимовье приобрело вполне жилое состояние.

Пришла зима, заголубели дали.

Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз еще по осени завезли на лодке.

Лизка носилась окрест, оглашая лес от собачьего восторга звонким лаем при виде какой-либо живности.

Но покуда стрелять было не с руки и Елизаветка, облаяв белку на макушке кедра, прибегала вся в снегу, намерзших на морде и груди и животе ледышках и высунув язык задорно и укоризненно поглядывала на охотника. В поведении лайки читалось:

− 

Что ж ты не стреляешь, ирод ты треклятый! Бьюсь, бьюсь, снег разгребаю пузом, а ты не чешешься!

Пришли на заимку и начались охотничьи будни. Петли, ловушки, приманки, выслеживание зверя по следу. Дела пошли неплохо. Лизавета сноровисто отрабатывала свой хлеб, загоняя на дерево то белку, то соболька.

В один из дней, еще до больших холодов, возвращаясь с обхода установленных петель и капканов вдоль реки, Фёдор увидел барахтающегося в воде реки, на самой еще не покрытой льдом быстрине, волка. По следам было видно, что серый пересекал реку вдоль промоины и тонкий лед у края не выдержал и проломился. Теперь волк безнадежно пытался выбраться, но тонкий лёд ломался, и зверь снова и снова оказывался в воде, теряя силы. А вода на стремнине уходила под лёд, увлекая и волка – тот боролся из последних сил.

Фёдор скинул лыжи и, распластавшись на них, по льду стал скользить к промоине страшно рискуя оказаться в воде, – лёд был еще крайне ненадежным.

Оказавшись у края промоины, Фёдор увидел глаза волка – глаза смертельно уставшего зверя смотрели пристально и в них был и испуг, и мольба, и звериная неукротимость духа. Фёдор ухватил волка за холку и потянул к себе, старясь вытащить его на лёд. Зверь, уже несколько выбравшись на лёд, прихватил зубами вторую руку Фёдора, но ровно на столько, чтобы показать свою силу и решимость биться до конца. Фёдор, собрав все силы, рванул зверя и вытащил, наконец, на лёд. Волк тут же отпустил руку человека, встал неуверенно на лапы и, покачиваясь, потрусил к кустам на берегу. Вода не успевала ручьями стекать со зверя: замерзала, образуя ледяной покров и только отдельные капли падали в снег и замерзали темными, на фоне снега, каплями.

Поднявшись со льда на берег, волк замер, повернул свою большую угловатую голову, а осмотрев долгим тяжелым взглядом своего спасителя, потрусил косолапя дальше и вскоре скрылся в чаще леса.

Фёдор вернулся в домик, а утром, услышав, как занервничала Лизавета, вышёл глянуть на причину такого нервного поведения и, выйдя на крылечко, увидел своего вчерашнего серого знакомца. Волк стоял поодаль на пригорке и смотрел на Фёдора, а на тропе, почти у самого крыльца дома лежала застывшая на морозе тушка зайца.

– Вот так! – подивился Фёдор и поднял добычу, как следовало понимать, принесённую волком в знак благодарности.

Дни тянулись чередой однообразных коротких дней и длинных тягучих мучительных своей космической пустотой ночей.

Ночи выматывали едкими снами и видениями.

Порой ночь сливалась с днём, когда за порогом вьюжило и мело, сыпал хлопьями снег и небо равнялось с засыпанной снегом землей практически без перехода воздушной стихии в снежную.

Казалось, летит его избенка между небом и Землей, достигая космических высот и космической пустоты.

В такие ночи и дни, когда охота вставала, как встает парусник на прикол в штиль посреди океана, казалось, что время остановилось и ждать уже – напрасно время тратить.

Сны приходили и уходили, менялся их сюжет, а порой уже было непонятно, толи это был сон, то ли реальность, перекрученная вихрями снегопада.

Но вот что изменилось в сюжете видений.

Во сне с некоторых пор к Фёдору стали приходить два странных, неказистых дядьки.

Один огромный в треухе на всклоченной голове, с вытянутым лицом и удивленными и более ничего не выражающими глазами. Второй был низкорослым, глаза его косили и выдавали азиатчину, что подтверждалось жиденькой бородкой и желтоватым цветом худого лица.

Они аккуратно стучали в оконце, а потом как-то сразу заходили к нему в дом, а Федор замечал их уже за столом таких добротно распоясавшихся, казалось, несколько хмельных и радушных. Гости сидели по началу молча, и он им подавал чай и сухари, а мужики сопели, отдувались и пили густой наваристый чай с травами, одобрительно поглядывая на хозяина. Потом кто-то из них что-то говорил, и его голос звучал как гул в печной трубе, если открыть затворку на всю «катушку» и тяга становилась чрезмерной. Понять слов было нельзя, но смысл легко угадывался и четко отражался в сознании:

− Ну, что? Сколько добыл ноне? Соболенка взял, это мы отметили. Долго ли планируешь в зимовье пробыть?

Вопросы задавались простые, такие задают если просто хотят поддержать беседу и общению придать импульс. Отвечать на такие вопросы приходилось односложно, кивком или взмахом руки.

В какой-то момент, погудев, гости вставали и уходили, а однажды, когда в очередной раз Фёдор встал проводить ночных визитеров, один из них – этакий верзила в смешной нескладной шапке и при бороденке, что топорщилась, скрывая выражение на губах, сунул ему в руку что-то увесистое и холодное. Фёдор машинально положил вещицу, которую даже не рассмотрел, в свой старый рюкзак, что висел на стене у двери.

Этот сон был навязчив, но в нём ничего не было странного до тех пор, пока Фёдор не отметил, что, как будто убрав с вечера со стола посуду, поутру на столе, тем не менее, находил три алюминиевых кружки, часто с недопитым чаем. А ещё крошки от сухарей и рассыпанный сахар, а на лавке, вдруг обнаружил, ранее не отмеченную в зимовье, рукавицу из овчины.

Фёдор стал тщательно следить, чтобы на столе не оставалось посуды, но отмечал поутру снова, что, если ночью посетил его этот странный сон, на столе стояли обязательно три кружки с недопитым чаем.

Фёдор, посомневавшись, решил, что вероятно к нему и правда приходили гости. Но выйдя из дома Фёдор тем не менее не находил на припорошенной за ночь тропе следов своих ночных гостей. Округ дома всё было нетронуто и только снег, что, переполнив терпение сосновых ветвей, соскальзывал вниз по мохнатым лапам, «портил» невинность снежной поляны.

Но с кем тогда он ночью пил чай?

В душе поселились недоумение и страх, как отражение неизвестного.

В голове строились сюжеты тех ночных событий, которые ничем не оканчивались, а отражались короткой головной болью и безграничной печалью.

Фёдор подолгу не мог уснуть и, если сон с гостями не приходил в очередную ночь, – он радовался так, как радуется больной, почувствовав поутру вдруг краткое облегчение своего горестно состояния.

Но навязчивый сон упорно возвращался и снова он заваривал чай и потчевал своих ночных гостей, неведомо как попавших в зимовье.

Измотанный ночными странными видениями Фёдор решил пойти в посёлок и отдохнуть, ибо сил уже не было терпеть этакое раздвоение реальности и ночных видений.

Собрав шкурки, ружье, дав команду Елизаветке, Фёдор отправился поутру по реке вниз к поселку. Отойдя с километр от дома, на крутом повороте реки у скалистого берега, Фёдор отчетливо увидел на самой верхотуре скал две человеческие фигуры и узнал в них своих ночных гостей. Один из них был велик ростом, а второй помельче. Оба мирно махали ему на прощание руками, но лиц было не разглядеть.

Фёдор рванулся, что было сил к поселку, и, выбиваясь из сил, к вечеру был дома.

Поутру отоспавшись, Фёдор отправился в леспромхоз и удивил своим появлением заведующего.

– Ты чё это, в самый разгар охоты пришёл? Что-то случилось? – был задан заведующим вполне логичный вопрос.

Фёдор подробно изложил историю своего возвращения, ожидая, что ему не поверят и поднимут на смех.

Но подошедший во время разговора охотовед вдруг рассказал, что годков пять назад в этих местах пропали два промысловика. Искали их, но не нашли и они до сих пор числятся пропавшими.

– А как выглядели эти двое? – спросил охотовед Фёдора.

– Один такой чернявый, невысокого роста, похоже из местных, – тунгус, а второй рыжий, высокий и худой в смешной такой шапке.

– Так и есть! Это точно они! Я их лично знал и как раз отправлял в тот год на охоту – был ответ охотоведа.

– Но они же бестелесные, не живые! Следов не отставляют на снегу! – воскликнул Фёдор.

Охотовед и заведующий пожали плечами:

– Бывает. И не такое видывали, − и как-то поскучнев, отправились по своим местам.

Федя в раздумьях, в предчувствии каких-то свершений и, не понимая истоков и их конечной цели, брёл по посёлку к дому.

В доме, закурив папироску, Фёдор задумался над всем, что с ним произошло. И вдруг Фёдора торкнуло, – он вспомнил об увесистом подарке одного из его ночных посетителей, что наведывались к нему в заимку.

Фёдор кинулся искать рюкзак и в боковом кармане нашёл увесистый самородок, формой очень напоминающий рыжую осу со сложенными крыльями, – даже лапки, поджатые лапки насекомого были на месте. Казалось – вот посади на ладонь, – зажужжит и полетит оса, оттолкнувшись мохнатыми лапками и рассекая воздух крыльями.

Фёдор подул на самородок, потер его о лацкан куртки.

Кусочек золота засиял огнём, и в нём вдруг отразилось видение, – заснеженный лес, косолапый волк, бегущий вдоль опушки леса и два мужика на скале, машущие ему приветливо рукой.

Фёдор улыбнулся.

На душе стало спокойно и отчего-то радостно.

Он вспомнил вдруг, как волк сдавил ему руку своими острыми клыками и одарил зайцем.

Жизнь – она такая забавная, подумал Фёдор, и, усмехнулся.

В окно деликатно постучали….

СЕРЕБРЯНЫЙ УЗЕЛ ИЛИ ВАКСА В КАЛОШАХ

Мир и все, что происходит в нем это часто проекция ранее свершившихся событий. Часто трагедия с искажением пространства и времени проецируется комедией, а комедия фарсом, а фарс порой и глупостью.

И это все действительно театр, а поэты, если взять за основу слова и мысли великого В. Шекспира

«Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль»,

актеры наиболее яркие, страстные, жадные до впечатлений и более других ждущие оценки не только своего поэтического творчества, но и событий в жизни, выстраивая часто её по лекалам сценария театрального действия.

1. Многие из нас воспринимают как национальную трагедию гибель Александра Сергеевича Пушкина у Черной речки близ Санкт-Петербурга в 1837 г. Смерть поэта космического таланта, открывшего нам мощь и глубину родного языка, его поэтическую красоту отзывается в нас подчас горьким восклицанием – «Всего-то было 37 лет! А вот если бы он остался жив, сколько бы еще написал замечательных стихов и прозы!». И, правда, по-прежнему страшно горько, что погиб поэт на дуэли, которой могло и не быть. Но был сделан выбор, как реплика на сугубо житейскую ситуацию, а пуля, она, как известно «дура», и не стало Поэта, чей легкий и мудрый стих подобен чистому воздуху, которым мы готовы дышать и радоваться. Но поэт – это, прежде всего, просто человек, в том смысле, что душа поэта всегда живет в бренной оболочке с её житейскими потребностями.

2. В 1909 году в Петербурге случились события, которые можно трактовать как сценическое уникальное действо, увлекшее общественность своей интригой и неожиданным, несколько комичным результатом.

Лиле Дмитриевой, молодой (родилась в 1887 г.), еще не признанной поэтессе, был 21 год. Она была помолвлена и ждала своего жениха из армии, что не помешало ей с легкостью вести активную жизнь любимой девушки поэтов серебряного века, которые впрочем, и ввели её в пантеон русской поэзии.

Перво-наперво Лиле удалось вскружить голову Николаю Гумилёву и, вкусив прекрасные мгновения любви со своим юным другом, они направляются в Коктебель к великому уже тогда Максимилиану Волошину (родился в 1877 г.), поэту и художнику, и просто глыбе литературной жизни столицы. Влюбленный Гумилев, чьи слова:

«Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей»,

делают честь любой женщине, сделал Лиле предложение руки и сердца, будучи уверенным в неотразимости своих намерений. Но, увы, − молодая особа предпочла сохранить помолвку с женихом – солдатом русской армии Васильевым, ответив молчанием на пылкое предложение.

