Змеи Ташбаана (СИ) [Атенаис Мерсье] (fb2) читать онлайн

========== Глава первая ==========

Красивое смуглое лицо принца Зайнутдина выражало беспокойство. Густые черные брови непрерывно хмурились, тонкие губы то сжимались в единую линию, то приоткрывались вновь, будто принц хотел что-то сказать, но не решался, а длинные чуткие пальцы постоянно теребили щедро умасленную и неестественно блестящую прядь длинных волос.

— Какие думы омрачают ваше чело, о милостивый господин? — елейным голосом спросил Великий визирь Ахошта, видя, что принц уже готов вскочить с раскиданных по узорчатому ковру подушек и начать метаться по покоям из угла в угол. Зайнутдин бросил настороженный взгляд на длинный свиток в руках согнувшегося перед ним горбуна-визиря и спросил ломким мальчишеским голосом:

— Можете ли вы поручиться, о мудрейший из мудрецов, что все эти тарханы действительно поддержат меня, когда мой отец — да живет он вечно! — покинет этот мир? Затеянная нами игра слишком опасна, чтобы в ней было под силу выстоять в одиночку.

— Вам не о чем беспокоиться, о светлейший принц, — закачал визирь седой головой в огромном желтом тюрбане, украшенном крупным, с голубиное яйцо, бриллиантом. — Никто из тарханов не желает видеть на калорменском троне… — Ахошта выдержал паузу и закончил с едва уловимой насмешкой, — осла.

— От этого он не становится менее опасен, — ответил ничуть не убежденный его словами Зайнутдин.

Принц боялся старшего брата, как огня. И одновременно с тем почти боготворил его, желая во всем походить на Рабадаша. И превосходить его, почему и возжелал теперь отцовского трона в обход законного наследника. Порой Зайнутдин и сам затруднялся сказать, какое из обуревавших его чувств было сильнее: страх перед кронпринцем, зависть к нему или почти раболепное почтение.

Великому визирю же вражда между принцами была лишь к выгоде. Зайнутдин по натуре был куда более робок и управляем, чем властный и несдержанный — хотя и значительно поумневший после того, как этот нарнийский демон вынудил его побывать в ослиной шкуре — Рабадаш. Буйную натуру кронпринца давно уже не сдерживал даже сам великий тисрок, и если Рабадаш до сих пор не избавился от отца, то лишь потому, что сыновья почтительность всё же перевешивала жажду власти.

Да и не забыл еще Ахошта, как кронпринц обращался с ним, словно с последним рабом, недостойным даже чистить конюшни во дворце великого тисрока. Как не только поносил визиря последними словами, но и отвешивал ему пинков. Пусть с того дня минуло уже целых шесть лет, но Ахошта ничего не забыл и не намеревался прощать.

— Ваш брат смертен, как и все мы, о достопочтеннейший принц, — ответил Великий визирь, и лицо Зайнутдина даже посерело от охватившего его страха.

— Вы уверены, что это необходимо? — почти шепотом спросил принц, но в стремлении сохранить Рабадашу жизнь Зайнутдином двигала отнюдь не братская любовь. — Он сражается куда лучше меня.

У кронпринца за плечами был не один десяток военных походов и откровенно разбойничьих набегов, а у Зайнутдина — лишь мечты о воинской славе. Рабадашу всё же нельзя было отказать в уме и до его авантюры с нарнийской королевой, а потому, отправляясь в поход, он никогда не брал с собой младших братьев. Из двух дюжин сыновей великого тисрока истинным воином был лишь один.

— Вам нет нужды сражаться с ним самому, о светлейший господин, — елейно улыбнулся Ахошта. Случись подобное, и визирю пришлось бы сажать на калорменский трон уже третьего из сыновей тисрока, поскольку в поединке Рабадаш разорвет Зайнутдина, как дикий волк разрывает слепого щенка.

— Тогда, — с сомнением протянул принц, — напишите тарханам, что я согласен на их предложение.

— Как вам будет угодно, о благороднейший из сыновей великого тисрока, да живет он вечно! — согнулся до самого пола визирь, пряча насмешливую улыбку, искажавшую его и без того некрасивое лицо. Зайнутдин, разумеется, не станет даже подписывать этого письма, боясь, как бы оно не попало не в те руки. А вернее, в руки старшего из сыновей великого тисрока.

— Я щедро вознагражу вас, когда сяду на трон, — пообещал принц, вновь начав теребить прядь длинных черных волос. — Скажите мне, о мудрейший, чего вы желаете?

— Лишь видеть на троне Калормена достойного правителя, — льстиво ответил Ахошта. Ибо чего еще было желать Великому визирю и тархану одной из богатейших сатрапий, как не послушной марионетки в венце тисрока? У Ахошты было всё, кроме возможности самому править империей. — Для меня не будет лучшей награды, чем знать, что наследие наших предков отныне в надежных руках.

Принц улыбнулся, польщенный столь лестными словами и не понимающий, что Ахошта говорит отнюдь не о нем, и коротко махнул рукой, давая понять, что больше не нуждается в обществе Великого визиря. Тот покорно поклонился еще раз и попятился к высоким дверям из красного дерева, не смея повернуться к сыну великого тисрока спиной и оскорбить его недостойным видом.

Дело было, считай, сделано, думал Ахошта, направляясь в покои тисрока и едва заметно улыбаясь собственным мыслям. Все лекари повелителя говорили, что тот не проживет и недели, сведенный в могилу старостью и болезнью, а уж после этого Ахоште не составит труда отправить на плаху его старшего сына. Визирь не впервые ловил себя на мысли, что многим обязан этому нарнийскому демону в обличии льва. Из-за его проклятия Рабадаш был по сути заперт в Ташбаане, загнан в ловушку, из которой нет выхода, и когда за ним придут солдаты Зайнутдина, отступать кронпринцу будет некуда. Никто не поможет ему и не поддержит.

Так думал Великий визирь, входя, низко согнувшись и семеня крохотными шажками, в покои тисрока. И едва не споткнулся, сбившись с шага, когда увидел у постели повелителя не только пару высоких мужских сапог с загнутыми носами, но и две выглядывающие из-под узкой красной юбки ножки в расшитых золотой нитью туфельках.

— Ты можешь подняться, о мудрейший из мудрецов, — прошелестел тисрок со своего необъятного ложа, и визирь послушно выпрямился. Лишь для того, чтобы убедиться в своих подозрениях. Его не смутило увидеть здесь то же смуглое лицо с тонкими усиками и подведенными черной краской глазами, что он лишь недавно лицезрел в покоях принца Зайнутдина. Принц Шараф был его близнецом, младшим из двоих принцев и куда более разумным, но полагавшим, что его удел — во всем поддерживать Зайнутдина, а потому не представлявшим для Ахошты никакой опасности. Но куда меньше визирю понравилось увидеть у постели тисрока женщину в ярко-красном сари, скрывавшим одну ее руку, но оставлявшим открытой другую, бережно державшую в унизанных кольцами пальцах безвольную ладонь тисрока.

Джанаан, любимейшая из дочерей великого тисрока и правительница трех сатрапий по праву вдовы тархана Амаудира и матери его двоих еще не вошедших в возраст сыновей. Джанаан, Жемчужина Калормена и прекраснейшая из потомков Таша неумолимого и неодолимого, от которого вели свой род все правители империи. Джанаан Белая Змея, как порой называли ее недовольные тарханы, хотя кожа ее была оливково-смуглой, а одежды куда чаще красными или синими, чем белыми. Ее матерью была наложница с севера, белокурая и светлокожая, но от нее принцесса унаследовала лишь холодные, зеленые с голубым отливом глаза. На удивление гармонично сочетавшиеся с золотистой кожей и темно-каштановыми волосами, о чьем блеске и тяжести грезил по ночам едва ли не каждый мужчина Калормена, будь он хоть последним из бедняков, хоть богатейшим из тарханов. Принцессе было уже тридцать лет, но с годами ее красота становилась лишь ярче и чувственнее, и даже не будь она первой красавицей Калормена, любимая дочь тисрока по-прежнему оставалась бы завидной партией даже для самого могущественнного тархана. И каждый вельможа не оставлял попыток завоевать ее гордое сердце.

Но Белая Змея за всю свою жизнь любила лишь троих мужчин, и двое из них были ее сыновьями. А потому в народе поговаривали, будто первым мужчиной Джанаан был ее собственный брат, и хотя Ахошта не знал, сколько истины в этих сплетнях, они едва ли его удивляли. Рабадаш всегда брал, что хотел, а тисрок настолько любил этих двоих из своих многочисленных сыновей и дочерей, что, вероятно, простил бы им даже столь позорную связь. Но даже если эти слухи не были правдой, Джанаан по-прежнему оставалась угрозой для Великого визиря. Единственная, кому Рабадаш доверял почти так же, как самому себе, Джанаан обожала старшего брата не меньше и желала видеть на троне лишь его одного. Она не согласится увенчать короной никакого иного из сыновей тисрока.

Джанаан приветствовала Великого визиря одним только взмахом длинных вычерненных ресниц и вновь повернула лицо к отцу, позволив Ахоште лишь любоваться ее точеным профилем и абрисом тяжелой полной груди под ярко-красной тканью. Длинные густые волосы принцессы были подняты вверх, образуя на ее голове корону прекраснее, чем венец правителя Калормена, но не уложены в сложную прическу, а свободно рассыпа́лись по плечам и спине, щедро умащенные, как и каждый дюйм ее оливковой кожи, розовым маслом и завитые в крупные локоны. Какой мужчина не пожелал бы коснуться этих кудрей и намотать их на кулак?

— Что привело тебя в мои покои, о мудрейший из мудрецов? — прошелестел тисрок, недовольный тем, что горбун-визирь так пристально смотрит на его любимую дочь.

— Лишь заботы о твоем самочувствии, о повелитель, да живешь ты вечно! — льстиво ответил Ахошта. Тисрок Калормена — живое божественно в глазах его смиренных подданных.

— Вам не было нужды утруждаться, — улыбнулся принц Шараф, тем не менее подарив визирю взгляд, ясно говоривший, что принц не хуже него понимает, какую опасность несет Джанаан одним своим присутствием. — Моя прекрасная сестра позаботится о самочувствии отца — да живет он вечно! — куда лучше, чем сотня лекарей.

— Ты льстишь мне, возлюбленный брат, — ответила принцесса приятным грудным голосом и едва заметно улыбнулась подкрашенными темно-красной краской губами.

— Мне не сообщили о вашем прибытии, светлейшая госпожа, — заметил Ахошта, по-прежнему неприятно пораженный и самим появлением Джанаан в столице, и тем, что никто не удосужился поставить его в известность.

Принцесса улыбнулась еще раз, но уже отнюдь не так ласково.

— У вас и без того хватает государственных забот, о мудрейший из мудрецов, — ответила Джанаан, и в ее голосе уже не было и тени этой улыбки. Столь же ясно дала визирю понять, что о ее появлении умолчали намеренно. – Особенно в столь темный час, когда отец мой — да живет он вечно! — болен, а брат предпочитает трудам быструю скачку.

После пребывания в ослиной шкуре у Рабадаша появилась привычка часами носиться по окрестностям Ташбаана верхом на злющем черном жеребце. Прежде любивший в любое мгновение сорваться из дворца и отправиться в военный поход, кронпринц тяжело приносил свое вынужденное заточение, и лишь верховые прогулки спасали его слуг и вельмож от постоянных вспышек кронпринцевой ярости. Порой Рабадаш проводил в седле целый день, но теперь болезнь отца вынуждала его возвращаться еще до полудня и вновь запирать себя во дворце Ташбаана. Ахошта же предпочел бы, чтобы кронпринц и дальше носился по холмам, сколько ему вздумается, поменьше вникая в государственные дела и не мешая плести заговоры за его спиной. Особенно желательно это было сегодня. Знал Рабадаш о приезде сестры заранее или нет — разумеется, знал, а Ахошта не первый год мечтал добраться до его личных писем, особенно к сестре, — но Джанаан в любом случае не смогла бы назвать брату точного часа. И чем позже он узнает, тем больше у Великого визиря будет времени, чтобы придумать, как развести этих змей по разным углам дворца.

Но не успело солнце подняться в зенит, как за широким, занавешенным прозрачными шторами окном послышались крики глашатаев.

— Дорогу! Дорогу старшему из сыновей тисрока, да живет он вечно!

А раньше, не без злорадства подумал Ахошта, нехотя поднимаясь с такой удобной груды подушек, кричали «Дорогу наследнику престола!».

Но кто же всерьез станет считать его наследником после того, как в день Осеннего Празднества с него на глазах у пяти тысяч калорменцев слезала ослиная шкура?

Любимейшая из дочерей тисрока — чтоб ей оступиться на мраморной лестнице и сломать свою тонкую шейку, тем самым избавив Ахошту от десятка трудностей! — оказалась во внутреннем дворе куда раньше Великого визиря. Она сменила свое красное сари на белые, больше подходившие ее прозвищу одежды — полупрозрачную блузу с воздушными рукавами и шальвары с широким, расшитым серебром поясом, — и радостно улыбнулась, увидев несущегося ей навстречу огромного черного жеребца. Дьяволом звали коня, и дьяволом был его всадник в тяжелой черной коже и густо-синем шелке. Высокий, широкоплечий, с разметавшимися по плечам и завивавшимися на концах длинными черными волосами, он промчался по двору, едва не сбив с ног замешкавшегося конюха, и спрыгнул с седла с легкостью двадцатилетнего мальчишки.

Черная и белая змея сплелись в объятии, больше подходившем паре страстных любовников, но затем кронпринц взял лицо Джанаан в ладони и запечатлел на ее лбу целомудренный братский поцелуй.

— Я рада видеть тебя, брат, — пропела принцесса, жадно вглядываясь в его красивое смуглое лицо.

— Как я и тебя, сестра, — ответил Рабадаш низким бархатным голосом и, не разжимая рук в темных перчатках, перевел взгляд на семенящего к нему визиря. Тот с трудом удержался, чтобы не поежиться при виде этих агатово-черных глаз, едва уловимо светлевших у самого зрачка и подведенных, как у всех Воинов Азарота, темно-синей краской. Порой Ахоште казалось, что черноглазый дьявол видит его насквозь.

— Вы чего-то хотели, мудрейший? — спросил Рабадаш уже не таким миролюбивым тоном. Будто отвесил неугодному визирю очередной пинок.

— Лишь несколько государственных вопросов, о достойнейший из господ, — залебезил Ахошта, но кронпринц гневно нахмурил черные брови и уже открыто бросил так, словно говорил с обыкновенным конюхом:

— Потом. Сегодня у меня есть дела поважнее.

Льнущая к нему сестра негромко засмеялась в ответ, довольная, что Рабадаш готов бросить всё ради нее одной, и потрепала по холке его коня. Тот негромко заржал и послушно склонил голову ниже. Боевой, обученный кусаться и лягаться и не раз калечивший конюхов, Дьявол никогда не смел даже покушаться на нежные руки принцессы, зная, сколько страшна и разрушительна будет ярость его хозяина.

Ахошта же подумал, что он напрасно отказался от предлагаемых принцем Зайнутдином наград. Когда тот сядет на трон и наденет венец тисрока, а голова его старшего брата украсит собой одно из копий над южными воротами Ташбаана, Великий визирь попросит у нового правителя Джанаан.

***

Едва уловимый, изредка налетающий с востока и пахнущий горькой солью ветерок лениво играл с прозрачными голубоватыми занавесями на балконных дверях. С моря неторопливо ползли тяжелые, окрашенные закатными лучами в багровый цвет тучи – первые предвестники надвигающегося на Калормен сезона дождей.

— Тебе всё же следует уделять больше времени тому, что творится в империи, — сказала Джанаан, беря в руку медный кувшин и подливая себе в бокал темно-красного вина. — Этот Великий визирь только и ждет, чтобы прибрать бразды правления к своим рукам, — заметила принцесса и скосила густо подкрашенные черной и серебристой краской глаза на брата, ожидая, что тот если не устыдится своей лености, то хотя бы задумается о том, чем это может ему грозить.

— Я посмотрю, как у него это получится, — лениво отозвался Рабадаш, выпуская изо рта клуб терпко пахнущего дыма. Кронпринц развалился на узкой, обитой светлым шелком кушетке, сбросив тяжелый кожаный плащ с широкими прорезями вместо рукавов, и теперь неторопливо раскуривал кальян, изредка поглядывая сквозь распахнутые балконные двери на наползающую из глубин моря ночь.

— Ты забыл, скольких сыновей породили жены и бесчисленные наложницы нашего отца? — ядовито спросила Джанаан и щелкнула пальцами, веля принести ей теплую накидку. Притаившаяся в углу рабыня немедля бросилась выполнять приказ. Лето в этом году выдалось слишком холодное даже по меркам варваров из северных земель, и по вечерам привыкшая к зною более южных сатрапий принцесса отчаянно мерзла, кутаясь в подаренный ей одним из северных послов палантин. — Я могу напомнить, брат, сколько у нас жаждущей власти родни.

— Двадцать два брата и шестнадцать сестер, считая тебя, — ответил Рабадаш не менее ядовитым тоном. Словно говорил всем своим видом, что пусть его тридцать четыре года уже не считались молодостью, но и даже близко не являлись старостью, а потому провалами в памяти кронпринц пока что не страдал. — И большинство из этих благородных отпрысков еще не пережило даже двадцатую свою зиму. Вон, — велел он принесшей палантин рабыне, и та послушно скрылась за ведущими в спальню дверьми.

