Круг [Вера Третьякова] (fb2) читать онлайн

Вера Третьякова Круг

И сердце опускается на дно

И давит сверху груз воды утекшей

Он уже около получаса наблюдал за ней. И в каждое следующее мгновение его сердце то падало при мысли о том, что это действительно она, то начинало биться чуть сильнее от подозрения, что его обманывает память, и эта молодая женщина, стоящая через две очереди от него, вовсе не та, не она, не та девушка, о которой он слишком давно старался не думать и о которой тем не менее иногда думалось помимо его воли, воспоминание мелькало, похожее на рефлекс, просто потому что он замечал в окружающем мире то, что раз и навсегда было связано с ней. Он смотрел на нее и узнавал. И не узнавал. Столько нового было в ней. Такого нового, впрочем, что еще тогда угадывалось, что оно будет. Неминуемо будет. И сейчас он удивлялся тому, насколько точно проявилось то, что должно было проявиться. Насколько она и в этом была верна себе и тому, что в ней было заложено. Стоя в своей очереди, всего метрах в пяти от него, она изредка переминалась с ноги на ногу, явно уже сильно устав, к тому же на каблуках. Привычным жестом крутанула запястьем, чтобы взглянуть на часы, но часов на руке не было, только тонкий серебряный браслет, она усмехнулась своей забывчивости и обернулась в его сторону, чтобы посмотреть на большие часы, висящие высоко на стене за его спиной. Его будто окатило холодной водой от столь близко подошедшей возможности быть ею замеченным. Но нет. Ее взгляд схватил лишь показания стрелок и тут же метнулся обратно, не задержавшись ни на ком. То есть исключением не стал никто и он в том числе.

Он загадал, что если она заметит его – значит, судьба, и он подойдет к ней. Но если она так и не посмотрит на него или посмотрит, но не узнает (такое он тоже допускал), то он не станет тревожить зря себя и ее. Себя прежде всего, подумал он с горечью, уже чувствуя, как боль тихо сжимает сердце и вспоминается, как это бывает, когда мука, мука непонятно с чего, что, ведь это даже было не назвать любовью, это даже не назвать вообще никак, странная детская нелепая история. Мука желания быть рядом, чтобы она была рядом.

Откуда, почему, с чего бы, как приходит это желание быть с тем, а не с иным человеком, какая разница в сущности, если это действительно инстинкты и ради продолжения рода, то отчего его тянуло именно к ней, к ней, с которой было так невыносимо трудно, трудно до изнеможения, до необъяснимого удовольствия от этих трудностей, почему он так и не смог ужиться со своей женой и покинул ее, сожалея лишь о дочери, о том, что мир дочери неминуемо раскололся и о том, что иначе он просто не смог, не смог заставить себя забыть о том, как было с ней, с той, которая стоя в пяти метрах от него, разглядывала, не видя, образцы заполнения всевозможных документов и рекламы местных авиалиний. Причем с женой он расстался не ради той, что так неожиданно сейчас оказалась столь близко, и вообще не ради кого-то, хотя, пожалуй, все-таки она была косвенной причиной его ухода от жены. Косвенной – потому что ушел он не к ней. Причиной – потому что когда уже было понятно, что им никогда невозможно быть вместе, стало понятно еще кое-что: жизнь с собственной женой, разговоры утренне-вечерне-выходные, формальные отношения – всё это стало казаться нечестным и несправедливым. И он ушёл.

Счастье, которое он узнал с этой девушкой, какое-то невероятно простое и естественное состояние, было настолько сильным впечатлением, что всё остальное меркло перед ним. Она сама была счастьем, даже не сознавала этого, разумеется. Она была самой радостью жизни. И самым впечатляющим в ней было то, что казалось, она останется такой всегда, что она тот человек, которого не коснется скука и рутина жизни, который всегда сумеет противостоять всем напастям с улыбкой и еще и подарит эту улыбку и часть своей силы вместе с ней кому-то, кто окажется рядом или кому-то, кому будет плохо. Самое забавное, что у него с ней, в общем-то, ничего не было, если говорить даже о чисто физических отношениях, и все-таки было слишком много, такого, чего не понял бы никто из его знакомых, никто бы просто не уловил, а для него это было как будто встретить кого-то, с кем он не просто был знаком уже давно, но с кем он как будто успел прожить какую-то давнюю длинную жизнь, поэтому они с самого начала знакомства не тратили много времени на узнавание подробностей биографии друг друга.

