Мухомор и грач [Владимир Васильевич Архангельский] (fb2) читать онлайн

Владимир Архангельский Мухомор и грач

ВЛ. АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Дорогие ребята!

Многие книжки В. В. Архангельского, возможно, известны вам. Это «Капля дождя», «Однажды летом», «Дымка», «Как я путешествовал по Алтаю», «Сердце охотника», «Тук Тукыч», «Остров Алой Клюквы» и другие. В книжку «Мухомор и грач» вошли уже печатавшиеся рассказы. Из них вы узнаете о разных интересных случаях в жизни ребят — юных следопытов, любящих природу и животных.

Свои отзывы о книге присылайте по адресу: Москваг А-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.

Обложка С. Монахова

Рыжик

Солнце уже поднялось, но по росистой траве было холодно ступать босыми ногами. Впереди шёл Дима с ведром, оставляя за собой тёмную полоску следов. Позади двигалась Галка, размахивая корзиночкой из белых ивовых прутьев.

Когда ребята миновали деревню и вдоль межи пошли к лесу, девочка глянула в сторону ржи и крикнула:

— Смотри, Димка, василёк!

— Как же он остался? — с удивлением спросил Дима и, прыгнув к цветку, с головой скрылся в густой колосившейся ржи. — И пропололи мы хорошо, — сказал он, возвращаясь с длинной былинкой, на которой синел венчик василька.

По весне Димкин отряд для борьбы с сорняками обошёл все поля, а вот один василёк остался. Красив он, что и говорить, но нельзя ему расти на полях колхоза «Путь к коммунизму».

— Надо бы ещё поглядеть, да роса велика, — сказал Дима, отряхивая мокрые штаны и рубаху. — Побежали!

Во всей красе стояло погожее лето.

На тропинке буйно разрослись широкие листья подорожника, на меже цвёл раскидистый колокольчик, а рядом были видны белые пятна цветущей ромашки, голубые цветы цикория, синие цветы мышиного горошка и бронзовые зверобои.

Возле опушки леса, сквозь которую золотыми стрелами пробивались лучи солнца, показались делянки, заросшие цветком цван-да-марья с ярко-жёлтыми трубочками и тёмно-фиолетовыми прицветниками.

Да и в лесу всё цвело и благоухало.

Бархатные колокольчики на тонких ножках раскачивали головками, когда их задевали ребята. Резные листья папоротника почти сплошь закрывали землю. В окружении заячьей капусты стояли пахучие столбики ночных фиалок. С осины летел пух и путался в волосах Галки и Димы.

— Пойдём в Кривой дол, там мы наберём грибов! — крикнул Дима, гремя ведром в кустах и осыпая на землю капли росы.

— Только не убегай, я боюсь одна, — ответила Галка, поёживаясь от крупных капель, попавших за воротник.

С опушки лес казался уснувшим, а теперь ни на минуту не замолкал в нём птичий гомон.

Где-то далеко куковала кукушка, высвистывала на флейте иволга.

«Тип-тип-тип!» — сказала пепельно-серая вертишейка с желтоватым горлышком и быстро побежала вверх по осине.

«Пинь-пинь-пинь!» — ответил ей празднично разодетый зяблик и полетел перед ребятами, чтобы увести их от гнезда.

«Цвинь-ци-вирь! Ци-ци-вю!» — залилась синичка, порхая над непрошеными гостями.

— А вот и беленький грибок! — радостно закричала Галка, осторожно вынимая из земли коренастый гриб с каштановой шляпкой, блестящей от росы.

— А вот и подосиновичек! — отозвался Дима и схватил красноголовый гриб на белой ножке, покрытой крапинками.

Гриб словно рассердился на мальчика и посинел в том месте, где его сжали пальцами.

Перекликаясь, шли ребята по залитому солнцем лесу, пока не пришли в Кривой дол, куда даже летом не часто ступала нога человека.

* * *

Галка остановилась и замерла: в кустах кто-то зашумел и неумело тявкнул. Затем из зарослей папоротника показался толстый желтоватый зверь, довольно высокий, с острой лисьей мордой и коротким пушистым хвостом. Зверь посмотрел на девочку зелёными глазами, ощетинился и снова тявкнул.

У Галки оборвалось сердце от испуга.

А когда вокруг зверя замелькали маленькие зверушки, словно кто их из лукошка высыпал, девочка закричала:

— Ой, Димка, ой! — и бросилась бежать, роняя грибы.

— Э-эй! — крикнул Дима, подбегая. — Чего испугалась?

— Ходит кто-то! Зверь! — с трудом сказала Галка. — Глаза больно страшные, и маленьких много с ним, ну как котята.

— И большой зверь?

— Как собака у деда Семёна.

— Где? — воинственно спросил Дима, схватив большую сухую палку.

— Тут вот, на полянке, — махнула рукой Галка.

— Пошли! Не волк, не задерёт!

Оставив ведро и корзинку, ребята двинулись к полянке. Но зверей уже не было. Дима поднял руку и остановился, Галка прижалась к нему, чуть дыша.

— Слышишь?

— Да.

В овраге был слышен лёгкий шум и негромкий перебрёх. Ребята побежали туда.

Звери уже перешли через ручей и поднимались цепочкой на противоположный берег. Впереди, поминутно оглядываясь, шла мать, а за ней карабкалась дюжина лохматых малышей.

Дима подбежал к последнему из них и легко придавил его палкой. Малыш перевернулся на спину и зарычал.

Большой зверь остановился на миг, словно собираясь наброситься на Диму, но раздумал, подтолкнул мордой детёнышей и перевалил через бугор, увлекая за собой выводок.

— А ты испугалась! — гордо сказал Дима. — Видишь, палка у меня какая большая — медведь бы испугался, не то что этот зверь. Вот мы и отбили малыша.

Маленький зверёк занялся палкой Димы и почти не обращал внимания на ребят. Был он похож на щенка с отрубленным хвостом и так же игрив. Он не сопротивлялся, когда Дима накрыл его кепкой и поместил в ведро, из которого переложили грибы в корзину Галки.

Домой ребята мчались изо всех сил, часто заглядывая в ведро. Зверёк высунул нос из-под кепки и сидел на дне, поглядывая зелёными глазами, окружёнными чёрной шерстью.

— Только не говори никому, кого мы поймали, — строго наказал Дима. — Пусть подрастёт, я его тогда сам покажу ребятам. А то от них отбою не будет.

— Ладно, — улыбнулась Галка. — Только они всё равно узнают…

* * *

Дима пробежал огородами, Галка пришла с улицы. Отца и матери ещё не было — они косили с бригадой луг за рекой.

Ребята вытащили малыша и посадили его на пол.

Маленький зверь ещё не сбросил первую щенячью шерсть и казался неуклюжим; местами рыжая, местами серая шёрстка была сбита в комки, как на овце, разгуливавшей в репейнике.

Зверёк обнюхал половицы мокрым чёрным носом и робко сделал два шага коротенькими чёрными ножками. Вдруг он испугался чего-то, шерсть на нём поднялась, серые бакенбарды раздулись, и стал он чуть ли не вдвое больше.

— Гляди, какой страшный! — засмеялся Дима. — А мы не боимся… Принеси-ка ему молока в блюдце.

Малыш обнюхал молоко, облизнулся красным шершавым языком, но пить не стал. Дима ткнул его мордочкой в блюдце. Зверёк фыркнул, ещё раз облизнулся и стал лакать молоко.

— Значит, будет живой! — радостно крикнул Дима. — А может быть, он хлеба попробует? — и поднёс малышу румяную корочку.

Зверёк толкнул лапкой корочку и, как котёнок, стал бегать за ней по комнате.

— Давай ему дом строить, — предложила Галка. — А потом спросим у отца, как этот малышок называется.

— Давай!

Ребята достали на чердаке большую старую корзину, положили в неё свежей травы, посадили в корзину малыша и осторожно отнесли его в сарай.

Весь день они бегали смотреть на своего пленника. Он то спал, свернувшись калачиком и положив мордочку на пушистый хвост, то царапал лапами корзину, порываясь выскочить на волю, и тогда куры, забившиеся в сарай от жары, испуганно кивали головами и кудахтали.

Вечером Дима сказал отцу:

— Пап, погляди, что за зверя поймали мы с Галкой.

Отец поднял малыша на руки, повертел его и с той стороны и с этой:

— Не приходилось таких видеть. По статьям барсук, по шерсти словно бы лиса, а без длинного хвоста. Щеночек забавный. Пусть подрастёт — глядишь, и продадим его в зоопарк.

Пришла посмотреть на малыша и мама. Но и она не могла сказать, какой зверёк поселился у них в сарае.

А Галка сидела вечером с подружками на зелёной траве у дороги и таинственно говорила:

— А.что мы с Димкой в лесу нашли!

— Клад, что ли?

— Ещё почище! Зверька поймали, да такого интересного, что ни папа, ни мама сказать не могут, как он называется.

— Честное слово?

— С места не сойти!..

* * *

— Разболтала, конечно! — строго сказал утром Дима, выглядывая в окно: на лужайке перед домом сидели ребята из деревни и рассуждали о вчерашней находке в лесу.

Галка потупилась и промолчала.

— И ни одного-то секрета доверить тебе нельзя! — вздохнул Дима, выходя на крыльцо.

Минут через пять все Димины приятели лежали на траве, головами к центру круга, где маленький зверёк пил молоко из миски. А когда кто-либо из ребят начинал шуметь, малыш топорщил шерсть, становился похож на ежа, поднимал узкую мордочку с чёрным влажным носом и недружелюбно посматривал зелёными глазами на окружавшие его плотным кольцом лица детей.

Все наперебой задавали вопросы. Дима с достоинством отвечал на них.

— А когда вырастет, куда денешь?

— Папка говорит — можно продать в зоологический сад. А я что-то не хочу…

Малыш уселся возле миски и робко тявкнул.

— Он что — лаять будет или как?

— Кто его знает! Во всяком случае, песни не будет петь.

Ребята засмеялись.

Подошла бабка Степанида, вытирая руки о подол юбки, и склонилась над ребятами: она любила всюду совать свой длинный нос.

Приковылял на больных ногах и дед Семён, никогда не расстающийся со своей большой трубкой.

— Вот бы знающего человека спросить, что за зверь! К примеру, учителя Андрея Ивановича. Да нет его. Знамо дело — каникулы, — сказал дед, с интересом рассматривая малыша. — А прозвали его как-нибудь? Каждому животному имя полагается.

— Нет ещё.

— Вот и прозовите! Лучше бы его собачьим именем окрестить. Не овца ведь, не телёнок и не свинья.

Ребята вслух стали подыскивать имя для зверька. Долго спорили, пока Дима не взял малыша на руки и не сказал:

— Галка первая его увидала; как она скажет, так и назовём!