— Зато тех, кто достиг, уже более, чем достаточно, — парировала Джанаан, набрасывая на плечи теплый золотистый мех. — Думаешь, близнецы станут сидеть, сложа руки, когда отец уже одной ногой в могиле? Не говоря уж о недовольстве тарханов.

— Тарханов, — с металлом в голове ответил Рабадаш, — никто не спрашивает.

Джанаан устало вздохнула и подсела вплотную, положив унизанные браслетами до самых локтей руки ему на плечи.

— Ты же это не всерьез, правда? — спросила она, запуская пальцы в густые черные волосы брата. — Ты не покидал Ташбаана уже шесть лет. Тарханы недовольны тем, что не могут воевать. Не хочу тебя огорчать, но никому в Калормене не нужен Рабадаш Миротворец.

— Рабадаш Потешный, — ответил кронпринц. — Ты ведь это хотела сказать, сестра? Что? — спросил он, когда на красивом лице принцессы на короткое мгновение появилось растерянное выражение. — Думаешь, я не знаю, что обо мне говорят? Знаю, и о болтовне не только тарханов, но и последних бедняков в этом проклятом городе.

— И все равно предпочитаешь проводить время в седле или в гареме? — спросила Джанаан, не понимая, почему он позволяет людям говорить всё, что вздумается. Вырвать языки самым смелым, и остальные быстро присмиреют. Но Рабадаш предпочитал бездействовать.

— А что ты мне предлагаешь? — не согласился с ее мыслями брат. — Обезглавить их всех? И кем я тогда буду править?

— Вот что бывает, когда решаешь посадить рядом со своим троном какую-то северную дикарку, — в бессильной ярости бросила принцесса. — Мало тебе было наложниц, нарнийскую ведьму захотелось? Да еще и жениться на ней удумал! Любая тархина убила бы за возможность стать твоей женой, но тебе понадобилась девка без рода и племени, коронованная каким-то демоном!

— Замолчи, — велел Рабадаш, — или пожалеешь.

Подобного он не собирался терпеть даже от нее.

— Я уже жалею, — ответила Джанаан. — Жалею, что меня не было тогда в Ташбаане, чтобы тебя остановить.

Она примчалась в столицу лишь через несколько недель, когда до Зулиндреха, что стоит на южной оконечности Калорменского Залива, дошли какие-то невнятные слухи. А когда узнала, что произошло на самом деле, когда увидела собственными глазами, то заперлась в своих покоях и рыдала, пока не охрипла от криков и бессильных проклятий.

Ты, верно, думал, что это забавно, Лев. Что, быть может, это справедливо. Но подумал ли ты о том, что всегда найдется тот, кто будет беззаветно любить даже самое жестокое чудовище, каким ты без сомнения видел моего брата?

Джанаан отвела взгляд, отстранилась и села прямо, часто моргая и неловко пытаясь поправить сползший с плеча палантин. Рабадаш молчал, глядя на нее снизу вверх непроницаемыми черными глазами, но потом всё же потянулся к сестре и поправил накидку сам.

— Отец не проживет и нескольких дней, — сказала Джанаан, прижимаясь к нему спиной и глубоко вдыхая исходящий от его длинных волос терпкий запах листьев черного чая. — А мне не нравится, с каким видом меня встретили близнецы. У Зайнутдина было такое лицо, словно к нему сам нарнийский демон явился.

— Пусть плетут заговоры, сколько хотят, — отмахнулся Рабадаш. — Из этого глупца выйдет лишь послушная марионетка, а такую согласятся терпеть далеко не все.

— Я бы предпочла, чтобы на него никто не соглашался, — сказала Джанаан, кладя ладони поверх обнимающих ее рук. — Я говорила с южными тарханами, как ты и просил.

— Полагаю, они не собираются бунтовать? — предположил кронпринц. Южным провинциям был весьма выгоден тисрок, что не способен отъехать от Ташбаана дальше, чем на десять миль, без опасения вновь обзавестись парой ослиных ушей. Такой правитель никогда не явится самолично проверять, какую часть налогов тарханы кладут в собственную казну вместо того, чтобы отправить в столицу. А других вельмож всегда можно подкупить золотом и голубым морским жемчугом, которым славится на весь мир юг Калормена.

— Не собираются, — согласилась Джанаан. — Но тархан Ильгамут желает сатрапию тархана Анрадина в награду за свою поддержку. Я… не решилась дать ему однозначного ответа.

Как не дала бы его и Анрадину. Как женщина, без сомнения, выбрала бы Ильгамута, красивого и отчаянного, как древний герой из витиеватых калорменских баллад, но как сестра будущего тисрока, оставила последнее слово за братом. Оба тархана были его давними союзниками, и как знать, кто из них нужнее Рабадашу теперь?

— Анрадин полезен на войне, но ни за что не поддержит правителя, уже не способного воевать, — ответил брат без тени удивления. — Надеюсь, ты сказала Ильгамуту, что отбирать эту сатрапию ему придется самостоятельно?

— Разумеется, — улыбнулась Джанаан. — Его вполне устроит, если ты просто не станешь вмешиваться.

— Не стану, — согласился Рабадаш. — Пусть воюет с Анрадином. Только посоветуй ему не слишком разорять свою и чужую сатрапии, я буду недоволен, если получу с них меньше золота, чем обычно.

— Я договорилась встретиться с ним через четыре дня у устья Кадера, — продолжила Джанаан, окрыленная успехом. — Если мы придем к соглашению, то через неделю у ворот Ташбаана будет вся его армия.

За ним приведут войска и остальные южные тарханы, и тогда уже никто не посмеет даже заикнуться о том, чтобы видеть на калорменском троне кого-то иного, кроме старшего из сыновей тисрока.

— Но кого-то всё равно придется обезглавить, — добавила Джанаан.

— И начну я с Великого визиря, — мрачно пообещал Рабадаш.

— А чем он плох? — заинтересовалась Джанаан, чуть поворачивая голову, чтобы видеть его лицо.

— Мне не нравится, как он смотрит на мою сестру, — ответил кронпринц, и она довольно рассмеялась. Но тут же осеклась, и они оба вскинули головы, слушая доносящийся сквозь распахнутые балконные двери заунывный колокольный звон и напряженно вглядываясь в сгущающуюся снаружи темноту.

Раз, молча считали удары брат с сестрой, слишком хорошо зная, что может означать звон дворцовых колоколов, уже подхваченный десятком других по всему Ташбаану. Два. Три.

Колокола отзвонили в последний, четвертый раз и стихли, погрузив город в неестественную зловещую тишину. Где-то снаружи залаяла напуганная этим оглушительным звоном собака.

Два удара — война, три — эпидемия, четыре — смерть тисрока.

— Тебе бы следовало перенести свою встречу с тарханом Ильгамутом, сестра, — равнодушным, даже отстраненным тоном сказал Рабадаш, по-прежнему глядя в темноту. Джанаан стиснула его руку с такой силой, что на смуглой коже остались следы от ее пальцев.

А затем высокие двойные двери покоев содрогнулись от удара, и зычный мужской голос велел:

— Откройте! Именем тисрока Зайнутдина — да живет он вечно! — я приказываю вам открыть!

— Я убью его, — мрачно пообещал Рабадаш, рефлекторно потянувшись рукой к брошенной на узорчатый ковер перевязи с саблей.

— Интересно, — пробормотала одновременно с ним более рассудительная Джанаан, — они догадались поставить кого-нибудь под балконом?

Двери содрогнулись еще раз, ясно давая понять, что солдаты готовы выломать их, если брат с сестрой не пожелают впустить сторонников принца Зайнутдина по собственной воле.

========== Глава вторая ==========

Двери стонали, содрогаясь от ударов, со скрипом царапали мраморный, в темных прожилках, пол, засов погнулся, словно пергаментный свиток, и грозился вот-вот выскользнуть из пазов.

— Всю резьбу снаружи обдерут, — недовольно бормотала Джанаан и пыталась нашарить ногой подходящий выступ на идущей под балконом лепнине, цепляясь рукой за запястье брата. Синяя шелковая ткань на его рукаве — широком у плеча, но резко сужавшемся у локтя и плотно облегавшем предплечье — скользила под влажными пальцами, и сорваться Джанаан не давал лишь надетый на руку кронпринца массивный золотой браслет, охватывающий широкое запястье, как боевой наруч.

— Возлюбленная сестра, ты не могла бы поторопиться? — сквозь зубы ответил Рабадаш, куда меньше обеспокоенный внешним видом дверей. Джанаан была не слишком высока и по-прежнему стройна, несмотря на то, что родила двоих детей — сестра никогда не позволяла себе растолстеть от беспечной жизни, как многие иные жены тарханов, — но удерживать ее на весу было непросто даже признанному мастеру сабельного и копейного боя, способному дни напролет носить на плечах доспехи. Потому как вес брони всё же распределялся по телу равномерно, а не оттягивал одну только правую руку.

— Надо было лезть первым, брат, когда я предлагала, — парировала принцесса, наконец нашарив подходящий выступ и поставив на него ногу.

— Да? — съязвил в ответ Рабадаш. — И что бы ты делала, сестра, если бы они вломились, когда я был бы уже внизу, а ты еще только собиралась слезать?

— Не знаю, — буркнула Джанаан, уже собираясь отпустить его руку и подыскивая, за что бы теперь ухватиться, когда услышала сверху грохот ломающегося дерева.

— Прыгай, — отрывисто велел Рабадаш, и держащая ее рука разжалась сама. Джанаан послушно отпустила его запястье и скорее рухнула, чем прыгнула, на растущие внизу колючие розовые кусты, закрыв лицо руками. Острые шипы расцарапали привыкшую к мягким тканям и благоухающим маслам кожу, вцепились в длинные волосы, следом затрещала полупрозрачная ткань блузы, и принцесса скатилась с куста, едва не оставив на нем часть летящего рукава. Задыхаясь от падения, она вскинула голову, как раз чтобы увидеть, как брат одним движением сабли рассек горло выскочившему на балкон мужчине в темном тюрбане, почти разрубив ему шею, и, не глядя вогнав саблю обратно в ножны, перемахнул через перила балкона, привычно перекатившись по земле и мгновенно выпрямившись во весь рост. Наверху отрывисто закричали солдаты. Боги, только бы у них не было луков!

— И как ты ухитрился проиграть нарнийскому королю? — больше в шутку спросила Джанаан, тяжело дыша и морщась от боли в расцарапанных руках. Страшно не было. Не за себя, когда рядом был брат, которому хватило бы смелости и мастерства сразиться с самими богами. А вот за него — до белых глаз.

— Потом расскажу, — бросил Рабадаш и потащил ее за собой какими-то окольными, известными ему одному путями по раскинувшемуся вокруг дворца саду. Джанаан рассеянно подумала, что ей следовало бы чаще появляться в столице. С тех пор, как она в семнадцать лет покинула Ташбаан, отправившись вместе с мужем в Зулиндрех, все тайные и явные дворцовые ходы успели напрочь стереться из ее памяти. Особенно пути к конюшням.

Дьявол недовольно заржал и тряхнул длинной черной гривой, не желая покидать стойло в столь поздний час, но стоял смирно, пока его седлали. Основательно и без лишней спешки, не забывая проверять, тщательно ли застегнут ремень подпруги и подтянуты ли на нужную длину посеребренные стремена.

— Как не вовремя умер отец, — пробормотала Джанаан, казавшаяся бледным полупрозрачным призраком в душной темноте конюшни.

— Думается мне, ему помогли, — ответил на это Рабадаш. Сестра примчалась в Ташбаан, едва ей донесли о болезни тисрока, но она всего лишь женщина. Военачальники ее покойного мужа могли и не захотеть подчиниться. Тем более ради принца, над которым втайне смеялся весь Калормен. А сам он мало на что способен в одиночку.

Тисрок, разумеется, не позволял никому из сыновей иметь личную армию, опасаясь, как бы кто-то из возлюбленных отпрысков не надумал захватить дворец и устроить переворот прежде, чем верные правителю тарханы успеют хотя бы узнать о восстании. Впрочем, он, верно, не учел, что тарханы и сами могут встать на сторону отпрысков и вместо пожеланий жить вечно накинут тисроку на шею шелковый шнур. Зайнутдину не хватило бы смелости задушить отца собственными руками, но у Великого визиря наверняка найдется десяток доверенных — и немых — слуг, которым можно было поручить подобное.

— Нужно было самому так сделать, — с иронией заметил Рабадаш, и Джанаан смерила его осуждающим взглядом. Но спорить не стала, а вместо этого выглянула во внутренний двор сквозь приоткрытую дверь конюшни и воскликнула куда громче, чем сама того хотела:

— Они здесь!

— Не кричи, — недовольно прошипел в ответ Рабадаш, вскочив в седло, и протянул ей руку. Сестра послушно вскочила на круп позади него — еще помнила старые уроки — и крепко обхватила обеими руками. Дьявол сорвался с места почти в карьер, вылетел в распахнутую дверь конюшни и с демоническим ржанием поднялся на дыбы, обрушившись и своим весом, и весом всадников на бросившегося ему наперерез солдата. Хрустнули кости, череп треснул и раскололся под ударом подкованного копыта, и солдат рухнул в пыль, не успев издать ни единого звука. Остальные испуганно попятились, позволив Дьяволу промчаться мимо них и вылететь в дворцовые ворота, едва не снеся тонкие витые створки массивной широкой грудью. Копий у солдат не было, а сабли не давали нужной дистанции, а потому никому не хотелось быть раздавленным огромным жеребцом вслед за незадачливым товарищем.

Главная улица Ташбаана, ползущая от южных ворот вверх по холму ко дворцу тисрока и оттуда вновь спускающаяся вниз, к воротам северным, непривычно пустовала. Всегда шумная и полная людей днем, сейчас она казалась неестественно тихой, и лишь изредка заметные в окнах домов огоньки свечей и медных ламп разрушали жутковатое ощущение того, что город попросту вымер с заходом солнца.

Южные ворота тоже были заперты, но стражники не дремали, как это было свойственно им прежде, на посту, а прохаживались перед и над огромными, окованными сталью и бронзой и закрытыми на массивный дубовый брус створками. Не иначе, как их всполошил дворцовый колокол. А потому появление кронпринца и его единокровной сестры стражу не слишком удивило. Разве что они озадачились откровенно взбудораженным видом господ и одной лошадью на двоих.

— Открыть ворота! — рявкнул Рабадаш, не спешиваясь.

— Как вам будет угодно, о светлейший господин, — унылым речитативом отозвался командир стражи, и вместе с парой подчиненных бросился вынимать из пазов тяжелый брус. Любому другому стражники ответили бы отказом и требованием ждать до первых лучей солнца, но у старшего из сыновей тисрока были свои привилегии. Да и не все еще успели позабыть его прежде гремевшую на весь мир славу воина и полководца.

— Больше никого не выпускать. Любой ценой, — велел Рабадаш и пустил коня галопом.

Подкованные копыта звонко зацокали по широкому каменному мосту, соединявшему город с южным берегом реки. Ташбаан возвышался на искусственном острове, насыпанном здесь еще первыми переселенцами из Арченланда. Арченландские летописи уверяли, что те были беглыми преступниками, калорменские — что угнетаемыми тамошним королем последователями Таша, отказывавшимися признавать божеством демона в образе Льва. А потому и изгнанными из Арченланда. Их потомки истиной уже мало интересовались, хотя и продолжали передавать из поколения в поколение историю о том, как Таш в награду за верность первых калорменцев — тогда еще белокожих и светловолосых, как и все северяне — спустился к ним с благодатных полей, приняв облик неистового воина в золотых доспехах. И взял в жены прекраснейшую из их женщин, ставшую матерью первого тисрока. Он же, по преданиям, указал, где насыпать остров на бурной полноводной реке и возвести на том острове город с хрустальными куполами и переброшенными на оба берега реки каменными мостами.

— Не пускать, так не пускать, — пробормотал себе под нос командир стражи, когда кронпринц уже не мог его услышать, и вновь принялся воевать с запирающим ворота брусом, костеря в мыслях всех потомков Таша, начиная от первого колена и заканчивая нынешним.

— Оторвались? — спросила Джанаан, когда темное небо над головой скрыли ветви деревьев и брат остановил коня.

— Вряд ли, — отозвался Рабадаш и, перекинув ногу через лошадиную шею, спрыгнул на землю. — Скачи к Ильгамуту, если и в самом деле ему можно доверяешь.

— Одна? — опешила Джанаан, и не пытаясь взять поводья. И даже в густом сумраке рощицы было отчетливо видно замешательство на ее красивом лице.

— Не хочу тебя огорчать, но всех твоих слуг уже перебили, — равнодушным тоном отозвался кронпринц, положив ладонь на высокую луку седла. Слуги сейчас были наименьшей заботой.

— Они вышлют погоню! — воскликнула Джанаан, тоже взволнованная отнюдь не судьбой слуг. — А у тебя ничего, кроме сабли, и нет!

— И что ты предлагаешь? Нестись от этой погони, сломя голову? – ядовито спросил Рабадаш. — О да, а потом отмерянные мне десять миль закончатся, и одному Ташу известно, что тогда произойдет. Скачи, — повторил он, но Джанаан схватила его за лежащую на седле руку и посмотрела так, словно пыталась навсегда отложить в памяти смуглое лицо, окаймленные темными, полуночно-синими линиями черные глаза, и длинные растрепавшиеся волосы. И этот взгляд сказал ему больше, чем сотни пылких обещаний.

