Мертвые яблоки [Надежда Васильевна Воронова] (fb2) читать онлайн

Надежда Воронова Мертвые яблоки

Дедушка, я не увидела тебя при жизни, мне не довелось услышать твой голос, но всегда грела мысль, что ты узнал тогда о моем рождении! Ты хранил эту телеграмму под сердцем…Ты полюбил меня всей своей прекрасной душой и ушел через месяц… Мой родной, я хочу кричать в небо – я чувствую, я всю свою жизнь чувствую твою любовь! Для тебя, мой хороший… Я помню, я люблю…

Воспоминания о моем дедушке, Воронове Георгии Николаевиче, начальнике маневренной группы 92 Перемышленского пограничного отряда, записаны со слов моего папы – Воронова Вениамина Георгиевича (22.09.1933 года рождения), очевидца событий в г. Перемышль в 1941 году.

***

«Забрезжил рассвет над Саном,

Тревожно запели птицы,

И мальчик-боец, пограничник

С заставы на берег вышел

Багровое солнце всходило,

И яблоки пахли кровью,

А накануне, ночами,

с другой стороны

выли волки…»

Мой отец, Воронов Георгий Николаевич, родился 14 апреля 1910 года в селе Николаевка Ивантеевской волости Николаевского уезда Саратовской губернии¹. Николаевка – село особенное, которое славилось не только своими живописными пейзажами, но и своей самобытностью далеко за пределами губернии. Николаевка прекрасна: в северной части села раскинулись верховья Малого Иргиза, в окрестностях можно насчитать одиннадцать прудов и захватывающий по красоте каскад озер-стариц. Особенно хороша Николаевка весной, когда оживает степь: огненным цветом загораются тюльпаны, вспыхивают рябчики, в перелесках поляны покрываются белой скатертью ландышей. Цапли ловят лягушек в пруду, рядом мирно и величественно проплывают гордые лебеди.

Родители отца, Воронов Николай Давидович и Лупорева Анна Федоровна, обвенчались в Николаевской церкви 18 октября 1902 года. В семье один за другим стали появляться дети: Вера, Андрей, Георгий. Но счастье длилось не долго: в 1914 году Николай Давидович отправился на фронт, а вскоре Анна Федоровна умерла во время очередной эпидемии тифа. Так дети остались на попечении деда – Давида Ивановича.

Отец рассказывал, как они мальчишками бегали по избе, а больной дедушка Давид, который уже не вставал с постели, грозил им: «Ух, черти неугомонные! Умереть спокойно не дадут!». Вообще, папа рассказывал о своем детстве очень мало, но в моей голове сложилась картина дружной крестьянской семьи, таких, исконных славян. Дедушка, Давид Иванович – высокий, крепкий с шевелюрой седых волос и огромным крестом на груди, который даже на смертном одре находил силы воспитывать своих сорванцов.

После революции с фронта вернулся Николай Давидович, однако спокойствия в семье не наступило, ведь Мировая война сменилась Гражданской.

Отступавшие от Николаевска² и Ивантеевки белогвардейцы закрепились в Николаевке в количестве 2 тыс. штыков и в сентябре 1918 года в селе завязались бои. Сражения продолжались двое суток, но успеха не имели. Атаки на белогвардейцев шли беспрерывно. Враг «красных» контратаковал, бросая в бой силы, подходившие из Марьевки. Наступлением красноармейцев командовал Комбриг Казарин-Тимонин, полки стали отступать к Ивантеевке, но в конце сентября наступление возглавил Иван Семенович Кутяков, который штурмовал Николаевку и обратил в бегство белочехов. Николая Давидовича забрали вместе с отрядом, так как он был фельдшером, вместе с этим отрядом он и сгинул.

Итак, восьмилетний папа остался сиротой, сначала они с братом и сестрой какое-то время продолжали жить у дедушки, затем, после его смерти, их увезли в Пугачев и определили в детский дом. Там отца обучили грамоте, хочется отметить, что обучили прекрасно, сложно встретить в наши дни настолько грамотно и аккуратно пишущего человека, каким был мой отец – он прекрасно владел правилами пунктуации, орфографии, отличался чистописанием. Отец был очень рослым мальчиком, крепким не по годам, мылся всегда исключительно холодной водой с мылом, никогда не употреблял сахар и сладости. Вместе с братом им удалось устроиться в частную хлебопекарню, коих в Пугачеве насчитывалось великое множество: им тщательно мыли ноги и отправляли в огромный чан с тестом, которое из-за объема можно было вымесить только ногами. В течение, рабочего дня пить и есть им не давали – дабы не потели. По мере взросления, отец стал искать выход из сиротских будней и нашел его в 1926 году – он, благодаря помощи родственника, настоятеля Николаевского храма, Воронова Петра Степановича, приписал себе два года и поступил в военное училище, где проучился до 1929 года.

В 1930 году мой отец продолжил обучение в Харьковском пограничном военном училище НКВД им. Ф.Э. Дзержинского. Здесь, в прекрасном весеннем городе, он встретил мою маму – Надежду Степановну Манжос³.

«В тот день ему показалось, что ангелы все-таки существуют, и даже иногда спускаются на землю, поражая окружающих своей чистой, благодатной красотой… Она, в белом платье, сотканном, казалось из воздушных облаков. Тонкую талию обвивал шелковый пояс, который, причудливыми сплетеньями ткани, образовывал розовый бутон с боку. Накидка, соскользнула, обнажив покатые, белоснежные плечи. Легким движеньем руки, с неестественно тонкими запястьями, она освободила волосы, от сдерживающей их заколки, и они заструились шоколадными локонами по спине… Она заметила, его завороженный взгляд… Посмотрела… И они растворились друг в друге…

Это была любовь с первого взгляда… Надежда и Георгий… На этих улицах соединились, переплелись воедино их судьбы. Люди оборачиваются им вслед: «Красивая пара!». Они смеются…»⁴

Молодые не тянули со свадьбой, а сразу после, в 1932 году счастливая семья обосновалась в городе Рыбница (Молдавская АССР), так как отца направили на службу во 2-ой Рыбницкий пограничный отряд ОГПУ СССР и уже 22 сентября 1933 года у них на свет появился я. Отец сам выбрал для меня имя – Вениамин: «Сын любимой жены» – так он говорил.

Ровно через четыре года у них родился мой брат, Валентин – 22.09.1937.

Я мало, что помню про жизнь в Рыбнице: помню, как маму увезли на роды, папа умчался с ней, а меня оставили с кем-то из маминых подруг, она пыталась уложить меня спать, но мне было страшно и одиноко, очень хотелось к маме и я не понимал, зачем она вообще от меня уехала, помню, как потом они привезли розовощекого малыша и рассказали, что теперь у меня есть брат, помню, как любил бегать по лужам после дождя, помню, как ловил пчел и был ими жестоко за это наказан. Помню, что жен комсостава, в том числе и маму, на заставе обучали верховой езде и стрельбе из оружия. Вот такие воспоминания мальчишки о беззаботном детстве.

***

В конце 1939 года отец получил предписание явиться в город Перемышль и возглавить маневренную группу, вновь созданного 92 Перемышленского пограничного отряда.

Перемышль поразил меня до глубины души – казалось, что я попал

в другой, абсолютно неизвестный мне ранее мир. Воздух города был насквозь пропитан ароматом яблок и вкусной выпечки. А вместо черного хлеба, к которому я привык, в местных магазинах продавались белые булочки. Можно сказать, что хлеба, как такового, там и не было, а были именно булочки.

Мы заняли большую обставленную квартиру, брошенную богатым хозяином, который бежал на Запад. В квартире было все: прекрасная мебель, огромные, тяжелые шторы на окнах, ковры на полу, а в гостиной был даже большой белоснежный рояль. Скажу прямо, такую роскошь я увидел впервые, так как до этого мы жили в элементарных, даже можно сказать, в спартанских условиях на погранзаставе.

Отец сутками пропадал на работе, а работа у него была сложной. На границе было не спокойно: нарушений, провокаций, даже убийств было очень много, кроме того шел процесс создания пограничных застав вдоль реки Сан. Помню очень яркий случай, который характеризует общее положение, в котором мы все находились. Только-только успел выпасть первый снег. Окна нашей квартиры с одной стороны выходили на железнодорожный мост и пустырь перед ним. Однажды утром, мама подошла к окну и невольно вскрикнула, отец подбежал к ней, его лицо напряглось, после чего он очень быстро и молча покинул квартиру. Оказалось, что на пустыре, на белоснежном снегу, мама увидела два обнаженных женских труппа. Потом отец рассказал, что это оказались жены двух офицеров из 99 стрелковой дивизии, которая также базировалась в городе. Несчастных женщин изнасиловали, убили и изуродовали тела поляки-националисты. Также были случаи, когда цирюльники из тех же поляков-националистов перерезали опасными бритвами горло офицерам дивизии, которые неосмотрительно пришли к ним побриться, ничего, естественно, не подозревая об их настроениях. Так что да, работа у отца была очень тяжелой и очень опасной.

Естественно, что в сложившейся ситуации все заботы по дому лежали на материнских плечах, однако, довольно скоро, отец нанял молодую полячку, которая владела русским языком и помогала матери по хозяйству. Девушка хорошо готовила, убиралась. А у мамы появилась возможность целиком и полностью посвятить себя нам с братом. Мы часто гуляли, читали, мне даже стали приглашать педагога, который учил меня игре на рояле.

Но отец про нас тоже не забывал, когда выдавалось свободное время, мы любили ездить вместе с ним за город. Там находились, брошенные хозяевами, польские дачи, а окрестности были просто усеяны клубникой. Отец собирал ее в свою фуражку, я досыта наедался, затем мы вновь набирали полную фуражку сахарных ягод для мамы. Кроме поездок за клубникой, папа любил брать меня с собой на рыбалку. Дело в том, что дом, где мы жили, упирался в берег реки Сан, до которого было около 150 метров, не больше. Река была отделена колючей проволокой – обозначение границы. Ранним утром мы спускались с удочками и рыбачили обычно на полдороге между домом и железнодорожным мостом. Хотелось бы особо отметить, что каждый раз отец был начеку: кобура расстёгнута и, периодически, он пристально осматривался по сторонам – казалось, что постоянная тревожность и чувство опасности переполняли даже воздух. Напротив нашего дома, через улицу находился польский костел, но он не работал. Возле этого костела была небольшая площадка, по которой маршировали солдаты 99 стрелковой дивизии. Я любил смотреть, как маршируют солдаты, иногда, они угощали меня конфетами – леденцами.

Я, как и все дети, был очень любознательным: пытался ловить птичек, кротов и прочих живых существ, которые попадались на моем пути, и вот, однажды, мне даже улыбнулась удача. Я принес крота домой и, так как девать его было некуда – я накрыл его детским горшком. До сих пор не знаю, что с ним произошло, в какой момент я что-то сделал ни так, но, когда я вновь пришел его проверить – мой крот оказался мертвым, а из его носа тонкой струйкой сочилась кровь. Вот так, первый раз в своей жизни, я настолько близко увидел смерть.

Примерно за месяц до начала войны на немецком берегу начались какие-то работы, кроме того, периодически, Засанье, в вечернее время суток, оказывалось полностью обесточенным и погружалось во тьму. Немецкая сторона объяснила это тем, что велись работы по замене коммуникаций, но, по факту, фашисты разместили вдоль всего берега пулеметы.

21.06.1941 года, накануне войны, я как обычно гулял на улице и услышал, что меня кличет наша девушка-помощница – наступило время ужина. Зайдя домой, я увидел на вешалке две фуражки, но это были не фуражки наших пограничников, я это сразу понял, так как наши фуражки были зеленого цвета, а эти были другие: темные и какие-то высокие. Мама вышла ко мне навстречу и приложила палец к губам: «Тихо!». Меня покормили на кухне, хотя обычно обедали и ужинали мы в гостиной. Как потом оказалось, в доме у нас находилось два немецких офицера, отец и еще кто-то из руководящего состава 92 погранотряда. Они ужинали, и разговаривали о своих пограничных делах. Обычно, каждый вечер наш и немецкий представители встречались на середине моста, там, поперек, была нарисована белая полоса, обозначающая границу, и пограничники с нашей и немецкой стороны там встречались и обменивались документами. Это была ежедневная процедура.

Отец потом рассказал мне, что вопрос они обсуждали важный, касающийся очередной диверсии на границе со стороны польских нарушителей, планировали изначально поговорить в одном из ресторанов, но по какой-то причине им не удалось попасть туда и они поехали к нам на квартиру.

Перед тем, как отправиться ко сну, я почувствовал себя нехорошо: очень болела голова, царапало горло. Мама меня осмотрела и всплеснула руками: «Господи! Ангина!». Она недолго думая уложила меня в кровать, а через пару минут вернулась и сделала мне компресс на шею. Я долго маялся, ерзал, но вскоре сон налил мои веки тяжелым свинцом, и я перестал сопротивляться дреме.

