Краденое солнце [Юрген Ангер] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
У тебя свой генерал, он скучает.
На что же нам с тобой сыграть?
Шклов, город зрелищ и приключений
Кто из великих мыслителей, из полководцев, философов, художников, да хоть из знаменитых авантюристов, наконец, родился в городе Шклов? Да никто из них там не родился. Шклов знаменит разве что Адамчиком, легендарным «шкловским душителем», изловленным на болотах аж тридцать лет назад. И – увы…Год на дворе одна тысяча семьсот шестьдесят седьмой, а в Шклове с прославленными уроженцами по-прежнему негусто. Так размышляла молодая пани Бача Сташевска, добродетельная свежеиспеченная супруга шкловского посессора Янека Сташевского. Сам Янек Сташевский, беспокойная душа, приобретал деловые знакомства в Дрездене и в Вене, а юная женушка брошена была дома – под надзором мамаши Сташевской и ее невыносимой компаньонки Мулли. Бача с низкого крылечка час уже наблюдала за сближением, похожим на дуэль. Крышу сарая методично объедала коза, а забор и двери – свинья, и можно было делать ставки, когда и где их физиономии встретятся. О, город Шклов, ты богат на приключения и зрелища… – Бача, дусенька, где вы изволите почивать – в доме или в беседке? Из окошка, украшенного наличниками – словно из кружевной рамы – высунулись две похожие головы в чепцах. Агния Сташевска и Мулли Пунцель. – В беседке, матушка, если позволите, – отозвалась Бача с дочерним смирением. Головы в окне переглянулись, и Бача в который раз представила соединяющую их веточку, как у вишен, с листком. – Ночи холодные, замерзнете, дусенька, – пропела старшая пани Сташевска почти с предвкушением, и Мулли тут же дополнила картину апокалипсиса писклявым: – Комарики… – Спасибо за заботу, матушка, но я переночую в беседке, – мягко, но решительно отвечала Бача, и кивнула Мулли, – И вам спасибо, тетушка. Девица Мулли скривилась на «тетушку», и головы спрятались. В доме Сташевских по вечерам закатывались такие ужины – для непривычной Бачи это были просто лукулловы пиры, обжиралова в традициях Древнего Рима. После этих пиршеств Бача ощущала себя нафаршированной и предпочитала переживать последствия чревоугодия – не в спальне, по соседству с сенной девкой, спящей на сундуке, и свекровью за тонкой стеной, а в одиноко стоящей в саду застекленной беседке. У человека в этой жизни должно оставаться что-то личное, пусть даже это всего лишь кишечные колики. Бача сошла с крылечка и отправилась гулять по саду. Сад Сташевских как-то незаметно и плавно переходил в огород. Впрочем, сад Сташевских – это громко сказано, Сташевские хоть и звались панами и гордились этим несказанно, были, в сущности, всего лишь посессорами господ Чарторижских, арендаторами хозяйской земли, в длинном ряду точно таких же шкловских посессоров, только жидов. Мельница стояла на их земле, и крошечный свечной заводик – о, Бача отхватила завидного жениха, вышла сразу за деньги и за имя… Листы ревеня колыхались до самого оврага, вдали стеклянно светился в сумерках Днепр, и за Днепром зажигались уже теплые огоньки Заречья. А как стонали цикады…Листы ревеня шелохнулись – под их сенью притаился беглый серый кролик. Бача подошла, бесшумно ступая, и стремительно схватила глупца под микитки – кролик весил, наверное, целый пуд. Пришлось нести бедолагу на место, в крольчатник – кроль свисал, как горжетка, но чуть что, готов был полоснуть неприятеля когтистыми и мощными нижними лапами. Бача втолкнула беглеца и злюку в пустую клетку, отряхнула руки и бегом побежала к своей беседке – боялась темноты и в темноте – свиньи. Сумерки как-то мгновенно превратились в чернильную ночь, и на своде небесном заиграли звезды, а стрекот цикад сделался совсем уж мучителен и невыносим. У беседки ожидала ее черная тень. К счастью, не свиньи – человека. – Пани Бача… – шепотом проговорил ночной гость, и Бача узнала его голос. Петек, старый Яськин слуга. Отчего же ты, Петек, явился не в дом, а в сад, в беседку? Не к хозяйке, а к ней, к Баче? – Петек, что? – Бача спросила, уже зная – что. Плохое. – Вам нужно будет пойти со мною, пани, – все так же шепотом продолжил Петек, делая шаг из полной тьмы на дорожку, окрашенную теплым желтым, от неяркого оконного света садовой беседки, – Вам нужно сейчас же пойти со мною. Пан Янош просил… Я потом расскажу все, сейчас нам нужно спешить. Вы сможете быстро собрать вещи? – Пожалуй, – отвечала Бача, – Янош с тобой? Ждет где-то? – Нет, пани. Поторопитесь, я все расскажу, только сейчас – вам нужно пойти со мной. Бача уже поняла. Шклов, кролики, листы ревеня, блестящий Днепр и огоньки Заречья, и вечерние Лукулловы пиры – все это не могло пребывать в ее жизни долго. Рано или поздно придет черный человек, как пришел он к их семье десять лет назад в Мадриде, и пять лет назад в Дрездене, и черный человек проговорит сочувственно реплику из своей черной-черной роли: «Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли». Так уж в ее жизни заведено. – Подожди меня здесь, Петек, – сказала Бача, – я возьму вещи и вернусь. Она пробежала по темной дорожке, обогнула дом и остановилась под темным приоткрытым окном своей комнаты. Той, в которой все не жилось ей здесь, в Шклове. Бача подоткнула юбки, забралась на цоколь, подтянулась на руках и забросила на подоконник легкую ногу. Заглянула в темную комнату – услышал бог молитвы, никто на ее сундуке не спал, даже кошка не сподобилась. Бача нырнула в душную темноту, бесшумно прошла по комнате, откинула крышку – в сундуке собрано было ее приданое, вся ее прошлая, до-Ясика, недолгая жизнь. Рюкзачок с пожитками, мальчишечий наряд и нехитрая шляпа. По внезапному наитию Бача вынырнула из просторного своего домашнего платья и переоделась в мальчишечье – в темноте, наугад. Нагнулась, цапнула со дна сундука дорожную свою котомку, бросила платье поверх тряпья, прикрыла неслышно крышку, подумала быстро: «Как же ты без меня, матушка Агнета?» – и была такова.
Два всадника не неслись – кони были дрянь – но трусили по ночной лиственничной аллее, в облаке веселеньких белорусских комариков. Над деревьями старинной монетой всходила луна. – И что я скажу моей пани, Петек? – озвучила Бача терзавший ее вопрос, – Ведь пани Сташевска меня с кашей съест, если ночью недосчитается… – Погодите, паненка, вот до Заречья домчим, до гостиницы – и все расскажу, – пообещал печальный Петек. – Домчим! – Бача шлепнула перчаткой своего одра промеж ушей, на большее не хватало у нее жестокости, – Доползем! – Тс-с, – старина Петек прижал палец к губам и зачем-то вдруг потянулся и надвинул Бачину шляпу на самые уши, – молчите! На другом конце аллеи показались две конные тени – сутулые, мрачные, безмолвные. Нет, не ночные ухари, скорее, гайдуки большого барина, спешащие по своим делам. Мимо Бачи и Петека двое промчались бесшумно и целеустремленно, как два призрака, пахнущие порохом, кожей и перегаром. Петек проводил взглядом – как скрылись они за поворотом, там, где светились окошки поместья посессоров Сташевских. – Успели мы, матушка, – тихо проговорил Петек. Их кони-дряни уже цокали копытами по понтонному мосту через Днепр, – Увез я тебя, успел. – За мной? Они были – за мной? – спросила Бача, хотя уже при виде черных гайдуков внутренний голос нашептал ей, что они – по ее, Бачину, душу. С ее-то везением… Петек молча кивнул. – Не поедут вдогонку-то? А то ведь с нашими одрами – и догонят? – вслух подумала Бача. – Хозяйка на час их займет, не меньше, – успокоил Петек, – а мы вот-вот и доедем. Вот и они, огоньки далекого Заречья. Какими милыми и манящими казались они всего часочек назад, и как резали глаз они сейчас – точно звезды печального неба вечных изгнанников. Ну, и благородных безумцев.
В гостиничном номере Бача первым делом сорвала с головы шляпу – из-под шляпы темной волной рассыпались волосы. Петека она не стеснялась – глупо стыдиться рассыпанных по плечам волос, когда на пороге, возможно, война. – Говори, Петек. Что с Яськой? Он жив? – это главное было, чтобы он оказался жив, потому что остальное кое-как еще можно исправить. – Жив. В Вене, в гостях у барона фон дер Плау, – мрачно отвечал Петек, он стоял перед Бачей, и терзал в пальцах свои заскорузлые перчатки, от старости полностью уже повторяющие форму руки. Бача села верхом на стул, кивнула Петеку на другой стул – мол, садись тоже. – Amoklaufer Фрици, – произнесла она, вспоминая, – Скандалист, грязный игрок, неумелый шулер. Яська играет с ним? Говори же! Я не стану больше перебивать, говори, Петек! – Пан Сташевский сел играть с ним в Вене, в игорном доме Пуссенов, – Петек уселся на стул, но с перчатками так и не в силах был расстаться, все теребил их и не спускал с них глаз, – Потом поехали играть в дом барона, оба изрядно были уже навеселе. Пан Янош получил от барона расписку, заверенную нотариусом, но ему все было мало. Он расхвастался, как играл в Кенигсберге, какие были у него газарты. И он рассказал о вас, пани Бача, как вы тогда играли… – Обо мне? – не стерпела Бача. – Пан Янош похвастался, что жена его читает колоду через рубашку, и при каждой игре до конца доводит банк… – Вот вруша! – Барон взволновался, не поверил, что баба способна играть наравне с мужчиной, и велел гайдукам привезти к нему сей феномен. А когда пан Янош возмутился, барон попросту запер его у себя в подвале. И теперь пан Сташевский гостит в подполье у барона, гайдуки выехали за его женою в Шклов – да мы их видели, – а я должен доставить вас к вашему почтенному батюшке. Потому что иначе мне вас не защитить. – Еще бы, меня жаждет видеть сам Безумный Фрици, – Бача тряхнула волосами, – Теперь он еще и Любознательный Фрици. Это Янош велел тебе отвезти меня к отцу? – Ему удалось передать для меня записку, – отчего-то замялся Петек, – Племянница барона очень милая девушка… – Узнаю Яську, – усмехнулась Бача, – Ты же понял, что ни в какой Кениг мы с тобою не едем? Никакого моего папи – папи сбыл меня с рук и вряд ли пожелает видеть снова. Бача подняла с пола свой рюкзачок, покопалась в нем и вытащила ножницы в кожаном чехле, и по всем правилам, кольцами вперед, протянула старине Петеку: – Обрежь мне волосы, друг мой. И постарайся, чтобы вышло – ровно по плечи. У меня не получится до самой Вены прятать их под шляпой.
Гера Копчик – принц в изгнании
Это была, несомненно, опасная авантюра – выехать верхом, вдвоем, всего лишь с пистолетами на поясе и с жалкой Бачиной дворянской шпажонкой. У Петека был еще нож, но это и вовсе в пользу бедных. При первой возможности путешественникам следовало бы присоединиться к другим подобным им скитальцам, направляющимся в Варшаву или в Вену. Но где взять таких – пока никто не встречался. Бача продала свое помолвочное кольцо, и в Белынычах кони-дряни с успехом сменились на двух вполне горячих скакунов. Петек сидел в седле мешком – увы, преодоленный путь обходился ему дорого, в таком-то возрасте. – В Варшаве я сяду играть, и у нас будет карета, – пообещала Бача. Она почти не говорила со своим спутником, не о чем было. И потом, нужно было придумать – что делать, как действовать, как извлекать из баронского подвала дурака-мужа. «Хотя бы никто не умер» – утешала себя Бача. Никто не умер, не холера, не сифилис, не инквизиция. Уже хорошо – с ее-то везением. Бачина прежняя, девичья фамилия была Оскура. Испанка, да. Детство ее прошло в Мадриде – городе, похожем одновременно на мохнатый персик и пыльный мешок – так говорил почему-то отец, Джироламо Оскура, церковный органист. Математик, мошенник, игрок. Днем его ловкие пальцы парили над клавишами, извлекая из громоздкого величественного инструмента летящие к небу гимны, а ночью Джиро Оскура набрасывал черный плащ и отправлялся играть – уже не на органе, в карты. Мать, Тереса Оскура, в девичестве звалась донья Дорадо-и-Эскобар, у нее, как у побочной, но признанной дочери дворянина было пятнадцать имен, пятнадцать святых покровителей. И ни один из них не защитил от замужества с Джиро Оскура, математиком, мошенником и ночным игроком. Мать не могла разве что играть на органе – в детстве переиграла руку на благородных клавикордах. В математике и картах она разбиралась не хуже мужа. Математике ее обучал знаменитый Дель Сото, позже умерший в подвалах инквизиции от собственного яда. До того, как Джиро Оскура похитил ее из родного дома, Тереса успела изучить алгебру, латынь, греческий, фехтование и верховую езду. Последнее – в совершенстве, вплоть до фигур над землей. Бача не умела фигуры над землей, но благодаря урокам матери хотя бы держалась в седле – неплохо для простолюдинки, мещанки, безродной выскочки. Если лошадь сбросила тебя – тут же садись на нее снова. Пусть платье в крови – главное улыбка на устах. Мать носила черное, может, для того – чтобы кровь была не видна? Бача помнила платки, пропитанные чахоточной кровью, и холодное безразличие матери – к собственной болезни, к скорой смерти, к безумствам Джиро Оскура, язычника, мошенника, игрока. Даже если проиграл – держи лицо и улыбайся. Тереса проиграла однажды жизнь, протянув неосторожно руку Джироламо Оскура, но в карты она выигрывала у Джиро всегда. Профессоре Дель Сото часть уроков своих объяснял при помощи карточной игры, а математика как-никак посложнее, чем шулерские фокусы. Тереса выигрывала у мужа без фокусов, они были ей и не нужны, она просто читала колоду через рубашку, как гипнотизер читает ваши мысли. Впрочем, Тереса почти не играла с мужем. Джиро набрасывал свой черный плащ и шел в игорный притон. Тереса сидела дома. Она играла – с Бачей. Первый черный человек пришел к ним, когда Баче было одиннадцать. Он был друг, а вовсе не ангел смерти, и явился, чтобы предупредить семью Оскура о скором визите псов святейшей инквизиции. Это Баче запомнился он – черным чудовищем, ломающим прежнюю жизнь напополам. «Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли». А так – хорошо, конечно, когда есть верные друзья, способные предупредить об аресте. Молодец, Джиро Оскура. Молодец… Инквизицию заинтересовал не Оскура-игрок, не Оскура-математик, не Оскура-отравитель или мошенник. Оскура-язычник, мало ему было всего остального. Кто-то донес, что церковный органист тайно поклоняется кумирским богам, даже не еврейским, а каким-то и вовсе науке неизвестным. О да, святые отцы были весьма заинтригованы. В ту же ночь семейство Оскура навсегда оставило Мадрид, похожий на пыльный мешок. Под капюшоном черного плаща на физиономии Джиро горели четыре параллельные царапины – следы когтей благородной супруги. Еще и язычник, мало ему было всего остального, идиоту. В Дрездене Джиро играл – на органе и в карты. Тереса учила дочь танцевать менуэт, фехтовать, преодолевать на коне невысокие препятствия. Латынь и греческий никак не желали покоряться – то ли Тереса не умела преподавать гуманитарные предметы, то ли Бача была такая тупоголовая. Тело слушалось ее, а разум – желал спать. Впрочем, математика давалась Баче вполне, и карточные примеры профессоре Дель Сото были ей понятны. По вечерам мать и дочь садились за карты – и Тереса, как и всегда, выигрывала. Долгие спокойные вечера, рассказы матери о доме Дорадо-и-Эскобар, к которому Бача, увы не имела уже никакого отношения, и забавные придворные присказки, принесенные когда-то в клюве доном Дорадо из Эскуриала. Чулок должен быть туго натянут, даже если он порван. Вот к чему это? Бача выбросила бы такой чулок, зачем его, порванный, вообще носить? Джиро доигрался и в Дрездене – и снова не в карты. Продал принцу Курляндскому лошадь, в фальшивых яблоках, искусно вытравленных на шкуре луковым соком. Додумался. Принц Курляндский был, конечно, канонический болван, мечта всех мошенников, но начальник его охраны оказался персоной суровой и мстительной. И снова – доброжелатель в черном, «Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли». И четыре царапины на физиономии Джиро Оскура – на этот раз на другой щеке. В карете до Кенига Тереса один за другим прижимала к губам белые платки – и все они постепенно окрашивались красным. В Кениге мать умерла. Только тогда Бача поняла – как любил Тересу бестолковый и взбалмошный Джиро Оскура, как боготворил он свою благородную донью, свое краденое солнце. На отпевании он казался совсем маленьким и хрупким, как черная запятая. Бача впервые увидела отца не глазами матери, а своими – без привычного раздраженного осуждения, и ей стало его жаль. Без Тересы блеск его померк, словно осыпалась золотая пудра с волос старого царедворца, и видны сделались проплешины и швы некогда роскошного парика. Отец перестал быть – мошенником, отравителем – наскучило. Некого стало злить. Он играл на органе в церкви Альбертины, и по ночам – в карты, потому что жить-то на что-то надо. Кумирские боги скучали в тайной комнатке на своих алтарях, задрапированные цветными шелками. Не стало доброй католички, что так на них гневалась. Бача беззлобно и даже с симпатией смахивала с них пыль – папа Огун, папа Легба, мадре Эрзули Фреда, барон Самди…Добрые папенькины помощники. В Кениге Бача смотрела за домом и время от времени заменяла отца за органом, когда он делался болен и лежал с пиявками на висках. В Кениге Джиро часто делался болен – с тоски, от скуки. Бача жалела отца, сочувствовала ему, забывая в детской своей наивности, что Джиро не из тех, кто что-то упустит. Если можно что-то продать – он непременно это продаст. Тереса научила Бачу играть – почти как играла сама, на ее беду. Джиро не сразу понял, какое оружие получил он в свои руки, а когда понял – расцвел. Милая Бача, послушная дочь. Отрада безутешного отца. Бача и оглянуться не успела – как уже сидела в игорном доме, в студенческом мундире и черной полумаске, возле торжествующего отца, банкир перетасовал колоду, дал срезать, и у нее была последняя рука, и карта шла, и к финалу игры Бача осталась в плюсах. Джиро перепал в наследство от его любимой доньи – идеальный партнер для игры, покорный, безропотный и весьма искусный. Нужно было разве что следить, чтобы Бача не растолстела, и как можно дольше продолжала с изяществом носить свой студенческий мундир. Когда они начали – ей было шестнадцать, и девочка была палка палкой, но кто же знает, когда природа возьмет свое. Это была забавная игра природы. Как барышня Бача была так себе, костлява, невыразительна, лишенная напрочь воздушности и зовущей пышности. Нос – на семерых рос, да еще впридачу и этот неправильный испанский прикус, как у ламы. Бюста нет, руки слишком тонки – такие руки только прятать под шалью. И бедер нет, никаких, и ноги, как лягушачьи лапки – Тереса, бедная, все сетовала – кто такое возьмет, как пристроить замуж подобную дурнушку, да еще без приданого, дворняжку, мещанку…А вот кавалер из Бачи получался – загляденье, красавчик, конфетка. Когда шли они с отцом по вечерним улицам на свою охоту – барышни сворачивали шеи, такой это был студент – изящный, как куколка, большеглазый, стройный, легкий, с божественным профилем. Игра природы… В игорных домах немногие знали, что Бача не сын, а дочка, и девки с разбегу аж вешались – на глазастого утонченного кавалера. Бача только успевала их от себя отряхивать – как арестант вшей. Один остзейский дворянчик с дурными наклонностями преследовал «прекрасного юношу» весь вечер, все приглашал пойти немедленно в нумера, за любые деньги, руки целовал, на колени падал – пока не получил от Джиро по щам. А потом появился и Яська. Бача иногда приходила на лекции как вольный слушатель, благо мундирчик у нее был и неплохо на ней сидел. Латынь и греческий, что никак ей не давались на материнских уроках, здесь, в Альбертине, преподавали так, что Бача наконец-то стала их понимать. У Яноша Сташевского, богатого польского паныча, проплачен был курс, и на лекциях они с Бачей оказались рядом, на одной скамье. Два мрачных гордеца со склонностью к азартным играм. Маленький испанец Базиль Оскура и белокурый высокий Янош Сташевский, с головой, занесенной высоко, с улыбкой змеи и осанкой принца крови. Яноша чем-то заинтересовал его миниатюрный нелюдимый сосед, он заговорил с ним первый, подсел поближе, склонился к самому уху, и запел, как сирена. И опять, черт все побери – Бача и оглянуться не успела, как они сидели рядом в игорном доме, и у нее была первая рука, и карта шла, и к финалу игры Бача осталась в плюсах. Джиро за соседним столом смотрел с одобрением – на новую, богатую жертву. Янош плохо играл, и не умел останавливаться, и совсем не видел берегов. О, Джиро он очень нравился. И только у Бачи отчего-то дрожали руки. Нет, она не стала хуже играть, и по-прежнему машинально просчитывала, что ей выпадет, и как пойдет дело – просто дрожали руки. Дурное предчувствие, не иначе. Она пожалела тогда Яську, дала ему отыграться – чтобы он пришел потом еще. И дома она зажгла свечку для мадре Эрзули Фреда, так ей захотелось опять его увидеть. Он был добрый католик, Янош Сташевский. И в другой раз он увидел Бачу – в церкви, за клавиатурой органа, в женском ее обличье, с высокой прической и в розовом платье. Бача решила – сбежит, но глаза его вспыхнули, как у кота в ночи. Янош Сташевский не сбежал. Янош Сташевский обвенчался с Бачей Оскура в этой самой церкви, через две стремительные недели. Семейство Сташевских было категорически против, а Джиро Оскура – очень даже за, оттого, что он все просчитал, и плюсы от неожиданного брака перевесили в его расчетах все неизбежные минусы. Так Бача и потеряла себя – ненадолго, а сейчас, похоже, все опять возвращалось – на круги своя. Круги ада…
Они приближались к Волковыску, и чувствовалось, что кони уже устали. Петек, старый бедолага, тоже как-то подозрительно свешивался из седла. Следовало отыскать постоялый двор, чтобы кони смогли отдохнуть, а путешественники – наконец-то вытянуть ноги. Баче сделалось стыдно, что она втравила старину Петека в свое, с позволения сказать, приключение. – Тебе следовало оставаться в Шклове, Петек, – сказала она, глядя на пепельно-серого своего спутника. – Пан Янош велел мне оберегать вас, – напомнил Петек. Бача лишь фыркнула – заботливый Яська, вольно ему оберегать супругу из подвала Amoklaufer Фрици. Волковыск оказался названным братом города Шклов – такие же лопухи на обочинах, и церковь с тонкошеей колоколенкой, и беленые домишки с добродушными простецкими физиономиями. На постоялом дворе для них отыскалась лишь общая комната на шестерых. Нет, был, конечно, и отдельный, так называемый губернаторский номер (не иначе, в Волоковыске все надеялись на визит господ Чарторыжских), но с деньгами, оставшимися от продажи Бачиного колечка, им выпадало лишь два спальных места на общей шестиспальной кровати. По счастью, в номере у них был только один сосед. Сосед этот с любопытством наблюдал, как два скромных и опрятных господина заходят в номер, без багажа, и на лице его было написано – «эх вы, нищета нищебродная». – Герасим Василич Прокопов, – по-русски представился старожил. Было ему за тридцать, одет как приказчик, лупоглазый, лысеющий кудряш. – Базиль Оскура, – Бача чуть склонила голову, и подвитые темные букли дрогнули на ее висках, – и мой слуга, Петер. Будем знакомы. – Ого, испанец! – подивился непосредственный сосед, – Небось издалека добираетесь! – Из Шклова, – кратко ответила Бача, давая понять, что на этом стоп, разговор дальше не пойдет. Впрочем, сосед и не думал расспрашивать дальше, уселся в кресле и развернул газетный листок. Грамотный. Он читал, лишь шевеля губами, а не по слогам и вслух, и, сам того не ведая, в Бачиных глазах поднялся на ступеньку выше. Петек прилег на край кровати и прикрыл глаза. Он сделался совсем уж воскового цвета. Бача надеялась, что хотя бы после ужина ему станет получше. А сейчас она кликнула полового и попросила принести воды для умывания – чтобы выйти к ужину хотя бы с чистым лицом. Половой явился с кувшином и тазом, Бача ополоснула лицо, обтерлась шершавым сомнительной чистоты полотенцем и взглянула на свое отражение в маленьком зеркальце. На посветлевшем лице отчетливо проступили темные глаза и брови, прежде припорошенные дорожной пылью. – Скажите, милостивый государь, а можно ли в Волковыске где-нибудь в карты сыграть? – спросила Бача у соседа с ленивой, барственной интонацией. Тот поднял голову от газеты и смерил оценивающим и любопытным взглядом красивого господинчика: – У Паливцов играют. И девочки там есть, если вас интересует. Я всегда у них играю, как бываю здесь проездом. Купец я, коробейник, – господин Прокопов кивнул на ящик, прислоненный к стене, – А вы, любезный, кем будете? Никак, студент? – Угадали, – Бача кивнула, – студент-медик. – Есть тут один, в Волковыске, медик, – отчего-то недобро усмехнулся господин Прокопов, – да бог с ним. Вы гранд, наверное, испанский? Простецкий он был парень, судя по всему, и наглый, этот Герасим Василич. Бача ответила легко и дружелюбно: – Господь с вами, не все испанцы гранды. Оскура испокон веков отворяли кровь или составляли завещания, в нас и капли нет благородной дворянской крови. Я и не видел никогда живого гранда, разве однажды, да и то не испанского. Отец мой имел честь выбирать коня для принца Курляндского, и вот этого светлейшего господина я единственного и видел. Поистине небогато. – Какого принца – Карла или Петера? – вдруг уточнил господин Прокопов. – Младшего, Карла, – вспомнила Бача бледного, женственного ломаку-принца. Она была тогда в своем студенческом, как мальчик, и принц не сводил с нее внимательных подведенных глаз. – Братец Карл, – с горестной фамильярностью отозвался Герасим Василич, – А ведь признал бы меня герцог, старый черт, и я бы мог коней выбирать. И арабской породы, и испанской. Бача обернулась к нему от окна – кто он, опасный безумец? Или так, дурак? Коммивояжер, тайный брат светлейшего принца Карла. – Да, представьте себе, я его сын, старого герцога, – насмешливо проговорил Герасим Василич, поймав недоуменный Бачин взгляд, – Байстрюк, конечно. Нет, всем я это не рассказываю, но вы, господин Оскура, случайный попутчик, мы сыграем с вами в карты и наутро расстанемся навсегда. Хочется же хоть с кем-то поделиться, тем более, вы знакомы с Карлушей. Бача молчала, изумленно подняв брови, и думала – славная подобралась у них в Волковыске компания. – Гера Копчик, принц в изгнании, – Герасим Василич шутовски поклонился, и кудри его взлетели, – Что-то паладин ваш тихо лежит, толкните-ка его, он, похоже, не дышит. Бача шагнула к кровати и склонилась над Петеком – тот и в самом деле лежал тихий, бледный, с заострившимся синим носом. И не думал дышать. Бача тряхнула его – голова качнулась и свесилась набок. – Дай сердце послушаю, – принц Гера Копчик был тут как тут, раскрыл на старом слуге кафтан и приложился к груди ухом, – Нет. Не бьется. Помер. Бача бессильно сползла на пол, села на попу, опершись спиной о столбик кровати, и закрыла лицо руками. Она не плакала, просто оцепенела. Что делать ей дальше? Что делать с телом, в конце концов? Теплая ладонь легла на ее плечо: – Не плачь, красавчик. Бача подняла лицо – с сухими глазами – принц Гера Копчик смотрел на нее сверху вниз, дружелюбно и с сочувствием: – Родные есть у него? – Вроде нет, – постаралась припомнить Бача, – он вдовец был, родители умерли, детей нет. Мне нужно как-то хоронить его, и позвать, наверное, полицмейстера или попа. Бача вспомнила, что по документам она дама – то-то обрадуется полицмейстер. – Полицай тут злющий, до денег жадный, скажет – вы сами и убили, и немедленно в острог, – просветил Герасим Василич, – А таких, вроде вас, содомитской наружности, и вовсе на дух не переносит. У него сынок с таким щеголем в Амстердам сбежал. Бача смотрела на него снизу вверх – не верила почти ничему, но все равно боялась. Но тайный принц, кажется, что-то собирался ей предлагать – оттого и пугал. – Послушай, красавчик, – сказал Герасим Василич, – Могу я тебя выручить. Он же, выходит, не нужен никому? – тайный принц кивнул на серого безжизненного Петека. Бача старалась на Петека и вовсе не смотреть, боялась. – Только мне, – сказала она тихо. – И тебе – одна обуза, – резюмировал цинично ее собеседник, – Я вот что предлагаю. Он сделал паузу и поднял указательный палец: – Есть тут, в Волковыске, врач один. Хирург. Черным копателям деньги платит, чтобы мертвецов раздобыть. Нужно ему, для науки. Ну, ты меня понял. Завернем деда в мешок, и снесем к нему – не только не потратишься, еще и заработаешь. Я сейчас к нему метнусь, чтоб ждал, и мешок заодно у него прихвачу. Вот только пускай сперва на ужин позвонят – что еду-то пропускать, раз заплачено, – как ни в чем не бывало улыбнулся Герасим Василич, – Ну что, согласен, красавчик? Бача кивнула. Тайный принц расцвел еще пуще, протянул ей руку и помог подняться с пола: – Ты, главное, не трясись и не ссы. Прорвемся. Он приоткрыл дверь, выглянул в коридор – в губернаторский номер заносили чью-то поклажу, нашелся, видать, миллионщик и на эту роскошь. – И я бы мог, если бы… – начал было сетовать тайный принц, но речь свою не продолжил. С первого этажа раздался трезвон колокольчика – гостей созывали на ужин. – Надо есть, раз деньги плочены, – Герасим Василич всунулся в комнату обратно и прикрыл дверь, – деда запрем, чтоб никто не трогал, поужинаем на славу, и потом – ага. Бача только кивнула, совсем очарованная его невозмутимостью и жизнерадостным цинизмом.
