Из осажденного десятилетия [Анна Петровна Долгарева Лемерт] (fb2) читать онлайн

Анна Долгарева

ИЗ ОСАЖДЁННОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Книга посвящается Алексею Журавлёву, капитану артиллерии Вооружённых Сил Новороссии. 1988–2015. K.I.A.

Это – книга стихов петербуржской (впрочем, уже луганской) поэтессы и журналиста Анны Долгаревой, автора сборников «Время ждать» и «Хроники внутреннего сгорания».

И в ней говорится о трёх самых страшных и важных вещах на свете: о смерти, войне и любви. Смерть происходит со всеми, война – со многими, а настоящая любовь достаётся совсем не каждому.

В стихах Анны Долгаревой очень много огня. На страницах бушуют стихии: огонь, вода, земля, воздух. Часто им тесно в рамках классического стиха: рвётся ритм, на ходу меняется схема рифмовки; «в осаждённом десятилетии, где падает чёрный снег», должно быть, нельзя иначе.

Это стихи о боли, об одиночестве, о тоске. Но есть и надежда – на то, что смерти нет, что где­то за гранью дует «светлый ветер», есть небо, и в этом небе «радуг коромысла». Надежда на то, что там, за порогом, не кончено ничего.

© Долгарева А. П., 2015

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

Эта книга посвящается моему любимому человеку, капитану Вооружённых сил Новороссии Алексею Журавлёву.

Он был математиком и артиллеристом. Пошёл воевать за идею, не имея никакого боевого опыта. Худой, высокий и с футболкой на голове, потому что было жарко. Его взяли вычислителем. Это такой человек, который рассчитывает траекторию полёта снаряда. Когда в августе 2014 года украинские войска почти взяли Луганск, Лёшка не дал им этого сделать.

Потом он дослужился до командира батареи, получил звание капитана и очень этим гордился.

Я тоже очень им горжусь.

У нас была сложная история. Летом 2013 года он поймал уставшую меня, заставил лечь поспать часа на три, а сам лёг рядом и любовался. А потом пытался сделать так, чтобы я никуда не делась. Я боялась, потому что не могла поверить, что этот удивительный, ироничный, заботливый и невозможно красивый мужчина может мной интересоваться. И я сбежала в Петербург, о котором давно мечтала.

Он приехал меня провожать. Из другого города. Мы поцеловались, я почему­то смутилась и убежала.

А он пропал. Удалился из всех соцсетей, пропал с каналов связи, и никто не знал, что с ним. Только почти через год я получила веселую СМС: «Привет, дорогая! Я тут воюю за Новороссию, а что ты сделала для приближения Третьей мировой?» Вскоре мы признались друг другу в любви. Одновременно. Очень смешно.

Когда­нибудь я напишу об этом много, а пока не могу. Мы очень любили друг друга. – Я давно не воспринимала всерьёз концепцию вечной любви, – как­то сказала я.

– Я в неё и вообще никогда не верил. А вот наш случай выбивает меня из этой картины мира. Я не знаю, как должна выглядеть вечная любовь, но мне она видится как смесь рационального, эмоционального и иррационально­безумного, – ответил он.

Друг у друга мы были одни такие. Половинки. Я рада, что мы успели сказать об этом друг другу.

Потому что счастливы мы были очень недолго. Он трагически погиб за два месяца до своего двадцатисемилетия. Именно в этот день он мог взять отпуск и приехать ко мне.

Он обещал любить меня вечно. Я тоже обещала. Я не знаю, какое у нас будет посмертие, но мы там будем вдвоём. Любовь всегда сильнее смерти.

Эта книга нужна, чтобы его помнили.

Я могла бы на каждом стихотворении написать посвящение ему, но пишу только на самых важных.

Он очень хотел прожить жизнь ярко и достойно, как персонаж хорошей книги.

Помните его, пожалуйста.

Помните нас.

Анна Долгарева

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ РЕДАКТОРА

Дорогой читатель!

Не знаю, откуда в твоих руках взялась эта книга… Кстати, ничего, что я на «ты»? Всё­-таки речь в ней пойдёт об очень личном, а такой разговор не подразумевает большой дистанции.

Так вот: не знаю, откуда эта книга в твоих руках, но это – книга стихов.

И в ней говорится о трёх самых страшных и важных вещах на свете: о смерти, войне и любви. Я ставлю их именно в таком порядке, потому что смерть происходит со всеми, война – со многими, а настоящая любовь достаётся совсем не каждому.

Есть такие счастливцы, которые встретились вовремя, полюбили от всего сердца, жили долго и счастливо и умерли в один день – наверное, где-то они существуют, не только в сказках и индийском кино. Однако чаще бывает иначе.

Встретились – наспех. Полюбили – но, не зная ещё, что такое настоящая, истинная любовь, не сразу смогли угадать её в себе и другом. А «долго и счастливо» перечеркнули война и смерть.

Сейчас, когда «Из осаждённого десятилетия» уходит в печать, в стране по имени Украина идёт большая гражданская война. Хотя те, кто эту войну развязал, предпочитают называть её то антитеррористической операцией, то защитой от внешней агрессии.

Однако же, как ни называй то, что там происходит, смысл один: на территории большой, красивой и любимой мною страны каждый день гибнут люди.

Главный герой этой книги, Алексей Журавлёв, выбрал в этой войне свою сторону и нашёл на этой войне свою смерть.

В самом конце, в рассказе «Лис Господень», мальчик Тим изыскал способ вернуть мир в свою сказку и на свою землю; для этого оказывается достаточным принести в жертву самое дорогое. К сожалению, правда нашего с тобой, читатель, бытия такова, что молоху войны не хватит любой жертвы. Это пламя, если его не потушить, сожрёт любого.

И опалит оставшихся в живых.

И оставшиеся в живых будут жить так:

«Тяжелее всего – по утрам за плечи

вытаскивать себя изо сна в смерть,

напоминая: дальше не будет легче…»

Дорогой читатель! Позволь предложить тебе любопытное упражнение. Вспомни лицо самого любимого своего человека. Подумай о том, сколько всего вам хочется сделать вместе. Возьми лист бумаги. Напиши список из десяти таких вещей. Возьми пепельницу или глубокую тарелку. Положи туда этот список. Возьми зажигалку или коробок спичек. Добудь огонь. Поднеси огонь к краю листа бумаги. Смотри, как ваше будущее сгорает в этом огне.

В стихах Анны Долгарёвой очень много огня. На страницах бушуют стихии: огонь, вода, земля, воздух. Часто им тесно в рамках классического стиха: рвётся ритм, на ходу меняется схема рифмовки; «в осаждённом десятилетии, где падает чёрный снег», должно быть, нельзя иначе.

Это стихи о боли, об одиночестве, о тоске. Конечно, есть и надежда – на то, что смерти нет, что где-­то за гранью дует «светлый ветер», есть небо, и в этом небе «радуг коромысла». Надежда на то, что там, за порогом, не кончено ничего, никто не убит, и где­-то вскипает лунный путь, и кто-­то клянётся, что не было казни…

Но как быть тем, кто остался?

«я целую его, говорю:

забери, мол, меня сейчас,

а он говорит: подожди пока.»

Дорогой читатель! Если когда-­нибудь тебя спросят, как ты относишься к войнам; если когда-­нибудь тебе предложат войну начать; если когда-­нибудь кто­-то скажет тебе, что нужно пойти и убить, – вспомни о том, что тебе случится прочитать дальше.

Вспомни Алексея Журавлёва. Ты не знаешь его, дорогой читатель? Так ведь и я не знаю.

Я знаю только, что он был очень рыжим. И очень смелым. И знаю, что он был хорошим человеком, – о плохих вспоминают иначе.

И ещё я знаю, что в нашем с тобой мире его больше не будет.

Так что лучше бы твоей войне оказаться по-­настоящему справедливой.

Станислав Барышников

ЕЩЕ ОДНО ПРЕДИСЛОВИЕ

С Лемерт мы познакомились в дремучем 2011 году на почве холивара, что не помешало мне немедленно влюбиться в её стихи, правда, я ещё почти ничего в них не понимала и даже иногда завидую той себе.

То, что и о чём пишет Аня, ни черта не ровно, ни черта не идеально и ни черта не круто. Потому что ровные и лёгкие пути – для слабаков; идеалов не существует, а «круто» – мерило явно не для поэзии.

Это мой нейролептик, когда я перестаю понимать, что происходит. Это не свет – это капелька силы для того, чтобы чиркнуть чем-­то обо что-­то и добыть свет. Это ни разу не волшебство – волшебство не бывает вечным, как и «любые, никогда не долгие чудеса». Это не панацея, скорее это нож в ногу, чтобы перекрыть одной болью боль другую и идти вперёд, стиснув зубы и повторяя «я смогу это. Обязательно».

Когда у тебя умирает близкий. Когда другой близкий смертельно болен. Когда ты не видишь особой разницы между тем, броситься ли в реку или пойти на работу.

Тогда ты читаешь Лемерт. Запоем, передозировкой, глотаешь эти иглы и огонь, эту священную боль, это абсолютное по­ни­ма­ни­е.

И, знаешь, когда перманентно хреново, так же перманентно не до поэзии вообще. А тебе никто не обещал ни поэзию, ни что «всё будет хорошо». Я даже не могу тебе обещать, что ты дочитаешь эту книгу до конца: от передозировки честности в мире, построенном на лжи (даже если ты сам не лжёшь, но ото лжи страдаешь) бывает так же, как если бы жителя Земли поместили на Марс и заставили там дышать. Но я могу тебе обещать, даже гарантировать, что в безвыходной ситуации – любой – ты услышишь голос: «…но, послушай, я буду говорить тебе о надежде.»

Возможно, это будут другие строки.

Но это будут строки Лемерт.

P.S. Если бы я могла загадать одно желание насчёт своих стихов, то – чтобы мои стихи так же могли понимать людей, как это делают стихи Лемерт.

P.P.S. А ещё её стихи о жизни. Я не была знакома с Лёшей. Прочитав книгу, я осознала, что он и мой старый добрый знакомый и, право, он жив. Он явно живее многих «живых мертвецов»…

P.P.P.S. …и, мне кажется, это отличительная черта всего настоящего круга Лемерт, включая меня.

P.P.P.P.S. Мне не кажется.

Стефания Данилова, поэт, член Союза Писателей России, триумф-лауреат премии «Послушайте!» им. В. Хлебникова

У нас в крови – привычка умирать

за Родину,

за Сталина,

за Путина –

как скажут.

Нам не нужно выбирать.

Нам лишь помыться, выходя на рать,

и к черту всё, что чересчур запутано.

У нас в крови – привычка умирать.

У нас в крови – привычка уходить

от злых сомнений и от долгих проводов.

На кухне спорить, и ругать, и пить,

забрать у норн свою живую нить

и перегрызть, как оголённый провод.

У нас в крови – привычка уходить.

У нас в крови зараза ещё та,

неизлечимая, как ни пытайся.

И непроглядно злая нищета,

и равнодушье жёлтого листа.

Мы вымрем и оставим мир китайцам –

у нас в крови зараза ещё та.

Но можно – сомневаться, презирать

и не смиряться с ролью «кушать подано».

Но – время.

И закроется тетрадь.

И мы уходим завтра и вчера

за чёрт-те что,

за Сталина,

за Родину.

…У нас в крови – привычка умирать.

Так остаёшься один, затерянный где-то

между песков и солнечности огня.

Брат мой,

вокруг меня происходит лето.

Лето вокруг меня.

Так остаёшься – до глаз закованный в латы,

твёрдый и неподвижный, как сталагмит.

Вот я стою на улице с автоматом:

это – война.

Война как способ любить.

Брат мой,

мы были из тех, кто всегда играет,

тех, кто даже сквозь ад проходит легко.

Только волчата ведают путь до рая –

прямо, налево, в небесное молоко.

Брат мой,

мне кажется, мы с тобой доигрались,

мы говорили – пускай после нас потоп,

что-то уже позади – переход, кризалис,

ливни и

что потом? –

ничего потом.

Брат мой, в самых отчаянных мясорубках

выживут те, кто идёт по жизни смеясь,

было бы пиво,

кофе,

хорошая трубка –

брат мой, такими были и ты, и я.

Брат мой, когда выгорают вечные дети?

Где, на каком моменте перестают

вечно швыряться деньгами, бродить по свету,

попросту устают?

Брат,

нас просеяло через такое сито,

тех, кем мы были раньше – и не зови.

Брат мой, не верь, не бойся и не проси,

да

это отлично подходит

и для любви.

Брат мой, послушай: мы были ветром и мёдом,

солнце над трассой и у дороги пыль.

Рыжая девочка приникает к гранатомёту,

вскакивает в бронированный автомобиль.

Бьёт по глазам отчаянный белый свет.

Доброй дороги.

Привет.

Лето кончается – это значит, что будут идти дожди,

смывая пыль, и листву, и всё, что случалось прежде,

размывая дороги сзади и впереди,

отдаваясь болью глухой в костях и груди,

но послушай меня, мой свет, послушай, не уходи:

я буду говорить тебе о надежде.

Вокруг нас рассыпается всё, размывается свет и

звук

(возьмите меня на руки! согрейте меня, утешьте!),

всё, за что хватаешься – оно уходит из рук,

но послушай меня, мой свет: держи спасательный

круг,

я буду говорить с тобой о надежде –

на дорогу в лесу, что пахнет соснами и смолой,

на рассвет над новой землёй,

ангела с бензопилой,

на то, что всё это вокруг – устанет ржаветь,

мертветь,

на то, что небо перестанет дождём реветь,

из руин и воды поднимется твердь,

и цветы её будут под солнцем

светиться и розоветь.

Если пройти по этой улице в таком же солнечном сентябре,

если присесть на нагретом камне,

будет так же солнце светиться в каплях смолы на коре,

город обнимет морщинистыми руками.

Есть простые вещи, актуальные в каждом из дней:

осенью вода и воздух становятся холодней,

не оставляй открытой форточку, не стой на ветру,

и –

я буду любить тебя, пока не умру.

Раскрываешь себя, как ладонь, протягиваешь – держи.

Гром ворочается над степью, как старый волк.

Ты сидишь над огромной пропастью,

затерянная во ржи.

Если кто с тобой говорил, то давно умолк.

Эта осень жмёт на тебе в плечах,

сдавливает в груди,

это не с кем говорить – молчат и ангелы, и демоны,

и валькирии,

Внутренняя Монголия заключает последнее перемирие

с внутренней Атлантидой;

не стой в дверях – проходи.

Этот город, приросший, казалось, к коже – не отодрать,

вдруг становится в одночасье чужеклеточным,

раковым,

роковым.

Отворяет грязные дворы,

осенние канавы,

глубокие рвы.

Не возвращайся в знакомую комнату, не ложись

в кровать,

вино прокисло твое, хлеба у тебя черствы.

Мы, что не знаем имени для того, что у нас внутри,

что не даёт покоя, гонит вперёд, горит,

мы, не знающие родины, –

мы никогда не умрём.

Я ловлю чужих детей над пропастью – день за днём,

заходящее солнце светится янтарём.

Так иди, раскрывая себя ладонью, протягивай –

ветреным сентябрём,

и однажды прилипшая осень лопнет у тебя на плечах –

оставайся наг.

человек человеку – мир.

только лучше гляди, только лучше пойми,

человек человеку – мир,

голубые реки, расходящиеся мосты,

ливнями заплаканные дороги, золотые костры,

шёпот трав и ночные взгляды зверей,

роза на пустыре.

Раз, два, три, четыре и пять,

не гляди мне в глаза, не ходи со мною гулять,

если каждый из нас – это огромный мир,

то, наверное, мой – не пережил войны.

Ядерные грибы, пустые окна квартир,

выжженные кварталы среди тишины.

Раз, два, три и четыре,

нечего делать в постъядерном мире,

нечего бродить в паутине полночных трасс,

нечего искать цветы и зверей,

здесь большая пустыня, оранжев её окрас,

ядовита её земля, уходи скорей.

Раз, говорю тебе, два и три,

уходи, ни слова не говори,

тут сухие реки, оборванные провода,

только черви ворочаются под землей.

Глубоко в колодцах – отравленная вода,

здесь сама земля вызывает тебя на бой.

Раз,

повторяю: раз (слышишь?), два и три.

Вот он, мир, что живёт у меня внутри,

раз, говорю тебе, два,

северный ветер съедает мои слова,

человек человеку – мир,

только мой превратился в небо и облака,

есть ли в нём – живая вода и запах цветка?

Выжженное поле, перекрестье полночных трасс.

Гром гремит над степью – первый его раскат.

Я, закрыв глаза, повторяю в последний: «раз».

Ты идёшь искать.

Это случается, когда с неба

начинают падать мёртвые птицы,

асфальт начинает трескаться, газом сочиться,

ломаются дома,

поднимается тьма всё выше и выше,

вот тогда-то становится видно, как они сидят высо-

ко на крыше

полуразрушенного дома

и пьют из термоса чай,

и рядом, горящая, как свеча,

падает птица.

Слушай, – говорит она, –

а ведь с нами ничего не случится?

Ну, – говорит, – ведь с нами ничего и не может?

Он гладит её по холодной и влажной коже,

говорит: ничего.

Ничего, ничего.

Горизонт ударяет волной лучевой.

Правда, – говорит она, – мы так и будем: последние

дети

на этом потерявшемся свете?

Правда, даже когда закончатся все,

мы будем сидеть на крыше, в этой световой полосе,

и все будет хорошо,

пока не кончится чай?

Оседает пепел у неё на плечах.

А она совсем не плачет,

глядит незряче,

четырнадцатая осень стала такой горячей,

и она на него всё косится, и взгляд у нее щенячий.

Он говорит ей: не бойся и не скучай,

вот сейчас мы допьём этот тёплый чай,

а потом – дорога в огне расступится, и мы с тобою

пойдём,

за калиновый мост, за серебряный водоём,

за далёкие звёзды, что посверкивают глазасто –

прямо в небесное царство.

ПРО ДИМУ ВИНОГРАДОВА

ничего необычного не происходит, нет,

мальчик дима живёт на свете, и этот свет

ну, не то чтобы зол, но не очень-то ласков,

это вам не сказка,

выпить в пятницу не с кем, девочки не дают,

остобрыдший офисный неуют,

и однажды дима решает, что всё – каюк,

дима думает – блядь.

и однажды приходит в офис и начинает стрелять.

те, кто умел от ненависти – молчать,

те вопят, что надо кусаться, а не мычать,

дима пишет: уничтожить людей, как кучу компоста,

и они репостят.

позже будут писать в газетах и соцсетях,

дескать, дима – новый герой, и поднимут его на стяг,

дескать, человек, идущий против системы,

дима поднимается в лифте, его обступают стены,

пистолет дрожит под рубашкой.

страшно.

а другие напишут: он спутал реальность со сном.

что там знают они! как пуст холостяцкий дом,

как потеют ладони, как чёрные туфли жмут,

открывается лифт, поворот знакомый – вот тут.

что там будет дальше – версии, шум и суд.

но этот мальчик просто танцует, ловя неслышимый

ритм,

этот мальчик просто стреляет, не ведая, что творит.

что там будут писать, и спорить, и выдвигать идеи,

те, кого всё достало, те, кто ничего не умеет,

что им останется – мальчик дима как образ большой

борьбы,

а ещё – гробы,

потому что ненавистный офис затуманился и потуск,

где-то вдалеке зарождается великий плач,

потому что дима уже нажимает на спуск,

ствол становится тяжёл и горяч.

когда приходит ноябрь – ему не гляди в лицо,

открывай секретики лета – так будет легче.

осень – это время поднимать своих мертвецов,

чтобы держаться за их уставшие плечи.

это такое время, что, как ни сжимай клинок,

враги наступают, и тьма их чернеет до горизонта,

и тогда ступай тропой мертвецов,

уходи, не чувствуя ног,

позади трубит победительный рог,

продвигается линия фронта.

то ли флейта в руках и шпага на левом бедре,

то ли через плечо – гитара, и автомат за спину,

уходи тропой мертвецов в ноябре,

чёрная трава в серебре,

никогда твои мертвецы тебя не покинут.

так иди, не слушай голосов, что из головы

просят тебя обернуться, иди сторожко…

вот я встаю, улыбаясь, с сырой травы,

зажимая дыру в груди, держусь за губную гармошку.

и когда уже не осталось совсем бойцов –

вот врагам моим остается лишь расступиться,

вот становится горизонт тяжёл и свинцов,

в бой выходит армия моих мертвецов,

самых преданных моих мертвецов,

главное – не пытаться узнать их лица.

говорят, что это нормально,

что это люди,

говорят, что все убивают

тех, кого любят,

говорят, что если сплелись –

всей судьбой, и сердцами, и телом,

как сиамские близнецы, –

чтоб спастись – приходится резать,

ну и что, если не хотела,

отдавай концы.

а я хожу, болит моя голова,

а я держусь за ветер да песню пою,

я четвёртую ночь не сплю, не спасает и сон-трава,

бьётся солнце в башку мою,

а я хожу да плачу, плачу слезами горько,

нет грустнее нечаянного убийцы,

поле моё, поле, соляная корка,

озеро горчащее – не напиться.

так бывает: допустим, девочка и щенок,

самый любимый щенок на свете,

каждый без другого заведомо одинок,

каждому без другого – злое солнце, кусачий ветер,

только не пускают домой, со щенком не пускают,

говорят – прогони или уходи сама,

и девочка плачет, и в небе её тоска, и

за мокрые щёки кусает её зима,

и она толкает щенка ногою – сперва несмело,

а потом сильнее, ну почему он не понимает,

а потом бежит домой и думает, что успела,

пока он там лежит, пока подвывает,

что он не пойдёт за ней, не найдёт, не будет страдать

и плакать,

что так будет легче для всех, а главное, для него.

каждый, кто любит другого – сам ему и топор, и плаха,

и голгофа, и рождество.

