Воды Зардинах (СИ) [Атенаис Мерсье] (fb2) читать онлайн

========== Пролог ==========

Золоченный кубок упал на столешницу из красного дерева с грохотом тарана, ломающего ворота осажденного города. Изначально Аравис хотела его поставить, допив белое нарнийское, но на последней фразе любимого супруга — подчас вызывавшего у нее острое желание проломить ему голову чем-нибудь тяжелым — кубок предательски выскользнул из пальцев и прогремел по столу колокольным набатом.

— И речи быть не может!

— Но… — попытался объяснить свою позицию Кор.

— И это после того, как мы неслись через пустыню, рискуя погибнуть не то от солнца, не то от сабель, если нас заметят?!

— Да когда это было?

— А я на память, — рявкнула Аравис, потеряв всякое самообладание, — не жалуюсь! Но раз у тебя она скверная, то я напомню о другом его деянии! Он самолично обезглавил моего отца!

— В бою, насколько нам известно, — осторожно парировал Кор, явно радуясь тому, что их разделял стол. — И твой отец… ведь поднял против него мятеж.

— И я была бы счастлива, если бы этот мятеж удался! Глядишь, на троне Калормена хоть раз бы оказался правитель, который не рубит головы каждому встречному!

— А поручает это своим визирям, приказывая задушить, в том числе, и детей, — донесся из кресла голос, имевший, как это ни парадоксально, куда меньше общего с Кором, чем можно было подумать на первый взгляд. — При таком раскладе я предпочту Рабадаша. Он хотя бы правит сам, а не идет на поводу кровожадности тарханов.

— Рабадашу вполне хватает собственной кровожадности! А вот мой дражайший супруг явно обделен разумом, если он задумал самолично отправиться в Ташбаан! Приключений захотелось, Ваше Высочество?!

— Аравис… — устало вздохнул муж, но услышан не был.

— Пусть Корин едет, раз это так важно! Приключения он любит и может не беспокоиться, что великий калорменский тисрок — чтоб он скончался в муках! — обвинит его в своем позоре и ослиной шкуре!

— Ты шутишь?! — возмутился Кор, тоже повысив голос. — Корину нельзя доверять переговоры! Тем более, в Калормене! Он же первым делом уставится на жену Рабадаша, или на его любимую наложницу, или на наложницу наложницы…

— Эй! — вновь донесся из кресла голос младшего принца, куда больше занятого полировкой любимого меча, чем обсуждением торговых неурядиц. — Я вообще-то здесь!

— А лучше б ты уже был в Ташбаане! Глядишь, твой брат вспомнил бы о том, что он наследник престола и что рисковать жизнью — это обязанность других! — рявкнула Аравис и отвернулась, хлестнув по воздуху длинной черной косой. За спиной повздыхали, потоптались на месте, и из кресла послышался оглушительный хохот.

— Да-а-а, братец! Какой тебе Рабадаш, спрашивается?! Тебя собственная жена на лопатки уложила! Снова!

— Ой, замолчи! — огрызнулся за спиной Кор и, судя по звуку шагов, начал обходить стол. — Не говори глупостей…

— Ах, это я говорю глупости?! — вновь вскипела Аравис, оборачиваясь, и по воздуху хлестнула не только коса, но и струящиеся лиловые рукава на вскинутых руках. — Конечно, где уж мне, глупой женщине…

— Аравис.

— … разбираться в политике и экономике, мое дело, как известно…

— Аравис!

— … ублажать господина на ложе и рожать ему детей!

— Не передергивай!

— Не неси чушь, возлюбленный супруг!

— Да вы оба невыносимы, — меланхолично отозвался из кресла Корин и сполз вниз по его спинке, закинув на край стола ноги в видавших куда лучшие времена ботфортах. — А что касается Рабадаша… Не думаю, что посольская неприкосновенность для него пустой звук.

— Это Калормен! — напомнила Аравис, и не думая понизить голос. — Ты был там всего несколько недель, а я там выросла! Слово тисрока — закон, прикажет удавить неугодного посла — удавят, не задумываясь! И не посмотрят, что принц!

— И что, — наконец вскипел и Кор, — мне теперь всю жизнь в замке просидеть?! А как я буду править, если не могу даже договориться с соседями?! Может, сразу Корина коронуем, чего время понапрасну терять?! Да за кого ты меня принимаешь, а?!

Аравис виновато прикусила губу, поняв, что перестаралась со своими попытками достучаться до его разума, и задумалась в попытке найти хоть какой-то компромисс. Не сказать, чтобы у нее было много вариантов.

— Хорошо. Раз ты считаешь, что без нашего присутствия в Ташбаане не обойтись… Но сначала я напишу Ласаралин.

— Кому? — не понял Корин.

— Нашего? — насторожился Кор.

— Никуда ты один не поедешь, — отрезала Аравис, гневно нахмурив брови, и повернулась к младшему принцу. — Это моя давняя подруга.

— И? — по-прежнему прикидывался ничего не понимающим Корин.

— И жена калорменского тисрока! Ты что, вообще политикой не интересуешься?!

— Да вокруг него женщин, как звезд на небе! — возмутился в ответ Корин. — Любимая наложница, любимая сестра, любимая… кто у него там еще? Всех, знаешь ли, не упомнишь. И на мне, между прочим, оборона границ, заниматься еще и торговыми договорами мне некогда.

— Нет, подожди, что значит «нашего»? — повторил Кор, растерянно вскинув светлые брови, и Аравис закрыла лицо руками со звоном унизывающих запястья браслетов-цепочек.

Согласовывание предстоящей поездки рисковало затянуться до следующего рассвета.

========== Глава первая ==========

Кристально-чистое, лишенное даже намека на облачную дымку небо резало взгляд своей ослепительной голубизной и золотом поднявшегося к самому зениту солнца. Словно весь остров оказался под сверкающим синим куполом Храма Таша, а земля в дворцовом саду пылала от рвущегося из ее недр пламени Азарота, жаждущего выжечь каждый грех и порок, что таились в людских душах. Казалось, даже камни в ташбаанских мостовых вот-вот растрескаются и раскрошатся в пыль от не спадающей ни на миг жары. От нее не спасала ни вода с кисловатым соком красных апельсинов, ни беспрерывно вздымающиеся опахала, ни легкое, почти прозрачное нижнее платье из тончайшего жемчужно-белого шелка. Потому что верхнее, пусть и лишенное рукавов, было скроено из тяжелой винно-красной парчи, давящей на грудь мраморной могильной плитой.

Тархина Ласаралин, госпожа Сахавата — по праву первого замужества — и — по праву второго — Ташбаана и всех подчиненных ему сатрапий, пряталась в тени раскидистого дерева с поникшими листьями, обмахивалась краем такого же винно-красного покрывала, давно соскользнувшего с ее волос на плечи, и проклинала в мыслях ташбаанское лето. При такой жаре первое ее замужество вспоминалось едва ли не с теплотой, поскольку благородный тархан, чьего имени она не произносила вслух ни разу со дня его смерти, никогда не скупился на то, чтобы отправить жену переждать это пекло у берегов озера Илькин или Мизрил. Великий тисрок, впрочем, поступил бы так же — достаточно было лишь попросить, — но от него-то Ласаралин бежать не хотела. Как всегда бежала от первого мужа при малейшей возможности.

Вот и приходилось терпеть жару и улыбаться наложницам милостивого господина — окружившей ее стайке прелестниц в бело-красных одеяниях, отличавшихся от одежды самой Ласаралин, пожалуй, лишь отсутствием какой-либо вышивки по краю высокого воротника или длинного шлейфа. Жена великого тисрока почти становилась частью правящей династии — пусть это «почти» порой оказывалось весьма существенным, — а потому могла позволить себе украсить даже траурное платье в знак своего высокого статуса.

Жена и мать двоих его сыновей. Которые, как истинные потомки Таша неумолимого и неодолимого, Повелителя ветров и господина всех живущих, совершенно не замечали этой палящей жары и мирно сопели в тени под присмотром полудюжины прислужниц разом. Ласаралин рыдала два дня и две ночи после их рождения, не в силах поверить, что спустя три года исступленных молитв боги подарили ей двоих сыновей разом, да и теперь, бывало, смаргивала предательские слезы, слыша бессвязный детский лепет. И пусть глаза у них так и остались голубыми — не потемнели до агатовой черноты, как бы ни надеялась на это Ласаралин, — но матери счастливее нее не нашлось бы теперь и в целом мире.

Я родила ему сыновей, в которых он нуждался более любого другого мужчины. Я подарила Калормену сразу двоих наследников престола, и их отцу больше нет нужды страшиться того, что империя может пошатнуться из-за неугодной богам женщины. Я благословеннейшая из матерей и достойнейшая из жен, возлюбленная величайшего из правителей этой земли. Так почему же какая-то наложница северного варвара способна разрушить мое счастье лишь жалким письмом?

От одной мысли об этом письме, прячущемся между винно-красной парчой и жемчужно-белым шелком, у нее холодели руки. Ласаралин не желала видеть эту женщину в Ташбаане. Отступницу! Предательницу, посмевшую забыть о служении великим господам! Ласаралин не желала, чтобы эта женщина одним своим видом напоминала тисроку о вероломной натуре всей ее семьи. Как смела она даже думать о том, чтобы вновь ступить на калорменскую землю после того, как…!

Ласаралин не находила в себе сил, чтобы произнести эти несколько слов даже в собственных мыслях. И не смотрела на лицо юного тархана, совсем еще мальчика, сжимавшего в пальцах еще одно письмо, написанное точно таким же резким почерком. Фарис, единственный сын тархана Кидраша, двенадцатилетний щенок, приближенный ко двору тисрока лишь потому, что наследовал сатрапию Калавар, лишь чудом не отобранную разъяренным Рабадашем в ответ на измену самого Кидраша. Ласаралин не плакала, узнав о смерти тархана — она сделала свой выбор, когда нанесла первый удар узурпатору Зайнутдину, зная, что этот удар может стать для нее смертным приговором, — и не находила в себе сил на милосердие к сыну изменника. В глубине души ей всегда казалось, что тархан Кидраш предал и ее — пусть она не посмела и словом обмолвиться о том, что провела ночь после похорон первого мужа вовсе не в молитвах о его душе, а в объятиях кронпринца, — и тем больнее было сознавать, что и сама она когда-то предала своего возлюбленного. Когда не смела назвать его так даже в мыслях, когда разом за разом напоминала себе, что она лишь дитя, на которое он никогда не взглянет. Что она не сравнится с ослепительной, словно заря над морем, королевой северных варваров.

Ласаралин по-прежнему не могла поверить, что он… нет, не простил ей этот грех — прощать он и не умел никогда, — но он даже не счел ее поступок предательством. А затем и вовсе покарал ту, что вздумала лишить Ласаралин жизни. И назвал ее саму глупой женщиной, раз она решила, что он может поставить наложницу выше законной жены. Ласаралин целовала его руки и раз за разом клялась в верности, позабыв о боли в ее собственной, сломанной руке, а он будто не понимал, что он сделал. Что он одним словом вернул ее к жизни, вырвал из того земного ада, в котором она горела с самого побега Аравис на север.

И теперь… это проклятое письмо! Ласаралин сожгла бы его, не читая, если бы это могло остановить возвращение предательницы-тархины в Ташбаан. И безжалостно вырвала бы второе послание бывшей подруги из рук ее брата, чтобы обратить пеплом и его. Но вместо этого смиренно ждала, изнывая от духоты.

Пока по широким мраморным плитам не застучали копыта черногривого жеребца, заставив ее подняться на ноги куда порывистее, чем следовало бы госпоже всего Калормена.

— Не слишком ли она мала для таких поездок, мой господин? — спросила Ласаралин, когда Гуль остановился у дворцового фонтана, и протянула вперед обе руки. Как бы ни доверяла она мужу, сам вид дочери в седле этого злобного черного чудовища вызывал у нее неприкрытый ужас. Даже Дьявол, любимый боевой конь Рабадаша, погибший четыре года назад при штурме Ташбаана, не казался ей таким пугающим, как этот скаковой жеребец, названный именем пожирающего мертвецов демона, обитающего среди песков и непохороненных костей. Чувство юмора — да и всего остального тоже — у возлюбленного супруга, признаться, было ужасным. Только ему могло прийти в голову давать своим коням подобные имена.

— Мала? — только и фыркнул муж, стянув с головы запыленный багряный платок, и спрыгнул с седла с легкостью двадцатилетнего мальчишки, перекинув ногу через высокую переднюю луку. Пыль осела и на его винно-красном кафтане без рукавов, и на белоснежной нижней рубашке, и на переброшенных на левое плечо черных волосах, стянутых в низкий хвост узкой золотой заколкой. — Она потомок Таша неумолимого и неодолимого и уж в седле усидеть сможет.

Нарджис, очевидно, позицию отца разделяла, поскольку немедленно вывернулась из рук матери, возмущенно сверкнула в ее сторону агатово-черными глазами и протянула маленькую смуглую ладошку, чтобы погладить недовольно фыркающего коня. Тот показал зубы — у Ласаралин на мгновение упало сердце — и опустил лоснящуюся черную морду.

— Холоший коник, — обрадовалась Нарджис, получила в ответ точно такой же агатово-черный взгляд с недовольно нахмуренными бровями и старательно протянула, исправляя свою ошибку: — Р-р-р-р-р!

— Как чудесно, Ваше Высочество! — издалека обрадовались прислужницы, рабыни и наложницы, не смеющие приблизиться без позволения тисрока, и Ласаралин звонко щелкнула пальцами, приказывая забрать дочь. Нарджис явно не хотела расставаться с жеребцом, но спорить не посмела. Сама стянула скрывавший волосы и половину смуглого лица платок и засеменила к дворцовым дверям в окружении трех служанок.

— Воды, мой господин? — спросила Ласаралин, вновь отступая в тень, к заставленному серебряными кубок и блюдом с фруктами круглому столику.

— Лучше вина, — ответил Рабадаш, стягивая с рук перчатки для верховой езды и бросая их на край столика.

Она подала кубок недрогнувшей рукой, но муж перехватил ее холодные пальцы, едва коснувшись их, и спросил, прежде чем сделать глоток:

— Что не так?

— Ничего, мой господин, — пробормотала Ласаралин, попытавшись отвести взгляд, но он уже отставил кубок и взял ее за подбородок, вынуждая вновь поднять на него глаза.

— Ты лжешь мне в лицо и думаешь, что я не замечу?

Ласаралин помедлила — прижалась щекой к смуглой руке с тяжелыми золотыми перстнями, вздохнула, боясь, что глупо расплачется и размажет длинные линии красной и серебряной подводки вокруг ее глаз, — а затем все же подняла руку и вытащила злополучное письмо, спрятанное между золоченых застежек на груди.

— Ты ведь… ждешь арченландских послов?

Муж не ответил. Развернул протянутый пергамент, хмыкнул, первым делом посмотрев на подпись в самом низу, и, казалось, заинтересовался посланием всерьез. Но когда всё же заговорил, то голос у него зазвучал на удивление ровно.

— И что же тебя так огорчило?

— Я не желаю видеть ее в Ташбаане, — процедила Ласаралин, часто моргая и стараясь не кривить красные от кармина губы уж слишком сильно. — Не желаю видеть эту… женщину в твоем дворце, — добавила она, не смея сказать «в нашем». — Ни ее, ни этого… принца.

Попыталась отвернуться — не зная только куда, ведь со всех сторон были любопытные глаза, — но муж протянул руку, обняв ее за талию, и прижал к себе, не замечая чужих взглядов. Коснулся второй рукой ее распущенных, блестящих от масла волос, рассеянно перебирая их пальцами, и Ласаралин закусила нижнюю губу, чувствуя себя обиженным ребенком.

— Разумно ли это? — спросила она почти шепотом. — Когда во дворце траур?

Рабадаш ответил не сразу. Выражение черных, подведенных синей краской глаз сделалось совершенно нечитаемым, обрамленное длинными волосами лицо будто застыло бронзовой маской, и на мгновение Ласаралин показалось, что муж смотрит сквозь нее, даже не понимая, кто перед ним.

— Любовь моя, — позвала она почти шепотом, боясь, что сказала что-то не то. Говорила постоянно, с того самого дня, как пришли черные вести с Юга, из глубины красных песков и голубыми саблями вспоровших их притоков великой реки Руд-Халидж. Но как бы Ласаралин ни пыталась, она не находила верных слов. Не испытывала и тени того отчаяния, что должно было пожирать мужа. И как бы ни старался он скрыть это отчаяние, оно прорывалось вновь и вновь. — Я знаю, как велико твое горе, и не желаю, чтобы кто-то тревожил тебя по пустякам. Если арченландцам так важен этот договор, то пусть ждут…

— Нет, — качнул головой Рабадаш, стряхнув свое оцепенение. — Мне любопытно, как далеко тархина Аравис способна зайти в своей наглости. Но тебя ведь тревожит не только это?

Ласаралин помедлила, не решаясь признаться. Зная, что он не поймет, ведь что ему, великому тисроку и правителю всей Калорменской империи, жалкие обиды какой-то женщины? Пусть и его собственной жены.

Что ему эти обиды… сейчас?

— Она смеется надо мной. Она… я помню, какой она была, и вижу, сколь многое написано между строк в ее письме. Она думает, будто я ничего не значу.

Знаю, сколь мало доверяют женщинам в Калормене, но всё же верю, что ты…

— И она… не вспоминала обо мне десять лет, а теперь, когда ей понадобилась моя помощь… Вновь. Будто она не понимает… что она сделала.

Глаза всё же предательски защипало слезами, и Ласаралин вновь попыталась отвернуться, но муж не позволил. Заправил ей за ухо прядь волос, взял ее лицо в ладони и поцеловал дрожащие от обиды губы. Ласаралин было все равно, сколько времени он провел в седле или сколько взглядов скрестились на них в это мгновение. Только бы не отпускал, только бы не сказал, что его ждут визири и тарханы, только бы не ушел, решив, что она слишком глупа и самолюбива. Что она смеет плакать о собственных жалких обидах, когда…

— Пусть приедет, — равнодушно качнул головой муж, сжимая пальцами ее плечи. — Пусть сама увидит, насколько не права.

Комментарий к Глава первая

Минутка чернухи. Да, красный — цвет в том числе и королевского траура. Именно поэтому Джанаан в свое время явилась пред очи умирающего отца в ярко-красном сари. Гениальная женщина. (Через несколько глав она надевает красное еще раз (как и Рабадаш носит красный плащ), но это они делают уже исключительно для приличия. А то простые воины не так поймут.)

========== Глава вторая ==========

Комментарий к Глава вторая

Сразу оговорюсь: я там ритуальные бои обещала, но они не в этой работе. Эта глава неожиданно дописалась быстрее той.

В верхней наружной галерее, опоясывающей комнаты хозяйских покоев под самым куполом из прозрачного хрусталя, распустились лотосы в высоких вазах. Жемчужно-белые, с бархатно-нежными лепестками, днем они прятались от палящего южного солнца под защитой плетеных навесов, но сейчас, когда восточная сторона башни-дворца уже погружалась в густой фиолетовый сумрак, раскрывшиеся бутоны тянулись к последним красноватым лучам, обретая перламутрово-розовый оттенок.

— Какие великолепные цветы, — восхищалась тархина Изельхан, но стреляла глазами по сторонам до того цепко и даже хищно, словно искала, чем бы возмутиться, а не восторгаться. — Жаль, что в нашей жаре такую красоту не вырастишь, как не старайся. Позвольте угадаю, дорогая сестра. Озеро Мизрил?

— Илькин, — ответила Джанаан и скрыла улыбку за поднесенным к губам кубком с водой и соком красных апельсинов. Ни одна живая душа в Джаухар-Ахсане так и не поняла, отчего принцесса Калормена застыла, словно соляной столб, увидев присланные из далекого Ташбаана цветы, и спрятала лицо в унизанных серебром колец ладонях, чтобы никто не увидел блеснувших в ее глазах слез.

Илькин… Те беззаботные летние месяцы — когда в Ташбаане становилось слишком жарко и двор отправлялся в ежегодное путешествие к прохладным озерам сатрапии Азамат, — ледяная вода, оседавшая крупными брызгами на ярких разноцветных тканях, и вкус абрикосов, сладких, как поцелуй возлюбленного. Как горячо разливающийся по венам грех, ведь возлюбленный смотрел на нее черными, как агаты, глазами и его бархатный голос дрожал, словно он никогда прежде не видел не женщины.

Ты прекраснее звезд на небе, прекраснее даже самой Зардинах…

Не богохульствуй, брат, мы и без того прогневали и ее, и Азарота, и самого Таша…

Посмотри, даже луна скрылась за облаками, устыдившись того, сколь уродлива она в сравнении с тобой, — продолжал он, не слушая, и Джанаан смеялась, прекрасно зная, где он вычитал эти слова и сколько еще мужчин говорят их своим возлюбленным по ночам.

Слышал бы тебя мудрейший Хамазан! Да он вырвал бы всю свою бороду по волоску, узнав, сколь скуп в своих речах принц Калормена, даже воспевая красоту женщины!

И вздрагивала, и задыхалась вновь и вновь, поскольку на ласки принц был столь же щедр, сколь и скуп на слова. И плакала, когда впервые отправилась к берегам Илькина не как дочь тисрока, но как жена тархана Амаудира. Первой же ночью увидевшая в саду своего дворца мгновенно узнанную тень и вдруг узнавшая, что руки воина в сотни раз нежнее рук визиря, годами не бравшегося ни за саблю, ни за копье. Она плакала в его объятиях, чувствуя, как отчаянно бьется сердце в его груди, как он губами стирает слезы с ее лица, и задыхалась лишь сильнее, понимая, что отныне и до конца ее дней им отмеряны лишь эти редкие ночи.