Он вам точно не нужен?
За ужином сидели они втроем – чуть позже спустился из своих губернаторских апартаментов и новый постоялец, «миллионщик», как назвал его остроумный Герасим Василич. Кристиан фон Диглер смотрел на соседей, деливших с ним трапезу, как на низших существ, вернее даже, смотрел сквозь них, брезгливо отправляя в рот ломтики мелко нарезанного антрекота. Был он бледен, невзрачен, словно вымоченный в щелочи, со стеклянными прозрачными глазами и пепельной гривой, небрежно собранной в хвост нехитрого «катогэна». Бледная и надменная моль – только перстни на точеных ухоженных пальцах могли выдать в нем «миллионщика», наряд же был категорически прост и потрепан. – А слуга ваш не выйдет к ужину? – спросила у Бачи хозяйка. – Болен, спит, – отвечала Бача, и колени ее под столом задрожали. Тайный принц Прокопов тут же ободряюще толкнул Бачу под столом ногой и промолвил: – Не волнуйтесь, хозяюшка, мы ему отнесем. Кристиан фон Диглер завел горе свои прозрачные остзейские глаза, и на лице его читалось, как в книге: «О презренные свиньи, жрущие в номере!» Герасим Василич и в самом деле прихватил с собою в номер пирог с рыбой и кружку пива – «а что, деньги-то плочены». В номере он поставил снедь на подоконник, прикрыл покойника покрывалом, чтобы Бача не пугалась, и сбежал – договариваться. Бача опустилась в кресло, взяла газету. Сумерки сгущались, но у окна буквы еще было видно. Газета рассказывала про то, как прусский король посетил в Берлине новую церковь, и про то, что граф Фридрих Казимир фон Левенвольде получил какой-то почетный чин или орден – в сумраке не разобрать – в городе Темишоары. Бача судорожно вздохнула – не то чтобы она прежде как-то определенно представляла себе свой путь до Вены. Когда решилась ехать – думала: «Беги, а куда – сердце само подскажет, ты, главное, беги». Проклятый Джиро Оскура, это его кровь. Бача думала явиться к Фрици фон дер Плау, возможно, сесть с ним играть – где он там в Вене играет, или просто действовать по наитию… Она не знала, не знала, как собирается поступать – но ты беги, не останавливайся, сердце подскажет тебе, куда бежать… – А вот и я! – в дверь просунулась голова тайного принца, а потом и весь он зашел, с мешком в руках, – Не грусти, красавчик! Ждут нас, давай, помоги мне, – и Герасим Василич, не раздумывая, развернул покойника от покрывала и ногами вперед стал толкать в мешок, – Да подними его, что ты ждешь? Бача трясущимися руками подняла середину негнущегося тела, и сообщник ее споро, явно не в первый раз, натянул на труп мешок и мешок завязал веревкой: – А теперь понесли! Ты голову, я ноги. Мне врачишка наш на радостях телегу выдал, ждет внизу. Он сам не свой стал, как услышал, что покойнику и дня нет, – весело и бодро Герасим Василич подхватил тело за ноги, кивнул Баче, та взялась за плечи, что ли, – Ты же сам лекарь, что же ты трясешься? – удивился Герасим Василич. – Я только начал учиться, – пояснила Бача блеющим голосом, – Как же мы понесем, там в гостиной люди? – Да спят они все, как куры – стемнеет, и все уже на боковую, – беспечно пояснил тайный принц, – правда, шел я сюда – повстречал в коридоре миллионщика нашего, фон Диглера, тот в шляпе, с тросточкой, и на меня смотрел как на говно, а сам небось туда же, к Паливцам, других-то мест у них нет. Герасим Василич приоткрыл дверь, выглянул, махнул рукой – и они понесли. По коридору, по лесенке, по полутемной гостиной – на улицу, на телегу, и сразу же под рогожу. Герасим Василич уселся на телегу, взял вожжи, цокнул: – Нно! – и кивнул Баче, – Запрыгивай, красавчик! Бача села на край телеги – выходит, покойнику в ноги – и телега поехала. Милейший городок был Волковыск, особенно в темноте, и хорошо, что быстро закончился, и телега выехала на окраину. В дороге Герасим Василич болтал ногами и даже пел – такой он был оптимист. Бача все пыталась унять скачущее сердце – ей мерещилось, что из темноты вот-вот вышагнет по их душу полицейский патруль. – Вон гнездилище его, – тайный принц кивнул на беленый скромный домик, – А вон и он сам, ждет, трепещет, не терпится ему, душегубу. – Отчего душегубу? – не поняла Бача, ведь лекарь извлекал мертвых из могил, а не резал их на большой дороге. – Оттого, что из-за жадности своей люди грех на душу берут, – отчего-то зло ответил Герасим Василич, – Лекарь за свежих вдвое платит, вот и делает ему кое-кто… свежих… Бача поняла, что не так далека она была от истины с большой дорогой и, возможно, спутник ее тоже был в этом деле не без греха. Доктор встретил их у калитки – лысый, рослый, больше похожий на мясника. В темноте не очень-то видно было, каков он, но, похоже, такой и сам мог по ночам промышлять. Он глянул вскользь на Бачу, сунул нос в мешок, раздул ноздри, принюхиваясь, и сказал удовлетворенно: – Славно, Гера. Возьми ноги, мы сейчас вдвоем в подпол его оттащим, на лед. Гера подмигнул Баче, подхватил покойницкие ноги, лекарь взялся за верхнюю часть тела, и втроем скрылись они за калиткой, в кустах акации. «Прощай, Петек» – с тоской и стыдом подумала Бача. Но со своей нищетой она могла предложить покойному слуге разве что общую могилу – а намного ли это лучше? Бача спрятала лицо в ладони и так сидела, пока не вернулся ее непризнанный принц. Герасим Василич вынырнул из куста: – Слезай с телеги, красавчик, она не наша, – напомнил он и вложил в Бачину руку серебряную монетку, – Все по-честному, не обсчитал. Бача спрыгнула с телеги, и лошадь махнула в темноте хвостом, отгоняя гнус. – К Паливцам? – напомнил неунывающий принц, – Ежели ты не хочешь, то иди в гостиницу один. Я-то к Паливцам, играть теперь есть на что, и я своего упускать не желаю. Герасим Василич вприпрыжку устремился по темной улице, и Бача волей-неволей поспешила за ним. Она устала и хотела спать, и играть ей давно расхотелось, но в незнакомом городе ночью идти одной было страшно. Город Волковыск в темноте был в точности как город Шклов, с такими же лопухами на обочинах, зонтами борщевика и кособокими белеными домами. И здесь, наверное, как и в Шклове, шныряли по ночам лихие ребята и бродили прожорливые загулявшие свиньи. И свиней Бача боялась куда как больше. – Для чего лекарю покойники? – спросила Бача своего спутника, и веселящийся принц ответил: – Изучает он течение жизни, отчего люди помирают, отчего живут. Книгу пишет, хочет в Сорбонне издать. В Париже его бы давно на костер, а у нас – беззаконие, раздолье. Дал полицмейстеру на лапу – и гуляй. – Так он француз? – удивилась Бача. – Не, из жидовинов, – отвечал Герасим Василич, – но родом откуда-то оттуда, из Марселя, что ли. Бача хотела спросить еще, почему ее спутник считает себя сыном герцога, но тут Герасим Василич остановился под слабо горящими окнами, задернутыми плотной шторой, и произнес громовым шепотом: – Приплыли. Вот они, Паливцы. Он постучал в окно – трижды, причудливой трелью, и за руку втащил Бачу на высокое крыльцо. Дверь приоткрылась, высунулась голова, щедро одаренная усами: – Гера! Копчик! Что за крендель с тобою? – Племяш мой, – Герасим подмигнул Баче, – привел вот, жизнь показать. Дверь открылась шире, они вошли. Здесь было светлее, чем могло показаться с улицы. – Йонка Паливец, – представил Герасим Василич хозяина игорного дома, – друг мой лепший, мы с ним вот так, – и принц показал два прижатых друг к другу пальца. – Базиль Оскура, – Бача поклонилась, как настоящий испанский гранд, взмахнув шляпой, и Паливец рассмеялся: – Гишпанец? Ну, силен ты, Герка! Пойдемте, гости, рассажу вас, как раз за одним столом у меня только двое. Только не взыщите, спектакль сегодня у нас… Паливец поманил их за собою. В гостиной, где никто в карты не играл, зато девица бойко бренчала на клавикордах, полукругом стоял народ – два купчины, две девочки и прапор – и все с интересом наблюдали «спектакль». Возле клавикордов, опираясь на них рукою, возвышалась, покачиваясь, пьяная в дымину белокурая бестия со свежей отметиной от канделябра на лбу. Бестия пела. Со лба стекала певуну на лицо тонкая струйка крови, волосы стояли копной, как нимб над мадонной, и в мертвенные, стеклянные глаза словно гляделся дьявол. Хорош, мерзавец… Певец помогал себе петь, дирижируя холеной изящной лапкой – Бача только по лапке с перстнями его и узнала. Надменный миллионщик из губернаторского номера. «Universelle große Liebе… mein magisches Spielzeug in der Leere…» – Вот-вот уберем-с, – посулил гостям Паливец. Бача невольно – все же нужно ей было спать ложиться, а не идти играть – засмотрелась на поющего «миллионщика». Встала к нему в опасной близости. Забыла от усталости, какое действие ее испанская красота в мужской ипостаси производит на некоторых содомитов. Пьяный певец остановил на глазастом темноволосом кавалере свой жуткий стеклянный взор, качнулся, не переставая горланить, и сделал дерзкое поползновение. То ли обнять, то ли вовсе одарить поцелуем. Он весь подался навстречу, так и прянул – к сказочному красавцу, и даже успел уже дотронуться до рукава, и почти коснулся губами волос…Принц Гера не растерялся, осадил наглеца – пятернею в лоб: – Ишь, разгубастился! Миллионщик сраный, – и за руку увел оцепеневшую Бачу в соседний зал. – Уберем-с, – пообещал еще раз Паливец. К дебоширу спешил уже молодчик в русском платье, закатывая рукава. «Миллионщик» стоял с потерянным видом, больше не пел, провожал алчным взглядом исчезающего в соседнем зале красавца. В другом зале играли в «двадцать и один», Бача еще подивилась утонченности волковысских вкусов. Паливец усадил их за стол к двум другим игрокам и умчался разбираться с певцом-дебоширом. Как только начали раскидывать колоду на старшую карту, и банкир – Бача сидела от него слева, и у нее выходила последняя рука – дал ей срезать и раздал карты – все, кавалер Базиль Оскура проснулся. Кончились и усталость, и сонливость, глаза открылись и вовсю следили за игрой. Так старый, больной актер, как только загримируется и шагнет на сцену, забывает о своих болезнях и несчастьях, играет, бедняга, до самого антракта, и уж в антракте – помрет. Так и Бача играла, вернее, играл за нее красавец Базиль Оскура, и опять, стервец, остался в хороших плюсах. У принца Геры аж глаза раскрылись – кого привел он с собою за стол. Сам Герасим Василич свой ночной заработок продул. Продулся, засобирался, и Баче пришлось вставать из-за стола вместе с ним, чтобы вместе и дойти до гостиницы. – И все в Гишпании вашей так играют? – интересовался усатый Паливец, провожая гостей. В сенях здоровяк в русском платье подал Баче ее шляпу, а Герасим Василич спросил у него: – Что, Петруха, выдворил немца? Того, что песни пел? – Сам он ушел, с солдатом под ручку, – отвечал честный малый, и от смущения зарделся. – Universelle große Liebе, не кот начхал, – прокомментировал ехидно Герасим Василич. Они с Бачей вышли на темную улицу, и принц тут же спросил: – И где ты так играть выучился? Правда, что ли, в Гишпании своей? – Гувернер выучил, когда математику мне преподавал, – соврала Бача и зевнула, – А ты, Герасим Василич, – отчего ты зовешь себя герцогским сыном? – Думаешь, вру? Мать моя была камеристкой у супруги его светлости, а герцог был господин любознательный, ни одной новой юбки не пропускал. Так я на свет и появился… – А разве герцог – Василий? – удивилась Бача, – Он же вроде немец. – Отчим мой Василий, – усмехнулся принц и сверкнул на Бачу в темноте своими веселыми глазами, – Вот в карете поедем – я тебе все и расскажу. Ты же богат теперь, наймешь карету? А я с тобою прокачусь до Варшавы, тебе же до Варшавы ехать? – До Вены. – Дотуда мне не надо. А до Варшавы доеду с тобою, если против не будешь. – Вдвоем веселее, – согласилась Бача, – И от разбойников безопаснее. Они подошли к гостинице, сонный слуга впустил их, и счастливые игроки поднялись наверх, в свои покои. У Бачи сил уже не осталось на рефлексию и сожаления – она упала на кровать, не раздеваясь и не снимая сапог, и уснула. Выигрыш спрятан был в ее наряде так хорошо, что и захоти принц в изгнании его стащить – руки бы не достали. Впрочем, принц и не думал покушаться на Бачин выигрыш. Когда шли они по коридору, он разглядел приоткрытую дверь губернаторского номера, в котором не было света. «Вот к кому в гости стоит наведаться» – рассудил Герасим Василич. Он справедливо полагал, что соседушка-миллионщик еще гуляет где-то в обнимку со случайным своим солдатом, а номер с миллионами в нем – стоит открыт. Сам бог велел. Герасим Василич подошел к подоконнику, откинул салфетку с припасов, доел пирог, допил выдохшееся за ночь пиво, и оглянулся на мирно сопящего во сне соседа. – Вот и спи, красавчик, – прошептал он тихо, – а я погуляю. Герасим Василич выскользнул за дверь, прокрался, озираясь, по коридору до губернаторской двери и текуче скользнул в номер. В номере, озаренном луною, все вещи были хаотически разбросаны, словно воры здесь уже побывали, и явственно пахло перегаром. Принц-грабитель собрался было удрать, но пригляделся – на роскошной губернаторской, с бомбошками и пологом, кровати, лежало безжизненное тело и, судя по всему, вполне себе мирно почивало. Герасим Василич прокрался по комнате – раскрытый багаж манил его несказанно. Герр Диглер еще в заведении Паливца был пьян в дымину – сейчас он, похоже, и вовсе спал мертвым сном, и вряд ли даже нападение гусарского эскадрона способно было его пробудить. Цель была совсем близка, и принц воров протянул уже руку кближайшему из саквояжей – от кровати послышался то ли лязг, то ли клацанье. Герасим Василич повернул голову и взглянул на кровать, и на человека на ней – с нового ракурса. Ужас сковал горе-грабителя. У лежащего на кровати было словно два раскрытых рта – один там, где у всех, и один пониже, на шее. Собственно, человек на кровати вовсе не был миллионщиком Диглером, был он здоровее и темнее, и лунный свет позволял разглядеть его расстегнутую солдатскую форму, и закрученные темные усы, и раскрытые мертвые глаза. Лязг повторился – шел он от ножки кровати. Постоялец губернаторского номера, певец и миллионщик Диглер, сидел на полу возле кровати, совсем как недавно испанец Оскура. Он так же прислонялся спиной к столбику кровати и так же обхватывал бледной тонкой рукой колени – матово-белые в свете луны. Герасим Василич решил было, что лязгают зубы, но пригляделся – на господине Диглере был атласный шлафрок, раскрытый, и под ним из одежды – лишь странный набедренный пояс, вроде тех, что носят цирюльники, и на поясе том рядочком висели бритвы, и одну из них, белую и блестящую, Диглер держал в руке. Она и лязгала у него, складываясь и раскрываясь – он машинально ею играл. Диглер следил за воришкой своим странным стеклянным взглядом – без страха, без гнева, без любопытства. Герасим Василич еще подивился – как он сослепу не заметил его, душегуба проклятого, возле кровати, и как проглядел лужу черной крови, налившуюся на пол из перерезанного горла. – Уже уходишь? – спросил Диглер у гостя ласковым шепотом. – Желаете, чтоб остался? – нашелся бестрепетный Герасим Василич. Ужас его прошел, он понял постепенно, что случилось в губернаторском номере и почему, и догадался, что миллионщик-душегубец сейчас боится еще больше его самого, и вряд ли позволит воришке уйти из номера живым. Но бесстрашная, гениальная идея забрезжила в голове принца-грабителя, и он удержал мертвящий взгляд своего собеседника, указал на тело на кровати и как ни в чем не бывало вопросил: – Он же больше не нужен вам, ваша милость? Правда ведь, не нужен?
Черный лоа и белый табак
Бача проснулась оттого, что ее трясли. Спросонья пригрезились ей гайдуки Безумного Фрици, настигшие жертву в гостинице Волковыска. – Вставай, красавчик! – звал Гера Копчик, – В карете высписся! Дело есть, срочное, на миллион! Бача открыла глаза. За окном чуть светало, Гера стоял над нею с огарком в руке и манил: – Пойдем со мной, в губернаторский, помощь твоя нужна. – Что случилось? – зевнула Бача. – Фон Диглер, певун наш, солдата ночью до смерти отлюбил, теперь, как с твоим товарищем – повезем его к лекарю, за город. Солдата, само собой. Я за телегой, а ты с убивцем посиди, чтоб он не дурил. – Вот радость-то, – Бача встала с постели, потянулась и пошла за своим принцем – по большей части из любопытства. Зловещий певец, тянувшийся к ней с поцелуями в заведении Паливца, вдруг оказался еще и убийцей. Забавно. Бача в тот момент рассуждала, сама того не ведая, почти как Герасим Василич. Беги – сердце подскажет тебе, куда бежать, ты только беги. В губернаторском номере горел ночник, кровь была заботливо подтерта. Диглер уже запахнул свой щегольский кокетливый шлафрок и покойника прикрыл простыней – на белом проступила жуткая кровавая улыбка. Бритву он спрятал, и выглядел суровым и трезвым. – Я за телегой, – пообещал Герасим Василич и убежал. – Он кто? – спросил у Бачи Диглер, без всякого стеснения присаживаясь на кровать, у трупа в ногах. – Бог весть. Похоже, черный копатель. Мы с ним день как знакомы, – честно отвечала Бача. – А-а, – протянул разочарованно Диглер и закинул ногу на ногу. Бача вопреки собственной воле смотрела на его голые ноги – похоже, он брил их, такие они были мраморно-гладкие, кажется, в них даже что-то отражалось. На белоснежной коленке лежал медовый отсвет ночника. Миллионщик-содомит… Впрочем, после содеянного в ночи душегубства герр Диглер утратил к Баче весь интерес, смотрел в сторону и чуть вверх, и безмятежно зевал. – Вы едете в Вену, герр Диглер? – спросила Бача. Белокурая бестия повернула к ней изящную голову: – Желаете напроситься в попутчики? Воспользоваться бедственным моим положением? – Это как-то иначе называется, – Бача кивнула на труп под простыней, – но, по существу, именно желаю напроситься. Я – до Вены, Герасим – до Варшавы, – ей показалось правильным блюсти интересы отсутствующего принца. – Недаром говорят – наглость – второе счастье, – в пространство произнес белокурый убийца, – И ваше счастье – что я и в самом деле направляюсь в цесарскую столицу. Если же вы думаете, что я приглашаю вас в свою карету из-за сегодняшнего… инцидента, то – нет. Просто мне приятно будет видеть напротив себя ваше прекрасное лицо… Бача проглотила содомитский комплимент и напомнила: – И прекрасное лицо Герасима Василича. – Увы, и его тоже. – И часто в дороге с вами происходят подобные…инциденты? – не стерпела Бача. – Да постоянно, – то ли пошутил, то ли нет герр Диглер, – мой слуга только и успевает отволакивать бедняг по кустам. Извините меня, прекрасный юноша, мне нужно одеться – сейчас явится наш друг, и нам придется нести тело. Вы можете не отворачиваться. Бача и рада была отвернуться, но вовремя не успела – Диглер поднялся с кровати и стремительно сбросил на пол свой шлафрок – на нем остался лишь странный пояс, виденный прежде принцем Герой, набедренная повязка из ряда острых бритв. Как он с таким ожерельем не лишился еще своего хозяйства? Бача отвернулась, когда он вшагнул в панталоны, и отсвет белой мраморной статуи остался перед ее мысленным взором – на память. Впрочем, Баче никогда не нравились такие – тощие, грациозные, вот-вот соплей перешибешь. – Господа, телега подана, – явился в дверях всегда веселый Герасим Василич, – О, ваша милость изволила одеться! Браво! Что ж, пакуем товар – у вас товар, у нас купец!