и вот она ходит и думает, как она его оттолкнула,

думает – больно моему щенку,

и полна её голова нездешнего гула,

и никуда не деть заполняющую тоску,

и думает она: больно ему, господи, больно моему другу,

никуда не деться от этих мыслей,

и вот три дня и три ночи ходит она по кругу,

и вот эти три дня и три ночи над ней нависли,

а потом она надевает пальто и шапку

и идёт во вьюгу искать щенка,

трогает зима её липкой лапкой,

нависают над ней облака,

и пока она ищет, всё она думает, как там

больно щенку, ну зачем же я так, ну черт,

а когда находит, то видит, что не больно ему ни капли,

потому что всем своим щенячьим тельцем он мёртв.

а если это правда, если всё это – люди,

убивающие друг друга то злостью, то ленью,

а если все убивают тех, кого любят,

то дайте мне другую вселенную.

ПЕСЕНКА ДЛЯ ЖУРАВЛЁВА

Я жил свои двадцать пять, и я не знал ни черта,

хотя и нашёл работу, и даже завёл кота,

я пил и искал; я понял, что всё это ни о чём,

когда я однажды вечером стал ключом.

И руки мои застыли навеки, искривлены,

я видел в замочной скважине солнце чужой страны,

моя голова серебряна, и ног моих больше нет,

но в чёрной декабрьской скважине брезжит свет.

Чёрный поезд,

и на пальце звенят ключи.

Нож на пояс,

да по дереву постучи,

в подворотню,

в чёрный дом уходи скорей.

В мире сотни

не открытых ещё дверей.

И мир за каждою дверью светел был и велик,

и я хотел говорить, но мой замолчал язык,

и не было даже слов – попробуй, не задохнись, –

но тело моё звенело, летя по ступенькам вниз.

И если ты здесь – послушай, послушай, как я пою,

и как отражают стены невзрачную песню мою,

беги за мною по лестнице, с фонариком ли, свечой,

и слушай меня, и может, ты тоже станешь ключом.

Это просто:

слушай песни железный звон,

будь блокпостом,

часовым четырёх сторон,

собирайся,

свет и газ, давай, отключи,

нож на пояс,

да на пальце звенят ключи…

В этой деревне рвано, черно и голо,

теряются звуки, ломается голос,

мир закончился; вместо него – темнота и холод,

мор,

война,

смерть,

голод.

Пап, – говорит его сын, – а ведь ты же был звонарём,

позвони ещё до того, как мы все умрём,

вытянемся под заснежившим декабрём;

папа, мне скучно без музыки.

Холоден дом,

тараканы скребут по углам; говорили верно:

эти переживут, блин, любую скверну.

Ветер гуляет в деревне,

мучает жажда,

он достаёт заначку, глотает дважды,

ключ достаёт из ящика – и идёт,

чёрною площадью, прямо под новый год,

лестница криво дёргается из-под ног,

дёргает левый бок.

Там, наверху, мороз, гуляют ветра,

там, наверху, ему шепчут: пора, пора,

там говорят: у каждого есть свой срок,

армагеддон, конец любой из дорог;

эй, – говорят, – спускайся и доживай,

ты не волнуйся: потом заберут в рай.

Он усмехается, фляга в руках дрожит,

думает, что не больно хочется жить,

эти, над ухом, – а чёрт их, а кто они,

думает, что на востоке уже огни,

сын попросил в последний раз позвонить.

Тяжко верёвка дёргается из рук.

И начинается звук.

Звук наполняет деревню, реку, леса,

вдруг различаются вздохи и голоса,

и на востоке – светлая полоса.

Если армагеддон – ты не то готовь:

видишь, верёвка руки стирает в кровь,

видишь, как рвётся дыхание по живому.

Мир открывается новому звуку,

новому слову.

АРМАГЕДОНИЗМ

* * *

минус двадцать пять, мёрзлая вода,

если это конец – то он навсегда,

не настанет утро, не придёт рождество,

господи, нет больше у меня ничего,

господи, нет больше у меня ничего.

я выхожу на трассу, я знаю, что всё придёт,

господи, как медленно тает лёд.

солнце падает в волчью пасть, а за ним

выключаются окна в домах одно за другим,

как поверить, что однажды придет весна?

господи, нет больше у меня ни хрена.

я иду по чёрной дороге, она зовёт,

господи, как медленно тает лёд.

господи, я вышел, лови же меня, лови,

наступает чёрный декабрь, время не для любви,

я иду, как прокажённый, бубенцами звеня,

господи, нет у меня даже меня.

нет у меня, господи, даже меня.

* * *

когда выключается свет, замирает нота,

последняя нота, длящаяся ещё

на секунду дольше, чем свет,

а потом отчего-то

застывает кровью у рта и щёк.

сплёвываю и поднимаю лицо в космос:

если дальше некуда, господи, где же ты?

у него глаза ветерана,

в седых космах

мятые полевые цветы.

* * *

это как сходишь с поезда, а тебя принимают менты,

волокут в участок, до крови бьют,

до вспышек перед глазами, до темноты,

как тут верить, что есть мама, новый год и уют?

это как дом горит: непонятно, где жена и собака,

все отходы перекрыты огнём, вот он – страшный суд.

стоя на подоконнике, не замечаешь, как начинаешь

плакать;

как тут верить, что прыгнешь – тебя спасут?

это как на последней баррикаде стоишь с гранатой,

и орут – сдавайся, и глаза застилает дым;

как тут верить, что дёрнуть чеку – это так и надо?

как тут верить, что мы победим?

в детстве я писал записки для дедмороза и прятал

их под матрасом,

сейчас я ножи пристёгиваю к плащу,

господи, но я выхожу на последнюю трассу,

господи, но я верю, что я тебя отыщу.

* * *

снег летит мне в глаза, застывает льдом на лице,

я иду по чёрной дороге, город у нее в конце,

и я знаю, что там – колокольный звон, золотая весна,

потому что больше нет у меня ни хрена,

потому что больше нет у меня ни хрена!

я стираю снег с рукавов, впереди мой город зовёт,

господи, как медленно тает лёд.

медленно, медленно, медленно тает лёд.

АРМИЯ. ДО ВОЙНЫ.

…Но когда начинают стены темнеть

и потёки тёмные проступать,

остаются слова мне – звонкая медь,

остаётся наш призрачный снегопад.

И когда превращается воздух в зной

и на горло давит он всё сильней,

во весь рост встают за моей спиной

тени наших ссутуленных фонарей,

и осенний запах сырой земли,

и морская соль под летним дождём,

сто дорог, что мы с тобою прошли,

сто дорог, что мы с тобою пройдём.

И стоит моя армия на ветру,

и внизу колосится спелая рожь.

Потому-то я никогда не умру,

потому-то ты никогда не умрешь.

LOVE IS

Роберт – нормальный парень: глаза как гвозди,

носит драные джинсы, короткий хвостик,

любит свой мотоцикл и большую скорость,

чтобы рвущийся воздух трещал, как хворост;

мама смеётся: «Робби, подхватишь насморк».

Робби, если дерётся, – обычно насмерть,

клал он на Библию, копов и на законность.

Роберту двадцать четыре, он верит в то, что

жить после тридцати – уныло и тошно,

с радостью вмятины носит на чёрном шлеме.

Только за Робертом ходят в последнее время

три приставучие шлюхи – куда б сорваться?

Всё не отводят глаз от его затылка.

Он допивает до дна седьмую бутылку

пива, садится и выжимает сто двадцать.

Не помогает. От них ему не убраться.

Робби уже не помнит, как было прежде,

вот в черепах бандана, улыбка злая.

Ходят за ним три шлюхи – Вера, Надежда,

имени третьей Роберт даже не знает.

Ходят, глядят в его костлявую спину,

в бледную тощую шею смертельно больного.

Они обещают, что гадость из Роберта вынут,

жизнь после этого, дескать, начнётся снова.

Только вот Роберт – парень не из наивных,

он таких видел – добрых, гостеприимных,

первую дозу всегда предлагали бесплатно.

Роб никогда не верил в такую халяву,

да и вообще, – эти шлюхи ему неприятны.

Шли бы уже к идиоту другому, право.

Двадцать второго, пасмурным воскресеньем,

Роберт выходит из дома. Идёт неровно.

(Мама спросила: что ж на своих? здоров ли?).

Эти же трое сзади – пугающей тенью.

Слушай, чувак: у каждого есть свои тайны –

эти, что будят из шкафа негромким стуком.

Роберт доходит до пустыря на окраине

и, развернувшись, стреляет по этим сукам.

…Роберт сидит, и глаза его пересохли,

красные: то ли ветер, а то ль отоспаться.

Третья встаёт, вытирает красный висок, и

ласково гладит его по ссаженным пальцам.

Дорогой мой воображаемый друг,

порождение бесконечного сна,

я пишу тебе рассказать, что у нас наступает весна,

и, хотя на субботу обещают минус шестна-

дцать, меня не обманешь: я чувствую, как со дна

бесконечной реки поднимаются тёплые воды.

До апреля два месяца, – что там той непогоды.

Дорогой мой друг, придуманный мной с тоски,

в духоте одинокого лета, когда виски

каждым утром ломит от выпитого вина, –

дорогой мой друг, я пишу, что у нас весна,

и она – одно, что спасает от темноты,

даже если она придумана, как и ты.

Дорогой мой воображаемый друг, ты уже семь дней

всё молчишь в моей голове, и в глазах темней,

и, хотя слова – не более, чем слова,

иногда мне кажется, что взорвётся моя голова,

если их не будет. Но, дорогой мой друг,

не тревожься. Не стоит печалиться из-за разлук.

Иногда мне кажется: ты ушел из моей головы,

поселился на Кипре. Или в районе Москвы,

или даже по этому городу ходишь, снега кляня,

где-нибудь совершенно невдалеке от меня.

Дорогой мой друг, ты видишь, что я лечусь,

это больше не едкая горечь, а просто грусть,

обезвоживанье. Мороз. Авитаминоз.

В горле когти кошачьи или заложенный нос.

Дорогой мой друг, не тревожься: я посещаю врача,

пью таблетки вовремя и вместо кофе – чай.

Я желаю счастья тебе – там, в твоей Москве

(или где ты). Но не забыть о нашем сродстве.

Ибо ближе мы братьев, любовников; так навек.

Пустота, пустота, пустота в моей голове.

Дорогой мой воображаемый друг, если я доживу

до весны настоящей, если увижу траву

и зелёные ветки – ты заходи на чай.

Разнеси мне голову выстрелом.

Выручай.

Да, мой друг, и если заканчивать – только так.

Не когда один из нас сволочь, второй дурак,

не когда выходить, закуривая, на снег,

а вот так: есть один человек и другой человек,

и дорога. И поднимается вороньё.

Богу – богово.

Миру – мирское.

И мне – моё.

И тебе – твое. И я отпускаю всё:

и сентябрьского солнца катящееся колесо,

и под летним ливнем запах мокрой земли,

и дорогу к зимнему морю, что не прошли.

Были мы с тобой – дурное лесное зверьё.

Богу – богово, миру – мирское, и мне – моё.

И, конечно, нет беззлобней зверей, чем мы,

просто здесь, на севере, голод – спутник зимы.

Потому-то у нас с тобою в крови бока,

потому-то дорога тянется, далека,

проходя через наше с тобою житьё-бытьё.

Богу – богово, зверю – зверское, мне – моё.

Не тоскуй, пожалуйста, не каменей. Живи.

Просто грызли с тобою друг друга, ища любви.

Просто стало пора превращаться, кровавя снег, –

и стоим. Один человек. Второй человек.

И пора расходиться, – а если пойдем вдвоём,

то друг друга уже и до смерти загрызём.

Да, мой друг, и если расходимся – не виня

ни тебя, ни обстоятельства, ни меня.

Человек. И другой человек. И они стоят

у большого окна, и чёрен его квадрат,

и в четыре утра безлюден его проём.

Богу – богово. Миру – мирское.

И мне – моё.

Наступает весна, мой друг, и она несёт

золотые дороги под солнцем, сходящий лёд,

если встретимся в ней – то уже навсегда людьми,

до свиданья, мой друг, и на память ключик возьми,

башмаки железные к долгой дороге готовь.

Человеку – людское: память, весна, любовь.

ИСТОРИЯ ПЕРСОНАЖА

Гляди же, какое нынче чудное небо,

как тучи похожи на бабочек в паутине.

Послушай, я – не человек.

Никогда им не был.

Я только чужой персонаж на чьей-то картине.

Такие дома там бесцветные, переулок,

сползающий в реку, над которой стоят мосты,

и в меня стреляют на фоне весны и уток,

наблюдающих из воды.

И в меня стреляют. У картины сюжет есть и тема.

Эта тема – про безысходность и немного про смерть.

Потому-то через минуту там останется только тело,

потому мне больше некуда деться, кроме как умереть.

Даже это, впрочем, неправда, поскольку в рамках

заданных картиной обстоятельств и времени

мне всегда остается падать немёртвым подранком,

с огромной дырой в груди,

всегда на пороге темени.

И, слушай, там – никогда никакого выхода,

а есть лишь законы картины, где всё решено,

и есть у меня лишь право последнего выдоха

да рыжая кошка, выглядывающая в окно.

Но, слушай, к чему я пытаюсь рассказывать эту

историю, где ни складу, ни ладу, одни пробелы, –

однажды я просто встал, отбросил беретту

(или просто выронил из рук ослабелых)

и вышел за рамки холста, зажимая раны,

и вместе со мной мир обрёл трёхмерность и цвет.

И я отодвинул штору. И было рано.

И просыпался город, в котором более нет

меня, убитого на фоне реки и уток,

меня, который лежит и медлит всё умереть.

Я лёг и проспал немногим более суток,

и раны закрылись, и отступила смерть.

Я видел, как ночь наступает, собаки лают,

как новый день открывает красную пасть.

А там, на картине, – они до сих пор стреляют

в меня. Но теперь уже не могут попасть.

И, знаешь, – теперь я уже навсегда бессмертен,

и сколько б ни целились, сколько б ни дать свинцу им,

я более не уязвим, я покинул вертел,

я вышел за рамки картины.

Давай потанцуем?

как мы с тобою бессмысленны, как нежны,

словно только что вышедшие из моря, из тишины,

как теплоруки и как легки,

неоперившиеся воробьи,

новорожденные щенки.

как засыпать в обнимку тепло, тепло,

словно в околоплодной воде, словно нас отделяет

стекло

от большого мира, а мы тут лежим с тобой –

маленькие, маленькие,

маленьких не берут на бой.

я никогда больше не хочу воевать, мой свет,

я хочу, чтобы море и солнце,

и никого больше нет,

чтобы мы под огромным небом, и камушки чтоб

в горсти,

мой родной, я никогда не хочу расти.

маленькие, маленькие,

и зализываем друг другу раненые бока,

и пушисто волосы вьются возле виска.

не отпускай меня больше, пожалуйста.

не отпускай.

Было семнадцать. Тогда я боялась – очень.

Больше всего – смотреть в глаза напрямую.

Ну и отдельно, конечно, в глаза мужчинам.

Мир был апрелев, рассветен, ещё непрочен,

я выходила, шею тянула смешную,

он отдавался стрёкотом стрекозиным.

Было семнадцать – и я не писала первой,

очень боялась нечаянноприкоснуться,

джинсы в заклёпках считала своей бронёю.

Было семнадцать. Сказки, стихи и нервы.

Много гаданий на картах, гуще и блюдцах.

Кто была та, что себя почитала мною?

Было за двадцать, и я всерьёз полагала,

будто бояться я совсем разучилась,

пробовала на прочность свою реальность.

А по ночам валилась в постель устало,

жаркое лето на языке горчило;

что мне ещё, ну что тогда оставалось?

Было за двадцать, и я боялась сближаться.

Шила сама, сама забивала гвозди.

Кроме кота, боялась любить кого-то.

Так-то меня и поймало, швырнуло прижаться.

Странной чужой заботой, визитами в гости,

тёплым случайным взглядом вполоборота.

Нынче не страшно. Совсем ничего не страшно.

Даже любить безоглядно и без ответа,

даже упасть, превратившись в острый осколок.

Я – лишь стрела, запущенная над пашней;

всё, что дано, – кусочек неба и света.

Дальше – конец, единый для всех и скорый.

Перед лицом его каждый из нас безоружен;

делай, что должно, лови ладонями годы

и уходи, не прощаясь, зато прощая.

Вот потому мне больше никто не нужен,

вот потому-то дарована мне свобода,

страшная, невыносимая и большая.

Тянулась с детства – тягой знать – особой,

что с нами будет после смерти. Я

пыталась как-то даже выпить яд.

(Яд оказался уксусом и содой).

Так интересно было, что боязнь

ушла совсем. Наверно, я искала

то самое, что смотрит из зеркал, а

что вся умру – не верила, смеясь.

Потом я поняла, что смерть всегда

жила во мне, со мной, неотделима,

и страх ее толкал, неудержим.

Будь жизнью мне. Пускай уйдёт беда

и смертный запах влажной липкой глины.

Так я впервые выбираю – жить.

НЕБОЛЬШОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К РАЗДЕЛУ

Есть такое японское аниме – «Юная революционерка Утена». Мы с Журавлёвым очень хотели его посмотреть, но не успели.

Однажды осенью, когда мне было грустно и холодно, мы сидели в разных городах, и я говорила, что хотела бы написать что-нибудь по мотивам этого произведения.

Так родились «Дуэльные темы» – поэтические переложения хоралов, звучащих в аниме. Это не перевод. Совсем не перевод. Это очень авторское видение.

WHEN WHERE WHO WHICH

а кому и ведать, как пахнет смерть, как не мне,

а кому и знать, какова зима, как не мне,

ибо я есть солнце и свет, горящий во тьме,

божество, принесённое в жертву зиме.

я – священный актёр, и я на подмостках распят,

а кому и знать, как не мне, что такое ад,

ибо я есть священный актер – и я же изгой,

я лежу в земле, и тысячи лет надо мной

пролетают, не в силах задеть меня, уколоть.

мне знакомо бессмертие – и мертворождённая плоть.

…и когда ты приходишь – я тысячу лет как готов:

открывается тело моё, выпуская кровь,

и она начинает хлестать живою струёй.

вспоминай.

вперёд.

не бойся и дверь открой,

и сияй, и гори, и остынь, и пой,

принося в этот мир революцию и апрель

после вечной зимы.

и звон.

и стартует дуэль,

и поёт невидимый хор из тысячи ртов:

«где?

когда?

кто?»

NIKUTAI NO NAKA NO KOSEIDAI

так стремительно разматываются миллиарды лет,

миллиарды лет от рожденья земли:

первая есть вода, и ничего естественней в мире нет,

за нею приходят камни, выступающие на мели;

это позже будут самолёты и корабли,

и ракеты, что космос взрывают, тая вдали,

а пока ничего и нет, кроме воды и земли.

и когда из мёртвого станет живое,

станет для земного предтечей морское,

вырастет морское яблоко как предвестник райского

непокоя,

и морские врата откроются, и морская тень упадёт

на них.

я

плыву в океане, я частица палеозоя,

я моллюск по имени аммонит.

ничего у меня нет,

и не было никогда,

одни лишь камни да морская вода,

раковина моя – спираль, уходящая в никуда.

SPIRA MIRABILIS GEKIJOU

ибо только театр есть вечность и абсолют,

ибо люди несовершенны, ломаются, лгут,

только на подмостках возможен приют.

ибо только театр есть геометрически правилен,

завершён,

ибо суетного и неправильного лишён,

ибо здесь лишь идея бессмертия витает у потолка,

так кристально прозрачна и так легка.

опускаются руки на клавиши,

начинается

му-

зы-

ка.

Совершенная реальность, философский камень,

взорванный бензобак,

и она чиста и от лишнего избавлена, как

операционный стол,

кораблекрушение,

чистая драма.

Музыка, музыка, музыка взмывает упрямо.

Начинается пьеса, порождает ноты рояль,

музыка пространство вокруг багрянит,

начинается торнадо, и уходит в вечность его спираль,

словно у моллюска по имени аммонит.

на подмостках, в нотной бешеной круговерти

начинается пьеса о смерти

возрождении

смерти

TENSHI SOUZOU SUNAWACHI HIKARI

я есть свет,

ослепляющий апокалиптический свет,

космический, пламенный, сияющий свет,

я – дитя рассвета, я – небесный клинок побед,

я есть ангел, пришедший из космических сфер,

люцифер.

я есть тьма,

я – полярная арктическая зима,

неизбежность смерти;

бесконечный и ледяной

космос, отверзающийся за спиной.

я есть ночь, и я же есть смерть,

и я же есть ад,

где всегда темнота и все голоса молчат,

после мук открывается выход – прижмись к экрану –

выход в нирвану.

я есть тьма и свет, я есть звёзды и темнота,

я – начало, и я – подводящая финиш черта,

я – мужчина и женщина,

ангел и дьявол,

я – верх и низ,

но слепыми руками все шарю и шарю близ

своего лица,

но вокруг – одна пустота,

между светом и тьмою – одна пустота,

и вокруг меня, и внутри – одна пустота,

оглушительная

первобытная пустота.

LAST EVOLUTION

так развивается мир, начиная с подмостков сцены,

с создания галактики из тумана,

вечная иллюзия тлена,

в ощущениях данного.

часы, дающие ответ на любую загадку,

лучше, чем любые зачарованные блюдца.

запрокинуть голову. ярко и кисло-сладко.

эволюция.

так порождает мир тебя и меня.

детская коляска на краю бессмертия.

эволюция. время расти и время меняться

в космической круговерти.

нет тебя и меня отдельно – есть вечный некто,

состоящий из двух рождений,

не привязанный к одному из субъектов,

роняющий две – одновременно – тени.

земля, выпускающая тумана космы,

музыка, ударяющая всё чаще и чаще.

мы с тобой – млечный путь, тропа через космос,

без прошлого и будущего, существующий в настоящем.

мы с тобой – двое детей среди бесконечной тени,

одиноких детей в театре,

что надо всем смеются.

так наступает время космических изменений.

революция.

FUUIN JUBAKU

ничему не верь, мы дети, играющие среди лугов,

вот течёт река, а вот и тени от облаков,

ненаписанное заклятье, незыблемая печать,

раз, два, три, четыре и пять,

закрывай глаза и иди искать.