Она опустила голову, яркие губы на бледном лице, измученном ожиданием, скучным и тягостным. Она рядом, в пяти метрах от него в этой чужой стране, он не говорит на здешнем языке, да и вообще не особенно даже на пресловутом английском с трудом может объясниться, а вот она – да, причем в совершенстве. Здесь, хоть и в консульстве родной страны, одна она казалась родной и знакомой, даже не потому что она действительно была ему знакома: он бы заметил ее и если бы не знал раньше.

Она поглядела на носки своих туфель. Поставила одну ногу сначала на пятку, потом на внешнюю сторону стопы. Потом встала прямо и огляделась, не видя, впрочем, ничего. Потом слегка тряхнула головой, а он почти с ужасом узнавал все эти движения, ставшие, может, чуть более плавными и сдержанными. И в глазах ее это такое знакомое выражение: взгляд ребенка, которому совершенно неинтересно там, где он находится, и который из чистой вежливости плохо пытается это скрыть. Зевок с закрытым ртом. И виновато-хулиганский взгляд. Волосы, волосы она раньше не носила так: волосы собраны сзади резинкой из черного бархата в небрежный чуть расползающийся узел. И хоть эта прическа была новой в его глазах, какой-то более взрослой что ли, характер этой новизны был ему знаком: ее словно во всем проявляющаяся мягкая независимость, ее жесткость, скрытая такой вот небрежностью, ее бескомпромиссность для себя при полной демократичности в отношении окружающих. Всегда оставляемое ею пространство для последнего вывода о чем-либо, о ком-либо.

Она говорила: «Только после того, как человек умер, можно сказать о нем что-то определенное. А иногда и после – нельзя». Его часто удивляло, как это другие не замечают ее необычности, ее отличности, ее небоязни этой отличности. Потом он понял, что надо самому не бояться отличаться, чтобы замечать эту отличность в других. И когда эта мысль пришла ему, он искренне поблагодарил судьбу, что способен был увидеть ее, заметить ее, узнать. В памяти пронеслись, даже не воспоминания, а какое-то одно нечто, не делимое ни на какие события, просто словно давно вынутый из души кусок, запрятанный им на самое дно памяти, как будто этот самый кусок вдруг достали и вставили обратно, и все вернулось на свои места: она здесь, в пяти метрах от него, а он по-прежнему. Он по-прежнему. Он заставил себя наконец отвести глаза от нее. Это становилось слишком навязчивым. Слишком… несправедливым.

Значит, все это время она существовала. И оставалась такой же, меняясь при этом. Это было слишком. С этим было трудно смириться. Он опустил глаза, но в следующую же секунду вновь поднял на нее взгляд. Она смотрела на него в упор. Ее губы чуть приоткрылись. Она смотрела ему прямо в глаза. Он замер, не понимая, узнает она его или нет. Но на ее лице уже появилась та самая улыбка: насмешливое движение уголка губ, передающееся взгляду, и вот ее обычная манера, как мы все зависим от манеры, манеры говорить, смеяться, злиться, одеваться, убирать волосы, можно подумать, люди состоят из сплошных манер, почему такие вещи запоминаются больше всего и больше всего причиняют боль, когда видишь похожую манеру у другой, у другого, ее обычная манера, чуть насмешливая, может показаться высокомерной тем, кто плохо ее знает, но не ему, узнающему ее готовность посмеяться прежде всего над самой собой.

Она что-то говорит стоящему впереди нее, видно, предупреждает, что отойдет ненадолго, и делает шаг в его направлении. А он только сейчас, только сию секунду понимает, что улыбается ей, улыбается безудержно, просто рот до ушей, хоть завязки пришей, от глупого счастья, этакого щенячьего восторга. Он тоже делает шаг, но тут же обращается к стоящему впереди человеку (очередь! как ни крути, а потерять эту очередь нельзя, встреть ты хоть самую большую любовь в своей жизни, и от этого ему тоже становится немного больно, от того, что мир крутится у них под ногами этакой гавкающей болонкой) и опять делает шаг, еще, еще, их разделяют две очереди, она не двигается со своего места, и он один проходит между людьми, чтобы, наконец, оказаться перед ней. И услышать, как она радостно рассмеется, блестя повлажневшими глазами.