На рассвете, когда безвременно усопший был уже пристроен, черная карета господина фон Диглера стартовала с постоялого двора в сторону Варшавы. В карете Диглера ехали они вчетвером – явился блудный Диглеров лакей, всю ночь прогулявший под луной Волковыска в компании гостиничной горничной. Бессонная ночь сломила его силы – слуга навьючил на крышу кареты многочисленные хозяйские саквояжи и, как только экипаж тронулся, заклевал носом. Сам Диглер, пока выезжали из города, все смотрел в окошко, и в стеклянных светлых глазах его отражались бегущие мимо пейзажи. Время от времени он бросал на Бачу взгляды, казавшиеся ему незаметными, и взгляды те полны были ядовитого интереса. Но пришла и для Диглера расплата за ночные приключения. Он зевнул, зябко передернул плечами – утро было прохладное – и сомлел, склонясь на плечо своего лакея. Теперь Бача смотрела на него с любопытством – к утру преступный певец увял, превратившись словно в восковой слепок с самого себя, и пудра припорошила волосы его и незначительные черты – словно пепел. – Спят, котятки, – подал шепотом голосок Герасим Василич. Его чемодан коробейника привязан был позади кареты, и принц-коммивояжер чувствовал себя превосходно, словно не провел ночь в метаниях между игорным домом и каморкой тайного прозектора. Герасим Василич помахал аккуратной ладошкой с желтыми ноготками – сперва перед носом спящего Диглера, потом перед лакеем. Оба не шелохнулись, лишь Диглер во сне поджал изящные ноздри, словно гадость унюхал. – Как убитые, – подтвердил довольный Герасим Василич, – Ну что, красавчик, как развлечем себя в пути? Сыграем в шарады? – Я испанец, где я, и где ваши русские шарады, – напомнила Бача, – расскажи лучше, Гера, почему ты принц Курляндский? Мне с ночи нет покоя – так хочется узнать. – Слушай, раз охота тебе, – легко согласился Герасим Василич, – никакой интриги здесь нет, – в голосе его послышалась отчего-то печаль, – история про слабость женскую, да про барское любопытство, да про милосердие – каким оно иногда бывает. Дело было в Санкт-Петербурге, тридцать три года тому назад. Ты знаешь, наверное, красавчик, что у русских можно продавать людей, как борзых щенков. Здесь, у литвинов, не столь все бесстыдно, и нет таких торжищ, как в Риме, чтобы продавали и покупали людей, заглядывая им в зубы. – Я слышал об этом, – вспомнила Бача рассказы старой пани Сташевской о порядках, царящих в соседнем государстве, – кажется, до сих пор у них так. – Мамашу мою продали в камеристки герцогской жене. Потом, правда, вольную дали, да не в этом дело – слуг все равно никто за людей у них не считал. Герцогиня собирала коллекцию из экзотических служанок, всех они были у нее цветов и мастей, и арапка была, и индуска, и турчанка. А моя мамаша была – японка, но ты не смотри, что я непохож, я в папашу удался. Вот этот папаша, герцог, был господин пытливый и любознательный, всех камеристок у жены перепробовал, как пирожные. Надеялся, наверное – вдруг у кого поперек… Бача хихикнула: – Забавный господин. И ты родился – в герцогском замке? – Я родился – в тюрьме. Прилетел в Тайную канцелярию донос – о том, насколько барин был ласков со своей прислугой. Нет, не на герцога донос, на мамашу – на шпионаж в пользу Австрийской Цесарии и на прелюбодейскую связь с его пресветлейшей милостью. И последнее было смертным приговором, ибо герцог фон Бирон не был сам себе хозяин, может, слышал ты, чьей он числился любимой игрушкой? Его прозывали еще – ночным императором. Матушка моя из герцогских покоев прямиком отправилась в русскую тюрьму, и ждала, что тюремщики ее потихонечку задушат – чтобы не уронить светлейшей чести. Но случилось в тюрьме невероятное – офицер, что ее допрашивал, влюбился в преступницу, и пал ночному императору в ноги. Умолял пощадить. Звучит как сказка, признаю, но продаю, за что купил – так матушка мне поведала. Часто она герцога того поминала, и странную его герцогскую милость. А милость его была такова – отпустить камеристку из крепости на все четыре стороны, предварительно вырезав язык. У русского царя Иоанна Четвертого, помнится, похожие милости бывали. Чтоб не болтала преступница о своей былой прелюбодейской удаче. А так как в крепости она уже в тяжести была, то пока суть да дело – я и народился. Матушка моя вскорости обвенчалась с тюремщиком, спасителем своим, он дал мне и фамилию, и отчество. А мамаша…Помнила она всю свою жизнь про говнюка этого, герцога, только зла не держала, верила, что и в самом деле то была для нее милость. Ведь проще ему было убить и забыть – людьми он слуг не считал, и женщин, кроме жены и хозяйки своей, ни во что не ставил. Выходит, милосердие это было – по его мерке. – Как же она рассказала тебе это – без языка? – Так грамотная была, записочки писала, – ухмыльнулся Гера, – в нашей семье все были грамотные. – И ты приехал к герцогу потом, чтобы он тебя признал? – попыталась угадать Бача. – Знаешь, красавчик, он ведь даже помнил. И матушку, и ту давнюю историю. Принял меня – я семь кругов охраны прошел, прежде чем до его высочества добрался. Но он не признал, конечно. У него от дворни человек сорок таких сыновей, как я – он хохотал, как гиена, и сказал, что всех признавать – так имения его не хватит. Денег дал, и пинок под зад – для ускорения, – Герасим Василич опять театрально вздохнул, и запустил пятерню в свою кудрявую шевелюру. – У меня впечатление, что вы издеваетесь, – Диглер раскрыл свои прозрачные глаза и смотрел на Герасима Василича с недоумевающим осуждением, – Ваша история похожа на какой-то нездоровый юмор. Как будто вы решили зачем-то подшутить надо мною. Разве мы были с вами прежде знакомы? – Упаси господь! – всплеснул ручками Герасим Василич, – И в мыслях не держал! И увидел вашу милость впервые вчерашним вечером. Я рассказывал свою повесть шепотом, на ухо господину Оскура, и ведать не ведал, что вам ее слышно. А вы, милость ваша – никак, из того же помета? – вдруг осенило непосредственного принца, – Тоже плод любопытства известной особы? Диглер от злости потемнел лицом, черты его заострились, но произнес он очень спокойно: – Другой особы. Ваша история мне кое-что напомнила, из очень давнего прошлого, да, видать, померещилось. Простите меня, ведь ваша сказка была не для моих ушей, – Диглер извлек из кармана помаду и зеркальце и подмазал серые узкие губы – вдруг расцветшие на узком пепельном лице, – Паранойя. От долгой дороги и унылых пейзажей за окном я делаюсь – немного нервным. Визави его мгновенно переглянулись без слов – если перерезанное горло и пение в притоне считается – немного нервно, то что же тогда…Диглер посмотрел на них, усмехнулся, и снова устроился на плече своего лакея, как на подушке, даже приобняв одной рукою спящего бедолагу.
Примерно на полдороге до Варшавы герр Диглер пробудился и потребовал у кучера немедленно остановить карету. То ли ночные возлияния дали о себе знать, то ли утренний гостиничный кофе – господину потребовалось «до ветру». Карета встала возле небольшой рощицы, и Герасим Василич выразил скромную надежду, что из этой рощицы не выскочат к ним разбойники. – Ах, оставьте! – манерно махнул лапкой Диглер, – Кому мы нужны! Он растолкал своего лакея и под ручку с ним – наверное, необходим был ему помощник, штаны держать – танцующим шагом направился к рощице, по веселеньким белорусским кочкам. – Ну что ж, красавчик, выйдем и мы. Мальчики – налево, девочки – направо, – провозгласил Герасим Василич и зайчиком выскочил из кареты. Бача решила было, что он догадался о ее маскараде, но потом поняла, что принц ее шутит. – А ты чего сидишь, не идешь? – Герасим Василич не ушел далеко, пристроился у колеса кареты, – Вон и кучер наш к березкам побежал. Вылезай, не бойся, не засмею. – Мне не хочется, – тихо проговорила Бача. Ей и в самом деле ничего не хотелось – даже жить. Авантюра ее проваливалась с самого начала – Петек умер, а одной ехать в Вену было боязно, тем более, что Бача знала, к кому она едет, что за тип Безумный Фрици. Фридрих фон дер Плау грязно играл не только в карты. Одинокой женщине без особых средств, без связей, пусть даже и в мужском наряде, тяжело будет с ним тягаться. – Эй, красавчик, – принц неожиданно оказался рядом, бесшумно вернулся на свое сиденье и приобнял Бачу за плечи, – Давай, расскажи мне свою страшную тайну, пока никого из них нет, – он кивнул на раскрытую дверцу кареты, – Я ведь поведал тебе свою. Я же вижу – что-то гложет тебя, а сказать ты не можешь. И Бача решилась. Был этот принц мошенник и раздолбай, но раздолбай бесстрашный и хладнокровный – как он сходу решил вопрос с двумя за ночь покойниками, и поутру преспокойно сидел в карете с убийцей. И Бача помнила, что в игорном доме Герасим Василич вступился за нее, отбросив недрогнувшей рукою сладострастного Диглера. – Друг мой Гера, – начала Бача, глядя в честные-честные, серые, навыкате глаза своего принца, – могу ли я заручиться твоим обществом по пути до Вены? В качестве, скажем так, конфидента? И в Вене мне понадобится помощник вроде тебя – бестрепетный и отважный… – Ну, смотря сколько платишь, красавчик, – задумался принц, – Так-то я в Варшаве как ветер свободен, могу и с тобою прокатиться. Только чур – если нет в твоем деле политики. В политику я не лезу. Кучер вернулся на свое место, Диглер с лакеем еще прогуливались в роще. Бача склонилась к уху Герасима Василича и прошептала: – Никакой политики. Только любовь. Принц сделал красноречивое движение бровями: – Это пожалуйста. Да тебе и сам бог велел – такому-то сахарному. Тогда вопрос разве что в цене. Учти, я недешев. – Ты не уходи от меня в Варшаве, в гостинице. Снимем номер, и в нем поговорим. – А я, грешным делом, опасался за тебя – оставлять тебя один на один с этим душегубцем, – признался Герасим Василич, кивая в сторону рощи, – Уж больно жадно он на тебя зыркал. От такого ведь потом не отвяжешься. – Пустое, его-то я как раз ничуть не опасаюсь, – проговорила Бача с легкомысленной отвагой. – Отчего же? – удивился Герасим Василич, – Или ты тоже – вроде него? – Я – дама, – с улыбкой и очень тихо призналась Бача. Глаза ее принца полезли на лоб, но тут же вернулись на место и лицо сделалось каменным – в карету залезли Диглер с лакеем. Диглер томно пал на подушки и крикнул кучеру капризным голосом: – Трогай! – даже прежде, чем лакей успел захлопнуть дверь. Бача обратила внимание, что губы у лакея после прогулки в рощу припухли и подозрительно покраснели – не иначе, в борщевик дудел. Кучер издал разбойничий длинный крик, лошади побежали, и возница запел протяжную дорожную песню о ямщике, замерзающем на зимней дороге, и о девушке, что его не дождется. Герасим Василич все скашивал глаза на своего соседа – или соседку – и пытался понять, как же он проглядел такой курбет, как пропустил?
К трем часам пополудни путешественники были уже в Варшаве. Широкие улицы, каменные дома с черепичными крышами и величественные костелы с черными ажурными башенками – то был уже настоящий большой город, не чета Шклову или Волковыску. А понтонный мост через Вислу был совсем такой же, как в Шклове, разве что длиннее – оттого, что река шире. Карета остановилась у гостиницы со странным названием «Черная стрела». Миллионщик фон Диглер тут же бестрепетно арендовал самый дорогой номер, а Бача и Герасим Василич – номер попроще, но на двоих, уже не место на койке на шестерых. Тайный принц тотчас засобирался – ему предстояло еще пристроить у кого-то из варшавских приятелей свой коммивояжерский короб. – Раз ты дама, мне негоже с тобою в одном номере спать, – решил Герасим Василич, – Я у вдовы одной заночую, только к вечеру зайду к тебе, о делах поговорим. Ты уж изволь, будь одета. – Буду, ваше высочество, – рассмеялась Бача. – И не издевайся, – принц подхватил на плечо свой ящик и был таков. Бача осталась в номере одна. В тесной комнатке и одному было мало места – если раскинуть руки, кажется, можно было дотянуться до обеих стен. Платить за всю эту роскошь предстояло ей одной – Герасим Василич ведь и не собирался ночевать, да и неизвестно, сколько тайный принц запросит – за свои грядущие услуги. У Бачи оставались еще деньги с волковыского выигрыша, ведь карету им нанимать не пришлось, добрый Диглер домчал их до Варшавы за здорово живешь, ради прекрасных глаз кавалера Оскура. Бача присела на край кровати и горько задумалась. Плана у нее как не было – так и не появилось. Беги, а сердце подскажет тебе – и так далее… Она слышала от отца о Фридрихе фон дер Плау, какой он неистовый игрок, нечистый на руку и не умеющий останавливаться, и что во многих приличных семействах Вены давно отказано ему от дома, и слуг он бьет, и девки в округе от него брюхаты… Не человек – подарок. Ведь за просто так не станут прозывать барона – Amoklaufer. Под опекой у Фрици была сирота-племянница, чье наследство он давно прогулял, та самая, что очаровалась плененным Яськой и передала Петеку от него записку. Из-за хорошего характера дяди племянницу замуж не спешили брать, хоть Джиро Оскура и говорил, что девушка она смышленая и хороша собой. Бача извлекла из кармана зеркальце и посмотрела на себя – если эта племянница пленилась Яськой, что будет с бедняжкой, если на горизонте появится блистательный Базиль Оскура? Кавалер Оскура всегда производил на старых дев неизгладимое впечатление. Нужно только в Вене обзавестись нарядом поприличнее. Бача вздохнула, поднялась с кровати и склонилась над жалким своим дорожным мешком. Извлекла на свет божий шкатулку – здесь хранилось все ее приданое, с которым пришла донна Оскура в благородное семейство Сташевских. Две колоды карт, и не крапленых, а просто карт – на память о папаше, и четыре свечки. Черная – для барона Самди, синяя – для папы Симби, бледно-розовая – для мадре Эрзули Фреда, и зеленая – для папы Огуна. Джиро Оскура поручил своим языческим божествам охранять дочку в ее новой жизни, и четверых из них Бача могла о чем-нибудь попросить – если зажжет свечу. Она могла просить – но с этими божествами непременно нужно было потом расплачиваться. Бача взяла из шкатулки зеленую свечку, широкую и короткую, и поставила на подоконник. Достала огниво и зажгла свечу – пламя встало над свечкой аккуратным ровным столбиком. Это хороший знак. – Папа Огун, – шепотом обратилась к свечке Бача, – Мой отец не научил меня правильным словам. Я сама не пожелала учиться. И теперь говорю с тобой, как умею. Зато от всего сердца. Ты же как христианский Николай – покровитель справедливого суда, законности, но заодно и преступников. Помоги мне, папа Огун. Мне нужно вытащить Яську, а одна я не справлюсь. Выручи меня. Я тебе заплачу, я знаю, что ты любишь. Как только Яська вернется – я обещаю тебе пинту своей крови. Пусть только он вернется. Пожалуйста… Язычок пламени заплясал, и вдруг раздвоился, и показал как бы рожки – посередине широко, а справа и слева два лезвия, как лунные серпики. Бача решила, что папа Огун ей ответил, и он согласен – ведь свечка не погасла и не шипела, а продолжала ровно и бодро гореть, только пламя разошлось рогами. В дверь постучали. Бача задула свечу и бросилась открывать. Герасим Василич протиснулся в комнату бочком, глядел исподлобья, по-звериному – смущался того, что Бача оказалась дамой. – На кого ворожишь? – кивнул он на коптящую еще зеленую свечку. – На судьбу, – отвечала Бача. – Чай, жених у тебя в Вене? – Герасим Василич старался рассматривать собеседницу незаметно, и Бача догадалась – он пытается понять, какая из нее выйдет дама, если переодеть в женское. И разочарован – кавалер-то блестящий, а дама будет так себе. – Муж у меня там, – призналась Бача, – сидит в подвале у одного самодура. Обыграл его в карты, а тот его и запер. Так ведь и до морковкина заговенья можно просидеть – а мне муж дома нужен. – У вас, выходит, вся семья играет? – предположил Герасим Василич. – Выходит, что да. Не знаешь ты, здесь, в Варшаве – у Липманов еще можно в «двадцать и один» перекинуться? – И в фараон можно, и в макао, – припомнил тайный принц, – вечером зайду, провожу тебя, если хочешь. А что за чудик-то в Вене мужа твоего пленил? – Фридрих фон дер Плау, – со вздохом созналась Бача. Она не удивилась бы, если бы принц ее отказался наотрез связываться с Фрици, но тот только крякнул: – Фу ты ну ты, сам Барон Ебанько… – Это русские его так зовут? – удивилась Бача. – Это я его так зову, – усмехнулся Герасим Василич, – с тех пор как он люлей мне в одном доме навешал, и ничего ему за это не было. Добре, красавчик, то есть – красавица. Помогу я тебе, заодно и с приятелем старым посчитаемся, и планчик у меня уже в голове вырисовывается… А рассчитываться будешь – половина от того, что ты выиграешь, ты ведь будешь играть, и здесь, и в Вене, и с Фрици – я как облупленную тебя вижу. Денег нет у тебя, а играешь ты лихо. И ведь без шулерских этих штук – аж завидно. Так договорились? – Хорошо, – кивнула Бача, – зайди ко мне вечером, пойдем вместе к Липманам. – Не, красавица, жди меня в гостиной. Не тот я человек, чтоб к замужним дамам по вечерам в номера стучаться, – отчего-то смутился Герасим Василич. Возможно, именно отношения с противоположным полом были его единственным уязвимым местом, – Ты спустись в гостиную и жди меня там. Часа через два. А я уж буду – как штык. Герасим Василич поклонился, тряхнув редеющими кудрями, и скрылся за дверью.
Бача спустилась в гостиную чуть раньше, чем условились они с Герасимом Василичем – ведь в номере была скука смертная. А в гостиной кипела светская жизнь – томный Диглер наигрывал на расстроенных клавикордах мотив своей варварской песни, а из кресел наблюдал за ним всего один благодарный слушатель. Слушателю этому было, наверное, лет сто, но одет он был в щегольский черный наряд, издали казавшийся хрустящим, как гофрированная бумага. Черный парик из настоящих волос красиво обрамлял его густо набеленное лицо, на котором выделялись темные, глубокие глаза с опущенными внешними уголками – в трогательных кракелюрах морщин. Бача обрадовалась черному старичку – это тоже был знак, что папа Огун ее услышал. Ведь черный – это его цвет, темного лоа. – Присаживайтесь, юноша, – вкрадчиво пригласил старичок, указывая Баче на кресло возле себя, – наш музыкальный вечер только начинается. – Буду рад присоединиться к вашему обществу, – Бача склонила голову и представилась, – Базиль Оскура, к вашим услугам. – Рейнхард Шкленарж, – представился и старичок, лукаво улыбнулся – брови его взлетели, глаза сощурились, и он кивнул на самозабвенно бренчащего на клавикордах Диглера, – а это Кристиан Нордхофен, он, увы, весь поглощен музицированием, но рад будет видеть вас, как только музы его отпустят. Бача задумалась – то ли Диглер назвался им не своим настоящим именем, то ли черному старичку не повезло, и для него изобретен был Нордхофен. Она опустилась в кресло, и сосед – похожий хрупкостью и изяществом на черно-белую фарфоровую статуэтку – гостеприимно раскрыл перед нею свою табакерку. Странная это была табакерка – черная, как и ее хозяин, а табак в ней был белый и будто бы мерцающий, как кристаллы соли. Бача повела носом – ни табак ничем не пах, ни его хозяин – хотя столетним дедам сам бог велел вонять стариковиной. – Да, табак без запаха, – словно прочитав Бачины мысли, подтвердил ее черный собеседник, – Это нарочно так придумано, друг мой. У меня голова болит от любых запахов – вот и пришлось сделать так, чтобы табак ничем не пах. Возьмите ложечку, чтобы не выпачкать пальцы, – и он протянул Баче изящнейшую платиновую ложечку, – зачерпните, не бойтесь. Правда ведь, так удобнее? Бача прежде нюхала табак раз или два в жизни, но тут любопытство взяло свое – и диковинная ложечка, и необычный цвет… Бача зачерпнула несколько белых кристалликов – этот табак и на ощупь казался твердым и словно колючим – и по очереди поднесла к ноздрям. И тут же – как следует чихнула. Бача не успела достать свой платок – и слава богу, потому что он был из самых дешевых и к тому же не очень чистый – как пожилой господин уже протянул ей свой собственный платок, белый-белый и такой же хрустяще-кружевной, как его хозяин. Бача прижала платок к носу – но тут же отчего-то неудержимые слезы хлынули у нее из глаз. Словно слезы за все ее несчастья решили отлиться вот именно сейчас. – Не плачьте, девочка, – раздался возле самого ее уха тихий голос, и Бача подумала – не примерещился ли он ей, – Ничто в мире не стоит ваших слез. Не плачьте, девочка, оно того не стоит. – А как же? – только и смогла спросить Бача. Как он понял, что она не мужчина? Но, наверное, в сто лет такие вещи видны, как на ладони? И что же делать – в самом деле – дальше? – Не бойтесь, я не выдам ваш секрет, – в мягком голосе слышалось сочувствие, – Но и на вопросы ваши не в силах ответить. Я не знаю – как вам быть. К кому-то со старостью приходит мудрость, а ко мне моя старость явилась в одиночестве. Я оставлю вас ненадолго – выдохните, сотрите слезы и живите дальше. Платок можете не возвращать. Черный господин поднялся из кресел и отошел к клавикордам. Бача различала сквозь слезы – как он и Диглеру предложил свой странный табак. С ложечкой. И Диглер щедро угостился. Бача ожидала, что он тоже разрыдается, но Диглер самозабвенно заиграл. Черный старичок стоял, грациозно облокотясь на инструмент, и доброжелательно слушал. – Universelle große Liebе… – проговорил он мечтательно, – эту песню сочинил мой старинный приятель, мир его праху. Вернее, перевел одну грустную русскую балладу – казненного поэта Столетова. Отчего вы не поете, господин Нордхофен? У вас должен быть дивный голос. – Мой дивный голос сел от вашего табака, – проворчал Диглер. – Ничего, эта баллада исполняется именно низким, хриплым голосом. У меня голос был всегда высоковат для нее, а у вас сейчас – в самый раз. – Как прикажете, мой господин, – загадочно согласился Диглер. Черный старичок вернулся в свои кресла. – Вы уже повеселели? – ласково спросил он Бачу, усаживаясь рядом. – Да, вполне, и могу вернуть вам платок. – Оставьте себе, – «со своими слезами и соплями» – так и послышалось Баче в его брезгливо-снисходительной интонации. Der Himmel ist von leerer Farbe. Exodus aus einem blinden Sommer und nach einer zufälligen Jagd… – начал хрипло и надрывно Диглер свою балладу. – Пока он так заливается – может, расскажете, что вас гложет? – вкрадчиво спросил у Бачи ее черный сосед, – Не обещаю мудрых советов, но все-таки две головы лучше, чем одна. Достаточно взглянуть на баронские гербы – для иллюстрации этой поговорки. – Меня гложет предстоящее свидание с Amoklaufer Фрици, – созналась Бача, сама удивляясь собственной откровенности. Или этот белый табак вызывал не только слезы, но и откровенные признания? – Вы так зовете барона фон дер Плау? – уточнил старичок. Все люди вокруг знали барона фон дер Плау – это ли не повод для гордости? – Ага, – кивнула Бача. – Я знаком был с этим милейшим господином, – проговорил черный человек отстраненным, сомнамбулическим голосом, – Лет тридцать тому назад. Или тридцать пять? Мы играли с ним в Петербурге…Фрици никогда не умел играть – а так любил…Помнится, в Петербурге он проиграл свое имение младшему фон Левенвольде. Хороша была парочка – два бездарнейших игрока, но Фрици оказался даже хуже графа. Продул ему в экарте все, что имел за душой – и написал об этом подробную расписку. Я помню эту расписку – она как живая стоит у меня перед глазами. Не смотрите на меня так – я нотариус, я заверял ее для них обоих. На счастье слабоумного Фрици, дурака Левенвольде через пару дней арестовали и отправили в ссылку в Сибирь – так что стребовать долг он никак не мог. А потом бедняга и вовсе в своей ссылке помер. – Вы знали его? – Диглер прекратил пение и резко повернулся к беседующим на своем рояльном табурете. – Фрици? – поднял черный господин свои высокие, словно тушью подведенные, брови, – Или покойника-графа? – Графа, – хрипло проговорил Диглер, волнуясь. – А, так вы тот самый Нордхофен! – осенило его собеседника, – Да, я неплохо знал вашего бедного дядюшку. Они ведь с вашим почтеннейшим отцом – были в ссоре. И не примирились даже на краю могилы. Я слышал, что в ссылке своей ваш дядя до самой своей смерти все смотрел на дорогу. Зимою – в окно, а летом сидел на лавочке перед домом и все смотрел на эту несчастную дорогу, и бог знает, чего ждал. Так и просидел, дурачок, шестнадцать лет и, наверное, сошел с ума. А братец так и не сделал ничего, чтобы ему помочь, – черный человек произнес все это безучастным размеренным голосом, но Баче почудились в этом безжизненном голосе металлические нотки. – Вы не знаете правды, – возразил ему Диглер, – мой отец писал русской царице. Просил помиловать его бедного брата. Письма вернулись к нему назад, и ни одно из них даже не было распечатано. – Правда? – подведенные брови опять изумленно взлетели, – Это правда, мой Кристиан? – Вовсе и не ваш, – проворчал смущенный несколько Диглер, – но это правда. Мой отец, Фридрих Казимир фон Левенвольде, просил за своего младшего брата, и унижался перед русской царицей, и все напрасно. – О, Казик! – чуть слышно прошептал черный господин, и трещинки явственно обозначились на его фарфоровом гриме. Он выдохнул и произнес, обращаясь к Диглеру: – Спасибо вам, юноша. Я и не ждал, что услышу от вас – такую новость. Вы заставили меня плакать. Но он при этом не плакал. Глаза его, бархатные, без блеска, остались совершенно сухими. – Вот вы где! – к Баче спешил Герасим Василич, принарядившийся для посещения игорного дома. Баче безумно интересно было, чем закончится беседа Диглера и загадочного обладателя белого табака, но дела не позволяли ей остаться. – Господа, к сожалению, я вынужден вас покинуть, – Бача раскланялась с господами в гостиной и последовала за своим принцем – за приключениями и газартами.