человек есть только человек, без чуда и волшебства,

все остальное – наша игра,

бесконечные фантазии, придуманные слова,

маски из серебра.

днём я вижу а ночью нет

ночью вижу а днём я нет

анаграмма, игры, пустые мечты.

их источник –

ты.

NANIBITO MO KATARU KOTO NASHI

нечего говорить,

некому говорить,

не о чем говорить,

я иду, и под моими ногами нить,

я – актер и канатоходец, и я иду,

и гляжу на далёкую сияющую звезду.

под семью печатями тьмы – мой вчерашний день,

я иду по канату – нигде я сейчас, нигде,

и мой завтрашний день – театр, темнота в ожидании

света,

только так я могу пройти через бездну эту,

только так я могу стать кем-то,

стать чем-то.

поднимаю шпагу. начинается танец над бездной.

рождённые в сиянии, мы будем сиять и исчезнем.

FUJINGENKON GATTAIJUTSU

дыхание ада оседает паутиной на стену,

расползается запахом подгнившего сена,

мёртвые куклы с распоротыми животами

выползают на сцену.

и божественные духи спускаются в этот сад,

и с адскими духами они говорят,

если увидишь – лучше отведи взгляд.

есть на свете тайна за пределами познанья людей,

не касайся её, отвернись быстрей,

страх убьёт тебя, если ты встретишься с ней.

KAKUU KAKOKEI MAJINAI

посади меня в машину времени, она увезёт меня

туда, где я играю в куклы, где собираю каштаны,

волосы завязаны в хвост, и весёлая беготня,

и кот вылизывает крышечку от сметаны.

нынче я испачкала платьице, и никто меня не спасёт,

ураган сновидений уносит в прошлое.

посади меня в машину времени, она меня унесёт

туда, где я маленькая и хорошая.

CHIKUU WA JINBUTSU CHINRETSUSHITSU

зеркало идёт рябью, когда я прикасаюсь к нему,

улыбается моё отраженье в прозрачном дыму;

кто из нас с ним кого уведёт во тьму?

затерялась в призрачном мираже ли я?

близнецы ли мы, неразрывные отражения?

прикасаюсь губами к зеркалу. чувствую жжение.

свет отбрасывает тень, создавая меня и меня,

отношения отражений, не коснуться и не обнять.

кто я для тебя, моя зазеркальная?

враг?

любовь ли?

родня?

WATASHI KUUSOU SEIMEITAI

человечек, идущий по краешку тротуара,

полная луна – как серебряная тиара,

в раскалённой тьме рождаются куклы

для кукольного театра.

туловища тряпичны, лица округлы,

что бы я ни делал, я просто играю в куклы,

происходит пьеса. я просто играю в куклы,

дёргающий за ниточки воображаемый кукловод,

музыка, музыка, музыка по театру плывёт,

и она, как небо, прозрачна и голуба.

я играю в куклы, я есть сцена, и зеркало, и судьба,

потому-то нет у меня ни имени, ни лица,

я – воображаемое тело в ожиданье конца,

обреченное живое тело в ожиданье конца,

невидимая, неосязаемая душа.

пьеса кончается.

она была хороша.

VIRTUAL STAR HASSEIGAKU

пустота внутри меня, пустота,

я – человек в пустыне, через меня проходят года,

я стою, запрокинув голову,

я гляжу, как на свет приходит звезда.

это есть начало и есть причина,

зажигается в пустыне одна из песчинок,

это есть тычинка и пестик, яйцо в гнезде,

я стою среди темноты и тянусь к звезде.

и я лечу за ней среди холодных планет,

где неотличимы небо Марса и небо Луны,

где все небеса одинаковы и темны,

и на самом-то деле никакого движения нет,

ибо есть на свете лишь ярко мерцающая звезда,

всё остальное – одиночество и темнота,

ничего больше нет и не было никогда.

HEIZOKU UCHUU NI FUMETSU KOUTEI

так рождается мир в алхимическом браке серы и ртути,

в раскалённом тигле, на одиннадцатой минуте

(щёлкает секундомер),

идеальный мир, пожирающий собственный хвост,

красный уроборос.

так сгорает ненужное и превращается в дым,

так земное становится неземным.

так горит за спиною последний мост,

красный лев кусает себя за хвост.

новый мир, состоящий из крови и горючей воды:

так рождается он в сиянии новой звезды,

так умирает человек и рождается бог,

император небесный,

сияющий солнцем чертог,

выше всех смятений и всех тревог,

совершенен, внечеловечен, бесстыдно наг,

существующий в прошлом, будущем и настоящем,

бесконечное солнце, бессмертный ящер,

древний танец корабля на морских волнах.

TENSHI ANDROGYNOUS

и если на краю гибели меня спросят, что есть любовь,

то я скажу, что это быть одновременно двоими.

это значит – быть одновременно тобой и собой,

это значит – неважно, я или ты,

несущественно имя,

потому что нет ни тебя, ни меня, а есть возносящий-

ся ввысь

андрогинный двуполый ангел,

гермафродит.

ибо всё, что нас окружает, раздвоено – присмотрись:

вот приходит ночь,

а вот и солнце горит,

так с душою слиты тело и кровь.

да, вот так, говорю я, это и есть любовь.

говорю тебе на краю темноты:

есть двуполый ангел, мужчина и женщина, я и ты,

он летит в небеса, что сияют белым,

две головы, два тела,

одинокая пара.

яркий бессмертный свет.

ничего, говорю тебе, ничего, ничего больше нет.

WATASHI BANBUTSU HYAKUFUSHIGI

ныне я пою хорал человека,

ныне я пою о руках, волосах и шее,

о груди и ногах: ничего нет прекраснее и страшнее,

человек есть конец и начало, альфа есть и омега.

отражение в зеркале, чёрная фигура на белом фоне –

это герб на щите, подготовленном к обороне,

человек есть тайна, заточённая в алом бутоне.

человек есть цветок и животное,

роза и крест,

тот, кто прошел через ад и воскрес.

ибо я есть все тайны мира, и я есть огонь на углях,

сквозь меня прорастают розы, так как плоть моя

есть земля.

потому я пою тебе песню

о руках, лице, волосах,

ибо внутри человека сокрыты все чудеса,

цветочный алмаз, пленённое чудо розы, истина,

спрятанная внутри.

человек, открывайся навстречу солнцу.

гори.

гори!

ибо лишь в человеке есть чудо и волшебство,

ибо я есть все тайны мира и все чудеса его.

GUUI GUUWA GUUEST

так наступает апокалипсис, расцветая

чёрным цветком,

рушится облачный замок, как карточный дом.

лемминги собираются в стаи, бросаются в море

и тонут в нём.

так говорит пророчество: подготовься и умирай.

перед нами открывается рай.

потерянный рай.

потерянный рай для тех, кто отчаялся,

кто заранее проиграл,

поднимается торнадо, закручивая спираль,

и ломается шпага моя,

и вступает хорал.

ничего не надо, плоть наша соткана из пустоты,

мы уйдем и растворимся в предвечном свете.

на пороге апокалипсиса, утратив мечты,

можно сидеть и играть, как дети.

TAINAI TOKEI TOSHI ORUROI

я

старый планетарий, городские часы,

на моём лице выступают капли росы,

я дёргаю за верёвку, и идёт колокольный звон

на восток, и на север, и на каждую из сторон,

двенадцать учеников на меня глядят

неподвижным кукольным взглядом. немой парад.

двенадцать учеников. двенадцать созвездий –

да будет так,

ибо я – зодиак.

я – вращающееся колесо, и я – связь времён,

от колоколов по земле расходится звон,

в теле моём поднимаются сотни башен.

внутренний ландшафт, совершенен и завершён,

страшен.

внутренняя утопия, тайна смерти скрыты во мне,

бесконечный театр в круговерти теней,

скрипят мои шестерёнки и пружины мои влажны,

я вращаю время в этом древнем городе

от солнца и до луны.

я есть реальность.

я есть однообразие.

я есть мир.

я есть городские часы, и город, и власть над людьми.

открой городские часы.

пойми городские часы.

уничтожь городские часы.

MISSING LINK

нет меня, нет меня.

я – потерянное звено.

я не связана с этим миром. во мне темно.

вот – огромный космос, стоящий вокруг стеной,

нависающий надо мной,

и я медленно падаю, словно в глубокой воде;

я, раскинув руки, кружусь в пустоте.

я – потерянное звено, я не связана здесь ни с кем,

каждый из рождённых безнадёжно глух,

беспросветно нем,

каждый из рождённых умрёт и исчезнет,

растворится в космической бездне,

нет меня.

нет меня.

никогда меня нет.

я плыву в течении тысяч лет,

я не чувствую своего лица, не чувствую рук и ног,

каждый из рождённых беспомощен,

одинок.

но зачем-то находится тот,

кто поднимает клинок.

кто говорит: ничего нет вернее сердца,

кто говорит, что туман рассеется,

кто говорит: идём,

я покажу тебе ветер, траву и камни,

кто берёт за плечи тёплыми живыми руками,

кто обещает вместо космоса небесную синеву,

я смеюсь и не верю, потому что такого не случается

наяву,

но я поднимаю руки и паутину рву.

и взрываются старинные часы на башне,

и оседает пыльная взвесь,

и я исчезаю, и нет меня больше здесь,

и, исчезнув, я смеюсь,

цепенею,

пою,

живу.

Я ХОЧУ ДОМОЙ

Я хочу домой.

Я очень хочу домой!

Там – потрескавшийся асфальт и пух,

летящий над головой,

там – зелёные лавочки, где бабушкам можно присесть,

там – панельный дом двадцать шесть,

рыжеватый, выгоревший, усталый,

в доме – фиолетовое одеяло

и большая плюшевая гусеница Мурзик. И летний зной.

Я хочу домой.

Я очень хочу домой.

* * *

Маленькая девочка сидит у стены,

у неё в груди – колючая ржавая железяка,

маленькая девочка сидит у стены,

не шевелится, не говорит, глаза у неё темны,

да не трожь её, неживая всяко.

Маленькая девочка сидит у стены.

Маленькой девочке в августе двадцать пять.

У неё от таблеток – цветные объёмные сны,

в которых она всегда умеет летать.

Маленькая девочка сидит у стены,

маленькая девочка уткнулась в колени.

У неё – четыре работы и две войны,

в которых она ничего не изменит.

Пахнет так, как будто яблоко здесь гниёт.

День июньский от зноя течёт и мается.

Девочка сидит. Железо в груди у неё

колется, болит и не вынимается.

* * *

Я хочу домой, говорю. И можно бы взять билет,

доехать – пятьсот километров и ночь в дороге.

Но я сижу у стенки, не выключая свет,

подтянув к подбородку ноги.

Я до сих пор не люблю темноту. Рука сведена.

Воспоминанья кусают, едва лишь копнуты.

Мама, почему, когда я плачу одна,

ты не придёшь из соседней комнаты?

* * *

Я хочу домой, я очень хочу домой,

там такой троллейбус рогатый ходит, смешной,

рядом с домом – вишенка, посаженная мной.

Крышки погребов (прыгнешь – и гулкий звон),

распадается связь времён,

шестьсот двадцатый микрорайон

летом сочен и ярко-зелён.

Серые головы одуванчиков – дунешь, и полетят.

Дома – мама, папа и брат.

Вкусно пахнет жареная картошка.

Тошно мне, Господи, тошно, как же мне тошно.

* * *

Дома нет для тех, у кого железо в груди

(прозвучало так, словно – «бога нет»).

Потому что кто с раной своей – тот всегда один,

даже если его любит весь белый свет.

Потому что такую дырку – не починить,

и колючее, ржавое, острое – не убрать,

потому-то пуповиною вьётся нить

(даже если тебе в августе двадцать пять)

в то кошмарное, детское, когда ты плачешь одна,

потому что накричали, поймавши на баловстве,

а мама – в соседней комнате, и походка её слышна,

но мама не подойдёт погладить по голове.

* * *

А в Днепре вода темна, холодна, чужда,

забирай заботы-печали мои, вода,

забирай тоску, одинокость мою бери,

и прогорклую обиду, что там, внутри,

все горит, печали мои храня,

всю обиду на тех, кто не любил меня.

Забирай, вода, и с ним уходи,

и колючее железо в моей груди.

* * *

Я сижу у стены, от лампочки – жёлтый остров

света посреди темноты, и тени легки.

…А на самом-то деле – любили, и очень, просто

даже взрослые часто ужасные дураки.

За пятьсот километров – дома – тихо. Рассвет живой.

Мама поднимается – кашу варить на завтрак.

Можно взять билет – и прямо даже на завтра.

Я хочу домой.

Я очень хочу домой.

ДОЛИНОЮ СМЕРТНОЙ ТЕНИ

* * *

Правь меня, режь меня, тонок нож твой, рука тверда,

не люби меня, не жалей меня, моя радость, моя беда,

так последний патрон в висок, не догонишь, не

обойдёшь,

так распахнуты рёбра мои, принимая нож.

Моя радость, держи меня, нажимай сильней,

если это – любовь, то я раньше ничего не знала о ней.

Возьми меня в дочери,

Возьми меня в сёстры,

Возьми меня в матери,

А в жёны – не надо.

* * *

Веди меня к солнцу,

Держи мою руку,

Глаза открывай мне,

А больше – не надо.

* * *

спрячься, зализывай раны, зубы ощерь,

раны проходят – а значит, пройдут и эти.

кто не спускался во тьму подземных пещер,

тот ничего не знает о свете.

* * *

Не отдам тебя ни зимнему холоду, ни чумному ветру,

не отдам тебя ни чёрному рву, ни ночному гостю.

Господи, какие между нами чёртовы километры,

что влетают мне в позвоночник, как горячие гвозди.

Господи, какие между нами чёртовы тучи

обманутых ожиданий, нарушенных обещаний.

Только смерть позади лежит – и кто сможет лучше

верить, любить, тянуть из песков зыбучих,

чем тот, кто прошёл насквозь через ад песчаный?

* * *

Шрам на левом запястье горит, открывается, жжёт.

И кто скажет про нас «любовники», тот солжёт,

ибо это страшнее страсти и больше любви,

это жуткое братство замешано на крови,

на текучей влаге, хлещущей из груди,

на огромной смерти, лежащей у нас позади,

ибо те, кто убил друг друга, ближе друзей,

прорастает кожа в кожу и тает в ней,

потому сейчас тяжело и понятно молчим.

Два горячих нутра, смешавшись, станут одним.

* * *

Возьми моё тело, лечи мою душу

целительным лезвием, острой прохладой.

Возьми меня в дочери,

Возьми меня в сёстры,

Возьми меня в матери,

А в жёны – не надо.

* * *

…и отныне никто мне не страшен,

и даже я себе не страшна,

ветер начинается во степи, слышен крик грачиный,

не боюсь ни клинка, ни яда, ни мертвечины,

ибо я прошла через смерть и стою одна,

ибо ныне я больше, чем женщина и мужчина.

Я была расколота – ныне стала цела,

тонкий нож продлевает линии на ладони,

ветер громче становится, плачет, кружится, стонет,

поднимаются в небе серой волной вороны,

и отныне я – это я,

и дороги мои студёны,

но, идя долиною смертной тени, не убоюсь зла.

У меня в рюкзаке есть компас, и я знаю, куда иду.

Я люблю растворимый кофе и макдональдскую еду.

Я люблю сигареты покрепче, незнакомые города,

у меня горячие руки, их можно потрогать, да.

Да, мой друг, конечно, – и я есть именно тот,

кто к тебе со спины нечаянно подойдёт

и напомнит тебе,

что всё, что ты любишь, умрет.

У меня на поясе нож, на плечах рюкзак,

пол-Союза пройдено, чёрт его знает, как,

мне случалось любить людей, цветы и собак,

а неважно, впрочем, не надо, нет, не трави,

и к своим годам всё, что знаю я о любви,

это то, что ищи – не ищи, как ни рвись вперёд,

ты увидишь, как

всё, что ты любишь, умрёт.

Да, мой друг, я тот, кто зайдёт к тебе со спины,

кто всегда улыбается, кто проникает в сны,

кто не даст забыть, что смерть навсегда с тобой,

и что смертно даже солнце над головой,

всё, что любишь, умрёт, говорю тебе,

мир дрожит,

вот и новый август скомкан, пройден, дожит,

я люблю тебя, друг мой, – в ухмылке скривляя рот,

я отлично помню, что всё, что ты любишь, умрёт.

Я УЕЗЖАЮ

Алексею Журавлёву

Не ищи себя в зеркалах, раз настала осень.

Я сижу в вагоне, он идёт среди сосен,

я давно никого в отражениях не встречаю.

Передайте ему, что я по нему скучаю.

Голубой вагон идёт куда-то на север,

мой осенний ад привычен и ежедневен.

Проводник приносит стакан горячего чаю.

Передайте ему, что я по нему скучаю.

Осень – это время ехать на север и запад,

автостопом и электричками – в стылый запах

чёрной влажной земли. Путь дождями обозначаю.

Передайте ему, что я по нему скучаю.

Передайте ему, что я по нему скучаю.

Передайте ему, что я по нему скучаю.

Передайте ему, что я по нему скучаю.

ПИСЬМА ИЗ ПЕТЕРБУРГА

1.

Что до дорог, напарник, что до путей –

то здесь вполне известное дело:

если осенью ты ступаешь на трассу,

иди до конца по ней,

не бойся мороза, ливней и злых вестей,

только не возвращайся, как бы ни надоело.

Потому что если сойти с полдороги, пойти назад,

потеряешь себя среди тропинок и объездных.

Кто не уходил в октябре – так что он знает про ад?

Что он знает про страшные сны?

Только если ждут – за тысячу километров,

то, наверное, можно дойти до конца –

под дождём и ветром.

Потому что у тех, кто свернул, не дошёл,

кто собой не вернулся – шаги у них слишком легки,

и становятся плечи сжатыми, напряжёнными,

на лице проступают тени, на спине позвонки.

Просто осенью те, кто храбрился летом,

вдруг становятся замороженными,

заворожёнными,

и пока другие отдыхают с детьми и жёнами,

у этих волосы становятся седоваты,

пальцы тонки.

Даже если смеются – то как-то надломлен смех.

Так что жди меня, жди, как ждёшь.

И тогда я вернусь к зиме.

Я собою вернусь к зиме.

2.

Что же до того, как я добралась, ответствую – хорошо,

потому что тому, кто не знает страха, все нипочём,

потому что любой бандит ли, маньяк – такому смешон,

потому что настоящая смерть

стоит за его плечом.

Потому-то всё это – автостоп ночной,

прыжки с высоты, –

никогда не причинит такому вреда.

Потому мне легко и петь, и смеяться,

и темы мои просты,

только одного не делай, пожалуйста, никогда:

если будешь обнимать меня горячо –

не заглядывай за плечо.

  3.

Что до города, друг мой, то он подарил мне ключ,

серебристый ключ с разводящегося моста.

На мосту этом ветер особо зол и колюч,

в облака проглядывает звезда.

Над башкой полно облаков – размотанных лент,

что дрожат туманом посреди бесконечной темени.

Феи здешних мест одиноки и пьют абсент,

запоздалых прохожих кружат в лабиринтах времени.

Что до города, то он надо мной наклонился

и мне объяснил – бери,

он сказал, что этот ключ подходит к любой двери,

даже нарисованной на стене.

Да, напарник, когда мы пойдём сюда по весне,

я её нарисую,

и дам тебе ключ,

и скажу тебе – отвори.

Отвори, скажу тебе, отвори.

4.

Что до нас, мой свет, то не спрашивай ни у кого –

ни у карт, ни у гадалок, ни у зачарованного кристалла,

потому что, если честно, то я боюсь одного –

невозможности изменить

то, что судьба нам нарисовала.

Потому что, если судьба выравнивает дороги,

бантиком завязывает узлы,

то мы с тобою – отчаянны.

Да.

И злы.

Потому что на любую судьбу есть приём –

вот лома навроде,

потому что мы с тобой не волки, но и не овцы.

Потому что если мы с тобой – ошибки природы,

то природе явно не поздоровится.

Потому что, когда мы с тобою берёмся за руки,

бытие начинает трещать и дымиться.

Потому что мы с тобой – если вместе –

сильнее, чем мойры и их спицы.

Потому что, сколько бы ни было шрамов на лбу

от знакомых граблей, – ты знакам плохим не верь:

потому что мы сами нарисуем себе судьбу

и в стене волшебную дверь,

и пойдём по судьбе – дорогой жёлтого кирпича,

и знакомая смерть выглядывает из-за плеча,

и большие звёзды горят над северным ветром;

только пусть в руке моей будет твоя – привычна

и горяча,

даже когда я за тысячу километров.

ЗА ПОЛГОДА ДО ВОЙНЫ

Алексею Журавлёву

Вчера обещали, что ближайшая мировая

Война начнётся уже на днях.

Две ракеты вылетели, завывая,

Небо над морем испуганно багряня.

Вчера в новостях начинали слухи ветвиться,

В комментариях писали, как вести себя при стрельбе.

Я, конечно, совсем дурная девица.

Я, конечно, вспомнила о тебе.

Думала о том, что, если бы всё распадалось,

Я тебя бы искала, если начистоту.

Я подытожила имеющееся как данность –

Оно, по большому счёту, свелось к коту.

Это при том, что, согласно мечтаньям детским,

Я планировала не испугаться и всех спасти.

Смерть страшнее втрое, если встречать её не с кем.

Вспоминай меня иногда на своём пути.

Потому что мы с тобой – из глины, огня и стали,

потому что они – из воды и ветра.

Потому что мы с тобой выгорели, устали –

от ушибов, ожогов, проеханных километров.

Потому что они – стекло, серебро, хрусталь и

симпатичные шляпки из тонкого фетра.

Потому что они не знают войны и смерти,

не ломали рёбер, не падали влёт.

Потому что у нас за спиною смеются черти,

раскалённым железом толкая вперёд.

Потому что мы с тобой догораем –

и они чуют эти огни.