Очевидно, история про синицу в руках и журавле в небе скромной учительнице была хорошо известна.

Коктебель же прекрасно рифмуется со словом колыбель, что, собственно, не далеко от истины – там, в Крыму, на берегу моря взращивались и обретали крылья многие творческие натуры тогдашней России.

В Коктебеле и Лиля Дмитриева обрела зрелого наставника и любовника по совместительству, а отвергнутый Николай Гумилёв, затаив обиду и искусанный тарантулами вынужден был отбыть в мрачную столицу, ибо наблюдать счастье возлюбленной в объятиях другого − мука конечно смертельная не только для поэта.

И вот тогда-то и родилась на свет, как бабочка из кокона, таинственная поэтесса Черубина де Габриак. Имя придумали по прозвищу чертика – хромоногой коряжки (Лиля с рождения прихрамывала), выброшенной на берег морем и подаренной ранее юной поэтессе Волошиным.

Поэтическая общественность была удивлена появлением свежих по звучанию стихов неизвестной, то ли герцогини, то ли светской львицы с необыкновенным слогом и романтизмом стиха. А стихи-то писались Лилей в то время, когда она была с Волошиным и, хотя увалень и добряк Максимилиан тщательно открещивался от соавторства, наставничество его в процессе написания стихов оспорить сложно. А как тогда объяснить, что ранее отправленные в журнал стихи Лили не были приняты и как-то положительно отмечены, а тут такой случился скачок в уровне творчества.

Возникли разнообразные версии об авторе стихов, активизировалась переписка автора и редакции, в которой (вот шутник!), с обеих сторон участвовал Максимилиан Волошин, − с одной стороны как наставник и режиссер действа, а с другой как член редколлегии журнала.

Видна, однако, рука мастера.

Потянулись месяцы разгадывания загадки – кто же это госпожа Черубина? Но вернувшись к осени из Коктебеля в Петербург, Лиля Дмитриева, распираемая гордостью, как-то проболталась, что это она Черубина, а значит признанный обществом поэт.

Раздосадованный и еще не остывший от невостребованных порывов любви Николай Гумилев в кругах литераторов раскрывает тайну появления Черубины, не забывая отметить некоторую распущенность нрава когда-то бывшей в его объятиях дамы. По ходу обсуждения выясняется, что не только Николай имел подобную честь. И здесь хвала честному, прямому и верному Максимилиану Волошину. Заверив общественность, что он к стихам Черубины не имеет отношения, отвешивает звонкую пощечину конкистадору русской поэзии прямо посреди поэтического общества.

В ответ, конечно, не просто конфликт, а непременно дуэль.

Повод – женская честь, что в контексте личности Лилии Дмитриевой звучит несколько неубедительно, но в том то и величие Волошина – честь близкой ему женщины свята и ответить на оскорбление он обязан.

Они стрелялись в ноябре на Черной речке, конечно, из пистолетов пушкинского времени. Волошин, − стрелок был никудышный, а Гумилев, этакий охотник за приключениями, был более спортивен и подготовлен, но обращаться со старинным оружием то же не мог мастерски.

И это конечно хорошо!

Вся дуэль и даже повод для неё носят характер гротеска и выплеска эмоций на уровне «С дури бесятся!», но нужно понимать состояние души поэта, а личности столкнулись яркие и незаурядные.

На место дуэли Николай Гумилев прибыл на автомобиле в длиннющей шубе. Максимилиан Волошин подошёл позже и застал печальную картину – автомобиль застрял в снегу задолго до места встречи. Нимало не смущаясь, Максимилиан и его секундант граф Алексей Толстой взялись машину толкать, оказывая реальную поддержку противнику. Могли бы в этот момент и загладить конфликт (как известно совместный труд сближает), но страшно обиженный Николай Гумилев, видимо предвидя подобный исход, махнул рукой на безнадежно завязший лимузин и далее все поползли к месту дуэли по глубокому снегу пешком. В этот момент или ранее выяснилось, что у Волошина слетели галоши, а поиски обуви привели к неожиданному результату – все их мучения с автомобилем и будущая дуэль проходили на свалке бытовых отходов заваленной снегом.

Саша Черный, посмеиваясь над «смехотворной дуэлью», назвал Максимилиана Волошина Ваксом Калошиным, и это прозвище моментально стало известно во всем Петербурге.

Тем не менее, взмыленные ходьбой противники, стрелялись. Николай Гумилев и ранее замеченный в крайних наклонностях в своем восприятии собственной жизни, требовал стрельбы с пяти шагов, но рассудительные секунданты сторговались на двадцати пяти. Гумилев целился старательно, но не попал. Волошин «валял дурака» и совершенно не прицеливаясь, стрелял поверх цели. Гумилев потребовал повторения, что и повторилось с точностью. Гумилев требовал третьего захода на цель, но ему было отказано и всё закончилось нервной бранью Гумилева и спокойной улыбкой добряка Волошина.

Дуэли в то время уже были крайней редкостью, а поскольку такое выяснение отношений стало известно не только общественности, но и властям, − последовали некоторые административные меры наказания.

Большие поэты серебряного века России Максимилиан Волошин и Николай Гумилев так и не помирились после ссоры. Это стоило Гумилеву того, что он больше не ездил в Коктебель вплоть до 1921 года, когда был убит пулей, к встрече с которой он так упорно стремился, проживая жизнь на надрыве поэтической души.

Лиля, в некотором роде, смущенная событиями, вскоре вышла замуж за солдата Васильева, стала Лилей Васильевой и уехала из Петербурга. Несколько лет она не писала стихов, но затем её лира зазвучала вновь, но уже без заметного общественного резонанса.

3. И конечно, в контексте выбранной темы об искажении пространства во времени, нельзя не вспомнить более современную, уже ленинградскую историю, описанную Сергеем Довлатовым в книге «Соло на Ундервуде» о другом конфликте ярких писателей уже нашего, а именно, советского времени. Суть конфликта и его истоки не ясны совершенно, но атмосфера его – некоторый алкогольный угар двух маститых и талантливых литераторов. Речь идет об Андрее Вознесенском и Андрее Битове.

Конфликты между литераторами и несколько агрессивным в то время Битовым заканчивались, конечно, не дуэлями, а просто потасовками и разбитыми носами. Андрей Битов очень не любил Вознесенского и временами набрасывался на него с кулаками. Решили разобраться и приструнить драчуна. Для этого собрали товарищеский суд писательской организации.

Спрашивают Битова:

«За что бьете поэта Вознесенского?».

Битов честно рассказывает:

«Простите, я не виноват. А дело было так. Захожу я в «Континенталь», смотрю, стоит Вознесенский. И скажите, как я мог не дать ему по физиономии?»

О том же А. Битове, в подтверждение его неуживчивого характера, есть другая история в контексте повествования.

О ней пишет Ю. Алешковский.

Писатели А. Битов и В. Цыбин повздорили на вечеринке. Битов кричит: «Я тебе морду набью!».

Цыбин отвечает:

«Бей, я тебе не отвечу, я – толстовец! Я подставлю тебе другую щеку!».

Их оставили одних – слышат шум, удары и крики.

Вбегают в комнату все присутствующие: Цыбин сидит на лежащем на полу Битове и колотит его огромными кулаками по окровавленному лицу.

Дерущихся разняли, конечно.

Вот так!

Как любит говорить В. В. Познер: «Вот такие времена».

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ ДЛИНОЮ В ПОЛВЕКА

Весна, Париж, набережная Сены, столики кафе с видом на Нотр-Дам-де-Пари, запах кофе и цветущие каштаны, набухающие чернильной синевой гроздья сирени. А среди этой цветущей сиреневой черноты, как надежда на лучшее – яркие как небо над Парижем голубые цветы глицинии…

Небо чистое, но воздух еще утренний, с весенней бодрящей прохладой. Тротуары неспешно убирают после ночных гуляний…. Жизнь в большом и красивом городе набирает ход.

Татьяна Яковлева горестно склонилась над столиком в кафе, позабыв о чашке кофе, которую ей принёс весёлый галантный гарсон вместе с утренней газетой.

Раскрытая теперь газета от 14 апреля 1930 года лежала на самом краю столика. На первой странице броско набрано: «Известный русский поэт Маяковский умер! Застрелился в Москве!».

Газета свисала со столика, и красный текст заголовка как бы стекал по отвисшему углу газеты кровавыми сгустками, а на полу, рядом со столиком прямо под газетой, уже лежали несколько алых лепестков, опавших из букета, принесенного Татьяне посыльным накануне в её дом, – как капли крови поэта-бунтаря у ног не оценившей его когда-то возлюбленной….

Ушел поэт из мира, не дождавшись ответа на порывы своей возлюбившей души, на пылкие признания, облечённые в утонченные формы и яркие, нежные цвета фиалок, орхидей, нарциссов, роз, тюльпанов, астр, лилий…

Закончил жизнь сухо, но не без свойственного оптимизма:

«…… счастливо оставаться.»

Владимир Маяковский. 12.04.1930 г.

Странное чувство потери сжало сердце женщины.

Но вот – странность!

Ведь не был ей Владимир Маяковский ни другом, ни тем более любовником. Виделись на приемах в Париже всего несколько раз, когда Красный Поэт приезжал с выступлениями.

Собирал Маяковский полные залы и мгновенно заряжал пространство своим неистовым магнетизмом и громовым голосом, возвышаясь над публикой с высоты своего недюжинного роста в позе человека крепко стоящего на широко расставленных ногах и противодействующего стихии, всему миру и мощному встречному потоку неприятия наклоном крепкого тела с остриженной наголо головой. Поэт изрекал свои стихи конвульсиями, как казалось, огромного, даже, казалось, уродливого, громыхающего фразы, рта. А он и говорил, говорил много, громогласно и часто не понятно, как-то преобразуя, казалось бы, знакомые слова в несколько иные смысловые формы и понятия.

Татьяна случайно, увлечённая друзьями, оказалась на выступлении Маяковского.

Потом вдруг оказался рядом с ней.

Их познакомили навязчиво, и она сразу поняла своим женским природным чувством его жгучий интерес к ней. При второй и третьей встрече он уже рвался своей сутью к ней навстречу и так неистово, что Татьяна испугалась и закрылась на все мыслимые условные крючочки своей души. Поэт кипел и пламенел, источал и лелеял, то краснел, то бледнел, но…. сердце утонченное совершенно не желало ни общения, ни близости…..

Татьяна испугалась, спряталась, сослалась на дела, некое душевное своё состояние и более не отвечала на звонки.

А потом он стремительно уехал.

Казалось – все закончилось, не начавшись. И уже спàла совсем тревога, как вдруг утром, после чашки свежего кофе стук в дверь и фраза, с которой начинался теперь так часто её каждый последующий парижский день:

– Это Вам, мадам Яковлева, от господина Маяковского!

Как правило, подтянутый молодой человек в униформе цветочной компании, стоял, почтительно склонившись у порога её квартиры, и галантно протягивал ей ароматный, фантастически красивый букет. Это могли быть то ли розы, то ли фиалки, георгины, или черные тюльпаны и прочие прекраснейшие цветы мира и фантастически искусно составленные из них букеты.

Запахи цветов и очарованье букетов были тем раствором, который раз за разом растворял и менял её первое настороженное или даже нелестное впечатление о поэте, с именем которого и связывались теперь эти утренние цветы и светлые эмоции, дарившие ей настроение на весь день.

Цветы приносили Татьяне через сутки, строго по графику, и ими уже была заполнена вся квартира: подоконники, стеллажи, столы и даже пол у окна были заставлены благоухающими цветочными букетами. Приходилось, и стало уже привычным, ухаживать за ними, расставлять, докупать новые и новые вазы для их размещения. Сначала мысли, а потом опасения, что скоро это волшебство закончится, прошли, когда минули месяцы, потом год, второй.

Время шло, – но цветы прибывали….

Выяснилось вскоре, что Владимир Маяковский немалые деньги, полученные от французских импресарио за выступления в Париже, вложил в известную и авторитетную цветочную фирму, обязав доставлять по известному адресу свежие букеты без каких-либо ограничений по времени, обрекая Татьяну на внимание к своей персоне.

Теперь она вынужденно думала о нём постоянно.

И вот, минули два года, и пришла … эта горькая весть о смерти человека, который стал настолько близким, что удивительно – как такое могло произойти без личного общения.

Сердце страдало.

Все же нежное чувство проросло к этому сложному и непонятному для неё человеку через коросту неприятия. Бунт духа над плотью свершился и принес результат.

