Победитель. Апология [Руслан Тимофеевич Киреев] (fb2) читать онлайн

Победитель. Апология

Пятнадцать лет назад «Новый мир» опубликовал рассказ Руслана Киреева «Мать и дочь». Это был прозаический дебют 23-летнего автора, издавшего к тому времени две стихотворные книжки.

В 1968 году издательство «Советский писатель» выпустило сборник повестей Р. Киреева «Люди — человеки». Затем вышли романы «Продолжение», «Мои люди», сборники повестей «Неудачный день в тропиках» и «Посещение».

Место действия большинства произведений Р. Киреева — южный город Светополь. Его герои — наши современники, люди разных возрастов и профессий. Прозу Киреева отличает точное знание жизненных реалий, психологическая достоверность.

В настоящую книгу вошли два новых романа, представляющие собой своеобразную дилогию.

ПОБЕДИТЕЛЬ Роман

1

Света нет в окнах — второй час ночи. Прекрасно! Ведь ты не из тех мужей, о чьей нравственности пекутся жены. Тебя не высматривают в окне, к твоим шагам не прислушиваются. Не готовят тебе каверзных вопросов. Что же, да здравствует доверие! Или ты не заслужил его своими крепкими моральными устоями?

Слякоть, застывшие молнии в сыром асфальте. Кучки ноздреватого снега — в Светополе сроду не выпадало столько. Весна! Ну, умились же скорее! Набери полную грудь молодого воздуха и умились. Замедли шаг. По сторонам глянь.

Пусто. Мертвый, без огней, автобус у кромки тротуара. Неба нет — черный провал над спящими домами. Оттаявшей землей пахнет — всюду асфальт, откуда этот запах?

Настежь распахнута дверь подъезда. Пружину сняли — по случаю весны? Или ее уже давно нет, а ты, занятой человек, не замечал этого? Обшарпанная детская коляска под лестницей. Всегда ночует здесь? Когда в последний раз возвращался домой так поздно? Голая лампочка в черном патроне. На цементных ступеньках — клочки бумаги. Кто-то письмо разорвал? Любовную записку? А вдруг это не твой дом, не твой подъезд? Вдруг ты никогда не бывал здесь? Легко, неслышно взбегаешь по лестнице. Жена безмятежно спит — доволен? Или тебя задевает это? Чего же тебе надобно, интересно знать? Чтобы она заподозрила кое-что? Устроила сцену? Не устроит. Слишком верит она в своего мужа — слишком.

Суешь в замочную скважину холодный ключ. Тихо и темно. Пахнет апельсинами. Зажигаешь свет в коридоре, осторожно ставишь на пол портфель. Парад обуви под вешалкой. Гордость супруги — замшевые сапожки со шнуровкой, длинные и обмякшие. Коричневые штиблеты отца на массивной микропорке…

Снимаешь пальто. Через голову, лохматя волосы, стягиваешь пуловер. Со вкусом умываешься, быстро и тихо проходишь в кухню. На белом пластике стола — кефир, заблаговременно вынутый из холодильника, сырок с изюмом — традиционный твой ужин. Ты угадываешь его, не подымая салфетки.

Долой традиционный ужин! Распахиваешь холодильник. Прохладой обдувает лицо, и ты чувствуешь, как загорело оно за эти два дня под кавказским солнцем. А ведь ты очень молод еще, Станислав Рябов! Молод, свеж и силен. И чертовски голоден.

Отхватываешь ножом ломоть колбасы. Варварски батон ломаешь. Долго и тщательно взлелеивать дисциплину питания — и вот так, разом, попрать все. Быть немножко анархистом. Братец прав: есть в этом своя прелесть.

Горчички бы! Приключение, в которое ты влип, тоже своего рода горчица: придает вкус жизни.

Шаги. Не отца — женские. Мать. Жена проснется разве? Блеклый стеганый халат. Пояс аккуратно завязан. Точно тающий снег под фонарями, желтоватое пористое лицо.

— Приветик! — мычишь набитым ртом.

Как щурятся, страдая от света, ее глаза. Ну что ты, мама! Щурься, не стесняйся — это разве слабость, щуриться с темноты? Я знаю, ты не прощаешь слабостей — ни себе, ни людям, но ведь это не слабость, это физиология.

Съездил как? У тебя полон рот, и вместо ответа тыкаешь пальцем в загоревшее лицо. Мама не понимает. Мама терпеть не может уклончивости. Пытливо глядит на тебя многоопытным директорским взглядом. Ты не торопишься проглотить кусок — пусть глядит! Пусть читает в твоих глазах. Что-то необычное проскальзывает там, а? Вы не привыкли видеть сына таким? Даже в пору туманной юности не возвращался домой в этаком порхающем настроении. Всегда дисциплинирован и мудр — не по годам развитый мальчик. Вундеркинд.

— Загорел, — объясняешь ты, проглотив.

Тонкие губы непроницаемо сжаты. Крупная, покрытая белесыми волосами родинка на подбородке.

— Ты нетрезв? — Я не узнаю тебя, Слава.

С наслаждением отхлебываешь глоток воды — сырой. До ушей растягивается твой рот.

— Дыхнуть?

Как глупа и развязна твоя улыбка! Мама страдает: Станислав Рябов не имеет права выглядеть глупым.

— У нас нет горчицы?

Напряженная работа в выцветших глазах. Что-то скрываешь от меня, сын… Ну что же, в конце концов, ты взрослый человек, и это не мое дело — где был и что там приключилось у тебя. Ездил на двухдневную экскурсию в Аджарию — с меня достаточно. Имеет же право развлечься мой сын — ведь он так работает! Кто добился столького в его годы?

Ты права, мама, — немногие. Исследователь, новатор, тонкий и добросовестный аналитик… Какие еще были эпитеты? Экономист, с блеском защитивший в двадцать семь кандидатскую, — весьма нечастый случай, товарищи!

— Какая там погода? — Вот все, что интересует меня.

— Роскошная. — Ты посмеиваешься.

Такая изумительная погода, что ты даже искупался. Плюхнулся, как мешок с песком, в воду спасать свалившегося с причала пацана. Пацан с таким же успехом мог спасти тебя.

— В Кобулети мушмула цветет, — фривольно прибавляешь ты.

Мама сосредоточенно поправляет пояс. Опрятность — она передала тебе это качество, она передала тебе все свои положительные качества, несправедливо обделив ими старшего сына. Как и она, ты болезненно чистоплотен, но, посмотри, на кого ты похож сейчас. Смятая пуловером рубашка, распахнутый ворот.

Молча снимаешь с традиционного ужина салфетку. Крапинки влаги на кефирной бутылке. Только из холодильника? Но ведь ты собирался быть в одиннадцать. Вынула, потом снова убрала и опять вынула? Вундеркинд терпеть не может теплого кефира.

С готовностью глядишь в выцветшие глаза. Пожалуйста, мама, не стесняйся — любые вопросы. Любые! Ну, например, какое впечатление произвел Батумский ботанический… Нету вопросов. Разве что этот — будешь ли кефир? — заданный молча, одними глазами.

— Я сыт и счастлив.

Ставит бутылку в холодильник. Морщины на желтой шее. Белые, крашеные волосы — неживые, как у куклы.

— У тебя лекции завтра?

Поблагодари — улыбкой, вот так.

— Я помню, мама.

Неужто ты похож на человека, который способен забыть о лекциях? Даже сегодня. Братец порезвился бы сейчас. «Ты знаешь, что такое твоя память? Старая, занудливая, вонючая скряга. Она убьет тебя. Удушит». Недурственный дифирамб твоей памяти. Что же, в нем есть истина: столько времени прошло, а ты помнишь его слово в слово.

Шарканье тапочек. Папа. Перламутровая пижама, грива седеющих волос. Дряхлеющий лев. Дряхлеющий, но все еще грозный.

— Путешественник прибыл? Ну-ну, приветствуем путешественника. Как там море? Шумит?

— Нельзя ли потише, Макс? — Слаб и бесцветен голос матери на фоне игривого баритона профессионального диктора.

— Почему тише? Сами говорите, а мне — тише. — Сейчас губы надует. Большой, добрый, седеющий ребенок. Баловень дома.

— Потому что люди спят. — Видишь, Станислав, как забочусь я о твоей жене. А ты подозреваешь меня в недоброжелательности.

— Кавказ! — У папы вдохновение. — Рица, Новый Афон…

Стихи будет читать. Будь снисходителен, Рябов!

Рецидив артистической молодости. Додикторский период. Сводку погоды не продекламируешь с выражением.

— Пойдем, Макс, поздно. У тебя передача утром.

— Передача! — усмехается папа: экие пустяки! Но Максу грустно. Вздыхает. — Помнишь Гудауту? А домашнее вино из погреба? Бокал запотевает.

Как кефирная бутылка.

— Станиславу отдохнуть надо. У него лекции завтра. — Не желает мама вспоминать бокал, который запотевает.

— А я хочу поговорить с сыном. Как мужчина с мужчиной.

Непременно, папа! Сегодня это просто необходимо.

Глава семьи преисполнена терпения.

— Спокойной ночи.

Мальчики ближе к отцу; быть может, ребенок ему откроет, почему он такой странный сегодня? Возбужден, не в меру ироничен, кефир не пьет.

Ну-с, папа? Будем говорить, как мужчина с мужчиной?

Вот так, сын мой. Оцени модуляцию и тембр голоса. А теперь рассуди по совести, объективно ли было жюри. То самое жюри, которое двенадцать лет назад опустило шлагбаум на моем пути к телезрителям. Ничего, я не обиделся — уж я-то не спасую перед телевизионной камерой, а вот пусть они поработают с микрофоном!

— Какие стихи! Поэзия — один из китов, на которых держится мир, сын мой. — Глубоко и протяжно втягивает трепещущими ноздрями воздух. — Ты унаследовал мою душу, Станислав.

Ты так думаешь, папа? Лучше бы я унаследовал твою шевелюру.

— Три кита, на которых держится мир. Поэзия, любовь, работа. Если, разумеется, работа приносит моральное удовлетворение. Ты понимаешь меня. Три божества, которым ваш отец всегда поклонялся. Ну, еще, быть может, рыбная ловля. — Ослепительная улыбка: ничто человеческое нам не чуждо.

— Пятое забыл. — Киваешь на газовую плиту, у которой диктор областного радио подолгу простаивает в приступах кулинарного зуда. Хобби большого и милого ребенка.

Смеется. Треплет мальчика по голове. Я знаю, что ты склонен к иронии, сын мой. Уходит, шаркая тапочками.

Выключаешь свет. Медленно расстегиваешь рубашку. В черных окнах дома напротив змеится золотистый отблеск. Не тот ли автобус, что стоял без огней у кромки тротуара?

Вспыхнув вдруг, прожектор выхватывает из темноты навесы, кабинки для переодевания, скелеты грибков — скоро их обтянут парусиной. Ее освещает — на долю секунды — ярко. Рябое приталенное пальто. Взбитый платок на шее — в крупный горошек. Прожектор уходит, и она, и все предметы косо и быстро перемещаются — предметы и она в одну сторону, резкие тени от них в противоположную.

«Женщины не любят таких, как ты. Ты умен, щедр, обязателен, но все твои добродетели навевают скуку». — «Вот как?» — Разудало улыбаешься в бородатое лицо братца.

«Где это ты загореть успел?» — «На Кавказе. Двухдневная экскурсия». — «С Ларисой ездил?» — «Один. Вернее, без супруги». — «Но не один?» — «Как сказать…» — Ты слишком хорошо воспитан, чтобы щеголять своими победами. Даже перед братцем.

Послезавтра увидишь его. Тридцать лет. Юбилей. Но послезавтра — завтра, поскольку за полночь уже.

«К тридцати годам я стану известным художником. Я обещаю тебе». На завтрашнем торжестве ни словом не обмолвишься об этой клятве, хотя старая скряга — память — вот уже шесть лет бережно хранит ее в своей кубышке. А братец не преминул бы уличить тебя.

Между прочим, ты стоишь сейчас на его исконном месте у окна. Только здесь ему и дозволялось курить.

«Почему не ложишься? Второй час». — «А ты?» — «Занимаюсь. Зачет завтра». — «Я тоже занимаюсь. — В темноте не различить лица. — У меня каждый день зачет». Великим людям свойственна афористичность. «Форточку открыл бы». — «Неохота». Так-то вот! Будем дышать дымом. Это вы, черви, все рассчитываете, учитываете, зубрите лекции по ночам, сутками роетесь в книжной трухе, не курите и не пьете, лелея свое драгоценное здоровье, проветриваете на ночь пуховые спальни, и все ползете, ползете, миллиметр за миллиметром к сытому своему благополучию. Плевать на ваши протухшие законы, на ваше «надо», на ваше фарисейское чувство долга. «Хочется» — вот наш девиз. И потому мы ослепительно сгораем, пока вы тлеете, смердя.

«У меня романтическая профессия. Коэффициенты, выручка, прибыль. Экономист. Почти космонавт». Галопом мчалась ваша группа по ботаническому саду, но вы не торопились догнать ее. С тобой ей было интереснее. «Вы обратили внимание, Зина, как добросовестно конспектируют любители флоры каждое слово экскурсовода? Вернувшись домой, они вызубрят конспект и будут ошеломлять знакомых своей ботанической эрудицией: — Вообразите только, Эльвира Ивановна, среднесуточный рост бамбука три миллиметра. — Ах, скажет Эльвира Ивановна, этого не может быть. Три сантиметра! — Миллиметра, Эльвира Ивановна, миллиметра. — Я понимаю. Вы Петушкова знаете? Ему гланды вырезали. Так они опять выросли. За одни сутки, как бамбук». Смеющиеся глаза…

И все-таки не пора ли спать, Рябов? У тебя завтра лекции. Аудитория встанет, когда ты выйдешь — элегантный и молодой, в прекрасно сшитом спортивного покроя костюме. Искусная прическа стыдливо маскирует легкую, как молодой месяц, лысину. Среди студентов немало твоих ровесников. Тебе лестно сознавать это, не правда ли?

Гмыкаешь. Баста, лирическое отступление закончено. Спать! Жена, надеешься ты, даже не пошевелится, когда ты осторожно вытянешься рядом. У вас разные одеяла, и это чудесно!

2

— По графику — в декабре, но все еще может измениться. Слава? Ему в любое время дадут.

…ЭТОТ ДЕНЬ СТАЛ ПРАЗДНИКОМ МОЛОДЫХ СВАРЩИКОВ БРИГАДЫ ГРИГОРИЯ АРТАМОНОВА. В ДЕЛОВОМ ПОРТФЕЛЕ БРИГАДЫ…

— В Польшу собираемся. Двенадцать дней с дорогой. Алло! Двенадцать… Что? Не слышу!

Нашла супруга время для: телефонных разговоров. Святые минуты: Максим Рябов в эфире. Разве позволит мама выключить радио? Единственная слабость сурового директора кондитерской фабрики. Даже в служебном кабинете — приемник. Никаких излишеств, стиль строгий и деловой, и на тебе — диссонанс. Максим Рябов не подозревает об этом тайном внимании спутницы жизни к тому, что он скромно именует творческой деятельностью.

…В КРАСНОСЕЛЬСКОМ РАЙОНЕ ПОДГОТОВЛЕНО СТО ДВА ТРАКТОРА, ЧТО СОСТАВЛЯЕТ ДЕВЯНОСТО ЧЕТЫРЕ ПРОЦЕНТА ОТ ОБЩЕГО ЧИСЛА ТРАКТОРОВ…

«А если я заявлюсь к тебе в гости? — У самого же рот до ушей. — В ближайшую субботу, например?» А если… Например… Фу, Рябов! Разве так разговаривают с дамами настоящие мужчины! Разве так держал бы себя на твоем месте старший брат! «Значит, договорились, — лихо подводишь, подстегнутый братцем, итоговую черту. — В субботу, первым автобусом. Где прикажете искать вас?» Внимательный взгляд, и — негромко, с уже опущенными глазами: «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». Так ведь это согласие! Это приглашение! Обещание ждать. «Учтите, — совсем по-дикторски подымаешь ты назидательный палец. — Я обязателен и пунктуален, как немец. В субботу, в половине десятого торжественно ступаю на обетованную землю деревни Жаброво». Незримое присутствие братца вдохновляет тебя. «За неделю может многое измениться». Скепсис — с таких-то лет! «Понимаю, — резвишься ты. — Конгресс экономистов на Майорке. Скарлатина. Арест за хищение государственного имущества в виде папок и карандашей. О любом из этих инцидентов я извещу дополнительно. Если же никакой трагической информации не поступит до субботы, то ровно в половине десятого встречаемся у столба, который символизирует в Жаброве автостанцию».

Братец остался бы доволен тобой. А уж девочка наверняка пришлась бы ему по вкусу — тянет, тянет умаянного жизнью художника к душам чистым и наивным.

Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница… Пять дней до субботы. «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». Пять дней.

— Проснулся? — Со светлой радостью, будто существовала гипотеза, что ты почил навеки. — Как съездил? — Блестит и шелковисто переливается комбинация. В тесную юбку заправлена. — Я полпервого легла. Все ждала тебя. — Жалуется — не на тебя, на обстоятельства, которые тебя задержали.

Сломался самолет, нелетная погода, потерялась женщина из вашей группы… Что еще могло стрястись за эти два дня? Землетрясение в Батуми. Затмение солнца. Но тебе нет нужды блистать фантазией — объяснений не требуют. Вне подозрений твоя нравственность.

— Задержались, — роняешь ты, и этого достаточно.

— Представляю, как там сейчас! — Со вздохом. Грустная, хорошая зависть, которую, кажется, зовут белой. Сиреневые бретельки глубоко врезались в тело. — Тебе какой-то Минаев звонил. В пятницу вечером. — Малиновый джемпер. — Говорит, ты искал его.

Копна черных жестких волос, так не соответствующих ее нежному голосу. Любопытно, как протиснет она голову в джемпер.

— Нужный человек. — А разве нет? Над кем иронизируешь? — Может кооператив сделать.

Искупаешь вину? В два ночи как-никак… Но за отдельную квартиру жена все простит. Замерла перед зеркалом с поднятыми руками. Так твое сообщение подействовало? Или просто копна застряла?

— Кооператив? — и без того тихий голос приглушен джемпером. — А он кто?

Розовые кружева на белом теле. Отводишь взгляд.

— Служащий.

У вас такая жена, профессор! Мужчины пялят глаза на улице.

— Что-то определенное? — С осторожностью. С большой осторожностью, ибо преждевременной радостью можно вспугнуть удачу; однако копна, судя по голосу, протиснулась.

— Последний раз я видел его два года назад. На выпускной фотографии.

Лицо в зеркале. Бледные, голые без помады губы… Темные, голые без краски глаза… Утренняя женщина! В идеале каждый из супругов должен иметь отдельную спальню.

«Доброе утро. Почему встали так рано?» Хилый кипарис, влажно блестит мощеный двор общежития, где разместили вашу экскурсионную группу. Далеко внизу — море. «Выспалась. Как вы себя чувствуете?» Как медработника, ее интересует, нет ли последствий у героической акции по спасению мальчугана. «Прекрасно. Вы всегда так мало спите?» А вчера на «ты» были! «В деревне рано встают». — «Так вы относите себя к деревенским жителям?» — «Привыкла за полтора года». Яркое синее, небо, яркие зеленые деревья. А братец считает, ты дальтоник!

…КРАТКОВРЕМЕННЫЕ ДОЖДИ, ВЕТЕР СЛАБЫЙ ДО УМЕРЕННОГО.

Финиш областных известий. Без минуты восемь. В восемь — трансляция из Москвы. Максим Рябов выходит из эфира. Пора! Пол холоден, но ты не торопишься совать ноги в мягкие тапочки.

Жареной колбасой пахнет — старшее поколение отзавтракало.

— Доброе утро, мама.

Светлое пальто с рыжей лисой. На маме оно сидит строго, как служебная форма.

— Не выспался?

— В деревне рано встают.

Внимательно смотрит: вчерашнее продолжается? Что с мальчиком?

Ничего. С мальчиком ничего. Интересно, когда настигла тебя эта мысль — забежать перед конторой к тетке Тамаре? Сейчас, или проснулся с нею?

Возвращаешься в комнату, гантели берешь. Тяжелы? Разнежился за два дня под субтропическим солнцем. Мелодичное звяканье за спиной — супруга извлекает кулон из шкатулки. Нефертити — армянская чеканка. У Марго и то нет такой, но Марго стара и больна, не до безделушек ей. Впрочем, коллекционирует же она морские камешки. На малиновый джемпер падает серебряная цепочка, заостряет груди своей тяжестью. У тебя зрячая спина, капитан! Шире разводи руки! Шире и медленней, чтобы в мышцах загудело.

Белое солнце бьет в окно. Косо пронзая комнату, освещает полку с книгами — ты смастерил ее еще в школе. Однотонные серые корешки — стандарт экономических книг. Или братец прав: ты и впрямь не различаешь цветов? Но синее небо, но зеленые кипарисы, но радужно-влажная чешуя вымощенного дворика?

— В субботу я сказала Маркину. — Таким же нежным, с придыханием голосом? Было время, когда ты обмирал, слыша его. — В следующий раз, говорю, хоть сто приказов пишите. Почему одни должны дежурить три выходных подряд, а другие — ни разу?

И правда, почему? Замедляешь движения.

— Ну он, конечно: понимаю, Лариса Павловна, понимаю, но и вы войдите в мое положение. Эпидемия! Три врача болеют, а оставить отделение на девочку не могу. — «Тут была с утра девочка, просила путевку…» — Ночью должен быть опытный терапевт.

Ты дуб, вундеркинд! Дуб с необратимо атрофированным самолюбием. Даже надуться не сообразил, когда она мило объявила, что не может лететь с тобою. Сама же затеяла все, в трансагентство звонила, гоняла, как мальчика, за путевками…

«Ничего не выйдет — Маркин подписал приказ. Внеочередное дежурство. Я до слез расстроилась». Еще бы! А до вылета самолета — сутки. Меньше. Твое лицо, продолговатое, как огурец, неописуемо тупеет в такие минуты. «А как же путевки?» Виноватое пожатие плеч — живой рыбкой шевельнулся кулон во впадине между грудями. «Езжай один, если хочешь. — Мольба и страдание в темных, уже и впрямь завлажневших глазах. — Отдохнешь. Тебе надо отдохнуть. А мою — сдай».

«Да вы что, товарищ! Обратно не принимаем. Тем более в день отъезда. Зайдите на всякий случай часа в два. Тут была с утра девочка, просила путевку — куда угодно, ей все равно. Придет после обеда».

— …Суббота за вами, Лариса Павловна. Любая, на ваш выбор. Спасибо, говорю. — Быстрая смешливость в голосе, и ты видишь вместе с супругой всю комичность этой запоздалой любезности. Тебе, однако, не до смеха. Из помалкивающего обвиняемого (где шатался до двух ночи?) превращаешься в молчаливого обвинителя (захотела б — отпросилась). А почему бы и нет? На двухдневное одиночество как-никак обрекла подруга жизни.

— Я сварю яйца? — Закончив туалет, стоит — неотразимая и праздничная, руки опущены. — Или пожарить?

Не дай маху, капитан! Помни: ты обижен.

— Я сам сварю.

Именно так — буркнуть, не удостоив взглядом. Несмотря на утренний дефицит времени, терпеливо ждет секунду, другую и лишь потом неслышно выходит в кухню.

Стоп, ты пропустил упражнение. Приседание. Что-то рассеян ты нынче. Мыслишь? Так будь последователен, позвони в клинику: «Не откажите в любезности, кто дежурил в ночь с субботы на воскресенье? Это из кинохроники. Мы готовим фильм о людях в белых халатах. Моя фамилия Феллини».

Недопустимо быть рассеянным в понедельник. Понедельник — день лекций. Тема сегодняшней — организация ремонтного хозяйства. «Кто дежурил в ночь с субботы на воскресенье?» Суетишься, Рябов! Мало тебе изображать оскорбленного мужа, тебе хочется взаправду быть им? Зачем? Чтобы с чистой совестью отправиться через пять дней в неведомое тебе Жаброво?

Форсируй: девятый час, а еще собираешься забежать к тетке Тамаре. Раз в жизни можно сократить комплекс. Восстанови дыхание. Вот так.

«Жаброво? Поставьте мне «неуд» по географии — впервые слышу. И далеко от Светополя расположено селение со столь поэтичным названием?» — «Восемьдесят километров. Три часа на автобусе. Вот, возьмите». — «Что это?» — «Я вам за путевку недодала. Она стоит пятьдесят один тридцать». — «А-а. Благодарю вас. Но тут рубль тридцать пять. Сейчас я вам дам пятак сдачи». Никакой реакции! Тогда, в автобусе, что вез вас в аэропорт, ты был ей безразличен, как дерево — лысеющий развязный франт с улыбкой до ушей. В следующую секунду автобус круто затормозил, но ты инстинктивно выставил руку и успел придержать девочку, сам же ткнулся лицом в спинку переднего сиденья. Сколько мужской грации было в этом движении! Лишь на другой день ты перещеголял сам себя, плюхнувшись с причала в воду — в носках и белых трусиках — спасать мальчугана, который плавал, как дельфин. «Вот теперь мы с вами в расчете. — У тебя достало сообразительности не потереть ушибленного места. — Я честно отработал пятак, спасая вам жизнь». Она улыбнулась и, кажется, впервые задержала на тебе взгляд.

До пояса растертый после ледяной воды жестким полотенцем, входишь в кухню. Два замечательных яйца ждут тебя на влажной тарелке. Заботливая супруга… «Я не желаю быть только женой, только матерью. Не желаю, понимаешь! Прежде всего я женщина, и всегда буду ею». — «Спасибо. Я признателен, что ты не собираешься менять свой пол». — «Не надо, Слава! Пожалуйста, не надо!» — Доверительно и взволнованно, а глаза надеются, глаза верят, что ты поймешь ее — в отличие от своего бестактного папы, который, оказывается, спит и видит, когда вы плодиться начнете. «Грубо, доктор, грубо». — «А он не грубо сует нос не в свои дела? У него есть внучка — вот пусть и одаривает ее своей любовью…»

— В мешочек.

— Неужели? — удивляешься ты.

А собственно, что такого сказал отец? Просто выразил предположение в обычной своей поэтически-метафорической манере, что скоро, должно быть, появится младая поросль. Или не скоро? «Как ты себя чувствуешь, детка?»

Тут, конечно, папа хватил лишку. Даже ты не дерзаешь задавать подобные вопросы, хотя сколько раз в тебе начинала биться преждевременная надежда. Разумеется, преждевременная, ибо, пока нет квартиры, о каком ребенке может идти речь! Здесь твоя осмотрительная супруга права, и, кажется, сегодня ты видишь эту ее правоту как никогда ясно.

Наливает чай. Торопливые обжигающие глотки. Подымается.

— Сегодня — нормально.

Нормально — в смысле не задержусь. Ни собрания, ни конференции, ни разборов истории болезни? Что так? Сосредоточенно намазываешь маслом хлеб. «В современной жизни ревность нелепа, как керосиновая лампа». Недурственный афоризм придумала супруга. Ты даже не удержался и процитировал его братцу, присовокупив: «Как сказала одна наша общая знакомая». — «Ну и дура!» В нокаут, чистый нокаут повергают тебя столь тонкие аргументы — враз утрачиваешь ты все свои боевые качества полемиста. Братец умеет это. С ним ты делаешься ненаходчив и скучен, как доцент Архипенко. Даже брюки, к пошиву которых, теперь уже у «своего» портного, относишься с умопомрачительной серьезностью, кажутся тебе мешковатыми.

Мелко и легко обстукиваешь яйцо ложкой. Братец — разрушитель. Выродок в семье, девиз которой — созидание. Именно это слово начертано золотыми буквами на семейном знамени, которое вот уже три десятилетия держит в неслабеющих руках директор кондитерской фабрики. С сарая начала, где варили леденцы и лепили из отрубей пряники, а ныне — современное производство, продукцию которого знает даже Москва.

Разрушитель… Но разве не были ими художники во все времена? В отличие от вас, созидателей. Ах, филистеры! Ах, бюргеры! Работа, дом, режим, который неукоснительно соблюдается. Красивая жена. Дети… «Дети-то будут у вас? — Братца, оказывается, тоже волнует это. — Будут! Пухленький мальчик с невинными материнскими глазами. Вы будете жить долго и счастливо и умрете в один день».

За второе яйцо принимаешься. Почему — мальчик? Урод в великом мужском братстве, ты предпочел бы иметь дочку.

Чай горяч и душист. Восхитительный чай! — виртуозное искусство диктора областного радио. В повара бы ему, в кулинары… Спешишь? Боишься, не успеешь подать дубленку жене? У тебя закаленная воля, кандидат, но ты не в силах усидеть на месте, когда в коридоре одевается женщина. Пижон! Не в силах, даже если эта женщина — собственная жена и партнер по игре в обиженного супруга.

Выходишь, дожевывая. Замшевые сапожки со шнуровкой — вторых таких нет в Светополе. Не подаешь виду, но тебе лестно видеть это шнурованное чудо на ногах лучшей женщины терапевтического отделения. Согнувшись, натягивает второй сапог. Полные, с ямочками, колени. Снимай с вешалки дубленку, трижды пижон!

«Лариса… Меня Ларисой зовут». Даже у тебя, уже столько слышавшего ее грудной, с придыханием, голос что-то быстро пробежало внутри, а братец — эмоциональный, «заводной» братец — хоть бы ослабил критический прищур! Какой там восторг, что ты заранее тайно и самонадеянно смаковал, когда торжественно вел ее знакомить с ним. Ничуть не бывало! Сдержанно-оценивающее внимание, вежливость, даже сухость. Полно, да братец ли это? Кажется, ты испытал некоторое разочарование, но куда сильнее была радость вдруг обретенной уверенности. Вообще-то, ты был поразительно везуч в то время — у тебя клеилось все, за что ни брался, и все же ты не сразу поверил, что эта роскошная женщина может быть к тебе благосклонна. С веселым отчаянием добивался ее царского расположения. Оказалось, небезуспешно. У тебя голова шла кругом: где бы вы ни появлялись, она была в центре мужского внимания, а ты умышленно держался чуть в стороне, со смиренной скромностью триумфатора. Уже тогда ты подумывал о женитьбе, однако язык не поворачивался заговорить об этом. Братец — да-да, братец — поостудив своим необъяснимо прохладным отношением к ней, подвиг тебя на этот шаг. Ты понял вдруг, что она не так уж недосягаема. Вот ахнул бы он, узнав, что имеет честь быть вашим сватом!

— Сегодня нельзя опаздывать — обход профессора.

Проворно завязывает вокруг шеи атласный платок. Спиной поворачивается, и ты тотчас удобно подставляешь дубленку под ее слегка приподнятые руки. Через секунду — снова лицом к тебе. Пальцы бегут по пуговицам, а в правдивом взгляде — укоризненный вопрос.

— Все еще сердишься?

Запах духов порхает по коридору.

— Обход профессора, — напоминаешь ты, но она не двигается. Пусть обход! Пусть опоздаю! Неужели не понимаешь, что так я не могу уйти.

«Первый автобус приходит к нам в половине десятого».

— Ты же знаешь, как я хотела поехать. Ты не веришь мне?

«Будьте добры, какой врач дежурил в ночь с субботы на воскресенье?»

— Верю. Но ты рискуешь прогневить профессора.

Еще некоторое время всматривается в тебя, потом неуверенно опускает дрогнувшие ресницы. Берет, не глядя, замшевые перчатки.

— Счастливо, — чуть слышно произносят ее губы, и вот уже перестук каблуков — сперва медленный, потом все быстрее — раздается на лестнице. Переиграл, Рябов!

«Ты уверен, что любишь меня?» — И та же пытливость в устремленных на тебя сострадающих глазах. «А ты?» — следовало б спросить, но у тебя не хватило пороху. Какую-то околесицу понес — насчет помощи, которую ты торжественно обязуешься оказывать ей в домашнем хозяйстве. Гладить собственные брюки и носовые платки, ходить за арбузами и чуть ли не мыть окна по весне. Без единой улыбки слушала она этот претендующий на иронию вздор. А может, и не слушала — просто смотрела, что-то решая про себя.

Запах духов шарахнулся, словно спохватившись, что остался без хозяйки, прощально окатил с ног до головы я улетел следом. Возвращаешься в кухню. Переиграл, Рябов! Стоя отхлебываешь чай. А что, собственно, тревожит тебя? Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница… Догадывается ли тетка Тамара, что ты чуть свет явишься к ней с визитом? На чудо надеешься? Вдруг не уехала девочка в поэтическое свое Жаброво? Но коли так жаждешь увидеть ее, почему не поднялся в половине шестого и не подкараулил на автостанции?

«Не ждала? Решил проводить. Надеюсь, ты не заявишь протеста?» На вас ползет автобус. Ты делаешь вид, что не замечаешь его — ей вверил себя с этой минуты. Она берет тебя за руку, в сторону отводит. Голубые, с белым, варежки домашней вязки.

Кипятку подливаешь в остывший чай. Кто вяжет ей варежки? Хозяйка в Жаброве? «Тетя Матрена как к дочери ко мне. А мне неловко — я не могу к ней как к матери. Я ни к кому не могу как к матери».

«Познакомьтесь, тетя Матрена, это — Станислав». Исчерпывающее объяснение! От тетки Матрены сладко пахнет навозом, руки грубы и мозолисты, а нравственность — на безоблачной деревенской высоте. «Этостанислав» стоит перед ней в своем бесстыжем коротком пальто, в мохеровой шапочке с немыслимым козырьком («Ах, бабоньки, а фуражечка-то, фуражечка у него — срам!») — стоит, живое ухмыляющееся воплощение городского беспутства.

Ополаскиваешь стаканы. Час в твоем распоряжении. Неужто всерьез надеешься застать ее? «Здравствуйте. А я полагал, вы уже в Жаброве. Наслаждаетесь чистым деревенским воздухом». Не знаешь, какую рубашку надеть? Даже твоя супруга, законодательница мод терапевтического отделения, не простаивает столько перед распахнутым шкафом. «Одеться ты умеешь, тут я завидую тебе. — Хоть этому завидует братец. — Не твоим материальным возможностям, а твоему вкусу. Я не умею так. Куплю, повосхищаюсь, а на другой день вижу, что это ужасно пошло. Не могу понять, почему так. Ты профан в живописи, вообще в искусстве, я же замечаю любую фальшь на полотне, а одеваюсь как попугай». Велик, велик Андрей Рябов, а потому — что стоит ему покаяться в маленьких слабостях!

Так на какой рубашке, маэстро, остановили вы свой выбор? Мягкой, мышиного цвета и, разумеется, без галстука — на студенческий манер? Так ты еще не появлялся в аудитории. И не надо, рано. Надевай, что всегда, все равно ведь не застанешь ее у тетки Тамары. Единственный в Жаброве медицинский работник обязан с утра быть на боевом посту. Куда же спешишь в таком случае? Осведомиться у тети, какое впечатление произвела на нее поздняя гостья? А почему бы нет? Да и, в конце концов, надо поблагодарить за гостеприимство.

Замок щелкнул, но ты привычно толкаешь дверь — заперто ли? При девочке из Жаброва не стал бы так.

Клочки бумаги на цементных ступеньках. «Дебет», «Итого» — разорванная ведомость, которую принял вчера ночью за растерзанное в страсти любовное послание. Красноречивая подробность!

Сыро, ветер. Велосипедист в резиновых сапогах. Утром, должно быть, был дождь. «Не ждала? Решил проводить». Мокрый и нахохлившийся, как воробей. Смешной. Больше не жалеешь об этом несостоявшемся свидании?

Сгорбленная семенящая навстречу фигурка. Бурки в галошах. Здравствуйте, тетя Поля, какими судьбами? В гости? Но вы перепутали — воскресенье было вчера. Свернуть тебе некуда, и ты катастрофически движешься навстречу неудержимой старческой доброте.

— Доброе утро. — Останавливаешься.

Тетя Поля замирает от радостной неожиданности.

— Господи, а я думаю: Стасик это или не Стасик? Я тебя еще не видела в этом пальто.

— Стасик, — подтверждаешь ты. Тебя она щадит, а вот братца непременно расцеловала бы дряблыми губами.

— Рано-то как! Ты же к десяти всегда.

Все знает о тебе старая Поля! «Маленький был — пухленький, кудрявенький — встанешь и стоишь, смотришь».

— У Андрюшки-то день рождения завтра. Тридцать.

Добрая нянечка — все помнит. Арина Родионовна.

— Тридцать, — гмыкаешь ты. — Тридцать ноль-ноль.

— Что? — Всполошилась, тревога в поднятых глазах: не случилось ли чего с ее любимцем, с первенцем ее Андрюшей?

Успокаиваешь:

— Жив и здоров.

Потрескавшаяся дерматиновая сумка. Ты помнишь ее столько же, сколько помнишь себя. Морщинистые руки — коричневые, как вареный сахар. «А чего сегодня к чаю-аю! Ну-ка, быстро руки мыть!» Приторный горячий запах, алюминиевая кастрюля без одной ручки. Не у Поли ли, няни и по совместительству домработницы, прошла директор фабрики свой первый кондитерский университет?

Целлофановый сверток.

— Вот. Передай Андрюшке от меня. Я не знаю, где он сейчас…

Носки? Целлофан хрустит и сверкает, перевязанный лентой, — фасованную халву в таком продают. Газета ныне не устраивает Полю — в ногу с веком шагает.

— Сами завтра отдадите. Он пригласит вас.

— Да чего ж меня? Вы молодые, а я чего! Только веселью вредить. Поздравишь от меня, скажешь — поздравляю, не болеет пусть, счастья ему.

Некогда препираться — молча суешь подарок в портфель.

— А я думала-думала — ну чего ему? Голову сломала. Галстук? Галстуки не носит он. А носки всегда пригодятся.

По отношению к тебе няня не проявляет такого здравомыслия. Из подарков, что она обрушивает на тебя в день рождения, можно составить передвижную выставку ненужных вещей. Самый свежий по времени экспонат — безопасная бритва, торжественно врученная в день твоего двадцативосьмилетия. В следующий раз няня подарит тебе примус. В целлофане. Или мяч. «Мячик у тебя был — красный с синим, не помнишь? Только появились они. Сорок седьмой год — какие там игрушки! Ты и не играл им. Возьмешь в ручки и носишь. Умненький был, такой умненький».

— Не помирились?

Наивная няня! Все надеется. Неужто же, прожив в вашем доме десяток лет, не постигла характера главы семьи?

— Как чувствуете себя? — вспоминаешь ты. — Грипп свирепствует. Ничего?

«Войдите в мое положение, Лариса Павловна. Я не могу оставить отделение на девочку. Тем более сейчас». Любопытно, сколько лет этому Маркину?

— Они-то поздравят его? — Подумаешь, грипп! Не боится его старая няня. — Сын ведь… Тридцать лет…

Скалишь зубы.

— Будем надеяться.

С надеждой и состраданием глядят голубенькие глаза.

— А сама-то? Давление как?

Этого не знает никто. «Может, ты поговоришь с нею? Меня она не слушает». У тебя заботливая жена, Рябов, — контрабандой таскает домой тонометр, чтобы измерить давление твоей матери, но та бдительно охраняет свою руку.

Что-то про лук говорит няня — больше лука надо есть, чеснока, тогда никакая лихоманка не возьмет…

— Понятно. — За бумажником лезешь. Ничего не подарил к Восьмому марта, надеялся сделать это на дне рождения братца, но коли ее не будет завтра…

— …На воздухе гулять. А лекарства и все эти витамины — от них вред только.

Не замечает бумажника в твоих руках. Не хочет замечать — с ее-то дотошным зрением. Протягиваешь десятку.

Держись, Рябов, — начинается представление. Терпеливо ждешь, пока одной рукой отмахивается, затем, переложив сумку, — другой, и все говорит, говорит, захлебываясь, что у тебя, дескать, семья, а у нее пенсия, что ты молод и тебе столько надо разного, а ей хватает, и лучше уж купи завтра что-нибудь Андрюшке… Не блещет няня разнообразием.

Десятый час. В понедельник с высочайшего разрешения Панюшкина можно совсем не являться в контору — день лекций, — но хотя бы на полчаса заглянуть надо. А еще кофепитие у тетки Тамары. «Я сварю тебе кофе, Станислав. Мне прислали крекер из Мадрида, я хочу, чтобы ты попробовал». Молча и быстро вкладываешь деньги в морщинистую, по-старчески холодную руку.

Лягушка на ладони у Шатуна — он бережно поглаживает ее пальцем, а вокруг дворовая шантрапа, наполовину еще тебе незнакомая, ибо вы только-только переехали сюда. С восхищением и подавленной брезгливостью глядите на веселенького Шатуна. Героем кажется он вам, но такого подвига ты бы, наверное, свершить не мог. А ведь что только бы не отдал, чтобы стоять вот так посредине зачарованного тобою кружка! Рано проснулось в тебе тщеславие, кандидат, рано! А еще братца осуждаешь…

— Простите, тетя Поля, мне сегодня раньше надо.

Поля поворачивается за тобой, как подсолнух. Глаза из голубых становятся розовыми. Закон физики: влага меняет цвет роговой оболочки. А окулист и братец вслед за ним твердят, что ты дальтоник.

— Спасибо тебе! Господи, какой же ты…

Улыбнись на прощанье. Поласковей, ведь она помнит тебя пухленьким и курчавым.

Огибаешь площадку. Темные, мокрые островки льда — бывший каток. Две недели просуществовал — невиданный срок для ваших южных широт. Поля машинально семенит следом за тобой, затем замирает. Не выронила б деньги от полноты чувств.

Выходишь на улицу.

3

Джинсы. Полосатая морская блузка.

— Заходи. — Никаких «здрасте», будто минуту назад вышел отсюда. По-утреннему блестит маленькое личико. Питательный крем? — Раздевайся, я сейчас.

Джоник. Смотри, как он рад тебе. Добрый верный спутник тетки Тамары. Будем надеяться, на твоих отутюженных брюках не останутся следы собачьих лап. Погладь пса. Погладь, ибо куда спешить тебе? Наверняка знаешь — никого в комнате, но все-таки бросаешь быстрый косой взгляд. Надеялся, выходит. Смешно! В Жаброве давно твоя знакомая.

Запах кофе и парфюмерии. Джоник носится, ликуя и извиваясь, но молча — в этом доме терпеть не могут лишних слов.

Проходи, садись. Ты прекрасно чувствуешь себя у тетки Тамары. Особенно сегодня: вчерашнее ночное вторжение ох как вознесло тебя в глазах хозяйки. Отныне ты не мальчик, но муж. Отныне ты почти равен своему старшему брату, а что может быть достойнее в глазах тетки Тамары?

«Это твоя жена, Станислав, и ни одного дурного слова о ней ты от меня не услышишь». Отдай должное тете: трудно деликатней выразить неприязнь к супруге племянника. Загадочная неприязнь — ведь у них столько общего, да и твоя жена так предупредительна, так мягка и уступчива. И все-таки неприязнь. Признайся, Рябов, что ты учел ее, предлагая девочке ночное гостеприимство Тамариного дома.

«Когда уходит последний автобус в Жаброво?» — «В семь вечера». — «Сейчас уже восемь. А мы еще летим».

— Ты завтракал?

— Да, спасибо.

Роскошное кресло. Вытяни ноги — тетя обожает, когда гости чувствуют себя как дома. Окуни руку в грязно-белую шерсть Джоника. Видишь, с какой готовностью опрокидывается он на спину. Раскоряченные лапы, голый розовый живот.

— Завтра в половине восьмого. Андрей говорил?

— У тебя?

Пожимает плечами — а где же еще? По душе братцу праздновать дни рождения у тетки Тамары. Третий год подряд…

— В субботу югославская эстрада. — Считаю своим долгом проинформировать, а там — твое дело, племянник. Лучшие билеты к твоим услугам. Разумеется, меня не интересует, с кем ты пойдешь. С женою ли. Со знакомой. Ты же знаешь, Станислав, я не любопытна.

Знаю, тетя, знаю.

— В субботу я занят. — Ухмыляешься.

Тетя понимающе наклоняет седую голову.

— Разреши, я сварю тебе кофе.

Стиль простой и лаконичный. И ни малейших условностей.

«Ты не спишь? Мы в гости к тебе». — «Заходите. Раздевайтесь. Меня зовут Тамара». — «Зина». — «Очень приятно. Это — Джоник. Джоник, перестань прыгать, дай людям раздеться. Знаете, он всегда радуется гостям». Какое спокойное, какое простое обращение! Оно ужаснуло девочку. Частенько же хаживаешь ты сюда со своими девицами, коли хозяйка ничуть не обескуражена поздним вторжением.

«Хорошо, я провожу тебя к твоим знакомым. Замру в стороне и буду стоять так, пока ты не позвонишь. Надеюсь, у них есть звонок? — Кого вздумала обмануть она? — Вот что, товарищ Зина. Мы отправляемся сейчас к моей тете. Она одна живет, если не считать Джона». — «Кого?» — «Джона. Есть такое существо на свете». — «Я буду ночевать на вокзале». — «Я тоже. Но если завтра я засну на кафедре, меня вытурят из института».

Кофемолка. Коричневый горячий аромат жареных зерен. Размеренно двигается по кругу маленькая рука с фиолетовыми ноготками.

— Ты загорел. Вчера я не заметила.

Первое упоминание о ночном визите. Но приличие соблюдено — самый взыскательный джентльмен не усмотрит нарушение этикета.

«Зачем вы разуваетесь? Станислав, ты ведь знаешь, я не люблю этого. Мой дом — не картинная галерея. Пожалуйста, Зина, проходите. Джон, проведи гостей в комнату». На туалетном столе —россыпь косметики. Ко сну готовилась тетя. «Вы знаете, у меня только яйца. Я пожарю вам?» — «Прекрасно, — одобрил ты. — После субтропиков лучше всего поесть яичницы».

— У меня кошмарная неделя. Генеральная репетиция, просмотр.

Скорее издай звук сочувствия. Скорее! Хотя, признаться, ты не подозревал, что театральный кассир имеет отношение к генеральным репетициям.

На кухню уходит тетя — священнодействовать. Преданный пес уносится следом. Осматриваешься — с пристрастием, внимательней, чем всегда. Хочешь увидеть эту комнату глазами вчерашней гостьи? Торшер, кресла, журнальный столик яйцевидной формы. Голые стены. Репродукция над тахтой — рисунок небрежный и разнузданный. Единственная вещь, за которую тебе было неловко перед девочкой. Дурное влияние братца на тетку Тамару.

«Всмотритесь в эту женщину — какая страсть в ней! Не похоть — именно страсть, что в наш кастрированный век нечасто встретишь. Да, я такая, говорит она. И не скрываю этого. Вы боитесь меня, презираете меня, но вы меня хотите, и ничего не можете поделать с собой. Я сильнее вас… Эта женщина прекрасна, как мадонна Рафаэля». Лишку хватил братец в полемическом запале. Надо отдать ему должное: девиц столь низкого пошиба ты не видал с ним. Добротная семейная чистоплотность сидит-таки в нем, несмотря ни на что.