– Это так невероятно, что почти закономерно. Господи, как я рада тебя видеть.

Ее губы слегка касаются его щеки, а он, растерявшийся, не успевает ответить на ее поцелуй и запоздало чмокает воздух где-то у ее уха. И все так же глупо улыбается и молчит, но он пока сам этого не замечает, вот еще несколько таких мгновений, и он понимает, как глупо ведет себя, и, разозлившись сам на себя, говорит, ей, что она потрясающе выглядит. Как всегда было с ней, всегда это ощущение легкости, словно они расстались ну от силы неделю назад и почти договорились о нынешней встрече.

– Послушай… просто невероятно. Пойдём посидим в кафе, тут еще всё равно чёрт знает сколько народу.

Она просто берёт его под руку, и он идёт с ней на первый этаж, в маленькое кафе, скорее, даже буфет, где персонал не привык к большому количеству народа: сюда люди разве что забегают съесть бутерброд и запить его кофе, очень быстро, боясь пропустить очередь. А консульские предпочитают большую столовую наверху. Сюда же изредка заходит кто-нибудь из технического персонала. Пять столиков в окружении стульев и три стоячих у самой кассы. Солнечный свет из окна приглушён наполовину развёрнутыми полосками вертикальных жалюзи. Им приносят по чашке кофе: ему чёрный, ей с молоком, большую чашку. Ее руки лежат на столе, совсем близко. Ему так хочется коснуться ее тонких сильных запястий. Ее пальцы. Ногти коротко обрезаны, следы небольшого маникюра. Она смотрит ему прямо в глаза и улыбается. Он не знает, что сказать и чувствует, что глупо улыбается в ответ.

– Ну, как ты? Откуда ты здесь взялся? – весело допрашивает она.

– Командировка. Налаживаем контакты с потенциальными дилерами, я вроде как ответственный…

Она перебивает:

– Ты всё летаешь?

У него небольшая заминка (не рассказывать же ей, что полгода провёл в больницах после тяжелой травмы, а сразу после того, как восстановился, и отправили в эту командировку, и сейчас он так жаждет возвращения как раз, чтобы поехать летать, наконец-то, целых полгода, даже семь месяцев, если считать с командировкой, изголодался по небу), но почти сразу отвечает:

– Да, летаю, я же больше ничего не умею.

Она кивает, смотрит, улыбаясь, чуть исподлобья, «ну да, конечно».

– А ты как?

Она крутит головой, усмехается, гримасничает.

– Тоже…, – хохотнула, – летаю! Туда-сюда. Личный ассистент обязан мотаться вслед за шефом, вот я и мотаюсь. Целыми сутками перевожу переговоры, бумаги всякие. В общем, особенно не скучаю. Вот завтра должны улететь, а у него какая-то там ерунда с визой, какую-то дату не ту поставили, а мы только сейчас заметили, получается, что виза просрочена.

Ему так хочется прикоснуться к ней, что руки ноют. Взять ее за подбородок и попробовать ее губы. Мягкие. Нежные. Он до сих пор помнит эти податливые губы. Он почти чувствует их вкус. Внутри проснулась боль, и он находил особое удовольствие в том, чтобы обуздывать ее.

– Дома не была две недели, по дочке соскучилась.

– У тебя дочка?

– Ну да.

Улыбнулась, опустила глаза, помешала кофе. Отпила из чашки. Подняла глаза на него.

– Я ведь тогда замуж вышла почти сразу.

Ну да. Замуж. Не за него же, в самом деле, ей было выходить. Она ведь еще совсем ребенок была. Не по уму, конечно, по опыту. Она была готова за ним пойти, это он в глазах ее видел. Но он боялся видеть это в ее глазах. Потому что не знал, готов ли он к этому. За свободу свою дрожал, идиот. За свою странную свободу уже женатого мужчины. Вроде и семья была, а он всё искал и ждал. Не сразу понял, что всё ещё ждёт. Женился, а потом понял, что – не проходит. Самому даже казалось – глупо. Глупо ждать кого-то ещё, когда уже есть жена – такая милая, симпатичная, порядочная. Тоже со своими идеалами. Только вот она ждала его и дождалась, а он как будто дальше всё хотел проехать, посмотреть, что там – дальше. А дальше уже было некуда. Нет, не то чтобы он изменял ей. Совестно было. За те пять лет, что они прожили до рождения дочери, было совестно, а уж после и подавно. Перед дочерью было совестно. Хоть и были две истории. Одну совсем уж мерзко вспомнить, по пьяни. А вторая… из жалости, что ли. Вроде того. И когда он понял, что не успокоился, начал уезжать из дома надолго. В любые командировки просился первым. Стал таким перекати-полем. Все и считали его таким, и сам быстро к такому образу жизни привык, уже как наркотик стало. Постоянная смена мест. А вроде и не постоянная. Потому что одно место стало для него домом.