***

Рано утром мой сон был прерван каким-то страшным грохотом. От страха, я вскочил с кровати и спросонья не сразу смог понять, что происходит: смотрю на окно в комнате, сейчас такие принято называть «французскими», а шторы, которые их закрывали, развиваются – стекла выбило взрывом. Мама крикнула мне: «Быстро одевайся, одевайся скорее!» Сама она бросилась собирать братишку. Я, одевался впопыхах, так торопился, что надел разные туфли на одну левую ногу. В это же время отец прыгал на одной ноге, натягивая брюки. На ходу застегивая гимнастерку, он побежал на улицу, успев в дверях крикнуть матери, чтобы мы спускались в подвал как можно скорее.

Однако когда мы попытались выйти в коридор, чтобы спуститься в подвал, то увидели, как пули отскакивали от уличной двери, которая выходила на немецкую сторону реки Сан: работал пулемет. Нужно понимать, что Сан река не широкая, всего-то около 100 метров. И вот эти щепки от деревянной двери летели во все стороны, что заставило нас вернуться обратно в спальню.

Дождавшись, когда пулемет на время затих, мама схватила в охапку братишку, взяла меня за руку, и мы выскочили на металлический балкон, который шел вдоль дома. Мы очень быстро пробежали по нему и спустились в подвал. Дом был трех или четырех этажный, большая его половина располагалась параллельно реке как раз дворовой стороной. Раньше, когда я выходил на этот балкон, то часто слышал немецкую речь патрульных, которые ходили по своей стороне вдоль реки. Они там обычно гоняли поляков, чтобы те не переговаривались с родственниками, которые жили на нашей, советской стороне. Дом был Г-образный, а в конце большей половины, находилась мельница. В сторону железнодорожного моста уже ничего не было кроме пустыря.

В подвале мы провели около двух часов, наверху все громыхало. Работала артиллерия. Наше убежище было заполнено женщинами с детьми, ведь в нашем доме жили не только семьи пограничников, но и семьи 99 стрелковой дивизии. Мама подсаживала меня посмотреть в окно, которое располагалась на уровне тротуара, чтобы понимать, что происходит вокруг. Пограничники поначалу не отвечали на стрельбу, однако, когда немцы стали переправляться через реку – был открыт огонь. В нашем доме на верхнем этаже или на крыше заработал пулемет. Работал отчаянно, практически не останавливаясь. Но тут раздался взрыв, затряслись стены – в дом попал снаряд, пулемет затих.

Вдруг, в подвал вбегает пограничник, как выяснилось, его за нами отправил отец:

– Воронова здесь? – крикнул он.

– Да-да, я здесь! – ответила мама

– Дети с вами?

– Да, со мной!

– Кто еще из погранотряда? – оглядывая по верху голов, спросил он.

Из погранотряда в подвале находилось еще 8 человек: жены и дети пограничников. Кроме того, с нами захотели бежать некоторые из жен и детей 99 стрелковой дивизии.

Пограничник встал в дверях, мы собрались за его спиной.

– Так, все?

– Все!

– За мной! Бегом! Не отставайте! – скомандовал старшина.

Мы выскочили через арку, которая была на углу дома и через которую мы раньше заходили во двор и затем поднимались по металлическим ступенькам на балкон, который шел вдоль дома. Пограничник посмотрел по сторонам, взмахнул рукой, и мы выбежали на улицу, которая шла перпендикулярно к реке вдоль костела. Но как только мы побежали по ней, с той стороны по нам стал бить пулемет. От мощенной каменной мостовой пули отскакивали со свистом, несколько человек из нашей группы были убиты.

Когда мы добрались до домов, располагавшихся в верхней части улицы, перед нами открылась ужасающая картина: разбитые двухколесные тачки с узлами, убитые женщины, дети, старики. Они были везде: на дороге, на тротуаре.

Я схватился за ухо, меня оглушил свист и я почувствовал горячее дуновенье раскаленного металла. Это была пуля. Вдруг раздался крик. Я оглянулся. Кричала молодая женщина. Она прижимала к груди маленький сверток. Ребенок… Пеленка, в которую он был завернут, очень быстро превратилась в кровавую тряпку. По рукам несчастной струилась кровь. И она кричала, сверкая безумными глазами.

Тротуар был усеян битым стеклом. Было чувство, что мы бежим по льду. Поскользнувшись в, очередной раз, на осколках стекла и больно порезав ногу, я усилием воли поднялся. Мама тянула мне руку, и я схватился за нее. Она с силой дернула меня к себе и за нашими спинами, на то самое место, где я находился мгновенье назад, рухнул балкон, меня обдало горячей пылью

Вновь заработал пулемет. Мы забежали в первый попавшийся подъезд, в котором уже собралось много людей, и когда пулемет затих, мы вновь двинулись бегом по улице.

Наш пограничник скомандовал: «Давайте! Давайте! Сюда!»

Мы побежали – опять заработал пулемет, пришлось вновь прятаться в подъезде и так повторялось снова и снова пока мы не добрались до следующей улицы. Там за углом стояла полуторка накрытая брезентом – она ждала нас.

И вот, мы все, кто сумел добежать, загрузились в машину, которая заполнилась полностью. Мы тронулись. Спасший нас пограничник тоже поехал с нами, только не в кузове, а стоял на подножке, держась одной рукой за дверь, осматривался по сторонам.

Когда мы выехали из города, по нам уже никто не стрелял, машина ехала достаточно быстро. Проехав около 20 км, мы услышали гул приближающегося самолета.

– Воздух! – закричал старшина.

Он соскочил с подножки и кинулся вытаскивать нас из машины, но всех вытащить не успел. Истребитель зашел на удобную точку и дал очередь из пулеметов по машине, но не попал и ушел в сторону города.

Мы двинулись дальше, но опять команда: «Воздух!». Старшина стал хватать в охапку детей по два, по три ребенка: «Бегите, бегите от машины!» – кричал он. Вдоль дороги было засеяно ржаное поле, мы все туда побежали.

Я смотрю, а самолет заходит на прицельную позицию и идет низко-низко, настолько низко, что чуть-чуть не цепляет брюхом деревья, мне даже удалось разглядеть лицо летчика. Немец открыл огонь – из машины пошел белый пар.

Когда немецкий самолет скрылся из виду, мы вышли из нашего убежища, огляделись: за полем стоял белый оштукатуренный дом, во дворе были лошади, коровы, куры, утки. Старшина побежал к дому, а навстречу ему уже шел хозяин.

– Слушай, пан, телега есть? – крикнул ему наш пограничник.

– Да, есть у меня, пан старший, есть телега, я сено на ней вожу – по-русски ответил поляк.

– Ну, давай, запрягай!

Хозяин побежал запрягать телегу. Телега была такая длинная. Мы расселись, а кому места не хватило, те шли рядом пешком. Старшина тоже шел пешком рядом с телегой.

– Вам далеко? – спросил пан.

– Да нам надо до Львова добраться – ответил наш спаситель.

В итоге, провез он нас около 15-20 км.

– Пан старший, я не могу дальше, у меня там хозяйство, я один, жена

с дочерью уехали, все хозяйство на мне, мне вернуться надо – сказал мужик.

– Ну что ж, понятно, спасибо за помощь!

Отпустив пана с телегой восвояси, мы пошли пешком вдоль дороги по обочине. По пути нам попадались разбитые машины, подводы, убитые люди, дорога местами тоже была разбита, видимо ее бомбили. Шли несколько часов, пока не увидели, что в нашу сторону из Перемышля идет машина – это была уже не полуторка, а грузовая с открытым бортом и на подножке стоял пограничник, держался за кабину.

Мы остановились, старшина переговорил с водителем и дал знак, чтобы мы загрузились в машину. За рулем тоже был пограничник. Они везли какие-то заколоченные ящики с бумагами, которые расставили по борту, а мы расселись на эти ящики. На машине мы практически доехали до Львова, оставалось что-то около 10 км. Вечерело. Вдруг смотрим, а справа от дороги перелесок и там стоит техника, машины и… зеленые фуражки – пограничники, большая группа: офицеры, солдаты. От этой группы отделяется офицер и направляется в нашу сторону: зеленая фуражка, грязная, пыльная гимнастерка, ворот расстегнут, лицо землистое, губы видны и глаза – отец! В этом перелеске был общий сбор, и он все поджидал нас, все время смотрел за дорогой и когда увидел зеленые фуражки, подъезжающие к ним, торопливо двинулся на встречу. Ну и мать, как только увидела отца, выскочила из машины и бросилась к нему: «Жорик, Жора, Жора, Жора!!!» – они расцеловались. Тут и мы следом побежали к нему: «Папа, папа!» – он подхватил нас на руки.

– Ну что, Надюш, езжайте во Львов, а со Львова в Харьков, к твоей сестре Симе, если получится, то вы доедите благополучно – расцеловал нас снова.

– Давайте, Львов уже бомбили, сейчас не бомбят, но бомбили сильно, скорее всего разбили железнодорожный вокзал, потому что мы видели, как поднимается дым столбом – дома горят.

Он подошел к шоферу:

– Давайте, везите их прямо на вокзал.

Спасший нас старшина остался с отцом, а мы поехали во Львов.

Туда мы добрались уже вечером. В городе полыхали дома, черный дым застилал улицы, так как ветра не было, смог не развеивался. На улицах валялись убитые люди, тачки двухколесные с узлами, мы не смогли проехать до вокзала, так как посередине дороги зияла воронка. Бросив машину, пошли пешком – до вокзала было недалеко. Там перед нами открылась чудовищная картина: горели цистерны с горючим, горели разбитые опрокинутые вагоны. Но железнодорожная линия, которая уходила на Восток – была целая. Офицер, который вез документы побежал узнавать, возможно ли куда-то погрузить нас. Совместно с железнодорожниками было принято решение к оставшемуся целым бронированному паровозу прицепить битые вагоны, которые остались еще со времен, когда немцы поляков били. В итоге из этих битых вагонов удалось составить целый состав, многие вагоны были даже без крыши и стекол, но выбирать не приходилось. Вот в такой транспорт мы и загрузились: народу в наш состав набежало со всех уголков, заняли абсолютно все вагоны. Тронулись: долго пытались сдвинуться с места, но затем кукушка набрала скорость, и мы покатились. Спокойно провели ночь и хоть ехали довольно медленно, но уже преодолели достаточно приличное расстояние.

Когда расцвело, паровоз вдруг остановился, машинист вышел, а мы заволновались, слышим, как он говорит, что все, не на чем ехать – уголь закончился. А тут еще опять закричали: «Воздух! Воздух! Из вагонов!!!» Мы бросились врассыпную, и видим, как опять заходит на цель немецкий самолет. С первого раза ему прицелиться не получилось, и он ушел на разворот: со второго раза как он ударит по нам из пулеметов – голова состава была разбита. Ехать не на чем! Идем пешком.

Сначала мы двигались по шпалам, затем, нам сказали, что это неправильно и очень опасно – лучше идти в стороне от дороги, но придерживаясь направления железнодорожных путей. Заночевать пришлось в небольшом лесу. Было прохладно – мы разожгли костер, но нас опять предупредили, что если кто-то услышит гул самолета, то костер придется залить, чтобы не обозначать свое местоположение. У некоторых из нашей группы была прихвачена с собой кой-какая еда, все поделились друг с другом. Мы немного поели, мама наломала веток, настелила их на земле, и мы улеглись, прижавшись друг к другу.

Рано утром мы позавтракали остатками от ужина и двинулись дальше. С нами шли несколько солдат красноармейцев, по всей видимости, из пехоты, так как петлицы были красного цвета. Мы встретили их по пути движения нашей группы, они отбились от своих и пытались выйти и присоединиться к какой-нибудь группе солдат. Для нас это было хорошо, так как у них хотя бы были винтовки. Они рассказывали, что нужно быть аккуратными и прежде чем заходить в деревни – необходимо убедиться, нет ли там немцев, так как они видели, что вражеские самолеты выбрасывали парашютистов – десантов. А с ними точно лучше не встречаться.

В конце дня мы вышли на станцию. Там было относительно спокойно, был обустроен буфет, нас покормили, дали продуктов в дорогу: молоко дали – такие, большие трехлитровые бутылки. Сказали, что нужно двигаться быстрее дальше и не задерживаться в пути. Пожелали удачи и напутствовали словами о том, что нужно быть очень внимательными. Вообще на протяжении всего пути, местные жители к нам относились очень хорошо: мы заходили в деревни, там нам давали хлеб, яйца, приодели, ведь многие убежали, кто в чем успел. Мне дали ботинки, брюки, пиджак, ватное одеяло.

У нас постепенно стало уменьшаться количество людей: они уходили, двигаясь по другим направлениям. А мы, семьи пограничников, держались строго вместе – шли на Харьков, так как у многих там были родственники. Кроме того, мы обменялись друг с другом адресами, на случай непредвиденного и чтобы в дальнейшем не растеряться.

Опять заночевали. Ночь провели тихо. Мы знали, что самое главное дойти до Днепра – там немцы не достанут. Солдаты помогали нам ориентироваться. В общей сложности нас, с Перемышля, было около тридцати человек, из которых восемь – жены и дети пограничников.

Примерно на седьмые сутки нашего пути с момента гибели состава, мы неожиданно позади себя услышали гул моторов. Мы находились рядом с полем, засеянным то ли рожью, то ли пшеницей, и гул отчетливо и быстро приближался к нам. Все испугались, кто-то из женщин прошептал: «Это, наверное, танки идут».