Со смертью поэта цветы не пропали из дома, их также исправно приносили с фразой:

«От Маяковского!».

И так шли годы, взрослели и менялись лишь иногда посыльные – заинтересованные свидетели их романа. Цветы стали символом и окружением, опорой, духом и оформлением жизни Татьяны Яковлевой.

Потом случилась страшная Мировая война, позор национального поражения и нищета при полном отсутствии возможности что-то заработать и обеспечивать себя без публичного унижения.

Но цветы всегда в цене!

Ибо, любовь не знает времени забвения и юные сердца пылают только ярче, когда разлука и смерть ходят по нашим улицам.

Татьяна стала продавать роскошные букеты, и для неё вполне хватало средств и на утренний ароматный кофе, и теплые круасаны. Цветы спасли её в эти тяжелые времена унижения Парижа.

Минули тяжкие военные годы, жизнь наладилась, и как она могла не наладиться, когда в первой половине дня по-прежнему раздавалось:

«От Маяковского!»

и новый благоухающий букет поселялся в доме, бередя память и даря заботу когда-то не ответившей на любовь, но всю жизнь благодарной поэту женщине.

Есть свидетели, что эта история продолжалась до семидесятых годов, то есть практически полвека, – до кончины самой героини этого необычного романа.

И можно спорить – сбылось или не сбылось утверждение самого поэта, изложенное в стихах, адресованное Татьяне Яковлевой – русской парижанке:

«Я все рано тебя когда-нибудь возьму – одну или вдвоем с Парижем».

Вот такой он был поэт Владимир Маяковский!

И вспоминается его мощное:

«…Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!»

И светит, и согревает порой души как свет далекой теперь уже от нас звезды.

У СТУДЁНОЙ РЕКИ

Студент стоял на краю огромного сооружения – плотины ГЭС, перегородившей ущелье многомиллионными кубами бетонного конгломерата. Под ногами сложной изломанной жизнью жила река – могучий Енисей втягивался плавно в створы плотины с одной стороны и выскакивал как ошпаренный и обезумевший от боли многоликий зверь с другой. Грохот многих сотен тысяч, миллионов тонн воды – непрерывный и могучий, как вой вепря, совершенно несравнимый с чем либо, давил на сознание, вызывал и восхищение, и невольно подступающий ужас.

Плотина только строилась, перегородив одно из ущелий Западного Саяна, и до её пуска было около полугода, о чем свидетельствовала гигантская, несколько метров высотой, надпись, вывешенная прямо на скале:

«До пуска ГЭС осталось 156 дней», но казалось, что построить плотину за время, отведенное заранее, не представляется возможным, столько вокруг строительства и самой плотины было всего временного, неухоженного, полуразрушенного, шаткого и неказистого.

Плакат висел на скале, на многометровой высоте и было непонятно, как менялись ежедневно цифры в раме, напоминающей стадионное табло у футбольного поля в районном городишке, по мере убывания срока наступающего события − пуска ГЭС.

Но огладывая гигантскую бетонную плотину и нагромождение строительного железа вокруг, необычные масштабы строительного процесса, сразу перестаешь удивляться такое мелочи, как трудность замены цифры на скале или отсутствие надежных ограждений на самом краю строящегося сооружения.

Студенту со спутником, ‒ штатным геологом партии, следовало преодолеть высоченную плотину по шатким лестницам и далее следовать в полевую геологическую партию на берегу таежной реки, впадающей в Енисей выше по течению.

Река та, звалась гордо, – Кантегир.

На обратной стороне плотины у деревянного причала уже ждала путников длинная, узкая, элегантная своими плавными обводами и с загнутым кверху носом, смоленая дочерна лодка.

Савич, так величали хозяина лодки, был из местных. Слыл лодочник и охотник знатоком шумных студеных рек, спускавшихся к Енисею стремительными потоками с крутых склонов Саян, преодолевающими многочисленные перекаты и «трубы-дудки», − узкие, как горловина каменного кувшина, места в русле реки. Беснующаяся вода несла дикую неукротимую энергию молодых гор, стремительно отплясывала на отмелях, буравя в водоворотах скалистые берега и двигая камни, постоянно, ежемгновенно что-то перестраивая и совершенствуя в конструкции своего русла.

Река была полна рыбы – ленками, тайменями, но в основном хариусами, натренированными быстрыми и студеными реками до такого физического совершенства, что пойманного пятнистого красавца невозможно было совершенно удержать в руках, так он бился и извивался, демонстрируя неукротимую мощь изящных форм и жажду свободы.

Вновь прибывшие живо расселись в лодке, а Савич, добродушно оглядев пассажиров, оттолкнул от себя нагретый солнцем причал жилистой и сухой рукой и отчалив от мостков, запустил мотор. Лодка сразу без раскачки стремительно пошла против течения, и в разговоре выяснилось, что Савич теперь здесь на реке самый «ходовой» хозяин и мастер.

Самым «ходовым» Савич стал после того, как отчаянный и неведомый пассажирам лодки Дедюхин не вернулся из тайги, а его лодку, изрядно побитую, обнаружили через пару недель, аж за третьим порогом свирепого Кантегира.

Самого Дедюхина не нашли, а в том месте на берегу, где обнаружили лодку, соорудили высокий лиственничный крест, который так и стал зваться «дедюхинский». Также теперь называли и порог на реке – мало кому поддающийся при подъеме против течения реки третий порог Кантегира.

Дедюхин был и остался личностью уважаемой и почитаемой местными рыбаками и охотниками, а, учитывая его былые свершения, уже становился человеком-легендой. Из уст в уста передавалась весть о том, что Дедюхин всегда сам строил лодки, знал из чего и как их делать, ведал секретами и его лодки были лучшими в округе.

Савич, постукивая по борту своей лодки, подчеркнул, – строил сам, но под приглядом Дедюхина. Подобная аттестация была лучшей рекомендацией лодке. Дедюхиным была построена добрая половина местных лодок, а остальные более или менее удачно скопированы с его творений. Личная лодка Дедюхина, тем не менее, оставалась вне конкуренции – столько в нее было вложено труда и таланта мастера. Обводы лодки были идеально симметричны и обтекаемы, лодка прекрасно держала поток и волну, была устойчива, вместительна, легка в управлении и прочна. От лодки в этих местах зависело не то, что многое, – зависело на реке в тайге всё.

Быстрые студёные потоки тестировали суденышки несговорчиво-жестко и непримиримо. Например, закупленные геологической партией неплохие для равнинной реки дюралевые «Казанки» в здешних местах не могли подняться по Кантегиру и пары километров – в первом же скоростном потоке вставали, натужно ревя мотором. Более мощные моторы спасали мало – в первой же «дудке» «Казанку», при попытке пройти поток, сдуло как пух сквозняком, и лодку с перепуганным водителем грузовика Вовкой, – тоже из местных, еще долго пытались остановить, так раскрутило её водоворотом.

«Ходовитость» Савича была теперь первейшая от того, что он несколько раз ходил за второй «чумной», как говорил сам Савич, порог, а третий преодолел только дважды, но по «доброй» воде, когда основные речушки и ручейки Саянских гор несколько мелели и поили свирепую реку умеренными дозами, что несколько успокаивало строптивую воду.

Теперь, оказавшись на службе в партии, и зная досконально здешние места, где отработал охотоведом пару десятков лет, Савич вёз новых сотрудников на место дислокации геологической сезонной партии – штатного геолога Михаила и Студента, прибывшего на практику. Михаил вернулся из отпуска и прибыл в новую партию, которая с апреля разместилась в Саянах для поисков коренного месторождения нефрита, а также для изучения и отработки найденного в этих местах месторождения жадеита.

Это всё были породы ценных ювелирно-поделочных камней.

На реке геологами были обнаружены валуны нефрита. Окатанные, гладкие, они лежали у воды, подобно смоляным тушам необычайно грузных морских зверей – сивучей и моржей, лоснясь на солнце. Валуны нефтира также находились вросшими в песок и камни на берегу. Были также отмечены валуны нефрита, утопленные в реке. В реке нефрит брать было невозможно, но достаточно валунов по тонне-две весом располагалось и на суше, на бережке, в тех местах русла, которые в обильные дожди закрывались водой.

Главной же задачей геологов был поиск коренного месторождения ценного ювелирно-поделочного камня, что сулило многие блага первооткрывателям и геологической партии. Интерес представляло и небольшое проявление жадеита, которое острой скалой выпирало на склоне горы, словно прорезавшийся зуб неведомого гиганта. В скале торчащего из земли серпентинита в виде ярких очагов, астраханскими арбузами, зеленел ядовито травянистый жадеит – редкий поделочный камень, который при определенных генетических качествах мог быть оценен не ниже изумруда. Таких месторождений насчитывалось мало, а поэтому был отмечен значительный интерес научной и иной общественности к партии, объекту изучения и добычи редкого камня.

Теперь плывя по реке, пока только по плавному в своем течении Енисею, пассажиры осматривали берега могучей реки зажатой тесниной гор, вглядывались в скалистые берега и стройные ряды кедров, лиственниц, елей и пихт.

– Зверья, тут – уйма! – прервал молчание, предварительно хлебнув неведомого напитка из странной помятой бутылочки-термоска, Савич.

– Здесь же начинается заповедник – а в нём обитает непуганый и никем не считанный зверь. Бывало, пойдешь на охоту – ходишь, ходишь – пусто. А сюда на полянку заповедную зайдешь как бы невзначай и быстренько «бах, бах!» – и готово! Тут тебе и соболь, и белка, лисица, и изюбрь на сковородку, – продолжал рассказ Савич.

– Ну, вот он, – Кантегир! – восхищенно и с нотками тревоги в голосе изрек Савич, поворачивая лодку вправо в створ открывшейся взорам устья реки, стремительно вливающейся чистейшим потоком в мутноватые воды Енисея.

Отмечая торжественность момента, Савич снова отхлебнул из чеплашки и ещё более потеплевшими глазами осмотрел пассажиров, которые ранее наслушавшись рассказов о свирепой реке, попритихли и призадумались.

–Не боись – служивые! Река не даст потонуть – все равно на берег высадит – не боись, ‒ проверено, ‒ закончил Савич, хитро ухмыляясь и думая о том, что конечно на берег-то высадит, только понять и ощутить этого, как часто бывало, пловцам по несчастью может быть уже будет и не дано.

Но пока все шло без особого напряжения, только мотор гудел более натужно, преодолевая теперь более быстрое течение притока, да временами брызги вылетали из-под носа лодки, мелкой прозрачной и холодной пургой обдавая плывущих.

–Щас будет «дудка»! Ни боись! Эту шаловливую стервозу я проскакиваю на ура! – как-то резко повеселев, уже несколько хвастливо и делано заносчиво, произнёс лодочник. Тем не менее, в голосе и движениях опытного таёжника ощущалась нарастающая неуверенность.

Впереди открылся узкий проход между вертикальной и нависающей стеной справа и невысокой, тоже вертикальной и плоской по верху стеной берега слева. Проход былчрезвычайно узок – весь объем воды на данном участке собрался в теснине размером в десятки раз меньшем, чем ширина русла, а от того река в этом месте разгонялась невероятно – просто выстреливала из «дудки».

Вода стремительно летела навстречу лодке, сваливаясь сверху яростным и могучим потоком. Уже не было слышно и мотора, только рёв воды давил и рвал ушные перепонки, когда нос лодки ткнулся в упругий живой поток, как в стену и стал продвигаться вперед и вверх почему-то рывками, с остановками на пару, тройку мгновений. Скорость движения лодки была так мала, что её можно было оценить, только уперев взгляд в продвигающуюся вдоль лодки стену скалы. Было страшновато и все, за исключением Савича, смотрели, несколько унимая беспокойство, на стену скалы, изучая изгибы трещин и минеральных прожилков на ней. Савич же цепко глядел вперед, удерживая строго одной рукой мотор, а второй вцепившись в борт лодки. Десяток метров узкой «дудки» преодолевали пару-тройку минут, которые показались бесконечными.

Но все заканчивается рано или поздно, закончилось и восхождение через «горлышко» Кантегира и снова открылась панорама реки – крутой её берег справа и заваленный камнями и глыбами – «шатрами» и «чемоданами», пологий левый берег. А вокруг стояла тайга – и справа и слева, уходившая резко вверх по склонам молодых островерхих Саянских гор.