Маленький посёлок в Крыму. И Гора – идеальное место для дельтапланеризма. И небо. И она. Всё сошлось в одной точке. Не верилось даже, что может быть такое счастье. Они жили в разных городах. Но она приезжала подолгу жить в этот поселок. Ей там было хорошо, и работа позволяла: она занималась литературными переводами, а этим можно заниматься где угодно, главное, сдавать в срок, объясняла она. Она оставалась в поселке с апреля по ноябрь, а зимовала в городе. А он имел возможность часто приезжать на побережье. Особенно на Гору: именно там собирались такие же сумасшедшие как он сам, для которых важны были только полеты, дельтапланы и ветер.

Его работа всегда казалась ему идеальной: он испытывал дельтапланы, а что может быть прекраснее для того, кто помешан на восходящих потоках. И в каждый свой приезд он мог говорить с ней, смотреть на нее, прикасаться к ней, целовать ее лицо, завтракать с ней, быть с ней.

Она – совсем юная, 21-летняя, только с университетского конвейера умненьких и свежих девочек, а он тогда 34-летний, отец семейства. Они познакомились в общей богемной компании, проводившей вечера во дворе у одной из местных художниц, за столом под лампой. Вино, разговоры об искусстве и литературе, музыка. Он себя чувствовал не в своей тарелке, хотя люди все были интересные. А больше всех она. Ей же словно тоже было слегка неуютно, из-за того они – две неприкаянных души – и обменивались весь вечер взглядами. Она ушла первой, под благовидным предлогом: мол, много работы к утру надо закончить. А он еле вытерпел приличных пять минут после ее ухода, чтобы торопливо извинившись, промчаться по ночному поселку в сторону дома, который она снимала (в разговоре она упомянула сварливую хозяйку, и он сразу догадался, о ком из местных идет речь). Догнал ее и проводил до дома, соврав, что сам тоже живет неподалеку. А после они постоянно сталкивались, везде и всюду. Он пытался убедить себя, что не ищет этих встреч. Но это было неправдой. Искал и еще как. По какому-то поводу – передать что-то каким-то общим знакомым – они наконец обменялись телефонами. И иногда он получал от нее невинные смски вроде “Видела тебя вчера издалека на концерте в парке” или “Тата передает тебе привет!”, на которые смотрел часами, не зная, что и как ответить. Хотелось написать что-то интересное или хотя бы не выдать свое полное, как он считал, бескультурье. Он начал читать книги, которые замечал у нее в руках, слушать музыку, о которой она упоминала, смотреть фильмы, о которых она говорила с восторгом. При этом он чувствовал себя каким-то шпионом, который втирается в доверие, а на самом деле не имеет ни малейшего права на все это великолепное общение. Строит из себя умника, а сам думает только о том, какие у нее губы на вкус.

Это он однажды выяснил, когда холодным ноябрем провожал ее по набережной домой. На море был шторм, дул беспощадный норд-ост, она на ходу пыталась застегнуть куртку, и у нее никак не получалось на ветру это сделать, поэтому она забежала в пустую беседку и там продолжила свои попытки. Молнию заело, и он решил ей помочь, а через секунду они целовались. И по пути до ее дома еще много раз останавливались, и он ее обнимал, и целовал ее мокрое от морских брызг и дождя лицо, такое прохладное и свежее. А потом она холодным носом уткнулась в его щеку, и он закрыл глаза.

И всё.

Его замкнуло на ней.

Как будто в тот момент, когда он поцеловал ее впервые, что-то сдвинулось где-то на линии его судьбы. Словно кто-то перевел стрелку железнодорожного пути. И тупик, в который он направлялся, больше ему не грозил. И все стало абсолютно правильным, причем навсегда. И это даже теперь не зависело от ее физического присутствия. Она просто стала доказательством.