Действительно, четыре немецких танка и небольшая машина шли прямо на нас. Прятаться было некуда. Танк, который шел впереди колонны подрулил к нам и остановился. Открылся люк и оттуда показался человек – он долго нас осматривал, переговаривался со вторым немцем в танке, потом еще раз на нас посмотрел. В это время подъехали и остальные три танка. Немец еще раз посмотрел на нас и подал знак колонне двигаться дальше. Он опустился внутрь, люк закрылся и они двинулись своим путем, нас не тронули. Правда пытались уничтожить солдат, которые были с нами – долго гоняли их по полю, но ничего толкового из этого у них не вышло, да и видимо времени у немцев уже не оставалось, так что они двинулись дальше.

После этого происшествия, солдаты сказали, что днем больше ходить не нужно, придется двигаться ночью, а днем прятаться, так как за танками обязательно появится пехота, а они никого не щадят. Так мы и стали идти по ночам, шли очень медленно, шли трудно, так как в темноте ничего не было видно. Утром искали место, где спрятаться, благо, что в округе было много озер и густой камыш. Костры уже не разводили совсем – боялись, что могут засечь. Если по пути была деревня, то солдаты тихонько старались узнать есть ли там немцы. Если все было чисто, то мы заходили и, иногда нам даже удавалось поспать на сеновалах местных жителей. Практически всегда нас кормили: давали картошку, мясо, молоко, вареники, пироги – делились всем, чем могли. Украинцы всегда были очень участливы и хорошо к нам относились.

В конце июля мы, наконец-то добрались до Днепра. Вышли на старый паром. Там готовились к переправе несколько военных машин и наши солдаты. Нас прихватили вместе с ними. Переехав на левый берег Днепра, мы увидели, как наши солдаты рыли окопы и подвозили орудие. Накануне, в том районе немцы выбросили большой десант и завязался бой, но их всех перебили: так и лежали они на земле, никто не убирал.

После парома, нас немного довезли, и мы вновь двинулись пешком. Шли уже днем, не боялись и даже немного приободрились. По пути мы уже везде встречали наших, которые готовились к встрече врага: рылись окопы, вкапывались орудия. Однажды к нам подошел офицер, поинтересовался откуда мы движемся. Наши женщины объяснили, что они жены пограничников, и мы идем из Перемышля в Харьков. Офицер очень удивился тому, какой длинный путь мы проделали, сказал, что его медсанбат должен везти тяжелораненых в Харьков, всех сразу, говорит, мы взять не сможем, а трех-четырех человек в машину посадить получится. Сказал, что здесь машины часто идут, поэтому не стоит волноваться – уедут все.

Солдаты нас накормили, а с собой дали консервы мясные и рыбные, хлеба несколько булок.

После того как уехали первые четверо человек из нашей группы, за нами тоже подошла машина, в кузове лежал один раненый солдат с перевязанной головой и руками, рядом сидели еще двое, ну нас к ним и пристроили, и мы поехали в Харьков.

До Харькова добрались не сразу, останавливались на ночлег. Но уже на следующий день, 8 августа 1941 года мы наконец-то въехали в город.

Мы отправились к маминой старшей сестре, Ксении Степановне Лазько, которая проживала в Харькове на улице Исаевская, 37.

Тетя Сима, увидев нас, закричала: «О, Господи! Вы живые!!!». Обрадовалась безмерно. Сразу побежала греть воду, наполнила большую цинковую ванну, натерла нас с ног до головы с мылом. Мы-то уже все вшивые были. Тетя Сима сказала, что мальчишек нужно срочно постричь.

У нее была ручная машинка, и она обрила нас на лысо.

Тетя Сима рассказала, что раньше их бомбили каждую ночь, а сейчас периодически и днем бомбят. Вдруг, раздались залпы зениток: Бум! Бум!

Я выскочил во двор прямо в полотенце, смотрю на небе следы от разрывов, похожие на белых барашков и слышу в небе гул немецкого самолета. Зенитки лупят – все небо покрылось «барашками». А самолету хоть бы что – летит, но он не бомбил, прошел мимо, сбить его так и не смогли, даже несмотря на то, что в небо подняли аэростаты.

Когда все затихло, тетя Сима погрела нам борщ и расстелила нам постель в свободной комнате. Сама она не спала всю ночь: поставила тесто, отварила мясо, накрутила его на машинке и испекла пирогов. Утром квас предложила. У тети Симы он был невероятно вкусным, так как она добавляла в него кишмиш.

Однажды ночью я встал с постели и вышел во двор: голова гудела, какой-то туман застилал глаза, я даже не совсем осознавал сплю я или нет. Тетя Сима услышала меня и бросилась следом: «Вена, ты чего?». А я никак не пойму ничего, спрашиваю: «Тетя Сима – это Вы?» Она испугалась:

– Вена что с тобой?

– Я не знаю, что со мной, мне снится что-то страшное, я не могу спать.

– Пойдем я тебе головку почешу, спинку поглажу. Пойдем дорогой, давай успокойся.

Она позвала маму и сказала, что со мной происходит что-то плохое. Мама заволновалась:

– Венуся, что с тобой? Что у тебя болит?

– Ничего не болит…

– А почему ты не спишь тогда?

– Не могу спать, кошмары замучили. Я видел, что нас бомбят, видел убитую лошадь, кишки у нее наружу.

– А где ты видел лошадь?

– По дороге видел, по которой из Перемышля уезжали.

И вдруг у меня начались судороги, все тело затрясло. Так продолжалось несколько дней: я перестал спать, ходил, выбегал на улицу, мама боялась, что я могу залезть на крышу в таком состоянии и упасть, ведь наутро я ничего не помнил.

В итоге, меня увезли на машине в центр города к доктору, который, осмотрев меня, сказал, что нужно срочно ложиться в больницу. Я точно не знаю, какой мне поставили диагноз, но из разговоров, я так понимаю, что на фоне нервного истощения у меня начались воспалительные процессы в голове. В больнице мне ставили очень много уколов, сначала мама приезжала ко мне каждый день, а потом начала приезжать только тетя Сима. Оказалось, что некоторые раненые пограничники из нашего, Перемышленского 92 погранотряда проходили лечение в госпитале, в котором я находился и кто-то сообщил маме, что отец жив и сейчас находится в районе г. Нежин. Там отряд был реорганизован в полк и приступил к несению службы заграждения на рубеже Нежин-Монастырище. Как только мама узнала эти новости она и еще одна жена пограничника отправились в Нежин. Я не знаю, как они добирались, но с отцом ей там встретиться удалось. Результатом этой встречи стало рождение, 5 апреля 1942 года, моего младшего брата Володи, который появился на свет семимесячным. Знаю, что когда мать находилась с отцом в Нежине, немцы неожиданно высадили в том районе крупный десант, и маме с подругой с трудом удалось убежать обратно в Харьков. Вот такие, отчаянные жены пограничников.

Прошло около двух недель моего пребывания в больнице и как- то, в один из дней, к моему врачу пришли военные, сказали, что нужно начинать готовиться к эвакуации, так как немцы подходят к городу.

В скором времени меня выписали домой. Мама каждый день куда-то уезжала в город и однажды, вернувшись, сказала нам, что дядя Саша, муж тети Симы, который работал на железной дороге небольшим начальником, сказал, что пассажирские поезда уже все ушли из Харькова, остались только товарные вагоны и прямо сейчас формируют несколько товарных поездов для беженцев и тех, кто пожелает из Харькова уехать – нужно собираться в дорогу, поедем за Урал.

Собрались мы достаточно быстро. Тетя Сима снабдила одеждой, ее сын Валентин был старше нас, из его вещей тетя Сима с мамой перешили нам с братом наряды, которые завязали в узел вместе с подушкой и теплым одеялом. В дорогу тетушка напекла для нас пирогов, приготовила кислого молока, сложила яблоки и груши. Также она сообщила их с мамой отцу, моему деду Степану Федоровичу о нашем отъезде. Он проживал в окрестностях Харькова, в деревне Большая Даниловка, и немедленно приехал, чтобы нас проводить. Дедушка был очень высокий, сильный, подхватил нас с братишкой обоих на руки, расцеловал:

– Какие они у тебя худые, Надя.

– А с чего им быть полными, папа? Венуся всю дорогу сам прошагал, Валю я на руках тащила.

Дедушке уже было 60 лет. При царе он служил в Семеновском полку в Санкт-Петербурге, жил в казармах на Васильевском острове. Проходил срочную службу. В Первую мировую войну был награжден Георгиевским крестом. Когда немцы оккупировали Харьков, дедушка ушел в ополчение, но немцы разбили их и взяли в плен – его повесили на центральной площади и где его похоронили, так и осталось не известным.

***

На вокзале оказалось громадное количество народа и, когда объявили посадку в товарняк, все кинулись занимать места в вагонах. Там не было никаких сидений, просто голый пол, да выдвижная дверь. Вот, в таких условиях мы и поехали, спали на полу. Дорога оказалась невероятно долгой, мы проехали весь сентябрь, на разъездах могли стоять по несколько суток и даже недель, так как пропускали, движущиеся на Запад по одноколейной дороге эшелоны.

Добрались до Урала мы только в октябре. Конечным пунктом стала Лысьва. Город стоял укрытый белоснежным снегом, в ухоженных палисадниках полыхали красным огнем гроздья рябины.

Нас высадили из вагонов и группами водили по городу – расселяли в дома местных жителей. В одном из домов нам выделили угол, записали адрес и мамину фамилию. Хозяин дома был уже довольно пожилой, с ним проживала его жена, зять с дочкой и с ребенком. Посередине горницы стояла большая русская печь, которая занимала почти полкомнаты, сам дом был деревянный.

Мне постелили на сундуке, братику нашли детскую кровать, а мама ютилась на полу, рядом с нами. Хозяева к нам относились с неприязнью. Нам ничего не давали из еды, хозяин дома запретил нам что-то брать без его ведома. Хозяин говорил: «Вот есть будешь только то, что я тебе дам, а так даже думать не смей!» У самих при этом было все – они хорошо питались, но нас никогда к столу не приглашали. Мы ели брюкву, морковь, мама иногда приносила в солдатском котелке суп с полевых кухонь. Суп был на воде из брюквы, гороха или пшена. До сих пор помню этот противный сладкий привкус. Иногда мама приносила перловую и пшенную каши. Один раз принесла кильку. Хлеб давали три куска на семью. Питались очень плохо.

В начале декабря я пошел в школу. Нужно сказать – я был абсолютно не готов к первому классу⁵: не знал ни букв, ни цифр, про письмо и говорить не приходилось.

Учительница определила мне место, рассказала правила поведения: если хочешь спросить – поднимай руку, разговаривать во время урока – нельзя, на перемене – не бегать и не сорить. В школе по партам ползали вши, а я был очень брезгливый, и эта картина каждый раз вызывала у меня тошнотворное чувство. Каждый вечер мы садились к керосиновой лампе, мама снимала с меня сорочку и проглаживала швы раскаленным утюгом. Однако все это казалось мелочью, так как на большой перемене в школе обещали давать булочку. Булочка была для меня чрезвычайно важна, нет, сам я ее не ел – я относил домой голодному братишке.

Учеба давалась мне тяжело, к тому же постоянно мучали головные боли и головокружения, я так и не поправился до конца. По дороге в Лысьву мама меня постоянно привязывала к себе за ногу, чтобы я не выпал из вагона, потому что иногда двери приоткрывали на ходу, когда мужчины курили и справляли нужду.

Однажды я шел домой со школы, день был довольно морозным, на моем пути оказался большой сугроб, я стал его обходить и провалился в яму. Оглядевшись – вижу, что в яме снега немного, видимо выкопали ее недавно. Оценив обстановку я понял, что не выпрыгнуть из ямы, не зацепиться за что-то – не получится. Я стал кричать, но никто не отозвался. Так и просидел я в этой яме до вечера, стало страшно. Вдруг, слышу, скрипит снег – кто-то идет рядом. Я отчаянно заголосил: «Помогите! Помогите мне!». К краю ямы подошла женщина:

– А ты что здесь делаешь?

– Я вылезти не могу.

Она встала на четвереньки и протянула мне руку, я схватился, и она вытащила меня. Я поблагодарил ее и со всех ног кинулся домой.

Подходя к дому, я услышал, как мама меня зовет, она с ног сбилась в поисках меня. Я рассказал ей, что случилось, она взяла меня за руку и повела в дом, осмотреть. Мама очень испугалась, что я мог замерзнуть в этой яме.

В начале января 1942 года, мы, как обычно вечером, сидели у керосиновой лампы, мама читала детскую книжку. Вдруг, открывается дверь, без стука заходит девушка в белом полушубке и шапке-ушанке.

– Вороновы, здесь? – спросила она.

Да, мы здесь, – ответила мама.

Девушка повернулась к кому-то и крикнула в темноту:

– Они здесь, я же говорила Вам, что они здесь!