Девочка подумала и сказала:

— Назовём его Рыжик…

* * *

Прошёл июль.

Отцвели липы, в садах упали первые яблоки, подточенные червяком. Большим обозом свезли хлеб на заготовительный пункт. Ребята всё чаще и чаще стали поглядывать на книжки: скоро снова надо садиться за парты!

Вырос, вытянулся Рыжик за этот месяц.

Он давно сбросил первый щенячий мех, и теперь его серовато-жёлтая шерсть лоснилась, как у жеребёнка.

Рыжик привык к Диме, хорошо узнавал Галку; были у него друзья и среди других ребят из колхоза, но хозяином он считал только Диму: быстро откликался на его зов, послушно ложился у его ног, не брал еды из чужих рук без разрешения хозяина.

Дима с ребятами часто работал на колхозном огороде. Рыжик всегда был рядом, осторожно расхаживал между грядками, выискивал червей и улиток, а однажды принёс и съел ужа, которого поймал в груде хвороста у реки.

Когда припекало солнце, он забирался в густую ботву свёклы и лежал там, пока ребята не уходили домой.

Лаять он так и не научился. Но на незнакомых людей огрызался и устрашал их тем, что поднимал шерсть и скалил белые, ровные зубы. Всегда стройный и поджарый, в эти минуты Рыжик становился толстым, как раскормленный баран.

В августе Рыжик с меньшей охотой выходил из дому днём, предпочитая отлёживаться в тени. Бродил он главным образом по ночам. Но иногда он бегал с ребятами на речку и, пока они шумно плескались в воде, ловил рыбу у берега в камышах.

Рыбу он очень любил, и Дима обязательно давал ему пескаря или голавлика, если случалось поймать их на быстрине, ниже мельницы.

* * *

Ранним утром 1 сентября Дима надел новый костюмчик, повязал пионерский галстук и посмотрел на себя в зеркало.

Румяное, загорелое лицо, живые серые глаза, подстриженные машинкой волосы, хороший узел на галстуке — таким он и хотел видеть себя.

Подошла к зеркалу и Галка. Она долго стояла, повязывая платочек и поправляя воротничок.

— Время! Пошли! — скомандовал Дима.

И ребята побежали в школу, которая была в соседней деревне.

На перемене Дима вышел на площадку погонять волейбольный мяч, но вдруг под ноги ему подкатился рыжий ком и прыгнул на грудь.

— Рыжик! Ты откуда?

— Смотрите, ребята, что за зверь такой! — закричал кто-то, и вскоре все школьники с весёлым любопытством столпились вокруг Димы и Рыжика.

Вышел на шум и учитель Андрей Иванович, поправляя очки, чтобы лучше видеть, что происходит на площадке.

— Ух, какой славный! — сказал Андрей Иванович, наклоняясь к Рыжику. — Где нашёл?

— В лесу, — ответил Дима.

Рыжик вильнул хвостом и ткнул мокрым носом в руку учителя.

— А кто это? Лиса? Собака? — закричали дети.

Андрей Иванович подумал и сказал:

— Вовсе и не лиса и не собака. Родители этого зверька большие путешественники. Прежде чем попасть в наши леса, они летели на самолёте, долго ехали в поезде, затем в грузовике и на подводе. Выпустили их на волю в сорока километрах от нашей деревни.

Ребята столпились вокруг учителя, жадно слушая его рассказ.

— Привезли их из Уссурийского края, чтобы пополнить подмосковные леса дорогим пушным зверем. Звери скоро расплодятся, и через несколько лет их можно будет добывать. А сейчас держать их в неволе не следует. Правительство требует охранять зверя на воле, а пойманных щенков выпускать.

Рыжик сел и с любопытством рассматривал притихших ребят.

— И самое лучшее, Дима, что мы можем сделать, — сказал Андрей Иванович, — это отпустить Рыжика. А называется, ребята, этот зверь уссурийским енотом, или енотовидной собакой. Некоторые зовут его еноткой.

* * *

В первое же воскресенье почти вся школа повалила к Кривому долу.

Рыжик бежал рядом с ребятами, обнюхивая опавшие листья, редкие грибы под деревьями, муравьиные кучи и коренья. Дима редко водил Рыжика в лес, и многое было зверьку в диковинку.

Шумно двигались ребята по лесу, шурша в кустарниках и громко перекликаясь на разные голоса. Только Дима и Галка не разделяли общего оживления.

— Далеко ли до места? — спросил Андрей Иванович.

— Вот здесь, — показал Дима. — Видите, ещё и палка моя цела.

Учитель собрал ребят:

— Попрощайтесь с Рыжиком и возвращайтесь к опушке, а мы вас скоро догоним.

Дети подходили к Рыжику, говорили ему хорошие слова, жали лапу. А Рыжик, ничего не понимая, тыкал носом в ребячьи руки и смотрел вокруг зелёными глазами.

Дима, сдерживая слёзы, накинул Рыжику верёвочку на шею, завязал узлом, а другой конец прикрепил к берёзе.

— Днём он поспит здесь, а ночью перегрызёт верёвочку и пойдёт искать своих, — сказал Андрей Иванович. — Только ты не огорчайся. Мы создадим в школе живой уголок. Будет у нас много новых дел и забот, а придёт время — другого Рыжика поймаем!

Андрей Иванович погладил голову Димы. Галка словно ждала этой минуты: она прижалась к брату и заревела.

Когда Рыжик был привязан, Андрей Иванович, Дима и Галка пожали чёрную лапу зверя и быстро пошли домой. Но долго они слышали, как скулил и прыгал Рыжик под берёзой.

В понедельник Дима сбегал после уроков в Кривой дол.

Рыжика не было, у ствола дерева виднелся лишь обрывок верёвочки.

«Вот и нет больше у меня четвероногого друга! — с огорчением подумал Дима. — Увидимся ли когда-нибудь, Рыжик?»

Недели через две, когда уже понемногу стало забываться огорчение, Дима встретил колхозного пастуха — дядю Филиппа. Он рассказал, что видел на днях в лесу двух бегущих енотов, когда гнал стадо вдоль опушки.

— Весёлые такие, — сказал Филипп. — Бегут да играют. А на шее у одного короткая верёвочка. Твой, стало быть…

Лялина ошибка

На целый месяц мы отправляемся за город.

У папы отпуск, у меня каникулы. Мама не может оставить нас одних, и мы всей семьёй едем в деревню.

Деревня стоит над рекой Рузой, на холме. А наш дом — на самом берегу.

После душного московского дворика, где и со скакалкой негде попрыгать, так хорошо пожить в деревне! Я бегаю по лесу, валяюсь на траве, купаюсь в речке, делаю из цветов венок и для себя и для куклы.

— Ну, наша Лялька — как молодой барашек, которого выпустили из загона, — смеётся мама, подавая мне вечером большую кружку парного молока.

Июль.

Так душно, что даже мухи днём не летают: они сидят на стене и лениво чистят лапки.

А у нас под окнами липы с бронзовыми серёжками, и запах от них такой, что голова кружится. Под липами прохлада и тишина. Только в высоких кронах деревьев чуть слышно жужжат пчёлы.

Каждое утро после завтрака мы уходим в лес. Мама знает хорошее местечко, где так много земляники, что она не прячется от меня, а сама просит: «Сорви меня, Ляля, съешь!»

Папа шагает впереди. Он высокий, в кудрявых волосах у него седина. Скоро ему исполнится сорок лет. Идёт он быстро и легко, как все охотники. За ним еле успевает мама. Она никогда не молчит, всё шутит да смеётся, и в лесу далеко слышен её голос. Позади, с корзиночкой в руке, бегу я с Латкой. Так зовут нашего ирландского сеттера с золотой медалью на ошейнике. Латке не так уж интересно идти с нами, когда у папы нет ружья. А ружьё дома, потому что охота ещё не началась.

Я ничего не боюсь в лесу, только муравьёв, особенно жёлтых, да лягушек, если они выпрыгивают очень близко: это противно.

Однажды мы набрали корзинку земляники и возвращались домой по тропинке между овсами. Овсы ещё не созрели. Они раскинулись огромным зелёным квадратом: колхоз в деревне большой, богатый, у него много посевов. И каждая овсинка тянется к солнцу сочной метёлкой.

Вдруг Латка сделала стойку: вытянула в одну линию каштановую мордочку и пушистый хвост, унизанный репьями, осторожно подняла правую переднюю ногу и замерла. До чего же была она красива в эту минуту!

— Что-то есть, — говорит папа. — Но почему в овсе? Перепел или куропатка? А может быть, дурашка делает стойку по жаворонку? Пиль!

Латка переступает с ноги на ногу, поднимает левую лапу и с удивлением глядит на папу.

Наклонившись над землёй у самого носа Латки, папа кричит нам:

— Смотрите, какой птенец! — и поднимает птичку величиной со скворца. — Съёжился, боится носом пошевелить!

На круглой голове птенца длинный клюв и большие глаза навыкате, тёмные и блестящие, как две ягоды чёрной смородины. Сам он весь коричневый, а ножки не то зелёные, не то серые, как у кузнечика.

— Дай мне его подержать, папочка! — кричу я, схватывая птенца и прижимая его к груди.

Глаза птицы смотрят испуганно, сердечко бьётся так часто, как папины часики.

Латка прыгает ко мне на грудь.

— Уйди! Вот я тебе! — кричу я собаке и поворачиваюсь к ней спиной. — Какая милая птичка! Давайте возьмём её домой!

— Ну зачем это, Ляля? — спрашивает папа. — Маленький вальдшнепёнок не будет жить в неволе.

— Отпусти, Лялечка, — просит мама. — Посмотрела — и довольно. Раз папа сказал, значит, нельзя держать в неволе эту птичку.

— А я хочу, а я хочу! У меня был чижик, я за ним ухаживала, он так красиво пел! И вальдшнепёнка я буду любить, пусть останется!

Папа знает мой характер, машет рукой и отходит в сторону. А одну маму уговорить нетрудно — она добрая. И я несу маленького вальдшнепа домой.

Всё меняется в комнате с его появлением: кровать сдвигается к окну, птице отводится тёмный угол. Я сижу на корточках перед птенцом, смотрю, чтобы Латка не обидела его, наливаю воду в чашку, сыплю пшено на пол. О кукле я совсем забыла. Птенцу плохо, это я понимаю. Но у меня надежда, что он станет есть и не умрёт с голоду.

Весь он такой удивительно пёстрый, с волнистыми полосками на груди и беловатой каёмкой между глазами. Вот поиграть бы с ним! А он не стоит на ногах, валится на бок или стоит очень недолго, и то как утёнок, опустив вишнёвый нос и серый хвост с белыми пятнышками.