Расписка
Чтобы выиграть в фараон или в экарте – не нужно особенного ума, одно только везение, но «двадцать и один» – игра, где происходит настоящий поединок интеллектов. Здесь необходимы и тонкий расчет, и долгосрочное планирование, и смекалка, и дар предвидения – в рамках математической статистики. Бача ощущала себя за карточным столом – совсем как в старые добрые времена, только вместо Джиро за ней присматривал теперь Герасим Василич. Так же отечески опекал молодого игрока и заворачивал на подлете лихих девчонок, разлакомившихся на жгучую испанскую красоту. Потому как нечего кавалера отвлекать – от его работы. Герасим Василич издали любовался игрою молодого Оскура – самому ему никогда не удавалось так быстро запомнить стос и держать его в голове. Когда игра закончилась, и Бача с ее принцем разделили пополам многочисленные «плюсы», Герасим Василич спросил: – Как мы с тобою, красавица, до Вены едем – опять на Диглере или собственным ходом? – Боюсь, собственным, – вздохнула Бача, – я спрошу его, конечно, если застану. Но боюсь, мы ему наскучили. Да и мало радости путешествовать в компании убийцы… – И то верно, – согласился Герасим Василич. – Ты приходи утром в гостиницу, – Бача с надеждой посмотрела на своего принца, – Карета будет. Деньги есть у нас теперь, так что приходи. Ты ведь не бросишь меня? – Ни за что, – патетически отвечал Герасим Василич, – Очень уж охота насовать господину Плау редисов в шляпу. Бача хихикнула – она впервые слышала подобное выражение.
В «Черной стреле» Бачу подстерегала нечаянная радость. Слуги и горничные уже отправились спать, и старичок с табакеркой давно пропал из гостиной, а белокурый миллионщик Диглер все наигрывал что-то на клавикордах в свете одинокой свечи. Видно, с его деньгами и характерцем – хозяева гостиницы предпочли с эксцентричным постояльцем не связываться, оставили его в покое – пусть бренчит сколько влезет. Диглер почти без фальши воспроизводил сейчас «Сарабанду» Генделя, переложенную для клавишных. Бача невольно заслушалась – музыка была как механическая шарманка, шкатулка с крутящейся на ней балериной, мышеловка. Безжизненная повторяющаяся мелодия, зацикленная сама на себе, как уроборос. – Доброй ночи, герр Диглер, – проговорила Бача, проходя за спиною музыканта, – Или же герр Нордхофен? – Для вас все еще Диглер, – господин музыкант развернулся стремительно на вертящемся табурете – аж хвост взлетел, – мне нравится быть Диглером, а Нордхофеном – вовсе нет. Да и Нордхофен я только до Вены, там мое имя изменится на третье… – В любом случае, спокойной ночи, – Бача поклонилась ему, взмахнув шляпой, – И прощайте. Поутру я возьму наемную карету и более не обременю вашу милость своим обществом. – Отчего же? – явно огорчился Диглер, – Я вам наскучил? – Наоборот, не желаю быть в тягость. Бача не думала, что Диглер умеет быть столь стремительным. Он вихрем сорвался со своего винтового табурета – тот аж раскрутился от ускорения ввысь. Секунда – и Бача очутилась в ловушке, прижатая спиною к деревянной стенной панели, а темпераментный Диглер возвышался над нею, опираясь одной рукой на стену за Бачиной спиной. Теперь, когда он оказался напротив, стало понятно, что он ненамного, но выше, но и это не помешало бы Баче при необходимости наподдать ему коленом между ног. Правда, Бача собиралась сейчас ходить – с другой карты. – Не оставляйте меня, – страстно прошептал Диглер в самое Бачино ухо, и трепетные ноздри его раздувались, как у горячего жеребца, словно запах кожи, и темных кудрей, и пудры, и отзвук давних духов его визави приводили беднягу в экстаз, – Не бросайте меня – в эту бездну, в мой вечный ад одиночества. Мне ведь не так много надо – лишь видеть вас напротив себя в карете, и все. Я знаю, что на большее преступно надеяться, но хотя бы это одно…Не бросайте же меня – хотя бы до Вены. – Вы сами не пожелаете со мною ехать, – лукаво улыбнулась Бача. – Вы больны? Женаты? Да бог с ним со всем, – Диглер совсем зарылся носом в черные кудри прекрасного испанца, и проговаривал эти слова – в мерцающую шею, в трепещущее от его дыхания нежное кружево галстука, и Бача видела лишь его склоненный затылок и бархатный черный бант в лунных волосах, – Я ведь никогда не решусь…Вы же поняли – какой итог у всех моих амурных приключений. Нет, мне довольно будет просто видеть вас рядом, смотреть на прекрасное ваше лицо – в карете, напротив. О, друг мой драгоценный! Слово дворянина – а Нордхофен дворянин – что я не откажусь от вашего общества, что бы вы мне сейчас не сказали. Бача с нежным усилием отстранила от себя уже трепещущего от страсти Диглера. – Напрасно вы так. Лучше возьмите назад свое слово, пока не поздно. Ведь пожалеете… – Не-а, – углом рта усмехнулся Диглер и вдруг поцеловал ее – осторожно, очень нежно, одними губами, без языка. Но и это было слишком. «Ну что ж, так тебе и надо», – подумала Бача, отодвинула от него свое лицо и сказала весело: – Диглер, я дама. Дурак был бы Диглер, если бы поверил на слово. И он протянул руку, и проверил, и с отвращением отшатнулся – словно перед ним был сам сатана. Бача испугалась, что он вот-вот ее ударит, и приготовилась дать сдачи. Но Диглер лишь отстранился, убрал руку с панели за Бачиной спиной, и вернулся на свой вертящийся табурет – после тигриного его прыжка ставший выше. Опустил глаза, и пальцы его побежали по клавишам, воспроизводя по-новой – все тот же механический уроборос. – Вот видите, – сказала Бача с укоризненным состраданием, – Спокойной ночи. Диглер не ответил. Он играл свою мертвенную мелодию, опустив ресницы, словно Бача раз и навсегда перестала для него существовать.
Бача поднялась в номер. Слуги за время ее отсутствия поставили в номере тазик и кувшин с водой для умывания – оплаченные заранее. Бача заперла дверь на крючок, совершила нехитрое омовение и забралась в пахнущую тряпками постель. Клопов не было – и это был лучший подарок, который преподносила Варшава своим гостям. Завтра предстояло подняться пораньше и нанять карету – в этом деле Бача очень рассчитывала на помощь Герасима Василича, потому как лихие и алчные варшавские извозчики наводили на нее ужас и смущение. И неизвестно на самом деле, кто был хуже – эти извозчики или душегубец Диглер. Бача видела уже седьмой сон, когда в дверь ее номера тихонечко постучали. Даже, наверное, заскреблись. Бача решила, что принц ее явился так рано, засветло, и пошла открывать, завернувшись с головой в одеяло – в номере было холодно. Ночью зарядил дождь, и пронзительные сквозняки продували комнатку насквозь. На пороге стоял душегубец Диглер в своем дивном шлафроке, слава богу, как следует запахнутом, и со свечою в руке. Когда Бача открыла дверь – пламя свечи нервно задергалось от сквозняка. – Что такое? – сонно спросила Бача, еще не очень соображая, кто перед нею. – Впустите меня, – жалобно попросился Диглер. – Вот еще. Я дама и я даже замужем, – напомнила Бача, – вы что, еще не ложились? Идите спать. – Сдалась ты мне, дура, – Диглер бесцеремонно вдвинулся в номер и прикрыл за собой дверь – сонная Бача не успела ему помешать, – Пойдет мимо шнырь, увидит нас – и пойдут сплетни про обнаглевших содомитов. – Что такое шнырь? – спросила недоуменно Бача. – Слуга, – Диглер прошел по комнате, скосил глаза на зеленую свечку, но ничего не сказал и уселся на стул, придавив своим задом висящий на стуле Бачин кафтанчик, – Холодно у тебя. И у меня в номере так же. – Что вы хотите? – Бача села на кровать, покрепче прихватив края одеяла. – Вы тогда ушли …фрау, – Диглер нервно сглотнул перед этой «фрау», – а я еще долго разговаривал – с тем, странным типом, в черном. У него, кстати, зубы – за такие зубы люди по три деревни отдают. Керамика, фарфор, как у мадам Помпадур или царицы Елизаветы. И пистолет на поясе – системы Лоренцони, многозарядный, на что я небедный человек, а не могу себе такой позволить. – И? – попробовала Бача вернуть собеседника в реальность. – Что – и? Чудной дед, одним словом. Я сказал ему, что мы с вами вместе, едем к Фрици фон дер Плау, предъявлять ему какие-то ваши претензии. Я тогда и думал – что не выпущу вас из своих когтей. Потерял голову, можно сказать, влюбился. Почему вы не смеетесь? – Потому что это не смешно, – с сочувствием отозвалась Бача, – Простите, что я вас так разочаровала. Так что же дальше? – Этот старик пообещал мне к утру передать какой-то документ, я толком не понял, какой, у меня все мысли перепутались в голове, как мулине. Этот его табак – в нем, наверное, подмешан был опий или что похуже. Он пообещал мне какую-то расписку, которая должна, по его словам, решить все ваши затруднения с Фрици. Я не знаю…Я дал ему повод думать, что мы с вами – вместе. И сам тогда на это надеялся. – Ну, не судьба, что поделать, – вздохнула Бача, – Старичок был странненький, конечно. Он говорил мне о какой-то расписке Фрици, но я не думала, что она у него с собою. – Я так и не взял свое слово назад, – напомнил Диглер, – Давайте все же поедем вместе. – Теперь-то вам зачем? – удивилась Бача, – Не противно вам будет? Диглер – или все-таки Нордхофен – на мгновение задумался, противно ему будет или не противно? – Пожалуй, нет, – произнес он задумчиво, – ведь вы-то не изменились. Подумать только, сказал бы мне кто вчера – что я буду ломиться настойчиво в номер – к женщине. И умолять ее ехать со мною в одной карете… – Наш пол настолько вам омерзителен? – спросила Бача. – Аж тошнит, – с удовольствием признался Диглер, – Мне вскорости предстоит женитьба – и я не знаю, как с этим справляться. Но вы-то мне как раз не омерзительны – наверное, по старой памяти. Бача умилилась такому простодушию, но тут же задумалась – как же он живет? Женщины противны, мужчин он любит, но режет бритвой…Одиноко ему, наверное, бедолаге. – Что у вас за дело с Фрици? – спросил непосредственный Диглер, – Он ваш любовник? – У Фрици сидит в подвале мой муж, – объяснила Бача, – И я должна его из этого подвала извлечь. Поэтому и такой маскарад. – А-а, – протянул понимающе Диглер, – теперь у меня сложился – весь калейдоскоп. Или мозаика – не знаю, как верно? Я по-прежнему предлагаю вам путешествовать вместе, фрау Оскура. – Фрау Сташевска, тогда уж, – поправила Бача. – Это не имеет значения, – отмахнулся Диглер, – Вы поедете со мною вместе, и завтра мы увидим, что там будет за расписка, если она будет. Я доставлю вас в Вену, я ведь дал вам слово дворянина. Я пропащий человек, и душа моя давно горит в аду, не дожидаясь ни смерти, ни страшного суда. Но я дал вам слово – и я его выполню. В конце концов, и мне полезно будет ваше общество. – Тренировка воли перед женитьбой? – догадалась Бача. Диглера рассмешил такой оборот – он улыбнулся, показав острые зубы, встал со стула и опустился на корточки перед Бачей, сидевшей на кровати. Шлафрок его опасно разошелся – но Бача уже поняла, что на подобные вещи Диглеру глубокоплевать. – Поехали, а? – Диглер тронул кончиками пальцев край одеяла – осторожно, словно оно было отравлено. – Только с нами опять будет Герасим Василич. Я наняла его для своей охраны. Я же все-таки дама. – А получше никого не нашлось? – У меня не было выбора, – напомнила Бача, – Идите к себе, герр Диглер. Или герр Нордхофен. – Диглер. – Идите же. Утром встретимся – возле вашей кареты.
Явившийся поутру Герасим Василич был нимало удивлен, застав Бачу возле экипажа Диглера-Нордхофена. Лакей и кучер с увлечением вязали на крышу кареты многочисленный Диглерский багаж. Герасим Василич, прихвативший с собою в дорогу коммивояжерский свой ящик – видно, некому в Варшаве оказалось его доверить – не разводя политесов, передал и свою поклажу ребятам для привязывания в багаж. – Наглость – второе счастье, господин Прокопофф? – герр Диглер сошел с гостиничных ступеней, опираясь на изящную трость. Высоко зачесанные волосы его и тонкий нос серебрились от пудры, а губы алели влажно, как у вампира. «Во намалевался» – подумала Бача. – В моем скромном случае наглость – счастье первое и единственное, – смиренно сознался Герасим Василич, – Другого счастья не послал господь. – А вы просили? – Диглер поставил было ногу на ступеньку кареты, но потом убрал и сделал для тайного принца приглашающий жест, – Залезайте пока. Мы с …хм, господином Оскура… подождем кое-кого. Диглер обратил взор своих хрустальных подведенных глаз на Бачу, переминавшуюся возле кареты с максимально независимым видом. Во взгляде белокурого убийцы было все – и тоска по утраченному идеалу, и любопытство, и легкое омерзение. Бача взглянула на него в ответ – почти так же, разве что без тоски. Герасим Василич тем временем благополучно забрался в карету. Попрыгал, устраиваясь на сиденье: – Хороши подушки у вас! Немецкие заказывали? Диглер лишь пренебрежительно передернул плечами. Счел ниже своего достоинства – отвечать. – Люблю путешествия! – продолжил как ни в чем ни бывало Герасим Василич, – То один город, то другой. Ведь жизнь что? Калейдоскоп. Вот вы, господа – любите ли вы путешествия? – Я – нет, – тут же ответила Бача. – А я перемену мест не люблю, – вслух поразмыслил герр Диглер, – но люблю ощущать, как задница в дороге вибрирует. Такой, знаете ли, массаж… Герасим Василич аж высунулся – оценить, серьезно господин или шутит. Диглер с каменным – или фарфоровым – лицом чертил свой тросточкой на земле геометрические фигуры. – Вот и он! – шепотом воскликнула Бача, – И за ночь он, похоже, помолодел на тридцать лет… С крыльца сбежал вчерашний черный господин – и в самом деле, за ночь сделавшийся на тридцать лет моложе. Красивое хищное лицо его было гладким и свежим в свете утренней авроры. Впрочем, загадка мгновенно разрешилась. – Герр Нордхофен, герр Оскура? – обратился господин к путешественникам по-немецки, и в голосе его теперь, поутру, отчетливо слышался французский акцент, – Это ведь вы говорили вчера с моим папи? – А-а, с папи… – протянул разочарованно Диглер, он понял, что чудес не бывает, и старичок не превратился за ночь в молодого красавчика, красавчик всего лишь его сын, – Да, мы имели такую честь. – Папи велел передать вам это, – черный человек извлек из-за пазухи свернутый в трубку лист и отдал Диглеру, – Пользуйтесь с осторожностью. Диглер развернул рулон и всмотрелся: – Настоящая? – Всю ночь рисовали, – расцвел черный господин неожиданной и совершенно разбойничьей усмешкой – так, что на ум отчего-то пришли портреты на стенах полицейского околотка, озаглавленные: «Тати, ухари и лихие люди», – Но это очень точная копия, господа. Любой нотариус вам подтвердит ее подлинность. И сам господин фон дер Плау вам скажет, что это его почерк и его подпись. Видит бог, у папи – эйдетическая память. И – рука художника. Хотел бы я знать, за что он дарит вам такие подарки? – улыбка сошла с его лица, и в голосе послышалась ревность. – Может, за то, что одному его другу мы вернули доброе имя? – предположил Диглер, скатывая расписку обратно и пряча за обшлаг, – Вернуть человеку его иллюзии – это дорого стоит. Передайте вашему отцу нижайшую благодарность – от господ Нордхофена и Оскура. – Обязательно, – черный человек развернулся на каблуках и зашагал к гостинице. Уже на крыльце он оглянулся и произнес, обращаясь к Диглеру: – Совсем забыл. Папи просил вас не бросать господина Оскура. Теперь – все, – он коротко кивнул им обоим, показал в улыбке белые зубы и исчез за дверью. – Я не брошу вас, господин Оскура, – пообещал Диглер Баче с долей издевки в голосе, – Ребята управились с поклажей, прошу в карету. Наш герр Прокопофф уже заждался на моих немецких подушках.
В дороге, подпрыгивая на развеселых литвинских ухабах, Диглер должен был непременно получить все заявленные им заранее массажные удовольствия. Но капризный душегубец не радовался, а вслух опасался разбойников и с тоской припоминал виденный им у черного «папи» многозарядный пистолет Лоренцони. – Богатая вещь… – вздыхал он завистливо, – шестерых с одного раза можно уложить… – Если только феномен сей не взорвется в вашей длани и не оторвет ее напрочь, – напомнил Герасим Василич. – А вы умеете стрелять, герр Оскура? – спросил Диглер у Бачи. – Вообще-то да. А вы? – Я предлагаю перестать нам ломать комедию. Я думаю, герр Прокопофф уже осведомлен о вашей тайне, – Диглер понизил голос. Лакей путешествовал сегодня на облучке, в компании кучера – то ли изгнан был, то ли веселее им было вместе ехать. Вдвоем они задорно переругивались на австрийском наречии и вряд ли сейчас подслушивали. – Я ведь так и не спросил – как ваше истинное имя, герр Оскура? – продолжил Диглер, – Но если это тайна – не говорите. Если вы непризнанная принцесса, вроде вашего Херассимуса… Диглер явно пребывал не в лучшем расположении духа – то ли растрясло, то ли желчь разлилась. Бача отвечала ему миролюбиво: – Я обычный человек, и не претендую на корону. Базилис Сташевска, урожденная Оскура. Дайте взглянуть – что за документ передал нам тот разбойник. Ведь он принес его нам обоим. – Любуйтесь, – Диглер вытянул из-за обшлага свернутую расписку, – Если вы предъявите ее фон дер Плау и его нотариус признает ее подлинность, вы сможете вить из бедняги Фрици любые веревки. Но есть один момент, способный обратить вашу карету в тыкву… – Какой же? – Бача развернула расписку и пробежала ее глазами, – А, теперь вижу. «Санкт-Петербург. 1742 года генваря первого дня. Пять месяцев считая от сего тысяча семь сот сорок второго года генваря первого дня по сему моему одинокому векселю повинен я заплатить графу Левенвольду (мл) десять тысяч яхимсталеров, ибо я ему толику сумму сего дня проиграл. В случае неотдачи отвечать обязуюсь имуществом своим, движимым и недвижимым, ибо душегубец сей слову дворянина не верит. Барон Фридрих Иоганн Густав фон дер Плау». – Ни один из вас по этой расписке ничего получить не сможет, – Герасим Василич заглянул Баче через плечо и тоже все прочитал, – Чтобы получить по этой расписке, нужно быть этим графом Левенвольдом – в скобочках – мл., который, по-моему, уже двадцать лет как помер. – Чтобы получить по этой расписке, – Диглер горделиво выпрямился на немецких подушках и резким кивком отбросил волосы со лба, – достаточно быть мною. Кристианом Нордхофеном. И если вы желаете иметь в своих руках Фрици – теперь вы накрепко привязаны ко мне, бедная моя Базилис Сташевска, урожденная Оскура. – Вы наследуете покойнику? – догадался Герасим Василич. – Ага, мой друг, – Диглер томно откинулся на подушки, – Оттого-то я давеча и решил, что вы смеялись надо мною, когда вы поведали …э-э, Базилис историю о своем благородном происхождении. Не один вы в этой карете лелеете тайное сокровище. Только, в отличие от вас, я наследник признанный, и направляюсь в Вену – дабы вступить в законные права. Оттого черный нотариус и передал мне сию цидулку – он знал об истории Нордхофенов, и знал, что покойный кредитор приходился мне дядей. Я последний в своем роду, господа… Диглер закрыл лицо рукою – на солнце вспыхнули самоцветами драгоценные перстни – и то ли зарыдал, то ли истерически рассмеялся. Бача и Герасим Василич переглянулись. На облучке лакей и кучер затянули на два голоса оптимистическую дорожную песню – о том, как путников сперва обобрали разбойники, а потом и вовсе сожрали волки.
Перемена мест слагаемых
Вена даже лучше оказалась, чем Варшава. В польской столице архитектура отличалась сдержанной суровостью, а венские строители ни в чем себе не отказывали – целые торты лепили на фасадах. Архитектура пышная и рыхлая, как зад кокотки – так сказал бы Джиро Оскура, если бы вдруг очутился среди наших путешественников. Пестрящие первыми желтыми листьями августовские сады осеняли ажурными кронами жемчужно-серые здания, щедро украшенные кариатидами, амурами и гривастыми львами – непременно с носатыми человеческими ликами. Львы эти с физиономиями больных лепрой развеселили Герасима Василича: – Как пить дать – вылитые ксендзы польские. Такие же постные морды… – А вы когда-нибудь видели – котов на картинах? Какие у них лица? – спросил его Диглер, – Из кошачьей мордочки почему-то все время получаются у художников какие-то мрачные сифилитики. Господина Диглера-Нордхофена уже поджидал в фешенебельном квартале целый дом, заботливо арендованный заранее – его отцом. Сам отец – благословенный граф Фридрих Казимир фон Левенвольде – обитал в роскошнейшем особняке неподалеку, но, как поведал Диглер – зачем-то отбыл по срочному делу в город Темишоары. – Ему там вручают жезл,– туманно объяснил Диглер, и Герасим Василич тут же уточнил: – Какой? Маршальский? – Тамбурмажора, – почему-то обиделся Диглер. Слуги снимали багаж с кареты и резво заносили в дом, только жалкие пожитки Бачи и ее принца лежали, прислоненные к колесам. – Прощайте, герр Диглер, – Бача подхватила с земли свой запылившийся мешок, – удачи вам с распиской. – О нет, Базилис! – Диглер весь устремился за Бачей и даже схватил было ее за рукав – но тут же отдернул руку, – Погодите бежать! У меня в голове сложилась уже пьеса, которую мы сыграем. – И у меня, – напомнил о себе Герасим Василич. – Господа, – Диглер скосил глаза на слуг и воздержался поминать даму, – Пожалуйте в дом, пьесы лучше всего обсуждать в четырех стенах. В конце концов, мне нужно будет чем-то развлекать себя – те две недели, пока не вернется из Темишоар с жезлом мой обожаемый папи. Диглер поманил их за собой и легко взлетел по ступеням. Герасим Василич взял с земли свой короб, и они с Бачей последовали за хозяином – по каменной лестнице, через просторную прихожую, уставленную мраморными Дианами и Церерами, по сказочной кружевной лесенке – на второй этаж, в гулкую круглую залу. – Стоп! – скомандовал Диглер и с размаху опал, как лист, на японский черно-белый диванчик, – Садитесь, господин и дама! – он жестом указал на такие же монохромные, в японском стиле, кресла. На стенах гостиной висели забавные картинки, тоже псевдояпонские – обезьянки в кринолинах и буклях играли на музыкальных инструментах, танцевали и занимались любовью. Герасим Василич оценил – цокнул языком. – Итак, к делу, – Диглер забрался на диванчик с ногами, прямо в пыльных ботфортах, и красиво лег – облокотясь, и закинув ногу на ногу, – Мой план предельно, изумительно прост. Вся Вена знает, что приехал Нордхофен, но в лицо никто меня не видел, прежде я бывал в Вене инкогнито, мальчишкой, десять лет назад. Сидел взаперти в этом доме и смотрел на этих вот макак, – Диглер злобно кивнул на картинки, – никто не знает, каков я. Мы с вами, Базилис, поменяемся местами на эти две недели, вы станете Кристианом Нордхофеном, а я – вашим адвокатом или врачом, господином Оскура. Мы явимся к барону фон дер Плау – во всем нашем блеске и славе – и потребуем у него вернуть старинный петербургский долг. Да, лучше мне тогда изображать адвоката… А в счет уплаты долга можно попросить его уступить нам в безраздельное владение баронского подвального пленника. Мало ли какие у кредиторов пристрастия… А вы, тайный претендент на курляндский престол – какой у вас был план? – Я хотел предложить – приволокнуться за племяшкой старого Фрици, – отвечал Герасим Василич, – не вам, конечно, госпоже. Если господину Оскура чуть принарядиться – перед ним никто не в силах устоять. – Увы, это так, – подтвердил опечаленно Диглер. – Для чего вы мне помогаете? – спросила вдруг Бача, – Гера со мной из-за денег, а что нужно – вам? – Склоните ко мне свое ухо, – попросил Диглер, змеино переползая по дивану поближе к Баче. Та покорно склонилась к нему, и Диглер прошептал ей на ухо, – Мне скучно. У меня здесь совсем нет друзей. И господин Оскура – пусть он всего лишь иллюзия, но он моя воплощенная греза, мой идеал, он сводит меня с ума, и я хотел бы видеть его хотя бы чуть-чуть дольше… – Фу, – отстранилась Бача, – да вы опасный безумец, герр Диглер. – А то. – Герр Диглер… – Для вас – Кристиан. – Вы поняли уже, дорогой Кристиан, на какие средства я продолжаю свой путь? Нет ли здесь, в Вене, места, где можно сыграть в карты – и желательно в «двадцать и один»? – Я знаю! – вызвался Герасим Василич, – У Коржика, у Лифшица, у Пуссенов, наконец – Фрици наш это место очень уважает. – Разве что вам нужно сменить наряд, – напомнил Баче хозяин дома, – Завтра я приглашу к нам портного, а этой ночью – что ж поделать, придется вам одолжиться из моих коллекций. Я сам выберу наряд – теперь уже для молодого Нордхофена.