Потому-то к нам вечно тянуться будут они.

НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ

Алексею Журавлёву

Питер, играй. Тебе не надо взрослеть*.

Здесь тебя не коснётся ремень или плеть.

Жизнь бесконечна – не надо выглядывать край.

Питер, играй. Пока ты можешь – играй.

Здесь Неверленд. И каждый каждому друг,

здесь только дети, и феи летают вокруг,

нет здесь ни школ, ни чиновничьих закорюк,

но, извините, я – капитан Крюк.

Недогерой, чёртов антагонист,

вечно встревающий, вечно тянущий вниз,

дети играют, а я прихожу мешать,

так неприятный кот разгоняет мышат.

Вечное детство, заколдованная страна,

верь в эту сказку – и оживет она,

домик под деревом, крылья бродячих фей,

так и живи, никогда, никогда не взрослей,

пусть оживает легенда под взмахом рук…

…но, извините, я – капитан Крюк.

Автор мне прописал однозначную роль:

я – отрицательный до мозга костей герой,

мне надлежит разрушать эту сказку, пока

держит клинок единственная рука.

Питер, играй. Никогда, никогда не старей.

Просто вокруг меня – тысячи малышей,

строятся домики их, голоса звенят,

и ни единого взрослого, кроме меня,

в этом огромном поле – во ржи, во ржи,

Питер, играй, не волнуйся и не спеши,

я отдаю приказ «вперёд» кораблю…

…просто у края пропасти –

я ловлю.

*       Мы с ним оба не любили образ Питера Пэна. Мы были взрослыми. Так получилось.

ИМЯ МОЁ – ЛЮБОВЬ

имя моё – печаль,

и эта печаль глубока,

как осенняя прозрачная

призрачная река,

на студёную воду падает пёрышко и плывёт

за холодный октябрь, не смотря вперёд.

имя моё – печаль,

я слышу, как яблоко в осеннем саду

срывается в траву, чтобы там гнить,

и над ним повисает паук, из брюха выпустив нить,

а яблоко лежит, и люди за ним не придут,

чтобы поднять, унести, варенье сварить,

так и лежать, и гнить.

имя моё – никто,

не дают таким ни домов, ни могил,

никто меня к людям не выводил,

никто меня не крестил.

нет у меня дома; если и был когда,

ничего не помню, в голове у меня вода,

а если был бы, то не знала бы ледяных пустынь,

собирала бы яблоки в рассветную стынь,

влажные, холодные от росы,

и варенье варила в вечерние бы часы,

когда тени подступают, стучат в окно,

а я варю варенье, мне не холодно, не темно,

носила бы длинные волосы и алую шаль.

имя моё – никто.

имя моё – печаль.

имя моё – любовь,

и я лежу на дне прозрачной реки,

запрокинута моя голова и руки легки,

и несёт меня иссиня-студёная эта вода

за чёрные леса, за далёкие города,

после выплеснет на берег, схлынет и отойдёт,

будут тебе и яблоки, и свечи под новый год,

будет тебе и дом, и убранная коса,

будут тебе долгие песни и звонкие голоса,

будет тебе варенье и синие небеса.

проступает на ладонях моих роса.

КОГДА Я ДУМАЛА, ЧТО УЕХАЛА НАВСЕГДА

Алексею Журавлёву

поговори со мной, поговори,

нет, не о том, что мечется внутри,

съедает, и терзает, и горит,

нет, не о том.

поговори, как небо над мостом

темнеет, отражает фонари.

светящиеся сумерки и дождь,

и мягкий свет, и в этом всем идёшь,

и максимум тебе двенадцать лет,

и мир сплетён из сказок и побед,

и пахнет выпечкой. и где-то есть твой дом.

и фонари сияют над мостом,

и ничего серьёзней в мире нет.

и листья отражаются в реке,

и колокольным звоном вдалеке:

всё будет хорошо – вовне, внутри.

и будут золотые октябри,

и будет к рождеству печёный гусь.

я не вернусь, я больше не вернусь.

поговори со мной, поговори.

Иди свободно. Пусть дурные сны

не будут мучить, по ночам снуя.

Пусть также не ударят со спины

и не обманут добрые друзья,

и будут пусть любимые верны.

Гляди же: начинается гроза,

взмывает ветер, облака клубя.

Иди свободно. Не гляди назад.

Пускай не держит прошлое тебя.

Да будут ясными твои глаза.

Иди. Живи. Влюбляйся и люби –

кого угодно, но не тех, кто боль

тебе несёт. Иди и не скорби:

там, за грозой – край неба голубой.

Да будут солнце и любовь с тобой.

Я говорю: люблю, люблю, люблю.

Я говорю: всё будет хорошо.

Лети, лети, подобно журавлю.

Озоном пахнет воздух. Дождь пошёл.

Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю.

Алексею Журавлёву

Я тебе пишу из чёрной зимы,

из огромной, но непроглядной тюрьмы,

я пишу тебе пожелать добра

и сказать, что всё хорошо:

было синим практически небо вчера

и, я думаю, будет ещё.

Это ад, мой свет. Я тебе пишу –

из посмертия. Вот что хочу сказать:

здесь неплохо. Я уткам вот хлеб крошу –

тут есть утки. Тут бывает гроза,

здесь бывает солнце (нечасто, да),

здесь бывают кафешки на вкус любой,

здесь бывают люди почти всегда,

говорят, что даже любовь.

Я пишу тебе, свет мой. Вот письма тут

плохо ходят, особенно к вам,

впрочем, верно, мои до тебя дойдут,

пусть шагают по головам,

по осенним листьям, по черным дням,

по огромной стране иной;

я пишу тебе кровью своей по камням,

и она процветёт весной.

И гудит, гудит подо мной

мост со сломанною спиной.

Говорю не о том; ничего, мой свет,

вот что важно, слушай меня:

ничего не бойся. На свете нет

ничего, что бы стоило дня,

проведённого в страхе.

Смейся, люби,

пока можешь дышать – дыши.

И не бойся ни тьмы, ни чёрной глуби,

ни подкравшейся в ночь тиши.

Пока ты живёшь – значит, смерти нет.

Ничего не достойно страха, мой свет.

До свидания, не вспоминай меня,

я желаю тебе в очаге огня,

и весной чтобы падать в густую траву,

и чтоб вечером – тёплый чай…

Будь подальше от мира, где я живу,

и, пожалуйста, не отвечай.

Морозный воздух да вымершие деревни,

иди своею дорогой, с неё не сворачивай.

Чёрным на сером проступают вокруг деревья,

голос у них под ветром глухой и вкрадчивый.

Ноябрь – это время отправляться

во внутреннюю Россию,

по земле, от травы очищенной, оголённой,

дойду, дойду и не обессилю

под созвездием Скорпиона.

Осень была легка, улыбалась тебе, вальсировала,

а потом затянула на чёрный безвыходный остров.

Ноябрь –это время любить одиноко и остро,

в плащ закутавшись для тепла,

беспредметно,

расфокусированно.

Любить всех тех, о ком давно не вспоминал и не думал,

кого увидел впервые,

пришёл ноябрь – и ветром холодным сдунул

пыль от обид.

Остались запахи дымовые

от горящих костров, опавших листьев,

земли обнажённой,

остался воздух – морозен и кристально прозрачен.

Иди, оставляя лишнее нищим и прокажённым,

туда, куда не дошёл бы живым и зрячим.

воздух кажется влажным после огня и пожара,

по солёному снегу бежала, долго бежала,

упала в него лицом: «не надо мне вашего неба,

мне б отдохнуть немного, мне полежать бы, мне бы

пару минут никого не звать, никуда не мчать,

пару минут успокоенно помолчать».

безнадёжность целительнее времени и таблеток,

безнадёжность страшна и правдива, удар ее меток,

глаза у нее – как у Девы Марии с иконы,

что висела у меня над кроватью в детстве.

безнадёжность спасает умирающих и влюблённых,

целует в лоб и шепчет: «теперь мы вместе».

воздух холоден, как влажный платок при температуре.

«мама, я заболела? почему я лежу на бордюре?»

бежала-бежала, из-за синей реки, из-за брянского леса,

и луна была подтаявшей и белесой,

больше некуда стало бежать, лежи теперь в снег

башкою.

господи, какое же это счастье.

счастье какое.

россыпью розовых звёзд, золотых комет

ангел безнадёжности приходит в нужный момент,

неизменно – в нужный момент,

он приходит к тем, кто безнадёжно неизлечим,

открывает окно в больнице, показывает, что почём,

мы кричим, мы всегда кричим

под его ледяным мечом,

корчимся, пока мир не становится неразличим,

потому что жить дальше не видно больше причин.

а потом становится больше не больно,

и голос слышится огневой:

«поднимайся, теперь ты воин господа твоего».

боль моя, свет небесный, пребудь со мной,

проведи меня через ад, пустыню и зной,

ибо их пройдёт, чтобы снова выйти на свет,

только тот, кто точно знает: надежды нет.

твёрже камня его нутро, и к любому бою,

и к любым препятствиям он готов.

да пребудет со мной безнадёжность моя.

и с тобою.

ныне. и присно. и во веки веков.

безымянная радость моя, бесконечный свет,

я пишу, ибо слишком много букв в моей голове.

я не знаю, что есть любовь, кроме бесконечного

разговора,

заполночного спора,

бесконечного диалога, сказки, что сказывается

нескоро,

буквами, словами, касаниями рук и волос.

любовь есть хорал, бесконечен и двуголос.

и сейчас я одна, но я с тобой говорю,

это то, что дарит мне силы пройти по этому январю,

я молюсь деревьям, людям и небесному всевидяще-

му царю,

и я вижу дорогу, она серебряна и лилова.

больше нет у меня ничего, кроме слова.

и любовь моя – это слово,

и слова сплетаются в красную, нервущуюся нить,

выстилающуюся дорогой.

всё, что есть на свете – это повод для диалога,

это повод молча и бесконечно с тобой говорить.

Мне казалось, что мир этот создан из стали,

а я – из ветра, солнца и пыли.

Я всегда хотела, чтобы меня любили,

но они меня распинали.

Я была хорошая дочь и почти жена, но

из меня не выходило хамелеона.

А теперь я лежу на дне океана,

и его вода фиолетова и солёна.

Наверху ветра барашки волн теребят.

Я – моллюск, и спираль моя уходит в себя,

бесконечно свиваясь кольцом, уходит в себя.

Я была Лилит и Снежная Королева,

и со мной ходили в поход и ходили налево,

и меня на коленях просили никуда не деваться,

и впервые убили, когда мне исполнилось двадцать,

я смеялась над миром, а он оставался суров.

Я была человек и женщина, я была молоко и кровь.

А теперь я – моллюск, я – доисторический аммонит,

тот, что память эпох на раковине хранит,

надо мной океан лежит и рыбьи плавают особи.

Надо мною – толща воды,

подо мной – песок и гранит,

Господи, как тихо.

Ты слышишь, как тихо,

Господи?

Алексею Журавлёву

я ничего не прошу, не умею брать,

впрочем, давать не умею тоже; мой брат

мне говорил, что я пустая внутри,

все, мол, живые, а на меня не смотри,

мол, подменили в роддоме, лесную тварь

дикие духи подбросили, словно встарь.

я не умею брать любовь у людей,

я не даю её и не прошу о ней.

в комнате пусто, за окнами – синий шум,

я ничего, ничего у тебя не прошу.

будь где угодно, я выдержу, не беда,

только запомни: какие б ни шли года,

не умирай, пожалуйста, никогда.

не умирай никогда, никогда, никогда.

ТЁМНЫЙ ПЕТЕРБУРГ (ГОРОД МЁРТВЫХ)

На Городе Мёртвых уже проступала осень,

когда я приехала. Бледная паутина

поблекшего солнца тянулась тонко и длинно

по паркам, полным берёз и сосен,

по узким улицам с домами из прошлого века,

каменным, рассчитанным на холодные зимы.

На вокзале была толпа. Не было ни одного человека.

Я посмотрела на свои руки и увидела,

что они прозрачны,

что я сама теперь стала неотделима

от этих чёрных мостов и от этих мрачных

церквей, в которых ни радости, ни прощения.

Я поселилась в комнате на углу, и ветер всё время

в щели

задувал. И я сначала пыталась бороться,

не забывая, какой я была, и как всходит солнце,

но были вот эти изогнутые мосты, и худые ветки,

и большая река, залитая жидким свинцом,

и каналы, из которых смеялось мое лицо,

отражённое водами, и там становилось заметно,

что мой тёплый живот под курткой насквозь пропорот,

что в него затекает холод

и мертвый город.

По Лиговскому проспекту ездили не машины,

а живые чудовища, обтянутые гладкой кожей,

говорили, ночью им лучше не попадаться: душили

и пожирали случайных прохожих.

На меня такая, впрочем, набросилась белым днём;

вовремя оттащили.

Я прожила здесь год и вряд ли отсюда уеду.

Кстати, это неправда, что я тебя позабыла.

Просто продираться сквозь память – как идти

по тонкому следу

через болото, полное ила.

Просто, когда я пытаюсь вспомнить – лицо, улыбку, –

не могу пробраться через чёрные эти мосты,

через большую реку.

Город Мёртвых стоит на кровавых болотах. Зыбко

и невозможно здесь жить человеком.

РОЗЫ И ШПАГИ

Некто Р.,

прожив почти сорок лет,

в юности бывший одним из лучших

фехтовальщиков по стране,

из-за травмы, понятно, вышедший весь в тираж,

вылетевший в кювет,

сильно пивший к концу, в одиночку и в тишине,

в общем, некто Р., злоупотреблявший вином и кофе,

погибает в случайной, скажем, авиакатастрофе.

Некто Р. понимает, что перед ним – не рай и не ад.

Перед ним – его старая школа, а ему, похоже, сем-

надцать снова.

Школа, брошенная за полгода до выпускного,

твою мать, думает некто Р., твою мать,

и руки его дрожат,

и губы его дрожат,

и листья вокруг летят,

потому что осень,

самая пора умирать

и возрождаться. Некто Р. проходит к воротам,

в последний раз обернувшись, чтобы запомнить,

что там:

трупы, обломки, поднимается дым.

Ничего достойного.

И дверь захлопывается за ним.

*

Если так посмотреть, то он не существует нигде.

Тем не менее, он существует. Ему семнадцать,

у него голубые глаза.

В коридоре он встречает, к примеру, некую Д.,

школьную любовь, которой об этом не рассказал,

которую, как нам подсказывает сюжет,

не получалось забыть дохренадцать лет.

Потом, конечно, забыл, так как это мистика,

а вовсе не мелодрама,

вот она стоит перед ним, знакомая

до каждой родинки или шрама,

несбывшаяся судьба, ожившее чудо,

и говорит: «Привет. А я и не знала,

что ты вернёшься оттуда».

*

Если так посмотреть, то его и правда не существует,

если так посмотреть, то это похуже ада,

но вокруг него – мир, и в окнах закат рисует

розовые разводы, и вдали гудит автострада,

и всё это похоже на жизнь, и другой не надо,

и только мёртвая роза с осыпающимися лепестками,

мёртвая роза у него в руке,

мёртвая, словно он,

холодная, словно вода и камень,

словно осколок, застрявший в виске.

И она говорит:

«Никто ведь не возвращается;

ты ушёл – и я думала, ты пропал,

как все те, которые уходили,

что пытались искать за стенами нездешнее какое-то

счастье,

словно им не хватало окон,

розовых полей,

облаков на шпиле».

И тогда он, кажется, понимает, и хочет обратно,

за ворота светлого

школьного их двора, но

нет ничего за пределами – только холод и облака,

и еще вот эта мёртвая роза в ладони,

рассыпчата и легка.

И она ещё говорит:

«Пойдём,

я согласна с тобой помириться».

Он не может вспомнить причину ссоры,

но вспоминает лица

тех, кто был тогда рядом,

кто сейчас обступает его кольцом,

хоть одно бы увидеть

изменившееся лицо,

повзрослевшее здесь лицо.

Он глядит назад,

и не помнит, где это – назад.

Осыпается роза в ладонях,

ничего не стучит внутри.

И она говорит: «Пойдём,

надо столько тебе рассказать,

тебя ведь не было долго,

кажется, два месяца

или три».

Запах бензина и красных болезненных листьев,

слои тёмно-синего, чёрного и цветного

воздуха – тяжёлого и плотного. Лица

в нем становятся незнакомыми. Слово

и время искажаются в этом пространстве.

Мы – глубоководные рыбы, мы в нём существуем,

на ощупь научившиеся пробираться

по бескислородным уличным струям.

Мы – глубоководные. В нашей внутривенной воде

не обнаружено крови. Впрочем, тепла нигде

нынче не обнаружишь. Абсолютно не странно:

это октябрь,

это дно

Санкт-Петербургского океана.

Это – практически дно, но всё же есть что-то ниже.

Если бы рыбы могли говорить, то я бы сказала: мы же

могли бы быть кем-то другим. Ты – человеком, вроде,

а я – для тебя котом: из тех, кого вечно волнуют мыши,

бабочки, птицы за окнами; но всё же –

весьма пригоден,

чтобы лежать на коленях, мурлыкать в ухо,

чтобы не океан, а тепло и сухо.

То есть, вряд ли коты умеют намного больше,

но я не думаю, что больше было бы нужно.

Какой здесь холодный ветер, и огни холодные, боже,

я думала, мы на дне, но можно спуститься глубже.

В темноте – огни до самого горизонта.

Я могла бы быть котом тебе, это был бы не худший

из вариантов.

Я была бы бесполезным котом, но всё же довольно

милым;

впрочем, и из тебя человек получился бы странным.

И я бы сказала тебе, если бы я говорила,

но нет ни единого слова на дне

Санкт-Петербургского океана.

Только листья, которые тронул уже иней,

выпадают из-за пазухи, из карманов, из капюшона

и плывут по струям улиц тёмным и синим,

и касаются белых пятен лиц отрешённых.

КРАСНОЕ

Лес – берёзовый. По осени особенно светел,

из-за этого кажется безопасным. Ветер

здесь практически не встречает препятствий.

Кажется, что не может – никаких бедствий,

но мне всё время кажется, что раздастся детский

смех, и кто-то нездешний из-за поваленных веток

выйдет и скажет: «Здравствуй».

Так что бродящий здесь должен быть храбр.

Вечером особенно чувствуется октябрь.

Старое дерево смотрит коричневыми глазами

бледных поганок, что кожу его взрезают.

Воздух пахнет сыростью, словно рядом река,

но её не отыщешь, хотя близка.

Это словно из учебника русского языка:

что нам хочет сказать природа?

Говорить не хочет природа.

Между листьями – чёрная выстывшая вода.

Я удачно вписываюсь сюда

в роли бродячей помешанной (например).

*

Одиночество – это внутренний зверь.

Внутренняя гончая из ада, господень пёс,

который неустаннейше подгоняет нас.

Из травы и листьев бетоном пророс

некий заброшенный бункер. На нём нарисован глаз

и написано: «Всем нам нужна свобода».

Здесь кто-то пил неплохое вино и пиво

и, не думая о законах продолжения рода,

любил ближнего (наблюдаем также презервативы),

вероятно, полагая себя свободным,

полагая себя счастливым.

Я полагаю, что это красиво.

*

Я люблю, когда красиво. Это всё, что мне остаётся.

Прозрачный лес совершенно лишён солнца.

Земля черна и влажна. Её обнимают корни,

прорезавшие её же.

Давайте что-нибудь скажем

о том, что любовь без боли – как фильм без попкорна

(скажите, читатель ждёт уже рифмы «порно»?).

В общем, связаны – тысячей и тысячей архетипов,

как, например, вот эти грибные полипы,

с древесной кожи глядящие слепо.

Или как виноград к бетону приник.

Или вот как омела на ветках голых, высоких,

нахально зелёная, чужие пьющая соки,

неспособная жить без них.

*

Когда-то, когда я была ещё тёплой и смелой,

мы вот так стояли с тобой под омелой,

тринадцатого или четырнадцатого апреля,

в году тринадцать.

Нам ужасно хотелось поцеловаться.

Было солнечно. Было светло и грязно.

И где-то страшно: будто остаться рядом

не просто не надо, а смертельно опасно.

К тому же, было холодно и пора возвращаться.

Говорят,

поцелуй под омелой приносит счастье.

*

С тех пор меня, кстати, никто никогда не любил.

Ну, то есть, говорили, что любят, но не любили.

Я стала городской сумасшедшей, плоть от плоти

травы и пыли,

я оставила что-то там, под омелой, в апреле,

посреди тополей и рябин.

Что-то, что заставляло влюбляться, плакать

и бить морды,

а потом и вовсе переехала в мир мёртвых.

Говорят, у тебя сложилось всё лучше, и если правда,

то я, безусловно, рада.

*

Кстати, о рябинах. Этой осенью они особо

красны на фоне серого и прозрачного,

словно задались целью напомнить любому зрячему

о том, как безжизненна и бледна природа.

И ещё – виноград, обнявший бетонные стены,

ещё не засохший. Он тоже упрямо бордов

и упрямо нежен. Возможно, поэтому здесь

так много следов

жизни, что, против всех законов осени и холодов,

яростно бьётся в венах.

*

В городе, где было жарко, жёлто и красно,

я видела другую надпись. Она гласила:

«Никому просто так не даётся свобода».

Это ложь. Она всегда рядом с нами, внутри нас, но

мы с ней боремся, пока остаются силы,

это прописано на уровне генного кода:

жажда любви, тепла, продолжения рода,

жажда принадлежать – и чтобы принадлежали,

и ласкать, и жалить,

ну какая уж тут свобода, господи, какая свобода.

*

Холод заставляет ощущать тело,

и я ухожу. Твой призрак идёт за мной,

вероятно, тоже оставшийся под омелой

той бесстыдной влажной весной.

Хлюпает он чёрной водой,

шелестит он мёртвой листвой,

идёт по гнилой траве

за мною, всегда за мной.