Были и короткие встречи: когда он приезжал в ее город. Или когда она приезжала к своим друзьям в город, где жил он. Эти короткие встречи были как праздник. И при этом ни он, ни она не смогли бы – спроси их – подобрать название своим отношениям. Курортный роман? Но курортные романы не бывают такими вялотекущими и постоянными. И потом, у них так и не было физической близости. То есть, скажем так, не было того акта, который другие люди называют физической близостью, но что при этом часто бывает гораздо меньше, чем настоящая физическая близость. Потому что для него держать ее в объятиях или даже просто за руку было больше чем секс. И у них было нечто большее. Это было ему самому так странно. Ведь в один из тех разов, когда они оставались вдвоем, когда его руки искали ее тела, когда их глаза мутнели от желания, в один из этих разов она остановила его руку, посмотрела прямо в глаза и прерывающимся голосом призналась, что у нее «этого не было».

Вот ведь как. Разве так бывает, думал он и иногда смотрел на нее вдруг другим, жестоким каким-то взглядом. Хотелось не поверить в ее эту, ах ты, боже мой, чистоту, тоже мне, тургеневская девушка. Хотелось надругаться над этим, заставить ее расколоться, выдать свою истинную сущность, чтобы не верить больше в эти сказки, не обманываться, не бывает таких, как ты, обругать ее как-нибудь, обращаться с ней как со шлюхой, втоптать ее в грязь, чтобы она хотела и сама просила еще, освободиться, наконец, от этой боли. Но один ее взгляд, прямой и внимательный, серьёзный и живой, свободный взгляд, ее глаза совершенно свободного человека, не признающего никакого насилия над своей волей, способного верить и идти до конца, человека, живущего по принципам, которые даже принципами для нее не были, а были как воздух, которым надо дышать, совершенно естественны для нее. И когда она смотрела на него так. Или вдруг в ответ на его грубые провоцирующие ласки обнимала за шею и клала голову на плечо, он просто сдавался и спрашивал себя, за каким чёртом она вообще с ним якшается, с такой скотиной.

Часто ему хотелось избавить ее от себя. И он не отзывался на ее сообщения. Но долго не выдерживал, если знал, что она рядом, что можно просто прийти к ней, смотреть на нее, даже не прикасаясь, даже издалека. Он не понимал, почему она общается с ним, что он для нее, и часто чувствовал себя вором, крадущим незаслуженное счастье. Но поделать ничего с собой не мог и про себя готов был после гореть в преисподней, если понадобится, но не сейчас, не сейчас, не здесь, а здесь – рядом была она. Он почти что знал о ее жизни вне этих встреч. Иногда от нее приходили длинные электронные письма, на которые он не отвечал, хотя и пытался не однажды, но не знал, что можно написать, всё казалось неинтересным, ненужным, а то, что было нужным и важным, единственно важным – невозможно. Немыслимо. Он не дарил ей цветов, не делал никаких обещаний, да она и не требовала от него ничего, и сама ведь тоже ничего не обещала. Слишком было всё понятно и прозрачно.