— Где ты будешь? — только и спросила сестра, перебираясь в седло и торопливо подтягивая стремена. Дьявол недовольно встряхивал гривой, но сбросить ее не пытался.

— Там, где они даже не подумают искать, — ответил Рабадаш, криво усмехнувшись, и Джанаан понимающе рассмеялась. А затем дала коню шенкеля и скрылась среди тёмных деревьев.

***

Медный кувшин с лязгом слетел со стола и покатился по пушистому разноцветному ковру, оставляя на нем темные, портящие искусный узор разводы от вытекающего из горлышка вина.

— Что значит «вы не нашли их»?! — ломким мальчишеским голосом закричал новоиспеченный правитель Калормена, сжимая кулаки, чтобы не схватиться за саблю и не снести голову возглавлявшему его солдат глупцу.

— Стража на Южных воротах отказывалась их открывать, — виновато прогудел бородатый военачальник в вороненой кольчуге и светлом плаще, бывший на голову выше Зайнутдина и способный без особых усилий свернуть ему шею. — Пришлось сначала перебить их всех.

— Ах вот оно что! — воскликнул принц. — Значит, теперь мои люди еще и убивают городскую стражу?!

— При этом сами стражники избавили мир от шестерых ваших солдат, о благороднейший из правителей, да живете вы вечно, — немедленно ввернул глава военного совета тархан Кидраш. — И еще троих нашли обезглавленными в роще в полумиле южнее города.

Тархан посмеивался про себя над решением зайнутдинова военачальника разделить своих солдат и послать их прочесывать все дороги. Нет, сама мысль была, безусловно, верной, но высылать отряды из трех-четырех человек и ждать, что они расправятся с кронпринцем, было крайне глупо. За последние шесть лет Рабадаш до последних мелочей изучил все окрестности Ташбаана — которые и без того знал лучше любого иного воина — и наверняка устроил незадачливым солдатам засаду. И все же, кронпринц был обречен кружить вокруг города, как дикий зверь, не способный сбежать в другую провинцию. Это делало его уязвимым.

Зайнутдин не иначе как подумал о том же, поскольку вновь закричал на незадачливого военачальника.

— Найдите его! Прочешите всё вокруг на десять миль от города, загляните под каждый камень, но найдите его! Он не мог далеко уйти!

— Принц Шараф уже собрал отряд, повелитель, да живете вы вечно, — ответил за военачальника тархан Кидраш, хотя сам полагал, что второму близнецу следовало не гоняться по лесам и долинам за старшим братом, а пуститься в погоню по оставшимся в роще отпечаткам лошадиных копыт. Те ясно говорили любому, кто умел читать по следам, что поначалу всадников было двое, а затем один спрыгнул, а второй — или, вернее будет сказать, вторая — помчалась напрямик через лес, взяв направление на юго-запад. В первую очередь найти и убить следовало именно ее. Сам Кидраш не имел против принцессы Джанаан ровным счетом ничего, но Рабадаш от них все равно никуда не денется, а вот его сестра наверняка отправилась за подмогой. Кронпринц сознавал свое бедственное положение ничуть не хуже, чем его враги, а потому обезглавил погоню не из одной только братской любви и заботы.

Сейчас Джанаан была его единственной надеждой. Но принцы-близнецы не посчитали, что от их сестры может быть толк на войне. Или же полагали, что она попросту не доберется до союзников.

— Женщина, — презрительно сказал Великий визирь, когда Кидраш прямо высказал ему свои опасения. — Сколько она продержится в седле прежде, чем рухнет без сил? Час? Два?

— Она потомок Таша неумолимого и неодолимого, — не согласился Кидраш. — Ни усталость, ни солнце не заставят ее остановиться.

Не говоря уже о том, что Джанаан любила брата настолько, что их даже полагали любовниками. Она будет бороться до последнего вздоха.

Но горбун-визирь только отмахивался. Кидраш полагал, что подобное происходило еще и потому, что Ахошта не забыл и не простил того, как обещанная ему в жены дочь Кидраша сбежала от Великого визиря даже не в другую сатрапию, а в соседний с Калорменом Арченланд. Сам Кидраш не видел ее со дня побега и лишь слышал от калорменских послов в Анварде, что тархина Аравис ныне считается почти невестой наследного принца Арченланда. С которым она и отправилась шесть лет назад на Север, приняв его самого за беглого раба.

— А что прикажете делать с женщинами кронпринца, о достойнейший из правителей, да живете вы вечно? — спросил притаившийся в углу кабинета Великий визирь, когда Зайнутдин бросил распекать своего военачальника и выгнал его вон, велев не возвращаться без головы Рабадаша.

— А что с ними? — не понял вопроса новоиспеченный правитель, и на его холеном лице отразилась целая буря чувств: от растерянности до откровенного вожделения. Наложницы его брата были одна красивее другой. В том, что касалось женщин, вкус у черноглазого дьявола был отменный. Что, в конечном итоге, и довело его до беды.

— Как вы желаете их казнить, о повелитель? — уточнил Ахошта, чинно складывая руки на скрытом под парчовым халатом объемном животе. Подведенные темно-зеленой краской глаза визиря при этом приняли самодовольное и даже кровожадное выражение. Раз Ахошта не может добраться до самого Рабадаша, так хотя бы передушит всех его женщин.

— Казнить?— опешил Зайнутдин, в мыслях уже выбиравший, какая из них разделит с ним ложе сегодняшней ночью.

— Разумеется, о повелитель, да живете вы вечно! — невозмутимо согласился визирь.

— В этом нет необходимости, мудрейший, — поспешил вмешаться Кидраш, пока обиженный горбун и несмышленный мальчишка не натворили лишних бед. — Женщин можно выгодно перепродать несколько раз, и даже если впоследствии одна из них и родит ребенка от кронпринца Рабадаша, этого уже никто не сможет доказать.

— Хватит называть его кронпринцем! — закричал Зайнутдин и даже ударил кулаком по краю широкого стола из красного дерева, еще сегодняшним утром принадлежавшего его отцу. — Он больше не наследник!

— Как пожелаете, о повелитель, да живете вы вечно, — послушно склонил голову Кидраш, не став говорить вздорному мальчишке, что до тех пор, пока его не коронуют в храме Таша, титул кронпринца по-прежнему будет принадлежать Рабадашу. — Молю, простите своему верному слуге эту оплошность.

— Прощаю, — махнул рукой Зайнутдин, но хмурить густые черные брови не перестал.

— И если мне будет позволено продолжать, — попросил Кидраш больше для виду и заговорил, не дожидаясь ответа как самого принца, так и Великого визиря. — Для начала стоит казнить вашего брата и лишь потом решать, что делать с его гаремом. Не дразните зверя понапрасну, повелитель. От этого он станет лишь опаснее.

Не говоря уже о том, что не все наложницы Рабадаша были бесправными рабынями, о которых никто бы и не вспомнил, если бы они сгинули в дворцовых казематах или на невольничьих рынках. Его любимица, тархина Измира, происходила из древнего рода западных тарханов, и пусть последние несколько поколений ее семьи были беднее последнего калорменского пастуха, Зайнутдин всё же не посмеет ни убить тархину, ни взять ее силой, если не желает испытать на себе гнев каждого из своих тарханов. Принцесса Джанаан всё же была уязвима, и за нее вступится далеко не каждый. Но за Измиру тарханы поднимутся, как один, из опасения, что если они промолчат, то следующей будет опозорена или задушена одна из их собственных дочерей.

Измира, неожиданно подумал Кидраш, может оказаться не менее опасна, чем Джанаан. Еще одна женщина,которой совершенно не выгодно падение Рабадаша. И которая не только красива, но и достаточно умна, чтобы осознавать, насколько выгоднее для нее было стать наложницей в гареме кронпринца, чем женой тархана столь же бедного, что и ее отец. Теперь же, разумеется, Измира захочет быть любимой наложницей уже не принца, а тисрока. И с нее станется переманить на свою сторону десяток тарханов, напев им небылиц о непочтительном обращении с ней Зайнутдина. Вряд ли она станет заходить слишком далеко, боясь потерять расположение Рабадаша, но даже если и станет, ему… Ему это будет только на руку.

Подумать только, с неудовольствием отметил тархан, сколько вокруг этого дьявола женщин! Если найдется хоть один мужчина, готовый точно так же бороться за его права и повести за ним армию, то Зайнутдин не продержится на едва обретенном им троне и нескольких дней. Слишком слаб, слишком недалек, слишком…

— Я подумаю над вашими словами, — пробормотал принц, подтверждая подозрения Кидраша. А будь здесь один лишь Великий визирь, и мальчишка уже подписывал бы приказы о казни наложниц. — Что-то еще? — спросил он с ноткой недовольства в голосе. Раз уж чужого гарема ему было не видать, Зайнутдин хотел добраться этой ночью хотя бы до своего собственного.

Боги. Да Рабадаш и думать забыл бы о женщинах, пока не надел бы голову брата на собственное копье.

— Иные сыновья прежнего тисрока, о повелитель, да живете вы вечно, — с елейной улыбкой ответил Великий визирь, и теперь новоиспеченный правитель понял его безо всяких пояснений.

— Всех? — спросил он с посеревшим лицом.

— Как вам будет угодно, — туманно ответил Ахошта, и вид у Зайнутдина сделался совсем потерянным.

— Если… если вы полагаете, мудрейший, что это необходимо… — забормотал принц, окончательно утратив расположение главы военного совета. И этого безвольного щенка они собирались увенчать короной великих завоевателей? — Как?! — вдруг спросил Зайнутдин ломким взволнованным голосом. — И Шарафа?!

— Разумеется, о повелитель, да живете вы вечно! — закивал Ахошта. — Он похож на вас, как одна капля воды походит на другую, и в любое мгновение может свергнуть вас так, что никто и не заметит этого переворота.

Зайнутдин кусал тонкие губы, не зная, что ответить своему кровожадному визирю, но затем все же кивнул и велел сдавленным голосом:

— Делайте, что считаете нужным.

Тархан Кидраш с трудом дождался, когда им будет позволено покинуть увешанный коврами и шелками до самого потолка кабинет, и, убедившись, что вокруг никого нет, прямо высказал Великого визирю и несостоявшемуся зятю всё, что он думает о новом тисроке.

— Щенок и последний подлец, какого только видывал Калормен!

— Рабадаш, вероятнее всего, поступил бы точно так же, — не согласился с ним Ахошта, теперь вынужденный взирать на тархана снизу вверх. Кидрашу неожиданно для себя самого стало почти обидно за кронпринца.

— Рабадаш не стал бы мямлить! Как не стал бы и ждать, пока мы сделаем за него всё необходимое. И я не вижу причин, о мудрейший, рубить головы женщинам из его гарема, если только вы не хотите, чтобы этот дьявол рассвирепел окончательно. Рабадашу хватает ума не плодить детей при наличии двух дюжин братьев, поскольку он прекрасно понимает: при таком раскладе наследники сделают его не сильнее, а уязвимее. Если ни одна из его женщин до сих пор не родила, то не родит и до тех пор, пока он не наденет на голову венец тисрока.

— Быть может, о благородный тархан, — ничуть не растерялся Великий визирь, — дело отнюдь не в благоразумии.

— Ха! — отозвался Кидраш. — У его отца больше тридцати детей! И это, о мудрейший, я посчитал лишь живых! Нет, Рабадаш не глуп и не так безрассуден, как вы привыкли считать, и дело здесь не в плодовитости, а в холодном расчете. А этот… мальчишка, — выплюнул тархан самое приятное, что приходило ему в голову при мысли о принце Зайнутдине. — Ему двадцать один, а смелости в нем меньше, чем в моем восьмилетнем сыне! Да Таш самолично поразит Зайнутдина молнией, едва тот протянет руки к венцу тисрока!

— Не кричите, благородный тархан, — попросил его тихий женский голос за спиной. — У этих стен слишком много ушей, чтобы вы могли считать себя в безопасности, произнося столь оскорбительные для нашего повелителя — да живет он вечно! — слова.

Кидраш обернулся и встретился взглядом с темно-голубыми, подведенными серебристой краской глазами тархины Ласаралин. Ровесница и давняя подруга его дочери, Ласаралин почти заменила ему Аравис после побега той на Север. А потому когда год назад Ласаралин овдовела, оставшись единственной наследницей всех земель и богатств своего мужа, Кидраш не смогу отказать себе в том, чтобы начать ненавязчиво присматривать за ней, опасаясь, как бы на ее красоту и состояние не позарился какой-нибудь проходимец из числа безземельных тарханов.

Ласаралин, впрочем, была не глупа и достаточно расчетлива, а потому едва ли нуждалась в опеке. Но не возражала против нее, понимая, что Кидраш поступает так не из одного лишь стремления уберечь ее, но и потому, что видит в ней давно потерянную дочь. Иных детей, кроме совсем юного Фариса, у тархана и не было. Его старший сын давно лежал в земле, убитый в одном из многочисленных сражений, вечно гремевших то на границах Калормена, то и в самих сатрапиях, а Аравис… Порой Кидраш с горечью думал, что ему следовало прислушаться к девочке, когда та осмелилась попросить не выдавать ее за Ахошту. Еще до встречи с ним Аравис почувствовала гнилую натуру горбуна-визиря, и если бы Кидраш хотя бы выслушал ее, то, быть может, и не потерял бы дочь, теперь носившую арченландские платья и собиравшуюся стать женой белокурого северного принца. Впрочем, ее можно было понять. Арченландец, по словам послов, куда больше походил на мужчину и воина, чем калорменский Великий визирь.

А тот недовольно сверкнул глазами в сторону Ласаралин, но спросил елейным голосом:

— Что привело тебя сюда в столь поздний час, прелестное дитя?

— Благородная жена тархана Кидраша просила меня отыскать его как можно скорее, — ответила тархина, склоняясь перед визирем так низко, что ее длинные, блестящие от масел волосы коснулись устилавшей пол ковровой дорожки.

— Вот как? — протянул Ахошта, не поверив, по-видимому, не единому ее слову. — Что ж, тогда я не смею больше задерживать неистового тархана. Меня, — хмыкнул горбун, — ждут мои скромные заботы.

И засеменил на своих коротеньких ножках к видневшемуся впереди повороту высокого коридора. Расшитые драгоценными камнями полы халата волочились по ковру следом за ним.

— Тебя и в самом деле послала моя жена? — спросил Кидраш, когда Ахошта уже не мог их слышать.

— Можно сказать и так, господин, — согласилась Ласаралин. — Колокола напугали ее. Но я и сама собиралась отправиться во дворец. А правду говорят, что кронпринц вырвался из дворца с боем, убив нескольких стражей? — спросила тархина тем тоном, каким молодые девушки спрашивают о совершенных мужчинами подвигах.

— Правду, — нехотя согласился Кидраш. — Вернись в свой дворец. А лучше отправляйся в один из загородных. В Ташбаане в ближайшее время может быть очень небезопасно.

Ласаралин кивнула, но по глазам было видно, что она не послушается.

***

Принц Шараф вернулся к стенам Ташбаана только к вечеру четвертого дня. Уставший, проголодавшийся и крайне недовольный и собой, и своими людьми. Они прочесали все окрестности Ташбаана на расстоянии десяти миль, но по-прежнему что-то упускали. Если, конечно, Рабадаш не обладал способностью растворяться в воздухе, не оставляя после себя даже следов на земле или песке.

Кроме того, Шараф начал всерьез задумываться над тем, что он, пожалуй, зря пропустил мимо ушей слова тархана Кидраша о том, что охотиться следовало не на брата, а на сестру. За это время Джанаан уже могла добраться до нескольких влиятельных тарханов, какое бы направление она ни избрала. А значит, где-то на юге уже собиралась армия мятежников.

Проклятая ведьма, раздраженно подумал принц, подъезжая к широкому каменному мосту у северных ворот Ташбаана. Он возвращался к городу со стороны Великой Пустыни, и сейчас на широком запыленном тракте не было почти никого, кроме него самого и едущего позади отряда из двух дюжин солдат с луками и длинными копьями. В ветвях растущих по северному берегу реки деревьев лениво пели цикады, дувший в лицо ветер приятно холодил разгоряченную солнцем кожу, а возвышающиеся за спиной древние Усыпальницы отбрасывали длинные тени на белые, словно снег на вершинах далеких северных гор, барханы Великой пустыни. На закате даже эти прóклятые гробницы с осыпающимися от времени и порывов ветра стенами приобретали не пугающий, а лишь таинственный и почти красивый вид.

Идиллию нарушало только ощущение надвигающейся грозы. Как буквальной — над морем вновь начали собираться тяжелые грозовые тучи антрацитово-черного цвета, грозя в любое мгновение прорваться стеной слепящего ливня, — так и фигуральной. Зайнутдин едва ли обращал внимание на витавшее в знойном воздухе напряжение, полагая, что он своего уже добился и теперь оставалось только расправиться с законным наследником, но его близнец был далеко не так беспечен.

Впрочем, если вспомнить, — рассуждал в мыслях Шараф, слегка покачиваясь в высоком боевом седле из простой, ничем не украшенной кожи, — Зайнутдин всегда был… не слишком выдающимся стратегом.

Брата с раннего детства больше увлекали одни только лошади и деревянные сабли, чем посвященные воинскому искусству трактаты мудрецов. Быть может, потому, что перед глазами у Зайнутдина постоянно мелькал Рабадаш, то объезжавший очередного черного и злого, как сам нарнийский демон, коня с кличкой вроде Дьявола или Смерча, то бравшийся за саблю или копье и часами муштровавший и солдат, и самого себя. Зайнутдину казалось — и тогда, и поныне, — что этого было вполне достаточно для того, чтобы стать величайшим калорменским воином. Шараф же был уверен, что Рабадаш военными трактатами не пренебрегал никогда.