На какое точное определение наткнулся ты ненароком: чистоплотность. Именно нечистоплотен рисунок. Эти вульгарные черные перчатки до локтей. Это бесстыдство подавшегося вперед тела. Сплетенные руки, на которые с грубым кокетством опущено размалеванное порочное потрепанное лицо с утиным носом. Опрятный человек не мог написать такого. Надо посмотреть в энциклопедии, кто он, этот Тулуз-Лотрек, имя которого братец произносит с благоговением.

Священнодействие завершено. Ярко-оранжевый ковшик на длинной изогнутой ручке.

— С сахаром?

— Кусочек. А ты не будешь?

— Я пила уже. У меня есть бисквит.

— Спасибо, я завтракал.

Двумя пальцами берешь хрупкую чашку. Беловатая оседающая пена на густо-коричневой поверхности. Сахар еще не коснулся жидкости, а уже потемнел и готов рассыпаться в руке. Опускаешь.

«Что это? Никогда не видела». В Жаброве, стало быть, не производят сахарной ваты. В Светополе тоже. Но в курортной Витте, которая тоже в восьмидесяти километрах от Светополя, ты едал ее.

Над деревянным поддоном с бело-розовыми кусками зависла пчела. «Две штуки, пожалуйста». Искрится на солнце, тает, щекотно и нежно растекается по языку. Рядом жарят на углях шашлыки.

Размешав, пригубливаешь. Легкий, почти непроизвольный звук восхищения. Тетка Тамара не реагирует, но ты знаешь, что она польщена. Человеку без тщеславия не создать такого напитка.

«Зря иронизируете — Тамара талантлива. В ней есть внутренняя артистичность. Вас смущает, что она кассир? Кассир, видите ли, не имеет права на собственное «я». Вы полагаете, право на «я» дает должность? Как вы ошибаетесь все! Она любит театр. Она не может жить без него — за одно это надо снять шапку перед ней». Талантливый — не слишком ли щедр братец на это определение? Индульгенция от всех грехов, грамота на существование пустое и разболтанное — это талант? В таком случае ты не претендуешь на него, как и твоя мама, впрочем.

Старинное, на твердом картоне, фото в альбоме. Будущий директор кондитерской фабрики и будущий театральный кассир — две сестры, две миловидные девочки. Серьезные, чистенькие, остриженные, с вытаращенными в довоенный объектив светлыми глазами. Но в одной таились, оказывается, талант и прихотливость артистической натуры, другая же была просто пчелой.

— Еще чашку?

Ты не прочь сделать приятное тете, но с твоим скачущим давлением это будет чересчур крупной жертвой.

— Спасибо, нет.

— Тогда съешь яблоко. Вот нож.

Прямо-таки парад хороших манер. Упаси тебя бог выказать старомодный интерес к существу, которое ты оставил здесь вчера ночью. Век требует легкости и простоты — будь же на уровне своего времени!

«Твоя знакомая не обидится, что ты бросил ее одну?» — «Я сказал, что пошел помогать тебе жарить яичницу». — «Тогда зажги, пожалуйста, газ». — «И потом, я думаю, она сыта моей самодовольной рожей». Одобрительный смешок — тетя ценит ироническое отношение к собственной персоне.

— С половины десятого до половины одиннадцатого у меня свободное время. — Стряхивает пепел в отполированный череп вымершего млекопитающего. — Курю, думаю. Иногда, знаешь, полезно посидеть и подумать.

Еще бы!

Струйка дыма. Седые волосы подчеркивают свежесть маленького некрасивого умного лица. Оцени дерзость хода — можно ли надежнее спрятать седину, чем выставить ее напоказ?

— Ты же знаешь, я встаю в семь утра. Сорок пять минут — зарядка по системе йогов.

«Сегодня пришлось раньше встать? Кажется, она собиралась полшестого уехать?»

«Мне уйти? — Яйцо плюхается на сковородку, шипит и трепещет. — У меня приятельница в квартале отсюда. Она будет рада, если я переночую у нее». В перезрелый мятый помидор, какие продают по сниженным ценам, превращается твое лицо. Тетя сосредоточенно солит яичницу. На тебя не глядит. «Ни к чему. Тут нечто платоническое». — Но тоном даешь понять, что глубоко презираешь подобные отношения.

— Пожалуй, я выпью еще чашку.

Подлизываешься, Рябов? Напрасно! Хоть до дна выдуй этот оранжевый сосуд с изогнутой ручкой — ни слова не услышишь о своей знакомой. Девочка пришла, девочка ушла, о чем же говорить тут?

Пока тетя наливает кофе, достаешь из портфеля хрустящий целлофан.

— Полин подарок. Оставлю, чтоб не таскать.

— Полин? Но ведь она сама будет, Андрей непременно пригласит ее. Подожди, Джоник, не лезь, это не тебе, это Андрею. Носки Андрею, понимаешь? — Радостью истекает пес. Хвост отвалится сейчас от умиления и восторга. — Видишь, как он любит его? Любишь Андрея, Джон?

И. о. ребенка. «Свинину не даю — вредно жирное. Говядина, баранина. Очень груши любит. Скажи, Джоник, любишь груши?» И. о. матери. И. о. хозяйки. И достаточно! Конечно, достаточно, хотя некоторые считают, что этого мало.

«Думает, я завидую ей. Ее благополучию, ее квартире, ее высокому положению — ах, ах! Ее диктору. А я не только не завидую — мне жаль ее. Поделиться с ней хочется — не как с сестрой даже — как с человеком. Но она не способна принять что-либо. Ни любви, ни совета, ни сострадания. Ни даже подарка — такого подарка, который делается не ради приличия, а от сердца».

— Гадаю, что подарить завтра братцу. У тебя нет идеи на этот счет?

Не кормите тетю, не поите тетю кофе — советуйтесь с нею, и она ничего больше не потребует от вас.

— Сейчас я тебе покажу кое-что. — Тушит сигарету. Бедное млекопитающее, как надругались над твоими останками!

А что, собственно, надеешься услышать ты о своей знакомой? «Встала в половине шестого, поблагодарила, просила привет передать. Довольно милая девочка, нужно тебе сказать». С какой бы женщиной ни явился ты сюда, она покажется милой хозяйке дома. Очень милой. За исключением почему-то законной твоей супруги, что, впрочем, хорошо воспитанная тетя умеет скрыть.

Альбом. Скромно — подозрительная, чрезмерная даже для тетки Тамары, прямо-таки торжествующая скромность! — кладет его перед тобой, профилактически махнув по столу ладонью. Атласная сверкающая обложка. Нерусские буквы — у тети гипертрофированный аппетит на импортную продукцию. «TOULOUSE-LAUTREC». Тот самый гений, образец творчества которого красуется справа от тебя?

— Братец рад будет.

Маленькое и блестящее тетино лицо беззвучно оскаливается в ответ — ну точь-в-точь Вольтер, каким его знает мир по знаменитому бюстику.

— Рад… Он грезил таким альбомом.

Сочувственно сдвигаешь брови.

— Его трудно достать?

Что за омерзительный пропойца с сизым носом изображен на обложке?

— Лотрека? — Еще один смешок. Как много чувства умеет вложить тетя в этот короткий звук! Репетиции не проходят для нее даром. — В наших собраниях всего две или три работы Лотрека. Знакомый букинист сделал. Тридцать пять рублей.

Присвистываешь. Половина тетиной зарплаты. Треть, во всяком случае.

«Ужасно люблю вязать, но только для себя. Никто не верит, что сама изобретаю фасон. А когда вяжешь для заработка — разумеется, я иду на это в исключительных случаях — это утомляет. Приходится повторяться. Это убивает все. Вязанье — искусство, оно не терпит повторения. Я не права, Андрей?»

— Я открою тебе секрет удачных подарков. — Выжидательно проводит по вольтеровским губам кончиком языка. — Чтобы сделать хороший подарок, нужно любить человека. Всего-навсего!

— О! — Отхлебываешь кофе, почти остывший. Что-то не припоминается, чтобы тетя ошарашивала тебя необыкновенными презентами. — У меня нет знакомого букиниста.

— Не обязательно альбом дарить. Позвони мне после трех. Возможно, я посоветую что-нибудь.

— Спасибо.

А о девочке, которая еще пять часов назад была в этой комнате, так и не проронит ни слова? Тебя больше не восхищают тетин такт и несокрушимая выдержка. Ты находишь даже некоторое сходство между нею и директором кондитерской фабрики. Сестры…

«Все о’кэй! Сейчас будем дегустировать яичницу». Бодрость звенела в твоем голосе. Она стояла. «Извини меня. Я пойду». — «Куда? Переговоры прошли в теплой дружеской атмосфере. Ты будешь спать на раскладушке. Я отведаю с вами яичницы и удалюсь восвояси». Она внимательно посмотрела на тебя. Ты широко улыбался. «Тебя не устраивает раскладушка? Тетя уступила бы тахту, но тахта — ее слабость. Издержки возраста». В комнату вошла Тамара с шипящей сковородкой в руках. «Я сварю вам кофе, если хотите. Или чаю?»

— Уже уходишь?

— Пора. Надо забежать в контору перед лекциями. Шеф болеет, я за нее сейчас. — Внимание, сейчас ты упадешь в глазах тети. — Да, как она? — небрежно киваешь на пустое место, где, надо полагать, стояла раскладушка. — Не опоздала?

— Нет. Я завела будильник, но она раньше проснулась.

И все? К Джонику наклоняешься, ерошишь длинную шерсть. Изумительный пес!

— Не выспалась?

— Кто? — уточняет тетя.

Смеешься. За кого принимает она тебя?

— Ты, конечно.

— Я привыкла мало спать.

Гимнастика йогов.

— А она тем более. В деревне рано встают. С петухами.

— Я люблю деревню. — О, тетины штаны! Не без умысла берет на размер меньше. Вольтер в джинсах.

— Собака… Укусить хочешь? Ну давай, давай.

— Укусить? Скажи, Джон, ты меня путаешь с кем-то. Я не бандит, скажи.

Мокрые осторожные зубы.

— Долго не спали вчера? — Все равно ты уже упал в ее глазах.

— Светать начало. — Спрашиваешь — вот я и отвечаю. Сама бы даже не заикнулась об этом — ты ведь знаешь меня, Станислав. — У Джона вверху зуб шатается. Чувствуешь?

Чувствую, тебя, чувствую. Но, кажется, это не зуб, это хвост.

— Она по направлению уехала. — Весь в игру с Джоником ушел. — Уже полтора года там. Медсестрой работает.

— Знаю. Очень славная девушка.

На́ пальцы, Джон! Кусай, не стесняйся! Ты отличный парень, Джон! Какой холодный нос у тебя! «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». «Очень славная. Очень».

— Она одна. Ни отца, ни матери.

— Да, она говорила. — Легкий вздох. — Когда увидишь, пожалуйста, передавай привет от меня.

— Думаю, в субботу.

Не выдержал, фанфарон!

— Какие грязные у тебя лапы, Джон! Тебе не стыдно перед Станиславом? — Меня совершенно не интересует, когда вы встретитесь с нею. Ты ведь знаешь меня.

Выпрямляешься. Джоник вскакивает.

— В двенадцать лекция.

У тети изумительные джинсы.

— Не опаздывай завтра.

— Как штык!

Воздушным потоком выносит на улицу. Тает, весна. Сейчас под автобус угодишь. «Очень славная девушка. Очень».

«Женщины не любят таких, как ты».

«Спасибо, но я…» — «Вы не любите шампанского», — опережаешь ты, подсказывая. «Люблю, — улыбается Люда, самая красивая женщина института. — Я люблю шампанское, но я…» — «Но у вас болит горло. Ангина. А шампанское надо пить холодным». — «Не болит. — Ласковыми глазами смотрит на тебя Люда, самая красивая женщина института. — Я вырезала гланды. Но сегодня я…» — «Но сегодня у вас репетиция хора. Ах, нет — примерка в ателье. Тоже нет? Тогда очередное занятие в секции декоративного рыбоводства. Короче говоря, вы заняты». — И кланяешься, беря назад свое приглашение. «К сожалению, да», — сочувственно, но без особой печали соглашается Люда. С чего ты взял, что она самая красивая женщина института? Золотистые, до плеч, волосы и темные брови — это же диссонанс! Дисгармония. Дистрибуция… Понесло, Рябов! При чем здесь Люда, пусть даже и самая красивая женщина института? «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». Братец не прав, но тем не менее ты подаришь ему завтра что-нибудь симпатичное.

А она — высокая. Не Люда — при чем тут Люда! — а девочка из Жаброва. Целых два дня околачиваться рядом, и только теперь понять это! Тоненькая и высокая. Рябое приталенное пальто. Брови одного цвета с волосами. Или не одного? Ты невнимателен, кандидат!

4

Полумрак подвала. Отсыревшей бумагой пахнет. Яркий электрический свет в гардеробной. Не наследил ли ты своими туфлями?

Дмитрий Романович мирно дремлет под бормотание динамика. Максим Рябов в эфире? Нет, Москва вещает.

— Здравствуйте, Дмитрий Романович.

Старик дергается на своем обшарпанном кресле, сучит упакованными в валенки ногами. Пол ищет? Снимаешь пальто. Мокро — на воротнике, на рукавах. Капель.

— Весна! — сообщаешь ты.

Древними глазами глядит на тебя гардеробщик. Ни он сам, ни его каморка — с электроплиткой, чайником, стаканом в подстаканнике — не изменились за последние шесть лет. Не постарел, не подряхлел Дмитрий Романович. Или некуда больше меняться? Неподвижная, конечная точка, за которой — ничто. Ты легок и бессовестно молод.

Зеркало в рассохшейся раме. Причесываешься. Веснушки еще не высыпали, но ты уже угадываешь их неотвратимое приближение. Оккупируют до субботы. Рыжий и весенний, явишься в Жаброво. «Это Станислав, тетя Матрена. Я говорила вам о нем». — «Что же стоите, заходите. Сейчас молочка вам налью — парного. С дороги хорошо молочка». Торт — заранее, в пятницу вечером. Гостинец из города. «Одного нашего сотрудника поручили навестить. Он в санатории. Сто километров отсюда. Возможно, вернусь в воскресенье. Надо выяснить кое-что по теме». — «Он что, любит сладкое, этот ваш сотрудник?» — «Любит», — сухо и коротко. Лимит обиды не исчерпан: вы видитесь лишь утром да вечером, а дуться в рабочее время — недопустимая роскошь. Ты добросовестный сотрудник, Рябов.

Крутая каменная лестница о пяти ступенях. В деревянном строении — каменная лестница! Дом благополучно почит в скором будущем, но лестница, как челюсть мамонта, расскажет о нем потомкам. Шалость тщеславного архитектора.

Шесть лет назад, когда ты гоголем явился сюда с красным дипломом, ветхость здания уязвила твое самолюбие. Дворцы вам подавай! Стекло и бетон! На белом коне въедем, гаркнем «ура!» и нахрапом начнем двигать вперед экономическую науку. Так рисовалось тебе, малыш. Тщеславие не умерло за эти шесть лет — добротное семейное тщеславие, но оно не мельчит и не торопится. Ипподромы существуют для гарцевания на белых конях — науку тяжеловозы тянут.

Тетюнник в клетчатом пиджаке. Озабоченный, стремительный. Коридор несется навстречу ему — батареями отопления, дощатым крашеным полом, всеми своими газетами, стенгазетами, досками приказов, витриной «Наши публикации». Посторонись, юноша, — пусть летит человек. Не может не лететь он, поскольку ценит темперамент в сотрудниках директор Панюшкин. А будь другой в директорском кресле, вялый и рефлектирующий? В меланхолика б превратился ученый Тетюнник?

Ба, полет прерывается. За локоть берут тебя — интимно и многозначительно.

— Читал, читал! — с одышкой, утомился человек. Сделай заинтересованное лицо, Рябов, — на «Наши публикации» кивает коллега. Там две твои статьи — какую из них читал? — Убедительно, емко, дерзко! — Никакую. Даже не двигаясь, умудряется лететь куда-то. — Выходите в океан, Станислав Максимович. В океан! — Не тельняшка ли под сорочкой у коллеги — в память о давешней службе на флоте? — Вы понимаете меня? Пролив Каттегат, Скагеррак, Ла-Манш и — Атлантика.

— Кажется, вы хорошо знаете эти места.

— Я-то? Э-э, Станислав Максимович! Тетюнник столько повидал на своем веку! Вот вы подшучиваете…

— Я? — пугаешься ты, и это не только дань учтивости. — Что вы, Валентин Михайлович! Я ведь знаю, вы плавали.

Сколько раз зарубливал на носу: дома оставляй свою иронию, иначе в один прекрасный день пропустишь ненароком тяжелый прямой, и до десяти будет считать рефери, а тебе уже не подняться. Люди простят тебе все — и Ла-Манш, и океан, но упаси бог, если ты выкажешь вдруг высокомерие!

— Так, значит, ничего впечатление? — уточняешь ты и тоже, в свою очередь, киваешь на «Наши публикации». Несколько небрежно — стоит ли говорить об этом! — но в то же время с уважительным вниманием к мнению старшего товарища.

Тетюнник, оттопырив губу и прикрыв глаза, энергично подымает большой палец. О как!

— Если ваша кандидатская — море, то теперь вы выходите в океан.

На докторскую намек? Торопливый товарищ. Сам в свои сорок с гаком — крупным гаком! — не вышел и в море, а тебе Атлантику прочит.

— На мель бы не сесть, — не выдерживаешь ты и тотчас уточняешь улыбкой, что к тебе — только к тебе! — относится твоя ирония.

— Не сядете. У вас прекрасная система ориентации. Как у мигрирующих птиц. — Это уже похоже на хамство. Вряд ли, впрочем, — хамство столь тонкого пошиба недоступно ему. — Ваши контрдоводы против Рашевича убийственны. Особенно, где вы пишете об упразднении деления рабочих на основных и вспомогательных.

Вторая статья. Неужто читал?

— А сравнение административно-хозяйственного аппарата с крышей, которая непропорциональна зданию в целом? — Булькающий смех. — Прелестно! Просто прелестно.

Не читал: слишком навязчиво демонстрирует знание частностей. Слышал что-то краем уха, а сам не читал.

— Рад за вас, Станислав Максимович! Честно, глубоко, искренне. — Ладошку к клетчатому пиджаку прижимает. Все летит, летит куда-то, но продолжает на месте стоять. — Большому кораблю — большое плавание.

Прочувствованно киваешь, благодаря. Снова ловит за локоть бывший морской волк — прощальное пожатие. В химчистку придется отдавать пиджак. Бочком, бочком — не задеть бы океанский лайнер. Сильным человеком становишься, Рябов.

«Слава, у меня маленькое торжество — ты уж, пожалуйста, зарезервируй вечер». «День добрый, Станислав Максимович! Как ваше давление?» «Старина! Я всецело поддерживаю твою идею. Всецело!» — Будто тебе или идее от этого легче! «Послушай, у меня есть отличная машинистка. И недорого берет. Не надо ли?» «Салют, дед!» «Стась, ты ли это?» Столько разного мельтешит вокруг тебя, и со всеми надо быть терпеливым и доброжелательным. Ни угодничества, ни намывания авторитета тут нет — ты живешь, слава богу, не на необитаемом острове и обязан ладить с людьми. Обязан! Да и с какой стати ты должен выделять себя? В отличие от братца ты вовсе не считаешь себя пупом земли. Ученый, каких легион, экономист, достаточно знающий свое дело. Это не дает тебе права задирать нос. Или быть излишне требовательным к людям. Ты требователен к себе — этого ли недостаточно?

Дверную ручку так и не сделали — болтается. Завхозу некогда — выполняет личные распоряжения директора Панюшкина. Захватить завтра из дома шуруп и отвертку…

— Привет!

Федор Федоров и Люда, самая красивая женщина института. На вешалке цигейковая шубка — Марго явилась? «Врачи полагают, что разбираются в моем самочувствии лучше меня. Грозятся до мая продержать на больничном».

— Мария Горациевна вышла? — Приподнятость в голосе: шеф на ногах! — Выписали? — Ты не можешь не радоваться этому.

— Вероятно. — Салют в небе напоминают морщины Федора Федорова. — Вас Панюшкин спрашивал.

— Что-нибудь срочное?

Руками разводит. Вы полагаете, Станислав Максимович, директор докладывает мне, срочное ли дело у него?

Листок папиросной бумаги на твоем столе. Очередное ЦУ Панюшкина. «…Ускорить завершение и сдачу работ, предусмотренных планом первого квартала». Марго здесь сегодня — почему же ЦУ на твоем столе? По привычке? Или…

— Как поохотились, Федор Андреевич?

На Люду заговорщицкий взгляд. Люда отвечает тебе улыбкой — не отрывая авторучки от журнала, лишь голову повернув. Оппозиция молодых.

— Охота! Какая ж охота после закрытия сезона?

Хитрит старик — вон какой салют распустил. Браконьерил, раз сезон кончился. До рентабельности ли производства тут?

Где Марго? Дверь в закуток, именуемый кабинетом зава, распахнута настежь. Старомодная черная сумка с металлической отделкой — ты помнишь ее еще по институту. Зачем Марго таскала ее на лекции? Из-за конспектов? Но она никогда не пользовалась ими. Или в ней лежал плавленый сырок для одинокой трапезы?

— Где так загорел? — Даже писать перестала — вот как заинтересовал ее этот загадочный феномен. Золотистые длинные волосы.

— В Батуми, — ненаходчиво бормочешь ты и чувствуешь, как южное солнце снова припекает твое лицо, но теперь уже изнутри.

На лоб вскидывает очки Федор Федоров.

— Вы на Кавказе были?

— Экскурсия? — Люда догадлива. Люда все понимает. Умные серые глаза и ласковый голос. Самая красивая женщина института. Сегодня это не трогает тебя. Сегодня ты непробиваем — хоть сотню отборнейших женщин выстраивайте перед тобой. «Первый автобус приходит к нам в половине десятого».

Ее ты оставишь в отделе. Не потому, что она самая красивая женщина института — как заведующего, тебя это не будет интересовать. Отныне тебя не интересует это и как мужчину. Ее ты оставишь, потому что она умеет работать — в отличие от охотника Федора Федорова и домохозяйки Малеевой.

— Дети болеют? — киваешь на пустующий стол. Все еще припекает изнутри, но уже слабее. Деловые мысли — какое солнце устоит перед ними?

— Была. В аптеку побежала — с маленьким что-то. — Люда добра. Люда готова работать за охотника и домохозяйку, вместе взятых. Ее ты оставишь. Переведешь в старшие научные. Марго сделала б то же самое, но ведь и Марго добра. И тоже готова работать за вместе взятых.

Нет ничего худого в том, что ты думаешь об этом. Ты ведь знаешь, что рано или поздно переедешь в закуток, именуемый кабинетом зава. «А если дальше заглянуть? Вам надо мыслить перспективно, Станислав Максимович. С позиции завтрашнего дня. С позиции заведующего отделом, если хотите. — Марго первая заговорила об этом. — Никто из нас не вечен. По-видимому, это звучит чересчур зловеще, но не пугайтесь, вас я не имею в виду. Просто тянет обобщать с некоторых пор. Один мудрец назвал философию наукой умирать. Не помните, кто? Я тоже не помню. Видите, даже тут вы достойный преемник». Ученик, преемник, духовный сын… Ты искренне рад ее неожиданному выздоровлению, но почему ты не должен думать о будущем? В конце концов ты экономист, а не свободный художник, экономисты же обязаны заглядывать вперед.

Графики, пояснительная записка… Где схема единичного распределения?

«Ты все предвидишь, все учитываешь. Все, что ты делаешь, диктует тебе твой разум». — «А кто должен диктовать? Желудок?» — «Пусть лучше желудок. Но ты и ешь-то не потому, что голоден, а чтобы поддержать жизнедеятельность. Не бифштексы поглощаешь — калории». — «Зато ты, я вижу, поглощаешь бифштексы». Но промолчал и лишь взглядом скользнул по борцовскому брюху братца. Узнай он о твоем кавказском приключении, наверняка решил бы, что и это ты запланировал заранее, за квартал вперед.

Вот она, а ты перерыл два ящика. Марго и не предполагает, что схема готова. Только середина марта, больше полумесяца до контрольного срока, а семьдесят процентов работы — в кармане. Больше…

Она. Уважительно встаешь навстречу.

— Здравствуйте, Станислав Максимович. А я уж и не надеялась застать вас.

Сухое и плоское тельце. Сколько болезней таится в нем! Неужто закрыли больничный?

— Я обычно захожу перед институтом. У меня третья пара. К двенадцати.

Блестят и смеются черные глаза. Это вы мне говорите, когда начинается в институте третья пара? Забыла, считаете? Считаете, у меня совсем уж дырявая память? Похуже, конечно, вашей — вы небось как сейчас видите меня за кафедрой, хотя сколько лет прошло? Шесть? Знаю, она была велика мне, кафедра, и потому приходилось подставлять скамеечку, которую, конечно, вы тоже помните.

Зачем? Зачем подставляла она скамейку? До сих пор не понимаешь пристрастия профессора Штакаян к этому громоздкому сооружению. Читала бы лекции сидя…

На диван опускается. Диван удобен ей: спичечные ножки не болтаются, а твердо на полу стоят. Пристраиваешься рядом:

— Сделали процентов на семьдесят. — Буднично и скромно. «Знакомый букинист достал. Тридцать пять рублей. Андрей грезил таким альбомом».

Шеф молча смотрит на тебя. Не верит. Жиденькие, черные, зачесанные на прямой пробор волосы. А глаза — огромные. Он прекрасный художник, Тулуз-Лотрек!

— Будете смотреть? — Подвигаешь бумаги. Углубляется.

«Послушайте, Рябов, вы знаете, что это такое?» — «Дипломный проект». Улыбка — широченная пошлая улыбка сводит на нет все твое смирение. «Это основа будущей диссертации. Ну, может, не основа еще, но косточка, во всяком случае. Со временем из нее вырастет дерево. Вам надо поступать в аспирантуру, Рябов. Хотите, буду вашим руководителем?»

— Данные собрал плановый отдел. — Тебе не нужно чужих лавров.

К переносице устремляются черные брови.

— Но им нельзя особенно доверять.

— Я объяснил, зачем нам.

Исполнитель. Отвечаешь на вопросы, не более. Только исполнитель, руководите же работой вы, профессор!

— Занизили. Гарантию даю — занизили. Вы плохо знаете производственников, Станислав Максимович.

Мальчиком все еще считает тебя профессор. Ученик, последователь, духовный сын… Все верно — дети всегда кажутся родителям этакими несмышленышами.

— Не думаю. В конце концов, это их обязанность — экономическое обоснование способов производства. Ну и потом… Мы сделали выборочную проверку.

— Сделали?

Федор Федоров на лоб очки подымает.

— Я проверял — все тютелька в тютельку. — Салют в небе. Не думайте, товарищ заведующая, что я лишь по дубравам шастаю. Я работаю. — Обнаружили в одном месте расхождение, но потом нашли со Станиславом Максимовичем.

Ученый-экономист Федор Федоров. «Что делать, Станислав Максимович? Он должен где-то работать. Четыре года до пенсии, а никакой другой специальности нету».

«Марго не ставит «неуды». Не умеет. Открывай учебник, катай один к одному — притворится, что не видит. Стыдно замечание делать. Верно, Рябов? Ты ведь любимый ученик ее. Она что, полиомиелитом в детстве болела?»

— А бухгалтер там — мой старый приятель. Охотник тоже. На лисичку зимой ходили. Честнейший человек! Так что уж липу, Маргарита Горациевна, нам не подсунет.

«Как экономист, Федоров совершенно беспомощен. Коэффициент ритмичности не мог высчитать, а получает ставку научного сотрудника. Я вынужден…» Не торопись, Рябов. Ничего ты не вынужден. Разумеется, после ухода сердобольной Марго никто не поддержит охотника Федорова, и все же ни к чему без крайней надобности демонстрировать кровожадность, которой к тому же в тебе нет. Лишь одного противника нокаутировал ты за всю свою спортивную карьеру, предпочитая выигрывать по очкам — всего одного, и то случайно. Просто ты напишешь объективную — вот именно, объективную! — характеристику, а уж дело комиссии аттестовать его или нет.

Смуглая ссохшаяся рука. Одна страница, другая… Со стороны — беглый просмотр, но ты-то знаешь, что в ее поразительном мозгу отпечатывается все.

А впрочем, есть, может быть, смысл показать, что доброта добротою, но при необходимости и ты можешь быть… Нет, не жестоким, — тут требуется иное слово. Принципиальным — скажем так. Это-то и явит твоя объективная — строго объективная! — характеристика, в которой выскажется заведующий отделом Рябов, человек же Рябов по-человечески посочувствует охотнику и даже, если потребуется, трудоустроит его. Отдел будет — будет! — работать как часы.

Сравнительный анализ, но лишь миг задержалась на нем и дальше. Даже ты не умеешь схватывать так быстро. «Твоя память — старая вонючая скряга». Переоценивает тебя братец. «Мне нравится твоя профессорша. Я б портрет ее написал. В ней есть что-то такое… Сейчас не пойму, но если б писал — понял. Я когда работаю — прозорливей становлюсь. Умнее самого себя. Потом опять тупею». Жаль, что все свои поступки братец совершает вне мольберта.

— Торопитесь?

— Нет, что вы. — «Вас Панюшкин спрашивал». — Еще полчаса.

— Успеете! Я б и то за это время…

Бегом? Быстро-быстро перебирая ножками в детских туфельках со шнурками?

Фотография на книжном шкафу: тонколицая армяночка с сияющими глазами. Так всю жизнь и жила одна? Студентка Штакаян, аспирантка Штакаян, профессор Штакаян… И все одна?

Джоник тетки Тамары. Интересно, он узнает тебя или он радуется так каждому гостю? Твою спутницу вчера вечером он игнорировал. К особам мужского пола привык? Она отплатила ему тем же. Ты ждал умиленных восклицаний, комплиментов, но девочка равнодушно посмотрела на него и больше не замечала.

— Коэффициент по цехам брали?

Вот уже куда добралась!

— Да. И в целом вывели, но сначала брали по цехам. Сейчас… — Где сводная таблица? Волнуешься, Рябов. За восемь лет это превратилось в условный рефлекс — волноваться, когда твою работу просматривает профессор Штакаян. — Вот. Отклонение в пределах процента.

Взгляд разом схватывает таблицу. Одобрительное, чуть приметное покачивание головы на тонкой шее.

«Теперь все хорошо, можете считать себя кандидатом». — «Не сглазить бы». — «Вы суеверны? Вот уж не думала. Признаться, у меня тоже есть эта слабость. Но относительно вашей кандидатской я спокойна».

«Поздравляю. Я ужасно волновалась. Нагнитесь, я поцелую вас. Умница, Станислав! Вы и не подозреваете, какая вы умница. Где ваша жена, я хочу сказать ей это. Чтобы берегла вас и холила». — «Ее здесь нет. У нее сегодня дежурство». — «Жаль. Я очень верю в вас, Станислав. И я хочу… Ну вот, так и подмывает напутствие сделать. Не слушайте меня, дотошную старуху! Я вам подарок приготовила. Вот, возьмите, Это шарф. Сама связала. Может, не очень модный — я не разбираюсь в этом, зато теплый. Чтоб ангинами не болели». — «Не буду».

— Среднегодовой?

— Среднемесячный. Разница ноль одна, ноль две.

К самому уязвимому месту подошла. Проскочит? Вряд ли, подобных вещей профессор Штакаян не пропускает. Запнулась, перечитывает заново — медленней. Вопросительный взгляд на тебя. Разводишь руками: согласен, слабость, но что делать? Можно определить цифры опытным путем, но это значит — обречь себя на несдачу работы в срок. Никто не позволит. К тридцатому апреля надо закончить.

— Я возьму все это. Вы не могли бы зайти ко мне на этой неделе?

Так, значит, больничный не закрыт?

— В любое время. Позвонили бы, я б принес вам.

— Лучше унесете. Завтра, в первой половине дня. Сумеете?

Подарок братцу. Тебя даже устраивает это — по дороге в универмаг забежишь.

— Часов в одиннадцать?

— Если вам удобно. Ступайте, вам пора.

Только четверть двенадцатого, но вдруг опоздаешь? Не на тебя позор падет — на заслуженную голову профессора Штакаян. «На машиностроительном факультете вводят курс «Организация промышленного производства». Два потока, общая нагрузка что-то часов сто. Один день в неделю. Я рекомендовала вас». — «Но ведь ВАК еще не утвердила…» — «Утвердят».

Складываешь в папку бумаги.

— Боитесь, растеряю по дороге?

Смеешься.

— У нас черновики есть.

Вставай и уходи: Марго нервирует твоя медлительность. Еще немного, и она заподозрит тебя в наплевательском отношении к лекциям.

— До свидания. Завтра в половине двенадцатого — у вас. — Не забыть надеть шарф, собственноручно связанный профессором.

«И ты будешь носить это?» — со смешливым удивлением. Эта веселость, которой она как бы отмежевалась от тебя, могущего носить все, что заблагорассудится, задевает, провоцируя на резкость, которую, впрочем, ты облекаешь в элегантную форму полусерьезного совета. «Свяжи что-нибудь получше». — «С удовольствием, но я…» — и виновато разводит руками. Что означает этот жест? Ее беспомощность в делах подобного рода? Занятость, ибо столько всевозможных забот у твоей супруги? Конференции, семинары, встречи с сокурсниками… «Алло, Слава? Я задержусь немного. Тут с Андреевой опять… Ну, в общем то же самое». Ты понятия не имеешь, что «то же самое» и, собственно, кто такая Андреева, но понятливо, но торопливо, но благословляюще мычишь что-то. «Я как раз поработать собирался». И это уже не мистика, не Андреева, а чистейшей воды правда. Любопытно, сколько ночных дежурств падает в месяц на одного врача?

Не купить ли завтра цветов профессору?

«Это тебе». — «Спасибо. Большое спасибо. Только… Ты не обидишься, нет?» — «Разве я похож на человека, который обижается?» Твоя будущая супруга размышляет секунду-другую и отвечает мягко: «Похож», — от чего твои торчащие уши уличенно вспыхивают. Доверительным быстрым шепотом объясняет, что, когда даришь женщине цветы, надо снимать бумагу. «Пардон! Надеюсь, мне больше не придется делать этого». — «Почему?» — Крупные и темные влажные глаза глядят на тебя с неподдельным интересом. С неподдельным! — хотя сейчас ты почему-то уверен, что она сразу все поняла. Кажется, такое подозрение мелькнуло у тебя еще тогда, и тем не менее ты принялся косноязычно объяснять: «В смысле… Женам, кажется, не дарят цветов». — «Ты так думаешь? В таком случае, — сочувственно сказала она, — я не завидую твоей будущей супруге». — «Можешь избежать этой ужасной участи». — Уши горели, как костры. «Я?» — тихо удивилась она. «Ты». И тут-то впервые заметил ее сдержанную и оттого особенно очаровательную — тогда она показалась тебе очаровательной — смешливость. «Какая странная манера делать предложение женщине!» Ты пожал плечами, а она уже совершенно серьезно, с какой-то сострадательной озабоченностью задала свой вопрос: «А ты… Ты уверен, что любишь меня?»

А ведь ты и впрямь не дарил цветов с тех пор. И до этого, кстати, тоже.

Приемная. В твоем распоряжении десять минут.

— У себя? — Вскинув руку, дружески приветствуешь Клавдию.

Кивает — здороваясь и одновременно отвечая: у себя, можно. Открываешь дверь.

Рад видеть вас! Рад, рад — искренне, как всегда. Говорю по телефону, ну да плевать. Главное — вы здесь, Станислав Максимович! Не отрывая трубки от уха, интимно прикрывает глаза. Слабость питает к тебе директор института. «Люблю молодежь! Не всякую, разумеется, — вы же понимаете. Талантливую, работящую, честную. Такую, как вы. Это я вам без брехни говорю. В моем лице вы всегда найдете поддержку. Да вы и сами это чувствуете. Так ведь, чувствуете? Ну, признайтесь?» Бурный темперамент. Искренний и бурный.

Глазами на кресло показывает: садитесь, прошу! Не на стул — в кресло. Почетный гость. Я демократичен и прост, директор института. Я справедлив. Вы ученик профессора Штакаян, врага номер один директора Панюшкина, но это, видите, не мешает мне относиться к вам с щедрым дружелюбием.

Учись объективности, Рябов!

Садишься.

— Так. Все ясно. Так.

Вот какое уважение к тебе! — едва вошел, спешно разговор закругляет. Бережет, бережет директор рабочее время сотрудников.

«Ученый, товарищи, — это легкоранимое существо, к которому надо относиться с заботой и пониманием. Нервы его напряжены, мозг работает без отдыха — днем, ночью, даже во сне. Все это, как вы понимаете, накладывает на характер человека определенный отпечаток. Мы все уважаем и ценим Маргариту Горациевну Штакаян, ведущего специалиста нашего института. Ее исследования экономической структуры производственных объединений получили всесоюзную известность. В нынешних условиях эта фундаментальная работа приобретает особое значение. Зачем я говорю все это? Мне хочется напомнить членам ученого совета, а также присутствующим здесь товарищам из директивных органов, насколько загружена Маргарита Горациевна. Кроме основной работы, она ведет аспирантов, регулярно выступает в периодике, здоровье же ее, к нашему глубокому сожалению, уступает здоровью космонавтов. Поэтому естественно, что Маргарита Горациевна физически не в состоянии вникнуть во все тонкости работы института. Именно этим я объясняю резкость ее высказываний, Маргарита Горациевна считает, что мы должны взять конкретные предприятия с низкой рентабельностью и помочь им наладить кровообращение, как она выразилась. Но тогда мы превратимся из исследовательского института в придаток производства. Магистральная же линия экономической науки, как, впрочем, и всякой другой, — прослеживать общие тенденции, выявлять закономерности, а не копаться в частностях».

— Хорошо. Я вас понял, хорошо.

К терпению взывает устремленный на тебя взгляд. В отполированной лысине — многократно уменьшенное, четкое, искаженное округлостью отражение окна.

Кипы бумаг — на столе, на шкафу, на приставном столике, демократично застеленном невыглаженной портянкой. Диаграммы на стене. На сейфе — мудрые толстые книги. Здесь работают, черт побери, а не купаются в роскоши. Экономист обязан знать счет деньгам. Мало говорить о бережливости, надо на практике осуществлять ее — лично!

Любопытно, исповедовал ли он эти принципы, будучи заместителем председателя облисполкома? Или на ходу перестроился, катапультировавшись в ученые?

Груботканая рубаха с распахнутым воротом. Племенная шея. «Садитесь, Станислав Максимович. Извините, что побеспокоил вас, но я новый человек, и мне хочется лично познакомиться с каждым. Во всяком случае, с ведущими работниками института. Читал ваши статьи. Слышал, что будете защищаться весной. Но это все анкета, фасад, а хочется, знаете, внутрь заглянуть. Понять, чем живет индивидуум. Пощупать, так сказать. Вы понимаете меня?» Еще бы! Косишься на волосатые пальцы руководителя.

— Позвоню, как выясню. Привет!

Разбухший потрепанный портфель с поржавевшими замками. Белье в нем? «После работы в прачечную иду. А что делать — жизнь! Живая жизнь, да!»

— Сегодня же понедельник, лекции у вас. Могли б завтра зайти, послезавтра. Я ведь как просил передать? Будет время у Рябова — пусть заглянет. Но не сегодня же! Сегодня, думал, вас вообще не будет. Понедельник — ваш день. Читайте лекции, сидите в кино, загорайте. День для души. Творческому человеку необходимо иногда развеяться. Кстати, вы действительно загорели. Где это угораздило вас? — Долой служебную иерархию! — простецки и дружелюбно.

— На Кавказе.

— На Кавказе? Каким образом?

— Самолетом Ту-134. Вчера и позавчера.

— Экскурсия? Чудесно! Просто чудесно! Завидую вам, Станислав Максимович. Завидую мелкой и подлой завистью. Некогда! Звонят, идут, пишут. Прямо напасть какая-то. — Отговаривает от директорского кресла? Не слишком ли заблаговременно? — Вот разве что вечером плюнешь на все, запрешься, посидишь, подумаешь. Но вы же понимаете, какая работа вечером! Голова как валенок сибирский.

Воинствующий демократизм. Рубаха-директор.

«Возможно, у товарища Панюшкина хорошие административные качества, но ведь у нас научно-исследовательский институт, а не… вокзал, универмаг. Не знаю, где в первую очередь требуются административные качества. Сегодня итоговый ученый совет, и мы должны честно признать на нем, что научное руководство в истекшем году осуществлялось крайне неквалифицированно. Я привела несколько примеров, но число их можно увеличить. Как могли вы, товарищ Панюшкин, согласиться на руководство научным учреждением, не имея опыта научной работы?» — «Не боги горшки обжигают, Маргарита Горациевна». Рубаха-директор!

— Да вы ближе садитесь, ближе! Вы что думаете: ближе сядете — дольше задержу? Три минуты. Ровно три минуты — засеките по часам. — Целый раунд. Не так уж мало. — Опять тот же вопрос — в порядке консультации.

Новый тип руководителя: плюет на ложное самолюбие. Что тут зазорного — проконсультироваться с подчиненным, пусть он и вдвое моложе.

Папка с замусоленными тесемками. Исходные данные, черновики расчетов. По-прежнему Зайцев и Скок? Бойкие неунывающие ребята под общим псевдонимом: «Скачет — Зайчик». Оба в клетчатых штанах, оба в замшевых курточках, у обоих ослепительные улыбки. Один, правда, в очках, но кажется, иногда дает поносить их приятелю. Семьдесят лет на двоих: того гляди заюбилеют. Бог весть куда скачут они, тебе, однако, перебегать дорогу не собираются; напротив, всячески демонстрируют свою лояльность, а веселые глаза их, попеременно прикрытые очками, так и кричат: «Мы с тобою! Мы с тобою!» Не надо, мальчики. Скачите сами.

— Вот, Станислав Максимович, посмотрите на досуге. Я вам признаюсь: меня методика расчетов смущает. Взгляните своим глазом, а? Я уж не вижу ни черта: свыкся, сросся — ну вы понимаете. Посмотрите, я вас очень прошу.

Негласный надзор за Зайцевым и Скоком? Нету им доверия — так зачем же возложена на их замшевые плечи директорская монография?

Осторожно, кончиками пальцев, дергаешь замусоленную тесьму. Презентовать, что ли, папку директору?

Незнаком почерк. Не «Скачет — Зайчик», нет. Еще кого-то привлек. Лично ты участвуешь в мероприятии в ранге консультанта — тут даже Марго не усмотрит ничего зазорного. Любой гражданин страны имеет право обратиться к соотечественнику за помощью — почему же Панюшкин должен быть исключением?

— Это все новое?

— Да, вы не видели. Заключительная часть. Почти заключительная.

Оперативно, однако! «Нет опыта научной работы? Побойтесь бога, Мария Горациевна, а моя монография?» — «Ваша?»

Добрая Марго, великодушная Марго — кто бы мог подумать, что она затеет свару с директором? Ты ее ученик, но отсюда вовсе не следует, что ты должен ввязываться в эту шумную перебранку. Не примыкать к группировкам — разве не давал ты себе этого торжественного обета? Научные дискуссии — пожалуйста, все же остальные конфликты пусть Тетюнники разрешают. Некогда наукой заниматься, товарищи, — за правду боремся!

— Потом посмотрите — не срочно. Как время будет.

Никакого давления. Можешь положить папку на стол и сказать, что время будет в следующей пятилетке. «Ради бога. В следующей, так в следующей. Разве я регламентирую?»

— Чему улыбаетесь?Смешное там что-нибудь? Скажите, вместе посмеемся.

— Нет-нет.

Наглеешь, Рябов!

Звонок.

— Извините. — «Мы должны быть предупредительны друг к другу. Единой семьей жить. У нас не такой уж большой коллектив, товарищи». — Слушаю. Да, я. А-а, привет!

Скока почерк. Старательный мальчик Скок — тридцать четыре года. «В отчете много «белых пятен». Непонятно, например, чем занимался все это время Скок». — «Загляните в план, Маргарита Горациевна». — «Заглядывала. Но мы сейчас обсуждаем не план, а отчет». Что с Марго? Никогда ведь не отличалась агрессивностью.

Растерянность в глазах — где скамейка? На первом часе, до перерыва — была, а сейчас нет. Неужели нет? Ищите, профессор, ищите. Мы знаем, что читать лекции сидя вы не привыкли, а без скамейки разве что нос будет торчать над кафедрой. Как же быть? Вы свой человек — не ставите «неудов», позволяете болтать на лекциях, раздаете в «долг» студентам деньги — почему бы и не подшутить над вами? Вы незлопамятны, Маргарита Горациевна, вы не обидитесь на нас. Посмотрите: мы так молоды, нам порезвиться охота. Молча умоляете глазами вернуть скамейку? Ну, профессор, это нечестно. Поищите еще! Загляните под стол, вот так. Повернитесь вокруг своей оси. Не обращайте на нас внимания — мы своими делами заняты.

Ты знал, где спрятана скамейка — как, впрочем, и все остальные, но существует студенческая солидарность, и ты не имел права быть штрейкбрехером. Степанов им стал. Поднялся, размеренным шагом пересек притихшую аудиторию. «Пожалуйста. Извините нас». Даже тогда не проявила агрессивности Марго. Ни слова упрека. Вскарабкалась на скамейку, дрожащим голосом продолжила лекцию. Студентов любила она и с каждым в отдельности находила общий язык, а вот когда они скопом, в аудитории, — не выходило. Девочка, которая заблудилась в толпе… В конторе она другая.

— Черт, не поговорить спокойно. Без конца звонят.

Снова незнакомый почерк. Со стороны кто-нибудь? По договору? Закрываешь папку, в портфель суешь. Полотенце в целлофане, синяя мыльница, плавки.

— Я могу идти?

— Станислав Максимович! — с укором. Можете идти, можете бежать. Хоть на голове ходите — разве я лимитирую вас! Разгул демократизма. — Вообще-то, я вас не за этим хотел видеть. Это так, между прочим, но для главного разговора у нас сейчас нет времени. Не у меня — у вас.

Для главного разговора?

— Есть немного.

— Нет-нет, разговор этот нельзя комкать — потерпим до завтра.

Хорошо, потерпим. И не надо спешить, не надо так сразу видеть связь между сегодняшним визитом Марго в институт и разговором, который нельзя комкать. Где была она, когда ты вошел в отдел? Нет, она не могла подать заявление, не предупредив тебя.

— Тогда завтра утром?

— Чудесно! Заходите, кто бы ни был у меня. Для вас эта дверь открыта всегда.

Разгул, полный разгул. Но ты озадачен, однако. Еще успеешь заглянуть в отдел… Зачем? Проявляешь нетерпение, Рябов. О другом подумай. Вспомни кипарисы. Море и кипарисы… Не действует? И не надо! Негоже являться перед студентами в порхающем настроении.

5

Положив мел, тщательно вытираешь тряпкой пальцы. Отойди, не загораживай, пусть перепишут.

Девушка у окна все читает. На коленях пристроила книгу, откинулась и полагает — не замечаешь. Или просто забыла о твоем существовании? На перемене-то выходила из аудитории? Лучше бы — нет. Тогда, стало быть, не лекция скучна, а очень уж захватывающая книга. О любви?

Парень в твоей курточке все строчит. Не конспектирует — нет, что-то постороннее. Письмо сочиняет? Хотя бы для приличия посматривал на доску. Должно быть, видел тебя в курточке, и это низвергло тебя с преподавательского пьедестала. Ты демократичен, как Панюшкин, но все же учитель и ученик не должны одеваться одинаково.