И в туже минуту в дверях появился отец: бородатый, руки перевязаны, а сверху наброшен полушубок. Он остановился, смотрит на нас! Я вскочил: «Папа!». Он схватил меня больными руками, расцеловал. Валька ходить уже не мог, он был очень слаб от голода, ноги были тонкие, как спички, к тому же еще он заболел корью, но услышав, мой крик, он, пошатываясь, сумел встать в своей кроватке, держась за бортик: «Шпина, мама, дайте шпина!» – попросил он пшенной каши. Отец подбежал к Вальке, тоже поднял его другой рукой. Медсестра заволновалась: «Георгий Николаевич, Вам не нужно, Вам нельзя, отпустите детей». Папа повернулся к медсестре и сказал: «Возьми машину, езжай обратно в Пермь, в госпиталь, и привези детям что-нибудь поесть. Давай, бегом!» Потом отец шагнул в центр горницы:

– Так, а в чем дело? Кто хозяин?– еле сдерживая ярость, спросил отец.

– Ну я хозяин! – вальяжно отозвался с печи старик.

– Слазь! Ты работаешь?

– Да какая работа, я уже старый!

– А почему дети голодные у тебя? Почему ничего не даешь? У тебя корова есть?

– Ну есть и корова, и бычок и куры!

– Вот видишь, яйца у тебя есть, молоко есть, а почему не даешь?

Ты что не видишь, что парень умирает? А ты что?

Не дождавшись ответа, отец шагнул к хозяину и со всего маху врезал ему больной рукой. От удара тот спиной вышиб дверь соседней комнаты

и рухнул на пол.

– Убью тебя, тварь – кричал отец.

Жена хозяина и зять кинулись к моему отцу:

– Ну что вы? Успокойтесь!

– Да как я могу успокоиться? Я на фронте, проливаю кровь, а дети мои умирают от голода! Это что? Что это такое? Кто вы такие? Вас всех расстрелять надо!

Хозяйка сразу позвала дочь, они стали собирать на стол! Но отец резко осек: «Не надо! Без вас сейчас детям еду привезут».

Пока ждали еду, отец с мамой долго беседовали. Отец сидел головой мотал, а мама смотрела на него, держа за руку. Папа рассказал, что когда он выбежал из дома в день начала войны, то бросился прямиком к штабу, который находился недалеко от места нашего проживания. Однако штаб был уже развит немецкой артиллерией, с противоположного берега лупили пулеметы, отцу удалось добраться до казармы, которая находилась при штабе отряда и еще не была разбита. Там уже был начальник отряда – подполковник Яков Иосифович Тарутин и некоторые пограничники, которых война застала во время отдыха, после ночных патрулей. Пограничникам раздавали боеприпасы: гранаты, патроны. А Отцу начальник отряда приказал возглавить небольшую группу и прорываться

к 14 пограничной заставе, которая располагалась ближе всего

к железнодорожному мосту на берегу реки Сан и уже вступила в бой с немцами.

По прибытию к месту назначения, группа отца заняла оборону. Некоторые фашисты уже двигались по мосту, а другие в лодках пытались переправиться на наш берег. Пограничники старались подпускать фашистов на близкое расстояние, после чего открывали шквальный огонь из пулеметов, винтовок, забрасывали врага гранатами. Немцы несли большие потери, совсем немногочисленные группы наших бойцов смогли удержать фашистов на противоположном берегу до полудня. В этом неравном бою особенное мужество проявил помощник начальника 14 погранзаставы, лейтенант – Петр Семенович Нечаев. Для захвата моста немцы бросили свыше роты, но метким огнем ручных пулеметов противник неоднократно отбрасывался назад с большими для него потерями.  Когда в живых остался лишь один лейтенант Нечаев, он подпустил выскочившую из-под моста группу противника и взорвал оставшиеся две гранаты. Нечаев погиб, уничтожив всю группу врага. Отец все время пытался прорваться ближе к мосту на помощь своему другу, но из-за непрерывного огня со стороны немцев ему этого не удалось. За все время утреннего боя было уничтожено около трехсот солдат и офицеров вермахта.

В полдень поступил приказ от начальника погранотряда, отойти на новый рубеж обороны. Группа отца присоединилась к штабу погранотряда и уже все вместе они отошли от города, где мы и встретились, по дороге на Львов.

Утром следующего дня, 23 июня 1941 года, отец получил приказ от вновь возглавить небольшую группу бойцов и вернуться в Перемышль. На машинах они добрались до города и уже пешком стали пробираться к кладбищу, находившемуся на окраине города. Отец дал указание одному из офицеров, взять группу бойцов и двинуться на разведку в центр города, чтобы разведать обстановку.

Через некоторое время к отцу прибыл связной с докладом, что немцев не обнаружено, однако группа соединилась с другой группой пограничников, которую возглавлял старший лейтенант Поливода Григорий Степанович и которая раньше вошла вгород, где ими был принят первый уличный бой, который для фашистов оказался совершенно неожиданным, так как те, с момента, когда пограничники оставили город накануне, занимались исключительно празднованием своей победы, мародерством и пьянством, попутно расстреливая совместно с украинскими предателями еврейское и польское население Перемышля.

Отец со связным и оставшейся группой бойцов отправился в центр, там он увидел убитых немецких солдат, которых смерть застала либо в дверях магазинов, либо в оконных проемах. Фашисты были обвешаны ворованной колбасой, а из карманов торчала водка.

К вечеру нашими пограничниками были заняты дома на берегу реки Сан и развернуты огневые позиции на границе. Ночью немцы открыли огонь из минометов по нашим позициям, и перестрелка продолжалась всю ночь.

На следующее утро вражеские минометы затихли. Группой отца была проведена разведка и выявлены несколько огневых точек фашистов. Незамедлительно было направлено донесение артиллеристам 99 стрелковой дивизии, после чего, артиллерия уничтожила все тяжелые орудия врага. Вот так, на второй день войны, отважными пограничниками совместно с 99 стрелковой дивизией был нанесен решительный контрудар и отбит город у немецко-фашистских захватчиков.

Через несколько дней погранотряд получил приказ прикрывать отход частей 99 стрелковой дивизии из г. Комарно. Отец был назначен командиром роты. Задача состояла в том, чтобы удержать мост через реку Днестр и обеспечить возможность свободного прохода по мосту отступающим частям нашей армии. Немцы для захвата моста пустили около двух батальонов. 30 июня 1941 года рота, возглавляемая отцом, сдерживала натиск противника до 10 часов утра и только по приказу командования, взорвав мост, отошла. Немцы неоднократно пытались окружить роту, но все их попытки не удавались. Группа отца умелым маневром выходила из окружения. Впоследствии, отец был удостоен звания «Почетный гражданин города Комарно»: «За проявленное личное мужество и героизм при обороне г. Комарно 29-30 июня 1941 года».

Пограничники продолжали двигаться на Восток и беспрерывно били фашистов в ожесточенных сражениях. По состоянию на 11 июля 1941 года отряд потерял в этих боях 706 человек личного состава, однако потери немцев составили – 5000 солдат и офицеров.

В дальнейшем, подразделения 92 погранотряда, до 14 июля 1941 года вели тяжелые бои с превосходящими силами врага на дальних подступах к Киеву.

25 июля 1941 года, 92 погранотряд, по приказу командования, впервые был сосредоточен в районе г. Умань в составе всего оставшегося личного состава, до этого действовавших на разных участках фронта.

27 июня 1941 года отряд занял исходное положение для контратаки противника южнее с. Краснополка, но по приказу командования, был выведен из боя и срочно переброшен в район села Паланочка, где преградил путь прорвавшемуся передовому подразделению 48 механизированного корпуса противника на Юго-Восток.

Под натиском превосходящих сил врага 92 погранотряд с боем отошел к железнодорожной линии, а днем, 29 июля 1941 года, сосредоточился в лесу, восточнее села Роги.

Утром, 30 июля 1941 года, над головами пограничников загудел немецкий самолет-корректировщик, который тут же был сбит нашей зенитной установкой. Через некоторое время со стороны села донесся звук моторов – к позициям пограничников выдвинулась колонна вражеских танков, не менее 30-40 единиц. Вслед за танками на крытых автомашинах к полю боя прибыла и мотопехота врага. У пограничников в распоряжении находилось только два противотанковых орудия, из которых в сторону противника был открыт огонь прямой наводкой. Несколько танков прибавили ход, стараясь занять боевую позицию. Из орудий удалось уничтожить 3 немецких, остальные прорвавшиеся были подбиты пограничниками бутылками с зажигательной смесью и гранатами. Благодаря пулеметчикам, пехота немцев несла большие потери и была вынуждена отступить.

Обойдя противотанковые орудия с флангов, немцы ринулись во вторую атаку, стараясь замкнуть пограничников в клещи. Однако силами артиллеристов удалось подбить еще два танка до того, как немцы уничтожили противотанковые орудия. После чего, танкам удалось ворваться вглубь нашей обороны.

У пограничников из оружия в руках были автоматы, гранаты и бутылки с зажигательной смесью. У отца, как у кадрового офицера был лишь пистолет ТТ. При приближении танков к позиции, где держала оборону группа, в которой находился отец, пограничники рассредоточились и бросились занимать новые позиции. Вдруг, отец услышал истошный крик: «Жора, Жора!» – он обернулся – кричал батальонный комиссар, близкий друг отца – Уткин Григорий Васильевич. Немецкий танк из пулемета перебил ему ноги, отец бросился обратно к другу, но в этот момент танк на полном ходу переехал Григория Васильевича, и развернулся вокруг своей оси на теле славного комиссара. В этом месте своего повествования, отец тяжело вздохнул, опустил голову, по лицу потекли слезы.

Танки продолжали давить и зарывать в землю наших бойцов. В этом бою был смертельно ранен начальник отряда – Яков Иосифович Тарутин, но пограничники продолжали стоять насмерть. Наконец, из села Легедзино, были развернуты зенитные орудия. Фашисты заметались. Одна за другой стали вспыхивать вражеские машины. Немцы повернули назад. В этом бою отряд потерял более двухсот человек.

После боев под Рогами, отряд был отведен в тыл и к 18 августа 1941 года сосредоточился в городе Нежин, где был реорганизован в полк. Впервые с начала войны приступил к несению службы заграждения на рубеже Нежин – Монастырище.

5 сентября 1941 года, отец получил приказ возглавить первый батальон полка и занять оборону в городе Нежин, прикрывая отход частей Красной Армии. Однако, обстановка усложнялась, уже через неделю, прорвав оборону частей Красной Армии в районе Бахмач – Конотоп и в районе Кременчуга, подвижные соединения противника замкнули кольцо окружения. Получив, приказ выходить из окружения, пограничники двинулись по направлению к с. Городище, беспрерывно ведя тяжелые бои. Подразделения полка разбились на мелкие группы, каждая из которых искала выход из окружения самостоятельно. Вот и группа отца искала выход самостоятельно. Постоянно приходилось вступать в бой, немцы лупили по ним из минометов, порой головы невозможно было поднять по нескольку часов. Однажды, ночью, группа попала под обстрел, пограничники рассредоточились, у отца осталась только одна обойма патронов от пистолета ТТ. И вдруг, на него бросилась группа немцев, которые выскочили из-за деревьев как черт из табакерки, отец прицельно уложил почти всех из пистолета, а последнему размозжил череп рукояткой своего оружия. У немцев в голенищах сапог были уложены рожки от автомата, отец забрал немецкий автомат и принялся доставать рожки, как неожиданно рядом с ним разорвалась мина. Перед глазами все поплыло, отца зашатало, но он удержался на ногах, схватился за березу, взглянул на свои руки – они превратились в страшное, кровавое месиво. Постояв немного на месте, придя в себя и осознав, что сможет идти, отец стал прислушиваться: где-то недалеко доносились выстрелы и русская речь. Он двинулся на звуки, однако, когда ему удалось выбраться из леса, вокруг воцарилась зловещая тишина. Он огляделся – движения не было, голова кружилась и жутко болела. Он приметил небольшой кустарник и, решив дождаться утра, расположился на земле за ветвями, укрывшись плащом-палаткой. Уснуть, конечно, не получилось, небо было очень ясным и звездным, а вокруг тихо-тихо. Дождавшись восхода солнца, отец двинулся искать своих. По пути ему попалась деревня, оказалось, что немцев в ней не было, а вот русские были, но уже ушли. Местные жители помогли отцу: обмыли его израненные руки, обработали самогонкой, забинтовали, и он продолжил путь, вскоре догнав своих. Его немедленно отправили в медсанбат – помимо осколочных ранений у отца оказалась очень тяжелая контузия. Какое-то время он лечился в госпитале в Харькове, где и выяснил у мужа тети Симы, что мы были эвакуированы в конце августа и что эшелон ушел на Урал.

В октябре 1941 года, над Харьковом с каждым днем усугублялась угроза захвата города противником и отца эвакуировали на лечение в госпиталь в город Пермь. Как только он добрался до Перми – стал искать информацию о нашем местонахождении и в начале января, ему наконец сообщили, что Воронова Надежда Степановна с двумя детьми была определена в частный дом в городе Лысьва.

***

Мы услышали, как подъехала машина. В дверях появилась медсестра с чайником, белым хлебом и банкой сметаны:

– Вот, Георгий Николаевич, все что было! Сметана, конечно не первой свежести, но другой, к сожалению, нет.

Отец отрезал нам по кусочку хлеба, налил по пол стакана сметаны и предупредил маму, что есть нужно помаленьку, иначе можно умереть.

