Mirror, Mirror on the Wall (СИ) [Атенаис Мерсье] (fb2) читать онлайн

========== Пролог ==========

Говорят, от одиночества можно сойти с ума. Гермиона говорит, когда в очередной раз заводит пространные беседы о социализации, значимости отдельной личности в масштабах всего общества, вертикальной мобильности… Иными словами, сыплет десятками маггловских терминов на одно предложение, которое из всей нашей компании понял бы только Колин, если бы был способен вынести ее общество дольше пяти минут.

В этом есть что-то забавное, не правда ли? В мире магов, веками раздираемом противоречиями из-за статуса крови и отсутствия этой пресловутой вертикальной мобильности, самая сильная аллергия на Гермиону развилась у точно такого же магглорожденного, что и она сама. Как любит говорить всё тот же Колин, чудны́ дела Твои, Господи. Я вижу это чудо еще и в том, что говорю «наша компания», зная при этом, что по одиночке не только Колин на дух не переносит Гермиону, но и Рон терпеть не может Колина, Захария делает вид, что его тошнит, каждый раз, когда видит Рона, а Гарри до сих пор иногда ворчит себе под нос нечто подозрительно похожее на «Немочь Неудачника». По сути, это моя компания, а не наша. Я в ней единственное связующее звено. Но открывая в очередной раз дверь кабинета и видя, как я же дергаюсь от резкого скрипа и с грохотом роняю на пол всё, что было в школьной сумке, я всерьез начинаю подозревать, что друзья мне не иначе как приснились. Впрочем, у этого меня друзей пока что и нет.

Зато недоброжелателей всегда хватало.

— Лонгботтом, ну ты и криворукое уебище!

— Пять баллов со Слизерина, мистер Крэбб, за оскорбление однокурсника.

Снейп любит шипеть о мелочности, бессмысленности и парадоксальности подобных взысканий, но это вовсе не попытка отыграться за давние школьные обиды, как он думает. Или как мог бы подумать всё тот же Крэбб, знай он, кто в действительности снимает с него эти несчастные пять баллов. Крэбб давно мертв — хотя и сидит сейчас всего в нескольких ярдах от меня, ковыряясь в носу, — и ему едва ли есть дело до факультетских баллов. Но, быть может, если начать осаживать его хотя бы сейчас, то он всё же переживет ту ночь с первого мая на второе. Для этого ему всего лишь надо понять, как важно вовремя остановиться. Иногда можно выиграть, просто дав противнику уйти.

Хотя, судя по выражению лица, плевал Крэбб на все попытки его осадить. Что мои, что чьи-либо еще.

— Ну извините, профессор Ньюман.

Фрэнк. Фрэнсис Альфред Ньюман. Любой чистокровный, хоть немного знакомый с генеалогией магических родов, должен бы немедленно заметить сходство этого имени с кое-каким другим, но если кто в действительности и замечает, то только я сам. Последние тридцать пять лет — четырнадцать, профессор, четырнадцать — имя «Фрэнсис Альфред Лонгботтом» не было пустым звуком лишь для двоих людей. Может, именно поэтому я его и выбрал. Хотел напомнить.

Но получилось, что помню по-прежнему я один.

Стареешь, Нев, ехидничает внутренний голос. Он всегда звучит одинаково, буквально сшибает с ног ирландским акцентом, и будь у голоса еще и физиономия, то она была бы кирпичом. Возможно, поэтому Колин и отрастил себе волосы чуть ли не до плеч. Отвлекает внимание от формы лица.

На свое посмотри, Командор.

Говорят, от одиночества можно сойти с ума. Но никто не говорил, что можно свихнуться из-за того, что всего вокруг стало вдвое больше, чем обычно. Когда ты ведешь урок у четвертого курса и перед тобой сидит один Колин Криви, лихорадочно строча конспект, а в твоей голове тем временем упражняется в остроумии второй, на фут выше и на двадцать лет старше. Когда к тебе приходит седьмой курс и ты вздрагиваешь, поднимая глаза на студентов и в первую секунду не понимая, почему здесь два Джорджа Уизли. И, быть может, это прозвучит эгоистично, но когда тебя самого сразу двое, это уже слишком для одной психики.

Был бы женщиной, однозначно взял бы в качестве псевдонима имя матери. Было бы еще ироничнее. Тем более, что из всех членов Армии Дамблдора — да что там, всех жителей этой планеты — только меня могло угораздить провалиться в эту кроличью временнýю нору.

Где становится всё чудесатее и чудесатее.

И эту неправильность я чувствую постоянно. Иногда ощущение ослабевает, ненадолго, на полчаса или всего на пару минут, а потом я сталкиваюсь взглядом с кем-то, кого помню совсем другим, зрелым человеком, прошедшим гражданскую войну, а не беспечным подростком, и чувство ирреальности накатывает с новой силой.

Когда я открываю дверь в класс, а не одну из теплиц.

Когда сажусь после ужина за проверку домашних работ и по несколько секунд тупо смотрю на темы эссе, пытаясь понять, причем тут Защита, если должна быть Гербология.

Когда встаю по утрам и иду в ванную. Зеркало, зеркало на стене, кто на свете невезучее всех?

Я. Или не я? Глаза не мои. У меня зеленые, а не синие. И нос не совсем мой. А вот шрам, как любит говорить Колин, на полморды — очень даже мой. По шраму-то в первую очередь и узнают, мне тогда всю щеку от уха до рта располосовало.

Так кто же вы такой, мистер Ньюман, Салазар бы вас побрал?

Ньюман. Новый человек. Э, нет, этот человек очень даже старый, судя по тому багажу, что он с собой тащит. Багажу из воспоминаний и мертвецов. Которые теперь ходят мимо него каждый день, не зная, что они, черт возьми, давно лежат в земле.

Ну и кто просил вас, мистер Лонгботтом, трогать этот прокля́тый маховик времени?

========== Травы и призраки ==========

Спраут меня не узнаёт. Приветливо улыбается, ставит на стол две чашки, сыплет заварку — и все это прежде, чем я успеваю сказать хоть что-то, кроме «Добрый вечер», — но при этом смотрит так, словно впервые меня видит. Если подумать, так оно и есть. Начни профессор пристально разглядывать меня во время Распределения или завтрака, я бы заметил. Профессиональная привычка.

— Так значит, вы к нам из Аврората, профессор? — спрашивает тем временем Спраут, разливая по чашкам кипяток. А у меня дежа вю. Один раз я уже так сидел, лишь с той разницей, что был на семь лет моложе — или на тринадцать старше — и Спраут говорила, что рада вновь видеть меня в Хогвартсе. И оставить на растерзание студентам. Но тогда новоиспеченный профессор Лонгботтом не понимал всей опасности, поэтому тоже был рад вновь видеть себя в Хогвартсе. О профессоре Ньюмане, увы, так не скажешь. Он-то знает, куда лезет.

Но профессор Ньюман предпочитает этого не афишировать. Авроры вообще люди неразговорчивые.

— Так точно, мэм. Решил попробовать себя в новом амплуа.

Как человек, уже один раз уходивший из мракоборцев в учителя, могу только посоветовать своим коллегам никогда этого не делать. В Аврорате хотя бы доплачивают за риск.

— Вам у нас понравится, — не соглашается с моими мыслями Спраут. — Место тихое, спокойное…

А уж как оборотни красиво по ночам воют. Благодать!

Не драматизируй, мы с тобой за всё время обучения только один раз видели оборотня вблизи. Когда в Битве за Хогвартс били по нему заклятиями с двух сторон. Люпина даже считать не буду, он нас учил, а не пытался загрызть.

— И надолго вы к нам? — любопытствует Спраут. Есть всё-таки что-то жуткое в том, как она сейчас смотрит. И не узнает во мне меня.

— Трудно сказать, мэм. Пока на год, а там посмотрим, как карта ляжет.

Впрочем, это неудивительно. Пятнадцатилетний я и выгляжу, и двигаюсь по-другому, и даже говорю совсем иначе. В то время, как тридцатипяти — или уже тридцатишестилетний? — за годы аврорской службы чего только не поднабрался.

— Поначалу все говорят, что на год, — хмыкает Спраут. Так, как она никогда не хмыкала в разговоре с Невиллом-студентом. — Я сама думала, отработаю полгодика ассистенткой, понаблюдаю за флорой в Запретном Лесу и укачу в экспедицию куда-нибудь в Австралию. А потом сама не заметила, как к ученикам привязалась. Шестьдесят с лишним лет уже из школы не вылезаю.

Да я, по правде сказать, тоже не планировал никуда вылезать.

— Вот связался на свою голову, так и будешь теперь до конца своих дней грядки полоть, — ехидничает Колин, наблюдая за моими попытками привести в порядок дальнюю теплицу. Сам я не был в ней с седьмого курса, а Спраут — последние года два. Она не признается, но думаю, ей просто стало тяжело ходить сюда по несколько раз на дню. Ну а мне в этой теплице всегда было даже уютнее, чем во всех остальных.

— Каждому своё, — туманно отвечаю я, старательно делая вид, что не вижу, как со спины к Колину медленно, но верно подкрадывается Демельза с ведром наперевес. И начинаю хохотать, когда она с размаху выворачивает это ведро ему на спину, окатывая водой. Колин рефлекторно отскакивает в сторону — что, впрочем, его не спасает — и рявкает от неожиданности:

- Marbhfháisc ort!

Кажется, это переводится как «Саван на тебя». Чем мне всегда импонировали гэльские ругательства — еще с первого курса и едва ли не первого разговора с Шеймусом, — так это своей изобретательностью. У ирландцев даже простое «Чтоб ты сдох» превращается в пожелание то быть задушенным чертом, то задохнуться и утонуть. А то и вовсе быть выжженным и спаленным дотла. Причем и то, и другое одновременно. Колоритный народ.

Демельза же в ответ на такую красноречивую реакцию делает нарочито круглые глаза и замахивается на него ведром еще раз. Теперь уже пустым.

— Что ты сказал?!

— Go maire tú*, — поспешно исправляется Колин с виноватым выражением на лице. Меня же интересует другое.

— Зачем ты тащила ведро? Можно ведь было из палочки.

— Из палочки будет обычная вода, — весело фыркает Деми. — А эта из Черного Озера. Она ледяная.

После чего бросает ведро и с хохотом пытается убежать от возжелавшего мести мужа. Колин ловит ее прежде, чем она успевает вытащить палочку из кармана своих коротких джинсовых шорт, закидывает шутницу на плечо и заявляет, явно поворачивая в сторону озера:

— Сейчас вернусь.

Демельза висит на нем мешком — вьющиеся каштановые волосы свешиваются до самого его ремня — и хохочет, как ненормальная, болтая в воздухе голыми ногами.

— Стой, я очки уронила!

Из всех, кто теперь остался далеко впереди, этих двоих мне, пожалуй, не хватает больше всего. Здесь они совсем не такие. Здесь еще ничто не говорит о том, что однажды они такими станут.

Здесь всё не так, кроме того, что сам я живу только Гербологией. Но именно это один из нас — тот, что уже разменял три с половиной десятка — и забывает учесть. Потому чуть не опрокидывает по старой памяти чашку с фирменным спраутовским чаем, когда второй открывает дверь теплицы.

— Ой, извините, профессор. И профессор. Я не хотел вам мешать.

— Ничего страшного, Невилл, — отвечает Спраут, а я только и могу, что смотреть, как он — я — топчется на пороге, не решаясь ни закрыть дверь, ни, тем более, войти. Я уже видел его — себя — в Большом зале — и вчера вечером, и сегодня утром, — но только издалека и предполагал, что первая встреча вблизи пройдет на моих условиях. Когда я уже буду готов к тому, чтобы столкнуться лицом к лицу с самим собой.

Черт возьми. Да к такому невозможно подготовиться. Мне даже нечего сказать.

Я — это ты. Я знаю о тебе всё, понимаю тебя так, как не поймет никто другой, но я не нахожу слов даже для обыкновенного приветствия. Я только и могу, что смотреть, подмечая детали, на которые прежде никто — и в первую очередь я сам — не обращал внимания.

— Я зайду попозже, — смущенно бормочет второй я, пока первый пытается собраться с мыслями.

— Ох, постой-ка, Невилл, — торопливо отвечает Спраут, тоже чувствуя повисшую в воздухе неловкость, и пытается навести мосты. — Профессор, вы ведь проработали в Аврорате много лет.

Да. И я ведь… я теперь почти одного возраста с ними.

— Простите, профессор, — едва ли не впервые в разговоре со Спраут — в сотне наших разговоров — слова даются тяжело, застревают в горле и с трудом вырываются каким-то совершенно чужим сипением. — Я… не знал их. Только слышал… что они были хорошими людьми.