На что надеется — на учебник? Неужто не все еще усвоили, что ты не дублируешь учебник — зачем, его можно прочесть самостоятельно, — а вот проштудировать всю периодику, как это делаешь ты, готовясь к лекциям, студенту не по зубам. На экзаменах он убедится в этом.

И девушке, что несвоевременно упивается романом о любви, припомнишь на экзаменах ее легкомыслие? Увы! Когда за столом напротив сидит прекрасное создание, сила духа оставляет тебя. Надувайся, как индюк, изображай академическое бесстрастие — все равно ты беспомощен, экзаменатор. Джентльмены не обижают женщин. Джентльмены плюхаются в воду спасать дельфинов. Бог с ним, с прекрасным созданием, но вот сочинитель в курточке покусает локоток.

Шесть минут до звонка. Не надо никаких заключений — студент терпеть не может этого. Метода Мясоедова… Жирный флегматичный Мясоедов устраивал фейерверк из каждой темы. Но даже на его лекциях были сачки — в экономическом вузе это естественно. Бум высшего образования свирепствует в стране — сколько случайных людей загоняет он в институты! Лишь бы попасть, лишь бы зацепиться! Специальность экономиста занимала когда-то в иерархии популярности одно из последних мест — прекрасно, пошли в экономический; авось легче протиснуться. Тебя не это волновало: еще до получения золотой медали знал, что поступишь в любой вуз. Но рыцарем на распутье не был. Газетный ураган, вздыбленный вокруг экономической реформы, вынес тебя на дорогу широкую и прямую.

Обводишь аудиторию взглядом. Кое-кто переписал, отдыхает. Хоть кто-нибудь из этой полусотни студентов согласился бы променять машиностроение на экономику? О чем вы, Станислав Максимович, — это же дисквалификация. Сопромат, черчение — что там еще у них? — это да, это науки, достойные мужей, а экономика и все иже с нею — вязкая абракадабра, которую вдалбливают нам в головы неизвестно зачем педанты-преподаватели.

«Производительные силы все время в развитии — новая техника, новые мощности, — могут ли производственные отношения топтаться на месте? Это все равно, что иметь современный автомобильный парк, а пользоваться правилами уличного движения времен дилижансов. — Интересно, осталась ли хоть у кого-нибудь в голове эта развернутая метафора, с которой ты начал свою вступительную лекцию? — Инженер, не знающий законов организации производства, похож на шофера, который не смыслит в правилах уличного движения. Неминуемая авария ждет такого автомобилиста».

— Станислав Максимович, две минуты.

И другой голос, в поддержку:

— Отпустите, а то очередь в столовой.

Мясоедов отпускал. «Даже самая изысканная духовная пища не заменит посредственного харчо. — К еде он относился с не меньшим благоговением, нежели к цифрам, — фамилию оправдывал? — Ступайте, только не топайте, как слоны. А то мне дадут за ваше харчо».

На часы глядишь. Не две минуты — три. Почти три.

— Только тихо.

Подымаются — дисциплинированные, смирные, поодиночке плывут к выходу, но, едва переступив порог, припускают, уверен, галопом. Надуть ближнего спешат — с таких-то лет!

Девушка читает. Нет, подымается, к выходу идет. На цыпочках — какое уважение к преподавателю! Глаза скромно опущены. Цесарочка! Все-таки харчо перетянуло любовные похождения, которые, в свою очередь, перетянули лекцию. Прав, прав Мясоедов!

Он и она. Всегда вместе — в аудитории, на перемене. Ковбойская рубаха и серый пуховый свитер. А за дверью как — тоже галопом? Или в отличие от книжной живая любовь важнее харчо?.. Нехорошо, Рябов! Стыдно с вершины двадцати восьми лет издеваться над юностью. Конечно, и с тобой за один стол садились на лекциях девушки, но то были дисциплинированные девушки с плоскими телами, они слушали преподавателя, а не косились на тебя смеющимися глазами.

«Очень славная. Передавай привет, как увидишь». Очень! А уж тетка Тамара не бросает слов на ветер.

Звонок. Двенадцать, полдень. Четыре с половиной дня до субботы.

А сочинитель в твоей курточке все строчит. Касаешься курточки ладонью.

— Молодой человек, лекция окончена.

Ошарашенные, нездешние глаза. Нокдаун средней тяжести.

— Извините.

— Ничего, можете продолжать. Не прозевайте только обед.

С невозмутимым видом покидаешь аудиторию. Отныне он не посмеет на твоих лекциях строчить письма любимым девушкам. Девушки поблагодарят тебя: кому охота в наши дни читать длинные послания?

Пробираешься в бушующей, галдящей толпе студентов, внешне почти не отличимый от них. Посредственной вышла сегодня лекция. Кавказское приключение повинно? Тема, малопригодная для спектакля? Нет, инсценировать можно все. Бегло и язвительно изложить устаревшую концепцию, предварительно выудив ее из пыльных экономических фолиантов, фамилии авторов назвать — вместе с громкими титулами, а после этой невинной увертюры начать ослепительное представление. Едко расправляясь с музейными понятиями, попутно и как бы исподволь излагать современную точку зрения. Представление, основанное на тонком знании молодой аудитории. Бунтарской студенческой душе куда ближе разрушение пьедесталов, нежели возведение их.

А ведь не всегда придется копаться в архивном мусоре, выискивая материал для опровержения — кое-что поставит память. Сокрушительно будешь громить с преподавательской кафедры то, что отстаивал когда-то на студенческой скамье. Потом то же случится с сегодняшними твоими принципами. Не конъюнктура, нет — диалектика жизни. Воскресни сегодня Черепановы — разве не отказались бы они от идеи паровоза в пользу электрической тяги? От той самой идеи, за которую некогда воевали самоотверженно и пылко? И никому бы не пришло в голову обвинить их в беспринципности. Напротив…

Хорошее сравнение для популярной брошюры. Или учебника? «Прямое воздействие предназначено для установления жесткой связи с объектом. В этом случае фактическое поведение управляемой системы, характер и размеры ее выхода должны возможно более точно соответствовать содержанию и величине задания, определенного командующим воздействием». Кошмар! «Допущено министерством в качестве учебного пособия». Ты никогда не сумеешь говорить так мудрено. Ту же мысль ты выразил бы тремя словами: надо план выполнять. Не написать тебе учебника, кандидат! Министерство не допустит.

«Я не за этим хотел вас видеть, но для главного разговора у нас нет времени… Нет-нет, нельзя комкать. Потерпим до завтра». Неужели?.. Но тогда бы ты заметил по Марго. Нет! Да и вряд ли добровольно уйдет — коллекция морских камешков не заполнит пенсионного досуга. А что делать дома, одной?

Кафедра. Виноградов — твой коллега, твой молочный брат: последний аспирант профессора Штакаян.

— Приветствую вас, товарищ Виноградов! — Громко и жизнерадостно. Больше никого на кафедре, только зябнущая лаборантка Нина с прозрачным лицом, но с ней ты уже виделся сегодня.

Молочный брат отрывается от журнала. Роговые очки, взгляд умен и серьезен.

— Здравствуйте.

Прерогатива дураков — броско-интеллектуальная внешность, но в данном случае перед тобой исключение. «Вы знаете, я верю в Виноградова. Очень способный и, главное, большой труженик. А как человек — прелесть. Просто прелесть, вы согласны со мной?» Согласен, Маргарита Горациевна, и искренне недоумеваю, чем не угодил своему молочному брату. Видит бог, не единой стычки не было между нами, и на зависть, по-видимому, он не способен.

— Как диссертационный марафон? — Ухмыляешься, но не обращайте внимания, Маргарита Горациевна, это ровно ничего не значит. Он мне глубоко симпатичен, ваш последний аспирант, симпатичен, несмотря на обнаженную неприязнь к моей плебейской роже.

— Работаю.

Видите, профессор, какой вызывающий демарш! А ведь я ваш любимый ученик, ваш духовный сын и преемник. Но и ревности, клянусь, я не подозреваю в нем.

Берешь портфель с подоконника. Медлишь, однако, весело глядя на погруженного в журнал брата.

— Я мешаю вам? — Тебе по душе его подтянутость.

Соизволил поднять голову.

— Нет. Пожалуйста.

Благодарю! Не везет тебе на братьев, Рябов, — ни на родных, ни на молочных. Но молочный младше тебя, и не ты, а он зависит от тебя (защита не за горами!), и потому великодушно перешагиваешь через свое попранное самолюбие:

— У меня есть кое-какие материалы по рационализации управления. Если не ошибаюсь, это ваша тема.

Строгие глаза за стеклами очков. Я слушаю вас, продолжайте. Русой прядью спадают на лоб волосы.

— Вас интересует? Могу принести.

— Спасибо. У меня достаточно материала.

— Ради бога! — Беспечно скалишь зубы. Затем отпираешь портфель и шаришь там, что-то выискивая. Мыльница с мочалкой, плавки, полотенце…

«Помнишь, ты призналась мне, что обожаешь шампанское. Но тогда тебе было некогда, и мы, кажется, были на «вы». Что-нибудь изменилось с тех пор?» Ласково улыбается в ответ серыми глазами самая красивая женщина института. Констатируешь: «Мы стали на «ты» — это раз. А еще? Отношение к шампанскому, надеюсь, не изменилось?» — «Нет», — смеется самая красивая женщина института. Вот только чему смеется она? Витиеватости твоей речи или полной безнадежности твоих лукавых попыток? Безнадежности, понимаешь ты, и тем не менее: «А как с занятостью? Все то же?» Люда вздыхает — тяжко, но, конечно же, не всерьез. Ведь все это игра, забава, треп за сутулой спиной разглагольствующего по телефону охотника Федора Федорова. «Все то же», — признается она и разве что не прибавляет: и так будет всегда. «Чудесно! — ликуешь ты. — Научный работник, который ради дела жертвует шампанским, пойдет далеко и быстро». Люда дружелюбно смежает веки, благодарит за понимание и неназойливость, ибо ты, умница, не пытаешь ее, какие такие важные дела мешают ей вкусить во внеурочное время божественного напитка, которым бескорыстно рвется угостить ее сослуживец и будущий шеф. Такой момент, но Люда упускает его.

Мочалка, мыло… Что ты ищешь тут? Братец прав — скряга твоя память. Какой только хлам не пылится в ее бездонном чреве! Застегиваешь портфель. Кто-то, видать, насплетничал о тебе молочному брату, а он… Но и на человека, который верит сплетням, он тоже непохож.

— Вы уходите, Станислав Максимович? — Нина зябко кутается в пуховый платок. — Вас Архипенко искал.

Или все дело в его манере держать себя, которую ты, комплексуя, принимаешь за антипатию к собственной персоне? Конечно, комплексуя, ибо за что не любить тебя аспиранту Виноградову?

Небесными глазами глядит лаборантка — ответ ждет. Зачем вдруг понадобился ты доценту Архипенко? В отличие от молочного брата этот полнотелый филателист с печальными залысинами питает к тебе жаркую симпатию. Будем надеяться, не только из-за марок, которые ты привез ему из Югославии.

— Что-нибудь срочное?

— Он не сказал. — Лицо бледное и зыбкое, как отражение в воде.

«Передайте ему, Нина, что я жду его в бассейне. Четвертая дорожка».

— Я вернусь к двум. У меня еще пара.

Архипенко в сатиновых трусах… Энергично одеваешься. Мимо ушей пропускает молочный брат твое бравурное «чао».

Его дело, в конце концов, защищаться не тебе, а ему, а кто может поручиться, что не кандидату Рябову выпадет честь быть официальным оппонентом? Ты не откажешься — блистательная возможность преподнести строптивому брату урок великодушия и строгой объективности. «Несмотря на названные недостатки, работа в целом, повторяю, глубока и актуальна. Лично у меня нет ни малейшего сомнения в том, что соискатель Виноградов заслуживает звания кандидата экономических наук».

На улицу выходишь. Всюду солнце — в сырых тротуарах, окнах, каплях воды, падающих с крыши, лакированных женских сапожках, стеклах машин. Низ водосточной трубы — из молодой жести, еще не крашенной, и здесь солнце прямо-таки неистовствует. Журчание, звон. Смеются девушки с непокрытыми головами. Распахнутые пальто.

К пятнице от снега не останется и следа… Ходит ли автобус в распутицу?

6

Хорошо! Еще холоднее, вот так. Кипятком покажется теперь вода в бассейне. Запрокидываешь голову. Острые густые струи — в лицо. Ледяной массаж. Нашариваешь горячий кран — закручен до отказа. Лишь в студеной воде по-настоящему живет тело. Свежесть чистой стянутой кожи. Мускулы как взведенные курки.

«Твой портрет написать. Голубое, белое, слоновая кость. Передать силу твою».

«Поздравляю, старик. Я ни черта не смыслю в твоей диссертации, но, судя по тому, что говорили эти ученые мужи, у тебя и впрямь светлая голова». — «Как лунная ночь». — «Перестань! Сегодня я почувствовал твою силу. Ты можешь все. Понимаешь, все. Я говорил тебе много гадостей — плюнь. Я все время видел тебя слишком близко, только как брата, а сегодня, когда ты сидел сбоку, отдельно от всех, я увидел тебя как бы со стороны. Мне портрет твой захотелось написать. Ты будешь мне позировать, старик? В нем не будет ярких красок. Голубое, белое, слоновая кость. Немного, может быть, зелени — совсем чуть-чуть. Ты дальтоник, ты не понимаешь меня. Мне хочется передать твою силу. И твою — как назвать это свойство? — незаземленность, что ли. Люди в большинстве своем притянуты к земле, опутаны ею. Ее запахом, красками, сутолокой. Я по себе знаю. А ты — над. Не «на», а «над». Не понимаешь? Меня, например, любой пустяк из себя выводит. Сегодня встал, собрался писать с утра, а за стеной — соседка на сына орет. Он дефективный у нее, в спецшколе учится. А она — с утра на него: ублюдок, выродок несчастный. Мне так муторно стало. Все, думаю, против него, даже мать родная. Размяк, в общем. Гулять она его выпустила. Я к нему, с яблоком. На, говорю. Он смотрит на меня — косой, лицо тупое, слюни тянутся. Куда уж тут работать — пропал день. А у тебя, я знаю, и часу не пропадет. Так и нужно, если хочешь добиться чего-то. Я обязательно твой портрет напишу».

ЭКОНОМИСТ ПОД ДУШЕМ… Чем не название для картины?

Пора. Закручиваешь кран. Горит тело. Теплый кафель под ногами. Открываешь дверь, полощешь ноги, еще дверь — и яркий дневной простор под стеклянной крышей.

На крайней дорожке — дети в разноцветных шапочках. Барахтаются, визжат. Могучая, как водолаз, тренерша в красном костюме с белой полосой. Приветственно киваешь.

Никого, лишь мужчина в мотоциклетных очках. А вечером не протолкнешься среди тел. «Нет-нет, только не окно в расписании. Что буду делать эти два часа?» А бассейн — в квартале от института.

Держась за металлический поручень, медленно спускаешься в воду. Ты терпеть не можешь эффектных прыжков, выплескивающих на бортики полбассейна.

«Помогите! Тонет!» Примечательно, что оружием своего гуманизма дама в лакированном плаще избрала тебя, а не своего упитанного супруга. Тому некогда было: со знанием дела рассуждал о пользе спасательного круга. Ты как мешок плюхнулся в воду — в майке, белых трусиках и, разумеется, носках. Вот когда братцу писать портрет с тебя.

— Стоп, стоп, стоп! Еще раз.

К бортику сбегаются разноцветные шапочки — красные, синие, зеленые…

«У вас дальтонизм, молодой человек». — «Впервые слышу. Я прекрасно различаю цвета». — «Только чистые. Оттенки вам недоступны. В практической жизни это не играет роли. Но права вам не дадут».

«Ну и что? — сострадательно успокаивает верный друг, жена и товарищ. — Я буду водить машину. Среди женщин нет дальтоников». Под номером два стоит автомобиль в вашем перспективном плане. После кооперативной квартиры.

«Минаев звонил…» Квартиру ты построишь — с божьей ли, с минаевской ли помощью, но между первым и вторым верстовыми столбами тебе удастся, надеешься ты, втиснуть нечто такое, с чего, если верить бабушкиным преданиям, в иные времена начинались все семейные планы. Вот именно — в иные! Ты чудовищно старомоден, Рябов, о чем, кроме тебя, не подозревает никто. Бабушек как не понять, если дети были потенциальными работниками в семье, но почему тебе не терпится завязывать голубые бантики? Дикторская сентиментальность — она, она, матушка, вот только что-то рано подала она свой голос. Мамина гипертония и дикторская сентиментальность. Хорошо же оснастили тебя родители!

Медленно, с силой разводишь руками. Прозрачная толща воды выгибает дно. Искаженные квадратики кафеля. Не «на», а «над»… Мотоциклетные очки стремительно обходят тебя слева. Воображают — несутся как торпеда. Сникнут через минуту.

«Вы — местный? Вы очень мужественно вели себя». — «А что, это исключительно кавказское качество?» — «Я неточно выразилась. Мы тоже не местные, отдыхаем с мужем. Вы были очень оперативны». Еще бы! Оказаться перед знакомой девушкой в вульгарных трусах и носочках — тут и не умеющий плавать сиганет в воду. Ухмыльнулся на прощанье: «Откроем купальный сезон». Странно, а вот как ты оказался в трусах и носочках — не помнишь. Поразительный провал памяти! Но кошмарная мысль, что на тебе не плавки — трусы, — была. Именно в этот момент, можно предположить, ты и скидывал портки. Перед девочкой из Жаброва, которая глядела на тебя с ужасом.

Бортик. Отталкиваешься ступнями, скользишь, прижав к туловищу руку. Когда инерция затихает, берешь воздух. По соседней дорожке, брызгаясь и фыркая, несутся Мотоциклетные Очки.

«Я сам!» Мальчуган изо всех сил колошматил воду. Берег был далеко — гораздо дальше, нежели показалось тебе с причала. «Вода обожгла его…» — сколько раз читывал ты это! Чушь! Ничто не обожгло — заурядная холодная вода, не холоднее душа в бассейне. Мальчишка оскорбился, когда ты схватил его за плечо. «Я сам», — отрывисто, зло: не мешайте! Ты невольно разжал пальцы. Может быть, пацан просто симулировал падение: до купального сезона еще далеко, а так охота побултыхаться в море. Не потому ли и устроили с дружком возню на причале? Независимо плыли вы параллельным курсом — как сейчас с Мотоциклетными Очками. Мотоциклетным Очкам, впрочем, далеко до батумского паренька. «Не устал?» Пацан не удостоил тебя ответом.

«Спасибо. У меня достаточно материала».

Снизу тренерша кажется еще больше — великан, у подножия которого копошатся букашки. С усилием загребает руками воздух — демонстрирует. Разноцветные шапочки дисциплинированно внимают.

Через год-два мальчуган даст тебе фору в плавании. Или уже? На тебе не было туфель и брюк, но не он, а ты стал первым малодушно нащупывать дно. Берег был совсем рядом, и ты решил, что встанешь на ноги. Под воду ушел — с головой.

«Я так испугалась вчера. Наверное, даже крикнула что-то — не помню. Решила, у тебя судорога. Когда ты нырнул вдруг, помнишь? Уже возле берега». Тебя удивили эти слова. О другом думает, казалось тебе, о своем — о Жаброве, которое после пышного юга покажется дырой, о вступительных экзаменах в институт — мало ли о чем! Ты не мешал ей. Все думали о своем, вся группа, вконец измотанная субтропическими красотами. Экскурсовод хмуро поглядывал на шоссе — где автобус? А ты — на экскурсовода. Несло ацетоном: в здании общежития, приютившего вас на ночь, красили днем полы. Тебе было неловко, что вы вдвоем стоите у ржавых качелей, отдельно от всех — мишенью для глаз, но ты упрямо подавлял в себе это чувство. Зато твою юную спутницу ничуть не трогало, что скажут о ней экскурсионные дамы. О своем думала — о Жаброве, казалось тебе, и вдруг: «Я так испугалась вчера. Решила, у тебя судорога». Ты осклабился. «Мой организм не подвержен судорогам. Он чересчур груб для этого. Братец говорит, я напоминаю ему компьютер». «Компьютер» пропустила мимо ушей, а вот «братец» заинтересовал ее. «Не брат, а братец. Почему? Наверное, вы не очень дружите?» — «Очень дружим. Только он художник, а я экономист, и у меня нет творческого воображения. Все наследственное воображение досталось ему». — «А тебе? Что тебе досталось?» — «Старая занудливая скряга, именуемая памятью. А еще молодая, но подающая надежды лысина». Тут она медленно повернулась и посмотрела на тебя так, что все сдвинулось в тебе и поплыло.

Брызги до купола — нырнул кто-то. Глазам нехорошо от хлорированной воды, моргаешь. Красный раздутый костюм с белой полосой. Солнечные лучи и много воздуха. Ты никогда не замечал, что так просторно и прозрачно в бассейне. Что с тобой, Рябов? В тебе и сейчас смещается что-то — вниз, вбок. Таешь, как бело-розовая вата на деревянном поддоне. «Что это? Никогда не видела». — «Южное лакомство. Попробуем?» Пчела, запах мяса и раскаленных углей… Еще немного, и ты растворишься в воде.

Не плывешь — у бортика стоишь. Бассейн по пояс тебе. По телу струйками стекает вода — как быстро! Смех, всплески — совсем рядом, и в то же время очень далеко отсюда. Солнце в высоком куполе. Красные, желтые, синие шапочки — кто сказал, что ты дальтоник? Щекотно и нежно растекается по языку искристая вата. В пятницу в Жаброво. Не в субботу, а в пятницу — день за свой счет. «Ради бога, Станислав Максимович, хоть неделю. Да-да, хоть неделю. А что — вы творческий человек. Эта дверь всегда открыта для вас». — «Разговор этот нельзя комкать. Потерпите до завтра».

Озираешься с изумлением. Что с тобой? Словно не существовал мгновения или два — вода, шапочки, солнце в стеклянном куполе, а тебя не было. Исчез…

«Разговор этот нельзя комкать». — «Тогда завтра утром». Считаешь, не понял, что невтерпеж тебе? Простоватый, бесхитростный, рубаха-директор… И ты веришь в это? Марго тоже просила зайти завтра. Случайное совпадение? Успокойся, Рябов. Ты чересчур возбужден — мысли скачут. Окунись, вот так. Четыре взмаха — воздух, четыре — воздух. Слишком теплая вода? Еще бы! — после купания в мартовском море.

Трусы, прилипшие к телу, майка, носочки в клеточку. Гусь лапчатый. Люди кругом, но они не кричат «виват!», они молча расступаются перед тобой, и ты шествуешь, важный и голый, как Христос. Практичный мальчуган быстро раскладывает на булыжнике мокрую одежду, затем стремглав мчится вдоль берега — греется. Не впервой, видать, сваливаться в море. «Часы! Ах, господи, часы забыли снять». Бежит секундная стрелка — а почему бы не бежать ей? ПЫЛЕВОДОНЕПРОНИЦАЕМЫЕ С АМОРТИЗАЦИОННЫМ УСТРОЙСТВОМ. Ты любишь добротные вещи, Рябов. «Вы — с ним?» А с кем же она, если в руках у нее твои портки и все прочее?

Как и предвидел ты, спеклись Мотоциклетные Очки — стоят, разинутым ртом дышат. Из белой двери выходит медсестра с никелированной жердью — ежечасная проба воды. Сдержанные, короткие шаги — помнит о мужчинах внизу. Взглядываешь на электрические часы — три минуты второго. Тренерша в красном с энергией пересекает рукой воздух: конец! На бортик высыпают разноцветные шапочки. Мокрые, блестящие тела. Все дергается, как у марионеток, — руки, ноги. Звон голосов. К выходу наперегонки! Мальчик с директорской фигурой шлепает отдельно — притомился. Желейное тело дрожит и лоснится — не помогают сеансы плавания.

«Ряба ловит. Давай, Ряба, давай! Животик мешает? А ты подтяни». — «Ну его! Какой интерес — он всю перемену проловит. Уходи, Рябов, ты не играешь. Сперва бегать научись».

«Я не буду есть». — «Почему?» — интересуется мама, но без малейшей тревоги, что, признайся, тебя несколько задевает. Напрасно! Чего вдруг она должна переживать за тебя, если ты ни в чем никогда не обманул ее взрослого доверия? Вот старший — тот преподносил подарок за подарочком — от лаконичного заявления, что не пойдет в школу, покуда математичка не извинится перед ним, до решения никогда в жизни не брать в рот сладкого, дабы наглядно доказать, что человек легко может обойтись без всех тех лакомств, ради которых мама подвижнически жертвует всем. Злая демонстрация! Могла ли мама не принимать близко к сердцу все эти фокусы, на которые с ранних лет был столь изобретателен братец! Несомненное и опасное сумасбродство заявляло о себе в полный голос, поэтому как же несправедлив ты был, подозревая маму в некоторой пристрастности к братцу за твой счет! Не было никакой пристрастности. Просто мама понимала, что если ее младший решил не есть, то не каприз и не смертная вражда с учительницей повинны тут, не бунт против десертной индустрии, которой сурово ограничивающая себя во всем мама посвятила жизнь (вот где ирония судьбы!), а нечто благоразумное. На спартанский рацион посадил себя — животик, однако, не спадал.

«Уматывай из класса. У нас разговор». — «Это моя парта». — «Что? Слышишь, Хлюпа, это его парта. Он хочет, чтобы с ним побеседовали. Сейчас или после уроков?» — «Брату побежит жаловаться. У него брат в седьмом классе». За что не любили тебя? Первый ученик класса — за это? Но был еще один отличник, Вовка Шиндин, — с тем водились. Был еще один толстяк, Катков, тот верховодил в классе. За что же тебя не любили? Задачки и те скрепя сердце давал списывать, хотя честно предупреждал, что никакой пользы от этого не будет. «Надо понять, как решается, — давай останемся после уроков, я объясню». Как наивен ты был! Люди в массе своей безвольны и инертны — что большие, что маленькие. Инфантильность, чревоугодие, лень — достоинство быть чужаком в этаком окружении.

Четыре взмаха — воздух, четыре — воздух. Бортик, касание, упругий толчок ногами. Вытянув руки, лодочкой ладони сложив, скользишь мягко и стремительно. Кто поверит, что это тот самый толстяк Ряба, который за всю перемену не мог никого поймать?

«Кажется, ты что-то имел против меня?» — «Нет, ничего. Ничего я не имел». — «Да ну? А мне кажется: имел». — «Пустите меня! Мне домой надо». — «Больше тебе никуда не надо?» Шапка в грязь летит. «Проси прощения». — «За что?» — «Проси прощения, тебе говорят». — «Я не буду больше». — «Что ты не будешь?» — «Не знаю. Пустите меня». — «Что ты не будешь, тебя спрашивают?» — «Вы же сами сказали: прощения проси». — «А за что? Если просишь, значит, сделал что-то». — «Ничего я не сделал». — «Хлюпа, врежь ему еще. Пожалуйста, Хлюпа». — «Пусть сперва шапку подымет. Подыми шапку. Пожалуйста». Ты знаешь, что, если нагнешься за шапкой, ногой пнут, опрокинут в грязь, но ты согласен, пусть лучше грязь, лишь бы в лицо не били. Сейчас ты почти благодаришь их за жестокость. И ненавидишь, как же ненавидишь себя за это «больше не буду!».

Как ваше давление, Станислав Максимович? Старик, можешь рассчитывать на меня… Большому кораблю — большое плавание… Чепуха! Вы еще не квиты — ведь все это мелюзга, все это Тетюнники да Скачут Зайчики, все это только начало. Местью это не будет — не злорадство, а доброжелательность будет вечно сиять на твоем лице; просто восторжествует справедливость, как она торжествует всегда, что бы там ни канючили унылые неудачники. Она торжествует, только не надо тихо ждать ее в своем углу, уповая на господа бога, надо смело шагать ей навстречу.

«Э, колобок, ты, видать, заблудился. Здесь боксом занимаются». — «Не заблудился». — «Неужели? А мама разрешила?» Изучающие глаза тренера. «Станислав Рябов?» — «Да». — «Ну-ка, возьми скакалку. Прыгай. Еще раз». — «Ему ноги мешают, Александр Игнатьич». — «Вот что, Рябов. Придешь через три дня. В пятницу. За эти три дня научишься прыгать до пятидесяти. Пятьдесят раз подряд, понял?»

Четыре взмаха — воздух, четыре — воздух. А Мотоциклетные Очки все отдышаться не могут. «Главное на ринге — дыхание. Его, как бровь, надо беречь. Не как зеницу ока — как бровь, это важнее для боксера. У противника сбить, а свое беречь».

Раз, два, три, четыре — воздух; раз, два, три, четыре — воздух. «Раз-два, раз-два…» Скакалка путалась в ногах, ты падал. Репейник и колючки на брюках. Пустырь — вдали от глаз. Внимательная неподвижная ворона на ржавом ведре без дна. Запах гашеной извести. Раз-два, раз-два… Когда вечером ложился в постель, кровать прыгала вместе с тобой — вверх-вниз, вверх-вниз. «Ну-ка, Рябов, покажи, чему научился за три дня». Замерший спортзал. Далекий визг трамвайных колес. Глаза — отовсюду. Бум, бум, бум, бум — глухо, размеренно. Ступни окаменели. «Молодец!» — «Семьдесят два раза, Александр Игнатьич, я считал». Семьдесят четыре — ты тоже считал, но не проронил ни слова. «Будешь отличным боксером, Рябов. Отличным!»

Десять минут второго, передохни. Сегодня ты не считал двадцатипятиметровки — порхающее настроение! Но, судя по усталости в руках, не меньше дюжины. Больше, десятка полтора. Солнце в стеклянном куполе. В пятницу у нее рабочий день, как и у тебя, впрочем. «Я ждала тебя завтра». — «Извини, я перепутал. Мама листок календаря сорвала преждевременно. Она передовик у меня».

Голос, поворачиваешься. Мотоциклетным Очкам поговорить вздумалось.

— Слишком теплая, говорю, вода. Двадцать четыре градуса.

Морж? Рекомендуешь ему море — там хорошо сейчас.

— Да нет, что вы! Рано еще.

— Вы полагаете?

— Уверен. А вы хорошо держитесь. У вас разряд, наверное?

«По плаванию — нет». — «А по какому виду?» Хвастун.

— Увы!

— Но вы очень хорошо держитесь. Я наблюдал за вами.

Сделайте же и вы комплимент мне. Или не оценили до сих пор? Тогда я еще продемонстрирую, смотрите.

Смотришь. Самоходная баржа. Колесо с лопастями и спортивным тщеславием. Тихо на спину ложишься. Легкими, квадратиками зарешечено синее небо.

«Александр Игнатьевич… Я решил оставить ринг». — «Не понимаю». — «Больше я не выйду». Удивление и тревога на деформированном лице. Рыжие жесткие усы — как две зубные щетки. «Не понимаю. Ты не хочешь со мной работать?» Вероятно, в глубине души он ждал подобного финта — слишком равнодушен ты был к спортивным триумфам, — да и что это были за триумфы! — а кубка Вала Баркера, знал ты, тебе не видать. В иных плоскостях рвалось проявить себя твое тщеславие. А он делал ставку на тебя, ибо кто, как не ты, был олицетворением того главного, без чего немыслим бокс, — трудолюбия и беспощадности к себе? «Если б я остался на ринге, я работал бы только с вами. Вы знаете это, Александр Игнатьич. Всем, чего достиг, я обязан вам». Кто обвинит тебя в неблагодарности? «Ты ничего еще не достиг! Ты ноль, пешка, груша для тренировки. Труд и беспощадность к себе, и я гарантирую тебе мастера». — «Я не хочу мастера». Так рушатся иллюзии. Ученик, который мог прославить учителя. «Но почему? Я хочу знать — почему? — Взъерошены, агрессивны зубные щеточки. — Проиграл финал — из-за этого? Но ведь это только начало. Да и как проиграл! Ты помнишь, как ты проиграл?» Еще бы! Двое судей отдали с одинаковым счетом предпочтение тебе, один — твоему сопернику, и лишь остальные два выставили ему на очко больше. «Финал тут ни при чем. Просто я равнодушен к боксу. Я стал заниматься им в силу необходимости, но теперь я добился, чего хотел». Ты и не мог этого сказать — ведь даже на ринге ты славился корректностью. «У меня сложные семейные обстоятельства. И потом, я запустил с учебой. Второй курс». — «Значит, ты не навсегда уходишь? Когда все устроится…» — «Навсегда. Я вам очень благодарен, Александр Игнатьевич. За все». — «Ты пожалеешь об этом. Ты крепко пожалеешь об этом, Станислав. Я никогда еще не ошибался, поверь мне». Стало быть, это первая ваша ошибка, тренер. В сорок с гаком не так уж худо. Продержаться бы до этого возраста!

Небо над стеклянной крышей, но солнца нет — за клочок облака спряталось. Что это было с тобой четверть часа назад? В Жаброво, немедленно, день за свой счет. Этак не протянешь без ошибок до сорока с гаком.

Слабо двигаешь кистями рук. Ни звука, или это кажется тебе, потому что уши в воде? Приподнимаешь голову. Один — Мотоциклетные Очки покинули бассейн; лишь тренерша в красном обреченно тоскует над книгой. Не имеет права отлучиться — вдруг утонешь. Будь милосерден, Рябов, не скаредничай из-за пяти минут. Пусть женщина спокойно выпьет в буфете кофе с марципаном — перед очередным нашествием разноцветных шапочек.

Переворачиваешься, плывешь к бортику. Вертикальная лесенка с тремя перекладинами. Тяжестью наливается легкое в воде тело. Благородная усталость. Спокойно ступаешь на сухой кафельный пол — заслужил право следить.

В душевой жарко и влажно, и желто от электричества. Мотоциклетные Очки холят под душем распаренное тело. Нежно-розовый, в зеркальных бликах живот. Выставил все и с гордостью глядит на тебя сквозь воду. Убедился, товарищ? Вдруг ты сомневался, что я мужчина?

Горячий кран открываешь — прокипятить бы себя после совместного купания с мужчиной. Пар… Чуть-чуть холодной. Скидываешь плавки.

— Изумительно! Словно на свет заново родился. — Выполз из кабины, новорожденный. Выпуклые нежно-розовые глаза — два миниатюрных животика. Поворачиваешься спиной к нему, будто желая отрегулировать воду. — Всех своих друзей агитирую — не хотят. За справкой лень сходить.

— А может, очков нет?

— Что? А-а, очков. Нет, не поэтому. Очки купить можно. В любом спортивном магазине — пожалуйста. Не хотят просто. А ведь это так для здоровья полезно.

— Еще бы!

— Я третий раз сегодня. Между нами, я похудеть хочу, но вот взвешивался — пока ничего. Поправился на двести граммов.

Гмыкаешь. И двух недель не протянет, нет. Сегодня взвесится, завтра — и прощай бассейн, источник бодрости и здоровья.

«На предприятии вас встретят во всеоружии. Экспериментировали, скажут, очень даже, но, увы, никакого эффекта. Напротив, накладные расходы возросли. Документы покажут. Все верно, расходы несколько возросли. Отсюда вывод: долой внутрихозяйственный расчет! Я бы сравнил такого руководителя с одним моим знакомым, который решил похудеть. Пришел в бассейн, поплескался полчаса, бегом на весы. Никакого эффекта».

Хороший пример для сегодняшней лекции. Ты приведешь его, говоря о выделении ремонтного хозяйства в самостоятельную службу, — в учебнике сказано об этом невнятно и робко. Хозрасчет в ремонтных цехах! Кое-кто считает это делом далекого будущего; поразительно, что авторы учебника именно так ориентируют студента. Нечто вроде полета в соседнюю галактику — в принципе возможно, но не сейчас.

— Будете в среду? — Уже сухи Мотоциклетные Очки, в кальсонах и с махровым полотенцем через жирное плечо.

— Не знаю. Вряд ли.

— Ну, увидимся. Счастливо! А душ кто будет закрывать?

— До свидания.

Еще холоднее, вот так. Ничего не забыли Очки, не вернутся? Ты бы не хотел, чтобы они видели, как печешься ты об общественном добре — голый, но высокосознательный. Закручиваешь краны — сперва в своей кабине, потом в соседней. Широкая натура у Мотоциклетных Очков — за чужой счет.

«На фабрике сдается дом. Твоя мать могла бы получить там квартиру, а эту нам оставить. Так все родители делают». Мама? Мама могла бы? Твоей супруге, при всех ее добродетелях, порой явно изменяет чувство реальности. Ты бы многое мог рассказать ей про свою маму — хотя бы о путевке, от которой она отказалась в пользу работницы из шоколадного цеха, но ведь это бахвальство — превозносить собственную мать! Да и не приняты в вашей семье подобные речи. Вот разве что диктору прощаются они — большой, милый ребенок, баловень дома.

Тишина. Абсолютная тишина — мертвый час на плавательном предприятии. Вытираешься.

Откуда взялось на пляже полотенце в некупальный сезон? Народ заботится о своих героях. «Минутку, граждане! Минутку! — Моя милиция меня бережет. — Ваша фамилия, гражданин?» Карандаш наготове — народ должен знать своих героев. «Никифор, — юродствуешь ты. — Панюшкин. Студент из Светополя». А майка и трусы, которые ты натягиваешь сейчас на раскрасневшееся тело, приобретены ею. «Вы с ним? Вон палатка, видите? Там можно белье купить».

Ты был целомудренно огорожен кабинкой с выразительными рисуночками изнутри, но растрепанная петушиная голова торчала над этим оплотом целомудрия. Ты дурашливо улыбался и никак не мог приступить к делу. Она поняла и отвернулась. Благодарный, энергично стянул с себя мокрые трусы, положил их вместе с майкой на угол кабины. Она спокойно взяла их и пошла к морю — полоскать.

Солнце в стеклянном куполе. Красные, синие, желтые шапочки. Ты есть, и тебя нету — таешь, как сахарная вата. Ну, Рябов!

7

— Прошу прощения. — Братец? Аудитория дружно поворачивается к двери. — Разрешите поприсутствовать, Станислав Максимович?

Такого он еще не откалывал. Пожимаешь плечами.

— Пожалуйста.

Кажется, трезв — и на том спасибо. Близоруко сузив глаза, обводит взглядом аудиторию — место ищет. Борода а-ля Хемингуэй. Грубошерстный черный свитер под подбородок — цитата из того же источника. За кого приняли его студенты?

Помешкав, пристраивается за вторым столом — сзади все занято.

На чем ты остановился?

— …Повышение производительности труда жестко связано с ростом оборудования и его более интенсивной эксплуатацией. Как следствие этого увеличивается доля ремонтных рабочих, что неминуемо снижает производительность труда…

Пришел на день рождения звать. Или пятерку перехватить — до четырнадцатого. «Возьми, но ты обратил внимание на странное совпадение: мы никогда не видимся с тобой по четырнадцатым числам». Братец полагает, что за ненадобностью ты складываешь ассигнации ровными пачками в ящик для белья.

— На первый взгляд мы зашли в тупик, из которого нет выхода. Но выход есть, причем я не имею в виду метод поузлового ремонта и уж тем более стендового. Методы эти прогрессивны, но мы еще недостаточно богаты, чтобы внедрять их, так сказать, массовым тиражом. Оборудования не хватает, это наше узкое место и, по-видимому, в ближайшие годы — самые ближайшие — мы эту проблему не решим. Как быть? Нельзя ли повысить производительность ремонтных работ без дополнительных капвложений? Как в цирке, ничего — и вдруг курица. Из воздуха. Можно! И секрет тут прост: централизация ремонтного хозяйства.

Исподволь задеваешь братца взглядом. Преувеличенно сосредоточенное лицо, складка между бровями. Видишь, с каким уважительным интересом внимаю я тебе, мой младший брат? Хотя, если начистоту, ни черта-то не смыслю я во всей этой галиматье. Но ради фамильного престижа я обязан до конца выдержать роль. Оцени и подкинь пятерку до четырнадцатого.

— Вы думаете, начальники цехов с восторгом примут идею централизации? Вряд ли. Они будут отмахиваться от нее руками и ногами. Посудите сами. Сейчас все ремонтники у начальника в кармане, он распоряжается ими, как бог на душу положит. Аврал с планом — на аврал, нужно достать что-то в соседней области — в соседнюю область, толкачом. При централизации это исключено. Необходим ремонт — будь добр, пиши заявку главному механику, тот выделит тебе людей, и ты заплатишь за все по счету, копейка в копейку. Строгий внутрихозяйственный расчет — без этого централизация ремонтной службы теряет всякий смысл.

Самый раз привести пример с бассейном, но ты мешкаешь. Вдруг братец поморщится — это волнует тебя? «Все плаваешь? Хочешь жить долго? Ну-ну… Шатун тоже хотел, за бутылкою побежал, да взял и окочурился». Потому и окочурился, что за бутылкой. И не одну ведь, не две — сколько вылакал их за свою жизнь! — а когда пожелтели глаза и отвезли в больницу, где и суток не протянул, ахнули: вчера ходил еще!

«Не пьешь, не куришь, в бассейне купаешься. Не изменяешь жене. Хоть бы какой недостаток — однидостоинства!» Братец устроил процесс над тобой, узурпировав права обвинителя. На каком основании, интересно знать?

«Камень преткновения при хозрасчете в ремонтных цехах — учет…» Сказал или только собирался? Сосредоточься, отложи свой бунт против братца хотя бы до конца лекции. «Учебник рекомендует систему внутрихозяйственных цен, но на практике этот способ не оправдал себя…» Нельзя так. Ты помнишь, что́ был для тебя учебник в студенческие годы?

— Кое-кто считает возможным оценивать объем работы по плановым ценам. Теоретически это выглядит весьма привлекательно, но попробуйте осуществить такой учет на практике. Он сложен и трудоемок, поскольку требует различных оценок одних и тех же объектов. Более прост котловой способ, о котором мы уже говорили, но при нем невозможно установить, чем вызваны те или иные перерасходы. Уже одно это обстоятельство исключает использование котлового способа при хозрасчете.

Семь минут, успеешь. Но ведь ты еще собирался вычертить на доске схему позаказно-нормативного учета. Необязательно. Если принцип поймут — схему сами составят.

…Звонок, но никто не встает с места, ждут, пока закончишь. Доволен? Продемонстрировал братцу власть над аудиторией?

— При определении фактической цеховой себестоимости общезаводские расходы не раскидываются механически по цехам. Если, скажем, завод уплатил неустойку, то выясняются виновники, и сумма штрафа целиком ложится на этот цех.

— А если виновны несколько цехов?

Вопрос после звонка — лучший дифирамб лекции.

— Тогда на несколько цехов. — Смеешься, разводишь руками: это же так просто!

Поднявшись, к выходу течет аудитория. Медлишь, пропуская студентов. На братца не глядишь, но каким-то образом угадываешь, что свитер а-ля Хемингуэй тоже плывет к двери. Аудитория не место для личных разговоров. Тактичность прорезалась в братце в канун тридцатилетия.

«Так ты на Кавказе был? Один?» — «Почему — один? Без жены, но это не значит, что один. Кавказ не слишком располагает к одиночеству». Для чего? Кассационная жалоба на обвинительный приговор братца? «Не пьешь, не куришь, не изменяешь жене».

Ждет в коридоре, у окна. Приближаешься, растянув рот.

— Благодарю. Ты очень мило держал себя. — Весенний свет слепит тебя, и ты не слишком хорошо различаешь лицо брата.

— Я не должен был заходить? — Кажется, потяжелел взгляд.

— Напротив. Спасибо за посещение! — Становишься боком к окну. Что с тобой, Рябов? Неужто волнуешься? Неужто так важно тебе его мнение о лекции — мнение человека, который ни черта не смыслит в экономических вопросах?

— Давно мечтал увидеть тебя в этой роли. — Пристальный, с хитринкой взгляд. Я насквозь вижу тебя, мой милый, — тебе не терпится узнать, что думаю я о твоей лекции.

Ничуть не бывало! И вот доказательство, которое ты с ухмылочкой предъявляешь:

— Ну и как? — Теперь видишь, сколь безразличен я к твоему мнению, если так откровенно спрашиваю о нем.

— Отлично, — не спуская с тебя взгляда, отвечает братец. — Как все, что ты делаешь.

Скалишь зубы.

— Я ведь не претендую на большое.

Широкое лицо каменеет. Молча и медленно отделяется от окна. Следуешь рядом.

Намек на несостоявшуюся карьеру художника усмотрел братец в твоих словах? Или это ты и имел в виду?

— Сюда, — подсказываешь ты, ибо, кажется, братец намерен проследовать мимо лестницы.

«Хотя я и твоя мать, я не собираюсь, да и не имею права принуждать тебя. Ты бросил институт, поскольку быть преподавателем черчения не прельщает тебя. Что ж, это твое дело. Возможно, у тебя есть талант художника, я не разбираюсь в этом, но я знаю другое. Жить, не служа обществу, то есть не работая, имеют право лишь инвалиды, старики и дети». — «Я работаю с утра до вечера». — «Но если общество не оплачивает твой труд, значит, оно не нуждается в нем». — «В Ван-Гоге оно тоже не нуждалось. За всю жизнь он продал лишь одну картину». — «Ты берешь от общества все, взамен ему не давая ничего. Тебе не стыдно?» — «Ты хочешь сказать, я у тебя беру все? Хорошо, больше не буду».

Хлеб, сгущенка, чай. Разгрузка вагонов — раз в неделю. Хлеб, чай, маргарин. «Спасибо, я сыт». Глаза опущены. Длинные вздрагивающие ресницы. «Не хочу, я уже завтракал».

Поворачиваешь голову. Грузно спускается, не касаясь перил — ступенька за ступенькой. Пожалуй, лишь это и осталось в нем без изменений — длинные, как у ребенка, ресницы.

— Пардон! Оденусь только.

Ни слова в ответ, и даже размеренного шага не замедляет — простить не может «претензии на большое»? А вот твоя нехудожественная натура безропотно сносит его затянувшееся обвинение. В ранг высшей судебной инстанции возводят себя неудачники: мы честны и бескорыстны — именно потому ничего и не добились в жизни. Логика лентяев!

Никого на кафедре, лишь лаборантка Нина грустно зябнет у окна, за которым капель и солнце. Сюда не проникает весна, здесь тихо, пасмурно и пахнет валокордином.

Пузырек в маленькой твердой руке директора кондитерской фабрики. Отвернувшись к окну, капли считает — беззвучно, выцветшими глазами. «Ты переутомляешься, Шура. Так нельзя. — Всерьез озабочен здоровьем жены диктор областного радио. — Счастье — понятие отрицательное. Отсутствие болезней и угрызений совести. Так Толстой считал». — «Нет, Максим, это понятие положительное. Налей мне воды».

Угрызения совести… Маме неведомо, что это такое. Мама не рефлексирует. Компромисс и мама — понятия несовместимые. И тем не менее дай бог тебе так твердо стоять на ногах, как стоит директор лучшей в зоне кондитерской фабрики. А цена? Цена, спрашиваешь ты. Гипертонические кризы… Впрочем, еще неизвестно, фабрика ли довела до них своего директора или сумасбродства первенца. Попробуй вынести, обладай ты хоть какой волей, если твоя кровинушка, плоть от плоти твоей, изматывает себя непосильным трудом на железнодорожных станциях, а все питание — хлеб с маргарином!

