Житие колокольного литца [Альфред Михайлович Солянов] (fb2) читать постранично

Фред Солянов ЖИТИЕ КОЛОКОЛЬНОГО ЛИТЦА Рассказ

1

Алексей Михайлович был последним царем, не брезговавшим мясом дикой рыси, что цветом схоже с шедшим на подводку зеркал английским оловом. Однако как человек тишайшего нрава он более предпочитал мясо вареного рака, по белизне не уступавшее пухлым перстам супруги ближнего боярина Ивана Мусина-Пушкина. Помнил, как в младые лета подцепил оком пунцового рака, лежавшего на дне подаренного князем Юрием Ромодановским деревянного блюдца с золотою обводкою. Речной дурень подъял клешни выспрь, будто надумал взлететь. Но дивно было не то, что вареный усатик решил вознестись после смерти, а что хвост у него был вытянут напрямки. В заживо сваренном раке хвост должен быть загнут, как у акантового листа в византийских вычурах. А снулый рак исполнен был яду, как печень медведя во время зимней спячки. Отравы тот рак скрывал в себе не менее, чем медовушный взор разгарчивой Мессалины, подносившей пьяный кубок с бодрянкой родному батюшке. Подсунул стольник рака, сваренного дохлым. Однако самодержец не был подозрителен. Он кликнул оберегателя государевой печати Артамона Матвеева и молвил:

— Неча все время в зерцало пялиться. Глянь на рака. Вишь, будто крыла, клешни подъял. Вот и в гербе российском крыла у орла должны прострены быть. И чтоб концы хвоста загнуть волюткой и в лапы вложить скипетр и державу. Седни же закажи новую печать. Ступай, пожалуй...

Спустя две недели была отлита новая государственная печать. Хоругви и кабаки украсились византийским двуглавым орлом с поднятыми крылами, в его когтях были зажаты скипетр и держава, крупная, как высоцкое яблоко.

И теперь, в заматерелые годы, мысли Алексея Михайловича сызнова запутались в пухлых перстах боярыни Мусиной-Пушкиной. Очнулся он, когда сквозь кошачье золото решетчатого оконца протек в палату косною струей звон Большого Успенского колокола. Царь вздрогнул, широким крестным знаменьем греховные мысли за печку загнал и вздохнул.

В Большой Успенский нынче только по праздникам звонили. Прежний колокол, что отлил Емелька Данилов с отцом своим, порушили после благовеста звонари в страшном году, когда моровая язва уложила в вотчину с косую сажень и Емельку Данилова, и еще сто сорок девять тысяч христианских душ в Белокаменной. Через год после того отлил на восемь тысяч пудов Большой Успенский литец Александр Григорьев...

Ударили в Большой Успенский, когда у царя народился меньшой сын, нареченный Петром, схожий с отпрыском Ивана Мусина-Пушкина Платоном, как колокола-близнята.

В тот же год в Пушкарской слободе у колокольных дел мастера Федора Дмитриевича Моторина родился сын, при крещении в церкви Спаса на Сретенке нарекли его Иваном. По тому случаю в Большой Успенский не звонили, однако, как и спеленутый царев сын Петр, Иван сын Федоров Моторин с младенчества наследовал у отца свое законное ремесло.

После смерти Алексея Михайловича на царство заступил его старший сын Федор, сославший Артамона Матвеева туда, где дать было нечего и некому, а заодно и кремлевский набатный колокол, что тот своим звоном нарушил его сон. А при матушке Екатерине Великой новый набатный колокол лишили языка, потому как он к бунту народ призывал. А Платон Иванович Мусин-Пушкин к бунту народ не склонял, однако и ему отрезали язык и сослали в Соловецкий монастырь при Анне Иоанновне.

Ссылали, резали языки, безглавили.

Колокола — как люди. Люди — как колокола.

2

Александр Григорьев помирал тихо. Он лежал под бугристой ватолой, худой и тщедушный, с рыжей бородой в проседи. Запавшие глазницы казались бурыми, как греческая бронза, и на горячем пошепте с его сохлых губ слетали последние слова:

— ...Как помру, серебряные рубли, что я скопил, схорони у себя. Сын твой в литцы выйдет, присягу даст, на те рубли завод литейный построй. Будете сами себе хозяева. Пусть твой Ванек грамоте обучится, чтоб не был таким, как я. Чтобы хитрую цифирь постиг. Не токмо верою, ино и мерою...

Как отлил Александр Григорьев Большой Успенский, Алексей Михайлович повелел каждоденно выдавать мастеру по серебряному рублю. Рос мастер сиротой, детей не народил, вот и завещал свой сундук с рублями старому другу. Отцы их тоже купно колокола лили. Еще при царе Михаиле Дмитрий Моторин в подмосковном селе Медведкове — вотчине князя Дмитрия Пожарского — привез вящему тезке для его церквы свой колокол.

Однако разумел Федор Моторин, что такого благозвучного, как Большой Благовестный в Саввино-Сторожевском монастыре, весивший две тысячи пудов и тридцать гривенок, никто уже на Руси отлить не сподобится. Столь знатный талан только Александру Григорьеву выпал, да и ему — раз в жизни. Грамоте и цифири не обучен был, но под тяжкой медяной плотью музыку небесной мироколицы на века угадал...

Во всяком колоколе три тона. Первый слышен сразу после удара. Если звон густ и ровен и держится долго, не глушится иными тонами, стало быть, литцу талан выпал. Начинается тот