Савич, отметивший проход «дудки» новой порцией из заветного сосуда, лихо вел свое судно вперед, которое вальсировало теперь между валунов, демонстрируя высокий уровень управляемости. После преодоления «дудки» сразу стало потише, и лодочник-мастер поделился, что по реке можно ходить только сейчас летом. Весной и в начале лета, когда много воды и более простые места проходить невозможно. То же самое и в дожди. Как пойдут дожди в верховье, река вздувается стремительно.

– Ох! Сколько здесь народу осталось в такие-то времена! Плохо ходить по реке и когда засуха. Тогда река мелеет и слишком много каменюк вылазит на свет Божий. Дурная, чумная тогда вода, ‒ продолжил свой рассказ о реке Савич.

Подходили к первому порогу Кантегира. Савич посерьезнел и, причалив к левому пологому берегу, приказал:

– Все из лодки марш на выход! Вещи свои возьмите. Если, что – лагерь партии в паре километров по берегу. А пока идите вон к тому плёсу, там я вас подберу.

Идти берегом нужно было метров пятьсот. Шли тропой по камням и зарослям, обходя скопления воды в низинках и огромные валуны. На реке в один из моментов была видна лодка с Савичем, которая затем скрылась из глаз за скалой.

Река кипела и кидалась на торчащие из дна камни и обломки скал. Водовороты кружили опасную кадриль, переходя мгновенно на быструю чечетку и энергичный гопак. Между этими противоречивыми потоками нужно было проскользить, проструиться, особенно не противореча им, но и не поддаваясь их напору, уходя от прямого столкновения и оставаясь на плаву, выныривая иногда чуть ли не со дна реки. Изредка лодку так кидало вниз, что она продавливала воду и стукалась килем о камни дна. Это было крайне опасно. Винт мотора мог сломаться и тогда: «… прощайте скалистые горы…» ‒ беспомощная лодка по воле потока будет лететь вниз, практически мало управляемая и непременно расшибется о торчащие валуны или скалистый берег.

На сей раз, все прошло удачно.

Савич причалил выше по течению, уже за порогом, раньше подошедших и взмокших под поклажей своих пассажиров и деланно равнодушно оглядел их. Все расселись по местам, и лодка вновь пошла вверх, за тем, чтобы причалить уже на песчаном и каменистом плесе у лагеря полевой партии, расположившейся у студеной реки и на дне будущего моря-водохранилища, которое будет собрано огромной плотиной, перегородившей Енисей.

Весь лагерь, – десяток вместительных палаток, навес над костровищем и длинным обеденным столом, да склад взрывчатых материалов в достаточном отдалении от палаток, раскинулся у реки среди леса.

Прибывших встретил инженер партии Виктор – средних лет студент-заочник, спортсмен-лыжник и просто хваткий, и энергичный малый, который и вершил в отсутствие начальника партии Сергея Николаевича все дела. Особенно получались у Виктора дела хозяйские – тут он не упускал своего. Сергей Николаевич снова отсутствовал, и дела в партии шли сложившимся порядком. Правда при этом партия не выполняла план ни по горным работам, ни по добыче и вывозке нефрита, ни по геологическим маршрутам. Тем не менее, Виктор был весел, энергичен и лучился лукавой улыбкой умной, все понимающей и многое предчувствующей наперед собаки. Образ собаки подсказывало выражение лица и фигура Виктора – смотрел пристально, как бы принюхиваясь и, казалось, вот-вот начнет помахивать несуществующим хвостом. Оглядев мельком и подбодрив Студента приветствием, Виктор направил его располагаться в лагере.

Решив этот незатейливый вопрос, Виктор подошёл к Савичу и стал его что-то вкрадчиво выспрашивать, торопливо перекладывая какие-то предметы из сумки Савича к себе в мешок, вновь и вновь что-то настоятельно объясняя лодочнику: Савич должен был вернуться завтра поутру назад.

– Опять что-то крамчит, вот поросячий вертлявый хвост! – вполголоса сказал Игнатич – пятидесятилетний сезонный рабочий, призванный в партию по зову беспокойного сердца и исстрадавшейся за зиму печени.

Поздней осенью, зимой и ранней весной Игнатич работал в кочегарке в городе, в которой часто и проживал, гонимый из дому сварливой и вечно раздраженной женой. За зиму, бывало, выпито немало водочки, сивухи и часто всяких аптечных растворов и настоек.

Измученный «нарзаном» Игнатич по весне срывался с места, собирался в дорогу и здесь вдали от цивилизации, придуманных ею магазинов и рестораций, вынужден был отдыхать в режиме «сухого закона», чему был в тайне несказанно рад. Организм, правда, поначалу бунтовал, но после третьей поездки Игнатича «в поле», обвыкся и смирился с резкой сменой характера энергетической подпитки.

Здесь в партии Игнатич вновь округлился, порозовел и смотрелся молодцом, и уже стал нешуточно заглядываться на повариху. А сидя у костра после работы и добротного ужина Игнатич с некоторым недоумением теперь вспоминал темный закопченный замусоренный подвал и привычную поутру кружку суррогатного напитка, чефир долгими вечерами. В настоящий момент обновленная душа никак не принимала городской уклад жизни.

–Да, что, там не ясно. Водку видимо привез Савич для Виктора. А еще сказывают, получили какой-то дефицитный инвентарь – вот и прибирает, ‒ вставил Гриша взрывник.

– Куда ему водка, он же, как будто не пьет, − подивился Игнатич, с тоской вспомнив, как блаженно растекается по жилам тепло, дурманит голову и резко веселит сердце от первой выпитой стопки.

–Куда? Да он к охотникам на заимку бегает, ‒ думаешь зря? Ему что, лосю, пары десятков километров не пробежать? А оттуда он, сказывают, таскает что-то. Меняет видимо, на водяру, жратву и прочие ценные в тайге вещицы. Шкурки может? Но какие летом шкурки? – отреагировал Сергей, − друг Гриши.

–Да, думаю, моют мужики там золотишко. В этих местах остались, сказывают и старые шурфы, и отвалы от золотодобычи, еще с дореволюционных времен, а значит и золотишко есть. Вроде как на охоте мужички, а сами роют, моют, отстирывают золотце земное, ‒ подытожил, ухмыльнувшись, Григорий.

Студент быстро устроился в выделенной ему палатке, расстелив спальник на топчане и вышел снова к реке, которая курьерским поездом неслась мимо лагеря, демонстрируя полное равнодушие к мирским проблемам временно поселившихся на ее берегу людей.

Подошел Виктор и лукаво улыбаясь, сообщил, что завтра с утра Студент должен пойти в маршрут с Мишей, а подбросит их к месту Савич на своей лодке, поскольку ему по пути.

Утром долго не собираясь, – маршрут планировался всего-то двухдневный, Савич, Миша и Студент отправились в обратный путь по реке, теперь сплавляясь вниз.

Лодка шла без мотора, ‒ бесшумно лавируя между камней. Река уже не казалась такой страшной, ‒ все же сплавляться по течению было более безопасно. В очередной раз, выныривая из-за изгиба реки, на берегу были застигнуты местные жители – огромная медведица, медведь пестун и пара совсем еще маленьких медвежат. Семейка возилась у воды и, не замечая в грохоте перекатов реки плывущей лодки, сосредоточенно решала свои медвежьи проблемы.

Савич практически не среагировал на зверей. Студент с большим интересом рассматривал медведей, жалея, что нет с собой фотоаппарата.

Флегматичный тихоня Михаил, всю дорогу сосредоточенно о чем-то думавший, вдруг проявил непонятно откуда взявшуюся агрессивность и, выхватив из кобуры на поясе свой револьвер, стал палить в сторону зверья.

–Ты, что, мать твою! Тут до них метров около сорока, а твоя пукалка бьет не более чем на двадцать. Поранишь зверя, мучиться будет – вот и вся твоя охота! Брось немедля! – заругался на геолога Савич.

Мишка в азарте пульнул еще разок и довольный, своей мнимой мужественностью, спрятал револьвер.

Взрослые медведи, завидев лодку и людей, напуганные выстрелами, кинулись с берега к лесу и только медвежата, запутавшись в камнях, носились вокруг валуна, не находя дороги к лесу. Мамаша, оценив угрозу цепким взглядом на плывущую лодку с людьми, вернулась от кромки леса назад, быстро и решительно настроила малышам верный курс, отвесив лапой каждому достаточную порцию «ускорителя».

Михаил, после такого проявления своей человеческой сути, для Студента стал уже Михой – как-то сразу поубавилось уважения. Более близкое знакомство выявило некоторую несерьезность личности, которую подчеркивал и достаточно нелепый внешний вид. Неказистый, нескладный, в очках с толстенными линзами Миха не производил значительного впечатления, а выходка с револьвером проявила его душевную незрелость.

К полдню спустились по Кантегиру к Енисею, и Савич причалил тут же к берегу, где и сварили чай, потрапезничали, и только после этого лодочник отчалил и отправился вниз к плотине, оставив Миху и Студента на берегу в начальной точке запланированного для них маршрута.

Маршрут пролегал по вершине хребта, тянувшегося вдоль Кантегира, и должен был закончиться у полевого лагеря: следовало выявить возможные выходы на поверхность скальников – гипербазитов, в которых мог находиться нефрит.

Отправились в путь, следуя звериной тропой, и вскоре поднялись на вершину хребта, двинулись вдоль него, осматривая торчащие из заросшего склона скальники, определяя элементы залегания пород, отбивая молотком пробы, нумеруя их и занося места отбора проб в полевой геологический дневник. Работа спорилась, а главное идти было легко – на вершине не было завалов деревьев, и было достаточно просторно среди редколесного ельничка. Гребень хребта отлично продувался и геологов совсем не беспокоили комары и мошка.

В один из рабочих моментов Студент вдруг почувствовал чье-то присутствие. Чей-то пристальный взгляд неотступно следовал за ним и интуитивно оглядевшись, он увидел огромного медведя, который неспешно следовал вдоль склона противоположного хребта.

Геологов и медведя разделяла распадок-ложбина – глубокая и узкая, так что прямой угрозы не было, но до медведя было менее ста метров – расстояние между двумя склонами по прямой.

– Миха, смотри, твой недострелянный медведь пришел разобраться за твои дурацкие выстрелы, ‒ пошутил Студент, показывая геологу на медведя.

Шутка произвела обратное действие: Миха побелел, выкатил глаза, которые за толстенными линзами очков казались теперь просто огромными, и по обыкновению нервно потянулся к нагану.

–Брось, он же далеко, что ты испугался, ‒ попытался успокоить Миху Студент.

Далее работа шла уже не так складно. Миха нервничал, постоянно оглядывался, выискивая глазами среди деревьев медведя. А тот деловито следовал параллельным курсом, контролируя действия людей на границе своих владений.

–Это он охраняет свою территорию. Видимо граница его участка проходит вдоль этого ущелья. Если попытаться к нему подойти, тогда зверь, наверное, может напасть, ‒ попытался объяснить ситуацию геологу Студент.

На Миху эти слова впечатления не производили – он был не на шутку испуган и теперь постоянно причитал, вспоминая, что когда-то и там-то случилось то-то и то-то…, перебирая россказни и реальные случаи из обширной таежной летописи.

Устроили очередной привал и Студент, от избытка молодых сил и впечатлений, рванулся посмотреть окрестности и с другой стороны хребта. Обойдя местность, крутанувшись вокруг вершины, Студент направился назад к Михе. Подходя к месту привала, Студент вдруг увидел геолога, затаившегося за стволом сосны: Миха целился в Студента, и было видно, что он не видит пустыми от ужаса глазами, что перед ним человек, его напарник в маршруте. Студент замер, нервно хохотнул и, уставившись на геолога, спросил:

– Ты, чего? Совсем обезумел?

Только теперь Миха осознал, что перед ним Студент и в изнеможении опустился на траву возле дерева.

–Я подумал – медведь прёт на меня, – выдохнул Миха.

–Вот так пристрелишь будущего геолога в его первом маршруте – будет очень смешно, – только и сумел как-то отшутиться Студент.

К полдню следующего дня, проведя ночь в тайге у костра, Миха и Студент подходили к лагерю по вершине хребта и осталось только спуститься вниз к реке. Тропа вела через те места, где велись горные и в том числе взрывные работы по прокладке поисковых канав. Вчера они слышали два взрыва – видимо мужики рыхлили грунт под очередную канаву. Деревья – высоченные сосны и кедры вокруг места работ стояли посеченные камнями. В стволах торчали поразившие их каменные осколки, а у многих деревьев были отломаны вершины. Лес стоял изломанный и опустошенный – было мертвенно тихо: птицы и зверье покинули эти, теперь очень небезопасные для них, места. Кусты, трава и мох под деревьями были придавлены россыпью камней самого различного размера и выброшенной при взрыве землей.