— Видели Архипенко? — рукой придерживает на груди пуховый платок.

— Увы! И сегодня уже не увижу.

Как отражение в воде, зыбко и прозрачно бледное лицо. Станислав Максимович! Я не имею права задерживать вас, но вы так нужны ему. «Серьезно? Передайте ему, что до декабря я не собираюсь за границу. А дома у меня нет марок».

— Он ждал вас. Хотел с вами часами поменяться.

— Филателистические замашки. — Снимаешь пальто с вешалки. — Баш на баш?

Не забыть надеть завтра шарф Марго. «Чтобы сделать удачный подарок, надо любить этого человека». Излишне обобщаете, тетя. Марго преисполнена ко мне материнских чувств, но посмотрите на этот шарф!

«Позвони мне после трех. Возможно, я посоветую, что купить Андрею».

«Претензии на большое». Так просто тебе это не сойдет!

— Ему понедельник нужен.

Кому, Архипенко?

— Понедельники всем нужны.

Не пригласит на день рождения — явишься сам, плотно закутав профессорским шарфом израненное самолюбие. Должен же присутствовать кто-то из семейного клана!

— Уступите ему, Станислав Максимович. У него неприятности.

— Бедный доцент! А если я поменяюсь с ним часами, неприятности исчезнут?

Слабая улыбка. Все шутите, Станислав Максимович!

— Жена на него жалобу написала. В партком.

В удивлении замирают твои бегущие по пуговицам пальцы. Полный, тихий, с печальными залысинами. Читая лекции, ни на мгновение не отрывает от конспекта выпуклых очков.

— За что? Зарплату пропивает?

«Станислав Максимович… Вы меня извините. Если вам представится возможность, привезите из Югославии марок…»

— Вы разве не знаете? — Недоуменно изогнулись над небесными глазами тонкие брови. — Он на нашей студентке женился.

Мешковатый костюм, грязью обрызганы стоптанные башмаки. «Расскажите о Югославии. — За толстыми стеклами — выпученные скорбные глаза. — На Адриатическом побережье были? Это, должно быть, изумительно».

— Лихо!

— Она на пятом курсе учится. Кончает в этом году.

Ярко-красные губы на полном лице. Животик. Сорок? Сорок пять?

— Любви все возрасты покорны. Потомство есть у него?

— Сын. В армии служит.

«Спасибо за марки. Очень ценные. Я не знаю… Мне стыдно предлагать вам деньги. Может быть, я смогу что-нибудь сделать для вас?»

— А она? Его юная пассия?

— Ее я мало знаю. Она на технологическом. У нее преддипломная сейчас.

Гмыкаешь.

— Красивая дама?

Слабо пожимает плечами под пуховым платком. Худое, болезненное лицо. Ты хам, Рябов, — ей ты не имеешь права задавать такие вопросы.

— Ничего… У нее диабет, говорят.

«Я так испугалась. Решила — у тебя судорога».

— Кажется, в мае переизбрание?

…Объявляется конкурс на замещение вакантной должности…

— В том-то и дело. Два месяца осталось. — Сострадание в голосе. Переживаю я за него, Станислав Максимович. Хороший он человек, доцент Архипенко.

Два месяца… Неужто подождать не мог?

— Страсть овладела человеком. — Протягиваешь руку, чтобы снять с вешалки мохеровую шапку — гордость твоего гардероба. Но, оказывается, она на голове уже. — Роковая любовь.

— Он очень порядочный. — Печальны небесные глаза. Я прошу вас, Станислав Максимович.

— Ну, раз порядочный, пусть берет мой понедельник. Это ведь один раз только? Он больше не собирается жениться?

— Нет. — По-птичьи склоняет набок простоволосую голову. Шутник вы, Станислав Максимович. Но я знаю, вы добрый. — На среду или на пятницу? Когда вас больше устраивает?

Пятница… Что-то было у тебя в пятницу.

Солнце в стеклянном куполе. Разноцветные шапочки. Таешь, как сахарная вата. Не в субботу в Жаброво — в пятницу, день за свой счет. Глупости!

— Мне все равно. Узнайте, когда ему удобнее, — я позвоню.

— Спасибо. — Благодарность в светлых глазах.

— Привет! Передавайте доценту Архипенко мои поздравления.

Улыбается, кутает плечи в пуховый платок. «Слышали? Профессор Александров женится на лаборантке Нине — с кафедры экономики».

Быстро идешь по коридору, в окна глядишь — в одно, другое. Братец где? «Важные дела задержали?» — Злые сузившиеся глаза. Под бородой желваки ходят. Кажется, ты все перепутал. Речь шла не об этой пятнице — будущей. Жаброво ни при чем здесь. Или ты и в следующую пятницу намереваешься ехать туда?

Студенты с непокрытыми головами — поодиночке, группами. А братца не видать. Ушел, как знамя неся перед собой уязвленную гордость? «Я не хочу, чтобы мне дважды повторяли, что я ем чужой хлеб».

«Послушай, старик, так нельзя. Я говорю сейчас с тобой не как отец — как товарищ. Как мужчина с мужчиной». — «Не надо, папа. Я знаю, что ты хочешь сказать. Прекрати комедию и ешь с нами — так ведь?» — «Ты огрубляешь. Жизнь сложна и причудлива…» — «Я все понимаю, папа. Пусть это комедия, но я не желаю, чтобы мне дважды повторяли, что я ем чужой хлеб». — «Мать не так сказала». — «На тебя я не сержусь, отец. Ты добрый малый и мой товарищ по несчастью. Пошли замажем! Мы вчера втроем разгрузили вагон — у меня чемодан денег».

Стоит у дерева, курит, глядя перед собой. Кажется, ты преувеличил его самолюбие. Разве уйдет он, если ты нужен ему? «Дед, я знаю, я должен тебе кучу денег, и мне страшно неудобно снова просить у тебя, но… Пятерку до четырнадцатого».

Бесшумны твои замшевые туфли на толстом каучуке. Тихо останавливаешься рядом. Забыто дымится сигарета, взгляд неподвижен. Что приковало его? Спекшийся грязный снег — останки снежного человека, возведенного на радостях — зима в Светополе! — двадцатилетними дитятями?

Сооружение из планок и вощеной бумаги — в центре комнаты, на месте мольберта. «Что это?» — «Не узнаешь? — улыбка гения, сотворившего шедевр. — Змей». — «И что он здесь делает? Позирует тебе?» — «К старту готовится. В субботу первое испытание». ТАИТИ-1. «Что олицетворяет это название?» — «Остров, на котором жил Гоген». — «А! Он что, тоже змеев строил?»

Вздрагивает, поворачивается. Воспаленные глаза.

— Освободился? — Голос глух.

— Я — да. — «А ты? Обдумываешь картину под названием «Агония зимы»?»

Тушит сигарету о дерево — та сыро шипит. Рядышком идете. Потертое холодное пальто — и зимнее и демисезонное одновременно. Плащ и по совместительству шуба. «Чтобы сделать хороший подарок, надо любить этого человека».

На улицу выходите с институтского двора. Капает с крыш на универсальное пальто братца, на обнаженную голову, но что ему подобные пустяки? О судьбах мира мыслит.

Пальто — слишком. Покушение на семейный бюджет, оплот любви и взаимопонимания.

«Расскажите мне о Югославии, Станислав Максимович. На Адриатике были? Это, должно быть, изумительно». Вытаращенные детские глаза под стеклами очков. Ты так и не узнал, сколько ему лет. «Сын в армии служит». Сорок пять, не меньше.

Клокочущий мутный поток устремляется в решетку на мостовой. Выбрызгивая фонтаны из-под колес, проносится «Волга». Девочки взвизгивают — преувеличенно громко, чтобы мир знал: вот они! Отскакивают, придерживая подолы руками. У тебя рот до ушей, братец же наблюдает молча и опытно. Закуривает.

«Поздравляю. Первый солнечный день, а ты уже загорел». — «Кавказ! Самая южная точка черноморского побережья». — «У тебя условный рефлекс — во всем первым быть. Даже в загаре». Что ж, ты примешь это как должное. Как справедливое возмездие за «не претендую на большое».

Замечательное изобретение — табак. Смотри, какой глубокий смысл придает сигарета его долгому молчанию. Твое же выглядит невежливым и глупым.

Темная кухня, окно. Отблеск фары на черных стеклах соседнего дома. Усмехаешься.

— Вчера я пожалел, что не курю.

Первым таки нарушил молчание. Условный рефлекс — во всем первым быть.

Брат поворачивает голову на короткой шее — тяжело и отрешенно. В каких высоких сферах витали его мысли? Позабыл, должно быть, что ты — рядом, и теперь это неприятно удивило его.

— В чем же дело? Кури.

«Случилось что-нибудь?» — «У меня? Напротив, все отлично. В Батуми был — субботу и воскресенье. Прекрасно провел время». — «Один?» — «Что?» — «На Кавказе, говорю, один был? Без супруги?» — «Без, но… Но не совсем один».

Среди луж и сырости проталины сухого тротуара — солнце выпарило. Ты аккуратно ступаешь по ним, братец же в своих потрескавшихся кораблях шпарит напропалую. Плотно сжатый рот, ноздри широкого носа ритмично раздуваются. «Разрешите поприсутствовать, Станислав Максимович?» Смирение и учтивость. И получаса не прошло, а от Хемингуэя, который весело вошел в аудиторию, не осталось и следа. Резкие перепады настроения — признак натуры нервной и тонкой. Восхитись же, Рябов-младший, восхитись, книжный червь! — тебе недоступны ни эти стремительные взлеты, ни бездонные падения, от коих захватывает дух.

— Чему смеешься? — подозрительно-мрачно.

— Я? — Всего лишь неосторожно гмыкнул, а он из-за своей обостренной восприимчивости — еще одно свидетельство натуры нервной и тонкой — принял на свой счет. — Весна! Весной пахнет.

Солнце мокро поблескивает в густых длинных волосах — следы капели. Не ранняя ли седина укрепила природную неприязнь братца к головным уборам?

— Ты свободен вечером?

«Тогда приходи в семь к Тамаре».

— Завтра?

— Сегодня. Сейчас. — Неудовольствие: братец не любит, когда его не понимают с полуслова.

«Я тебе нужен?» — «Надо поговорить». — «Слушаю». — «Ну не здесь же…» В кафе, за бутылкой шампанского. Иная обстановка не располагает художника к откровенности.

Новая женитьба? Крупная сумма денег — не до четырнадцатого, бессрочно? «Не беспокойся, я отдам. Я все свои долги записываю». Где, интересно? Не на чистом ли холсте — перед тем, как класть на него краски?

«Я хотел у тебя узнать… Если я приглашу на завтра стариков, они пойдут? Вернее, если ты пригласишь их от моего имени?» Будь реалистом, Рябов! — этого тебе не услышать никогда.

«Не волнуйся, мама, я больше не переступлю порога этого дома. Этого склепа. Дома́ — для живых». Ни слова не проронила в ответ мама, лишь выше подняла голову, но то был не жест гордости — другое, и тщетно пыталась многоопытный администратор закамуфлировать это надменностью, которой за ней отродясь не водилось.

— Можно славно провести вечер.

Еще одна женщина, которой понравился твой профиль? Очередная попытка братца подорвать твою нравственность.

«Хотите, я познакомлю вас с моим младшим братом? Кандидат наук, известный экономист, читает лекции в Политехническом, автор ряда блистательных статей, остроумен, щедр, прекрасно воспитан, одевается по последней моде, чемпион Светополя по боксу, и при всем том ему еще нет тридцати».

— Который час? — Размеренная твердая походка. Я помню, что часы на руке, но я слишком погружен в размышления, чтобы отрываться и смотреть.

— Двадцать две минуты пятого. — Ты предельно точен.

«Между прочим, в субботу я опять еду на экскурсию». — «Куда?» — «В Жаброво. Есть такая точка на карте».

— Я должен позвонить до пяти.

«Первый автобус приходит в Жаброво в половине десятого».

— Позвони, — разрешаешь ты.

Вторник, среда, четверг, пятница… Ты распутник, Рябов.

— Я вчера с Кавказа прилетел.

Повернувшись, прощупывает тебя взглядом — будто все, что ты делаешь, нечисто, и он, твой старший брат, видит тебя насквозь.

— Командировка?

— Экскурсия. Самолет — автобус — самолет. Пользуйтесь услугами Аэрофлота! —

Почему — распутник? Ты ведь знаешь, что ничего не будет между тобой и женщиной, которой понравился твой профиль. «Пардон, но я уже занят. Меня ждут». — «Где, позвольте узнать?» — «В Жаброве. Есть такая точка на карте». И тем не менее ты пойдешь с братцем. Элегантен и неприступен будешь ты. Не надеть ли тебе лайковые перчатки, Рябов?

— Ларка тоже ездила?

Оскаливаешься.

— Зачем?

Глаза чуть сужаются, а под ними — мешки. Припухли и слизисто блестят толстые веки. Валидол в кармане.

— Ломаю голову, что преподнести тебе завтра. Тамара нынче утром прочла мне на эту тему популярную лекцию.

Ах, как непринужден и беспечен ты! Хемингуэй заинтригованно вглядывается в тебя. Что с его братом?

«Станислав! Ты нетрезв?» Полночь, нетронутый кефир с крапинками влаги, мама в стеганом халате. Кто посмел совратить моего ребенка? «Дыхнуть, мама?»

— Когда ты был у Тамары?

— Я же говорю — сегодня утром.

Не витают больше мысли братца — здесь, на земле, рядом с тобою.

— До работы, что ли?

— Лужа, — говоришь ты и показываешь глазами.

Хемингуэй игнорирует предупреждение. Экая важность — лужа! С младшим братом что? — вот главное. Настойчив и остр его взгляд. Ты дурашливо улыбаешься. Воспаленные глаза еще сужаются. Добрый смех сбегает по добрым морщинкам в добрую бороду.

— Ты с кем ездил?

Озарение художника. Вот таким я тебя люблю, проказник! Люблю и благословляю, как старший брат. Наконец-то нарушил обет верности!

Лицо твое плывет, как масло на сковородке.

— Один.

Разумеется, он не верит тебе. У тебя отличный брат, капитан!

— Ты вчера прилетел? — Сопоставляет и высчитывает. Неужели? Стало быть, и ты туда же — по моим стопам! Давно пора.

— В двадцать два тридцать. Время московское.

Ты весь как на ладони. Не угодно ли спросить еще что? Угодно, но зачем, я и так все понимаю. Я ведь художник, а творческие натуры — люди проницательные.

Телефон-автомат. Свежевыкрашен — весна. Останавливается.

— Так я звоню?

— Разумеется! — с полуслова понимаете друг друга, как никогда.

Шаришь по карманам в поисках двушки. Брат ждет, удерживая расползающиеся довольные губы, а когда протягиваешь монету, не берет, молча отворяет дверь кабины.

— Осторожно, — предупреждаешь ты, веселясь. — Окрашено.

Через плечо взглядывает на тебя. Это ты мне говоришь, что окрашено? Художнику? Но тоже весело — красно-синий мячик летает между вами, кружась. Журчит вода, девушки смеются, в доме напротив распахнуты окна. Солнечный блеск стекол. Гудки машин, где-то наяривает музыка. Солнце в стеклянном куполе, разноцветные шапочки — синие, красные, желтые. По телу вода стекает. Ты есть и тебя нету. Нечто бело-розовое — искрится, тает, щекотно и нежно растекается по горячему языку. Запах углей и жареного мяса. Мушмула цветет.

Растрепанная записная книжка. Мусоля палец, переворачивает разбухшие страницы. Заботливо прикрываешь дверь кабины. Предельно собранно бородатое лицо, словно цифры, которые он трогает толстым пальцем, — живые существа.

Полумрак зимнего вечера, пылающая плита, отблески огня на красном лице мальчика. Откинув голову — жаром пышет плита, — мешает кашу в алюминиевой кастрюле. На узкой кушетке — его младший брат, укрыт ватным одеялом. Почему, больной, лежишь не в комнате, а на кухне? Теплее? Или не хотел оставаться один, пока старший подогревает жидкую манную кашу? Горло замотано чем-то колючим и жарким, глазам больно, а в теле озноб. Тяжело прикрываешь горячие веки. Дрова трещат. Известью пахнут свежевыбеленные стены.

Набрал номер, ждет, сдвинув брови, одна опалена. Что-то долго не отвечают, но тебя не волнует это. Нынче вечером собирался прочесть наконец брошюру Александрова. «Станиславу Рябову от автора, который глубоко верит в ваш мощный и мужественный талант».

«Вы слышали, профессор Александров женится на лаборантке Нине?» Еще немного, и ты поверишь в этот бред.

«Сын в армии служит». Детские вытаращенные глаза за толстыми стеклами. «Нудный, как доцент Архипенко». Кажется, ты готов пересмотреть свое отношение к доценту?

Ответили. Складка между бровями углубляется, борода вскинута — Андрей Рябов разговаривает с женщиной.

Странник с посохом, за спиной — мольберт, высокомерно оглядывает двоих, что приветствуют его смиренно и почтительно. Вызывающе задранная острая бородка. Лишь его фигура смеет отбрасывать тень — двое других и собака не удостоены этой чести. Великий человек перед ними! Братец не забрал с собой этой репродукции — с год еще висела над бывшей его кроватью.

Переговоры затягиваются. Отворачиваешься — для тебя это не столь важно. ПЕЙТЕ ТОМАТНЫЙ СОК! Белозубая девица во всю стену с красным бокалом в руке. Работа братца? «Впечатляющая вещь. Правда, лично я никогда не пил томатный сок из бокала. Или вы таким образом рекламируете заодно и шампанское?» Не надо! Будь великодушен — он твой брат, он заботится о твоем досуге, и к тому же завтра ему исполняется тридцать. Нужно щадить самолюбие творческого человека.

«Здравствуйте, господин Курбе!» — так называлась репродукция. В страннике с посохом художник изобразил себя — надо думать, он не страдал гипертрофированной скромностью. Лишь пес глядит на него без должного подобострастия — вот что значит не разбираться в живописи!

— Все о’кэй!

У братца приподнятое настроение — не порти его томатным соком в бокале. Он отпустил тебе твои грехи — вернее, ты сам искупил их своей кавказской фривольностью.

— Куда пойдем? У меня двадцать рублей с собой. Если мало…

— У меня есть деньги.

Что? Скорей сгони удивление со своего вытянувшегося лица, сделай вид, что не произошло ничего сверхъестественного.

— Как зовут мою даму?

— Лариса. Немецкий в школе преподает.

— Удобное совпадение.

Братец не сразу понимает тебя.

— А, тезки. Она знает, что ты вчера должен приехать?

Теперь ты не понимаешь.

— Я и приехал вчера.

— А она знает? Или ты так и сказал, что у Тамары ночевал?

Вот за что отпущены тебе грехи! Братец переоценил твои способности.

— Я не ночевал у Тамары. — Почти каешься, но у тебя есть смягчающее обстоятельство. — У нее другой человек ночевал.

Воспаленные глаза глядят на тебя серьезно и с недоумением, твои же невинны, как голуби.

— Куда мы идем? — интересуешься ты.

Бабушка в длинном, до пят, пальто продает подснежники. Ласково ловит взгляд — почему твой, а не твоего импозантного спутника? Ты жизнерадостно глядишь сквозь нее.

— У Тамары был кто-то?

А ты болван, Рябов! Тебе и в голову это не пришло, когда тащил туда девочку. В какой просак могли влипнуть вы!

— У Тамары никого не было. Я попросил ее приютить на ночь одну мою знакомую. Так куда мы идем?

Почему-то на твой лоб смотрит братец. Ощеряется. Мелкие попорченные зубы. Как низко пал ты в его глазах!

— Мы ко мне идем. Переодеться надо. — А я-то думал, ты стал наконец мужчиной! Обрадовался. Ни на что ты не способен, братишка, кроме как считать коэффициенты. Жаль, жаль. Очень жаль мне тебя.

— Там плакат висит: пейте томатный сок. Между прочим, он возбудил во мне жажду. Сок в бокале! Стакан показался художнику прозаичным? — Мелочишься, Рябов. Не стыдно?

— Это где мы звонили? — Рассеянно. — Дикая мазня! Я говорил на собрании.

Гмыкнув, с возросшей бдительностью выбираешь каучуковой подошвой сухие островки на асфальте.

8

Грязным дерматином обита дверь, из дырок и дырочек лезет пакля. Братец сопит и шарит по карманам. Ключ — символ суверенности. «Для меня главное — отдельный вход. И еще свет, конечно». Два непременных условия, предъявляемых им к своей берлоге. Художник — существо вольное. Кто смеет посягать на его право возвращаться домой когда и с кем угодно?

— Входи.

Полумрак. В нос кисло шибает запах мокнущего белья. Старательно вытираешь ноги о бывшие штаны. Облезлый рукомойник, под ним широкий цинковый таз. В мыльной воде плавает выжатая лимонная долька. Чистое ведро на табурете прикрыто задубевшим холстом. Почему бельем пахнет? — насколько ты помнишь, у братца никогда не было прачечных склонностей. Кособокий веник, дрова, блюдце с молоком.

— Еж все еще живет у тебя?

Тетюннику уподобляешься, демонстрируя знание подробностей? Год не навещал братца, но ведь это ерунда, раз помнишь все.

— Егор Иванович? — А вот имя запамятовал. — Скрипим помаленьку.

Сует ногу под табурет — хочет представить тебя Егору Ивановичу? Звяканьем откликается подтабуретное пространство. Бутылки. НЗ на случай суровых времен?

Распахивает дверь в комнату. Яркий дневной свет. Много воздуха, плавательные дорожки, тренерша в красном костюме с белой полосой. Гора холстов на массивном гардеробе — отвергнутые шедевры. Краской пахнет.

Ржавые качели. Группа утомленно порасселась на низких длинных скамейках, экскурсовод не спускает глаз с шоссе — где автобус? Окна общежития, приютившего вас на ночь, распахнуты: полы красят. Ты и девочка из Жаброва стоите в стороне, отдельно от всех. Что-то неприятное было там. Что?

— Проходи.

Диван с неприбранной постелью. Древесным жучком изъеден стол, но зато — круглый, старинный, на гнутых ножках. «Он изобретатель. Самоучка, семь классов образования, но голова — золотая». Нет, это на предыдущей квартире. О нынешних хозяевах ты не слыхал ни слова. Модель крейсера на тумбочке. Пылью покрылась полировка.

— Что не раздеваешься?

Снимаешь пальто, оглядываешься, ища вешалка. «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА». Какой странный вид у стюардессы! Эскиз рекламы? Братец берет у тебя пальто, вешает на гвоздь, вколоченный в боковину шкафа. Свое на диван бросает.

— Садись.

Мешкаешь — краской заляпан канцелярский стул с ободранной спинкой. Улучив момент, рукой проводишь по сиденью.

Блеклая мимоза в бутылке из-под молока. Живописный творческий беспорядок — посторонних лиц, надо полагать, он тонизирует. Запах краски поослаб. Или привыкать начинаешь?

Что неприятного было там? «А тебе? Что досталось тебе?» — «Старая занудливая скряга, именуемая памятью, а еще молодая, но подающая надежды лысина». Медленно поворачивается, смотрит — так что все сдвигается в тебе и плывет вниз, вбок… И все-таки что-то неприятное было.

Книга на столе — «ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ». Открываешь наугад. Четыре коричневые женщины в неестественных позах, в нелепом одеянии, на фоне расплывчатых пятен, означающих, по всей видимости, кусты и деревья. Груди обвисли, лица топорные и бесстыдные. И это тоже нравится брату? Лично ты предпочитаешь «Неизвестную» Крамского.

— Пиво будешь?

Два граненых стакана, на вид чистые.

— Если угостишь. — Не прозвучала ли обреченность в твоем голосе?

Бутылка без этикетки. О стул открывает. Легкий сизый дымок — симптом свежести или наоборот? Профан ты в пиве, Рябов! Урод в мужском братстве — и здесь тоже.

Вот что было там неприятным — твое чувство неловкости: вся группа вместе, а вы в стороне, у ржавых качелей, вызывающе обособленно от остальных. Спиною, всем телом ощущал на себе насмешливые взгляды. Ей же хоть бы хны, и это придавало тебе мужества. Скалил зубы, беспечно рассуждая о чем-то, а сам напряженно прислушивался: не идет ли автобус? Взгляды жгли тебя. Это-то и было неприятным. Какая разница, что подумают о тебе люди, которых ты никогда не увидишь больше! К свободомыслию располагает жилище брата.

Тебе льет? Еще немного, и пена полезет через край. Не останавливай, пусть! Вылакаешь до дна, показав себя удалым парнем. Ковбоем с Дикого Запада… Лариса, немецкий преподает? Что ж, ты не так уж плохо владеешь этим языком. Сдавая минимум, единственный из всех аспирантов обошелся без одного русского слова.

Братец залпом осушает стакан. Полуприкрытые глаза, длинные, очень длинные ресницы, слегка загнутые на концах. Кадык ходит под задранной бородой. Бр-р! Не подавая виду, старательно дуешь на пену, ждешь, пока осядет. А вот ковбои не брезгуют погружать губы в это живое ноздреватое месиво.

— Ты чего? — Еще мгновение, и братец заподозрит тебя в немужественности.

— Пью.

Горьковатая жидкость с помойным запахом — каким варварским вкусом надо обладать, чтобы выстаивать за этим зельем длинные очереди! Но мужская солидарность превыше всего, и ты пьешь, не морщась, ты наслаждаешься, ты ставишь ополовиненный стакан не потому, что на большее у тебя не хватает мочи, а чтобы продлить удовольствие.

Ржаво скрипят петли — братец окно открывает. Холодильник между рамами. Какая новая отрава в этом комке промасленной бумаги? Держись, Рябов, — готовится очередное покушение на твой несчастный желудок. Разворачивает. Сгорбленные ломтики сыра — останки последнего пиршества. Настоенная поэзией и страстью богемная жизнь. Вежливо берешь кусочек.

Фотография дочери — на стене, на самом видном месте, аккуратно приклеенная изоляционной лентой. «Машку я люблю. Когда вырастет, все объясню ей. Она поймет», — «Ребенку не объяснения нужны, а забота». — «Нет, мама, ребенку любовь нужна. Любовь! Ты не понимаешь этого. Я говорю страшные вещи, но это правда — ты не понимаешь. А для Машки я делаю все, что в моих силах. Но лгать я не намерен — даже ради нее. А если я останусь с ее матерью, это будет ложь. Сплошное каждодневное вранье. Неизвестно, что хуже для ребенка».

Взгляд твой не задерживается на фотографии, хотя, если разобраться, при чем тут твоя дочь — это во-первых (да и откуда ты взял, что у тебя будет дочь — дочь, а не сын?), а во-вторых, что может быть естественней твоего интереса к племяннице? Ты даже осведомляешься:

— В школу в этом году пойдет? — А сам исподтишка суешь сыр под газету.

— На будущий. — Лаконично и отрывисто. Это слишком свято для меня, моя дочь, и поэтому прошу: не лезь.

Ради бога! Неторопливо отхлебываешь пива. «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА». Асимметричные, неправильной формы, крылья.

— Ты уверен, что этот аэроплан взлетит? — Не дразнишь, нет, просто интересуешься, — неотъемлемое право всякого дилетанта.

— Он уже летит.

Твой брат сошел с ума. Поворачиваешься и с любопытством глядишь на него.

— Новый тип самолета? Летит, не отрывая шасси от земли?

Игнорирует — весь там, в шедевре. Губы плотно сжаты. Желваки напряглись, а взгляд, взгляд… Сколько вдохновенного огня в нем!

— Это очень хорошая работа. — Протяжный вздох. Как мне жаль тебя, мой младший брат! Хорошо, я растолкую тебе популярно. — Можно нарисовать самолет в воздухе, но лететь он не будет. Картина не должна вонять моделью, она должна пахнуть ею. Это некто Ренуар сказал. Здесь передано движение. Внутренняя энергия, которая отрывает машину от земли.

Грустно мне, Станислав. Все же ты мой родственник, а так непроходимо туп.

Благодаришь улыбкой. В отношении самолета тебе понятно.

— Я слышал, при отборе стюардесс учитывают внешние данные. Ты убежден, что твоя кандидатура пройдет конкурс?

Братец с кривой усмешкой отворачивается от шедевра, стягивает, кряхтя, свитер. Что спорить нам? Заранее согласен с любой твоей ересью, только, ради бога, замолчи, не мучай меня своими вульгарными замечаниями.

— К тому же, — не унимаешься ты, — ей не хочется лететь. — Достанет ли у него силы не обозвать тебя кретином в своем собственном доме? Страдание на алтаре гостеприимства. — Мне кажется, она думает не о полете, а что забыла выключить утюг.

Ты закончил. Ты обреченно берешь свой ополовиненный стакан. Мутные потеки на внутренней стороне стекла, но надо пить — страдай и ты на алтаре гостеприимства.

— Как ты сказал?

Что означает этот тон? Эта замершая коренастая фигура со свитером в руках? Угроза применения силы? Уж не забыл ли он в приступе авторского самолюбия, что ты был финалистом городского первенства? Не чемпионом, как он всюду аттестовал тебя, — всего лишь финалистом, да и то среди юниоров, но этого вполне достаточно.

Ты миролюбиво улыбаешься. На нем розовая майка. Или не розовая — грязная?

— Я ведь дальтоник, — оправдываешься ты.

— Ты гениально сказал! Ты понял самую суть вещи. Ей действительно не хочется лететь, она думает о своем, о своих земных делах. Что утюг забыла выключить — об этом, может. Не знаю, о чем. Важно другое. Ты помнишь Светку? Или ты не знал ее? Светку-стюардессу, с Сашей Бараненко летала? Который на гитаре играет?

Можно временно отставить стакан.

— Не помню Светки-стюардессы.

— Я писал ее. И страшно хотел передать это ее выражение. Надо лететь, надо улыбаться пассажирам, конфеты с милым личиком разносить, а на душе пакостно. Совсем другое на душе.

Пластмассовый стаканчик с минеральной водой. «Пожалуйста», — галантно протягиваешь ты своей тогда еще безымянной спутнице, но она отрицательно качает головой, будущая девочка из Жаброва, и тогда ты предлагаешь: «Может, сладкую?» Самому смешно: Станислав Рябов в роли дамского угодника. «А есть?» Стюардесса терпеливо ждет с подносом в руках. Вытянув как гусь шею, находишь чашечку с лимонадом. Осторожно берет двумя пальцами, на указательном — стрелка пореза в слабой желтизне йода.

— Это невероятно трудно: на душе кошки скребут, а ты обязана быть веселой и приветливой. У Лотрека это здорово передано — в его певицах. — В иллюминатор косо бьет солнце, разъединяя ее брови на отдельные волоски. Не смотрит на тебя, но ты угадываешь: помнит, все время помнит, что ты — рядом. Или это последующие события отбросили ложный и значительный блеск на те первые минуты? — …Никак не получалось. Поймать выражения не мог. Пять или шесть эскизов сделал, я тебе покажу. Она позировала мне. А потом за рекламу сел, и сразу написалось. Я понял, чего не хватало — контраста! Самолет — это движение, сгусток энергии, и этой энергии надо подчиниться. Нельзя не подчиниться. Она подчиняется, но только внешне, на душе у нее совсем другое — ты правильно сказал. Видишь, сейчас она улыбнется. Ей необходимо улыбнуться! Самолет взлетит, а она улыбнется. Это самое трудное: поймать не момент, а его преддверие, за секунду до. Неважно — до чего: до крика ужаса, до смеха, важно — до! Не результат — стремление к результату, понимаешь? Результат всегда статичен, динамика — в стремлении. Тут цвет колоссальную роль играет. Линией так не передать, как цветом. Не цветом даже — оттенком. Оттенок — это предчувствие цвета. — Умолк с растопыренными волосатыми руками, вслушивается — в себя ли, или кто входную дверь открыл? — Как здорово я сказал: оттенок — это предчувствие цвета!

Не верит, что это он сказал. Подтверди:

— Это ты сказал.

— Что?

Ты хам! Брат выкладывает перед тобой душу, а ты скоморошечьи щелкаешь ее по носу. Интересно, есть ли у души нос?

— Я слушаю. — Серьезно и внимательно и даже слегка киваешь головой, подтверждая. Что? Неважно. Главное — подтверждая.

Цвет, оттенок, линия… Неужто и впрямь не понимает он, что для девяносто девяти процентов все это — слова, просто слова?

— Сезанн мечтал выразить цветом черное и белое. Цветом! Хотя черное — это отсутствие цвета.

Сезанн, Тулуз-Лотрек и как его? — бросаешь взгляд на книгу — «ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ». Накладные расходы человечества. Однако ты не собираешься утверждать, уподобляясь классическому образу технаря-догматика, что можно обойтись без них. Упаси бог! Ты вообще не сторонник крайностей.

«Технический прогресс влечет за собой рост накладных расходов — это неизбежно, и именно поэтому проблема управления производством становится в наши дни все актуальней…» Жаль, не довел до конца эту мысль! Автоматизация производственных процессов должна идти параллельно с автоматизацией процессов управления производством. Вроде бы самоочевидно, но многие не понимают. Как ты мог не сказать этого? Кто-то из студентов вопросом сбил.

— Динамика — в стремлении, и это надо передать цветом. Посмотри на небо, оно у меня не зеленое, оно как бы хочет стать зеленым, стремится к этому. Еще чуть-чуть, и станет. Я страшно долго бился над этим. Самолет взлетит, девушка улыбнется, а цвет неба станет чистым. За секунду до!

Волосы на груди — густые, курчавые, жесткие. Завидуешь? «Женщины так и норовят дотронуться — будто случайно». Загадочная женская душа! Орангутангом бы стать — отбою от поклонниц не будет.

Умолк — вдруг, на полуслове. Что-то спросил, а ты не соизволил ответить?

— Извини, я слушаю. — Весь внимание. Авось братец простит тебе недопитое пиво.

— Слушаешь! — Обнаженные в грустной усмешке почернелые зубы. Не над тобой смеюсь — над собой. Перед кем распинаюсь! — Ты ведь не разбираешься в цветах.

На землю свалился со своего зеленого неба.

Беспомощно разводишь руками.

— Но при всех своих пороках зрения я вижу, что это не голубое, а зеленое.

— Не зеленое! В том-то и дело, что не зеленое, а только хочет стать зеленым. — На грани отчаяния, бедняга. Как можно не понимать такого! — Хочет! В этом все дело.

— Понятно. Вот только почему оно хочет стать зеленым, а не голубым?

Братец перестал выворачивать свитер.

— Как?

Все ясно, ты сморозил чушь. По-видимому, ему еще не приходилось слышать такой чистопородной глупости. Что ж, неси дальше свой крест — расписывайся в махровой своей невежественности.

— Я, конечно, дальтоник — во всяком случае, окулисты утверждают это, но тем не менее я почему-то с детства склонен считать, что небо у нас голубое. Прости меня.

Братец понял. Братец вновь принялся выворачивать свитер.

— Небо может быть разным. Розовым, желтым, голубым, зеленым. — Скучно стало художнику Рябову — разве это собеседник! Экономист с засушенной душой. Производное от цифр. Чудовище! Видимо, тебе все же до дна придется лакать это зеленое зелье с прожилками осевшей пены. Или не зеленое — голубое? — Над Мелеховым всходило черное солнце. Черное!

Как свитер, который братец, аккуратно сложив, бросает на диван с неприбранной постелью. Сдавайся, Рябов-младший — классиков мобилизует в союзники.

— На какой улице собираются повесить это?

Смирение в твоем голосе — публично признаешь себя болваном.

— Это? Ни на какой. Это эскиз, но я даже не показывал его. Разве такое повесят! Небо должно быть синим, стюардесса — жизнерадостной, а самолет — летящим.

Это уже не только в твой адрес. И то хорошо. Напряги и ты воображение, бодни рекламных начальников.

— Вывешивают же томатный сок в бокалах.

Братец электробритву берет.

— Разве только это! — А ты полагал, борода исключает бритье. — Белозубые красавицы со стеклянными глазами. Художественное панно, сволочи! На всех площадях висят. Ренуара человек видит раз в жизни, ну два, три или даже ни разу, а это — каждый день. Утром, днем, вечером. Привыкают. Ренуар после этого мазней кажется.

О как! Вовсе, оказывается, не томатный сок рекламирует братец — просвещает массы эстетически. Куда тебе до него со своими локальными проблемами внутрихозяйственного расчета!

Тулуз-Лотрек? Он сказал «Тулуз-Лотрек» или ты ослышался?

Атласная сверкающая обложка. «Знакомый букинист сделал. Он грезил этим альбомом». Размалеванные непристойные женщины.

— …А у нас пренебрегают. У нас это не считается искусством. Пренебрегают и не умеют. Высокомерие и невежество всегда рядом.

Жужжание. Приподняв ладонью бороду, толстую шею бреет. Атлет! Но ты знаешь, как обманчива его борцовская внешность — ни силы, ни физической выносливости в этом мешке с мясом.

— Ты сказал что-то о Тулуз-Лотреке?

«Завтра увидишь его в широком ассортименте». Нельзя — сюрприз любимой тети.

— Я сказал, что он был мастером рекламы. Реклама прославила его. До этого его знали лишь избранные. Ну, какие избранные — такие же кутилы, как он. Потом на улицах Парижа появилась реклама Мулен-Руж, и все ахнули.

— А, — произносишь ты и понятливо наклоняешь голову. Спрашиваешь невинно: — Крамской тоже был мастером рекламы?

В сторону бритву, долой. Глаза сужаются. Пигмей, как смеешь ты при мне позволять такое!

— Когда ты пытаешься иронизировать там, где ни черта не смыслишь, ты выглядишь дураком.

— А, — произносишь ты и понятливо наклоняешь голову.

— Крамской, Рафаэль, Тулуз-Лотрек — для них всех главным было одно: чтобы их работы народ видел. Рафаэль капеллы расписывал, Крамской колесил с выставками по России, Лотрек рекламы писал. — «Пожалуйста, не размахивай включенной бритвой — это опасно». Попридержи язык, иначе вы поссоритесь, и ты не увидишь прекрасную Ларису. — Меня всегда бесит, когда ты начинаешь рассуждать об искусстве. Даже не бесит — поражает: неужели ты не чувствуешь своей ущербности?

Спокойно, Рябов. Обрати внимание, как надрывно жужжит на холостом ходу бритва.

— Ты бы выключил. Электроэнергию надо беречь.

— …Не чувствуешь, что мир красочней, ярче, душистей, чем ты видишь его? Ты хотя бы подозреваешь это? Ты умный человек, ты должен если не видеть, то хотя бы подозревать.

Отхлебываешь пива. Странно, но ты не заметил, как оказался в руке стакан.

— Моя ущербность, если я правильно понял твою вдохновенную речь, заключается в том, что я не могу отличить Ван-Гога от Гогена. Кто, кстати, из них гениальней? Каюсь, не могу. Но скажи мне, пожалуйста, из чего складывается национальный доход. — Бритва вновь по шее ползает, по одному и тому жеместу. Я не желаю слушать подобную галиматью! — Или какая разница между основными и оборотными средствами?

— Мне это ни к чему, я не экономист.

— А я не художник.

— Ты дальтоник. Во всем.

Благодаришь улыбкой.

— Если никто в стране не отличает Ван-Гога от Гогена…

— То никто не помрет, ты это хочешь сказать? — Снова долой бритву. Решил посостязаться с тобой на полемическом поприще? Ну что ж…

— Именно это. Общество не перестанет существовать. Что-то потеряет, не спорю, но погибнуть — не погибнет. А вот если ни одна душа в стране не будет знать, из чего складывается национальный доход или как образуется себестоимость, государство рухнет. Ты бы все же выключил бритву.

— Ты хочешь сказать, людям жрать надо? — Сейчас бить начнет.

— В общем-то, у меня есть такое подозрение.

— Но и стаду овец надо жрать. Ты обыватель! Только не квартирный, не тот, что заботится о домашнем уюте — хотя и тут ты не упустишь своего, — размах шире у тебя. Глобальный обыватель. Дай тебе волю, ты засадил бы человечество в теплую комнату, на мягкий диван, и потчевал бы его до отвала. Глобальный обыватель — я страшно точно сказал. — Даже бритву выключил: решил в тишине насладиться собственным глубокомыслием.

— Благодарное человечество поставило бы мне памятник.

— Тебе?

— Да, ибо, по данным международной организации Красного Креста, миллиард людей на сегодняшний день голодает.

— Тебе плевать на этот миллиард. Возможно, ты принесешь людям пользу, не знаю, но если припрет, ты пойдешь на все. Хотя ты, конечно, чистюля и предпочитаешь без крайней надобности не марать руки. Выгодно! — чистыми руками больше загребешь. — Спокойно, профессор. Обрати внимание, какие длинные у него ресницы. — А на миллиард тебе плевать. Если тебе до лампочки один человек — вот хотя бы эта стюардесса, которой плохо, — ты задумался, почему ей плохо, что случилось у нее? — то тебе и на миллиард плевать. Человечество нельзя любить оптом.

Еще один афоризм. Братец в ударе нынче.

— Мы не опоздаем?

— Твоя беда, что ты вообще никого не любишь. Никого! Даже себя. Если вдруг ты потерпишь крах… Не внешний, нет, этот тебе не угрожает… Другой! Если это случится, ты не сможешь даже убить себя. Чтобы покончить с собой, надо хоть немного себя любить.

Выпей еще пива. Вот так. Может, хотя бы это реабилитирует тебя в глазах брата? Не любишь себя, зато любишь пиво.

Бритье возобновлено. Отбой, братец удовлетворил потребность обличать зло. Я неудачник, да, я ничего не достиг к тридцати годам, но я горжусь этим! «Вот ты… Задумывался ли ты когда-нибудь, почему тебе так везет?» Намек на тайную ложь и скрытые подлости. «Золотой ключик у меня в кармане». Художник Рябов невесело улыбнулся. Ему жаль своего младшего брата — рано или поздно ему придется поплатиться за все.

Бритье завершено, радио включает — во избежание невежливой тишины? Спасибо, но тебе не скучно, ты наслаждаешься шедеврами «ГОГЕНА в ПОЛИНЕЗИИ».

…ПОСЛЕ КАЖДОГО ВЫПУСКА В РЕДАКЦИЮ ПРИХОДЯТ ТЫСЯЧИ ПИСЕМ. НАРЯДУ С ОТВЕТАМИ НА ПОСТАВЛЕННЫЕ НАМИ ВОПРОСЫ МЫ НАХОДИМ В НИХ ВСТРЕЧНЫЕ…

На часы глядишь. Через семь минут — местная трансляция, голос диктора областного радио ворвется в эфир. Не потому ли включил? Пуповину рвать не хочет?

Приторный запах цветочного одеколона — на «Шипр» денег нету? Преподнести «Шипр» завтра — подарок, прямо пропорциональный его братской привязанности к тебе.

Осматриваешься — чем бы пиво запить? Ведро в коридоре, но не лакает ли из него еж Егор Иванович?

Модель крейсера. Неряшливая, приблизительная работа — вершина судомоделирования, которую покорил будущий художник Андрей Рябов. Мидель явно заужен — по-видимому, братец спутал середину судна с талией женщины. Или слишком рано для тринадцатилетнего мальчика?

Рубанок, стамески, пахнет стружками и столярным клеем. Брошюры — с обложками и без, замусоленные чертежи. Многочасовые бдения над верстаком в сарае. «Дай! Подержи! Принеси! Живее, ну!» Младший брат не протестовал — иначе ведь и не обращаются с подмастерьями. Торжественное поднятие флага на фок-матче. И сразу же заложен фрегат, но лишь остов корпуса вырезан — на большее не хватило терпения. Новая страсть у мастера — шахматы. Облезлая шахматная доска извлечена из дивана. Не все фигуры — пусть, есть пуговицы, есть катушка из-под ниток, которая, если вымарать ее чернилами, вполне сойдет за черного коня.

Фрегат заканчивал подмастерье. Мастер посмеивался: сколько ужасающей инерции в младшем брате! Шахматы — вот единственное достойное мужчины занятие!

Не спеша переворачиваешь плотные страницы. Аляповатые, искаженные фигуры — опыты ребенка с красками. Можно представить, какая отчаянная скука терзала господина Гогена в его Полинезии. Миллиард людей голодает на планете, а взрослые мужчины транжирят жизнь на раскрашивание картинок.

«Тебе плевать на этот миллиард». Тебе — не ему!

А вдруг братец прав? Вдруг и впрямь не екнет твое сердце, не замедлит и не убыстрит хода, когда услышишь ты о гибели постороннего тебе миллиарда?

А у него? Слезами исходит художник-гуманист от жалости к полуголодному человечеству. Выкатившись из глаз, в бороде застревают блестящие капли.

«Сыночек! Что же ты наделал с собой, сыночек!» — Тебя поразило, что у Шатуна, оказывается, есть мать. Да и не такая уж старая… К сроку добралась со своего Урала и еще успела продать кольцо — единственное, что было у нее, — чтобы хоть как-то помянуть пусть спившегося, но сына. «Послушай, может, дать ей денег?» — «Как ты смеешь! — Слезы в бороде. — Она сына хоронит. Сына — понимаешь!» Соседки, однако, оказались не столь впечатлительными. Шушукаясь и суетясь, скидывались кто сколько может. Братец не замечал пошлой возни. Возвышенной жалостью к несчастной старухе пылала его отзывчивая душа. «От нас двоих», — шепнул ты соседке. Разделение труда: пока братец оплакивает горе, ты пытаешься горю помочь.

«Ты мертвец. Живой мертвец! В тебе нет недостатков — ты убил их, но заодно ты убил в себе душу. Чтоб не обременяла». — «Ты хочешь сказать, я недостаточно сентиментален?»

«Приветик! Не ждала? Полагала, я не настолько старомоден, чтобы переться бог знает куда для продолжения заурядного курортного флирта!» — «Честно сказать, я не думала, что вы приедете. — Домашний халат: суббота, на работу не идти. Или в Жаброве и по субботам работают? — Сразу нашли?»

«Простите, где живет Зина Дмитриева?» Женщина с коромыслом. Подозрительный взгляд из-под низкой косынки: что за франт в смехотворной шапочке? «Фельдшерица-то? Вон дом, у колодца».

Братец, расщедрившись, подливает пива. Твоя рука вздрагивает, инстинктивно пытаясь защитить стакан, но ты благоразумно удерживаешь ее на «ГОГЕНЕ В ПОЛИНЕЗИИ». Цени! — наступив на трепещущее самолюбие, художник первым делает шаг к примирению.

— Спасибо. Себе оставь.

Брюки утюжит. Выйдет холеный и надушенный, неся перед собой хемингуэевскую бороду.

Скомканная грязная простыня, конфетные обертки на полу. Из коридора кислым бельем несет.