Мама печально смотрит на него и говорит:

— Отпусти его, Ляля. Папа поймает тебе птичку, которая будет петь в неволе. Ты уже взрослая девочка. Разве можно так мучить птенца?

Я реву, потому что не люблю, когда мама говорит такие слова, и прошу разрешения подержать птичку только до утра.

По вечерам мы садимся на скамейку под липами, и папа рассказывает какую-либо историю. Это всегда так интересно! Но сегодня я не выхожу на улицу, а усаживаюсь на подоконнике: так можно слушать папу, не расставаясь с птенцом.

Папа говорит, где зимуют вальдшнепы и как они оживляют наши леса весной, когда с хорканьем и пиканьем проносятся на вечерней заре над верхушками берёз и осинок. Этот перелёт птиц называется тягой. Охотники поджидают вальдшнепов на тяге и с волнением вскидывают ружья, когда долгоносые птицы стремительно налетают на них из-за дерева. Но попасть в них совсем не легко.

— Был я с приятелем на тяге, — говорит папа. — С нами увязался один мальчик лет пятнадцати, упрямый, как наша Лялька, и ужасный хвастунишка. Когда мы пришли домой после охоты, он показал нам вальдшнепа и долго расписывал, как он метко сразил птицу почти в темноте.

Мы не поверили мальчику. Я осмотрел его вальдшнепа и сказал:

«А ведь ты не убил, а нашёл птицу».

«Я? Не убил? — загорячился он. — Слыхали, как я стрелял?»

«Стрелял, спорить не буду, но не в птицу, а в какой-нибудь пень или куст. Покажи-ка твой трофей охотникам».

Мальчик нехотя отстегнул вальдшнепа от ремня.

«Запомни раз и навсегда: у этого лесного кулика нос мягкий, чувствительный, он достаёт им пищу в сырой земле и под листьями. У живого вальдшнепа и у недавно убитого нос буровато-красный — вот взгляни на наших птиц, — а у твоего темный, шершавый, в зубчиках. А это верный признак, что птица взята не сегодня. Видно, кто-то не нашёл её вчера».

Мальчик опустил глаза и покраснел:

«Нашёл его на поляне, а стрелял в воздух. Я думал, что вы смотрите в мою сторону».

Есть вот такие мальчики. Но и они умеют признавать свои ошибки. А некоторые дети и этого не могут сделать, а главное — не слушаются старших…

Я лежу в постели и не могу заснуть. Мне тяжело, что я обидела папу, и жалко до слёз расставаться с птенцом. Да и мама хороша: даже «доброй ночи» не хочет сказать сегодня! И Латка такая противная: жёлтыми глазами смотрит на меня так странно, словно я совсем чужая. «И почему я такая несчастная!» — думаю я и… засыпаю.

Утром вальдшнепёнок кажется умирающим. Конечно, он не выпил ни капли воды, не склевал ни одного зёрнышка.

Я не знаю, как помириться с родителями, и говорю не своим голосом:

— Всё молчите? Мне тоже тяжело. Идёмте в лес, я понесу вальдшнепа.

— Зачем же в лес? — оживляется папа. — Вот спустимся к оврагу и попрощаемся с птенцом. Там ему раздолье, да и под рукой это, всегда можно навестить его.

Мы оставляем Латку дома и втроём спускаемся к берегу оврага, заросшего орешником и ольхой. Птенчик лежит на моих ладонях почти без дыхания, голова свесилась, глаза помутнели. Всю дорогу я ругаю себя за то, что не выпустила его.

Я ставлю его на короткие зелёные ножки. Он тычет длинным клювом в землю и вдруг оживает.

Расправив крылья, встряхнув головой, вальдшнеп бесшумно, как бабочка, взлетает и скрывается в овраге. Я кричу от радости и повисаю на шее у папы.

— Ты простишь меня? — шепчу я ему на ухо.

— Прощу, прощу!

Мама смеётся и говорит:

— Вот и молодец Лялька! Я знала, что она умная и добрая!

И опять всё хорошо у нас в доме.

Дни идут за днями, один краше другого, и на душе у меня легко и спокойно.

А мама всем говорит, что её Лялька выросла и стала сердечнее.

Дымка

Вот уж накупался Борька в то утро на речке!

Думал, разок окунётся — и домой, а просидел в воде больше часа: всё ловил руками рака под берегом.

Поймал, а из реки вылез синий, зуб на зуб не попадает.

Оделся приплясывая, схватил рака за спинку и помчался домой по самой короткой лесной тропе.

«Прибегу сейчас — и прямо на печь», — решил он.

А на печку не попал — задержался на поляне, где по старому жнивью густо рос клевер.

Вымахал клевер чуть не до пояса, не разбежишься по нему. А побегать пришлось вволю. И зачем только забралась она в самую гущину!

Борька заметил её сразу, как только выбежал из ельника, бросил рака и с разбегу прыгнул в клевер.

Пробежал немного и упал.

И ей тяжело было бежать в такой доброй, густой да мокрой траве: больше ползла, чем прыгала. А иногда взлетала, как птица.

Среди красных головок клевера видны были то её мордочка с большими чёрными глазами и острыми ушками, то короткий пушистый хвост.

Нырнёт вдруг в траву и скроется, а то вся видна как на ладони: серая с голубым, как дымок от папиросы, тонкая, ловкая, как котёнок.

— Всё равно догоню! — закричал Борька, поднимаясь и падая.

Вскочил, прыгнул, снова упал, а потом поднялся, пополз к ней и накрыл картузом.

Возбуждённый погоней, мокрый от росы, выбрался Борька на тропу и только тогда осторожно глянул на зверька, беспокойно ёрзавшего на дне фуражки.

«Развелись, значит, в нашем лесу, — подумал Борька. — Отец приедет — обрадуется, а мать поворчит, конечно, и отойдёт… А какая светлая! Чистый дымок. Вот и буду звать её Дымкой».

Борька взбежал на крыльцо избушки, одиноко стоявшей в лесу у просёлочной дороги, и крикнул:

— Мам! Смотри, какую я белку поймал!

Мать вытерла руки о передник и глянула на зверька. Борька засмеялся:

— А смешная какая с виду: почти белая, а на боках, гляди, перепонка, как у летучей мыши. Даже тоньше, прямо паутинка. Смотри, смотри!

Дымка выпрыгнула из картуза, словно взмахнула крыльями, и спряталась в тёмном углу под лавкой.

Мать даже вздрогнула и отступила:

— Ишь какая шустрая!

Борька уже подумал, что всё обойдётся по-хорошему, но мать заворчала:

— Нет с тобой сладу! Один зверь убежал, так другого приволок! Опять хлопот не оберёшься!..

— Да ты не сердись! Папка ещё зимой о ней сказывал, всё поймать хотел. А как приедет он, поглядит, ну и выпустим.

Мать только рукой махнула: Борькиных затей она не любила. В прошлом году барсучонок жил больше месяца; днём спал в старой бочке, а по ночам такой тарарам поднимал в хате, что и уснуть нельзя.

А этой весной зайчонок гостил. И такой озорной был, не придумаешь! Новое деревянное корыто до того обработал, что и рубашку теперь не выстираешь. А сейчас новая забота — с белкой!

Но Дымка тихо сидела под лавкой, словно её и не было. И только когда Борька нагнулся, чтобы молока ей дать, выскочила она из угла, громко цокнула, прыгнула на постель, оттуда — на стену и прямо на печь, куда Борька собирался забраться после купания. В старый ватник уткнулась носом, голову хвостом накрыла и затихла.

— Тот окаянный корыто сгрыз, — заворчала мать про зайца, — а эта дымчатая либо, лампу расшибёт, либо стекло в раме выставит. Вот уж поговорит отец с тобой, не скоро забудешь!

— Зачем ей стёкла бить? — отозвался Борька, кроша хлеб в миску с молоком. — Попрыгает, полетает по избе, вот и всё.

— Хорошо бы, если так, — сказала мать и подумала: «А ведь мальчик всё один да один. Вот и скучно ему без друзей. Пусть хоть с белкой позабавится».

Причмокивая, как кличут щенка или поросёнка, Борька целый день подставлял Дымке молоко с хлебом под самый нос, но только под вечер перестала она бояться его и приняла еду.

А на другой день понятливая белочка сразу появилась на зов мальчика. А потом она стала слетать с печки, как только Борька начинал крошить хлеб в миску.

— Во, как планёр! — восхищался мальчик, глядя, как летит к нему Дымка.

На третий день с белкой познакомились чёрная с белой грудкой кошка Мурка и лохматый каштановый пёс Полкан.

Полкан лишь взглянул мельком на Дымку, вильнул хвостом по привычке и важно вышел из хаты: нет, мол, ничего интересного для него в этой новой гостье. Да и пахнет от неё не то сосной, не то ёлкой.

А шаловливая Мурка сразу полезла играть с Дымкой и осторожно, как мышонка, тронула её лапой.

Дымка встала и больно ударила когтистой лапкой по Муркиной мордочке.

Кошка фыркнула, вскочила на подоконник, умылась и, не сводя с Дымки раскосых светло-зелёных глаз, стала следить: как белочка взлетела на табурет, как она оттолкнулась от стены и скрылась на печке.

Дрались они ещё раза два, а затем подружились, да так крепко, что вместе пили молоко из одной миски.

Правда, Дымка часто фыркала, когда совала нос в миску, и нередко отталкивала Мурку тупой усатой мордочкой. Кошка, облизываясь, отходила обычно в сторону и ждала, пока белочка не наестся. А если после неё оставалось молоко, Мурка долизывала его розовым шершавым язычком.

— Что ж ты белку всё молоком да хлебом кормишь? Зверь ведь не домашний. Ей и погрызть что-нибудь надо. Гляди, какие у неё зубы: острые, ровные да белые, как сахар, — сказала мать. — Жаль, ещё орехи не поспели.

— А я ей шишек насбираю! — сказал Борька и отправился в сосновый бор.

Принёс он шишек в мешке и поставил его на край печи, рядом с тазом.

Дымка схватила шишку и ну крутить-вертеть её передними лапами! Да так быстро, словно и не шишка это, а коричневый мячик.

Семена выбрала, а шишку бросила. И упала она в таз. Загудел таз, а Дымке интересно. Склонила она голову набок, глядит да хвостом дёргает.

Ещё шишку съела — и опять в таз! А Борька за стол сел и стал считать: загремит в тазу — значит, ещё одна шишка готова… Так и насчитал до двадцати трёх.

Наелась Дымка, с Муркой наигралась — и спать.

Любила она в тепле сидеть. Недаром и гнездо у неё в лесу, как у птицы, из хвороста сделано и со всех сторон мохом закрыто: ни дождь, ни мороз в такой избушке ей никогда не страшны!