–Бо-о-о-о-с-я! Бо-о-о-с-я! – послышался снизу далекий, едва слышимый голос.

Крик еще раз повторился, и все затихло.

Пара геологов, с натруженными за день ногами и спинами, спешили в лагерь, предчувствуя привал, хороший обед и отдых. Вдруг гору основательно встряхнуло, донесся вначале звук лопнувшего на куски воздуха, а вслед за ним раздался свист многих летящих с бешеной скоростью предметов, и вдруг с неба посыпались камни, и было видно при невольном взгляде вверх, что огромное их число только приближается к земле. Камни падали в основном ниже по склону, секли деревья, довершая дикий погром, прошивали мох и кустарник, сшибали сучья, рикошетили от стволов и, резко меняя направление, ударяли по стволам сбоку, срубая малые стволы и калеча крупные. Студент с Михой прижались к ближним к ним соснам и с ужасом ждали, затаившись, что сейчас рубанет камнями и по ним. Где-то, совсем рядом, раздался страшной силы удар о ствол дерева, потом еще, еще, еще… и все стихло, наконец.

Оправившись от потрясения, Студент и Миха стояли теперь в нерешительности. Что было делать: идти вниз или вернуться назад, − а вдруг снова будут взрывать? Решив, тем не менее, что видимо пока взрывать не будут, поскольку рабочие должны идти обедать, стали спускаться вниз, осторожничая и тщательно прислушиваясь.

Вскоре Студент и Миха вышли к месту работ и увидели возле развороченной взрывом земли группу рабочих: Гришу-взрывника, Сергея, Игнатича и других уже известных Студенту персонажей. Все они стояли у края образованной взрывом канавы и слушали наставления юной русоволосой особы, с короткой стрижкой, в штормовке, защитного цвета брюках с полевой сумкой через плечо. Симпатичное, еще детское лицо девушки было сосредоточено-серьезно, бровки нахмурены. Девушка обстоятельно объясняла рабочим, как следует правильно подчистить дно канавы для проведения необходимых работ по отбору проб, определению элементов залегания горных пород и зарисовки пластов на отвесных бортах канавы. Рабочие слушали делано лениво, иногда пытаясь пошутить над юной особой, как-то умерить ее усердие, но это только подзадоривало геологиню и, раскрасневшись, она начинала снова в деталях объяснять важность предстоящей работы. Наконец она закончила и все обратили внимание на подошедших.

–А вы откуда? Мы же здесь взрывали, а вы где были? И ждали мы вас к вечеру, возмущенно спросил Миху Гриша-взрывник.

–А мы откуда знали? Идем – ба-ба-бах! И камни градом! По деревьям, по стволам, так и бьют, – ответил Мишка, вновь переживая пережитый ужас и тараща глаза за стеклами очков.

Оба выглядели крайне растерянными, и стало ясно, что и Гриша и Миха вновь переживают произошедшее событие, но каждый думает о своем: Миха о том, что, слава Богу! – остался жив и невредим, а Гриша подумал о том, что если бы с геологом и студентом случилась беда, ему сидеть в «казенном доме» долго и основательно, ведь надлежащих мер безопасности он не исполнил.

–Я же кричал – бойся! Вы что не слышали? – пытался оправдаться Гриша.

–Что-то слышали, но не подумали, что это про взрыв, – нелепо пожал плечами Миха.

Студент, пережив уже дважды за маршрут смертельную опасность и сняв по дороге с себя нескольких клещей, пара из которых все же успела попробовать его крови, понял – со здешними ребятами нужно держать ухо востро, иначе с практики в институт можно и вовсе не вернуться. Но эти тревожные мысли легко покинули его голову, так как все его внимание было теперь направлено на юную особу, которая уже выбралась с помощью Игнатича, подавшего ей галантно руку, из канавы. Девушка стояла теперь возле рабочих, продолжая распекать их за то, что взрывом они повредили много поделочного камня, который теперь не годится для изготовления крупных изделий, поскольку растрескался.

Оглядев вновь прибывших, девушка вновь обратилась к взрывнику:

Как так? Ведь существует система сигналов и нужно было оцепить район взрывных работ. Ведь мог случиться несчастный случай, не дай бог!

− Блин! В тайге за сотню километров от ближайшего поселения ставить ограждения, флажки, делать предупредительные сигналы?! – неподдельно искренне возмутился Гриша, давая понять, что нелепость услышанного от геолога просто не укладывается ни в какие смысловые понятия.

− И тем не менее, существуют правила! Вот, например, и блиндаж для проведения взрыва у вас плохо оборудован, − снова «уколола» Григория девушка.

Григорий сник. Да, он отлично понимал, что много нарушений и последний случай показал, что он был в шаге от серьезных последствий своей плохо исполненных обязанностей.

Девушка была невелика росточком, но крепенькая и ладная. Ее круглое загорелое лицо дышало свежестью, носик дерзко вздернут, а прекрасные губы были готовы мгновенно расцвести в обворожительную улыбку, обнажая белые ровные зубки.

Глаза?

Глаза у Наташи то же не подкачали – голубые, открытые миру глаза еще сияли полные надежд на ожидавшее её счастье.

Полевая одежда на Наташе сидела очень элегантно, но среди взрослых дяденек, и это было заметно, она чувствовала неловкость.

–Ладно, Наташа, пойдемте уже обедать. Мы все поняли, ‒ ответил геологу бригадир горняков Степан Ильич.

–Все будет в полном порядке, – закончил бригадир, придавая голосу интонации вкрадчивые и успокаивающие, как бы адресованные ребенку, почувствовав, что Наташа пытается вновь возразить и вернуться к волнующему её вопросу качества выполняемой горняками работы.

Наташа, мельком оглядев Студента и кивнув Мишке, пошла вниз по тропе, а Студент стал выспрашивать напарника о девушке.

– Наташа геолог, закончила техникум в прошлом году. Видимо приехала после нашего отъезда и сразу пришла на объект.

– Старается, – деловито оценил усилия Наташи Миха, не замечая повышенного интереса Студента к Наташе.

В лагерь они вернулись втроем – Наташа, Миха и Студент, выпив по кружке чая на бивуаке у горняков. Говорили в основном Миха и Наташа – обсуждали новости в экспедиции, что базировалась в городе и вела работы в разных районах сибирского региона. Выяснилось, что Наташа приехала вчера к вечеру, и её Виктор определил работать с горняками, наказав ускорить работу и добиться качественного опробования.

Наташа за работу взялась неистово, как может только молодой, начинающий свой трудовой путь специалист:

– Столько брака в работе, почему рабочих никто не контролирует? Совершенно не знают они основ своей работы. А безопасность? Вы вот сами чуть не погибли, – сокрушалась девушка и оглядев Студента и Миху, даже немного всхлипнула от избытка досады и выражая сочувствие.

– Эта работа числится за Виктором. А ему видимо некогда, другими занят делами, ‒ ответил ей Миха, стараясь снисходительно и миролюбиво унять претензии юного геолога.

Так за разговорами дошли до лагеря по узкой натоптанной тропе.

И потекли деньки, наполненные хлопотами, на берегу студеной реки. С утра или маршрут, или работа на «горе» ‒ так называли работу с горняками у скалы с жадеитом, а вечером купание в быстром Кантегире и рыбалка. Купанием, впрочем, отчаянное погружение в ледяную воду и бестолковое против течения взмахивание руками, назвать можно было только условно, если под купанием понимать отдых на пляже. Но бодрило замечательно, силы нарастали снова горой, и казалось, что после такого занятия можно снова в маршрут по тайге, по буреломам и горным кручам.

Вместе с Наташей в партию прибыл еще один студент − Пашка.

Пашка учился в техникуме и приехал на первую свою геологическую практику. К удовольствию Студента Пашка был приставлен к нему в качестве маршрутного рабочего, и теперь они бегали по горам вместе, выискивая спрятанные под завалами деревьев, травой и мхом неведомые пока им гипербазиты.

Вечерами у костра за чаем велись долгие беседы, и казалось, ‒ лучше этих вечеров и быть ничего не может на белом свете. Особенно, бывало, интересно, когда на огонек к берегу причаливали гости. Это могли быть лесники и охотники, рыбаки, сплавлявшиеся по реке. Гостей угощали и расспрашивали дотошно, пытаясь утолить информационный голод малочисленного и уже давно заброшенного в тайгу коллектива. За этими беседами Студенту удалось услышать много различных забавных и поучительных историй, познакомиться со многими самобытными людьми этого края.

Жизнь кипела и на реке.

Оказалось, что Кантегир река сплавная высоко категорийная и иногда по ней вниз проплывали спортсмены и туристы на надувных плотах, отчаянно орудуя веслами. Мимо геологов проносилась на плотах совершенно иная жизнь, казалось, яркая и отчаянная. Отчаянья действительно хватало, хватало и работы на реке. Савич, прибыв в очередной раз в партию, поведал, что было уже дважды – пройдя всю реку и измотавшись, спортсмены на плотах устало засыпали при выходе на относительно спокойные воды Енисея и, не заметив в темноте плотины, оказывались втянутыми в стремительный поток сбрасываемой через плотину воды. Тела находили уже за плотиной в нескольких километрах по течению – искромсанные и перемолотые диким потоком.

Какая печаль.

Порой гибли активные и отчаянные, совершенно без какой-либо всякой необходимости.

Студент и Наташа познакомились ближе, ощутили они вдруг тонкую ниточку, которая связывала их неведомой силою. Теперь расставаясь, когда каждый уходил на свой участок работы, скучали и спешили в лагерь, чтобы увидеться и спросить:

«Как дела? Что нового и интересного было сегодня?».

Если было время, то уходили вверх по течению реки и на берегу, на огромном удобном камне просиживали часами и говорили, говорили и о том, и этом. Разговоры сменились робкими касаниями, за тем объятиями, поцелуями. Голова летела по кругу, и мир вокруг казался добрым, правильным и очень понятным.

Июль закончил свой счет дней, наступил август, и выяснилось, что лагерь расположен в огромном малиннике. Об этом, конечно, знали и раньше, но не подумали о возможных проблемах. Как только поспела ягода, а её здесь нынче оказалось огромное количество, в малинник стали захаживать медведи.

Бедная кобыла Настя, приставленная к взрывнику Грише для перевозки взрывчатки на «гору», исходилась в нервическом ржании, дыбилась, пучила глаза и ноздри, выдыхая с шумом горячий и влажный воздух.

Теперь стали аккуратно ходить в туалет, по тропам к реке, на «гору» и к складу – с оглядкой и в отчаянии махнув рукой на собственную судьбу, если нужно было выходить из палатки ночью. Кто-то постоянно замечал следы, кто-то видел самого хозяина. На тропе, ведущей на гору, были отмечены развороченные муравейники, ободранные стволы и свеженькое медвежье «наследство» ‒ какашки, оставленные людям как документ с печатью, утверждавший факт присутствия хозяина здешних мест.

В один из дней ожидался приезд крупной делегации, которую сопровождал Сергей Николаевич – начальник партии. Ждали по воде, но ясным днем вдруг застрекотало и металлическая стрекоза, отчаянно наяривая винтами, зависла над рекой, выискивая место для посадки.

Вертолет сел, винты уже повисли, потеряв центробежную инерцию, делая последние вялые обороты, когда из кабины высунулся пилот Серёга Санин, а затем, спрыгнув на землю, потянулся, и с криком:

–Здорово, пехота! Форма одежды номер пять – трусы, ботинки – марш строится! – лётчик подскочил к Виктору и, обхватив его, от избытка чувств и разминая затекшее в полете молодое тело, стал мять и тормошить.

На Серёге были действительно ботинки, форменная рубаха пилота с узким черным галстуком и свободного покроя «семейные» трусы.

Вслед за пилотом из вертолета вышел начальник партии, а следом, в высшей степени степенно, грузный крупный мужик с красным лицом, коротко стриженный под «ежик». Тяжелый взгляд из-подо лба огромного черепа выдавал в нем человека тяжелого характера и что называется «себе на уме». За ними вышли еще двое, как оказалось, помощников, которые выволокли пару крупных мешков и картонный ящик, в котором предательски что-то позвякивало.

Крупного мужика представил Сергей Николаевич:

– Знакомьтесь – Секретарь местного райисполкома Николай Петрович интересуется, что мы здесь нашли и главное, что еще хорошего найдем.

Так, Николай Петрович? – учтиво и заискивающе спросил Секретаря начальник партии.