Но при этом у кронпринца был один существенный стратегический недостаток. В отличие от близнецов, всегда державшихся вместе и представлявших единую силу, Рабадаш весьма скверно умел создавать союзы, предпочитая действовать в одиночку. Шараф не сомневался, что если у кронпринца и были какие-то договоренности с тарханами на случай междоусобицы, то всё они были заключены в первую очередь стараниями Джанаан. Проклятая ведьма всегда была хитрее привыкшего идти напролом кронпринца и полагала, что пусть они и потомки Таша неумолимого и неодолимого, коим обязан служить и беспрекословно подчиняться каждый калорменец, но всё же задобрить союзников будет не лишним. При таком раскладе сестрица и в самом деле становилась опаснее Рабадаша.

И Тархан Кидраш, без сомнения, оказался прав, когда сказал, что в первую очередь им следовало захватить Джанаан. Но теперь рассуждать об этом было слишком поздно. Возлюбленная сестра — Белая Змея — давно уже скрылась в неизвестном Шарафу направлении.

Принц пришпорил усталого коня и невольно передернул плечами, когда от возвышавшихся далеко позади гробниц донесся леденящий душу стон. Ветер, напомнил Шараф самому себе. Когда-то давно, еще ребенком, он слушал долгие путанные речи одного из наставников, пытавшегося объяснить юному принцу причину этих стонов. Ошибка древних, живших еще во времена постройки самых первых Усыпальниц, строителей, из-за которой пустынный ветер, проносясь между этими массивными каменными глыбами, рождал не привычные людскому уху завывания, а стоны сродни плачу заточенных в черных гробницах неупокоенных душ.

Светло-серый, вырубленный идеально ровными и подогнанными по размеру квадратами, камень моста отозвался негромким характерным цоканьем, когда на него ступили подкованные лошадиные копыта. До приветственно распахнутых городских ворот оставалось всего несколько ярдов, и тень от них падала слева от Шарафа на шумную, быстро текущую к морю реку. Принц поднял голову, кивком приветствуя насторожившихся и поднявших луки стражников. И те, узнав одного из сыновей покойного тисрока — его, верно, уже успели похоронить со всеми полагающимися почестями — и брата-близнеца нынешнего правителя — а его, верно, уже короновали в храме Таша, — с коротким свистом спустили тетивы.

Шараф поначалу даже не понял, что произошло. Лишь увидел промелькнувшие в дрожащем мареве белые оперения, почувствовал, как его толкнуло в грудь и правое плечо, и услышал пронзительное предсмертное ржание коня.

— Господин! — закричали его собственные солдаты, тоже вскидывая и поспешно натягивая луки, но принц почти не слышал их, словно его обволакивала густая, плотная пелена тумана. Он скатился с рухнувшего жеребца на нагретый солнцем мост, капая на серые плиты потекшей из ран и рта кровью, и сам не сознавая, что пытается сделать, схватился рукой за широкие каменные перила. И, перегнувшись через них, рухнул в красноватую, пахнущую тиной воду.

Тяжелый длинный халат мгновенно отяжелел, потянув его к глубокому илистому дну, и Шараф судорожно взмахнул руками, пытаясь вынырнуть, но лишь хлебнул горькой воды. Река подхватила его, словно соломинку, закружила, заставив потерять всякое представление о том, где был запад и восток, городские стены и широкий каменный мост, и стремительно понесла к разливавшемуся впереди и впадавшему в море устью.

Он не думал ни о чем, не спрашивал, кто и за какие грехи, и не молился богам в надежде, что они спасут его из этого водоворота. Он даже не понимал, что стоит на пороге чертогов божественного судилища, и если не сумеет выплыть, то уже никогда не увидит ни скрывшиеся за излучиной стены Ташбаана, ни предавшего его брата. Только плыл, уносимый течением всё дальше и дальше от свистящих над рекой стрел, то погружаясь с головой, то вновь оказываясь на поверхности воды. Но и в этом была заслуга одной лишь реки.

А затем та столкнулась с морским прибоем и выбросила Шарафа на берег, как красавица тархина отбрасывает непонравившееся ей украшение. Он закашлялся, выплевывая речную воду, судорожно вздохнул и закашлялся еще раз, когда с моря на него нахлынула волна, протащив по песку и хрупким осколкам ракушек, выносимым на берег с каждым прибоем. Одна из стрел перекосилась в ране, заставив сдавленно застонать, но он смог лишь нашарить древко рукой и бессильно сцепить на нем пальцы.

Нужно подняться… Нужно…

Он не знал, сколько пролежал, омываемый прибоем, прежде чем услышал сквозь окутывающую его пелену неторопливые шаги.

Пришли добить.

Или — мелькнула в угасающем сознании робкая мысль — нет?

— А ты живуч, — произнес где-то над головой низкий, обволакивающий, словно бархат, голос, и Шараф распрощался с последней надеждой выбраться с этого берега живым.

— Добей, — прохрипел он, с трудом откинув голову и увидев в полумраке — разве солнце уже село? — знакомое, чем-то похожее на его собственное и вместе с тем почти ненавистное лицо.

Изо рта вновь потекла струйка темной крови.

— Я не так себе это представлял, — ответил Рабадаш, склоняя набок голову в небрежно намотанной на манер тюрбана темной ткани, скрывающей слишком длинные для простого тархана волосы. Лежащего на песке младшего брата он рассматривал с видом божества, увидевшего на своем пути издыхающего червя. Вроде и мерзко, но и раздавить, окончив тем самым мучения несчастного, брезгует. — Предполагалось, что умолять меня о смерти ты будешь в пыточной камере. И что вас там будет двое. Однако, — заметил кронпринц, переводя взгляд на вошедшую глубоко в правое плечо стрелу, — даже не знаю, хвалить тебя за не надетую кольчугу или нет. В ней бы ты давно уже утонул. Но, с иной стороны, только полнейший глупец мог позволить расстрелять себя у самых ворот собственного города. А ты, братец, именно таков. Даже Зайнутдин оказался умнее, раз решил от тебя избавиться.

И Шараф неожиданно для самого себя заплакал. От сдавленных рыданий заклокотало в груди, заставив вновь закашляться кровью и водой, и Рабадаш несильно пнул его носком сапога в раненую руку.

— Тихо. Скулить будешь потом. А пока посмотрим, стоит ли пытаться тебя спасать или проще и в самом деле добить.

И, схватив Шарафа за шиворот, потащил его по песку, как тащат куль с мукой, а не раненого брата.

***

Зайнутдин спал с лица, узнав, что солдаты не нашли не только старшего его брата — живым или мертвым, значения не имело, — но и тела младшего.

— Я хотел похоронить его, — бормотал новоиспеченный правитель, и черная краска вокруг его глаз текла вместе со слезами, оставляя грязные дорожки на смуглых щеках. — Рядом с отцом, как и положено принцу. Он должен лежать в храмовой усыпальнице! — выкрикнул Зайнутдин и замахнулся на горбуна-визиря. Тот, еще шесть лет назад наученный, как правильно вести себя с любящими бить и отвешивать пинков сыновьями тисрока, проворно отскочил в сторону. Даже тюрбан не съехал ни на дюйм.

— Не гневайтесь, о повелитель, да живете вы вечно. Боюсь, что тело принца Шарафа давно унесло в море и теперь даже самим богам не под силу отыскать его останки, — ответил Ахошта, позабыв добавить при этом, что тело не искали намеренно. Сгинул, и хорошо, пусть теперь Таш о его душе голову ломает, а у Великого визиря найдутся дела поважнее.

Зайнутдин разрыдался, сорвав с головы алый тюрбан, и швырнул его на ковер.

— А Рабадаша так и не нашли? — спросил тархан Кидраш, с трудом удержавшись, чтобы не поморщиться при виде рыдающего правителя. Братская скорбь понятна и уважительна, но не на глазах же у слуг и тарханов! И уж тем более не после собственноручно подписанного приказа об убийстве брата.

— Нет, о благородный тархан, — кисло отозвался Великий визирь с таким лицом, словно у него заболели все зубы разом. Ахошта не первый день пребывал в тщательно скрываемой ярости, пытаясь понять, куда мог скрыться черноглазый дьявол и каким образом теперь выманить его из логова. Десятки солдат перевернули всё, что только можно было перевернуть в радиусе десяти миль вокруг Ташбаана, но кронпринц будто сквозь землю провалился. Не пересек же он в самом деле отмерянную ему границу?

Нет, качнул головой Ахошта в такт собственным рассуждениям. Не рискнул бы.

— Мы найдем вашего брата, о повелитель, да живете вы вечно, — пообещал визирь, будучи совсем не уверенным, что сумеет это обещание выполнить, но Зайнутдин его не слушал, уставившись в широкое, занавешенное тончайшим золотым шелком окно.

— Усыпальницы, — пробормотал он, неверящим взглядом смотря на чернеющие среди темных туч и белых песков очертания далеких гробниц. — Вы проверили Усыпальницы?

Дьявол! — развеселился в мыслях Кидраш. Воистину дьявол, если ему хватило ума, а главное, смелости прятаться всё это время среди прóклятых гробниц! И ведь действительно, храбрейший из калорменских воинов не решится приблизиться к Усыпальницам из страха, что обитающие там призраки вырвут у него душу и унесут ее с собою во тьму. Никто из них даже не подумал послать солдат обыскать гробницы.

Но прежде, чем сам Кидраш или горбун-визирь успели отдать приказ или хотя бы представить, как они будут убеждать воинов подойти к Усыпальницам ближе, чем на тысячу ярдов, как в кабинет ворвался, забыв даже упасть на колени перед правителем Калормена, молодой мужчина в одежде дворцового стражника.

— Повелитель… да живете вы вечно! — выдохнул стражник так, словно пробежал от дворцовых стен до покоев тисрока меньше, чем за минуту. — И вы… милостивые тарханы…

— Как ты посмел! — рявкнул горбун-визирь, на мгновение перестав казаться потешным всякому, кто видел его маленькую согнутую фигуру в огромном тюрбане и пестром халате. — Врываться без разрешения к самому правителю Калормена, да живет он вечно!

— Корабли, — выдохнул в ответ стражник, и это, по-видимому, пугало его куда больше, чем возможный гнев правителя и всех его тарханов. — Там… корабли. Уже с городских стен видно.

Кидраш представил себе десятки огней в ночной гавани, заполонивших море до самого горизонта, высаживающиеся на берег личные армии тарханов, одну за другой, и подумал о том, что в этой войне он, пожалуй, занял не ту сторону.

— Рабадаш идет, — сказал тархан и смерил взглядом резко притихших Зайнутдина и его многомудрого, втянувшего их в эту авантюру визиря. — И он никого не пощадит.

========== Интерлюдия. Восточное море ==========

Тархан Ильгамут подошел к двойным дверям каюты широким, размашистым шагом, но остановился в полуярде от них, не решаясь постучать в украшенные резьбой и позолотой створки. Принцесса, разумеется, знала, что он стоит снаружи, услышала, как гулко стучат по натертой до блеска палубе каблуки его сапог, и теперь, верно, посмеивалась над замешательством тархана. Ильгамут недовольно нахмурил темные брови, в мыслях ругая себя последними словами за постыдную для мужчины и воина робость, поднял руку с одним лишь золотым перстнем и решительно постучал два раза полусогнутыми костяшками пальцев. Он ожидал услышать лишь позволение войти, но вместо этого двери бесшумно приоткрылись и принцесса появилась на пороге каюты сама, будто стояла там с самого начала, ожидая, когда он постучит. Ильгамут поспешно отступил на два шага назад — недопустимо было знатному мужчине стоять так близко к знатной женщине — и склонил голову, сорвав украшенный перьями тюрбан с высветленных краской и солнцем волос.

— Хм, — протянула принцесса Джанаан, окинув его оценивающим взглядом. Длинные, прорисованные почти до самых висков серебряные линии подводки придавали ей вид одновременно чарующий и хищный. — А вы, кажется, выше моего брата.

Женщины, подумал Ильгамут, бросив на нее короткий взгляд из-под упавших на глаза волос. Вечно их посещают мысли о ненасущном.

— Встаньте прямо, — велела принцесса и вновь протянула, когда он подчинился. — И верно, чуть выше. Забавно, что я не заметила этого прежде.

Прежде он лишь раз смел подойти к ней так же близко, как мог бы подойти брат, а потому у принцессы и не было возможности сравнить. В тот раз Джанаан почти рухнула на него с коня, и Ильгамуту пришлось нести ее в шатер на руках. И стараться не думать о том, что любой калорменский мужчина был готов сразиться с полчищами демонов за возможность ощутить, как сама Жемчужина Калормена доверчиво льнет к его груди.

— Вы желали мне что-то сказать, благородный тархан? — наконец спросила принцесса, перестав рассматривать его почти удивительными, зелеными с голубоватым отливом глазами. В Калормене было мало зеленоглазых женщин. И еще меньше в нем было зеленоглазых женщин, которые приходились дочерьми самому тисроку и владели тремя сатрапиями. Рано или поздно эти земли, конечно, перейдут к ее сыновьям, но каждый калорменец понимал, что младший из детей, пятилетний Сармад, будет готов править не раньше, чем через десять, а то и пятнадцать лет. И что до того дня юному тархану не помешает иметь перед его черными глазами подходящий пример опытного воина, правителя и просто достойного мужчины. Ильгамут не без оснований считал, что не лишен всех этих качеств, и, к тому же, находил мать юного тархана женщиной невероятной красоты. И это был его шанс поразить принцессу доблестью и воинским искусством.

— Ветер переменился, о прекраснейшая из господ.

Они шли на веслах от самого устья Кадера, не щадя рабов, но внезапно поднявшийся южный ветер показался Ильгамуту знаком свыше не только от Азарота, но и от самого Таша. Кому, как не Повелителю Ветров, чьи крылья рождают легкие бризы и неистовые ураганы, было послать им этот ветер?

— Если он продержится еще хотя бы несколько часов, то к ночи мы будем у гавани Ташбаана, — закончил тархан, но увидев, как вспыхнули глаза принцессы, заговорил вновь, пытаясь отговорить ее от этой безумной затеи. — Я прошу вас оставаться на корабле. Ради вашей же безопасности.

Но упрямая госпожа лишь недовольно вскинула подбородок, не допуская даже мысли о том, чтобы прислушаться к просьбе.

— Ваша забота, о благородный тархан, без сомнения достойна величайшей из наград, какую я только могу вам предложить. Но вам не понять, что чувствует сестра, когда знает, что ее брат находится в смертельной опасности. Я должна быть с ним, а не прятаться от наших врагов в море.

— Ваша храбрость достойна почитания не меньше, чем ваша красота, — ответил Ильгамут, в глубине души недовольный как этой храбростью — если не сказать, безрассудством, удивительно роднившим Джанаан со старшим братом, — так и тем, как на эту храбрость отвечали враги принцессы. Он пришел в неистовую ярость, когда госпожа появилась в его лагере у устья реки Кадер на два дня раньше оговоренного. Разведчики на другой стороне реки заметили всадницу на огромном черном жеребце — без сомнения, боевом, что и смутило Ильгамута в первую очередь, — когда солнце еще только поднималось к зениту, а значит, она неслась от Ташбаана, почти не останавливаясь. Это тархан понял, когда женщина, в которой он поначалу даже не признал дочь тисрока, остановила взмыленного коня и хриплым измученным голосом попросила воды.

— Вас… преследовали? — только и смог спросить Ильгамут, позабыв все положенные по церемониалу обращения и эпитеты, которыми ему следовало наградить принцессу при встрече. И поспешно протянул руку, чтобы помочь ей спешиться.

— Я не знаю, — хрипло ответила Джанаан, почти рухнув седла на землю, но в последнее мгновение уцепившись за плечи поддержавшего ее тархана и царапая пальцы о золотое шитье на рукавах его длинного парчового халата. — Полагаю, брат задержал их, и надеюсь, что не слишком дорогой для себя ценой. Я приказываю, — она осеклась и заговорила совсем иным, дрожащим от слез голосом, — нет, я умоляю вас, благородный тархан, просите любую награду, но выступите на Ташбаан немедленно. Мой отец умер прошлой ночью, и мой брат теперь в смертельной опасности. Наши враги хотели убить и его, и меня прямо во дворце.

Как они посмели?! — в ярости думал Ильгамут, отрывисто раздавая приказы и крича на тех, кто не считал своим долгом поторопиться. Таш с ним, с кронпринцем, Ильгамут не раз участвовал вместе с ним в военных кампаниях и знал, что второго такого воина не найти во всем Калормене. Но поднять оружие против принцессы?! Да ни один достойный калорменский воин не поступил бы так из страха быть навсегда лишенным права носить саблю и подводить глаза темно-синим. Женщина — это мать, которую следует почитать, жена, которую следует любить, и дочь, которую следует оберегать. Разумеется, речь шла лишь о равных ему по происхождению калорменских тархинах, но Джанаан, как дочь тисрока, была для Ильгамута всеми тремя женскими ипостасями сразу. И тех, кто посмел обращаться с ней подобным образом, тех, кто был повинен в том, что она появилась в лагере у устья Кадера, покрытая пылью с головы до ног и изнывающая от жажды и усталости, следовало предать самой мучительной смерти.

Принцесса заснула еще до того, как они свернули лагерь и погрузились на пришвартованные у устья реки корабли. Лишилась, как показалось тархану, последних сил от облегчения, что Ильгамут по-прежнему намерен поддерживать кронпринца. Хотя в Ташбаане в этот миг наверняка уже короновали другого.