И всё-таки ее лицо. Её лицо, когда он вскользь, про себя холодея, бросил наконец что-то о жене, о которой раньше речь не заходила, потому что она не спрашивала, а он сам боялся говорить, да и когда, к чему, по какому поводу можно вдруг сказать: да, кстати, я женат. Это можно бросить походя утром после бурной ночи, расставляя все точки. Но не с ней. Она вообще никогда не спрашивала его ни о чем. И в этом он угадывал, скорее, ее нежелание совать нос и еще то, что она оставляла ему право говорить ей о том, о чем он сам считает нужным сказать, не более, но это же и не давало им обоим сближаться в пространстве, пытаться строить какие-то более долговечные отношения. Как будто они с самого начал негласно договорились именно о таких отношениях. Поэтому он не мог отвечать на ее письма, а она леденела рядом с ним в постели, сколько ночей они провели в одной кровати, но ничего, ничего, хотя он умирал от желания, но одно ее тихое «не надо», и он останавливался. Они не могли пойти до конца. Он – потому что не мог, она – потому что он не мог. И наоборот. И как она умеет, всегда умела, держать себя в руках. Ни одним мускулом не выдала себя, но вот именно этим и выдала – неожиданно закаменевшим лицом, ровным, даже весёленьким голосом, что-то пошутила, улыбнулась. И под предлогом того, что надо найти что-то в сумке, вынула свою ладонь из его руки. И потом засунула руки в карманы. И словно невзначай отходила от него именно в тот момент, когда он хотел ее обнять, или отворачивалась именно тогда, когда ему хотелось ее поцеловать. Но так как-то… деликатно. Тонко. Очень тонко. И ушла в тот вечер не сразу, нет, без обид, ничего личного, не убежала, не истерила и не замкнулась в себе. Они даже пошли потанцевали. Но он понял, что это – всё. Что ей с самого начала было бы достаточно лишь намёка лёгкого на его женатость, чтобы вообще не начинать ничего, даже этих, таких странных отношений, на грани, все время на грани. И он это всегда чувствовал. Потому, наверное, и не говорил об этом ни слова, чувствуя себя жуликом, но именно потому что чувствовал себя жуликом, ему легче было остановиться, когда ее губы произносили тихое «не надо». Стыд перед ее чистотой останавливал, понимание того, что если удовольствие быть с ней, выцарапанное у жизни, еще не было преступлением, то обмануть ее доверие и пройти сквозь ее «не надо», которое произносилось ведь не всегда с целью остановить его, а часто, чтобы услышать в ответ нечто очень важное, что их сблизило бы гораздо больше, – это уже было преступлением, потому что ответь он тогда на ее «не надо» тем, что она так ждала услышать, произнеси он тогда это, он бы получил пропуск в ее тело, но и в ее душу, и будь он необходимым для этого подонком, он бы поступил так, насладился ею и отбросил в сторону. Да даже если бы он просто ласково настоял, она бы уступила ему, просто потому что поняла бы это по-своему. Но он не был необходимым подонком, он не мог произнести ожидаемых ею слов в ответ на ее молящее «не надо», которое следовало читать как «не надо, если я тебе не нужна, как воздух, не надо, если ты не понимаешь, что я могу тебе поверить, не надо, если ты не готов быть со мной», и потому у него был только один ответ на ее «не надо»: вытянуться рядом с ней и самое большее поглаживать ее лицо, целовать ее холодные руки.

И когда он понял, что теперь – всё, проводив ее, возвращаясь к себе, он остановился посреди дороги, поднял голову вверх. Там было небо со звёздами. Под ним, на другом краю посёлка, была она. Он вдруг понял, что ему очень хотелось бы, чтобы она сейчас плакала. Чтобы хоть одна слеза пролилась из ее глаз ради него. Это было жестокое желание. Но он стоял, смотрел на звёзды, и ему не было совестно. Потому что это было только лишь желание. От того, что он это пожелает, она не заплачет, а если и заплачет, то не потому что он этого пожелал, а потому что, всё-таки, он для неё что-то значил. И это будут ее слёзы, а не его желание, и они что-то ей принесут. Она обожглась слегка, опалила крылышки, но это не страшно, не трагедия, он принес ей немного опыта. Он один из для нее. Будут другие, вот тут ей надо быть осторожной, он ей уже не сможет причинить боль, а они смогут. Он уже думал о ней так, как мог думать о своей дочери. А он. Что он. Он не знает, как и кого благодарить-то за то, что она ему встретилась. Что ему показали, что не зря он во что-то верил в своём затянувшемся детстве. У него как будто была какая-то тайна. Знание. Как будто он узнал, что существуют волшебные палочки, ковры-самолёты и шапки-невидимки. И всё. Она не прервала с ним общения. Но стала очень осторожна. И он в какой-то момент понял причину этой осторожности: больше всего она стала бояться причинить боль его жене и его дочери. Она оберегала их. Дружба, не более. Тёплое, ровное отношение. Но на него от этого искреннего тёплого отношения веяло лютым холодом. Она как будто переключила какую-то программу, но поскольку переключение это явно стоило ей сил, то результат получился хоть и искренним, но насильным, сердцу приказал разум.

