О любви на собачьем [Полина Воронова] (fb2) читать онлайн

Полина Воронова О любви на собачьем

Давно-давно я еще не была знакома с Ней, тогда мне никто не кидал палочку и не говорил, что я хорошая девочка. У меня была большая мохнатая мама, и ее было вкусно сосать, а в ее шерсти было очень-очень тепло. Тогда было холодно, я нюхала воздух, мороз колол мне нос, и я чихала. Но я точно знала, что сегодня случится важное, и ждала. Очень-очень ждала.

И потом я почувствовала, как пахнет вкусным. И вылезла из коробки, хоть моя мама и пыталась меня ухватить за хвостик, и побежала к вкусному. И увидела Ее. И Его. Я их сразу узнала, хоть никогда не видела, потому что это точно были Они. Они меня гладили и смеялись, и мне было с ними хорошо. Но потом Она и Он встали и куда-то пошли, и я испугалась, что они про меня забыли, и побежала за ними. Они шли очень быстро, я за ними не успевала и заплакала.

Тогда Она остановилась, и я сразу догнала Ее и взяла зубами за шнурок, чтобы Она больше не убегала. Так мы пришли к нам домой и стали там жить.

Я позвоню ему в девять: ритуал, без которого вечер совершенно немыслим. В руках – чашка какао, в ногах – сопящая собака, в трубке – знакомый голос.

Пока я раскладываю перед ним все прошедшие события дня и слушаю его едкие забавные комментарии, отчетливо вижу, как он сидит, прижав телефон плечом к уху, а в его руках исходит уютным вкусным дымом трубка. Огорчения сразу кажутся меньше, а радости – больше, и мне хорошо. Я слушаю пространные рассуждения о жизни и мире, задаю глупые вопросы и получаю на них умные ответы. В этих вечерних разговорах у нас все прекрасно. А вообще-то мы уже год в разводе.

Моя Лада, прислушивается к нашим беседам и к голосу в телефонной трубке, шевелит ушами и заглядывает мне в глаза, будто бы умоляя вытащить хозяина из этой маленькой коробочки и не мучить ее только отзвуками его голоса. Она-то точно ни в чем не сомневается, она вся, от больших пушистых ушей до опахальего хвостика баранкой, – чистая любовь к этому человеку. Я ей немного завидую, ей легче: она любит, страдает и переживает.

А разбираться в себе у меня мужества нет. Я немного опасаюсь в процессе самораскопок обнаружить нечто неожиданное, что перевернет все с ног на голову.

Поэтому – какао, тихий вечер, голос в трубке. Пусть так и будет. Так лучше.

Но сегодня вечером я ему позвонила, а трубку он не взял. Прислал коротенькое смс, что занят, – мне показалось, что от экрана повеяло холодом. Я ответила «ок», бросила какао остывать на кухне и легла с книжкой собаке под бок. Мне не читалось. Я слушала собачье дыхание, чувствовала Ладин мокрый нос на руке и в красках представляла себе, чем он там занят вместо того, чтобы слушать про моего коллегу, который не пользуется дезодорантом и бесит. Или про смешного пса, которого я утром кормила сосисками. Или… Про чьи дни он слушает сейчас?

Соседка по квартире Оксана отчаянно била по гитарным струнам, подбирая мелодию, а в унисон ей – и столь же отчаянно – в коридоре подвывал ее пес Барбос. Дурдом.

Гитарные струны замолкли, раздались шаги по коридору и стук в мою дверь: «А какао ты не будешь? Можно выпью?» «Не буду, пей». Шарканье ног по коридору, шебуршение на кухне, шаги к моей двери – снова стук: «А у тебя там еще бутерброды есть и блинчики. Я их съем?» «Э нет!» С надеждой: «А салат?» Дурдом, да.

Лада просительно ткнулась в щеку. Куда деваться, пошли гулять. Спустила ноги, пару секунд пыталась вдеть ноги в мирно спящих клубком кошек, схлопотала лапой – и все-таки нашарила тапочки. Глядя на Ладину улыбку с вываленным языком, торчащие уши и бубликовый хвост, невозможно было не улыбаться. Прогулка с собакой – правильное решение, когда мыcли заняты грустной ерундой, а твое какао уже выпили. Кошки проводили нас презрительными взглядами (кто же ходит на улицу в такую погоду?) и снова превратились в нежные сонные клубки тепла и уюта.

Я споткнулась, как всегда, о Барбоса, разложившего громадные уши и печальные брыли в самом узком и темном месте, привычно чертыхнулась (аааа, дурдом!), щелкнула выключателем (конечно же, лампочка перегорела), нащупала поводок, сунула ноги в туфли (как выяснилось уже в лифте, в разные, но возвращаться было лень) – и вывалилась в синие сумерки. На улице весна разлилась во всю ширь, пахла свежестью, перекатывалась через мелкие камушки блестящими ручейками, чем-то шуршала и почти в голос пела о своем, весеннем. Голова разом прочистилась, а глаза, кажется, стали видеть все гораздо ярче. Ну какая разница, чем он там занят. Может, и вовсе не тем, о чем мне так мучительно думается.

А даже если и тем, то какое мне дело до уже давно чужого человека?

Да, прогулка с собакой необходима, чтобы поставить мозги на место. Лада вытягивалась в звенящую радостью струнку, вбирала кожаным мокрым носом воздух и была счастлива – и я вместе с ней.

Я люблю гулять с Ней вечером. Она много смеется и бросает мне палочку. Я лижу Ее в лицо, а она не уворачивается, только улыбается и целует меня в нос. Я люблю Ее. И люблю Его. Только я Его уже давно не видела и очень скучаю. Если бы Он был здесь, то это было бы совсем хорошо. Но так хорошо тоже. Я принесу Ей палочку, а Она скажет, что я хорошая девочка, и даст вкусную штуку из пакетика.

Он и Она меня всему научили: где надо делать свои дела, что грызть тапочки плохо и что хорошие собаки играют не в обувь, а в мячик. Это они научили меня разным словам, я раньше ничего не знала и не могла ни о чем рассказать. У них дома было два больших меховых зверя (их зовут кошки), и они меня сначала не любили и били больно по мордочке, а я их боялась. Но потом мы подружились, я таскала их за хвост (это очень интересно!), а они не сердились.