Что ж, мы еще посмотрим, кто будет следующим тисроком, думал Ильгамут, едва ли не каждый час заглядывая в уступленную принцессе каюту и всё чаще ловя себя на том, что он самым непочтительным образом любуется ее тяжелыми темно-каштановыми волосами и изгибами тела под так не подходившими им мужскими туникой и шальварами. Ее собственная одежда из тонкого шелка за время скачки пришла в полную негодность, а женских платьев в военном лагере, конечно же, не держали, потому пришлось дать принцессе то, что было. И при первом же заходе в порт — Ильгамут знал, что должен спешить, но вместе с тем понимал, что появиться под стенами Ташбаана в одиночку, без поддержки других тарханов, будет неумно — послал одного из своих рабов к жене потенциального союзника.

Тархина понятливо нагрузила раба одеждой, украшениями и всякими женскими штучками, о назначении и даже существовании которых мужчины предпочитали не знать, и сделала это в таком количестве, что в город бедняге пришлось бегать дважды. Принцесса приняла доставленные ей вещи с благодарной улыбкой, которой Ильгамут на ее лице вообще не должен был видеть. Такие улыбки предназначены лишь близким, отцу, брату или мужу, но никак не… военному союзнику. А военный союзник, в свою очередь, не должен думать о том, что в мужской одежде и с растекшейся краской на лице Ее Высочеству всё же было лучше. В подобном виде Джанаан не казалась ему столь… волнующей. Одно дело видеть красивую и совершенно неприступную женщину во время переговоров, зная, что у нее десятки слуг и защитников, и совсем другое — понимать, что между ним и дочерью тисрока всего лишь дверь каюты, которую сильный мужчина выбьет двумя ударами.

Просите любую награду, сказала ему Джанаан, когда примчалась к устью Кадера. Если он войдет к ней после захода солнца и скажет, что желает получить наградой её, принцессу Калормена и прекраснейшую из потомков Таша неумолимого и неодолимого, что она ответит? Прогонит его или уступит? Женщины всегда находили его красивым и желанным. Не только как тархана, владевшего несметными южными богатствами, и воина, знаменитого своими победами над врагами империи, но и как обыкновенного мужчину. Но разве дочь тисрока позволит мужчине прикоснуться к ней прежде, чем их назовет мужем и женой жрица Зардинах, Царицы Ночи? Принцесса Джанаан никогда не станет наложницей по своей воле, ибо для нее это будет участью хуже смерти.

Но Ильгамуту от мысли, что принцесса в любой ситуации будет блюсти свое достоинство, легче не становилось. А потому он изнывал от желания каждый раз, когда видел ее зеленые — холодного, отливающего голубым оттенка — глаза. Когда смотрел, как отсветы от лампы танцуют на распущенных по плечам темных волосах. Ведь у нее не было здесь рабынь, чтобы уложить эти кудри в сложную, сверкающую украшениями прическу.

— Поужинайте со мной, благородный тархан, — сказала принцесса, когда молчание затянулось и он уже неприлично долго рассматривал ее укутанную в легкие шелка красоту. Джанаан видела его насквозь. И, верно, испытывала удовлетворение от того, что одним словом могла превратить грозного союзника в онемевшего раба. Такие женщины, привыкшие к раболепному почитанию и восхищению, не допускают даже мысли о насилии. И в мужчинах, чьи имена заставляют трепетать от ужаса вражеских воинов, они видят лишь покорных слуг.

— Если вы того желаете, госпожа, — вновь склонил голову Ильгамут, скрывая охватившую его растерянность. Разделить трапезу с принцессой? Наедине и за закрытыми дверьми? Не будет ли это… слишком? Слишком для его собственной выдержки.

Но госпожа уже повернулась к нему спиной — длинные волосы показались Ильгамуту еще темнее на фоне светло-голубого, густо расшитого серебряными узорами платья — и направилась вглубь каюты к уставленному яствами круглому столику. Два кубка на тонких ножках, две золоченые тарелки. Она ждала, что он придет?

Унизанные тонкими, словно паутинка, кольцами пальцы принцессы едва заметно задрожали, когда она взялась за серебряную ручку кувшина с вином.

— Позвольте, госпожа.

Она не возражала. Молча опустилась на обитый шелком трехногий табурет, и длинные, полускрытые волосами серьги с дымчатыми опалами закачались в ушах от слабого кивка.

— Не хочу, — тихо сказала принцесса, — оставаться одна, когда я уже так близка к нему, но всё ещё неспособна помочь.

— Не всякая мать так печется о сыне, как вы — о брате, госпожа, — вежливо отозвался Ильгамут, подавая ей наполненный кубок.

— Я люблю его, — подкрашенные краской губы принцессы на мгновение разошлись в нежной, даже мечтательной улыбке. — Ведь он мой брат.

Ильгамут предпочел промолчать. И не вспоминать лишний раз о тех слухах, что годами ходили по всему Калормену. Окажись они правдой, ему придется распрощаться даже с мыслями о том, чтобы пытаться произвести на принцессу впечатление. Кронпринц мог бы согласиться отдать ему свою сестру. Но не позволит даже прикоснуться к любовнице.

Нарнийские мудрецы сказали бы, что в землях Калормена даже любовь обретает странные формы. Если бы кто-то из калорменцев вздумал их спросить.

Принцесса улыбнулась вновь и поднесла кубок ко рту, едва пригубив сладкое ежевичное вино.

— Вы помните тот год, когда мой отец взошел на престол Калормена, благородный тархан?

— Как не помнить, госпожа? — согласился Ильгамут. — По этому случаю отец впервые привез меня в Ташбаан. Я стоял рядом с ним в храме Таша во время коронации.

— Вот как? — спросила принцесса, приподняв тонкую — идеальной формы полумесяца — бровь. — Увы, не могу вспомнить, чтобы я видела вас в тот день.

— Это естественно, госпожа, — согласился Ильгамут. — Мне было лишь десять лет, и я едва ли мог хоть чем-то привлечь ваше внимание.

— Полагаю, тогда у вас еще не было столь приметных волос, — предположила Джанаан, приподняв уголок подкрашенных губ в слабой улыбке, и получила в ответ короткий отрывистый кивок. — Да, я помню, как пряталась за ширмой для женщин из отцовского гарема, и его жена без конца одергивала меня, чтобы я села ровно и не издавала ни звука. Мне, — по губам принцессы скользнула еще одна улыбка, — тоже было лишь десять лет, и я была не в силах удержать себя в руках в такой волнительный для всех день.

Волнительный в первую очередь для отца и для его наследника, двадцатилетнего красавца Ильхана, провозглашенного в тот день кронпринцем Калормена. Джанаан уже и не помнила его лица, только длинные темные волосы и мягкую улыбку на тонких губах. Ильхан не видел различий между детьми отца от благородной тархины и простых наложниц и всегда баловал сестер, посылая им то украшения, то просто корзину со свежими фруктами из вверенной ему богатой на урожай сатрапии.

Ильхан умер вместе с пятью другими братьями и семью сестрами, когда на севере растаяли столетние льды и на Калормен обрушилось моровое поветрие.

— Волнительный день, — повторила Джанаан, на мгновение задержавшись взглядом на светлых от краски вихрастых волосах тархана, придававших золотистый оттенок его смуглой коже и карим, подведенным темной синевой глазам. И приметила появившуюся на мгновение складку у края широкого тонкогубого рта. Почему-то она решила: это от того, что он часто улыбается. — День, который мудрецы едва не назвали прогневавшей богов ошибкой, когда умирали один за другим и простые пахари, и знатные тарханы, и даже сыновья тисрока.

Быть может, кто-то и назвал. Кто-то и осмелился сказать, что это Таш карает своих слуг за ему одному известные грехи. Или нарнийский демон в образе льва снимает проклятье со своих земель и посылает его землям Калормена. Но никто не решился бы заговорить о подобном у ног убитого горем тисрока, хоронившего детей и любимых наложниц.

— Полагаю, вам посчастливилось избежать мора, благородный тархан?

— Да, госпожа. Сатрапия моего рода далеко на юге, у самых границ Калормена, и болезнь ее почти не затронула. Но мы слышали о том, — губы тархана дрогнули, и по горлу в жестком расшитом вороте кафтана и белом хлопке камизы прошла выдающая смятение и неловкость дрожь, — сколь многих эта хворь унесла в столице. И соболезновали горю великого тисрока.

— Его горе было столь же велико, — негромко согласилась Джанаан, переводя взгляд на дрожащее в кубке темное вино. — Лишь четверо его детей пережили тот год. Двое младенцев, спешно отправленных в отдаленный дворец, едва в Ташбаане поняли, что надвигается беда, я, дочь от рабыни-северянки, не имевшая тогда никакой ценности в глазах отца, и мой брат.

Она пошла тогда не к Ильхану, всегда такому доброму и улыбчивому. Такому слабому, до самой смерти умолявшему не оставлять его одного. Она вошла в полутемные покои с застоявшимся воздухом, терпко пахнущим плавящимся воском и лекарственными настоями , робко присела на самый край смятых простыней и услышала злое и хриплое «Пошла вон, глупая. Не хватало еще, чтоб и ты…». А потом он зашелся кашлем, капая кровью изо рта на влажные от испарины простыни, и Джанаан схватилась за его руку, в безотчетном порыве прижимая ее к своей щеке. Горячую руку мальчишки, на запястье которого алел свежей краской лишенный века Глаз Азарота. Неспящее око бога войны, пристально следящее за врагами своим острым, как наконечник копья, зрачком. Знак, который получает благородный мужчина в четырнадцать лет, если его сочтут достойным войти в число слуг небесного воителя. Стать Воином Азарота.

Тот же знак, что виднелся под расшитым рукавом на запястье сидящего напротив тархана. И Джанаан вдруг стало любопытно, какой видит ее этот мужчина. Красивой? Умной? Или, быть может, даже опасной? Желанной, как женщина, а не как милость со стороны правителя? Милость, какой ее видел муж, доказательство его собственного статуса. Личная армия, богатые серебряные шахты во владениях, свежие устрицы на столе. Любимая дочь тисрока на ложе.

И пусть дочь тисрока была втрое моложе, когда стояла подле него перед жрицей Зардинах, и понимала счастье совсем иначе, чем новоиспеченный муж.

Счастье виделось ей безмятежными водами озера Илькин, затерянного среди калорменских кипарисовых лесов. Шелестом листвы на едва ощутимом кожей ветру и холодными каплями воды, срывающимися с пальцев и оставляющими круги на озерной глади. Легкой дымкой облаков, наползающей на солнце — яркое, желтое, будто золотая монета, еще только поднимающееся из-за горизонта. Просвечивающее сквозь зеленую и коричневатую листву и рассыпающееся бликами в каплях воды на длинных, кольцами завивающихся под пальцами черных волосах, оставляющих влажные следы на обтянувшем колени и бедра шелке.

Даже когда солнце поднимется к самой вершине безмятежно-голубого неба, воды озера Илькин останутся такими же холодными, как и на рассвете.

— Зайнутдин, верно, считает, что он избран самим Ташем, раз пережил тот страшный год, — заговорила Джанаан вновь, подводя итог начатому рассказу. — Но я верю в иное. Мой брат долгие годы оставался единственным сыном тисрока, способным поднять оружие против наших врагов. На нем благословение богов, и то, что сделал этот нарнийский демон, лишь подтверждает мои слова. Он боялся моего брата. Он станет бояться еще сильнее — он и вся его Нарния, — когда мой брат возьмет то, что полагается ему по праву.

Опаловые серьги блеснули под волосами принцессы острыми лезвиями сабель. Богиней женщин испокон веков была Зардинах, Царица прохладных ночей и безмятежно журчащих ручьев, но сейчас из глубины зеленых глаз на Ильгамута смотрело пламя Азарота.

Горе, горе тому, кто пойдет против детей Таша, связанных божественной кровью и ею же обреченных на муки.

Комментарий к Интерлюдия. Восточное море

Касательно морового поветрия в 1000 году. В каноне никаких упоминаний об этом нет, но в условиях, когда в Нарнии буквально за несколько дней прошел столетний Ледниковый период и глобально изменился климат, соседние с ней земли действительно могло накрыть каким-нибудь катаклизмом. Это не камень в огород Аслана, хотя, говоря откровенно, в подобной ситуации я бы не удивилась, если бы выяснилось, что свою-то Нарнию он прикрыл, а всех остальных оставил загибаться.

========== Глава третья ==========

Гавань Ташбаана затихла в ожидании. Ни одной тени не показалось на пришвартованных в эстуарии реки военных галерах, когда кораблей под черно-желтыми флагами один за другим бросали якоря в темную неспокойную воду, пенящуюся белыми гребнями и поднимающую со дна мелкий песок и обломки ракушек. И вдали, на черном полотне падающего в море неба уже ворочалось и изредка вспыхивало тонкими белыми разрядами, окрашивающими тучи в темно-серые тона.

— Шторм идет, — бормотали рабы тархана Ильгамута и косились на сходящую с палубы женщину в темной накидке с золотыми ромбами и повязанном поверх волос длинном кашемировом платке.

Дьявола выводили из трюма ближайшего, предназначенного для перевозки лошадей корабля вчетвером, тащили гневно ржущего коня за собой изо всех имеющихся сил, пока тот не повернул длинную черную морду на звук знакомого голоса и сам не потрусил, вырвав поводья из рук нерасторопного конюха, к сестре хозяина.

Иди ко мне, мальчик. Скорее, нам нужно отыскать его. Нужно убедиться, что мы не опоздали.

В небе за спиной заворочалось с новой силой, сверкнуло ветвистой молнией, и Дьявол недовольно дернул ушами, чутко уловив далекий громовой раскат.

— Госпожа, — сказал тархан Ильгамут, придерживая для нее стремя. И Дьявол стоял смирно, лишь кося на незнакомого мужчину налившимся кровью глазом и изредка переступая по песку подкованными копытами.

Джанаан лишь качнула головой, берясь обеими руками за высокие луки черного седла, и длинный кончик платка мазнул ее по щеке.

— Готовьтесь к штурму, благородный тархан. Я не намерена давать Зайнутдину время подготовиться к встрече. Брата я отыщу сама.

Усыпальницы высились далеко впереди, черные даже на фоне ночного неба. Страшные даже без россказней стариков об обитающих в темной глубине коридоров неупокоенных душах. Ветер закручивался вокруг них с жалобным стоном, заглушавшим даже недовольныйрокот надвигающегося шторма, поднимал с барханов мелкие белые песчинки и тянулся навстречу, пробираясь под накидку длинными ледяными пальцами.

Моя принцесса не рада возвращению господина? К чему такая холодность, неужели моих даров оказалось недостаточно, чтобы тронуть твое сердце? Ты же неглупая девочка, ты сама знаешь, что для тебя лучше. Рано или поздно ты поймешь, сколь благосклонны были к тебе боги. И падешь на колени перед алтарями, а затем и перед отцом и мужем, благодаря за ниспосланное тебе счастье.

Сквозь темную тучу пробился неверный, слабо различимый лунный свет, рисуя на песке изломанные, лишь отдаленно напоминающие лошадь и всадника, тени. Ветер застонал вновь, пробирая до костей, и швырнул в лицо край кашемирового платка.

Или теперь ты возомнила за собой право броситься в объятия первого же мальчишки с крашеными волосами?

Дьявол недовольно заржал, встряхнув переплетенной гривой, и тени на песке заметались, рассыпаясь отдельными темными линиями. Про́клятое место, шептались рабы-садовники, подстригавшие розовые кусты в спускающемся к самой воде дворцовом саду и вздрагивавшие каждый раз, когда из-за красноватых речных волн до них доносился очередной протяжный стон пойманного в ловушку ветра.

— Тише, мальчик, тише, — пробормотала Джанаан и потрепала занервничавшего коня по лоснящейся черной шее с длинной гривой, заплетенной в дюжины тонких, причудливой сетью ложащихся косичек. Рабы, верно, трудились не один час, потратив больше времени на то, чтобы обуздать сварливого жеребца, чем на само плетение.

Собственный голос показался ей чужим и слишком гулким для ночной тишины, нарушаемой лишь зовом призраков. Близ Усыпальниц любые слова становились богохульством, понапрасну тревожащим покой мертвых. Длинные черные тени гробниц тянулись по песку к опрометчиво ступившим в чужие владения коню и его всаднику, и черные зевы входов распахнулись во всю ширь жадными беззубыми пастями, готовыми поглотить всякого, кто посмеет подойти слишком близко.

Ничего. Ни двинувшейся навстречу тени, ни шороха шагов по песку.

Где ты будешь?

Там, где они даже не подумают искать.

Ошибки быть не могло. Другого места быть не могло. Они бы прочесали каждый клочок земли на протяжении десяти миль, заглянули бы под каждый камень, но даже если они хоть на миг задумались об Усыпальницах… Сколько предателей решится войти под своды древних могильников? Зная, что совесть их нечиста и что правда на стороне того, кто скрывается под защитой этих стен? Он правитель по праву, обитающие в гробницах духи не тронут его. Но немедля утащат в самую тьму всякого, кто посмел преступить закон.

Джанаан остановила коня в дюжине ярдов от первого могильника: огромного черного улья с наметенными вокруг его подножия белыми барханами. Ветер рисовал на песке узоры волн.

Преступить закон. Не ты ли преступала его столько раз, принцесса? Не твоя ли рука дрогнула над бокалом вина, прежде чем поднести его мужу?