ТРИ СТИШКА ПРО ОСЕНЬ ДЛЯ ЯНКИ САЛЮТ

Первый стишок про осень

имя этому времени

коричневой голой земли,

надвигающихся дождей, черноты вдали,

имя этому времени никто не назвал;

где-то после октября,

может быть, ноября,

раньше зимы:

провал

в огромный простор и холод,

в тёмную синеву,

в коричневый цвет смертности,

что окрасил листву,

в мокрую,

побуревшую,

догнивающую траву.

*

земля обнажается,

оголяя кости свои,

каменные ребра торчат из неё.

в тёмно-синей воде виднеется спинка змеи,

тёмно-синие горы погружаются в забытьё.

где-то тут бродят

заблудившиеся бродяги и дети,

огромноглазы, светлы, немы:

где-то

между ноябрём

и самым началом зимы.

Второй стишок про осень

благословенны те,

кто гонит домой стада –

таков заведённый порядок:

не нами, давно, всегда.

вернётся пастух и пахарь,

вернётся с войны солдат.

и будет встречен с порога

любой, кто домой пришёл,

и в доме, где светятся окна,

сядет за крепкий стол.

*

и трижды благословенны

те, кто в осенней мгле,

по этим коричневым листьям,

по чёрной влажной земле

идут, не ведая дома,

лампы и очага,

идут по одной дороге,

что холодна и нага.

руки у них землисты,

лица у них серы.

невдалеке от обочин

они разводят костры.

Третий стишок про осень

по большой размокшей дороге

идут дети,

и небо

застыло над ними.

мох и вода вокруг,

и ещё ветер.

каждый из них

не помнит своё имя.

каждый из них

не видит своё лицо

в лужах или ручьях,

в воде проливной.

дети,

не нашедшие матерей и отцов,

дети,

не нашедшие дорогу домой.

*

красные пальцы у них,

драны карманы у них,

бледные губы у них.

и каждый, каждый из них –

один на своём пути,

один в своей темноте.

и долго ещё идти?

о, долго ещё идти!

дорога их все мокрей,

и листья лежат на ней.

и листья лежат везде.

и листья лежат

в дырявых карманах их,

и вода

в ботинках рыжих худых,

и камни и мох растут у них на пути,

и в глазах застыло холодное

недо

йти.

и однажды,

сойдя на обочину,

они разводят костёр,

и огонь его красен

и греет мокрые пальцы их,

и видят его

из домов, что на склонах гор,

из домов за стеною лесов густых.

кто ты, бродяга, идущий по сумеркам ноября,

кто ты, чьи волосы капельки серебрят,

кто ты, ступай же, вот наш костёр,

этой ночью он будет твой,

а наутро найди свой дом и ступай домой.

вот они сидят и поют,

и огромно небо, и горы лиловы.

песня их – без единого звука,

единого слова.

вечер поднимается темнотою вверх, словно чаинки

со дна,

в середине февраля нежданно-негаданно приходит

весна,

и растрёпано ее небо, и земля обнажающаяся черна.

я расту из этой весны кособоким снеговиком,

я учусь быть травой и птицей, котенком, листком,

жуком,

я учусь забывать, кем была я, и кем я буду потом.

я хочу быть никем, дождинкой в дожде,

листком на ветру,

я рождаюсь утром, а вечером я умру,

и опять появлюсь поутру,

я хочу не бояться, не думать, не вопрошать,

только чувствовать и дышать.

не задавай вопросов, не бейся в стены, не замирай,

слушай, как стучат дождинки и как грохочет трамвай,

трогай мокрые ветки, и землю, и подоконника край.

стань травой, и землёю, и ароматом цветка.

и душа твоя будет четырёхлетня, улыбчива и легка.

так любовь, очищенная от жажды,

становится полноводна и глубока.

МАРТ 2014 ГОДА

Он не приехал, и в Питер пришла зима.

Снег в середине марта засыпал крыши;

и прошлогодние травы, что выцветше-рыже

в небо смотрели; и замершие дома.

Я по утрам проходила мост над Невой.

Много смотрела на волны. Думалось смутно.

Позже я вспомню – и расскажу кому-то:

эта весна была последней весной.

«Радость моя, не гаснущая во мгле,

неудержимое солнечное сияние,

будь – ибо что есть светлее и постояннее?

Будь – ибо что ещё стоит, чтоб жить на земле?»

Так я молилась о солнце и о тепле

в марте холодном и зимнем последней весны

перед пришествием голода и войны.

А она была лучше всех на свете – златокудра, улыбчива, весела, и её любили коты и дети, даже злые тётки – такой была. Вспоминаю – где-то под сердцем тошно, так тягуче позванивает струна… Не её вина заключалась в том, что не любила меня она. Было тихо в лесу, шершаво и сухо, лунный свет на листья лег, серебря. Я пришёл к кошмарной седой старухе в ночь на первое ноября. Я сказал: бери, что тебе угодно – я хочу, чтоб стала она моей. Остро пахли листья. Во тьме холодной всё мелькали блики теней. Засмеялась старуха, захотелось согреться, за окном закаркало вороньё. И сказала ведьма: «Отдай мне сердце. Дай мне сердце – и ты получишь её». Я её любил, как её любил я: не сказать, не спеть и не позабыть. Если б мне тогда предложили крылья, я б от них отказался, чтоб с нею быть. Выходили из ада черти на выгул, в доме серой пах застоялый дым. Я открыл свои ребра и сердце вынул, и стекала кровь по рукам моим.

И алела нагревшаяся жаровня, и забулькало сердце в котле сильней. Обещала ведьма, что станет ровно через год возлюбленная моей.

Вот и снова конец октября. Осколок

света лунного – дальше тьма.

Поднимаются птицы в деревьях голых.

Наступает чёрный Самайн.

Наступает время, когда из тени поднимаются духи и мертвецы, наступает время страшных свершений, закрываются двери, горят рубцы. Я иду к тебе, я иду, родная, я сейчас иду за тем, что моё, мне уже никогда не увидеть рая, но ведь есть Самайн – и кричит вороньё, возвещая скорую нашу свадьбу, возвещая радость – и я иду, и дойти, дотянуться бы и обнять бы, ну а всё остальное – гори в аду. Никакая дверь не станет преградой. Я люблю тебя. Догорает свеча.

Я иду, родная моя. Ты рада?

Не беги. Не успеешь. Встречай.

Встречай.

Ничего не бойся, мой свет, мой мрак, моя пропасть

бездонная в тишине. Я иду за тобою – да будет так,

распрямляются травы, словно во сне. Я иду

за тобою, сова кричит, пахнет горько полынь,

холодит роса, я – твой меч надёжный и крепкий

щит, ты поверь – случаются чудеса.

Ничего дороже на свете нет твоих ясных глаз, твоих

тёплых рук. Потому иногда отступает смерть, мой

учитель первый и верный друг. Потому зарастает

в боку дыра и из лёгких выходит тина с водой,

потому-то я и встаю с утра там, где ты оставил меня

с бедой. Потому-то я иду за тобой.

Ни коварный враг и ни хищный зверь не взойдут

в эту ночь на твою тропу. Что же ты запираешь

покрепче дверь, что же руки дрожат, лихорадит

пульс? Что с опаской всматриваешься во тьму,

словно нынче лицо моё нехорошо, словно синяя

тяжесть прошла по нему, словно на боку не сошёлся

шов? Колокольцы у двери твоей звенят, отражая

в косяк тяжёлый удар – словно ты увидел вдруг

не меня, а какой оживший ночной кошмар.

Ничего не бойся: светит луна, с Млечного Пути

чудо-птица поёт. Я иду за тобою, тропа темна,

но кто верит – тому дорога вперед. Расступаются

призраки. Как во сне, исчезают тени недобрых

людей – ни один не заступит дорогу мне, потому что

я любого страшней.

Ни полночный зверь, ни крепкий замок –

не преграда тому, кто прошёл сквозь тьму.

Я найду тебя через сто дорог.

Улыбнусь и накрепко обниму.

Неожиданно лампа тухнет, тут свечу бы достать

быстрее. Джимми семь, он сидит на кухне,

прижимаясь щекой к батарее. Джимми – взрослый

и умный парень, не боится один оставаться, пыль

протёрта и супчик сварен – ну чего тут теперь

бояться? Джимми правда совсем не страшно –

ни собак там и ни бандитов.

Только страхом больным и влажным он боится

зеркал разбитых.

Там из каждого из осколка смотрит Джиму в глаза

двойник, у него не глаза – иголки, у него не улыбка –

крик, он к стеклу с улыбкой приник – мол,

я спрятан, но ненадолго. Шепчет рот – изломанный,

рваный – «все равно меня пустишь ведь…»

Джим завесил зеркало в ванной – так, на всякий,

чтоб не смотреть.

Впрочем, мама приходит рано, просит больше

не делать впредь.

Джиму тридцать через неделю, он опять сидит

на полу – чёртов холод ползает в теле, словно

капельки по стеклу. Джим жалеет, что нет

пистолета – отстреляться от сентября. Будет лето,

индейское лето, – потеплеет, и всё не зря.

Вот тогда-то его согреет – будет солнце, и все дела…

Джим прижался щекой к батарее, и завешены

зеркала.

Джим боится зеркал и ночи, отраженья в тёмной

воде, Джим подушку терзает в клочья и не видит

дома нигде. Джим не верит в тепло и лето, шепчет –

злой, усталый, хмельной: «Мама, мамочка, где ты?

Где ты? Приходи поскорей домой». Шепчет ртом –

изломанным, рваным; страх тяжёл и неудержим.

Занавешено зеркало в ванной,

там глядит на него незваный

семилетний испуганный Джим.

НЕМНОГО О ТВОРЧЕСТВЕ

Вилли был не из тех, кто послушен –

это, можно сказать, мораль,

убегал в темноту с девчонками,

мать не слушался, дрался, врал

и бренчал иногда на струнах,

мать вздыхала, а Вилли пел.

Про него говорили – мальчик и хорош бы,

да скороспел.

Мать, бывало, ему говорила:

ты же душу продашь свою

за свои неказистые песни, что лесному поёшь зверью,

только слушай, мой мальчик, слушай:

если бродишь в полночной тьме,

никогда не танцуй, сыночек,

с теми, кто живёт на холме.

Даже если их встретил ночью, если шёл домой наобум,

не кружись в этой чёрной пляске,

что съедает душу и ум,

потому что сгоришь без остатка, потому что не по нутру

танцевать человеку со смертью

в ледяном октябрьском ветру.

Вилли было семнадцать, точно,

и октябрь шёл на излёт,

он поспорил с собой, что станет знаменитым или умрёт,

ночь была холодна, и осень приближалась уже к зиме,

он пришёл танцевать с другими –

с теми, кто живёт на холме.

Что есть вечность, и что есть жизнь,

и что есть небытие,

если ноги горят от танца, если музыка в волчьем вытье,

если душу продать в семнадцать есть пустяк,

не думай о нём,

если плавится мир от того, что

ты сейчас танцуешь с огнём.

Он ушёл живым поутру, ну а вскоре стал знаменит,

разошлись по стране его песни,

он же стал и богат, и сыт,

ноги в пляс его рвутся, только

Вилли помнит в любой кутерьме:

никогда не танцуй, ты слышишь,

с теми, кто живёт на холме.

В первый раз повезло, а дальше…

Год проходит, несколько лет.

Только встретил девчонку Вилли,

ту, что краше на свете нет,

сам он звонче звучал, как песня,

под ее нетяжёлой рукой,

только замуж не хочет, дура,

что поделать с нею такой.

Тонет, тонет октябрьская ночь,

словно лист в ледяной струе.

Что есть вечность, и что есть жизнь,

и что есть небытие,

Вилли снова танцует, пламя рвётся

в лиственной бахроме,

Вилли снова танцует – к чёрту –

с теми, кто живёт на холме.

Он женился, и снова годы,

бесконечный бессонный день,

ноги в пляс его рвутся. Трудно,

тут попробуй-ка совладей,

не рискуй, не ходи по краю, заглуши серебро в крови,

наступи-ка на горло пляске, человеком тут проживи.

Ну, чего неспокоен, Вилли, –

слава, деньги, и вот жена,

только плоть изнутри человечья

танцем огненным сожжена.

На излёте холодной осени, к окончанию октября

он идёт, спотыкаясь, в лес, не смотря назад,

не смотря.

Говорю же, сказка простая, вот завязка, а вот мораль:

ни к чему танцевать со смертью;

бедный Вилли, нам очень жаль,

это пламя больше не жжётся –

холодит, как алый кристалл,

и когда закончился танец,

Вилли лёг и больше не встал.

Будь хорош, не ходи по краю, не ищи неровных путей,

пей по праздникам и женись, заведи себе двух детей,

не торгуй душою за песни, не ходи по осенней тьме,

никогда не танцуй с теми,

кто

живёт

на холме.

–  Вики, здесь ветер с севера, Вики, красна рябина,

Вики, большое дерево тянет ладони длинно.

Тут есть живая краска, серая с ярко-красным.

Выбирайся из вязкой тьмы в этот раз к нам.

Вики, я жгу костёр, Вики, идет Самайн, Вики,

с каких это пор ты не приходишь к нам?

Вики, иди сюда. Вспомни меня, Вики. Тонкая

корка льда. Холод – но мы привыкли. Яркий мазок

рябины, тонкий жёлтый листок. Вечер глубоким

синим красит юг и восток. Вики, в этот ноябрь,

в этот холодный дождь ты далеко, но я

зову тебя. Ты придёшь?

Из темноты земли, из ледяного нутра она

выбирается, и – сморщенна и стара. Череп –

её лицо, кости – пальцы её, чудом только кольцо

не падает на гнильё. По городам и садам, между рощ

и полей, она, страшна и седа, идёт. Никого смелей

нет на её пути – все уходят домой, все-то бегут уйти,

не видеться с ней одной.

–  Вики, костёр готов и отступает тьма. Ты любила

котов и старенькие дома. Умела – прикус губы

и хохот нездешний влёт. Ты умела любить. Смерть

отойдёт, отойдёт.

Сёла и города спешат отступить от неё. В глазах её –

пустота. Плоть её проклята. Но, – стара, несыта –

всё же она поёт. Слепо бредёт на голос и на тепло

костра – через поля голые и через хутора.

–  Вики, иди сюда. Я разливаю грог. Слышишь,

ревут стада – будет хорошим год. Кто бы ни врал

в лицо, но на руке моей всё же твое кольцо. Вики,

ты есть. Мы есть.

Плоть у неё с лица отваливается, как глина. Шаря

глазами слепца, она идёт под рябиной, мимо

ревущих стад, мимо больших дерев, мимо летит

листопад, мгновенно побагрянев. Молча она идёт,

чуя тепло и звук.

–  Вики, ты здесь? Я – вот! Вики, сверни на юг!

Пять шагов до костра – плоть прирастает к пальцам.

Если ты умер вчера, то не время бояться. Четыре

шага – она видит ещё с трудом. Осень вокруг

сильна, листьев холодный ком гонит к её ногам.

Три шага ей до костра.

–  Вики, я всё отдам, чтоб ты пришла. Пора!

Делает шаг вперёд. Прекрасней её нет. Вновь

молода, и вот за нею струится свет. Слева журчат

ручьи, тень на провалах щёк.

И обнимает. И

крепче.

Ещё.

Ещё.

Осень перевалила за середину, стали рельефнее,

чётче, темнее дома. Сумерки раньше, и красит

лиловым и синим их подступивший Самайн. Стали

слышнее шорохи: ветер лижет окна, где-то звенят

бубенцы тугие.

Близится время, когда становятся ближе

наши за грань ушедшие

дорогие.

Мёртвые – это не те, кого нет совершенно.

Мёртвые – это те, кто ушёл далеко – так, что

уже не достанешь во тьме замшелой. Канешь,

погнавшись, в туманное молоко. Кто-то – из тех,

за кого уже пьют без звона, кто-то однажды ушёл,

не вернувшись назад. Кто-то, вроде, и ходит, но –

незнакомы, неузнаваемы больше его глаза.

…

Эрик четвёртый год уже ходит в чёрном.

Эрик четвёртый год говорит друзьям:

«Рэй умерла. Я тогда за каким-то чёртом

уехал на день. Во всём виноват я.

Я, возвратившись, искал её две недели.

Понял не сразу, что больше её нет –

только когда рыдал у её тела,

влажные листья по ветру летели, летели,

в воздухе оставляя свинцовый след».

Эрику рекомендуют таблетки, йогу,

кто-то нашёл для него недурного врача.

В общем, считают, что справится понемногу,

вроде полегче стало, не так горяча

эта тоска в глазах – пошёл на работу,

даже какая-то девушка вроде была.

Рэй? Танцевала в каком-то клубе в субботу,

что ей случится, конечно, не умерла.

Эрик всё пьёт да глядит на её фото, где у неё в глазах

густая смола.

…

–  Нет тебя больше, нет тебя в этом мире, нет –

я четыре года искал и звал, по подземельям метро,

коммунальным квартирам, даже спускался

в какой-то чёрный подвал. Нет тебя, нет. Я видел

твоё тело. Видел твой умерший остекленевший

взгляд. Милая, я за тобой бы спустился в ад –

кто бы лишь подсказал мне, как это сделать.

…

Красные листья летят по чёрным дорогам.

Ветер поёт под окнами, ищет щели. Умерших

и ушедших – не кличь, не трогай, пусть они будут

в покое своем священны. Разве что в ночь Самайна

зажги свечу им, на ночь в бокале оставь вино. Так

они, может статься, тебя почуют и поглядят недолго

в твоё окно.

–  Холодно. Что-то жуткое в заоконье ходит и ходит,

скребётся в окна мои, плачет, рычит, стучится,

воет и стонет, и источает запах гнилой земли. Рэй,

приходи ко мне – поболтать, согреться, да, по вот

этому призрачному лучу.

Рэй, посмотри. Я взял своё сердце и из него

сотворил для тебя свечу.

…

– Милый мой, я пришла. Я уже стучу.

И горят огни в нежилых домах,

из деревьев гнилых вытекает сок.

Никогда не ведай, что значит страх,

только знай, что есть путь, и что он далек.

Я иду через Самайн, держа свечу.

Этой ночью мёртвых выпадет снег,

принимая осенней земли дары.

Кто бредёт сквозь поля – да от века в век?

Кто бредёт по лесам, зажигая костры?

Я иду через Самайн, держа свечу.

На полях земля поедает траву,

на колах у домов стоят черепа,

и идёт ноябрь, принимая листву,

словно дар, и походка его слепа.

Я иду через Самайн, держа свечу.

Если вышел из дома, не бойся тех,

чьи с полей доносятся голоса,

чей с могил доносится тусклый смех,

чьи ладони простёрлись по небесам.

Ничего не бойся. Я подсвечу.

Я иду через Самайн, держа свечу.

РАЙДО

другое измерение начинается у вокзала,

что-то вроде предбанника к телепорту.

механический голос, запах пива и сала,

турникет за спиной отрезает к чёрту

прошлую жизнь: работу, друзей немного,

дядечку с рюкзаком и куском хот-дога.

начинается твоя дорога.

мечутся птицы, словно небо на них упало,

мраморный пол в сероватых пятнах.

никогда не верь билетёрам вокзала,

что предлагают купить обратный.

никогда не верь, что уехавший поезд –

тот же самый, что прибудет на эту станцию.

отправляйся в свой бесконечный поиск,

раз не сумел остаться.

ты уже не сумел остаться.

дай же, боже, каждому из уезжающих

бутылку воды и музыку в плеер,

никакой чтобы памяти жалящей,

ни о чём, ни о чём не жалея,

ехать через леса и болота,

подпевать наушникам, ждать чего-то,

запоминая это северное лето,

ощущенье полёта,

поток неясного света.

слушать, как чайный стаканчик звенит о блюдце.

никогда.

никогда не вернуться.

ТУРИСАЗ

человек сидит у ворот.

человек кого-то зовёт.

темнота, темнота, пустота,

не видать во мгле ни черта.

ни святого тебе петра,

и ни пуха, и ни пера.

человек говорит: прости.

я устал и сбился с пути.

я так долго шел за тобой,

что уже не вернусь домой.

человек говорит: прикинь,

там осталась небесная синь,

там осталось вино, шашлыки

и июньский шелест реки.

человек сидит у ворот,

человек зовёт и зовёт.

перед ним протянулась черта,

за которою темнота.

человек говорит: я искал

среди сотен тысяч зеркал,

среди гнева и среди лжи,

ну хоть что-нибудь мне скажи.

человек стоит у ворот.

человек шагает вперёд,

человек шагает во тьму

к безвозвратной чёрной черте.

к отражениюсвоему,

отражению в темноте.

ХАГАЛАЗ

Так приходит гроза, так приходит цунами,

так сгущаются тучи на небе рваном.

Я влюблялась дважды,

и оба раза я приходила разрушительным ураганом.

Я влюблялась так, что зашкаливал счетчик Гейгера,

что срывало крыши у соседних зданий,

становился мир вокруг нас всё обнаженнее,

всё первозданней.

Я влюблялась дважды, и оба раза – всесокрушающе

и зверино.

Я влюблялась так, что их мир распадался,

становился голой пустой равниной.

Так приходит торнадо, смывая к чёрту все застройки,

грязный людской муравейник,

так из тёмных углов паутину и грязь

выметает Господень веник,

не останется скрытых мест – ни мышиного лаза,

ни узкой щели.

Так является страсть моя – сокрушительное очищение.

И когда смывала всё к чёрту ледяная нерассуждающая

вода,

оба раза на голой равнине потом вырастали прекрасные

города,

где цвели сады и играли дети, и быки паслись,

бубенчиками

звеня…

Оба раза они становились счастливы –

разумеется,

без меня.

ФЕХУ

коль просишь, так получай –

кому домашний очаг,

кому во поле цветы,

кому глоток теплоты.

кому скотину в хлеву,

кому небес синеву,

кому жар-птицу в ладонь,

кому в маяке огонь.

воздастся мне и тебе,

и каждому по мольбе,

и каждому по тому,

что прогоняет тьму.

кому дорожка луча,

кому у окна свеча.

