(Не) показалось [Сана Миллер] (fb2) читать постранично, страница - 11

почти убедивших меня в том, что сама по себе я не заслуживаю праздника и в принципе создать его не способна.

Я обхватила коробку, в которую заботливо положили моё приобретение и потащила было на кассу, но оставалось ещё кое-что.

Шар с пёрышком. И вот этот, с зеркальными звёздочками.

Вот теперь всё.

Тётка раздраженно цокнула языком и исчезла. Туда ей и дорога.

Я шла по улице, крепко сжимая 90 сантиметров волшебства и почти не дыша. Как в далёком детстве, когда родители внезапно покупают тебе игрушку, за которую ты продал бы душу, но попросить не смел. Семенишь такой, вцепившись в неё, чтобы не дай бог не исчезла, не растворилась, не веришь своему счастью, даже боишься улыбаться, хотя очень хочется – только бы не спугнуть, только бы не спугнуть…

Окончательно стемнело. В жёлтых окнах спящих хрущёвок своим чередом шли тысячи чужих неведомых жизней. В чистейшем чёрно-синем небе горели две звезды. Будто глаза.

«Ну что, теперь не страшно?»

Я отрицательно качаю головой и прижимаю коробку ещё сильнее, выдыхая облачко пара.

Теперь не страшно.

Не так уж я и одна. У меня есть мои чудеса.

И ёлочка.

ДЕТИ ДОМА

Первым друзьям и нашим (не)детским играм.

Мы выросли в Доме, что на изнанке; что точкой отсчёта зовут и концом.

Мы не могли проснуться из этой хватки, нам та сторона и матерью была, и отцом.

Окна Дома – слепые глазницы, в них часами глядели мы в ожидании весны.

Знали немного: Дом стоит на границе, той, что делит реальность и сны.

Просто четыре стены.

Дверей было в Доме больше, чем окон – любого цвета и на любой рост:

За каждой – улица, библиотека, тихий сквер, берег моря или погост,

Из стали, дерева, каменных блоков, из матового стекла,

Не коридор, а музей – залюбуешься ненароком; но ни одна из них в весну не вела.

Весна приходила сама.

Весной пролеска стелилась синим, а солнце светило, как тысяча ламп;

Весной можно было и бегать, и прыгать – в своё удовольствие, а не от и из чьих-то лап.

И лес такой добрый и свой, словно друг – сам всегда был нам рад подыграть,

И мы лезли по зелёным обрывам наверх, а после, конечно, во мглу – маленькая, храбрая рать.

Что с нас взять.

По ночам открывали запретные двери, тихонько, пока спал целый свет,

Хотя, если честно, мы же вольные звери, вот и условились, что запреты лишь в голове.

Ночь идеальна, чтобы спрятаться и закрыться: спящие ничего не просят и не создают проблем,

Пусть в своих снах смотрят хоть небо Аустерлица, ну а наша работа – закрыть глаза и открыть их на той стороне.

Что дальше?

Не приснится в обычном сне.

(Всё равно никто не поверит).

Но вышло время, а мы – на волю, на воле – четыре тропы.

Москва, Петербург – лишь ничтожная доля, всей географии не охватить,

Бросили кости, обнялись на прощание, и каждый выбрал одну;

Аэропорты, вокзалы, шоссе, магистрали, но неизменно у изнанки в плену.

Ты её не забудешь, если хоть раз нырнул.

Дороги путаются, извиваются, и мы гнёмся, бросаем вызов, меняем курс,

Начинаем войны, подписываем мировую, теряемся, пробуем порох и сталь на вкус,

Герои своих историй, где-то томимся за кадром, где-то в сгораем дотла в софитах,

Всё те же дети Дома; отдаём сердца почти даром, порой собственные, порой чьи-то.

Сами себе полицейские и бандиты.

Но хоть в чём-то на невидимом фронте обошлось без внеплановых перемен:

По ночам мы всё так же открываем глаза не в темноте съёмных комнат, а как прежде – на той стороне.

И пусть бьёт нас под дых, мы пока что в эфире, и под веками неизменная сотня миров.

Ну что вы, мои нездешние? Три-четыре! Свет, камера и-и-и мотор!

Хочешь не хочешь – а будь готов.

Одни держались подальше, мол, чертовщина, не стоит лезть – недолго и огрести.

Другие – хм, какой экземпляр, не женщина и не мужчина, вот бы в коллекцию такое завести.

Третьи: остепенись ты уже, ну к чему эти игры, впрягайся и неси обязательства;

И всё б ничего, но есть одно ма-а-аленькое обстоятельство:

Детям Дома никогда не исполнится больше семнадцати.

WAR IS (NOT) OVER

У твоей войны нет конца, на пальцах кровь, не гуашь, если мир всё ж настанет, ты оружия не сдашь, оно успело в ладонь навсегда прорасти, и пусть кто-то сунется – головы не снести. Не отличаешь фейерверки от взрыва снарядов: что мирным праздник, тебе светошумовая атака; в небесах расцветают алые всполохи, почти как тогда, на маковом поле. Бьется под кожей автоматная очередь, ты не узнаешь, что напророчено – удар ли, объятие, нервы наголо, и ты снова стреляешь по всем одинаково. Колючей проволокой горло обхватит, нежданно нахлынет чертова память, прорастая сквозь тело арабской вязью. Вместо лент в волосах –