День был прохладный, и слуги разожгли камин, и поставили за ширмой лохань с подогретой водой, и бросили поперек кровати китайский халат, несомненно, принадлежащий Диглеру-Нордхофену – такие экстравагантные птицы и драконы были вытканы на рукавах и на спине. Бача оглядела предоставленную ей комнату – высокие потолки, два стрельчатых окна с готическими витражами, красящими косые солнечные лучи в зеленый и красный. Камин, кривоногий комод, кровать под пологом, со свисающей пыльной кистью – для вызова горничной. Бача, подпрыгивая и стуча от холода зубами, кое-как помылась над лоханью, с тоской вспоминая неоцененную ею прежде шкловскую баню. Накинула причудливый хозяйский халат и забралась на кровать. Во всем теле по-прежнему отдавалась вибрация кареты – как память о проделанном долгом пути. А в голову лезли без спросу мысли, которые Бача себе с таким трудом запрещала. Она знала, что за подарочек ее Яська – глупый, гоношистый и склочный паныч, балованный и не видящий берегов. Наверняка он нарвался на свои приключения сам – Бача словно вживую видела, как Яська хвастается, и опасно дерзит, и задирает высоко подбородок, одновременно опуская ресницы. Словно так уж презирает собеседника – что глаза не глядят. Когда он так смотрел – словно раскаленная игла медленно входила в Бачино сердце. Может, он был говно на лопате, ее Яська, хвастун и врун, но Бача любила его – именно такого. Бача запустила руку в дорожный мешок, извлекла коробочку, и из коробочки – зеленую толстую свечку. Зажгла ее от каминной лучины и поставила на подоконник – оплывать. Пламя встало аккуратным ровным столбиком. Падре Огун внимательно ее слушал. Почему-то Бача не верила – ни в сурового католического бога своей матери, ни во всех этих святых, с решетками, на которых они были изжарены, и щипцами, которыми они были защипаны. Ни в развеселых отцовских кумиров, в этих особенно смешно было верить – словно карикатуры на тех, страшных, католических. Да они и были по сути своей одно и то же, у каждого духа-лоа был собственный непременный католический аналог. Но в трудную минуту, те, серьезные и страшные, молчали, а смешные – помогали. Даже тем, кто в них не верит. Только с ними обязательно нужно было потом расплачиваться. – Папа Огун, – напомнила Бача, – пинта крови – черной собаке. Интересно, есть у наследничка Нордхофена в своре черная собака? Пламя свечи раздвоилось и показало рожки. Услышал. В дверь зашкрябались, Бача метнулась, задула свечу – по комнате поплыл горький смрад. – Гадаете? – Диглер вошел, не дожидаясь разрешения, – На суженого? Он был в чем-то домашнем и стеганом, наподобие пижамы. – Кристиан, у вас в своре есть черная собака? – спросила Бача. Интуитивно она чувствовала, что с этим человеком ей можно позволить себе почти все. Только руками – нельзя трогать. – Для вас – найду, – пообещал Диглер, ничуть не удивившись, – Так вы не ворожите, а наводите порчу? Сделайте мне отворот от господина Оскура, милая Базилис. Он снится мне в греховных снах. – Терпите, – рассмеялась Бача, – Я не умею делать отвороты. Разве что на обшлагах. – Ах да, тряпки! – спохватился Диглер, – Я же к вам – с сюрпризом. Мориц, заноси! И Мориц занес. Высоченный манекен, обряженный в элегантного кавалера. Серебро и слоновая кость, испанские кружева и драгоценные пуговицы. Бача сроду такого не носила и не знала – как это делается. Манекен завершался безликим болваном, увенчанным лунно-белым париком. – Нордхофен блондин, – пояснил Диглер, – могут найтись эрудиты, что об этом знают. Он с удовольствием говорил о себе в третьем лице, как о чужом. – Почему вы Диглер, если вы – Нордхофен? – решилась спросить Бача. – Мать моя носила фамилию Диглер, а отчим был – Нордхофен. Можете представить, как мы с ним жили. Граф, мой истинный отец, приходился отчиму патроном. И этот патрон как будто прострелил его задницу – и засел в ней навеки. Детство запомнилось мне как одна сплошная юдоль презрения и безысходности. Не удивляйтесь, что я не желаю именоваться фамилией своего мучителя. – Теперь понятно. – Наряжайтесь, любезная Базилис, и я жду вас в гостиной. Нам нужно отрепетировать свой выход в качестве… отражений друг друга. Подозреваю, что вы не умеете носить подобные наряды. – И правильно подозреваете, – согласилась Бача. – Я вас научу. – А где наш провожатый, тайный принц Герасим? – вспомнила Бача о своем наемном телохранителе и проводнике в мир венских развлечений. – Отправился на разведку в компании своего кошмарного короба, – отвечал Диглер, – к вечеру обещал возвратиться. Одевайтесь же, я буду ждать вас. Диглер направился к выходу, поманив слугу Морица за собой, весьма необычным образом – шлепком по попе.
Бача никогда прежде не носила ни рубашек с кружевами, ни камзолов с драгоценными пуговицами. Облачение стоило ей усилий – пришлось задействовать всю изобретательность, повязывая галстук и защелкивая мудреные подвязки. Волосы она зачесала мокрой щеткой – чтобы налез парик, рассчитанный постижером на змеиную головку господина Нордхофена. – Я не думаю, что для визита в игорный дом стоит так наряжаться, – Бача вышла в гостиную, споткнувшись на пороге – в очень узких диглерских туфлях, с шитьем и высокими каблуками. Диглер сидел за клавесином и опять подбирал наугад печальную балладу казненного господина Столетова: – Universelle große Liebе… mein magisches Spielzeug in der Leere… Весь вид его подтверждал недавнее Бачино заявление – Диглер одет был просто, в пурпур, словно запыленный, в рубашку без кружев и черный парик. Вороные букли оттеняли его меловое лицо с подведенными бровями и карминным полумесяцем злого рта. – Вот видите, Кристиан, сами вы одеты гораздо скромнее. Наверное, и мне стоило бы… – Не стоило, Базилис. Я ведь не считаюсь, я всего лишь скромный адвокат Оскура. Первый визит венскому полусвету молодой Нордхофен должен нанести во всем блеске и славе. Ведь его папи – законодатель здешних мод. Дайте взглянуть – как вы справились с нарядом. О, похвально. Разве что галстук повязывают пышнее, чтобы челюсть тонула в нем и кружева почти залезали в рот, – Диглер поднялся со стула и, что-то явно преодолев в себе, заново повязал на Баче кипенно-белый кружевной галстук. Так, что кружева теперь почти что лезли в рот. – О, господа, вы уже нарядились и ждете? – в гостиную вкатился Герасим Василич, со своим неизменный коробом на плече, жизнерадостный и озорной. Он с грохотом обрушил короб на драгоценный паркет, без приглашения уселся в кресло и закинул ногу на ногу. Бача и Диглер отпрянули друг от друга и уставились на него вопросительно. – Рассказываю, – начал принц, – итоги моего анабазиса. Явился я со своим товаром на двор к барону фон дер Плау. Сам барон в городе, на наше счастье, и в городе долго еще просидит – имение его загородное за долги приставами опечатано. Слава богу, мерзавец меня не видел – гулял у кого-то в гостях. Зато поговорил я с племяшкой его, Вероникой. Поведал, не таясь, что патрон мой, молодой бастард Нордхофен… Тут Диглер сморщился так, словно проглотил жабу: – Ради всех святых, Херассимус, не зовите меня так! – А вы меня – так, – отвечал Герасим Василич, – Херассимус ваш тоже не пряник. Так вот, поведал я девице, что патрон мой видал ее в церкви и весьма заинтригован ее красотою. К слову сказать, девица фон дер Плау хоть и возрастная, но на фигурку – огонь… И бойкая – что твой ястребенок. Вся в дядюшку. Как-то слово за слово, заговорили про игорные дома… – Да вы умеете развязывать языки, мой принц! – в восторге воскликнула Бача. – Что да, то да, – согласился принц, – Ведь я и о себе рассказываю немало. Так вот – этим вечером Вероника фон дер Плау, само собой, в маске и в мужеском наряде играет в фараон в игорном доме мадам Дюпо. Но у нее такой зад – там никакими фалдами не спрячешь. В любом случае, фрау Базилис, я вам ее у мадам Дюпо покажу. – Вот мы и определились с целью нашей вечерней экскурсии, – задумчиво произнес Диглер, – Я слышал, игорный салон мадам Дюпо – одно из респектабельных заведений, которым не гнушаются и кронпринцы. – А то, – Герасим Василич вспомнил кое-что и приосанился, – место знатное. Папаша мой имел честь неоднократно там играть. – И как? – не удержалась любопытная Бача. – Как? Как всегда – в плюсах остался. Он таков – он всегда выигрывает. – Что ж, вперед, господа, как говорят работники ножа и топора – на дело, – вдохновенно провозгласил Диглер, и Бача задумалась – что же говорят работники бритвы? Диглер потер переносицу и вспомнил внезапно, – Разве что одну деталь мы чуть не упустили. Мориц! В гостиную бесшумно вплыл торжественный Мориц, в руках которого трепетали три черные полумаски.
На пороге заведения мадам Дюпо встречал посетителей арап, черный, аж синий, и Бача решила, что это хороший знак – черный господин, лоа справедливого суда, папа Огун передает ей свой привет. А бесстыдник Диглер, отныне адвокат Оскура, подмигнул черному швейцару и потрепал его по щеке. Герасим Василич тут же переместился в зал, где играла публика попроще, а Бачу с Диглером подхватила в свои когти сама мадам Дюпо, изысканная цапля, вооруженная лорнетом. В лорнете заключались смелость и экстравагантность мадам – она напоказ выставляла вещи, которых принято было стыдиться, не скрывала того, что плохо видит, а, напротив, этим бравировала. Лорнет нацелился на роскошного изящного «наследничка», Бача склонилась к иссушенной мадамской ручке, и Дюпо воскликнула страстным полушепотом: – О, милый юноша, вы так похожи – на вашего отца! У вас совсем одинаковые профили… – Прекрасный юноша, – поправил Диглер тоже полушепотом, но уже саркастическим, – Прозвище его сиятельства в молодости было – «прекрасный юноша». – Ах да, из Шекспира, – припомнила мадам, – из этих его сонетов. «Прекрасный юноша, не спешите жениться» – ну, так он и не спешил. Пойдемте, я провожу вас. Во что вы желаете сыграть – фараон, макао, двадцать и один? – Двадцать и один, – ответил вместо Бачи Диглер, – его будущее сиятельство обожает игры разума – порою на грани фола. – Это прелестно, – восхитилась мадам, – в таком случае – прошу вас! В комнате с «фараоном» краем глаза за одним из столов Бача разглядела задастую переодетую девицу и решила, что это и есть искомая Вероника фон дер Плау. «Неудивительно, что никто не желает на ней жениться, – подумала Бача, – Таскается по игорным домам в мужской одежде. Впрочем, кто бы говорил». Бача уселась за стол с игроками и, как и всегда, игра увлекла ее без остатка. Диглер же быстро проигрался и отправился гулять по залам – где-то в дальних комнатах слышалась музыка и наверняка, на несчастье мадам Дюпо, стоял какой-нибудь клавесин. – Ваша милость, секунду прошу драгоценного вашего внимания, – к Бачиному уху склонился подобравшийся незаметно Герасим Василич. Он стоял, тактично отступив, чтобы не глядеть игрокам в карты, и тянул к Баче длинную шею: – Вероника продулась в свой фараон, сидит сейчас в гостиной, слушает цыган. Поди, приударь за ней – авось польза будет. – Садись тогда за меня, – Бача встала и вложила в руку принца свои карты, – смотри, думай головой, помни, что сам для себя играешь. Бача вышла из зала, чуть пританцовывая на непривычных высоких каблуках, прошла анфиладу и остановилась в гостиной, вглядываясь в публику. На возвышении пели две цыганки, и усатый цыган аккомпанировал им на странной семиструнной мандолине, украшенной бантом. Вероника фон дер Плау сидела на диване, по-женски сдвинув колени, и мужские панталоны бессовестно подчеркивали ее восхитительные формы. Бача грациозно присела на подлокотник ее дивана, и стоящий рядом господин с модной полубородкой тут же одобрительно крякнул. – Цыганские напевы кажутся нам, европейцам, смешными, – обратилась Бача к фройляйн фон дер Плау с самой задушевной своей интонацией, – а русским, например, они нравятся. Русские считают, что в этих заунывных звуках слышна душа. – Как знать, сестрица, – прошептала Вероника, полуобернув к Баче румяное лицо, – может, и есть в них душа. – Неужели вы изволите сомневаться, – с притворной обидой спросила Бача, – в том, что я – кавалер? Никто ни разу еще ее не разгадывал – так, сходу. И Бача даже не успела еще толком поверить в свой провал, и, как оказалось, правильно. – Да кто спорит, – брезгливо отозвалась Вероника, – только ведь слухами земля полнится. Одна птичка напела, что молодой Нордхофен, которому все здесь так тепло дуют в афедрон, на самом деле buseranti. Бача аж рот раскрыла – от внезапной вульгарности этой румяной обтянутой коровы. Впрочем, ведь это племянница Фрици – как говорится, яблоко от яблони… Внезапная догадка осенила ее: – Певчая птичка – не Янош ли Сташевский ее зовут? – Вам какое дело? – Может, желаю вызвать его. Вас-то вряд ли удастся. – Меня вам проще будет вызвать, – усмехнулась Вероника, – Впрочем, я слышала, вам не попасть в цель и с пяти шагов. Бача рассмеялась совершенно искренне: – Если хотите, могу доказать вам обратное. Вы положите на голову яблоко – и я обещаю попасть в него даже с тридцати шагов. – Это даже не дуэль, это будет просто убийство. Ну, или промах, как повезет. Что за человек так странно смотрит на нас? – вдруг спросила Вероника почти с испугом. Из дверной арки на них смотрел герр Диглер – абсолютно белыми ледяными глазами, и кусал губы. Черный парик оттенял его бледность, делая лицо совершенно мертвым. – Мой адвокат, господин Оскура, – ответила Бача. – И вы еще спорили со мною – что молодой Нордхофен не питает склонности к собственному полу? Да этот красавчик сгорит вот-вот от ревности. А какие глаза – как у самоедской собаки, как спиртовое пламя… – Моя-то в чем вина, он на меня смотрит, не я на него, – обиделась Бача, – Знаете, милая фройляйн – да простят меня ваши панталоны – завтра же вам доведется убедиться, что молодой Нордхофен вовсе не это ваше обидное слово. – Как же? – спросила Вероника с чистосердечным недоумением. – Увидите, – Бача взяла ее руку – мозоли и ногти квадратной пятерни говорили о любви Вероники к стрельбе и охоте – и поднесла к губам прежде, чем девушка успела ее отдернуть, – Это будет сюрприз. А теперь простите – я должен увести господина Оскура, пока он не принялся петь. Бача поднялась с подлокотника – господин с полубородкой проводил ее восхищенным взором, а вредная Вероника указала глазами – вот, мол, еще один. Бача взяла Диглера под руку и прошептала: – Что вы уставились? У вас что – очередной амок? – Наш наследник Курляндии все проиграл, и его выкинули вон, – отвечал Диглер, – а я как раз тверд и спокоен. – Тогда пойдемте домой. Вы так таращились, что фройляйн фон дер Плау сочла меня педерастом. Почему меня, а не вас – не знаю. Так что завтра я явлюсь к барону просить ее руки. Нордхофену это можно? Диглер пожал плечами: – Не повредит. Что ж, пойдемте домой. Он вырвал руку и пошел к выходу. Бача разыскала хозяйку, простилась с ней со всеми необходимыми в таких случаях ритуалами, и тоже направилась прочь. В прихожей слуга-арап подал ей плащ и шляпу – роскошные плащ и шляпу наследника Нордхофена. Диглер и проигравшийся принц уже ждали ее в карете. – Вот кому – точно повезло,– предположил Герасим Василич. – Ей-то как раз нет, – за Бачу отвечал Диглер, – ее намеченная цель посчитала господина Нордхофена, прости господи, педерастом. Теперь фрау Базилис обречена просить руки своей обидчицы. – Так разве мы не этого хотели? – удивился Герасим Василич. – Мы надеялись на мимолетную интрижку, а не на узы брака, – возразил Диглер, – Впрочем, когда все раскроется, я, конечно, на ней не женюсь. И, знаете, господа, пока вы проигрывали в свои игры – я выиграл в свою. Мне встретился господин, готовый предложить мне два ружья системы Лоренцони. Сбудется давняя моя мечта… Диглер сладко потянулся, выгнувшись, как кот, и сорвал с головы черный парик – пепельные волосы рассыпались по его плечам. Он улыбался, и даже глаза его сделались живыми и заиграли: – Единственное, что я люблю. Оружие и музыка. Деньги не могут купить мое счастье, но могут купить мне хотя бы – вот это.
Бача разделась, раскидав по комнате роскошное убранство молодого Нордхофена – сил не было вывешивать все это на манекен. Смыла краску с лица, сняла парик и разве что его повесила на болвана. Завернулась в причудливый халат, задула свечу и скользнула под одеяло, нащупав ногами теплую грелку. Кажется, у нее начало получаться. Ниточка, нащупанная в темноте наугад, вдруг да приведет к выходу из лабиринта. А Яська-то хорош, рассказывает воспитаннице своего тюремщика светские сплетни…Бача попыталась представить – что он получает в ответ, в благодарность, и тут же заревновала и разозлилась. В дверь тихонько заскреблись. – Я уже легла, – сонно пробормотала Бача. – Базилис, прошу вас… В голосе Диглера слышалась мольба и что-то настолько жалкое, что Бача встала и отодвинула задвижку. – Вам что, приснился бука? Диглер стоял на пороге, даже без свечи, и пепельные волосы его в темноте отливали серебром. – Базилис… – глухо проговорил он. – Что, Кристиан? Вам не спится? И вы решили заодно уж не давать спать и мне? – Базилис, разрешите мне войти. – И – что? Что вы станете делать дальше? Он был в своем домашнем, стеганом. В темноте – глаза его казались черными на меловом лице, такими широкими были зрачки. – Позвольте, я лягу у вас в ногах. Не спрашивайте, зачем, Базилис. Просто позвольте. Так уж вышло, что Бача видела уже на своем веку нескольких психов. Один из них даже приходился ей отцом. – Как я понимаю, вы не ко мне, вы к господину Оскура? И ваш чудесный пояс сейчас на вас? Диглер судорожно выдохнул и кивнул. – Снимите и давайте сюда. Только так я вас впущу. Диглер после секундного замешательства погрузил руки под свое стеганое домашнее и извлек – опасный позвякивающий пояс, и отдал Баче: – Возьмите. Бача приняла пояс и отошла от двери: – Прошу. Не запирайте, мне так будет спокойнее. И там, в ногах – там у меня грелка. Бача спрятала звенящий, подрагивающий лезвиями пояс под подушку, села на постели, завернувшись в одеяло, и следила, как темная тень с отсвечивающей серебром гривой укладывается у нее в ногах. – Не боитесь, что вас стошнит? – спросила она насмешливо, – Я все-таки дама. – А у господина Оскура – у него есть имя? Свое, не ваше? – Нет, он тоже Базиль, как и я, – отвечала Бача, и ей сделалось не по себе – от присутствия здесь этого воображаемого третьего. Она бросила Диглеру одну из своих подушек, и он с удовольствием на ней устроился. – Спокойной ночи, Базиль, – сказал он нежно, – У меня ведь совсем нет друзей. – Здесь, в Вене? – Нет, нигде нет. Бача вытянула ноги – добрый Диглер пододвинул ей грелку. Она лежала, даже не касаясь его ногами – рост ей позволял. Кажется, он тут же уснул, дыхание его было тихим и ровным. Бача смотрела на него в темноте – как он спит, свернувшись, как кот, в клубок. Отчего-то она совсем его не боялась, и ей очень было жаль его – нелепого, с его странными пристрастиями и воображаемым господином Оскура, в которого его угораздило влюбиться. Как жил он прежде, и как будет жить дальше? Чем кончится его путь – эшафотом или комнатой с мягкими стенами? Бача давно спала, когда он проснулся, и сел на постели. Он смотрел в темноте – на черные волосы поверх подушек, на кончик носа, всего лишь торчащий из-под одеяла – ночью в комнате было холодно. Одеяло сбилось, и выглянула узкая ступня с фарфоровой пяткой, и он поправил одеяло, но прежде поцеловал эту пятку, осторожно, чтобы не разбудить хозяйку. – Спокойной ночи, Базиль. Он завернулся в свой стеганый домашний наряд, бесшумно вытянул из-под подушки сверкнувший мертвенно бритвенный пояс, и с ним в руке вышел из комнаты, и тихонечко прикрыл за собою дверь.