В дом зашел шофер:

– Чай у тебя есть? – спросил у него отец.

– Есть, Георгий Николаевич!

Он принес нам большие пачки чая, оставил мясные консервы.

– Завтра я вам еще привезу еды: будет первое, второе и компот – уходя, сказал отец.

Уже с самого утра нам привезли котлеты с рисом, суп, белый хлеб. Хозяева тоже собрали на стол: накрутили фарш, налепили пельменей, угостили медсестру, передали Георгию Николаевичу. Они совершенно на него не обижались, совесть взяла верх над самолюбием.

Примерно через неделю к нам привезли отца, мама каждое утро и каждый вечер распаривала ему руки в тазике, чтобы выходили осколки, после чего обильно смазывала их какой-то мазью. Вот так весь январь 1942 года отец и выпаривал осколки. Хозяева выделили комнату: поставили кровать отцу с мамой, мне тоже нашли кроватку. Валька быстро шел на поправку, угроза миновала.

Вскоре отцу привезли предписание – прибыть в Сталинабад⁶, вместе с предписанием были все необходимые документы на него и семью. Поэтому уже на следующий день мы отправились поездом к месту назначения.

В Сталинабаде первое время отец был назначен комендантом города, а затем он возглавил полк подготовки резерва на фронт: учил солдат верховой езде и владению оружием: саблей и карабином. Там на границе все ездили на лошадях, отец отлично владел этим навыком.

В апреле 1942 родился мой младший брат Владимир. Он был недоношенным, семимесячным, очень слабеньким, маленький, как щенок. Мама обкладывала его ватой в кроватке, так как он постоянно замерзал. Выходили малыша.

Примерно в июле 1942 года, отца перевели в управление пограничных войск. Так на границе, в Сталинабаде, мы прожили почти год, а ближе к концу 1942 года, отца направили в поселок Пархар, который находился на Афганской границе – принять Пархаровский погранотряд, куда мы прибыли уже в 1943 году.

Обстановка в Пархаре была очень сложной, с афганской стороны происходило очень много нарушений нашей границы. Отряду в управление был передан самолет Р-5, на котором отец вместе с пилотом ежедневно совершал облет вдоль линии границы по реке Пяндж: проверял так называемые «секреты». Работы проводились на малой высоте. Отец часто брал меня с собой, и в небе над Афганской границей во мне зародилась любовь к полетам, что в дальнейшем и определило мой выбор профессии. Можно сказать, что вся моя жизнь в Пархаре была проведена в небе. Ради того, чтобы пилоты взяли меня с собой, я каждый раз отмывал самолет от налипших кузнечиков, которые усеивали всю взлетно-посадочную полосу, и при заходе самолета на посадку, забрызгивали своими взорвавшимися внутренностями все днище. Кузнечики были жирные, маслянистые, отмывались тяжело, но ради полета я был готов часами до блеска надраивать фюзеляж. Со временем ко мне присоединился еще один мальчишка. Когда пилот подавал знак, чтобы мы бежали в самолет, нашему счастью не было предела, нас не останавливало даже то, что, когда машина забиралась на высоту 2 тысячи метров, в кабине становилось жутко холодно, а мы сидели в майках и трусах – тряслись. Ради полетов мы даже прогуливали уроки.

Отец любил ездить на охоту и обязательно брал меня с собой. Устраивали засаду на кабанов, всегда выбирали себе особей покрупнее. Часть мяса от охоты отец оставлял нам, а остальное сдавал на кухню, для солдат. Иногда с охоты мы привозили оленей, горных козлов, фазанов. Вся застава ждала его с нетерпением: ребята знали, что раз отец поехал охотиться, то обязательно привезет что-нибудь вкусное, он никогда не возвращался с пустыми руками.

Когда в конце 1943 года отец уехал на фронт, мы с мамой и братьям остались жить в Пархаре, где находились до весны 1944 года.

В начале мая 1944 года мы получили письмо от тети Симы, в котором она звала нас приехать к ней в Харьков, мама без раздумий приняла решение ехать, так как у младшего Вовы, когда зацвел хлопок, ужасно опухали глаза, в результате чего стало развиваться косоглазие, которое он, впоследствии, смог исправить только операцией.

До Харькова мы добирались целый месяц и оказались там только в начале июля 1944 года, где прожили до осени, пока за нами не приехал старшина, которого отправил отец.

Он принимал участие в боях по ликвидации Ясско-Кишиневской группировки немцев, после которой Румыния вышла из союзников Германии и перешла на сторону СССР.

Из дневника командира 22-го (Кагульского) погранотряда полковника В. Ашаханова: «27 пограничный отряд получил новое назначение и был направлен на борьбу с бандеровцами и ОУН-нацами в Прикарпатье и разрыв, который оказался, в результате этого, на границе и должны были закрыть 20 и 21 отряд получившие в свое распоряжение по одной свободной комендатуре от нас и от 19-го погранотряда. Командиром сводной комендатуры был назначен начальник маневренной группы майор Воронов. Быстро сформировав комендатуру и выделив необходимый транспорт, походную кухню и продовольствие мы пожелали удачи и хороших боевых дел нашим товарищам, направили ее прямым маршрутом в Кишинев».

***

Я с мамой и братьями прибыли в село Грозешты⁷, где располагалась комендатура погранотряда, осенью 1944 года. Там полным ходом шло обустройство границы по реке Прут. В окрестностях еще встречались недобитые голодные солдаты вермахта, которые бродили и прятались в полях, садах и виноградниках. Когда мы подъезжали к Грозештам, нас даже обстреляли из винтовок, но пули не долетели, так как целились издалека.

Нам предоставили для проживания отдельный, добротный дом.

Во дворе были хозяйственные постройки. Сам дом принадлежал местному жителю, который встретил нас очень радушно. Хозяйка собрала прекрасный ужин, стол ломился от айвы, винограда, грецких орехов, яблок, чернослива. Запомнилась вкуснейшая брынза с мамалыгой. В дальнейшем, мама готовила все самостоятельно: она была прекрасной хозяйкой, например, ее котлеты были просто невероятными, вкуснее я никогда в жизни больше не пробовал, украинский борщ, который она готовила с фасолью, тоже был отменным.

Со школой у меня не сложилось, так как в первые же дни обучения я умудрился закинуть в школьную печь горсть патронов и когда они нагрелись и стали взрываться, с печки посыпались кирпичи. Когда выяснили, кто это сделал, отец решил, что учиться я теперь буду дома. В основном со мной занималась мама, помогала мне с арифметикой, чтением и письмом, увлекла меня книгами: «Дети капитана гранта», «20 тысяч лье под водой», «Северные рассказы», «Белый клык», «Робинзон Крузо».

В начале января 1945 года, отец с группой офицеров выехал в Румынию для выполнения секретного задания, которое заключалось в ликвидации немецкой агентуры, о существовании которой стало известно из документов, попавших в распоряжение наших военных после разгрома Ясско-Кишинёвской группировки фашистов. В Румынии отец находился около месяца. Обстановка в Грозештах была тревожной, отец соблюдал все меры предосторожности, так как не исключал возможности покушения. Именно по этой причине, перед своим отъездом к нам была приставлена охрана, и вечерами нам не разрешалось выходить из дома. Так мы прожили до конца января 1945 года. Когда отец вернулся из командировки, он получил предписание ликвидировать комендатуру и убыть на новое место службы в город Кагул.

В начале февраля 1945 года, был снаряжен обоз, запряженный волами, вся документация была загружена в телеги и мы тронулись в путь. Ехали долго, несколько дней, так как преодолеть нужно было 200 км. Когда мы выехали за пределы Грозешть, я впервые увидел следы разгрома немецко-румынской группировки. Чем дальше мы отъезжали, тем больше встречали по обочинам дорог разбитые, сожженные танки, искореженные орудия и огромное количество трупов немецких и румынских солдат, офицеров, которых никто не захоронил. Наших убитых – не было. Во время привалов, я уходил подальше от обоза, чтобы посмотреть вблизи на разбитую технику. Сейчас я понимаю, что поступал очень опрометчиво, так как мог нарваться на мины, но тогда мальчишеское любопытство не позволяло мне задумываться о мерах предосторожности. Однажды, я набрел на убитого немецкого офицера: он был высокого роста, в серой шинели и белоснежными волосами. Он лежал на спине, а его безжизненные голубые глаза застыли, устремленными в небо.

В Кагул мы приехали днем и незамедлительно направились к Штабу пограничного отряда. Пограничники встретили нас приветливо, проводили до дома, который был предназначен для проживания нашей семьи. Дом располагался недалеко от здания Штаба, он был достаточно добротным, с четырьмя комнатами, правда, в нем не было совершенно никакой мебели, кроме стола, лавки и нескольких стульев, но нас достаточно быстро обеспечили всем необходимым для проживания.

На следующий день меня определили в русскую школу, которая находилась рядом с нашим новым местом жительства. Я достаточно сильно отстал от программы, и поэтому мне приходилось постоянно оставаться после уроков на дополнительные занятия, а иногда учительница приходила к нам домой. Я был очень усидчивым, что позволило мне быстро вернуться в ученический строй.

9 мая 1945 года холодная дрожь пробежала по всему телу, когда за окнами школы, в которой я учился, раздались оглушительные выстрелы. Память лихорадочно пронесла перед глазами весь ужас пережитого: «Неужели опять?» Но уже через мгновенье сердце наполнилось непередаваемой радостью от осознания того, что мы наконец-то дождались.

– Победа! Победа! – кричали снаружи.

Мы выскочили на улицу. Люди обнимали друг друга и плакали от счастья. Воздух был наполнен ароматом пороха, который уже не казался запахом войны и смерти, а гармонично соединился с всеобщим ликованием.

Казалось, страх и безнадежность, властвовавшие на протяжении последних четырех лет, мгновенно растворились во всех этих криках, объятьях, слезах и выстрелах. Мы больше не боялись жизни, ведь к нам вернулись наши мечты, надежды и вера, что отныне все измениться, все будет так же как раньше, до войны, и даже лучше. Тому, кто не пережил всего, что довелось увидеть и пережить всем нам, никогда не испытать тех чувств. Тогда нам казалось, что произошло некое соприкосновение с вечностью, как будто мы все в одночасье приблизились к чему-то бесконечному, великому. Слишком многое предвещали крики «Победа»!

В конце июня, наши войска выходили из Румынии и проезжали колоннами через Кагул. Мы мальчишками встречали солдат, которые обязательно останавливались рядом с нами, подхватывали на руки и радовались: «Русские мальчишки, как мы рады за столько лет увидеть Вас, русских!» Они дарили нам леденцы, монеты. С одним из солдат я доехал до конца города на лошади, он расцеловал меня на прощание, как родного. Так мы и встречали наших Победителей каждый день, местные жительницы пекли огромные тазики пирожков с мясом, а я бегал, угощал наших воинов. Мне кажется радость от Победы и благодарность к нашим солдатам, которую мы все испытывали, навряд ли можно передать словами – это нужно было пережить.

***

Беда постучалась в наш дом неожиданно, в конце мая 1945 года серьезно заболела мама, ее мучал сильный жар, о котором она не сразу рассказала. Когда же стало совсем плохо, ее госпитализировали, в Кагульский госпиталь, однако врачи не смогли определить причину заболевания, поэтому маму отправили в Республиканский госпиталь Кишинева, где уже врачи поставили диагноз: «Сепсис», причиной которого стал подпольный аборт.

Отец прибывал в шоке, ведь оказалось, что когда он уехал в очередную командировку, к маме пришла неизвестная мне женщина, которая очень долгое время добивалась расположения отца, ведь он был видный, красивый мужчина. Что именно она наговорила матери, теперь известно одному Богу. К сожалению, ей удалось ударить в самое больное место, довести маму до отчаяния. В этом аффективном состоянии мама решилось на страшный, роковой шаг, а так как в 1945 году аборты были под запретом, то ничего удивительного, что все закончилось заражением, после проведения подпольной, криминальной процедуры.

Для лечения мамы требовался пенициллин, которого не было в наличии. Отец сделал невозможное – достал лекарство, но, к сожалению, было уже слишком поздно, процесс был необратим.

15 августа 1945 года я видел маму в последний раз. Мы выехали из Кагула в Кишинев вместе с отцом и маминой родной сестрой, дорога была разбитой, везде еще оставались воронки от снарядов, осколки, ехали медленно, постоянно пробивали колеса, приходилось останавливаться, поэтому расстояние в 200 км. удалось преодолеть только за два дня. Мама была очень исхудавшей, я даже не сразу узнал ее, казалось, что на лице остались одни большие глаза. Я помню ее бледное, уставшее лицо, перевязанные руки от постоянных капельниц. Она крепко обняла меня, расцеловала, расплакалась. Я тоже не смог сдержать слез и отчаянно разрыдался. Мама нежно и обреченно гладила меня по голове:

– Какой же ты у меня красивый, как же тебя будут любить. Я хочу, чтобы тебя любили так, как люблю я – шептала она. – Ты береги себя, сынок. И прошу, не оставляй, умоляю не оставляй Володю. Он такой маленький… Такой слабый…

Ночь я провел в госпитале, рядом с мамой. Утром ее покормили, я взял у отца денег, пошел на рынок и купил хорошего винограда. В общей сложности я находился с мамой еще два дня, но отцу нужно было возвращаться обратно в Кагул. Расставаясь, мы горько плакали, хотя я не понимал до конца, что же все-таки происходит, а взрослые конечно осознавали, всю безнадежность ситуации.