Скоро Дымка совсем прижилась и стала ручной. Но когда в хате никого не было, прыгала она на подоконник, умывалась там, тыкалась носом в оконное стекло, била по нему лапкой. Тянуло её за окно, где зелёной стеной стоял густой сосновый лес.

Борька привык к ней, на руках часто держал. А всё-таки испугался, когда она со стены к нему прямо на плечо прилетела.

Пил он вечером чай, а Дымка была на печке. А когда он откусил кусочек сахару, белка перемахнула с печки на стену, а со стены — на левое плечо к Борьке. Цокнула, в рот к нему заглянула, а потом на стол прыгнула, схватила кусок сахару — и опять на печку.

И так быстро всё это произошло, что Борька даже рта открыть не успел. А Дымка уже на печке, и слышно, как хрустит на её зубах сахар.

Стали ей давать сахар с той поры, а она точно знала, когда его можно получить: самовар на столе — Дымка уже на Борькином плече!

Однажды вечером вернулся из Москвы отец. Ездил он в столицу по делам лесничества, привёз с собой племянника — восьмилетнего Федю.

Федя так устал с дороги, что его сонного в избу внесли и положили на постель.

А отец поздоровался с женой, с сыном и повесил на гвоздь между окнами свою форменную фуражку с кокардой. Фуражка закачалась на гвозде, а Дымка словно и ждала этого. Прыгнула она на Федю, а с него — на фуражку и давай крутить её!

— Летягу поймал! — обрадовался отец. — Молодец, Борька! Пусть живёт у нас, это редкий пока зверёк под Москвой.

И прожила бы Дымка не один год в избе лесника, да виной всему Федя. Когда его растолкали и посадили у окна чай пить, Дымка белой птицей пронеслась по избе, покрутила фуражку на гвозде и вдруг очутилась на Федином плече.

Мальчик закричал с перепугу, замахал руками и локтем стекло в окне выдавил.

Дымка прыгнула на подоконник, в разбитое окно голову высунула и пропала.

А пока Борька с отцом наружу выскочили, её и след простыл!

Недели две ругал Борька своего гостя, а Дымка всё равно к нему не вернулась.

Значит, и ругать Федю не стоило. Ведь не с умыслом, а с перепугу разбил он стекло и выпустил Дымку,

Счастливый малыш

Лес подступал к реке сплошной зелёной громадой, и сосновые шишки могли падать с высоких вершин прямо в воду между цветами белых и жёлтых кувшинок. Берег густо зарос ежевикой, лиловыми цветами повилики. Кое-где виднелись расцвеченные золотом стебли зверобоя.

— Здесь! — прошептал Вова, лёг у кромки берега и показал Мишке место рядом с собой.

Над рекой клубился туман, но солнце пригревало, и белое облачко, закрывавшее реку, редело и таяло.

Мишка завозился и крякнул:

— Ну и красота! И домой ехать не хочется!

— Не шуми! — строго шепнул Вова. — И не приставай зря, а то ничего и не увидим.

— Ладно, — ответил Мишка приглушённым голосом, но сейчас же зашептал снова: — Смотри, смотри! Вот здорово!

Возле берега медленно проплывала стая рыбок. Играя, они поднимались на поверхность воды, тыча носами то в лист, то в сухую веточку. А когда переворачивались на бок, в тёмной воде сверкали серебристые «зайчики». Вова залюбовался стайкой, а Мишка уже прислушивался, как поют птицы в лесу.

— А кто это делает так: «Ци-ци-пее! Ци-ци-пее!»? И как ясно выговаривает!

— Это синица гаичка. Она нас заметила, сигнал подаёт, — тихо сказал Вова, а потом спохватился и строго зашептал: — Лежи спокойно!

Мишка помолчал немного, сорвал ягоду ежевики, съел и начал снова:

— «Фить-ти-ти! Фить-ти-ти!» Кто это? Ну, скажи, Вова, не сердись.

— И зачем я только взял тебя! Го-ри-хвост-ка! Понимаешь? Такая она забияка, каждый день в драку лезет, пристаёт ко мне, вроде тебя, — засмеялся Вова.

Две недели в туристском походе Мишка помогал Вове наблюдать птиц, делать чучела для уголка юннатов в школе. И помощник он был замечательный — смышлёный, послушный, верный. Только приставала такой, что ни один пионер не соглашался пробыть с ним наедине больше часа.

— А увидим мы его? — опять спросил Мишка.

— Вот сниму кепку да закрою тебе рот! Вчера был и сегодня покажется. Он далеко не летает.

От вожатого отряда Лёши, а ещё больше от Вовы много нового узнал Мишка во время похода: как в ночном лесу крохотными звёздочками горят светлячки; как висят весь день головами вниз летучие мыши в дуплах деревьев; где строят свои кучи из хвои хлопотливые муравьи.

А если в пруду или на реке вдруг начинают беспрерывно нырять гуси, если дико кричит по ночам сыч, если стрижи и ласточки чуть не задевают крыльями землю и молчаливо носятся вдоль дорог — значит, надо ставить палатки и запасать сухие ветки для костра, потому что скоро наступит ненастье.

Много и другого узнал Мишка: как по тени измерить высоту дерева, где сыскать лучший белый гриб, как не заблудиться в дремучем лесу.

А сегодня, в последний день похода, Вова обещал показать птицу, которая строит гнездо под берегом, в норе, и устилает его не пухом, а рыбьими костями.

— Видишь? — вдруг спросил Вова и сжал Мишкину руку, указывая глазами на изумрудную птицу, которая быстро летела вдоль берега, изредка поводя головой с длинным, толстым клювом.

Мишка не успел рассмотреть толком, а она зелёным челноком скользнула под лист кувшинки и, с маленькой рыбкой в клюве, полетела над водой, редко взмахивая крыльями.

— Эх! — с восторгом прошептал Мишка. — Синяя птица!

— Это зимородок. Красив, а? Как попугайчик из зоопарка! Понёс рыбку птенцам, гнездо у него где-то близко. Поползём, а?

— Давай! — с жаром ответил Мишка.

И друзья по-пластунски двинулись в ту сторону, где только что скрылся зимородок.

Ползти было плохо. Руки натыкались на хвою, под колени попадались сухие шишки. И хоть ничто не могло остановить таких юннатов, как Вова и Мишка, и проползли они далеко, но зимородка не увидали.

Мишка оцарапал коленку, сел и сказал:

— Надо отдохнуть. Посидим здесь: может, заяц выпрыгнет. Хочется мне поглядеть на него.

— Так ты его и увидишь! — отозвался Вова, усаживаясь и снимая кепку. — Смотри, какая трава высокая.

И только сказал Вова эти слова, как в кустах послышался шум: кто-то тяжело прошёл по сухой земле и выбрался к воде. Вова осторожно приподнялся, выглянул и тотчас прижал палец ко рту: неподалёку стояла лосиха, горбоносая, высокая, стройная.

Медленно двигая головой, она прислушивалась. Тонкие её ноздри жадно ловили запахи.

Не отрывая губ от воды, она напилась и спокойно повернула голову в сторону леса. Из кустов выбежал длинноногий и словно горбатый лосёнок с непомерно большой головой и длинными, подвижными ушами.

Он обнюхал песок, вошёл по колени в воду и начал пить.

— Гляди, и хвоста у него нет! — зашептал Мишка, еле сдерживаясь, чтоб не закричать от восторга. — Вот бы из ружья сейчас!

— Дурак ты, Мишка! Лосей стрелять нельзя, они под охраной. Да и как у тебя язык повернулся? И зачем нам убивать такого красивого зверя?

Мишка виновато заморгал глазами:

— Это я сгоряча. Щёлкнуть бы фотоаппаратом — вот это дело!

Мишка представил, как он в школе показывает ребятам редчайший снимок, и заёрзал. Лосиха тревожно вскинула большую гордую голову, ударила копытом по воде, громко фыркнула и бросилась в воду.

Лосёнок потоптался на месте, недовольно мотнул головой и, оглянувшись, устремился за матерью.

Мать плыла, высоко задрав голову, и быстро уходила от берега. А малыш, вытаращив чёрные глаза, еле поспевал за нею.

Лосиха вышла на берег и шумно отряхнулась, а лосёнка снесло течением, и он плыл теперь прямо против того места, где затаились ребята. Малыш с трудом миновал середину реки, затем закружился и так быстро скрылся под водой, словно его дёрнули за ногу.

Ребята вскрикнули.

Но лосёнок вынырнул. Рядом с ним показалась толстая верёвка с деревянным поплавком, а невдалеке от ребят всплыл у берега острый кол и чуть заметно двинулся вслед за лосёнком.

Предчувствуя недоброе, Вова и Мишка вскочили и прыгнули к воде. Лосиха встряхнула головой, как разъярённая корова, и в три прыжка скрылась за соснами. А малыш еле выбрался на мелкое место, ударил задней ногой по верёвке и свалился на бок. Вода заливала ему голову, он громко фыркал мокрым чёрным носом, но не поднимался.

— Случилось что-то, — с тревогой сказал Вова, раздеваясь. — Давай сигнал ребятам, сами мы не управимся. Я плыву на выручку!

Вова прыгнул в воду, Мишка дал три громких, свистка и заметался по берегу.

Малыш почти задыхался, когда Вова поравнялся с ним и приподнял над водой его голову. Перепуганный лосёнок с ужасом глянул на своего спасителя огромными чёрными глазами.

Мишка свистнул ещё раз и сейчас же услыхал крики бегущих товарищей. Пять мальчиков во главе с Лёшей мчались, не разбирая дороги, а Мишка бегал по берегу и кричал:

— Живей! Живей!

Вода заклубилась под ударами загорелых ног, и почти одновременно шестнадцать рук бережно подняли лосёнка и понесли к берегу.

— Что случилось, Вова? Почему утонул лосёнок? — громче всех шумел Мишка, придерживая малыша за левое ухо.

— А вот, смотри. — Лёша поднял над водой кусок сети, — Кто-то на рыбу ставил, а попался лосёнок.

Трое ребят схватились за сеть и вытащили её. В ячейках сети трепыхались два леща, линь и ещё какая-то рыба. Но она никого не интересовала.

Лёша придерживал лежащего на песке лосёнка, Вова с Мишкой распутывали его передние ноги.

— Хорошо, что снасть была привязана к колу и лосёнок вырвал его из дна. А если бы к дереву или к коряге, пропал бы ни за что наш малыш. Значит, счастливый он, — засмеялся Лёша и хлопнул лосёнка по мокрому крупу.

Когда сеть оттащили в сторону, Лёша накинул на шею малыша поясной ремень и хорошенько дёрнул. Лосёнок вскочил на четыре ноги сразу и сильно потянул к лесу.