Я так тосковала по тебе. Я… Ты ведь знаешь… о сыне? Знаешь… что он твой?

Тогда она впервые увидела в своих покоях лотосы. Измученная долгими ночными родами, не поднимавшаяся с постели несколько дней и с трудом приподнявшая веки в ответ на требовательное «Ваш муж, госпожа». И вдруг почувствовавшая запах цветов.

Откуда…?

Из Ташбаана, госпожа. Подарок от вашего отца.

Нет. Отец даже не знал, какие цветы она любила. Как важно для нее было хотя бы в мыслях вернуться ненадолго на берега озера Илькин. Это был подарок брата. Еще даже не знавшего, что мальчик, которого она родила несколько ночей назад, был его плотью и кровью. А теперь этот мальчик ехал к ней из Зулиндреха, чтобы встретиться с будущей женой.

Признаться, поначалу Джанаан воспротивилась. Она не ладила с Изельхан — не могла поладить, как ни старалась, не считая, впрочем, себя виноватой в их прохладных отношениях, — а ее юную дочь находила весьма… пресным созданием. Да и не рано ли? Ильсомбразу всего шестнадцать, вздумал бы кто женить в этом возрасте Рабадаша… Но возражения о браке сына он, кажется, не стал даже читать: ответное письмо было таким же кратким и емким, как и первое его послание — приказ, чего уж там, — подыскать Ильсомбразу достойную невесту из числа южных тархин.

«Я решил, сестра», — начал он без приветствия. — «Но я чту твою материнскую любовь, потому и позволяю самой выбрать для него невесту».

И подкрепил послание несколькими дюжинами лотосов. Джанаан уже готовилась обидеться на него за упрямство, но при виде цветов не смогла.

«Возлюбленный брат, ты, без сомнения, худший из мужчин», — заявила она в последнем отправленном в столицу письме. — «И потому я люблю тебя больше всех благ этого мира, больше солнца, больше собственной жизни. И желаю, чтобы этот брак был заключен в Ташбаане и ни в каком ином городе».

Даже если ради этого ей придется пару месяцев трястись в одном паланкине с Изельхан и ее дочерью. И оставить свою в Джаухар-Ахсане. Рабадаш не обрадуется этому ребенку — даже если притворится в обратном, — да и брать в такое путешествие двухлетнюю малышку — всё равно, что убить ее собственными руками. Но торопиться Джанаан, по счастью, было некуда. Ни одна разумная женщина, ждущая ребенка уже без малого восемь месяцев, в подобный путь тоже не отправится. Не хватало еще родить будущего наследника одной из богатейших южных сатрапий посреди пыльного тракта с глазеющими простолюдинами.

Мальчик, — подумала Джанаан, невольно прижав руку к животу. — В этот раз должен быть мальчик.

— Вам нехорошо, дорогая сестра? — забеспокоилась Изельхан, мгновенно заметив этот жест. — Уже подошел срок?

— Нет, — отмахнулась Джанаан и щелкнула пальцами, приказывая подать ей любимый палантин из золотистого меха. Из пустыни за высокими городскими — в десятки футов высотой — стенами уже наползал извечный ночной холод. — Я оставлю вас ненадолго, дорогая сестра. Мы ждем моего сына к завтрашнему полудню, — если только Ильсомбраз, как истинный сын своего отца, не решит пронестись по пустыне посреди ночи. — И я должна проверить, всё ли готово к его приезду.

— Не зря сатрапия так процветает в последние годы, — ответила Изельхан с тонкой улыбкой на губах. — Ни одна из ее прежних властительниц не пеклась о каждой малости с той же внимательностью, что и вы, сестра.

Джанаан улыбнулась, но не поверила ни единому слову. Будь Изельхан искренна, и не стала бы так пристально следить за тем, как тяжело теперь поднимается из кресла Жемчужина Калормена и любимая сестра великого тисрока. И как сильно отекают у нее по вечерам пальцы. Кольца она снимала уже к полудню.

Заниматься приготовлениями самолично Джанаан, впрочем, не собиралась. И в первом же коридоре остановила уже спешащую ей навстречу женщину в зеленом и серебряном шелке. Длинные, переплетенные жемчужными нитями волосы летели за ней языками пламени и на мгновение окутали плащом до самых колен, когда она остановилась и склонила голову в приветствии.

— Всё ли готово? — спросила Джанаан, успев насторожиться при виде такой поспешности.

— Разумеется, госпожа, — улыбнулась любимая наложница мужа, и глаза у нее вспыхнули расплавленным серебром при свете зажженных по стенам свечей в пузатых стеклянных лампах. — Господин вернулся из дозора.

Вернулся? О, слава Ташу и Азароту, и Зардинах, покровительствующей всем влюбленным. Сколько бы ни говорили калорменские тарханы о своем бесстрашии и удаче в бою, но знать, что каждый раз она отпускает его на встречу не с такими же тарханами, а с краснолицыми безбожниками, было выше ее сил.

— Вилора, ты прекраснейшее из созданий Таша, и без тебя я бы погибла в тоске и ожидании, — ответила Джанаан и протянула к ней руки. Поцеловала в улыбающиеся губы и спросила: — Он у себя?

— Он будет ворчать, что провел в седле трое суток, госпожа, — хихикнула наложница, бережно обнимая ее за плечи, словно статуэтку из калаварского хрусталя. — Я приведу девочек.

— Дитя небес, и чем я только заслужила такого милого друга, как ты? — спросила Джанаан и поцеловала ее еще раз.

— Это мы не заслужили такую отважную и милостивую госпожу, — ответила Вилора и отстранилась, уступая ей путь.

В покоях с золотистыми драпировками и панелями из белого дуба по стенам едва успели зажечь свечи. Джанаан остановилась в таких же белых дверях, глядя, как золотятся на свету высветленные краской вихры его волос, обрамляя резкий, будто выточенный из бронзы профиль и падая на смуглый лоб, а затем окликнула дрогнувшим голосом:

— Любовь моя.

Ильгамут повернулся на каблуках, и пламя свечей высветило рассекающий левую щеку и скулу шрам. И вспыхнуло золотыми искрами в карих, тонко подведенных синевой глазах.

— Моя госпожа.

— Чего желает мой господин? — спросила Джанаан, делая первый шаг вперед и не сводя взгляда с его улыбки.

— Я мечтаю лишь о том, чтобы обнять мою возлюбленную. Если она позволит.

Ибо не пристало благородному мужчине приближаться к женщине, едва сбросив с плеч сплошь покрытый красной пылью кафтан и не смыв запах лошадиного пота. О боги, да какое ей дело до его коня?!

— Обнять, милостивый тархан, позволю, — согласилась Джанаан и спрятала лицо у него на груди. — О, как же я тосковала по тебе, любовь моя…

По золотистому ковру на полу пролег первый серебряный луч. Над увенчанным хрустальным куполом Сердцем Пустыни поднималась белоликая луна, обращая красноту барханов в цвет запекшейся на черном плаще крови.

***

Резные двери в покоях калорменского тисрока украшали сложные переплетающиеся узоры. Будто дюжины сабель схлестнулись в смертельном поединке, и дерево дверей покраснело от уже пролившейся крови врагов. Принц Шараф остановился в шаге от высокого порога — целой ступени из белого с розоватыми прожилками мрамора, — помедлил, недовольно отмахнувшись от вопросительных взглядов дворцовой стражи, и всё же шагнул, чувствуя, как замирает сердце, на эту ступень, толкнув двери без стука.

— А так можно? — донесся до него растерянный голос тархины Ласаралин, и первыми в глаза бросились ее длинные, блестящие от масел волосы, падающие на грудь в низком вырезе длинной белой блузы, тесно облегавшей ее руки и стан, но разрезанной спереди от колен до самого живота. Тархина хмурила тонкие черные брови полумесяцами, постукивала босой ногой — на белых шелковых шальварах тоненько звенели в такт серебряные монеты, — и не сводила взгляда с расчерченной на белые и красные клетки доски для шатранджа.

— Если хочешь лишиться слона, — ответил старший брат и поднял на Шарафа черные глаза. — Что?

Вставать с разбросанных по полу подушек, разумеется, не стал. Даже не сел — экая невидаль, босой и полуодетый, в одной только тунике и шальварах, тисрок играет с женой в шатрандж, — а вот точно так же опиравшаяся на локоть тархина выпрямила спину и отбросила за спину черные локоны. И подбородок подняла, как истинная царица.

— Арченландское посольство добралось до Великого Оазиса и встретилось с визирями, — ответил Шараф и замялся вновь. — И… Похоронная процессия из Джаухар-Ахсаны задерживается, они попали в бурю на пути к Айзер-Раушу и были вынуждены…

Рабадаш молча кивнул — лицо у него застыло бронзовой маской, а глаза будто превратились в высохшие бездонные колодцы, — и вновь опустил взгляд на доску с медными и серебряными фигурами. Тархина Ласаралин робко посмотрела на него, затем на доску, разомкнула подкрашенные губы, будто хотела что-то сказать, но никак не могла подобрать слова, и Шараф решился. Подсказал громким шепотом, закрывшись от старшего брата рукой.

— Конем!

Тархина подняла на него растерянные темно-голубые глаза с прорисованной до самых висков подводкой и спросила точно таким же шепотом:

— Куда?!

— Сюда, — ответил Рабадаш ровным голосом и постучал пальцем по острому навершию собственного слона. А затем качнул головой и негромко, будто придушенно засмеялся. В глазах тархины блеснули слезы, и она протянула руку, крепко сжав его пальцы.

На доску и не взглянула.

========== Глава третья ==========

На подъезде к Ташбаану неожиданно начался дождь. Уже сверкали на солнце облицованные медью и бронзой крыши дворцов и храмов, зеленели благоухающие сады по берегам реки Сахр, чернели чуть в стороне от широкого тракта мрачные, зловещие даже в самый разгар дня ульи древних Усыпальниц, как вдруг с востока задул пронизывающий до самых костей ветер. Затрепетали плащи и рвущиеся из пальцев накидки, беспокойно заржали лошади, загарцевав в клубах поднявшегося белого песка, а всегда такое яркое голубое небо вдруг затянуло тяжелыми, почти черными тучами, и те мгновенно прорывались стеной ледяного дождя.

— Милосердные боги! — воскликнул один из посланных им навстречу визирей, и Аравис не вскинула брови в удивлении лишь потому, что была слишком занята попытками укрыться от дождя под своей накидкой. Милосердие в Калормене? Да еще и от богов? Едва ли.

— Сама Зардинах, Госпожа бурных рек и прохладных озер, являет вам свое благословение! — поддержал первого визиря второй, пытаясь перекричать разразившуюся над головами бурю, но Аравис почудилась насмешка в этих высокопарных словах. С чего бы Зардинах радоваться появлению в ее землях верующих в милость Великого Льва?

Возлюбленный муж, судя по задумчиво блеснувшим глазам — на закрытом платком лице только их и было видно, но Аравис давно и без труда понимала, о чем он думает, даже по малейшему движению его бровей, — явно подумал о том же. Калорменские боги уж точно не желали видеть их обоих в стенах Ташбаана после того, как они… испортили нынешнему тисроку грандиозную военную кампанию. Впрочем… сама кампания казалась грандиозной по меркам разве что Арченланда. Но вот последствия неожиданно ударили по Калормену с почти той же силой, с какой он собирался нанести удар северным королевствам.

Аравис подумала бы, что Калормен это заслужил, если бы не знала, что первыми в разразившейся три года назад войне на южных рубежах гибли ни в чем неповинные пахари и рыбаки, а ненавистный тисрок так и пил вино в Ташбаане за сотни миль от кипящих в багровых песках сражений. Будь у него хоть капля совести, он бы отказался от трона, признавая, что неспособен защитить свои границы — неспособен защитить даже Ташбаан, который сам же штурмовал, когда его едва не лишили венца тисрока после смерти отца, — но совести у Рабадаша, верно, не было никогда.

Тем страннее было сознавать, что детей от этого чудовища рожала не кто-нибудь, а Ласаралин. Аравис передергивало от одной мысли, чтобы даже посмотреть на него, как на мужчину, а Ласаралин… Неужели красивые платья и драгоценности оказались для нее дороже? Да, Ласаралин всегда любила красивые вещи, но на взгляд Аравис лучше уж ходить всю оставшуюся жизнь босой и в рубище, чем терпеть в своей постели калорменского тисрока в обмен на платья и драгоценности. Как можно… после того, как Ласаралин своими глазами видела того мечущегося зверя, готового голыми руками разорвать в клочья всякого, кто повинен в исчезновении королевы Сьюзен?

Или не видела? Аравис уже не могла вспомнить, как ни старалась, но вместе с тем знала: уж слышала Ласаралин его прекрасно. И все его проклятия в адрес вырвавшейся из его рук женщины, и яд в ответ на слова его родного отца, и даже те удары, которыми он награждал коленопреклонённого Ахошту. К покойному жениху, так и не ставшему ее мужем, Аравис питала очень немного жалости, но и ничуть не удивлялась, что тот при первой же возможности поднял мятеж против ненавистного кронпринца. Жаль, что не преуспел.

Жаль… что она уже никогда не сможет сказать отцу, как безмерно скучала по нему все эти годы и вовсе не желала разбить ему сердце своим неповиновением. Нужно было написать, но она боялась даже не гневного ответа, а того, что он сожжет ее письма, не читая. А затем и писать стало некому. Младшего брата — единственного своего брата — она никогда не знала. Не смогла признаться даже самой себе, что когда слышала эти слова — «брат, любимый мой брат», — то думала о Корине. И лишь потом вспоминала о родных по крови. О давно истлевших костях в оставшейся в землях Калавара могиле и о двенадцатилетнем мальчике, которого не видела с тех самых пор, когда он только учился говорить. Да помнил ли он хоть что-нибудь о покинувшей Калормен сестре?

Нет. Мальчик в кроваво-красном кафтане стоял на ступенях ташбаанского дворца, заложив руки за спину — такое забавное, невольное подражание взрослым мужчинам, — смотрел на спешивающихся под дождем арченландцев и задумчиво хмурил брови, увидев, как одна из женщин прячет лицо от хлещущей с небес воды так, словно с рождения привыкла закрывать его краем накидки от песка и ветра. Узнал ее лишь потому, что она была единственной такой женщиной в свите арченландского принца.

— Приветствую вас в Ташбаане, Ваше Высочество. Я тархан Фарис, сын тархана Кидраша и господин Калавара, — заговорил мальчик звонким голосом, а Аравис едва не запнулась, увидев в его лице отражение отца и старшего брата разом. Словно их лица — такие родные и… мертвые — на мгновение проступили сквозь эти совсем детские черты, глянули его карими глазами и улыбнулись его губами.

Ты здесь. Ты всё же возвратилась домой.

— Возлюбленная сестра, — продолжил мальчик, робко переведя взгляд на отнявшую от лица накидку Аравис, словно всё еще боялся ошибиться. — Вы совсем промокли под дождем. Позвольте проводить вас и ваших спутников в приготовленные для вас покои.

— Благодарю, милый брат, — ответила Аравис, не сумев сдержать дрожи в голосе, и почувствовала, как ее руки коснулись пальцы мужа. — Я… так рада нашей встрече.

Он ведь прочел ее письмо? Она не получила ответа ни от него, ни от Ласаралин, но… он ведь не сжег его, не читая?

— Как и я, сестра, — еще тише сказал мальчик и будто понял, о чем она думает. — Ваше письмо… было настоящим подарком, и я…

— Милостивый тархан, — рассмеялся у него за спиной, перекрывая шум дождя, женский голос, и она выплыла из высоких дворцовых дверей, словно дикий лебедь. Белоликая, синеглазая, окутанная иссиня-темными кудрями и мгновенно привлекшая к себе взгляды всех мужчин. И тоже облаченная в красное. — Что же вы держите гостей нашего повелителя, да живет он вечно, на пороге? Идемте скорее, Ваше Высочество, вы, верно, совсем продрогли с дороги. А вы ступайте к своей дорогой матушке, благородный тархан, она ждет вас в своих покоях.

Повелителя, раздраженно повторила в мыслях Аравис, но спорить не стала. И понадеялась, что это далеко не последняя ее встреча с братом.

— Мое имя Ясаман, — продолжила незнакомка, повернувшись с грацией горной лани и поманив гостей белой рукой в полудюжине тонких колец с рубинами. Всего лишь «Ясаман»? Не тархина? — Мне велено убедиться, что благородные господа не будут ни в чем нуждаться во дворце нашего повелителя.

Благородные господа, судя по их потерянным взглядам, мечтали лишь о том, чтобы узнать об этом дивном создании хоть что-то еще, кроме ее имени. Чем немедля вызывали безмолвное возмущение среди сопровождавших Аравис женщин. Ох, не миновать этим господам нагоняя от любящих жен и сестер по истечении дня. Аравис же больше занимало другое. Она ждала, что их разместят в одном из гостевых дворцов, но тисроку, верно, не давал покоя побег королевы Сьюзен. В случае беды… из его дворца бежать будет некуда. И этот красный цвет…

Сновавшие по высоким беломраморным коридорам слуги провожали арченландцев задумчивыми взглядами, а Аравис подмечала вновь и вновь, что каждый из них облачен в красное. Одно-два платья ничего бы не значили, но когда даже рабов одевают во все оттенки алого и винного цвета…

— В чем дело? — шепотом спросил Кор, заметив ее настороженность, и она почти прижалась к его плечу, чтобы ответить еще тише.

— Двор в трауре. Красное надевают, когда умирает кто-то из правящей династии.

Но кто? У Рабадаша осталось не так уж много родичей — брат и вовсе один, а сестры… Сестрой он называл лишь одну из дочерей своего отца, и в последние годы она почти не покидала южных рубежей, неожиданно для всех — во всяком случае, для послов из других королевств, — выйдя замуж за одного из тарханов в самый разгар последней войны с пустынниками. Неужели… кто-то из детей? Но дети у тисрока были лишь от Ласаралин и… Она родила несколько месяцев назад, но вдруг это какая-то болезнь и…?

— Скажите, Ясаман, а как здоровье тархины Ласаралин и ее сыновей?

— Прекрасно, — ослепительно улыбнулась та, обернувшись через плечо и вновь превратив арченландских мужчин в потерянных юнцов. — Юные принцы — самые очаровательные младенцы на свете. А их сестра обещает вырасти в такую же красавицу, что и ее мать. Вы непременно должны познакомиться с ней, тархина. Клянусь, более грациозного создания не найти во всей империи.

У Кора недовольно дрогнули губы, но, слава Аслану, ее наставления не пропали даром. О том, что в Калормене женщина не имеет прав на титул мужа, Аравис напомнила ему трижды. Последний раз — перед самыми воротами Ташбаана под грохот ливня о почерневшую мостовую.

— Здесь я тархина Аравис, а не принцесса. Они называли бы меня принцессой, родись я в чужих землях, но по рождению я одна из них и не могу зваться иначе, чем титулом, данным мне моим отцом. Даже Ласаралин осталась тархиной, хотя она жена тисрока, а я не могу стоять выше нее.

Это право было лишь у женщин, рожденных в правящей династии, и выше Ласаралин ныне, верно, была одна только принцесса Джанаан. Остальным сестрам тисрока не следовало надеяться даже на то, что он помнит их имена.

— Я рада знать, что тархина Ласаралин счастлива в своем материнстве, — ответила Аравис и увидела, как подкрашенные кармином губы Ясаман изогнулись в лукавой улыбке.

— Я желаю нашей обожаемой госпоже еще дюжину сыновей, что прославят род нашего повелителя, да живет он вечно, — хихикнула она, и Аравис едва не закатила глаза, мгновенно поняв завуалированный в этой фразе намек.

О, Великий Лев! Так вот она кто!

Остальные, разумеется, намека даже не заметили. И кто-то из рыцарей решился спросить, когда Ясаман остановилась в дверях отведенного арченландцам крыла — надо же, не поскупились на достойные покои — и звонко кликнула слуг.

— Увидим ли мы вас на пиру, милостивая госпожа?

— Полагаю, что да, — лукаво улыбнулась та, без сомнения потешаясь в мыслях над ничего не понимающими гостями. — Мой возлюбленный господин, да живет он вечно, не возражает против нашего присутствия.

— Ваш господин? — поперхнулся рыцарь, услышав слишком известное даже за пределами Калормена пожелание.

— Да-да, — почти пропела Ясаман, от души наслаждаясь смятением окружающих ее мужчин. — Я любимая наложница тисрока Рабадаша, да продлят боги его лета и зимы до скончания времен, и могу присутствовать даже на его советах, если господин пожелает лицезреть мою красоту среди его унылых визирей.

Вот же… ведьма, раздраженно подумала Аравис, лишь чудом удержавшись оттого, чтобы не закатить глаза еще раз.

Под стать своему «возлюбленному господину», чтоб ему провалиться в преисподнюю вместе со всем его дворцом.

***

День, признаться, не задался с самого утра. Вернее, еще с глубокой ночи, наполненной мучительными снами о разъяренном, гремящем над самым ухом голосе. Ласаралин просыпалась по меньшей мере четырежды, испуганно вскрикивала, хваталась за его руки и поспешно прятала лицо у него на груди, запоздало понимая, что это было лишь дурное видение. Иными словами, впустую изводила их обоих. А потому в последний раз и вовсе попросила, утирая слезы:

— Я оставлю тебя.