Песок шуршал под ногами змеиной чешуей, норовя забиться в тесные остроносые туфли. Джанаан вздрогнула от первого прикосновения песчинок к ступне над жестким краем туфли, словно до нее и в самом деле дотронулась притаившаяся змея. Из-за черной стены еще одного могильника, при дневном свете закрывшего бы от взгляда очертания двуглавой горы Пир, вновь донесся протяжный стон ветра. Казалось, ничего, кроме ветра и Усыпальниц, здесь нет. И гневающееся море, и замерший в ожидании Ташбаан у нее за спиной будто растворились в темноте, оставив ее совсем одну против ледяного прикосновения не нашедших покоя душ. Дьявол заржал вновь — надрывно и так же протяжно, как стонал ветер, — но не двинулся с места, лишь недовольно переступив копытами по неспокойному песку, послушному малейшему движению холодного воздуха, меняющего линии его узоров.

Если бы только луна выглянула из-за туч. Дала хоть немного бледного света.

В стороне, где-то между двумя другими могильниками, послышался еще один стон. Человеческий. Джанаан обернулась в его сторону, резко вскинув голову и настороженно вслушиваясь в перешептывания гробниц. Не тот голос. Мужской, но не похож даже близко. Ловушка?

Дьявол заржал вновь, но теперь Джанаан вдруг почудилось, что в этом ржании отчетливо прозвучали радостные нотки. Луна проглянула сквозь темные клочья туч неожиданно, не предупредив даже первым, одиноким лучом света, и песок почти засветился под белым сиянием. Тени от Усыпальниц плеснули на барханы антрацитовой чернотой, ее собственная вытянулась на песке длинным гротескным подобием женской фигуры, и рядом пролегла еще одна. Принадлежащая человеку, который, верно, еще мгновение назад стоял в тени одной из Усыпальниц у нее за спиной.

Сердце успело пропустить удар, прежде чем в безмолвии разом затихших могильников раздался чуть насмешливый бархатный голос.

— Здравствуй, сестра.

Джанаан обернулась и бросилась ему на шею.

***

Звуки доносились словно сквозь толщу воды, слабые, искаженные, гулким эхом отдающиеся в почти оглохших ушах. Перед глазами плыли неясные, едва различимые образы, изредка отступая в темноту, и тогда сквозь слипшиеся от морской соли ресницы проступали очертания черной каменной стены, поднимавшейся из кипенно-белого песка. Тот сворачивался змеиными клубками под порывами холодеющего с каждым часом ветра и бросал в безвольно раскрытую руку жесткие, как чешуйки, песчинки.

Белые змеи… Белые и черные, как агатовые, лишенные привычной темно-синей краски глаза с размытым пятном таких же черных ресниц. Черные, как кровь на чужих смуглых пальцах, в темноте обретающая оттенок тлеющего в самой глубине угля. Собирающаяся в горле вязкими сгустками. В груди и плече отзывалось острой — до стиснутых зубов и выступающей на лбу испарины — вспышкой боли на каждую попытку выкашлять не дающую дышать кровь. И в ушах вновь начинало звучать гулкое эхо голосов.

— Лежи смирно. Или так и помрешь со стрелой в груди.

— Мне… больно…

— Хватит скулить. Или я, право слово, начну думать, что ваша с Зайнутдином мать согрешила с дворцовым конюхом.

В ответ на эти слова Шарафу захотелось его ударить. Но кто же в здравом уме станет поднимать руку на человека, который может вогнать стрелу у тебя в груди еще глубже? Да и руки дрожали и едва слушались — промахнется даже в такой близи, — и смуглое лицо брата плыло перед глазами.

Брата. До чего же странно сплелись теперь судьбы детей великого тисрока. Шараф хотел привезти Зайнутдину отрубленную голову в мешке, а тот приказал выпустить в него с полдюжины стрел.

Предал. Предал ради куска драгоценного темного металла, выкованного в форме обруча, и теперь, верно, праздновал победу, пока Шараф умирал посреди холодной пустыни, и стрелы из его ран вынимал тот, чья голова должна была быть главным трофеем в их войне.

Даже думать об этом было невыносимо. Невыносимо… стыдно.

— Добей… пожалуйста…

— Есть идея получше.

Откуда-то потянуло горьким дымом, почти смрадом, густым и черным. Ему ведь хватило ума не разводить костер на виду у целого города? Хватило? Если он провел здесь всё то время, что его искали в окрестностях Ташбаана, то должен был… быть осторожен.

Шараф не содрогнулся, разглядев среди размытых пятен раскаленное докрасна лезвие его собственного кинжала, и стиснул зубы, сумев не закричать от новой вспышки боли, но от запаха паленого мяса в горле стал ком. И рот наполнился желчью.

— Ну и свинья же ты, — гулко расхохотался низкий бархатный голос, и на тонких губах появилась такая же тонкая змеиная ухмылка. — Братец.

В глазах потемнело, и на него обрушилось милосердное, лишенное стыда беспамятство. Ветер шумел и стонал где-то вдалеке, словно бы в другой жизни, а холод опускающейся на пустыню ночи и остывающего песка проникал сквозь мокрую от испарины камизу, принося слабое облегчение. Он и не сразу понял, что ночь наконец вступила в свои права. И что в вое ветра зазвучал женский голос, выкрикивающий одно и то же слово.

Имя.

Она кричала и низко, гортанно смеялась, а затем возникла из темноты — словно призрак сродни тем, что обитают в недрах Усыпальниц, — когда Шараф вновь попытался открыть глаза. И склонилась над ним так низко, что он разглядел даже цвет ее подведенных глаз.

Невозможно. Это лишь мираж. Она должна быть за десятки миль от Ташбаана. Не могла же она так быстро… Или могла?

— Раны серьезные, — гулко, едва разборчиво прозвучал в ушах голос Джанаан, и видение с ее лицом склонило голову набок, теребя в пальцах лежащий на узких плечах длинный платок. Сделало глубокий, будто бы задумчивый вдох, и в распахнутом вороте из полупрозрачной бордовой ткани высоко поднялась и вновь опустилась тяжелая полная грудь. — Полагаешь, он выживет?

— Опасаюсь, — ответил Рабадаш с низкими хрипловатыми нотками в полном насмешки голосе, и она так же хрипло засмеялась в ответ, блеснув в темноте зубами между припухшими губами. Им ли было бояться полумертвого, почти истекшего кровью и раздираемого изнутри чувством вины противника?

Темнота сомкнулась над головой вновь, как смыкаются над утопленником горькие черные волны, и перед глазами заметались смутные бледные тени. Призраки Усыпальниц тянули к нему руки из этой темноты, принимая дюжину обличий разом.

***

Дворцовые коридоры полнились одними лишь отсветами молний, вспыхивающих за окнами многочисленных комнат и бьющих в щели под дверьми из белого, красного и черного дерева. Море бросалось на берег с такой силой, что рев штормовых валов был слышен даже в самом сердце Ташбаана, лишенном привычной какофонии полуночной музыки и смеха пирующей знати. Воздух звенел натянутыми до предела стальными нитями — струнами арфы, на которой сыграет мелодию войны огненный дух, верный слуга Азарота, — и каждый раскат грома чудился тяжелым шагом завоевателя к золоченному трону. Ударом тарана в витые, не для защиты построенные ворота дворца.

Ласаралин хотела кликнуть кого-нибудь из забившихся по углам и трясущихся от страха слуг и рабов, чтобы зажечь медные лампы. Слишком уж сильно темные коридоры напоминали ей Старый дворец, через который она пыталась тайком вывести Аравис из Ташбаана. Ласаралин всё чаще ловила себя на мысли, что теперь уже и лица подруги толком не помнит, но от одной только мысли об Аравис у нее холодели руки и в животе разливалась тупая боль, как в ту ночь, когда покойный муж впервые предъявил на нее права. Она бы согласилась еще на тысячу таких ночей, на липкий стыд и слезы боли и отвращения, если бы это могло повернуть время вспять и остановить ее на пороге Старого дворца. Аравис унесла эту тайну с собой далеко на Север, но Ласаралин еще многие месяцы после этого просыпалась в слезах, вновь и вновь слыша гремящий в ушах голос кронпринца, обещающий утопить Нарнию в крови за отказ королевы варваров.

Если когда-нибудь он узнает, что его слова слышали не только отец и Великий визирь, но и две притаившиеся в укромном уголке — словно воры в ночи — тархины… Ласаралин окажется на плахе даже не из-за невольного предательства, а лишь потому, что Рабадаш не простит подобного позора. Потерпеть поражение не из-за силы и отваги врага, а из-за двух двенадцатилетних девочек, оказавшихся не в то время и не в том месте!

Ласаралин должна была бы желать его смерти, потому что только так она смогла бы раз и навсегда почувствовать себя в безопасности. Ласаралин почувствовала, как при вести о ночной бойне во дворце у нее вновь похолодели руки.

Ласаралин не призналась бы даже тархану Кидрашу, заботившемуся о ней, как о родной дочери, что между нею и кронпринцем стоял еще один призрак.

Она плакала, когда Таш забрал ее мужа на благодатные поля вечной жизни и юности. Едва дождалась, борясь с помутнением в глазах, когда рабы наконец опустят тяжелую мраморную плиту в усыпальнице верного тисроку слуги, и, выбравшись на свежий воздух, так и не пришла на поминальный пир, затерявшись в дворцовых садах. Не дослушала даже очередного тархана с его соболезнованиями и заверениями немедля явиться по первому же зову безутешной вдовы.

Кронпринц появился, когда Зардинах уже зажигала на востоке первые звезды. Посмотрел на сжавшуюся под апельсиновым деревом тархину, всхлипывающую и смеющуюся одновременно, и заметил странно-раскатистым голосом:

— Видно, не мне одному в радость смерть благородного тархана.

Ласаралин не поняла, что он был попросту пьян. И заговорила, сама не понимая почему, зашептала скороговоркой, перескакивая с одного на другое, судорожно хватаясь за горячую руку в острых рубиновых перстнях и не думая о том, насколько глупой и некрасивой выглядит теперь. Он, лучший из мужчин Калормена, разве он не защитит ее хотя бы от воспоминаний? Кронпринц слушал молчал, с застывшим в равнодушии лицом, и только губы у него кривились в злой презрительной гримасе, когда она вновь и вновь возвращалась к постыдным ночам на ложе супруга.

— Какое преступление, — змеиным шепотом звучал низкий бархатный голос, и рука в тяжелых перстнях вдруг коснулась волос. — Ему отдали в дар такую жемчужину, а он бросил ее свиньям.

Ласаралин была пьяна от счастья и незнакомого чувства свободы, а потому даже не поняла, что была в шаге от нового унижения. У невинной девицы была ее честь, у жены — муж, но у вдовы не было ничего, чтобы защититься от чужих посягательств. Даже вздумай она закричать и кто-то бы услышал, она была бы опорочена лишь сильнее. Женщина, предавшая мужа, едва только его тело опустили в могилу. Но она не хотела кричать. Она и не знала, что с мужчиной может быть не больно.

Ласаралин остановилась в дюжине шагов от тяжелых дверей в покои новоявленного тисрока и нащупала, скрытая мрачными тенями от застывших неподвижными статуями стражей, маленькую рукоять короткого, лишь с ладонь, кинжала, скрытого от глаз плотной тяжелой парчой на груди.

Если она сумеет нанести хотя бы один удар, быть может, это искупит грех ее невольного предательства?

***

Тархан Ильгамут замер в одной позе, сложив руки на груди и чувствуя — даже сквозь плотный поддоспешник и ледяные наощупь звенья кольчуги — лихорадочное сердцебиение. Черные глаза смотрели неотрывно, следили за каждым движением и будто требовали, чтобы он повернул голову и признался.

Я посмел.

Желать ее, верно. Но не обладать ею. Будь иначе, Ильгамут не побоялся бы даже обнажить клинок, чтобы отстоять своё право на руку принцессы. Но он не позволил себе даже прикоснуться к ней, а потому этот пристальный взгляд теперь вызывал в нем глухое раздражение.

Не стоит, мой господин, сейчас ссориться с союзниками. Вы еще не тисрок.

Джанаан заметила даже раньше самого тархана и заговорила негромким недовольным голосом, когда тот вышел из шатра, чтобы отдать последние распоряжения перед обрядом.

— Ты оскорбляешь его.

— Я знаю, о чем он думает.

— Этого недостаточно для того, чтобы его обвинять.

— Наш отец казнил и за меньшее.

— И умер, задушенный собственными слугами. Не становись нашим отцом, у тебя и без того…

— Подмоченная репутация? — губы у него изогнулись в усмешке, но из глубины глаз — черных провалов с сильно растушеванной вокруг ярко-голубой краской — на Джанаан глянул ад, в котором слуги Азарота жгли души грешников. Одно ее слово, и тархан Ильгамут окажется в их числе еще при жизни.

— Если в награду за верность он попросит меня… Не отказывай ему.

Глаза брата сверкнули ударом черного клинка, одним движением отсекающего плоть от костей.

—Ты обезумела?

Джанаан опустила ресницы, скрывая отразившуюся лишь в глазах улыбку. Говорят, Усыпальницы могут забрать не только душу, но и разум, тем самым обрушив на голову грешника кару не менее — а то и более — страшную.

— Пока что я нахожу его достойным мужчиной. И его сатрапия столь далека от Ташбаана, что этот брак будет выгоден и с политической точки зрения. Он будет вознагражден, но приобретет куда меньше, чем могли бы приобрести тарханы из ближайших к тебе сатрапий.

— С политической? — повторил Рабадаш, и Джанаан подавила дрожь, вызванную яростным металлом в его голосе. — А не ты ли однажды уже выходила замуж во имя политики? Не ты ли, помнится, выкрикивала проклятия в лицо нашему отцу, когда он точно так же расплатился тобой за верность? Не ты ли плюнула в лицо благородному тархану, когда он заявил, что возьмет тебя в жены на рассвете третьего дня?

Джанаан не вздрогнула. Не позволила себе даже мимолетного блеска в подведенных яркими красными линиями глазах. Но голос всё же сорвался и прозвучал глухо.

— И я заплатила за своеволие, брат.

Кольчуга на нем — чужая, со звеньями, покрытыми серебром, а не красным золотом — зазвенела от порывистого движения, и Джанаан развернуло лицом к нему без малейшей нежности и даже осторожности. Словно она была не более, чем кулем с мукой сродни тем, что каждый день ворочают крестьяне на своих мельницах. Но в черных глазах вновь вспыхнуло такое же черное и от того еще более страшное пламя.

— Я должен был убить его за это. Но ты на коленях умоляла меня остановиться, когда оставался лишь один удар. Почему?

Он задавал этот вопрос все тринадцать лет. Почему, сестра? Почему ты отказалась от возмездия?

Ты знаешь ответ. Отец не пощадил бы его убийцу.

Тяжелый, расшитый павлинами и змеями полог шатра приподнялся от движения руки с единственным золотым перстнем, и тархан Ильгамут замер на пороге, освещенный разрядом полыхнувшей над морем молнии.

— Повелитель…

И теплые карие глаза вновь скользнули по окутанному всеми оттенками красного силуэту женщины за плечом у кронпринца. Безмолвно попросили.

Останьтесь здесь, госпожа.

Джанаан изогнула накрашенные кармином губы. Даже проскочи она верхом и в одиночку через весь Калормен, мужчины по-прежнему будут считать ее излишне ранимой.

Она знала, что произойдет. Она смотрела равнодушно и даже отстраненно в самую глубину крупных блестящих глаз и видела отражающиеся в них молнии. Она не отвернулась и даже не вздрогнула, когда глотку жертвенного животного рассекло одним выверенным ударом, и горячая бычья кровь хлынула на руки брата. Новая вспышка осветила высеченный из дерева и покрытый золотом триединый лик богов, и Джанаан померещилось, что она увидела не только черный, выточенный из драгоценного агата взгляд смотрящего на нее Таша, но и густо подведенные лазурной синевой глаза обращенного на север Азарота.

Сила мужчины в остроте его клинка. Убей быка с рогами столь острыми, что пронзают плоть легче, чем божественные сабли. Омой лицо его кровью, и да снизойдет на тебя благословение небесного воителя.

Рабадаш поднял голову к черному, лишенному звезд и луны небу. Капли крови стекали по лицу, размазывая краску вокруг глаз, пятная посеребренные звенья кольчуги и оставляя на губах соленый металлический привкус.

Я прошу бури, какой прежде не видел этот мир. Пусть сердца их замрут от страха, когда боги явят мне свое благословение.

Небо ответило оглушительным, будто расколовшим его пополам раскатом грома.

========== Интерлюдия. Кровью Таша ==========

Рабы били в барабаны с той будоражащей кровь размеренностью, которой никогда не слышали стены Ташбаана. Белые молнии резали затянутое черными тучами небо, громовые раскаты сотрясали мир в унисон с глухими голосами барабанов, и штормовые валы вплетали последние ноты в разносившуюся над городом Таша песню войны.

Первые капли дождя падали на золоченые шлемы слезами, текшими по серым от отчаяния щекам и губам.

Мой сын не умрет от болезни. Его взгляд подобен взгляду самого Таша, его рука отмечена пламенем Азарота. Его судьба — править всем, чего касается свет солнца.

Дождь размывал красную глину берегов полноводной Сахр* — лишь поистине упорные могли вырастить на этой непокорной земле раскидистые сады и полнотравные лужайки, — и вода текла кровью, что сочилась из уголков упрямо, надрывно шепчущих губ.