— Не пускайте! — завопил Вова. — Пусть отдохнёт, да и мы ещё поглядим на него.

Лёша с трудом удержал малыша, поставил его в круг ребят и сказал огорчённо:

— Вот ведь поторопился — аппарат не взял! А какой кадр получился бы!

— А мы и так его запомним, — сказал Мишка, лаская малыша, который стоял на дрожащих тонких ногах, обнюхивал ремень и уже не так дичился ребят, как в первые минуты.

Всё рассмотрели у него ребята: и горбоносую голову с длинными, как у зайца, ушами, и жёлтенькие копытца, и тёмную намокшую шерсть на острой холке.

Но больше всего запомнились глаза: большие, блестящие. В них можно было смотреть, как в зеркало, и видеть стриженые мокрые головы, улыбающиеся лица.

— Нагляделись? — спросил Лёша.

— Нет! Нет! — крикнули ребята.

— Хватит! Ну, прощай, малыш, расти большой да в сети не попадайся! — весело сказал Лёша и отпустил ремень.

— Ура-а-а! — гаркнули ребята, да так громко, что в реке плеснулась испуганная рыба.

Из-под копыт лосёнка полетел песок.

И никто из пионеров не мог точно сказать, через какой куст ивы лёгкой птицей пронёсся длинноногий малыш, устремляясь в лес, где его ждала мать.

Киби

На исходе зимы, вечером, мы приехали в Чикишляр, маленькую деревушку на плоском песчаном берегу Каспийского моря, и остановились в деревянном домике на высоких сваях.

Встали мы до зари, когда у самого горизонта ещё виднелась шляпка Железного Гвоздя, как называют туркмены Полярную звезду, столкнули кулас^[1] в воду и двинулись в море.

Скоро со стороны берега порозовело небо, и на тихой, спокойной воде, как на огромном ледяном плато, заиграли краски раннего утра. Холодное январское солнце забросило луч в море, и мы увидели в туманной дали три сказочных острова.

Один был белый, как первый чистый снег, другой — мышиного цвета, а третий — розовый, как лепесток шиповника. Они держались на воде удивительно легко, почти невесомо, но их очертания менялись поминутно. Казалось, что островки колеблются, словно парусник при самом слабом ветре.

— Что за чудо, Трофим Савельевич? — тихо спросил я своего спутника.

— Это птицы, — ответил старый охотник, вглядываясь слезящимися глазами в свинцовую даль моря. — А какие — хоть убей, не могу понять.

Мы развернули кулас и долго шли на юг вдоль плоского берега, а затем круто повернули в море, чтобы отрезать птицам дорогу на запад, и начали приближаться к ним.

Беспокойное движение началось прежде всего на белом острове. Немного спустя послышался глухой шум крыльев, как отдалённый прибой, и пернатый остров повис в воздухе.

— Лебеди! — прошептал старый охотник.

Сильные белые птицы быстро набрали высоту и скрылись в прозрачной синеве неба.

Потом на воде закачался серый остров и рассыпался на тысячу частей. Тревожный гогот разнёсся над морем, и волнистая лента птиц унеслась вдаль.

— Гуси! Гуси! — печально вздохнул старик. — Разве подойдёшь к ним на такомгладком месте!

Розовый остров продолжал спокойно держаться на воде. Только на ржаво-сером фоне далёкого берега было видно еле заметное его перемещение к длинной песчаной косе.

— Фламинго, Трофим Савельевич! — заволновался я, начиная различать очертания отдельных птиц.

Они плыли, как гигантский розовый венчик цветка, почти не меняя принятой формы, словно их не очень тревожило появление в море чёрного куласа и двух людей в нём. Изредка поворачивая головы в сторону лодки, они спокойно погружали в воду длинные шеи, отряхивались, хлопали крыльями и лопотали, как гуси.

Бриз тем временем стал свежее и без усилий гнал кулас к берегу и к птицам. Мы улеглись на дно лодки, закурили первый раз за всё утро и спокойно отдались воле ветра.

Минут двадцать ничего не было видно, кроме ослепительной синевы неба да высоких бортов куласа, возле которых булькала вода, как в большой бутылке.

Мы чуть-чуть приподняли головы, когда лодка почти неслышно коснулась дна. Берег был невдалеке, но фламинго отошли вправо, ближе к деревушке. Они не плыли теперь, а чинно шагали к берегу, изредка окуная в воду короткие розовые хвосты.

Мы договорились с Трофимом Савельевичем, что я осторожно сойду на берег, а он повернёт обратно и попытается направить птиц в мою сторону.

— Хорошо, — сказал старик. — Ничего другого и не придумаешь.

С пятизарядным, винчестером в руках я уткнулся подбородком в холодный, сырой песок, лицом к фламинго, левым боком к куласу, который уходил в недалёкий, но важный для нас рейс.

Неуютно и скучно было лежать на голом берегу, без укрытия и надежды на выстрел. Но чутьё охотника подсказывало мне: выдержишь, не шелохнёшься — дело выйдет, потому что птицы смотрят сейчас на кулас, который чёрной точкой маячит в море.

Фламинго прошли немного вперёд, а затем резко повернули в мою сторону. Теперь хорошо были видны их карминно-красные ноги и розовые горбатые клювы, которые они изредка погружали в воду.

Мой спутник удачно завершил полукруг и причалил к берегу в ту минуту, когда все птицы вышли на песчаную косу.

В нерешительности, но без тревоги они смотрели на медлительного, спокойного старика, который выволок кулас на берег, уселся на борт лодки и, будто не обращая на них внимания, скрутил и закурил цигарку. Кулас приковал к себе внимание птиц. Они постояли тесной кучкой у края воды, повернув толстые надломленные носы к Савельичу, потом развернулись в одну шеренгу и медленно двинулись ко мне.

Сотни птиц, разодетых в розовые мантии, приближались на выстрел, и всё бы шло прекрасно, но помешала ворона.

Не знаю, каким ветром занесло её на этот скучный, голый берег, но она пролетела над стариком и над птицами и подняла истошный крик, выписывая круги и петли надо мной.

Сколько раз мешала мне на охоте эта старая сплетница! Как и сорока, она начинала кружить над затаившимся охотником и тревожным криком подавала знак! «Чужой, чужой! Спасайся, пока не поздно!»

Охота была испорчена. Фламинго резко повернули головы, затем побежали по берегу, к песчаным холмам, и грузно стали подниматься на крыло.

Я вскочил на колено, вскинул ружьё к плечу. Первым выстрелом убил ворону, а четыре выстрела послал вдогонку улетавшей стае. Но картечь моя никого не задела.

Наклонившись над вороной, я не сразу услыхал крик Савельича и вовсе не мог понять, зачем прыгнул старик за песчаную гряду.

Я побежал к Савельичу. Он стоял, широко расставив ноги, и прижимал к груди большую розовую птицу. Она била его крыльями, царапала руки острыми когтями и порывалась клюнуть в рыжие усы.

— Ну, успокойся, успокойся, красавица. Мы тебя не оставим, в город поедешь с нами, — бормотал Трофим Савельевич.

Но птице не было дела до этих ласковых слов. Пришлось обвязать её шарфом, чтобы не поломать красивых перьев.

— Между прочим, весьма любопытный случай, — говорил старый охотник, шагая рядом со мной. — Сколько ни глядел, и кровинки нет на птице. Подбежал к ней, смотрю — лежит как мёртвая; а протянул руку, чтобы взять её, — вскочила на ноги и давай ходу! Еле догнал.

По пути мы ещё раз осмотрели птицу. Она в самом деле была целёхонька, только на спине был вырван небольшой клочок перьев и виднелся маленький синяк.

— Не иначе, как ты вогнал её в обморочное состояние, — сказал старик. — Счастливая оказалась картечина: птица наша, да ещё и живая! Может быть, так и домой повезём её, а?

Через неделю розовая пленница покатила с нами в Ашхабад…

Со всего дома сбежались малыши, когда узнали, что во двор несут редкостную птицу. Они зачарованно смотрели, как фламинго вырвался из моих рук и неуклюже побежал к воротам, вытянув шею и хлопая крыльями.

Двор был мал, ворота закрыты, и пленнице негде было развернуться, чтобы подняться в воздух. Она опустила крылья и жалобно крикнула.

— Слышите? Она крикнула «киби», — сказал кто-то из малышей.

— Давайте и назовём её Киби, — предложил я. Так началась новая жизнь птицы.

Ночевала она во дворе, и чаще всего можно было видеть её одиноко стоящей на одной ноге посередине лужи у водопроводного крана.

Когда кто-либо приближался к ней, она поспешно отбегала в сторону, шипела, как гусь, и угрожала своим толстым горбатым клювом.

В лунные ночи, а иногда и днём, когда над городом пролетали птицы, она начинала волноваться, беспокойно бегала по дворику, высоко задрав голову и хлопая крыльями. Но, как ни странно, она ни разу не порывалась улететь.

Киби стала ночным сторожем в нашем доме. Стоило кому-либо пройти ночью по улице или постучаться в калитку, как тотчас же раздавался громкий, тревожный крик птицы.

Утром она иногда поднималась по ступенькам крыльца и стучала клювом в мою дверь: пора, мол, вставать! Но как только открывалась дверь, Киби, смешно прыгая по ступенькам, убегала во двор. Потом несмело возвращалась, пристально смотрела жёлтыми немигающими глазами и, подпрыгнув раз-другой, била меня клювом в грудь или в локоть.

Я ставил перед ней свою фронтовую алюминиевую миску. Киби жадно набрасывалась на еду и дробно клевала зёрна, словно строчила на швейной машинке. Ела она всё, что бывало у нас за столом: хлеб, суп, разные каши, зелень, фрукты, но больше всего любила пшено и рис.

Когда я пытался погладить Киби, она поспешно отскакивала и недовольно трясла головой.

К имени своему она так и не привыкла. Как бы нежно и ласково я ни звал её, она словно не замечала меня и только тогда бросалась навстречу, когда видела знакомую блестящую миску.

Несколько раз она уходила далеко от дома и никогда не возвращалась сама. На её поиски бросались мои маленькие разведчики. Они находили её в чужих садах и огородах, где она выискивала червей, жучков и лягушат и где ей было ещё удобнее, чем в нашей луже у крана…

Приближался день моего отъезда в Москву. Меня беспокоила судьба Киби, с которой я успел сдружиться.

— Что будем делать с нашей красавицей? — спросил я у Савельича. — Возьми её себе, старина!

Старый охотник с сожалением посмотрел на Киби и сказал:

— Зачем мне такая красота? Подарим её детям: отдадим её в зоологический сад, пусть все любуются нашей Киби, а я иногда буду навещать её.