Вернувшись в Кагул, мы продолжали каждый вечер звонить в больницу и узнавать о мамином состоянии. У папы был денщик по фамилии Прищепа, он практически заменил нам маму: готовил галушки, стирал нашу одежду, шил, убирался, делал виноградный сок. И вот вместе с Прищепой, мы каждый вечер ходили в Штаб отряда и через коммутатор выходили на Кишиневский госпиталь. Накануне маминой смерти, Прищепа, как обычно, задал вопрос врачам: «Как состояние Вороновой Надежды Степановны?». Я всегда следил за его выражением лица, пытался считать, полученный ответ, но он был очень непроницаемым, невозможно было понять хорошо с мамой или плохо. Однако в этот раз, мне на минуту показалось, что он как-то горестно задумался. На мои расспросы Прищепа по-доброму ответил, чтобы я не волновался и с мамой все в порядке и ее скоро выпишут. Я ужасно обрадовался этой новости, прибежал домой, разбудил своих братьев, сказал им, что мамочке лучше, и она скоро вернется домой.

–Ура! – закричал Валентин.

На следующий день я залез в соседский сад и нарвал винограда. Хозяином сада был священник, который видел, что я наведываюсь к нему без спроса, но всегда делал вид, что ничего не происходит. Я принес сладкие гроздья, хорошенько их помыл и накормил своих братьев.

Выбежав на крыльцо дома, я увидел, как из-за угла выезжает машина, в которой сидит шофер с отцом и маминой сестрой. Однако мамы в машине не было, только какие-то узлы. В голове застучала тревожная мысль: «Где же мама? Почему одни?» Машина остановилась у дома, и я увидел, как отец пристально смотрит на меня красными, заплаканными глазами. Сердце заколотилось, к горлу подступил ком. Отец подошел ко мне: «Ну что сыночка, нет больше нашей мамки». В глазах потемнело, я потерял сознание. Очнулся, когда отец бил меня по щекам, пытаясь привести в чувства. Вот так закончилось мое детство, ушло, вслед за мамочкой…

***

После похорон мамы, ее родные сестры: Анна, Галина, Тамара и Ксения пришли к отцу с просьбой забрать нас, детей, к себе на воспитание. Мама была самой младшей из сестер, они практически вырастили ее, после того, как в 1916 году, во время тяжелых родов, умерла их мать – Евдокия Петровна Манжос. Смерть младшей сестренки стало для молодых женщин тяжелым ударом и они хоть как-то хотели облегчить нашу участь. Однако, отец ответил категорическим отказом, сказав, что детей будет воспитывать сам и сестрам ничего не оставалось делать, как попрощаться с нами и вернуться обратно к своим семьям.

В ночь с 31 августа на 1 сентября 1945 года, отца дома не было, так как его работу не могли отменить никакие жизненные обстоятельства. За нами остался приглядывать Прищепа, он очень переживал за наше состояние, так как мы с братом Валей безостановочно рыдали и никак не могли уснуть вплоть до глубокой ночи, пока сон, в конце концов, не одержал победу над горем.

На следующее утро, мне следовало отправляться в школу. Учительница сразу обратила внимание на мое подавленное состояние:

– Что случилось, Вениамин? – спросила она.

– Мама умерла, – еле слышно прохрипел я.

Она молча прижала меня к себе, крепко обняла и начала гладить меня по голове:

–Может быть пойдешь домой?

–Да, я лучше домой.

– Завтра тоже можешь не приходить, тебе нужно хоть немного прийти в себя.

Я ушел домой, застал там тихо плачущего Вальку, мы обнялись и так и просидели до вечера, пока не вернулся отец.

На его лице было какое-то отстраненное выражение, стеклянные, потухшие глаза, несвойственная бледность кожи. В руках у него была бутылка водки, а с учетом того, что отец совсем не употреблял крепкого алкоголя, для меня это стало полной неожиданностью.

Он молча разделся, сел за стол и стал опрокидывать стопку за стопкой. Я разволновался, пытался позвать его, но он только еле слышно отвечал мне: «Спи, спи, спи!». Но мне совсем не спалось, я еще несколько раз заглядывал к нему: он уже лежал на диване, впиваясь неподвижными глазами в потолок. Через какое-то время я услышал, как отец пошел умываться, а затем вышел во двор – курить. Так прошла ночь.

На утро отец спросил, почему я не в школе. Я объяснил, что учительница разрешила мне остаться дома на какое-то время:

– Ты ей рассказал про маму? – спросил отец.

– Да, рассказал, – ответил я.

Отец опять задумался, молча постоял несколько минут, а затем, одевшись, ушел на работу, и мы опять остались с нашим другом Прищепой, который накормил нас клецками и предложил отправиться на прогулку. Мы спустились к реке, там в кустах была привязана деревянная лодка:

– Забирайтесь, – скомандовал Прищепа.

Лодка тихо раскачивалась на водной глади, ярко святило солнце, чирикали птицы, а грудь сжимала горькая тоска. Боль от потери мамочки не затихла, даже когда мне стукнуло 87 лет.

Вечером, отец вернулся с работы. Казалось, он стал еще мрачнее, чем был накануне. Он достал фотографию мамы, поставил на стол и разрыдался. Меня не оставляло непонятное тревожное чувство, я никак не мог уснуть и все прислушивался, что там с отцом, прокрадывался на цыпочках, заглядывал. Когда увидел, что он наконец-то уснул, моя тревожность несколько затихла.

Утром я застал отца за зарядкой – он отжимался от пола, затем, как обычно умылся холодной водой, оделся и ушел на работу. В какой-то момент мне даже показалось, что отец пришел в себя. От этих мыслей на душе стало даже чуточку легче и я нашел в себе силы отправиться в школу. Братья пошли гулять с Прищепой, день был чудесный и очень солнечный, к тому же они встретили каких-то маминых знакомых, которые позвали их к себе в гости, так что домой они вернулись достаточно поздно. Открыв входную дверь, они увидели, что отец лежит на диване без сознания, а вокруг него, на полу, в диком количестве рассыпаны белые и желтые таблетки. Прищепа сразу понял в чем дело и бросился на помощь к отцу. В это время, я вернулся со школы, увидел рассыпанные таблетки, отца, в ушах зазвенело от накрывающего ужаса осознания происходящего. Прищепа сказал, чтобы мы оставались на своих местах, а сам со всех ног побежал в штаб отряда. Уже через несколько минут к дому подъехала машина, забежали пограничники, на руках унесли отца и не теряя времени увезли его в госпиталь. Когда отца довезли до больницы, он уже был в очень тяжелом состоянии: пульс был слабым, язык запал внутрь. Врачи кинулись делать ему экстренное промывание, казалось, что в него влили несколько ведер воды, все вокруг было как после сильнейшего ливня. Однако даже после промывания, отец так и не пришел в сознание – бригада забрала его в терапию.

Что происходило со мной в эти дни, сложно передать словами. Казалось, что жизнь обернулась жутким кошмаром, что все приходящее вокруг – страшный сон. Чувство тревоги за отца, сменялось злостью на него, злость переключалась на страх, а потом опять перехватывало дыхание от боли и дикого волнения за его жизнь.

Я не спал всю ночь, а утром, сломя голову, я помчался в госпиталь к отцу. Врачи меня узнали:

– Скажите мне, папа живой? – закричал я с порога.

– Живой, живой! Успокойся, он будет жить.

Следом за мной прибежал Прищепа, меня он отправил домой, а вернувшись, рассказал, что отец пришел в себя и кризис уже миновал.

В общей сложности, отец провел в госпитале две недели и вернулся домой на мой день рождения – 22 сентября 1945 года. Его привезла молодая медсестра – Ефросинья Акимовна, она ухаживала за отцом в больнице, а так как ему еще требовалось наблюдение, уколы и капельницы – ей была выделена одна из нежилых комнат в доме. Еще одна комната была также отдана нашему другу, Прищепе, теперь отец был у него под постоянным контролем. Ефросинья Акимовна помогла нам с ужином: накормила нас, потом накормила отца и удалилась в свою комнату.

Утром, сделав все необходимые процедуры, медсестра уехала в госпиталь и обратно вернулась только к вечеру. Так Ефросинья Акимовна прожила у нас до конца сентября, а когда курс лечения был закончен, она нас покинула.

Примерно по прошествии месяца, отец неожиданно задал мне вопрос:

– Сынок, как жить-то нам без мамки?

– А как жить? Как другие, наверное, живут, – ответил я.

– Тебе понравилась Ефросинья Акимовна?

– Так я ее не знаю папа, вроде бы хорошая…

– Как ты отнесешься если я ее к нам привезу? Ты будешь ее слушаться?

– Я тебя буду слушаться, папа, – твердо ответил я.

На этом разговор был закончен, а через несколько дней отец привез Ефросинью Акимовну в наш дом и вскоре они поженились. Так у меня и братьев появилась мачеха.

Я старался не демонстрировать своих эмоций, но внутри у меня все закипало – происходящее казалось мне жуткой дичью. Сейчас, прожив жизнь, я понимаю, что это решение отец принял, так как очень нас любил и переживал, что мы остались без матери. В его затуманенном болью сознании стучала лишь одна мысль – вернуть нам маму. И, видимо, в той ситуации женитьба на заботливой, хозяйственной Ефросинье Акимовне, ему казалось наилучшим решением. Но для меня, мальчишки 12 лет, сложившаяся ситуация была воспринята как предательство памяти мамочки.

Поначалу мои отношения с мачехой были абсолютно нейтральные, я держал себя сдержанно, да и она нас не обижала. Нужно отдать ей должное, что хозяйкой она была прекрасной: дома всегда был идеальный порядок, и готовила она очень вкусно и разнообразно.

В конце 1945 года отца направили в Москву в отдел милиции по борьбе с бандитизмом. В столице сложилась очень тяжелая ситуация: расцветали грабежи, насилие, убийства. Именно в то время появилась одна из известнейших банд «Черная кошка». Криминогенная обстановка обострилась, когда в стране была объявлена широкая амнистия в честь Победы в войне.

Мы разместились на улице 8 марта, недалеко от места работы отца. Это был частный одноэтажный дом, во дворе которого летом росли замечательные антоновские яблоки. У отца в подчинении было около 50 человек, и ему был выделен служебный автомобиль.

Скоро из Кагула в Москву приехал отец Ефросиньи Акимовны – Аким Суржиков: он был высоким, крепким человеком, участником Русско-Японской войны, побывал в плену у японцев. Во времена царской России проживал в Румынии и был очень обеспеченным человеком: владел несколькими конюшнями, с породистыми лошадями, содержал наемных работников. После революции был участником белого движения, сражался в составе армии Деникина и был убежденным монархистом. В нем чувствовалась бешеная энергия, железная хватка и крепкое здоровье. Несмотря на то, что к дочери он приехал на правах гостя, он не давал ей спуску: мог прикрикнуть на нее, не стеснялся воспитывать и делать замечания, особенно был жестким, если она пыталась отчитывать моего младшего брата Вовку, когда тот капризничал и не хотел есть. Ефросинья Акимовна ему не перечила и боялась его как огня.

В Москве я пошел в 4 класс, школа находилась в Октябрьском районе города. Мне очень нравилось там учиться: большие просторные классы, хорошие завтраки и обеды, а самое главное – уроки садоводства.

Однажды, возвращаясь домой из школы, мне навстречу попалась конвоируемая колонна пленных немецких солдат: они были одеты в свои изношенные, подлатанные шинели, а на уши, спасаясь от холода, натягивали «испанки». Колонну охраняли 4 автоматчика. Мы с мальчишками остановились посмотреть на них, я, особо не задумываясь, лакомился бубликом, который остался у меня от школьного завтрака и вдруг увидел, как самый высокий немец в колонне смотрел на меня в упор и, перехватив мой взгляд, стал показывать пальцем на свой рот. Я понял, что он был голодным. В памяти моментально возникла Лысьва. Мне стало ужасно жаль этих недавних врагов, оказавшихся теперь в том же тяжелом положении, в котором когда-то находились мы. Я, не задумываясь, подбежал ближе и кинул ему свой бублик, который он ловко поймал. Немец благодарно помахал мне рукой и принялся делить бублик на кусочки, раздавая остальным, находящимся рядом с ним, пленным. Теперь каждый день я уже специально ждал колонну военнопленных, чтобы угостить их школьным бубликом. Высокий немец уже узнавал меня, да и все остальные тоже. Это продолжалось несколько месяцев, но однажды в этой колонне я больше не увидел своего немца, что с ним случилось, одному Богу известно.

6 июня 1946 года, отец взял меня с собой в Дом советов, где был выставлен гроб с телом Калинина. Должен был приехать Сталин со свитой и естественно Дом Советов был оцеплен милицией, в том числе подчиненными отца. Сталин прошел рядом со мной, я с интересом разглядывал его и разочарованно отметил для себя, что образ с портрета совсем не соответствовал действительности: в жизни он производил абсолютно противоположное впечатление.