Я уповаю на Величие Зардинах. Разве не поймет, не проникнется Мать ночи и луны горем матери человека? Возьми меня вместо него, Госпожа рассекающих пустыни рек и недвижимых озер.

Дождь смешивался с растушеванной вокруг глаз краской и запекшейся на лице бычьей кровью, стекая на кольчугу голубыми и розоватыми струйками. Дождь окрасил багряную накидку сестры в темные, едва отливающие краснотой тона. Великая Мать не любит крови, текущей из рассеченных вен, пусть и подобно это течение бегу прохладной воды. Великая Любовница требует иного.

Холодные пальцы сестры легли поверх сжимающей рукоять сабли ладони. По ножнам из слоновой кости вился узор оплетающей стебель лотоса змеи.

— Ты пощадишь их? — спросила Джанаан, едва шевельнув губами и пряча лицо в тени намокающей красной накидки. Подведенные багряным глаза внимательно следили за приближающимися воинами в вороненых кольчугах и светлых плащах. Союзники расступались перед ними, словно перед прокаженными, и на смуглых лицах под остроконечными шлемами появлялось одно и то же выражение брезгливого отвращения.

Нечестивцы, отступившие от своего слова дважды. Предавшие тисрока ради обещаний одного из его сыновей и теперь намеревавшиеся предать и этого сына ради того, чтобы сохранить головы на плечах. Птицеликий не прощает подобных грехов.

— Повелитель, да живешь ты вечно! — льстиво поклонился предводитель, останавливаясь на расстоянии десяти шагов. Ближе не подпустили поднявшиеся ему навстречу изогнутые лезвия сабель, перечеркнув воздух подобием креста и столкнувшись с негромким лязгом. И глаза тархана Ильгамута полыхнули безмолвным обещанием кипящего масла. Пальцы сестры сжались чуть сильнее и переплелись с его собственными без малейшего стеснения перед десятками и сотнями взглядами, но алые от кармина губы дрогнули в тщательно скрываемой от чужих глаз улыбки. Джанаан тоже поняла, что тархан защищает в первую очередь ее.

Предводитель перебежчиков рассыпался в льстивых эпитетах — излишне льстивых по отношению к тому, кто еще не был коронован — и заверениях в вечной верности, но смиренно замолчал по первому же знаку. Сестра разжала пальцы, не вмешиваясь.

— Сколько человек осталось защищать город? — спросил Рабадаш, делая первый шаг по мокрому песку и не позволяя прочесть его мыслей ни по ровному голосу, ни по измазанному кровью лицу.

— Не более двух сотен, повелитель, да живешь ты вечно!

Хорошо. Ильгамут привел с собой немногим более пятисот, чтобы выиграть в скорости, но при таком раскладе нет смысла ждать остальных союзников. Тех двух сотен, что расставлены тарханом по обоим берегам реки с луками и копьями, вполне достаточно, чтобы не позволить братцу и его прихвостням сбежать из города. Остальные пойдут на приступ.

— Повелитель, — залебезил перебежчик вновь, склоняясь еще ниже. Посмел бы атаковать, видя, что враг его прежнего господина оказался так близко? Времени решить ему не дали.

Сабля рассекла воздух с тем особенным свистом, который издает всякий клинок перед тем, как напиться крови. Свистом, который уже начинал стираться из памяти за долгие шесть лет вынужденного заточения в Ташбаане. Заточенное так тонко, что было способно разрезать даже волос, лезвие отсекло низко склоненную голову с одного удара, брызнув кровью на черную кожу высоких сапог. Тело простояло еще несколько мгновений и неуклюже завалилось вперед, плеснув кровью еще раз и окрасив белый северный песок в цвета багряного южного. И в голосе зазвенело металлом и ядом.

— Мне не нужна такая верность. Убить всех.

Дюжина сабель послушно поднялась в воздух и опустилась вновь. А затем еще одна и еще. Всякий, кто мог дотянуться до предателей, счел своим долгом ударить хотя бы раз.

Сестра смотрела на блестящие лезвия и корчащиеся на песке тела равнодушным взглядом. Но протянула вперед руку с тонким белым платком и, стерев с его сабли кровавый росчерк, склонила голову, чтобы оставить на холодном металле алый отпечаток губ.

— С нами Таш, — прошелестел ее почти заглушенный дождем грудной голос.

Она смотрела на штурм всё тем же равнодушным взглядом, слушая надрывное ржание готовых сорваться с места лошадей. Сидела под поднятым для нее одной навесом из плотных темных кож, чтобы защитить дорогие тонкие одежды от ледяных струй дождя и смотрела на суету у северных городских ворот. Молнии резали черное небо, но разглядеть при их свете раскручивающиеся на длинных веревках и взлетающие вверх осадные крючья сейчас не смог бы и опытный воин. Брат, верно, тоже не видел, но куда лучше нее знал, куда именно нужно смотреть. Дьявол бил копытом по мокрому песку будто в унисон с барабанами и рокотом грома.

— Город не грабить, — приказал брат еще до начала штурма. — Убивать только тех, кто первым поднимет против вас оружие. Женщин не касаться даже пальцем.

От тарана он тоже отказался. Тархан Ильгамут лишь кивнул, соглашаясь с этим решением, но когда Джанаан перевела на него взгляд в безмолвном вопросе, тархан объяснил:

— Проломленные ворота станут угрозой для нас самих, госпожа. Если принц Зайнутдин успел отправить птицу к союзникам и те придут ему на помощь, то нам придется оборонять Ташбаан, не успев его толком захватить. Мои люди готовы к риску.

Джанаан поняла. Зайнутдин, быть может, и глуп, но его люди — нет. При атаке тараном воины могли бы закрыться щитами. С крючьями такой возможности у них не будет.

— Многие погибнут? — спросила она, и брат рассмеялся так звучно, что его голос разнесся над всем лагерем. Джанаан он ответил лишь одним словом:

— Дождь.

Стена ледяного дождя, что вымочит тетивы луков и ослепит даже самых упорных стрелков. Взгляды мужчин — горящие пламенем Азарота глаза с сильно растушеванной вокруг них и окрасившей даже виски и переносицу голубой краской — лучше любых слов объяснили Джанаан, что для Таша не было более очевидного способа показать свое благоволение, чем послать им такую бурю. Даже Зардинах, Не Любящая Вόйны, поддержала старшего из сыновей тисрока, позволив этому дождю пролиться на землю.

Свой последний вопрос Джанаан решилась задать, лишь когда брат вскочил в седло и Дьявол с гневным ржанием поднялся на дыбы, блеснув при свете молний передними подкованными копытами.

— Почему?

Она не спрашивала этого прежде, даже не задумывалась, позволив себе забыть, что мужчинам клянутся в верности по иным причинам, нежели женщинам. Тархан Ильгамут принял из рук раба остроконечный шлем с кольчужной бармицей, но надевать не стал, чтобы позволить принцессе видеть его лицо во время разговора.

— Я был при Анварде, госпожа.

Был? Она не знала этого. Брат не любил обсуждать с ней войну, а уж об Анварде Джанаан не заговаривала и вовсе, не желая бередить рану.

— Да, я там был, — повторил тархан, но в его глазах не было и тени насмешки. Рука в темной кожаной перчатке потянулась к груди в кольчуге и надетом поверх брони светло-желтом сюрко с ромбовидными черными узорами. — Меня ранили в самом конце сражения, и не могу сказать, что я помню хоть что-то из событий следующих нескольких дней, но я видел, как ваш брат проиграл. Эдмунду Нарнийскому, который сражался, не буду лукавить, куда благороднее и доблестнее многих калорменцев. Я был бы счастлив биться плечом к плечу с ним, а не против него. Но то, что сделал этот лев… — в карих глазах вновь полыхнуло яростью. — Достойные не глумятся над лишенными оружия пленниками, которым нечем ответить на чужие насмешки. И что бы ни говорили воины Нарнии о своем благородстве, я видел благородство лишь одного их короля. И если тем, кто сейчас прячется за стенами Ташбаана, эта ослиная шкура показалась смешной, значит они ничуть не лучше нарнийского льва. Я не стану их щадить.

Джанаан промолчала. Тархан понял ее без слов. И замялся, словно был не прославленным воином, а одним из тех неловких мальчишек, порой решались поднести ей чашу с вином во время пира.

— Я… не вправе требовать и даже не вправе просить, госпожа. Но если вы пожелаете выбрать достойного из числа тарханов…

Джанаан остановила его движением руки. Коснулась ладони в кожаной перчатке и позволила себе сжать на пару мгновений пальцы в рубиновых кольцах.

— Дайте ему время, благородный тархан. Он не привык расставаться с тем, что ему дорого.

А дорожит он очень немногим и так редко признает это вслух. Джанаан знала это с самого начала. Джанаан с раннего детства привыкла к тому, что среди ее улыбчивых и льстивых братьев есть тот единственный, что не юлит и не лжет понапрасну. Тот, что редко говорит красивые слова — если этого не требует сложный калорменский церемониал — и редко улыбается по-настоящему, а не кривит губы в злой усмешке. И Джанаан с юности знала, что один удар сабли для нее дороже десяти поэм с заверениями в любви и почтении. Она выучила этот урок дорогой ценой, когда стояла на коленях, цепляясь обеими руками за запястье в браслете-наруче и не чувствуя ничего, кроме боли в растерзанном теле и страха, что она не сумеет, не заставит брата остановиться.

Великий тисрок называл ее любимейшей из дочерей и ничего не сделал, когда ее первая брачная ночь обернулась кровавым кошмаром. Сказал бы, что жена принадлежит мужу, если бы Джанаан пожелала спросить, почему. Рабадаш не задал ей ни одного вопроса. И ударил тоже молча.

Пусть ты и дьявол, но я люблю тебя.

Джанаан не сказала ему ни слова о том, что в бой должны идти другие. О том, что одна случайная стрела станет погибелью не только для него, но и для каждого мужчины под стенами штурмуемого города. Для нее самой.

С нами Таш. В нас его кровь. У нас одна судьба на двоих. Победим мы или умрем… Мне важно лишь, что вместе.

Комментарий к Интерлюдия. Кровью Таша

*в персидском есть слово «сохр» — красный, в арабском есть имя «Сахар» — рассвет, заря. Ну и, разумеется, «нахр» — река по-арабски.

========== Глава четвертая ==========

Дождь барабанил по крышам ютящихся у городской стены домов, по окованным сталью и бронзой северным воротам и по самой стене, окрашивая светло-серый камень в агатовую черноту. И в лязге ударяющихся о края бруствера осадных крючьев отчетливо слышалось грозное «С нами Таш!».

Тархан Кидраш уже не злился и не даже не кричал на растерянных воинов. Главный страж северных ворот бежал, прихватив с собой лучших из числа городских стражников, и хотя Кидраш не смог отказать себе в злорадной мысли о божественной справедливости, когда ему донесли о выставленных на пиках головах перебежчиков, иллюзий по поводу своей судьбы тархан не строил. Рабадаш казнит их всех точно так же, как и тех глупцов, что понадеялись на его милость. При всех его недостатках, из этого дьявола, пожалуй, выйдет достойный тисрок. Отец бы им гордился.

Впрочем, Кидраш полагал — хотя никого и не интересовали его мысли, — что в глубине души покойный тисрок давно уже находил смерть принца Ильхана вовсе не карой небес, а благословением. Ильхан был не хуже Зайнутдина, но и не лучше. Ильхан мог бы попасть в сети Ахошты с такой же легкостью, что и его младший брат. Рабадаша хитроумный визирь уж точно бы не провел — этим дьяволом если кто и управлял, то лишь его сестра, да и та действовала тайком и крайне осторожно, — а вот Ильхан, насколько помнил его Кидраш, был слишком мягок и даже доверчив.

Нужно было занять сторону Рабадаша. Но возможность получить марионетку на троне — и больше, еще больше власти в свои руки — оказалась слишком соблазнительной. Теперь у него оставался только один шанс переломить исход сражения. Кронпринц с его ослиной шкурой не сможет остаться в стороне, если не желает потерять уважение соратников. Он пойдет на приступ вместе со всеми. И сестра не сумеет его переубедить.

Штурм ворот Кидраш наблюдал в самой близи от них, прячась во главе конного отряда в три дюжины человек на идущей параллельно стене улице. Пусть бросают крючья и копья, сколько пожелают, пусть сумеют открыть ворота. На это и была вся надежда. Пусть прорвутся и дадут ему нанести всего один удар.

Защитники стены бросали оружие один за другим, сабли с лязгом падали на мокрый камень валганга, и испуганное «Пощады!» заглушало даже шум ливня и рев моря за поворотом русла реки. Быть может, и пощадят, рассеянно думал Кидраш. Отправят на галеры на пятнадцать-двадцать лет, но такая участь лучше смерти без возможности искупить предательство. Живыми, впрочем, предатели с этих галер не вернутся.

Ворота открывались медленно, но лавина в кольчугах хлынула в образовавшийся проем стремительно, крича и занося клинки для рубящего удара. Сейчас. Еще несколько мгновений. Еще… Пока в ворота не ворвался надрывно ржущий черный жеребец, разбрызгивая из-под копыт смешанную с кровью дождевую воду. Его собственный конь послушно шагнул вперед из-под защиты неказистого каменного дома — в такой близости от стены селились лишь самые бедные из городских жителей, — и брошенное копье вонзилось в лоснящуюся под дождем черную шкуру. В последнее мгновение прокля́тое животное взвилось на дыбы, словно почуяв угрозу для всадника. И рухнуло вместе с ним.

— Вперед! Во имя Таша, вперед! — завопили воодушевившиеся воины за спиной у Кидраша и одновременно пришпорили лошадей. Нападавшие замешкались — куда больше беспокоились о кронпринце, чем о несущейся на них коннице, — и первые ряды попросту смяло под напором сабель и подкованных копыт. Еще немного. Только бы подойти на расстояние удара. Где он, где?!

Удар пришелся откуда-то сбоку и снизу, сабля вонзилась чуть правее посеребренного стремени и распорола лошадиное брюхо до самых задних ног. Потемневший под дождем плащ еще мог бы ввести Кидраша в заблуждение — а цвет глаз в прорези шлема с кольчужной бармицей в такой темноте было не разглядеть, — но этот удар не оставил малейших сомнений. Кронпринца он всё же нашел. Но не так, как рассчитывал.

И едва успел вытащить ноги из стремян, чтобы спрыгнуть с седла на мостовую и не оказаться придавленным падающей лошадью. Сабля с лязгом освободилась из украшенных драгоценными камнями ножен. Пусть он давно уже немолод, но еще способен дать отпор этому дьяволу. И уж тем более отсалютовать ему оружием в знак приветствия.

— Ваше Высочество!

Кронпринц не ответил. Дурной знак. Сабли столкнулись с вибрирующим звоном, и лезвия высекли мгновенно погасшую в темноте искру. Кидраш отступил на шаг назад. Мокрый камень предательски скользил под подошвами сапог.

— Я не в праве просить вас о милости для себя, господин!

«Повелителя» из моих уст ты еще не заслужил.

— Но моя жена неповинна в моих грехах, а сыну всего восемь лет! — приходилось кричать, чтобы его услышали за шумом дождя и кипящего вокруг боя, а кронпринц… Кидраш бы многое отдал за возможность видеть его лицо. Иметь хоть какое-то представление о мыслях, роящихся в голове этого дьявола. — Я прошу о снисхождении для них, если мне суждено проиграть в этом бою! Прошу позволить моему роду сохранить земли предков!

В ином случае Кидраш бы сказал, что на несколько мгновений между ними повисла звенящая тишина. В сражении ее быть не могло, но чувство возникло именно такое. Сабли — чистая, серебристо-блестящая от дождя и окровавленная по самую рукоять, напомнившая ему огненный серп Азарота — столкнулись вновь. В затянутом тучами небе загремело громовым раскатом, и Кидраш едва разобрал за этим ревом короткий, отрывистый ответ.

— Нет.

И отвлекся на обманный прием. Сабля в потеках человеческой и лошадиной крови сверкнула в темноте изогнутым подобием молнии. Голова тархана отделилась от плеч.

Но на смену одному противнику мгновенно пришел другой.

Ильгамут отыскал кронпринца, лишь когда бой у ворот уже закончился. Успел придумать с полдюжины объяснений для принцессы, — и все они не выдерживали никакой критики, — и уже приготовился сложить оружие и голову, прежде чем разглядел в расцвеченном молниями сумраке потемневший от воды плащ. Ставший того же цвета, что и текущая по мостовой лошадиная кровь.

— Господин… Я могу…

— Я сам, — ответил стоящий на одном колене принц. Ровным голосом, но зарывшиеся в мокрую гриву пальцы выдали его лучше любых слов и интонаций. Умирающий жеребец едва слышно заржал и дернул передней ногой. — Тише, мальчик, тише.

Последнего слова Ильгамут уже не расслышал. Но услышал Дьявол и послушно замер, лишь на мгновение скосив темный глаз на изогнутое лезвие кинжала.

Прости.

***

Тархина Измира смотрела на Зайнутдина с таким выражением лица, словно видела перед собой неуклюжего слугу, пролившего вино на ее любимое сари. Стража, верно, подняла ее с постели, едва одетую и толком не причесанную. Или эта ведьма явилась в таком виде намеренно, задумав позлить его нарядом, состоящим по большей части из цепочек и нежно-розового кружева из тончайшей золотой проволоки. Грудь и живот это, с позволения сказать, одеяние не скрывало и вовсе, зато обвивало руки так, что между плечом и запястьем не виднелось и полдюйма смугловатой кожи. Даже стало любопытно, что за постельные сражения устраивает ненавистный братец, если ему по нраву видеть своих женщин в этом подобии доспехов.