Так мы и сделали…

Примерно через неделю, когда Киби уже хорошо чувствовала себя в кругу гусей и журавлей, мы отправились в зоопарк, к ней в гости.

Четыре фламинго стояли в бассейне, спрятав головы под крылья. Но и среди тысячи птиц мы узнали бы свою розовую пленницу по малозаметным признакам, которые подмечает только зоркий глаз охотника.

— Киби! — сказал я негромко.

Одна из птиц вздрогнула, выпрямила длинную шею и с каким-то недоумением посмотрела на нас.

— Значит, запало ей что-то в память! — сказал обрадованный Трофим Савельевич. — Глупая, конечно, как всякая птица, а вот откликнулась… Киби! Киби! Иди сюда!

Но Киби отвернулась от нас и стала чистить свои нарядные, яркие перья.

— Подожди, Трофим Савельевич, сейчас Киби узнает нас, — сказал я и поставил возле решётки знакомую ей миску с едой, которую взял у служителя.

Словно удивившись чему-то, Киби подбежала к нам, клюнула меня в локоть и привычно стала выбирать зёрна.

— Вот и недаром говорят, что привычка — вторая натура, — заметил Трофим Савельевич и погладил Киби, которая доверчиво стояла рядом с нами.

Капля дождя

Верблюд лежит на земле, поджав под себя ноги.

Я сажусь на его спину и громко говорю:

— Хырр, хырр!

Верблюд медленно встаёт на передние ноги, я наклоняюсь назад и чуть не падаю на спину.

Затем он рывком подбрасывает задние ноги, я откидываюсь вперёд и, чтобы не свалиться, хватаюсь за верёвку, которой укреплены у седла два бурдюка с водой.

Я дотрагиваюсь до головы верблюда тонкой палкой и снова говорю:

— Хырр, хырр!

Верблюд выходит на тропу и волнообразным шагом идёт по знакомой дороге на песчаный холм.

Сзади меня, на другом верблюде, едет мой проводник Мамед — мальчик лет пятнадцати. Он сидит на высокой спине верблюда в толстом ватном халате и чёрной мохнатой шапке.

Мы везём на ферму пресную воду из Мургаба, а обратно привезём шерсть.

Я в белом кителе, и мне жарко. Весеннее солнце палит нещадно, пески тяжело дышат горячей грудью, дрожит знойный воздух; без синих очков трудно смотреть кругом.

Отцвели красные и жёлтые маки, созрел дикий ячмень, стал седеть и серебриться ковыль. На гребнях песчаных бугров уже нет молодых побегов. Но в лощинах ещё много зелени, и со спины верблюда, как с каланчи, видны перемежающиеся голые жёлтые барханы и зелёные впадины между ними, покрытые стеблями полыни и мятлика.

Тихо, как ночью. Не видно ни птицы, ни зверя. А в совхозе в эту пору дня протяжно и тоскливо кричит ишак, словно давится воздухом: «и-а-а!.. и-а-а!..»

Едем мы долго. Когда перевалило за полдень, я начинаю ощущать озноб. Это солнце забралось под китель и обожгло кожу. Пришлось надеть ватный пиджак.

— Туркменом скоро будешь! — засмеялся Мамед. — В шапке хорошо, а в картузе плохо. У вас не так жарко?

— Да, не так.

.— А что пьёшь, когда тепло?

— Холодную воду с газом. Она шипит, в носу щекочет — хорошо! — сказал я и захотел пить.

— А мы горячий кок-чай пьём. Вспотеешь — сразу хорошо сделается!

Я предлагаю сделать привал. Мамед радуется моему предложению и укладывает своего верблюда, а я — своего.

Затем мы спутываем ноги верблюдам и пускаем их пастись, а сами занимаемся костром.

Я собираюсь прилечь у костра на горячий песок, но Мамед говорит:

— Так нельзя. Кошму подложить надо, а то фаланга укусит. Весной она сильно кусается — заболеть можно.

— А кошма помогает? — спрашиваю я и гляжу под ноги.

— Хорошо помогает. Фалангу овцы едят, вот она и боится, когда шерстью пахнет.

Мы ложимся на кошму, закидываем руки за голову и смотрим в небо.

— Хочешь, яйцо будем варить? — спрашивает Мамед.

— А где возьмёшь?

— Да их тут много. Сейчас найду.

Мальчик вскакивает с кошмы и бежит по песчаным холмам; чёрная шапка его то скрывается за грядой, то показывается снова.

— Сюда иди! — кричит он.

Я подхожу.

— След видишь? Смотри — вот лапки были на песке.

— Ну, вижу, — говорю я, начиная смутно различать очертания небольших следов какого-то зверька.

— Против следа пойдём, — махнул рукой Мамед вправо. — Она в такое время зря не ходит. Она яйцо снесла — гулять пошла.

Мы проходим шагов двести и на горячем гребне, в небольшой яме, находим яйцо. Оно чуть-чуть присыпано песком.

— Свежее яйцо, сегодня снесла. Смотри, — говорит Мамед, — прямо как куриное, только немного жёлтое.

Действительно, яйцо похоже на куриное, но кажется, что оно без скорлупы.

— А кто снёс-то?

— Черепаха снесла. Хочешь, я тебе сто штук наберу?

— Куда столько?

Мамед находит ещё три яйца, и мы варим их у костра. И вкусом они похожи на куриный желток. Затем пьём обжигающий кок-чай, и нам делается легче. А тут поднимается ветерок, и на горизонте показывается грозная, чёрная туча.

— Вот бы дождя сейчас! — говорю я.

Мальчик внимательно смотрит на тучу, которая занимает почти половину неба:

— Не будет дождя. Теперь до самой зимы не жди.

И вдруг сверкает молния, и скоро мы слышим раскаты грома. Зелёные стебли полыни, серебристый ковыль и жёлтый ячмень пригибаются под ветром. С гребня барханов летит песок и хрустит на зубах; верблюды вытягивают длинные шеи, принюхиваются. Туча гремит и подползает всё ближе и ближе.

Ещё молния, ещё удар грома, и я вижу в высоком чёрном небе косые полосы дождя, но не слышу падающих капель.

— Не дойдёт он до нас, — вздохнув, говорит Мамед.

Но туча уже над нами, в воздухе пахнет влагой. Я ложусь на спину, накрываюсь пиджаком и гляжу в небо.

Из тучи льёт дождь, полосы его дрожат над нами, вот-вот они окатят нас с головы до ног. Но на земле сухо. Дождь испаряется где-то над нашими головами и превращается в лёгкое бледное облачко. Я смотрю и не верю глазам.

Но из всего ливня, что бушует в небе над нашей стоянкой, лишь одна маленькая капля тихо падает мне на лицо. И пока я протягиваю руку, чтобы дотронуться до неё, она высыхает.

Затем в небе коромыслом повисает радуга. Ветерок прекращается. Мамед машет рукой и говорит:

— До самого ноября не увидим капли дождя. За лето ещё раза два-три покажется тучка, погремит и уйдёт. Пропадает где-то дождь, до земли не доходит…

Мы гасим костёр, снова кладём верблюдов на землю и усаживаемся. Качаемся вперёд и назад, как на качелях, и едем дальше в пески, на ферму.

Вокруг стоят притихшие травы. Их, как и нас, обманула эта гроза в пустыне.

Тельпек

Мягкий и ясный декабрьский вечер. Так тепло, будто вернулось бабье лето, когда с деревьев падают запоздалые осенние листья, а в воздухе летают серебряные паутинки.

Над Мургабом — голубое небо. От солнца золотится узкая равнина, скованная песками. Воздух прозрачен и чист, как вымытое стекло, и тишина кругом такая, что в ушах звенит колокольчик.

Под высоким берегом старого русла реки замечаю издали большую утиную стаю и подползаю к ней.

Боюсь засорить стволы ружья песком и осторожно опираюсь на руку, в которой зажато ружьё.

В ладонь впиваются острые иглы янтака, но я не обращаю внимания на боль. Ещё немного вперёд — я поднимусь и пошлю два заряда в плотную кучу птиц, которая крякает и плещется под берегом.

И вдруг слышу позади топот и злобное рычание.

Поворачиваю голову. Четыре белых пса топчутся на месте, повизгивают и готовятся к прыжку.

Вскакиваю под глухой шум утиных крыльев и вижу, что окружён собаками. Схватываю ружьё за стволы и начинаю крутиться, как карусель. Ложе ружья почти касается оскаленных морд с горящими злобой глазами. Вспоминаю, чему в детстве учил меня дед: надо снять шапку, взять её в зубы и на четвереньках прыгнуть навстречу собаке. Так и делаю.

Пёс, которому я угрожаю, отскакивает, поджав хвост; другие глядят на меня и умолкают.

Прыгаю, как лягушка, то к одной собаке, то к другой. Собаки усаживаются поодаль и поднимают ожесточённый лай.

Я встаю и кричу. Глухое эхо отзывается в камышах у реки и тонет в песках. Собаки срываются с мест и, как огромные белые шары, катятся ко мне под ноги.

Стреляю в воздух. Собаки отскакивают, но подбегают снова. Стреляю в землю между собаками. Среди дыма и пыли прыгает чёрный пыж, клочьями разлетается сухая трава. Собаки роют землю, по которой прошла дробь. Особенно свирепствует куцый пёс с жёлтой мордой и обожжённым правым боком. Он всё старается напасть на меня сзади.

Кричу, закладываю в стволы заряды с самой мелкой дробью и собираюсь стрелять в собаку, но на песчаном холме возникает высокая фигура в чёрной шапке и красном халате.

— Лежать! — громовым голосом кричит человек.

Собаки, не переставая повизгивать, застывают на месте. Я стою на крохотной площадке, окружённый четырьмя белыми собаками, вздыхаю с облегчением и жду человека.

— Испугался? — спрашивает он, показывая ослепительно белые зубы на молодом обветренном лице.

— Боялся, что придётся ранить собаку.

— Стрелять хотел?

— Ну, а что бы ты сделал на моём месте?

— Ясное дело, стрелять надо. От таких собак уйти нельзя, это правда. А ты куда шёл?

— В отару к Сары-Язу. Мне сказали, что он здесь близко.

— Так я и есть Сары-Яз! — И он протянул мне сильную загорелую руку. — Пойдём.

Я иду рядом с высоким туркменом и изредка поглядываю на орден, прикреплённый к его халату.

Поднимаемся на песчаный холм. Перед нами — чёрные, белые, коричневые овцы на жёлтых песках. Недавно прошли первые зимние дожди, снова начала оживать пустыня после знойного лета, и овцы выискивают редкую зазеленевшую травку.

Сары-Яз легко идёт по песку в мягких верблюжьих чукоях. Я еле поспеваю за ним в тяжёлых сапогах.

— Ну и ходок ты, Сары-Яз! С детства ходишь за стадом?