…Экономисты на производстве нередко выполняют роль бутафоров. Со стороны глянешь — все считается, учитывается, взвешивается — словом, вполне грамотное современное предприятие. Но копните глубже, и перед вами предстанет хаос. Ни конца, ни начала. Такое предприятие напоминает человека, который как денди лондонский одет, но дома у которого грязь и беспорядок…

Непременно использовать! Возможно, популяризация чрезмерная, но «Светопольской правде», если ты правильно понял их, требуется именно это. К пятнице закончить…

Переворачиваешь плотный лист. Что за высокомерный тип с азиатскими глазами? Император Японии на своем троне? «ГОГЕН В ХАРАКТЕРНОЙ ПОЗЕ, МЕЖДУ ВАЖНЫМИ ПЕРИОДАМИ В СВОЕЙ ЖИЗНИ. ОН ТОЛЬКО ЧТО ПРИБЫЛ ИЗ БРИТАНИИ».

Император Японии! Актер… Как и твой братец, начитавшийся романов из жизни великих людей. Вечный маскарад, спектакль перед самим собой, ширпотребная трагедия. «Три кита, на которых держится мир, сын мой! Поэзия, любовь, работа. Три божества, которым ваш отец всегда поклонялся. Ты унаследовал мою душу, Станислав».

Я унаследовал твои торчащие уши, папа, а душа и все прочее досталось художнику. Но душа — бог с ней, жаль шевелюры, которой я весьма кстати замаскировал бы свою лопоухость.

…ПРИНЯТИЮ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ И ЗАКЛЮЧЕНИЮ ДОГОВОРОВ, КАК ПРАВИЛО, ПРЕДШЕСТВУЕТ ПОИСК РЕЗЕРВОВ…

Москва все еще. Двадцать семь минут шестого. Выпорхнет через три минуты.

«ЖЕНЩИНА, ДЕРЖАЩАЯ ПЛОД». Цветистое полотнище пониже пупка. Левая грудь целомудренно прикрыта грушей — или что это у нее? Все же японский император не так непристоен, как гений рекламы.

С трудом стягивает брюки на толстом животе. Трикотажная рубашка мышиного цвета — чтоб реже стирать? Светлые пятна под мышками — пот выел. Рубашку ты и подаришь ему. Размер — сорок третий. Именно сорок третий — в отличие от мамы ты помнишь это твердо.

Не мелочись, Рябов, мама тоже помнила. «Я просила сорок первый, а продавщица… Там такой галдеж стоял». Когда видел ты директора кондитерской фабрики в таком смятении? Кончик носа порозовел… Ну что ты, мама! Я верю, что ты ошиблась, что ты покупала рубашку мне и думала при этом обо мне, а вовсе не о нем, своем непутевом первенце. Словом, оговориться ты никак не могла и сказала сорок первый, а не сорок третий, рассеянной же продавщице послышалось: сорок третий. Или, может быть, кто-то сзади тебя сказал сорок третий, а продавщица решила, это ты, и завернула тебе. Все в порядке! Я обменяю ее на сорок первый или… Нет, что ты, я вовсе не собираюсь отдавать ее своему неблагодарному брату, я имею в виду другое. Когда-нибудь я, может, тоже нальюсь до сорок третьего номера, и тогда твой подарок будет мне в самый раз. К этому времени они наверняка снова войдут в моду. А пока пусть полежит. Не переживай, мама, твоя принципиальность и твоя воля вне подозрений. Ты ничем не скомпрометировала себя — братец по-прежнему убежден, что у него нет матери. Это ничего — ведь у него есть няня, Арина Родионовна, человек великой души.

— Поля тебе носки передала. Я оставил у Тамары.

Недоумение. Даже рубашку перестал заправлять.

— Какие носки?

— Подарок няни своему мальчику в день тридцатилетия.

Что он хочет высмотреть в тебе? Собирается сказать что-то, но нет, раздумал. Туалет продолжает. Но почему так медленно? И почему — сопя?

— Я свинья. Забыл пригласить ее.

Гмыкаешь. Уникальный случай: братец недоволен собой.

…СЕМНАДЦАТЬ ЧАСОВ ТРИДЦАТЬ МИНУТ. ПЕРЕДАЕМ ОБЛАСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ.

Здравствуй, папа! На секунду замирает рука, расчесывающая бороду, — только на секунду, не более. Может, и без папы не состоится юбилей? В долгой войне сына с директором кондитерской фабрики диктор занимал благородный нейтралитет.

— Полшестого только. Успеем к Поле забежать.

Без энтузиазма встречаешь это решение свыше. «Стасик, ты? Господи, я и не узнала. Ну, как ты живешь? Статью твою в газете читали». — «Спасибо». — «Это — Стасик, вы разве не помните? В семнадцатой квартире жили. Сын Александры Ивановны, на кондитерской фабрике работала. А отец на радио объявляет. Диктором».

…ОСУЩЕСТВЛЕН РЯД КРУПНЫХ МЕРОПРИЯТИЙ ПО ВНЕДРЕНИЮ НОВОЙ ТЕХНИКИ И РАЗВИТИЮ…

— Как он там? — На динамик кивает. — Рыбалит все?

В бороду от сузившихся глаз сбегают добрые морщинки — повеселел. В предвкушении паломничества на родной двор?

— Во вторник двух карасей принес. Или лещей, что ли. — Ты знаешь, что лещей — с карасями их даже ты не спутаешь, но тоже спешишь продемонстрировать свое ироническое отношение к предку. — Сам чистил, сам жарил.

Замерла протянутая к шкафу рука. Ждет, что еще скажешь.

— Он все так же по вторникам выходной?

— Вроде бы.

Завтра — вторник. «Последний раз на подледный схожу… Три божества, которым ваш отец всегда поклонялся. Ну, еще, может, рыбная ловля».

Дверца шкафа визжит, как трамвай на повороте. Вероятно, братец умышленно не смазывает ее: трамвайный визг напоминает ему детство и милый двор, куда вы отправитесь сейчас приглашать на день рождения старую няню.

Ненароком внутрь заглядываешь. Коробки, соломенная шляпа, шахматы — памятник еще одной рухнувшей иллюзии: чемпионом мира другой стал. Приспособленцы!

…ШИРОКУЮ ПОДДЕРЖКУ В КОЛЛЕКТИВЕ ПОЛУЧИЛА ЦЕННАЯ ИНИЦИАТИВА ТОКАРЯ МАТЮШЕНКО…

Смех. Быстро и удивленно взглядываешь на брата.

— И жарит, значит, сам!

— По три часа от плиты не отходит. Хобби!

Исчерпан конфликт — полное перемирие. Мальчики традиционно подтрунивают над папой.

Братец готов. Захлопываешь «ГОГЕНА В ПОЛИНЕЗИИ», встаешь. Из-под дивана интеллигентно выглядывает еж. Как жизнь, Егор Иванович? «В субботу в Жаброво еду. Не слыхал такого?» — «Ты? Зачем?»

Ему бы она понравилась. Или не очень? Пытаешься увидеть девочку глазами братца, но — странное дело! — пальто видишь (приталенное, рябенькое, ярко освещенное вспыхнувшим из морской черноты прожектором), видишь воздушный шарфик в горошек, а девочки нет. Нет, и все тут. Старая скряга память, что с тобой?

— Потопали? — предлагает хозяин, демонстрируя братское равноправие.

Он душист и наряден. Ты мешкаешь у стакана с недопитым пивом — вылить и вымыть бы, но, по всей вероятности, это не в традициях дома — убирать за собой посуду. Выходишь первым.

9

Голубятня, песочница посреди двора, бабушки с колясками. «Победа», цепью прикованная к столбу. Со временем дядя Петя получит за нее кругленькую сумму, как за музейный экспонат, сохраненный в идеальном состоянии. За рулем дядю Петю ты не помнишь — лишь под машиной и около.

Умолк и подобрался братец: воспоминания нахлынули. Все как шестнадцать лет назад. Милый, милый двор! Как много и проникновенно написано об этом чувстве — не испытывать его просто неприлично.

Пять минут седьмого.

— Где мы встречаемся?

Братец трудно возвращается в сейчас из милого, милого далека.

— Что? — Безрадостное возвращение.

— Я спрашиваю, где встречаемся с дамами.

Морщится. Не понимаю, как можешь ты в такую минуту думать о ерунде.

Лидия Павловна… С клюкой, а все равно бежит — разучилась спокойно ходить за семь десятилетий. А может, за восемь?

«Мальчики, где тут у вас зубной врач живет?» — Скомканный носовой платок у щеки.

— Здравствуйте, — внятно выговариваешь ты, а братец молчит, но шаг замедляет.

— Здравствуйте, Стасик! — Бодро, звонко. Над коричневым личиком, сухим и сморщенным, как гофрированная бумага, парит гордая шляпка. — Навестить нас?

Преглупо улыбаешься, и вот вы уже стоите друг перед другом.

— Как живете, все хорошо? — В сторону братца сверкают из гофрированной бумаги живые и быстрые глаза. Тот загадочно молчит, с трудом сдерживая готовые расползтись толстые губы. Не узнаете, Лидия Павловна? Меня и не узнаете.

— Спасибо, — благодаришь, — хорошо.

Кивает удовлетворенно. Клюка нетерпеливо отрывается от земли — Лидию Павловну пациенты ждут. Вот уже семь десятилетий, как они ждут ее. Или даже восемь.

— Здравствуйте, Лидия Павловна. — Раздельно, глухо, выжидательно.

Взгляд-прыжок. «Лидия Павловна себе на уме. — Поля все о всех знала. — Дома-то если лечишь — налоги плати, а она так… Вот и пишут на нее».

— Андрюшка!

Расплылся. О бороде говорит Лидия Павловна — то ли возмущается, то ли восхищается. Из-за бороды не узнала… Клюка не торопится более — подождут пациенты…

— Ну как ты, что ты? Сколько не видела тебя! А мне ведь говорили, что ты бороду отпустил.

Чему так бурно радуется зубной врач? Встрече с Андрюшкой, которого «вот таким» знала, или тому счастливому обстоятельству, что подозрительный бородатый тип, сверлящий ее взглядом, не оказался инспектором финотдела? Ты неприкаянно улыбаешься, с интересом изучаешь серебристые завитки каракулевой шубки.

Сколько еще остановок до конечного пункта — оранжерейной Полиной комнаты? «Андрей, ты! Андрюшка! Андрюха!» Ты был тих, а братец уже тогда самоутверждал себя разнообразно и шумно. Разбитые мячом окна, оборванная слива в палисаднике Матюхина, побег из дому, костер из стружек в подвале — душою всех этих мероприятий был, разумеется, твой старший брат. Негодование, восторг, сочувствие — какая бесконечная гамма чувств у соседей! Он похищал их душевную энергию, а люди по натуре своей скупы; немудрено, что они запомнили твоего старшего брата лучше, чем тебя, — ведь ты не брал у них ничего. К тому же ты удачлив, здоров, перспективен, у тебя красивая жена, и ты не платишь алиментов, а что может быть слаще жалости к ближнему! Упиться широтой своей души, ее чуткостью и изысканным благородством, а заодно еще раз убедиться в несокрушимом своем благополучии: у вас хуже, чем у меня, но я не думаю об этом — ваше горе разрывает мне сердце. Экое деликатесное чувство возбуждает братец у окружающих — как после этого не любить его!

— Хорошая бабка.

— Кто, зубной врач?

— Мы всегда с нее начинали, когда собирали на что-то. На волейбольную сетку, помню, двадцать пять рублей дала. По-старому.

Мерило человеческой добродетели. А впрочем, ты и сам терпеть не можешь сквалыг — жадность, на твой взгляд, вскормлена отсутствием чувства юмора.

Кто-то еще шествует навстречу, но лично тебе незнакомо это рыбье лицо с желтыми бакенбардами. Благополучно разминаетесь.

Вам направо, но братец замедляет шаг, издали глядит на бывшее ваше парадное. Ушедшее навсегда босоногое детство… Косишься: не блестят ли слезы в бороде? Ба, да он недоволен чем-то, он хмурится. Что посмело омрачить радость свидания? Заинтригованный, прослеживаешь за его взглядом. Что-то изменилось там, ко никак не понять, что именно.

— Черешню срубили, сволочи!

Яма, лопата, тоненькое прислоненное к стене черешневое деревце. Диктор областного радио вдохновенно руководит посадкой. Галоши на домашних тапочках.

На святыню посягнули! Выкорчевали дерево, которое сажал сам Андрей Рябов! Сопит, страдая.

«Ты походя делаешь несчастной свою дочь: отнимаешь у нее отца. Хотя бы в этом ты отдаешь себе отчет?» — «У нее будет отец». — «Раз в месяц или, в лучшем случае, раз в неделю, по воскресеньям. Ты считаешь это нормальным детством?» — «У нас не лучше было. Мы тебя сутками не видели — ты не выходила со своей фабрики». — «Тогда другое время было». Мама права: другое время, другая фабрика. Или даже не фабрика, а времянка, в которой жил старик с козой. «А ты? Ради чего ты жертвуешь счастьем своего ребенка? Чтобы похоть удовлетворить? Мне стыдно, что ты мой сын».

Бедное деревце! Терпеливо ждешь, пока братец оплачет его всухомятку. Отвернулся, угрюмый, направляется к Полиному подъезду. Ветер седеющую гриву развевает. Ты семенишь рядом — педант, сухарь, чурбан с пластмассовой душой, не способный пожалеть невинное дерево.

Общая кухня — огромная и мрачная, в кошачьих запахах. В тазу на примусе кипятится белье. Фикус в кадке с ржавыми обручами — Поля из комнаты выставила? Братец стучит костяшками пальцев, не ждет, в нетерпении дергает дверь. Любимец старой няни, разве не имеет он права без разрешения вламываться к ней в любое время суток?

— Кто там? — скрипуче, досадливо. Я никого не жду.

— Я, Поля. Открой.

Гейзером извергается радость за дверью. Звяканье и скрежет задвижек, ключей, цепочек. Твоего бы «я» было недостаточно, принялась бы с подозрением уточнять, кто именно.

Дверь распахивается — спешит няня. Боится няня, что потусторонние силы умыкнут вдруг ее любимца. Кошка выныривает из-под кривых ног в вылинявших чулках, но в замешательстве замирает: люди. Поотвык, поотвык от цивилизации зверь.

Занавесочки, зелень, цветы в горшках. Пахнет незрелыми помидорами. Диктор областного радио с лейкой в руках. «Люблю в земле копаться. Природа!»

Неспешно и снисходительно шествует братец по комнате. Хозяин! Торопливо прикрыв дверь, няня тянется следом — мимо тебя, не глядя на тебя.

— …Не заходишь и не заходишь. Я уж думаю, случилось что. Сегодня утром Стасика видела — все в порядке, значит.

«Ты мертв. Ты и страшен, потому что ты мертв».

— Жив курилка!

Няня вздрагивает, оборачивается. Разглаженное сияющее лицо. Я и позабыла о тебе, Стасик, а ты вот он, оказывается.

— Проходи, что же у порога? Проходи.

— Прохожу, — заверяешь ты, не двигаясь с места, но няня верит тебе на слово. В покое оставляет тебя — ты получил свою порцию радушия. Располагайся, как тебе угодно, занимай сам себя. Хочешь — вздремни на кровати рядом с кошкой. Можешь в платяной шкаф спрятаться. «Ку-ку, я тут».

Заложив руки за спину, разглядывает братец портрет няни. Работа четырехлетней давности, начало эпохи бездомности. Разумеется, он и сейчас мог бы жить здесь, но куда в таком случае водить поклонниц своего самобытного дарования?

Няня хлопочет. Ты снова ненароком попадаешься ей на глаза, и она гостеприимно затаскивает тебя в глубь комнаты. Видишь, как ты несправедлив к ней — она и тебя любит, а уж об уважении и говорить не приходится. «Стасик-то большим человеком стал. Ученый. У него голова… Ах, какая голова у него!» Гордится тобою старая няня. Андрюшу любит, а тобой гордится. Дифференциация чувств. «Дальнейшее развитие организации управления производством немыслимо без строжайшей дифференциации».

К кадушке с лимоном приближается братец, почтительно трогает крохотный, как грецкий орех, темно-зеленый плод. Няню волнует, что он до сих пор не снял пальто — неужто бежать собирается? А пастила? А клубничное варенье — немного осталось, я приберегла. Знает старая няня, чем соблазнить бородатого мальчика.

«Надо не грызть его, а сосать. — Мелкие, острые, неровно наколотые кусочки сахара на газете. — Вон как Стасик сосет. А ты грызешь. Так быстро и удовольствия нету».

Кажется, братец так и не освоил эту премудрость — спрятать за язык колючий поначалу кусочек и, лелея, бесконечно долго выкачивать из него сладость.

«Господи, мать на кондитерской фабрике работает, а дети сладкого вдоволь не видят. Слишком уж честная».

Так как же пастила и клубничное варенье? Молящий взгляд устремлен на братца. Я прошу тебя, Андрюша, это быстро, мои старые руки уже наготове и вздрагивают от нетерпения. Разреши им, и они мигом извлекут все из шкафа.

— В другой раз, Поля. Мы спешим. Ты ведь знаешь, зачем я пришел к тебе.

— Нет… — Взгляд хочет удрать, но братец, умудренный психолог, насильно удерживает его.

— Завтра в семь у Тамары. Ты поняла меня?

— Завтра? — Взгляд убегает все же, а сизые губы беспомощно чмокают в поисках слова. — Завтра… Так чего же я? Там вся молодежь, а я чего? Только веселью вредить.

— Не говори глупостей!

О как! Учись разговаривать со старушками, если хочешь, чтобы и тебя потчевали клубничным вареньем. «Бедокур! Такой бедокур — спасу нет».

— А как же…

Что-то мучает ее, но выговорить не решается. Кошка встает на кровати, лениво восходит на подушку, прикрытую ажурной накидкой, ложится.

Что терзает няню?

«Давайте рассчитаемся, Полина Михайловна. С первого октября вы свободны, но мы оплатим вам еще две недели. Компенсация за отпуск. Максим Алексеевич и я, и, разумеется, дети очень признательны вам. А это вам на память от нас». — «Спасибо… Но я… Я хотела сказать, что если вам… Что мне можно меньше платить, если…» — «Вы неправильно меня поняли, Полина Михайловна. Мы отказываемся от ваших услуг не из-за денег. Просто дети выросли, и надобность в домработнице отпала». — «Да… Я понимаю… Я… Я на сто пятьдесят рублей согласна. Питание и сто пятьдесят рублей. Как же я без них-то?» — «Будете видеться — ведь мы пока живем в одном дворе. Вы нам очень помогли, и мы благодарны вам, но теперь, я полагаю, вам лучше пойти на производство. Там вам будет лучше. Здесь в вашем труде нуждались лишь четверо, на производстве же таких людей будет много. Вы сразу почувствуете себя иначе. Если хотите, я возьму вас на фабрику. Уборщицей, на полторы ставки».

— Ты чего? — Братец тоже заметил страдания няни.

— А как же я… Я не знаю, чего подарить.

— Так ведь ты подарила уже. Ему передала. — Кивок в твою сторону, и ты расцветаешь от этого «ему», как тюльпан под солнцем.

— Но как же я… Все с подарками, а я так.

Это уж ты виноват. «Сами завтра отдадите, он всегда приглашает вас». Напористости не хватило. Братец на твоем месте бесцеремонно сунул бы носки — и что там еще было в целлофане? — в ее древнюю сумку.

Забыл о пальто, которое начал было застегивать, забыл, что пора идти — на няню глядит сузившимися глазами. Вот так смотрит художник на свою модель — изучающе, проникновенно, с восторженным недоумением. Ты напоминающе хмыкаешь. Братец шагает к няне, ладонями касается старушечьих плеч.

— Не выдумывай. Завтра в семь. Где там у тебя пастила?

Враз о всех сомнениях позабыла — вспорхнула, к шкафу бежит. Кошка заинтригованно подымает голову. Ты презираешь сладкое, но и ты берешь пастилу — иначе вам сегодня не выбраться отсюда. Дисциплинированно проглотив рыхлую липкую массу, платком вытираешь пальцы, выходишь первым, предоставив художнику право один на один расправиться с вазой.

Над примусом с бельем высится шофер Осин. Скалка в вытянутой руке — помешивает, далеко назад откинув голову.

Сверкающий черный ЗИС с начальственным номером. «Ну-ка, лезьте, у кого ноги чистые — до ворот без остановки». Давка, ругань, визг, смех — работая локтями, подрастающее поколение штурмует флагман отечественного автомобилестроения. У тебя не было оснований считать свои ноги грязными, но ты никогда не принимал участия в битвах за место в лимузине — издали без зависти наблюдал за баталиями.

Без зависти?

У шофера Осина профессионально цепкий взгляд: пар глаза выедает, а заметил-таки тебя, поворачивает крупное лицо добросердечной лошади. Здороваешься.

— Привет! — рокочет в ответ виртуоз баранки и обнажает в улыбке великолепные желтые зубы.

— Проведать зашли, — киваешь на дверь няни. Хоть ты и скучал в стороне, когда бушевали сражения за место в машине, трудно без слов профланировать мимо бывшего соседа.

Вот именно — скучал. Стало быть, не было зависти.

— Как жизнь? — философски интересуется он, но работу не прекращает.

— Течет.

— Все течет, все меняется? Андрей как? Что-то я давно не видел его.

— Сейчас увидите.

Шофер Осин замедляет вращательные движения. Шофер Осин совсем прекращает их.

— Он тут?

В числе первых прорывался братец в автомобиль — как не ценить его хотя бы за это?

— Он тут.

Наружу вылезает распаренная скалка. До белья ли, когда сам Андрей Рябов соизволил навестить родной двор! А вот и он — царственно возникает в проеме распахнутой двери. Здравствуйте, господин Курбе!

Тряпкой не глядя вытирает огромные руки мастер баранки. Обниматься будут? Нет, рукопожатие, долгое и прочувствованное.

— И не зашел стервец, а!

Не могут налюбоваться друг другом.

— Я на минутку, дядь Леш. Честное слово!

За спиной братца розовеет старая няня — не нарадуется на любовь, какую возбуждает у народа ее старшенький.

— Зайдем, а? На пару секунд. Лида хоть глянет на тебя. Мы как раз вспоминали вчера. Она расстроится: был и не зашел.

Скалишь зубы. Бедная Лида!

— Мы торопимся.

Братец великодушен: «мы».

С досадой взглядывает на тебя ас. Сейчас последует новое приглашение: шофер официально объявит, что о тебе тоже вспоминали вчера с супругой Лидой.

— Две секунды, а?

Первозданная… Нет, первобытная, пещерная искренность. Я не приглашаю тебя, но позволь заграбастать на пару секунд твоего старшего брата. Не обессудь: я человек простой — что на уме, то на языке.

Цветешь. Пожалуйста, дядя Леша, пожалуйста, ас, пожалуйста, виртуоз и мастер, человек простой. Слышите, как браво стучит мое сердце — за брата радуется.

Лицо добросердечной лошади говорит тебе что-то, ты согласно киваешь, и лишь после проступают слова:

— Может, тоже заглянешь?

Вот и тебе перепало от соседской любви.

— Спасибо, воздухом подышу. Весна!

Вон выходишь, оставляя за спиной запах горячего мыла, керосина и сырости.

Капель, пустые деревья. Празднично — ах, как празднично горит крыша под заходящим солнцем. Что ни черепица, то маленькое зеркальце. Небо высоко, и много воздуха. Землей пахнет.

Как же страшно было Шатуну — лежать и знать, уже трезвому: все, конец, больше никогда не выйдешь отсюда!

Почему прозвали его Шатуном? Длинное и безволосое, с тяжелым подбородком лицо… Длинные, с огромными кистями руки… Или оттого, что шатался, как медведь, в поисках недостающих копеек? Сколько раз подстерегал тебя у подъезда, и ты торопливо лез в карман, торопливо выгребал мелочь. А может быть, фамилия — Шатунов?

— Здравствуйте, Стасик. — Женщина с ведром, полным картофельной кожуры и жестяных банок. — В гости?

Ощеряешься.

— Милый сердцу уголок. — Как зовут ее?

«Куда вы, тетя? Андрей Рябов в этом доме. Спешите видеть!»

«Господи, он ведь знал, что умирает. Глаза-то пожелтели, а в приемном покое, когда привезли, ляпнул кто-то: опять циррозный. Думали, без памяти, а он слышал. Ольга рассказывала (она ему сок принесла): так смотрел, так смотрел, а спросить боялся».

Своими торопливыми копейками ты, наверное, ускорил его смерть, но, знай ты тогда, какая жуть это — умирать одному, пришел бы в больницу, только не с соком, как племянница — или кто там она ему? — Ольга, а с четвертинкой. Пусть бы выпил, раз все равно никаких надежд, только бы не глядел, обмирая от страха, пожелтевшими глазами.

Визжат трамвайные колеса на повороте, как полтора десятилетия назад. Не хандри, Рябов! Видишь, птица летит, тяжело и устало, на ночлег. Одинокая птица в огромном небе. Это символ, капитан, не правда ли? Лишь муравьи живут кучей.

Братец, обласканный и счастливый, выползает наружу. Веселишься ему в лицо.

— Порадовал супругу Лидию?

Молча погружает в тебя взгляд: все глубже, глубже — через зрачок, через глазной нерв, в самое сердце.

— Так что супруга Лидия? — не унимаешься ты.

А сердце, между прочим, напоминает фигу. Живую жилистую фигу с синим пальцем. Удовлетворен братец?

Выходите за ворота. Все звенит и смеется вокруг.

— Послушай, у меня к тебе просьба. — Прекрасно! Ты обожаешь, когда к тебе обращаются с просьбами. — Что купила мне Поля?

Это и есть просьба?

— Хрустящий целлофан, в котором упакованы носки и еще что-то. Возможно, абрикосовый джем.

Страдальчески кривится бородатое лицо. У меня просьба, а ты со своим плебейским остроумием.

— Ты бы мог взять все это и отнести Поле?

В лужу наступаешь, обескураженный.

— Поле отнести?

Не удостаивает ответом. По-моему, я сказал достаточно ясно.

Яснее некуда. Поругался с любимой няней? Исключено.

«Надо учиться любить у Поли. Она любит не за что-то — просто любит. Меня, во всяком случае, никто так не любил — ни женщины, ни тем более мать. С точки зрения матери у меня недостаточно развито чувство гражданственности. Я недостоин ее любви».

Мама тоже так считает — недостоин, и оттого, принося, к своему стыдливому изумлению, вместо сорок первого размера сорок третий, смущается, а кончик носа розовеет. Оттого не оспаривает слов: «Нет, мама, ребенку нужна любовь. Любовь! Ты не понимаешь этого. Я говорю страшные вещи, но это правда — ты не понимаешь», — не оспаривает, но пальцы опущенных рук быстро бегают, норовя схватить что-то, а поднятое директорское лицо с поджатыми губами непроницаемо и сурово. Бедная мама — как уследить сразу за лицом и пальцами!

— Поля без подарка не придет. Купит еще один.

— Но ведь она подарила уже. — Ты чувствуешь себя идиотом. Удивительно светлое чувство!

— Поля без подарка не придет. — Тихо и четко, сквозь зубы. Нельзя не понимать такие элементарные вещи!

— Я должен вернуть ей подарок, чтобы она самолично вручила его тебе?

— Да.

Где ты читал, что только отсутствием чувства юмора можно объяснить появление в Заполярье стеклянных аэровокзалов?

— И ты еще раз поблагодаришь ее, на этот раз публично?

Лица, трамваи, шапки, лакированные сапожки, звон и многоголосье. Муравейник.

— Пожалуйста, сделай это с утра. — Поразительно, каким учтивым может быть братец.

— А почему бы тебе самому не отнести ей свой собственный подарок? Она поблагодарит тебя. Потом она преподнесет его тебе, и ты, в свою очередь, поблагодаришь ее. После этого весь цикл можно повторить. — Тебе весело, на сей раз взаправду. А ведь ты едва не захныкал, когда десять минут назад вышел из кухни. — На будущий год вы заново проделаете всю процедуру — с этими же носками. Ты только не надень их по рассеянности. — Пляшешь как дикарь у костра — вот как весело тебе. Босиком, с растопыренными руками, вихляя задом в лохмотьях. — И так из года в год. В промежутках между именинами можно дарить носки приятелям, но с условием непременного возвращения. — Разноцветные перья торчат в голове. Вакханалия радости.

— Напрасно ты так, старик. — Растерянно замедляешь па. — Поля тебя тоже любит. Она всегда спрашивает о тебе. Просто она стесняется тебя. Если б ты знал, как она гордится тобой! У нее даже твои статьи есть — из газеты вырезала.

Получил? Так тебе, поделом! Пляши же, пляши дальше!

— Да и Осин… к тебе с уважением относится. Его жена спрашивала о тебе. Они все тебя большим человеком считают — потому так сдержанны с тобой. Боятся назойливыми показаться. А я для них тот же Андрюха, хоть и бороду отпустил. Шалопай.

Доплясался? Вскачь несется галдящая улица — с людьми, капелью, смехом, машинами, и все мимо, мимо. Все — мимо, а ты на месте, ты уже давно на месте, один, а всем кажется, ты летишь вперед. А может, и впрямь летишь? Может, и впрямь обогнал всех, и потому-то — только потому! — один?

Братец по плечу хлопает — подбадривает.

— Выше голову, старина!

Выше? Он сказал: выше?

— Вот так, да? — И, двумя пальцами схватив его за бороду, тянешь вверх. Братец опешил, глядит на тебя почти с ужасом, а ты смеешься и дергаешь его за бороду.

— Выше! — ликуешь ты. — Еще выше! — Пока он, придя наконец в себя, не отталкивает твою руку.

10

Борода, живописные длинные волосы с проседью — вид ресторанного завсегдатая, а официантка к тебе подошла. Или на расстоянии чуют платежеспособность клиента? Взглядом к брату отсылаешь. Поворачивается — с карандашным огрызком наготове. Андрей Рябов прокладывает между бровями озабоченную складку.

— Осетрина, — читает он. — Отварная или балык?

Сколько требовательного внимания в поднятом на официантку тяжелом взгляде! Куда тебе, мальчик! — досюда ты не допрыгнешь никогда. Все богатство своей артистической натуры передал старшему сыну диктор областного радио.

«Пока нет дам, ты, может быть, проинструктируешь меня? Я могу пригласить на завтра твоих родителей? От твоего имени?» — «Она не пойдет». — Ни грана сомнения в нравственной стойкости директора кондитерской фабрики. «А он?» Не отвечает. Ветер треплет неприкрытые волосы. Руки в карманах пальто. «Идут».

Веру ты узнал сразу, но Вера не предназначалась тебе. Жизнерадостно и не без любопытства взирал на ее сухопарую подругу. Буклистое макси до щиколоток, шапка, напоминающая… не ежа, нет — дикобраза, что ощетинил колючки. «Меня зовут Лариса». Некоторый вызов почудился тебе в ее высоком голосе. Ты ухмыльнулся. Как пошло сияла рядом с бородой художника твоя голая, точно локоть, физиономия!

— А вы, значит, преподаете? — Вялая и длинная, без выпуклостей, рука на подлокотнике кресла. Обручальное кольцо.

— Время от времени. — Братец столь пышно представил тебя, что тебе не остается ничего иного, как быть скромным. — Коллеги в некотором роде.

— В некотором роде, — меланхолично соглашается die Lehrerin^[1]. Боже, на какую скуку ты обрек ее! — В технологическом?

И так весь вечер. Манекена подсунули ей, не мужчину — манекена, начиненного цифрами. Иное дело — у Веры. Художник, натура самобытная и яркая. Ранняя седина в волосах, мешки под глазами, больные, с потрескавшимися белками глаза. Валидол в кармане. Что ты по сравнению с ним? Ни следов страданий на твоем весеннем лице, ни мучительных страстей, ни напряженного творческого поиска. Ты даже не куришь — вот насколько ты сер! В ожидании яств художник и обе дамы со вкусом затягиваются, на твою же долю выпала честь нести застольную чепуху. С легким снисхождением внимают тебе. О незаурядности натуры свидетельствует молчание, но что делать? — для одного стола достаточно и трех внутренне богатых личностей. Кто-то все равно должен быть простофилей и шутом — для контраста и приятности времяпрепровождения.

«Здравствуйте, Зина. Приятная неожиданность». — «Почему?» — «Не думал, что встретите меня». — «Но ведь мы договаривались. Первым автобусом…» — «Вы всегда верите уговорам? Знаете, как я рисовал себе свой приезд в Жаброво? Вхожу в избу, а вы встречаете меня с заспанным лицом и в домашнем халате». — «Почему в избу? Мы в доме живем». — «За вами бежит коза и уличающе блеет. Вы гневно удивляетесь моему легкомыслию. Женатый человек, потенциально лысый, сухарь с дипломом экономиста, а приперся за восемьдесят километров, чтобы взглянуть на попутчицу по экскурсии».

Золотокаймовым графинчиком завладевает братец. Вопрошающе подымает на тебя глаза, но ты, как Петрушка, браво и отрицательно качаешь головой.

— Вино. — Ниже все равно тебе уже не упасть.

«Вам не холодно?» — «А что? У меня посинели губы?» — «Нет. Но, наверное, вода еще холодная». — «Я согрет сознанием своего героизма». — «Все равно. Вам надо выпить немного водки». — «Водки? Вы не за того меня принимаете, Зина. По всей вероятности, за настоящего мужчину. Тогда лучше я познакомлю вас с моим братцем. Лично же я предпочитаю молоко. Парное. Пригласите меня в Жаброво, и вы убедитесь в этом».

— Андрей великодушно показал мне сегодня свою последнюю работу, но я осрамился. Знаете, что я потребовал, неблагодарный? — Вера смотрит. Затягивается Вера — глубоко и медленно. — Я потребовал, чтобы небо было синим, а не зеленым. В крайнем случае, голубым. Вообразите, какой гнев навлек я на себя этим неосмотрительным заявлением.

Вниз, в бороду, ползут хемингуэевские морщинки. Доволен и добр, и, в общем-то, я люблю тебя, младший брат… Поклонись! Скорее поклонись и снова неси чушь, улыбайся до ушей, окончательно дискредитируя тем самым свою балаганную рожу. Тебе нечего терять, потому что ты единственный за столом, а может быть, и во всем ресторанном зале, кто ничего не ждет от сегодняшнего вечера.

«Парное молоко. Вы говорили, любите».

Обожаешь. Хотя, если начистоту, ни разу не пробовал. Ну и что? Скоро, скоро исправишь этот пробел — исправишь, как низко ни пал бы ты сегодня в глазах внутренне богатых личностей. Так почему же, отхлебнув вина, не продолжить представление, почему не полюбопытствовать с идиотской ухмылкой:

— А ваш муж смотрит сейчас телевизор?

Надо же дать понять, что ты разглядел ее обручальное кольцо. Иначе есть не будет. Подействовало: вилку берет.

— Мой муж? — привередливо разрушает архитектурный ансамбль столичного салата. — Нет. Где он сейчас, там нет телевизора.

Многозначительно и мрачно и к тому же не подымает глаз. Роскошные рыжие волосы. Ты не очень в этом разбираешься, но их цвет кажется тебе натуральным. Господи, уж не окочурился ли он? Или в таком случае кольцо носят на левой руке?

Молчи на всякий случай. Жуй и молчи. «Продавщица перепутала. Я просила сорок первый, а она… Там такой галдеж стоял». Бедная мама, как же опростоволосилась ты!

— Он геолог.

Фу-у! Ты смеешься. Ты откладываешь вилку. Твоя дама смотрит на тебя с интересом.

— Чему вы смеетесь? — Глаза, как у кошки, подсвечены изнутри. Нос горбинкой. Кожа бледная и блеклая.

— Обожаю геологов.

Не улыбнется. Изучает твое лицо. Точки зрачков, тире черточек, удлиняющих глаза, — азбука Морзе. Братец с Верой вполголоса препарируют свои сложные отношения.

— А я вас другим представляла. — Это ты уже слышал, забыл только название фильма. — Андрей много о вас рассказывал.

Тоже сложности хочет? «Что же он рассказывал обо мне?» Пауза. «Да, так, ничего». Пауза. «Вы разочаровались?» Пауза. «Давайте выпьем лучше». Пауза.

— Он художник. Вы должны простить ему его фантазии.

Осторожно потупляет взгляд.

— Вы всегда пьете сухое вино?

Браво, Рябов! Ты почти угадал.

— Не всегда. Иногда я пью чай.

Ты сумчатое, Рябов! У всех сложно, все решают проблемы, и лишь тебе все просто и ясно, и ты расплываешься до ушей. Но будь хотя бы учтив — подыграй партнерше. «Вы не находите, Лариса, что цивилизация превращает человека в автомат, в машину? Он не чувствует, он лишь мыслит». Чем не современный диалог? «Как ни прискорбно, но это так». — «Почему прискорбно? Изобретая самолет, люди, надо полагать, больше мыслили, нежели чувствовали». — «В вас экономист говорит. Сперва люди мечтали летать. Как птицы. А прискорбно это потому, что думать умеют и машины, чувствуют же только люди». Стихи начнет читать. По-немецки или по-русски? «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Почему именно с помощью стихов все так любят демонстрировать свою утонченность?

Цветы. Живые цветы, которых в нынешнем году еще не видели в Жаброве. «Только ты не обидишься, нет? Надо снимать бумагу, когда даришь». Прекрасно, снимем бумагу. Никакой опыт не проходит для тебя даром, а собственный — тем более. Снимем и: «Это вам. Компенсация за парное молоко, которым вы, помните, грозились угостить меня. Натуральный обмен — зародыш экономических отношений».

А как, интересно, ты повезешь их в Жаброво? В руках? В портфеле? Именно портфеля и не хватало тебе для полной респектабельности. Гордо прошествуешь с ним через притихшую от изумления деревню.

— За творчество! — Lehrerin рюмку подымает. На человека искусства обращены ее кошачьи глаза. Братец медлит. Я не прочь, если вы выпьете за меня, но в общем-то я сегодня скромен.

— У тебя есть? — Тебе.

Как чертик, выскочивший из шкатулки, вздымаешь вверх фужер с вином.

— За Станислава! — Ого! — За научное творчество. — Уточнение в сторону Lehrerin: я вовсе не игнорирую ваш тост, я диалектически развиваю его. — Будь здоров, старик!

Фейерверк великодушия.

«Поля тебя тоже любит. И Осин… с уважением к тебе относится». Видишь, я не эгоист. Я самоотверженно делюсь с тобой любовью, которая предназначена мне одному.

Пьешь.

«Тебя можно уважать, можно восхищаться тобой, завидовать, но любить — нет». —«Разумеется. Для этой цели существуешь ты». — «Иронизируешь? Ты надо всем иронизируешь, даже над собой, мне кажется…» Еще бы! «Те, кто мало знает тебя, принимают твою иронию за броню. Они думают, ты прикрываешь ею свое легкоранимое сердце. А ведь ты ничего не прикрываешь. Поэтому тебя можно жалеть, но нельзя любить».

«Эти цветы — компенсация за парное молоко, которым вы обещали угостить меня».

А ведь ни в какое Жаброво ты не поедешь.

— Ваш брат такого мнения о вас! Он считает, вы многого добьетесь.

Из металла, по-видимому, соткано ее узкое платье — сверкает и струится в электрическом свете, как елочное украшение.

— У вас красивое платье.

— Danke. Sprechen Sie Deutsch?

— Ein bisschen^[2].

Вот видишь, и у вас начался разговор с подтекстом. Сложные, внутренне противоречивые люди. Назовите человека подлецом и хапугой — не так обидится, как если вы отнесете его к разряду элементарных личностей.

Вздрагиваешь от неожиданности — музыка. Но это же чудесно! Слушай и потягивай себе винцо, оценивая букет, вкус и что там еще?

«Когда-нибудь, когда ты все поймешь, тебе очень скверно будет, но ты даже напиться не сможешь. Твой мозг слишком живуч, чтобы опоить его». Тут, пожалуй, братец, прав. Ум твой не тускнеет от водки, лишь желудок реагирует на нее, причем не самым изысканным образом.

А почему вдруг тебе будет скверно?

— Ihre Aussprache ist nicht schlecht^[3].

Сейчас официантка начнет менять скатерть: решит, вы иностранцы.

— Спасибо, но ростбиф лучше. — Иначе не перейдет на русский.

— Лучше чего?

— Моего произношения. — Отрезав кусочек, с аппетитом кладешь в рот. Тебя всегда подмывало узнать, о чем говорят женщины наедине с другими мужчинами. О чем-нибудь менее отвлеченном, надо думать.

Финал: всеми четырьмя конечностями пляшет ударник на инструменте.

Тишина.

— …Так я не смогу, Андрей. Ты знаешь, как я отношусь к тебе, но так я не смогу.

Вот о чем говорят женщины с другими мужчинами.

Братец мрачно наливает себе водки. «С кем ты сегодня будешь? С Верой?» — «Да. Чему ты улыбаешься?» — «Радуюсь твоему постоянству». — «Я всегда с ней буду». — «А-а». Кажется, у братца еще не было подруги, какую б он не грозился любить вечно.

Неторопливо запиваешь мясо минеральной водой. Вера сигарету достает — нервные маленькие руки. Веки не подымает, и тем не менее ты видишь, как блестят глаза. Братец зажигает спичку. Терпеливо ждет секунду-другую, прежде чем она, заметив огонь, точно и быстро прикуривает. Затягивается, выпускает дым через нос. Тонкие ноздри трепещут. Чуть приметные голубые прожилки на белках глаз. Черные волосы гладко зачесаны — по-старинному. Тугой пучок сзади. Не глядя, ставишь бокал с водой, сосредоточенно работаешь ножом и вилкой.

«Ты не знаешь, что такое любить женщину. Волноваться, дрожать, что она не придет вдруг, заранее рисовать себе, как откроется дверь, как войдет она, что скажет, как посмотрит на тебя. О какой-нибудь ерунде заговорит, взглянет мельком и сейчас же примется снимать шляпку, но ты видишь: она твоя». — «Весьма заманчиво, только на меня это, к сожалению, не распространяется. У меня нет двери, в которую может войти прекрасная незнакомка». — «Не понимаю». — «Я говорю в самом прямом смысле». — И для наглядности киваешь на дверь, за которой царапается еж Егор Иванович. «Слушай, это дико звучит, но, наверное, даже девственник может быть пошляком и развратником. Я только сейчас понял это». — «Каюсь, я Дон-Жуан». — «Ты? Нет, до Дон-Жуана тебе далеко. Дон-Жуан благоговел перед женщиной, он искал в ней идеал, который жил в нем самом. За это они и любили его. Он возвышал их. Мужчина, который не благоговеет перед женщиной, мертвец и пошляк. В женщине человечество сохранило все самое лучшее, что есть у него. Ты никого не любил. Я не упрекаю тебя за это. Наверное, я тоже никого не любил по-настоящему. Но я верю, что когда-нибудь это будет. Ради этого я пожертвовал бы всем».

В музыке голос закопошился, рядом. На Lehrerin смотришь.

— Простите. — Включаешь слух.

— Вы озабочены чем-то?

— Нет, заслушался. — Взглядом гладишь оркестр. Да здравствует какофония звуков!

Кто сказал, что ты не поедешь в Жаброво? В субботу, непременно!

— Как относится ваша жена к тому, что вы задерживаетесь после работы? И от вас пахнет вином? Sie riechen nach Wein^[4].

— Переводить не надо — по-русски я понимаю. — Амортизируешь улыбкой. — Жена относится к этому с пониманием.

— У вас прекрасная жена.

— Ваш муж лучше. Он вообще никак не относится к этому.

— Если б он был здесь…

— Вы позволите? — Томный красавец с усиками. Рука изящно протянута к локтю твоей дамы.

Едва с кресла не привстаешь.

— Ради бога!

Частые шажки: слишком узка юбка. Длинные ноги слегка подламываются. Как на шарнирах тело. Платье змеится и сверкает.

«Лариса, я поздно сегодня. — Суховато — все еще не простил ее кавказский фокус. — Надо встретиться с одним человеком». — «С Минаевым? — Потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить фамилию. — Насчет кооператива?» Все верно: с одним человеком — значит, с нужным человеком. Логика абсолютной веры в тебя: ты не станешь транжирить время на пустяки. «Нет. С Минаевым завтра». — «А сегодня?» Сегодня? Что у нас сегодня? Репетиция завтрашнего торжества. Симпозиум учеников профессора Штакаян. Юбилей Скок-Мальчиков. Все, что угодно, может быть сегодня, но супруга не спрашивает, ты лишь слышишь в трубке ее близкое дыхание, а потом — еще ближе: «Постарайся пораньше. Я буду ждать».

Добавляешь воды в бокал. Душно… Ближе к Вере двигается братец — вместе со стулом.

Почему тебе так важно знать, как другой вел бы себя на твоем месте? Ты похоже разыгрываешь перед супругой обиду и гнев — еще в детстве ты смешно копировал близких, — но ведь это она сама своим покаянным видом надоумила тебя нынче утром рассердиться на нее — сам бы ты, признайся, не додумался до этого. Внеочередное дежурство во время эпидемии гриппа — как ни напрягай воображение, трудно усмотреть здесь что-либо предосудительное. Ну так позвони в клинику, спроси, кто дежурил в ночь с субботы на воскресенье.

«Слава, ты? Не ужинал еще? Я так и знала! — С упреком. — Ешь, не жди меня. Мы тут у Стахеевой — вся компания, из нашей группы. — Поразительно говорит она по телефону! Она говорит по телефону так, что твое ухо ощущает ее щекочущее теплое дыхание. — Нина Иванчук приехала — в командировку. Я задержусь немного», — с полувопросом, навстречу которому ты уже летишь со своим «да-да», «конечно» и даже передаешь неведомой Нине Иванчук пламенный привет. «А может, подъедешь? Тут все свои». К сожалению, нет. У тебя срочная статья, у тебя реферат, у тебя лекция завтра — привет, привет, привет Нине Иванчук!

Мороз, ветер. Фонари на пустой улице. Первый час ночи. Черт бы побрал эту Нину Иванчук! Постукиваешь нога об ногу… Двое. Издалека узнаешь — по рыжей шубе, искристо вспыхивающей под фонарями. В темноту отступаешь, что, впрочем, излишне: у нее неважное зрение. В кино, когда гасят свет, надевает очки… Поодаль останавливаются; если приглядеться, можно разобрать, что делают, но тебе нет до этого дела. Старательно разогреваешь ноги. Мороз, поздно. Было б свинством, если б кто-то из бывших сокурсников не вызвался проводить. Сейчас, когда она познакомит вас, ты с благодарностью пожмешь ему руку… Торопливый перестук каблуков о промерзлый сухой тротуар. Одна. Ну что ж, стало быть, не состоится знакомства. Шаги медленней, глуше — что за тень впереди? — но почти тотчас же вновь ускоряют каблучки свой веселый бег. «Ты? — Приятно удивлена. — Добрый вечер. Давно стоишь?» Ухмыляешься и молчишь. А почему, собственно, она должна докладывать, что кто-то провожал ее? Равенство и полное невмешательство в личные дела — современная здоровая семья. «Засиделась. Хотела сбежать, но где там! Отпустят разве! — Иней на воротнике — от дыхания, но не везде: чьим-то неосторожным прикосновением сбита с длинных ворсинок сверкающая одежка. — Замерз? — Заботливо, огорченно: такой холод! — А мне ведь телохранителя выделили. — Со смешливостью, которая непостижимым образом разъединяет вас, хотя так ласков и доверителен ее грудной смех, а глаза с расширенными зрачками совсем близко. — Четверо мальчишек было — с нашего курса все. Рыцарски распределили обязанности». В отличие от нее ты не находишь тут ничего смешного. «Тебе невежливый конвоир достался. До дому не довел». Улыбается. «Так и скажу ему, если увижу». «Увидишь».