— Это твои покои, — сонно ответил муж, даже не открыв глаз.

— Тогда ты оставь меня.

— И не подумаю, — фыркнул он, словно хотел сказать, что двинется с места лишь по собственному желанию и никак не по чужому. Ласаралин стерла слезы еще раз — кожу на влажных щеках стягивало оставшейся на ней солью, — посмотрела на протянувшиеся по его груди лунные лучи, вспыхивавшие искрами в серебряной вышивке по краю ворота, и решила, что может скоротать остаток ночи на кушетке. А лучше даже в его покоях, раз они всё равно пустуют. Осторожно спустила босые ноги на пол, почти встала с постели, и ее бесцеремонно дернули назад за край длинных ночных одежд.

Бороться с ним всерьез Ласаралин не решилась. Замерла в теплых руках и решила, что не ей, смиренной жене, спорить с повелителем всего Калормена. Почти успокоилась, напомнив себе, что он винил ее лишь в глупости, но не в предательстве, и не ожидала, что при появлении во дворце арченландцев настроение внезапно испортится у мужа. Тот выслушал вернувшихся визирей, молча кивнул и неожиданно вызверился на нерасторопного слугу, когда тот примчался доложить о том, что в малой зале всё накрыто к ужину. Так спешил, что даже позабыл постучать.

— Шкуру сдеру! — рявкнул в ответ муж, словно был не тисроком, а обыкновенным головорезом-наемником, и несчастный слуга повалился ниц, решив, что его покарают, не сходя с места.

— Мой милостивый господин, — осторожно вмешалась Ласаралин и разгладила складку на багряно-красном рукаве его кафтана в бледных переплетениях сложных узоров. — Прости своему рабу это оплошность. Я убеждена, что он лишь…

— Вон! — рявкнул Рабадаш, явно не желая быть милостивым, и Ласаралин даже испугалась, что этот приказ касался и ее тоже.

— Что тебя так разозлило?

— Ничего! — огрызнулся муж, как взбешенный зверь, и сверкнул глазами так, словно собирался снести голову первому, кто попадется ему на пути.

— Тебе нехорошо? У тебя что-то болит? — вновь попыталась Ласаралин и осеклась, увидев не на шутку разгоревшееся в его глазах черное пламя. Боги. Да что же…?

— Хватит надо мной трястись, женщина, — процедил Рабадаш и вырвал руку из ее пальцев. — Я не хрустальный.

Ласаралин виновато опустила глаза и покорно пошла следом, отставая на два шага и не смея взять его за руку еще раз. Не страшно. Его приступы дурного настроения никогда не были чем-то необычным. А она вовсе не обижена. Ничуть. И плакать из-за такой малости, да еще и на глазах у всего дворца, не станет.

Тем более, что в малой зале удар принял на себя уже принц Шараф.

— Я подумал о Нарнии, — сказал он без приветствия, садясь по правую руку от брата, словно продолжал какой-то разговор. — Дочери Верховного Короля исполнилось восемнадцать, и, помнится мне, в этом возрасте нарнийцы уже готовы выдавать дочерей замуж.

— У тебя ничего не выйдет, — отрезал Рабадаш и отмахнулся от севшей по левую руку от него Ласаралин, попытавшейся предложить ему вина. — Хотя если желаешь примерить ослиную шкуру…

— Будет странно, если мы даже не попытаемся, — заметил Шараф с осторожностью в голосе. — И… когда ты явился в Кэр-Паравэл с мирными намерениями, ничего ведь не произошло.

— А ты и в самом деле настолько глуп, чтобы верить, будто Верховная Королева отдаст свою единственную дочь калорменцам? — парировал Рабадаш, и глаза у него вновь полыхнули черным пламенем. — Не говоря уж о том, что эта дочь еще десять лет назад вздыхала по арченландскому принцу.

— По тому, что женат на тархине Аравис? — не понял Шараф.

— Нет, — процедил Рабадаш, и Ласаралин сообразила, что муж знал о симпатиях нарнийской принцессы, поскольку сам видел намеки на них. Но когда он был в Кэр-Паравэле… у Луна Арченландского был только один сын.

— Она давно могла передумать, — не согласился Шараф, приняв из рук слуги наполненный вином кубок.

— Ее мать тоже? Аланна Арченладская хоть и женщина, но разумом, в отличие от тебя, не обделена. Арченланд испокон веков был первейшим союзником Нарнии, и Аланна выдаст дочь за их принца, даже если ту придется тащить к алтарю силой.

Шараф проглотил брошенное ему оскорбление, недовольно сжав губы, отставил кубок и перевел взгляд на Ласаралин. Та помедлила, не сразу решившись вмешаться из опасения получить еще одну гневную отповедь.

— Но ведь нарнийцы столь часто… следуют велениям своего сердца, не задумываясь ни о чем ином, — осторожно начала Ласаралин, глядя на профиль мужа из-под ресниц. И выражение его лица не сулило ничего хорошего. — Сам Верховный Король тому доказательство, ведь он женился на дочери нищего арченландского лорда. Да еще и изуродованной настолько, что ей приходится прятать лицо под маской. И если принцесса откажет Корину Арченландскому из любви к другому мужчине, то даже ее мать едва ли станет спорить.

Муж не ответил — даже не посмотрел на нее, — и Ласаралин решилась продолжить:

— А какой мужчина покажется ей более достойным избранником, чем потомок самого Таша? Разве эти северные варвары могут сравниться с лучшими мужчинами Калормена? Вам нет равных ни в сражениях, ни в стихосложении, ни… — на ложе, о чем, пожалуй, не стоит говорить прилюдно. А вот насчет стихосложения она слукавила. Возлюбленный супруг не посвятил ей ни строчки. Да и любой другой женщине — едва ли. Не потому, что не умел, но потому, что не считал это хоть немного достойной тратой времени. — Ведь юные сердца так восприимчивы к языку любви…

Муж молча повернул голову и смерил ее таким многозначительным взглядом, словно хотел спросить, давно ли успело постареть ее собственное сердце. Но вместе с тем будто оттаял.

— Калормену ведь не будет вреда, если его принц всего лишь нанесет визит нарнийской принцессе, мой господин, — решилась добавить Ласаралин, хотя знала, что теперь ступает на очень опасную почву. — Наши послы живут там долгие годы, и… — она осеклась, поняв, что не сможет закончить эту фразу, не напомнив о его унижении, но муж неожиданно качнул головой, будто задумался над ее словами всерьез, и ответил ровным, почти безмятежным тоном:

— Сдается мне, вы вздумали заключить соглашение у меня за спиной.

— Мы одна семья, — напомнила Ласаралин, надеясь, что если они оба и рассмеются в ответ, то хотя бы в собственных мыслях. — Интересы династии всегда будут для меня на первом месте. Твои интересы. Но если наш брат убежден, что сможет добиться успехов в Нарнии…

Успехов, которых не добился другой принц. Ни миром, ни войной. Упаси Таш их обоих, и ее, и Шарафа, если эта мысль сейчас посетит и Рабадаша. Нет. Если она посетила саму Ласаралин, то он уж точно подумал об этом, еще когда Шараф упомянул нарнийскую принцессу в первый раз.

Но муж неожиданно хмыкнул и развернул лежащую на подлокотнике руку ладонью вверх.

— Я позволю ему, если тебя это порадует.

— Меня радует всё, что делает мой господин, — ответила Ласаралин и вложила пальцы в его ладонь, пока он не передумал.

— Лжешь и не стыдишься, — отрезал Рабадаш, но руку не отнял. И на мгновение нахмурил брови. В конце залы распахнулись высокие двойные двери из черного дерева.

А Ласаралин растерялась. Должно быть, в глубине души она по-прежнему ждала увидеть ту нескладную девочку, вечно возившуюся то с собаками, то с лошадьми — отчего разило от нее отнюдь не благовониями и притираниями, — и оказалась не готова к тому, что столкнется взглядом с… принцессой. Увидит гордо поднятый подбородок, заплетенные лишь косами, но почему-то придающие царственный вид волосы — словно она говорила, что ее красота не нуждается в жалких украшениях и лентах, — и такую уверенность в темных глазах, будто даже боги не были ей указом. Не каждый мужчина смел смотреть так открыто, как…

Аравис? Это… Аравис? Она едва подвела глаза черной краской — уж такие мелочи Ласаралин подмечала с первого взгляда, — надела слишком простое в сравнении с калорменскими арченландское платье — лиловое, цвета, который Ласаралин едва ли решилась бы даже примерить, — но выглядела так… что Ласаралин захотелось малодушно отвернуться. Даже вскочить и выбежать из залы, будто ее собственное винно-красное сари было нищенскими лохмотьями, а серебряная и алая краска на лице — обыкновенной уличной грязью. Будто она последняя… рабыня, не смевшая даже поднимать глаза на эту красавицу. Ласаралин привыкла, что из них двоих она всегда была красивее. А теперь… Аравис забрала и это? Разве ей мало смелости и острого ума, каких у Ласаралин не было никогда? Разве… нельзя было оставить ей хоть что-то?

Она даже не сразу поняла, когда старая подруга заговорила. Видела, как двигаются ее нетронутые краской губы, слышала незнакомый мелодичный голос, и поняла, что Аравис произносит слова соболезнования, лишь когда та уже замолчала. И возникшую вокруг Ласаралин тишину вдруг разрезал ледяной голос мужа.

— Мужчины ведут беседы с мужчинами, тархина Аравис. Вашему отцу следовало уделять больше внимания воспитанию детей. Но он, я полагаю, был слишком занят своими заговорами. Ясаман, — бросил Рабадаш, не поворачивая головы. — Проводи тархину к ее месту.

Как?! За стол не к женам тарханов, а…?

Арченландский принц — красивый, светловолосый, с таким открытым и почти наивным лицом, — конечно же, не понял. Должно быть, решил, что Аравис застыла, потрясенно распахнув глаза, из-за того, что ее не сочли равной мужчинам. Но вмешаться не успел.

Аравис качнула головой, не позволяя вступиться за нее, и ответила таким же ледяным тоном.

— Как вам будет угодно.

И вдруг бросила на Ласаралин такой взгляд, словно та и в самом деле была последней нищенкой, не вызывавшей у благородных женщин ничего, кроме отвращения.

***

Дьявол! Проклятый ташбаанский дьявол! Как он посмел?! Ее, дочь и сестру правителей Калавара, ведущую свой род от самого тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, за стол к…!

— Аравис.

А она тоже хороша! «Как вам будет угодно»! Добавила бы еще «милостивый господин», да пожелание вечной жизни не забыла! Ниже падать всё равно уже некуда! Мало того, что этот мерзавец при всем дворе отказался признать ее брак, так еще…!

— Аравис!

Нет, если бы Кор вмешался, это была бы чудовищная ошибка! Он чужак, и один Лев ведает, что взбредет в голову этому дьяволу, если он вспомнит, кто именно предупредил арченландцев десять лет назад! Но она…! Она тархина по праву рождения! И она позволила этому…!

— Аравис! Ты хоть слышишь меня, нет?!

На плечи легли чьи-то руки, и в кровавой пелене перед глазами проступило растерянное лицо мужа. О, мой милый, в глубине души ты так и остался мальчиком Шастой, таким одиноким в этом огромном мире, таким потерянным среди бесконечных калорменских дорог и… Ты совсем не понимаешь, что он сделал, не так ли?

— Аравис. Я знаю, это было грубо, и…

И решил, что жена спустила оскорбление ее отца, поскольку не хотела в первый же день сорвать переговоры с этим дьяволом? О, если бы! Ее отец мертв, и ему нет дела до чужих речей.

— Аравис.

— Жены, — выдохнула она, — не сидят за одним столом с наложницами.

— Что? — переспросил Кор. Должно быть, решил, что ослышался.

— Никогда, — продолжила Аравис, не слушая его. — Я знала… что не сяду за один стол с тобой, но… Нет, подумать только! — вырвался из груди неожиданный и почти истеричный смех. — А она сидела! Да еще и так привычно! Ты видел? Видел? Да она же всегда там сидит! За одним столом с мужчинами! Может, еще и в разговорах участвует, а?! А я, значит… наложница?!

— Почему ты не сказала? — спросил Кор, по-прежнему не понимая и половины.

О, Великий Лев, пусть она заносчива и жестока, но Ласаралин — Ласаралин, которую в жизни не интересовало ничего, кроме платьев и драгоценностей! — тоже не смыслила и половины в тех разговорах, что велись между визирями и ее — Аслан спаси их всех — мужем!

— Аравис. Почему ты не сказала?

Ответить она не успела. В покои заглянул один из приставленных к ним слуг и низко поклонился, объявив звучным голосом:

— Тархина Ласаралин.

Будто для нее не существовало запертых дверей.

Аравис обернулась с твердым намерением высказать всё, что клокотало в груди, и столкнулась взглядом с подведенными красной и серебряной краской глазами. До боли знакомыми глазами, будто сквозь эту маску прекрасной, как заря над морем, жены тисрока на мгновение проглянула та испуганная девочка, что когда-то вела ее по коридорам Старого Дворца.

— Мне жаль, — сказала Ласаралин, и видение растаяло. Слишком ровный голос, слишком равнодушное лицо. И в самом деле маска.

— Жаль?! — повторила Аравис и стряхнула с плеча руку мужа.

— Я не знала, что он так сделает, — отрезала Ласаралин совершенно незнакомым тоном. Будто была готова наброситься на нее с ответными упреками. Но на самом деле защищалась. Нет. Защищала его. — Ты должна понять, ты же видела, что во дворце траур…

— Да мне нет дела до его траура!

Ласаралин вздрогнула, словно ей отвесили хлесткую пощечину, и ответила неожиданно тихим и спокойным голосом:

— Тогда почему нам должно быть дело до тебя?

— Нам? — повторила Аравис, не веря своим ушами. — О, Лев, что с тобой стало? Что он с тобой сделал? Ты же… — так наивно хихикала об украшениях, щебетала о пирах и никогда… не умела быть жестокой. — Лев свидетель, если бы я знала, что так будет, то молилась бы ежечасно, чтобы твой первый муж прожил еще сотню лет.

Она, кажется, даже не знала никогда его имени, но помнила, с какой гордостью Ласаралин произносила это «муж». Как она вся светилась от осознания, что она чья-то жена. А теперь вдруг выдохнула, прижав правую, обнаженную, руку к груди, и в глазах у нее блеснули слезы.

— Замолчи, Аравис. Ты ничего не знаешь.

— Чего я не знаю?! — вскипела Аравис с новой силой. — Думаешь, я не помню, что ты говорила?!

— Сколько тебе было? — спросила Ласаралин неожиданно дрогнувшим и сорвавшимся голосом. — Сколько тебе было, когда он, — подняла она подрагивающую руку, — сделал тебя своей?

Аравис растерялась. Причем здесь это? Она любила мужа, она… О, нет.

— Девятнадцать.

— Девятнадцать, — повторила Ласаралин таким обреченным голосом, что Аравис захотелось броситься вперед и обнять, прижать к себе и поклясться, что она перережет горло любому, кто посмеет даже подумать о том, чтобы причинить Ласаралин вред. — И ты любишь его, верно? Ты была взрослой женщиной, твердо знающей, чего ты хочешь, верно? Да, я не ты. Я не сбежала. Я подчинилась, даже не зная, что… Но это не значит, — выдохнула она и сморгнула слезы, не позволяя им размазать броскую подводку вокруг ее глаз. — Что ты вправе меня поносить. Или ты думала, что он стал бы ждать до тех пор, пока мне тоже исполнится девятнадцать и я сама приду к нему, пылая любовью?

Она замолчала, выдохнула вновь и смахнула слезы с длинных вычерненных ресниц. На кончиках пальцев остались черные следы.

— Знаешь, а я плакала, когда он умер. От счастья. Что он больше меня не тронет.

— Но почему…? — только и смогла спросить Аравис, не видя ничего, кроме этого застывшего в отчаянии лица.

— Я любила его с того самого мгновения, как впервые увидела, — ответила Ласаралин. Но говорила уже не о первом муже. — Одиннадцать лет, уже чья-то жена, но еще не представляющая, что через каких-то несколько лет… Нет, я ни на что и не надеялась. Принц, наследник тисрока, лучший воин во всем Калормене и… ему было уже двадцать семь. Да на что ему такая, как я? Но я всё равно любила. Поначалу смела даже мечтать, что стану старше, красивее, что он заметит меня и… Да я бы забыла о муже в то же самое мгновение. Но поначалу… стать старше я не успела. И потому молилась, чтобы Зардинах послала мне смирение, когда он вернулся из Нарнии и мне было так больно видеть эту королеву… Я даже проговорилась тебе тогда, а ты и не поняла, верно? А потом вы… — горько хмыкнула Ласаралин, глядя уже на них обоих. — Со своим побегом. Нет, — протянула она, качнув головой. — Когда в Ташбаане была королева Нарнии, мне еще не было больно. А вот когда я поняла, что я наделала… Что ты наделала этим побегом, а я тебе помогла, я сама провела тебя к дворцовой пристани… Но знаешь, я решила, что для меня побег спасением не станет. Я осталась в Ташбаане. Даже когда мой муж умер. Я осталась, потому что надеялась хотя бы видеть его. Даже помня, что я его предала. Как видишь, боги были ко мне милостивы. Я стала даже не наложницей, а женой.

— Но зачем? — вновь решилась спросить Аравис. О, Лев, она ведь… Она была уверена, что Ласаралин и думать забудет о Старом Дворце даже раньше, чем она сама доберется до Арченланда. — Если бы он узнал…

— Он знает, — ответила Ласаралин недрогнувшим голосом. Знает?! — Я думала, что боги прокляли меня, когда родила ему дочь, а не сына. Думала, что убийства принца Зайнутдина было недостаточно, чтобы заслужить прощение. И в какой-то миг… я проговорилась.

У Аравис упало сердце. Да он же… О, Аслан, да что он сотворил с ней, когда узнал?

— Да, он был в ярости, — горько хмыкнула Ласаралин, без труда догадавшись о ее мыслях. — И знаешь, что? Он не тронул меня даже пальцем. Я была его женой, его рабой, его… А он просто ушел. Но многие во дворце видели… что мы поссорились. И его любимая наложница столкнула меня с лестницы.

С лестницы? Во дворце? О, Лев, это же… Она видела эти ступени. И понимала, что Ласаралин, никогда не умевшая даже толком сидеть в седле, не то что…

— И знаешь, что он сделал? — спросила Ласаралин, и в ее полном слез голосе вдруг прорезались незнакомые стальные нотки. — Утопил ее в реке собственными руками. Ради меня. Ради женщины, которая предала его, которая не могла родить ему сына, которая ничем не заслужила его милосердия. Да, я знаю, о чем ты думаешь. Что он считает меня слабой и глупой, потому и… Но я такая и есть. И он это принял. Принял меня такой, какая я есть. И мне не нужно твое снисхождение, Аравис, — добавила она, поворачиваясь к дверям. И бросила уже через плечо. — Я знаю, ты думаешь, будто ты лучше меня. Но это не значит, что ты вправе меня жалеть.

И хлопнула тяжелой дверью, не позволяя Аравис ответить.

***

Любимое зеркало в серебряной оправе отразило жалкое лицо с потекшей на нижнем веке черной краской с ресниц. И с жалобным звоном ударилось о стену. Не разбилось лишь потому, что она швырнула его этой оправой вперед.

Дура! Да что на нее нашло?! Кому она вздумала исповедоваться в своих грехах и горестях?! Да еще и… при мужчине! Нет, без сомнения, если слухи о северных варварах правдивы, то он унесет эту исповедь с собой в могилу. Но сам этот взгляд, это выражение сострадания на его лице…! Боги, ей не нужно ничье сострадание! Она счастлива! Она жена и мать, она любит и…!

Разве она любима? Как Аравис? Да этот арченландец и самим богам бы бросил вызов, Ласаралин поняла это, едва увидев, как он смотрит на Аравис. А как же она? Пусть она глупая и трусливая, но разве она не заслужила, чтобы…

Разве ты хоть раз смотрел так на меня? Всего один раз. Неужели я прошу слишком многого?

— Встреча со старой подругой не задалась?

Проклятье. Должно быть, он услышал, как она швырнула зеркало.

— Аравис в ярости, — ответила Ласаралин ровным голосом, поворачиваясь к нему лицом.

— А ты, верно, думаешь, что я не прав, — с неожиданным спокойствием ответил муж и прислонился плечом к дверному косяку. За спиной у него чернел провал соединяющего их спальни коридора.

Ласаралин растерялась, не ожидав таких слов.

— Не мне осуждать твои решения.

— Почему же? — парировал Рабадаш почти веселым тоном, заставив ее растеряться лишь сильнее. — Кому, как не любящей жене, наставлять мужа на путь истинный?

Любящей, но не любимой? Да он смеется над ней.

— Ласаралин, — внезапно сказал муж, впервые за весь день назвав ее по имени. — Я останусь. Если желаешь.

Словно ждал, что она может отказаться. О, боги, да как она могла не желать?! Немедля. Даже не проверив, заперта ли дверь. Не тратя времени на то, чтобы расстегнуть дюжины застежек и распустить десятки шнурков. Ее волосы спутались и растеряли половину заколок, обхватившее шею ожерелье разлетелось рубиновыми брызгами, сари сползло с груди и сбилось до самой талии, и она ни за что не смогла бы сказать наверняка, сколько застежек на его кафтане она расстегнула, а сколько оторвала. И думала, что задохнется, когда уткнулась лицом ему в шею, хватая ртом горячий воздух и пытаясь вымолвить хоть слово. Хоть что-то, кроме его имени.