А потом она приехала с этим парнем, и он увидел, что парень хороший и что ей он дорог, вот тогда он и перестал отзываться на её дружеские сообщения и приглашения. Только думалось с тоской: жаль, что парень этот явно и далеко не подонок и скотина. Тогда можно было бы ее «спасти». Но она бы и не стала с подонком. Она ведь как стеклышко. А она смотрела на него так странно, когда подходила здороваться. Как будто что-то сказать, но не станет. И всегда с улыбкой. И тоски в ее глазах не было. А совсем потом он видел их вдвоем, незамеченный ими. Она смотрела на того парня. А он на нее. И больше вокруг они никого не видели. И он понял, что та «непозванность», то «на грани», которое возникло из их с ней отношений, досталось этому счастливчику, который был моложе его лет на десять, а ее чуть постарше. «Пора пришла, она влюбилась». И, видно, этому парню досталась счастливая возможность стать для нее первым. Когда он представлял себе, как она, наверное, нежна с ним, как они ласкают друг друга, у него темнело в глазах. Но это бывало редко. У него получалось не думать об этом. Он был спокоен и при встречах с ней. И уже она сама чуть убегала от него взглядом при встрече. И смотрела, как будто извинялась. А потом он уехал. Переехал в другой город. В котором у нее не было друзей. И переписка их – и телефонная, и электронная – заглохла вовсе. То есть, с его стороны. Она периодически присылала ему какие-то лирические отступления. Но всё реже и реже. Значит, она тогда вышла замуж. А он через пять лет после этого перестал приходить домой, а потом довольно, впрочем, мирно, разошёлся с женой, которая, в сущности, и так уже давно жила без него, правда, никогда ничего такого, её ни в чем нельзя было упрекнуть. А дочка… 15 лет – трудный возраст. Он не очень хорошо знал свою дочь. Иногда ездил встретиться с ней, но чувствовал, что ей это в тягость. Деньгами помогал всё время, хоть жена и отказывалась, убеждала, что у них хватает.

– Сколько твоей дочке?

– Три.

– А моей восемнадцать.

Ну да, почти столько они и не виделись. Восемь лет. Значит, она родила спустя пять лет. Как и его жена в своё время. Ему показалось, что сегодняшней встречей замкнулся какой-то круг. И он, и она совершили некое развитие, и теперь им вроде бы дан еще один шанс. Понимает ли она это? Думает ли она так же? Или для нее это просто забавная встреча? Вот она смотрит на него взглядом, который он разучился читать, в котором ему чудится превосходство и лукавство, который как будто говорит: «Между нами были когда-то детские глупости, но теперь мы оба взрослые люди, и понимаем, как это было смешно и нелепо».

– Но дочка не от него.

Он сразу понял, о ком идет речь: о том самом парне, не-подонке. И слегка опешил. Хотя, что тут такого-то? Ничего. Но его почему-то это страшно задело. Почему? Наверное, потому, что, значит, был какой-то зазор между тем парнем и отцом ее дочери. Может, как раз в то время, когда он ушел от жены. Дочери было тогда… точно, ей было пятнадцать. Они могли встретиться тогда. Тогда было бы идеально. Потому что он тогда был более чем готов. И она была уже не ребенок. Ее дочка могла быть от него. Странно, когда он подумал о том, что у них мог быть общий ребенок, у него сжалось сердце. И еще от того, что, значит, в ее жизни были как минимум два мужчины. Как минимум. А как максимум?..

– А-а-а, – только и смог сказать он, чувствуя себя ужасно глупо.

Он невольно взглянул опять на ее правую руку: кольца не было, хотя это ничего не значило, он тоже в своё время не носил кольца, не затем даже, чтобы создавать впечатление неженатого, просто для него было как-то странен этот знак: как табличка «занято» на туалете. Она заметила его взгляд и разгадала. И вдруг насмешливо глядя, сказала, отвечая на этот взгляд:

– Нет.

Он усмехнулся, а она почти сразу спросила:

– А как твои?

– Нормально.

Ответил, не вдаваясь в детали, чтобы не смущать ее опять.

– Небось, они тебя почти не видят, с твоими вечными командировками? Вот мучение для жены!

– Да нет, она не мучается, – ответил он, проклиная двусмысленность фразы, понятную лишь ему.

Но она, видно, вошла во вкус этого благожелательно-внимательного дружеского тона.

– А дочка? Совсем, наверное, уже взрослая?

– Да.