Задохнувшись от истомы, умирает музыка. С почетом на место доставлена Lehrerin. В кресло плюхается.

— Пожалуйста, налейте воды.

Наливаешь. Пьет, медленно запрокидывая голову на длинной шее. Ключицы.

Ставит фужер на край стола. Не свалился бы. Откинувшись, глядит на тебя издалека. Сейчас дразнить начнет. Улыбаешься, капитулируя. Так затребовавший пощады секундант выбрасывает на ринг полотенце.

— Экономисты презирают танцы?

— Не умеют.

Теперь ты догадываешься, кто был инициатором этого теплого вечера. Не братец, надо думать, и не его подруга.

— Мне жаль вас.

«Мой муж там, где нет телевизора». Одна живет? Отдельная квартира в центре города? Сегодня ты еще не раз разочаруешь ее.

— А геологи владеют этим искусством?

— Геологи? — Длинно обнажаются в улыбке розовые десны. Мне смешон ваш вопрос! — Мой муж превосходно танцует!

— Вам повезло.

— Heute habe ich das begriffen^[5].

А ты полагал, тебе так легко сойдет безразличие к прелестям шарнирного тела?

Настольная лампа, тишина, непрочитанная статья Мирошниченко в мартовском номере. Сегодня разве что просмотреть успеешь.

«Нет-нет, разговор этот нельзя комкать. Потерпим до завтра». Рубаха-директор. Потерпим, конечно, но это не то, о чем ты думаешь. Кого-кого, а уж тебя Марго проинформирует в первую очередь, реши она подать заявление. Преемник… Что ж, она не раскается в своем выборе.

— Ich bitte Sie den nächsten mit mir zu tanzen^[6].

— Меня? И вам не жаль своих туфель?

— Иногда надо рискнуть.

Бедовая женщина!

Журнал со статьей Мирошниченко пришел в четверг, а сегодня уже понедельник. Лоботрясничаешь четвертый вечер подряд, завтра — пятый…

«Извини, Андрей, но сегодня не могу. Я должен посидеть еще». Пороха недостало. Разве это мужчина, если он предпочитает обществу молодой и свободной женщины с отдельной квартирой сомнительную статью об определении себестоимости работ! Упасти бог быть не таким, как все, — оказывается, и в тебе тлеет инстинкт стадности.

Стол, заляпанный красками. «ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ». Брезгливо дуешь на пену, ждешь, пока осядет. «Ты чего?» — «Пью». Вливаешь в себя, не морщась, смакуешь, ставишь ополовиненный стакан не потому, что на большее духа не хватает, а дабы продлить удовольствие.

Осмотрись: может, не ты один, может быть, все так — лишь делают вид, что упиваются ресторанным смрадом. Осмотрись, Рябов. Бутылки, дым сигарет, парящее от счастья лицо блондина в круглых очках, улыбки ползут, упоение, восторг, ожидание. Карнавал чувств, инсценировка страстей — от скуки, от ленивой неповоротливости ума. Но ведь и ты поедешь через три дня в Жаброво?

«Пойдемте, я покажу вам Жаброво. Или не хотите?» — «Сгораю от нетерпения». — «Это наша река. Прелестно, не правда ли? Я здесь часто по вечерам сижу, одна. Вы никогда не пробовали лечь под сосной и смотреть, как раскачивается вершина?»

Музыка. Твое тело настороженно замирает. И в Жаброво поедешь, и пригласишь сейчас свою даму, и от восторга задохнешься при виде реки.

— Gestatten Sie?^[7]

К пятачку шествуете. Блондин в круглых очках, массивный, как Пизанская башня, навис над пухленькой партнершей. Оркестр неистовствует. Ты ухмыляешься. Ты не знаешь, как взять Lehrerin, но она уже прильнула к тебе, и твои ноги одеревенело топчутся… Металлический холод рентгеноаппарата. «Вздохнуть. Не дышать».

Что-то случится сейчас: или коленкой лягнешь, или оттопчешь туфли. Бдительно предугадываешь каждое ее движение. Податливое гибкое тело под елочным платьем. Это должно волновать тебя.

Откинув голову, близко глядит на твое порозовевшее от напряжения лицо. Не прикусил ли язык от старания?

— Слон даст мне фору?

Азбука Морзе проходит по линии глаз.

— На танцы времени не хватало? — Понимание и снисходительность. Я женщина, и я великодушно прощаю вам вашу неумелость.

— На пустяки транжирил.

Не слушает — тебя изучает. Авось пригодишься. Геолог ищет себе нефть, а квартира тем временем нерентабельно пустует. Скучно! Ох, как скучно! Навоз, слякоть, лошадь с красным крестом на боку — жабровская «скорая помощь». Изо дня в день, из месяца в месяц — полтора года. Кошмар! И вдруг — море, пальмы. Какой мужчина не покажется принцем в этаком обрамлении! А тут еще он сигает в студеную воду спасать мальчугана — в майке и трусиках. Ну, чем не рыцарь? Женат, правда, но для истинного чувства это разве преграда?

«Я знаю, что буду счастливой. Я это однажды поняла. Лежала на скамейке — узенькая такая скамейка, на могиле у мамы, чуть пошевелишься и упадешь. Я на спине лежала. А надо мной, очень высоко, верхушки сосен раскачивались. Я смотрела на них, ни о чем не думала, и вдруг поняла, что буду счастлива. Очень-очень. Аж дух захватило. И стыдно стало: на кладбище, на маминой могиле — и такое».

А ведь в тот момент, признайся, ты не уловил сентиментальности в ее словах. Умилили… Надо думать, на тебя тоже подействовала романтика юга. Кипарисы, прибой — какая девушка не покажется принцессой в этаком обрамлении!

«Прощай, свободная стихия, в последний раз передо мной… Я передал тебе свою душу, Станислав».

Продолжай, Рябов, хорошо. Не надо думать о ногах — самим себе предоставь их. Сколько еще будет длиться это очаровательное танго? Самоуглубленные замкнутые лица — делом заняты люди. На узкой спине, обтянутой красным, — мужская, с растопыренными пальцами рука. Часы на волосатом запястье — рукав съехал. Золотой корпус, люстра горит в циферблате. Чуть наклоняешь голову, и люстра уходит. Девяти нет — неужели? Будь мужествен, Рябов: гений — это терпение.

11

Оживаешь на свежем воздухе — даже к спортивному костюму и настольной лампе, светочу знаний, тянет не столь сильно. Буклистое пальто-макси, шапка-дикобраз… Тебе нравится, когда женщина одета со вкусом — это стимулирует настроение. К тому же разве предполагал ты, даже в самых дерзких своих планах, что уже в половине одиннадцатого вы очутитесь на улице?

«Мне пора», — Вера щелкнула своей миниатюрной сумкой. Братец отрешенно взирал на пустой графин. Мысленно усмехнувшись — она надеется увести его отсюда! — ты честно проявил мужскую солидарность: «Так рано?» — «Я обещала сыну вернуться к одиннадцати». Дабы скрыть удивление, кивнул как болванчик — Вера чрезвычайно нуждалась в твоем одобрении. «Сколько сейчас?» — братец не сводил глаз с графина. «Десять минут одиннадцатого. Поешь». Он послушно взял вилку. Что с ним? Он не заказывал больше водки. Он даже не допил вино, которое оставалось в бутылке. Он встал, едва вы расплатились — не ты один, вдвоем. Ты не узнавал Андрея Рябова. Когда вы направлялись к выходу, вступил оркестр. Не туш ли?

— Сколько лет Вериному сыну?

К театру подходите, храму тетки Тамары.

— Шесть.

— А у вас… — Но неожиданно хрипло звучит твой голос. Прокашливаешься. — А вы еще не обладаете таким сокровищем?

Вспыхивает, гаснет, снова вспыхивает неоновая реклама — голубой отсвет играет на посерьезневшем лице твоей спутницы.

— Нет.

В ресторане она была многословной. Отрезвела? Ранним уходом опечалена? Или это ты виноват — твой недостаточно выраженный интерес к ее отдельной квартире?

— Ваши ученики не ухаживают за вами?

Ей идет шапка-дикобраз.

— Они всем скопом влюблены в меня.

Загадочная женская душа — чем все-таки ты разгневал ее? Будь погалантней, Рябов, скажи, комплимент.

— Я понимаю их. — Точно оживший вулкан, храм извергает зрителей. — Вот видите. Пока мы дегустировали спиртные напитки, люди приобщались к высокому. Вы не завидуете им?

Куда занес тебя твой язык?

«Завидую. Но ведь вы не предложили мне выбора». — «Я готов исправить свою оплошность. Что именно вы хотите посмотреть? В этом храме трудится моя тетя. Она будет рада осчастливить меня двумя лучшими билетами».

«В субботу югославская эстрада. Любопытная программа. Тебя не интересует?» — «Нет, тетя, спасибо. В субботу я занят».

— А у вас есть дети?

«У меня нет даже ежа».

— Предпочитаю платить малосемейный налог.

Две театральные дамы бессовестно оттирают вас к кромке тротуара.

— …Чернова играла безобразно. Она неплохая актриса, но, скажите, разве это ее роль?

— Чернова, — возражаешь ты, — весьма посредственная актриса.

С гневом выпросталось из голубого песца пухлое личико.

— Ну уж, не скажите! У Черновой яркий комедийный талант.

— Возможно, но сегодня во втором действии на нее нельзя было смотреть.

— Тут я согласна с вами. — И на том спасибо. — А Стеклицкий? Вам понравился Стеклицкий?

Lehrerin улыбается. Во всяком случае, она должна улыбаться — ты мысленно видишь ее розовые десны.

— Стеклицкий ничего, — брюзжишь ты, — но в конце первого действия с головы у него съехал парик. Вы не обратили внимания?

— Как парик? Он выступал без грима. Он и в жизни такой.

— Вот именно. Он и в жизни носит парик.

Бедная тетка Тамара! Она не простит тебе подобного святотатства.

Заинтригованный голубой песец уточняет подробности. Ты лихо отвечаешь, но взгляд твой косит в сторону. Виноградов? Берет, роговые очки… Как всегда, сосредоточен и подтянут твой молочный брат. «У меня есть кое-что по рационализации управления. Могу принести, если…» — «Спасибо. У меня достаточно материала». Чем не угодил ты своему молочному брату? «Здравствуйте, Юра. Как спектакль? Получили эстетическое удовольствие?» — «Спасибо, у меня достаточно материала».

— А вы хорошо осведомлены в театральных новостях. — Lehrerin вновь обрела интерес к тебе.

— Ветеран зрительного зала.

А он не один, твой молочный брат. Лица не видишь, но тебе хорошо знакомо это простроченное пальто, отделанное по краю подола мехом. У Люды такое — самой красивой женщины института.

Тесно на тротуаре, и у тебя есть предлог придержать за локоть Lehrerin. Она… А почему, собственно, тебя удивляет это? Или ты полагал, что раз она отлынивает от шампанского, то ведет монашеский образ жизни?

«Если мне не изменяет память, ты жаждала посмотреть Аркадия Райкина. Вот билеты». Роскошными местами облагодетельствовала тебя тетка Тамара. «Это мне?» — «Нам обоим. Если ты не возражаешь, конечно». Но ты лишь ухмыльнулся. «А ты? Себе ты достал?» — «Сколько угодно». Апогей самопожертвования. Она чмокнула тебя в щеку — самая красивая женщина института. Ох, Рябов! Неужто же ты полагал, она пойдет на концерт с подругой?

Замедляешь шаг — у тебя нет желания попадаться им на глаза. Впрочем, пройди хоть в полуметре от них, они тебя не заметят — так поглощены собою. Ты должен радоваться их молодому счастью — ангел-хранитель, устроивший им дефицитные билеты. Или на Райкина она ходила с другим? «Я обожаю шампанское, но я…»

— Нам прямо? — Ты бодр и беспечен.

— Да.

Повернув голову, изучаешь ее профиль.

— Что вы на меня смотрите?

Хорошо развитое боковое зрение.

— Что-то испортило вам настроение? Или кто-то?

— С чего вы взяли, что у меня испортилось настроение?

Спешит? Или непроизвольное ускорение шага?

— Почудилось, должно быть. Вы торопитесь?

— Не очень.

Не очень, но тороплюсь.

«Мой муж там, где нет телевизора». И отсюда ты заключил, что она живет одна. А любящая мама? А свекровь, которая ревностно следит за нравственностью невестки?

— Беспокоитесь, что остынет ужин?

— Нет, не беспокоюсь.

Обходит лужу — небрежно и о тебе не заботясь. Если не устраивает, отпустите мою руку и обойдите тоже. Перешагиваешь.

— Есть кому подогреть?

Полуобернувшись, меряет тебя взглядом.

— Некому подогреть. Я живу одна.

Разгульно улыбаешься. «Если желаете, можем зайти выпить кофе. У меня растворимый». — «Спасибо, но мне надо еще поработать. Статья некоего Мирошниченко. Почти детектив».

— И вас не угнетает одиночество?

Вторник, среда, четверг, пятница… Ты не принадлежишь себе сегодня.

— Есть уйма способов развеяться.

Воротник, морозно заиндевевший от дыхания, остов голых ворсинок — чье-то прикосновение сбило с них серебристую одежку… Ты мелочен и недемократичен, Рябов, в отличие от своей жены, которая верит тебе беспредельно.

— Сегодняшний вечер, вероятно, относится к таким развлекательным мероприятиям?

— Вероятно.

А ведь она не собирается приглашать тебя на чашку кофе.

— И он оправдал себя?

Сирена — негромко, сдавленно. Пожарная машина.

«Нет, не оправдал… Не совсем оправдал… А как вы думаете?» — «Лично я доволен. Я получил все, что желал».

Разве это неправда? Разве не был ты единственным человеком за столом, а может быть, и во всем ресторанном зале, который ничего не ждал от сегодняшнего вечера?

— Нам сюда.

Что же, это право женщины — не отвечать на некоторые вопросы.

— Это не ваш дом горит?

— Нет.

— Вы уверены в этом? — Роль шута и простофили продолжаешь играть?

— Да.

— Почему же?

— Потому что мой дом вот.

Окидываешь взглядом архитектора. Четырехэтажный особняк из кирпичей и балконов.

— Ein neues Haus^[8].

— Не совсем.

А вот братец бы никогда не скатился до этого пошлого разговора. И уж, разумеется, не стал бы ждать, пока его пригласят на чашку кофе. «Вы не хотите пригласить меня на чашку кофе?» Вполне по-джентльменски — избавить женщину от необходимости проявлять инициативу.

— Ein schönes Haus^[9]. — Ты в восторге от дома.

Хилые голые деревца за низким бордюром. Из разноцветных окон на землю падает свет. Она черна, оттаяла, и, как осевшая пена, желтеет снег. Жестяная консервная банка с задранной крышкой. С деревянной скамьи за вами настороженно следит кот.

— Ist das Ihre Katze?^[10] — Ты занимателен, как никогда.

— Нет. У меня нет кошки.

Будь более дерзок, капитан, женщины презирают рохлей.

— Мяу. — А почему, собственно, тебе не побеседовать с котом? Не отвечает. — Как по-немецки «мяу»? Или это интернациональное слово?

— Возможно. Надо будет посмотреть в словаре.

«Давайте вместе посмотрим».

В конце концов, тебе ничего не грозит. Для тебя это так — пустяк, забава, эксперимент. В субботу ты будешь в Жаброве.

«Я пойду. Спасибо, что проводили. До свидания».

— Wollen Sie mir nicht eine Tasse Tee anbieten?^[11] — Тоном коверного; не больше кошки занимает тебя это.

В доме играют на пианино.

В субботу, первым автобусом.

Отрицательно качает головой.

— Warum?^[12]

А ведь ты поклялся не задавать женщинам этого вопроса.

Парочка. В руках у нее ветка мимозы — весна! Провожаешь насмешливым взглядом.

— Спасибо за вечер. Мне пора.

Ты чувствуешь, как блестит и веселится твое лицо.

— Haben Sie keinen Tee?^[13]

— Есть, но уже поздно. — Просто и откровенно. Я не собираюсь уязвлять ваше самолюбие, экономист. — У меня завтра урок в восемь.

Lehrerin!

— Дети в школу собирайтесь, петушок давно пропел.

Твои руки в карманах пальто. Тебе очень идет твоя мохеровая шапочка.

— До свидания. — Руку протягивает. Пожимаешь. — И не надо так плохо думать о людях! — горячо, торопливо.

«На пару секунд! Лида хоть глянет на тебя. Расстроится — был и не зашел. Мы как раз вспоминали о тебе вчера».

— О’кэй! — говоришь ты тоном братца, но, кажется, говоришь не то. «Auf Wiedersehen»^[14] — надо было.

Кот соскочил и бежит за Lehrerin. Учительница гуманно пропускает его впереди себя. Нехорошо так поздно играть на пианино. К соседям неуважение.

Поворачиваешься, идешь. Легка и упруга твоя походка. Eine herrliche Nacht! Die Vögel singen^[15]. Нет, птички поют, когда herrlicher Tag^[16]. Но все равно — о’кэй, как говорит братец. Или auf Wiedersehen, как говоришь ты. Вторник, среда, четверг, пятница.

Троллейбусная остановка, но что за нужда — ты и пешком дойдешь. Статья Мирошниченко подождет немного. Вторник, среда, четверг, пятница и кусочек, совсем немного, понедельника.

«Это дико звучит, но, наверное, даже девственник может быть пошляком и развратником». Знакомьтесь: Андрей Рябов, поборник целомудрия и чистоты. Любопытно, как бы он вел себя на твоем месте?

«Мне уйти? У меня приятельница в квартале отсюда. Она будет рада, если я переночую у нее». Зачем, тетя? Не надо так плохо думать о людях.

Чего ради Lehrerin дала тебе этот дружеский совет? Видит бог, ты ничем не скомпрометировал себя. Тебе ничего не надо было от сегодняшнего вечера — ничего! Учуяла, и оттого высокомерная холодность? «Это ваш дом горит?» — «Нет». — «Вы уверены в этом?» — «Да».

— Вас можно на минутку?

Двое — навстречу, из темноты.

— Конечно.

Гостеприимно улыбаешься. Никого вокруг. «Дай закурить». Приближаются. Чьи-то торопливые шаги, но далеко, за углом.

— Курить есть? — Коренастый, в заячьей шапке. Сперва его сбить: маленькие — злее и жилистей.

— Нету. — Чистосердечно раскаиваешься в этом.

— А может, поищешь?

Длинный помалкивает, всматривается. Ухмыляясь, разводишь руками, но до конца не опускаешь. Неприметно отводишь назад правую ногу.

— Нету, ребята. Не научился. Вы уж простите меня. Лужа слева. Поосторожнее, иначе шапочка из мохера — гордость твоего туалета — угодит в воду.

— Пойдем! — Длинный за локоть берет коренастого соратника.

— Постой! — Высвобождает руку. — Деньги есть?

— Конечно, — рот твой расползается. — А у вас?

— Пойдем, Миша! — За обе руки держит. Тот вырывается, вернее — делает вид, что вырывается. Взглядом пронзает тебя.

— Я могу идти?

— Да-да, — торопится длинный. — Извини, парень.

— Пожалуйста. — Вежливо благодаришь наклоном головы, удаляешься.

— Напрасно удержал меня. — В спину, зло. — Я б пощекотал его, гада!

«Физически ты смел, не спорю, но, может быть, это даже не смелость». — «Нет, конечно». Двоих ты обесточил сразу, а с третьим пришлось повозиться: он успел шмякнуть тебя камнем по плечу. Потом ты огляделся. Братца не было поблизости. Ты прошел с полквартала, прежде чем он виновато окликнул тебя. «Мне показалось, ты тоже убежал. У меня кровь пошла, я не видел ничего. Вот». Платок, темный от крови. Ты протянул ему свой. «Правильно сделал. Ты бы только мешал нам. Сядь и запрокинь голову». — «Какой я подонок! Никогда не прощу себе этого». — «Простишь». — «Физически ты смел, не спорю, но, может, это даже не смелость».

— Нет закурить?

Опять? Но не громила, нет — услышав твое «не курю», торопится дальше. Со свидания?

«Первый автобус приходит к нам в половине десятого».

И суток не прошло — одиннадцать только. Сейчас завернешь и увидишь свет в окнах. Или только в одном окне — у стариков. Жена спит. А впрочем: «Постарайся пораньше, я буду ждать». Верит жена; вне подозрений твоя нравственность.

«Я напишу тебе, если не смогу приехать». — «Не надо». — «Что?» — «Не надо писать». — «Почему? Всякое может случиться». Ты предусмотрителен. «Не надо. Что не сможешь приехать, не надо писать».

Странно, что ты никак не можешь представить себе ее лицо. Золотистые и прямые, до плеч, волосы, а брови темные… Но ведь это не девочка из Жаброва, это — Люда, самая красивая женщина института. Она-то тут при чем? По театрам шастает Люда с твоим молочным братом, и это прекрасно. Да здравствует искусство! Ты сам завтра предложишь ей билеты на югославскую эстраду — добрый и великодушный, как господь бог.

Свет — во всех окнах. Не спят. Блудного сына ждут. Мужа, блудного.

Автобус с потушенными огнями — и вчера стоял на этом же месте. Шофер живет?

«Что не сможешь приехать, не надо писать».

Ты глупец и трус — как смел ты подумать, что не поедешь в Жаброво? Ресторанный чад, сигареты, бесстыжая музыка… Маски, карнавал — возможно, но какое отношение имеет ко всему этому девочка из Жаброва?

«Вы разве не знаете? Архипенко на студентке женится — с пятого курса. Жена жалобу в партком написала».

Выбрось глупости из головы: еще минута, и ты предстанешь перед супругой — утомленный и деловой. Кстати, ты все еще дуешься на нее — не забыл?

12

У порога встречает. Седеющая шевелюра, томик стихов в руке.

Запах ванили и свежей выпечки — радостям хобби предавался диктор областного радио. Внимаешь, исподволь расстегивая пальто.

Захлопывает книжку. Можно дух перевести. Снимаешь пальто.

— Гордись, сын мой: твой отец создал сегодня шедевр.

Профаны работают на телевидении — такому мастеру отказать!

— Поздравляю. Шедевр декламации? Или кулинарии? — Втягиваешь носом воздух.

— Ага, почувствовал! Запах, один запах чего стоит! А шедевры декламации, между прочим, отец ваш всю жизнь создавал.

Не твой — ваш. Канун тридцатилетия дает знать о себе? «Я могу на завтра пригласить твоих родителей? От своего имени, если хочешь». — «Она не пойдет». — «А он?»

Вкусно прищелкиваешь языком, оценивая запах. Не миновать дегустации — после ресторанного-то ужина!

Супруга не выходит. Побудь с родителями, Станислав, — я не ревнива; к тому же у нас с тобой целая ночь впереди.

«В субботу уезжаю. Одного нашего сотрудника навестить надо. Он в санатории». — «Это далеко?» — «Да. — Во сколько последний автобус из Жаброва? — Возможно, не управлюсь одним днем».

Заглядываешь в комнату родителей. Директор фабрики на посту — в очках, над бумагами.

— Привет!

Заметив пальцем место в ведомости, оценивающе глядит поверх очков.

— Добрый вечер.

На мой материнский взгляд, что-то ты и сегодня странен. Уж не пошел ли ты по стопам старшего брата? «У тебя семья, ребенок, и ты предаешь все ради минутной прихоти. Мне стыдно, что ты мой сын».

— Мать, скажи-ка ему, как пирог.

— Вкусный. — Склоняется над бумагами — работа не ждет. Учись, Рябов: истинный руководитель всегда на вахте.

«Нет, Станислав Максимович, этот разговор нельзя комкать. Завтра поговорим, с утра — вы не возражаете?» Идя к Марго, ты уже будешь знать все.

Отцу не терпится, когда ты оценишь его шедевр. Вымыв руки, бодро направляешься в кухню. Мужественно приступаешь. Не оплошай — видишь, с каким проницательным вниманием глядит на тебя автор.

Киваешь со знанием дела — гурман! Еще раз — уловил новый нюанс. Папа ликует.

— Мать три куска съела.

Еще бы! Такой вершины ей не покорить. Всю жизнь кормила вас переваренной лапшой или недожаренными котлетами. Не потому ли на склоне лет отец ударился в кухонное искусство?

— Знаешь, что было последней книгой Александра Дюма? — Кажется, этот продукт и впрямь недурствен. — Дюма-отца, прославленного автора «Трех мушкетеров»? «Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо», «Королева Марго»…

Те самые растрепанные тома, которые диктор областного радио и его первенец рвали из рук друг друга? Ты тоже добросовестно брался за них, но бросал на половине. И это-то при твоем железном правиле до конца доводить всякое дело! Глупая скучная вереница неправдоподобных историй… С братцем ясно — существует ли хоть что-то, что с потрохами не увлекало его! — но взрослый человек с седеющей шевелюрой! «Мне нравится наш отец. Он добрый малый. Как он там?»

— Последняя книга Александра Дюма — сборник кулинарных рецептов. Французская кухня, русская, английская.

«Отличный пирог, папа, хотя, признаться, я абсолютный профан в этом. А вот Андрей — специалист. Он бы, думаю, оценил его по достоинству. Завтра, кстати, его день рождения».

Не стоит без главы семьи. «Она не пойдет». У братца на этот счет нет иллюзий. И он прав — конечно же, она не пойдет, однако ты обязан выполнить свой долг. Или потому и выполняешь, что уверен: не пойдет?

А вдруг? Ты отлично знаешь свою мать, но порой и она — даже она! — ведет себя непредсказуемым образом.

«А этот самый… Шатун… Его неожиданно схватило? Или какие-нибудь симптомы были? Ведь цирроз печени, насколько я знаю, не может развиться сразу». Знаешь? Откуда, мама? Медицина никогда не волновала тебя, а от алкоголизма, слава богу, пока что никто не помирал в нашем клане.

— Будучи в России, Дюма специально изучал русскую кухню.

Понимающе наклоняешь голову.

— Поездка с просветительскими целями? — На два укуса осталось, но не надо спешить, иначе придется жевать еще порцию. — Ты выходной завтра?

— Да. У него был роскошный замок, он принимал в нем гостей и угощал блюдами собственного приготовления.

«Хороший человек. Жаль только, романы писал». Оставь иронию — она торпедирует миссию мира.

Идет. Придерживаешь у рта завершающий кусок. Синеватый след на переносице — два часа, не меньше, прокорпела над бумагами.

— Есть с кооперативом новости? Супруга проинформировала…

— Завтра, мама. Сегодня не видел этого человека.

Что означает мимолетный вопрос в усталых глазах директора фабрики? Недоумение? Завтра день рождения брата, а ты наметил деловую встречу? Пижон, ты плохо думаешь о своей матери. «Запомни, Андрей: если бросишь ребенка, я не хочу больше знать тебя. Это не пустая угроза, ты знаешь. Это крайнее средство. Я не очень надеюсь, что оно поможет, но, если я не воспользуюсь им, я перестану уважать себя». — «Не бойся, мама: ты никогда не перестанешь уважать себя».

Ой ли! «Пожелтели глаза? Но ведь это уже почти перед смертью. А раньше? Были же раньше какие-то симптомы?» Чего вдруг так заинтересовала директора кондитерской фабрики клиника болезни вашего несчастного соседа? Что ей этот асоциальный тип с его циррозом и грозно желтеющими глазами? Какие тревожные параллели породил он в ее материнском мозгу? Праздное любопытство и показная гуманность — сроду не водились за ней подобные грешки. Как и склонность к рефлексии. Компромисс и мама — понятия несовместимые. Быть может, как раз в этом и сила ее? Не слабость, а сила?

— Отменный пирог! — вытираешь салфеткой пальцы. — Нельзя ли завтра на «бис» повторить?

— На «бис»? Слышишь, мать, на «бис»? Не-ет, так вас избалуешь. Щи да каша — пища наша. Завтра будет свежий судак.

Последние часы подледного лова — до именин ли тут!

— Из «Нептуна»?

Оскорбленно встряхивает седеющей шевелюрой — на зависть тебе. Чем ты будешь встряхивать в его возрасте? Ушами?

— Хотел бы я посмотреть, какого судака поймаешь ты в «Нептуне». Мерлуза да треска. И еще эта, как ее? Блины — я ее называю.

— Камбала?

— Камбала.

Мама не участвует в диалоге — столь низкие предметы не занимают ее ум. Высока и прекрасна ее орбита, но ты, верный долгу, вынужден заземлить ее.

— Рыбак ты прекрасный, отец, но кулинар еще лучше. — Сыто хлопаешь себя по животу. — Завтра на «бис» надо повторить. С цифрой «тридцать». Ты можешь выложить цифру «тридцать»? Из мармелада или чего там.

Тускнеет, опадает вдохновенное лицо диктора областного радио. Взгляд в сторону уползает. Руки ищут что-то, но не находят, а матери — сухие и быстрые — невозмутимо смахивают крошки со стола.

— На мясном пироге — из мармелада… — Сопит и на тебя не смотрит. Все так славно было, я шедевр создал, а ты пришел и испортил все. Зачем?

Виноградов и самая красивая женщина института. Золотистые волосы, схваченные в хвост, и темные прямые брови. Это очень красиво — темные брови и золотистые волосы.

— Ты прав: мармелад плохо сочетается с мясным фаршем. Но у тебя блестящая фантазия, папа, ты придумаешь что-нибудь.

Мама аптечку открывает. Давление? Весна, время кризов, суровая пора для гипертоников.

Быть может, не следовало затевать этого разговора? Или аптечка — всего лишь тактический ход, долженствующий продемонстрировать принципиальность мамы? Прошу не обращать на меня внимания — лично я не участвую в этом никчемном диалоге. Однажды я имела честь высказаться, мнений же своих я не меняю. Полагаю, Максим, ты тоже будешь достаточно последователен.

Папа мечется. Конечно, он вполне суверенен, диктор областного радио, но воля и незапятнанный авторитет главы семьи грузно давят на него.

«Почему ты молчишь, Максим?» — «Да, конечно… Ребенка жаль… Но… Я не знаю… Вообще-то, другие разводятся. Может… Может, он любит другую?» — не без страха выговаривает папа и попадает в точку. Необъяснимо проницателен порой витающий в облаках, краснобайствующий и трогательно поверхностный папа. Они усыпляют твою бдительность, эти его прелестные качества, а между тем с ним надо держать ухо востро.

Любит другую! — экое богохульство, но тем не менее глава семьи настроена снисходительно. И этот постыдный вариант готова обсудить она. «Мало ли, кто кого любит. На свете есть еще кое-что, кроме любви. И кроме собственной персоны, которую нас так тянет ублажать».

Тянет, мама, тянет. И не только собственную.

«Лук — отдельно, Андрей не ест с луком». — «То есть как отдельно? — негодует гурманная душа Максима Рябова. Один из первых и, стало быть, один из самых сильных приступов кулинарного зуда. — Что это за вареники с картошкой — без лука?» Мама не отрывает глаз — тогда еще не очков, а глаз — от бумаг: вот как важны для нее цифры и графики и вот как не важны вареники, о которых она упоминает лишь к слову, истины ради. «Я не говорю, без лука. Только не надо класть его внутрь. Каждый себе посыплет». Папа сердится. Кухня — его вотчина, и он не желает терпеть чьих бы то ни было вмешательств, пусть даже главы семьи. «Он всегда любил с луком». — «Никогда», — замечает мама и сосредоточенно перекладывает на маленьких счетах пластмассовые костяшки.

А ты? Как ты любишь: с луком или без? И вообще, какие блюда предпочитает младший сын, кроме холодного кефира и сырка с изюмом? Мама этого не знает. Ты не обижаешься на нее, ибо этого не знает никто, ты в том числе. По-видимому, у тебя нет любимых блюд. Экий пробел в твоем мировосприятии!

— Пойду спать. — Сопит, хмурится, к пирогу, чуду кулинарии, интерес потерял. — Завтра вставать рано.

Седеющая грива — лев, но старый, пообтертый, оскорбленный в самом светлом своем чувстве — любви к подледному лову. Он тебе — о судаке а ты о пустяках, о цифре «тридцать» из мармелада.

Пузырек раунатина в руках — стало быть, не тактический ход; стало быть, ничего не собирается демонстрировать мама. Напротив, стоит спиной к вам, и ты, как ни стараешься, не можешь подглядеть, сколько таблеток выкатывается на ладонь. Это и твое будущее лекарство: гены директора кондитерской фабрики несли в себе не только работоспособность и обостренное чувство долга, но и раннюю склонность к гипертонии. Ты знаешь это, и ты начеку. Ни крепких бодрящих напитков, ни ночных бдений, строжайший режим, основа которого — чередование работы с активным отдыхом.

А она? Опять это нелепое ощущение, что ты холишь свое здоровье за счет кого-то. Не кого-то — ее. Но ведь это совершенная чепуха. Хотя бы раз нервничала она из-за тебя?

Глотком холодного чая запивает. Всего глотком — значит, одна таблетка.

При чем тут ты? Да, ты делаешь по утрам зарядку, да, ты плаваешь, но ведь если ты расхвораешься, как говорит Марго, ей от этого легче не станет. Наоборот! Разумеется, наоборот, хотя она и не знает твоего любимого блюда. Пока что, слава богу, ты не принес ей этих огорчений. Вообще никаких. Ни единого грубого слова не услышала от тебя за всю свою жизнь. От тебя — ни единого.

«А тебе не кажется, что ты преступница по отношению к нам — еще большая, быть может, чем я к своей дочери? Ты лишила нас самого святого, что может быть у человека: любви к матери. Мы ведь не любим тебя — ни я, ни Станислав. Уважаем, боимся, преклоняемся, но не любим. Я сиротам завидую, у тех хоть мечта есть, что их мать была самой прекрасной, самой доброй женщиной на свете».

«Говори за себя, дорогой. За себя!»

У тебя и сейчас не повернулся бы язык сказать такое. В этом доме лишь диктор областного радио имеет право на прочувствованные речи — большой, милый ребенок. А как, интересно, ты мог отмежеваться от речей братца, не впав при этом в сентиментальность? Не мог. Почему же тебе до сих пор так не по себе от того давнишнего молчания? Да и молчания, строго говоря, не было: ты иронически гмыкнул. Не густо, но ведь у тебя очень емок этот звук — чего только порой не выуживает из него братец!

— Спокойной ночи, мама.

Не тревожься, я больше не стану докучать намеками о завтрашнем торжестве. Видит бог, я сделал все возможное.

Щель светится в двери — не спит супруга, ждет. Чистишь зубы, умываешься — долго и тщательно. Замашки инквизитора прорезались в тебе, Рябов! Худо! Словно шлаком, завален ты необязательными вещами: натужный флирт с Lehrerin, на супругу гнев — по ее же шпаргалке, наивные попытки примирить родителей с сыном, о Жаброве мечты… Стесняясь своего голого лица, малодушно напяливаешь на него маски: смотрите, я не исключение, я такой же, как все. Ну так будь последователен: надень обиду — ты входишь в комнату.

Крахмальная свежая постель о двух подушках, интимно положенных рядом. Одеялом полуприкрыты кружева ночной сорочки. Читает в ожидании мужа. Роман про любовь? Хорошее дополнение к вечернему интерьеру. Не только же на твоих лекциях читать романы.

Садишься за письменный стол, спиной к приглашающему тебя супружескому ложу. Запах духов — мелькнул и нету.

— Ты работать еще?

Зажигаешь лампу.

— Где шарф Штакаян?

— В шкафу. Надеть хочешь?

«Да. И спать в нем».

Журналы берешь. Свежий, что сегодня пришел, лежит отдельно — чутка и предупредительна жена ученого.

— Передавали, завтра пять градусов тепла.

На крещенские морозы рассчитан подарок Марго — зимой вязала, в холод.

Пробегаешь оглавление. Чесноков — о внутрихозяйственных плановых ценах.

— Завтра, — интересуешься, — нет ночного дежурства?

В крайнем случае можешь явиться и один на юбилейное торжество — братец не обидится.

— Завтра же у Андрея день рождения. — С нежной готовностью пожертвовать собою. Твой брат, знаю я, не пылает любовью ко мне, норади тебя я считаю себя обязанной пойти на именины.

Профессор Капрович. Это ас, этого непременно надо прочесть, и не кое-как, а на свежую голову.

— У Тамары собираются? — И Тамара, знаю, не встретит меня с распростертыми объятиями — что же, тут нет ничего удивительного: тетя и племянник поразительно единодушны; я тоже не в восторге от твоей тети, но какое это имеет значение, раз у твоего брата день рождения? Я пойду.

Спасибо.

— В семь часов.

Размахнулся, однако, Капрович — печатный лист, не меньше. Тебе не дали бы столько. Справедливо.

— Там помочь, наверное, надо. Я могу раньше подойти. — Видишь, на какие жертвы готова я ради твоего брата? А ты мелочишься, ты не можешь простить, что не смогла отказаться от внеочередного дежурства. Но ведь я врач, Станислав, как ты не понимаешь этого?

— Не надо раньше.

Гитарин — не тот ли? Ну, конечно, Е. Гитарин, он самый. И все та же маниакальная идея: упразднение деления рабочих на основных и вспомогательных.

Что, однако, беспокоит тебя, кандидат? Крахмальная постель о двух подушках? Ну, брякнись на нее — кто запрещает тебе? — а после, когда супруга заснет, умиротворенная, лежи и думай себе о Жаброве. Платоническим мечтам предавайся — никакие дурные помыслы не будут томить твое опустошенное тело.

«Я еще в агентстве поняла, что ты с женой собирался. Когда ты мне путевку дал. Там «Рябова» стояло».

Так в чем же дело? Нет ничего бесчестного в том, что ты ныряешь под супружеское одеяло. Коли она знает, что ты женат, то знает и это. Смешны и старомодны твои сомнения — братец в улыбке покривил бы свой заросший бородой рот. «В праведника играешь? Гримируешь под любовь заурядную курортную интрижку? Мини-интрижку. Это похоже на тебя — ты ведь все привык делать фундаментально. Но если это любовь — брось все и уйди. Как я. Как доцент Архипенко. — Об Архипенко братец не знает. — Пупок развяжется… Ты ведь созидатель, а не разрушитель. Полезный человек. Поэтому поводу Бодлер… — Ты не путаешь? Бодлер — он любит пожонглировать этим именем. — Бодлер по этому поводу сказал следующее: гнусность, считаю я, быть человеком полезным».

Скажи мне, кто твой кумир, и я скажу, кто ты.

«ПРИ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ ПРОЦЕССОВ УПРАВЛЕНИЯ ПРОИЗВОДСТВОМ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЖДАТЬ РЕШЕНИЯ ВСЕХ ВЗАИМОСВЯЗАННЫХ ЗАДАЧ, ЧТОБЫ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ПОЛУЧЕННЫМИ НА КАКОМ-ТО ЭТАПЕ РЕЗУЛЬТАТАМИ…» Капрович — его вязкий стиль. У иного студента язык богаче и выразительней. Но все же ты предпочитаешь читать Капровича, нежели Е. Гитарина, который, отдай должное, не уступает тебе в живости изложения.

Тишина за твоей спиной. Ждет…

«Вы не хотите пригласить меня на чашку чая?»

Ты не только старомоден, ты еще и ханжа. Пойти в ресторан с Lehrerin, а после напрашиваться к ней в гости не считаешь аморальным, а здесь ты крепок, как настоятель монастыря. Раздевайся и ложись, пижон! Или, может быть, дашь обет воздержания? До субботы?

«…МЕТОДИКА ПОДХОДА К ОПРЕДЕЛЕНИЮ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ УПРАВЛЕНИЯ ПО КОЛИЧЕСТВУ СОКРАЩЕННЫХ ШТАТНЫХ ЕДИНИЦ ОПОСРЕДОВАННО И ВЕСЬМА ИСКАЖЕННО ОТРАЖАЕТ ЭФФЕКТИВНОСТЬ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ…»

Как истинный мужчина, ты должен ценить в жене интимную предприимчивость. Ты же вместо этого ценишь Капровича, который, безусловно, прав, утверждая, что количество сокращенных штатных единиц — это блеф, показуха, вот только попробуй докажи это хозяйственнику! Рационализация управления? — ах, конечно, конечно, мы пересмотрим штатное расписание в сторону уплотнения.

— Ты не скоро?

Оставь Капровича, сейчас ты не осилишь его.

— Поработать надо.

Мартовский номер, статья Мирошниченко. Вступительный абзац, еще один. «Это срочно?» — «Как тебе сказать… Небезызвестный Мирошниченко написал статью. Я должен прочесть ее». Три вступительных абзаца! Кошмар. Скрип тахты. Не хочет спрашивать, срочно ли это.

«…ПРИ КОТЛОВОМ СПОСОБЕ СЕБЕСТОИМОСТЬ РАБОТ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ПУТЕМ РАСПРЕДЕЛЕНИЯ ОБЩЕЙ СУММЫ ЗАТРАТ МЕЖДУ ЗАКАЗАМИ ПРОПОРЦИОНАЛЬНО ИХ ПЛАНОВОЙ СТОИМОСТИ».

Встает? Это еще зачем? Точно, встает. Не отвлекайся, профессор!

Ныне стало хорошим тоном обрушиваться на котловой способ, а что взамен?

Что-то неслышно делает за твоей спиной. Халат надевает?

«…ЭТОТ СПОСОБ УЧЕТА НЕСОВМЕСТИМ С ПРИНЦИПАМИ ХОЗРАСЧЕТА, ТАК КАК СНИЖАЕТСЯ КОНТРОЛЬ ЗА ФАКТИЧЕСКИМИ ЗАТРАТАМИ В ПРОЦЕССЕ ПРОИЗВОДСТВА…»

Замерла сзади, и ты замер, втянув (или не втянув?) голову в плечи. Кто кого? Но тебе легче, перед тобой журнал, который так увлек тебя, что ничего не замечаешь вокруг.

«…СНИЖАЕТСЯ КОНТРОЛЬ ЗА ФАКТИЧЕСКИМ…»

«Тебе хорошо было, милый?» Запах кожи, душные волосы. Один попал тебе в рот, и ты, чтобы избавиться от него, тайком проводишь языком по своему голому плечу.

«…А ПОЭТОМУ НЕЛЬЗЯ НЕ ТОЛЬКО ПРЕДОТВРАТИТЬ НЕПРАВИЛЬНОЕ РАСХОДОВАНИЕ СРЕДСТВ, НО И УСТАНОВИТЬ…»

Твой дисциплинированный взгляд не отрывается от журнала, но видит, видит в полуметре от тебя белоснежный махровый, до пят, халат с откинутым капюшоном. Неподвижен.

Итак, нельзя установить… Что нельзя установить?

Под запахнутым, схваченным длинным поясом халатом — короткая кружевная рубашка, то обнажающая, то прикрывающая родинку на красивом бедре. Твой подарок. Тебе нравится, когда на женщине добротное белье.

Тихо садится. «Она большая, твоя статья?» — «Как тебе сказать? Небезызвестный Мирошниченко страдает многословием. Как, впрочем, и все экономисты». — «Перестань! Думаешь, я деревянная?» — «Напротив, — заверяешь ты. — Я уверен в обратном». Близкие, с большими зрачками глаза. «Что ты хочешь этим сказать?» Ничего. Ты ничего не хотел этим сказать — само с языка слетело.

«…НО И УСТАНОВИТЬ, ЧЕМ ВЫЗВАНЫ ПЕРЕРАСХОДЫ, КТО ЯВЛЯЕТСЯ ИХ ВИНОВНИКОМ…» Сидит и смотрит. Просто сидит и смотрит. «…КТО ЯВЛЯЕТСЯ ИХ ВИНОВНИКОМ…» Правда, кто?

«Ты все еще сердишься на меня?» — «Я? Нисколько. У тебя замечательные духи». И это правда, духи — тоже твой подарок. Тебе нравится, когда от женщин хорошо пахнет. «Почему ты сердишься на меня? Ведь я не могла поехать, ты знаешь. Или ты не веришь мне?» — «Ну, что ты! Жена Цезаря вне подозрений». Это обидело ее, и напрасно. Ведь не над ней иронизировал — над собой. Только над собой.

«Она красивая у тебя. — В чем-чем, а уж в этом братец знает толк. — Но… — не договорив, размышляет. — Если бы я писал ее портрет, я бы знал о ней все». — «Попроси. Может, согласится попозировать». — «Она твоя жена». — «И что из этого следует?» — «То, что я не буду писать ее». — «А-а». — «Ты опять понял меня грязно. Я не буду писать ее вовсе не поэтому. Я думаю, она подходит тебе. Она даст тебе все, что ты рассчитываешь получить от брака».

И долго она намерена сидеть так?

«Если не веришь, можешь позвонить Маркину». Хороший человек Маркин!

А что, собственно, ты рассчитываешь получить от брака?

«Постарайся пораньше, я буду ждать». И дождалась. Я дождалась тебя, Станислав! — а ты уткнулся в свою дурацкую статью.

«…ЭТОТ ПРИНЦИП УЧЕТА НЕСОВМЕСТИМ С ПРИНЦИПАМИ ХОЗРАСЧЕТА, ТАК КАК…» Тут ты права, дорогая, статья дурацкая. «Так почему же ты мучаешь меня из-за нее? Я и так весь день как на иголках. Рецепт неправильно выписала». — «Халатность врача преступна». — «Ты только и думаешь о своем приоритете. На работе, дома — везде. Самый умный, самый добрый, самый честный. Лучше бы ты пьяницей был!» — «От пьяниц рождаются ненормальные дети». На это у тебя недостало духа — побоялся выдать себя. И без того ты был где-то неосторожен, если осененного папу угораздило продекламировать тебе — не ей, а тебе! — стихи про младую рощу, которая теснится около корней устарелых, а вдали стоит один угрюмый их товарищ. «Угрюмый! — подчеркнул он с воздетым к потолку указательным пальцем. — Ты-то понимаешь это, я знаю, а вот она…» Откуда взял папа, что ты понимаешь? Твоя неосмотрительность повинна тут или та самая чудесная проницательность, которая порой необъяснимым и опасным образом снисходит на диктора?

На диктора-то снисходит, а вот ты… Взгляд останавливается. Нет, этого не может быть. А почему, собственно, не может? Рано или поздно это должно случиться. «Нужный человек Минаев. Может кооператив сделать». Как насторожилась она, услышав это! Даже джемпер натягивать перестала… Ты не усмотрел тут ничего симптоматичного — какая женщина не мечтает жить отдельно! — но вдруг этот повышенный и нетерпеливый интерес к квартире зиждется на иных, более сокровенных и пока что тайных для тебя, лимитирующих сроки обстоятельствах?

Не дури, Рябов. Читай о принципе учета, что несовместим с принципами хозрасчета, и не дури. Ты достаточно знаешь свою жену — неужто допустит она такое, пока еще полная неясность с квартирой? Да и разве не дала она тебе понять, что вообще не торопится с этим? «Слава, дорогой, я не хочу быть только самкой, только женой, только матерью. — Доверительно и взволнованно, а глаза надеются, глаза верят, что ты поймешь ее. — Прежде всего я — женщина и всегда буду ею».

Ну и чудесно! Ведь именно на женщин, если ты не ошибаешься, природа возложила эту деликатную функцию. Поэтому ничего сверхъестественного нет в твоем внезапном подозрении. Никогда еще она не сидела вот так перед тобой — в столь поздний час и без единого слова.