Время разбрасывать камни
На дверцах кареты молодого Нордхофена пока еще не было вожделенного черно-золотого герба, но герб тот был уже заказан, и Бача видела, как мастер снимал с кареты мерки и прикидывал, какую загогулину куда повесит. Герасим Василич навязался в поездку с ними, но пообещал, что вылезать не будет, только покажет – где томится пленный Сташевский. Для встречи с Фрици фон дер Плау Диглер выкатил для Бачи из недр своей гардеробной еще один манекен – с нарядом бледно-лазоревым, украшенным пепельными блондами. Под такой наряд – несомненно подразумевался и белокурый парик. Сам же Диглер приоделся в подобие прежнего Бачиного студенческого мундирчика – в его представлении адвокат Оскура выглядел именно так. Карета с ливрейными лакеями на запятках прибыла к подъезду дома фон дер Плау – дома высокого и узкого, отнесшегося, судя по всему, с презрением к налогу на оконные проемы. Весь фасад пестрел окнами, а нижние, цокольные, убраны были решетками. – Что вы чувствуете, Базиль, при взгляде на этот дом? – спросил Диглер. – Ваш парик нещадно мне жмет – я чувствую боль и тоску, – призналась Бача. – А вот видите окошечки цокольные, под решеткой? – указал Герасим Василич, – Вот там-то ваш пан и сидит. Все три окошечка – его, целые апартаменты. – Я думала, он томится в подвале, – удивилась Бача. – Так нет у них подвала – немцы же. В цоколе томится, – словно извиняясь, проговорил принц, – Кормят его плохо, но книжки зато, газеты. Вероника эта толстая… Прости, пани, – спохватился он тут же и добавил, – Я с вами, само собой, не пойду. Здесь, в карете, дождусь – с лакеями в карты сыграем. – Берегись, они у меня шулеры, – предупредил Диглер. Карета остановилась, и тут же со ступеней каменного причудливого – в венском духе, с сифилитиками-львами – крыльца сбежал изящный дворецкий. Бача и за нею Диглер выбрались из кареты. – Как представить вас господину барону? – поинтересовался дворецкий, учтиво изогнувшись. – Граф Нордхофен и адвокат Оскура, – Бача старалась держаться, как Яська – так же презрительно глядеть и задирать подбородок. И говорить таким же наглым металлическим голосом – и, кажется, получилось. – Прошу за мною, – пригласил дворецкий и распахнул дверь. – Ваш папи ведь граф? – шепотом уточнила Бача у Диглера. – А то, Священной Римской, уж сорок лет, – тоже шепотом подсказал Диглер. Они проследовали в дом. Интерьер был очень в римском духе, с бюстами каких-то лысых сенаторов, белыми глазами глядящими из углов, с колоннами дорического ордера и стенами, крашеными тревожной киноварью. Словно интерьерная мода не менялась с тридцатых годов…В гостиной, с такими же колоннами и бюстами в нишах, под огромным портретом господина в львином парике и латах, поджидал гостей сам Фридрих фон дер Плау, Amoklaufer Фрици. Господин на портрете позировал, отставив ножку, и Фрици, словно в насмешку, копировал его позу. Бача ожидала, что противник ее окажется хотя бы чуть-чуть побольше – Фрици был ростом даже ниже ее, крепко сбитый и осанистый, как боевой петушок, и под экономическим недорогим париком его угадывалась лысина. После встречи с корпулентной Вероникой Бача полагала, что и отец окажется здоровяком, но Фрици был как волчок – широкий посередине, но с маленькой головой и на изящных ножках. – Я ждал вас, граф, – проговорил он вместо приветствия, – отставим любезности – полагаю, между нами они излишни. Вы прибыли обрушить на меня дамоклов меч, тот самый, сорок второго года? Первого января, если мне не изменяет память. – Я думал, мой визит будет для вас сюрпризом, – удивилась Бача, – Но если вы ждали меня – пригласите уж и нотариуса, чтобы встретить судьбу во всеоружии. Предоставим адвокатам засвидетельствовать подлинность… – Ваш адвокат похож не на адвоката, а на черти что, – прервал ее Фрици, но Бача продолжила высокомерно и сдержанно: – Рад буду увидеть, каков окажется ваш. – Пепа, сходи за Липманом, – обратился Фрици к дворецкому. Пепа куда-то бодро убежал, а Фрици повернулся к гостям: – Можете пока полюбоваться на живопись. У меня за спиною портрет Карла фон дер Плау, моего отца, в панцире ордена меченосцев… – Лучше откройте нам тайну, как стало известно о нашем визите, – предложила Бача. – Да кредитор и разболтал, дядюшка ваш… «Он же умер!» – хотела воскликнуть Бача, но Диглер незаметно и больно ее щипнул, и правильно. – Он инкогнито болтается по Европе, с тех пор как русские его «похоронили», – Фрици пальцами изобразил кавычки, – Мается от безделья, старый гриб… – Сам-то он больше не вправе претендовать, – глубокомысленно произнес Диглер. – А то. Но гадить – может, – Фрици аж покраснел, – такое искушение было сдать его русскому консулу, да только негодяй отлично вооружен… – Париж – всегда Париж, а Лоренцони – всегда Лоренцони, – мечтательно проговорил Диглер и даже закатил глаза. Вернулся Пепа в сопровождении обещанного Липмана. В сравнении с Липманом Диглер в своем мундирчике был просто принц. – Вот видите. Ваш не лучше, – ядовито улыбнулась Бача, – Итак, приступим. Господа, готовьте лупы и пенсне – я предъявляю свои грамоты. Царственным жестом она извлекла из-за обшлага – так мушкетер из-за пояса вытягивает шпагу – дворянские документы Нордхофена и расписку барона фон дер Плау. Диглер следил за ней с восхищением, его зачаровала внезапная перемена, превращение робкой вареной девицы в наглого и развязного наследника графа Левенвольде. – Как вы понимаете, герб для будущего графа Нордхофена – дело нескольких дней, – пояснил Диглер, – Все подписи собраны, верховная особа все заверила, нотариус расписался. Осталось разве что встретиться отцу и сыну и поставить последние закорючки. – Да я вижу, – проворчал Липман, – не суетитесь. У вас все хорошо. У нас все плохо. Даже эти десять дней форы – пока Нордхофен будет превращаться в Левенвольде – не спасут вас, господин фон дер Плау. Дом заложен, имение опечатано. Десяти тысяч даже мы с вами не стоим. – Согласен взять приданым, – выпалила Бача со страстной горячностью, – Я слыхал, у вас племянница на выданье. Наследница покойного Петера фон дер Плау, известного своими конюшнями и заливными лугами. – Где те конюшни, где луга, – проворчал Фрици, явно довольный, – Но как пожелаете. Только приданого – пятерка, не больше. Девица съела свое наследство. – Мне кажется, стоит узнать мнение фройляйн Вероники, – напомнил вкрадчиво Липман. – Как будто на нее у нас тут очередь стояла, – проворчал вполголоса Фрици, но все же скомандовал, – Пепа, пригласи-ка фройляйн Веронику! Пепа убежал – уже за Вероникой. – Вы видели ее прежде? – спросил у Бачи заботливый дядя. – Видел, и потрясен ее красотою и грацией. И любезным обхождением, – с ядом на устах отвечала Бача. – Значит, и поговорить успели, – ухмыльнулся Фрици, – что ж, хозяин – барин. Не мне вас отговаривать. Послышались тяжелые, но бодрые шаги – Вероника вплыла в гостиную и присела с грацией слоненка. Бача поклонилась – с самой змеиной улыбочкой, на какую была способна. – Моя племянница Вероника фон дер Плау, – представил Фрици, – и без пяти минут граф Нордхофен. Я вижу – вы и вправду знакомы. Вероника и Бача смотрели друг на друга, как готовые сцепиться коты, разве что не шипели. – Господин Нордхофен просил твоей руки, – со спрятанной в голосе угрозой проговорил Фрици, – и не прячь руки за спину, племянница – все равно одна из них неизбежно достанется этому господину. Я ему должен столько, что сам бы пошел за него замуж – лишь бы рассчитаться. Вероника фыркнула. – Так идите за него сами, дядюшка! Все знают, что говорят в Вене о молодом Нордхофене – поверьте, он предпочтет жениться на вас, не на мне. Бача как ни в чем не бывало собрала со стола свои бумаги, свернула в прежний рулончик и убрала за обшлаг. На лице ее не отразилось – ничего, зато Диглер оскорблено закипел: – Фройляйн, мой клиент не может вызвать вас за такие слова… – Потому что все знают – он не умеет стрелять, – вставила ехидно Вероника. – Но в отличие от ваших, имения моего клиента – не арестованы, – торжественно провозгласил Диглер, – И мы имеем честь пригласить вас, фройляйн, и вашего дядю – разделить с нами радости охоты. Господин, способный загнать косулю – достаточно ли мужественен для вас, фройляйн Вероника? – Ну, если он в нее попадет… Бача плавно и стремительно приблизилась к девушке и взяла ее руку: – У вас будут все шансы убедиться – всегда ли я попадаю в цель, – Бача поцеловала розовую, крупную кисть, – Поверьте, без вашего согласия я на вас не женюсь. Если вы мне откажете – что ж, дядюшке придется как-то иначе изыскивать инструменты для спасения своей чести… Фрици после этих слов заметно позеленел, и даже экономический скромный парик его встал дыбом. Адвокаты – Липман и Диглер – переглянулись с заговорщицким видом. Обоим спектакль явно пришелся по вкусу. – На этой многообещающей ноте позвольте откланяться, – Бача выпустила Вероникину руку и сделала грациозный поклон, – Надеюсь увидеться завтра на охоте – со всеми вами. – На меня не рассчитывайте, – отказался Липман, – с утра должен быть в суде. Знаменитая наследственная тяжба Кокореков. – О, наслышан! – воскликнулДиглер, – Вы представляете сыновей или вдову? – Вдову, – скромно потупился Липман. – До встречи завтра, ваше потенциальное сиятельство, – попрощалась Вероника, – посмотрим на вашу знаменитую целкость.
– Базиль, а вы стрелять-то – умеете? – уже в карете спросил Бачу Диглер. Бача молчала с загадочным видом. – То есть я погубил вас? – всполошился Диглер, – Предложил невозможное? Но эта коровища так выбесила меня – чуть ли не в открытую обзывалась содомитом! – Успокойтесь, Кристиан, я прекрасно стреляю, – ответила Бача и стянула, наконец, с головы проклятый узкий парик, – А у вас-то есть охотничьи угодья? – У меня – нет, у папи – полно. Договориться ничего не стоит, управляющий смотрит мне в рот. Отчего вы так молчаливы, принц Курляндский? – обратился Диглер к Герасиму Василичу. Тот глядел задумчиво в окошко и непривычно помалкивал. – Что-то скромно себя ведет знаменитый скандалист фон дер Плау, – оценила Бача недавнюю реакцию Фрици на явление нежданных кредиторов. – Не отдать долг в его ситуации – гражданская смерть, тем более такому одиозному типу, как молодой Нордхофен, – пояснил Диглер, – Поверьте, репутация Нордхофена не лучше, чем у Плау, он не сахар и не пряник. А не отдать долг – значит двинуть фуфло, верно я выразился, мой принц – на вашем тайном языке? Принц уставился на него в ответ изумленно и вопросительно, а потом кивнул. – Пока вы гостили у душечки Фрици, – сказал он, – Я имел честь поговорить через решеточку с паном Сташевским. – Правда? – вскинулась Бача, – И как он? Худой, страшный? Страдает? – Страдает – от скуки и безделья. Неплохо упитан, – перечислил принц, – Я не стал говорить, что вы тоже здесь. Пан Сташевский не производит впечатления скрытного человека, скорее, наоборот. – Да, он болтун, – согласилась Бача, – и при том обожает хвастаться. Вы все правильно сделали, Гера. Как он там – держится? Отчего вы молчите? – Да так, – замялся Герасим Василич, – о своем задумался. – Говорите! – Бача подалась к сидевшему напротив принцу и уставилась в его смущенные плутовские глаза, – Не бойтесь меня расстроить. Я знаю, что мой муж – отборная блядина, и наверняка наобещал фройляйн Веронике сорок бочек арестантов, если она поможет ему бежать. Вы ничем меня не удивите, Гера. – Да что б я там успел увидеть – за пять минут через решетку, – пробормотал Герасим Василич, – так, предчувствия дурные. У меня, фрау Базилис, пятая точка весьма чувствительна – все грядущие приключения наперед ощущает. Диглер услышал – и тошнотворно хохотнул. Карета остановилась перед домом наследника Нордхофена. – Ступайте без меня, – царственно повелел Диглер, – я навещу папиного управляющего, договорюсь об охоте, о лошадях, о собаках. Вы, принц мой, как держитесь в седле? – Никак, – сознался принц, – мой отчим судейский крючок, и ничему такому меня не учили. Я лучше еще разок прогуляюсь перед решетчатым окошком дома Плау – пока хозяев нет. – Похвальная инициатива, – оценил Диглер. Бача и принц ее выбрались из кареты, кучер свистнул по-разбойничьи, и экипаж Нордхофена – с дырками в дверях, уже просверленными под гербы – укатил. – Я утешу тебя, Гера, за прошлый твой проигрыш, – предложила Бача, – Вечером, только не в самой ночи, давай-ка посетим местечко попроще, не такое мудреное, как у мадам Дюпо – и поправим свои финансовые дела. Только нужно мне переодеться во что-нибудь поскромнее. – И то верно. Прогуляемся – пока убивец наш в гостях, – кивнул Герасим Василич вслед пылящей по широкой дороге карете, – А ты, матушка, только в двадцать и один сильна играть? Или в экарте и фараон тоже всех заборешь? – В экарте и фараоне от нашего умения выигрыш не зависит, – пояснила Бача, – голая фортуна. В них, по-хорошему, можно и без карт играть, например, пуговицами. Герасим Василич прикинул что-то про себя и согласно фыркнул.
Визит в игорный дом Коржика закончился триумфально – Герасим Василич даже уговорил Бачу уйти пораньше и «не грубить», то есть не вызывать подозрений своей столь уж великолепной фортуной. Диглер уже поджидал их в гостиной, с двумя охотничьими ружьями. Он вскидывал на плечо то одно ружье, то другое, и хищно прицеливался в обезьянок на картинах. – Нагулялись, господа? – спросил он безразличным тоном, и у Бачи отлегло от сердца. Потому что кто знает, что в голове у такого, как Диглер – может и приревновать, и обидеться. – И вполне успешно, – безоблачно подтвердил Герасим Василич, – Это ведь вы у нас наследник, а бедным людям нужно как-то вертеться, чтобы добыть хоть немножечко денег. – Да-да, – согласился Диглер, – Бог с вами с обоими… Мне наконец-то доставили моих обещанных Лоренцони. – Это где пороховница в прикладе? – вспомнил Герасим Василич, – Наполовину ружье, наполовину бомба. – Сами вы бомба, – обиделся за свои трофеи Диглер, – Вы мещанин, что вы понимаете. Базилис, спасибо вам – за то, что гуляли по притонам в моем белом парике. – Вы хвалите меня сейчас или ругаете, Кристиан? – уточнила Бача. – Конечно же, хвалю. Ведь Нордхофен – блондин, не стоит этого забывать. Вы говорили, что умеете стрелять – так покажите мне. Прострелите уши моим макакам. – Я не стану портить макак, – вздохнула Бача, – Дайте мне вашего Лоренцони. – Вы – как Вильгельм Телль? Пронзите яблоко на голове нашего непризнанного принца? – Еще чего, – проворчал принц и на всякий случай спрятался за фальшь-колонну. Бача вскинула ружье, прицелилась и мгновенно тремя выстрелами погасила – три свечи в шандале. На стене, правда, остались три дыры – но тут уж ничего не поделаешь. – Ого, – восхитился Диглер, – Как же так? Кто вас учил? Вы женщина, и к тому же мещанка – как? – Моя мама была грандесса, – чуть смущаясь, пояснила Бача, – Иногда мы вместе охотились. Донья Дорадо-и-Эскобар, мир ее праху… – А-а… – протянул потрясенный Диглер, глядя на Бачу – уже совсем другими глазами, – Так вы вроде меня, полукровка. Идите, идите в свои комнаты, ничего не случилось, это мы так развлекаемся, – на пороге возникли трое перепуганных выстрелами слуг, и Диглер отправлял их восвояси.
Ночью Бача уже и не удивилась, когда услышала стук в дверь. Диглер стоял на пороге, в своем домашнем и стеганом. – Что, опять? – спросила Бача и зевнула. – Ага, – хищно улыбнулся Диглер, лунно-белый в темноте. – Тогда давайте пояс. – А его нет, – Диглер взял ее руку и провел ею под домашним и стеганым – Бача ощутила подушечками пальцев горячую бархатную кожу, и руку тут же отдернула. – Не знала бы, что вы из этих самых, решила бы – что вы со мною заигрываете, – Бача отошла от двери, – Проходите, я дам вам подушку. Зачем вы это делаете? Она устроилась в постели, бросила Диглеру подушку. Тот поймал и улегся – в ногах, как кот. – Если бы я знал, что и зачем делаю, жил бы по-другому, – ответил он тихо, – Я иду по жизни наощупь, вслепую, par coeur, как говорят французы. – Как же отец ваш сделал вас наследником? Уж лучше, мне кажется, никакого наследника, чем вот такой, как вы – идущий по жизни наугад. Диглер повернулся на спину – закинул руки за голову и положил ногу на ногу, как он любил. Белые мраморные колени отразили лунный свет. – Я не со всеми такой, как с вами, – ответил он, – Мой папи знает меня совсем другим. С ним я чопорный такой, очень правильный и чинный Нордхофен. – Мне, значит, повезло. Но я ведь женщина, Кристиан, и замужем, и люблю другого – что вы от меня, в конце, концов, хотите? – Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, ну, и далее по тексту, – начал Диглер монотонно и печально, но потом, видать, забыл, как там дальше. – И что это значит? – Послание к Коринфянам, святой Пауль, кажется. Я люблю вас, Базиль. Не знаю, как оно так вышло. Разум мой говорит мне – не смей, природа моя зло смеется и тоже отвечает – нет, и только глупое сердце шепчет мне – да. Но вы не бойтесь, Базилис, вы ведь поняли, что я такое. Я ведь даже не могу до вас дотронуться. – Ага, потому что стошнит, – вспомнила Бача, – Вы любите выдуманного господина Оскура? Ведь не меня же, в самом деле? – Уже не знаю, – отчего-то растерялся Диглер, – Я же не взял к вам свой пояс. Не заставляйте меня об этом думать. Давайте спать, Базилис. – Спокойной ночи, Кристиан, – прошептала Бача и вытянула ступни к грелке. Диглер тоже свернулся калачиком и накрыл свои ноги краем ее одеяла. Бача подумала – а не вообразила ли и она свою собственную любовь, как этот вот Диглер? Может, и Яська для нее – такая же химера, как несуществующий Базиль Оскура? И в самом деле – не заставляйте меня об этом думать…
Лоренцони – всегда Лоренцони
Нет, то не было, к сожалению, подобие знаменитых баронских охот. Загонщики из графской дворни, скромная свора – не для преследования дичи, а только лишь для добора подранков. Да и сама охота была предприятием скорее гигиеническим – расплодившиеся косули слишком уж объедали графские угодья, пришло время проредить их поголовье или, на худой конец, спугнуть к соседям – пусть объедают там. Бача, добрая женщина, жалела благородных животных, а вот доппельгангер ее кавалер Оскура не жалел никого. И молодой Нордхофен, которого приходилось ей играть – уж точно не жалел никого. Он мчался за дичью с заострившимся хищным лицом – Бача видела словно со стороны – и убивал, почти не целясь, одним выстрелом, в голову. Вот за кем и не нужно было собирать подранков – только трупы. – А ты, дура, не верила, – шипел Фрици фон дер Плау своей Веронике. Фрици все нравилось – и угодья, и добыча, и сам молодой и очень меткий охотник. Вероника, ни разу ни в кого не попавшая – только в шляпу загонщику – сидела на своей кобыле злая и красная. Женским седлом она пренебрегла, ехала в штанах и верхом. – Не всем слухам следует верить. Ты, племянница, должна извиниться перед молодым Нордхофеном, и сказать, что согласна, – наставительно советовал девушке Фрици. Девушка в ответ злобно фыркала. «А ведь она была права» – подумала Бача. Диглер, тот, что настоящий Нордхофен, стрелять не умел совсем. Тут Яська Веронику не обманул. В болоте бессильно трепыхалась умирающая косуля, собака бегала вокруг нее, кусала за ноги, тянула, тявкала. Диглер смотрел на всю эту феерию со своего коня сверху вниз – и ничего не делал. – Отчего вы ее не добьете? – спросила Бача. – Не хочу пачкаться, – признался Диглер, – жду, когда кто-нибудь из ребят подойдет и добьет. – А Лоренцони вам на что? – Бача прицелилась и выстрелила – успешно, – Или у вас к этим ружьям только платоническая страсть? – Ага, поклоняюсь как эстет, – усмехнулся Диглер. Дрогнули желтоватые августовские листья – из леса выехали Фрици с сердитой Вероникой. – Вы получили удовлетворение, фройляйн? – любезно спросила Бача, – Или вы желаете видеть, как я буду их разделывать? Я-то умею, но станете ли вы смотреть? – Вероника, слово за тобой, – с угрозой произнес Фрици. – Ладно, вы умеете стрелять, – признала Вероника и тут же повернулась у Фрици с молящими глазами, – Дядюшка, почему вы не пытались отыграться? – Когда? – не понял Фрици,– В сорок втором? Да я пытался, бог свидетель! – Сейчас, когда он сунул вам эту расписку! – воскликнула Вероника, – Да сыграйте вы с ним еще раз, хоть попытайтесь! Что ж вы без боя сдались, и меня сдаете! – Я настолько вам противен? – подняла брови Бача, – Поверьте, фройляйн, я не навязываюсь вам в женихи. Просто мне, как наследнику, велено жениться, вы мне подходите, дяде вашему это тоже удобно – вот и все. Вот вам мой адвокат, он представляет мои интересы, – Бача кивнула на Диглера, – а я вас оставлю. Я отправлюсь разделывать туши – любое дело должно быть доведено до конца. Бача развернула коня и умчалась по лесной тропе. – Сомюрская посадка, – оценил Фрици ее манеру держаться в седле, и тут же накинулся на Веронику, – Что, дура, разорила дядю? Где я ему сейчас десятку возьму? – Господин Нордхофен предлагает вам отыграться, – с гадючьим шипением предложил довольный Диглер, – От нас – расписка, от вас – фройляйн Вероника. Согласны вы на такие ставки? – На людей играть нельзя! – выкрикнула Вероника, прежде, чем Фрици успел ответить, – Дядя, может, я другого люблю! – Герр Нордхофен тоже любит другого, – с удовольствием отвечал Диглер, – И на людей играть – можно. Если составить предварительное подробное соглашение. Дядя ваш опекун, он же не в рабство вас продает, но он вправе выдать вас замуж. Два загонщика вышли из кустов, шуганули собаку, подняли за ноги мертвую косулю и понесли – по сумрачной лесной тропинке. – Я согласен, – выдохнул Фрици, – Хуже не будет, может, отыграюсь. Вы даже чересчур добры к нам, герр адвокат. – Нечаянная радость – вот, чем была для нас эта расписка, – объяснил Диглер, – Люди не ценят то, что досталось даром. Отдать расписку – один из странных капризов сумасшедшего дядюшки. К слову, вы не знаете, куда он направлялся, после того, как навестил вас? – Очень надеюсь, что в ад, – проворчал Фрици, – Ждем вас завтра – составим соглашение, и, бог даст, может, отыграюсь. Диглер в ответ звонко рассмеялся, и Вероника посмотрела на него с ненавистью.
– Вот кто вы такая, Базилис? – спрашивал Диглер. Трофеи были давно разделаны и поделены, оба фон дер Плау убрались восвояси, коней увели в графские конюшни, а собак – в псарни. Бача и Диглер стояли на пороге Нордхофенского дома и отчего-то все никак не могли в него войти. – Вы стреляете, как Диана, играете в карты, как граф Сен-Жермен, и держитесь в седле – как Сен-Жермен, но уже другой…Кто же вы, Базилис? – Мой отец был церковный органист, да и сейчас, наверное, где-нибудь играет на органе, – рассказала Бача, – мать была грандесса, Дорадо-и-Эскобар. Ей и спасибо за мои успехи в стрельбе и красивую посадку. Я играла на органе в церкви, вместе с отцом, и иногда – немножечко в карты. Вот и все, что у меня в жизни было. А потом случился пан Сташевский. – Вы играете на органе? – в голосе Диглера звучало удивление. – Да, немного. – Вы сыграете для меня «Мессию»? – спросил он вдруг. – Где, Кристиан? Неужели у вашего папи есть даже собственный оркестрион? – Есть, в его собственной церкви, выстроенной на его пожертвования, – просто отвечал Диглер. – Вы сейчас хотите? В пыли, в охотничьих костюмах, в крови косуль? – язвительно спросила Бача, и совсем зря. Глаза Диглера зажглись: – О, да! Он вдруг на что-то решился, где-то внутри себя, и взял Бачу за руку – задрожал, но не отдернул руки: – Пойдемте со мною, Базилис. – Я и так пойду, отпустите, не мучайтесь, – Бача отняла руку, ей стало его жаль, – Далеко? Диглер заулыбался и сбежал с крыльца: – В нашу церковь, это совсем близко. Увидите, какой у нас оркестрион. Бача шла за ним по широкой и пыльной венской улице, и никто на них не таращился, да и некому было – август, все в своих поместьях, из горожан – одни слуги да лавочники, а в таком районе, как этот, и вовсе никого. Бача подумала, что Диглер устроил для нее охоту, и помогает ей совершенно бескорыстно – не считать же за оплату вечернее его валяние в ногах – и вполне заслуживает того, чтобы услышать «Мессию» на своем несчастном оркестрионе. – Вот и наша церковь, Базилис, – с достоинством произнес Диглер. Они стояли напротив небольшой кирхи, скромной, без привычного для Вены пышного серо-мраморного декора. – Корректно и со вкусом, – похвалила Бача, – без венских кренделей. Диглер усмехнулся углом рта и кивком пригласил ее за собою. Они вошли – в церкви стоял не оркестрион, а настоящий большой орган, в такой маленькой – и такой огромный. – Йозеф! – позвал Диглер. Откуда-то сбоку выглянул сухощавый тип, наверное, сторож: – Здравствуйте, ваша милость. – Мой друг сыграет на органе, Йозеф, – утвердительно произнес Диглер. – А священник? – спросила Бача, – Не будет против? – Его сейчас нет, – ответил Диглер, и сторож согласно кивнул, – Прошу же, маэстро. Бача взошла по ступеням и уселась за орган: – А кто обычно на нем играет? – Обычно приходит органист, а иногда – на нем играет мой папи, – ответил Диглер, и в голосе его звучала гордость. Бача положила руки на клавиши – орган отозвался почти человеческим, живым голосом. Сторож спрятался, а Диглер смотрел на ее пальцы на клавишах, не сводил глаз – словно вот-вот из-под них должны посыпаться искры. Бача начала играть, и вскоре музыка поглотила ее, как поглощала другая, карточная игра – Бача забыла и про Диглера, и про свои невзгоды. Музыка возносилась под своды церкви, как весной прорастает из-под земли трава – неуклонно, непостижимо, властно и нежно. И душа летела в восходящих теплых потоках, за нею, выше и выше. Баче вспомнилось, что вот так же она играла, этого же «Мессию», в церкви Альбертины – и прекрасный блондин смотрел на нее из прохода, задрав подбородок и распахнув наглые глаза, и в глазах его стояли слезы. Чертов Яська…Он говорил, что увидел ее в тот день, в церкви Альбертины, и сразу влюбился – врал, наверное. Но она тогда, конечно, хорошо играла, ведь слезы дрожали в его глазах. Сейчас другой блондин смотрел на Бачу, с такими же слезами на глазах, быть может, не менее красивый, но совершенно ненужный. – Я люблю вас, – произнес он беззвучно, и Бача прочитала по его губам, но сделала вид, что не слышит. Она доиграла – до места, где можно остановиться, и остановилась. – Вы не слышали? – переспросил Диглер, – То, что я только что сказал? – Нет, а что вы сказали? – Мой папи послезавтра приезжает. Я получил от него письмо. Завтра мы должны завершить наш спектакль – потому что послезавтра маски упадут, и все вернется на круги своя. – Круги ада, – вырвалось у Бачи. – Бог свидетель, как вы правы, Базилис.