Я любила так жить. По вечерам Она ложилась к Нему на колени, я ложилась на колени к Ней, а мохнатые звери устраивались рядом, и мы смотрели интересное в большом окошке. Она называла это «телевизор», а Он – «проклятый ящик», но я не поняла, почему. Было очень-очень уютно, и Она говорила, что меня любит. Она это говорила еще кошкам и Ему, а Он – только Ей и иногда мне, когда Она не слышала. Нам было хорошо. А теперь я скучаю.

Лада беззаботно носилась по парку. Мне все время казалось, что встреча мохнатого песьего лба с окрестными деревьями неизбежна, – но каждый раз случалось чудо и могучие стволы предусмотрительно отпрыгивали с траектории собачьего полета. Я бы тоже с радостью носилась, пугая деревья,– но человек почему-то так глупо устроен, что все время все усложняет. Вот и теперь я, вместо того чтобы радоваться весне, искать под заборами мать-и-мачеху и наполняться до краев вкусной прохладой, стала вспоминать.

Как я думала, развод дался мне легко. Я с удовольствием, как подросток, пробовала самостоятельную вольную жизнь, которой мне, вышедшей замуж в 18, не досталось. Мне было забавно искать съемные комнаты, знакомиться с соседями, уговаривать хозяев, что мой довесок в две кошки и собаку совсем не навредит обстановке, искать подработку, пересчитывать деньги и думать о покупке собственной машины. Но изредка свербило как-то противно в районе живота, как в детстве, когда делаешь что-то плохое и боишься, что мама узнает. Иногда по вечерам мне не хватало стука по компьютерным клавишам (хотя на одинокую звенящую тишину мне с моей соседкой-бардом жаловаться не приходилось), было жалко всех смешных прозвищ, которые мы с Антоном давали друг другу, а теперь они стали ничьи, было обидно за нашу коллекцию кошачьих статуэток, с которой я теперь не смахиваю пыль по утрам, было жаль запланированных поездок, в которые мы так и не успели съездить, – и было больно за нашего нерожденного ребенка.

Когда я забеременела, муж погрузился в сосредоточенную задумчивость и долго переваривал эту новость («Рано! Мы не готовы! Я не готов!»), а я была ужасно рада. Врачи меня хвалили: какая хорошая здоровая мамочка. Мне все нравилось: мои наполненность, осмысленность и причастность к чудесному, то, что в животе потихоньку растет живой самостоятельный человек, похожий на меня и любимого мужчину. Я поправилась на два размера, трикотажные кофточки едва прикрывали живот, а я гордилась, гладила новую чудную выпуклость, обтягивала красивыми платьями и на улице придерживала рукой с гордой улыбкой.

А потом я уехала за город, сидела на свежем воздухе под пока еще теплым осенним солнцем и была счастлива, счастлива, счастлива. Я радовалась тяжести в ногах, тому, что у меня начали ломаться ногти, тому, что часто стала бегать в туалет и тому, что существо внутри меня каждое утро напоминало о необходимости плотного завтрака. Все это было свидетельством того, что кто-то во мне живет, питается мной и развивается. И все складывалось так прекрасно и радужно – и даже Антон перестал хмурить брови.

А затем как-то вечером, собираясь ложиться спать, я увидела на белье капельку крови – маленькое пятнышко. Ерунда? Я даже не волновалась. Мы живем в современном мире, врачи могут творить чудеса, я сейчас позвоню в скорую – и все будет хорошо.

Потом приехал врач, пожилой, опытный и очень добрый. Мы съездили в больницу, там меня долго мяли во всех местах, мне было смешно и щекотно. Но взгляды врачей становились все серьезнее и серьезнее, и я подавилась новым смешком. Оказалось, было уже поздно: посреди свежей нежной золотой осени я перестала быть матерью.

Я так устала, что не было сил думать. Меня раздражало, как сочувствующе все на меня смотрят, как Антон гладит меня по руке, как светит в глаз припадочная больничная лампочка – меня вообще все раздражало и хотелось спать. Я подписала отказ от госпитализации (ручка противно скреблась и царапала бумагу), а дома тут же легла. Ночью мне даже не снились кошмары, и утром я спокойно проводила Антона на работу.

А днем стало плохо. Я ходила по странной чужой квартире. Кресла выталкивали мое тело, свет резал глаза и был слишком ярким посреди притихшей комнаты. Слова в книгах потеряли свое притяжение, не складывались во фразы, высыпались со страниц и гулко падали на пол, пустые и незначительные. Пустые. И я была пустая. Я проходила мимо блестевшего зеркала, и от прыгавших по его поверхности солнечных зайчиков мне становилось противно. В зеркале была красивая пополневшая бабища с пышными кудрями. А сама – глупая, бесполезная. И пустая. Была живая, была нужная, творила в своем теле чудо – и не осилила. Слабая, глупая, бесполезная.

Потом были врачи, озабоченный Антон, который уверял меня, что все будет хорошо, а мне было все равно. Я пила много вина, смотрела глупые фильмы и забывала приготовить ужин. С мужем мы говорили все реже и реже, Лада бродила по квартире потерянная, кошки перестали приходить к нам с Антоном в постель ночью, а потом он и сам как-то перестал туда приходить, ночуя в кабинете. А потом я сказала ему, что хочу развестись, и он не возражал. Вот так.

Я встряхнулась и нашла взглядом свою собаку. Поникшая Лада стояла возле меня и тихонечко поскуливала. Ну вот, и зверя расстроила, и сама расстроилась. Я потрепала пушистые уши, сунула Ладе лакомство и потрясла головой, чтобы вместе с кудрями разлетелись в стороны и всякие нехорошие мысли. Кажется, помогло. Я прицепила Ладу на поводок. Завтра продолжится весна – и все будет прекрасно.

Последние дни Она была странная и грустная. Я боялась. Если с Ней что-то случится, это плохо. Ведь если что с Ней, то как же я без Нее? Теперь Она уткнулась носом в подушку и затихла, а я потрогала ее носом (спишь?), переступила через мохнатых зверей, выбралась из постели и села у двери балкона. Из щели пахло приятным и сладким. Я нюхала то, что Она любила и называла весной, но все равно было страшно.

Раньше Она была просто веселая и добрая. Она стала неуклюжая, иногда наступала мне и мохнатым зверям на лапы и извинялась, у нее появился круглый живот, и она его все время гладила, как кошек. Я как-то раз его обнюхала и послушала – там было что-то живое, только я не поняла, откуда. От Нее по-другому пахло, Она много улыбалась и много сидела в кресле у окна. Я любила садиться рядом, клала голову Ей на колени и слушала интересное живое в ее животе. А Она смеялась, фотографировала меня (я стеснялась) и потом показывала Ему. И они смеялись и говорили: «Смотри-ка ты, все понимает!» А я ничего не понимала.

А потом был страшный вечер, к нам домой пришли люди, они пахли резко и неприятно и увезли Ее. А потом Она приехала совсем другая. Она наступила мне на лапку и не извинилась и ушла в комнату. Папа тогда всю ночь сидел на кухне, пил из большой бутылки с противным запахом и был грустный. А я пробралась к Ней, тихонько легла под бок и хотела Ее успокоить. А в животе уже не было ничего живого, я это сразу поняла. И мне стало очень-очень грустно.

А потом Она была грустная, и Он был грустный, а иногда они друг на друга кричали, и от Нее пахло странно и плохо, и живого в ее животе больше не было. А потом дома было шумно, и чужие носили наши вещи, и Она сердилась на меня, когда я на них рычала. И мы с Ней и зверями уехали туда, где жил еще такой же зверь, как я, и пахло всем незнакомым. И Его я больше не видела, только слышала в маленькой коробочке иногда.

А теперь Она опять грустная, и в животе у нее живого нет, и она редко улыбается, и я не знаю, что делать.

Тихо, тихо во всем мире… Рассвет нежно розовеет над городом и раскрашивает мою постель золотистыми полосами. Лучик солнца пробирается по подушке, щекочет мне лицо, я лениво от него отмахиваюсь – на часах только 6:30, и можно еще полежать, понежиться, поду… Бум! В коридоре что-то обрушилось, раздался топот кошачьих лапок и собачий лай – и, кажется, это запустило шарманку во всем доме: за стеной начали ругаться соседи, наверху заплакал ребенок, Оксана в своей комнате энергично стала бить по гитарным струнам, снизу заработал перфоратор, а на улице – асфальтоукладчик. О, здравствуй, мой добрый дурдом!

Встала. Споткнулась о Ладу, затем – о тапки, которые она перетащила на середину комнаты (обслюнявила, зар-раза!). Выползла в коридор. Кошки грохнули Оксанину коробку со шкафа – а саму Оксану, кажется, это нисколько не волновало, она даже не вышла посмотреть, что случилось. Какие-то бусинки, книжки, карандаши – все растеклись яркой волной по полу. Нарушители спокойствия скрылись, оторвать голову было некому, и я стала собирать Оксанино барахло. Что со мной? Полседьмого утра, я сижу на полу в чужой квартире с драными обоями и занозистыми половицами и собираю чужие вещи в пыльную коробку.

Я точно знала, как должно было быть. Я за рулем красивой машины – типично женской, красненькой и шустрой. В детском кресле на заднем ряду спит пухлый младенец со смешно приоткрытым ротиком. Впереди – километры сияющих золотом подсолнуховых полей до горизонта, рядом на пассажирском сидении… А кто там, рядом? Да и надо ли об этом думать? Все равно я сижу здесь, ноги царапает сквозняк, на верхнем этаже чьи-то дети играют в догонялки, и от их топота с потолка с легким лиственным шелестом облетает штукатурка. Очень хотелось себя пожалеть, но чему бы это помогло?

В квартире разворачивалась жизнь. Оксана двадцатый раз пела под гитару одну и ту же фразу на разные лады, пытаясь выбрать самый удачный вариант, Лада утащила у меня один из карандашей и уже размолола его на мелкие кусочки, а Барбос принес мне свою миску, и глаза его показывали всю глубину его голодного страдания. Дурдом. Я кинула в коробку последнюю книжку, водрузила все обратно на шкаф (коробка опять оттуда грохнется – наплевать) и направилась на кухню: кофе, кофе и еще раз кофе.

Мой божественный напиток расплывался будоражащим ароматом по кухне, и все становилось на свои места. До тех пор, пока в коридоре что-то не обрушилось снова (ооо, ну что за дурдом?!). Бросилась туда (споткнулась о Барбоса), услышала в сотый раз первый куплет песни про любовницу пирата в исполнении Оксаны и успела отловить мелкую пакостницу, замотанную в шарф наподобие мумии (уронила вешалку – ну что за свинья?). Пока я распутывала мумию, на кухне печальным протяжным шипением напомнил о себе убежавший кофе. Пришлось с мумией наперевес ринуться на кухню, наступить на ухо Барбосу (да дурдом же!) и спровадить кофе в раковину. Кошка у меня в руках тихо подвывала из-под шарфа. Все хорошо, все хорошо, все хорошо… твою мать!

Оксана наконец-то оставила пиратскую любовь в покое и скрылась в душе – как всегда, безнадежно надолго. Мои шансы помыться и никуда не опоздать равнялись нулю, поэтому оставалось только ополоснуть лицо на кухне, кое-как пристроить обратно вешалку, прихватить с собой Ладу и отправиться в увлекательное путешествие за какой-нибудь машинкой – пусть не женской, не красненькой и изрядно ржавой, зато своей.

Выбор машины – все равно что просмотр хорошего фильма в стиле Кустурицы: все время встречаешь чуднЫе и чУдные лица, невозможно трогательные и невероятно раздражающие. Мне хотелось снимать про них про всех кино. Лада опасалась чужаков, жалась к моим ногам и смущенно топорщила вертолетные уши.

Аккуратные мягкие белые руки, будто только что из стиральной машины, очки, которые все время спадают с мясистого носа:

«Вы не волнуйтесь, девушка, машина в отличном состоянии, как новая, только неделю назад по весне все прокладочки поменял, маслице новое залил, все почистил, помыл… Документы? Документы в порядке… Посмотреть? Можно, да. Только они где-то на даче. Но если надо – могу поискать… Ездил? А я не ездил, я уже лет шесть не езжу, тяжело, возраст не тот, внимание хуже. Я ее только в порядок приводил, берег…»

Все яркое и сверкает – лукавые карие глаза, белозубая улыбка, перстни на мохнатых ухоженных пальцах, стразы на штанинах под бархат, бока крашенной кисточкой машины:

«Бэри, дэвушка, хароший машина! Красывый машина – для красывый дэвушка! Будэшь ездить – все оглядываться будут. У тэбя муж есть?.. Нэт? Тагда сразу мужа найдешь!»

Сумрачный взгляд из-под нависших бровей, перемазанные руки с обломанными ногтями и растоптанный то и дело шмыгающий нос:

«Ну что. Вот. Машина. Смотрите… Все в порядке… Менял… Это не менял… Ну да, пороги сгнили… Едет хорошо… Ну как хотите…»

Девочка-видение в ореоле золотых волос с блестящим маникюром длиной с Ладин нос:

«Девушка, вот моя машинка, она у меня любимая. Капот не открывается? Ой, а я не знаю, почему, мне не надо. Муж делал… Это? А, там такая пимпочка есть справа… Ой нет, не справа, слева – извините, перепутала… А я не знаю, я не обслуживала, может, муж… Она раз – тыр-тыр-тыр – и завелась… А я не помню, может, и крашеная, я не красила, может, муж… А муж в командировке. А он вам зачем?»

По итогам безумного дня вроде бы свершилось, и я стала хозяйкой чуть тронутых ржавчиной «Жигулей» бутылочного цвета. Меня распирала гордость, что я сама, на свои деньги купила целую машину, хоть и плохонькую. И все равно скреблось внизу живота холодное, разлапистое, которое напоминало мне о красненькой машинке, дороге в подсолнухах и неясном профиле на пассажирском сидении. Сбудется ли? А может, и не нужно, чтобы сбывалось?

Она раньше была добрая, делала все медленно и все время разговаривала со мной. А теперь Она много бегает и много ругает кого-то. Я все равно люблю Ее, но мне неуютно, когда она так делает. Пока мы ехали в лифте, я прижималась к Ее ногам и хотела ей показать, как я ее люблю. А Она на меня не смотрела и быстро тыкала пальцем в ту маленькую коробочку, из которой я раньше слышала Его.

Мы долго ехали сначала по движущейся лестнице, потом в страшном шумной вагончике, потом шли по улице. И Она почти не обращала на меня внимания, а потом было много разных людей и много машин. Я любила машины, потому что мы с Ним часто ездили на такой, и тогда мне было весело и спокойно. Но эти машины неприятно пахли чужим, и я все время чихала. А Она была занята и даже не говорила мне «будь здорова», как обычно.

Мне было страшно, лапы путались. Я все пыталась уговорить Ее оставить эти странные машины и поехать туда, где нам всем хорошо, где нет чужих людей и противных запахов и где есть Он. Тогда бы Она снова смеялась, гладила меня и говорила «будь здорова», когда я чихаю. Но Она меня не понимала, все залезала в чужие гадкие машины и была грустной-грустной.

Но потом мы сели в какую-то машинку, и там мне не хотелось чихать. Там пахло вкусно и знакомо, как у Него. Я сразу успокоилась, захотела спать и свернулась клубочком на сидении. А Она на меня посмотрела и наконец-то улыбнулась. И мы тогда поехали на этой уютной машине домой. Я сидела и смотрела в окно, и было интересно. Но Она снова была грустная, и тогда я опять вспомнила Его. Я скучаю по Нему. И Она скучает. Что же с этим делать?

Телефон молчал. Как бы я ни клала его, в какие бы игры ни играла, притворяясь равнодушной, и с выключенным звуком, и с включенным на полную громкость – он все равно молчал и не звонил мне голосом Антона, будто сломался. «Мужика тебе надо», – со знанием дела заявила Оксана, глядя на то, как я, лохматая и потрепанная после бессонной ночи, промахиваюсь мимо сковородки и разбиваю яйцо прямо на плиту.

Точно. Мужика. Волосатого жгучего ненасытного красавца. И вот тогда-то Антон… Что он тогда – я и сама толком не знала пока, но идея определенно мне нравилась.

Но что делать с этими красавцами, где они водятся и как затаскивать их к себе в постель, я не представляла. До Антона в моей жизни был всего один красавец: ясноглазый робкий троечник Артем, с которым мы держались за руки на школьных линейках – и который даже ткнулся в меня мокрым винным поцелуем на выпускном.

Но надо – значит надо. На работе я окинула едким оценочным взглядом соседей по кабинету, отмела двоих женатиков и Олега, от чьей клетчатой рубашки всегда пахло жареным луком и котлетами, и остановилась на чернооком широкоплечем Гоше. Мне было приятно на него смотреть, он часто помогал мне с компьютером и много улыбался ровной яркой улыбкой. Достойная партия.

Кофе, еще кофе, снова кофе, кофе с коньяком, коньяк, виски – «А поехали ко мне?» Даже не думала, что это будет так просто. Мир кружился, двоился и складывался в диковинные паззлы, в которых не было места Антону, зато были надежные мохнатые руки, которые поддерживали меня в этом кружении. Мы начали целоваться уже в лифте, прямо как в моих любимых романтических комедиях (Антон так никогда не делал!), слившись, ввалились в квартиру – и осыпались на пол, споткнувшись о беспечного Барбоса (дурдом!).

Пока я нашаривала выключатель, а Гоша потирал ушибленное колено, запал подостыл, и было решено его подогреть. Гоша ушел за дополнительной порцией виски, а я отправилась в душ. И пока с меня сходило парящее опьянение, оставляя только дурнотную маету, я все больше сомневалась, нужно ли оно мне. Казалось, что чужие руки меня испачкали, оставили липкие следы, и я уже второй раз намыливала шею, где потные от возбуждения Гошины пальцы теребили завитки волос.

Мы сидели, пили виски с колой, теплый приторный напиток совсем не лез в горло, должно было быть возбуждающе и романтично, а мне было противно. Стол весь щетинился крошками – Оксана утром поленилась убрать за собой, – они кололи локти, у Гоши на бороде повисла капля колы, и вообще, весь он – с торчащим из-под майки мехом, соловыми глазами и похотливой улыбкой – стал мне неприятен. Наверное, все это вовсе не мой жанр, все это офисное бурление страстей. Хорошо спьяну целоваться в лифте – но только до тех пор, пока не спотыкаешься о Барбоса.

Гоша хищной рукой погладил меня по голой коленке, и я мучительно стала придумывать пути к отступлению. Ну не могла же я встать, принять неприступный вид и сообщить, что он меня неправильно понял и я совсем не такая? Посылать тех, кого ты совсем не хочешь, – важное умение, но мне никогда раньше не случалось его тренировать.

На кухню зашел Барбос, печально подметая ушами пол и искренне надеясь, что перед его носом вырастет лакомый кусочек. Холодный нос ткнулся в руку, пес просительно заглянул мне в глаза. «Фас! – одними губами произнесла я, отчаянно глядя в собачью морду и пытаясь посылать псу импульсы. – Фас, ну пожалуйста!» Но Барбос то ли меня не понял, то ли придерживался мнения, что легкомысленные дурочки должны сами выпутываться. Потому он вздохнул и, повиснув каждой клеточкой своих складок, выплыл в коридор.

В кухне остались только я, Гоша и его возбуждение – и кого-то точно (и срочно!) надо было отсюда выставить.

Я решила самоустраниться: улыбнулась, сказала, что мне надо «на минуточку», – и слиняла в комнату, плотно закрыв за собой дверь. В своем маленьком бардачном мирке под обеспокоенным взглядом Лады я почувствовала себя жгуче глупо. Я натянула халат, погладила виляющую хвостом собаку и попыталась собраться с мыслями. Но тут в коридоре раздались грохот и привычный топот кошачьих лапок (ура, дурдом, как же ты вовремя!).

Мы с Гошей одновременно выскочили и бросились поднимать этажерку и все, что раскатилось с нее по полу. У моего кавалера заплетались руки, он все время пытался меня коснуться и стал мне окончательно противен. Мне казалось, что в тех местах, которые он трогает, вырастает чешуя, и я с ужасом ждала момента, когда последствия крушения будут устранены и он снова поднимет на меня свои затянутые пленкой похоти глаза. Гоша встал, улыбнулся… Мне очень хотелось сделать на него грозный толстый кошачий хвост, я подбирала слова…

Но все случилось гораздо быстрее. Потому что сквозь щель в моей неплотно прикрытой двери просочилась Лада. И она изобразила все, что так хотелось мне: и ощетиненный загривок, и страшно сморщенную губу, и ужасно белый оскал, и абсолютное неприятие хоть и званого, но весьма противного гостя. Гоша как-то сразу поник, пробормотал что-то вроде «Ой, песик, ты чего?» – взглянул на меня и поник окончательно. «Я, наверное, пойду?»

В доме запахло чужим. Я сунула нос в щель под дверью и втянула воздух. От гостя пахло резко и сладко – это был запах опасности. Мне стало страшно, что Она с ним одна, и я стала скулить и царапаться в дверь – но Она меня не слышала.

Я видела сквозь щель, как чужой обнимает Ее, и в горле у меня грозно рычало и кипело: никто не может обнимать Ее, только Он. Он хороший и добрый, а этот чужой, плохой – и ужасно пахнет. Неужели Она этого не понимает?

Потом Она зашла ко мне, и я почувствовала, как Ей плохо. Надо было спасать Ее. Я не знала, что делать. Он и Она всегда говорили мне, что надо быть хорошей девочкой, вилять хвостом гостям и подставлять голову под их любопытные руки. А теперь Его не было рядом, а Она была испуганная и ничем не могла мне помочь. Значит, сегодня нельзя быть хорошей девочкой: надо быть большой, смелой и мудрой. И надо спасти Ее.

Когда я зарычала, совсем негромко, чужой стал маленьким и даже пахнуть стал меньше. Я зарычала погромче – он попробовал что-то мне сказать, но съежился еще больше и исчез. Дверь за ним громко хлопнула, и мохнатые звери подпрыгнули от испуга. Она засмеялась. Она снова была почти прежняя. Я прижалась к ее коленям, а Она опустилась на пол и обняла меня за шею. Мы так сидели долго-долго. Мне было почему-то мокро и очень жалко Ее. Я лизала Ей руки и мечтала о том, как будет хорошо, когда Он наконец вернется. Не может же он нас бросить, раз мы так Его любим?

На выходных мы с Ладой решили кутить. В планах были шашлыки (я намариновала целое ведро, и Ладин нос никак не мог успокоиться, все ходил ходуном и вынюхивал разомлевшее под жгучими специями мясо), какая-нибудь беспечная речка в пышном сиреневом кружеве, что-то соблазнительное в динамиках и пьяная от солнца и травяного духа голова.

Все было прекрасно – ровно до тех пор, пока моя свежеприобретенная машинка не чихнула жалобно, ахнула и застыла посреди уединенной полевой тропки. Я пару раз повернула ключ – ласточка моя молчала и только недовольно фыркала. Я вынула ключ, вставила обратно и снова повернула (а вдруг?) – но нет, ничего. Я покрутила руль, подергала рычаг коробки передач и повторила все сначала – глухо. Тогда я вышла из машины и отважно открыла капот. Оттуда дохнуло на меня жарким железом, кислой ржавью и чуднЫми мужскими ароматами, названия которым я даже не знала. Я нашла единственное, что можно было там покрутить, – и крутила в надежде на чудо, пока это что-то, тихо всхлипнув, не осталось в моих руках. Больше крутить было нечего – приставить обратно открученное тоже не удавалось. Вокруг кружили злые и звонкие юные комары, небо морщилось близким дождем. Из салона донеслось робкое чавканье Лады, которая наконец-то добралась до мяса. Дорога по-прежнему была пуста – только следы моих шин и тоненькая мышиная дорожка, которая терялась в пыльной траве. Хотелось плакать.

И тогда я сделала то, что всегда делает женщина, когда ей плохо, – позвонила мужчине. Пусть, видимо, давно уже чужому – но большому, сильному и умному мужчине, который скомкал все мои переживания и отбросил их подальше всего парой слов: «Еду. Жди и ничего не трогай».

И Антон появился – как всегда, совершенно идеальный, на блестящей чистой машине, ароматный, в отглаженной рубашке. Я, потная, с какой-то смазкой на щеке, напоминающей о чертополоховых зарослях прической и со сломанным ногтем, почувствовала себя окончательно несчастной и пропавшей.

Сияющая белозубой мокрой улыбкой Лада вывалилась к ногам Антона из узенькой щели в окошке, прижалась к его ботинкам и запела что-то нежное о том, как сильно она его любит, как ей было плохо без него и как здорово, что он теперь тут. Я в который раз позавидовала ее искренности и умению выражать чувства.

Несколько четких манипуляций, в ходе которых он даже не замарал белоснежных манжетов, – и вот моя девочка бодро пыхтит, изъявляя готовность везти меня в любой край света. Я решила по-дружески обнять Антона на прощание. Он был теплый и пах морем, и это был очень родной запах, знакомый по тем ночам, когда я утыкалась в его мягкое доброе плечо. Я засмеялась – и подняла на него глаза, а он…

Что я могу сказать? В «Жигулях» очень неудобно заниматься сексом. Голова упирается в потолок, Лада скулит на заднем сидении, машина валко раскачивается и грозит перевернуться – и вообще все вокруг грозит перевернуться, да и переворачивается, а потом опять встает на ноги. И все пахнет морем, и все так привычно и совсем по-новому, и с неба капает что-то несуразное дождливое, а мне тепло – и вот мир снова встает с ног на голову, и мне хорошо, и пусть так и будет всегда-всегда, я дома, наконец-то дома, и…

Но я очень самостоятельная. И совсем не хочу навязываться. И не хочу портить ему жизнь – зачем я ему сдалась, такая проблемная? И вообще, должна же быть у меня гордость? Поэтому я одернула юбку, поправила кудри, сняла и безжалостно скомкала порванные чулки и беззаботно чмокнула Антона в щеку: «Ну, пока?» Кажется, он хотел что-то сказать, но передумал. «Пока». На меня он больше не смотрел, молча тщательно застегнул рубашку, пригладил волосы, мигом стал снова идеальным и совсем чужим и вышел из машины.

Минут пять я еще красила губы и лелеяла свою гордость, а потом разревелась, уткнувшись носом в Ладину шерсть. В машине пахло недоеденным сырым мясом и едким луком – и аромат теплого моря становился все слабее и слабее.

Он! Это он, он, он! Мой хвостик стучал изо всех сил, а в горле все громко пело. Чтобы Он точно знал, как сильно я его ждала и как сильно мы Его любим.

Она сразу стала такая, какая должна быть. Нежная и очень теплая. Она улыбалась, руки у нее стали спокойные и мягкие, Она двигалась плавно и ласково теребила мои ушки.

С Ним было уютно и надежно. Я знала точно, что Она больше никогда не будет грустить и нам всегда будет хорошо. Она обнимала Его, а я прижималась к ним головой и пыталась тоже обнять их лапами. Я так их любила, так сильно! Я радовалась за Них, и мне стало весело. Я прыгала высоко-высоко, а Они смеялись, и мы были счастливые.

А потом Она почему-то перестала улыбаться, и Он собрал вещи, забыл погладить меня по голове и быстро ушел. А Она стала обнимать меня и плакать, и вся моя шкурка была мокрая, а Она все плакала и плакала. Соленое на Ее щеках жгло мне язык, и Она все не успокаивалась.

Я никак не могла понять, что случилось. Нам было так хорошо, зачем было портить? Зачем Она прогнала его, если мы Его так любим? Зачем Он ушел, если любит нас? Она что, теперь больше не будет улыбаться? Он что, обиделся и не вернется никогда? И как же тогда жить нам без Него, а Ему – без нас?

Мне тоже очень хотелось плакать, но я не знала, как это делается.

Последние дни что-то было не так, меня клонило в сон, а тело чувствовалось чужим, хотелось его снять, как колкий тесный свитер в катышках. Вот и опять, я сидела, пыталась пить кофе, который катался во рту гадкой слизью, мерила температуру (нормальная). И тут что-то зацарапало в памяти, что-то я упустила. Меееедленно-медленно, пока еще не веря, я пробралась к своей сумке, даже не наступив на Барбоса, и достала календарик. Раз, два, три… семь… четырнадцать! Клуша, ну как ты пропустила двухнедельную задержку? Как такое могло случиться? Я считала квадратики дат еще раз, и еще, и еще, и совершенно не знала, прыгать мне от радости или рыдать, – и растерялась, и захотелось уткнуться кому-то в плечо, чтобы меня уверили в том, что все непременно будет хорошо.

За моей спиной в очередной раз рухнула вешалка, и мимо пробежала моя ожившая шляпа. Дурдом. Дур-дом…

Вернувшаяся с репетиции Оксана застала меня в ванной. Я зависла на паузе, сидя на краешке унитаза, и внимательно рассматривала на свет две полосочки на тесте. Несмотря на мой испытующий взгляд, вторая полоска и не думала никуда стыдливо скрываться, напротив, сияла своей беззастенчивой радостью и сообщала мне о том, что, как бы я ни старалась, прежней жизни у меня больше не будет.

Оксана не любила лишних слов и бабских расспросов. Она взяла меня за руку и увела на кухню, где заварила мне мятный чай и дала сладко и насыщенно порыдать, вытирая щеки мягкими ушами Барбоса. Лада в комнате царапалась, скулила и рвалась меня утешить, но у меня не было сил открыть ей дверь.

Мне казалось, что кухня до самого верха набита плотной душной ватой: каждое движение требовало усилий, дыхание было горячим и трудным. Мне хотелось срочно позвонить Антону – а еще хотелось никогда и ничего больше о нем не слышать. А больше всего мне мечталось о том, чтобы спрятаться под одеяло и прикинуться, будто все это грандиозное, новое и невероятное не имеет ко мне никакого отношения.

«Это Антон?» – деловито спросила Оксана, вытирая лужу, натекшую на стол с моих щек.

«Да…»

«Он знает?»

«Нет».

«Скажешь?»

Я даже задержала дыхание и почти заткнула уши, предчувствуя, что сейчас на меня польется липкий поток увещеваний, уговоров и разъяснений:

«Нет».

«Понятно».

Оксана поставила передо мной тарелку с неумело покрошенным салатом – грубо обструганная редиска напоминала кирпичные обломки.

«Витамины. Ешь. И поплачь еще, если надо».

Оксана была такая простая, твердая и надежная, что хотелось обнять ее и никуда не отпускать, чтобы и у меня прибавилось надежности. Но она вышла, уединилась с гитарой – и вскоре Барбос стал тихонечко подвывать в такт новой песне о бескрайних любовных страданиях. Дур-дом…

Я ковыряла вилкой салат – от острого свежего запаха во рту становилось кисло, а в голове кружились хороводы – и думала, почему же все-таки «нет». Может быть, позвонить Антону? В конце концов, он тоже к этому причастен, и…

Так! Что это я, не справлюсь сама, что ли? Что, буду выпрашивать его внимание, когда он сам совсем меня не хочет? Пусть он как-нибудь встретит меня на улице с ребенком, так похожим на него, и задумается… Чересчур картинно? Ха, ничего подобного! Я – сильная. И гордая. И я все смогу сама. Мне никто не нужен. Тем более тот, кто перестал отвечать мне ровно в девять вечера.

Я поплелась в свою комнату (меховой ком Лады, полный любви и преданности, ткнулся мне в ноги) и упала на кровать. Мне было бесконечно страшно, и я не знала, что с этим делать.

Она лежала на кровати, ей было плохо, она плакала. Я не понимала, что с ней, но мне тоже было очень-очень грустно. Я скулила, но Она на меня не смотрела. Я потрогала ее носом, но она даже не захотела меня погладить. Тогда я запрыгнула на кровать и стала умывать ее лицо. Было солено и неприятно, но Она улыбнулась. А я все могу сделать, чтобы Она улыбалась.

Она обняла меня и прижала к себе. И тут я поняла, что у нее внутри снова есть живое и интересное! Я повела носом, принюхалась… Это точно так! Там было что-то теплое и очень хорошее. Мне стало так радостно, что хотелось прыгать и громко лаять. Я побоялась получить лапой от мохнатых зверей, поэтому прыгать не стала, а просто весело гавкнула. Она посмотрела на меня, погладила мои ушки и… заплакала еще сильнее.

Я ничего не понимала. Ведь все так хорошо, и у нее снова есть живое внутри, почему же она не радуется? Надо срочно взять ту самую коробочку, позвонить Ему и радоваться вместе с ним!

Но Она не хотела брать коробочку, не хотела на меня смотреть и только плакала. И я тогда тоже заплакала.

Моё доброе утро началось чем-то зеленовато-тухлым, распирающим. Оно росло, ширилось, заслоняло свет из окна – и подхватило меня с кровати одним желанием: как можно скорее оказаться у унитаза. Скорее, скорее, ско… Дурдом! (Барбос обиженно отполз в угол лелеять отдавленное ухо.) Скорее, скорее, ско… Закрыто! Задыхаясь и почти скрывшись в болотистой тухлой пучине, я проклинала Оксану и слабеющими руками по-кошачьи царапалась в дверь.

Наконец заветная комната распахнулась, и я прильнула к своему белоснежному спасителю. Оксана маячила сзади меня, а я пыталась отмахнуться от нее, чтобы меня оставили наедине с моим позором – вместе с раздирающей горло безысходной гадостью, болотным сумраком перед глазами и отвратительно чужими неловкими конечностями. Зелень немного поблекла, я почти смогла перевести дух…

«Подвинься», – прохрипела Оксана и, оттеснив меня плечом, выдохнула какое-то ругательство в недра унитаза. И еще. И снова.

Мир снова наливался мутной зеленью, и я, осторожно подвинув соседку, нырнула вслед за ней. Казалось, вся мерзость этого мироздания судорожно выливалась в унитаз через мою глотку. Я пыталась вдохнуть и хватала ртом густой воздух.

«Токсикоз?» – слабым голосом пискнула Оксана.

«Ага, – булькнула я. – А ты… У тебя что, тоже?»

«Не, у меня – кажется, чебурек, – Оксана снова оттерла меня от прохладного фаянса, к которому я прильнула всем телом. – Никаких больше вокзальных палаток! Уф…»

Мы сменяли одна другую, бережно поддерживали волосы и ободряюще хлопали друг друга по спине. Все крутилось и вертелось, в животе у меня сидело что-то колючее, кислое и рвущееся на волю всеми своими щупальцами. Хотелось плакать. И приткнуться под бок к Антону теплым

несчастным комочком.

Я всхлипнула и бросилась в новую схватку. Что за подлые мысли? Что я, дурочка какая-нибудь – не хватало только унижаться перед ним. Вот пусть теперь знает, потому что нечего…

Что – нечего, я и сама не ведала. Меня царапала больная обида непонятно за что, то ли за то, что он такой красивый и такой мне нужный, то ли за то, что я его выставила тогда из машины, а он и правда взял и ушел, то ли еще за что-то неясное – обида совершенно детская, с дрожащей губой и сжатыми кулачками.

Буря немного успокоилась. Мы с Оксаной лежали на ванном коврике, прижавшись друг к другу бессильными пустыми оболочками. Квартира за дверью шумела, мяукала, лаяла, что-то обрушивала, стекала по стенам и просыпалась на пол – зато у нас было тихо, душевно и почти уютно. Совместные объятия с унитазом очень сближают.

«Мы с ним очень хорошо жили, – тихонько скулила Оксана. – Пожениться хотели. А потом я решила: Москва, слава, деньги. Надо туда. А он говорит, глупости это, у нас и без Москвы всё хорошо. Я ему сказала, что он рохля и без амбиций…»

Оксана оглушительно высморкалась в банное полотенце и икнула.

«Зачем я так сказала? Дура… Он обиделся. А я уехала, мол, лучше Москва и амбиции, чем ты. Он мне звонил. А я…»

Издав гортанный рык, Оксана опять бросилась к унитазу. Я лежала на коврике и смотрела в потолок. Потолок разноцветился яркими искрами от граненого стакана. Я смотрела на развеселые искорки, слушала стонущую над унитазом Оксану и давилась злыми слезами. Ненавижу, ненавижу! Ненавижу его за то, что мне нужен. Ненавижу себя – за слабость. Ненавижу эту потертую квартиру, в которой мне с тем, что распирает мой живот, тесно и тяжело дышать. Все ненавижу! И очень сильно боюсь…

«Я же люблю его. Я бы бросила все тут, у меня тут все равно ничего нет, и вернулась к нему. Но как я ему позвоню? И как скажу? Что была, мол, дура, прими обратно? Противно…»

Да, дура, думала я, сглатывая липкие тухлые комки, Оксана гордая дурочка. Позвонила бы – и все стало бы хорошо. У нее ведь все просто, он любит ее и ждет. Это у меня все сложно.

По всем моим внутренностям текла кислая жгучая слизь, щедро приправленная слезами. Я не нужна ему – а он тем более мне ни на кой не сдался. Я буду сильная, самостоятельная, я сама подниму нашего ребенка и не попрошу у него ни копейки. Мне вообще никто не нужен.

И я решила уехать подальше, на край света, чтобы меня никто не нашел, – или пока хотя бы к подруге в Казань. И пусть меня никто не найдет – особенно тот, кто перестал звонить мне по вечерам.

Она достала большой чемодан и стала собирать вещи. Чемодан – это всегда что-то новое. Неужели… Неужели мы возвращаемся к Нему? Я хотела подпрыгнуть от радости, но Она была слишком грустная. Значит, мы едем не к нему? Значит, мы можем уехать и так Его и не увидим? Как же так?

Это неправильно, это плохо, так не должно быть! Я точно это знала. Если нам грустно без Него, а ему – без нас, надо все исправить! Неужели Она не понимает, как это просто?

Я положила морду на Ее коробочку и заскулила. Все плохо, плохо, а надо сделать хорошо! Обязательно надо, чтобы Он снова появился в этой коробочке! Я не хочу, чтобы Ей было грустно. Зачем мы уезжаем, если нам так весело вместе? Почему Его больше не слышно из коробочки?

Лада скулила, положив морду на мой телефон. Я посмотрела на этот коварный аппаратик раз, другой, третий… Да, хорошо, пусть я дура, пусть я влюбленная никому не нужная дура (я всхлипнула), но пусть я хотя бы буду честной дурой. И потом, спустя годы, не буду жалеть о том, что могла бы, но не…

«Я люблю тебя. Я беременна. Мне страшно».

Зажмурилась от ужаса – и отправила. И тут же убрала телефон подальше, словно ожидая от него подвоха. Зачем ты это сделала, дурища? И вообще, на вокзал тебе уже пора, что ерундой маяться?

Нас провожала Оксана. У обеих моих спутниц, кажется, в голове кипело и бурлило не меньше, чем у меня. Лада шла у моей ноги, скулила, заглядывала мне в глаза и все время спотыкалась на ровном месте. А еще немного зеленая после общения с унитазом Оксана вздыхала и все поглядывала на поезд на соседнем пути:

«Краснодарский… – кажется, она реветь собиралась и часто-часто хлопала ресницами. – Я все время думаю, что он же там меня ждет, а я тут сижу…»

Лада при виде поезда уперлась в асфальт всеми лапами, изо всех сил зажмурила глаза – я едва тянула эту распластавшуюсякаракатицу по перрону.

«А в Краснодаре уже совсем лето… Мы думали дачу снять на озере…»

«Лада, давай! Не тупи!»

В глазах снова стояла зелень, во рту было горько, хотелось забиться в уголок.

Лада упрямо растянулась на асфальте и прижалась к нему пузом. У Оксаны мелко дрожала детская выпяченная нижняя губа. Я еще раз потянула собаку за поводок…

И…

Наверное, такие решения не принимаются в спешке, наверное, такое надо обдумывать и взвешивать – вполне возможно, что мы творим глупость и потом об этом пожалеем. А может быть – и нет.

Но, в любом случае, я сдала свой билет – а Оксана себе купила. Я обещала приглядеть пока за Барбосом, а она всхлипывала, целовала Ладу в лобик и обещала, что непременно скоро вернется за псом и вещами и навестит нас. Потом она говорила с кем-то по телефону, запершись в тесной туалетной кабинке, – и вышла такая помолодевшая и просветленная, что я даже не стала ее ни о чем спрашивать. Потом Оксана уехала в свой солнечный Краснодар, туда, где все просто, понятно и уютно.

Я тихонько продвигалась между толпящихся на перроне людей, привыкала беречь ощущавшийся уже как живое существо живот. Да, молодец, все решила – только дальше-то что? Лада жалась к моим ногам и мелко подрагивала хвостом.

А потом у меня зазвонил телефон. Я медленными неловкими руками взяла трубку – и все сразу стало намного яснее.

Ее не было долго, и я стала волноваться. Уезжала Она в спешке, быстро собирала вещи и не смотрела на меня. Это было страшно. А теперь на улице были слышны Ее шаги. И голос!

Мой хвостик стучал, я была так рада, что Она ко мне вернулась! Она вошла вместе с Ним, а в руках у Него был кулечек. Кулек пах молоком и еще чем-то вкусным сладким, но там не было никакой еды. Кулек шевелился, дышал и даже пищал, как щеночек.

Я не решилась подойти к Ней, смотрела на живой кулек и ничего не понимала. Тогда Он и Она сами присели возле меня. Она гладила мои ушки, а Он поднес кулечек к моей мордочке. В кульке было что-то розовое, нежное и очень вкусное. Я его понюхала. Кулек пах Ей и Им, это был родной кулек. Будто мой щеночек. Я очень обрадовалась и хотела даже попрыгать, но побоялась напугать живое розовое.

Мне было так хорошо, что я стала улыбаться и лизать маленькие лапки кулька. А когда я подняла голову, то увидела, что Он и Она обнимаются и оба плачут. Я не поняла, зачем они плачут, если мы все такие счастливые, и на всякий случай лизнула обоих в нос.

Они засмеялись. И я точно знала, что теперь у нас будет все хорошо.