Ответ вышел односложный и совсем не в тоне вежливой беседы. Он отвернулся и смотрел в окно. Нет. Никакого ответного движения. Как же глупо, что он до сих пор, оказывается, надеялся. Только сейчас он понял, что до сих пор надеялся на эту встречу, способную завершить то, что было незавершено. Как будто он всегда ждал, когда же замкнется этот круг. Он не думал об этом, но, как выяснилось теперь, все-таки ждал. Только он не учел одного факта: что она, может быть, не ждала, когда замкнется круг. Что те нити, которые были между ними, давно уже потеряли натяжение, а может, и вовсе порвались. Он только не понимал, почему ему до сих пор кажется, что он ее чувствует. Видимо, это было ошибочное ощущение. Он тут же взял себя в руки. Это было глупо, и с этим надо покончить. Теперь он лишь вежлив и сдержан. Он оторвал взгляд от окна, отпил еще кофе, не поднимая на нее глаз. Она почувствовала что-то не то, но не поняла. Поняла не так: решила, что ему неприятно поднимать тему жены и дочери, почувствовала себя любопытной особой, выспрашивающей, сующей нос, куда не просят. И она, взрослая женщина, мать трехлетней дочери, на его глазах сникла, опустила голову и совсем замкнулась, не зная, что сказать и как поправить свою бестактность. Ее подбородок резко упал, словно указывая направление взгляду, и от этого движения внутри него что-то натянулось, грозя лопнуть. Он понял, что еще немного и дверь захлопнется снова, и понял также, что у него нет сил в это поверить. Он тоже молчал, не зная, как ее разубедить, гадая, есть ли, в чем ее разубеждать, или он вновь сам придумывает что-то, впадая в отчаяние и злясь на себя за несдержанность и за свою последующую сдержанность.

Однажды, когда они лежали вдвоем ночью на пляже и смотрели на звезды, она прочитала ему свое стихотворение. Оно было длинное, но читала она хорошо, и ему понравилось, хотя обычно он не любил слушать стихи. И запомнились две строчки: «И сердце опускается на дно / И давит сверху груз воды утекшей». И сейчас эти строчки стучали в голове, и сердце его опускалось все глубже и глубже и уже захлебывалось, и он не знал, как спастись. Почему иногда самые простые ситуации кажутся неразрешимыми? Почему нельзя просто уйти вместе отсюда и быть с ней? Слова, слова, время, микроскопические движения, крохотные события построили эти стены, разделявшие их сейчас. «И давит сверху груз воды утекшей». Давит груз неразрешенности, несвершенности, груз собственной слепоты. Как будто вокруг была тьма, и он не смел протянуть руку, потому что боялся, что она не подаст ему свою.

– Прости, – вдруг сказала она, не поднимая глаз.

И стремительно ее ладонь накрыла его пальцы, легко-легко, едва ощутимое прикосновение её холодной ладони, у неё вечно были холодные руки. И тут же отдернулась, но его будто подняло волной от этого прикосновения, этого только было ему достаточно. Он поймал её ускользающую ладошку и сжал её, грея, своей рукой. А потом, не вынеся, накрыл сверху второй рукой. Сердце билось так, как будто хотело покинуть его. Она подняла на него глаза – свои огромные тёмные глаза, этот растерянный вопрошающий взгляд. А он смотрел на неё с отчаянием, с которым люди обычно стреляются. И в ответ – крепкое пожатие ее ледяных пальцев, до боли крепкое. Слёзы в ее глазах, отвернулась к окну, сжимая, сливаясь с его руками. И он опустил голову и тупо смотрел в чашку со своим холодным кофе, чашку, вписанную в круг из его рук, сходящихся на ее пальцах. Это что-то, что было тогда между ними, оказывается, никуда не ушло. И осталось таким же. И он опять был до боли счастлив и готов расплачиваться за это незаслуженное счастье любыми загробными муками. Но сейчас и здесь – она была рядом, она – изменившаяся и та же, она – каких не бывает, она – только как будто для него сделанная, придуманная, чтобы он опять поверил во всё, во что верить перестал, каждым своим словом, каждой своей черточкой подтверждающая, что всё, во что он верил, было правильно, что он был на верном пути и что сейчас он может опять выйти на ту же дорогу. И что она всё-таки будет рядом.

Она повернула к нему своё лицо, свои глаза, свои губы.

– Я так рада тебя видеть.

Круг замкнулся.