Но Секретарь ответить не соизволил, а критически оглядев разношерстную компанию, и видимо уже сделав определенные, и неутешительные для присутствующих выводы, многозначительно изрек:

–Ну, поглядим, какие вы тут богатства роете. Или зарываете?

Последнюю часть фразы Секретарь произнёс, искоса критически осмотрев стоявшего ближе всех к нему Игнатича.

Игнатич выглядел живописно: в армейском выцветшем галифе, начищенных кирзачах, меховой безрукавке на голом теле и в широкополой шляпе экзотического покроя рабочий чем-то походил на «гарного хлопца» из «вильной» армии анархистов батьки Махно.

Другие, подошедшие встретить гостей – горняки и геологи, также выглядели достаточно неформально. Сергей с огромной копной вьющихся рыжих волос на голове и лихими усами очень походил на зарубежного исполнителя популярной музыки, а Пашка, со своей до плеч прической «свободного кроя» и редкой бороденкой юнца − на хиппи.

Прошли в лагерь и смущенный Сергей Николаевич, мужик тоже не мелкого телосложения с порядочным животиком, шустренько нырнул в свою командирскую палатку, выделяющуюся из общего ряда наличием высокой радиоантенны и ладно сколоченного основания из досок. Из палатки начальник партии извлек на свет огромный камень размером с конскую голову и направился к Секретарю, который по-хозяйски уже расселся за столом, дул в кружку с чаем и поедал великолепную отборную малину, выставленную на стол для гостей поварихой Валентиной.

Сергей Николаевич стал показывать Секретарю принесённый образец.

– Вот смотрите, это контакт нефрита и гипербазита. Этот образец уникальный. Здесь видно, в каких породах и как формируется нефрит. По этому образцу мы и будем искать коренное месторождение. Это знаете – как отпечатки пальцев у криминалистов. Скоро все станет ясно – где залегает нефрит, – волнуясь, увлеченно и несколько заискивая излагал Сергей Николаевич.

Вслед за образцом начальник партии стал раскладывать обширную геологическую карту, пытаясь с ходу показать наиболее перспективные для поиска места.

Но Секретарь был непрост.

Он отстранил карту и осадил напиравшего начальника партии вопросом:

–Ну и почему до сей поры не нашли, коли такой «вещьдок» уникальный имеется?

–Да знаете, Николай Петрович, других забот полно. И горные работы, и нефрит нужно вывозить, а то затопят русло реки – все останется под водой. Очень отвлекает. Я попросил прислать геологов дополнительно – вот прислали двоих из экспедиции, еще студенты помогают, – оправдывался Сергей Николаевич.

–Эти-то, лоботрясы − студенты, что-то хоть понимают? А то учит их, учит государство – все без толку, – пробурчал Секретарь, оглядев критически обросшего за месяц редкой и пушистой бороденкой Студента, стоявшего рядом Пашку и давая понять, что разговор пора прекращать и заняться более достойными делами.

Вскоре выяснилось, что гости привезли новость: у инженера Виктора – зама Сергея Николаевича, родилась дочь.

К вечеру два великих события – приезд высокого гостя и пополнение семьи инженера, решено было отметить. Виктор выставил на стол несколько бутылок водки, выдав, таким образом, валюту своего тайного промысла и разрешая горнякам отступить от правила «сухого полевого закона».

Секретарь, уже изрядно отметив приезд в компании начальника партии и своих помощников, раскрепощенный мыслями и готовый раскрепощаться дальше, присоединился к горнякам и геологам, демонстрируя свое глубоко пролетарское происхождение.

Теперь, несколько освоившись, он сыпал достаточно грубыми и сальными шутками, недвусмысленно поглядывая, то на повариху Валентину – жену бригадира горняков, то на Наташу, то на прибывшую в партию на днях москвичку Эльвиру, собирающую материал о месторождениях поделочных камней в свою кандидатскую диссертацию.

Под водочку заговорили о медведях – тема, что называется, не сходила с уст.

Секретарь травил байки из жизни местных охотников.

Сергей Николаевич, продолжая играть роль гостеприимного хозяина, одарил рассказчика огромной шкурой убитого еще весной по прибытии на место медведя. В разговорах мужчины обсуждали качества зверя и невероятные случаи из практики охоты: то медведя не брала пуля, если попадала в лоб, то медведь-подранок мстил охотнику и караулил чуть ли не у бани каждую ночь, то вдруг вспомнили о медведях-шатунах и медведях-людоедах, а один долго объяснял, что самый опасный медведь – сороковой по счету, многократно повторяя для убедительности:

–Cороковой, – значит роковой. Коли тридцать девять взял, − остынь, достаточно. Сороковой тебя сломает.

Вспомнили в разговорах и о том, что было время, ходили наши предки на медведя с рогатиной и ножом, а еще со специальным ершом и обязательно с собаками.

Но водка, как известно, пьянит, и компания скоро стала распадаться: кто-то преклонил голову на стол, а женщины дружно отправились отдыхать, чувствуя, что мужчины нынче разошлись не на шутку.

Разговоры пошли теперь более открытые.

Как-то за пьяными разговорами не приметили, что исчез из-за стола Секретарь.

Вдруг тишину ночи разорвал звонкий хлопок выстрела, и все сразу зашумели, и кинулись на звук. Стреляли в палатке Наташи и когда прибежавшие на выстрел вошли, то увидели испуганную девушку с наганом в руке и Секретаря практически в невменяемом состоянии и со спушенными штанами, сидящего на топчане-кровати из досок.

Секретарь улыбался глуповатой улыбкой глубоко пьяного и совершенно не соображающего человека и нелепо разводил руки, как бы объясняя:

– Ну, вышло неловко, конечно, но всё нормалёк, − щас всё уладим.

Наташу бил озноб, она рыдала, прикрываясь от взглядов мужчин руками и штормовкой, которую накинули на девушку. Сорочка на груди была порвана, а на шее виднелась легкая ссадина. Повариха Валя успокаивала девушку, а Эльвира принесла какие-то капли.

– Он, он пришел и на меня…, приставал – рыдала, содрогаясь всем телом, Наташа.

Ситуация была препротивной.

Секретарь, притащившись к девушке и не добившись взаимности от Наташи, видимо пытался требовать от девушки ласк, не учтя, что каждый геолог для работы в тайге имеет штатное оружие.

Студент порывался было разобраться с насильником, но был жёстко и аккуратно отодвинут в сторонку крепкими руками горняков и помощников Секретаря.

Сергей Николаевич взял высокого гостя под руку, и было, собрался вести его спать, но тот требовал вести его назад к общему столу и предлагал выпить мировую. Решили – пусть выпьет, может быстрее уснет. И, правда, Секретарь выпил и как будто пошел спать, уведя и помощников.

За столом у догорающего костра сидели горняки, Студент и Пашка, Сергей Николаевич и проснувшийся от выстрела, быстро захмелевший еще вечером, Виктор. Обсудили случившееся, заспорили о том, что же делать. Кто-то требовал пожаловаться на Секретаря, но все понимали – самое правильное побыстрее, прямо завтра, отправить его из партии.

–А то греха не оберёсся, – подытожил Виктор, сузив до предела свои немного раскосые глаза и с некоторым наслаждением вытягивая до внушительного размера фразу.

Вдруг в кустах малины кто-то зашевелился, раздался то ли рык, то ли бормотание, кусты заходили ходуном и из темноты, в отдалении от костровища, на слабо освещенное отблесками костра место выбрался некто лохматый, огромный и неказистый на четырех лапах. Шкура на пришельце поблескивала рыжиной, и честная компания было решила, что это видимо медведь, но раздался явно поддельный с фальцетом рык и в «звере» сразу распознали Секретаря, укрывшегося с головой подаренной давеча медвежьей шкурой.

Горняки дружно повскакивали с мест с криками:

– Медведь!

Но от чего-то кинулись не в рассыпную, как ожидал, видимо шутник и начальник партии, а к нему – выползшего из кустов Секретаря. На копошившегося под шкурой Секретаря посыпались удары кулаков, ног, а Игнатич, вооружившись поленом, раз за разом лупил по бокам нешуточно взвывающего гостя.

Секретарь уже выл во весь голос, катался по траве, а затем попытался уползти в малинник, но был настигнут и опрокинут. Наконец все успокоились, а Игнатич, вдруг деланно хлопнув себя по бокам руками, прокричал:

–Ребята, так это же Николай Петрович! Секретарь наш дорогой! Перестаньте! Он хотел нас напугать! Он просто пошутил!

На крики прибежали помощники Секретаря и пережив впечатление от новой, но не менее дикой сцены, организованной их начальником, подняли его и оказали помощь.

Досталось Секретарю основательно: он охал, держался за бок одной рукой, а другой размазывал по лицу кровушку, как будто несколько посветлевшую от выпитой водки. Постанывая, хватался то за шею, то за затылок, то начинал вдруг скулить и плакать, горестно размазывая слёзы по лицу.

Горняки и геологи стояли вокруг и молча наблюдали сцену без малейшего сочувствия к большому и такому нелепому человеку, чьи способы самовыражения непременно затрагивали не только самолюбие, но и честь других людей.

Утро пришло и солнце осветило место ночного ристалища, но не у многих были силы выйти этим утром из палаток. Выпитое накануне и высокогорье сделали свое дело: подташнивало и болела голова.

Горняки дружно собрались у костра, слегка поправили здоровье водочкой и теперь с тревогой ожидали развития событий.

–Сейчас встанет, потребует вызвать наряд милиции и ту-ту – как пить дать засадит в каталажку, на холодный полок, лет так на пяток, − нервно анализировал Игнатич, в то же время, не проявляя признаков раскаяния.

–Да уж, чего от него ждать, всю жизнь людей поди закладывал и сажал, – поддакнул Степан Ильич, нервно потягивая папироску, так, что, выгорая табак потрескивал и давал искру. Похоже он то же не жалел о случившемся.

– Да, что он сделает? Будем стоять на своем, что в темноте не разобрали. Ведь он рычал, был в шкуре, мы и подумали – медведь. Темно было. Ерунда, мужики, все будет нормально. Главное самим не расколоться и стоять на своем, – успокаивал всех Гриша-взрывник, разливая новую порцию спиртного.

Как-то полегчало на душе то ли после опохмелки, то ли после этих слов, сказанных разумным Григорием.

Наконец показалось на свет божий начальство.

Сергей Николаевич сторонился горняков, подчеркивая своим поведением, что он здесь ни причем и не поддерживает действий своих подчиненных. Попив чаю, начальник партии отправился в палатку к Секретарю.

Секретарь храпел, демонстрируя миру отменное здоровье, не столь серьезно, как показалось накануне, подорванное ночными событиями. Более того, проснувшись и опрокинув с ходу стопку с водкой в огромный и изрядно щербатый рот, Секретарь заговорил о том, что пора и честь знать – радируй, мол, Сергей Николаевич, пусть шлют вертолет. Долго ощупывал себя и рассматривал в осколок зеркала свое несколько деформированное и оттого малоузнаваемое лицо, Секретарь сокрушался и вздыхал, но стало ясно, что он совершенно не помнит вчерашних событий, а ответ Сергея Николаевича на вопрос:

– Что это с моей мордой? Какое ощущение, как будто ею чью-то грушу околачивали?

– Упали, вчера с обрыва, когда ходили на речку, Николай Петрович, – успокоил незадачливого начальник партии и привел в благодушное состояние, поскольку больше всего после пьянок Секретарь боялся новостей о своих хмельных необузданных и порой просто диких поступках.

Усаживаясь уже в вертолет, Секретарь мутными очами оглядел тайгу, реку и, возвращаясь в образ рачительного хозяина, изрек с теплотой и заботой в голосе в адрес провожающих его Сергея Николаевича и Виктора:

– Как еще много нужно нам сделать, товарищи.

После отъезда гостей горняки и геологи с трудом приходили в себя, переживая свершившиеся события. Но все наладилось, как только с утра принялись за работу.

Студент с Пашкой по-прежнему вместе ходили в маршруты – в основном однодневные. Но потребовалось осмотреть геологические обнажения у реки на отдаленном участке и в партии решились отправить молодежь в двухдневный маршрут. Получив инструкции, ребята ходко ушли в направлении Борусского хребта, монументально возвышавшегося над другими вершинами Западного Саяна.

Маршрут был не сложным и, пройдя путь в один конец, сделав необходимую работу, с утра отправились назад.