УРУЗ

И в мускулах под кожей у земли,

тяжёлой кожей серого асфальта,

рождается движенье, и вдали

сильнее пахнет степь, гудят шмели,

а город тяжело и триумфально

движенье начинает.

Корабли

его, вздохнув, уходят от причалов,

и самолёты – в небо. И под ним

земля вздыхает. И желтеет нимб –

свет города ночной, неизъясним,

всё ярче льётся. Самое начало –

вот так оно рождается под утро.

Вот так огромной шеей, словно бык,

ворочает – уж верно, не привык! –

тяжёлый город, сбрасывая путы,

и, разрывая цепи и мосты,

лишённый страсти, горечи и гнева,

неспешно и легко, без суеты,

уходит в небо.

КАНО

…Но когда всё прогнило на множество лет назад,

но когда часы шли всё медленней – и стоят,

но когда отложения в сердце, мозгу, костях

не дают ни двинуться, ни победить свой страх,

когда руки ослабли – толком не сжать ладонь,

вот тогда приходит огонь.

Да, так надо, чтоб прошлое кто-то начисто вытер,

и стоишь ты – сам себе преступник и инквизитор,

корчишься в священном, божественном этом огне,

ничего, ничего, ничего теперь больше нет.

Нет ни страха, ни боли, ни прошлого, ни тебя,

языки огня твои кости едят, дробя,

в крике боли – дымом – в небо да в тучево –

улетает прошлое – нет больше ничего.

Ничего из того, что не сложилось да не срослось,

не осталось ни твоего лица, ни твоих волос,

и огонь выжигает ненужное, как лишай,

отдавай себя полностью пламени, отдавай.

И когда не останется плоти, костей, лица,

когда пламя доест, возьмёт тебя до конца,

вот тогда – тогда – с помоста на землю шагни,

ощути свои новые руки – целы они,

ощути, как здоровая кровь по тебе течёт,

ощути, как ты – новый –

снова идёшь вперёд.

И теперь уже точно идёшь вперёд.

СОУЛО

и, прислонившись, у стены стою,

считаю вслух, а здесь вокруг всё вишни,

и яблони, и ничего не слышно,

и ветер гладит голову мою.

так странно жить, так странно и светло,

когда внутри – не яд, тоска и мысли,

не внутренности, кровь, и не бухло,

а светлый ветер, радуг коромысла.

конечно, это всё неправда, всё

иллюзия, придуманная наспех,

пока я здесь стою с башкою настежь,

считаю вслух, и время так несёт

легко меня по лету сухотравну.

на самом деле, это всё неправда.

нет никакого лета, вишен нет,

есть я, больная, грязная, чужая,

стою приблудно, веки закрывая,

и представляю радугу и свет.

но всё-таки, раз я могу представить,

раз, напрягаясь, я могу припомнить,

как вишни на язык кислят, как травы

шуршат и режутся, и как во двор из комнат

течёт домашний запах – жарка, ужин, –

то, значит, это где-то есть во мне,

вот этот плеск дождя по летним лужам,

и озеро, и солнце на блесне.

и я стою, зажмурясь, и считаю,

и солнце светит мне, и я считаю,

и досчитаю вот до десяти –

и всё растает здесь, и я растаю,

прости.

ПИСЬМА ИЗ ОСАЖДЁННОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Этот цикл был посвящён Майдану. Три текста писались в разное время, в хронологическом порядке. Первый был написан 24 марта 2014 года, когда часть Украины ликовала, а вторая готовилась к обороне. Второй – через несколько дней. Третий – в январе 2015 года.

1.

Игорю Сорокину и Саше Павлову

*

национальная идея, говорили они,

так победим, говорили они,

мало ли, где сейчас на местах перегибы,

время такое, нужно быть чётче: либо

мы их – либо они нас.

фас!

кончился ваш постмодерн, и на этот раз

кто не с нами – тот против нас.

кличет родина-мать,

зовёт её защищать,

иди, бери автомат.

от внешнего врага – а от внутреннего прежде:

вшивых интеллигентов,

до сих пор живущих в надежде,

что можно всех помирить и не убивать никого.

наступай, наступай, наступай волной огневой,

с этими – разберёмся.

поднимается чёрный дым.

так победим.

так защитим.

*

родина,

мать-одиночка с кровавыми дырами вместо глаз

причитает: для того ли растила вас.

очередь навскидку, над дорогой фонтанчик пылит.

кто это там скулит?

*

знаю, будет царство этих – не злых,

но не думающих сейчас.

сохрани нас, Господи – не от них,

а от зверя внутри нас,

чтоб не уподобиться в ненависти святой,

чтоб не разучиться смеяться над

и бессмысленной злобой, и пафосом, и собой,

и детьми, что мечтают взять автомат.

*

сохрани нас, Господи, андрогинных, читающих,

пьющих,

недобитых выкормышей постмодерна,

несъедобную, лишнюю человеческую гущу,

бессмысленную эстетизацию бытия, наверно.

по пьяни рисующих картины про море,

утопающих в эстетике декаданса,

Господи, в логичном финале истории

сохрани нас, Господи, в нашем пьянстве,

в нашем блядстве

и нашем братстве,

чтобы, когда за нами придут с автоматами –

разбираться,

мы не разучились,

не разучились смеяться.

2.

Алексею Журавлёву

в осаждённое десятилетие не завезли любви,

по телевизору диктор, жирен и безволос,

уговаривал: мол, без паники, дескать, общество

оздоровим,

дескать, кто не любит, тот менее уязвим.

говорил, потом вещание прервалось.

ныне её выдают по карточкам,

главным образом малым сим:

детям,

калекам с перебитым хребтом,

старикам светлоглазым и тем, кто неизлечим,

иногда – матерям и душевнобольным,

ну а мы, молодые, и так проживём.

проживём.

как же мы любили, раскаляясь изнутри добела,

как же тратили мы её бездумно, когда была,

как дарили щедро прохожим и городам,

котятам, щенкам,

причудливым облакам,

людям, которые боль приносили нам.

в осаждённом десятилетии, где падает чёрный снег,

где человек человеку хуже, чем волк, – человек,

где пытаются строить новый мир на крови,

я живу на старых запасах любви.

я пытаюсь не ненавидеть ни тех, ни тех,

улыбаться в отравленной темноте,

ну хотя бы не бить в ответ.

я не знаю, как близко я к последней черте,

я не знаю, когда я пойму, что запасов нет,

я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,

но, пожалуйста, если надо,

возьми.

возьми.

3.

Алексею Журавлёву

куда бы ты ни шёл,

ты приходишь в чёрное поле,

куда бы ты ни шёл, ты приходишь в чёрное поле,

мы живём в осаждённом десятилетии, мы живём

быстро и страстно,

в осаждённом десятилетии боли,

чёрное, белое, красное,

чёрное,

белое,

красное.

ненависть, ненависть,

чёрное поле и чёрное небо слиты,

чёрное поле, перекопанное снарядами,

чёрное озеро, и в нём ничего не видно,

даже того, что рядом.

потому что больше нет ничего, кроме этого чёрного

поля,

и куда бы ты ни шёл, ты приходишь в чёрное поле.

*

но послушай,

в разрушенных городах

камни и деревья

стараются прикрывать

своих живых,

не пуская войну и страх,

летнее тепло стараются отдавать.

полумёртвые города

любят своих детей,

как дети любят

эти свои города,

друг за друга, обнявшись, держатся:

«согрей же меня, согрей»,

и греют друг друга,

и держатся,

и не умрут никогда.

но те,

кто не встанет с улиц

искорёженных городов,

не выйдет из-под развалин бывшего дома,

они пока что останутся здесь,

где горизонт багров,

на этих переулках знакомых,

чтобы хранить оставшихся

и отводить беду,

в чёрном поле этом,

в каменном льду.

всё, что есть у нас

в этом осаждённом десятилетии,

в этой зиме, где не бывает лета, и

где чёрное поле, чёрное поле – везде, куда ни пойдёшь,

где то мокрый снег в лицо,

то кровавый дождь,

где огонь земной падает на города,

всё, что есть у нас, – это любовь,

побеждающая всегда.

и пока здесь терзают землю,

раздетую донага,

до последнего вдоха,

до последнего выстрела

остаётся любить друг друга

и враг врага,

нехристианнейше,

страстно,

неистово.

А потом однажды на улицы выйдут танки, тёмно-

зелёные морды с открытым дулом, опустеют города,

деревни и полустанки, смерть взяла своё – и более

не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно

окна, ваше слово, товарищ танковый пулемёт.

Только маленький жёлтый мишка лежит одиноко

у окна в подвал, ногами плюшевыми вперёд.

И когда не останется дома, цветов и мамы, только

летний лагерь на западном рубеже – поднимутся

куклы с синими волосами и велосипеды, забытые

в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся

гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные.

И ползут опустевшие улицы – тихо, криво.

На июльских клёнах – листья, от жара красные.

Тише, тише, ты не бойся, всё будет славно. По

пустому городу последняя армия строится.

Гусеница Мурзик у них за главного, а после него –

пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто

старше, отступили и обманули, то игрушки пойдут

воевать, и взаправду даже.

И пока они здесь стоят – никакие пули,

никакие ракеты не смогут дальше.

БЕЗ РЕЛИГИОЗНОГО

По городу идёт всепобеждающая весна.

Врывается в окна, солнечна и цветна,

от неё золотятся дома, деревья и вышина,

но они сейчас сидят втроём в полутёмном баре,

кто-то – бледный после зимы,

кто – после солярия и в загаре.

Полумрак и табачный дым их заранее старят,

их бокалы полны и речи у них пресны,

и они совсем не видят этой весны.

Вот один, например, когда-то делал свой бизнес,

сразу в нескольких бывших советских своих отчизнах,

прогорел в ноль восьмом на возросшей дороговизне

материалов – и плюнул на это всё,

мол, большой доход проблемы одни несёт,

ныне вклад есть в банке, и он живёт на проценты,

плюс сдаёт небольшую квартиру в центре,

сам проводит на даче практически круглый год,

многовато, по слухам, пьёт,

всё сидит да рыбачит,

в одиночку рыбачит,

как правило, не клюёт.

Вот второй: он сидит на таможне, и пока никаких

проблем,

он имеет свой небольшой процент

и свой небольшой гарем.

Не доказывает теорем,

не думает над бытием.

Отрастил себе брюшко, но язык по-прежнему –

жальце,

а башка расчётлива и трезва,

и червонец идёт к червонцу.

Когда его спрашивают,

не пора ли жениться и размножаться,

он всегда смеётся.

Ну а третья раньше была распутна, но это всё позади,

перегибы юности, зуд, скажем так, в груди,

ныне занята, строит карьеру, времени нет,

разве что иногда с начальником – по-быстрячку, в обед,

говорят, мол, ради карьеры – но нет, враньё.

Просто так натура берёт своё.

Вот они сидят втроём, чем-то скованы, так давно,

что уже не упомнишь даты, и пьют вино,

ни во что не верят, обсуждают Путина, геев и Крым,

сходятся во мнении, что всё говно,

потому что давно ничего не осталось им,

потому что в небе весна, а у них темно.

И тогда в этот тёмный бар заходит Христос,

и кожа его бледна,

и они глядят, узнавая медленно,

и из глазниц проступает весна,

и становится им нестерпимо стыдно – так бывает,

что-то украв,

и во всём этом тёмном баре наступает огромная

тишина.

И он говорит им:

– Привет.

И ещё говорит:

– Ребята, налейте вина.

И ещё:

– Смотрите, а я тут воскрес.

Смертию смерть поправ.

Два часа ночи. Ночной эфир.

Привет. Твой безумный ди-джей снова с тобой.

Ты заметил, как тихо сегодня в эфире –

словно перед грозой?

Тема нашего выпуска – о том, как гибнет мир,

о том, как мы все постепенно сходим с ума.

Посмотри: этот город – огромный больной мозг,

посмотри, как потоком нейронов машины бегут

через мост,

посмотри, как каждый из нас – клетка его,

и, по-моему, он уже разрушается.

Скоро не останется ничего.

Эй, не надо бояться. Дослушай меня, эй.

У тебя есть твой безумный ночной ди-джей.

Иногда я режу руки, чтоб заглушить свой страх.

Расскажи, ты когда-то думал о тех,

кто живёт с тобою в одних домах,

ты, наверное, видел глаза их, слышал их смех.

Расскажи, ты думал о них?

Нет, не пробуй переключить волну.

Я же говорю – эфир отчего-то тих.

А ведь ты ненавидишь – не правда ли? – тишину.

Все они когда-то мечтали о том,

чтобы мир был радостен и справедлив.

Эй, но такие вещи даются тяжким трудом,

и они полегче путь предпочли.

Разве ты не видишь, как они пожирают друг друга?

Разве ты не слышишь, как зубы их рвут плоть?

Помнишь, древние индусы болтали про Кали-Югу?

Так вот, похоже, что нам её не побороть.

Так вот, ты думал о них? Не думал? А ты попытайся.

Каждый мечтал о прекрасном. Чтобы жизнь

не была сера,

чтобы новый мир начался однажды с утра.

Моего друга, кстати, убили вчера.

Потому что он был китайцем.

Посмотри в этот город – сквозь огни, и рекламу,

и прочий неоновый лоск.

Ты увидишь, как я, что это – больной мозг,

совсем умирающий мозг.

Что ещё живым – осталась пара ночей,

прежде чем зубы бывших друзей вонзятся им

возле ключиц.

Эй, ведь каждый из нас здесь больше совсем ничей,

поэтому не забывай с собой нож и ключи.

Но пока – этой ночью – с тобой остаюсь я,

твой безумный ди-джей, голос ночной волны.

Кстати, хватит жать на кнопочку выключения,

она ни хрена не подарит тебе тишины,

потому что только я с тобой говорю открыто,

потому что только мой голос здесь существует – чёрт,

потому что радио твоё мертво и разбито,

потому что весь этот город мёртв.

ПРО ИОГАННА И МАРГАРИТУ

*

я иду по лесу, и я ищу тебя, брат,

шаг за шагом.

иголки сосен от ветра дрожат,

за одежду ветер цепляется,

когда-то здесь жили лисы да зайцы,

большие непуганые зайцы,

а сейчас – никого, только веточки по плащу.

я иду искать, мой брат, я уже иду, я ищу.

сестрица гретель приседает,

перебирает пальцами серую пыль,

белые крошки – похоже, что он тут был.

я иду и думаю: ты отыщешь меня, сестра,

потому что мы долго шли, но теперь пора.

я рассыпал белые крошки, траву примял,

я всё сделал так, чтобы ты нашла мой привал:

здесь кора задета, здесь споткнулся о корешок;

да, я знаю, у вас в разведке

натаскивают

хорошо.

братец гензель

оборачивается и смотрит назад

и поудобнее перехватывает автомат.

*

духота в лесу, духота, скоро ливень брызнет,

вот – нарядный домик, словно из прошлой жизни,

он ложится рядом, занимает позицию,

небо – словно в ожогах, взрывается и искрится,

где-то там далекие выстрелы и зарницы.

он лежит, затаившись, невидимо улыбается,

а ещё он думает: здесь были лисы и зайцы,

и куда они разбежались, куда подевались?

почему здесь одна тишина,

духота,

усталость?

только ветер, ветер шипит негромко,

словно змея в колодце.

она тоже залегает недалеко от домика,

ждёт, когда он шевельнётся.

перед глазами небо радугою искрится.

как же мы так, братец,

что же мы так, сестрица.

*

ай, братец гензель, разве мы с тобой не росли,

словно две травинки из этой сухой земли,

не делили последний хлеб и последний сыр,

не умывались капельками росы?

дым от ствола еле видим, призрачен, эфемерен.

почему так тихо в этом лесу, куда подевались звери?

не слышна походка барсучья,

медведь не ломает сучья,

не мелькает мордочка кунья?

неужели их всех пожрала злая колдунья?

кто из нас теперь – эта злая колдунья?

братец лежит в траве, голова его не видна,

а сестрица стоит одна.

*

и вот она видит: в высокое небо

взлетает серебряный самолёт,

без натуги, без тяжести прямо, легко идёт,

выше самых высоких деревьев, замков и облаков,

солнечный свет обтекает его, медов,

самолёт летит выше космоса, выше звёзд,

невероятно мирен,

невероятно прост,

так сияет, что больно глазам

и мучительно оставаться,

так легко летит, рассекая потоки тугие,

и сидят в нем сестрица с братцем,

живые сестрица с братцем,

маленькие,

маленькие такие.

там, где воздух

цвета прозрачного янтаря,

жёлтый, тёплый, с искрами в глубине,

где абрикосы и вишни на солнце горят,

ходит женщина, и над ней –

тёплая, шёлковая голубая гладь,

золотые пылинки на лёгком ветру.

эта женщина каждому похожа на мать,

бабушку или сестру.

этот сон мне снится

всегда на грани рассвета,

каждый раз – перед тем, как открыть глаза.

я пытаюсь его вспоминать, но это

невозможнее возвращенья назад,

в какой-то из тех, лет двадцать назад, июлей,

где не было ни Интернета, ни сытости,

ни войны.

воздух жёлт и тих.

провода гудят, словно улей,

ходит женщина по полю из тишины.

бабушка, говорю я,

можно, я здесь останусь,

там, снаружи,

в моей голове усталость

трещит, словно счётчик Гейгера, слышать ничего

не даёт.

бабушка, можно я тут,

где от всего помогает йод,

где войны не будет,

где плохого ничего не стрясётся,

где такие жёлтые абрикосы,

словно мячики на воде,

словно солнца.

из всего из этого

размывающегося сна

только помню, что женщину,

и она

ходит, по пояс в траве, что уже начала желтеть,

в этом летнем золоте

проступает прохлада и медь,

и далёкая птица

языком незнакомым поёт,

и никто не умирал, и все навсегда живы.

я не помню лица этой женщины, но думаю, что у неё

руки мягкие, тёплые и большие.

бабушка, умершая

шесть лет назад от рака,

говорит: подожди,

рановато ещё, однако.

прилетает свинцовый ветер и небесное золото студит.

она говорит:

это лето

ещё обязательно будет.

когда-нибудь,

когда кончатся все войны на белом свете,

мы все успокоимся,

мы станем счастливые дети,

мы будем дышать этим золотом,

этим ветром,

между нами не будет

ни смерти, ни километров,

мы будем за уши тягать

во дворе барбоса,

мы будем срывать эти вишни и абрикосы,

и жёлтый их сок,

и красный их сок

будет течь по лицу,

как кровь от пули в висок,

но это не кровь, никогда не кровь, а только вечное лето.

Когда наступает август, выходят лисы,

выходят из лесов на дороги.

Лисы худы, лохматы и тонконоги,

к августу они устают торопиться и злиться.

На дорогу падают жёлтые яблоки,

они похожи на лица.

Предчувствие осени – это предчувствие смерти.

Лисы выходят на дороги и там умирают.

Фуры летят, и не видят лис, и дымится земля сырая.

Мокрые асфальтовые километры

тянутся за горизонт, до земного края.

К осени дороги усыпаны мёртвыми лисами,

мёртвыми листьями,

мёртвыми яблочными лицами.

Фуры гоняют по ним, превращая их в новый пласт,

новый слой дороги, жизни, земли, перегноя,

ветер качает подсолнуха жёлтый глаз,

он глядит за лисами, за фурами, за луною,

как вечный свидетель закономерного упокоя,

как страж, отмеряющий каждому нить, говорящий:

«Жди».

Мёртвые лисы молча лежат на дорогах.

Едут фуры.

Идут дожди.

Драгоценный Б., как вы нынче? Надеюсь, вам

повезло хоть малость. Жалеете ли о чём-то?

У меня здесь – осеннее небо, окна провал

и молчанье. Не поболтать ни с богом, ни с чёртом.

Драгоценный Б., я неделю не говорю

ни единого слова. Незачем, да и не с кем.

Облака плывут по пустынному октябрю,

плачет ветер в столице, подобен рыданьям детским.

Драгоценный Б., уж если про вечный спор,

что достойно вечности, а что есть продукт побочный

человеческой мысли, то, право, наш разговор

забываю все больше, теряя в дымке молочной.

Драгоценный Б., мой заклятый и вечный враг,

мой наивный безумец, – что же, вы победили.

Я гляжу на небо. Подступает вечерний мрак,

за окном нацеплена туча на остром шпиле.

Позади аргументы наши тают, дрожат,

ибо что имеет значение, в самом деле,

если ваш расстрел состоялся семь дней назад,

если мой расстрел состоится через неделю?

когда почти всё закончилось,

он сидит у костра.

дорога железная рядом

заброшена и стара.

он сидит у костра,

и ветер на диво тих.

когда почти всё закончилось,

он вспоминает их.

они, как обычно, рядом.

один – за правым плечом,

второй – за левым.

от этого горячо

где-то между лопаток.

тлеют угли.

темно ещё.

дело к пяти.

обстоятельство таково:

они никуда не денутся

от него.

ведь обещали –

в жизни и в смерти –

так.

бросить в огонь на память стальной пятак.

ну извини, если что не так.

когда почти всё закончилось,

он их чует спиной.

глотает из фляги – в ней ветер, горький, чумной,

шальной.

веток бросает в костёр.

под такой луной

они вспоминаются остро особо,

как будто каждый – живой.

он говорит им:

вот скоро,

скоро уже совсем

кончится всё – и счастье настанет всем,

мы воевали за счастье – вот оно, напрокат.

каждому –

по вагону тушёнки

и самокат.

он говорит: всё будет,

но если по чесноку,

то одного никак забыть не могу:

помните – было лето,

август,

вода,

прилив.

мы хотели зажечь костёр тогда,

но не зажгли.

он говорит: ни о чём не жалею,

но если вернуться в тогда,

там, где вино, и смех, и темна вода,

если б вернуться в прошлое,

если б я мог,

я бы его зажёг.

он говорит: если кончится,

непременно зажгу костёр,

за вас за двоих и за всех

братьев, отцов, сестёр,

пусть он горит до неба

тысячу лет,

пусть освещает дорогу мне

в этой мгле,

в этой, меня обступающей вязкой мгле.