Разумеется, он ее опередил.

— Ты хочешь что-то спросить.

Нет, мотнула она головой, чувствуя, как лихорадочно бьется сердце в его груди. Это ничтожные жалобы глупой женщины. У нее и без того есть всё, о чем только можно мечтать.

— Ласаралин, — позвал муж, зарываясь пальцами в ее спутанные волосы. — Что?

Она не станет спрашивать. Не сейчас. Она должна думать о нем, а не о своих надуманных бедах, она…

— Ты меня любишь? Хоть немного? Я… я знаю, я не такая, как… она. Или Амарет. Или Ясаман. Но я… — Ласаралин осеклась, попыталась спрятать лицо, но он взял ее за подбородок, посмотрел прямо в глаза — она видела свое отражение в бездонной агатовой черноте — и ответил неожиданно серьезным тоном.

— Только последний глупец не будет тебя любить.

Ласаралин закусила нижнюю губу, пытаясь сдержать предательский всхлип, выдохнула и сказала, запоздало вспомнив, что постель застелена техишбаанской парчой:

— Сапоги сними. Или выгоню.

И добавила под громогласный хохот:

— Я вовсе не шучу. Это мое любимое покрывало!

========== Глава четвертая ==========

Из-под копыт черногривого жеребца летели багряные песчинки. Взвивались в пыльный безветренный воздух, повисали в дрожащем мареве, искажающем очертания кровавых барханов, и медленно падали вниз, на остающиеся позади следы. Красное солнце ползло по светлому — до режущей глаза белизны — небосводу, словно одинокий глаз огненного великана, пристально следящий за мертвыми песками, и черный жеребец надрывно ржал, взлетая на гребень очередного бархана. Белый плащ взметался вверх вместе с песком и опадал вновь, хлеща по лоснящимся от пота лошадиным бокам. И в прорези закрывающего лицо белого платка драгоценными агатами сверкали черные, тонко подведенные синевой глаза.

Окрестный пейзаж не менялся уже трое суток. Час за часом, от рассвета до заката едва различимый тракт петлял между дюнами, оставив позади шумную полноводную реку Руд-Халидж, берущую свое начало в неприступных скалах самого западного из калорменских рубежей, и мерещилось, будто этой красной пустыне нет конца и края. Пока среди одинаковых багровых барханов не вырастал в неверном мареве путеводный обелиск. Словно тонкое белоснежное копье, при приближении оказывавшееся толще вековых тибефских дубов. Солнечные лучи отражались от белого камня, и приходилось щурить и прикрывать рукой глаза, чтобы разглядеть символы ограненного бриллианта — Сердца Пустыни, дворца-башни, увенчанного хрустальным куполом, — и направленной в его сторону стрелы.

И жеребец вновь рвался вперед, с недовольным ржанием встряхивая длинной, переплетенной косичками гривой. Лучший из ташбаанских конюшен, косящий злым темным глазом на всякого, кто смел сделать шаг вперед и протянуть руку к этой гриве. Черной, как самый бездонный омут Зардинах, как отпылавшие угли в кострах Азарота, как глаза самого Таша неумолимого и неодолимого, видящего каждый уголок мира и знающего о каждом желании своих верных слуг.

— Он прекрасен, — выдохнул Ильсомбраз, едва увидев этого жеребца. Дикого и непокорного, словно разразившаяся в пустыне буря.

— Если сумеешь объездить, — ответил отец, — он твой.

Вместе с саблей в серебряных узорах, первым заточенным оружием, вложенным в его пальцы рукой с острым рубиновым перстнем. Иных подарков на свое четырнадцатилетие Ильсомбраз и не желал. Знал, что мать огорчилась, но сердце его тогда рвалось в Ташбаан, рвалось… спросить, достоин ли он называть себя сыном великого тисрока хотя бы в мыслях? Сумел ли он вырасти тем мужчиной, каким его хотел видеть отец? Тот и до проклятия нечасто появлялся в Зулиндрехе — и еще реже мать отправлялась к нему в Ташбаан, — но каждая встреча была высечена у Ильсомбраза на сердце. Каждый урок — мудрое слово в стенах дворца и удар сабли или копья на ристалище, — и каждая улыбка, когда Ильсомбразу удавалось повторить сложный прием или разгадать замысел воображаемого врага на карте империи.

И разве смел он не управиться с каким-то конем? Даже самым лучшим в ташбаанских конюшнях. Но всё же решился спросить, когда наконец сумел похвастаться объезженным жеребцом.

— Я думал… ты оставишь этого красавца себе.

— Его отец был мне верным другом. Лучшим конем из тех, что ходили под калорменским седлом. Тебе такой жеребец нужнее, чем мне.

Большего Ильсомбразу и не требовалось. Получить в дар коня из потомства Дьявола, а вместе с ним и признание, что он вырос достойным сыном своего отца. Получить… право, дарованное тисроком и жрецами Азарота, подвести глаза темной синевой и вычертить на запястье алый, лишенный века Глаз Азарота. Неспящее око бога войны с острым, словно наконечник калорменского копья, зрачком. Ему было мало одного лишь клинка. Мало лишь кивков других тарханов при встрече. Быть одним из Воинов Азарота — таким же, как его отец, — или не быть никем.

На рассвете четвертого дня Сердце Пустыни выросло из кровавых песков, словно еще один обелиск, и багровое солнце отразилось от венчающего его хрусталя. Прошлым вечером город еще скрывала поднявшаяся вдали песчаная буря, а теперь в воздухе вновь рождалось неверное марево, и этот выросший среди мертвых песков оазис жизни казался лишь очередным миражом. Грозившим развеяться в последнее мгновение, когда до окованных медью городских ворот оставались лишь считанные мгновения лихой скачки.

Город Ильсомбразу не нравился. Слишком тесный, ютящийся в пределах высоких стен из красноватого песчаника и не смеющий раскинуть вокруг них сады, как Ташбаан. Но венчающая его башня-дворец, сплошь опоясанная наружными галереями, всегда полными распустившихся цветов и плодоносящих деревьев… Башня казалась Ильсомбразу достойной того, чтобы по ее коридорам ступала нога принцессы Калормена и величайшей из потомков Таша неумолимого и неодолимого. Пусть даже эти галереи и хрустальный купол не выдерживали никакого сравнения даже с розово-мраморным дворцом Зулиндреха, нависшим над самым морским обрывом и всегда полнившимся запахом соли и шумом прибоя. Но Зулиндрех и сам подобен дивному морскому жемчугу, что добывается у его берегов, а Юг Калормена всё же… скупой и почти варварский край.

Мать уже спускалась по широкой дворцовой лестнице, когда Ильсомбраз остановил коня во внутреннем, окруженном еще одной стеной дворе. И спросила, зябко кутаясь в наброшенный поверх серебристых шелков палантин:

— Где твоя свита?

— Отстала, — хмыкнул Ильсомбраз и спрыгнул с седла, перебросив ногу через высокую переднюю луку. — Догонит меня к закату, как и всегда. Я привез тебе дары от себя и твоего брата, да живет он вечно.

— Смею надеяться, ты не мчался галопом весь путь от Зулиндреха? — спросила мать с осуждением в голосе, но отказываться от извлеченных из седельных сумок свертков не стала.

— От Ташбаана, — запальчиво ответил Ильсомбраз. Мать лишь подняла в ответ уголок губ. Знала, что вздумай он так сделать, и подаренный отцом жеребец пал бы еще до того, как пересек границу ташбаанской сатрапии. А Ильсомбраз слишком ценил этот дар. — Тархина Ласаралин подарила твоему брату, да живет он вечно, двоих сыновей как раз перед моим отъездом, и я решил, что жениться мне не к спеху. Но ты, я полагаю, — добавил он осторожно, — давно знаешь.

— И я счастлива за него, — сказала мать недрогнувшим голосом. — Идем. Знаю, ты устал с дороги.

Ничуть, фыркнул в мыслях Ильсомбраз, но возражать против ванны не стал. Мать вернулась, по-прежнему кутаясь в свой палантин — зима в этом году выдалась холодная и промозглая, — и остановилась у самого порога, когда он сидел на низком табурете и привычным, отточенным движением подводил глаза тонкой кисточкой.

— Они слишком длинные для тархана.

Волосы. Еще влажные, не заплетенные в привычную ему тугую косу и доходившие до самых плеч.

— Отец не возражает, — ответил Ильсомбраз, откладывая кисточку и медную коробочку с темно-синей краской, а мать качнула головой с неприкрытым осуждением.

— И напрасно. Ты привлекаешь излишнее внимание.

— Излишнее? — повторил Ильсомбраз, невольно усмехнувшись. — Под моей рукой две сатрапии. Три, пока Сармад не войдет в возраст, чтобы править самому. Так как же мне не привлекать внимания, когда все вокруг только и ищут моего благоволения? Кто она? — спросил он без паузы, и уголки губ матери дрогнули в улыбке.

— Племянница Ильгамута.

— Блюдешь его интересы? — пошутил Ильсомбраз, и ее улыбка стала явственнее.

— Твои, мой гордый сокол. Я уже не юная девица, и ребенок, которого я ношу под сердцем, верно, станет последним. Но если это девочка, и у Ильгамута так и не будет сыновей от наложниц… — она недовольно качнула головой, будто не желала признавать возможность такого исхода, и продолжила. — Мать твоей невесты — старшая из восьми его сестер, и если ты женишься на ее дочери…

— Я стану первым наследником Ильгамута, — закончил за нее Ильсомбраз. И южные рубежи будут хранить верность тисроку, что бы ни случилось в столице и других сатрапиях. А то и сами подавят ближайшие к ним мятежи. — Ведь я сын любимой сестры тисрока и стою выше любого иного тархана. Ты хочешь, чтобы я уступил Зулиндрех и прочие земли Сармаду?

— Тебе придется это сделать, если ты унаследуешь сатрапию моего мужа. Но об этом говорить пока рано, мой сокол.

— Она красива? — спросил Ильсомбраз, и мать осуждающе возвела глаза к расписанному витиеватыми узорами потолку.

— Ей шестнадцать лет, сын мой. Любой, кто видел ее, скажет, что она подобна едва распустившемуся бутону, еще не успевшему стряхнуть с лепестков росу юности. А ты мог бы спросить, умна ли она и добродетельна.

— Так она красива? — повторил Ильсомбраз, и мать засмеялась низковатым грудным смехом, отмахнувшись от него смугловатой рукой в тонких браслетах. Уже надела подарок отца, звенящий, как дюжина серебряных колокольчиков.

— Ты наивное дитя, мой гордый сокол. Я говорила брату, что он напрасно это затеял.

— Отец сомневается в южных тарханах.

— И в моем муже? — сухо спросила мать, перестав улыбаться и нахмурив брови-полумесяцы.

— Ничуть. В чем, верно, лишь твоя заслуга. Ты знаешь, что… прежнего доверия к Ильгамуту он не питает.

Ильсомбраз не ошибся, посчитав, что отцу не понравится этот поспешно заключенный брак. И еще меньше ему понравилось то, как мать ворвалась к нему, едва вернувшись с южных границ, и упала на колени, разметав по мозаичному полу шелка всех оттенков розового и фиолетового.

— Южные рубежи в огне, брат мой. Но я молюсь, чтобы супруг мой и защитник тархан Ильгамут отстоял их и вернул мир в вверенные ему земли.

Отец поперхнулся вином, а почему-то оказавшаяся в его кабинете тархина Ласаралин, кажется, едва не лишилась чувств от такого заявления.

— Супруг?!

Мать кивнула, подняла на него сияющие глаза и добавила:

— Я молю о снисхождении, ибо ношу под сердцем его дитя.

Отец поперхнулся еще раз — уже одним воздухом, — перевел потрясенный взгляд на Ильсомбраза, и тому захотелось провалиться в преисподнюю к огненным демонам Азарота, чтобы этого взгляда не видеть. Но боги не пожелали смилостивиться над своим презренным слугой, и пришлось объясняться.

— Тархан Анрадин вздумал… возомнил себя достойным руки принцессы Калормена, и… Я просил тархана Ильгамута…

И после этих слов лишился бы головы, не будь он великому тисроку родным сыном. Ильсомбраз, впрочем, предпочел бы этим сыном не быть. Подвел. Не справился даже с такой малостью. Ныне Ильсомбраз полагал, что иначе бы и не вышло — что он мог, в свои тринадцать лет, против опытного воина? — но тогда… Было не страшно, что отец стряхнет свою растерянность и придет в ярость, которая обрушится на них с матерью, ведь Ильгамут по-прежнему сражался на южных рубежах.

Но было невыносимо стыдно за свою оплошность.

Когда вернулся Ильгамут — ворвался прямо в дворцовый сад на стремительном белогривом жеребце, — мать ждала ребенка уже седьмой месяц, и отец, без сомнения, собственной рукой снес бы ее мужу голову, если бы тот не пронесся мимо тисрока, будто и не заметив его, и не упал на одно колено перед женой, сорвав с головы запыленный тюрбан.

— Моя госпожа и возлюбленная супруга, смею надеяться, что брат ваш, да живет он вечно, будет доволен моей победой над варварами.

Отец, находившийся в тот миг лишь в дюжине шагов от матери, смерил тархана тяжелым взглядом, выругался в мыслях — насколько Ильсомбраз мог судить по выражению его лица, — и наконец разразился низким звучным смехом при виде испуганных лиц окружавших его женщин и слуг.

— Вы наглец, тархан Ильгамут. Многие лишались головы и за меньшее, а вы еще и смеете похваляться своим поступком.

— Если повелитель желает лишить меня головы, — ответил Ильгамут, поднимаясь и поворачиваясь к нему лицом, — то я готов скрестить с ним клинки в это же мгновение. Но я не отступлюсь от женщины, чья любовь сохраняла мне жизнь все эти месяцы на южных границах.

— Да живите уж, — недовольно бросил отец. — Но чтоб ноги вашей не было даже в сотне миль от Ташбаана.

Ильгамут против такого решения ничуть не возражал. Тяжелее пришлось Ильсомбразу, уже тогда понимавшему, что ему придется месяцами не покидать седла, мечась между Ташбааном, Зулиндрехом и Джаухар-Ахсаной. Но разве Воин Азарота откажется по своей воле от доброй скачки?

Ильгамут встретил его уже в соларе со стенами, увешанными яркими драпировками, и за накрытым к обеду столом. Улыбнулся, исказив оставленный варварами длинный шрам на его лице, поднялся навстречу и протянул руку, чтобы обнять пасынка. Тоже заметил — на мгновение сощурив внимательные карие глаза — слишком длинные для тархана, заплетенные в тугую косу волосы, но ничего не сказал. И первым делом спросил вполголоса:

— Надеюсь, ты не забыл привезти подарок сестре? Она грозится вырасти настоящей сорокой.

— Она потомок Таша неумолимого и неодолимого и достойна лишь лучших даров, что выходят из-под пальцев золотых и серебряных дел мастеров, — не согласился Ильсомбраз, щелкнув пальцами сопровождавшему его слуге. Маленькая девочка с заплетенными в косу с алой лентой волосами подняла на старшего брата заинтересованные карие глаза и цепко ухватилась тонкими пальчиками за протянутую шкатулку. Поцелуй в лоб даже не заметила, восторженно взвизгнув при виде сереброликой куклы в расшитом узорами перьев платье.

— Марджана, дитя мое, поблагодари брата, — вздохнула мать и бросила на мужа притворно-недовольный взгляд, сказав одними губами: — Ты балуешь ее, мой господин. И ты тоже, — перевела она взгляд на Ильсомбраза.

Марджана же лишь пролепетала что-то, отдаленно похожее на слова благодарности, больше заинтересованная подарком брата, чем им самим. Две другие девочки за столом следили за ней с выражением тщательно скрываемой настороженности на одинаково-смуглых и темноглазых лицах. Знали, что им ничего подобного не подарят, но восторженно улыбнулись, приняв из рук слуги шкатулки поменьше. Старшей было уже двенадцать, и она, без сомнения, должна была оценить рассыпчатый порошок кармина и ташбаанской краски для глаз. Младшая же восхищенно округлила глаза при виде бронзового браслета, украшенного качающимися на тонких цепочках звездами и полумесяцами.

— Молю богов, чтобы твои дочери остались довольны моими дарами, — сказал Ильсомбраз, и Ильгамут негромко рассмеялся в ответ.

— Они будут довольны, даже если ты привезешь им пару лягушек.

А затем протянул руку к сидящей, не смея поднять глаз, девушке в зеленом, словно листья фруктовых деревьев в ташбаанских садах, сари.

— Альмира, дитя мое.

Тархина красила волосы. В цвет красного дерева, отчего ее карие глаза обретали оттенок темного янтаря. Или гречишного мёда. Ильсомбраз пропустил все слова приветствия, подбирая в мыслях лучший эпитет для этих глаз с густыми черными ресницами, и опомнился, лишь когда поднявшаяся из-за стола невеста протянула обнаженную руку в звенящих браслетах из красного золота и едва заметно приподняла черные брови вразлет.

— Молю о снисхождении, благородная тархина, — сказал Ильсомбраз, сжимая ее горячие пальцы, прежде чем поцеловать раскрытую ладонь. — Один ваш взгляд — как солнце для прозревшего по милости богов слепца, и я повержен им в пыль, словно огненным серпом самого Азарота. Примите ли вы этот скромный дар, совершенно недостойный вашей красоты?

— Приму, милостивый тархан, — ответила невеста робким нежным голосом и, не удержавшись, с любопытством приоткрыла шкатулку. — Вы слишком добры, мой господин. Это подарок для принцессы, а я лишь скромная дочь южного тархана.

Ильсомбраз хотел немедленно уверить ее в обратном, но вновь онемел под этим медовым взглядом.

— Простите моего сына, милое дитя, — пришла на помощь мать, возникая у него за спиной и обнимая за плечи. — Путь из Ташбаана был долгим и утомительным, а потому мой гордый сокол несколько растерял свое красноречие. Но вы ведь помните, сколь прекрасные стихи он писал в честь рождения своей сестры?

— Я знаю их наизусть, госпожа, — ответила невеста, смущенно опустив глаза, и Ильсомбраз обреченно выдохнул:

— О, мама, оставь. Ты же видишь, что я ужасен.

— Ничуть, — рассмеялась мать и бросила лукавый взгляд на Ильгамута. — Мой возлюбленный супруг рассказывал, будто брат мой и вовсе смотрел на свою невесту, словно на породистую лошадь. А посему ты еще небезнадежен, мой сокол.

А затем вдруг выдохнула, широко распахнув глаза, прижала руку к животу под серебряным шелком и почти прошептала растерянным голосом:

— О, боги. Любовь моя, кажется, твой наследник вздумал появиться на свет раньше срока.

========== Глава пятая ==========

С дворцового ристалища, скрывающегося в самых глубинах сада — за широкой темно-зеленой листвой плодоносящих деревьев, дабы не тревожить сидящих у фонтанов женщин лязгом металла и бранью взбудораженных мужчин — доносились одинаково-злые голоса. Один цедил ядом через слово — отравил бы даже саму землю у него под ногами на все десять миль вокруг Ташбаана, если бы мог, — второй беспрестанно огрызался в ответ, как побитый слепой щенок на дикого волка. Лишь словами ответить и мог, ведь саблей не получалось.

— Если ты жаждешь, чтобы первый же северный варвар надел твою голову на копье, то, без сомнения делаешь успехи.

— О, молю богов о прощении! Ведь я, презренный, не в силах победить в бою самого тисрока Калормена, да живет он вечно и вечно правит! Ты же Воин Азарота, будь неладна твоя…!

— Мне тридцать восемь лет, щенок! И я не сражался в настоящем бою уже четыре года!

Когда Аравис обогнула последнее заслоняющее ей взор раскидистое дерево, в душном, будто раскаленном, несмотря на близость реки — или по вине не менее близкой пустыни, — воздухе вновь свистнула сабля в узорах серебра и срезала черный, как смоль, кончик короткой косицы.

— Не смей! — взвыл принц Шараф и принял следующий удар на лезвие собственной сабли.

— Отчего же? — по-волчьи оскалился ненавистный тисрок и даже не парировал выпад, а ушел вниз и в сторону — плавно, как речная волна — сбив брата на истоптанную землю стремительной подножкой. И уже выпрямился, отсалютовав саблей, пока тот еще падал, неловко взмахнув руками и едва сумев превратить это позорное падение в чуть менее позорный перекат. — Быть может, мне стоит обрить тебя налысо? — со злым смешком спросил тисрок и сверкнул черными глазами, вновь растянув тонкие губы в безжалостной усмешке. — Ведь сражаешься ты хуже последнего раба.

Затем повернул голову, заметив краем глаза сиреневый силуэт с черными косами, и бросил, не меняя интонации:

— Место женщин у фонтанов и цветов, тархина Аравис.

— Ваших — без сомнения, — отрезала она в ответ и скрестиларуки на груди, давая понять, что не двинется с места. — Я желаю говорить с великим тисроком, да живет он вечно, — видит Лев, ни одна фраза в ее жизни еще не давалась Аравис так тяжело, — и полагаю, что у него ныне найдется время для принцессы Арченланда.

Раз находилось на то, чтобы гонять младшего брата по ристалищу. И что это за разговоры о северных варварах? Они замыслили новое вторжение? Что ж, пусть попытаются: никто в Арченланде не стрелял из лука лучше нее. И никто не сражался на алебардах и тяжелых двуручных мечах лучше Корина. Ни одна калорменская сабля не выдержит даже один такой удар.

— Ступай, — велел тисрок поднявшемуся с земли брату и не глядя вогнал саблю в ножны из слоновой кости.