— С малых лет. Сколько вёрст прошёл здесь — и не сосчитаешь! Да и сейчас хожу в день тридцать километров. Хорошо, что собаки выручают, а то пришлось бы и того больше.

— Как «выручают»?

— Кормов у нас мало. Чтоб овца наелась, ей надо обойти за день до десяти гектаров. А у меня овец больше тысячи. Понимаешь?

Я ещё ничего не понимаю, но мы подходим к отаре, и разговор обрывается.

Нас встречает бородатый козёл с бубенчиком на шее. Это вожак. Такой вожак есть в каждом стаде. Двинется козёл в путь — и все овцы послушно пойдут за ним в поисках корма.

Мы садимся на кошму.

Мне хочется поскорей узнать, как выручают собаки чабана, как служат ему туркменские овчарки.

Но Сары-Яз не торопится. Он привык к молчаливому одиночеству в пустыне. Ему приятно, что новый знакомый посидит с ним подольше, поговорит по-больше.

Он достаёт из кармана пузырёк с зелёным табаком — на́сом — и закладывает щепотку за нижнюю губу. Сидит, жуёт табак, глядит, как садится солнце и как стадо овец, готовясь к ночлегу, сбивается тесной кучей вокруг вожака.

Тишина, покой. Лишь изредка слышно, как чихают овцы, как вздыхают собаки, уснувшие возле нас.

— Да, — говорит Сары-Яз, — выручают меня собаки. Они злы, но послушны и хорошо понимают хозяина. Круглый год они со мной. Бывает, вздохну я или затяну грустную песню, так они уставятся на меня, о чём-то думают, только сказать ничего не могут… Гей-ей! — крикнул он собакам.

Собаки замахали хвостами и подползли к нашим ногам.

— Вот сейчас отара ляжет отдыхать, собаки уйдут, окружат стадо и будут до утра стеречь его вместо меня. А я посплю немного под тёплой буркой.

— А не опасно?

— Нет. Если подойдёт к стаду чужой человек, они заставят его, как тебя, остаться на месте. А если волк сунется, то живым ему не уйти. Каждая собака одолеет его, а если вчетвером возьмутся, то и головы волчьей не найдёшь.

Сары-Яз умолкает и снова достаёт пузырёк с насом. Я закуриваю и с уважением смотрю на псов.

Бородатый козёл, позвякивая бубенчиком, медленно приближается к нам.

— Тоже хороший помощник, — говорит Сары-Яз, показывая на козла. — Но, когда он ведёт стадо, — бывает, что часть овец задерживается на старом пастбище. Покажешь на них собакам — они подгонят отставших к отаре. Порычат, подтолкнут овец грудью, а то и куснут раз-другой за курдюк, чтоб скорей бежали. Вот мне и приходится ходить меньше. А если овца останется на старом выпасе — заболеет, например, — собака ляжет рядом с ней и будет дожидаться меня. Вот какие они у меня работники!

Сары-Яз громко щёлкает языком. Куцая собака с рыжей мордой встаёт, потягивается и кладёт голову к нему на колени.

— А вот эта — очень хорошая собака, — говорит чабан. — Седьмой год ходит за стадом. Не сменяю её и на пару верблюдов. Щенком похожа была на белую пушистую папаху, и прозвал я её Тельпек — по-вашему «шапка».

Собака, услыхав своё имя, лезет целоваться.

— Об этой собаке всю ночь рассказывать можно. Нынешним летом начался пожар в песках. Трава повысохла и вспыхнула, как солома. Подул ветер. Чувствую — запахло гарью. Смотрю — серый столб дыма поднялся к небу, пламя выше кибитки, и всё это летит в мою сторону.

Схватил я козла, крикнул и побежал от огня; отара — за мной. «Вырвусь!» — думаю. Да не тут-то было: ветер переменился — и за мной! Гляжу назад — бросает меня то в жар, то в холод. Укрыться негде, кругом как на ладони, а надо, чтобы ни одна овца не пропала. А огонь всё ближе: пламя вот-вот догонит отару, и куда ни кинусь — огонь и дым, солнца не видно.

Подстегнул я козла, направил его к реке, а сам с собаками бросился навстречу пожару. Овцы шарахаются из стороны в сторону, собаки трясут головами от дыма, языки наружу, гонят отару за козлом. Я хватаю то одну овцу, то другую, толкаю их, а сам чуть не плачу от горя.

Всё же вырвался к реке. Перегнал отару через Мургаб, переплыл реку как есть, в халате. Смотрю — нет Тельпека.

Кинулся опять в воду, выплыл, выбегаю на бугор и вон там, — Сары-Яз показал рукой в ту сторону, где пески ещё были черны от гари и пепла, — вижу: идёт мой Тельпек, тащит овцу за загривок. У овцы ноги опалены, а у собаки — правый бок. Глядит на меня красными глазами и виновато так коротким хвостом машет. Это он говорит мне: «Не надо было ложиться рядом с овцой. Взвалить бы её сразу на плечи — и к тебе, хозяин! А я стал стеречь её, вот и пострадал немного».

Три дня прохворал Тельпек, а теперь, как видишь, здоров. Такой собаке и цены нет!..

Стало темнеть. Я решил остаться на ночлег у Сары-Яза. Собаки ушли стеречь стадо и не слыхали, как мы долго хвалили их за то, что они такие преданные нам друзья.

Мурка

Рано утром Мурке сделали гнездо в старом решете под лавкой.

А когда Валя вернулась из школы, на мягкой подстилке в этом гнезде лежал рядом с Муркой и вздрагивал во сне слепой серый котёнок с белым пятном на шее.

Его прозвали Мурзиком.

Через неделю он стал смотреть, а потом и мурлыкать, тихо, со скрипом, словно в носу у него поместился хриплый пищик.

Валя вынула его из гнезда и поставила на пол. Раскинув лапки и обнюхивая половицы, Мурзик сделал первый робкий шаг и вскинул тонкий мохнатый хвостик.

Мурка заволновалась и не сводила глаз с Мурзика, когда Валя стала таскать перед его носом бумажку, привязанную к нитке. А маленький Мурзик склонял голову набок, растягивался на полу, прыгал, но бумажка уже была далеко и снова подразнивала его, шурша и перекатываясь, как живая.

Долго он бегал, пока не устал и не развалился возле Мурки.

Игра закончилась. И Мурка успокоилась. Она облизала Мурзика шершавым розовым языком и замурлыкала. Она довольно щурила раскосые глаза и, может быть, думала, что Мурзику ещё рано гоняться за такой шустрой бумажкой.

Однажды Валя пришла из школы и не нашла ни Мурзика, ни Мурки.

— Да где же они? — с тревогой спросила она у мамы.

— Была тётя Нина с соболиной фермы и унесла их с собой.

— Зачем же ты отдала?

— Так нужно, доченька: заболела у них соболюшка и малыши остались без молока. Мурка их кормить будет. А в воскресенье мы пойдём к ней в гости.

В свободные часы Валя помогала маме на огороде и всё поглядывала на большой белый дом, куда унесли котёнка и Мурку. «Как там Мурзик живёт? Не загрызли бы его соболи!» — думала девочка.

Мама сдержала слово: в воскресенье утром она повела Валю в соболиный питомник. Тётя Нина встретила их приветливо и показала им ферму.

В длинных низеньких домиках, огороженных сетками из проволоки, быстро бегали, иногда и проносились по воздуху тёмные зверьки в шелковистых шубках. Валя в испуге прижалась к маме, когда один соболь стал сердито уркать, уставясь на неё блестящими чёрными глазами.

Тётя Нина открыла крышку одного из домиков, где жили соболи, приподняла Валю за локти.

— Мурка! И Мурзик! И ещё четыре котёнка! — крикнула Валя. — Мамочка! Гляди, как мышата! И пушок на них серенький! Это Муркины?

— Нет, соболюшкины, — ответила тётя Нина. — А Мурка их кормит. И, чтобы она не скучала, я и Мурзика к ней посадила.

Мурка посмотрела на девочку добрыми жёлтыми глазами, но не встала. А Мурзик забегал, замахал хвостиком и ткнулся тёплым носом в Валину ладонь.

— И долго здесь будут Мурка и котёнок? — спросила Валя.

— Дней сорок.

Тётя Нина дала Вале подержать маленького слепого соболёнка, поиграть с Мурзиком, и девочка пошла домой довольная: она знала теперь, что Мурзик здоров и что Мурка кормит соболят, у которых заболела мать.

— А ты почаще к нам приходи! — крикнула вдогонку тётя Нина. — Теперь знаешь дорогу.

Пока в школе шли занятия, Валя прибегала на ферму по воскресеньям, а потом стала наведываться и чаще. Соболи уже привыкли к ней и реже уркали, когда она пробегала возле клеток.

Мурзик рос не по дням, а по часам и почти всегда резвился в клетке, подражая взрослым соболям, которые жили по соседству. Он взбирался по сетке на дощечку, что была укреплена под потолком, смело прыгал вниз, бегал в домик к Мурке и жадно лакал воду из большой алюминиевой миски.

А соболята росли медленно. Они лишь покрывались чёрным мягким пушком, двигались мало и всё время лежали под боком у Мурки.

Затем открылись у них глаза, чёрные-пречёрные и блестящие, как ягоды черёмухи, омытые дождём. И стали зверьки похожи на смешных маленьких медвежат: рыльца тупые, уши коротенькие, круглые, глаза любопытные, добрые.

Тётя Нина стала подкармливать соболят тёртым мясом. А Мурзик в такие минуты прыгал вокруг и всё норовил вырвать у них вкусную еду.

Пришлось отсадить его от соболят. И, когда Валя пришла однажды, ей отдали котёнка.

Принесла Валя Мурзика домой. Был он очень забавным, когда она подвязывала ему на шею голубую ленточку с бантом. Мурзик всё хотел сбросить ленту: катался клубком по полу, махал лапами и сердито урчал.

Месяц назад Валя радовалась котёнку, а теперь её всё чаще и чаще тянуло на ферму, где Мурка выкармливала соболят.

Однажды она увидела кошку уже не в гнезде, а на широкой сетке возле гнезда, где недавно резвился Мурзик. Белая, с пестринами, она была видна издали, как лист бумаги. А возле неё ползали тёмно-коричневые соболята, забирались к ней на спину, тыкались рыльцами в живот, сосали молоко.

Зазеленели кругом деревья, засвистели в небе резвые стрижи. Соболята подросли, стали они драться между собой, реже тянулись к Мурке.

— Что ж, — сказала тётя Нина Вале, — Мурка спасла нам соболят, теперь они и без неё обойдутся. Возьми её домой.