Через несколько дней, после похорон Калинина, я уехал по путевке

в пионерский лагерь «Пески», который находился в 250 км на Запад

по Москве-реке. Добирались до лагеря на пароходе с крутящимся колесом,

и особенно мне понравилось, что в пути нас угощали какао.

Место было очень красивым, на пригорке виднелся огромный дом

с колоннами – бывшая помещичья усадьба, за которой располагался прекрасный липовый парк и пруд. Это был первый мой отпуск после войны и постоянных переездов.

В лагере подъем был по трубе, мы делали зарядку, завтракали, а затем нас учили различать и собирать лекарственные растения, затем обед, сон, полдник и вновь сбор трав. После ужина играли в шахматы до самого сна.

Через месяц мы зажгли огромный прощальный костер, нагрели воздушный шар, который расправился от горячего воздуха, надулся и взмыл в небо, а уже на следующий день мы загрузились в пароход и вернулись домой.

После моего возвращения, отец решил устроить меня в Московское Суворовское училище, но меня туда не приняли, так как на тот момент приоритет отдавался детям-сиротам, которые потеряли на фронте отца, а после войны все места, по понятным причинам, были заняты.

20 января 1947 года отец сообщил, что его отправляют на Украину для ликвидации националистов. Отец должен был возглавить роту милиционеров и роту солдат. Его предупредили, что район, в который он едет не спокойный, в округе много лесных массивов, бандиты-бандеровцы хорошо вооружены немецким оружием. Отца направляли в такой сложный район именно по причине его большого боевого опыта и проявленного мужества на фронте.

***

На Украину мы прибыли 31 января 1947 года, но до места отцовской службы добрались не сразу. Первоначально мы остановились в гостинице в одном из городов. Нас сразу предупредили, что вечером выходить очень опасно и действительно, когда я укладывался спать, с улицы донеслись автоматные очереди, которые не утихали всю ночь.

На следующий день, в сопровождении трех автоматчиков, на крытой машине, мы выехали до места назначения, где размещался районный отдел МВД и к вечеру оказались в селе.

Утром, 2 февраля, когда я вышел во двор штаба, то увидел часового с автоматом, за которым, ближе к конюшне, стояла телега с мертвыми людьми, присмотревшись, я понял, что это были убитые бандеровцы, накануне милиционерам удалось ликвидировать одну из банд.

После завтрака, нам выделили машину, и мы отправились на квартиру, которая находилась в частном доме, напротив школы. Квартира состояла из трех комнат и кухни, а вторую половину, занимал хозяин дома со своей дочерью и зятем. Комнаты обогревались печью на дровах, и еще одна печь находилась на кухне, вода бралась из колодца во дворе, удобства все были на улице. Сам дом был огорожен небольшой оградкой, а на территории двора были установлены большие прожектора, которые светили во все стороны от дома, так что приблизиться к нам в вечернее время незаметно было невозможно. Все окна квартиры были оборудованы ставнями из толстой дубовой доски, которые исключали возможность бросить гранату в окно. Каждый вечер ставни плотно закрывались и закреплялись с внутренней стороны специальным жгутом к стене. У отца комната была отдельной, и в ней ставни были двойные: снаружи и изнутри, – они не открывались. В углу стоял пулемет. Остальные комнаты в квартире занимали мы, трое братьев и отец мачехи.

Хотелось бы отметить, что если с мачехой мои отношения были довольно прохладные, то с ее отцом мы практически сразу нашли общий язык: он был очень трудолюбивым, сильным, уравновешенным и добрым человеком. Нас никогда не обижал и всегда предостерегал свою дочь от негативного отношения к детям своего мужа.

Практически каждую ночь нас беспокоил стук в окно:

– Кто? – спрашивал отец.

– Георгий Николаевич, я пришел с повинной, я слышал, что была объявлена амнистия, для тех, у кого не замараны кровью руки! У меня не замараны, я ни над кем никогда не издевался! Примите, пожалуйста.

У нас в квартире был установлен прямой телефон со штабом МВД, в котором всегда дежурила ночная группа. Отец вызывал их на место, они всегда оперативно приезжали к дому и забирали сдавшегося. После проверки, повинившемуся изготавливали документы и отправляли его в другой район, предупреждали, чтобы он соблюдал осторожность и старался не столкнуться ни с кем, кто мог его знать и опознать, так как бандиты обычно избавлялись от сдавшихся и жестоко расправлялись с их семьями.

Ежедневная обстановка была крайне напряженной, отца практически сутками не было дома, он постоянно куда-то срывался посреди ночи.

Что касалось меня, то я был вынужден начать осваивать украинский язык, так как школа, которая была рядом с домом, была украинская и на русском в ней не преподавали. Два года я учил язык и в итоге освоил его в совершенстве. В этой же школе учился и мой брат Валентин, а младший Владимир пошел здесь в первый класс. В школе я подружился с сыном православного священника – Ярославом, с которым мы были не разлей вода все четыре года нашей жизни на Украине. Очень яркие воспоминания остались о трудовых занятиях: мы вооружались автоматами, к тому времени я уже очень хорошо стрелял, и выезжали классом на заготовку дров для школы. Нас сопровождали несколько солдат-фронтовиков. Мы спилили дуб, нарубили веток, связали и загрузили бревна в сани. Работали целый день, а к вечеру вернулись домой.

Что касается быта, то я активно участвовал в заготовке дров и возделывании земли: мы выращивали абсолютно все, что требовалось для нормального питания. У нас были свои овощи: помидоры, картошка, морковь, кабачки, огурцы. Держали поросят. Отец приучал нас к физическому труду, и я ему за это очень благодарен, так как к жизни в любых условиях мы оказались полностью приспособленными.

Мы любили ходить с отцом и братом на охоту на зайцев. Отец подарил мне бельгийскую двустволку, а у Валентина было одноствольное ружье. С зайцами у меня охота ладилась не особо хорошо, а вот уток я стрелял много. Однажды, мы с братом вышли на вспаханное поле и увидели, как в метрах 10 от нас вскакивает заяц и начинает убегать, Валя был ближе к нему, поднял ружье и с одного выстрела попал в добычу. Он обрадовался, подбежал к зайцу:

–Веня, я все! Я пошел домой, – восторженно закричал он.

А меня заело, что он смог уложить его практически не целясь, поэтому я только недовольно буркнул в ответ:

– Ну, давай, иди!

Но брат так был рад своему успеху, что мое ворчание, казалось, растворилось в воздухе, не коснувшись его ушей, и не успел я опомниться, как он уже вприпрыжку убежал домой.

От досады я целый день бродил в поисках зайца по всем окрестностям, даже сидел в засаде в стоге сена, но удача явно не сопутствовала мне в этот день. Когда я пришел домой, то обнаружил, что Валькиного зайца уже запекли с чесноком и овощами. Отец, увидев меня, хлопнул по плечу и говорит:

–Садись, охотник! Будем кушать зайца!

Вальке, как главному герою, отрезали самый вкусный кусок, отец положил ему заячей печенки, как положено настоящему охотнику.

Жизнь она ведь везде жизнь, при любых обстоятельствах, даже когда вокруг пылает ад.

У отца была очень сложная и опасная работа. На момент нашего приезда, в районе действовало 12 банд. Каждая банда обычно состояла из четырех людей, вооруженных ручным пулеметом Дегтярёва, автоматами, винтовками и гранатами. Банда носила название по имени своего предводителя. Скрывались они в лесу и в нашем районе лесные массивы были особенно густыми, заросшие могучими дубами, ясенем. Бандиты создавали укрепления, так называемые схроны, перекрывали их и маскировали кустами. Днем они обычно отсиживались в своих убежищах, а ночью выходили на задание. Связь между бандами поддерживалась с помощью связных, которые ездили на велосипедах и лошадях. Помимо друг друга, банды контактировали, опять же, благодаря связным, с бандитами Польши и Литвы, именно оттуда их снабжали новым оружием. Часто к действующимбандам района присоединялись банды из других местностей, бывало, что три-четыре объединялись в одну и устраивали засады.

Зимой бандиты выходили из своих схрон только в ветряную погоду, чтобы не оставлять следов, шли друг за другом гуськом, как волки. Каждый день сотрудники отца прочесывали квадрат за квадратом лесной массив. У них были щупы, метра по два, стальные, толщиной с палец, которые они использовали для обнаружения в лесу схрон. Щуп загонялся в землю и если упирался во что-то твердое, то солдаты определяли, что это перекрытие, тут же в рассыпную начинали расчищать снег и искать вход, и когда находили – срывали крышку и ждали, что будет дальше. Бандиты обычно выскакивали из убежища, попутно открывая огонь из автомата вокруг себя, но солдаты знали про эту особенность. Если бандеровцы продолжали просто сидеть в схроне, то один из солдат подползал к входу, бросали внутрь дымовые шашки. Живыми бандитов не брали – расстреливали на месте. Летом работа по обнаружению националистов усложнялась в разы из-за густой растительности, ведь крышки, закрывающие вход в схрон, маскировались так, что на них даже росли кусты. Схрон был в глубину метра три и в длину метров пять, внутри были сколочены двухэтажные лежанки, был стол, стул, убежище освещалось свечами и керосиновой лампой. Был сделан довольно приличный запас продуктов питания, которые бандеровцы забирали при вылазках у местного населения: они не были обделены ни самогоном, ни салом, ни хлебом. Однажды, удалось захватить связную, на карте она указала несколько схрон, благодаря чему получилось накрыть одновременно несколько банд.

Отец старался не передвигаться на машине по дорогам, так как это было опасно. Поэтому использовались фаэтоны – это такая карета, как правило, польского производства, которая состояла из упряжки для четырех лошадей. В фаэтоне люди располагались по двое спереди и сзади и были вооружены пулеметами. Ездили обычно по лесным тропинкам, полям с посевами, а обратно возвращались обязательно другой дорогой, никогда не повторяя маршрут дважды из-за постоянной опасности попасть в засаду.

1 августа 1947 года отец должен был выехать в одну из близлежащих деревень, но по какой-то причине задержался, и основная группа отправилась без него на двух подводах. Под вечер мы услышали, как на всем галопе к дому приближается одна из подвод. Из нее шатаясь, вышел солдат, раненый в живот, а еще один убитый лежал внутри. Ефросинья Акимовна выскочила из дома:

– Что с тобой? – крикнула она солдату.

– В живот подстрелили, – прохрипел он.

Она задрала ему рубашку: пуля не вышла на вылет, а осталась внутри. Она быстро обмыла рану, обработала, разорвала простынь, перевязала. Его тут же отправили в ближайший город в госпиталь, где была проведена экстренная операция. Жизнь ему тогда спасли, однако после ранения он так и не оправился, долго болел и умер через несколько лет.

Выяснилось, что не успели ребята отъехать от нашего поселка, как угодили в засаду бандитов, завязался бой: солдат, сидевший на облучке, был ранен в шею и скончался уже после возвращения в село, еще один был убит на месте, другой ранен в живот, у второй подводы были убиты все лошади, но трое солдат остались живы.

В 1948 году у отца и Ефросиньи Акимовны родилась дочь Людмила и в дни школьных каникул, несмотря на опасность, отец стал брать меня и Валентина с собой на патрулирование района. У него всегда были сведения, от местных, которые были против бандитов и предупреждали отца об их передвижениях. Данные передавались в виде записок, чтобы националисты не узнали о контактах. В поездках у нас была только своя еда, обедали обычно в поле или в перелеске, так как заходить в дома местных было рискованно.

Бандеровцы отличались звериной жестокостью. Если они выявляли местных, сотрудничающих с органами милиции, то дома этих людей, как правило, сжигали, уничтожали всю семью: женщин, детей, стариков – их расстреливали или вешали. Если им в руки попадались наши сотрудники, их обычно связывал колючей проволокой и живыми бросали в костёр, либо четвертовали. Однажды, я случайно оказался в отделе и увидел кровь на полу, как будто кого-то несли, я открыл дверь и увидел трупп человека без головы, отрублены были кисти рук и ступни вместе с сапогами – все части тела лежали у него на груди, звали несчастного – Борис Граховский, на всю жизнь я запомнил его имя. Это был высокий, крепкий, добрый молодой парень, с пулемета стрелял как из винтовки. Группа, с которой он патрулировал район, зашла в дом пообедать, сели за стол, не зная, что все это время за ними следили бандиты, которые внезапно ворвались в комнату, схватили ребят, выволокли во двор и живьем рубили на пеньке. Бандеровцы любили изощренные способы убийств, например, на пилораме вдоль распиливали людей вместе с бревном. За четыре года от рук бандитов погибло около 50 человек, сотрудников милиции, солдат и офицеров. Образовалось целое кладбище замученных и убитых молодых ребят, которые пострадали за верность своей присяге и свою борьбу с изощренным зверьем, выродками фашизма. Помню слова православного священника, отца моего друга Ярослава: «Все мы дети Божьи, но Богу чужды зверства. Так не воюют, никакими убеждениями такое оправдать нельзя».

За все время службы отца, было уничтожено более сотни бандитов, когда в 1950 году, ему прислали замену, в районе оставалась только одна банда.

Я прощался со своим другом Ярославом со слезами на глазах. Его отец спросил меня:

– Ты уже решил, кем будешь, когда вырастешь?