ибо же тьма лежит вокруг и во мне,

ибо же я один в тишине, тишине.

дело к рассвету.

углей чернеет медь,

неразличимо

начинает светлеть.

ПЕСЕНКА ДЛЯ ЖУРАВЛЁВА-2

(о том, чем мы займёмся в посмертии)

Ночь – закрывайте двери и выключайте свет.

Дети боятся чудищ из шкафа

и прочих тварей, которых нет.

Взрослые тоже – войны ли, дефолта ли,

занесённой руки,

но в город уже высаживаются ангелы-штрафники.

Они – охламоны, они – раздолбаи, и даже небо их

не берёт.

И как они там вообще оказались, неведомо им самим.

Но по ночам они десантируются –

который же чёртов год, –

в город, где мы смеёмся, едим и спим.

Один – из Вьетнама, другой – с Афгана, третий –

с одной неизвестной войны,

из развалившейся к чёрту, стёртой с карты страны.

Они не против глотнуть из фляги, они совсем

не любят тоски;

спите, ребята, спокойно: в городе –

ангелы-штрафники.

Чтобы все те, кто живут в шкафу, не вырвались,

не сволокли,

чтобы заточка выпала, чтобы — мимо прошли

патрули,

чтобы однажды сырым рассветом небо бы не прошиб

неотвратимый багрово-чёрный ядерный гриб.

Если ты веришь, что рай – это гетто: тумба, бельё,

кровать,

если привык шататься смерти наперерез,

бери автомат, выбирайся в ночь – попробуй

их отыскать,

и, может быть, будешь принят

в штрафной батальон небес,

навек обречённый вести войну

штрафной батальон небес.

Семье беженцев из Славянска,

ополченцу Жене и их коту

поезд идет прямиком в рай,

по лесам зелёным,

уже прошли по вагонам

пограничные архангелы с автоматами.

небо наползает облаками мохнатыми,

кому пива, сока, воды, орешков солёных.

лето за окном, такое дождливое лето.

в плацкартном закоулке у туалета

больше всего, конечно же, жаль кота,

привыкшего к дому – мяукает перепуганно, серый.

время такое – пора сниматься, переменять места,

ехать в землю обетованную, на север, на север.

там будет мирная жизнь и радость,

там – никакой войны,

никаких раздирающих небо выстрелов;

можно будет заново жить и заново выстроить

домик, полный неба и тишины.

поезд идёт мимо вечернего света,

мимо лесов и росы.

в этом закоулке у туалета –

кот, родители и практически взрослый сын,

девочка в зелёном платье

и мир, откуда они ушли.

и в чемоданах – всё, что с ними останется.

голос гудка – словно крик потерявшейся странницы.

вот они миновали первую станцию

обетованной земли.

кто-то напрягается, завидев над головой самолёт.

кот мяукает, не ест и не пьёт.

конец тут, конечно, будет хороший:

никаких проблем, документов, разрешения на работу,

сразу будет дом, и прежнего нисколько не плоше,

всем – по мешку печенья, кошачьего корма,

и самолёты –

толстые, мирные, и небо – такое большое,

и настоящее мороженое, с настоящим молочным

вкусом.

поезд идёт северо-западным курсом,

кот мяучит, женщина спит, в тамбуре люди стоят,

девочка гоняет проводника за чаем,

кривит губы надменно, скрывая отчаянье,

издалека еле-еле я различаю,

что это я.

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Кончается музыка. На этой точке внутри-

сердечной инъекцией входит холод,

смертность входит и быть начинает в нас,

начинает существовать. Едь на верхней полке, смотри,

как мелькают в ночи светофоры и фонари.

При наличии точки путь становится ясен и долог,

возникает система координат.

Запах травы свежескошенной, угли на пепелище,

влажная земля разрыта и капли дождя на лице, –

всё это есть сейчас, а больше ничего-то и нет.

И потому становится видно небо

и в нём пламенеющий свет.

Смертность делает мир яснее и чище,

делает старше. Вот ты уходишь по лестнице,

вверх, а я всё смотрю и смотрю тебе вслед.

И потому, перестав быть бессмертными,

перестав быть цветами,

мы становимся – небо и птица,

ручей, и берег, и облака.

Сердце, где поселился холод,

начинает стучать обратный отсчёт.

Лестница, залитая солнцем, тает, растворяется

между нами,

клеверный луг сиренев и зелена река,

и она течёт в одну сторону да течёт.

А ты что такой умный,

как будто бы знаешь точно,

стоит ли умирать,

стоит оно того?

Слушай, не надо лозунгов,

и так-то тошно.

Я-то?

Да я об этом совсем ничего.

Нет, я не знаю.

И ты не знаешь.

Разве о том, что ордена удостоят.

Может, в газете ещё пропишут и пустят слухи.

А если хочешь знать,

стоит ли,

стоит? –

то вот, спроси у Андрюхи.

А Андрюха ходит по яблоневому саду,

на ветру струится ковыль.

А Андрюха смеётся, ему ничего не надо,

на лице у него – пыль,

голова у него в цвету, в цветах.

голова у него в кустах.

И роса на яблоках, и в каплях – солнце,

у заката лицо огнево.

А Андрюха оборачивается и смеётся:

ничего не знаю, мол, ничего.

Может, и хотел бы что-то ответить,

но становится темнота,

налетает, уносит его ветер

за чёрные леса, за далёкие города,

и ничего он не скажет тебе

никогда.

*

И исчезают яблони, и становится тишина,

и только горит костёр,

а ты иди, раздвигая мрак, ничего не знай,

до далёких морей, до высоких гор.

Там, у дороги, в лесополосе,

упадёшь, уставившись в темноту.

И когда-нибудь будет радость, и солнце в росе,

и яблони во цвету.

И если петь – не о смерти, а о любви*.

Поскольку май, и солнце, и соловьи,

Поскольку дерева покрылись листвой,

Поскольку больше не значимо ничего.

А смерть – это просто. Лампа в конце пути,

Уставший доктор тебя отпускает – иди,

И точно так же будет расти трава.

И жизнь идёт, поскольку всегда права.

Не надо верить про облака и рай.

Уж лучше постарайся, не умирай.

Но есть цветы, что вырастут из земли,

А ведь могли не вырасти бы, могли.

И будут дети после уроков играть

Неподалёку на поле – в войну и рать,

И кто-то, может, услышит и позовёт.

Ведь жизнь идёт.

Но есть любовь, хранящая этот мир,

Попорченный, простреленный в сотню дыр,

Ещё едва разевающий утром пасть.

А всё же она ему не даёт пропасть.

Хранит его своим золотым теплом.

И наши мёртвые с нами сидят за столом,

И дождь идёт. И слышен запах земли.

И на полях поднимаются журавли.

*       Это стихотворение посвящается моей подруге Камилле Керимовой и ее жениху Жене Лосинскому, получившему смертельное ранение в Одессе 2 мая от рук украинских националистов.

Листья воздух лизнули,

падая. Всё красней.

– Куда ты ходил, Итатуули?

– Учился любить людей.

Берёза, крону сутуля,

склонилась над озерцом.

– Что видел ты, Итатуули?

– Людей – лицо за лицом.

Мох на камнях мягок,

зелен. Черна вода.

Путь под ногами хлябок.

– Куда мы?

– Не знаю, куда.

Худые кусты шелестнули,

тишину серебря.

– Зачем ты был, Итатуули,

до этого ноября?

– Я видел людей. Их окна

во тьме желты, как огни.

И если совсем одиноко,

то можно смотреть на них.

И догорает рябина,

и папоротник склонён

и жмётся к земле. Звериным

шагом среди времён

идет, идет Итатуули,

за веком который век.

И где-то ему подмигнули

окна. И в них – человек.

И небо темно и серо,

и шорох в болотах стих.

Идёт он, лишённый сердца,

учась полюбить живых.

Идёт он, учась смеяться.

Я её повстречал,

когда умирало лето,

листья вспыхнули красным, и тело

августа

медленно,

медленно тлело,

в эти дни, когда осень ещё прогрета,

ещё одета,

запах смерти особо отчётлив в дыму костров.

Я её повстречал вечером,

в бликах света,

там, где не было ни дорог, ни ветров.

У неё в руке была лилия,

это я помню,

облака в сине-розовом небе

медленно плыли.

Воздух был прохладный и ясный,

полный

запаха земли и полыни.

Я сказал ей: «Пойдем со мной», –

и она протянула мне руку,

и мы шли по траве, зелёной и росяной,

по огромному лугу.

И горел умирающий август

осенним огнём,

хохотали за листьями феи и черти.

И когда я привёл её к дому

и хотел разделить с ней дом,

она сказала: «Пока я с тобой,

никогда не говори мне о смерти».

Ныне холодно, ветер дует в окна и щели.

Я отныне бессмертен, как камень замшелый,

словно эльф из недобрых страшилок детских,

и мне не о чем говорить теперь,

да и не с кем.

Были вместе. Казались вечными,

словно письмо в бутыли.

Я не помню, сколько мы были.

Мы были.

И когда бессчётный август

сменился вновь сентябрём,

я сказал ей, что мы никогда не умрем.

И тогда она улыбнулась

и стала таять,

и таяла,

таяла.

Я её захотел обнять, но её не стало.

Был закат багров и холоден,

и собаки вдали голосили,

и я выбежал из дому,

полон злого бессилия –

с неба падали лилии,

лилии,

лилии,

лилии.

И отныне я жду – которую сотню лет,

в тишине, в темноте, под нависшим тем сентябрём.

О, моя дорогая, смерти более нет,

о, моя дорогая, мы никогда не умрём.

ГЛИНЯНЫЙ КОТ

Ноябрьским днём, выбираясь из одеяла,

я поняла, что пошло начало финала.

Ночью я с кем-то пила, потом я рыдала,

а потом я ничего не помню. В этом-то и загвоздка.

У меня был разбит висок, и этого тоже

я не помнила. За окном, тяжело и громоздко,

нависала серая громада спального района.

Я стояла у зеркала в ванной, смотря на рассечённую

кожу,

мучаясь похмельем без единого стона,

и понимала, что кончилось что-то. В детстве

меня любили родители, и я не могла придумать,

что я буду пить так, чтоб потом отшибало память.

Я долго не могла скоординироваться и одеться

и придумать, что будет дальше,

да и будет ли какое-то дальше.

*

Недавно я стала бояться пустых квартир,

и теперь зажигаю на ночь свечу в фонаре,

ставлю её у окна, и она слегка освещает мир

жёлтым и теплым. Это не спасает совсем,

но можно почувствовать себя, как в детской игре,

class="book"> в домике: трогать лучи и быть неуязвимой. Ничем.

*

Потом я собралась и поехала куда-то на Невский,

было темно, пронзительно холодно и красиво,

люди спешили, некоторые из них целовались,

возле метро поставили ёлку. Какой-то детский,

праздничный воздух налетал от порыва к порыву,

и я шла, безнадёжно любя их всех, и неловко скалясь,

а потом зашла в какую-то галерею

и увидела глиняных котов. Они были смешные,

я взяла на руки одного, самого маленького. Тогда

хозяин засмеялся и сказал мне: «Берите быстрее:

если оставите, он будет плакать». У него были голубые

глаза, и он был размером с толстопопого живого кота.

Я подумала, что теперь, кроме свечи на окне,

будет кому посидеть со мною в этом ноябрьском

финале.

Я расплатилась, и мы с котенком уехали ко мне,

в пустую квартиру, где меня не ждали.

*

Он смотрел своими глазами, удивлёнными и голубыми,

глиняными, а я плакала и говорила, сидя с ним

в одеяле,

как мои мужчины меня когда-то не полюбили,

как тринадцать моих друзей меня любили, но пере-

стали,

как мне двадцать шесть, мне холодно и одиноко,

как я никого не люблю и пью слишком много,

как моя киевская подруга не говорит со мной

из-за вопросов

политики. Котёнок трогал меня носом,

глиняным,

а ещё смотрел большими своими глазами,

я плакала, и почему-то хотелось позвонить маме.

*

Я говорю этому глиняному коту,

стоящему у меня на столе:

«А ты будешь ждать меня, если я надолго уйду,

может быть, на несколько лет?

А ты будешь ждать меня, если не будешь знать,

есть я вообще или нет?

А ты будешь ждать меня, если через две недели

я уйду на войну?

А ты будешь ждать, если меня заберут в больницу

и я из неё не вернусь?»

*

У котов, говорят, бывают друзья, но никогда

не бывает хозяев,

и ещё коты лучше всех умеют ждать и встречать,

даже если они из глины. Пока мы пьём и где-то гуляем,

лучше, чем оставленная на ночь свеча,

они прогоняют демонов из наших домов.

Он сидит на моём столе, синеглаз и желтоголов,

я думаю, что когда свёрла в моей груди

оживут и начнут шевелиться,

когда меня поймает или война, или больница,

у меня останется этот глиняный кот, повод

ещё пожить.

И я вернусь домой, и поглажу его,

и темнота не будет меня страшить.

КОТОВЬИ ПЕСНИ

за три дня до нового года

на улицы выпал снег,

приглушённо пах оранжевым и зелёным,

и мерцал по покатым крышам

и по мостам скруглённым;

в эти ночи мы стали видеть во сне

незнакомых котов, пришедших из ниоткуда,

певших песни, беззвучно исходившие из утробы.

это было не то чтобы похоже на чудо:

мы привыкли, что чудо – это любовь до гроба,

это – спастись от бандитов, кредитов и операций.

но эти коты нам просто снились и пели,

они умели слушать и улыбаться,

в их шерстяном и лёгком кошачьем теле

прятались песни, пришедшие из волшебных стран,

незнакомые песни, не имеющие языка,

песни, в которых были язычки костра,

и звёзды, светившие издалека.

потом они, конечно, перестали нам сниться:

это же коты, они сами гуляют, где захотят;

были морозы, плохие вести с границы,

были те, кто пил и хотел застрелиться,

были те, кто завёл котят.

были те, кто всю жизнь, пока был здоров,

учился петь беззвучные эти песни, –

песни другого мира, лишённые слов,

лишённые очертаний и веса, но

оставляющие следы в глазах и во снах,

пахнущие мандаринами и тем, что придёт весна.

и пока эти песни без слов из иного мира

мы беззвучно поём,

мы никогда не постареем,

мы никогда не умрём.

КОГДА ЛЮБОВЬ ПРИХОДИТ

Алексею Журавлёву. С досихпорней улыбкой.

а, может, завтра я проснусь другой? –

с очищенной морозом головой,

без этого – когда хватаешь воздух,

а он совсем не держит ничего.

не держат стены – дом совсем не свой,

не держат мелкие вещицы – воз тех

забавных мелочей: кофейный кот,

и ёлочка, и карта на стене.

а завтра я проснусь – и все пройдёт,

и сердце успокоится во сне.

но, впрочем, это ложь. поскольку так:

когда она приходит, ни хрена

не сделать с ней. она сама решает,

куда идти. и ты, дитя-дурак

(за двадцать шесть перевалило, нах),

идёшь по снегу, тяжело дыша, и

вдали ты различаешь этот свет,

такой прозрачно-синий и живой,

и город изменяется в лице.

он станет – лес. а позже – круговерть

звёзд и снежинок по-над ледяной

равниной; и вот этот свет в конце

твоей дороги бьётся и горит,

и он – живой, единственно живой,

пульсирует и тянет, как магнит,

и кто-то у тебя над головой

с тобою говорит. не слышно слов.

когда она приходит – ты готов.

иди за ней по этой темноте,

иди за этим светом в темноте.

и вот бегу по снегу,

а затем

я завтра утром пробужусь.

но кем?

Человек уезжает с утра,

человек уезжает рано,

загрузив в багажник остаток вещей.

В зеркале заднего вида туманно,

ничего не видно вообще,

в небе поют ангелы разрушения,

ангелы прощания поднимают флейты,

падает город за ним

в собственное отражение,

медленно разваливается на зиму и лето,

на весну и осень, на дворцы, магазины,

на какие-то незнакомые лица, на отчаянье и надежды.

Человек уезжает, машина шуршит резиной

по дороге снежной.

Между точкой А и точкой Б никогда ничего не бывает,

только вот этот снег в лобовое,

верста десятая, сотая, двести сороковая,

кофе на заправках, по обочинам зелёная хвоя.

Пусть в этой точке Б ему будет любовь и слава,

таково моё слово,

пока я медленно рушусь вместе с оставленным городом,

вместе с вот этими дорогами и мостами,

рассыпаюсь на пыль и снежинки – и скоро там,

где стоял этот город, вьюга ничего не оставит.

Вот столбы километров темнеют, назад уплывают,

сумерки сгущаются раньше срока.

Вот он едет вперёд, и играет музыка,

ангелы торжественно запевают,

за его автомобилем

исчезает дорога.

Алексею Журавлёву

На обугленных снежных полях ковыль,

примерзает пепел к бревну.

Никогда не знаешь, что говорить уходящему на войну,

уходящему во сраженье, в ночную пока-ещё-тишину.

Жестяная снежная пыль оседает по всей земле,

плачут дети в разрушенных городах,

и смерзаются угли, смерзаются в серой золе,

и эпоха наша называется – ненависть,

и еще называется – страх.

Говорю: удачи, и целься чётче, и ещё говорю: люблю,

ибо что ещё говорить, когда ветер с запада лют,

пахнет злым раздором, проносится по городам.

Ничего не боюсь, говорю: удачи,

и ещё говорю: не отдам,

никакой я смерти тебя не отдам.

Вот так и наступают холода:

таким внезапным утренним бесцветьем,

всегда на грани вечности и смерти,

всегда на грани вечности и льда.

Но из того, что есть на этом свете,

я ни одной пылинки не отдам.

К окну прилипли влажные листки,

который месяц осень город гложет,

моя любовь – печатями под кожей,

всегда на грани жизни и тоски.

Я не умею не любить, и всё же

всегда сквозь боль: захочешь, так рискни.

Всегда на грани истины и смерти

дрожат и светят в этой тишине

зелёный ветер, что пылинки вертит,

огни домов в туманной пелене,

и фонари: моргают и слепят.

Всегда и всё – на грани,

но тебя

я не отдам ни смерти, ни войне.

если же говорить о любви, то лучше молчать сперва,

ибо сказано столько, что если сложить слова

в гору, то она поднимется до небес,

кто ты перед ней; муравьишка и Эверест,

наполовину закрытый багровеющей пеленой.

если говорить о любви, то лучше уж не со мной.

но если всё же – то я вижу её тропой,

когда идёшь с завязанными глазами и просишь:

кричи и пой,

потому что не видно, не слышно, не чувствую ни хрена.

потому что, когда тропа – ты всегда одна.

потому что это – война с собой,

бесконечно давно начата.

потому что ты идёшь по тропе,

а вокруг – твои страхи и темнота.

и вокруг всё визги и крики, и совы хлопают

крыльями над головой,

делай правильный поворот,

не слушай подсказок,

не вой,

и чего тебе остаётся, когда в трясину проваливается

нога, –

стиснуть зубы: «Господи, помогай».

и чего это покалывает в межреберье –

то ли нервы, то ли это к надежде, любви и вере,

холод ветра или холод дула ощущается на затылке?

кто тебя подталкивает на развилке?

Господи, помогай, и шершавятся губы твои,

и не слышно шагов, и рука в пустоту,

и

ничего, ничего, ничего не осталось тебе.

вот тогда-то

тебя накроет ладонь с небес.

подтолкнёт и направит дальше: иди, я тут.

пока полностью не пройдёшь свою темноту.

ВЕСНА

так проживали мы эту зиму, отведя глаза от неё,

так входили по вечерам в замерзающее жильё,

так, накрывшись двумя одеялами,

падали в забытьё,

так проживали мы эту зиму,

так прожили мы её.

так узнали, как на зимней трассе ветер забирается

под пальто,

как костёр разводить на снегу, ожидая, что

он разгорится – и будет весна, время рыжих котов

и не сорванных звездоглазых цветов.

так читали дорожные знаки и следы на снегу,

узнавали, что есть предательство, и как оно – жить

через «не могу»,

так учились идти в темноте, ничего не видя

перед собой,

так мы узнавали, что есть любовь.

что она – не боль, а победа над темнотой,

что для счастия никогда не нужен никто.

на последних минутах ясность становится

невыносимой и золотой.

так вот в эту минуту льдины ломаются,

и вода всепобеждающа и сильна.

наступает весна.

БАШНЯ

Алексею Журавлёву

Говорят, что мир сдвигается с места, и я вижу, как

он сдвигается,

потому что ломаются горы, трещат деревья, из лесов

выбегают зайцы,

потому что кто-то хрипит и стонет в чёрном озере

подо льдом,

потому что я смотрю на тебя, и вижу тебя с трудом.

Говорю тебе, мир сдвигается с места. Голоса друзей

не слышны в тумане,

я кручу телефонный диск,

но связи нет, а день никак не настанет,

потому что подходят к концу запасы тушёнки, галет

и чаю,

потому что я держусь за тебя и едва тебя ощущаю.

Мир сдвигается с места: два года назад была бы

весна по календарю,

я смотрю на тебя, и держусь за тебя, говорю,

говорю, говорю,

ничего, кроме слов; я не знаю,

есть ли ты вообще на свете,

но если бы тебя не было, то зачем бы тогда все эти

рыбы и птицы, медведи и зайцы, вот это всё, что мне

снится,

светлый дом, и тихая музыка, и скачущие синицы?

И пока мир сдвигается с места,

я касаюсь тебя словами,

я держусь за тебя словами,

и длится цепочка существований,

и я говорю: «я люблю тебя»,

и это одно,

что есть непреложно так,

и темнота, меня обступившая, отступает ещё на шаг.

МАРТ

К одной девушке,

у которой не было даже кота,

то есть, заботиться было не о ком

низачем,

подошёл у метро мужчина

и подарил ей луковичку цветка,

точнее, цветёныша,

маленького совсем.

И ушёл,

почти убежал,

потерялся в толпе.

Непонятно, был ли совсем,

или это шутила весна.