В доме Нордхофена их ожидало поистине феерическое зрелище. Диглеров лакей, тот самый, что дул в борщевик по дороге до Варшавы – посреди гостиной с висящими на стенах веселыми макаками целился из драгоценного ружья системы Лоренцони – в принца Герасима Василича. Герасим Василич сидел при этом в кресле, с веселеньким видом, и, судя по всему, получал немалое удовольствие от течения жизни. – Что за волшебная мизансцена! – воскликнул Диглер и даже зааплодировал, – Михель, что бы это значило? – Этот засранец, – лакей Михель кивком указал на принца, не прекращая при этом в него целиться, – собирался продать вас барону Плау. – Продать – меня – барону Плау? – удивился Диглер, – И тот покупал? – Не вас, ее, – Михель снова кивнул, уже откидывая голову в сторону Бачи. У него, у этого Михеля, была чудесная разболтанная пластика, он и целился, играя ножкой, и кивал, одновременно поводя плечами и бедрами – как танцор в кафешантане. – Меня? – переспросила Бача. – Вас, миледи, – Михель передал ей ружье и отступил, – Так что дальше цельтесь в него сами. – Ты что, следил за ним? – спросила Бача. Она не стала целиться – это было унизительно и не имело смысла. Принц смотрел на нее из кресла насмешливо и отчего-то с жалостью. – Не совсем. Просто повезло, миледи, – признался развязный Михель, – Хорошо, когда у молодого человека везде есть друзья. Грача, выйди, не прячься. Из-за фальшь-колонны выступила девушка, в чепце и переднике таких цветов, что род ее занятий не заставлял в себе сомневаться. – Гражина, мой невольный агент, – представил девушку Михель, – Грача, скажи, что этот шустрик тебе поведал? Грача хитрыми глазками пробежала сперва по Баче, сморщила носик, перевела взгляд на Диглера – и вот он ей понравился. Девушка улыбнулась лукаво, спрятала ручки под передник и заговорила нарочно поставленным высоким голоском: – Он заходил ко мне сегодня, любезный господин, – она обращалась к Диглеру, и тот слушал, с неестественной ласковой улыбкой, – Он говорил, что его наняла дама, переодетая в мужчину, чтобы шпионить за бароном Плау. Но дама та платит мало, а барон богатый, хоть он и «говно на лопате», – Грача хихикнула, – и если барон узнает, что дама не кавалер, а дама – он не пожалеет денег за такую новость. А вы правда не кавалер? – спросила у Бачи бойкая девушка. – Нет, – отвечала Бача. – Жаль. Вам так лучше. Ну вот, а Михель пришел за ним следом, – Грача кивнула острым подбородком на принца, – ну, я ему и рассказала. Мы с ним приятели, с Михелем, любезный мой господин. – В этом городе почти все приятели с Михелем, – отчего-то ревниво сказал Диглер. Он снял с мизинца колечко и мгновенным движением вложил в карман Грачиного передника, – Спасибо, девочка. Ты можешь идти. Грача сделала воздушный книксен и была такова – каблучки уже стучали по лестнице. – Ну и что дальше, Иуда Курляндский? – не без ехидства спросил Диглер у Герасима Василича. – А что ты мне сделаешь? – невозмутимо поинтересовался коварный принц, – Прирежешь, как того, в Волковыске? Так здесь не Волковыск, да и папенька твой на подходе. – Пожалуй, воздержусь и не прирежу, – согласился добродушно Диглер, – посидишь два дня под замком – и гуляй на все четыре стороны. – Премного благодарен, – отвесил Герасим Василич шутовской поклон, – век не забуду… – Гера… – тихо позвала Бача. – Прости, девчуля, – сокрушенно проговорил Герасим Василич, – не утерпел, нажива поманила. Одно тебе скажу – брось эту игру, проиграешься. – Отчего же, Гера? – Пан твой – он более не твой, вот что я тебе скажу. Он любит Веронику, Вероника любит его, а ты в этой колеснице – пятое колесо. Зря только силы тратишь. – А по-моему, кто-то врет. От злобы и бессилия, и осознания собственной гнусности, – тоном резонера предположил Диглер, и продолжил уже совсем другим тоном, – Михель, возьми у фрау Базилис ружье и проводи господина Херассимуса под лестницу. Там хороший замок и нет окон, зато есть матрас – и не сбежит, и будет где поразмыслить. Михель взял из Бачиных рук драгоценного Лоренцони и стволом сделал принцу приглашающий жест. Тот поднялся с кресла и на прощание повторил для Бачи: – Напрасно ты не веришь… – Правильно вы не верите, – возразил Диглер, когда процессия из вооруженного Михеля и все еще веселого принца покинула гостиную, – И не вздумайте реветь. Идите к себе, я велю подать ужин к вам в комнату. Ложитесь пораньше. Я постараюсь больше вас не тревожить. Завтра вам предстоит серьезная игра. – И стоит ли играть? Стоит ли мне вообще садиться за стол – если я проиграю? – спросила Бача скорее самое себя, чем Диглера. Но он ответил – и хрустальные глаза его были почти человеческими, пока он это говорил: – Даже если игра проиграна – стоит садиться за стол. Да что там – только тогда и стоит играть, когда знаешь, что тебе нипочем не выиграть. Поверьте мне, я знаю это, Базилис. Вся моя жизнь перечеркнута крест-накрест с самого начала, но я ведь как-то живу. – Беги, ты главное – беги, сердце подскажет тебе, куда… – опять сама себе проговорила Бача. – И это тоже. Вернулся Михель, вернул драгоценное ружье – положил с почтением на стол – поклонился, как на шарнирах, и беззвучно ушел. Диглер склонился над драгоценным творением великого мастера, погладил кончиками пальцев вороненый ствол, словно ласкал – мужчину: – Не верьте, не бойтесь, не просите, Базилис. Делай что хочешь – и будь что будет. Это был бы девиз Диглера, если бы тот был дворянином. Только Диглер послезавтра умрет. И лишь Лоренцони – останется Лоренцони. Ступайте к себе, Базилис, этой ночью, пожалуй, я не помешаю вам спать. – Спасибо, Кристиан, – Бача поклонилась – вернее, за нее – кавалер Оскура, – Я продолжу играть, даже если проиграю. Спокойной ночи.
Бача не могла уснуть. «Лошадям в таких случаях надевают шоры, – думала она, – чтобы бежали вперед и не отвлекались, не таращились на что попало. Тоже, нашла кому верить. Проходимцу и предателю. Правильно Диглер сказал – будь что будет». Баче почти что не хватало его – беловолосой тени в ногах. Вот ведь сумасшедший, и ему куда хуже приходится, чем Баче, и ведь не унывает… Бача встала с постели, оделась, собрала волосы в хвост. Если явиться к нему на порог, разбудить и потребовать «принимать в ней участие» – он, наверное, даже будет рад. Пусть не ей, пусть кавалеру Оскура. Бача подошла к двери – и по ту сторону послышался шорох. Она приоткрыла дверь – и почти не удивилась, когда его увидела. – Давно вы тут стоите? – Наверное, час, – он был полностью одет и даже, кажется, причесан и накрашен,– Я же велел вам ложиться. Почему вы не спите? – А почему вы – не спите? – Я зашел попрощаться, – Диглер вошел в комнату, приблизился к слабо светящемуся в темноте окну и присел на край подоконника – черный, словно из бумаги вырезанный абрис, – Ведь завтра все кончится, вас не станет, а чуть позже и меня – молодой Левенвольде это совсем другой человек, это не Диглер и не Нордхофен. Вы потом увидите меня – и мы друг друга даже не узнаем. – Так вы не ко мне, вы к господину Оскура? – уточнила Бача. – Помилуйте, я прекрасно знаю, что никакого господина Оскура нет в природе, – ответил Диглер, и в темноте все равно было понятно, что он улыбается, – но завтра исчезнет и госпожа Оскура, та самая Базилис, что играет в карты как Сен-Жермен, и держится в седле, как Сен-Жермен, но уже другой. Стреляет как Диана, и играет на органе «Мессию» – вся в каплях крови косуль… А с пани Сташевской я вовсе не желаю сводить знакомство. Мне кажется, она очень скучная дама. – Вы правы, Кристиан, пани Сташевска – очень скучная дама. Свиноводство, садоводство, варенья… Бача села на край кровати. Взяла подушку, прижала к животу и обняла руками – так ей делалось легче. – Прощайте, Кристиан. Удачи вам в вашей новой жизни. Постарайтесь держаться и больше никого не убивать. – Никто не удержится в этом седле… – отвечал грустно Диглер. – Да ладно, Кристиан, не мне вас учить – шпоры и трензель, железо в рот пожестче и вперед, – усмехнулась Бача, – у вас ведь тоже неплохая посадка. Вспомните вашего дядюшку, этого призрака с его белым табаком – мне кажется, все в вашей семье лелеют за левым плечом недурного персонального демона. Вот только некоторые умеют держать его – на коротком поводке. – И в жестком ошейнике, – продолжил Диглер, и Бача опять услышала в его голосе – улыбку, – Спасибо вам, Базилис. Мой невероятный Базиль Оскура. И прощайте. Он поднялся с подоконника и подошел к кровати, и Бача отложила подушку и встала ему навстречу. – Не сомневайтесь, ваш пан Сташевский вас любит, – прошептал Диглер, склоняясь к ней в темноте. – Вы-то откуда знаете? – Просто знаю, – Диглер наклонился к ее запрокинутому лицу, и поцеловал, осторожно и нежно, кончиком языка лишь раздвинув ее губы – и тут же отступив назад, – Спокойной ночи, Базилис.
Vingt et Un
А в этой гостиной Фрици фон дер Плау стены были щемящего изумрудного цвета – как будто на дворе все еще тридцатый год, или как будто мода с тех пор не менялась… Сперва за столом сошлись адвокаты – составляли соглашение, по которому будут учитываться плюсы и минусы предстоящей игры. Диглер, изображавший адвоката Оскура, торговался с Липманом весело и ловко, и говорили они – на одном языке. Бача задумалась – кем же был Диглер прежде, какое образование он получил – если знает законы так хорошо и так легко их переворачивает в свою пользу? – На людей играть нельзя! – злилась Вероника, хоть и сама она была первым инициатором этой игры. Она стояла возле манекена, наряженного в рыцарские латы, трогала его за наколенник и категорически не хотела замуж за Бачу. Затянутая талия и острые шпильки в высокой прическе только добавляли ей злости. – На людей играть можно, фройляйн, – медово отозвался Диглер, – если предварительно грамотно все расписать. – Нельзя играть на людей – без их согласия! – возразила Вероника. – Можно, фройляйн. Опека, дееспособность, – завел глаза Диглер, и заметно стало – что женщин он и в самом деле терпеть не может, – Ваш дядюшка, конечно, не может вас продать, но может употребить всю свою законную власть. – Все готово, господа, вы можете подписывать, – пригласил Липман, и игроки одновременно поставили на соглашении свои подписи. Фрици – сложный вензель, точно такой, как на первой, старинной расписке. Бача – крючок, заимствованный ею у настоящего Нордхофена. Адвокаты очистили предстоящее поле боя от следов своего поединка – собрали бумагу, чернильницы и перья. Игроки сели за стол и по очереди проверили колоду. Нервная Вероника уже приготовилась отнять у поддельного рыцаря его тупой меч, но бдительный Диглер погрозил ей пальцем. Колоду разложили на старшую карту – карта выпала Фрици, и он начал раздавать. В гостиную тем временем вошла горничная с подносом – кофейник и пять белоснежных чашек. Горничная у Фрици была арапка, шоколадно-бархатная, с белками глаз, как ее синевато-фарфоровые чашечки. Бача ощутила мгновенный укол, предчувствие – сейчас все будет, папа Огун не оставил ее. Веришь в это или нет – оно все равно сработает, например, как холера – веришь в нее или нет, все равно от нее помрешь. Туз и десятка. Бача даже сморгнула и вгляделась еще раз – да. Так легко, что даже жаль. Опыт сидения в игорных домах учит не менять ни за что выражения лица – и Бача предъявила свои карты не с торжествующей, а с самой заурядной физиономией. Диглер даже не сразу сообразил, что пора радоваться, а как только понял – хлопнул в ладоши: – U-la-la… – Двадцать и один, герр Нордхофен, – бесстрастно констатировал Липман. Фрици сперва опал, как на ниточках, потянулся было инстинктивно к шпаге, потом злорадно уставился на свою Веронику. Та стояла возле рыцаря, с лицом меловым и тоскливым. Горничная разлила кофе по чашкам, воздушно присела и упорхнула из комнаты, как ни в чем ни бывало. Бача проводила ее благодарным взглядом. – Дядюшка, умоляю… – прошептала еле слышно Вероника. – Барон, – Бача сложила на стол победные свои карты и посмотрела Фрици в глаза, – Поверьте, я не чудовище. То есть чудовище, но увы, не с женщинами, тем более не с беспомощными и зависимыми от меня. Я предлагаю вашей милости равноценный обмен. Если согласитесь – здесь наши нотариусы, они тут же все зафиксируют на бумаге. – Обмен? Какой же? – в лисьих глазах Фрици вспыхнуло любопытство. – У вас в подвале сидит один господинчик, когда-то в Варшаве он крепко оскорбил меня и сбежал. Поверьте, денег у Нордхофена достаточно – и даже пять тысяч приданого не сделают для меня погоды. Невест в Вене тоже сами знаете сколько – если фройляйн Вероника не хочет, насильно мил я ей не буду. А вот моральное удовлетворение – это дорого стоит. Любое удовлетворение, но моральное – особенно. У вас есть то, что мне нужно, герр Плау. Жаль, мне поздно сказали – не было бы тогда никакого сватовства, я бы сразу выменял расписку на молодого Сташевского. Очень уж хочется наконец насовать ему редисов в шляпу… Фрици расхохотался, услышав это выражение: – Да мы с вами одного поля ягоды, герр Нордхофен! Признайтесь, не было ли и у вас на родине какого-нибудь удивительного прозвища? – Красавчик, – тихо проговорил вместо Бачи Диглер, – молодого Нордхофена дома звали Красавчик. – Что ж, по рукам, Красавчик! – воскликнул развеселившийся Фрици, – Вы получите мальчика вместо девочки, и никакого приданого. Верно? – По рукам, Amoklaufer, – спокойно и отчетливо подтвердила Бача, поднялась со своего места и обернулась к адвокатам, – И снова прошу вас за стол, оба наши маэстро, – и, в полуобороте, уже Фрици, – потрудитесь доставить выигрыш в мою карету. И так, чтобы он не сбежал. Последняя фраза прервана была грохотом и лязгом – совсем уже зеленая Вероника рухнула в обморок, увлекая за собою муляжного рыцаря с его мечом, щитом и осененным перьями шлемом. – Фройляйн не стоило так сильно утягивать себя в талии, – томно произнес Диглер.
Фрици не разочаровал – выигрыш и в самом деле ожидал их в карете, на немецких подушках герра Нордхофена, на всякий случай в несколько слоев обмотанный бельевой веревкой и с завязанным ртом – чтобы не фраппировать воплями прохожих. Два Диглеровских лакея наблюдали за биением добычи по подушкам, с трудом сдерживая смех. – Не прыгайте так, пан Сташевский, – ласково попросил Диглер, – имейте мужество достойно встретить свою судьбу. – Тише, Яська, уедем отсюда – и хоть на ушах пляши, – шепотом сказала Бача. Яська зыркнул на нее поверх платков, затыкавших рот, с яростной злобой. Не узнал – и мудрено было узнать ее, в белом парике господина Нордхофена, с лицом, нарисованным заново поверх собственного – Бача и сама не узнавала себя в зеркалах. – Еле спеленали, – с гордостью признался Пепа, Фрицин управляющий, – а до этого – еле поймали. Ваша персона, наверное, пану весьма неприятна. – Тем лучше, – усмехнулась Бача, – Спасибо вам за помощь, Жозеф, – и дверца кареты захлопнулась. – А почему Жозеф-то? – удивился Диглер, – Пепа – это ведь Филипп? – А у нас, испанцев, это Жозеф, – отвечала Бача. Яська переводил взгляд с одного кавалера на другого и, наверное, недоумевал. Карета протряслась по венским улицам до дома Нордхофена – Бача и Яська смотрели друг на друга, а Диглер – задумчиво таращился в окно. Возле дома лакеи и кучер подхватили добычу на руки и внесли в дом, как статую – Яська даже уже не рвался, наблюдал за происходящим философски. – Куда волочь? – обернулся к хозяину развязный Михель. – В покои господина Оскура, – отвечал равнодушно Диглер и пояснил для Бачи, – Это же ваш трофей, Базилис. Играйте с ним сами, я с вами не пойду. Мой папи приезжает, оказывается, даже сегодня – я отправлюсь его встречать. – Здорово, что мы все успели, – искренне обрадовалась Бача и тут же вспомнила, – Кристиан, вы обещали мне – черную собаку. – Я пришлю ее вам. С Михелем, наверное, – Михель уже спускался к ним с крыльца, возвращался из дома, и Диглер обратился к нему, – Михельхен, выпусти из-под лестницы нашего узника. Он более не опасен. Бегите же к мужу, Базиль, – бросил он Баче, – и прощайте. – Спасибо, – Бача привстала на цыпочки, быстро поцеловала Диглера в напудренную щеку и полетела в дом.
Яська сидел на Бачиной кровати, той самой, с бомбошками и пологом, и витражное окно бросало на его бледное, злое лицо сатанинские красно-зеленые отсветы. Благоразумный Михель побоялся разматывать веревку, вытащил только платок изо рта. Для пленника, что провел несколько недель в узилище среди лишений, Яська выглядел на удивление чистеньким и опрятным, разве что был лохмат – но это, вернее всего, после транспортировки. Он смотрел на Бачу, видел нарядного накрашенного кавалера, в белокуром парике и сиреневой пудре, и в голосе его послышалось пренебрежительное любопытство, когда он спросил: – Ну – и? – Не узнаешь? – веселясь, поинтересовалась Бача. Она подошла близко, но так, чтобы он не смог дотянуться и пнуть ногой – знала, что он может. – Нет, – криво усмехнулся Яська и, кажется, призадумался, – Тот, что с тобой был, полупокер, белый такой – это Нордхофен. А тебя нет, не знаю. Бача с усилием стянула с головы узкий серебристый парик и тряхнула волосами – так, что они рассыпались на лицо: – А теперь? Яська вглядывался, чуть склонив голову, исподлобья, и , наконец, узнал: – Может, развяжешь меня, кавалер Оскура? Бача легко распутала нелепые Пеповы узлы – у дворецкого явно не было опыта морской службы. Яська потянулся, размял затекшие руки и спросил со злой иронией: – И зачем? Думаешь, я сам бы не выбрался? Я же велел тебе – ехать к отцу, в Кениг. – Вообще-то ты мой муж, – напомнила Бача, – как там – в горе и в радости, в болезни и здравии… Или ты жалеешь, что я тебя вытащила? Может, тебе нравилось там сидеть? Яська в ответ только презрительно фыркнул. Бача села верхом на стул, обхватила спинку руками и положила подбородок на сплетенные пальцы. И смотрела на него – как он бесится, и на гордом его лице отражаются все его ревнивые и глупые мысли. – Как ты это сделала? – спросил Яська, разминая пальцы. – Карты, – объяснила Бача, – Я играла в карты на твою свободу – и выиграла. Знаешь, Петек умер. – Жаль, но черт с ним, – отмахнулся Яська, – а что за дела у тебя с этим, белобрысым? И чей это дом? Его? В голосе его заслышались угрожающие нотки. – Дом его, с ним – ничего, конечно же. Если ты знаешь Нордхофена, то знаешь и какой пол он предпочитает. А ты знаешь – мне поведала о твоих знаниях Вероника фон дер Плау. – Давай еще напомни мне про эту толстую дуру! – отчего-то взвился Яська, – Не можешь объяснить, что ты делаешь в доме холостого мужчины, и не можешь объяснить, почему вы ходите с ним вдвоем по игорным домам? Ведь нет? Но мне ты сразу тычешь в морду эту дуру Веронику… – Вовсе нет, – улыбнулась Бача, само спокойствие, – Если быть точной, именно я пару дней пребывала в статусе жениха фройляйн Вероники. – Ха! Я знаю! – хохотнул Яська, – Бедняге очень за тебя не хотелось. – Наверное, хотелось за кого-то другого? – Другой занят. Не отвлекайся – что ты делаешь в доме Нордхофена? Между прочим, неженатого одинокого кавалера? – И – содомитски ориентированного, – напомнила Бача, и обрадовалась, что Яська не знает о наличии в природе обычно ориентированного Герасима Василича, и о его роли в этой истории, – Господин Нордхофен милостиво разрешил пожить в его доме. Здесь я в полной безопасности – просто по причине собственного пола. Бача умела блефовать в карты, но, увы, не умела врать. Как живые вспомнились ей ночи, когда Диглер спал у нее в ногах, и его беззвучное «я люблю вас», и последний его поцелуй – предназначавшийся, несомненно, женщине, Базилис, а не Базилю Оскура. И Яська тут же уловил колебания ее тона: – Бача, позволь мне – тебе не поверить. Просто так не приглашают в свой дом, тем более такие, как Нордхофен. – Не просто так. Я помогла ему спрятать труп. – А-а, ну тогда понятно, – с комической покорностью протянул Яська, – Я уже понял, что никогда ничего от тебя не узнаю. Ты, Бача – кот в мешке, была и осталась. Что ты собираешься делать дальше? – А ты? – Наверное, стоит вернуться домой, – Яська взъерошил пятерней и без того лохматые светлые волосы, – к матушке, заняться, наконец, мельницей и заводом. Ты-то поедешь? Или продолжишь гостить у господина Нордхофена? – Стоило бы остаться, тебе назло, – сердито отвечала Бача, – Только Нордхофену вряд ли это надо. Ему не нужна госпожа Сташевска – поверь, Яська, он прямо так и сказал, так что не ревнуй. – Буду. – Хорошо – тогда мы будем с тобою квиты, за Веронику, – согласилась Бача. Яська внимательно смотрел на нее, не сводил глаз – то ли нравилась ему ее мужская одежда, то ли бесила – не угадаешь. Бача же глядела на него, как на objet d'art, такой он был красивый. Он нравился ей всегда безусловно – Бача знала прекрасно, что он такое, каков у него характер, но тигры и львы, например, всем нравятся – несмотря на свою опасность. Мы любим их, зная, что, если держать такого дома – в конце концов он непременно вас съест. Яська лениво, как тигр или лев, поднялся с кровати, подошел к Баче и за плечи поднял ее со стула. Посмотрел в глаза: – У тебя вообще есть здесь женская одежда? – Нет. Но есть – деньги. – Играла? – Играла. И, вроде бы, выиграла. – Ненавижу тебя, Базилис Оскура, – Яська отбросил разделявший их стул и наконец-то поцеловал ее.
Они провели эту ночь – в кровати под пыльным пологом, и полная луна светила в стрельчатых витражных окнах – кроваво-красным. Хозяин дома не потревожил своих гостей, упивался, наверное, отцовской любовью, только Михель вкатил в комнату под вечер нежданный подарок – платье тревожного сиреневого оттенка, с бледно-бирюзовыми кружевами. Михель не знал, к чему такой подарок – только пожал плечами в обычной своей расслабленной манере. Бача смотрела на спящего Яську – наконец-то он снова был ее. Надолго ли? Бача знала, что хорошее не задерживается в ее жизни надолго. Яська и во сне то обнимал ее, то сплетал ее пальцы со своими, словно боялся, что Бачу могут у него отнять. «Не сомневайтесь, ваш пан Сташевский вас любит…» Любит-то любит, но какую цену придется за это отдать? Все время, что были они женаты, Баче казалось, что она что-то украла, взяла чужое. Такое же чувство пронес, наверное, и отец ее, Джиро Оскура, через весь свой счастливый брак. Дракон в русинской легенде похитил солнце, и случилась вечная ночь. Так и Бача случайно позарилась на блистательного пана, мамино солнышко, не удержалась, украла – и вечная ночь опустилась отныне на ее жизнь, и прежде не игравшую огнями. Бача отбросила от себя мрачные мысли и зарылась носом в Яськины волосы, упоительно пахнущие белой амброй. «Делай что хочешь – и будь что будет».
Господа Левенвольде
Бача проснулась – часы на камине показывали полдень. Яськи рядом не было. Бача встала с постели, сполоснула лицо водой из кувшина – кто-то поставил этот кувшин за шпалеру, утром, наверное, пока она спала. Платье на манекене в свете дня смотрелось до неприличия роскошно, и Бача понадеялось, что это все-таки женское платье, Диглер не отдал ей свое. С него бы сталось. Рассмеявшись этой мысли, Бача облачилась в привычное мужское и спустилась вниз, в столовую. Царивший в столовой веселенький Михель мгновенно накрыл на стол и даже извлек откуда-то дышащий паром кофейник. – Михель, а где… – Бача запнулась, – господин Сташевский? – Ушел, – отвечал Михель, одновременно извиняясь и насмехаясь, – Он оставил для вас записку. Бача развернула листок, исписанный знакомыми буковками – круглыми и мелкими, как муравьиные яйца. «Базилис, прости мне мое внезапное бегство. Но это унизительно – путешествовать за счет женщины. Ты довольно уже сделала для меня, и мне стоит хотя бы позаботиться о том, чтобы нам было на что нанять карету до Шклова. К ночи я раздобуду денег, и утром мы с тобою покинем этот город. Постараюсь вернуться к ночи. Не злись и пожелай мне удачи. Твой И.» «И» – потому что при крещении Яська назван был Иоганном. – Он не сказал, куда отправился? – спросила Бача у Михеля, и тот завел глаза, вспоминая. – Герр Сташевский планировал рейд – сперва к Коржику, затем к Дюпо, если не выпрут в его-то скромном жюстикоре, но с его лицом и манерами, думаю, ему не будет отказа… Потом к Пуссенам. – Идиот, – вздохнула Бача. Она не проверяла оставленный в комнате кошелек, но уже догадалась – ничего в нем не окажется, Яське же нужно было как-то делать свои ставки. – Я для вас собачку привел, – напомнил Михель, – черную, как просила ваша милость. – И где она? – В людской привязана, ножки у стола грызет. Я ей палочку предлагал – так не хочет, а ножки еще как хочет. – Приведешь ее ко мне в комнату попозже, – сказала Бача, и Михель кивнул с любопытным видом, не смея спросить, зачем. – Еще дама к вам пожаловала, в приемной сидит, – вспомнилМихель с неестественным оживлением, – Правда, она сказала, что пришла к Нордхофену, но для нее-то Нордхофен – это, кажется, ваша милость. – Что же ты молчал? – Так вы изволили почивать, а герр Сташевский убежал… Бача отставила чашку и направилась в приемную. Она знала, кого там найдет – Вероника фон дер Плау сидела на гобеленовом диванчике, смиренно сложивши ручки. Лицо у нее при этом было румяное, но весьма и весьма постное. – Здравствуйте, фройляйн Вероника, – Бача, в мужской своей роли, поклонилась, но ручек уже целовать не стала, – Что привело меня к вам? Кажется, наши с вами дела все в прошлом. – Я согласна, – Вероника порывисто вскочила с кушетки и двинулась на Бачу – так, что той пришлось отступить, – Я согласна пойти за вас замуж, герр Нордхофен. – И отчего такая перемена? – Я пойду за вас, если вы отпустите – того господина, Сташевского… – Да ну вас, – махнула рукой Бача, подражая незабвенной манере Диглера, – Тот господин давно домой уехал. Еще рано утром… Одной ночи с ним мне было вполне достаточно. Вероника переменилась в лице, топнула ножкой и пулей вылетела из приемной. Бача толком не поняла – то ли она обрадовалась, то ли разочаровалась в своем предмете. – Собачку прикажете, ваша милость? – на пороге стоял развязный Михель. Очень ему было интересно, что Бача собирается делать с черной собачкой. – Приведи ее ко мне в четыре, – Бача сама прекрасно знала, что будет делать, но ей предстояло еще набраться храбрости.