– Буду летчиком, – уверенно ответил я.

– Ты очень упорный, трудолюбивый мальчик, я уверен, что все у тебя получится.

Он поцеловал меня в лоб, и мы простились.

***

После службы на Украине, в конце 1950 года, отца отправили служить на Дальний Восток, в город Находку. Отец был включен в комиссию по проверке «Дальстроя». Это был государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы, в состав которого входили лагеря. «Дальстрой» использовал в качестве рабочей силы труд заключённых.

Комиссия была сформирована, в связи с поступавшими жалобами на злоупотребления со стороны руководства в вопросах, связанных с содержанием заключенных и финансами.

Когда мы прибыли на место, то оставили братьев, мачеху и сестру Людмилу в Находке, а я с отцом, на пароходе «Азия», отбыли в Магадан.

В Магадане мы разместились в гостинице. Сам город был достаточно хорош, но через каждые 10 км был окружен лагерями. Незадолго до нашего приезда в Магадане случилось восстание в одном из лагерей: заключенные перебили охрану, вооружившись арматурой. Они взбунтовались из-за ужасных условий содержания в лагере. Восстание лагерное руководство подавило жестко: подогнали станковые пулеметы и расстреляли восставших. Отцу предстояло провести проверку данного инцидента. Я не знаю подробностей, но проверка длилась несколько месяцев, отец вскрыл все случаи злоупотреблений и отправил рапорт в Москву, после чего мы обратно вернулись в Находку и практически сразу отправились с отцом на Урал.

Ранней весной 1951 годы мы прибыли в город Ивдель, который расположен на Северном Урале. Там также находились лагеря, заключенные которого работали на лесоповале и сплавляли лес по реке Лозьва. Дороги на участке заготовки были вымощены из доски, по которым резво бегали ЗИС-5, работающие на газу.

Однажды, мы с отцом отправились на рыбалку, мы были на левом берегу реки, а на правом работали заключенные, делали плоты из бревен для сплава. Часть бревен прибило к нашей стороне и несколько человек переправилось на лодке на наш берег за ними. Один из заключенных поздоровался, и отец позвал его к нам. Мы как раз сварили уху, и отец пригласил его присоединиться к трапезе: он налил ему чашку ухи, оторвал хлеб, дал пирожков, колбасы. Заключенный с удовольствием стал есть, а отец его спрашивает:

– За что ты сидишь? Какой срок?

– Я не знаю сам, за что сижу, – пожал плечами заключенный, – я прошел всю гражданскую войну, с Ворошиловым на одной койке спали. А потом меня репрессировали, за что, я не знаю. Вот до сих пор здесь и сижу.

Отец записал его данные и пообещал, что разберется с его делом. После этого разговора, он отправился к лагерному начальству:

– Почему вы его тут держите столько времени? Человек уже больше десяти лет сидит.

Не получив внятного ответа, отец сказал:

– Так, разберитесь и доложите мне.

Когда через некоторое время я уточнил у отца про судьбу этого заключенного, он мне сказал, что его освободили, и он уехал в Свердловск. Если бы отец не вмешался, так и сгинул бы человек в лагерях.

После Урала, осенью 1951 года, отец получил предписание прибыть в г. Сталинград⁸, там полным ходом шло строительство Волго-Донского канала, где также трудились заключенные. В Сталинграде отец работал в областном управлении МВД. Жили мы на улице Мира, недалеко от планетария.

Меня отправили учиться в 8 школу, которая находилась рядом с домом. Школа была одной из лучших в городе, с сильным педагогическим составом. Я очень сильно отстал, что не удивительно, учитывая постоянные переезды. За все время обучения, я поменял десять школ. Но так как учиться я любил, был очень упорным, то уже к концу года я наверстал отставание и стал одним из лучших учеников.

Однажды, я совершенно случайно узнал, что в Сталинграде есть аэроклуб. Со мной в школе учился Лагутин Лёня, и его отец как раз был руководителем этого аэроклуба. Я попросил Леню узнать, как бы я мог попасть туда и на следующий день он записал мне на бумажке адрес и сказал, чтобы я туда подошел.

Аэроклуб размещался в подвальном помещении, там мне выдали направление на медицинскую комиссию. Я был так воодушевлен, что прошел комиссию всего за два дня. Я оказался полностью здоров и меня зачислили в аэроклуб.

Практические занятия проходили в районе Тракторного завода два раза в неделю, и после уроков я мчался туда, даже не смущало, что добираться приходилось целый час на трамвае в один конец. Нам преподавали теорию полета, конструкцию планера, двигателя

и аэродинамику. Так как у меня не получалось нормально питаться дома,

в связи с таким графиком, отец выделил мне денег, чтобы я мог есть в столовой.

После окончания школы и аэроклуба в 1952 году, я уже пилотировал ЯК-18, в том числе владел фигурами высшего пилотажа, поэтому без проблем поступил в Батайское военное авиационное училище летчиков имени А.К. Серова. В течение месяца я прошел курс молодого бойца и затем приступил к непосредственному обучению. Мы были разделены на группы, в одной группе было четыре курсанта и инструктор. Практические занятия проходили на самолетах «Спарка», а боевой машиной был МИГ-15. Основными теоретическими предметами были: конструкция двигателя МИГ-15, работа систем и агрегатов, конструкция агрегатов. После освоения теоретического курса, мы приступили к полетам. Обучение было сложным: мы, как экспериментальная группа, учились пилотировать самолеты в сложных условиях, например взлет в распутицу с использованием грунтовой, размокшей взлетно-посадочной полосы. В результате, те, кто не справился, были переведены в другие группы с классической программой, но я, несмотря на сложности, осилил курс. Общий налет за период обучения составил 140 часов на трех типах техники: ЯК-18, ЯК-14 и МИГ -15. Наш выпуск признали уникальным, эксперимент удался, так как за 14 месяцев были подготовлены абсолютно боеспособные летчики, что было важным в сложившейся напряженной ситуации в мире. Наша Страна была ослаблена войной, а США, наоборот, очень укрепили свои позиции на мировой арене. Нам было известно об их планах нанести ядерный удар по Советскому Союзу, и они достаточно активно к этому готовились, но тут появились МИГ-15, единственные самолеты, которые могли уничтожить американские бомбардировщики Б-29.

После смерти Сталина и ареста Л.П. Берии в июне 1953 года, я неожиданно был отстранен от полетов. Оказалось, что в НКВД начались тотальные проверки, всех, кто был в подчинении Лаврентия Павловича, в том числе это коснулось и моего отца, который возглавлял один из отделов в областном управлении МВД г. Сталинграда. В результате проверки, многие были сняты с должностей, лишены званий, арестованы и даже расстреляны, однако отцу ничего предъявить не смогли, так как он не принимал участие в преступлениях и беззакониях. Отец был солдатом, защитником, а не убийцей и вором. Проверку он прошел безукоризненно и меня опять допустили к полетам и обучению, молча и без объяснений, как и при отстранении.

Нервное напряжение, которое сопровождало месяц проверки, подкосило здоровье папы, дала знать контузия: начались сильнейшие головные боли и незадолго до выпуска из училища, я получил письмо, в котором отец рассказывал, что уходит со службы на пенсию и уезжает жить с семьей в Рыбницу. Он просил меня обязательно приехать к нему после окончания учебы, что я и сделал.

В Рыбнице отец возглавил участок рыбоохраны и поселился с семьей в съемной квартире: маленькая, с обшарпанными комнатами, без удобств и коммуникаций – она производила очень удручающее впечатление. В 1952 году в семье родилась еще одна дочь – Наталья, и когда я увидел, в каких условиях оказался отец с маленькими детьми и неработающей женой, я решил, что обязательно помогу ему.

В начале 1954 года, я был направлен на Чукотку, в отдельный истребительный авиационный полк, который базировался в бухте Провидения и нес боевое дежурство по охране государственной границы. За год службы, мне удалось скопить достаточное количество денег, и в 1955 году я построил отцу большой дом из вулканического туфа на берегу Днестра.

В 60-х годах, отец переехал из Рыбницы в Кагул, объяснив это тем, что у Ефросиньи Акимовны там проживали родственники, и она хотела быть к ним поближе. При покупке дома на новом месте, их обманули: взяли деньги как за весь дом, а оказалось, что половина дома уже была продана, поэтому им пришлось занять только вторую половину. В Кагуле отец уже не работал, жили на пенсию. Отца знали и уважали все пограничники. Он ездил рыбачить на реку Прут, по которой проходила граница, и пограничники всегда его пропускали.

В 1968 году отец вместе со своими сослуживцами из 92 погранотряда совершили поездку по местам боев, везде их встречали с радостью и благодарностью, они побывали во Львове, Комарно, Перемышле. По итогам этой поездки, Стрижковым Юрием Константиновичем, была написана книга «Герои Перемышля».

В семейном архиве сохранилось письмо отца для школьников, которое он написал в 1969 году:

Дорогие юные друзья, здравствуйте!

Боевой путь 99 стрелковой дивизии, 92-го пограничного отряда увенчаны славными, героическими подвигами солдат, сержантов, офицеров.

Личным составом 99 СД и 92 пограничного отряда, на другой день войны был нанесен первый контрудар по немецко-фашистским войскам в гор. Перемышль. Немеркнущей славой покрыли себя солдаты, сержанты и офицеры в боях под Комарно, в районе Умани: ст. Христиновка и гор. Новоархангельск.

Мне, как участнику этих сражений и всем моим однополчанам пришлось многое пережить трудностей, но это были трудности побед. Я склоняю свою голову перед павшими друзьями: майором Тюленевым – командиром 206 СП, офицерами Поливодой, Нечаевым, Ефремовым, подвиг которых воодушевил всех на героический подвиг.

Дорогие юные друзья! Не забывайте своих дедов и отцов, отдавших свою жизнь во имя вашего счастливого детства!

Полковник в отставке

29/II-69г.                                                  /Воронов/

Отец всегда поддерживал теплые отношения со своими боевыми товарищами. Однажды, он узнал, что жена его друга, Героя, погибшего в первый день войны, лейтенанта Петра Нечаева, ютится в подвале вместе с дочерью. Возмущению отца не было предела: «Как допустили, что жена и дочь Героя Великой Отечественной войны живут в подвале?!» Отец и его сослуживцы, не откладывая написали письма в соответствующие инстанции, и квартира женщинам была предоставлена.

В 70-х годах я практически не видел отца, переписывались, созванивались, но не встречались. Жизнь забросила меня в Норильск, где я работал заместителем начальника аэропорта, затем возглавил авиапредприятие в Туруханске. Работа была тяжелой, ответственной и практически круглосуточной. В начале 80-х годов, смертельно заболела моя жена и, несмотря на все усилия, спасти ее не удалось.

Через три года я женился во второй раз и в 1985 году, мы с женой, Людмилой, приехали в Кагул познакомиться с моим отцом. Он уже тяжело болел, но совершенно не проявлял какой-либо слабости. Ему очень понравилась моя жена, они много разговаривали. Людмила была в положении, но мы не знали, кто будет: мальчик или девочка. И вот в одну из бесед, она сказала отцу, что если родиться девочка, то мы назовем ее Надеждой, в честь моей мамы. Услышав это отец оживился, глаза вспыхнули, он без остановки стал рассказывать о своей Наде, вспоминал какой она была, как сильно он ее любил, как похоронил ее в любимом платье и какой крепдешиновый платочек положил ей в гроб.

24 апреля 1986 года я отправил отцу телеграмму: «Родилась дочь Надежда», а через месяц, 22 мая 1986 года папа умер. Под подушкой у него нашли мою телеграмму, он не расставался с ней до самого конца…

***

«Мы увидели группу советских военных. Их лица были черными от пыли и гари, казалось, что они гармонично сливались с мрачными пейзажами войны. Огромная фигура военного двинулась в нашу сторону. Я сразу узнал эту походку… Отец…

Он возник перед нами, как величественная гора и с силой обнял всех троих. У мамы выступили слезы… Отец смотрел на нее несколько минут

с невообразимой нежностью, молча и аккуратно вытирая каждую слезинку…

– Надюша, вам надо уезжать. И чем скорее, тем лучше.

– А ты? – дрогнувшим голосом спросила мама.

– Я остаюсь… Нужен контрудар…Нужно вернуться в Перемышль…

Мама перестала плакать, привстала на цыпочки и ласково поцеловала отца.

– Я буду тебя ждать…»⁹

Примечания

1

В настоящее время село Николаевка Ивантеевского района Саратовской области

(обратно)

2

город Пугачев, Саратовская область.

(обратно)

3

Имя в метрических книгах с. Большая Даниловка – Анастасия Стефановна Манжос, родилась 31.10.1912 года (по новому стилю). Имя Анастасия было дано священником при крещении и по святцам, согласно традиции, однако в семье все называли Надей.

(обратно)

4

Н. Воронова «Хранимые любовью ее»

(обратно)

5

В 1941 году в школу поступали в 8 лет

(обратно)

6

Душанбе – нынешняя столица Таджикистана.

(обратно)

7

Село Грозешть, Ниспоренский район, Республика Молдова.

(обратно)

8

В настоящее время г. Волгоград

(обратно)

9

Н. Воронова «Хранимые любовью ее»

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***