Не дочитав до конца, деловито переворачиваешь страницу, а сам быстрым скошенным взглядом задеваешь из-под ресниц ее лицо. Зажмурься, Рябов! Покачай головой. Не веришь? Это она, твоя жена, и ты снова, как некогда, понимаешь мужчин, которые, уподобляясь подсолнухам, поворачивают за ней головы. «Ты великолепно выглядишь сегодня. То есть я хотел сказать, что… Как ты себя чувствуешь?» Вот именно — как ты себя чувствуешь? — такой вопрос более чем уместен в подобных ситуациях. «Нормально. А что?» И правда, что? А ничего. Ты муж, и ты вправе, ты обязан интересоваться, как чувствует себя жена. Просто интересоваться, без всякой задней мысли.

— Спокойной ночи. — Негромко и как-то сдавленно, будто натягивает джемпер через голову.

Слышишь, как тихо укладывается в короткой сорочке под свое одеяло. Свое! Ты чудовище, Рябов! Твоя жена хотела поговорить с тобой, она ждала тебя, а ты уткнулся в словоблудного Мирошниченко, и никакими силами нельзя было оторвать тебя от его вздорных изысканий. Что собиралась сказать она? Не «спокойной ночи», нет — для этого не вылезают из постели, не облачаются в халат и не сидят в ожидании с бесконечным терпением.

Запрокинув голову, упруго, с хрустом разводишь руками.

— Кавказ размягчает мозги. — Гмыкаешь и прибавляешь, не дождавшись ответа: — Ты правильно сделала, что не поехала.

Ну чего ты боишься, Рябов? Ты всего лишь пошутил насчет мозгов, и пусть твоя шутка не бог весть что — никто не взыщет с тебя. Ты всего лишь успокоил супругу. Ты всего лишь устал и разминаешь затекшие члены. Сперва руки, теперь ноги. Да, ноги, ибо, поднявшись, делаешь шаг, другой и только после этого небрежно поворачиваешься к ней. Как серьезно глядят на тебя с белой подушки ее черные глаза! Ухмыляешься.

— Море хорошо летом. Можно прокатиться верхом на медузе. — И еще что-то плетешь, дальше — остроумие уровня Панюшкина, не выше — и вдруг эта невинная дорожка приводит тебя к повороту, перед которым у тебя на секунду захватывает дух. Но ты решаешься. Отпуск — в декабре, это, конечно, ужасно, но и в декабре можно прелестно отдохнуть. Не на Кавказе, нет, а, например, в Карпатах, где, слышал ты, замечательные лыжи. «Я не смогу в декабре кататься на лыжах». — «Почему?» — наивно подымешь ты брови. «Не смогу…» Декабрь — двенадцать, апрель — четыре, двенадцать минус четыре…

Не сходи с ума, Рябов! Не бегай по комнате. Сядь… Нет, сидеть нельзя, ведь у тебя затекли члены. Хотя с чего им затекать, ты и получасу не прозанимался. Неважно, затекли — все, кроме языка, язык у тебя никогда не затекает. Лихо шпарит он что-то про декабрь и Карпаты, про потрясающие трамплины, летя с которых ты непременно расшибешь нос. Темные глаза внимательно следят за тобой с белой подушки. Белой, как снег, на котором заалеют капли твоей крови. Об этом же можно только мечтать — расквасить себе нос в Карпатах!

— Но ведь мы в Польшу собирались в декабре.

В стенку — лбом со всего маху, но язык и тут не останавливается, язык без запинки выдает на-гора все новую и новую ахинею. Что-то такое о Польше, прекрасной стране, где жил Коперник и еще кто-то.

— Коперник — великий ученый! — провозглашаешь ты под устремленным на тебя взглядом. Не под дулом пистолета, а всего лишь под взглядом. Без помады ее губы напоминают ветчину, и ты едва удерживаешься, чтобы не поделиться с подругой жизни этим тонким наблюдением.

Ты кретин, Рябов. Ни одна душа на свете не подозревает, какой ты кретин. Даже братец. Сядь и читай, читай до посинения про котловой способ, при котором изумительные затраты распределяются между изумительными заказами пропорционально их стоимости.

13

Одной рукой придерживая дверь, вворачиваешь другой шуруп.

— Текущий ремонт? — Тетюнник в клетчатом пиджаке. — Смотрю и поражаюсь: вас и на это хватает. Удивительно! Просто удивительно! У вас феноменальная работоспособность, Станислав Максимович. Фе-но-ме-нальная.

Извлекаешь на свет одну из глупейших своих улыбок. Все, достаточно — иначе резьбу сорвешь. Еще шуруп, и никакая сила не отделит ручку от двери.

Причмокивает, качает головой. Одобряю, Станислав Максимович! Все, что ни делаете, даже ремонт дверной ручки, одобряю. Но, простите, некогда, работа ждет, бегу.

Бежит. Не к Панюшкину ли? Провожаешь взглядом. Туда.

«Заходите, Станислав Максимович, кто бы ни был у меня. Для вас моя дверь открыта всегда».

И все-таки лучше подождать. К Марго в половине двенадцатого, время есть. К тому же ты вовсе не сгораешь от нетерпения узнать, что за главный разговор приберег для тебя директор института. Не сгораешь, так ведь? Ты и на ринге никогда не форсировал события, отдавая предпочтение добротной французской школе, девиз которой — надежная защита. Двумя перчатками закрыто лицо, и попробуй достать его! А свои удары всегда возьмешь, только не надо торопиться, надо подождать, пока противник, потеряв терпение, не откроется в легкомысленном азарте.

Все!

— Можно вешаться — выдержит.

Люда подымает голову от бумаг. Она чудесно относится к тебе — смотри, сколько дружелюбия в ее ласковых глазах. Она все понимает, самая красивая женщина института. И ты тоже. Ты тоже понимаешь теперь кое-что, но не подаешь виду. Ты даже не спрашиваешь, понравился ли ей вчерашний спектакль. «Ничего. А ты?.. Ты тоже был?» — «Я? Нет, не был, но сегодня ты так возбуждена, что этому может быть только одно объяснение: ты приобщилась к прекрасному».

А ведь со стороны и вы с Lehrerin выглядели вчера влюбленной парой.

Надеешься?

У тебя железное самообладание, Рябов, — о каких милых пустяках думаешь за несколько минут до «главного разговора»! При чем тут надеешься? Тебе нет дела до самой красивой женщины института. До сотрудницы — есть, а до женщины — нету; разве ты не установил это раз и навсегда?

Звонок, Федор Федоров срывает трубку. Поговорить — вот единственная отдушина после закрытия охотничьего сезона.

— Минутку. Станислав Максимович!

Берешь.

— Слава? Привет, старик, — Минаев. Ты звонил мне? — По-студенчески просто. Мало ли, кем стали мы: ты — кандидат наук, я — номенклатурная единица, но прежде всего мы товарищи, сокурсники, не так ли?

— Я в субботу домой тебе звякнул, думал — что срочное. Мне сказали, ты на Кавказе: Красиво живешь, старик. Экскурсия? Завидую, старик, завидую. С удовольствием присоединился бы. Как погода там? — О делах не спрашиваю. Дурной тон — с ходу интересоваться, зачем понадобился тебе. Во мне теперь многие нуждаются, но то служба, то официально, а с тобой мы приятели.

— Молодец, что дал знать о себе — сколько не виделись! Что ты, как?

У меня отдельный кабинет — надеюсь, ты уже понял это по моему тону? Никаких сослуживцев, один. Ни Федора Федорова, ни Люды, самой красивой женщины института, ни Малеевой, матери своих детей. В приемной сидит кое-кто, но ничего, подождут. Мы ведь сокурсники с тобой. В институте, кажется, ты не слишком жаловал меня, я был в твоих глазах пронырой, ловкачом, карьеристом — кем там еще? — но кто старое помянет, тому глаз вон. Мы приятели, и мы можем быть полезны друг другу. Не желаешь ли, старина, в кооператив вступить?

«Вы с Минаевым учились? Так в чем же дело — он как раз курирует этот отдел».

— Женат? Дети есть?

«Были». — «То есть, как это были?» — «Да так. Вчера — с двадцати трех ноль-ноль до двадцати трех одиннадцати. Время московское».

— А вообще, слушай, что это за разговор! Надо встретиться, посидеть. Ты где обедаешь?

Это тебя устраивает. Иначе пропадет еще один вечер — какой по счету?

— Отлично, я тебя приглашаю. В час, в «Москве». Я позвоню, чтобы оставили столик. Будь здоров, старик!

В «Москве» — в час, у Марго — половина двенадцатого. Достаточно! Шеф больна, и ты просто не смеешь задерживать ее дольше.

Звонок. Уж сейчас-то Федор Федоров утолит жажду.

— Вас.

Опять? Благодарно киваешь. А по имени не назвал — осерчал старик. Пусть вы и начальник без пяти минут, а несправедливо все же. Вам — два раза подряд, а мне — ни одного. И сезон закрыли, и не звонят.

— Станислав Максимович, вас Архипенко беспокоит, здравствуйте.

«У него неприятности. Жена жалобу написала».

— Значит, не возражаете. А когда вам удобнее — в среду или пятницу? — Не похоже, что убит горем. А почему, собственно, горем? Он парить должен от счастья. Не парит. Ни то ни се. Марки собирает. — Спасибо, Станислав Максимович. Я передам в учебную часть. Обязательно. Большое вам спасибо, до свидания.

Нудный, как доцент Архипенко.

«Не надо так плохо думать о людях» — завещание Lehrerin.

А что, теперь ты думаешь о нем лучше?

«Вы слышали? Рябов из отдела Штакаян с женой разошелся». — «Да ну бросьте!» — «Я вам говорю». — «Боже мой, как же так? А ведь его в заведующие прочили, как Штакаян на пенсию уйдет». — «Прочили». — Со вздохом.

Слишком всерьез принимаешь ты все, кандидат. Так нельзя! Подымайся и иди: тебя ждет директор. Для главного разговора.

«Садитесь, Станислав Максимович. Ближе, ближе. Вы что все думаете — чем ближе сядете, тем дольше задержу вас? Догадываетесь, о чем речь пойдет? Так уж и нет! Все знают, а вы нет. Маргарита Горациевна уходит на пенсию». — «В первый раз слышу. Когда?» — «Не знаете? Любимому ученику и не сказала вдруг? Бросьте, Станислав Максимович. Зачем нам с вами лукавить друг перед другом? Вы молоды, у вас все еще впереди, а я… ну не первой свежести, так скажем. Но кое в чем я еще могу быть полезен вам. Вас ждет блестящее будущее…»

Ни в какое Жаброво ты не поедешь. Глупость, наваждение — переться бог знает куда, в глушь, в деревню, к Татьяне Лариной. Тебе легкости не хватает, Рябов. Женщинам нравятся мужчины фривольные и дерзкие, ты же утомительно порядочен с ними.

«Вас ждет блестящее будущее…»

Открываешь дверь.

— Разрешите?

Один. Нет, с телефоном — как всегда. Рукой машет: входите, не стесняйтесь, я сейчас.

— Да-да, я слушаю. Да.

Можете располагаться — вот сюда, в кресло. Не на стул — нет-нет, в кресло, вот так. Смелее, смелее! Главный разговор предстоит.

— Добро! Письмо напишите… Можете на мое имя, можете вообще без имени — в этом ли суть!

«Отлично, старик, я тебя приглашаю. Позвоню, чтобы оставили столик». Смотри внимательно: перед тобой Минаев в возрасте. А в час дня, в «Москве», увидишь молодого Панюшкина. Панюшкина на взлете.

— Добро… Добро… Пока!

Трубка виновата, что тебе ждать пришлось — летит, отвергнутая. Чудовищное изобретение — телефон!

— Прямо напасть какая-то! Звонят, звонят — работать некогда. Здравствуйте!

Дряблая маленькая рука, а на вид — крепыш, боровичок. Кнопку вдавливает. Секретарь Клавдия — не входя, приоткрыв дверь.

— Не соединяйте меня. Меня нет. — Вот как я уважаю вас, Станислав Максимович. Серьезный, главный, долгий разговор у нас с вами — приготовьтесь.

— Как лекции вчера? Все нормально?

Больно уж издалека. Этак ты и к Марго не поспеешь.

— Скромничаете. Ох, скромничаете! Судя по вашим статьям, студенты должны обожать вас. Живо, доходчиво… Обожают, а? Признавайтесь.

Директор в роли подхалима. Уникальное зрелище!

— По-разному. Одни слушают, другие романы о любви читают.

Уж не идея ли соавторства зреет в голове рубахи-директора?

«Спасибо, Иван Акимович. Это очень лестное предложение, но я не уверен, что справлюсь». — «Скромничаете! Ох, скромничаете». — «И даже не в этом дело — справлюсь или нет. Круг тем, которые я затрагиваю в своих работах, довольно локален, как, впрочем, и у всякого автора. По-моему, это естественно. И будет, я думаю, несколько странно, если я сунусь вдруг не в свою тарелку». — «Почему не в свою? Я потому и предлагаю вам, что это ваша тарелка».

— Поражаюсь вашей работоспособности. — Это ты уже слышал сегодня. Не много ли на одно утро? — Ведь, кроме всего прочего, вы, по сути дела, еще и отделом руководите. У меня здесь справочка… Вот. — Клочок ведомости. Он демократичен, и прост, директор — меловая бумага ни к чему ему. — С первого января Маргарита Горациевна проработала в общей сложности девятнадцать дней. — Без очков шпарит — наизусть вызубрил? — Девятнадцать. Это меньше трех недель. А с Нового года, слава богу, минуло два с половиной месяца.

Смолкнув, умно глядит водянистыми глазами. Тебе предоставлено право сделать вывод из этой грустной статистики. Какой?

«При всем этом, товарищи, здоровье Маргариты Горациевны уступает здоровью наших космонавтов. Поэтому естественно, что Маргарита Горациевна физически не в состоянии вникнуть во все тонкости работы института. Я, как директор, констатирую это с огорчением, ибо советы и консультации Маргариты Горациевны были б весьма полезны для нас».

— Вы руководите отделом, а получаете оклад научного сотрудника. Кроме того, вы ведь выполняете и свои обязанности. Другой давно взбунтовался бы на вашем месте, а вы — нет, вы тянете. Честь и хвала вам за это. Честь и хвала!

— Спасибо, только вы преувеличиваете. Маргарита Горациевна в курсе всего, что делается в отделе.

— Я ценю вашу скромность, Станислав Максимович. Как и ваше благородное отношение к своему учителю. Но право, у руководства института, в конце концов, тоже совесть есть.

А не будь ты скромен и благороден, что, любопытно, предпринял бы ты? Подстерег Марго у ее дома — и хрясь кирпичом? Не это ли намеревается сделать руководство института, благо у него, у руководства, совесть есть? Или тебе перепоручат столь деликатную миссию?

— Я хочу быть с вами откровенен, Станислав Максимович. Мы все глубоко чтим Маргариту Горациевну. Она отличный ученый, прекрасный человек…

«Но ее здоровье уступает здоровью космонавтов. Этим я и объясняю резкость высказываний Маргариты Горациевны. Я убежден, у Маргариты Горациевны и в мыслях не было опорочить наш коллектив, руководство института».

— Давайте назовем вещи своими именами. Работать ей трудно. Вы согласны со мной? Честно, по-мужски! Забудьте на минуту, что она ваш учитель, что вы многим обязаны ей — забудьте. Жизнь есть жизнь. Сегодня — она, завтра — я, послезавтра — вы. Диалектика. Согласны?

— С диалектикой согласен.

— Только с диалектикой? А с остальным? Но не буду пытать вас — я ведь понимаю, что вам труден этот разговор. Я и Маргариту Горациевну понимаю. Одна — ни детей, ни родственников. Невеселая старость, чего уж там… Вы-то что, вы-то об этом еще умозрительно судите, а я уж сам подбираюсь. Маргарите Горациевне нелегко расстаться с коллективом. Но я хочу быть с вами до конца откровенен, Станислав Максимович. Мне кажется, на вас можно положиться.

В водянистых глазах — два всплывших к поверхности осторожных окуня. Не такой уж он рубаха, директор Панюшкин. Не двигаешься, ждешь — при желании это можно растолковать как знак согласия: положиться можно.

— Недавно у нас состоялся разговор с Маргаритой Горациевной. Неофициальный и вполне дружеский, я бы сказал. Я предложил ей следующее. Если она не возражает, институт будет ходатайствовать о назначении ей персональной пенсии. Уверен, что наше ходатайство не отклонят: вклад в науку профессора Штакаян общеизвестен. — Горестная пауза. Сейчас главное последует. — Маргарита Горациевна отказалась. Она заявила, что не собирается уходить на пенсию.

Твое сердце зачастило, но ведь ты умеешь владеть собою, не правда ли, Рябов? Ни один мускул не дрогнул на твоем голом лице. Ты не разочарован, нет — напротив, ты искренне рад, что метр и учитель не намерена покидать свой пост.

Окуни в глубину ушли — директор сказал все. Он обессилел — все это чрезвычайно трудно, Станислав Максимович! Чрезвычайно! Жду вашего слова.

— По-моему, надо поблагодарить Маргариту Горациевну. Наука только выиграет от этого.

Печальная улыбка. И вы говорите это всерьез? Конечно, я тоже рад, что, несмотря на нездоровье, Маргарита Горациевна остается в наших рядах, но…

«Научное руководство осуществляется крайне неквалифицированно. Я привела всего несколько примеров, но число их можно увеличить. Не понимаю, как товарищ Панюшкин мог согласиться на руководство исследовательским институтом, не имея опыта научной работы».

Откуда столько силы в этой маленькой женщине на тонких ножках? Завидуешь, Рябов… Чему? Вот ахнули бы все, узнав. Зависть и Станислав Рябов — понятия столь же несовместимые, как мама и компромисс. Между прочим, они похожи — твоя родная мама и мать крестная. Странно, что тебе до сих пор не приходило это в голову.

Недоумеваешь: чем, собственно, озабочен директор? Ликовать надо: такой специалист и остается в институте!

— Вы действительно уверены, что наука выиграет от этого?

Удивляешься: а как же? Чего он хочет от тебя?

Окуни вновь всплывают. Есть способ проводить профессора на пенсию, но ведь вам не требуется шпаргалка, товарищ Рябов. Думайте, думайте, ворочайте мозгами — в конце концов, не я, а вы преемник заведующего отделом.

— Наука должна выиграть. — Ты делаешь ударение на слове «должна». — У Маргариты Горациевны огромный опыт.

Как все же вы недогадливы, Станислав Максимович! Хорошо, я подскажу вам.

— Опыт большой, но при ее теперешнем положении ей трудно передавать его. Она почти не бывает в институте. Будем откровенны: если б не вы, вся работа отдела полетела бы к чертовой матери. Разве не так?

Думайте, думайте, я подсказал достаточно.

— Я не один в отделе.

Скромность украшает человека.

— Перестаньте, Станислав Максимович! Мы ведь не дети с вами. Я уже понял, что вы скромный молодой человек, и хватит об этом. — Пожалуй, это уже грубость. — Вообразите, что вас не было б в отделе.

Не стоило ему грубить тебе — теперь ты будешь непонятлив, как охотник Федоров.

— Другой был бы.

— Но не всякий другой уложился бы в график. И это естественно. Неестественно другое: заведующий отделом три месяца не приходит в институт, а график тем не менее выполняется. А если б нет? Представьте на секунду такое положение. Реально оно? Вполне! Подходит срок сдачи работы, а работа не готова. С вас, разумеется, спросить не могут. Наоборот, вы спрашиваете с нас: будьте добры, товарищ директор, обеспечьте нормальное руководство отделом. Штакаян прекрасный ученый, но почему мы должны страдать из-за ее бесконечных болезней?

Теперь-то вы понимаете, Станислав Максимович?

Теперь понимаешь. Но не подавай виду: разве столь гнусная мысль может сразу уложиться в целомудренной голове молодого ученого?

— Работа будет закончена в срок. — Ты обязан проинформировать руководство, раз оно заговорило об этом. — Первого апреля мы сдадим ее.

Поединок взглядов? Пожалуйста! — твои глаза голубы и невинны.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

Сколько вам лет, Станислав Максимович? Двадцать восемь? И вы не понимаете, о чем я? Да провалите вы эту чертову работу. Провалите — никто ведь вам слова не скажет. Вы старший научный сотрудник и отвечаете за себя. Только за себя, а не за отдел в целом. Загляните в план — кто отвечает за выполнение темы? Штакаян. С нею и разговор будет. Заслуги заслугами, но производство, уважаемая Маргарита Горациевна, не должно страдать. Нам очень жаль — и поверьте, мы говорим это не для красного словца, — но здоровье не позволяет вам дальше руководить отделом.

— Кроме вас, в этом не уверен никто.

Не понимаешь. Чужда твоему отвлеченному мышлению эта вульгарная заземленность. Ты там, в облаках, где лишь цифры да графики.

— В чем не уверен?

— В том, что работа будет закончена в срок. Во всяком случае, с вас за нее никто не спросит — это я вам гарантирую. Потом, когда вы станете заведующим отделом, — а это при известных условиях я вам гарантирую тоже, — мы будем спрашивать с вас в полную меру. Но это потом.

Куда уж яснее? А впрочем, ты слишком молод, чтобы усекать такие вещи с полуслова.

— Но ведь работа почти готова.

— Станислав Максимович! — Переиграл. — Вы или смеетесь надо мной, или вы поразительно наивны. Я склонен думать, что первое. Ответьте прямо: вы хотите заведовать отделом?

Ва-банк.

— Но ведь мы говорим сейчас о теме, над которой работает отдел.

— Одно связано с другим. Если работа не будет сдана в срок… Подержите ее до мая. Только до мая, один месяц, и я обещаю вам заведование.

«Вы мерзавец! Вы отъявленный мерзавец, Панюшкин. — Братец сжимает кулаки. Борода его воинственно задрана — здравствуйте, господин Курбе! — Как вы смеете предлагать мне такое? За кого вы принимаете меня? За последнего подонка? Я набил бы вам морду, не будь вы старше меня на двадцать лет».

Брезгливый взгляд на директора сквозь роговые очки. Он не ослышался, все правильно? Он совсем юн еще — Виноградов, последний аспирант профессора Штакаян, он на два или на три года младше тебя, и ему трудно поверить, что подобное возможно.

Не ослышался. Возможно. Подымается и молча выходит из кабинета — последний аспирант профессора Штакаян.

— Вас шокирует мое предложение. Оно кажется вам безнравственным и жестоким, я понимаю. Но иногда приходится быть жестоким, раз этого требуют интересы дела.

— И безнравственным. — Скучно усмехаешься. В тебе нет возмущения, и ты не намерен симулировать его. Достаточно и одного спектакля, разыгранного тобой: Жаброво.

— То, что идет на пользу дела, не может быть безнравственным. — Как омерзительно стар он, директор Панюшкин! Старее Марго и нянечки Поли, вместе взятых. — Штакаян не в состоянии больше работать, это ясно всем, в том числе и ей самой, но сделать из этого должные выводы у нее не хватает смелости. Мы обязаны помочь ей.

Стар. И скоро, скоро окажется за бортом — не выкинутый, вежливо выпровоженный на берег. Однако пока он на корабле, он может попортить немало крови.

— Мы?

— Да, мы. Один, как известно, в поле не воин.

А что, собственно, он может сделать с тобой? Темп. Ты рискуешь потерять из-за него темп — пока он на корабле, это в его силах.

— От вас требуется совершенный пустяк: не сдавать работу, покуда я не скажу вам. Все остальное я беру на себя.

«Стало быть, не желаете помочь нам? Хорошо, обойдемся без вас. Но не рассчитывайте, что вы выиграете от этого. Кстати, позаботьтесь перенести ваши лекции на внерабочее время. На субботу или на вечер. По понедельникам я прошу вас впредь быть на месте».

— Вас смущает что-то? Поделитесь — вместе помозгуем. Если мое предложение неприемлемо для вас — откажитесь. Я не буду в претензии — слово мужчины. Рано или поздно Штакаян уйдет на пенсию, и тогда это место будет ваше. Но, конечно, полной гарантии, как сейчас, я не могу вам дать. За два или три года много воды утечет. А Штакаян может проработать и больше: и четыре и пять лет. — Разводит руками. Это уж не в моей власти. До самой могилы будет скрипеть, а когда это случится, одному господу богу известно. Так что выбирайте. Я не тороплю вас — взвесьте все хорошенько.

Нет, он не отважится пойти против тебя — тем более теперь, по рукам и ногам связанный столь доверительным разговором. Какого маху дал он, решившись на него! «Я ответственно заявляю, что товарищ Панюшкин подбивал меня не сдавать законченную работу». И тебе поверят. Он знает, что тебе поверят, и, слава богу, не знает другого: на такое ты не пойдешь никогда. Выиграв у Панюшкина, который и без твоих вмешательств продуется в пух и прах, ты сильно проиграешь в ином: тебе перестанут доверять. На человека, способного публично козырять приватными беседами, нельзя положиться. Панюшкин не понимает этого. Стар, стар, безнадежно стар директор Панюшкин!

— Первого апреля работа будет сдана.

«Догадываетесь, о чем говорить будем? Маргарита Горациевна уходит на пенсию. Вас ждет блестящее будущее».

Мальчишка!

«Штакаян может проработать и дольше. И четыре и пять лет».

«Никто из нас не вечен. — Большие блестящие армянские глаза. Она любит тебя как сына. — Не пугайтесь, вас я не имею в виду. Просто тянет обобщать с определенного возраста. Философствовать. Некий мудрец, между прочим, назвал философию наукой умирать».

Дурные, юркие мысли. Прочь!

Все? Или еще будут вопросы?

— Вы хорошо подумали?

Надеется, на попятную пойдешь?

— Да. Я всегда говорю, подумав.

«Не буду в претензии на вас — слово мужчины». Ораторская фигура?

«Я вчера дал вам расчеты. Пожалуйста, верните мне их. Не смею загружать вас». — «Завтра принесу. Я уже посмотрел их. Кое-что исправил». Расчетов немного, но раньше одиннадцати не вернешься от братца. Сегодня час-полтора и завтрашнее утро — успеешь.

— Ну что же, Станислав Максимович, на нет и суда нет. — Вглубь, навсегда ушли окуни. — Откровенно говоря, я и не ожидал от вас ничего другого.

Представьте себе! И весь этот разговор затеян исключительно с целью проверить вас. Вашу нравственную устойчивость, так сказать. Вы уж не взыщите. Зато теперь я уверен в вашей порядочности. Вашу руку, Станислав Максимович!

— Рад, что не разочаровал вас.

— А я рад, что лучше вас узнал. Я себя вспоминаю в ваши годы — я ведь таким же был. Молодости, увы, не свойственна гибкость — это ее плюс, но и это ее минус. Когда-нибудь вы поймете, что прав был все же я, а не вы.

— Но поздно будет?

— Почему? — Вверх взлетают кустистые брови. — Я же сказал: мое отношение к вам не изменится. Единственная просьба: все это между нами.

Словом, не мешайте нам. А уж мы придумаем что-нибудь. Без вас.

Ради бога! Ты ни во что не намерен вмешиваться — у тебя достаточно своих дел. Встаешь.

— Я могу идти?

— Можете! А можете и сидеть. — Рубаха-директор! — Я по-прежнему всегда к вашим услугам. Кстати, за какую команду вы «болеете»? — Не понимаешь. — Я о футболе. За какую команду?

«Посмотри хотя бы один матч. Современный футбол — это прежде всего мысль. Красота, мысль, мужество». Вот когда ты пожалел, что не внял совету братца.

— Ни за какую, в общем. — Улыбкой просишь о снисхождении.

— Как — ни за какую?

Бог с ней, со Штакаян, — это все мелочи, ерунда, но вот футбол… Неужто вы и впрямь равнодушны к этой волшебной игре?

— Да. — Раскаиваешься. Свою неполноценность Признаешь — нельзя быть таким в наш футбольно-хоккейный век. Хлеба и зрелищ! — как и сто и тысячу лет назад. Не гуртом умнеет человечество — отдельными индивидуумами.

— Этого не может быть! — Встал от волнения. — Немедленно выбирайте себе команду и начинайте «болеть». Немедленно! Да-да, я серьезно! Преступление пренебрегать хоть чем-то, что делает жизнь разнообразнее и веселее. Очень мудрый совет я вам даю, Станислав Максимович! Мудрый! Не работой единой жив человек. — До двери провожает — теперь убедились, что мое дружеское расположение к вам не ослабло? Мешковатые неглаженые брюки. — Так мы договорились: все между нами. — Влажная ладонь. Интимно придерживает твою руку. Запах жареных семечек изо рта. — А команду выбирайте себе — непременно! Потом скажете — может, совпадет. Так что за кого я «болею» — секрет пока.

Сейчас дверь перед тобой распахнет. Опережаешь.

Посетитель в приемной. Черная шапка на коленях — двумя руками держит.

— Вы ко мне? Простите, христа ради — ждать заставил. Прошу!

Рубаха-директор. «Я не буду в претензии на вас — слово мужчины».

«Заслуги Маргариты Горациевны перед отечественной наукой трудно переоценить. Мы гордимся, что…»

И после этого ты готов верить ему? Не видать тебе заведования как своих ушей. «Работа будет сдана первого апреля». Рубаха-директор не прощает такого.

Но ведь ты не агрессивен, как Марго. Ни крушить, ни нападать не собираешься. Ты миролюбиво и вежливо отклонил предложение — из этого вовсе не следует, что ты принял сторону Марго. Ты вообще не намерен принимать чью бы то ни было сторону: не дело ученого барахтаться в склочной луже.

Входишь в отдел, за свой стол садишься. Федор Федоров трещит на арифмометре. Еще нет одиннадцати — рано к Марго.

Люда кладет перед тобой сетевой график — уже? Самая красивая женщина института, она умеет работать! Еще час назад ты планировал перевести ее на свое освободившееся место… Мальчишка! Теперь подождать придется самой красивой женщине.

А Виноградову Панюшкин осмелился б предложить такое?

У тебя комплекс неполноценности, Рябов, — чем Виноградов лучше тебя? Конечно, ты плебейски завидуешь его ушам — они не торчат у него, а ловко пригнаны; роговые очки придают лицу вид возвышенный и гордый, но на рубаху-директора это обстоятельство вряд ли подействовало б.

«Никто из нас не вечен. Некий мудрец, между прочим, назвал философию наукой умирать…»

Юркая нечаянная мысль — да, она была, но почему ты решил, что Виноградова не посещают подобные мысли? Никто не ведает, что творится под черепной коробкой ближнего. И не надо заглядывать туда. Человека судят не по тому, что он думает, — по его поступкам.

«Мне плевать, как толкуют мое поведение. В душе, я знаю, я чист, добр и честен. Если б кто-нибудь знал, какие мне сны снятся! Мне такие сны снятся…»

А тебе? Что тебе снится? Пожимаешь плечами. Какая разница, что кому снится, главное — чем наяву заняты твои руки. Поэтому брось хандрить — все идет прекрасно! Панюшкин мстителен — не может простить Марго ее нападок, но гнев — скверный советчик. Зачем рисковать, ускоряя события, которые и без того грянут в свой час?

«Штакаян может проработать и больше — и четыре и пять лет». У страха глаза велики.

«Я не в претензии на вас — слово мужчины». Нет, это не риторическая фигура. Он желал обрести в твоем лице союзника, но раз ты предпочитаешь нейтралитет — пусть будет так, твой нейтралитет приемлемей твоей враждебности.

Все хорошо, Рябов, и у тебя прекрасное настроение. Великая вещь — чувство дистанции. «На ринге оно попросту незаменимо, а в тебе оно есть, Станислав. Это я тебе говорю, а я никогда еще не ошибался, поверь мне».

Верю! Я верю вам, Александр Игнатьевич, вы блистательный тренер, и лишь из-за подножек судьбы вам не удалось воспитать своего Валерия Попенченко.

Ты не позволишь судьбе сыграть с собой подобную шутку. Ты крепко держишь ее в руках, капитан! А сейчас пора, в половине двенадцатого метр и учитель ждет тебя, а ведь ты еще собирался купить для нее букетик подснежников. Метру и учителю будет приятно — тем более что этот знак внимания нельзя истолковать дурно. Она сделала для тебя все, что могла, — больше ты не зависишь от нее. Напротив…

14

— Вот как раз кстати: поможете мне в единоборстве с Виноградовым. Проходите. Теперь-то уж, Юра, вам наверняка придется капитулировать. Станислав Максимович будет на моей стороне.

Судя по взгляду, Виноградов принимает тебя за шкаф. Что ему Станислав Максимович? Если уж вы, профессор, не сумели переубедить меня, то неужели это сделает некто Рябов — пусть он хоть трижды ваш любимый ученик и преемник. Я могу лишь кивнуть на его приветствие — кивнуть, не приподнявшись со стула. Не нравится мне ваш Рябов. Это не рисовка, это настолько искренне, что меня, видите, заинтересовала старая газета.

Прискорбно, конечно, что Виноградов принимает тебя за шкаф, но он одинок, твой молочный брат, ибо все остальные принимают тебя за Станислава Максимовича Рябова, за кандидата Рябова, за потенциального доктора Рябова, за потенциального заведующего отделом Рябова, за потенциального… «Слава, у меня торжество, ты уж будь добр…» — «Старина, я всецело поддерживаю…» — «Можешь всегда рассчитывать на меня…» Ты не кичишься, ты констатируешь факт. У потенциального Рябова множество не потенциальных, а уже сегодняшних союзников, и лишь господь бог ведает, почему молочный брат предпочитает держаться на расстоянии. Ты не сердишься на него. И не ревнуешь его к Люде, самой красивой женщине института.

— Садитесь, Станислав Максимович. Вдвоем-то мы положим на лопатки этого упрямца. Вам известно, что соискатель Виноградов отказывается рассчитывать экономический эффект от рационализации управления? Не из-за лени — просто он считает, что цифра эта сама по себе существенной роли не играет. К тому же она весьма невелика — стало быть, Юра, вы все же высчитали ее? — и может стать козырем против рационализации. Поэтому лучше вообще ее не давать. А на каком фундаменте в таком случае держится вся эта громоздкая постройка? На очень простом: совершенствовать уровень управления — это не только искать какого бы то ни было экономического равновесия, но также и создавать те жизненные условия, в которых человек сможет развивать свои способности, дать обществу лучшее, что в нем есть. Это цитата из Жоржа, как вы помните. По-моему, я сама же и приводила ее на одной из лекций. Теперь мне ее возвращают, но уже в качестве аргумента против старого и косного профессора. Старый и косный профессор в данном случае — это я. Мне не остается ничего иного, как пойти на кухню варить вам кофе, а вы тем временем подискутируйте тут. Или вы предпочитаете чай? Как, Станислав Максимович?

В общем-то, ты предпочитаешь минеральную воду, но не пристало капризничать в этом доме, а уж тем более отказываться от тонизирующих напитков, ссылаясь на раннюю склонность к гипертонии. Элементарная неучтивость — печься при Марго о собственном здоровье.

— Все равно.

— Спасибо, Маргарита Горациевна. Мне пора. — Я понимаю, что это ваш преемник и любимый ученик, но дискутировать с ним у меня нет охоты.

— Как так? Да вы просто малодушно хотите удрать. Не выйдет! Станислав Максимович, я прошу вас использовать свои полемическиеспособности. Вы схлестывались когда-нибудь? Трезвость и железная логика, — пергаментной ручкой в твою сторону; что ж, ты не возражаешь, — и фантазер, мечтатель, поэт в экономике. Надо непременно сшибить вас лбами — удивительные искры высекутся.

— Я должен идти, Маргарита Горациевна. — Длинные прямые русые волосы — поэт и мечтатель.

— Ретироваться, вы хотите сказать? Опасаетесь, что Станислав Максимович вдрызг разнесет вашу эфемерную постройку? Экая проза — нехватка производственных площадей, моральный износ оборудования, острейший дефицит вычислительной техники! Со всеми этими проблемами диссертант расправляется просто: он игнорирует их. Его предприятие существует в идеальных условиях. Конечно, это не утопия — это фантастика, причем фантастика научная, но, пожалуйста, Станислав Максимович, опустите его на грешную землю. У вас это получится лучше, чем у меня. Скажите ему, что на этой грешной земле… На сколько, не помню, наша зона обеспечена компьютерами? На шестнадцать процентов? На восемнадцать?

К тебе — ты помнишь все. Осклабился. Молчишь. Ты-то здесь при чем, если профессору угодно подразнить своего последнего аспиранта?

— Со временем будет обеспечена на сто. — Не спорит, дает справку.

«Отрадная цифра. Надо думать, вы получили ее аналитическим путем». Воздержись.

— Вот видите, сто! Вы эгоист, Юра. Вы отбиваете хлеб у своих будущих коллег. Смотрите, его и это не смущает. Знаете, что он сейчас ответит мне? Что Циолковский-де не отбивал хлеб у Королева. И мне нечем будет крыть.

Прощелыга! Вы видите, какой это прощелыга, Станислав Максимович! Ему плевать на мой авторитет, на мое имя, на мой возраст, в конце концов! Ему вообще на все плевать, но я люблю его, чертенка!

Тебя профессор Штакаян не бранила так. С тобой профессор Штакаян была корректна.

— Я, конечно же, согласна с вами — со временем будет обеспечена на сто. А как сейчас жить, при восемнадцати процентах, экономиста Виноградова не интересует. Не желает приспосабливаться к реальным условиям.

— Вы полагаете, надо приспосабливаться?

«Разумеется! Нелепо и опасно пользоваться в наш автомобильный век правилами уличного движения эпохи дилижансов. Нелепо и опасно!» Помолчи! Не к тебе обращается молочный брат — к маме.

— Сдаюсь, — со смехом разводит мама тоненькими ручками. — Я неосторожно выбрала слово. Не приспосабливаться — учитывать. Учитывать реальные условия.

— И вести себя сообразно с ними.

— Бесспорно.

Губы будущего соискателя странно кривятся.

— Многие так и делают, — произносит он.

Профессор озадаченно замирает посреди комнаты.

— Не понимаю…

А ты? Ты понимаешь?

Поправляет очки. Долго и тщательно поправляет. Слишком долго и слишком тщательно. Твое сердце убыстряет ход.

«Кто-нибудь поддержал вас, когда вы на ученом сосете честили Панюшкина? Когда вы говорили, что ему место в универмаге, а не в НИИ?»

Кровь медленно приливает к твоему лицу. Спокойно, Рябов. Спокойно. Он молод, твой придирчивый оппонент, а молодости свойственны максимализм и горячность. К тому же он не был на том ученом совете — вспомнив это, с облегчением переводишь дух.

Кофе! Ах, как кстати спохватывается о нем профессор! — и вот вы уже вдвоем с молочным братом.

Молочным? Только ли молочным? Ты вдруг чувствуешь, что Виноградов больше достоин быть сыном твоей матери, чем ты и твой братец-шалопут, вместе взятые. Спокойная сила угадывается в нем — та самая сила, что держит на ногах Марго и директора кондитерской фабрики. В себе ты не ощущаешь ее. Не всегда ощущаешь, скажем так.

Ну и что? Всюду ли она нужна, сила? Не приносит ли порой больше пользы тактика, то есть мудрое умение не вскочить со стула? Что было б, поддержи ты ее тогда — открыто, во всеуслышание? Дрязги. Группировки и дрязги, пользы же — никакой. Скорее вред, ибо открыть противнику расстановку сил — это уже наполовину проиграть бой. Ты выиграл его. Разумеется, выиграл, а как иначе классифицировать то, что произошло сегодня в директорском кабинете? Выиграл спокойно и тихо, не размахивая руками, но тем основательней твоя победа.

Молочный брат не понимает этого. Молод! Строгие губы, строгие серые глаза за стеклами очков. Слишком строгие. Ты вовсе не ревнуешь его к Люде, самой красивой женщине института. Полвторника прошло уже, еще среда, четверг, пятница. Твой автобус приходит в Жаброво в половине десятого.

— Ей нельзя на ногах долго. — Негромко и сухо. Оставляю ее на вас, так что уж будьте добры, проследите. Запах табака. — Врачи вообще не разрешают вставать.

Звяканье в кухне. Понимающе кашляешь.

«Штакаян может проработать и больше. И четыре и пять лет».

— Сердце?

Ты не ревнуешь, нет, но тем не менее ты болван, Рябов. Разве не соблазнял ты ее шампанским? Разве не приглашал на Райкина — пусть без слов, но уже тем, что положил перед ней два билета. Не один, а два. Она же великодушно сделала вид, что не поняла тебя. «А ты? Себе ты достал?» — «Сколько угодно». Она чмокнула тебя в щеку, самая красивая женщина института, но она не только красива, она умна, и она прекрасно разобралась, что означали эти два билета. Кто поручится, что это не стало известно твоему молочному брату? Ну как тут пылать любовью к тебе! Тут, только тут и зарыта собака, а тот ученый совет ни при чем здесь. Да и что может знать о нем Виноградов!

— Не только сердце. Мне сестра сказала… — Крохотный шрам на переносице под дужкой очков. — Приходила в одиннадцать укол делать.

Озабоченность на твоем лице. Худо, но как быть?

Испытующий взгляд — я не все сказал. «Сестра предупредила, что…» Тебе нелегко, но ты готов мужественно встретить любую весть. И разумеется, сделаешь для Марго все возможное.

— Я поставила воду — через десять минут кофе будет готов. — Выпрямляешься. Ты и не заметил, как слегка изогнулось твое тело, подавшись к Виноградову. — Вы поиздевались над ним, Станислав Максимович? Над фантазерами иногда полезно поиздеваться: это возвращает их на землю.

Ссохшаяся кукольная старуха с огромными глазами. Ну что не задержаться ей еще на минуту!

— Настанет время — сам упадет.

— О, это больно будет. Лучше постепенно, с парашютом.

Не смотришь на Виноградова, но видишь: поворачивается, уходит.

«Приспосабливаться к обстоятельствам…» Смешно!

— Простите, Станислав Максимович, я провожу мечтателя.

Киваешь. Один. Стеллажи с книгами. Джек Лондон, Купер…

Не приспосабливаться — учитывать. Принципиальное уточнение! Все-таки Марго умница. Скверно, что у нее со здоровьем так. К сожалению, ты бессилен помочь ей. Все бессильны — это хотел сказать твой молочный брат? Ей под шестьдесят, но неизвестно, что будет с тобой в этом возрасте. Надо думать, в двадцать восемь она не глотала дибазол с папаверином. Ты обязан спешить.

«В субботу югославская эстрада. — Отлично, тетя! — Если надо…» Надо! Обязательно надо. К субботе ты преподнесешь им два билета — ангел-хранитель, у которого и в мыслях нет покушаться на их молодое счастье.

Коллекция морских камней — под стеклом, на синем бархате. «Я случайно начала собирать, когда в Коктебеле отдыхала. А теперь бросить не могу. Вы только посмотрите, на какое чудо способна природа!»

Бедная Марго! Тебе искренне жаль ее.

Подснежники в портфеле. Сразу не дал, а теперь как? Она тебе — кофе, а ты ей — цветы? Товарообмен.

Оснащенность ЭВМ на сто процентов — что же, он моложе тебя, а юности не возбраняется поозорничать. Правда, лично ты благополучно избежал этих завихрений. Ты рано повзрослел — настолько рано, что даже не помнишь, когда произошло это. Или ты всегда был взрослым? Во всяком случае, свой досуг ты никогда не услаждал собиранием морских камушков.

Но ты делал кое-что похлестче — приглашал на шампанское девушек, которые любили других. «Знаешь, сегодня Рябов опять подкалывался ко мне. В ресторан звал». — «А ты?» — «Я ничего. Он ведь сообразительный у нас. Сам приглашает, и сам же отказывает вместо меня». Испарина на лбу. Нет! Люда не могла так.

— Отличный парень! Фантазер немного, но, по-моему, это даже хорошо. — Ну, конечно, не могла. Ты патологически мнителен, Рябов! — В отличие от многих, он экономист, а не бухгалтер. Улавливаете разницу? — Синие жилки на висках. Огромный восковой лоб. «Врачи не разрешают вставать». — Идешь по улице и видишь: очереди то за тем, то за этим. Сердце сжимается. Ведь мы гораздо лучше можем жить. Исходные данные, так сказать, у нас прекрасные, но мы хозяйничать не умеем. А ведь это наша с вами вина. Экономист — рулевой производства. Садитесь, что вы стоите.

— Спасибо.

Опускаешься — нет, падаешь в кресло: чересчур низкое. На рост хозяйки рассчитано.

— Наша наука очень человечна. Я не говорю — интересна, это само собой, но еще и человечна. Об астрономии или алгебре этого не скажешь. А экономист должен любить людей — непременно. Иначе он превратится в бухгалтера.

Морские камушки на синем бархате. «Присмотритесь: каждый камень, как маленькое музыкальное произведение. В нем и настроение, и законченность, и как бы воспоминание о чем-то. А перелив цветов!» И все это уживается с ее сильным и ясным умом!

— Виноградову скоро защищаться?

— Зимою. Но не знаю, что получится. Чуть ли не каждый день забегает ко мне, терпеливо выслушивает мое ворчание, соглашается, во всяком случае, не спорит — и продолжает все делать по-своему.

А вдруг не ревность, вдруг другое? Что? Или, может быть, ревность иного рода? «Прислушивайтесь к Станиславу Максимовичу, Юра. У него светлая голова. Удивительно светлая! — это вам я говорю, старуха, которая кое-что понимает». Еще бы! Например, то, что не столько за консультацией бегает сюда диссертант Виноградов, сколько навестить больного и одинокого ученого. Думает, ученый — профан и не видит этого.

Неприметно окидываешь взглядом комнату. Порядок, ни пылинки на пианино. Почему же одинокого? Разве ты не застал у нее однажды женщину, которая убирала здесь? Надо думать, материальное положение профессора Штакаян не ухудшилось с тех пор.

«Прислушивайтесь к Станиславу Максимовичу…» Кому приятны подобные советы, если Станислав Максимович чуть ли не ровесник твой? Но и эту ревность (не зависть, нет — к чему сильные слова?) — и эту ревность ты готов радостно простить своему молочному брату.

— Расчеты посмотрела. Мне кажется, кое-где мы игнорируем реальное положение вещей. — Ты весь внимание. Уйдешь без четверти час — пятнадцати минут с лихвой хватит, чтобы добраться до «Москвы». — Поузловой ремонт, например, в ближайшие два-три года им не поднять. Мне так кажется. — Трогательное уточнение. Я понимаю, Станислав Максимович, что хотя я и числюсь руководителем работы, вы знаете ее много глубже меня. Так уж обстоятельства сложились. Но совет-то я могу дать?

— С запчастями у них неплохо. И мы не планируем поузловой на предприятие в целом. Только цех холодной обработки.

— Да? Ну может быть. Меня другое беспокоит — уложимся ли в срок?

«Подержите работу до мая. Только до мая, один месяц, я обещаю вам заведование».

— Две недели еще. — В глаза смотришь.

Вздыхает. Ваш ответ уклончив, Станислав Максимович, но что делать? Требовать большего не имею права.

— Весь квартал прохворала, старая перечница. Завод подведем — это плохо. Так некстати все. Впрочем, болезни всегда некстати. — Ослепительные молодые зубы. Выше голову, Станислав Максимович, все уладится. — Пойду кофе заварю.