— Чем я обязана такому вниманию, господин? — спросила тархина, когда молчание затянулось, и Зайнутдин отчетливо расслышал в ее обманчиво-томном голосе раздраженные нотки. Это было уже слишком. Его стража разбегалась на глазах, рабы и слуги жались по углам, думая лишь о том, как бы спасти собственные шкуры, и даже какая-то полураздетая девка из семьи беднейшего тархана смела смотреть ему в глаза, не склоняя головы. А должна была распластаться на коленях, благодаря за оказанную ей милость.

— «Повелитель», женщина! Не забывай свое место!

— Мой повелитель, — ответила тархина, растягивая гласные, — сейчас штурмует городские стены. И я с нетерпением жду, когда смогу пасть к его ногам и вознести небесам хвалу за его возвращение в мои объятия.

Бронзовый кувшин с грохотом ударился о стену, пролетев совсем близко от головы в тонком золотом обруче поверх пышных каштановых волос. На полу растеклась лужа из белого, отливающего на свету золотистым вина. Ведьма не повела даже бровью, и взгляд серебристо-серых глаз сделался откровенно насмешливым.

— Что-то еще, господин? Или я могу идти?

— Закрой рот, женщина, — процедил Зайнутдин, поднимаясь со стула с заботливо подложенной кем-то из слуг мягкой подушкой, и схватился рукой за край стола. Даже отполированное до блеска красное дерево пыталось выжить его из этого кабинета, и в подушечку большого пальца вонзилась заноза.

— Вы пьяны, господин, — ядовито ответила тархина, и не думая о смирении перед потомком самого Таша.

— Моему… — Зайнутдин запнулся, на мгновение упустив мысль, и мотнул головой в тяжелом, вдруг начавшем давить на виски тюрбане. — С моим братом ты была столь же дерзкой?

— Не было нужды, — процедила тархина, изогнув розоватые губы в гримасе, за которую ей стоило выбить все зубы до единого. Не знай Зайнутдин, кто перед ним, и в полумраке свечей и бьющих за окном молний он бы принял эту ведьму за Джанаан. — Ваш брат любим женщинами, поскольку знает, как с ними обращаться.

Всего три шага по толстому узорчатому ковру, и он научит ее почтению. Всего три шага, и она уже не будет так улыбаться.

Ты хочешь забрать мою корону? Хочешь лишить меня головы? Ты, недостойный, проклятый, ты… Что ж, забирай, но я успею сломать твою любимую игрушку.

От немедленной кары ведьму спасли распахнувшиеся двери. Возникший в кабинете сквозняк заставил шторы вздуться пузырем, и новая вспышка молнии превратила лицо тархины Ласаралин в безжизненную маску Зардинах сродни тем, что украшали каждый столп богов в калорменских храмах.

— Как ты посмела…?! — рявкнул Зайнтудин, захлебываясь слюной, и голос сорвался на слишком высокую, совсем мальчишескую ноту. Рабадаш никогда бы не заговорил таким голосом. Рабадаша по-прежнему любили, словно позабыв о его ослиной шкуре. Почему?! Он не заслуживал ни верности мужчин, ни обожания женщин! — Кто позволил тебе…?!

— Повелитель, да живете вы вечно! — испуганно вскинула руки тархина Ласаралин, широко распахнув подведенные серебряным голубые глаза. — Умоляю вас, вы должны немедленно бежать! Они уже в городе!

— В-в городе? — растерянно повторил Зайнутдин и засмеялся, не увидев короткого взгляда — стремительного движения глаз в сторону, друг на друга, и вновь на хохочущего господина, — которым обменялись тархины. Бежать? Куда? Повсюду люди этого нечестивца Ильгамута, стоят по обоим берегам реки с луками и копьями. Надеть бы его крашеную голову на пику да выставить на стене у южных ворот!

— Они убили тархана Кидраша, — всхлипнула тархина Ласаралин, заламывая руки в узких рукавах из тончайшего голубого шелка и делая шаг вперед. — Они убьют нас всех! Умоляю, повелитель, вы должны спастись, должны! Я знаю, как выйти через Старый дворец к реке! Я покажу! — пальцы с выкрашенными голубой краской ногтями схватились за стоявший настоле медный подсвечник с тремя свечами из белоснежного воска.

— Покажешь? — продолжал хохотать Зайнутдин. — Да какой в этом толк, безмозглая ты…!

Удар был не таким уж и сильным, да еще и смягченным пышным тюрбаном, но от неожиданности Зайнутдину показалось, что его голова раскололась пополам. Одна из свечей выпала из подсвечника прямо на стол, и он успел подумать, что загорятся разбросанные по нему пергаметные свитки, прежде чем второй удар — сильнее предыдущего — сбил его, растерянного и ничего не понимающего, с ног. В руки вцепились пальцы с острыми длинными ногтями, по лицу хлестнуло блестящими от масла черными волосами, и одно из запястий придавило к полу коленом.

Ласаралин хотела ударить спрятанным в вырезе платья ножом, но не знала, как выхватить его, не ослабив хватки. Измира бросилась мимо нее к столу — быть может, надеялась найти что-то в ящиках, — и схватила лежавшую на стуле подушку.

— Да как вы…?! — взвыл Зайнутдин и понял, что он глупец. Нужно было кричать «Стража», но рот и нос уже заткнуло бархатом подушки. Будь он трезв, и справился бы с ними обеими, но на руки и грудь теперь давило весом двух женщин, ноги впустую сучили по ковру, пытаясь попасть каблуком сапога по ножке стола в надежде, что стража услышит, и Зайнутдин с ужасом понял, что задыхается.

Кто-нибудь! Ахошта! Кидраш! Кто угодно!

Взгляд метался из стороны в сторону, но видел лишь склоненные над ним одинаково-смуглые лица в обрамлении распущенных волос. Одинаково-ненавидящие взгляды серых и голубых глаз. Они не сказали друг другу ни слова. Они обе держали и душили его, сами задыхались от страха и напряжения, но давили изо всех сил, чтобы не мог вдохнуть он.

Пожалуйста!

Перед глазами стремительно чернело, и грудь разрывало изнутри, требуя хоть один глоток воздуха. На столе вспыхнул первый пергаментный свиток, но Зайнутдин этого уже не видел. Он не может умереть так! Это недостойная смерть! Смерть для раба, а не для мужчины из знатного рода! Он не может…!

Будьте вы прокляты! Все трое!

Он дернулся в последний раз — едва ощутимо, истратив все силы на сопротивление, не принесшее никакого толку, — и карие глаза слепо уставились вверх, на украшавшие потолок витиеватые узоры краски. Измира с трудом разжала сведенные судорогой пальцы, роняя бархатную подушку, и отшатнулась. Сползла с неподвижного тела на ковер, прижимая трясущиеся руки к груди в золоте цепочек, и прошептала, содрогаясь всем телом:

— Горит.

Ласаралин вздрогнула от звука ее голоса и вскинула голову, запоздало ощутив запах гари. На столе пылали свитки и бумаги. Верно, что-то важное, даже ценное — что-то, что нужно было так или иначе потушить, чтобы не превратить в огромный костер весь дворец, — но у Ласаралин вдруг отнялся голос и не осталось ни единой мысли в голове. Только звенящая пустота.

Нужно… Нужно… сделать что?

Их обеих отрезвил только крики и лязг стали за дверьми кабинета. И удар ноги в высоком сапоге о дорогое, украшенное резьбой дерево, от которого эти двери распахнулись. Кронпринц остановился, едва шагнув внутрь, — с окровавленной саблей в руке, спутанными волосами и перемазанным засохшей кровью и голубой краской лицом, — посмотрел, вскинув брови, на испуганных женщин возле мертвеца с вытаращенными глазами, на пылающие на столе пергаменты…

И расхохотался. Измира бросилась к нему, не поднявшись толком с колен, и схватилась за мокрые полы темно-красного плаща.

— Господин! Я клянусь, я твоя верная раба, я…!

— Встань, — ответил Рабадаш, не переставая смеяться, и обернулся через плечо. — Тархан Ильгамут, найдите кого-нибудь из слуг. Я не желаю, чтобы дворец превратился в пепелище в первый же день моего правления.

Измира послушно поднялась на ноги. Ласаралин тоже, едва дыша и даже не помня, что она отнюдь не безоружна и не беззащитна. Рабадаш вполне может приказать казнить ее — или сам снесет ей голову своей окровавленной саблей — за убийство одного из сыновей прежнего тисрока. Но пожелает ли?

— Господин, — заговорила она, не отводя взгляда от агатовых глаз — черных провалов на лице в разводах засохшей крови и растекшейся краски. — Я счастлива, что наши враги оказались бессильны причинить… вам вред.

Я мечтала… Я молилась… Только бы ты…

Кронпринц посмотрел на лежащего у ее ног мертвеца, не обращая никакого внимания ни на запах гари и дыма, ни на льнущую к нему в надежде на ласку наложницу, и спросил:

— Полагаю, вы ждете награды за верность, тархина?

Награды? Сохранить голову на плечах уже было бы наградой за то, что она посмела сотворить.

— Вы избавили меня от необходимости проливать родную кровь, — пришел ей на помощь кронпринц, без труда поняв причину замешательства. — И подарили моему брату именно ту смерть, которую он заслуживал. Просите, чего желаете.

— Я желаю… — Ласаралин шагнула к нему, едва не путаясь в длинном шелковом подоле платья, и выпалила на одном дыхании: — Я желаю быть вашей женой.

Губы тархины Измиры изогнулись в гримасе безмолвного возмущения. Без сомнения, она попросила бы того же, если бы эта мысль пришла ей в голову прежде, чем Ласаралин успела заговорить. Но даже у тисрока может быть лишь одна жена. А Ласаралин по происхождению стоит куда выше Измиры. Ласаралин достойнее. И Ласаралин ударила узурпатора первой.

Кронпринц поднял бровь — всего на мгновение, но она поняла, что просьба стала для него неожиданностью — и протянул руку. Подбородка коснулись холодные мокрые пальцы, вынуждая поднять голову чуть выше. Рабадаш рассматривал ее лицо несколько долгих мгновений — с внимательностью сродни той, что мужчины проявляют, выбирая новую лошадь или саблю, — прежде чем принять хоть какое-то решение.

— Я обдумаю вашу просьбу, тархина.

Ласаралин следовало быть благодарной, что он не отказал сразу, но даже такой ответ не устраивал ее совершенно. А потому она сделала еще один шаг, не обращая ни малейшего внимания на запах дыма, дождя и крови, и порывисто прижалась губами к его рту. Измира возмущенно распахнула серые глаза, но промолчала.

В коридоре послышались торопливые шаги слуг, тащивших тяжелые дубовые ведра с водой из ближайшего дворцового колодца.

========== Эпилог ==========

Лестница закручивалась винтом, и ступени из черного мрамора тонули в таком же черном провале, распахнувшемся у ног, словно пасть вечно голодного демона-льва. Первых тисроков хоронили под самым полом — а первейший из них, построивший Ташбаан, и вовсе упокоился под алтарем, — но за восемь столетий под Храмом Таша вырос целый город мертвых, уходивший всё глубже во тьму и сырость. Джанаан видела в этих стенах еще одно доказательство божественной милости. Остров был искусственным, насыпанным из песка и красной глины, но разве могло творение человеческих рук сдерживать все эти годы натиск бурной реки и других рук, рывших подземные ходы к самому дну? Даже сейчас, окруженная со всех сторон черным мрамором, она чувствовала далекий крик воды, рвущейся смести — смыть, как смывают пятно крови с клинка — и сам остров, и возведенный на нем город, и могилы в холодном каменном подземелье. Тот, кто приказал реке не касаться этой земли, не был человеком.

Последний виток лестницы окончился узкой аркой, ведущей в последний из проложенных в глубине острова и облицованных мрамором коридоров. Они все упокоятся здесь: в самом сердце Ташбаана, куда никогда не проникнет луч света, в прямоугольных гробницах из того же мрамора, что и стены некрополя, но отличавшегося цветом. Тисрокам положен красный цвет усыпальницы. Ей самой, как дочери и сестре, — белый. И как бы ни было глубоко это подземелье, она всё же предпочтет его, а не могильники Зулиндреха или древние Усыпальницы на самом краю пустыни.

— Почему ты здесь? — спросила Джанаан, когда потрескивающий в железной лампе огонек наконец высветил самые дальние могилы и стоящий перед одной из них высокий широкоплечий силуэт. — Скоро рассвет, тебя будут ждать в храме.

А он еще даже не одет для коронации. Пусть черная кожа и ничем не украшенный шелк всегда нравились ей куда больше тяжелых церемониальных одеяний, но традиции есть традиции.

Брат повернул голову — распущенные по плечам волосы шевельнулись, как от дуновения ветра, которого в этих стенах быть не могло, — и ответил, вновь оглядев ровные ряды свежевырубленных из мрамора прямоугольников.

— Двадцать две, считая отца. Если Шараф умрет, останусь только я.

— Лекари не отходят от него ни на шаг и убеждены, что он справится. Он молод, и в его жилах течет кровь богов. Паре жалких стрел его не убить, — попыталась успокоить брата Джанаан, подходя вплотную и ставя свою лампу на пол рядом с другой. Рабадаш ее будто не слышал.

— Ахошта поставил под удар судьбу всей династии. Не следовало позволять тебе выбирать, как он умрет.

— Ахошта всё же был тарханом, — качнула головой Джанаан, кладя ладонь на предплечье в холодном шелковом рукаве. — А ты бы содрал с него кожу, как с последнего раба. Виселица — достойное наказание для того, кто обрек тисрока на бесславную смерть от петли. А что касаемо тархана Кидраша… Его сыну нет и десяти, а дочь стремится стать следующей королевой Арченланда. Будь милосерден.

— Какое мне дело до этой…?! — мгновенно вспылил брат, и Джанаан сжала пальцы чуть сильнее.

— Не имеет значения, какому демону она теперь поклоняется. Она по-прежнему калорменская тархина. Она не забудет и не простит, если ты вздумаешь карать ребенка за грехи его отца. Будь милосерден, — повторила Джанаан, ища в черных глазах хотя бы намек на понимание. — Если не ради них, то ради всех нас. Раз ты не сможешь воевать, нам рано или поздно придется заключить мир с соседями. В том числе и с Арченландом.

— Ты не о том думаешь, — отмахнулся от ее просьбы Рабадаш. — Мы почти обезглавлены по милости этого горбуна, и захудалое войско Арченланда — это последнее, что меня заботит.

— Глупости, — парировала Джанаан без малейшего почтения, которое следует выказывать тисроку. Ты еще не тисрок, а я и после коронации останусь твоей сестрой. — У тебя двое сыновей. Даже если… что-то случится, наш род продолжать они.

— Как, скажи на милость? Одному из них всего пять.

— Зато второму уже двенадцать. Через два года он получит свою первую заточенную саблю.

— Из рук тархана Ильгамута, надо полагать? — ввернул брат с нескрываемым ядом в голосе.

Джанаан помолчала, подбирая слова. Теперь уже с осторожностью, чтобы не лишить тархана головы одной неверно понятой фразой.

— Он нужен нам.

— Нам или тебе? — продолжил цедить Рабадаш.

— Во имя Таша, да ведь ты сам женишься на тархине Ласаралин! — вспылила Джанаан, на мгновение позабыв, что собиралась защищать Ильгамута от неуместного братского гнева. Пусть поймет, что и Ласаралин есть чего опасаться. Не самой Джанаан — нет, она бы не стала, как бы ни злилась на него за это решение, — но хотя бы женщин из его гарема. — Будешь отрицать?!

Брат отвернулся — перевел взгляд на вырезанные на отцовском надгробии годы жизни — и ответил с неожиданной усталостью в голосе:

— Да какая разница, на ком?

— Во имя Таша, — повторила Джанаан, — неужели Сьюзен Нарнийская была настолько красива?

Хотела разозлить — или заставить опомниться, раз он сам говорил о том, что вся их династия едва не лишилась головы, — но интонации в голосе брата не изменились.

— Ты смеешься надо мной?

— Нет, — ответила Джанаан, подаваясь вперед и прижимаясь всем телом. Было что-то… безбожное в том, что вести себя подобным образом перед самой могилой отца. Он никогда их понимал. — Но ты забываешь, что они не примут.

Не теперь. Приняли бы и промолчали, будь ты по-прежнему способен завоевать всё, что пожелаешь. Но тисрок, под которым всю жизнь будет шататься его трон…. Станет лишь уязвимее, если поддастся еще и этому искушению.

— Ильгамут не встанет между нами, — пробормотала Джанаан, чувствуя скользящий под пальцами шелк на обхвативших ее руках и касающееся волос дыхание. — Твои сыновья останутся твоими.

— Если в нас кровь богов, то кто достоин нас больше, чем мы сами?

Джанаан слышала этот вопрос с пятнадцати лет. Вопрос, смысл которого по-настоящему понимала лишь она одна. И отвечала каждый раз одним словом. Тем же словом, что прозвучало теперь в тишине и холоде ташбаанского некрополя.

— Никто.

Но тебе нужна жена из числа тархин.

Этот ответ стоил слишком многого, чтобы она сумела произнести его вслух. Но поняла, что он услышал. И отчетливо почувствовала, как в воздухе повис такой же безмолвный вопрос.

Тебе ли бояться жен и наложниц, если ты владеешь сердцем мужчины?