Валя взяла Мурку и понесла её через ручей, в гору, к себе домой. А кошка жалобно мяукала всю дорогу, вырываясь из Валиных рук и всё оборачиваясь в ту сторону, где осталась ферма.

Дома Мурка поиграла с Мурзиком. Она принесла ему живого мышонка и терпеливо наблюдала, как он ловил его и таскал в зубах по избе. А вечером пропала. Не было её и ночью, не вернулась она и на другой день.

Мурзик скучал по матери и не хотел играть с. девочкой. А девочка не нашла кошки в деревне и, по совету матери, отправилась на ферму.

Она разыскала домик, в котором жили знакомые ей соболята, подняла крышку и увидела Мурку: она лежала, свернувшись в комочек, а возле неё спали соболята.

— Умная у тебя кошка, — сказала тётя Нина. — Под забором дыру сделала и клетку свою нашла. Прихожу я сюда рано утром, а она уже сидит на крыше, держит в лапах мышонка и жалобно мяучит. И соболята скулят. Пришлось пустить её к ним. Придётся тебе снова нести её домой.

Три раза Валя уносила кошку домой, и три раза убегала Мурка по ночам к своим соболятам, приносила им то мышку, то птичку.

Тётя Нина не знала, что и придумать, как отучить Мурку от гнезда. А потом решила переселить соболят совсем в другой угол фермы, далеко от старого места.

Мурка пришла ещё раз, побегала-побегала, не нашла соболят и вернулась к своему Мурзику.

Но к этому времени он уже научился без неё жить: сам молоко лакал из блюдца, и мясо ел, и даже за мышами начал охотиться.

Всё стало на место в доме над ручьём, где жила Валя с мамой и Мурзик с Муркой. Девочке полюбились соболята, и всё лето бегала она на ферму — помогала тёте Нине кормить зверей.

А когда опять пошла в школу, сказала маме:

— Вот выучусь и пойду на ферму. Буду такая, как тётя Нина. А может, создадут и у нас в колхозе свою ферму.

Мухомор и грач

Летом жил я в деревне. У своей дальней родственницы, у Веры.

У неё был маленький сын Васька, рыжий, вихрастый, конопатый. От загара лицо у него сделалось красное и веснушки вроде бы выцвели. И прозвал я его Мухомором.

Мать виделась с ним редко: она работала дояркой на ферме и от зари до зари возилась с коровами. И Васька весь день оставался на моих руках. Правда, он не дурил, когда матери не было дома, слушался меня и старался не мешать. А забегала она на минутку — покормить нас или убрать в хате, — Мухомор начинал куражиться, характер показывать. А может, хотел, чтобы мать больше уделяла ему внимания. Выставит она, бывало, суп на стол, с грибами или с солониной, отпихнёт он его рукой и скажет:

— Не буду! Картоху давай!

А один раз, когда мать прикрикнула, чтоб суп ел, он поймал муху и будто невзначай сунул её в тарелку:

— Чем кормишь-то? Не видишь, муха на коньках катается в супе!

Конечно, суп — в помойку, Ваське — ложкой по лбу. А он сидит ухмыляется и уплетает жареную картошку, потом пьёт чай с баранкой.

— Ну и дерзкий мальчишка! — скажет Вера в сердцах. — Совсем от рук отбился! Только и надежда, что пойдёт в школу, там и образумится!

Привёз я ему валенки с галошами. Он как надел, так целый день в них и пробегал. Заскочит с улицы, пыль сотрёт с галош, чтоб блестели, и так до вечера… А жарища была такая, что и петуху лишний раз кричать неохота; сидит он под кустом бузины с курами, рот разинул и часто-часто дышит, как лягушка под лопухом в душный полдень.

Вечером стал я Ваську разувать — ни в какую:

— Буду в валенках спать!

— Да ты что, белены объелся? Где это видано: летом, в жару, да в валенках?!

— А украдут? В чём я тогда буду зимой в школу бегать?

Так в валенках и улёгся. И всю ночь ногами сучил — жара! Я в одних трусах спал, да и то поднимался два раза воду пить. А он на другой бок перевернётся, спросонья ощупает голенища и знай посапывает!

Пригляделся я к Мухомору и стал замечать, что не умеет он водиться с ребятами. Выбежит на часок и уже идёт домой, понурив голову: и шишек ему наставили, и коленкой поддали, и крапивой обстрекали. А чем дома заняться, не знает. И вот сидит он возле грядки на огороде, давится про себя горькой слезой и отправляет в рот незрелый огурец. Хочет он огурцом горе своё избавить.

Он давно бы все огурцы оборвал, да «поддел» я его на карандаш.

— Возьми, — сказал я. — Этот карандаш особый: я его всегда с собой вожу, когда в деревню еду. Мне его доктор дал. Как, говорит, огурец вытянется с этот карандаш, сорви его, раздели на дольки, чтоб всем в доме хватило, посыпь мелкой солью и ешь с чёрным хлебом — очень полезно и вкусно. А пока огурец маленький, в нём червяк живёт. Попадёт этот червяк в пузо — и пропал человек! Повезут его в больницу и разрежут живот острым ножиком…

И помогло! Васька стал терпеть, ждать. А когда первый огурец вытянулся с карандаш, он его разрезал на три дольки и мамкин кусочек сберёг в погребе в стеклянной банке. И отдал матери, когда она пришла.

Спросил я у его дружков, почему они обижают Ваську.

— Ух и вредный этот Мухомор! — сказал Венька, которого считали среди ребят заводилой. — Вчера стали играть в чижа, на сменку. Так он своей очереди не дождался, схватил чирка́ в карман — и драла. Это чтоб никто не играл! А то пошли по малину, так он сел возле куста и никого не подпускает: «Мой куст! Идите прочь!» Ну, побили его, вот и всё!

Видно, ребята не зря говорили. Сам я видел, как задумали малыши гонять пыль по дороге босыми ногами: бегут, гудят, на «пароходе» едут по морю. Васька всех растолкал и бегал один по мягкой и глубокой колее, пока ему подножку не сделали да в ту пыль носом не ткнули. Хочется ему первым быть среди ребят. А как? Вот в этом вся и заковыка!

Как-то стал я налаживать удочки. Мухомор уже успел подраться с ребятами, прибежал домой и подсел ко мне.

— Крючок дашь? — спросил он.

— Нет!

— Давай сменяем! — Он показал в кулаке, вынутом из кармана, куриное яйцо.

— И за яйцо не дам! А ты торговлю не разводи, живо отнеси яйцо в лукошко!

Он отнёс, вернулся, сел:

— Ну дай удочку!..

— Пойдём на речку, дам тебе рыбу половить. Если сумеешь…

— Сумею! Да я свою удочку хочу! У ребят ни у кого нет, а мне надо!

— Хорош и так будешь! Матери грубишь, мне яйцо суёшь, как на базаре. Вот тебе и удочки нет!

Васька надулся, похлопал глазами:

— Дай хоть понесу удочку! Пускай ребята думают, что это моя!

— Не дам!

— Жадина ты, больше никто! — буркнул Васька, встал и с досады запулил щепкой в петуха.

У меня были хорошие прутья из орешника, лёгкие, гибкие, прямые, длинные. Я сделал три удочки и сказал Мухомору:

— Ты мне нагрубил, и на рыбалку я с тобой не пойду. А удочку подарю Веньке.

Васька опешил:

— Веньке? Да он совсем чужой!

— Как это — чужой? Он твой друг.

— Хорош друг: крапиву мне в штаны сунул!..

— А ты не задирайся! И знаешь что? Сбегай-ка за Венькой. Пойдём мы с ним на речку, ну и тебя возьмём, если драться не будешь.

— Пошто Веньку-то звать? И вдвоём можно, я молчать буду. Захочу — и слова не скажу!..

— Венька — паренёк хороший! Втроём и веселей. Да и рыбу ловить он сможет лучше, чем ты.

— Это ещё поглядим! — сказал Васька и нехотя пошёл за Венькой.

С Венькой мы нарыли червей у скотного двора. И всё делали так, словно Васьки и не было рядом, хотя он помогал нам и даже закрыл банку лопухом, чтобы червям было прохладней.

На рыбалку я шёл быстро, ребята семенили за мной. Видели нас на улице мальчишки и девчонки. И Венька с Васькой, неся по удочке, ловили на себе их завистливые взгляды.

К омуту мы пришли рано, рыба ещё не гуляла. В зной всегда так: лежит окунь где-нибудь под коряжкой, от жары разомлел и только плавниками помахивает — холодок делает. А на червя ему в такой час совсем наплевать. Ни за что не клюнет! Конечно, поймать можно, если подвести насадку под самый нос. Только с берега-то не видать, где он притаился и где у него рыло.

И, пока спадал зной, лежали мы в тени, под большой сосной, и глядели на грачей.

Расселись они на большой старой берёзе неподалёку от нас. Молодые помалкивали, а один старый грач всё хорохорился и иногда каркал, густо, громко.

Вдруг он сорвался с голоса и закричал по-ястребиному: «Пи-и-и-й! Тю-хви-и-и!»

Молодые дружно хлопнули крыльями, закричали и полетели через речку. На другом берегу они опустились на гривку, которая отделяла луг от жнивья. А старый грач покрутил головой и остался на берёзе один. Он неторопливо перебрал перья на груди, на боках, каркнул, как полагается, и полетел к стае.

Там он тяжело опустился на жнивьё, ходил среди молодых, что-то склёвывал и поминутно лез в драку — норовил долбануть соседа в голову. И вдруг опять вздурел — на всю округу крикнул, как чайка: «Ки-и-й! Киа-кеа!»

Перепуганная стая вскинулась, сделала круг над лугом и снова расселась на берёзе возле нас. А крикливый старик остался один на жнивье.

— Грач какой-то чудной! — сказал Венька. — И дерётся со всеми, и кричит не по-своему. У нашего пастуха скворец такой — и по-соловьиному может, и по-грачиному. А то заорёт как петух!..

— А ты не знаешь, на кого похож этот грач? — спросил я Веньку.

— На Мухомора! И как это я сразу не догадался! Все мы — как все, а он всё один и всё по-своему!..

Васька обозлился и полез в драку, но я его оттащил от Веньки. Скоро мы начали ловить окуней. И Васька поймал двух, и Венька… И сидели они над удочками тихо, и всё шло у них ладно.

А когда старый грач прилетел на берёзу, растолкал молодых на ветке и опять закричал не по-своему, Васька не вытерпел: он схватил шишку и запустил её в крикуна. Значит, пошёл ему на пользу тот грач, который не умел дружить со своей большой стаей…

Примечания

1

Кулас — лодка.

(обратно)

Оглавление

Рыжик

Лялина ошибка

Дымка

Счастливый малыш

Киби

Капля дождя

Тельпек

Мурка

Мухомор и грач

*** Примечания ***