Но у нее остался цветёныш,

и она его принесла к себе

и поселила в комнате у окна.

И не то чтобы сразу всё стало лучше,

но всё же ей

стали сниться зелёные сны

и начала отступать темнота.

А цветёныш рос,

и в комнате становилось теплей,

и вскоре она завела кота.

И ей снились тонкие реки

и леса за пределами карт,

и далёких гор горбатые линии.

А человек шёл дальше,

и он был – март,

и глаза у него были самые синие.

СМЕРТИ ВСЁ РАВНО НЕТ

Алексею Журавлёву

а пока не любили, думали, что бессмертны,

были дети, сидящие у воды,

камешки бросая по дорожке рыжего света,

камешки, не оставляющие следы.

думала, что мы – как горы или река,

думала, мы бессмертны, у нас впереди века,

впереди века для каждого дурака,

каждый был – нулевой аркан, дырявый карман,

спрятанный в ладони каштан.

пока ты – дитя, твои дни идут по спирали,

розовые дни, небесная позолота,

но потом мы друг друга встретили и узнали,

и это стало точкой отсчёта.

пока ты – дитя, ты скользишь по воде,

не оставляя следов нигде,

не оставляя следов и не помня лиц,

но то, что имеет начало, имеет конец.

и это неправда, что любовь не имеет финала,

а значит, и всё живое имеет финал,

и мы стали смертны, стали тёплым и алым,

и вышли из начала начал,

и трогали мир проснувшимися руками,

и мир был смертен, молод и тонконог,

оказалось, что мы – не вода и камень,

а дерево и цветок.

и года идут не мимо, а через нас,

серебристыми нитями задерживаясь в голове,

и ещё – вокруг происходит мир,

вот прямо сейчас,

сходит лёд в Неве.

и мы живём, и трава вырастает в наших следах,

и мы идём на свет, и лица у нас в этом свете,

и я бы хотела сказать, что буду любить всегда,

но получится только до смерти.

ЛОДКА*

Алексею Журавлёву

а я лежу на дне лодки, а лодка моя плывёт,

а я гляжу в серебристый северный небосвод,

а мне нисколько лет, я – песок и камни,

я – рыжая глина, я – чёрные влажные корни,

а лодка плывёт, и я касаюсь воды руками,

и вода заливается синим и чёрным.

а лодка плывёт на север, к северному сиянию,

а я есть никто, и я есть любовь, не более и не менее,

и руны легли перевёрнуты, мол, не смотри заранее,

поскольку отныне ты заслужила прощение,

поскольку, кто истинно любит, более неподвластен

никакому року, никакому предначертанию,

поскольку, кто любит, тот выше смерти и страсти,

того не собьют повороты и травы дурманные,

поскольку, кто любит, тот более – не течение,

тот – лодка, и берега, и небесный ветер,

и вот эта вода, глубокая, тёмная, пенная,

и ещё – человек, у которого взгляд светел.

лодка моя плывёт, и я – человек, и сосна, и камень,

я плыву на северо-запад, и у запада рот оскален,

и вокруг происходят вода и небо, и течёт

сквозь меня свет,

какой есть любовь и вечность, какому нисколько лет.

*       Я написала это стихотворение и спросила: о чём оно?

Я не знала.

Я написала его за двадцать часов до смерти любимого.

ПОСЛЕ ВСЕГО

Алексею Журавлёву

Тяжелее всего – по утрам за плечи

вытаскивать себя изо сна в смерть,

напоминая: дальше не будет легче,

но планов много, и надо успеть.

Половина меня смеётся и собирается,

раздаёт шмотьё, собирается на войну.

Я – такая скотина, что везде прорывается:

думала, что сдохну, но ещё протяну.

Половина меня – во тьме, за гранью,

половина меня мертва, и ей там неплохо,

ну а если в целом, то стою вот, не умираю,

дел по горло от вдоха до вдоха.

Мой любимый обнимает ту меня, что мертва,

говорит со мной, и я слышу его слова,

на изломе мёртвого моего плеча –

его мёртвая ласковая рука,

я целую его, говорю: забери, мол, меня сейчас,

а он говорит: подожди пока.

НЕ ПОСЛЕДНИЙ СТИШОК ДЛЯ ЖУРАВЛЁВА

Я думала, что существует смерть,

что всё живое имеет предел,

что лишь камню не нужно бояться, чтоб не успеть,

потому что камень любить никогда не умел.

Я говорила: любовь конечна, верши земные дела.

Я лгала.

Мой любимый смеётся, сидя рядом со мной.

У нас будет маленький дом на карельских на берегах,

я ещё покажу ему Питер, прогуляемся над Невой,

я всегда буду с ним, а он навсегда со мной.

Не существует смерть. Не существует страх.

За чертой всегда наступает начало.

Он обещал любить меня вечно.

И я обещала.

И НЕБОЛЬШОЙ РАССКАЗ БОНУСОМ

ЛИС ГОСПОДЕНЬ

Алексею Журавлёву

О том, что в зеркала можно ходить, Тим впервые узнал от бабушки. Он совсем не удивился, потому что всё происходило по сказочным законам. Он очень любил сказки. Ему только исполнилось пять лет, бабушка была очень старенькая, она умирала и научила его своему секрету. Логично же.

В зеркалах был другой мир, и Тим был его хранителем. Тим не очень понимал, что это значит, потому что в пять лет хранитель представляется кемто высоким и сильным. И непременно с огромным мечом. В восемь лет, впрочем, тоже. Меча у Тима не было. Впрочем, воевать в зазеркальном мире было не с кем. Там жили зайцы, сороки и воробьи. Иногда они разговаривали с Тимом, чаще – нет. В этом мире совсем не было людей, но Тиму нравилось там бродить. Особенно, когда он пошёл в школу, и его там начали обижать.

Он и правда был не очень внимательным и не всегда понимал, что говорят учителя, но это всё потому, что какая-то часть Тима, наверное, всегда жила в том, зазеркальном мире. А его считали глупым, но это было не так.

Когда началась война, в зазеркальном мире полил дождь.

Сначала грохот снарядов раздавался где-то вдалеке. Но уже тогда бродить по другому миру было совершенно никак нельзя. Дождь шёл непрестанно, и Тим ничего такого не мог придумать, чтобы он прекратился хоть ненадолго. Потом взрывы стали раздаваться ближе. Тиму было страшно. Ему хотелось спрятаться в зазеркальном мире, уютном и спокойном, но укрыться там было негде. Тим раньше никогда не задумывался о том, почему в том мире у него нет дома. Это было естественно и правильно: он должен ночевать у себя в кровати, иначе расстроятся родители. Время там текло немного

по-другому, но всё же Тим не задерживался надолго в мире, который он хранил. Гулял по удивительным еловым лесам и березовым рощам, удостоверялся, что всё идёт хорошо, иногда перебрасывался парой слов с каким-нибудь зайцем, заглядывал в зеркальце, которое всегда носил с собой, чтобы вернуться, и оказывался в своём мире.

Сейчас там лил дождь, и Тим заходил совсем ненадолго. Родители удивлялись, почему он надевает в школу плащ, если на улице стоит жаркое и сухое лето.

Потом война начала быть совсем близко. Однажды утром Тим встал и увидел, что соседнего дома больше нет. Он удивился и опечалился, потому что там в подвале жила его любимая чёрно-белая кошка, которую он часто подкармливал. Ему очень хотелось верить, что в тот момент кошки в подвале не было, но больше он её не встречал.

За себя он не очень боялся. У него на шее висел счастливый камушек – куриный бог на ремешке.

Когда-то, когда папа ещё не начал пить, они все вместе были на море, и там папа нашёл этого куриного бога и подарил Тиму. Это было самое главное и настоящее, что имел Тим: мир и камушек.

Однажды он вернулся из школы (в тот день гремело и взрывалось особенно часто) и увидел, что его дома больше нет.

Папа, наверное, был на работе, а мама могла выйти на рынок или по делам, но в последнее время папа ходил на работу не каждый день, и Тим совершенно не знал, где он был сегодня. Что-то свистнуло в воздухе и взорвалось где-то совсем рядом, и Тим побежал. Было очень жарко. В его портфеле лежал лёгкий осенний плащ, скомканный и засунутый под учебники. Мостовая была выложена камнями, и когда-то между ними росли травинки, но сейчас они все сгорели. Тим забежал за угол и увидел человека в военной форме. Живот у него был разворочен, и были видны кишки, как на уроке естествознания, и лицо у него было бледным, но он был жив. У него открывался рот, хотя крика не было слышно, и в глазах его светилось нечто безумное, но живое.

В городе грохотало. Тиму было очень страшно.

Людей вокруг не было видно. Ему очень хотелось, чтобы рядом оказался кто-то взрослый, который объяснил бы ему, что делать, но здесь лежал только этот человек в камуфляже с ужасными кишками и открытым ртом, и можно было сделать только одно. Тим выхватил из кармана зеркальце, схватил незнакомого человека за руку и потащил за собой в зазеркальный мир.

– Ох, – сказал Тим, придя в себя на жёсткой каменистой земле, поросшей пушистым зелёным мхом. Дождь лил так, что его помрачённое ужасом сознание мгновенно вернулось на место. Он оглянулся. Раненого человека в военной форме нигде не было видно. Зато рядом сидел довольно крупный лис и смотрел на него ошеломлёнными глазами.

– Что, блин, случилось? – хрипло пролаял он.

Тим вздохнул.

Именно в этот момент он вспомнил то, что ему рассказывала бабушка: то, о чём она просила его забыть. Забыть, чтобы вспомнить в нужный момент.

И теперь он знал, как вылечить оба мира от дождя и войны. Ну… почти знал.

Они шли рядом с Лисом. Тот был хмурым, неприветливым и так и не назвал своего имени. Тим решил, что будет звать его просто Лис. Как в книжке.

– Куда мы идём? – хмуро спросил Лис.

– Мы ищем дом, – ответил Тим. Ему всё ещё было очень страшно. Он сжал рукой камушек на шее, и стало немного легче. Дождь шёл и шёл, не прекращаясь; липкие капли, словно тысячи ядовитых насекомых, кусали за открытое лицо и руки, заползали под капюшон плаща. Сырость поселилась везде. Мокрыми были и шорты, и футболка, и трусы, и кеды, всё было противным, холодным и мерзким. Хуже всего были те капли, что кусали за лицо: они мешали подумать и сосредоточиться.

– Какой ещё дом? У тебя тут есть дом? – Есть, – сказал Тим. – Я очень надеюсь, что мы его найдём, и всё будет хорошо. Я думаю, что тогда война закончится, и дождь тоже. Я только не знаю, получится ли.

– Я сейчас всё что угодно допускаю, – буркнул Лис.– Даже то, что это всё мне видится в бреду. Даже то, что так выглядит грёбаный ад. Или рай. Если бы я, конечно, верил в ад или рай. Давай по пунктам.

Ты ищешь дом. Ты полагаешь, что это каким-то образом поможет тебе или мне в чём-то более существенном, чем спрятаться от этого проклятого дождя? – Да, – кивнул Тим. – Мне так сказала бабушка.

Она раньше хранила этот мир. Ты, может, тут встретишь других говорящих зверей; ты не удивляйся. Их бабушка раньше спасала. То есть, они были людьми, а не животными. В войну. Неизлечимых раненых.

Перетаскивала их сюда, как я тебя перетащил. Только они, я думаю, уже не помнят, кем были.

– Так, – терпеливо сказал Лис. – Допустим.

Раненые. Превратившиеся в зайчиков и лисичек, умеющие разговаривать и забывшие, кто они такие. Что дальше? – Ну, дом, – пожал плечами Тим. – Там станет понятно, что делать. Я так думаю, что я вспомню.

Потому что раньше я не помнил, кто все эти звери.

Я с ними разговаривал, но думал, что здесь просто звери разговаривают. Я что-то сделаю, и мир вылечится. Оба мира.

– Оба – то есть, вот этот и нормальный? – уточнил Лис.

– Ага, – кивнул Тим. – Только вы меня, пожалуйста, не бросайте. Мне немного страшно, а вы всё-таки взрослый.

Лис шумно фыркнул.

– Я идиот, а не взрослый. Мать, по крайней мере, так говорила, когда я пошёл воевать.

– Вы так думаете? – уточнил Тим.

– Нет, – ответил Лис. – Иначе я бы вряд ли валялся на той улице. Меня осколком накрыло. Чёрт.

Так а что всё-таки в том доме? – Я не знаю, – сказал Тим. – Я думаю, что вспомню. Но дом – это самое важное, что здесь есть. И его обязательно надо найти. Вы пойдёте со мной? – Я на втором курсе траву курил, – загадочно ответил Лис. – Но это серьёзнее. Полагаю, что пойду.

В конце концов, мне бы тоже хотелось найти какое-то цивилизованное укрытие от этого проклятого дождя.

Тим никогда раньше не был здесь ночью.

Они сидели рядом с Лисом в огромных, изогнувшихся, переплетённых, словно питоны из зоопарка, корнях дерева. Дерево было похоже на дуб, но листья его, иззубренные и широкие, Тиму были незнакомы. Лис признался, что он таких тоже не встречал. А он успел немного поездить по миру.

Лис рассказал, что он был не солдатом, а математиком. Совсем молодым. Собирался защищать диссертацию, но началась война.

– Я тогда ещё и с матерью поссорился, и с друзьями… И денег не было совсем. Ну, и с наукой тоже так… сложно. Я-то вряд ли что-то открыл бы, если уж честно. Ну и решил пойти защищать свою землю – так от меня хотя бы толк был.

Тим не запомнил, какое лицо, молодое или старое, было у того человека, который лежал на земле с развороченным животом. Только то, что оно было очень белым и с кричащими глазами.

Дождь лил. Привыкнуть к этому было нельзя.

Тима била непрекращающаяся дрожь, но он думал, что не заболеет. Очень хотелось обнять Лиса.

Тим чувствовал идущее от него тепло, но стеснялся. Всё-таки это был взрослый, который пошёл на войну, и которого там едва не убили.

Листва почти не защищала от тяжёлых, частых, мерно бивших по капюшону капель. Луны не было, но темнота в лесу не казалась однородной. Она была живой, и Тиму казалось, что её тёмные участки движутся. Словно это не тени, а длинные чёрные руки заболевшего мира, которые подбираются к нему, чтобы схватить.

– Не реви, – грубовато сказал Лис.

– Я не реву, – соврал Тим. – Это у меня от дождя лицо мокрое.

– И всхлипываешь ты тоже от дождя, да? Чёрт, ну откуда у меня в предсмертных кошмарах ребёнок? Я же никогда не хотел детей. Мне младшего брата хватило. Такой противный, надо сказать, ребёнок был.

Лис замолчал и придвинулся ближе к Тиму.

– Можешь меня обнять. Ты холодный совсем.

Утром, когда они двинулись в путь, лес по-прежнему казался чужим. Прежде Тим никогда не видел здесь огромных багровых лиан, которые, неприятно извиваясь, спускались с деревьев. Ему показалось, что одна из них двинулась в их с Лисом сторону. Он судорожно отдёрнулся, машинально сжав камушек на шее. Небо было не серым, а цвета подгнившего яблока. Дождь лил. Привыкнуть к этому было невозможно.

– Я вот что думаю, – хмуро бросил в сторону Лис. – А если это не предсмертные галлюцинации? – Конечно, нет, – сказал Тим. – Я же говорю, это другой мир, из зеркала. Я тут бывал, ещё когда был маленьким.

– Тогда все ещё хуже, – заключил Лис.

Из веток дерева выглянула большая рысь.

– О, – сказала она. – Новенький.

– Привет, – сказал ей Тим. Лис покосился в её сторону: – Привет. Как тебя зовут? – Я не помню, – сказала рысь. – Но я тоже воевал, как и ты. А до твоего дома, Тим, осталось совсем немного.

С этими словами огромный кот исчез в ветвях деревьев.

Грибы здесь росли огромные, размером с табуретку. Тим думал, что надо поесть, но грибы сплошь напоминали поганки и мухоморы. Раньше он никогда не бывал здесь так долго, чтобы проголодаться, и сейчас удивлялся тому, что не чувствует слабости и сосущей пустоты в желудке. Он просто шёл под мерный и отупляющий стук капель, которые сметодичной, пыточной частотой били его по голове, и знал, куда ему нужно идти. Гигантские грибы с уродливо искривлёнными шляпками преграждали ему дорогу, угрожающе покачивались лианы.

Он слышал крики далёких птиц и надеялся, что птицы не злые.

– Я не хочу есть, – сказал ему ночью Лис. Они лежали, обнявшись, под очередным корявым деревом,

в мокрой траве. От Лиса шло приятное согревающее тепло. – Скажи, я ведь умер? Умер, да? – Я не знаю, – честно ответил Тим. – Бабушка забирала сюда тех, кто не мог выжить. Ну, там, я имею в виду. А здесь, видишь, они живут. И даже не умирают от старости, я думаю.

– Отличная перспектива, – буркнул Лис. – Сойти с ума в обществе престарелых ветеранов в облике зайчиков и котиков.

– Ну, тут ещё есть я, – серьезно сказал Тим. – Я точно здесь буду. Мы же с тобой будем дружить, правда? Как бы там всё ни происходило? – Слушай, ребёнок… – Пожалуйста, – невежливо перебил взрослого Тим. – Пожалуйста. Я не знаю, что с моими родителями. Наш дом разбомбили. Мне очень нужен кто-то. Кто-то взрослый. Мне правда страшно.

Лис фыркнул. Вокруг них клубилась осязаемая, плотная темнота, из которой выступали причудливые очертания лиан, искорёженных деревьев, высокого кустарника. И лил дождь.

– Мне кажется, я скоро сойду с ума, – сказал Лис.– Этот дождь всё время бьёт меня по голове; хочется лечь и сдаться. У меня все равно нет никакого будущего. Но я попробую любить тебя. Я не обещаю, но очень попробую. То есть, не то чтобы я когда-то хотел детей или ещё одного младшего брата. Но ещё меньше я хочу сойти с ума.

Тим лёг на землю лицом вниз. Дождь бил его по спине и голым ногам, но это было уже где-то далеко.

– Эй, – ткнул в него носом Лис. – Ну что ты.

– Я больше не могу, – сказал Тим. – Мне кажется, что дом где-то рядом, но я не дойду. Я не могу.

Я устал. Мне восемь лет. Я думал, что пойду сегодня в школу.

Лис вздохнул.

– Восьмилетние мальчики не должны существовать в предсмертном бреду горе-вояк, это да. Но раз уж ты назвался моим другом, вставай. Найдём мы этот твой дом.

Тиму было очень трудно, но он встал.

Дом стоял на поляне, как и положено сказочному дому. Но он оказался совсем не волшебной пряничной избушкой. Он был чёрным и липким.

Его очертания постоянно менялись. Он был как бы облит тягучей смолой, непрестанно двигавшейся и время от времени словно тянувшейся к ним.

Он был живым. И дождь был живым, Тим это почувствовал. И этот уродливый лес с чудовищными грибами. Всё это было живым и заболевшим. И Тим знал, что надо делать.

Законы сказки.

Тим ещё раз посмотрел на этот дом. С невыносимо протяжным скрипом распахнулась дверь.

Она вела в абсолютную черноту, которая казалась оскаленной пастью. Тим невольно сделал к ней шаг и тут же отступил. Эта чернота была опаснее всего, что им встречалось до сих пор, и она затягивала.

Тим сжал в кулаке свой счастливый камушек, – единственное, что осталось у него от настоящей жизни, – и медленно стянул шнурок через голову.

– Ну, и что теперь будем делать? – заинтересованно спросил Лис.

– Нужно, – сказал Тим, – чтобы я отдал ему самое дорогое, что у меня есть. Тогда всё расколдуется и станет как прежде. Я точно знаю.

Но в голосе его звучало сомнение.

Лис фыркнул.

– Какая-то очень странная логика.

– Сказочная, – ответил Тим. – Это всё – такая сказка. Мне бабушка говорила.

Он размахнулся и бросил камушек со шнурком воткрытую дверь. Но ничего не произошло.

– Не сработало, – констатировал Лис.

Тим растерянно уставился на дом. Тягучий слой смолы сползал с его стены без окон и казался огромным языком.

– Но… но так ведь надо. Самое дорогое, что у меня есть… Это точно. Не может быть по-другому.

Лис вздохнул.

– В принципе, – сказал он, – я у тебя тоже есть.

– Ты? – удивился Тим. – Почему? Вы же взрослый. Вы не можете у меня быть.

– Ну, – фыркнул Лис, – я же всё-таки к тебе привязался. Даже взрослые, если к кому-то привязываются, начинают немножко принадлежать. Так что можешь считать, что я у тебя есть.

Тим замялся.

– А вы тогда… можете? Ну, зайти туда? – А тебе не кажется, что меня там съедят? – поинтересовался Лис.

Тим молчал.

– Но… – несмело сказал он, – вы же понимаете.

Всё расколдуется. И войны, наверное, не будет. Вы же – мой самый лучший друг.

– Единственный, я бы сказал, – уточнил Лис.– Ладно. Надеюсь, что если все будет так, как ты говоришь, то наши победят.

– Точно? – с надеждой спросил Тим. – Вы согласны? Лис хмыкнул.

– В конце концов, это всего лишь предсмертный бред. Я же говорил.

Он пошёл по мокрой поляне к дому. Языки смолы зашевелились, словно чуя поживу. Дверь распахнулась шире, ещё более жадно. Темнота внутри сползла на порог, нетерпеливо подрагивая. Дождь хлестал Лиса по мокрой слипшейся шерсти. Он вошёл в черноту и пропал.

Тим сел на землю и закрыл глаза. Он плакал.

А потом он встал, пересёк поляну и вошёл в самый обычный дом – тёплый, сухой и бревенчатый, в котором топилась печка и приятно пахло сухими травами. На столе стояло зеркало.

Лес был праздничным и зелёным, совсем не тёмным. На поляне цвели цветы. Никакого дождя не было.

Всё было хорошо.

Тим упал на колени и страшно, душераздирающе закричал.