— Как пожелаешь, — кивнул тот с явным облегчением в голосе и исчез на петляющей среди деревьев мощеной дорожке, отвесив Аравис едва заметный поклон. — Тархина, — прозвенело в неподвижном горячем воздухе, и следом повисла такая же звенящая тишина. Молчали разноцветные птицы на раскидистых ветвях, напуганные свистом и лязгом сабель, затихла и река, еще мгновение назад плескавшая, казалось, у самых ног. Остались лишь отблески вырастающей прямо из речного дна кованой медной решетки да отраженного водой солнца, видневшиеся сквозь поникшую от жары листву.

Остались лишь агатово-черные глаза на ненавистном смуглом лице.

— Вы желали говорить, тархина.

— Будь моя воля, я предпочла бы сразиться, — ответила Аравис, не задумываясь, и вновь увидела эту острую, словно лезвие сабли, усмешку.

— Это не вернет вам отца. А жажда мести — это так… не по-северному, верно?

— Север милосерден и готов дать второй шанс даже злейшему врагу.

Но она родилась на Юге. Хотела она того или нет, огненное благословение Азарота кипело в ее венах с того самого дня, как она впервые открыла глаза и увидела обжигающее калорменское солнце.

— Север, — согласился тисрок, зная, о чем она думает. — Но не Юг.

— Вы несправедливы, — отрезала Аравис, и внезапный порыв ветра откуда-то из-за спины взвил в воздух ее косы и сиреневые рукава платья. Ветер — оружие Таша, что рождается под крыльями Птицеликого бога. Будто сам он приказывал ей замолчать и не оскорблять слух его потомков непочтительными речами. Но она сама от крови богов, если эти легенды не лгут. От крови тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, и отца его Ардиба Законника, повелевшего своим потомкам учиться искусству не одной лишь войны, но и политики, сражаясь словом там, где нельзя было победить клинком. Пусть она и женщина, но она достойна своих предков не меньше, чем этот черноглазый дьявол.

— Брат мой — лишь ребенок, неповинный в грехах отца и сестры. А вы держите его в Ташбаане, словно птицу в золотой клетке. Он от крови благородных тарханов и великих тисроков, он погибнет в вашей темнице.

Разговор с мачехой, признаться, дался ей нелегко. Они ненавидели друг друга десять лет назад и не понимали теперь, но в одном всё же сошлись. Единственный сын тархана Кидраша и наследник Калавара был достоин лучшей жизни, чем это узилище в стенах ташбаанского дворца. Но на мачеху, почти сломленную вдову изменника, тисрок и не смотрел. Где уж ей, в одну ночь лишившуюся и мужа, и свободы, и даже сострадания — прежде всего от женщин Рабадаша, захвативших женскую половину дворца, как мужчины захватывали новые земли, — было говорить с ним?

— Ваш брат, — лениво процедил в ответ тисрок, — сын изменника.

Будто говорил это уже сотню раз.

— И брат изменницы. У него дурная кровь, и никакие мольбы, ваши и его матери, этого не изменят. Я не доверю ему ни клинок, ни, тем более, целую сатрапию. Он не будет ни в чем нуждаться, но в Калормене у него лишь одна судьба: он проведет всю оставшуюся жизнь в Ташбаане, а править Калаваром будут верные мне люди. И если ваш брат всё же сумеет доказать свою верность, то эти земли вернутся к его потомкам. А пока что будьте благодарны, что я оставил вашей семье хотя бы титул.

— А откуда вам знать о верности калаварского наместника, если вы не в силах ее проверить? — презрительно бросила Аравис, ожидая увидеть взбешенное черное пламя в его глазах, но получила в ответ лишь еще одну острую усмешку. А затем он шагнул вперед.

Аравис не двинулась с места. Даже когда разглядела не только синеву тонких, чуть размазавших линий подводки — до странного волнующую небрежность этих росчерков, — но и едва различимый глазу, тоньше волоса, антрацитово-серый ободок вокруг зрачка. И заговорил тисрок до того вкрадчивым голосом, что любая другая уже пала бы ниц, умоляя его о снисхождении. Но она не любая другая.

— Вы возомнили себя опасным противником, тархина, поскольку знаете, что никто не станет отвечать на ваши слова, как ответили бы мужчине? Или вы так привыкли к варварским обычаям Севера, что попросту позабыли об этом?

— Вы ничего не знаете о Севере. Но если желаете ответить мне, как мужчине…

— Я Воин Азарота, тархина, — прервал ее тисрок с негромким смешком. — Вы, верно, запамятовали, что его слуги не сражаются с женщинами. Ни к чему, — почти хмыкнул он, и в черных глазах всё же зажглось на мгновение такое же черное пламя. Будто сверкнул клинок из вороненой стали, одним ударом отсекающий трепещущую плоть от костей. — Женщины покоряются нам без оружия.

— Я не покорюсь никому, — ответила Аравис, прекрасно поняв, чтó стоит за этими словами. Просьбы женщины выслушивают на ложе, а не на ристалище. Особенно когда эти женщины оказываются так близко, что кожей чувствуют разгоряченное схваткой мужское тело. И достаточно лишь поднять руку, чтобы и в самом деле ощутить этот жар сквозь слишком тонкую, лишь оттеняющую смуглую кожу белизну ткани на его груди.

Он красив, как дьявол. И так же опасен.

— Без сомнения, тархина. В этом мы похожи.

— Похожи?! — вскипела Аравис и сжала пальцы в кулак, больно вонзая ногти в ладонь. Чтобы не в его лицо.

— Как и в том, почему вы здесь, — ответил тисрок. И бровью не повел в ответ на вспышку ее ярости. — Могли бы остаться в стенах Анварда, ведь иноземному принцу куда меньше стоит страшиться моего гнева. Чем той, в чьих жилах течет кровь великих богов и тисроков, но она отринула своих предков, словно те были последними нищими. Вот только… вам противна сама мысль о том, что кто-то может укрыться от вашего взгляда. Выскользнуть из вашего кулака. Тем более, муж. Вам повезло, что он не мыслит без вас жизни. Иначе вашему браку оставалось бы лишь посочувствовать.

— Ваше сочувствие, — отрезала Аравис, — мне ни к чему.

— Мне ваше тоже, — усмехнулся он в ответ. — Я же сказал, что мы похожи. Пожалуй… мне не следовало казнить Ахошту. Сколь зол он был бы сейчас, увидев, какие шипы выросли у выскользнувшей из его пальцев розы. Любой мужчина лишился бы рассудка от ревности, но ваш жених, — слово оцарапало ее, словно ядовитый клинок, — и вовсе удавился бы от одной мысли, что эта прекрасная тигрица каждую ночь отдается не ему, а какому-то северному варвару.

— Ваши намеки оскорбительны, — процедила Аравис. — Вы выставили меня наложницей перед всей знатью Ташбаана, а теперь еще смеете…

— Будь вы лишь наложницей, — ответил тисрок вкрадчивым тоном, — и, быть может, голова вашего принца уже украсила бы одно из копий над северными воротами. Впрочем, я и сейчас могу это сделать, ведь вы клялись ему в верности перед алтарем северного демона, а не перед столпом богов. Но я не оскорблю Ласаралин. Она ничем не заслужила, чтобы я унизил ее, снизойдя до вашей гнилой натуры. Вы предали своего принца, своих богов и даже свою землю. Даже останься вы единственной женщиной в мире, ни один калорменский мужчина не прикоснется к вам и пальцем.

И добавил со ставшей еще явственнее злой ухмылкой.

— Можете увезти брата на Север, раз вас так взволновала его судьба. Там его уже никто не запрет в золотую клетку. Вот только не думаю, что он согласится.

А затем прошел мимо, словно она была последней рабыней, не заслуживавшей даже кивка в знак прощания.

Мерзавец! — выдохнула Аравис, пытаясь сдержать кипящую в груди ярость. Но та клокотала со всё той же силой, даже когда Аравис ворвалась в душные покои — на распахнутых во всю ширь окнах не шевелилась ни одна прозрачная газовая штора — и с силой захлопнула за собой дверь. Медный засов с лязгом вошел в пазы, хоть ненадолго отрезая ее от заполонивших дворец и его сады змей с человеческими лицами.

— Ненавижу его!

— А я говорил, — меланхолично отозвался Кор, поднимая на нее глаза от какого-то свитка.

— И это всё?!

Хорош, однако, муж и защитник!

— Аравис, — ответил тот, не меняя интонации. — Будем откровенны, из нас двоих сразиться с ним на равных можешь только ты. Причем, я полагаю, не только на словах, но и на мечах. И я слишком хорошо тебя знаю: если я вздумаю прислать ему вызов, ты первой выставишь меня дураком перед всем Ташбааном, назвав безумцем, вмешавшимся в дела, что его не касаются. А то и вовсе сующим голову в пасть к ядовитой змее, не задумываясь о последствиях.

— Да, мы такие, — бросила в ответ Аравис, сдирая с пальцев тонкие золотые кольца и бросая их на стол одно за другим. Сыны и дочери Птицеликого бесстрашны и свирепы, как дюжина пустынных львов. И зубами разорвут горло всякому, кто посмеет посягнуть на то, что они считают своим. — Тебе не понять, что значит быть одним из нас.

— Верно, я всего лишь сын рыбака, — меланхолично отозвался муж.

— Я этого не говорила! — вскипела Аравис с новой силой. — Но ты не знаешь, как… Да он посмел заявить, что напрасно казнил Ахошту. Мол, как бы тот злился теперь, увидев меня с… Будто ты не мужчина!

— Ты путаешь меня с Корином, — безмятежно ответил Кор и наконец отложил свиток. — Это он бесстрашный рыцарь, грозный усекновитель всяких гадов и любовник, сводящий женщин с ума одним своим взглядом. И это он снесет голову даже калорменскому тисроку, если тот посмеет усомниться в последнем… пункте. А меня такие намеки не трогают совершенно.

— И напрасно!

— Аравис, — вздохнул муж и откинулся на резную спинку стула. — Какая разница, чтó они говорят, если ты выбрала меня, а не их? Да пусть шипят, сколько вздумается.

— Как у тебя всё просто, — фыркнула Аравис, бросила на стол следом за кольцами длинные золотые серьги и вдруг заметила лукавые искры в обманчиво-безмятежных голубых глазах. Вот сейчас они с Корином действительно были похожи. — Да ты смеешься надо мной! Я, значит, пекусь о его чести, а он…!

— Знаешь, — ехидно ответил Кор, — я очень хорошо понимаю, зачем Рабадаш тебя взбесил. Ты чертовски красива, когда злишься.

— Ах ты…! — зашипела Аравис и бросилась в атаку. Муж не посрамил гордое звание арченландского рыцаря и вскочил на ноги, мгновенно отгородившись от нее столом. — О, думаешь, я тебя не догоню?!

— Попробуй, — весело согласился Кор и увернулся от попытавшейся ухватить его за ворот руки.

— Вы посмотрите, какой грозный рыцарь, — фыркнула Аравис, делая еще один выпад. — Уверен, что справишься? Я, между прочим, пересекла Великую пустыню за каких-то два дня!

— Я вообще-то тоже! — возмутился муж, и она успела лишь сдавленно пискнуть, оказавшись в медвежьих объятиях. Попыталась было вырваться, но куда там! Забавами в стиле «А согну-ка я подкову» обычно развлекался Корин — как и своей привычкой лезть в рукопашный бой хоть с медведями, — но Кор, будучи его близнецом, брату уступал мало. Разве что предпочитал держать медведей и прочих на расстоянии меча.

Считал, что так надежнее, хотя при желании справился бы и без оружия.

Вот и сейчас прижал Аравис к себе и утянул в жаркий поцелуй, не слушая притворного шипения. А затем подхватил ее на руки — в душный воздух на мгновение взвился сиреневый шелк — и ногой захлопнул дверь в спальню. Заговорил вновь, лишь когда пытался отдышаться, уткнувшись лбом в ее обнаженное плечо.

— Жарко.

— Так лето же, — пробормотала Аравис, перебирая пальцами его спутанные белокурые волосы. — В Ташбаане всегда так.

— Да причем здесь Ташбаан? — фыркнул Кор, и она зашлась смехом, в шутку пихнув его ладонью в грудь.

Ничего. Калорменский тисрок мог выиграть первую схватку, но в следующий раз победа останется за принцессой Арченланда.

========== Глава шестая ==========

Под тонко расписанной крышкой прямоугольной, в целых две ладони шириной, шкатулки лежали длинные, свернувшиеся клубком нити голубого жемчуга. Морские дары Зулиндреха, сокровище, добытое из лишенных света и воздуха глубин, таящихся под синевой отражающих солнце волн. Во всяком случае… так говорили другие. Альмира красоту Зулиндреха никогда не видела.

Никогда не покидала даже границ родной сатрапии. Жизнь племянницы тархана Ильгамута, господина кровавых песков и бича мертвых варварских земель, замыкалась в узких коридорах и душных комнатах скрывающегося в глубинах пустыни дворца. Выросшего под сенью пальмовых деревьев в одном из немногих оазисов, и окружавший его город не шел ни в какое сравнение даже с тем, что лежал вокруг дворца Джаухар-Ахсаны, не то, что со столицами северных и восточных сатрапий. Альмира видела, с каким скучающим выражением лица тархан Ильсомбраз смотрел на дома у подножия дворца-башни, растущей из одинокой бурой скалы — последнего отголоска великой западной цепи, среди утесов и обрывов которой брала начало полноводная Руд-Халидж и дюжины ее притоков.

А ведь Сердце Пустыни было прекраснейшим городом во всей их бескрайней сатрапии. Но, верно, не шло ни в какое сравнение с морской жемчужиной Зулиндреха, раскинувшейся над побережьем в белом песке и синих, как северные алмазы, волнах. И, уж конечно, не с Ташбааном, городом богов и великих тисроков, чей остров еще на заре времен вырос из глубин реки Сахр по воле самого Таша неумолимого и неодолимого.

Ташбаан был несбыточной мечтой, которую ей, дочери тархины из самой южной калорменской сатрапии, было не увидеть никогда. Но это «никогда» оказалось куда короче, чем она могла бы помыслить прежде. Дядя послал за ней на исходе осени — ничего толком не объяснив в отправленном матери письме, — но Альмира догадывалась и чувствовала себя разочарованной. Знала, что не может жить в доме отца до конца своих дней, но думала, что в мужья ей выберут одного из соратников дяди, быть может, даже безземельного тархана, чтобы вознаградить его за проявленную в боях с варварами доблесть. Даже испугалась, что им окажется тот мальчишка-копейщик не старше нее, помогший Альмире подняться в паланкин с тяжелыми, оберегающими женщин от стылого ветра занавесками.

— Позвольте вашему презренному слуге предложить вам руку, пресветлая госпожа.

— Благодарю…

— Мое имя Рушдан, пресветлая госпожа. Счастлив услужить.

Но угроза миновала. Мальчишка был даже не главным в отряде — конечно же, дядя не доверил бы их с матерью безопасность такому юнцу, — и не смел поднимать на тархин глаза, даже когда подавал им флягу с набранной в колодце ледяной водой. И в Джаухар-Ахсане Альмиру ждало новое потрясение.

— Тархан Ильсомбраз? — спросила она тонким голосом, думая, что боги покарали ее за какой-то невольный грех и теперь ее обманывает собственный слух.

— Мой старший сын, милое дитя, — улыбнулась принцесса Джанаан, но в ее зеленых с голубым отливом глазах будто стыл прозрачный лед. — Любимый племянник великого тисрока, да живет он вечно, и господин Зулиндреха. Смею надеяться, вы поладите.

Тархан был не старше Альмиры, но… сын принцессы? Той, кого во всем Калормене, от белых песков севера до багровых — юга, от морских берегов востока до степей и гор запада, величали любимой сестрой тисрока? Да и сам он, по слухам… Воин Азарота. Такой же, как дядя, но тот… никогда не казался Альмире безжалостным и свирепым, как рисовала этих воинов людская молва. Кровавые Сабли Калормена, яростные слуги Азарота, Бича Небес и Господина всех мужей. Ибо каждый мужчина в империи, будь он хоть тисроком, хоть пахарем, был готов отстоять свое с оружием в руках. Хоть с саблей, хоть с обыкновенным серпом, но каждый из них знал, сколь суровый край раскинулся вокруг и сколь многие с радостью лишат жизни всякого, кто не способен защитить свой очаг. И даже эти пахотные серпы повторяли форму клинков тарханов и принцев. Даже сам Бич Небес сражался с северными и южными демонами с огненным серпом в руке.

И незнакомый, никогда не виденный ею племянник тисрока, правитель сразу трех сатрапий в свои шестнадцать лет… Каким властным и надменным он должен был быть. И сколь красивые стихи покрывали длинный пергаментный свиток, прославлявший день рождения его сестры тархины Марджаны.

Мне ветер, покорный великому Ташу, принес весть благую

В ночь полной луны, что тьму изгоняет по воле самой Зардинах.

И море у ног сребром обратилось, пронзив красотой мою душу нагую,

Едва я услышал о счастье, расцветшем в пустыни алых клубах.

Разве может тот, кто пишет такие стихи, быть жестоким? Тот, кто смотрел на нее

завороженными черными глазами и говорил, что она ослепила его одним своим взглядом? Высокомерен он всё же был — а как не быть, когда он так близок к трону самого тисрока, да живет он вечно, — но Альмира ждала тирана. А встретила всё же поэта.

И сама не заметила, как начала расспрашивать его о красоте столицы, чтобы отвлечь от мыслей о рожавшей за плотно закрытыми дверьми матери. Должно быть, он посмеивался в мыслях над наивной тархиной, не способной представить даже тень высящегося посреди реки города, но отвечал с неизменной улыбкой на тонких губах.

— Ташбаан не так уж велик в сравнении с другими калорменскими городами, милостивая тархина. Но и алмаз при своей малости в тысячи раз драгоценнее обыкновенной гранитной скалы. А раскинувшиеся вокруг него сады цветут и плодоносят круглый год стараниями лучших садовников при дворе великого тисрока, да продлят боги его жизнь до скончания времени. Мой дворец стоит на южном берегу в миле от города, и… я смею надеяться, что он придется вам по нраву.

Альмире нравились уже одни только рассказы о запахе апельсиновых деревьев и тишине речных заводей. О смехе и танцах до рассвета. О тархине Ласаралин, достойнейшей из женщин северных сатрапий, и о ее безмерной любви к повелителю всего Калормена. Будто жених рассказывал ей самую дивную сказку на свете, но сказка эта обещала стать явью каких-то несколько месяцев спустя.

— Ваш дядя, да живет он вечно, похож на вас? Молю, простите меня, благородный тархан, если мои слова покажутся вам глупостью, ведь я ничего не смыслю в северных обычаях.

— Мой… дядя, — ответил тархан Ильсомбраз, и уголок его губ поднялся в кривоватой улыбке. — Нет, я мало похож на него. Под его рукой весь Калормен, и многие скажут, что он жесток и яростен, но малодушных всегда пугает чужое величие. Он благословлен богами и любим прекраснейшей из женщин Калормена, что подобна драгоценной жемчужине, в которую вдохнула жизнь сама Зардинах. А я… лишь верный его слуга.

Альмира не посмела перечить, но не согласилась в мыслях. Благословение Таша смотрело на нее и с лица жениха — черными, словно драгоценные агаты, глазами. Точно того же цвета, что взирали на смиренную паству с бронзового птичьего лика на столпе богов в каждом калорменском храме. И говорили, будто и брат его, тархан Сармад тоже родился черноглазым. Да мыслима ли такая удача, чтобы оба сына принцессы оказались благословлены Повелителем Ветров? Брат госпожи был единственным из сыновей прежнего тисрока — да будет его жизнь вечной на благодатных полях богов, — чьи глаза были чернее беззвездной ночи и морской бездны. А потому даже проклятие северного демона в обличие льва не смогло лишить тисрока Рабадаша того, что принадлежало ему по праву рождения и благословения богов.

Но мать почему-то потемнела лицом при одном только взгляде на тархана Ильсомбраза и даже заспорила с дядей, когда над красной пустыней поднялась бледная луна, окрасив бескрайние дюны в буро-серый цвет.

— Ты безумец, — зашипела мать, ничуть не заботясь о том, что ее могут услышать слуги и рабы. — Отдать мою дочь этому…

— Твои возражения несколько запоздали, — ответил дядя, мыслями бывший вовсе не с ней, а с женой, рожавшей его сына. Или дочь. Но весь дворец молился о сыне. — И решение об этом браке принимал не я, а тисрок. Я лишь выбрал достойнейшую из невест этих земель. Или ты хочешь, чтобы Ильсомбраз взял в жены дочь кого-то из моих врагов?

— Какие враги могут быть у мужа принцессы и господина двух сатрапий? — фыркнула в ответ мать, а Альмира вдруг подумала, что принцесса Джанаан никогда бы не сказала… подобную наивность. — Ты разбил варваров, присоединил к своим землям сатрапию тархана Анрадина, взял женой любимую сестру тисрока, неужели тебе всё мало? Не втягивай мою дочь в этот… грех!

— Замолчи, Изельхан, — неожиданно тихо и зло ответил дядя. Мотнул головой, и упавшие ему на лоб светлые волосы будто придали глазам отблеск разгорающегося пламени. — Если ты еще хоть раз посмеешь повторить эти ташбаанские слухи, я отправлю тебя к мужу и велю ему запереть тебя в четырех стенах до конца твоих дней. Быть может, тогда ты наконец научишься уважению к потомкам Таша и моей жене.

