Нить Эвридики [Чеслав Мюнцер] (fb2) читать постранично, страница - 3

но всё-таки шанс, и такие мелочи меня волновали не больше, чем мелкие досадные камни на дороге. Тем более, я чувствовал, что Игнатий Борисович уступает. Это было не в словах и не в голосе даже, а за ними, где-то на уровне ощущений. Случайный человек, может, и не понял бы, но мы-то были знакомы давно…

— Я уверен в одном — я не вернусь без Андриса! Игнатий Борисович, я сделаю это всё равно, просто без техники, без подключения и внешнего контроля мне будет сложнее и рискованнее гораздо… Вы можете помочь мне, неужели вы откажетесь? Я предлагаю вам спасти жизнь…

— Или погубить её?

— Вся ответственность на мне! Я хозяин своей жизни, я имею право ею рискнуть ради такого дела. Если хотите, я оставлю расписку, что виноват, в случае чего, я один.

Видно, каким-то шестым чувством учуявшие, каким-то магнетизмом притянутые, вокруг меня собрались такие же, как я, практиканты. Они еще не всё и не полностью понимали, о чём речь, но уже были на моей стороне, но уже готовы были рискнуть.

Все вместе мы не просто пересилили Игнатия Борисовича, а смели его своей юношеской убежденностью, как обветшавшую плотину.

Бедный Игнатий Борисович! Быть научным руководителем нелегко. Это вечная борьба с собственными практикантами, которые вечно и непременно уверены, что научные руководители не поддерживают какие-то их идеи просто из старости и вредности, и хотя и признают невольно, что говорят старики порой вполне разумные, мудрые вещи, всё равно спорят с ними до хрипоты.

Игнатий Борисович сдался. Он, видимо, понял, что либо он сдастся, либо его прямо сейчас съедят. Причём совершенно ни за что, даже не разобравшись. Большинство научных руководителей уверены, что их практиканты их рано или поздно съедят. Возможно, не беспочвенно…

— Но оборудование нашей больницы… вы должны понять…

— Игнатий Борисович! — глаза Левы горели, как у какого-нибудь сумасшедшего учёного, — да замечательное у нас оборудование! Ну, конечно, не самое передовое, лучше всегда есть куда… Но вы сами подумайте, если с оборудованием нашей больницы вы всё-таки сделаете это… Вас же первого будут носить на руках! Если Вацлав всё-таки попадет туда, а потом вернется, да еще и с душой этого придурка… Это же будет сенсация, это будет прорыв, вы все впишете свои имена в историю! В конце концов, зря, что ли, Вацлав вообще за эту тему взялся?

— Науки нет без экспериментов, — вкрадчиво поддержал Сеня, зависший над левым плечом Игнатия Борисовича, словно бес, — вы же сами говорили…

Кого-то горе напрочь лишает способности соображать, я, видимо, не из их числа — моя голова была предельно ясной, я руководил всей операцией, даже уже лежа на соседнем столе с Андрисом, зафиксированный жгутами и подключенный к кардиографу и энцефалографу. Я точно знал всё, что нужно делать, и мне было жизненно важно, чтобы они сделали всё совершенно так, как надо.

— Приготовили? Восемь кубов?

— Восемь, Игнатий Борисович, как полагается…

— Десять, — тихо, но твердо встрял я, — десять. Восемь — нормальная доза для операционного наркоза, это слишком неглубокий сон. Десять… Минимум десять.

Седой доктор подошел и наклонился ко мне.

— Вацлав, ты хоть понимаешь, что мы тебя убиваем? Грань между клинической смертью и смертью окончательной никто не проводил.

— Понимаю, понимаю. Не забудьте вес тела измерить до и после…

Сеня аккуратно прикрепил проводки на присосках к моим вискам. Другие концы были аналогичным образом прикреплены к вискам Андриса. Благодаря этому когда, выражаясь ненаучным языком, моя душа покинет тело, я окажусь там же, куда переместился Андрис. И помогу ему вернуться…. Во всяком случае, я очень хочу в это верить…

О чем я думал, глядя в безупречно белый потолок реанимационной палаты? Ни о чем конкретно. Конечно, я волновался. Волновался перед встречей с неведомым и непостижимым человеческому рассудку. Волновался как врач, как ученый, как исследователь. Волновался как друг.

Но волнение отступало, смываемое волнами белизны.

Белый потолок — как белый лист. Что за письмена начертает на нем спутанное сознание умирающего? Белые покрывала — словно саваны, словно девственные просторы Арктики. Белые одежды врачей — кто-то, возможно, сравнил бы их с ангелами или жрецами. Белые, кажется, даже запахи. Мерное сияние-жужжание приборов. Тишина нежизни. Преджизни. Видно, есть что-то такое щемяще-сладостное, целительное и убаюкивающее в этом всем, Андрис, если ты решил поместить в эту картину себя и меня?

Я много раз видел это все. Много раз смотрел на распростертое среди стерильной белизны бесчувственное тело. Я тоже жрец этого храма. Храма замершей жизни, хрупкой, трепетной, чуть бьющейся, как трава под снегом. В этом храме как нигде понимаешь, что жизнь — это чудо, готовое каждую минуту выпорхнуть из твоих рук, и поймать его гораздо труднее, чем упустить. Жизнь — это гость, это огонек свечи на ветру — каждый миг его горения есть чудо. Но большую часть нашей жизни мы