Стремясь не петлять по руслу речушки, которая вела их извилистым маршрутом к Кантегиру, решили укоротить путь, перевалив через пару хребтов напрямки. Вскоре обнаружилась тропа, которая точно совпадала с направлением их маршрута и подтвердила истинность того, что если идешь верной дорогой, то непременно найдешь тореные тропы.

Тропа увела их под гору в распадок, и вскоре было замечено впереди зимовье и люди рядом. Решили для начала приглядеться, ибо мало ли кто может быть в тайге.

Оглядевшись и осторожно приблизившись, отметили, что зимовье обжито основательно, вокруг трава вытоптана, много валяется во дворе всякого скарба. Рассмотрели и людей – все незнакомые мужики, видно по одеянию, что таежники. Из зимовья вышел еще один обитатель лесной «хижины» и в нем Студент и Пашка сразу узнали Виктора – инженера их партии. После этого было решили сразу выйти к зимовью, обрадовавшись встрече, но что-то сдержало ребят и, продолжая наблюдать, вспомнили про тёмные делишки Виктора и задумали разузнать – что же он выгадывает своими скрытными махинациями. Но подойти близко не удалось – из леса выскочила собака и звонко обругала любопытствующих. Пришлось ретироваться и наблюдать за зимовьем и его обитателями издали.

А в зимовье в это время шел нешуточный разговор.

Виктор, прибежав к зимовью после очередного отъезда начальника партии, задумал вновь разжиться толикой золотишка. В прошлый раз он выменял на водку, тушенку и патроны небольшой, – размером и по форме напоминающий желтую осу самородок. Но был нынче сильно огорчен, так как мужики сказали, что фарта долго уже нет и они пустые. Но водку и харч забрали и раздраженные тут же сели выпивать.

Мужики, собранные в зимовье, действительно были охотниками и промышляли в тайге тем, что в ней было. Надоумились как-то попробовать летом, когда охоты настоящей на пушного зверя нет, помыть золотишко. Попробовали – получилось неплохо. В старом брошенном шурфе было добыто оставленное промысловиками золото и удалось тогда окупить затраты на весь охотничий сезон. Но нынче удачи не было

– Не покатило что-то, ‒ часто повторял Силантий, по прозвищу Сила – заводила и лидер добытчиков тяжелого, но так легко уплывающего из рук металла.

С Силой на заимке «тусовались» Грек и Мороз – молодые еще мужики, в жизни толком после армии пока не определившиеся. Занимались то охотой, то вдруг уходили на стройку ГЭС, то увольнялись, гуляли, пропивая заработанное, хулиганили в поселке и снова сбегали от накопившихся проблем в тайгу.

Сила был тертым малым. Охотником толковым он не стал, но ходку в лагерную зону за браконьерство и сопротивление властям имел. Был случай – прибили они в заповеднике сохатого и были пойманы с поличным, прямо при разделке туши. Сила «закусил удила» и пытался, отстреливаясь уйти, и ведь ушел уже, но был опознан знакомым егерем и сдался после недолгой отсидки в подвале у свояка, понимая, что всю жизнь в подполе не просидишь, а коли узнали – лучше сдаться.

Теперь разговор между Силой и Виктором шел жёсткий.

Сила предложил Виктору поучаствовать в деле гораздо более опасном и дерзком, чем нелегальное мытье золота.

Надоумился Сила, просиживая долгими вечерами в зимовье, взять машину инкассаторов. Эту операцию он решил провернуть в тот момент, когда повезут зарплату на ГЭС и будут недалеко от плотины, а значит и воды, по которой можно на лодке быстро умчаться по Енисею и скрыться в одном из его притоков. А затем, отсидевшись в ближней и скрытной землянке, подняться вверх по течению притока на столько, на сколько это будет возможно подняться через пороги Кантегира. А затем тайгой и горными тропами можно податься в Горную Шорию к границе с Монголией, – ищи потом лихих ребят, как волка в тайге или как ветра в поле.

В качестве проводника-лодочника по Катрегиру планировался Савич, как самый «ходовой» лодочник. Договорились, что Виктор уговорит лодочника ждать в условленный день мужиков у первого порога Кантегира с тем, чтобы поднять их выше по течению в места уже малодоступные, как по воде, так и по суше.

Все выглядело как будто складно, но как справиться с инкассаторами – крепкими ребятами, знающими свое дело стрелками, тем более что часто инкассаторов сопровождает машина с дополнительным милицейским охранением.

Ответ пришел после знакомства с Виктором. Машину с инкассаторами нужно взорвать, тогда все очень быстро можно закончить, а доступ в машину к деньгамбудет легким. А потом нужно делать все быстро, и охранник в другой машине не успеет вмешаться.

Нужно было заставить Виктора принести взрывчатку и все, что нужно для взрывания – электродетонаторы, провода и взрывную машинку. Еще нужно было вооружиться, ведь шли на вооруженных бойцов.

Спихнув Виктору немного золота для затравки, Сила теперь шантажировал его, припугивал статьей о незаконной добыче драгметалла и одновременно предложил большие деньги, фактически принимая его в долю на равных условиях. Про себя Сила думал, что, конечно, доли Виктор не получит, ведь после нападения, когда Виктор окажет им содействие в бегстве от погони, уберут они дурака-инженера как ненадежного партнера и не нужного свидетеля.

Виктор был испуган, но одновременно им владело желание получить серьезные деньги, которых хватит и на машину и уютный домик у реки.

Участие в разбое Виктора смертельно пугало, но, понимая, что он с золотом попался на крючок и свыкнувшись с мыслью о неизбежности участия в разбое, стал уступать и согласился-таки, в конце концов, принести пару пистолетов, автомат времен войны, бывших в его распоряжении на складе, а еще несколько патронов аммонита и все остальное, что требовалось для взрывания машины с деньгами.

Договорились с Силой, что все будет доставлено завтра и с этим расстались.

Виктор вышел из зимовья и привычно рванул быстрым шагом лыжника к лагерю партии.

Студенты видели убегающего Виктора, но догнать его не было нужной подготовки и, вернувшись в лагерь к вечеру, они застали инженера уже на месте отдохнувшего, но явно озабоченного.

К вечеру Студент и Наташа прогуливались вдоль реки, вели свои милые и трогательные беседы, которые и по форме, и содержанию так похожи у всех влюбленных, и наблюдали как Миха и Пашка на спор устроили пальбу из револьвера, на этот раз по лопате, установленной черенком среди камней. Попасть нужно было в полотно лопаты с расстояния в десять метров. Попасть ни тому, ни другому не удавалось – пули звонко чиркали и чеканили камни далеко в стороне от мишени, выбивая яркие искры. Это веселило стрелявших, и они, посмеиваясь, показывали друг другу, как у нагана 1937 года выпуска ствол вульгарно раскачивается во всех возможных направлениях.

– С таким оружием только после того, как ощупаешь медведя рукой и найдешь у него вымя, в него можно будет попасть! ‒ шутили спорщики.

Утром, позавтракав все в партии приступили к работе, а когда все разошлись по местам, Виктор, сделав нужные распоряжения оставшимся в лагере, ушел скрытно к зимовью нагруженный тяжелым и достаточно мощным инструментом готовящегося преступления.

В зимовье Виктора ждали и получив оружие: наган, пистолет ТТ и автомат ППШ времен великой войны стали с интересом изучать его, разбирая уже изрядно послужившее оружие.

Виктор показал Силе как нужно собрать схему с электродетонаторами, снарядить заряд для взрывания и, пожелав лиходеям удачи, отправился полный тревоги и недобрых предчувствий назад.

Случаются денечки – злые, словно выкормленные гадюкой.

Такой день пришел на великую стройку в теснине русла могучей реки, за которой наблюдал весь мир.

К обеду пятницы рабочие на ГЭС ждали зарплату и премию за второй квартал, но как показали стремительно накатившие события – с зарплатой и премией пришлось всем подождать.

Пройдя поворот дороги, пролегающей вдоль реки слева и крутого обрыва справа, машина с инкассаторами вдруг подпрыгнула и вздыбилась вместе с полотном гравийного шоссе. Передняя ось машины отлетела и покатилась по дороге, а покореженный автомобиль рухнул в направлении реки на обочину. Все произошло мгновенно, и только горное эхо еще повторяло громогласный звук прозвучавшего взрыва.

К поверженной машине сразу кинулись из укрытия трое. Все были вооружены, возбуждены и очень суетились. Один из налетчиков рванул искореженную дверь, лежавшей на боку мятой как бумажный кулек машины и та сразу поддалась, но открылась не полностью. Заглянув за дверцу и осмотрев машину изнутри, Сила, − а это был он, выдавил:

– Все готовы! Мороз, давай в машину, подавай мешки.

Мешков было несколько. Собрав добычу, разбойники побежали, и казалось – все получилось, еще сотня, другая метров, и они скроются из вида, а там лодка, река, тайга и весь мир – такой яркий и теперь доступный. Но из-за поворота показалась поотставшая машина сопровождения – черная стремительная «Волга».

Машина резко встала, – заскрипели тормоза, открылась передняя дверь и сидящий в машине человек, быстро вышел и, оперев руку на открытую дверцу, навел пистолет на убегающих. Грянул выстрел, потом еще, потом еще. Мороз – самый молодой из нападавших, вдруг, как будто бы споткнулся, и со всей энергией спринтера рухнул на дорогу, словно та вдруг перед ним вздыбилась и встала вертикальной стеной. Мороз был недвижим, ‒ пуля попала ему в шею в основании русой стриженной головы. Вокруг убитого валялись опечатанные серые мешки, туго набитые казначейскими билетами – цена его жизни.

Грек, – подготовленный армией морской пехотинец, повернулся на выстрелы и, не останавливаясь, сыпанул по машине и стрелявшему свинцовым горохом из автомата. Очередь накрыла капот, а переднее стекло «Волги» искристыми брызгами разлетелось и осыпалось в дорожную пыль. Сила уже карабкался по круче и забравшись наверх открыл огонь по машине из своего ТТ, прикрывая отход Грека. Сверху Сила видел, что Мороз уже «готов», но жалеть подельника не было времени.

Грек то же поднялся наверх по склону, из его груди вырывалось сдавленное хрипение, пунцовое лицо было мокрым и полно физического страдания.

– Давай Грек! Еще немного и мы уйдем! ‒ сдавленно, задыхаясь, выдавил Сила.

Видимо убегавшие зацепили стрелка у машины – тот не проявлял более активности.

Вскоре убегавшие достигли лодки, обойдя плотину по верхней тропе. Отчаяние придало им сил и теперь в лодке они сидели совершенно изможденные, и, казалось, готовые умереть – так были наполнены бушующей кровью их сердца и артерии.

Отчалив от берега, завели мотор и стали быстро удаляться вверх по Енисею, унося себя и добытое в бою, как им казалось, благополучие.

Лодка стремительно летела вперед по Енисею вверх против течения реки, Сила и Грек молчали, переживая произошедшие роковые в их жизни события. Вскоре лодка повернула вправо, вошла в Кантегир и достигла «дудки». Сила, который правил лодкой, засомневался в способности пройти этот сложный участок, но гонимый страхом быть настигнутым, отчаянно направил лодку в узкую горловину. Лодка споро пошла вверх по потоку и уже, казалось, вот-вот проскочит гибельный участок, как что-то надломилось в стремительном её ходе, в рокоте двигателя случился неуверенный тон. То ли дрогнула рука у Силы, то ли мотор дал сбой, но лодка вдруг встала, резко рванулась влево и поток смял посудину, швырнул на каменную стенку «дудки».

Раздался скрежет, потом треск ломающихся досок, лодка стала набирать воду, корма просела, нос приподнялся, и лодку понесло потоком по «дудке» вниз, мотая из стороны в сторону и периодически ударяя о скалу. На выходе из «дудки» лодка встала бортом к потоку и была мгновенно опрокинута. Сила и Грек оказались в воде вместе со своей добычей и мешком с провиантом. Отчаянно выгребая к берегу, Сила и Грек теперь летели вниз по течению реки. То слева, то справа плывущие люди пролетали мимо валунов и пенистых бурунов воды. Силу и Грека бросало то вверх, то опускало потоком вниз, то кружило и снова несло по воле свирепой воды. Грек поотстал от плывущего Силы, выгребая одной рукой, ‒ другая цепко держала автомат, и Сила видел, как Грека крутануло водоворотом и мгновенно бросило на ярко блестевший в потоке воды камень. Грек погрузился в воду и некоторое время не был виден, а затем из воды показалась спина напарника – брезентовая куртка пузырилась воздухом, но головы Грека видно уже не было. В один из моментов Сила разглядел, как вокруг тела Грека вода расходится розоватым облаком.