Мать попятилась, словно ждала, что за этими словами последует удар, и поманила Альмиру рукой.

— Идем, дитя мое. Ни к чему тебе… знать о тяжестях материнства раньше срока.

Альмира не посмела спорить. Думала, что мать успокоится через несколько часов, что она лишь переживает за дочь. Ведь если у дяди родится сын, Альмира может никогда и не стать его наследницей. И тогда тархан Ильсомбраз увезет ее далеко на север, в прекрасный Зулиндрех, что славится таким дивным голубым жемчугом и лежит лишь в паре недель пути до Ташбаана. И она будет представлена ко двору великого тисрока, да живет он вечно, сядет за один стол с женами самых именитых тарханов империи и, быть может, даже подружится с прекрасной тархиной Ласаралин. Ведь та… старше Альмиры лишь на шесть лет. У них просто обязаны найтись общие темы для разговоров. Да хотя бы о том, как им обеим повезло быть избранными потомками самого Таша неумолимого и неодолимого. А северным обычаям Альмира научится быстро. Чтобы не посрамить будущего мужа, даже если к ней обратится в разговоре сам тисрок, да живет он вечно.

Последнее, конечно, не могло бы сбыться, даже если бы Альмира тоже была благословлена всеми тремя богами разом. Как бы ни относился тисрок к племяннику, его невесте повелитель Калормена разве что кивнет и спросит ее имя. Что ему… такая юная, да еще и женщина?

Тем обиднее было видеть, как следующим утром мать зло заметалась по покоям, узнав, что принцесса Джанаан родила сына.

— Нет, я этого не допущу. Нет-нет-нет. Не мою дочь. Не этому… Не в Ташбаан к…

— Что ты такое говоришь? — обиделась за ни в чем неповинного жениха Альмира. — Тархан Ильсомбраз — достойный мужчина, и…

— Дитя мое, — отрезала мать, — ты ничего не знаешь о мужчинах, чтобы после первого же разговора знать, достоин он или нет. И ты никогда не видела тисрока, чтобы понять… О, боги, да само рождение этого тархана — великий грех!

— Отчего же? — недоуменно нахмурилась Альмира. — Боги благословили его. Разве… ты не видела?

— Боги? — повторила мать с негромким смешком. — О, нет, мое наивное дитя, боги не могли благословить этот чудовищный союз. Даже потомкам Таша не позволено… опускаться до подобного. Да как смела она…? И после этого вошла в дом моего брата госпожой и хозяйкой. Принесла это проклятие с собой. А он? Неужто так ослеп от ее красоты? Или от золота, которым заплатил ее брат за эту постыдную свадьбу? Да она отравит нас всех своим грехом! Она недостойна быть нашей госпожой!

Альмира не понимала ни слова в этом странном бормотании матери. Знала лишь, что с принцессой та не ладила едва ли не с первой встречи.

— Ты не права. И забываешь, сколь выше нас всех стоит принцесса Джанаан. Для меня будет честью назвать ее матерью.

Мать остановилась, установилась на Альмиру так, словно видела ее впервые в жизни, и вдруг вышла из покоев, не сказав ни единого слова.

Вернулась уже с медным кувшином на подносе, поставила его на стол и велела:

— Отнеси-ка это жене моего брата. Лучшее южное вино, чтобы вернуть ей силы после рождения сына. Да не задерживайся.

— Меня едва ли пустят к ней…

— Пустят, — отрезала мать. — С ней ее… сын. Раз уж ему было позволено войти… Ступай, — раздраженно повторила она и схватила бронзовые пяльцы с едва начатым шитьем.

Альмира не решилась спорить и дальше. Взяла поднос и пошла по коридорам, высоко подняв подбородок и улыбаясь встречным слугам. Остановилась перед высокими двойными дверьми, на мгновение прикрыла глаза, делая глубокий вдох — она видела его всего лишь раз, но волновалась так, словно уже стояла перед жрицей Зардинах и готовилась принести клятвы любви и верности, — и осторожно постучала, перенеся вес подноса на левую руку.

— Вы позволите, госпожа? — спросила Альмира, приоткрыв дверь, и услышала обрывок разговора. Голос жениха.

— Отец никогда не допустит, чтобы…

Что? О чем это он? Его отец ведь давно мертв. Иначе как бы его мать могла стать женой во второй раз?

Тархан осекся, заметив краем глаза приоткрывшуюся дверь, и следом донесся тихий голос принцессы.

— Входи, милое дитя.

Она лежала в окружении дюжины подушек, устало опустив ресницы — такая непривычно-бледная, с нетронутыми краской губами и глазами, облаченная в строгий, словно жреческое одеяние, шелковый халат, — и Альмире стало совестно за свое вторжение.

— Простите, госпожа, я лишь… Мне велели отнести вам вина…

— Поставь, — указала принцесса глазами на столик возле ее широкой постели на изогнутых ножках из красного дерева. И качнула головой, когда Альмира коснулась медной ручки кувшина. — Нет. Я пока не хочу.

— А я бы выпил, — ввернул с лукавой улыбкой ее сын, и принцесса слабо рассмеялась, погладив его по смуглой руке, бережно сжимавшей ее пальцы.

— Не смею отказывать господину Зулиндреха.

Альмира тоже не посмела. Даже подумать о подобном, не то, что произнести, да еще и перед лицом его матери. Вновь взялась за кувшин подрагивающей рукой, наполнила высокий бронзовый кубок в переплетающихся, словно змеиная чешуя, узорах и подала его жениху, молясь лишь о том, чтобы не расплескать ни капли.

— Благодарю, тархина, — улыбнулся тот, поднося кубок к губам, и его мать заметила слабым голосом:

— Мы говорили о Зулиндрехе, милое дитя. Полагаю, вам стоит послушать. Ведь вам придется брать власть над владениями моего сына в свои руки, когда он будет срываться в очередной военный поход против врагов Калормена. Боюсь, — подняла она уголки губ в такой же слабой, как и ее голос, улыбке, — безмятежными будут лишь первые несколько месяцев вашего замужества. Мирная жизнь быстро наскучит моему гордому соколу.

— Ты несправедлива, — заспорил тархан и сухо кашлянул, словно поперхнувшись.

— Ничуть. В твои годы мой бесстрашный брат, да живет он вечно, срывался на войну по три раза за зиму. А что уж было говорить о летних месяцах? Славная битва всегда радовала его куда сильнее красавиц из гарема, — слабо засмеялась принцесса и вдруг спросила тихим взволнованным голосом, даже приподнявшись на локте. — Ильсомбраз?

Альмира не поняла. В первое мгновение он лишь отрывисто вздохнул, глядя широко раскрытыми, будто остекленевшими глазами куда-то мимо лица матери, почему-то перевел взгляд на кувшин и выбросил вперед левую руку. Свистнувший у самой руки Альмиры изогнутый нож ударил по медному горлышку, и вино хлынуло из опрокинутого кувшина на столик. Потекло тонкими струйками с круглой столешницы, затем дробно закапало, но Альмира лишь потрясенно смотрела на впитывающуюся в пушистый ковер темно-красную лужу, не понимая, зачем он это сделал. И почему хрипит и кашляет у нее за спиной, словно его душит невидимая петля.

— Ильсомбраз! — повторяла принцесса звенящим от ужаса голосом. — Ильсомбраз!

Пока эти хрипы вдруг не оборвались в одно мгновение и от постели принцессы не донесся, заставив Альмиру испуганно зажать уши руками, душераздирающий женский крик.

========== Глава седьмая ==========

В убранных бирюзовыми драпировками покоях стояла гнетущая — мертвая — тишина.

— Ты не можешь ехать, — сказал Ильгамут, глядя на дрожащие, лишенные таких привычных колец и браслетов руки жены в кроваво-красных рукавах. Заостренное белое перо выскальзывало из ее пальцев уже трижды. — Ты всего несколько дней, как родила.

— Я поеду, — ответила Джанаан бесцветным, едва слышным голосом. Будто от нее только и осталось, что ее тело, пустой сосуд, подобный статуям Зардинах в храмах богов, а душа… оказалась заперта под тяжелой прямоугольной крышкой саркофага из красного дерева. — Так быстро, как только смогу. Но я поеду. Только я вправе принести ему такие вести. И только я вправе привезти ему тело его сына.

Свернувшаяся в кресле, прижав колени к груди, Альмира — комочек темно-красных волос и алых шелков, шевелившийся лишь для того, чтобы промокнуть глаза, если из них вновь начинали течь слезы, — судорожно выдохнула, но даже не помыслила о том, чтобы что-то сказать. И заплакала вновь, не понимая, почему боги вдруг оказались так жестоки к ней. Почему… боги покарали невиновного — шестнадцатилетнего мальчика — за грех его матери и отца.

— Джанаан…

— Ты нашел ее? — спросила жена всё тем же бесцветным голосом, не поднимая покрасневших глаз от выведенных на узкой полосе пергамента черных строчек. Ильгамут видел написанное так четко, словно это письмо было выписано прямо у него перед глазами. Огненными буквами.

Любовь моя, я молилась о нашей встрече с того самого дня, как ты услал моего мужа прочь от Ташбаана, но ныне я молюсь лишь о том, чтобы милосердные боги позволили мне повернуть время вспять. Наш сын убит. Отравлен подлой змеей, возомнившей, что она вправе судить нас за любовь. Я прибуду в Ташбаан не позднее первого летнего месяца и молю, чтобы ты не отказал Ильсомбразу в чести упокоиться рядом с его великими предками. Как молю и о правосудии.

— Она прячется в доме своего мужа.

Ускользнула в суматохе на одном из лучших его жеребцов, пока они пытались понять, кто… как… Пока он сам пытался добиться от плачущей, не способной связать и двух слов племянницы, где она взяла это вино и почему принесла именно Джанаан. Альмира рыдала у него на груди и лишь повторяла, что не знала, не знала и не хотела, а Джанаан выла, как раненая волчица, и гладила пальцами застывшее, мокрое от ее слез лицо сына.

— Так возьми его штурмом.

— Она моя сестра, Джанаан. Что ты прикажешь мне делать с этим?

Она повернулась так, словно малейшее движение причиняло ей боль, сравнимую с ударом копья, посмотрела на Ильгамута пустыми глазами и ответила равнодушным шепотом:

— Ты ждешь приказа от моего брата? Хорошо. Пусть она проживет еще несколько месяцев, но я клянусь Ташем и Азаротом, что она не скроется от правосудия ни в одних землях этого мира. Где бы она ни пряталась, куда бы ни бежала, мы настигнем ее и покараем, даже если для этого мне придется пожертвовать богам собственную жизнь.

Будто она и не помнила, что была матерью еще троих детей. Была матерью новорожденного младенца и двухлетней девочки, нуждавшихся в ней куда сильнее, чем Ильсомбраз. Ильсомбраз… уже не нуждался ни в чем.

— Джанаан.

— Я не стану повторять ему твои слова, — ответила она чуть громче, и Ильгамуту вновь стало жутко от одного только звука этого сорванного голоса. Что значили клинки и бичи в сравнении с отчаянием женщины, слышавшей, как ее любимый сын испустил последний вздох. — Я скажу… что мой возлюбленный супруг будет сражаться до последней капли крови, чтобы покарать убийцу моего сына. Но ты и сам знаешь, что тебе лучше не подводить моего брата.

Да пусть наденет его голову на копье. Пусть… избавит его от необходимости тащить на плаху родную сестру, поскольку приговор за смерть Ильсомбраза… тоже будет смертью. Рабадаш не смилостивится. И даже если он и захочет проявить милосердие к безумной женщине… Джанаан ему не позволит.

Но их беды не заканчивались даже на этом.

— Я поеду с вами, госпожа, — едва слышно сказала Альмира, когда на письме в Ташбаан остался красный оттиск печати с обвивающей лотос змеей.

— И речи быть не может, — отрезал Ильгамут, оборачиваясь к ней, а Джанаан повернула голову и вдруг посмотрела на Альмиру так… будто понимала. О, небо, подвластное Ташу, и преисподняя в огне Азарота, да что еще они удумали?! — Я запрещаю.

— Ты не можешь, дядя, — прошелестела Альмира, и глаза у нее вновь наполнились слезами. — Я своей рукой подала ему этот кубок. Мою участь решит тисрок.

И обезглавит ее лишь за то, что она ничего не знала?

— Джанаан, — вновь попытался Ильгамут, и в ее зеленых, словно пара аквамаринов, глазах тоже блеснули слезы.

— Ты прав, она твоя сестра, — сказала Джанаан, поднимаясь с резного стула — зашелестели алые ткани, зазмеились по груди длинные темные косы — и сжимая запечатанное письмо до белых пальцев. — У тебя есть сын, что унаследует твои земли. И я люблю и почитаю тебя, как и прежде, — голос у нее сорвался, но стоило лишь шагнуть вперед, как она мгновенно отшатнулась от него, ухватившись дрожащей рукой за край стола. — Но если такова воля богов, и ее кровь будет на моих руках так же, как на ее — кровь моего сына… Я останусь в Ташбаане.

Ильгамут знал, что не прав. Что она истерзана горем и всё же находит силы помнить о муже. Но не мог не подумать о том, что ему померещилось в этих словах безжалостное… «Останусь с ним».

***

Ветер дул с востока, неся с собой запах соли и играя с прозрачными газовыми шторами на широко распахнутых окнах. Всех оттенков синего, отчего казалось, что море подошло к самым стенам дворца, вздыбилось волной над широкими подоконниками и вот-вот хлынет через них в заполненную светом, голосами и запахами залу. Одну из малых, с такими же синими, как и шторы, шелковыми драпировками по стенам и расцветшими в высоких серебряных вазах орхидеями с фиолетовыми лепестками. Большую, как сказала Ласаралин, не открывали с самой зимы.

Сама она сидела, постукивая пальцами в полудюжине колец — на указательном и вовсе блестело сразу два ободка из красного золотого, — покачивала головой со сложной, украшенной рубиновыми гребнями прической, и недовольно хмурила брови в ожидании, пока слуги наконец почистят для нее апельсины. Такой же красные, как и ее верхнее парчовое платье с разрезными рукавами, подпоясанное белоснежным кушаком и обнажающее тонкие, почти прозрачные рукава нижнего. По ташбаанским меркам вечер выдался прохладным и даже промозглым.

— Прекрасная погода, — прощебетала тем временем Ласаралин, прежде чем поднести к губам апельсиновую дольку.

— Мне казалось, — заметила Аравис, — в летние месяцы в Ташбаане не раздают дрова.

Для бедняков, что не могут купить их сами. Прежде Аравис и не задумывалась об этом — да и кто бы рассказал об этом дочери благородного тархана, — но принцесса Арченланда неожиданно узнала о Калормене гораздо больше, чем прежде знала тархина. О дровах, впрочем, она вспомнила случайно: из-за донесшегося от мужского стола вопроса Великого Визиря.

— Жрецы говорят, с моря идет чудовищный шторм. Не прикажете ли, повелитель — да живете вы вечно — послать слуг в бедные кварталы?

Тисрок перевел на него скучающий взгляд — до этого он разговаривал с Кором и, судя по всему, не язвил в ответ на каждое слово лишь из необходимости всё же перезаключить эти злосчастные торговые соглашения, — и качнул головой:

— Пошлите за тарханом Камраном, раздача дров для бедняков в его ведении. Помнится, — щелкнул тисрок пальцами в острых рубиновых перстнях, — три дня назад он жаловался, что караван из Тибефа запаздывает, а у него остался лишь каменный уголь. Да и того хватит только на храмы.

Подумать только! Они жгут огонь в пустых храмах вместо того, чтобы раздать этот уголь в бедных кварталах!

На том, что тисрок вообще помнил такие тонкости, Аравис предпочла не заострять внимания. И уже позабыла, что калорменские храмы не закрывали своих дверей даже в самую глухую ночь. Любой, кто не мог согреться в собственном доме, шел к столпу богов.

— Не раздают, — согласилась тем временем Ласаралин. Как всегда беспечная и ничуть не изменившаяся. Будто и не она… почти плакала о жестокости первого мужа каких-то несколько дней назад. Будто… та Ласаралин вновь надела маску глупой жены тисрока и больше не собиралась ее снимать. Не в присутствии Аравис. — Но тебе не о чем беспокоиться, моя дорогая, запасы дворца никак не зависят от городских. Напомните мне прислать вам слугу с еще одной жаровней, тархина, окна ваших покоев так неудобно выходят на восток, — добавила она, переведя взгляд на мачеху Аравис. За женский стол Ласаралин села не иначе, как из вежливости, и теперь сияла, слепила глаза буйством красных тканей и драгоценностей, на фоне которых даже Аравис почувствовала себя… неловко. Арченландцы всегда были более сдержаны, а за одни только длинные рубиновые серьги Ласаралин можно было купить зерна на целую деревню. Или дров на несколько ночей.

Что уж было говорить о несчастной, замершей на краешке своего стула мачехе, едва смеющей поднять глаза на жену тисрока.

— Вы очень добры, госпожа. Но ведь и ваши окна выходят на восток, а я бы не хотела…

— Что вы, — надменно ответила Ласаралин, беря пальцами с выкрашенными хной ногтями еще одну дольку апельсина. — Мне ничуть не холодно по ночам.

Сама фраза прозвучала совершенно невинно, но этот тон… И не совестно тебе, дорогая подруга, смеяться над одинокой вдовой? Впрочем, Аравис была уверена, что насмехаться Ласаралин и не думала. Просто искренне наслаждалась своим статусом и… любовью мужа. Вокруг которого сейчас вилась очередная наложница: смуглая до черноты, с толстыми смоляными косами и изрезанными волнистыми шрамами лицом. Было даже неожиданно увидеть ее среди женщин тисрока — Аравис была уверена, что он предпочитает более… утонченных женщин. Эта же двигалась и смотрела так, словно была волчицей в человеческом обличии, и даже глаза у нее отливали светлым янтарем.

— Прости меня за дерзость, мой господин, но твои женщины умоляют передать тебе, что…

— Это обязанность Ясаман, — ответил тисрок, не поднимая взгляда от своего украшенного серебром и эмалью кубка.

— Ясаман занята лишь своими надеждами на то, что ты посетишь ее этой ночью, — отрезала его волчица и скрестила руки в звенящих браслетах на груди.

Тисрок поднял голову, ответил усталым многозначительным взглядом, и она вдруг развела руками, словно была по меньшей мере его… другом.

— Прости, мой господин, но я слишком люблю себя, чтобы взвалить на свои плечи обязанности любимой наложницы.

— Ты бессердечна, — ответил тисрок с негромким смешком и поманил ее пальцем. Что он сказал ей на ухо, Аравис не услышала. Да и не слишком-то хотела. К женскому столу уже приближались двое мальчиков в красных кафтанах с белоснежными кушаками.

— Тархина, — поприветствовал один из них Ласаралин — черноглазый, с непокорными черными кудрями и до жути знакомыми чертами лица — и поцеловал протянутую ему навстречу раскрытую ладонь.

— Дорогая сестра, позвольте представить вам моего друга тархана Сармада, господина Зулиндреха и племянника нашего повелителя, да живет он вечно! — скороговоркой выпалил Фарис и, опомнившись, склонился в низком поклоне. Тоже перед Ласаралин.

Ах, племянника! А она-то уж решила…

— Сочувствую вашему горю, тархан, — ответила Аравис, гадая, к чему ей вообще это знакомство. — Я была в Зулиндрехе в юности и помню, сколь прекрасны его сады и берега.

— И я сочувствую вашей утрате, тархина, — ответил тархан Сармад, но Аравис почудилась насмешка в этих словах. Племянник тисрока уж точно не стал бы сожалеть о смерти ни одного из изменников, едва не свергнувших его дядю. — Мне не доводилось видеть красоту Анварда, но другие тарханы говорят, будто это величайшая из крепостей в северных землях.

Без сомнения. Анвард уходил в глубину окружавших его гор, пряча за толщей серых камней дюжины покоев и зал. Но даже того, что оставалось снаружи — высоких, тоже наполовину вырубленных из скалы башен и неприступных крепостных стен — было достаточно, чтобы ощутить всю силу северных королей, веками сидевших на его троне в окружении стражей с тяжелыми алебардами. Мощь железа и тепло звериных шкур, с которыми было не сравниться даже острейшим калорменским саблям и нежнейшим шелкам. Суровая красота увенчанных снежными коронами гор.

— Не смею просить вас присоединиться к нам за столом, милостивый тархан, — вновь защебетала Ласаралин, играя золотой цепочкой ее длинного, украшенного рубинами ожерелья, обвивавшего смуглую шею в три ряда и спускавшегося на грудь в красной парче. — Но надеюсь, что вы присоединитесь к завтрашней охоте. Без сомнения, тархине Зиммурад страшно отпускать сына на подобные развлечения без достойного присмотра, а мойвозлюбленный супруг, да живет он вечно, слишком погружен в заботы о Калормене, чтобы находить время на праздность.

Надо полагать, охотились тарханы не в окрестностях Ташбаана. Но чем руководствовалась Ласаралин, когда полагала, что один ребенок может присмотреть за другим? Или же… племянник тисрока был вовсе не другом, а соглядатаем.

Аравис дождалась, когда он отойдет, поклонится дяде и сядет на мгновенно придвинутый по его левую руку стул, а затем негромко спросила:

— Ты любишь охотиться?

Брат, которого не звали даже за столы других тарханов, осторожно присел рядом с поникшей матерью и кивнул.