Коротенькое туловище на паучьих ножках. Детская кофта как на вешалке.

«Виноградов почти каждый день забегает». Но у него предлог — диссертация, а у тебя? «Здравствуйте, Маргарита Горациевна, вот, пришел навестить. Цветочки, пожалуйста!» — «Подснежники, мне? Старая перечница, к седьмому десятку подбирается, а ей цветы таскают. И что прикажете делать с ними?»

Убираешь бумаги — скоро, по-воровски, пока ее нет. Не хватало еще, чтобы профессор Штакаян узрела цветы в твоем портфеле. Минаеву преподнесешь — как залог мира и взаимопонимания.

Встаешь, к стеллажам подходишь. Куприн, Лев Толстой, Купер… Майн Рид. Тебя всегда поражал подбор книг в библиотеке доктора экономических наук. Вот только что сказок нет. Есть! Есть сказки: «Тысяча и одна ночь». Восемь золотистых томов с синими завитушками — восточный орнамент. Пошарь взглядом: не отыщется ли «Приключений Мюнхгаузена» в собрании ученого?

Темная чеканка: старец в сутане, спиной к стене прислонился, голову набок склонил — страдает. Или проповедует? Что с Марго? — до сих пор ты не замечал за ней религиозных склонностей.

«Заслуги заслугами, уважаемая Маргарита Горациевна, но здоровье не позволяет вам руководить отделом. К тому же, вы веруете в бога».

Развеселился — с чего бы это? «Ей нельзя на ногах долго. Сестра сказала — приходила в одиннадцать укол делать».

Ты клевещешь на себя, капитан! К тому же разве не установил ты с непреложностью, что человек не ответствен за свои мысли — только за поступки, — слышишь, капитан, только за поступки! — а тут твоя совесть чиста.

— Комитасом любуетесь? — Оборачиваешься. Запах кофе, серебряный поднос с чашечками и сахарницей. — Нравится? Садитесь. — На журнальный столик ставит.

— Я недостоин пить ваш кофе, Маргарита Горациевна.

— Да? Почему?

Все-то вы шутите, Станислав Максимович!

— Не знаю, кто такой Комитас. Плохо учили меня. — Прекрасный тон! Так непринужденно, так беспечно и следует, видимо, говорить с тяжелобольными.

— Не может быть! — Даже сервировать перестала. — Кстати, я понятия не имею, как вы относитесь к музыке. Что предпочитаете?

У тебя задатки гипертонии, но если на то пошло, ты предпочитаешь кофе.

— Лучше спросите меня об основных и оборотных средствах.

Ты не кокетничаешь, нет, хотя, случается, и в тебе замирает все, когда вдруг из распахнутой форточки доносится едва слышимая мелодия. Но то всего-навсего Чайковский, традиционный и общедоступный, да и о каком глубоком понимании говорить тут, если все мысли разом выветриваются из твоей утилитарной головы? Все! Хорошо хоть, что длится это прелестное состояние минуту-другую, не дольше.

— Комитас — один из величайших композиторов. Не только Армении — вообще. Но сначала, конечно, он армянский композитор. Вы слышали хоть что-нибудь его? Я могу поставить, у меня есть.

С должным почтением изучаешь чеканку. Сколько раз пробовал ты, дисциплинированный, слушать музыку — не контрабандой, не из чужой форточки, а самым что ни на есть законным и уважительным способом, — слушать и понимать, но тут твой обычно покорный тебе мозг артачился и упрямо занимался своими делами.

— По своей темноте я решил, что это священник.

— В общем — да, он учился в духовной академии. И у него много духовной музыки — прекрасной музыки! На мой взгляд, куда быстрее устаревает музыка светская. Я сделаю вам кощунственное признание, Станислав Максимович: не люблю оперу. Да, не люблю. — Виновато разводит крошечными руками. Видите, Станислав Максимович! А вы-то небось думали обо мне… Великодушно отпускаешь учителю ее маленький грех. Она же, приободренная твоей солидарностью, произносит нечто совсем уж еретическое: — От оперы, по-моему, отдает нафталином. — Браво, Марго! Браво, профессор! — А вот Бах, который, между прочим, не написал за всю жизнь ни единой оперы, современен. А народные песни Комитаса! Я поставлю? Это всего несколько минут. Вы ведь не очень торопитесь? — С надеждой. — Будете пить кофе и слушать.

Метр и учитель — смеешь ли отказать?

— Спасибо. Только это не утомит вас? — Все же ты обязан заботиться о ее здоровье.

— Меня? Комитас? — Судя по размерам пластинки, тут пахнет не несколькими минутами. — Сейчас нагреется. Вы не бывали в Армении?

Отрицательно и покаянно качаешь головой.

— Побывайте! Знаете, когда я впервые приехала в Армению? Когда мне было уже тридцать. Тридцать, да. Но я сразу же узнала ее. Представляете, сразу, хотя до этого знала лишь по Сарьяну и Комитасу. Так и вы. Послушаете сейчас, а потом, когда приедете в Армению, пусть даже через несколько лет, вспомните и узнаете. — Пускает проигрыватель. Ни звука. — Пейте кофе, — шепотом.

Пейте, если вы такой варвар! Пейте, если вы способны слушать Комитаса и одновременно насыщать желудок.

Ты не варвар. Посмотрите на меня, Маргарита Горациевна, — я сосредоточен и подтянут. И вообще, между нами говоря, я равнодушен к кофе.

Унылые звуки, унылый женский голос. Это и есть духовная музыка? Ах, нет — народная песня. Ты честно вслушиваешься, но, как и следовало ожидать, все слова звучат для тебя на один лад: в отличие от немецкого армянский ты не знаешь. А Марго? «Мне было тридцать, когда я приехала в Армению».

Английский… Откладывать больше некуда, с осени начнешь. Без немецкого еще можно обойтись, но без английского… Два года, с твоей памятью этого достаточно. А там — докторская.

Пергаментный палец предупреждающе поднят: внимание! Забудьте обо всем, Станислав Максимович, я прошу вас! Забудьте и растворитесь в музыке. Вот сейчас… Вот. Триумфальный блеск глаз — ну что я вам говорила? Божественно?

Киваешь, соглашаясь. Лучший уголок земли — Армения. А ты и не подозревал, что умная Марго так близко к сердцу принимает подобные штуки. Лично тебя никогда не занимала национальность человека, а пристрастные разговоры на эту тему вызывали у тебя ироническое недоумение. Что может быть менее существенно в человеке, нежели его национальность? Разве что размер обуви, которую носил ваш предок в четвертом колене?

«Ты не русский!» — Братец полагал, что бросил тебе в лицо страшное обвинение. Ты не возражал. Смиренно признал, что ты новозеландец, если ему заблагорассудится. «Нет. Не новозеландец, не русский — никто. Человек без национальности». — «Отлично! Стало быть, я человек будущего. В будущем, в далеком и прекрасном завтра, нации упразднятся. Будет просто человек, житель планеты Земля. Ты, конечно, игнорируешь общественные науки, но эти истины знает даже школьник». — «Если ты — человек будущего, то я не завидую нашим потомкам».

Кто-то звонким голосом зовет на улице Катю. Откликнись, Катя, — мама волнуется.

Все? Не шевелись, сиди смирно.

— Еще одну, хорошо? Это недолго. — Пожалуйста, Станислав, для меня! Я счастлива — вы же видите. Счастлива, что вам нравится эта музыка.

Такой ты еще не видел Марго. На краешке тахты, подобравшись — вспорхнет и полетит. Свет играет на высоком лбу. Губы шевелятся — чуть-чуть, но шевелятся. Или это мерещится тебе? Пальцы, как тонкие восковые палочки, касаются незримых клавиш, вздрагивают, снова касаются.

«С матерью… Нехорошо». Ты никогда не видел отца таким испуганным. Едва сунул в скважину ключ, как дверь распахнулась, словно специально караулил у порога, спеша сообщить тебе о приступе. Зачем? Дабы переложить на тебя свой непосильный груз? Непосильный! Будто есть ноша, которая пришлась бы по плечу диктору! Так безоглядно верит в твое могущество, что полагает, ты без всякой «скорой помощи» можешь исцелить мать. Но «скорую», слава богу, догадался вызвать, о чем тоже торопливо проинформировал тебя. Я сделал все возможное, Станислав, но она не открывает глаз… Раунатин не помог… Ничего не помогло… С мольбой заглядывал тебе в глаза и не умолкал ни на минуту. Такой жалкой казалась его львиная грива… Ты что-то говорил в ответ — почти спокойно, почти уверенно, потому что был, по существу, единственным взрослым человеком тут и не мог ударяться в панику. Но в груди у тебя сделалось отвратительно пусто. Наконец ты вошел в комнату. Она неподвижно лежала на тахте с прикрытыми, но не до конца, глазами — узкими полосками светились белки. Тебя поразило, какое маленькое у нее лицо.

То был страшный миг. Самый страшный за всю твою жизнь.

Улыбка на губах Марго. Или это тоже игра света?

А ведь ты совсем не знаешь ее! Дикая мысль! — почти десять лет под ее опекой, любимый ученик, духовный сын, преемник, и все-таки ты ее не знаешь. Должно быть, она и сама музицирует. Сколько раз бывал здесь, видел пианино, но это не приходило тебе в голову… А в молодости, должно быть, она была красива. Не в молодости — в детстве, когда это плоское тельце еще соответствовало ее возрасту.

«Мама!» Утреннее солнце бьет в окно, разрисованное морозом. Вы в ночных рубашках до пят — ты и Андрей, на огромной кровати, которая, должно быть, не была такой уж огромной. Вдвоем спали. На матери овчинный полушубок, мужская шапка с опущенными ушами. Лицо побелело от мороза. Куда-то ездила, что-то выбивала для фабрики. Сколько отсутствовала — неделю, две? «Мама!» В одеяле барахтаетесь, в простынях, которых почему-то очень много, гораздо больше, чем следует, они путаются под ногами, мешают спрыгнуть на пол и босиком броситься к матери. «Десятый час, а дети в постели», — выговор няне. Отделанный никелем саквояж запотел с мороза и покрылся испариной.

Тишина, но еще секунду тоскующий голос армянской певицы звучит в твоих ушах. Марго оседает, тяжелеет. Ей велика вязаная кофта. Не шевелишься: жертвенно готов выслушать еще песню. Выключает радиолу.

— Хватит. А то ведь у меня меры нет — замучаю. — С усилием подымается с тахты. — Давайте кофе пить. Если не остыл.

Касаешься кофейника. Пальцы расплывчато отражаются в металле.

— Горячий.

Куда девался тот саквояж? У Поли, должно быть. И кровать тоже. Где отец был в то утро?

Разливает, придерживая крышку кофейника. И себе? «Врачи не разрешают вставать…» А Виноградову она проигрывала Комитаса?

— Спасибо, я без сахара. — А пластинку не сняла — без тебя дослушает? — Он давно жил? Комитас?

— В тридцать пятом умер, в Париже. Но последние двадцать лет не писал ничего.

Придержав чашку, почтительно вопрошаешь взглядом. «Так договорились, старик, — в час дня, в «Москве». Я позвоню, чтобы оставили столик».

— Вы, должно быть, слыхали об армянской трагедии? Пятнадцатый год, когда турки почти половину нации вырезали.

Да что вы говорите! Хмурясь, осторожно ставишь чашку на блюдце. Слишком горячо.

— Комитас не перенес этого. Последние двадцать лет он провел в больнице для душевнобольных. — Я говорю об этом спокойно, я даже отпиваю кофе, но вы не удивляйтесь — я ведь уже давно знаю это. Да и не подобает говорить о Комитасе с аффектацией. Но вы вдумайтесь, вы только вдумайтесь, Станислав Максимович, в то, что я сказала вам.

Вдумываешься. Двадцать лет!

— Знаете, я завидую композиторам. Их отваге.

Отваге?

— Чтобы быть счастливым — хотя бы день, хотя бы час, — надо иметь мужество. Мужество — больше ничего. Ведь это очень рискованно — быть счастливым. Рискованно, потому что счастье в любой момент может кончиться. По самой своей природе оно исключает продолжительность — счастье. А люди не любят терять.

«Я знаю, что буду счастливой. Я это однажды поняла. Лежала на скамейке — узкая такая скамейка, на могиле у мамы, а надо мной, очень высоко, верхушки сосен раскачивались».

Отважная девочка!

«Я так испугалась. Думала, у тебя судорога. Когда ты нырнул. У берега уже».

Стало быть, мужество. Только мужество и ничего кроме?

Солнце в стеклянном куполе. Вода по пояс. Разноцветные шапочки — синие, красные, желтые. Брызги. Дети смеются. Что-то смещается в тебе — вниз, вбок.

«Хорошо. Если вы настаиваете, что после купания в море надо выпить водки, я выпью. Не могу не подчиниться медицинскому работнику. Но вы составите мне компанию». — «Пожалуйста». — «Лихо! И что же вы будете пить?» — «А мне все равно. Я даже спирт пила. Ведь у меня спирт есть». Вызывающий взгляд — ясно вам? «Неужели? Тогда я приеду к вам в Жаброво». — «А однажды я пьяная напилась. Смешная была — ужасно. А на другой день все расспрашивала, как вела себя». — «Не помнила ничего?» — «Нет, все помнила. Притворялась. Интересно, когда рассказывают о тебе». Братца бы восхитило это. «Ну, где ваш спирт? Чему вы удивляетесь? Я ведь из-за этого и приехал в Жаброво».

— Очень люблю кофе. — Вздох — то ли наслаждения, то ли сожаления.

— А можно?

Улыбка. О чем вы говорите, Станислав Максимович! Нет, конечно, но недостает силы воли отказать себе в этом. Я очень люблю кофе. Еще глоток, последний. Я так живо чувствую его губами, языком. Чувствую, как внутрь проходит.

С любопытством отхлебываешь. Тепло и горько.

«Вот вам спирт. Я всегда выполняю свои обещания. Но вы ведь говорили, что не пьете».

Ставит чашку — с сожалением. Не смотрит на кофейник: зачем расстраивать себя? И так делаю преступление — мне ведь категорически запрещено. Слышишь свой голос:

— Первого сдадим работу.

Что? К чему это вы вдруг? А вы хорошо подумали, Станислав Максимович? До первого — меньше трех недель. Или вы это ради меня? Но я не подгоняю вас. И я ни словом не упрекну, если не уложитесь в срок. Это моя вина.

— Первого апреля работа будет сдана. Обещаю. Если позволите, я налью себе еще кофе.

15

— Ну что вы, девушка, вы напрасно обижаетесь. Разве я утверждаю, что это не «табака»? Это «табака», но это не цыплята. — Подмигивает, и ты солидарно скалишь зубы. — Так и передайте Александру Юрьевичу: его надули. Под маркой цыплят великовозрастных кур всучили.

Предупреждение официантке: с самим Александром Юрьевичем знакомы!

Холодные накрашенные глаза. Лилово-серебристые губы. А мне плевать — и на вас, и на Александра Юрьевича, и на «табака», которые не цыплята… Злорадствуешь? По студенческой привычке, должно быть, — всегда мысленно руки потирал, когда отбривали его.

«Слушай, Минаев, а ты ведь сачок. Как в колхоз, на картошку, так болен». — «Здоровье у меня хиленькое». — «Хиленькое! На харю свою посмотри». — «Харя ужасная, согласен. Кирпича просит, но здоровье хиленькое, ребята, это точно».

— Чего глядишь? Будку отъел? Черт его знает, и зарядкой занимаюсь, и ем вроде не очень. Ну когда поддам — люблю поесть. А поддаю часто, тут уж не отвертишься. Ты как насчет этого?

— Умеренно.

— Да? А я считаю, возраст умеренности не наступил еще. Пока здоровье позволяет, надо жить. Жить!

Братца бы на твое место — как поняли б друг друга!

«Мразь твой Минаев».

— Помню, ты и в институте славился умеренностью. Да и я, между нами, стараюсь не перебирать со жратвой.

Представь себе! — хотя глядя на меня, в это трудно поверить, не правда ли? Очень уж со смаком косточки обсасываю. Он достиг половой зрелости, этот цыпленок, но тем не менее он весьма недурствен. Ты-то чего вяло так?

— Ем…

Жирные губы — они маячат перед тобой, куда бы ни смотрел. Губы — его, а твоя рука тянется к салфетке.

— Главное — работа, тут я согласен. Это фундамент. Мы-то с тобой справились с ним. Досрочно, а?

Отбросим ложную скромность, Рябов. Всех в группе обошли, не так разве? В институте, правда, не дружили особенно… Я-то ничего, я ко всем с открытой душой, это ты не слишком благоволил ко мне. Впрочем, ты со всеми был сдержан. Станислав Рябов! Зато теперь мы вместе. Вон какие фундаменты отгрохали! Мы вдвоем, больше никто. Даже Горбушко поотстал, хотя отличник был, именной стипендиат — ты да он, двое в группе.

— О Горбушко слыхал что-нибудь?

Я? Разумеется! Дай проглотить только. И пивка хлебнуть. Жаль, совещание вечером — нельзя покрепче чего-нибудь.

— Горбушко в Первомайском районе. — Кисло: что делать, раз не дано. Не всем ведь!

— А там что? Не знаешь?!

— Завод химэлементов. Не завод — заводишко. Кажется, и пяти сотен не работает. Женился, ребенок. — С сочувствием: как можно так неосмотрительно! — Тоже, конечно, фундамент, но какой! Пятачок. Знаешь, старик, я иногда над жизнью задумываюсь.

Да ну!

Подожди, дай шпротину съесть. Вкусно!

— Смотрю вокруг и думаю: жизненного пространства вроде много, а тесно ведь. Вовремя не успеешь окопаться — потом поздно будет, сомнут. Смолоду нужно фундамент закладывать. У Горбушко ведь неплохая голова была, а? Ну, поехал в Первомайск. Бог с ним, поехал. — Это ведь не мы с тобой, старик. Еще шпротину, пардон. С лимончиком. — Уехал, хорошо. Но через год-два можно было бы сорваться. Красный диплом — неужели б не устроился? Хотя, конечно, всем до лампочки, какой диплом у тебя.

Видишь, каким низким слогом говорю я. Где-то там я начальство, секретарь у меня, приемная, но в общем-то я простецкий парень, Рябов. Рубаха-директор…

— Ко мне обратился бы, в конце концов! Самому трудно пробиться, я понимаю, но ведь существуют товарищи, соученики… Страшная вещь — инерция… Ты чего не жуешь?

— Инерция.

Смеется красными губами. Помню-помню, ты всегда был ядовит, Рябов. Но вот позвонил все же, не посчитал за труд — а ведь и у тебя красный диплом. И я помогу тебе. Я простецкий парень, Рябов. Рубаха-директор…

«Мразь твой Минаев». — «Почему? Ты не последователен, Андрей. В нем благоухающий букет всех тех качеств, которых я лишен, ты говоришь. Вон как любит жизнь — во всех ее проявлениях. Курит, не дурак выпить. Высоко ценит женский пол и при этом не без взаимности. Эмоционально развит, словом. Ярый поклонник массовых зрелищ».

— За какую команду «болеешь»? — Знаменательный момент: впервые произносит подобное твой язык.

— Я? В футбол, в хоккей? — На выбор! А пока с крылышком покончу. — Ты матч смотрел вчера? Слушай, это же отвратное зрелище. Вторую шайбу как протолкнули, помнишь?

«Ты несправедлив к нему. К тому же, он сильный человек. Сделал мне кооперативную квартиру. А тебе может устроить протекцию с выставкой — попроси».

— Будешь ветчину?

— Нет-нет. — Почти испуганно. Отодвигаешь тарелку.

— Инерция? — Вилкой ее, вот так. Где горчица? — Знаю твою инерцию! Как там Марго, не померла еще?

— Жива. — Кладешь в рот кусочек сыра. Жуете. Щелки глаз блестят на тебя весело и прозорливо. Знаю я твою инерцию! Марго ты ловко обработал — старуха души в тебе не чаяла. Это ведь она сделала, что тебя здесь оставили. К себе в НИИ, кажется, взяла — я уж не помню. Но я, видишь, тоже парень не промах. Так что уж давай держаться вместе. Кстати, у тебя, наверное, дело ко мне? Выкладывай, не стесняйся. Все, что в моих силах, — пожалуйста. Кооперативная квартира? Всего-то? О чем ты говоришь, старик! Три дома заложены, в какой желаешь? Я как раз курирую это.

Панюшкин на дистанции. В самом начале, только-только стартовал. «Я себя вспоминаю в ваши годы. Я таким же был, Станислав Максимович. Таким же, да. Так что ваше «нет» ничего не меняет. Я не в претензии на вас — слово мужчины».

Прожевал. Сейчас рассуждать начнет — о фундаменте. Опережаешь:

— Доедай рыбу.

— Нет, это твоя. — Не глядит — дабы не соблазниться ненароком. Я, конечно, гурман, но справедливость превыше всего. — Давай-давай.

— Не могу больше. Сыт.

Я тоже сыт, но ведь это осетрина. Александр Юрьевич подкинул, из НЗ. Специально для меня.

— Ну смотри, тогда я дожму. Хрена нет — она с хренком хороша.

Наливаешь в фужер минеральной воды.

«Слава, ты не понял меня. — Доверчиво и с придыханием, симптомом обиды. — Разве я говорю что-нибудь о твоих родителях? Просто хочется жить отдельно. Это так естественно». — «Мне тоже хочется». — «По тебе не видно. Не обижайся, хорошо? — заглядывает в глаза. — Но по тебе это не видно. — У нее прямо страсть уговаривать тебя не обижаться, хотя ты столько раз информировал ее, что сухари экономисты вообще не грешат этим. — Разве ты не можешь пойти к Панюшкину и попросить, чтобы он помог с кооперативом? Тут нет ничего зазорного. Правда, Слава, нет! Иначе разве бы я посылала тебя! Ты ведь не клянчишь квартиру — ты хочешь купить ее. За свои деньги». — «К сожалению, не я один хочу этого». — «Ну конечно! Нельзя быть эгоистом. — А теперь уже придыхание — симптом волнения. — Прости меня, но вы с мамой помешались на этом». — «Перестань! Я не позволяю тебе говорить так о своей матери». Кишка тонка! Лишь диктору простительна подобная выспренность — большой, милый ребенок, баловень дома. Да и что значит — позволяю, не позволяю? Твоя жена — свободный человек, и вправе высказывать любое свое мнение. И потом, говоря объективно, разве мама и впрямь не перебарщивает порой? Зачем она отказалась от путевки? — она-то в ней нуждалась не меньше работницы из шоколадного цеха. Зачем по три года не берет отпуска? Переоценивает, явно переоценивает мама свои силы.

Полоски белков и маленькое — почему такое маленькое? — лицо…

— А вообще, как-нибудь вечерком надо встретиться. — Что, с рыбой покончено уже? Быстро! — Это разве отдых? У тебя как жена, ничего?.. — Растопыренными пальцами в воздухе играет. — Если задерживаешься?

Заинтригованно вглядываешься: Уж не приобретает ли твое лицо семейное выражение, когда ты думаешь о жене?

— Я как раз размышлял сейчас об этом. Ничего. Свои задержки я объясняю тем, что возвожу фундамент.

Неблагодарный! Он угощал тебя осетриной.

«У людей, Слава, в отличие от деревьев существует так называемая жилищная проблема». Афористично! Ты недооцениваешь свою жену, Рябов.

В отличие от деревьев — это на стихи про младую рощу, что разрослась возле старых корней, и про бедного холостяка, вокруг которого удручающе пусто, — стихи, что так вдохновенно и многозначительно цитирует папа.

Иронизируешь, а сам? Карпаты и декабрь, умопомрачительные трамплины, алая кровь на белом снегу из твоего радостно расквашенного носа. «Но ведь мы в Польшу собирались в декабре…» Кретин! Боже мой, какой ты кретин… Наклоняешься над тарелкой, дабы визави не углядел краски, что справедливо заливает твое лицо.

А визави тем временем с заговорщицким видом говорит о дачке за городом, куда можно махнуть с субботы на воскресенье.

— Нас шестеро будет — трое на трое. Всю организационную часть беру на себя.

«В субботу уезжаю. Одного нашего сотрудника навестить надо. Он в санатории». — «Это далеко?» — «Порядочно. За день не управлюсь».

— Обязательно за город?

— Видишь ли, старик, у меня такая работа, что в иных случаях приходится прибегать к конспирации.

Выливает в фужер остатки пива. Полагаю, разжевывать не надо?

На галстук глядишь — темно-синий и узкий, в горошек. Ты даже не помнишь, когда была мода на них. Да и была ли? На месте женщин ты презирал бы мужчин, которые носят такие галстуки. Увы, женщины не разделяют твоей точки зрения.

— Так как насчет субботы?

Кадык всплывает в жирной шее и тихо, блаженно опускается — пиво всасывает.

— В субботу меня не будет в городе.

«Вы все еще носите мой шарф? Не жарко?» — «Нет. Самый раз». — «Небось специально надели… Да, так я вам и поверила… До свидания. Спасибо, что зашли… Почему не за что? Спасибо! Сейчас вы молоды, но когда-нибудь поймете, за что я благодарна вам. Наступает такой момент в жизни, когда важно убедиться, что человек, на которого ты возлагал надежды, не подвел тебя. Я говорю сейчас о вас не как об ученом. Я рада, что не ошиблась в вас… Знаете, в чем ваша сила? В том, что вы не жадничаете. Я говорю не об элементарной жадности, не о крохоборстве — нет. О другом. Как бы это поточнее выразить? В каждом времени чего-то недостает. Что-то уже устарело и минуло, а что-то, напротив, еще не наступило. Именно это отсутствие и терзает жадного человека. Почему было, а сейчас — нет? Или почему — будет, будет потом, а не сейчас? Вы не задаете этих бесполезных и неблагодарных — вот-вот, неблагодарных! — вопросов. Вы работаете с тем, что есть. Я не говорю: удовлетворяетесь тем, что есть, а именно работаете. Не брюзжите, не парите в облаках, не ссылаетесь на объективные причины, не отсиживаетесь, как крот в норе, а работаете. Это точное слово… Кажется, я немного высокопарна — простите мне этот грех. И, ради бога, не напяливайте мой шарф, если на улице плюс пять, как сегодня».

— А в следующую субботу? Или через следующую? Теперь, надеюсь, мы не потеряем из виду друг друга. — Языком орудует — в качестве зубочистки.

«Надеюсь, не потеряем…» Почему? Кто дал ему право на такую надежду? Или на твоем лице написано, что…

— У меня тоже лояльная супруга. Тут, старик, есть один простенький секрет: если женщина видит, что мужчина делает дело, она снисходительна к его слабостям. Надеюсь, ты побываешь у меня…

Опять надеется? Да по какому праву, черт побери?

— Сейчас, кстати, трудно с мебелью. Если что, могу звякнуть.

— Благодарю.

Напрасно надеется! И ничего такого не написано на твоем лице. Вообще ничего — оно голо, и оно сияет как фонарь. Жизнерадостный фонарь с великолепными ушами.

— Обзавелся уже? Мебелью?

«Да нет. Откровенно говоря, у меня еще не назрела эта проблема». — «Не назрела? Ты хочешь сказать, у тебя все еще не решен квартирный вопрос? Что оке ты молчишь, старик!»

— Проблема мебели у нас решается кустарным способом.

— То есть?

Извини, старик, обычно я схватываю на лету, но сейчас что-то не понимаю.

— Тесть краснодеревщик.

Побойся бога, Рябов, — полковника запаса в краснодеревщики низвел!

— Да? В общем, тоже ничего. Мой-то в облсовпрофе работает. — Взглядом обводит разгромленный стол. Неплохо, конечно, что тесть сам делает мебель, но… Облсовпроф, старик! — По-моему, они неплохо заколачивают?

— Краснодеревщики? Тыщонка выходит.

Разом утратил интерес к столу.

— В месяц?

— Ну! Иногда больше. Их ведь всего несколько человек в области. — Скромно кладешь на тарелку вилку с ножом.

«Ты собирался говорить насчет кооператива. С Минаевым, по-моему». — «Говорил. Оказывается, это не в его ведении». — «Значит, еще минимум три года?» — «Значит да».

— А мать ее? Работает?

С тестем ты переплюнул меня, старик, — тут я признаю свое поражение.

— Она специалист по космическому питанию. — «Краснодеревщика» искупил. — Сейчас в Байконуре — месяц уже.

«Три года… Хорошо, будем жить здесь еще три года. Только прошу тебя: скажи своему папе, чтобы он не читал мне стихов про младую рощу». У тебя совсем неплохая жена, капитан. Она умна и терпима, и любит тебя.

«Она большая, твоя статья?» — «Как тебе сказать? Небезызвестный Мирошниченко страдает многословием». Кажется, ты не говорил этого, но какая разница! Ты молчал, а это еще хуже. Она тихо сидела рядом в белоснежном халате с откинутым капюшоном, прекрасная и доступная, а ты упивался косноязычными банальностями небезызвестного Мирошниченко.

«Я лежала на скамейке, а надо мной верхушки сосен раскачивались. И тут вдруг я поняла…» Дите, ты умудрился усмотреть в этом тонкость натуры! Выходит, не все братцу досталось, кое-что перепало и тебе от бурной поэтичности диктора.

— У них одна дочь?

У них — это краснодеревщика и специалиста по космическому питанию. Не забыть!

— Одна. А у тебя? — Беспечностью и весельем сияет твое лицо.

— У меня сын. Два года.

За кого ты принимаешь меня, старик? Неужели я похож на человека, который плодит дочерей?

Беспечностью и весельем… Весельем и беспечностью.

«Три года… Хорошо, будем ждать еще три года».

Бандитским весельем и младенческой беспечностью…

Римский профиль официантки. За бумажником лезешь. Рука приятеля студенческих лет предостерегающе вспархивает.

— Ты мой гость. В следующий раз ты угостишь меня, какая разница! Не будем терять из виду друг друга.

Не хандри, Рябов. Насколько тебе известно, чувство благодарности не атрофировано в тебе, но тем не менее сегодняшнее гостеприимство окажется безответным. Хоть раз в жизни испытаешь радость сквалыги, зажавшего обед.

Прощальная сигарета.

— Докурю, и потопаем. Так и не поговорили толком. У тебя… Может, у тебя дело ко мне?

Оцени тактичность! Ты ведь разыскивал меня не для того, чтобы отобедать со мной, но я сделал вид, что не понял этого, я искусно подыграл тебе, я терпеливо ждал, когда ты заговоришь о главном, намекал, что сделаю все возможное. Но ты молчишь, а времени у нас в обрез. Валяй, я слушаю.

— Никакого дела. — Твои глаза чисты и невинны. — Это Комитас все.

— Кто?

— Комитас, армянский композитор. Ты обратил внимание, что его музыка навевает воспоминания о юности? Так и тянет о былом поговорить.

Не верит. Я ведь немного знаю тебя, Рябов, ничего подобного не водилось за тобой прежде.

Забавляешься! Кажется, у тебя и впрямь отличное настроение. Вы не обманулись в своем ученике, Маргарита Горациевна. Первого апреля работа будет сдана. Первого или даже раньше. Вы помните Минаева, профессор? Он преуспевает, но он барахтается в грязи и рано или поздно утонет в ней. В мире царствует справедливость — разве судьба вашего преемника не лучшее доказательство тому? Будьте спокойны за него — он не оступится и не упадет.

«Ты выигрываешь. Ты все время выигрываешь, но, как во всех беспроигрышных лотереях, крупных выигрышей нет в твоей жизни. Нет и не будет». Ты экспрессивен, братец, но ты не прав. В мире как-никак царствует справедливость. Разве твоя судьба, художник Рябов, не лучшее доказательство тому? Но ты мне брат, и я обязан любить тебя, и я куплю тебе нынче отличную рубашку.

В мире царствует справедливость, только не ждать ее надо, уповая на бога, а смело шагать ей навстречу. Смело, но корректно.

Что с приятелем студенческих лет? Ему трудно. Он мыслит.

— Ничего не понимаю. При чем здесь композитор? А стихи?

— Обожаю стихи. Сам пишу.

Корректно, приятель студенческих лет. Корректно.

— Шутишь. — Проклюнулось чувство юмора. — Если уж в юности не баловался…

— А теперь балуюсь. Все меняется, старик. Нам не пора?

На сигарету глядишь. Не пора.

16

Теперь видишь, сколь глубоко проникла Европа в гостеприимный дом тетки Тамары? Стол с бутербродами, загнанный в угол, бар на подоконнике. Ассортимент напитков не слишком широк, но однообразие бутылок уравновешено их количеством.

Вы что-то не закусываете… Рыбу прошу… Будьте настолько добры, передайте салат… Мещанские штучки, да не прозвучат они в этом лучшем из домов! Самообслуживание. Подходи, пей, ешь.

Интеллигентно разбавляешь рислинг яблочным соком. Потягиваешь, стоя у стены. Запах духов, водки, копченой колбасы.

Черное платье с зеленой вставкой — с какой сокрушительной элегантностью стиснуло оно семнадцатилетнюю фигуру тетки Тамары! Бедный Джоник! Среди круговорота незнакомых людей единственный ориентир для него — хозяйкино платье. «Мой Джон привык к интимной обстановке. Многолюдье смущает его. Иди на кухню, Джон, я прошу тебя. Там тебе будетспокойней».

Борода именинника. Щуплый, скуластый, маленького роста художник Тарыгин. Без бороды, зато жестикулирует. Ах, как жестикулирует художник Тарыгин!

— А что Ренуар говорил? Разломайте ваши циркули, разломайте, иначе конец искусству!

Второй раз видишь с братцем художника Тарыгина, и оба раза они с грохотом рушат платформы друг друга.

Благовоспитанно не смотришь вправо, где респектабельный полиглот и фотомастер Иннокентий Мальгинов развлекает твою жену. Ты знаешь его работы по «Светопольской правде» — они регулярно печатаются там, но видишь его впервые. Какое изысканное сочетание — полиглот и мастер художественного фото! — но это еще не все. Тебе известно, что этот вальяжный джентльмен в роговых очках с дипломом иняза подвизается на Виттинском Золотом пляже в качестве обычного фотографа. Феноменально! — воскликнет кое-кто, но человек, имеющий хотя бы некоторое представление о власти над человеком экономических законов, не усмотрит тут ничего сверхъестественного. Ты знаешь кандидата технических наук, который переквалифицировался в мастера по ремонту домашних холодильников, и по меньшей мере трех инженеров, с энтузиазмом работающих у токарного станка.

Краем уха слышишь глуховатый голос полиглота-фотографа. Что-то такое о Цицероне говорит он — тебе недоступны столь высокие материи. Зато твоя поднаторевшая в светских беседах супруга внимает с жадностью. Традиция: где бы ни были вы, Лариса Рябова не обделена мужским вниманием. Ты не возражаешь — напротив, тебе лестно это. Ведь ты цивилизованный человек, Рябов.

«Не представляю женщины — понимаешь, не представляю! — которая не изменяла бы тебе». Глоток рислинга пополам с соком. Твоя память и впрямь старая скряга, коли даже эту гнусную инсинуацию способна удерживать столь долго. Сам братец наверняка позабыл ее. Он был пьян. Он прекраснодушно полагает, что пьяному дозволено все.

Яблочный сок смягчает вино. Пригубь еще — терпкости нет почти. Саша Бараненко настраивает гитару. Пока общество удовлетворено магнитофоном, но настанет миг, когда оно с визгом потребует живой музыки. Дальновиден и добр Саша Бараненко. «Ты все предвидишь, все рассчитываешь… — Смертельный грех, но Саше братец отпускает его. — Не понимаю, как ты до сих пор не задохнулся от скуки. Ведь ты не живешь — ты осуществляешь программу». Против такой формулировки возразить трудно, но, пожалуй, можно уточнить ее. Вместо того чтобы подчиниться обстоятельствам, как это делает большинство, ты стараешься обстоятельства подчинить себе.

Исподтишка ставишь стакан на трюмо за фиолетовый флакон с золотым набалдашником. Мы все друзья здесь, мы любим друг друга, так сдвинем же бокалы — имеет ли значение, у кого чей?.. Ты предпочитаешь пить из своего, но отсюда вовсе не следует, что ты сомневаешься в санитарной безупречности присутствующих. Особое доверие в этом смысле внушает тебе Алексей Вениаминович — его голый желтый череп, сморщенный пятачок и дистрофичное тело. Пенсионер и по совместительству живописец. Впервые видишь его, но тебя отнюдь не удивляет его присутствие: братец никогда не грешил щепетильностью в выборе друзей.

«Признаю только один барометр — друзья. Есть друзья — живешь правильно, нет — значит, что-то не то».

Он живет правильно, а страдать должен Джоник. Пес привык к интиму, у него камерный характер, а тут вдруг столько ног и еще больше омерзительных запахов.

А почему разнообразия ради и тебе не собрать как-нибудь на свое торжество орду едоков и любителей выпить? Пусть обжираются и хлещут вино, а в паузах между икотой провозглашают здравицы в твою честь.

«Выходите в океан, Станислав Максимович. В океан! Пролив Каттегат, Скагеррак, Ла-Манш и — Атлантика», — бывший матрос Тетюнник. «Ура Рябову!» — Скачет — Зайчик. «Глубокий исследователь, новатор, тонкий и добросовестный аналитик…» — все остальные. И неважно, что повторяемся, неважно, что все это уже говаривалось на банкете после защиты диссертации. Истина всегда истина, а если она к тому же еще услаждает слух виновника торжества, то она истина втройне.

«Но ведь это не друзья, это…» Не привык братец церемониться в выборе выражений. Пусть! При надобности ты легко поправил бы его. Союзники! Единомышленники. Или в крайнем случае не враги, а это уже много. Никто не лезет лобызаться с тобой, но и никто не строит против тебя козни, ибо зависть, даже зависть можно усмирить великодушием и корректностью.

60:59 и 59:60, 59:60 и 60:59, пятый же — 59:59 с твоим преимуществом. Это-то не измеряемое очками преимущество и решило исход боя. А ведь достаточно было одного твоего неосторожного удара — не нокаутирующего, которым ты, в общем-то, не владел, не просто тяжелого или хотя бы точного, а именно неосторожного, и рефери запретил бы твоему противнику — Диме Ломако, у которого поврежденная бровь едва дышала, — продолжать бой. Что стоило произвести это «неосторожное» движение в пылу и азарте финального поединка, однако ты не коснулся брови. И судьи оценили это, но еще до их решения Дима Ломако сразу же после гонга высоко поднял, благодарный, твою руку. Побеждать немудрено, не так уж много, в конце концов, требуется тут ума, но вот побеждать так, чтобы побежденный сам подымал твою руку, — это искусство.

— Пикассо говорил, что пишет не то, что видит, а как понимает. Как понимает!

А Виноградов, твой молочный брат? Что-то пока он не торопится подымать твою руку… Брось, Рябов, какой это враг! Не долее, как вчера вечером, у театра, ты установил, что скрывается за его холодным отношением к тебе.

«Приспосабливаться к обстоятельствам…» Чепуха! Неуклюже подводит идейную базу под заурядную ревность. Недоразумение, обычное недоразумение, и ты исправишь его играючи. Ты ведь не посягаешь на Люду, самую красивую женщину института, ты вообще не посягаешь ни на что чужое, ибо ты не пират, ты каменщик, возводящий фундамент. Просто каменщик.

Без присмотра оставил полиглот-фотограф твою жену. К бару пробирается. Танцуют — уже две пары. Можешь пригласить супругу, но ты не сделаешь этого — недостойно мужчины захватывать место временно отсутствующего. Кстати, там уже черное платье с зеленым врезом. Тетя нетороплива, она ненавидит суету и, разумеется, поспевает всюду. Ты не смотришь на нее, она не смотрит на тебя, но она знает, что ты замечаешь все и ценишь ее благородство. Так ведь, Станислав, ценишь? Я не очень люблю твою жену, и ты знаешь почему (не знаю, тетя! Ей-богу, не знаю), но сегодня я хозяйка, и все гости равны для меня.

А впрочем, догадываешься. Не знаешь, но догадываешься. Не та ли готовность к смеху, которая постоянно живет в твоей супруге, вызывает тайное раздражение самолюбивой и мнительной тетки Тамары, сводя на нет и ласково-сострадательный взгляд, и нежный голос? Тетя попросту не верит им.

Тишина вдруг — пленка кончилась? — и снова о Пикассо, который, оказывается, считал, что живопись не поддается исследованиям, а вечно остается вопросом. Вечно! И если называть вещи своими именами… Но ты не услышал, что будет, если называть вещи своими именами, ибо опять грянула музыка.

Мальгинов возвращается к твоей жене — с полными рюмками, но без бутербродов, тетя же тактично удаляется. И вот уже она возле тебя. Ты светски заводишь разговор о югославской эстраде. Она понимает тебя с полуслова. Да, конечно, о чем ты говоришь, Станислав, я сделаю тебе два лучших билета. И уж, поверь мне, я ни словом не обмолвлюсь твоей жене. Спасибо, тетя. Только на сей раз ты ошибаешься. Пойдет Люда, самая красивая женщина института, а с ней — Юра Виноградов, мой молочный брат, последний аспирант профессора Штакаян. Именно они. При этом ты оставишь в силе свое приглашение на шампанское, только уточнишь, что надеешься распить эту бутылку втроем — она, ты и Юра Виноградов, который глубоко симпатичен тебе. Он ведь чрезвычайно талантлив, Люда, и очень, очень порядочен. Она благодарно улыбнется в ответ, самая красивая женщина института.

А вдруг это и впрямь не ревность, вдруг другое?

Кандидат! Не будь мнителен, как твоя тетя. Учись у супруги. «Мог бы поухаживать за кем-нибудь — там были интересные женщины». А у самой в глазах, силящихся быть серьезными, уже летают искорки. Что забавного видят они? Есть, кроме нее, и другие интересные женщины — это? Или вдруг представляет тебя в роли волокиты? Так или иначе, но жена преподнесла тебе урок демократичности — прояви же и ты себя достойно! Знаток Цицерона не интересует тебя.

Лавируя между танцующими, плывешь к Саше Бараненко. Навстречу Поля лавирует с бутылками минеральной воды — любопытно, вернул ли ей братец загодя подаренные носки в целлофане?

Дружелюбной улыбкой встречает тебя Саша Бараненко. Из нынешнего цикла друзей братца единственно с Сашей знаком ты накоротке. Среди творческой интеллигенции, безраздельно царящей тут, лишь вы двое, грубые утилитаристы, представляете земные профессии. Впрочем, к Саше, бортинженеру Аэрофлота, это можно отнести с известной натяжкой.

«В Москву летал… Там изумительная выставка сейчас. Саша Бараненко протащил — зайцем. Туда и обратно». Не в этом ли тайная причина их затянувшегося приятельства? «Не надо так плохо думать о людях…»

— К бою готовимся? — на гитару киваешь. «Между прочим, позавчера на вашем самолете в Аджарию летал».

Саша парит в небесах, а девочка Лида смиренно ждет его на земле. Она всегда ждет его, даже когда он рядом, как сейчас. Посмотри, как счастлива ее замершая фигурка, — вот он, ее Саша, около нее, и ей ничего не надобно больше. Впитывать Сашин запах, слышать бренчание струн, трогаемых Сашиными пальцами… Конопатое счастливое личико в рыжих завитках.

Пристраиваешься рядом.

— Не танцуется?

Лида улыбается в ответ. Мне хорошо, я счастлива, и вы это видите, правда? Я знаю, что некрасива, но я добрая, очень-очень добрая, и люблю Сашу. Простите меня.

Ну что вы, Лида! Вам чудесно идет ваша белоснежная блузка в синюю звездочку. И пышный бант на довольно-таки плоской — пардон! — груди. У вас случайно нет рябого приталенного пальто и легкого платка в крупный горошек? Выхватив из темноты навесы, кабинки для переодевания, скелеты грибков, которые скоро обтянут парусиной, прожектор уходит, и все предметы, и рябенькое пальто быстро и косо перемещаются — предметы и пальто в одну сторону, а резкие тени от них — в противоположную. С моря дует ветер.

«Вам не холодно?» Нельзя, Рябов, это компетенция Саши.

Откровенно говоря, выбор бортинженера представляется тебе странным. Красивый и большой мужчина, летающий мужчина, мужчина, который играет на гитаре, — и куда только смотрят женщины!

— А вы почему не танцуете?

У нее глаза рыжие, или это рыжие завитушки отбрасывают отсвет?

— Не владею этим сложным искусством.

«Ich bitte Sie den nächsten mit mir zu tanzen»^[17].

Вы неправду говорите, да? Это ведь так просто — танцевать! Вы смеетесь надо мной? Смеетесь, я знаю. Вы думаете — раз я такая молоденькая, то уж и не понимаю ничего.

— Все люди умеют танцевать.

— Тогда я урод. Впрочем, однажды я танцевал. В детском саду, на елке. Зайчика изображал.

Присесть на корточки и поскакать, приставив к затылку два растопыренных пальца. Через всю комнату, между танцующими, к спутнице жизни, которую развлекает Иннокентий Мальгинов. «А это мой муж. Как все ученые, он немного рассеян. Иногда по ошибке принимает себя за зайца».

Прыснув, прижимает ко рту рыженькую ладонь подруга Саши Бараненко.

— Представили меня в образе зайца?

Часто, виновато кивает. С вами так весело — обсмеешься прямо, но люблю я все-таки Сашу.

«Вообразите только, Эльвира Ивановна: среднесуточный рост бамбука три миллиметра». — «Ах, неужели! А вы Петушкова знаете? Ему гланды вырезали, так они опять выросли. За неделю, как бамбук». Запах кипарисов стимулировал чувство юмора: перлы остроумия обрушивал ты на девочку из Жаброва. Она смотрела на тебя сбоку и смеялась. Плотные, очень белые зубы, в которых сверкало аджарское солнце; один, вытесненный другим, рос немного вкось.

— Это Джоник, и он тоже не умеет танцевать. Как видите, я не исключение здесь.

Она любит Сашу, а ты лезешь со своими идиотскими шутками. Встань и присоединись к пенсионеру-живописцу, который наслаждается Тулуз-Лотреком. Шумный успех имеет подарок тетки Тамары.

Еще не менее двух часов веселиться… «Я сейчас почувствовала, как время идет. Когда прожектор меня осветил. Оно идет, а я стою. Даже странно как-то». «Странно» или «страшно» сказала она? Пожалуй, странно, ибо чего ей бояться — ведь она знает, что будет счастлива. Она поняла это, когда лежала на спине и высоко над ней поэтически раскачивались верхушки сосен. А если б не сосен, если б акаций, что, интересно, тогда бы поняла она?

Вы тоже интересуетесь Лотреком? По-братски уступает местечко рядом с собой пенсионер-живописец: вместе будем упиваться шедеврами!

— Чистый Дега, не правда ли? — зубной пастой «Мятная» веет от полированного черепа. — Та же тесная композиция, и колорит тот же — не находите?

Находишь. Эксперт в вопросах живописи Станислав Рябов.

Помедли, изучи — с кондачка не решаются столь хитрые проблемы. Зорче вглядись в эту медноволосую даму с обнаженной спиной, которую она неизвестно зачем демонстрирует человечеству.

— Для Лотрека это не характерная вещь, вы согласны? — