О любви на собачьем [Полина Воронова] (fb2) читать постранично, страница - 8

все-таки «нет». Может быть, позвонить Антону? В конце концов, он тоже к этому причастен, и…

Так! Что это я, не справлюсь сама, что ли? Что, буду выпрашивать его внимание, когда он сам совсем меня не хочет? Пусть он как-нибудь встретит меня на улице с ребенком, так похожим на него, и задумается… Чересчур картинно? Ха, ничего подобного! Я – сильная. И гордая. И я все смогу сама. Мне никто не нужен. Тем более тот, кто перестал отвечать мне ровно в девять вечера.

Я поплелась в свою комнату (меховой ком Лады, полный любви и преданности, ткнулся мне в ноги) и упала на кровать. Мне было бесконечно страшно, и я не знала, что с этим делать.

Она лежала на кровати, ей было плохо, она плакала. Я не понимала, что с ней, но мне тоже было очень-очень грустно. Я скулила, но Она на меня не смотрела. Я потрогала ее носом, но она даже не захотела меня погладить. Тогда я запрыгнула на кровать и стала умывать ее лицо. Было солено и неприятно, но Она улыбнулась. А я все могу сделать, чтобы Она улыбалась.

Она обняла меня и прижала к себе. И тут я поняла, что у нее внутри снова есть живое и интересное! Я повела носом, принюхалась… Это точно так! Там было что-то теплое и очень хорошее. Мне стало так радостно, что хотелось прыгать и громко лаять. Я побоялась получить лапой от мохнатых зверей, поэтому прыгать не стала, а просто весело гавкнула. Она посмотрела на меня, погладила мои ушки и… заплакала еще сильнее.

Я ничего не понимала. Ведь все так хорошо, и у нее снова есть живое внутри, почему же она не радуется? Надо срочно взять ту самую коробочку, позвонить Ему и радоваться вместе с ним!

Но Она не хотела брать коробочку, не хотела на меня смотреть и только плакала. И я тогда тоже заплакала.

Моё доброе утро началось чем-то зеленовато-тухлым, распирающим. Оно росло, ширилось, заслоняло свет из окна – и подхватило меня с кровати одним желанием: как можно скорее оказаться у унитаза. Скорее, скорее, ско… Дурдом! (Барбос обиженно отполз в угол лелеять отдавленное ухо.) Скорее, скорее, ско… Закрыто! Задыхаясь и почти скрывшись в болотистой тухлой пучине, я проклинала Оксану и слабеющими руками по-кошачьи царапалась в дверь.

Наконец заветная комната распахнулась, и я прильнула к своему белоснежному спасителю. Оксана маячила сзади меня, а я пыталась отмахнуться от нее, чтобы меня оставили наедине с моим позором – вместе с раздирающей горло безысходной гадостью, болотным сумраком перед глазами и отвратительно чужими неловкими конечностями. Зелень немного поблекла, я почти смогла перевести дух…

«Подвинься», – прохрипела Оксана и, оттеснив меня плечом, выдохнула какое-то ругательство в недра унитаза. И еще. И снова.

Мир снова наливался мутной зеленью, и я, осторожно подвинув соседку, нырнула вслед за ней. Казалось, вся мерзость этого мироздания судорожно выливалась в унитаз через мою глотку. Я пыталась вдохнуть и хватала ртом густой воздух.

«Токсикоз?» – слабым голосом пискнула Оксана.

«Ага, – булькнула я. – А ты… У тебя что, тоже?»

«Не, у меня – кажется, чебурек, – Оксана снова оттерла меня от прохладного фаянса, к которому я прильнула всем телом. – Никаких больше вокзальных палаток! Уф…»

Мы сменяли одна другую, бережно поддерживали волосы и ободряюще хлопали друг друга по спине. Все крутилось и вертелось, в животе у меня сидело что-то колючее, кислое и рвущееся на волю всеми своими щупальцами. Хотелось плакать. И приткнуться под бок к Антону теплым

несчастным комочком.

Я всхлипнула и бросилась в новую схватку. Что за подлые мысли? Что я, дурочка какая-нибудь – не хватало только унижаться перед ним. Вот пусть теперь знает, потому что нечего…

Что – нечего, я и сама не ведала. Меня царапала больная обида непонятно за что, то ли за то, что он такой красивый и такой мне нужный, то ли за то, что я его выставила тогда из машины, а он и правда взял и ушел, то ли еще за что-то неясное – обида совершенно детская, с дрожащей губой и сжатыми кулачками.

Буря немного успокоилась. Мы с Оксаной лежали на ванном коврике, прижавшись друг к другу бессильными пустыми оболочками. Квартира за дверью шумела, мяукала, лаяла, что-то обрушивала, стекала по стенам и просыпалась на пол – зато у нас было тихо, душевно и почти уютно. Совместные объятия с унитазом очень сближают.

«Мы с ним очень хорошо жили, – тихонько скулила Оксана. – Пожениться хотели. А потом я решила: Москва, слава, деньги. Надо туда. А он говорит, глупости это, у нас и без Москвы всё хорошо. Я ему сказала, что он рохля и без амбиций…»

Оксана оглушительно высморкалась в банное полотенце и икнула.

«Зачем я так сказала? Дура… Он обиделся. А я уехала, мол, лучше Москва и амбиции, чем ты. Он мне звонил. А я…»

Издав гортанный рык, Оксана опять бросилась к унитазу. Я лежала на коврике и смотрела в потолок. Потолок разноцветился яркими искрами от граненого стакана. Я смотрела на развеселые искорки, слушала стонущую над унитазом Оксану и давилась злыми слезами. Ненавижу, ненавижу! Ненавижу его за то, что мне нужен. Ненавижу себя