Бача переоделась в сиреневое платье – из любопытства. В зеркале отразилась унылая носатая дама – даже если подвести глаза и натыкать цветов в прическу, лучше не станет. А ведь платье было красивое… Бача знала, что на второй круг Яськиных приключений ее сил уже не хватит – если он опять проиграется или угодит в переплет. Разве что просить помощи у Диглера – но тот, кто был столь предан Базилю Оскура, вряд ли снизойдет до фрау Сташевска. А бегать по игорным домам и искать его – нет, это уже из репертуара девушек типа фройляйн Вероники. Не исключено, что младшая фон дер Плау уже рыщет по домам Дюпо и Пуссенов в поисках своего сокровища. Стрелки на часах подползли к четырем, и топот послышался по коридору, и сдержанное рычание – Михель привел собаку. – Привяжи ее к столбику кровати, – попросила Бача. – Изгрызет… – предположил Михель. – А тебе не все равно? Привязывай. Михель привязал, глянул лукаво: – Помощь моя не требуется, ваша милость? Может, подержать собачку? – Пока я буду ее резать? – уточнила Бача, – Михель, я не буду. Ступай. – Вам очень идет это платье, ваша милость, – приторно проговорил Михель, и Бача усмехнулась: – Не ври, ладно? Иди уже. Лакей удалился, притворив за собою дверь. Бача взяла из-под подушки бритвенное лезвие – лезвие это когда-то отпало от одиозного Диглеровского пояса, да так и осталось лежать в постели, благо, белье с тех пор не перетряхивали. Бача протерла лезвие и ушла с ним за шпалеру – там стоял таз для умывания, Бача выплеснула воду из него в угол. Она прерывисто выдохнула, собралась с силами, подняла повыше бледно-бирюзовый кружевной рукав и полоснула бритвой по руке – вдоль вены. Спасибо Диглеру – бритва у него была острая. Кровь закапала в таз, темная, густая, словно черная карамельная патока – теперь надо было ждать, когда наберется пинта. Или примерно – наверное, папа Огун простит ей подобную неточность. Бача смотрела на стекающую черную кровь, и в голове у нее мутилось. Надо было принести стул и делать это сидя, как же она сразу не догадалась, а теперь уже поздно… – Вы отдаете долги, Базилис? Тому господину с зеленой свечкой? Он неслышно вошел и теперь осторожно заглядывал за шпалеру – боялся, наверное, застать женский туалет и оголенные феминные части тела. – Вы угадали, Кристиан, – Бача подняла глаза от кровавого водопада и увидела его – как в тумане. «Вы меня не узнаете». Больше уже не Диглер и не Нордхофен – так изменило его это новое выражение лица. В целом все осталось прежним, пудра, пепельные волосы, жемчужные кружева – но лицо его было совсем другое, фарфоровая безжизненная маска. Трензель и строгий ошейник – для его демонов. – Позвольте поддержать вас, – Диглер зашел за шпалеру и обнял Бачу, не давая ей упасть. Наверное, в новой роли ему уже сделалось все равно – что он до нее дотронулся. – Я запачкала кружева на вашем платье, – прошептала Бача и наконец-то перетянула рану белой салфеткой. Все. Пинта. – Вовсе нет, ничего вы не запачкали, – успокоил Диглер. Голос его звучал доброжелательно и безразлично, – Я провожу вас до кровати. Что делать с тазом? Хотя я, кажется, догадался. На самом деле – подслушал. Вы говорили это, когда я стоял у вас под дверью. Пинта крови – черной собаке. Верно? – Все верно, Кристиан. Диглер довел ее до кровати, усадил на подушки и даже подоткнул подушечное гнездо – поудобнее. Потом с каменным лицом вынес из-за шпалеры таз и поставил перед собакой: – Прошу, Трезор. Его зовут Трезор, Сокровище, и это – мальчик. – Спасибо за помощь, Кристиан, – слабо улыбнулась Бача. – Теперь вы в расчете с вашим божеством? – Теперь – да. – Завидую пану Сташевскому – за меня и некому отдать целую пинту крови. И желающих пока не предвидится. А где он – ваша трудная добыча? – Гуляет, – вздохнула Бача. – А-а… а вы-то – сможете идти? Я же не просто так явился – я за вами. – А я-то подумала – соскучились. – По госпоже Сташевской? Упаси господь. Мой папи зачем-то пожелал с вами познакомиться. Собственно, оттого и платье – не мог же я представить ему Базиля Оскура в его мужских штанах. Вы сможете идти? – Минут через двадцать – наверное, смогу. Нужно только спрятать порез… – Дам вам перчатку. А пока позовем Михеля – пусть уведет Трезорку, наш невольный жрец уже все слакал. Михель! Явился Михель, и Диглер заговорил с ним холодно, совсем не так интимно, как говорил прежде: – Верни собаку в мой дом, псарям. И скажи кучеру – через полчаса едем. Михель поклонился, несколько разочарованно, и увел пса. – Прежде вы были с ним куда милее, – напомнила Бача. – Прежде был Диглер, больше его нет. Сегодня мы подписали все необходимые документы, – голос его звучал механически, безжизненно, – перед вами наследник графа Левенвольде. Признанный наследник. Один из самых желанных женихов Священной Римской. – В вашем рту так и лязгает самый суровый трензель, – заметила Бача, – Вы и в самом деле переменились. Он по-прежнему двигался так, как научил его некогда семейный танцмейстер, и говорил – вкрадчиво и чуть насмешливо, но был это – уже совсем другой человек. Не истерический отчаянный содомит Диглер. И даже не затурканный отчимом несчастный сиротка Нордхофен. Ледяной, безучастный ко всему, сдержанно благожелательный, бесконечно благородный, достойный и безупречный, и совершенно чужой дворянин, наследник древнейшего рода. Признанный наследник, черт бы его побрал. Что подумает Яська, когда вернется – и узнает, что она в гостях у папаши господина Нордхофена, столь им любимого? А не все ли равно? Яська, кажется, не очень-то думал о ней, когда уходил в свой анабазис по игорным домам – со всеми ее деньгами. – Несите свою перчатку, Кристиан, – сказала Бача, глядя в чужие отныне, льдистые глаза, – Я готова ехать.
Диглеру – или же Кристиану фон Левенвольде, с недавнего времени – очень повезло с наследственностью. Бача прикинула, что отцу его должно быть почти восемьдесят, и представляла, что будет сморчок. Фридрих Казимир фон Левенвольде оказался высоким, пусть и излишне упитанным, но вполне моложавым и осанистым усатым стариканом, на вид не старше шестидесяти. Он приник к Бачиной ручке со старомодной галантностью, напомнившей о временах чуть ли не мадам Монтеспан. – Рад видеть вас у себя, фрау Сташевска. Наслышан о вас от сына, – граф Казимир кивнул одобрительно на скромного, примерного своего Кристиана, смиренно опустившего очи долу, – И не мог не увидеть вас, прежде, чем вы отбудете в свое поместье. Бача оглядела гостиную и, собственно, гостей. Цвет венского общества собрался у графа, судя по всему – об этом так и кричали ордена, кружева и покрой рукавов – по последней моде. Скромной фрау Сташевска явно не место было среди подобных звезд. Но двоих гостей она знала. Фрици фон дер Плау, собственной персоной. И еще – хрупкий господин в черном, с набеленным злым лицом, в одиночестве подбиравший мелодию на расстроенных клавикордах. Хозяин дома подвел ее к Фрици – и что-то в его лице, какое-то скрытое любопытство, говорило о том, что графу Казимиру уже известна вся история с Бачиным сватовством к Веронике: – Барон Фридрих Пауль фон дер Плау, – представил хозяин Фрици, и Бача лукаво улыбнулась: – А ведь мы с вами знакомы, барон. Узнаете? Фрици вгляделся, и у него приоткрылся рот. – Госпожа Сташевска, – представил ее граф Казимир. – Сташевска? – переспросил Фрици охрипшим голосом, и парик надо лбом у него опасно приподнялся, – Та самая пани, что читает колоду через рубашку, и при каждой игре до конца доводит банк? – Тут мой супруг мне польстил, – опустила ресницы Бача. – Он здесь, с вами? – спросил взволнованно Фрици. – Увы, уже отбыл на родину. – Жаль, – в голосе Фрици послышалось облегчение, – Я рад был бы сообщить ему лично, что не стыжусь признать свои ошибки. Он был совершенно прав, когда говорил о вас, пани. Жаль, мы с вами мало сыграли. – А хотелось бы повторения? – из-за отцовской спины самым медовым голосом вопросил сынишка Кристиан. – О, лукавый адвокат Оскура! – поднял брови Фрици, и парик его опять зашевелился, – Вы исполнили в спектакле неоценимую роль. Знаете, граф, – обратился он к хозяину дома, – ваш превосходный сынок великолепно знает законы. Он настоящий маэстро, мог бы выступать в суде… – И выступал, – тонко улыбнулся граф, – представлял собственные интересы. Дело Нордхофена – но вы навряд ли о нем слышали, оно слушалось на Майорке. Он был великолепен, мой мальчик. – Папи, вы, как всегда, мне льстите, – потупился Кристиан. Музыка, тихая и неверная, плывущая, ленивая мелодия, еле различимая из-за расстроенных клавиш клавикорда – вползла в гостиную, как змея. Universelle große Liebе, томный романс давно казненного сочинителя Столетова. Хищный оскал Диглера отсветом упал на фарфоровый тонкий лик Кристиана – и тут же растаял. – Я оставлю вас ненадолго, – извинилась Бача. Два графа, отец и сын, отошли к другим гостям, и Фрици остался пережевывать свой проигрыш, а Бача – устремилась, как фурия, к бренчащему инструменту. – Здравствуйте, герр Шкленарж, если я верно запомнила, – поздоровалась она, и черный старичок насмешливо посмотрел на нее – снизу вверх. – Вы правильно запомнили, девочка, – ответил он ласково, – Шкленарж, и никак иначе. – Зачем вы его мучаете? – спросила Бача, задыхаясь от злости. – Клавикорд? – переспросил иронически ее черный собеседник. – Кристиана. Вы же знаете, что для него – эта песня. – Я больше не буду, – старичок покорно снял руки с клавиш, – Знаете, девочка, это жестокое искушение – вызывать демонов. Трудно удержаться. Но ради вас – я не стану тревожить демонов молодого Кристиана, пусть спят. – А у вас с графом Казиком – воссоединение семьи? – догадалась Бача, – Встреча разлученных братьев? – Отпущение грехов, – проговорил задумчиво ее собеседник, – На краю могилы. Казика уже приговорил его домашний хирург, ему осталось всего пара месяцев. Я вовремя успел. – Простите за любопытство, – вдруг вспомнила Бача, – Тот господин в Варшаве, так похожий на вас – ваш сын? – Мора? Нет, не сын, ученик, – загадочно улыбнулся черный человек, – Тут же возникает вопрос – чему может научить такой, как я? Увы, ничему хорошему. Но тем не менее – этот господин всего лишь мой ученик. Мне не так повезло, как Казику – сыновей у меня нет. Лакей беззвучно подошел и возжег на клавикорде свечи. – Вам идет голубое кружево, – сделал собеседник ненужный Баче комплимент, – и особенно эта розовая перчатка. – Под ней повязка, – пояснила Бача, – я порезала руку. – Не хочу вас обманывать, – старичок сощурил глаза в трещинках грима, – но из всех женщин, переодетых в кавалера, вы на моей памяти были – самым лучшим. – А дама – так себе. – Вот этого я не говорил… – Фрау Сташевска, вас спрашивают там, внизу, – подошел бесшумный лакей, – господин Прокопофф. Говорит, что дело очень срочное. – Простите меня, господин Шкленарж, – извинилась Бача. Герр Шкленарж лишь пожал плечами: – Прощайте, девочка. Берегите себя.
Герасиму Василичу явно неуютно было в роскошной графской прихожей. А когда спустилась к нему Бача, в роскошном шуршащем платье, бедняга совсем потерялся. – Здравствуй, Гера, – Бача догадывалась, что раз уж незадачливый принц явился, новости у него будут из серии: «Случилось ужасное. Вам нужно срочно бежать». – Хорошо вам так, – похвалил Гера, – Всегда знал, что бабой вы краше. – Ты хоть не ври. Говори, что случилось. – Благоверный ваш, – начал принц, – Пан Сташевский этот… Сидел у Пуссенов, был в плюсах в хороших…Казалось бы, отложи карты и домой иди. Нет, сел играть с таким – пробы негде ставить. Да мы с вами видели его, госпожа Базилис, в Варшаве он Диглеру нашему письмо какое-то из гостиницы выносил. Черный такой, как черт, носатый, и видно же – что прохвост. Просто на лбу у него это написано. Так вот, супруг ваш повстречал это счастье в Вене и, нет, чтобы бежать от него сломя голову – сел с ним играть. А у того, как у красной девицы из сказки – рукавом махнет – из рукава колода. Ну и проиграл ваш пан – и деньги все, и имение под расписку… – Оно у него в аренде, – вспомнила Бача. – Ну, жулик тот черный об этом не знает, сюрприз ему будет, – вздохнул Герасим Василич, – Ну и вас, голубка, он тоже проиграл. – Гера, на людей играть нельзя, – Баче отчего-то припомнилась несчастная Вероника. – У Пуссенов, сами понимаете, все можно, – оправдался принц, – Если расписку грамотно составить. – Спасибо, Гера, что предупредил, – поблагодарила Бача. – Да совестно мне было, пани Базилис, что я так с вами – только, видите, прав я оказался, говно ваш пан. – Да, Гера, говно мой пан… Вот и все. Переодеться в мужское, взять на конюшне своего коня – и снова здравствуйте, Кенигсберг и Джиро Оскура. Обрадуется ей отец или все-таки нет? Бача не знала. «Беги, сердце подскажет тебе, куда бежать». Бача зажмурила глаза, а когда открыла – Герасима Василича уже не было, улетучился, скрылся от греха подальше. Мавр сделал свое дело – и вуала… – Вы уже покидаете нас, госпожа Сташевска? Диглер, то есть наследник Кристиан, все это время, оказывается, следил за нею с галереи, опершись на низкие перила. – Пожалуй, да, ведь ваш спектакль сыгран, я вам больше уже не нужна, – Фрици был уязвлен, господа графы торжествовали, и Бача со спокойной совестью могла покинуть сцену. – Я прикажу подать вам карету, – Кристиан начал спускаться, забавно цокая каблучками по ступеням. Как козочка. Хорош был графский наследник – сдержанный и церемонный, исполненный достоинства и внутренней гармонии. Наверное, все Левенвольде такие. Пока подавали карету – Кристиан стоял с ней на крыльце, провожал. Потому что так положено. У этого, нового, человека Бача не вызывала уже – ни любви, ни отвращения. Змея сбросила прежнюю кожу, бабочка вышла из кокона, и Кристиану стало все равно. – Смотрите, – вдруг указал он на что-то рукой. Бача оглянулась – в окнах темными силуэтами двигались пары, начался бал. – Да нет, не туда, – уже пальцем ткнул Кристиан, – на флигель. В бледно-желтом окошке флигеля шептались две черные фигуры. Герр Шкленарж и его загадочный ученик. Делили, наверное, нежданно упавшее в руки богатство. – Я-то думал, они, как мы с моим папи – отец и тайный сын, – произнес разочарованно Кристиан, – а сегодня узнал, что они даже не родственники. – Я знаю, – ответила Бача. Подали карету. Графскую, со свежепривинченными гербами, золотом мерцавшими в темноте. – Я заберу свою лошадь? – спросила Бача, – Мне нужно ехать, прикажите ее привести. – У меня две ваших лошади, – безучастно напомнил Кристиан, – и еще я пришлю вам карету, ту, в которой мы приехали из княжества Литовского. Меня эта карета теперь только позорит. Так что – забирайте. Только кучера наймите сами. В его голосе не было ни насмешки, ни снисходительности – совсем ничего. Чистый, холодный, прозрачный лед. – Спасибо, – Бача забралась в карету, Кристиан вежливо подал ей руку. Лакей захлопнул дверцу, и Бача увидела – за стеклом Кристиан что-то сказал, не расслышать, что. – Что вы сказали? – переспросила она. – Прощайте, что же еще. – Прощайте. Передавайте привет господину фон Диглеру. – Увы, господин фон Диглер умер… Кучер свистнул, и карета покатилась – прочь со двора, по широкой венской улице. Стройная белокурая тень наследника Кристиана еще видна была на крыльце – Бача специально смотрела на него, вывернув шею, в заднее окошко. Вот и все, один ее предал, другой и вовсе – умер. Что ж, как ты говорила когда-то, мама – пусть платье в крови – главное улыбка на устах…
В гостеприимном доме молодого Нордхофена Бача первым делом переоделась – в мужское. Яська совсем не оставил ей денег – уж точно недостаточно, чтобы нанять кучера до самого Кенигсберга. «Буду править сама» – подумала Бача. Она собрала свой дорожный рюкзачок, примерила перед зеркалом видавшую виды шляпу. Да уж, вовсе не так роскошно, как прежние наряды господина фон Диглера, но для сидения на облучке – самое оно. Бача зарядила пистолеты – увы, не многозарядные, как у столь любимого наследником Лоренцони. Закинула на плечо рюкзачок, оглядела на прощание комнату – стрельчатые окна с кровавой в них луной, камин, кровать под пыльным пологом. Universelle große Liebе, была и прошла. И теперь – только бежать, туда, куда укажет тебе твое сердце. – Ваша карета готова, фрау Базилис, – дверь приоткрылась, на пороге стоял развязный веселый Михель. – Спасибо, друг мой, я уже спускаюсь. – Ваша милость, там тот тип, что сидел у нас под лестницей, – чувствовалось, что Михель придержал на языке несколько нелестных определений, – Он явился, и утверждает, что вы наняли его кучером. – Значит, наняла, – легко согласилась Бача. – Залез на облучок и сидит – так мне не гнать его? – Не гони. Бача спустилась во двор вслед за Михелем – Герасим Василич и в самом деле сидел на козлах кареты, с гордым и независимым видом. – Неужели и у тебя дела в Кениге, Гера? – спросила его Бача иронически. Она рада была, что принц вернулся – был он, конечно, продувная бестия, но беззлобная и по-своему благородная. – Есть небольшие, – безоблачно улыбаясь, ответил принц, – А и не было бы – нашлись бы. Негоже кавалеру Оскура самому сидеть на козлах – может ведь и запылиться. – Баська… Она не думала, что муж ее решится вернуться, после всего, что натворил. Но – чудны дела твои, господи – он стоял возле кареты, растрепанный и прекрасный, грешный ее бестолковый херувим. – Я уже все знаю, Янош Сташевский, – тихо проговорила Бача, стараясь на него не смотреть. Если смотреть – ведь можно ему и поверить, – Видишь, спешу убраться подальше от своего нового хозяина. Которому ты меня проиграл. – Ну Баська… – протянул он капризно, как обиженный ребенок, – Ну прости…Я не думал, что так получится. Давай вместе поедем, что ли – куда я теперь без тебя? Бача не выдержала и посмотрела ему в глаза. Воплощенная невинность. Яська искренне считал, что ничего ужасного не случилось, все еще вполне себе можно исправить. – Пан мой ясный, вы же ее цыгану проиграли, у цыгана того – только в Вене два борделя, – не стерпел Герасим Василич, выступил со своего облучка. – А это еще – кто? – взвился было Яська, и Бача ответила совершенно спокойно: – Кучер, – прыгнула в карету, захлопнула дверцу, – Гера, гони! И Гера погнал. Яська не бросился бегом за каретой, хотя Бача отчего-то представляла, что он побежит, и впрыгнет к ней на ходу… Какая-то часть ее верила, что он – побежит. Но он остался стоять возле крыльца, приглаживал белокурые кудри, смотрел задумчиво вдаль. Да, у него же в активе была еще – Вероника…А Бача – ну что ж, еще один блондин остался у нее позади. В рассветной мгле медленно гасли бледные звезды печального неба вечных изгнанников. Ну, и благородных безумцев.
Вена – прекрасный город, особенно на рассвете. Особенно, когда уезжаешь отсюда прочь, с разбитым сердцем и с растоптанными иллюзиями. И чумная колонна на площади – напоминает о том, что, на самом деле, бывает и хуже. А городской сад на берегу Дуная – шепчет о том, что есть и на земле рай, да только он не для нас, не про наши души… – Пистолеты при тебе, красавчик? – прокричал с облучка Герасим Василич. – А то, – отозвалась из кареты Бача, – Только не красавчик, все-таки я дама. – Мне привычнее так… А то ведь из города выедем – и как пить дать, разбойнички. Странно, как раньше еще не встретились, пока сюда мы ехали. Повезло… Проплывал уже за окнами одноэтажный, с белеными стенами, пригород. Город кончился. Светало, первых коров гнали вдоль дороги на выпас. – Какие коровы жирные, – похвалил Герасим Василич, – Сразу видно – зажиточно люди живут. И разбойники, похоже, побогаче у них, чем наши. Вон, скачет за нами один – нарядный такой, если это разбойник, конечно… Бача глянула в запыленное заднее окошко – видно было плохо, но какой-то всадник их определенно нагонял. Возможно, что и нарядный. Бача вытащила из-за пояса пистолеты и внутренне приготовилась. – Отбой, красавица, – поспешил успокоить ее принц, которому видно было, наверное, лучше, – Он не разбойник. Старый знакомый… – Яська? – не удержалась Бача, и Герасим Василич тоже не удержался, прошипел: – Дура… – и потом, уже громче, добавил, – Нет, увидишь, кто там. Карета стала. Бача приоткрыла дверцу и выглянула. – Не бойся, красавица, был бы кто плохой, я бы не остановился, – успокоил принц. Бача и в самом деле опасалась, что их преследователь – тот самый цыган, что выиграл у Яськи в карты. Но всадник приблизился, и она узнала – пепельные волосы, все в дорожной пыли, и ледяные глаза на сером лице – и лицо тоже в пыли, как в пудре. – Вы прямо как статуя, Кристиан! – рассмеялась Бача, – Неужели соскучились? – Вам уже не нужно бежать, Базилис, – в своей новой роли наследник, похоже, не позволял себе совсем никаких эмоций. Он сошел с коня, будто ангел на грешную землю, и протянул Баче свернутый лист, – Вот, прочтите и порвите. Бача развернула листок и вздрогнула – узнала Яськин почерк. Буковки, округлые и мелкие, словно муравьиные яйца. «Шестнадцатого августа город Вена. Обязуюсь отдать господину Алоису Шкленаржу…» Бача не стала читать дальше – во-первых, противно, и, во-вторых, она же и так знала. – Откуда это у вас? – От дядюшки, от кого же еще. Этот Алоис – какой-то его то ли слуга, то ли ученик, у них даже одна фамилия по этим их подставным документам, хоть они и не родственники. Вы ведь помните дядюшку? – Такого не забудешь. – Он думал, что дарит мне вас, представляете? «Вы не должны отпускать от себя своих любимых» – вот что он мне сказал. – Иногда любимых стоит гнать от себя пинками, – вспомнила Бача про Яську. – Порвите расписку, – напомнил наследник Кристиан. – И вы погоните меня пинками? – Бача разорвала листок и бросила в дорожную пыль, – Или наследнику рода Левенвольде уже безразличны – и Оскура, и Сташевска? – Наследник рода Левенвольде готов последовать за вами, Оскура и Сташевска – туда, куда вы там собирались. Использовать весь свой опыт адвоката – чтобы добиться для вас развода. И когда все это завершится – предложить вам свою руку. Я люблю вас, Базилис, – голос его звучал механически и спокойно, – Но захотите ли вы – нас обоих, меня и того демона, что всегда стоит за моей спиной? – Я не знаю, – растерялась Бача, – Но, кажется, ваш демон неравнодушен – к моему. Ведь за моей спиной тоже стоит один, игрок и красавец, Базиль Оскура. – О, кавалер Оскура, – хищный оскал вернулся, лишь но мгновение, но Бача поняла – фон Диглер преждевременно объявлен мертвым, – Я сам не знаю, как это будет. Может, ад, а может – и ничего себе. Давайте попробуем, Базилис, что мы теряем? – Ну, как минимум – наши, как бы сказать… супружеские узы… ну, эти – брачная ночь и все такое, – Бача выглянула из кареты и посмотрела, не слушает ли их Герасим Василич, но деликатный принц давно соскочил с облучка и, насвистывая, прогуливался по обочине. Кристиан тоже покосился на гуляющего принца и ответил: – Я уже целовал вас, Базилис – и не помер. Как-нибудь разберемся, поверьте, – Бача еще выглядывала из кареты, и он взлетел к ней на ступеньку, и поцеловал, все так же осторожно, чуть раздвигая ее губы – кончиком языка, – Поверьте, это должно быть весело. Бача поймала его, пока не сбежал, и поцеловала сама – и никто особенно не упирался. – Принято, Кристиан. Давайте попробуем, – сказала она, глядя в холодные, хрустальные глаза отчаянного наследника, – Возможно, оно и будет весело. Увлекательно. Как публичная квалифицированная казнь. Наследник хищно хохотнул. – И куда мы теперь – к вам или ко мне? – Ко мне – невозможно, я бежала par coeur, наугад. – Тогда – разворачивайте карету. Херассимус! – позвал он гуляющего принца, и тот откликнулся недовольно: – Сами вы это слово, милостивый государь! – Разворачивай карету, Гера, – крикнула ему Бача, – мы возвращаемся! А все-таки – что за жезл получил ваш папи – в Темишоарах? – спросила она у наследника, и тот фыркнул, и лицо его под слоем пыли сделалось совсем как у безвременно усопшего Диглера: – Тамбурмажора, я же вам говорил.
Последние комментарии
16 часов 20 минут назад
16 часов 37 минут назад
16 часов 49 минут назад
16 часов 55 минут назад
19 часов 26 минут назад
19 часов 30 минут назад