— Знаешь, — заметила Аравис, — в Арченланде обширные охотничьи угодья. На южных склонах. Впрочем, как и на северных, где можно встретиться с Верховной Королевой Нарнии и поохотиться вместе с нею в западных лесах. Если бы ты приехал погостить ко мне в Анвард…

— Я не могу надолго оставить мою дражайшую мать одну, дорогая сестра, — вежливо ответил брат, а Аравис с раздражением заметила в мыслях, что Ласаралин и думать забыла щебетать о погоде и развлечениях. Уж она-то точно была соглядатаем. Для возлюбленного — будь он неладен — супруга.

— Мы с мужем будем рады видеть в Анварде и вас, тархина, — ответила Аравис и поймала себя на мысли, что даже не лукавит. В конце концов… не вздумай мачеха выдать ее за Ахошту, она не бежала бы на Север. Зная, к чему этот побег ее привел, Аравис согласилась бы еще на три сватовства от покойного тархана и три стремительные скачки через пустыню в отчаянной надежде обогнать две сотни конных под предводительством Рабадаша.

Вы предали своего принца, тархина.

Что ж, если так рассуждать, то Сьюзен Великодушная и Эдмунд Справедливый и вовсе пошли против законов гостеприимства, ускользнув из Ташбаана, как воры, в тайне и под покровом темноты. И никакие слова не убедили бы Аравис, что вероломство совершила она, а вовсе не кронпринц, вздумавший в ответ вернуть невесту силой.

Но мачеха лишь качнула головой и положила руку сыну на плечо.

— Мое здоровье не позволяет мне покинуть Ташбаан, дорогая падчерица.

Да неужто? Золотая клетка дороже? Пусть так, но за что же запирать в ней сына, если она сама просила Аравис… Нет, она просила вернуть им Калавар. Арченланд мачехе ни к чему.

— Я всё же надеюсь, что вы подумаете над моим приглашением, — ответила Аравис, и над столом повисла гнетущая тишина.

Стрелявшая глазами Ласаралин разомкнула подкрашенные губы — Аравис понадеялась, что подруга не станет делать никаких замечаний насчет Арченланда, — но заговорить не успела, резко повернув голову к распахнувшимся дверям. А затем в сторону мужа. В залу почти ворвался запыленный мужчина в тяжелом плаще и повязанном на голову платке, пронесся мимо снующих туда-сюда слуг, едва ли не отталкивая их со своего пути, и остановился в полудюжине шагов от тисрока, согнувшись в низком поклоне.

— Повелитель, да продлит Таш твои лета до скончания времен, я послан к твоему двору моей госпожой принцессой Джанаан, дабы сообщить, что она остановилась с заходом солнца в пяти милях от Ташбаана. С моря идет шторм, и моя госпожа…

Тисрок не дослушал. Стремительно поднялся — почти вскочил — на ноги, кивнул посланнику и бросил замершим в ожидании приказа слугам.

— Седлайте коня!

— Мой господин, но ведь шторм… — робко попыталась остановить его Ласаралин, но тисрок лишь отмахнулся от нее отрывистым жестом — рубанул по воздуху ладонью в рубиновых перстнях — и прогремел каблуками на сапогах в повисшей в зале тишине. Захлопнулись высокие двойные двери, и в этой тишине звонко прозвучал голос его племянника.

— Прошу нас простить, Ваше Высочество. Мой дядя продолжит разговор с вами позже. Эй, ты! Принеси посланцу моей матери вина и еды, он, верно, утомился после долгого пути.

Однако, хмыкнула в мыслях Аравис. Ждала, что нечто подобное Кору скажет Великий Визирь, а вовсе не ребенок, которому едва ли исполнилось десять лет.

========== Глава восьмая ==========

«…А там — пускай ярмо

Изгнания, клеймо детоубийцы,

Безбожия позор — всё, что хотите.

Я знаю, что врага не насмешу».

Еврипид, «Медея».

В медной жаровне тлели рыжие угли. Но не грели. Мечта о путешествии, о богатейших сатрапиях и прекраснейших дворцах обернулась худшим из кошмаров, когда-либо являвшихся ей под покровом тьмы. И путь в Ташбаан, прежде видевшийся стремительным, словно полет сокола, и ярким, словно празднества в честь богов, обратился чередой нескончаемых мрачных дней, наполненных лишь свирепым ветром, безжалостным солнцем и одиночеством среди огромных караванов. Те сменялись один за другим. Отставали и поворачивали на пересечениях тянущихся сквозь пустыни и степи трактов или, напротив, возникали в дрожащем на солнце мареве, и до Альмиры вновь доносились ничем не отличавшиеся друг от друга голоса купцов.

— Мир вам, благородные воины! Позволите ли вашему покорному слуге узнать, куда вы держите путь?

— В Ташбаан, — равнодушно отвечала принцесса Джанаан, если возглавляла кавалькаду верхом на белогривой лошади. Или скрывалась за тяжелым пологом носилок, и вместо нее с торговцами говорил кто-то из мужчин.

Альмире смотреть на караваны не запрещалось. Но она поначалу сама не смела приподнять золотую, расшитую черными ромбами парчу, услышав смех или залихватские дорожные песни. Порой… даже слишком залихватские.

— Простите их, госпожа, — пробормотала она однажды, когда пение стало уж слишком дерзким и прославляющим прелести какой-то «красавицы Зархан из Тешихбаана». — Они не ведают, что…

— Жизнь — нескончаемая перемена горестей и радостей, — равнодушно ответила принцесса, смотревшая на тракт, едва касаясь пальцами края полога. — Другие смеются, пока мы плачем, и не нам запрещать им счастье. Ведь и мы позволяем себе смех, не думая о тех, кто в этот же миг задыхается от горя и отчаяния.

И вновь погрузилась в молчание. Альмира не понимала. Хотела она того или нет, но ее боль притупилась куда быстрее, чем следовало скорбеть невесте, своей рукой погубившей жениха. Будто мир разверзся у нее на глазах, обратившись преисподней с огненными демонами, верными слугами Пламенного Азарота, но руки ее в последний миг ухватились за уходящую из-под ног землю, и она лишь почувствовала опаливший лицо жар, но… не сорвалась. Принцесса же… будто и в самом деле сгинула в пламени, оставив после себя лишь выжженную оболочку.

— Смейся, — сказала она тем же вечером, когда сопровождавшие их воины уже искали подходящее место для шатров и палаток. Заговорила с Альмирой сама, и та замерла в растерянности, молясь, чтобы это стало первым шагом к ее прощению. — Танцуй. Люби. Ты никогда не узнаешь, в какой миг всё это оборвется.

— Мой дядя любит вас, госпожа, — робко сказала Альмира, не зная, как еще ответить на эти слова. — Он…

— Когда мой отец покинул этот мир ради благодатных полей вечной жизни, — равнодушно, едва размыкая губы, пробормотала принцесса, — я мчалась верхом ночь, день и еще одну ночь напролет, чтобы упасть на колени перед Ильгамутом и умолять его о помощи. И как бы ни был он добр ко мне, я не в силах забыть о том, что та скачка была не ради него. Я никогда не пожелаю этого забыть.

Альмира растерянно промолчала, боясь… что принцесса вспомнит, за какой грех был убит ее сын, и покарает его невольную убийцу, не дожидаясь решения тисрока. Да живет он вечно. Даже если…

Ей было страшно даже подумать о том, что они — потомки Таша неумолимого, единокровные брат и сестра — действительно были…

— Он был для меня, — вдруг сказала принцесса. — С самого начала, с того самого момента, как я увидела его, я знала, что он предназначен мне самими богами. Это было мое первое воспоминание, то, с чего началась моя осмысленная жизнь. Его глаза. Черные, как сама ночь. Как та тьма, что, верно, поджидает меня после смерти, но я обрадуюсь даже ей, ведь она одного цвета с его глазами. Он мой брат, мой любовник, моя вторая половина, по чьей-то злой воле разделенная со мной этими непримиримыми братскими узами. Он начало и конец. Как бы далеко ни увозили меня мужья, как бы ни бежала я сама, я всегда возвращаюсь к нему. К единственному, кто не предал меня, даже когда отец швырнул меня своему верному слуге, словно кусок мяса. Твой дядя никогда не сможет этого понять. Он всего лишь мужчина, — качнула она головой так, словно этого было недостаточно для того, чтобы она повернула назад и вновь поклялась ему в любви. — А брат — моя жизнь. Без него нет меня, а без меня — его. И я убью любого, кто посмеет встать у нас на пути.

Альмире отшатнулась прежде, чем сама поняла, что ее испугали даже не слова, а сам тон, которым они были произнесены. Равнодушное обещание смерти, ярое пламя Азарота, пылающее в зеленых глазах принцессы. Безжалостное. Неугасимое. Оставляющее после себя лишь выжженное пепелище.

Принцесса смотрела на испуганное лицо Альмиры, и на подкрашенных кармином губах впервые рождалась улыбка. Такая же равнодушная, как и ее глаза, не находящая в них отражения. Как сабля изгибалась серебряным росчерком, так и уголки этих красных губ медленно поднимались в ответ на застывший в глазах Альмиры страх.

— Твоя мать не глупа, — сказала принцесса, отведя взгляд и вновь коснувшись кончиками пальцев парчового полога. — Тот, кто не знает, что в кубке яд, подаст его недрогнувшей рукой. И разве можно наказать невиновную, лишь по воле случая принесшую смерть тем, кого клялась любить и почитать? Твоя мать бежала, бросив тебя за спиной, поскольку знала, что тебя не тронут. Ведь твой дядя первым встанет на пути у любого, кто поднимет на тебя руку.

— Вы желаете, чтобы они сражались друг с другом? — спросила Альмира и замолчала, испугавшись и своей дерзости, и того, как дрожит теперь голос.

— Я желаю покарать убийцу моего сына, — ответила принцесса, не поворачивая головы. Будто серая степь, что она видела снаружи, занимала ее куда сильнее мыслей о том, что ее муж… быть может, сойдется в бою с ее же братом. — Посмотрим, вспомнит ли твоя мать о долге перед детьми, когда поймет, что наделала, вздумав бежать от меня.

Альмира не ответила. Слишком поздно поняла, что ей следовало остаться в Джаухар-Ахсане. Теперь, когда боль и горе притупились, когда к ней возвращалась отчаянная жажда жизни, мысли о Ташбаане не вызывали у нее ничего, кроме ужаса. Город-мираж, прежде видевшийся ей чудом, несбыточной мечтой, встающей на озаренном солнцем горизонте за миг до пробуждения, обращался видениями черных крепостных стен и окровавленных копий над неприступными воротами. И черным огнем горели над ним глаза в алом закатном небе. Глаза тисрока? Или самого Таша? Неумолимого и неодолимого, не знающего пощады к оступившимся?

Под конец пути ее отчаяние достигло пика. Одетый в кровавые цвета Зулиндрех, морская жемчужина Калормена, смотрел на принцессу Джанаан тысячами глаз — смотрел на саркофаг из красного дерева, будто видел его сквозь такие же красные стены одной из повозок, — а единственная ночь, проведенная в дворце над морским побережьем, стала едва ли не худшей в жизни Альмиры. Едва она смыкала глаза, как перед внутренним взором вновь возникало льющееся в кубок рубиново-красное вино.

Но Ташбаан всё же был страшнее. В Ташбаане… ждала смерть. Не та — невообразимо далекая, почти призрачная, — которую она призывала на свою голову в миг отчаяния в Джаухар-Ахсане, а настоящая — холодная, как лезвие топора, равнодушная, как окровавленная плаха, — терпеливо ждущая за черными стенами. Знающая, что жертве не скрыться, что рано или поздно та всё равно доберется до города богов. Как ни старайся отсрочить этот миг… Пусть они останавливались едва ли не в доме каждого встречного тархана, желавшего почтить память так рано ушедшего из жизни сына принцессы, пусть их задержал еще на несколько дней внезапно налетевший ураган… Бежать было некуда.

Нужно было остаться. Нужно было подчиниться дяде. Да знал ли он вовсе… чтó замыслила его жена?

Когда они остановились с заходом солнца в пяти милях от Ташбаана — целых пять миль, о, благодарение Зардинах, Госпоже Вод и Царице Ночи, пославшей им навстречу шторм и укрывшей мир своим черным плащом прежде, чем принцесса могла бы решить, что проделает остаток пути в ночной тьме, — Альмира едва не разрыдалась от счастья. Еще одна отсрочка, еще один вечер жизни, пусть и с постоянными мыслями о нависшем над ней топоре… Заснуть она так и не смогла, как ни старалась, и испуганно вскочила на ноги, услышав сквозь вой набиравшего силу ветра ржание лошадей и незнакомые — слишком властные для слуг и воинов принцессы — голоса.

Какая-то часть разума твердила остаться в шатре, спрятаться от тех, кто примчался сюда под покровом ночи, не страшась идущей с востока бури, но… Она потомок бесстрашных южных тарханов, и если такова судьба, то она встретит свою судьбу с высоко поднятой головой, а не забьется в угол в слезах и ожидании, пока ее вытащат оттуда силой. Она не будет прятаться! Она…

Остановилась в растерянности и забыла даже, что должна поклониться, разглядев в разгоняемой факелами темноте его лицо. Не потому, что испугалась чужого величия — хотя должна была, столкнувшись с тем, кого благословили сами боги, — а потому, что вдруг поняла: она уже не помнит лица своего жениха. Одни только эти черные, подведенные синевой глаза. Так как же могла ее мать, не видевшая тисрока больше десятилетия, с такой уверенностью решить, что именно он был отцом тархана Ильсомбраза?

— Повелитель, да живешь ты вечно, — только и смогла пролепетать Альмира, запоздало упав на колени и мазнув выкрашенными косами по земле. — Я тархина Альмира, племянница тархана Ильгамута и дочь… я… Я умоляю о справедливом суде. Клянусь всеми богами, что я не ведала…

Она должна была начать с витиеватого приветствия, должна была произнести еще дюжину тяжеловесных церемониальных фраз, но растерялась вновь, чувствуя, как в груди испуганно замирает сердце от одной только мысли, что перед ней действительно калорменский тисрок. Она узнала бы его даже без этого темного венца с острыми, будто наконечники копий, зубцами, вспыхивающими на свету прозрачными ромбами алмазов. Узнала бы по одним только глазам. Глазам бога, смотрящим на нее с лица, которое… Да могло ли оно вообще принадлежать смертному мужчине?

И разве может простой смертный так легко читать в мыслях других людей?

— Моя сестра жестока лишь на словах, — ответил тисрок без приветствия, и его голос будто окутал ее, несчастную и потерянную, тяжелым бархатным плащом. — Тархан Ильгамут привезет убийцу ее сына в Ташбаан не позднее, чем через дюжину дней.

Привезет? Так стало быть… он написал в Ташбаан, когда… Но почему не написал жене? Или… это она промолчала? Из ненависти? Из мести? Или… попросту забыла, как обещала Альмире смерть?

— Но… что будет со мной, повелитель? Да продлят боги твои лета до скончания времен.

Какую участь он изберет для нее?

— Шараф, — бросил тисрок одному из мужчин в его свите. — Ты возьмешь ее в жены, если принцесса Нарнии тебе откажет.

— Я? — растерянно повторил тот, пока Альмира пыталась понять, кто он, раз просит руки настоящей принцессы. И толком разглядеть его лицо в полумраке среди мечущихся на ветру факельных отблесков. — Ты доверишь южные рубежи мне?

— У тархана Ильгамута есть наследник, — жестко, с металлом и ядом, ответил тисрок, но второй мужчина и не подумал умолкнуть при одном только звуке этого разом ставшего таким страшным голоса.

— Всего один. Да, к тому же, младенец. А пути богов неисповедимы для простых смертных, и…

— Если такова будет их воля, — процедил в ответ тисрок, не позволив ему закончить, — то я доверю Юг тому сыну, что родит тебе тархина. Вы же останетесь в Ташбаане.

Альмира была готова рухнуть на колени еще раз — если бы уже не стояла на них, — умоляя о снисхождении лишь за то, что она слышала подобные дерзости из уст… еще одного ее жениха, но сам он и бровью не повел, будто не понимал, что ходит по самому острию сабли.

— И ты согласен видеть ее каждый день в собственном дворце?

Тисрок посмотрел на него так, словно услышал какую-то глупость и теперь ждал, когда ее исправят. Потом сказал, мгновенно и будто устало понизив голос:

— Счастье Калормена, что Зайнутдин так и не стал его правителем. Ни ты, ни он не способны понять, что желания тисрока не имеют никакого значения.

И прошел мимо Альмиры, к распахнувшемуся ему навстречу тяжелому пологу шатра.

— Прошу вас, тархина, — сказал второй мужчина, делая шаг вперед, и протянул ей руку в тяжелых самоцветных перстнях. — Поднимитесь.

Альмира не посмела спорить. И бросила еще один взгляд на его лицо. Старше тархана Ильсомбраза — намного старше, — но вместе с тем… намного моложе тисрока.

— Мой брат жесток, — продолжил он, не выпуская из пальцев ее руки, и Альмире захотелось упасть на землю вновь. Принц?! О, милостивая Зардинах, как можно… отдать ее, запятнавшую руки кровью невиновного, принцу всего Калормена?! — Но лишь с теми, кто повинен в грехах предательства и убийства. Он знает, что вы лишь невинное орудие в руках истинного зла. Не ваша вина, что оно воспользовалось этой невинностью.

— Благодарю вас, мой господин, — пролепетала Альмира, не зная, что еще ответить. Разве… заслужила она столь ласковые слова?

— Если этому браку суждено быть, — продолжил принц, — то я клянусь всегда быть вам добрым мужем и защитником.

— Вы… слишком добры ко мне, господин. Но если… — попросила Альмира, вдруг почувствовав прилив сил, — такова воля богов, то позволите ли вы мне искупить вину перед тарханом Ильсомбразом, дав его имени новую жизнь?

— Если таково ваше желание, тархина, то я буду счастлив его исполнить, — почти улыбнулся принц и перевел взгляд на темный шатер у нее за спиной. — Но брату моему этого говорить не стоит. Пока что. Боюсь, сейчас ни он, ни моя сестра не оценят вашей добродетели.

Альмира судорожно выдохнула, не понимая, почему небеса вдруг оказались так милостивы к ней, и разрыдалась, не в силах больше сдерживать чувство облегчения. И не нашла сил, чтобы отстраниться, когда принц осторожно привлек ее к себе, положив ладони на ее вздрагивающие плечи.

***

Тяжелую душную темноту в шатре разгоняла лишь одинокая медная лампа с тонущим в густом масле фитильком. Джанаан поднялась ему навстречу — багровая тень в шелестящих от малейшего движения шелках, — едва шевельнула пальцами, указав слугам на выход из шатра, и упала в протянутые к ней руки. Замерла без движения — одни только плечи вздрагивали под сжавшими их пальцами — и прошептала срывающимся голосом:

— Напрасно… С моря… идет буря.

Ты напрасно приехал.

Скажешь, ты не молилась об этом, когда послала гонца?

— Не стоило так пугать эту девочку. Она думала, я обезглавлю ее, не сойдя с коня.

Джанаан подняла голову — слабое пламя едва высветило разом заледеневшие глаза под тонкими бровями-полумесяцами — и спросила равнодушным голосом:

— Больше тебе нечего мне сказать?

— Ты жестока.

— Я всегда была такой, — процедила сестра и вырвалась, отступив на шаг назад. Фурия в багровых шелках, окутанная завитыми волосами, словно дюжинами непрерывно шевелящихся змей.

— Лишь в ответ.

— Я отравила его своей рукой, — прошипела Джанаан. — Помнишь? Я носила под сердцем твоего сына и знала, что благочестивый тархан Амаудир будет кричать об этом на весь Калормен, едва узнает. Я зачала, потому что знала, как сильно этот сын нужен тебе. И отравила собственного мужа, чтобы это скрыть. А теперь ты поносишь меня за то, что я хочу покарать убийц моего первенца? Твоего, — зашипела она, как рассерженная змея, — первенца. Я всегда буду выше других. Выше твоих наложниц. Выше твоей жены. Выше…

Самой Зардинах, если он бросил вызов даже богам ради того, чтобы обладать этой женщиной. И отстранился, когда она протянула к нему руки, чтобы поцеловать. Не как сестра, но как любовница.

Джанаан застыла в растерянности — вычерненные ресницы затрепетали, словно она пыталась сдержать нахлынувшие слезы, — и попятилась, прижимая руку к груди и задыхаясь.

— Вот, значит, как? — спросила она со слезами в голосе.

— Он не простит.

— Да какое тебе дело до его прощения? — зашипела сестра вновь, кривя губы в яростной гримасе.

— Мне — никакого. Но ты любишь его. Я не позволю тебе всё разрушить.

— Что ж, прокляни меня, если желаешь, брат, — выплюнула Джанаан и отвернулась, кусая губы. — Раз считаешь, что я предала тебя, выбрав его.

— На что тебе мои проклятия? Не думаю, что ты проделала такой путь ради них.

— Я… — она осеклась, схватилась рукой за горло и жалобно всхлипнула. — Я лишь пыталась…

— Ты поступила так, как считала нужным. И ты была права. Тарханы дрались бы из-за тебя, как дикие собаки, пока мне всё же не пришлось бы выбрать тебе мужа.

— И теперь ты говоришь со мной, словно я… чужая, — выплюнула Джанаан и отшатнулась, стоило лишь коснуться ее плеча. — Твой трон, твой Калормен, твой мир, даже сыновья — и те только твои, а я для них лишь женщина, приведшая их в этот мир. Всё ради тебя и ничего взамен! — бросила она и отшатнулась вновь. Почти взвизгнула. Как любимая гончая, не понимающая, за что хозяин вдруг отвесил ей пинка, ведь она так старалась ему угодить.