Силантий выгреб к берегу и обессиленный лежал на отмели.

Было ясно – он теперь остался один. Исчезли деньги, пропало все, рухнули надежды. Осталась при нем только его жизнь, которая теперь не стоила и медной бляхи на ремне, которым он подпоясывался каждый день. А еще жила в этом человеке огромная, как валуны у реки злоба на весь этот такой благополучный мир, который не знает пощады и всегда наказывает его за поступки, которые многим сходят с рук. Силантий заскрипел зубами от ярости и отчаянья.

–Нет, я вам не дамся, не дождетесь, ‒ выговаривал, сцепив зубы Силантий, собирая последние силы.

Сила направился вдоль берега и достиг лагеря уже к вечеру. Лагерь был еще пока пуст, только Виктор, повариха и вернувшаяся с «горы» Наташа находились в нем.

Сила, озираясь и по-звериному ведя носом, скрытно подошёл к палатке Виктора и вошел в неё.

Виктор со страхом глядел на измученного, мокрого и резко осунувшегося Силу, который устало присел на чурбан-табурет и выдохнул:

–Все кончено. Ни денег, ни мужиков. Столько трупов и все впустую. Господи, что же делать?

Поборов слабость, Сила приказал:

– Собирайся, бери оружие, патроны, жратву и уходим в тайгу. Отсидимся, а там глядишь, что-нибудь придумаем.

–Я не пойду с тобой. Так мы не договаривались, ‒ тихо, с опаской поглядывая на Силу ответил Виктор.

Не дождавшись ответа, уже несколько более уверенный добавил:

– Вы натворили дел, вам и отвечать.

– Э, парень, хочешь остаться в стороне – не получится. Я вот остался один, а значит отвечать будет некому, кроме тебя. Я им не дамся, ‒ устало процедил Сила и его лицо обезобразила гримаса, отразившая душевный муки, разочарование и физическую боль.

–Что? Значит ‒ не пойдешь. Гнида трусливая. Собери мне еды на первое время. Мне нужно идти, ‒ закончил Сила, понимая, что заставить Виктора он не сможет.

– По рации передали, что сюда летит вертолет. Вас опознали, ‒ соврал Виктор, надеясь побыстрее избавиться от подельника.

Сила стал затравленно озираться, лихорадочно подсчитывая – сколько у него времени на то, чтобы скрыться в тайге. Получалось, что совсем мало оставалось времени на то, чтобы уйти и скрыться в надежном месте.

Вдруг в проеме палатки появилась Наташа, которая несколько растерялась при виде незнакомого, такого странного и даже страшного человека.

– Извините, я потом зайду. Хотела рассказать про работу на «горе», – сказала было в растерянности девушка, отступая назад.

Дикая мысль пронзила воспаленный мозг Силы.

– А, вот, кто пойдет со мной, ‒ вдруг произнес он, решив, что девушка, такая юная и маленькая, может быть гарантией его благополучного бегства и аргументом в споре с властями.

Сила вскочил и, быстро выхватив пистолет, приставил к голове Наташи и грозный в своей решимости, приказал девушке:

– Идем!

И ухватив девушку за руку повёл её за собой.

Сила и его новая жертва двинулись вверх по течению реки и вскоре скрылись за кустами и деревьями. Виктор сидел в палатке и лихорадочно искал выход для себя из сложившейся ситуации.

– Так, Сила остался один. Если его возьмут, он укажет на меня. А если не возьмут, и Сила сгинет, то можно соврать, что оружие и взрывчатку украли или отняли силой. Нет, лучше украли, так, как если бы отняли, я должен был бы сразу доложить. Но как украли? – ведь все хранится под замком по описи. Господи! – какой же я идиот, – ввязался в такую авантюру! ‒ так лихорадочно рассуждал Виктор, понимая, что влип он настолько серьезно, что, если удастся выпутаться – это будет самой крупной удачей в его жизни.

Вдруг совершенно неожиданно для себя Виктор – кандидат в члены КПСС, воскликнул, обращаясь к тому, о ком, казалось, никогда и не думал ранее:

– Господи! Помоги мне.

В лагере у костровища послышались голоса вернувшихся с работы горняков и геологов. Виктор ринулся к ним, собираясь сообщить о захвате Наташи.

Выслушав невнятный рассказ Виктора о нападении на лагерь вооруженного бандита, который увел с собой Наташу вверх по реке, Виктор подумал, что пора сообщить о происшествии по рации с тем, чтобы информация дошла до милиции. После экстренной связи по рации Виктор взял карабин и отправился вверх по реке.

Еще раньше Виктора, сразу после известия о захвате Наташи, по тропе убежали Студент и Пашка, полные отваги и решимости отбить подругу.

Сила и Наташа, тем временем, шли по тропе вдоль реки. Сила постоянно прислушивался и озирался, ожидая появления вертолета с милицией.

За поворотом реки на плесе они вдруг увидели плот и людей рядом в ярких жилетах и касках. Четверо туристов, сплавлявшихся по Кантегиру, поправляли снаряжение на плоте, а рядом дымился угасающий костерок – видимо готовили чай и теперь снова отравлялись в путь.

У Силы появилась яркая идея. А что, если захватить плот и вместе со спортсменами, замаскировавшись под них, уйти из опасной теперь зоны, где его будут очень скоро искать. С этой мыслью Сила, придерживая Наташу, направился к плоту и решительно направил пистолет на ближайшего к нему крепкого парня. Из четверых сплавлявшихся по реке двое были девушками – напарницы двоих ребят. Все четверо были очень молоды и при виде странной пары поначалу думали предложить им помощь – столь усталыми и даже истерзанными они казались, но при виде оружия совершенно растерялись и послушно спустили на воду плот.

Теперь плот нёс по реке уже шестерых «седоков».

Сила и Наташа одели оказавшиеся у ребят запасные жилеты и теперь мало отличались от туристов. Сила сидел у борта плота, контролируя действия всех на борту. Туристы отчаянно работали веслами, было видно, что справляться с перегруженным плотом им было трудно. Тем не менее, плот летел, увлекаемый потоком и скоро пронесся мимо бегущих по берегу Студента с Пашкой, а затем и Виктора. Но плот был перегружен и это дало очень скоро о себе горькую весть.

Просевший плот на повороте реки зацепил скрытую в воде скалу и, получив тяжелое повреждение, стал разваливаться на глазах, находящихся на берегу Студента, Пашки и Виктора. Только в этот момент Студент разглядел среди плывущих на плоте Наташу и, отметив её русую голову, теперь мелькавшую над водой, он побежал вдоль берега, пытаясь хоть как-то помочь девушке. Студент, несколько опередив на изгибе поток, прыгнул в воду и поплыл, что есть сил, отчаянно работая руками и ногами. Ему удалось пересечь часть реки и оказаться на пути плывущей уже без сил Наташи. Руки ребят сплелись и, перехватив девушку, Студент греб одной рукой, правя назад к берегу. Река удачно вынесла их в тихую заводь.

Студент и Наташа выбрались на берег и лежали у воды не в силах даже что-то говорить.

Остальные участники заплыва, – неудачливые туристы, сноровисто подгребали к правому берегу и, выбравшись на сушу, теперь сидели грустные, вглядываясь вдоль течения реки и отмечая уже в отдалении мелькавшие на воде части своего плота.

И лишь один участник заплыва по дикому потоку правил к противоположному левому крутому берегу, долго выискивая ложбину между скал, где он мог бы выбраться из реки.

Виктор, распознав теперь в плывущем Силантия, долго выцеливал его из карабина и первый выстрел секанул по скале над головой плывущего вдоль скалы.

Сила затравленно оглянулся на выстрел и продолжал плыть, максимально погрузившись в воду. Второй выстрел ударил в воду, не добрав нескольких метров до Силантия.

–Врешь – не возьмешь! – вспомнил вдруг любимое в детстве кино про плывущего под пулями через реку Урал комдива и героя гражданской войны Чапаева Силантий.

Это яркое воспоминание и собственное восклицание придало ему новых сил, и он уже совершенно бесстрашно греб он вперед, веря, что в него не попадут. И, правда – третьего выстрела не последовало – изгиб берега прикрыл плывущего Силу от стрелка. Теперь Силантий был напротив узкого распадка между скал и смог выбраться из воды прежде, чем Виктор снова изготовился для стрельбы. Силантий юркнул в узкую темную щель между скал и стал подниматься вверх по ложбине, густо заросшей кустарником, травой и чахлыми деревцами. Впереди вдоль ложбины лежал весь покрытый мхом и заросший травой ствол некогда могучего дерева. Пытаясь обойти ствол и взобравшись на него, мокрый Силантий вдруг поскользнулся на сырой полусгнившей лесине, − ноги скользнули назад и в стороны, и он рухнул головой вперед в ложбинку между стволом и склоном. Нежданно раздался лязг металла, и дикая боль полыхнула в голове и в глазах.

Полыхнуло болью во всем теле и свет погас мгновенно: Сила угодил в медвежий капкан.

Он об этом не знал и, собственно, никогда этого уже и не осознал. Огромный капкан, прикованный к упавшему стволу, был поставлен на медведя давно, видимо еще прошлой весной или осенью, простоял всю зиму, был засыпан снегом, а теперь забытый караулил свою жертву. Сила угодил в капкан головой, и ржавое железо обхватило мертвой хваткой живую плоть разбойника и душегуба. Силантий еще был жив, периодически приходил в себя, пытался все встать, стряхнуть с себя этот невесть-откуда взявшийся тяжелый «терновый венец», но вновь терял сознание.

Душа Силантия тусклым лучом взмыла вверх ровно тогда, когда серебристая Луна вышла из-за Борусского хребта и осветила реку, вершины деревьев, наложив густые тени на ущелья, распадки и лес.

В этот момент Студент и Наташа сидели у реки, обнявшись и снова, и снова переживали свершившиеся в их жизни последние события.

– Смотри, что-то сверкнуло, как будто луч, ‒ показал Студент Наташе на всполох над темным ущельем на другой стороне реки.

–Звезда, видимо, ‒ ответила девушка, глядя, собственно, не на неведомый свет, а на Студента. Глаза у Наташи светились сейчас ярче всякой звезды.

Практика у Студента подходила к концу и наговорив друг дружке много хороших слов на прощание, наобещав много несбыточного, Студент и Наташа вскоре расстались, оставив в своей памяти всё, что с ними произошло этим необыкновенным летом на берегу студеной реки.

Виктора вскоре арестовали.

Слишком многое показывало на его участие в нападении на машину инкассаторов, и на этом закончилась карьера ловкого малого, так и не ставшего настоящим горным инженером.

А Секретаря вскоре сняли с должности, оценив произошедшее на стройке как серьезное упущение в работе местной власти.

ГЭС пустили в срок.

Было много шумихи, воздушных шаров, транспарантов, речей и последовавших за этим наград. Правда, поработав несколько часов, турбина была остановлена еще на полгода.

И только река гордо, верно, стремительно и невозмутимо несла свои студеные воды, настойчиво совершенствуя свое русло и соревнуясь с бегом времени, неизменно доказывая, что каждому событию свое мгновение, а в одну реку дважды не войдешь, а войдя единожды, выйдешь из неё уже иным, иногда совершенно другим, человеком.

Оглавление

БУЛЬ И УСАЛА

ФЁДЯ-БАЙКЕР

ИВАКАК ПАНАЛЫК – ИЩУЩИЙ С КОПЬЁМ

БОТАЛО

ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ

У ОСТРОВА СВОЯ ЗАГАДКА

КУРОК

ПОДАРОЧКИ

ОНА СТОЯЛА ПЕРЕДО МНОЙ НА КОЛЕНЯХ!

КАРЛ

НАШЛА КОЗА НА КАМЕНЬ

КАТИСЬ МОНЕТКА ЗОЛОТАЯ…

КЯХТА Из истории Русской Америки. Раздел из книги «Сны командора»

СОХРАНИ ЖИЗНЬ!

О! – КОШКА!

ОСОЛОВЁНОК

ЗАЯЦ

ВЕЧЕРНИЙ ПРОМЕНАД

НАТИСК ОРГАНИЗОВАННОЙ ПЛОТИ

СЕРДЦЕ ПОДСКАЖЕТ, – ВОВЕК НЕ НАКАЖЕТ

ВОРОНка

НЕ СОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ

СЕРЕБРЯНЫЙ УЗЕЛ ИЛИ ВАКСА В КАЛОШАХ

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ ДЛИНОЮ В ПОЛВЕКА

У СТУДЁНОЙ РЕКИ