А он — я — вздрагивает, словно от удара, и отвечает точно таким же голосом.

— Они не были, профессор. Они есть.

— Да… — сиплю я. — Простите, мистер Лонгботтом. Вы правы, они есть.

Я понимаю больше, чем когда-либо поймет самый близкий нам обоим человек, но одновременно с этим ошибаюсь едва ли не точно так же, как и все остальные.

Я прячу коробку с фантиками из-под жвачки в самой глубине шкафа, и Ханна боится даже прикоснуться к ней лишний раз, зная, что во всем доме для меня не найдется ничего ценнее этих оберток, но вместе с тем… Когда я кладу их в карман снова и снова, когда раз за разом захожу в палату и смотрю в ее пустые — такие красивые и такие пустые — голубые глаза, я понимаю, что ее там нет. Она ушла много лет назад, и если смотрит на меня, то не этими глазами.

В тридцать пять я давно смирился с тем, что она никогда мне не ответит.

В пятнадцать это остается единственным, во что я еще верю.

Комментарий к Травы и призраки

*Долгой жизни. (ирл.)

========== Бабочка ==========

Перья скрипят по пергаменту практически в унисон. На Гербологии этот звук услышишь нечасто, поэтому он куда сильнее напоминает о школьных годах, чем о… прежней работе. О чем-то полузабытом, о тусклом желтом свете горящих в библиотеке ламп и шорохе перелистываемых страниц. Об усталом вздохе сквозь приоткрытые, накрашенные нежно-розовой помадой губы, на которые можно только смотреть.

— Профессор, а как проще всего остановить оборотня?

— Ножом в глаз.

Тишина повисает настолько оглушительная, что в первую секунду кажется, что я действительно оглох. Не будь я преподавателем, честно признал бы, что не сразу решился поднять голову. Потому что со всех рядов на меня теперь смотрят три с лишним дюжины заинтересованных глаз. Ждут продолжения.

— В смысле… Зачем вам это, мистер Уизли?

На соседнем ряду отчетливо звучит ехидный смешок из уст девушки, годами бывшей предметом самых неприличных фантазий одного студента Гриффиндора по фамилии Лонгботтом.

— Я вчера весь вечер пересказывала мамины байки про Сивого. Теперь Ронни боится за свою задницу.

И снова здравствуй… Джен. Знала бы ты, как мне порой не хватает твоих шпилек.

— Мисс Джагсон, я бы попросил вас…

Она щурится, как кошка, слизнувшая всю пенку с молока — яркие малахитовые глаза и сердцевидная форма лица только добавляют сходства с хитрой кошачьей мордочкой, — и складывает розовые от помады губы в виноватую улыбку. Рот, пожалуй, крупноват, но кому из нас было до этого дело? Особенно когда помада из розовой стала ярко-красной, а мы сами — взрослыми мужчинами, наконец научившимися приглашать красивую женщину на танец.

— Простите, профессор. Я больше не буду.

А вы бы помнили, профессор, что это пятнадцатилетняя девушка. И что по ней вздыхаете не вы — вас просто ностальгия замучила, — а вон тот невыспавшийся любитель пропадать в теплицах до самой ночи, сидящий двумя рядами левее.

Вы же не так давно учили ее сына.

— Прости. Я знаю, с ним бывает тяжело, а я… Не подумай, что я давлю на жалость, но я действительно ужасная мать, — у нее дрожат руки, под глазами залегли черные от постоянного недосыпа тени, и я вдруг понимаю, что в ее кудрявых волосах давно уже появилась пара седых прядок. Просто никто не замечает их из-за белокурого цвета волос.

И я ничего не могу с этим сделать.

— Глупости. Все дети хулиганят. Иногда не в меру. Хотя я предпочел бы, чтобы это происходило не на моих уроках, но… В любом случае, это не делает тебя ужасной матерью.

Джен, впрочем, об этом не задумывается. Ни о Невилле Лонгботтоме в двух экземплярах разом, ни о сыне, которого у нее еще нет. Она щурит глаза вновь и задает следующий вопрос, кокетливо накручивая на палец одну из коротких светлых прядок. Не потому, что она вздумала заигрывать с преподавателем, а просто потому… Что это она.

— А вы убивали оборотней, профессор?

На галстуке Лаванды блестит зажим-бабочка, сидящая на длинном золотом стебельке. Лаванда сидит на второй парте центрального ряда и улыбается в ответ на какую-то шутку Парвати. И после заявления про ножи уже поздно делать хорошую мину при плохой игре.

— Приходилось.

— И… — бормочет Рон, — как оно?

Омерзительно. Он хрипел, капал на пол слюной, рвал заточенными треугольными ногтями впивавшуюся ему в горло грязную полосу ткани, а я тянул изо всех сил, не чувствуя боли в мышцах. И думал только о том, что мне толком не во что упереться ногой, чтобы давить еще сильнее. Я не знаю, кто из нас был бо́льшим зверем.

И совсем не хочу об этом говорить.

— Страшно, мистер Уизли. Если вам однажды встретится оборотень, то советую бежать от него со всех ног, попутно вызывая на помощь Аврорат.

Готов поклясться, от меня ждали совсем другого ответа. Судя по тому сонному взгляду, которым меня наградили с дальней парты, я сам ждал от себя иного ответа. Это действительно не самое подходящее заявление от мужчины ростом в шесть с лишним футов и со шрамом через всю щеку.

— Но ведь мы проходили оборотней на третьем курсе, и…! — немедленно подключается к разговору главная умница всея факультета. Да уж. Эдак мы до конца урока будем списывать с доски таблицу по классификации защитных заклинаний.

— И что по этому поводу говорил вам профессор Снейп, мисс Грейнджер?

Гермиона удивленно поднимает брови, и я понимаю, что в очередной раз сболтнул — иначе и не скажешь — что-то не то.

— Откуда вы знаете?

А вот теперь действительно приходится делать хорошую мину при плохой игре. Очень плохой.

— О чем, мисс Грейнджер?

Просто отвратительной игре.

— О том, что про оборотней нам рассказывал профессор Снейп, а не профессор Люпин.

Бабочка на галстуке у Лаванды блестит так сильно, что слепит глаза. Совсем не помню, как этот зажим впивался в ладонь. Только потом, разжав руку, я увидел, что острый конец проткнул кожу и вошел почти на пол-дюйма, как толстая хирургическая игла, которой маггловские целители зашивают раны. Почему-то от этого стало легче.

Я сделал всё, что мог. Этого было недостаточно, но последние семнадцать лет я успокаиваю свою совесть тем, что я сделал всё, что было в моих силах.

— Да Снейп небось первым делом рассказал профессору, какие мы тупые, — фыркает Джен, неожиданно приходя мне на помощь. Будем считать, что так и было.

— Вообще-то профессор Снейп выразился совсем иначе…

Она смеется так, словно я не преподаватель, а она не моя студентка. Она прекрасно понимает, что именно должен был наговорить мне Снейп, вздумай я действительно задать ему вопрос о прежних успехах этого курса.

— Простите, профессор, но вы ужасный актер.

Я предпочел бы с этим согласиться. Но будь так, я бы не смог каждый раз смотреть Лаванде в глаза, зная, что каких-то полтора года спустя она будет лежать в крови с разорванным горлом, а я озверею настолько, что задушу ее убийцу ее же грязным галстуком. И буду хранить эту бабочку на длинном цветочном стебельке в глубине набитой фантиками коробки, потому что это всё, что осталось мне от верного друга и просто хорошего человека.

Бабушка всегда говорила, что я излишне сентиментален.

========== Северное сияние ==========

Дверь открывается с лязгом и так неожиданно, что я рефлекторно хватаясь за волшебную палочку, роняя едва зажженную сигарету. Та летит вниз, за влажный от сырости каменный парапет, и сразу же исчезает в темноте. Синистра смотрит в замешательстве — сначала на палочку, а потом на меня — и поворачивается на каблуках, чтобы закрыть дверь.

— Я вас напугала, профессор?

— Нет. Это просто… рефлекс.

Профессиональная аврорская деформация, которую никакими растениями не вытравишь.

— У вас урок?

Если так, то мне лучше бы убраться отсюда побыстрее, чтобы не… Сказать по правде, не вижу в этом ничего предосудительного, поскольку большинство студентов давно уже осведомлено о существовании маггловских сигарет. Более того, большинство студентов осведомлено и о существовании дури, поэтому шутки в стиле «Профессор, а у вас травки не найдется?» я слышал столько раз, что уже даже не раздражаюсь, когда старшекурсники придумывают новую вариацию. Но по статусу нам курение всё равно не положено.

— Нет, просто зашла проверить, — Синистра улыбается, не разжимая губ, и едва заметно качает головой. — Простите. Я привыкла ловить здесь старшекурсников, а не преподавателей, — она кутается в наброшенную на плечи светлую шаль в вялой попытке спастись от постоянно гуляющего на вершине башни ветра и добавляет: — Это было… смело. Ваш разговор перед ужином, я имею в виду.

Не думаю. Не нужно много смелости, чтобы делать то, в чем и заключаются твои прямые обязанности.

— Ничего особенного. Любой бы сделал то же самое.

Синистра качает головой еще раз. В темноте выражения ее глаз толком не разглядишь, и она подходит ближе, будто зная, о чем я думаю.

— Так уж и каждый? Не представляю себе, чтобы тот же Северус мог заявить Амбридж, что ее нельзя подпускать к детям и на пушечный выстрел. И пригрозить ей Азкабаном за использование подобных… заклинаний на студентах. Ради своих слизеринцев — возможно. Но ради Поттера?

Выбор выражений меня, пожалуй, не красит. Как и прямые угрозы, в чей бы адрес они ни были. В свою защиту могу сказать только то, что обычно я более вежлив и меня не так уж просто разозлить всерьез, чтобы я сорвался и начал говорить всё, что только придет в голову. Но у Амбридж это получилось с первого же сказанного ею слова.

— Я уверен, что профессор Снейп куда более доброжелателен, чем пытается показать.

Учитывая, скольким мы обязаны Снейпу в этой проклятой войне, у меня язык не повернется сказать о нем что-то неприятное. И хотя сам Снейп уж очень любит выглядеть в глазах других людей мелочным и попросту мерзким типом, а его манера преподавания до сих пор, бывает, снится мне в кошмарах, я не позволяю себе забыть о том, что он был единственным, кто действительно удерживал Кэрроу в узде весь тот злополучный год.

Это я тогда разбил заклятьем окно в Большом Зале, чтобы позволить ему уйти от МакГонагалл и Ордена Феникса. И это было меньшим, что я мог сделать в благодарность за периодическое спасение от Круциатуса половины Армии Дамблдора.

— Может быть, — соглашается Синистра, не зная, о чем я думаю. Смотрит снизу вверх — вблизи оказывается, что она едва достает мне до плеча, — и ветер бросает ей в лицо пару выпущенных из прически черных прядок. — Но любовные послания от половины старшекурсниц вам, профессор, теперь гарантированы.

Вряд ли. Дались им мои шрамы и седые виски.

— И после этого меня выгонят из дома, — хмыкаю я, испытывая острое желание закурить снова. Пусть никакого дома у меня сейчас толком и нет.

Синистра улыбается, не зная, что в этой шутке слишком много правды.

— Неужели у вас настолько ревнивая жена?

Не хочу откровенничать — хотя ветер и открывающийся с башни вид ночного Запретного Леса почему-то располагают к этому, как никогда прежде, — но что-то нужно ответить. Просто потому, что я не хочу обрывать этот разговор на полуслове. Мне… понравилось, как он начался.

— Ей… непросто со мной. Я слишком много работаю.

Она злится, когда я задерживаюсь в замке допоздна. Обиженно кусает губы, не понимая, почему я не могу взять все эти сочинения с собой, раз они так важны, и просто шагнуть в камин. Проверить домашние работы не в полутемном кабинете, а в гостиной, дизайн которой она продумала до мелочей в надежде свить уютное гнездышко, которого, по ее мнению, у меня никогда не было.

— Я ждала тебя. Опять скажешь, что проверял тесты у младших курсов?

— Я не хотел тащить всё это домой.

— Мне это не мешает.

— Зато мешает мне.

— Неужели? — губы у нее кривятся вновь, и глаза блестят слишком ярко. — Больше похоже, что тебе мешаю я. Не даю, — она почти всхлипывает и обиженно морщит нос, — возиться с чужими детьми.

В последний раз у нее случились преждевременные роды на пятом месяце. Целителям пришлось влить в нее тройную дозу успокоительного, потому что она кричала и выла, как зверь, царапая лицо ногтями и прося вернуть ей ее ребенка. А когда наконец уснула, я просто вышел из Мунго и трансгрессировал в Дырявый Котел. И уже был пьян практически в стельку к тому моменту, когда туда вошла Джен, еле волоча ноги в перемазанных землей сапогах и джинсах. Села на соседний стул за барной стойкой и сказала хриплым каркающим голосом:

— Ого. Что с тобой случилось?

Я любовался игрой света в бокале с виски и поначалу даже не понял, с кем конкретно разговариваю.

— Со мной — ничего.

— О да, — она хмыкнула и коротко кивнула в ответ на приветствие бармена. — По голосу прямо слышно. Бутылку Огдена, пожалуйста.

На этой фразе я почему-то опомнился и попытался завязать нормальный разговор.

— Извини, не узнал. А ты… как?

— Развелась, — бросила Джен и налила виски почти вровень с краями бокала. — Вчера.

— Извини, — бестолково повторил я, пытаясь сообразить, что вообще следует говорить в таких случаях. — Я не знал.

— Ну, — она хмыкнула и залпом отпила половину налитого, забавно наморщив длинный нос. — Ты первый, кому я об этом говорю, — и закатила глаза с размазавшейся черной подводкой, разглядывая высокий деревянный потолок. — Салазар меня побери, да я просто копия своей матери. Что-то с Ханной?

Вопрос она задала, уже сильно понизив голос.

— Да.

— Ребенок? — заговорила Джен совсем шепотом, опуская взгляд и поворачивая ко мне бледное лицо.

— Да.

— Не успели?

— Нет.

Она протянула руку и дотронулась до моей, осторожно сжимая ее поперек ладони длинными пальцами в тонких серебряных кольцах.

— Мне очень жаль.

Из-за этого Ханна тоже злится. Думает, что я что-то скрываю, и раз за разом бросает мне в лицо то одно имя, то другое.

— Ты весь вечер проговорил с женой Рольфа Скамандера, — она не кричит, но повисшее в воздухе напряжение ощущается физически.

— Я не видел Полумну больше полугода. И ты прекрасно знаешь, что мы просто друзья.

— Конечно. И с Дженар Лэнсдорф вы, надо полагать, тоже просто друзья. Ах да, совсем запамятовала, она же развелась. Как и Дафна Гринграсс. Разумеется, им обеим очень нужна поддержка лидера Армии Дамблдора. А их чудесным детям — твердая мужская рука. У обеих ведь сыновья, верно?

Не могу винить ее за то, что она срывается на других женщин. Мне не понять, что она чувствовала, когда ее резали целители, чтобы спасти ее саму и достать мертвого ребенка. Но ни Джен, ни Дафна в этом не виноваты.

— Они здесь не причем, Ханна, и ты прекрасно это знаешь.

— Альбус Поттер тоже? Разумеется, ведь это не ты развлекал его все прошлые выходные. Хотя у него, если ты запамятовал, есть родители.

— Альбус — мой крестник.

И мне стоит всё большего труда говорить ровно, не повышая голоса, потому что всё это мы обсуждали уже миллион раз. Ходили по кругу снова и снова, не в силах прийти к хоть какому-то компромиссу. Я никогда ей не изменял, но я не игрушка, которая будет послушно кивать в ответ на каждое ее слово. И я не могу выбросить из своей жизни полдюжины друзей просто потому, что эти друзья родились женщинами. Я вообще никого не хочу выбрасывать, потому что с людьми так не поступают.

— Разумеется, Невилл, — цедит Ханна, и глаза у нее блестят всё сильнее. — Альбус Поттер — твой крестник, Невилла Криви назвали честь в тебя, Чарли Лэнсдорф — проблемный ребенок, с которым не в состоянии поладить его собственная мать. Такой же проблемный, как и половина Хогвартса. Им всем без тебя не справиться.

— Прекрати, пожалуйста.

Она не слушает. Она слишком обижена и слишком устала. Она хочет чего-то, чего я не в силах ей дать. Хочет заплакать, но вместо этого срывается на крик.

— Почему у нее есть дети, а у меня — нет?! Чем она лучше меня?! Тем, что красивая?! Ты поэтому так смотрел на нее все школьные годы?! А я для тебя кто?! Запасной вариант?! Замена, раз уж она спала с кем угодно, но только не с тобой?!

— Хватит, я сказал!

Она вздрагивает, словно ей отвесили пощечину, и судорожно хлюпает покрасневшим носом. Глаза слезятся так, что она, верно, вообще меня не видит, и спутанные волосы неряшливо лезут ей в лицо. Не хочу… даже прикасаться к ней.

— Прости, Ханни. Я… люблю тебя, ты же знаешь.

Она неловко тычется носом мне в плечо, позволяя обнять себя и расчесать пальцами мягкие светлые волосы. В ней уже не осталось почти ничего от той девушки, на которой я женился. И у меня раз за разом не получается ее вернуть. Наверное, было бы лучше, будь на моем месте Эрни или… Кто угодно, если она почувствует себя счастливой рядом с ним.

Синистра не знает, о чем я думаю, но, наверное, видит что-то по глазам.

— Это, конечно, не мое дело, профессор, но если хотите поговорить…

Не думаю, что можно помочь разговорами там, где не справились две дюжины дипломированных целителей.

— Не стоит, профессор. Я не хочу взваливать на вас свои проблемы.

Она молчит. И черное небо на севере расцветает золотым и зеленым. Будто на поверхности моря поднимаются разноцветные волны, сталкиваясь друг с другом и перемешивая краски.

— Надо же, — бормочу я, отвлекаясь на расцветившие всё небо всполохи. В это время года они появляются реже, чем зимой, но если повезет, то через месяц-полтора на них можно будет смотреть едва ли не каждую ночь. — Aurora borealis. Давненько я ее не видел.

Синистра по-прежнему молчит. Она погибла в Битве за Хогвартс всего за несколько минут до того, как Волдеморт решил дать нам часовую передышку, и при свете северного сияния отчетливее всего видно, что я вновь разговариваю с мертвецом.

========== Кипарис и сердечная жила дракона ==========

Парты теснятся у стен кабинета, нагроможденные друг на друга и заваленные сверху стульями для полноты картины. Просил ведь дать нормальное помещение для дуэльного зала, но нет, госпожа Генеральный Инспектор — вот нигде от нее не избавишься, в какой реальности ни окажись — немедленно подняла крик, что доложит «самому Министру об этом вопиющем самоуправстве». И разумеется, ввернула свою любимую фразу «Кто же будет нападать на детей?». Хотел ответить, что «лорд Волдеморт», но вовремя опомнился. Всё равно никто, кроме меня самого, не понял бы юмора, да и так откровенно провоцировать Амбридж на конфликт в моей ситуации будет не умно.

Пока Дамблдор раздумывает над починкой Маховика времени, забросившего меня в это время — или делает вид, что раздумывает, а сам разрабатывает очередной сложный план, — мне лучше не привлекать к себе уж слишком много внимания. Кто знает, не придет ли Долорес в голову озаботиться проверкой документов профессора Ньюмана, раз уж Министерство так серьезно настроено против Дамблдора и его сторонников. Не говоря уже о том, что я должен постараться сохранить последовательность событий в относительно неизменном виде, а не переделать ее по своему усмотрению, приведя к победе Волдеморта или еще чему-нибудь пострашнее. И зная меня, я бы готовился к «пострашнее».

Впрочем, в понимании пятого курса Гриффиндора и Хаффлпаффа самое страшное — это однокурсник с реакцией быстрее твоей. Поскольку одно из сегодняшних практических заданий заключается в том, чтобы обезоружить противника на скорость. Когда я заговорил об Экспеллиармусе в первый раз, половина курса, разумеется, удивленно подняла брови — немедленно вызвав у меня чувство дежа-вю, — но стоило перейти от отработки движений к практике с живым противником, как самоуверенности у них резко поубавилось.

— Экспеллиармус!

— Взмах должен быть резче и короче, мистер Уизли. Я говорил, что вам нужно больше практики. Надеюсь, вы практиковались при выполнении домашнего задания на этой неделе?

Сомневаюсь, что так, но Рон поспешно кивает и подбирает палочку с пола. Готов поспорить на все растущие в моих теплицах Мандрагоры, что уже через десять секунд Джастин обезоружит его еще раз. И что если я не прекращу ходить из одного конца класса в другой под таким количеством летящих в обе стороны заклинаний, то рано или поздно кто-нибудь из них попадет и в меня.

И скорее рано.

— Экспеллиармус!

— Вы слишком тянете ударный слог, мисс Патил. Не буду отрицать, что некоторые заклинания работают лучше, если их пропеть, а не просто произнести, — дань полузабытой магии друидов или еще каких-нибудь древних племен, теперь уже толком не разберешься. — Но в бою это будет только на руку вашему противнику. Волшебник, лишившийся палочки, проигрывает сражение в девяти случаях из десяти.

— Экспеллиармус!

— Смелее… мисс Абботт. Не стойте столбом.

А она именно это и делает. Глаза блестят, словно она того гляди расплачется, пальцы левой руки вцепились в рукав мантии, из косички выбились и лезут в лицо, мешая обзору, длинные пряди волос. Хаффлпафф, конечно, никогда не был факультетом рвущихся в любую драку дуэлянтов, но это слишком даже для Ханны.

— У меня… не выходит, профессор.

— Одну секунду, мисс Боунс, остановитесь. Меня обезоруживать не нужно.

Судя по тому, что сейчас происходит тремя ярдами правее, я и сам прекрасно себя обезоружу. Но мне придется немного подождать.

Ханна кусает губы — не иначе, как ждет, что сейчас с нее снимут баллы, — и сжимает пальцы в кулак, стоит только дотронуться до ее запястья.

— Вы слишком напрягаете руку. Палочка — ее продолжение, она должна двигаться легко и свободно. Не зажимайте ее в кулаке, это крайне неудобная для колдовства позиция. Физическая сила против обезоруживающего заклинания вам все равно не поможет, этим вы только лишаете себя преимущества.

Удобно, что она правша, так я могу одновременно и направлять ее палочку, и показывать правильное движение своей.

— Видите?

— Да, профессор.

— Попробуйте сами.

Первая попытка выходит… вялой. Хорошо, повторим. Слава Мерлину, что здесь нет слизеринцев. Паркинсон бы уже выдала свое излюбленное «корова Абботт», и я потратил бы пол-урока на то, чтобы осадить одну студентку и долго успокаивать другую.

Паркинсон сидит за барной стойкой и давится очередным бокалом с виски. Судя по ее покрасневшему лицу в черных потеках вокруг опухших глаз и сдавленному истеричному хихиканью, это уже по меньшей мере пятая порция. И она Паркинсон совсем не на пользу. Ханна протирает полотенцем бокалы и косится на бывшую однокурсницу с таким видом, словно ждет от нее Аваду прямо в голову. И, кажется, облегченно выдыхает при виде меня, старательно натягивая на побледневшее лицо дружелюбную улыбку.

— Привет, Невилл. Хочешь… чего-нибудь?

— К-кого я вижу, — икает Паркинсон, оборачиваясь через плечо, прежде чем я успеваю ответить на приветствие. — Эт-то же наш г-грозный победитель з-змей с-собс-ственной перс-соной! Ш-што, бывш-ших однокурс-сников гонять надоело? Приш-шел поиграть мус… муску…

Похоже, что в таком состоянии это для нее слишком сложное слово.

— Мус-скулатурой на радос-сть оф-фицианткам? — таки справляется Паркинсон и шумно тянет виски из бокала, вытягивая губы. Ханна заливается обиженным румянцем и поспешно хватает новый стакан. — Т-тоже мне Мис-стер Каменная С-стена и Главная За-защита Домоз-зяек. С-сколько в тебе там рос-сту, ш-шесть футов и четыре дюйма? Не меньш-ше, у меня глаз-алмаз, з-знаешь ли.

Не буду спорить, хотя сейчас ее глаза больше похоже на две щелки, и непонятно, как она вообще ими видит.

— Ну как, уж-же вс-сех чис-стокровных в Аз-зкабан за-засадил, герой?

Поскольку я сам чистокровный, она, видимо, ждет, что меня это заденет. Не задевает — в Азкабан сажают не за статус крови, что бы Паркинсон там ни думала, — но я всё равно говорю Ханне, когда нас разделяют еще ярда три, если не больше:

— Не наливай ей больше.

— Х-ха! — огрызается Паркинсон. — Будет налив-вать, пока у меня ес-сть деньги. Или ты никак эту корову трах-хаешь, раз она теперь т-тебя с-слушает?

Ханна краснеет от лба до подбородка и утыкается взглядом куда-то в пол. Нехорошо.

— Шла б ты домой, Паркинсон, — советую я, но от моего спокойного тона она злится только сильнее. Похоже, что в первую очередь она рассчитывала именно на мою реакцию, а возможность задеть Ханну — это не более, чем приятное дополнение.

— Или ш-ш-то? Думаеш-шь, я тебя боюсь? Ты ни на что негодный олух-х, Лонгботтом, и всегда им будеш-шь, как бы ты при этом ни вы-выглядел. Да по с-сравнению с нормальными мужчинами ты – пуф-ф! Один пш-шик. Нич-чтожес-ство!

И всё же из нас двоих это не я сейчас напиваюсь в совершенно пустом — за исключением пары искренне ненавидимых бывших однокурсников — пабе из-за того, что один такой «нормальный мужчина» женился на «очаровательной мисс Астории Гринграсс». Об этом знаменательном событии сегодня написали во всех газетах и даже передали несколько раз по радио. Надо полагать, в Малфой-мэноре сейчас самый разгар празднования.

Нам по двадцать три, и мы должны бы радоваться жизни — или что еще полагается делать в этом возрасте? — но половина из нас определенно свернула не туда в девяносто седьмом году. И теперь не может найти дорогу обратно.

— Камин работает? — спрашиваю я, и Ханна судорожно дергает головой в коротком кивке, не поднимая глаз. Паркинсон шипит, как рассерженная змея — словно ее по меньшей мере хлестнули заклятьем, а не просто подняли со стула и поставили на ноги, — и впивается ногтями мне в руку.

— Убер-ри от меня с-свои лапы!

— Дом у тебя к каминной сети подключен, я надеюсь?

— Не хочу! — воет Паркинсон, спотыкаясь на каждом шагу — хотя ноги переставляет самостоятельно и вполне бодро — и вонзает ногти еще сильнее.

— А куда хочешь?

От меня здесь всё равно толку будет немного. Вздумай я попробовать ее успокоить, и она в лучшем случае плюнет мне в лицо.

— К Милли! Булс-строуд-х-холл.

Булстроуд — так Булстроуд. Может, там сумеют подобрать правильные слова и Отрезвляющее зелье, которое Паркинсон выплеснула бы нам с Ханной, опять же, в лицо. Хотя, думается мне, «Милли» такому подарку тоже не обрадуется.

Ханна облегченно выдыхает еще раз, когда в камине с ревом вспыхивает и мгновенно гаснет зеленое пламя. Но упрямо смотрит в пол, пытаясь спрятать лицо за длинными волосами.

— Не бери в голову. Ты же знаешь, от Паркинсон хорошего слова в жизни не дождешься.

Она мотает головой — так сразу и не поймешь, что она хотела этим сказать — и отворачивается, когда я захожу за барную стойку. Светлые волосы пахнут чем-то цветочным — искусственным запахом духов, в котором не сразу почувствуешь отдельные нотки — и щекочут гладкими прядками, если уткнуться в них носом. Ханна не отстраняется. Не отталкивает обнявшую ее поперек талии руку, но и не двигается вообще и упрямо молчит.

Она всегда была такой. Быть может, я предпочитал этого не замечать. Или принимать ее боязливость и меланхолию за тонкую натуру. Женщина, которая способна увидеть опасность даже в цветочном кусте, разве её не хочется защищать? Если она настолько ранима, что даже одно брошенное вскользь оскорбление вызывает у нее слезы, а у тебя — приступ ярости.

Это звучит красиво только первое время. Когда нужно показать девушке с дрожащими руками, как правильно сотворить совсем несложное — если у тебя в руке правильная палочка — заклинание. Когда нужно вытащить ее из-за барной стойки и закружить по пустому пабу без музыки и не всегда попадая в несложный такт вальса. Когда говоришь ей, что она самая красивая, когда целуешь ее в темноте, и кожа у нее настолько светлая, что в тот момент ты думаешь, будто она светится. Мыслишь какими-то метафорами о свечении прорезающих темную воду лунных лучей, о чем никогда не скажешь вслух, потому что сам понимаешь, как глупо это будет звучать, но продолжаешь воспринимать то, что видишь, в неловких, почти лишенных рифмы стихах.

Но когда нужно повторять одно и то же из года в год, когда нужно говорить, нужно убеждать, нужно настаивать, что всё совсем не так плохо, как ей кажется, что она способна на большее и что ее враги не прячутся за каждой колонной и не становятся розовыми кустами… Дело не столько в детях, сколько в ней самой. Меня это вымотало. У меня нет чувства жалости к самому себе — ни этому мне, ни тому, что отрабатывает Экспеллиармус и не имеет ни малейшего понятия, что через каких-то десять лет Ханна Абботт станет Ханной Лонгботтом, — но я… должен бы испытывать радость, зная, что здесь у них всё только впереди.

А не думать о том, что я уже не хочу возвращаться к этому началу.

С куда большей радостью я бы принес самому себе другую палочку, чем ностальгировал о первых, подчас очень неловкихсвиданиях с будущей женой. Необходимость колдовать этой палочкой всегда представлялась ему — мне — чуть ли не каторгой.

— Мистер Лонгботтом, задержитесь после урока.

Задерживается. Или правильнее было бы сказать: «Задерживаюсь»? Мнется на одном месте, не сразу решаясь сделать первый шаг в сторону кабинета. Здесь стоило бы сразу напрячь память и вспомнить пару конкретных моментов двадцатилетней давности, но хоть я и старше на эти двадцать лет, мы по-прежнему остаемся одним человеком.

— Присаживайтесь, мистер Лонгботтом. Хотите чаю?

Разумеется, соглашается. Соглашаюсь? Чувствует запах чайных листьев и вишневых ягод и заинтересованно поднимает брови. Но пробует с опаской, отпивая совсем крохотный глоток, и только после того, как убедится, что я уже выпил первым и… Надо полагать, не отравился.

Интересно. Как и то, насколько мы сейчас должны быть похожи со стороны. Не внешне, а языком тела, который подчас способен испортить даже самую искусную маскировку. Сидим уж точно одинаково, разве что пятнадцатилетний Невилл еще не избавился от привычки сутулиться. Или, скорее, только успел ее приобрести. Кажется, как раз на четвертом курсе я и начал расти с такой скоростью, словно кто-то исподтишка подлил мне Костероста в тыквенный сок. Бутылки так три.

— Можно вашу палочку?

Я до сих пор помню, какой она была наощупь, но профессор Ньюман этого знать не может. Приходится изображать вежливый интерес. Второй я… До сих пор не понимаю, как мне обращаться к нему — к себе — в собственных мыслях, потому что при каждом взгляде на это лицо у меня возникает ощущение, будто я смотрюсь в кривое зеркало. У отражения еще нет шрама, но есть пухлые щеки и куда более неряшливо подстриженные волосы, из-за чего оно постоянно пытается спрятать глаза за челкой.

Сюрреализм какой-то. Готов поклясться, ни одного стороннего наблюдателя мой подправленный Трансфигурацией нос сейчас не обманет.

— М-мою? — осторожно уточняет отражение, делая еще один небольшой глоток. Палочку при этом отдавать не спешит. И Мерлин бы с ней, я бы свою тоже кому попало в руки не дал, но чем его так смутил обыкновенный чай?

Хм. Действительно. Было бы куда удивительнее, если бы не смутил.

— Мистер Лонгботтом, я понимаю, что вам будет сложно поверить мне на слово…

Отражение настораживается еще сильнее и с силой сжимает чашку в пальцах, не обращая внимания на то, что она должна быть очень горячей. Определенно, мы на верном пути.

— Но я не Бартемиус Крауч.

Здесь бы стоило действовать осторожнее, но мне будет куда проще добить собственного доверия, если мое отражение почувствует себя равным взрослому человеку. Ему это в новинку, потому что в такой манере с ним не разговаривал ни лже-Грюм, ни уважаемый половиной Гриффиндора Люпин, который по бо́льшей части тратил свое свободное время на то, чтобы научить Гарри заклинанию Патронуса. Не могу его винить в чем бы то ни было, поскольку и сам сейчас озабочен проблемами одного конкретного студента, а не всего курса в целом.

Отражение растерялось.

— И я понимаю, что вы чувствуете, — продолжаю я, зная, что в этом возрасте и при таком удивлении он — я — не решился бы перебить даже сокурсника, не то что преподавателя. — Но вы должны понимать, что этот человек был Пожирателем Смерти. Убийцей и манипулятором, которому, уж простите за прямоту, не составит особого труда… — а вот здесь действительно стоит быть осторожнее, чтобы не превратиться в мужскую версию МакГонагалл, считающую всех непроходимыми идиотами. — Воспользоваться неопытностью пары школьников. Вы ничего не могли с этим сделать, и вы не смогли бы его раскусить. Не потому, что вы глупы, я ни в коем случае не хочу этого сказать. Но вам еще не хватает опыта, мистер Лонгботтом. Вы слишком молоды для того, чтобы замечать тонкости, какие мог бы заметить я, окажись я на вашем месте. И если даже такие умы, как профессор Дамблдор, не заметили подмены, то вам уж тем более не стоит в чем-либо себя винить. Иногда нужно очень четко знать, куда смотреть, чтобы понять, что что-то идет не так.

И я молчу. Того гляди, запутаюсь в местоимениях окончательно, но вся суть в том, что после этого в кабинете повисает тишина, которую не нарушает даже жужжание какой-нибудь мимо пролетающей мухи.

— Хотите, — я добавляю в голос осторожные вопросительные нотки, — поговорить об этом?

Отражение по-прежнему хранит молчание. Прячет глаза за спутанной челкой и тщательно обдумывает услышанное, прежде чем осторожно качнуть головой. И протягивает через разделяющий нас стол свою палочку. Рукоятью вперед.

Пытается показать, что действительно доверять мне он, разумеется, еще не готов, но… ему бы этого хотелось.

Светлое дерево теплеет под пальцами и выстреливает красно-золотыми искрами, когда я поднимаю палочку острием к потолку. Надо же. Не думал, что она меня узнает.

Кипарис и сердечная жила дракона, палочка благородного дуэлянта, привыкшего вести людей за собой, а не покорно следовать за другими. Разумеется, в школьные годы она совсем мне не подходила.

— А у меня, — робко и как-то совсем глухо вставляет мое отражение, завороженно глядя на гаснущие в воздухе искры. — Она так не делает.

И, осмелев, делает большой глоток, разом отпивая почти половину чашки.

— Я не знаток психологии волшебных палочек, — говорю я, возвращая отцовскую палочку точно так же, как и получил, рукоятью вперед, и стараясь не коснуться самого себя даже кончиками пальцев. — Но думаю, что она… очень обижена.

— Обижена? — непонимающе повторяет мое отражение, отставляя полупустую чашку в сторону. Бережно — почти благоговейно — держит палочку в обеих ладонях и поднимает на меня глаза, забавно хмуря темные брови. Неужели я так же делаю? — Но на что ей обижаться?

— Это палочка мракоборца, мистер Лонгботтом. Что вы, конечно же, знаете лучше меня. Она годами сражалась с последователями лорда Волдеморта — он вздрагивает, передергивая плечами, и я коротко киваю, исправляя свою оплошность. — С последователями Сами-Знаете-Кого. Эта палочка участвовала и в дуэлях, и в настоящих битвах не на жизнь, а на смерть. Но… Простите, если мои слова покажутся вам циничными, но после этого ее вдруг положили пылиться на полку, чтобы десять лет спустя отдать ребенку, который еще не может наколдовать ни одного заклинания. Можно сказать, что для вашей палочки Хогвартс — это заслуженная пенсия. Но она предпочла бы погибнуть в бою.

— И что же мне с ней делать? — растерянно спрашивает мое отражение, хмуря брови еще забавнее, чем прежде.

— Почему бы не… попробовать договориться? Вам уже не одиннадцать, да и… Не хотелось бы забегать вперед раньше времени, но у меня есть одна идея… Нечто вроде дуэльного клуба. Могу я… рассчитывать на ваше участие? Не поймите превратно, но дуэльная практика вам не помешает. Обидно иметь такой потенциал и никак его не развивать из-за постоянно меняющихся учителей.

Глаза у него немедленно вспыхивают в ответ. Мои глаза, отражения которых мне порой очень сильно не хватает в настоящем зеркале. Прожив тридцать пять лет с зелеными глазами, я каждый раз вздрагиваю, как в первый, видя вместо них синие.

— Я… я бы очень хотел, профессор. Если… если вы считаете, что у меня получится.

— Я в вас не сомневаюсь, мистер Лонгботтом. Еще чаю?

========== Песочные часы ==========

Штативы для телескопов всегда расставлены в обманчиво-хаотичном порядке, и если представить их самих в виде звезд, которые нужно нанести на карту, то получится Созвездие Змеиного Клубка. Синистра же каким-то образом ухитряется проходить между ними, не задевая длинными полами мантии даже их тонкие ножки. Не помню, чтобы я обращал на это внимание в школьные годы, но готов поспорить, что между студентами она лавирует так же ловко, успевая заглянуть в каждую звездную карту и указать на каждую неточность.

Звезд сегодня не будет. Небо в тучах до самого горизонта — угольно-черное на востоке, низко нависшее над такими же черными горными пиками, и бледно-серое на западе, где сквозь облака еще пробиваются такие же бледные солнечные лучи. Ночью будет буря. На вершине Астрономической Башни всегда дует холодный сильный ветер, но всякий, кто проживет в замке хотя бы год, легко отличает просто ветер от предвестника идущего с моря ночного шторма.

— Не возражаете? — спрашиваю я прежде, чем щелкнуть колесиком зажигалки.

— Ничуть, — она пожимает плечами и взмахом волшебной палочки ставит один из штативов несколькими дюймами правее. — Тяжелый день?

— Ничуть, — я возвращаю Синистре ее же фразу, и она приподнимает уголок губ в почти снейповской усмешке.

Вы идиот, Лонгботтом.

Сквозь тучи прорывается еще один солнечный луч, и на секунду кажется, что рядом со мной вырастает еще одна тень. Отбрасывает с лица волосы, привычным движением собирая их в горсть, словно хочет завязать короткий хвостик, и опускает руку на уровень груди. Исчезает до того, как успевает сложить пальцы в нужный жест, но я прекрасно знаю, что конкретно он хотел показать и Снейпу, и моим мыслям.

Что за неуважение.

Если ты сейчас о себе, то ты действительно идиот. Каким бы героем он ни оказался впоследствии, не забывай, что при этом он был еще и редкостным засранцем. Ты не мог ответить ему в пятнадцать. Ты правильно сделал, что ответил ему теперь.

— Не лукавьте, профессор, — соглашается Синистра с человеком, который остался далеко впереди, но по-прежнему протягивает мне руку, не дожидаясь, когда я наберусь смелости его об этом попросить. — Вся школа уже в курсе.

Ветер сносит струйку табачного дыма за парапет, мгновенно растворяя ее в воздухе.

— Думаете, я не прав?

— Что ж… — тянет Синистра, сделав вид, что задумалась об этом всерьез. — Никто из нас не любит, когда другой преподаватель оспаривает наши методы. В том числе и наказания. Но мы все прекрасно знаем о деле Лонгботтомов. Конечно, меня сегодня не было в подземельях, — как не было и профессора Ньюмана, якобы узнавшего о случившемся лишь со слов других студентов, но об этом она ничего не говорит. — Если Северус действительно снял баллы только с Гриффиндора, никак не отреагировав на шутки мистера Малфоя о больнице Святого Мунго… Полагаю, вам следовало поставить его на место прилюдно, а не во время педсовета.

— И унизить его на глазах у учеников? А как же авторитет?

Синистра улыбается так, словно я сам ученик, которому нужно объяснять очевидные вещи.

— Не чтобы унизить, а чтобы показать ученикам, что человек, у которого есть власть, тоже может… ошибаться. Да, вы правы, это не то слово. И здесь дело не в том, что мистер Малфой сам не понял, что именно он сказал. А в том, что Северус действительно тиранит своих учеников, пользуясь тем, что они ничем не могут ему ответить. Он настолько хотел унизить мистера Поттера, что даже не задумался о том, как будет чувствовать себя мистер Лонгботтом. И, будем откровенны, профессор, даже в Слизерине далеко не все любят нашего, — мне чудится едва слышный смешок, — мастера зелий. Авторитет Северуса — это авторитет тирана и порой редкостного самодура. Если кто-то из преподавателей вдруг скажет ему, что он не прав, на авторитете это никак не отразится. Дети и сами видят, что он предвзят и мелочен. Но они будут знать, что с этим можно бороться. Конечно, им не следует забывать об уважении к учителю, но если учитель позволяет себе оскорблять учеников, то пусть будет готов, что рано или поздно ему кто-нибудь ответит.

Мне сложно с этим согласиться, потому что я знаю то, чего не знает Синистра. В скором времени этим детям придется бороться не с «самодуром» Снейпом, а с садистами Кэрроу. Быть может, это и к лучшему, что перед Кэрроу, Сивым и прочими Пожирателями мы… кхм… вдоволь натренировались на Снейпе и Амбридж. Но всё же эти двое — наименьшая из неприятностей.

Пожалуй, Гермиона сказала бы, что я обесцениваю чужие проблемы. Что это сродни убеждению, будто трудности тех же домовых эльфов несравнимы с бедами волшебников, потому что эльфам не нужно свергать тиранов и рушить вековые устои. Вероятно, она права. Но мне трудно всерьез проникнуться проблемами пятнадцатилетних детей, если эти проблемы заключаются только в плохой оценке за очередное эссе по Зельеварению. Я знаю, что через каких-то полтора года эта школа превратится в концентрационный лагерь, а дети — в живые мишени для отработки Непростительных заклятий, и никому из нас уже не будет дела даже до аттестатов. Какие уж тут сочинения?

— Но мне кажется, — продолжает Синистра, думая о чем-то своем, — что вас в первую очередь задело само отношение Северуса к мистеру Лонгботтому. Простите, если вмешиваюсь не в свое дело, но в школьные годы вы…?

— Плелся в самом хвосте факультета, ничего из себя толком не представляя, — соглашаюсь я и подношу огонек зажигалки к новой сигарете, прикрывая его рукой от ветра. — Думаю, что на четвертом-пятом курсе мое имя в лучшем случае помнили однокурсники, а вся остальная школа знала разве что «о том парне, который вечно попадает впросак». Хотите сказать, что во мне по-прежнему сидит обиженный на весь мир ребенок? Что ж, если и так, то пусть сидит дальше, мне жаль выгонять его на мороз.

Мне трудно сказать что-то действительно хорошее о школьных годах — они были обыденными в худшем смысле этого слова — но я всё же не считаю, что зациклен на них и постоянно возвращаюсь к мыслям о том, как меня обидели на первом или на втором курсе. Я бы, пожалуй, мог превратиться в такого человека, но…

Все несданные сочинения меркнут по сравнению со въевшимся в одежду и волосы запахом лекарственных зелий в Мунго. Родители, бабушка, Ханна. Друзья, у которых тоже бывают трудные времена.

Дверь открывается бесшумно. Обыкновенная белая дверь, разделяющая тусклое освещение коридора и почти кромешную темноту одноместной палаты.

— Заходи, я не сплю. Только дверь прикрой, — она отвечает раньше, чем я успеваю задать вопрос, и при том свете, что дает выходящее на задний двор госпиталя окно, видна только шапка подстриженных вровень с подбородком волос и линия шеи, кажущейся еще тоньше из-за спутанных кудрявящихся прядок.

— Прости, я…

— Дай угадаю. Только узнал? — она говорит спокойно, без малейшего намека на упрек в голосе, и на секунду мне даже мерещатся блеснувшие в улыбке зубы. — Но ведь узнал и пришел же. Нет. Не зажигай свет. Так… уютнее.

— Тогда я непременно расколочу вазу, ты же меня знаешь.

Она глухо смеется, вдруг срываясь на громкий душащий кашель, но в следующую секунду уже говорит хриплым усталым голосом.

— Всё нормально. Только не зови целителей. Это, — голос дрожит и срывается вновь, как у ребенка, получившего долгожданный подарок на день рождения, — мои любимые? Они же не цветут в это время года.

Она знает ответ еще до того, как задает вопрос, но прячет лицо в принесенных цветах, словно иначе не чувствует их запаха и хочет убедиться наверняка. А еще она так же наверняка знает, что их нужно было вырастить заранее, посадив семена еще несколько дней назад, чтобы сегодня бутоны уже распустились. Она ничего не смыслит в Гербологии, но об этом догадалась бы даже на первом курсе.

— Спасибо, Невилл.

Будь неладна твоя работа, из-за которой ты удивляешься таким мелочам. А еще не спишь по ночам и корчишься на полу, кашляя кровью.

Меня там не было, но, по словам ее сослуживцев, это выглядело так, словно ей перерезали горло. Только не снаружи, а изнутри и вся кровь пошла ртом, отчего она едва не задохнулась.

Она шуршит тонким одеялом и простыней, садясь и нашаривая палочку на прикроватной тумбочке, чтобы наколдовать вазу с водой для цветов, а потом протягивает холодную подрагивающую руку и хватается за мою.

— Мартин уже приходил? — не знаю, зачем я это говорю, если это совсем не те слова, которые она будет рада услышать. От любого человека и в любой ситуации. Я бы, пожалуй, тоже злился, если бы даже четыре года спустя все только и делали, что спрашивали меня о человеке, с которым я давно в разводе.

— Он хотел забрать к себе Чарли, и я должна быть благодарна уже за это, — ее голос становится глуше и в нем звучат странные нотки, которые я не могу толком разобрать и понять.

— Хотел, но не забрал?

— Разумеется. Ты же знаешь мою мать.

Она шуршит одеялом вновь, садится медленно и будто с трудом и вдруг почти падает вперед, прижимаясь щекой к моей груди, когда я ловлю ее за плечи. Хватает меня за обе руки и молчит. Минуту, две. Дышит тяжело и шумно, с шорохом царапает ногтями ткань рубашки и судорожно мотает головой, когда я всё же пытаюсь отодвинуться.

— Не уходи.

— Джен.

— Ханна? — она поднимает голову и задает вопрос всё тем же ровным голосом. Слишком ровным, чтобы можно было не заметить, насколько тяжело ей это дается.

— Она моя жена.

Несколько секунд я не слышу ничего, кроме ее дыхания. И вижу одни лишь зеленые глаза, блестящие в темноте, как у кошки.

— Везет же ей.

Сомневаюсь. Она заслуживает мужа куда лучше того, что будет засиживаться за работой до поздней ночи или тратить время не на жену, а на случайно найденный прототип Маховика времени неизвестно каких годов сборки.

Ханна заслуживает гораздо большего, чем мужа, который найдет в себе силы признать, что больше не любит ее, только если случайно вернется на двадцать лет назад.

========== Дементор ==========

Комментарий к Дементор

Писалось под Within Temptation — Forgiven.

Снегу за ночь намело едва ли не на фут выше обычного, и если студенты переносят эту неприятность без особых жалоб, то половина студенток не перестает ворчать и жаловаться вполголоса. А я говорил надеть брюки.

— Но это же не изящно! — спорит в своей обычной манере Лаванда, отряхивая мокрый снег, налипший на ноги в шерстяных колготках от ботинок до самых колен.

— Зато практично, — фыркает Джен, вытряхивая этот же снег из кудрявых волос. Детеныш нунду ворчит с точно такой же интонацией, недовольно переступая лапами по холодному белому насту — не проваливается, что удивительно, ведь он размером с овчарку, — и мотает лобастой головой, пытаясь стряхнуть ошейник из металлических пластин. Под низко надвинутым на лицо черным капюшоном вспыхивают огоньками зеленые глаза, и рука в черной кожаной перчатке выпускает из петли поводка еще полфута.

— Взмах четче, мистер Уизли, — вмешиваюсь я, когда Рон пятится от рычащего на него звереныша и пытается поднять Протего. То упорно мерцает и дрожит, как готовый лопнуть мыльный пузырь. Недостаток концентрации налицо. — Правильно поставленный щит — это уже половина победы.

Или хотя бы шанс выжить, не оставшись без головы при встрече с каким-нибудь Акромантулом. Была бы моя воля, выжег бы весь Запретный Лес, потому что встреча с Акромантулом состоится всего через полтора года. И двоим членам Армии Дамблдора действительно откусят головы.

В этот момент я уже поворачиваюсь спиной, но готов поспорить, что все остальные сейчас видят кривое подобие улыбки под черным капюшоном.

Черный плащ не шелестит по каменному полу — не доходит и до щиколоток в тяжелых черных ботинках, — но мне всё равно чудится тот особенный шорох, что повсюду сопровождает стражу Азкабана. Даже выбивающиеся из-под капюшона черные волосы кажутся частью плаща, а лицо — безжизненной маской, застывшей в одной-единственной эмоции равнодушия. Только глаза и горят: яркие, малахитово-зеленые, единственное цветное пятно на белом лице в белых шрамах, да и то с густой черной подводкой на устало опущенных веках.

— Лонгботтом, значит? — голос у нее хриплый, каркающий, не то прокуренный за годы работы в Аврорате, но то окончательно сорванный. Там же. — Похож.

Смотрит она пристально, глаза в глаза, и, наверное, привыкла, что от этого ее взгляда люди начинают ерзать на стуле и нервно заламывать пальцы.

— Я рассчитываю на вас, Джульет, — говорит Дамблдор, куда больше заинтересованный подброшенной ему игрушкой — сломанным Маховиком Времени, — чем всеми этими проволочками с поддельными документами. — Мальчику нужно прикрытие на время.

— И вы хотите, чтобы я пристроила в Аврорат непонятно кого и непонятно откуда? — темные губы расходятся в кривой усмешке, больше напоминающей звериный оскал. — А вы знаете, что за это я пойду под трибунал и в лучшем случае на пожизненное в Азкабан? Мы тут не в игрушки играем, профессор, — последнее слово она цедит, словно ругательство, но директор принимает добродушный вид. Не удивлюсь, если думает что-нибудь в духе «Мне жаль тебя, девочка». Вот только ей не нужна ничья жалость.

Детеныш нунду рычит и скалится, оставляя на снегу глубокие борозды от когтей.

— Вот ебанина, — бормочет Джен и запоздало тушуется, когда я вопросительно поднимаю бровь. — Ой-й.

— Полная, — соглашается ее мать и спускает звереныша с поводка. Нунду приседает на задние лапы, с утробным рычанием хлеща хвостом по снегу и собственным бокам. Милейшая женщина, если так подумать. Натравила хищника класса «А» — по мракоборческой классификации — на своего единственного ребенка и теперь ждет, чем дело кончится. Я, конечно, утрирую, но будь я на ее месте, и едва ли бы решился на подобные эксперименты. По сравнению с командором мракоборцев, у которой за плечами двадцать лет боевого стажа, скорость реакции у меня уже не та.

Джен пятится по снегу спиной вперед. Ставь щит. Быстрее. Прыгнет же сейчас. У тебя счет идет на секунды, ставь этот чертов…

Палочка со свистом рассекает холодный воздух, и метнувшийся вперед нунду врезается лобастой головой в прозрачную преграду. Джен валится спиной в снег, еще пытаясь — рефлекторно, на одном только инстинкте — убраться подальше от когтистых лап и изогнутых клыков, а ее мать медленно поворачивает голову в мою сторону.

— Профессор Ньюман, вы, помнится, хотели научить детей ставить Щитовые Чары в полевых условиях.

— Безусловно, командор, но я не хотел, чтобы кого-нибудь из них съели в процессе.

Она молчит до самого конца занятий — смотрит так, что кажется, будто она видит всех студентов разом и каждое их движение одновременно, — дожидается, когда раскрасневшиеся, засыпанные снегом подростки понесутся наперегонки в направлении школы, бросая друг в друга слепленные впопыхах снежки, а потом хватает меня одной рукой за плечо. Тем же жестким движением, с каким сжимает в пальцах поводок.

— Так, профессор, что у тебя с моей дочерью?

Признаться, я растерялся. Она прекрасно знает, откуда я свалился ей на голову и что там меня ждет жена, но при этом думает, что я… Да Мерлина ради, ее дочери сейчас всего пятнадцать лет. Я ей в отцы гожусь. И я не Долохов, для которого… Ладно, тут я наговариваю. Бессменная любовница Долохова была младше его на десять лет, а не на двадцать. Но для меня и такая разница в возрасте была бы чересчур.

— Ничего.

— Неужели? — зеленые глаза смотрят так, словно она хочет прожечь во мне дыру взглядом. Она ниже меня на десять дюймов, но не испытывает ровным счетом никаких неудобств от того, что ей приходится запрокидывать голову, чтобы посмотреть мне в лицо.

— Мэм, я не знаю, что заставило вас подумать, будто я…

— Ой, избавь меня от этого официоза, — каркает она и поправляет край черного капюшона. Со стороны Запретного Леса дует холодный северный ветер. — Знаешь, что я тебе скажу? Иногда нужно положить член на то, что думает общество, и сделать так, как хочется тебе, а не всем остальным. Если двадцать лет спустя у Невилла Лонгботтома будет возможность затащить в постель женщину, которая ему действительно нравится, а не которую ему навязала бабушка или его собственные комплексы, то парню стоит хотя бы попытаться.

Никого мне комплексы не навязывали. Но готов поклясться, что она знает, о чем я сейчас подумал.

— Она моя дочь, Невилл. И я лучше других знаю, как сильно женщинам в моей семье везет с мужчинами. В моем поколении нормальный мужик достался только Джанет, да и та четырнадцать лет гнила со своим… возлюбленным в Азкабане. Стерва, — она почти смеется, хотя в недавнем побеге Пожирателей нет ровным счетом ничего забавного. Мне пришлось потратить несколько часов, чтобы донести до самого себя мысль, что пятнадцатилетний школьник при всем желании не сможет отомстить Лестренджам так, как они того заслуживают. — Та еще удача, не правда ли? И вот смотрю я на тебя и думаю: может, хоть Дженар повезет?

На Ханну ей, конечно же, плевать. И ее трудно за это осудить, хотя я не понимаю, почему она говорит это мне? Неужто все остальные внушают еще меньше доверия?

— Мэм…

— Сам смотри, — вновь каркает она и отпускает мое плечо, чтобы вытащить из кармана пальто золотые песочные часы на длинной цепочке. — Я сводничеством заниматься не буду, мне никогда не нравилась эта чистокровная манера подбирать детям женихов.

И роняет Маховик мне в руку.

— Я могу…? — бестолково спрашиваю я, хотя ответ очевиден.

— Можешь. Только не напутай в очередной раз и не улети еще на двадцать назад. И… дело твое, конечно, но я бы хотела, чтобы ты задержался в этой чудесной школе. Долорес темнит, о чем тебе наверняка известно лучше меня, а мне сейчас некогда с ней разбираться.

Она заполняет бумаги мелким убористым почерком и поднимает голову всего один раз. После того, как я называю придуманное имя.

— Ньюман, — в тот момент это даже кажется мне забавным. — Фрэнсис Альфред Ньюман.

Она замирает, не дописав слово, и медленно поднимает на меня жгуче-зеленые глаза.

— Он… — хриплый голос не дрожит, но паузы говорят сами за себя, — так и не… вернулся?

— Нет. Мэм.

На несколько мгновений в кабинете повисает тяжелая, почти гнетущая тишина. А потом она просит всё тем же ровным хриплым голосом, не давая слабины даже наедине с сыном лучшего друга.

— Ответь мне на один вопрос. Только честно, парень, мне не нужна очередная ложь во благо. Я переживу вторую войну?

— Да, мэм.

Она поднимает бровь — всего на мгновение, словно раздумывает, верить моим словам или нет, но я действительно не лгу — и вновь опускает глаза на пергамент.

— Жаль.

========== Самый темный час ==========

Прыгать через перила винтовой лестницы — это очень глупая идея. Даже если в спину летит с полдюжины Парализующих и прочей дряни. И особенно глупо прыгать с высоты десяти с лишним футов. Потому что я бессовестно заржавел, пока сидел в Хогвартсе на непыльной должности герболога, разгребая теплицы и муштруя Зубастую Герань. Ноги, конечно, не сломал — этого еще не хватало, лидер я Армии Дамблдора или не лидер? — но тряхнуло ощутимо. И, кажется, сломало два ребра. Не от приземления, а от догнавшего перед прыжком и зацепившего левый бок заклятия. С комкающих край рубашки пальцев закапали первые капли крови.

Долорес, будь она неладна. И будь проклят тот день, когда я вздумал разобрать старый хлам на чердаке Дырявого Котла. Хотел сделать жене приятное — не будет же она ворочать эти ящики и коробки со всяким мусором в одиночку, — а на деле вышли такие приключения, что до конца своих дней хватит. Вот теперь — точно хватит!

Жаль только, что я уже не успею сказать Авроре даже простое «спасибо». Если бы не ее Патронус, Амбридж и ее подручные уже линчевали бы меня в собственном кабинете. А теперь придется немного побегать за «ставленником этого предателя Дамблдора». Хотя это было ожидаемо. Само появление Амбридж в школе говорило о том, что за директора взялись всерьез, и рано или поздно она должна была начать действовать. Не из-за самодеятельности студентов, так по любой другой причине. Ей только повод дай, или она сама найдет его.

Одно радует — Гермиона довела до ума золотые галлеоны, а название «Армия Дамблдора» я подкинул самому себе еще на позапрошлом занятии дуэльного кружка, поэтому… смею надеяться, что в девяносто седьмом мы не пропадем. Мне бы еще успеть сказать ему, что не все так просто, как кажется, что его не обманули в очередной раз и что у профессора Ньюмана действительно нет другого выбора, кроме как исчезнуть, словно его и не было, но даже если я сейчас столкнусь с самим собой на выходе из школы, нужно быть редкостным безумцем, чтобы пытаться завязать разговор под свист летящих в спину заклинаний. Зацепят еще. Обязательно зацепят, потому что таким всё равно, кого бить: взрослых мужчин или пятнадцатилетних мальчишек.

Лишние секунд десять форы всё же оказались как нельзя кстати, когда петляющие коридоры остались за спиной, а впереди выросли темные двойные двери и показался край засыпанного снегом школьного двора. Ненавижу убегать по настолько открытому пространству. Шансы получить заклинанием в спину — с моей-то везучестью — увеличиваются до девяноста девяти процентов. Мерлин, где Колин, когда он так нужен? Его дымовые завесы на порядок лучше моих.

Поднимать дымовой заслон мне, впрочем, некогда, обойдемся и снежным. За ночь во дворе намело такие сугробы, что пара заклинаний превращают их в настоящую метель, в которой и дюжину Акромантулов не разглядишь, не то, что меня. У такой завесы только один существенный недостаток.

Очень холодно.

И времени всё равно не хватает. Мне бы остановиться хотя бы на минуту, чтобы вытащить Маховик, настроить его и… Мерлина ради, почему это было настолько ожидаемо?! Неужели теплицы — это единственное место во всей школе, куда меня может занести после уроков?!

— Мистер Лонгботтом, вернитесь в теплицу и заприте дверь! Немедленно!

Куда там! Стоит и смотрит на меня, как… как Невилл на всё неожиданное. И надо полагать, вид у меня тот еще.

— У вас… у вас кровь, профессор!

Да неужели? Нет, как же всё-таки тяжело иногда работать с детьми. Особенно когда тебе в затылок дышат министерские головорезы. Пока что я их не вижу, но думаю, что у меня меньше минуты.

— Слушай меня внимательно! Ты сейчас вернешься в теплицу, запрешь дверь и не выйдешь оттуда, чтобы ты ни увидел и ни услышал!

— Но… — вместо этого он делает шаг вперед, проваливаясь в рыхлый снег, и поднимает руку. Хочет помочь, но не знает, как.

— Никаких «но», Невилл! — правая рука у меня в крови, и проклятый Маховик выскальзывает из пальцев снова и снова, словно пытается спрятаться за воротом рубашки. Нет, так не пойдет. — Послушай… Послушай меня. Мне нужно, чтобы ты ушел отсюда. Ты не должен пострадать.

— Но я…

Не понимаю? Не боюсь? Никому не нужен? Готов поклясться, что в твоем «но я» было всё это сразу. Как же много мне еще нужно сказать, и как мало у меня осталось времени.

С Маховиком в руке эта мысль кажется еще забавнее. Времени никогда не бывает достаточно. И дышать становится всё тяжелее.

— Будет война. Можно сказать, что она уже началась и… И дальше будет только хуже. Но ты справишься. В какой-то момент тебе придется возглавить Армию Дамблдора и…

— Армию Дамблдора?! — переспрашивает он почти фальцетом, и мне хочется выругаться, но удается только со свистом выдохнуть. Не перебивай, мне и так… тяжело. И ох, не нравится мне, как он вцепился в палочку. А та и рада наконец ввязаться в сражение. Подожди, несносная деревяшка, будет тебе бой с темными силами, но не сегодня.

— Ты поймешь, когда… когда придет время, как бы… банально это ни… звучало. А теперь, пожалуйста, уйди… в теплицу.

Потому что через несколько секунд они уже будут в какой-то паре ярдов от нас, а я не уверен, что успею прикрыть нас обоих. Если меня здесь убьют… Да черт бы побрал вас всех, я один вышел против Волдеморта, когда все остальные едва не сдались, думая, что Гарри мертв! Я так просто не умру!

— Откуда вы знаете?!

Ответить я не успеваю. И отразить второе заклятие тоже. Только первое, потому что трачу драгоценные секунды на то, чтобы двумя взмахами палочки отшвырнуть это недоразумение в темнеющий у него за спиной проем и с грохотом захлопнуть дверь. Следующее заклятие бьет меня в грудь и швыряет спиной в снег, перебивая цепочку от Маховика. Вместе с выдохом во рту и на губах появляется ржавый привкус крови. Надо полагать, она решила не церемониться. Хотя чего еще ждать от человека, который натравил дементоров на пятнадцатилетнего подростка, прекрасно понимая, что мальчик может и не отбиться от этих тварей?

Проклятье… Не хватало еще позорно захлебнуться здесь собственной кровью. И я готов поклясться, что слышу звенящий вопль за захлопнувшейся дверью.

Не высовывайся, идиот. Я не смогу уйти, если ты окажешься в опасности. Просто сиди тихо, или я действительно захлебнусь. Кровь уже течет по подбородку из обоих уголков рта сразу, сочится струйками по груди, и на снегу расползаются неровные красные пятна.

— А, профессор! — звучит сквозь шум в ушах противный девчоночий голос. — А мы уж думали, что потеряли вас.

Она еще и издевается.

— Почти угадали… Долорес, — хриплю я и вижу краем глаза свое же лицо — распахнутый рот и белые от ужаса глаза — в окошке на тепличной двери. Амбридж в ту сторону даже не смотрит. Намеренно она чистокровного студента не тронет. Это ей не Гарри Поттер, который пусть и Избранный, но за которого никогда не вступятся опекуны-магглы. Кто ж не знает Стальную Августу Лонгботтом, женщину с непростым характером, но готовую порвать в клочья всякого, кто поднимет палочку на ее внука? — Счастливо… оставаться, — с трудом выдавливаю я, глотая кровь, и мокрые пальцы скользят по золотому кольцу вокруг крохотных песочных часов.

Маховик начинает вращаться.

И, черт возьми, выражение лица Амбридж стоило даже того, чтобы через мгновение удариться затылком о землю. Снега здесь еще нет, но небо гораздо темнее, чем было несколько секунд назад. Или это у меня тем… темнеет в глазах? Не… хорошо.

Не помню толком, как ухитрился встать, как накладывал заклинания — и снимал Трансфигурационные чары с лица, потому что лишние вопросы мне сейчас совершенно ни к чему, а даже если… если меня закинуло еще на двадцать лет назад, то меня тем более никто не узнает, — но помню, как споткнулся о каждую ступеньку хагридова крыльца и мешком ввалился в открывшуюся дверь. Как дошел до хижины, тоже не помню. Инстинкт, наверное.

— Ой-е, профессор, вы где же это так…? Говорил же вам, не ходите в лес без меня, вас же тамошние звери плохо знают. Погодите, я… я сча в замок сбегаю, жену вашу позову, шоб…

— Число, — хриплю я, падая на первый подвернувшийся стул и не слушая причитания Хагрида. Черт возьми, сколько у меня времени, прежде чем я позорно потеряю сознание от потери крови? Двадцать секунд? Десять? — Какое… сегодня число?

— Так ведь это… Двадцать пятое уж, Хэллоуин на носу.

— А год?

— Год? — теряется Хагрид и чешет рукой в затылке. Сам что ли… запамятовал? Быстрее, мне еще нужно… — С утра две тысячи пятнадцатый был.

Слава Мерлину, хоть здесь я не… Озадаченное лицо расплывается перед глазами, палочка выскальзывает из пальцев, но я еще успеваю додумать одну короткую мысль.

Кол… Нужна помощь.

А потом вижу — когда на мгновение возвращается зрение и шум лихорадочного сердцебиения в ушах, — как золотое кольцо Маховика катится по деревянному полу хижины, и песочные часы разбиваются под низким каблуком ковбойского ботинка.

Оно и к лучшему.

========== Разговор у камина ==========

Этот голос я узна́ю из тысячи. Потому что только этот голос говорит с таким кошмарным ирландским акцентом и маггловским матом через слово. Первое время мы не понимали и половины. А когда более-менее разобрались в… терминологии и отсылкам к кинофильмам, то решили, что лучше бы не понимали и дальше.

— Я тебя умоляю, ты от этого полувеликана добьешься целого нихрена! Он ничего не видел и ничего не слышал, а даже если бы и видел, то ничего бы не запомнил, потому что у него по жизни полный швах в башке! В общем-то, как и у Невилла! Разница только в том, что один всю жизнь какую-то дурь тайком в теплицах дует, а второй с драконьими яйцами балуется! Я, значит, сижу с руками по локоть в крови, а этот великовозрастный придурок… да, мать твою, он мне в деды годится, а мозгов у него меньше, чем у моего младшего! Которому семь лет! Ему бы и то хватило ума не причитать, как бы у него там паучок какой не пострадал. А этот идиот заткнулся только после того, как я пообещал спалить нахер весь этот лес вместе с его паучками, волчатками и прочей поебенью! Нет, я блядь не шучу! Паучки! Он вообще видел, какого размера жвалы у Акромантулов?!

— Хелицеры, — неожиданно вмешивается в этот поток ругани негромкий голос Демельзы.

— Да не ебет! — рявкает Колин, и она начинает смеяться. — Хоть клыки, на габариты это никак не влияет! Что? Нет, это я не тебе. Нет, это не Акромантул. Да ты издеваешься, что ли?! Я пятнадцать лет в должности аврора отпахал! Что я, по-твоему, не отличу Акромантула от удара Режущим?!

— Да я бы… еще в лесу от яда умер, — говорю — а точнее, хриплю — я и пытаюсь разлепить веки. Получается так себе.

— Слышь, я перезвоню. Этот любитель шляться по лесам снова с нами. Хорошо, я ему двину за тебя.

Не надо. Мне и без того… не очень. Потому что при первой же попытке сделать глубокий вдох в груди немедленно отозвалось резкой болью. Хотя если не двигаться, то вполне терпимо. Даже голова не гудит.

— Это несмешно! — почти кричит над самым ухом Ханна, и левую руку хватают две горячие дрожащие ладони. Ее лицо — первое, что я вижу, когда открываю глаза. Бледное, с трясущимися губами и полными слез глазами. И слова вырываются у меня прежде, чем я успеваю подумать, а стоило ли вообще это говорить.

— Прости, Ханни. Я думаю, нам нужно развестись.

Она замирает, словно мраморная статуя, на несколько мучительно долгих секунд — руки всё равно дрожат, но грудь резко перестает вздыматься в такт прерывистому дыханию и на лице застывает потрясенное выражение, — а затем вскакивает с дивана, отбросив мою руку, как ядовитого паука, и бросается прочь из комнаты. Колин смачно бьет себя ладонью по лицу. Левой, потому что в правой руке у него ополовиненная бутылка виски. Кажется, в этот раз я действительно переборщил со своим талантом попадать в неприятности.

— Ох, Невилл, — вздыхает Демельза — которая, по-видимому, единственный нормальный человек в нашем, прости, Мерлин, балагане — и встает со стула у камина, рефлекторно отбрасывая за спину прядь вьющихся каштановых волос. — Обязательно надо было…? — спрашивает она уже у самой двери, но не договаривает, давая возможность самостоятельно додумать, насколько неуместными были мои слова. А я запоздало замечаю последнего присутствующего в гостиной человека. Бабушка невозмутимо переворачивает страницу в журнале, поднимает на меня выцветшие до бледно-серого цвета глаза и говорит:

— Давно пора.

И это настолько неожиданное заявление, что я удивленно поднимаю брови и уточняю:

— И это… всё, что ты хочешь мне сказать?

— А на что ты рассчитывал? Твоя мать была мракоборцем, а ты женился на официантке и всерьез ждал, что я одобрю? В самом деле, Невилл? Или ты предлагаешь мне снова начать тебя воспитывать? Ты и в десять лет никогда меня не слушал. Что я, по-твоему, совсем старуха и не помню, как говорила тебе прочесть книгу по Трансфигурации, которую тебе привез дядя, а ты даже головы не поднимал от своих энциклопедий по Гербологии? Вот Лонгботтомов сразу видно, вы с рождения упрямые, как, прости, Мерлин, бараны. Что ты, что твой отец, что дед, покойся он с миром.

У нас с ней разный взгляд на мое детство и ее манеру воспитания, но такое действительно было. А еще этот монолог говорит о том, что она перепугалась едва ли не больше всех остальных. Она всегда выставляет виноватым меня, когда боится. Когда дядя Элджи столкнул меня в море в Блэкпуле, я, помнится, выслушал получасовую лекцию на тему того, что послушные дети не должны даже чихать без разрешения, не то, что выходить на пирс. В детстве меня это, конечно, здорово обижало. Потом привык.

— Это всё, конечно, очень интересно, Мэм, — вмешивается Колин, делая глоток из горла бутылки, — но можно мне немного подробностей об очередных неприятностях, в которые влип ваш не в меру одаренный внук?

— Безусловно, молодой человек, хотя я смею надеяться, что Невилл уже разобрался с ними самостоятельно, — соглашается бабушка и вновь опускает глаза на страницы журнала. — Он всё же не безнадежен.

Что-то мне подсказывает, что как только мы останемся наедине, она оторвет мне голову. Последний раз такое было во время Битвы за Хогвартс, когда она сначала говорила всем вокруг, что я достойный сын своего отца, а уже после боя начала кричать, что я хочу ее смерти. Я не хотел, но досталось мне всё равно знатно. Хотя тогда это было последнее, что меня волновало.

— Ну? — почти цедит Колин, запуская пальцы в и без того растрепанные длинноватые волосы. Обычно он так красуется, но точно не станет делать этого передо мной. Значит, по-прежнему нервничает.

— Ты… не поверишь, если я тебе скажу, — честно отвечаю я, пытаясь улечься поудобнее, и морщусь, когда в груди снова начинает ныть. Ну… Долорес.

— А ты попробуй, — ворчит Колин и садится на освободившийся стул задом наперед, складывая руки вклетчатых рукавах на высокой спинке.

С чего бы начать?

— Ты не помнишь, кто вел Защиту в девяносто пятом году?

— Конечно, помню, — возмущается Колин, и акцент у него прорезается еще сильнее. — Профессор Ньюман, кто ж его не помнит-то? Здоровый такой мужик был, со шрамом на лице. Отставной аврор, по-моему.

— И глаза у него были такие… синие-синие, — неожиданно добавляет Демельза, вновь появляясь на пороге и обнимая Ханну за плечи. Та смотрит в пол. И мне почему-то мерещится в этом взгляде что-то… демонстративное. Могу ее понять. Она ко мне со всей душой, а я… Устал.

— По Ньюману тогда все девчонки сохли, начиная с седьмого курса и заканчивая первым, — продолжает Демельза. — И каждая вторая говорила, что шрамы и седые виски — это чуть ли не эталон мужской красоты, — она смеется, когда Колин в шутку бросает на нее возмущенный взгляд, и вдруг замирает на середине движения, подняв руку и наставив на меня указательный палец, словно пистолет мужа. Тот — Колин, а не пистолет — успевает удивленно поднять широкую светлую бровь, а затем тоже переводит взгляд на меня, поднимает вторую бровь и выдает фразу, которая, пожалуй, идеально характеризует всю мою жизнь:

— Да-а-а, Невилл. Ну ты блядь Невилл!

========== Эпилог ==========

Полгода спустя.

Магическая подсветка развешена по всему двору, мерцает и переливается золотистым в ветвях яблонь с темно-зеленой в сумерках листвой, и этот золотой свет причудливо смешивается с последними лучами тонущего в море красного солнца. Через пару минут за пределами сада станет совсем темно, но пока что… В сплетении света вьющиеся пружинками короткие белокурые волосы слабо отливают в оттенок красного золота, а на щеках будто горит яркий румянец. Каждый раз, при каждой встрече, я смотрю на нее и думаю — вновь превращаясь в мальчишку-пятикурсника, — что такой красивой она еще не была. И сегодняшний не исключение.

Но она, кажется, куда больше увлечена завязавшимся за столом полушутливым спором. Начинает его Колин — впрочем, как и всегда, — но это один из тех редких случаев, когда мы действительно видим его перебравшим.

— Слушай, Зак, я тут что подумал…

— Мне уже страшно, — вставляет Захария, подпирая рукой белокурую голову. Поскольку пьян еще сильнее, а его в таком состоянии всегда клонит в сон.

— Вот смотри, — игнорирует его подкол Колин. — У тебя сын.

— Ну? — вяло соглашается Захария.

— А у меня дочь.

— И?

— К ней Хьюго Уизли лыжи навострил, — заявляет Колин таким тоном, словно речь идет об очередном Темном Лорде, а не о паре детей, которым еще нет и десяти. Все остальные хохочут — в том числе, и я, — а Демельза демонстративно закатывает глаза.

— Мерлин, бедный мальчик просто подарил ей одуванчик, а ты уже раздул из этого проблему века.

— Лучше я раздую ее сейчас, чем через десять лет ко мне заявится его папаша и тоже со словами «Вот смотри, у меня сын, а у тебя дочь»! И не говори мне, что ты хочешь породниться с этой компанией, я в жизни в такую чушь не поверю!

— А ты всё никак не можешь забыть, что они с Поттером не дружили с тобой в школе? — ехидничает Флинн — наше, как любит говорить Колин, неповторимое рыжее чудовище с крышей набекрень. Флинн, впрочем, не обижается, поскольку и сам прекрасно знает обо всех своих проблемах.

— Конечно! — пьяно фыркает Колин. — Я, значит, в Больничное Крыло с виноградом, а мне навстречу василиск. И как ты думаешь, этот козел хоть что-нибудь мне сказал, когда меня наконец расколдовали?

Захария недоуменно морщит лоб и замечает:

— Так василиски и не разговаривают.

— Да иди ты! — рявкает Колин, но Захария пропускает его слова мимо ушей, морщась от громкого разноголосого хохота.

— Нет, Кол, я прекрасно понимаю твои опасения, — отвечает он, когда становится потише. — Но тут нужно всё как следует обдумать. Сам знаешь, у меня чистокровная семья, сама Хельга Хаффлпафф в предках…

— А у моих детей в предках Годрик, — парирует Колин, что с его точки зрения куда весомее родства с Хельгой.

— Чего?!

— По моей линии, — вмешивается Демельза с негромким смешком, и Захария делает виноватое лицо.

— Точно. Ну, тебе можно, ты лапочка.

Демельза чуть поднимает тонкие темные брови, поворачивает голову к мужу и заявляет нарочито обиженным голосом:

— А ты мне никогда не говорил, что я лапочка.

Колин подпирает голову рукой, смотрит на нее несколько секунд и наконец уточняет:

— Ты сейчас серьезно?

И она вновь начинает смеяться.

— Вот видишь, — продолжает Колин, переводя взгляд обратно на Захарию. — Девочка из хорошей семьи, мать у нее чистокровная ведьма с отличной родословной. Да ты посмотри на эту дивную женщину, она ж явилась к нам прямиком из Корнуолла! Я не удивлюсь, если у нее и сам король Артур на пару с Мерлином в число предков затесались!

— Демельза-то из Корнуолла, — соглашается Захария. — А ты откуда?

Спрашивает, конечно же, в шутку, но Колин отпивает виски из квадратного бокала и невозмутимо отвечает:

— Да ты не знаешь, где это.

Джен смеется негромким заливистым смехом, отставляя бокал с вином, и обещает:

— Не переживай, Кол, если Зак откажется, я вашей девочке своего сына подгоню.

— Да? — тянет Колин с сомнением. — И она будет видеть его раз в полгода, потому что он постоянно будет зависать на работе, как ты? Я вот аврор, а и то чаще дома появляюсь.

— Почему раз в полгода?! — в шутку возмущается Джен. — Я всю прошлую неделю дома просидела!

— Да? И что делала?

— Не поверишь. Спала.

— С кем? — ехидно уточняет Флинн.

— Точно не с Невиллом, потому что он с Рождества из Хогвартса не вылезал, — вставляет Захария и тянется к ближайшей бутылке, чтобы плеснуть себе еще виски в опустевший бокал. — Как развелся, так и пошел… проводить время в компании семикурсниц. Они ему, говорят, теперь проходу не дают.

— Да причем здесь…? — возмущаюсь уже я — вот их иногда хлебом не корми, но дай какую-нибудь гадость ввернуть, — а Джен вдруг опускает накрашенные глаза и вновь тянется рукой к бокалу, словно эта шпилька могла всерьез ее смутить.

— Не трогай Невилла, — вмешивается Колин со смешком. — Судя по тому, что он творит, ему лучше вообще из теплиц не выходить. А то найдет еще какой-нибудь неисправный портал, и мы его вообще больше не увидим.

— А я так и не понял, как тебя угораздило отмотать двадцать лет, — вставляет Флинн, отбирая у Захарии бутылку. — Это что за Маховик Времени такой интересный?

— Да я сам не понял, — потому что я всё-таки герболог, а не специалист по перемещениям во времени. — Это какая-то древняя модификация, собранная еще в середине восемнадцатого века. Один оборот — десять лет. Мне еще повезло, что он всего два раза повернулся, а то могло и к Основателям забросить.

— А как он гасит влияние хронопотоков на организм? — спрашивает Джен, вновь поднимая на меня зеленые глаза. — После переброски на, допустим, n-ное количество лет в прошлое при возвращении неизбежно происходит старение на это же n-ное количество лет. Специалисты по Магии Времени столетиями искали способ свести это воздействие к нулю, но прежде удавалось только снизить его процентов на пять-десять, не более.

Что, прости? И, судя по всему, не только у меня на лице сейчас написано, что я не понял и половины сказанного.

— Ну ты, мать, загнула, — подтверждает это предположение Колин, и Джен весело хмыкает.

— Невилл должен был постареть на двадцать лет, когда вернулся обратно. Или, в лучшем случае, на… восемнадцать. А вам пить надо меньше, друзья мои, раз вы уже настолько элементарных вещей не понимаете.

Это что ж получается, я еще легко отделался? Пятьдесят шесть — это, конечно, не дремучая старость, но такому повороту ни один нормальный человек не обрадуется. Да и ненормальный тоже.

— Должно быть, это какой-то утерянный экспериментальный образец, — продолжает рассуждать Джен, заинтересованно хмуря светлые брови домиком. — В Отделе Тайн его бы с руками оторвали, чтобы понять, как он работает. Отдашь?

— Мы его доломали, — честно отвечаю я. Отдавать там толком и нечего, песочные часы рассыпались в стеклянную пыль.

— Неважно, — отмахивается Джен. — Если удастся разобраться в остаточных следах магии, это, черт возьми, будет прорывом в Магии Времени. На практике его применять всё равно не станут, но для науки…

— А я думал, путешествия в прошлое больше, чем на сутки, запрещены в принципе, — спорит Флинн, который явно разбирается в таких тонкостях лучше меня. — Я имею в виду, намеренные. Помнишь тот случай с…

— Элоизой Минтамбл в конце девятнадцатого века? — перебивает его Джен. — Так бедняжку забросило аж на пятьсот лет назад, в 1402 год. После этого-то все эксперименты и прекратились, потому что ее вмешательство стерло двадцать с лишним человек, а по возвращении она как раз таки постарела на эти пятьсот лет. А уж как время после этого лихорадило! По данным Отдела Тайн, вторник тогда тянулся двое с половиной суток, а четверг прошел всего за четыре часа. Чуть Апокалипсис в миниатюре не случился.

В этот момент все, разумеется, смотрят на меня.

— Вы думаете, что я еще где-то…?

— Накосячил? — хмыкает Колин, допивая виски из своего бокала. — Если и так, то это сможешь заметить только ты сам, потому что ты единственный, у кого не изменились воспоминания.

— Глупости, — отмахивается Джен и смотрит на маленькие наручные часы на левом запястье. — Серьезные временны́е парадоксы без внимания не останутся. Мы же не о спасении гиппогрифа говорим, — фыркает она с нескрываемым сарказмом и встает из-за стола, снимая со спинки своего стула легкую кожаную куртку. — Ладно, ребят, вы извините, но я побегу.

— Зачем, твой пацан же в Хогвартсе? — спрашивает Захария, почти кладя голову на стол. Сдается мне, вот он сегодня уже никогда не пойдет.

— А это здесь причем? — хмыкает Джен, набрасывая куртку и застегивая молнию до середины. — Я просто выспаться хочу.

— Тебя проводить? — спрашиваю я и понимаю, что все опять смотрят на меня. С такими ехидными друзьями никаких врагов не надо, хоть вообще из Хогвартса не высовывайся. Но она только пожимает плечами, и накрашенные ярко-красной помадой губы складываются в почти робкую полуулыбку.

— Проводи.

Колин делает многозначительное лицо, когда Джен уже поворачивается к нему спиной, и я готов поспорить на свою зарплату за полгода, что Демельза пинает его под столом.

Поначалу мы идем в молчании. Неловком, как у пятнадцатилетних школьников. Хотя лично я в пятнадцать и подойти бы к ней не решился.

— Ну… как жизнь? — спрашивает Джен, когда дом с садом остаются за поворотом проселочной дороги и та выходит к самому морю, лениво плещущемуся в темноте в какой-то паре ярдов от нас. На самом деле, никакого смысла в этом провожании нет. Она могла трансгрессировать, едва выйдя на дорогу.

— Да как обычно. Работаю. Все равно делать больше нечего. А у тебя?

— То же самое, — она вновь замолкает на несколько секунд — ночной ветер робко трогает светлый завиток волос у правой щеки, — прежде чем осторожно задать еще один вопрос. — Как Ханна?

— Трудно сказать, — честно отвечаю я. — Думаю, она меня ненавидит. Но… по правде сказать, ей стало гораздо легче.

— Теперь не нужно проверять каждую женщину, с которой ты заговорил? — хмыкает Джен и тут же одергивает себя. — Прости. Это ее дело.

— Она что-то…?

— Да как сказать.

— Скажи, как есть, — предлагаю я и убираю левую руку в карман брюк. Раз уж тут ночь, море и такая тихая ирландская глубинка. Иными словами, самое время для фокусов, которые и пятикурснику чести бы не сделали.

— Пару лет назад у нас состоялся забавный разговор, — пожимает плечами Джен. — Она решила, что я хочу тебя отбить, — и останавливается, поворачиваясь ко мне лицом. Зеленые глаза блестят в темноте, как пара драгоценных камней — потому что я никогда не умел красиво говорить и уж тем более делать достойные комплименты, — а в ставшем совсем тихим голосе звучат интонации, которых я никогда прежде от нее не слышал. — Знаешь, а мы ведь думали, что его… что тебя тогда убили.

— Одной Амбридж для этого было бы недостаточно, — бравирую я, наверняка выглядя тем еще дураком, и поднимаю левую руку, раскрывая ладонь. Если уж быть дураком, так до конца.

Срезанный у самого цветка розовый бутон распускается медленно, будто пробуждаясь от долгого сна и по очереди поднимая каждый лепесток. Джен смотрит на него в растерянности несколько секунд, а затем тихо смеется, протягивая руку и касаясь бархатных темно-красных лепестков самыми кончиками пальцев с такими же красными ногтями.

— Как ты это сделал?

— Да ну вот еще, — в шутку ворчу я. Фокус настолько простой, что признаваться было бы попросту стыдно. В моем возрасте можно было придумать что-нибудь гораздо более интересное. — Так я тебе и сказал.

Она молчит. Смотрит на цветок, словно тот кажется ей чем-то удивительным, а затем резко подается вперед, приподнимаясь на носочки, и порывисто обхватывает меня рукой за шею. Она высокого роста — ниже меня всего дюймов на шесть, а на каблуках и вовсе на три, — но мне почему-то — и совсем неуместно — мерещится в этом жесте ворчливое «Наклонись, дурак». А потом я вообще перестаю что-либо видеть, слышать и думать. Снова превращаясь в того подростка, который часами представлял, как он — я — подойдет и скажет… Как обнимет за плечи и прижмет к себе, даже если в этот момент на нас будет смотреть вся школа.

В этом поцелуе будто замыкается круг.

— Что-то не так? — спрашивает Джен, отстраняясь, и вместе с тем льнет еще сильнее. Задыхается, словно пробежала целую милю, и я понимаю, что дышу точно так же. А розу и вовсе выронил. И выпаливаю, не задумываясь:

— Если… если я скажу, что мечтал о тебе всю жизнь, это будет очень глупо?

— Нет, — она качает головой — мягкие кудрявые волосы щекочут мне лицо — и вновь смеется. — Совсем нет. Но так уж и всю жизнь?

— Ну… с первого курса точно.

— Тогда я просто обязана спросить, чего ты ждал столько времени. Первый курс был двадцать четыре года назад.

— Я был идиотом, — честно отвечаю я и притягиваю ее обратно, пока мне в голову не пришла еще какая-нибудь глупость.

Но всё же надеюсь, что за эти полтора года я поумнел.