— Тебе ли бояться жен и наложниц?

Джанаан задрожала, всхлипнула вновь, прижимая к лицу руку в темных гранатовых перстнях, и попросила срывающимся голосом, подняв на него полные слезы глаза.

— Не надо. Умоляю. Не делай этого… только ради меня.

— Это не тебе решать, — ответил Рабадаш и повернулся к дрожащему на ветру пологу. — Я жду тебя в Ташбаане.

— Если ты уйдешь, я убью себя, — выпалила сестра. Почти бросилась за ним, но в последнее мгновение сдержалась и осталась на месте.

— Не убьешь, — ответил Рабадаш. — Ты никогда не сдавалась. Не сдашься и теперь.

И вышел из шатра, не оборачиваясь. В лицо ударил порыв соленого, завывающего всё сильнее и гнущего верхушки деревьев ветра.

Ты слишком сильна для того, чтобы умереть раньше тех, кого ненавидишь. Тем лучше… если ты станешь ненавидеть того, кому желают вечной жизни.

***

У персиков в ташбаанских садах был почти забытый вкус дома. Не у вина, не у слишком острого по арченландским привычкам мяса, а почему-то именно у персиков. Крупных, сладких, с почти лопающейся кожурой и текущим по пальцам соком. Аравис успела съесть целых три, прежде чем заметила направленный на нее задумчивый взгляд.

— Что-то не так?

Не иначе, как она вся перепачкалась этим соком и теперь представляла собой совсем не царственное зрелище. Но возлюбленный супруг ее неожиданно огорошил.

— Думаю, что стоит обсудить торговлю не только нашими металлами, но и местными фруктами, — заметил он, окинув взглядом растущие вокруг деревья. — От Ташбаана не убудет поставлять к королевскому столу ящик-другой. А то наш виноград в сравнении с калорменским кисловат.

Аравис вздохнула, качнула головой и ответила, с сожалением глядя на заполненную доверху вазу:

— Не меньше двух дней через пустыню… Они увянут.

Да и прежде Арченланд вполне обходился за обедами без персиков и южных сладостей. Особенно в виду весьма… натянутых дипломатических отношений. Калормен так и не оборвал их лишь из-за арченландского серебра — лучшего в всем известном Аравис мире.

— Пусть везут ночью, — не согласился Кор.

— Но днем всё равно же…

— Уверен, с этим можно что-нибудь сделать.

Аравис пожала плечами — в таких тонкостях она, как и любая тархина, мало что смыслила, а принцессе Арченланда и вовсе не приходилось задумываться о том, как везти фрукты через пустыню, — и, не удержавшись, вытащила из вазы еще один персик. Надкусила пушистый бочок и блаженно зажмурилась, чувствуя сладость на языке и прохладу обдувающего лицо ветерка.

А потому не сразу заметила возникший в тенях над мраморной дорожкой кроваво-красный силуэт. И невольно вздрогнула, открыв глаза и мгновенно наткнувшись взглядом на чужой. Словно налетела на стену из зеленого льда.

— Ваше Высочество…

— Не трудитесь, тархина, — отмахнулась принцесса Джанаан на попытку их обоих подняться со стульев и поприветствовать ее подобающим поклоном. — Я лишь искала сына. Он любит бродить по здешним садам.

— Соболезную вашему горю, госпожа, — осторожно ответила Аравис. Как бы ни относилась она к тисроку, его сестра потеряла сына и ничем не заслуживала…

Принцесса остановилась и повернула к ней застывшее золотисто-смуглой маской лицо под кроваво-красной накидкой. Посмотрела Аравис прямо в глаза и ответила ледяным тоном:

— Избавьте меня от ваших лживых соболезнований, тархина. Я не забыла, как горячо вы были преданы нам в прошлом.

— Вы вправе считать, что я предала вашего брата, — согласилась Аравис недрогнувшим голосом. — Но я и не думала насмехаться над вами и…

Зеленые, отливающие на свету морской голубизной глаза скользнули по ее лицу равнодушным взглядом. Словно искали какую-то… брешь. А затем бросили этот взгляд на Кора. Всего на мгновение, но Аравис стало не по себе.

— Вашим насмешкам, — ответила принцесса, — меня не ранить. Не после того, чтó вы уже сделали. Я молюсь лишь об одном, тархина, — сказала она, и уголки ее подкрашенных губ вдруг дернулись в необъяснимой гримасе горечи. — Я молюсь, чтобы однажды вы посмотрели в глаза мужчине, которого любите больше собственной жизни, и поняли, что он думает лишь о смерти. И всей вашей любви недостаточно для того, чтобы стереть тот позор, что теперь толкает его на острие кинжала. Вы не знаете, какую цену я заплатила, чтобы вырвать его у когтей смерти после того, что вы с ним сотворили. Ваше северное благородство не стоит и медной монеты, если вам мало лишь достойной победы в бою.

— Он ведь ваш брат, — вырвалось у Аравис, и принцесса ответила горьким отчаянным смехом, чуть откинув голову назад. В ушах у нее зазвенели длинные серьги из красного золота.

— Мой брат, — согласилась она, вновь изогнув губы в болезненной улыбке. — Мой любовник. Моя жизнь. И отец моих старших сыновей. Вы, верно, были слишком молоды, чтобы понимать, какие слухи ходят о нас среди тарханов. И ходят не напрасно. В следующий раз, когда вам захочется посмеяться над тем, кто не может вам ответить, вспомните, что его тоже кто-то любит. И куда сильнее, чем способны любить вы.

— Ваш брат напал на нас без предупреждения, — напомнил Кор тем мягким тоном, каким всегда говорил другим людям неприятную, но необходимую правду. Принцесса повернула к нему лицо и вдруг улыбнулась почти весело. Словно… эти слова искренне ее позабавили.

— Прекрасно, Ваше Высочество. Продолжайте ждать предупреждения от ваших врагов. Пусть воины Арченланда гибнут сотнями из-за вашей беспечности. Пусть воины Калормена захватывают ваши земли и замки, не потеряв и дюжины человек. Потому что вы вновь оказались не готовы защищать свое. Калормену, — сказала она с кривой улыбкой, — ваша наивность по нраву.

И повернулась на каблуках, не дожидаясь ответа. Не собиралась его дожидаться.

«Средь бед мой дар окреп: Медеей стала я».

Сенека, «Медея».

========== Глава девятая ==========

Над городом богов собирались тучи. Угольно-черные, кудлатые, словно выписанные на бледно-голубом небе плавными мазками пушистой кисти, и такие тяжелые, что они нависали над самыми крышами домов, над раскинувшимися на них садами и над острыми узкими башнями вокруг купола ташбаанского дворца. Скрывали солнечные лучи, оставляя сухой земле лишь бледное подобие серых теней вместе ярких угольно-черных, всегда рождавшихся в этот час под слепящим калорменским солнцем.

В Ташбаан шла смерть. Стелилась за ним, прячась под шелестящими полами плаща, словно рождающийся из самой земли черный туман. Словно поднимающийся из глубин преисподней дым, слепо рыщущий, тянущий извивающиеся щупальца, пробирающийся сквозь все засовы и молитвы. Клубилась в дворцовых коридорах, таилась за поворотами, встала стеной перед высокими двойными дверьми, словно говоря, что все надежды напрасны, все мольбы останутся неуслышанными. Двери распахнулись беззвучно, прозвенели шпоры на запыленных сапогах, и на несколько ударов сердца в кабинете с высокими стрельчатыми окнами повисла гнетущая, такая же тяжелая, как и тучи за ними, тишина.

Глаза в глаза, как сошедшие в схватке смертельные враги. Вот только оружием уже были не мечи, а слова. А значит… ему не победить. Тисрок тоже это знал.

— Вы не слишком-то торопились, благородный тархан.

— Увы. Мне пришлось взять штурмом дом мужа моей сестры и обезглавить его, когда он встал у меня на пути, защищая жену.

А ей даже не хватило совести заплакать. Лишь проклинать его, когда с его сабли капала на пол темная кровь и расползалась пятнами на выложенных розовым мрамором звездах, будто разъедая их изнутри. Так же, как ее предательство разъело всю их семью.

Посмотри, что ты сделала с нами. Посмотри!

Ты… убийца! Он был тебе верным соратником! А ты… И ради кого?! Сами боги проклянут ее и низвергнут во мрак, а ты…!

Значит, я паду вместе с ней!

Они связаны до конца его дней. Даже если она покинет его первой… он пойдет за ней в любую тьму.

— Как печально, — равнодушно ответил тисрок, но взгляд его будто хлестнул черным кнутом, оставляя на лице еще один пылающий рубец.

А ведь когда-то… в багровых песках Юга, в серых степях Запада, у подножия скалистых северных гор… они были почти братьями.

Что с нами стало, мой принц и господин? Что с нами сделал этот мир?

— Я умоляю о милосердии для моей сестры. Она лишь безумная женщина, возомнившая, что она вправе судить тех, кто стоит гораздо выше нее. Она…

Пусть будут хоть галеры, но не смерть на плахе. Нет. О чем он, в самом деле, думает? На галерах Изельхан умрет в мучениях. Топор для нее милосерднее. А он не оставит ее детей. Это единственное, что он теперь может для них сделать.

Что же… с нами стало за каких-то десять лет?

— Ты хочешь, чтобы и тебя отравили?

Рабадаш подумал о том же. Он вспомнил, как и Ильгамут, о свисте сабель и стрел в раскаленном мареве, о громе копыт несущейся с холма конницы и о победном смехе, на короткое мгновение объединявшим даже принцев с простыми копейщиками. О жаре ночных костров и о сотнях рассказанных подле них историй и шуток. О кислом вине, которое никогда не подадут к столу тисрока, но которое так легко и привычно пьется именно там — в затерянных в ночи и времени походных лагерях.

— Моя сестра не посмеет более искушать судьбу.

— Я говорю не о твоей сестре, Ильгамут, а о своей. Она не успокоится, пока не добьется справедливости, и если ты встанешь у нее на пути, она убьет и тебя. Даже… — голос у него будто сорвался, и усталый взгляд устремился куда-то в сторону, словно сквозь стены дворца в поисках… — Несмотря на всю ее любовь к тебе.

А мы никогда не сможем поделить эту любовь. Она не в силах любить лишь кого-то одного, верно?

— Я не вправе спорить с самим тисроком, если он желает…

— Я не был с ней, — ответил Рабадаш, заставив осечься на полуслове, и в тяжелых тучах будто проглянул на мгновение луч света, вспыхнув багровыми искрами на его красном кафтане и золотыми — в длинных волосах. Словно охватившее тисрока на один удар сердца сияние. Милосердие… которого Ильгамут не ждал. — Ни разу с того дня, как она переступила границу в отмеренные мне десять миль. И не ей решать, каким будет приговор убийце ее сына.

Я правлю Калорменом, а она лишь моя верная подданная. Вы оба. И вы подчинитесь моему решению.

Ильгамут промолчал. Скользнул взглядом по пергаментам на столе из красного дерева — не пытаясь что-либо прочесть, а лишь ища в себе решимость, чтобы… Солнце проглянуло в черных тучах еще раз, вспыхивая золотом и серебром в бледных газовых шторах, распадаясь искрами и преломляясь радугой на хрустале пузатой чернильницы.

— Я не хозяин ей, мой господин. И я не вправе лишать ее любви, что придавала ей сил всю ее жизнь.

В черных глазах сверкнули и мгновенно угасли почти веселые искры. Но Ильгамут заметил.

— Желаешь, чтобы и тебя покарали за чужой грех? Я уже проклят. И я утяну ее за собой, хочу я того или нет. Потому что она не отступит, даже если я сам прокляну ее в ответ на ее упрямство.

— Это проклятие, — ответил Ильгамут, — пало на одного. Едва ли его силы хватит на то, чтобы справиться с троими.

Тисрок не ответил. Отвел взгляд так, будто не знал, что сказать, и по мозаичному полу пролегли золотые полосы света. Повелитель Ветров призвал верного восточного слугу, чтобы тот приподнял завесу над городом богов и напомнил им, что…

— С тебя довольно и того, что ты правишь нашими жизнями.

Сердца же оставь нам.

— Она ждет тебя, — сказал Рабадаш вполголоса, упрямо глядя куда-то в сторону, и Ильгамут не стал спорить. Ответил лишь коротким отрывистым поклоном. Каким они всегда приветствовали его перед началом сражения, не тратя времени на пустые церемонии.

Ты можешь оборвать наши жизни одним ударом. Но не тебе решать, какой путь мы изберем после смерти.

Джанаан и в самом деле ждала. Стояла в конце длинного светлого коридора — уже знала, что он во дворце, — куталась в длинную красную накидку и молчала, словно… в ожидании приговора. Но глаза не опустила, даже когда между ними не осталось и ярда.

— Я не для того сражался с твоими врагами, чтобы потерять тебя теперь.

— Этого врага тебе не победить, — ответила Джанаан едва слышным голосом.

— Нет, — согласился Ильгамут. И протянул к ней руку.

Твой брат это знает. Потому и не позволит мне сражаться. И потому я пойду за ним до конца.

***

Ласаралин отставила серебряный кубок с прохладным шербетом, едва услышав шаги у нее за спиной — узнавала его даже по такой малости, ведь увидеть, как Аравис, еще не могла, — и вскочила на ноги, едва не опрокинув резное кресло.

— Мой господин, — сказала она, склоняясь так низко, что ее волосы почти коснулись мраморного пола. — Я слышала, во дворец прибыл тархан Ильгамут.

— И ничего-то от вас, женщин, не скроешь, — ворчливо ответил тисрок, и Аравис с удивлением поняла, что это было сказано в шутку. Ласаралин выпрямила спину, подняла уголки губ в печальной улыбке и положила унизанные кольцами пальцы на его запястье в красном парчовом рукаве.

— Ты позволишь мне присутствовать при казни?

Казни?

— И давно ли тебя стало занимать подобное зрелище? — спросил тисрок и поднял руку, заправив ей за ухо блестящий от масел черный локон. Жест вышел до того… личным, что Аравис даже стало не по себе. В любовь Ласаралин она поверить могла. Не понимала, но… Если после всего, что с ней было, Ласаралин смогла найти утешение — пусть даже в таком… мужчине, — то Аравис лишь благодарила Великого Льва за эту милость. Но поверить в искреннюю привязанность тисрока… Мужчины старше на целых шестнадцать лет и окруженного дюжинами красивых женщин… Мужчины, соблазнившего собственную сестру.

Да что ему Ласаралин с ее наивной любовью?

— Оно меня не занимает, — ответила та, глядя на мужа так, словно видела лишь его одного в целом мире. — Но если я в силах…

Тисрок кивнул, не дав ей закончить.

— Через четверть часа.

Четверть? Всего лишь? Но если тархан Ильгамут едва прибыл в Ташбаан…

— Стало быть, в Калормене теперь казнят без суда? — спросила Аравис и поднялась на ноги. Он был выше нее — на полголовы, не меньше — но еще большего преимущества она ему не даст.

— Аравис, — предупреждающе сказала Ласаралин, а ее… возлюбленный супруг вдруг дернул краем тонкогубого рта. Словно его позабавил этот вопрос. — Прости ее, мой господин, она отвыкла…

— Не нужно меня защищать, Ласаралин, — отрезала Аравис. — Я знаю калорменские законы не хуже тебя.

— И вздумали взывать к справедливому суду? — спросил тисрок, и ей почудилась насмешка в его словах. — Вы даже не знаете имени убийцы. Так с чего бы…?

— Знаю, — парировала Аравис. — И какое бы зло не совершила тархина Изельхан, она имеет право защищать себя. Закон гласит…

— Закон в Калормене — это я, — ответил Рабадаш, и в его обманчиво-бархатном голосе отчетливо прозвучали стальные нотки. Словно южная сабля со звоном столкнулась с северным мечом.

— Тиран и самодур, — согласилась Аравис, и Ласаралин поперхнулась воздухом, испуганно распахнув голубые глаза. На один удар сердца в покоях повисла тишина, а затем раздался негромкий, будто усталый смех.

— Никак не могу понять, тархина, вы так отчаянно храбры или отчаянно глупы? Или думаете, что Калормен не сумеет откупиться от Арченланда, если вам снесут голову за дерзость? Наивное вы дитя, разве вы не понимаете, что тирана не свергнуть в одиночку?

— Требовать справедливости — это вовсе не глупость, — отрезала Аравис. — И даже одного голоса порой достаточно, чтобы изменить судьбу целого народа.

— Справедливости для кого? — спросил тисрок ей в тон, пока Ласаралин цеплялась за его руку так, словно сама земля уходила у нее из-под ног. — Вы возомнили себя милосердной защитницей невинных и обделенных, но вы хоть понимаете, что произойдет, если я прикажу устроить этот суд? Моей сестре придется вновь говорить о том, как ее сын умирал у нее на руках. После того, как она несколько месяцев везла его тело в Ташбаан, чтобы похоронить его рядом с его предками. Может, прикажете еще и спуститься в усыпальницы и посмотреть на то, что от него осталось?

Прикажешь посмотреть, что осталось от моего сына?! Когда всё, что осталось мне, — это лишь коснуться его саркофага?! Как милосердно!

— Я сожалею, что…

— А тархан Ильгамут, — продолжил Рабадаш, не слушая ее, — будет умолять судей о милосердии. На глазах у моей сестры и своей жены. Потому что как бы он ни любил ее и какой подлой ни была бы натура тархины Изельхан, она всё еще его сестра. И вы полагаете, что мать, потерявшая своего первенца, сумеет простить Ильгамуту то, как он защищал убийцу ее сына? Вы желаете, чтобы она возненавидела его? Мужа, с которым она связана самими богами до тех пор, пока смерть не разлучит их. Вы полагаете, что они недостаточно страдают, и теперь готовы еще и разрушить их брак? Пусть они вам не по нраву, но в чем провинились их дети, раз вы хотите, чтобы они жили в ненависти родителей?

— Значит, лучше обезглавить человека, не дав ему сказать и слова в свою защиту? — спросила Аравис, уже зная, каким будет ответ.

Прости. Мне не следовало переходить черту. Он ведь… и в самом деле был твоим сыном.

— Да, — согласился тисрок. — Я приговорил ее без суда. И я ее казню. И если тархан Ильгамут всё же пожелает кого-то возненавидеть за смерть сестры, то он возненавидит меня, а не его жену и мать его детей. Или, — почти усмехнулся Рабадаш, — вы думали, что можно править, не замарав рук? Тогда вы были правы, покинув Калормен.

Аравис не ответила. Знала… что ему не нужен ответ.

Всё… верно. Мое место на троне Арченланда. Твое — на троне Калормена. Мы там, где и должны быть. Оба.

========== Эпилог ==========

В лице поднявшейся на помост женщины не было ни кровинки. Белое платье скрывало даже ее босые ноги и кончики стиснутых в кулаки пальцев, собранные на затылке волосы обнажали линию смуглой шеи, и темные глаза казались двумя высохшими колодцами, равнодушно скользящими пустым взглядом по лицам сотен столпившихся на площади человек. Гулко разносящиеся над их головами удары барабанов сплетались с ворочающимися низких черных тучах раскатами грома.

— Это ужасно, — робко прошептала одна из женщин у Аравис за спиной, и другая согласилась с ней таким же испуганным шепотом:

— Неужели нельзя ничего сделать?

Зачем мы здесь? — безмолвно спрашивал каждый из арченландцев. — Если уж нельзя это остановить, так неужели… нельзя было хотя бы отказаться это видеть?

Нет. Это… было бы малодушно.

Раз не можешь вмешаться, так хоть не отворачивайся. Смотри, что делает с людьми ненависть. Чтобы не позволить ей сотворить это с тобой.

Принцесса Джанаан явилась на площадь рука об руку с мужем. И смотрела на деревянный помост горящими зелеными глазами. Не позволила дрогнуть ни одному мускулу на лице, но один лишь это взгляд выдавал ее лучше любых слов и проклятий.

Как и взгляд ее мужа. Тархан Ильгамут смотрел на лишь высящийся далеко за помостом Храм Таша. Должно быть, молился.

А можно ли было… и вовсе надеяться на справедливость?

На щеку упала первая капля дождя, и она разобрала в изменившемся бое барабанов шелест тяжелого красного плаща. Знала, что он идет, еще до того, как действительно услышала шаги. И не отвела взгляда, столкнувшись им с чернымиглазами.

— Аравис? — одними губами спросил Кор, и она едва заметно качнула головой, ответив так же тихо.

— Всё в порядке. Кажется… мы поняли друг друга.

Деревянный помост медленно темнел под падающими на него крупными холодными каплями. Аравис не обращалась к той, что повелевала дождем, уже десять лет. Но боялась, что больше никто не попросит.

Даруй ей милосердную смерть, Великая Госпожа.

Капли текли и по ножнам из слоновой кости, украшенным узором оплетающей лотос змеи. Стирали кровавые линии подводки вокруг прозрачно-зеленых глаз. Капали с длинных, завивающихся на концах черных волос.

Воды Зардинах — это хлещущие с небес ливни и питаемые ими бурные реки. Стремительные потоки наполняющей колодцы и орошающей поля влаги. Чаша ключевой воды в руках супругов и молоко матери. Неподвластное даже богам течение тысяч неразрывно связанных друг с другом жизней. Но никогда не знаешь, где в этом течении притаится бездонный черный омут.

Сабля сверкнула ослепительным росчерком стали и серебра, отразила далекую, еще совсем бледную вспышку в черных тучах, и дробную капель хлынувшей крови заглушило раскатом грома.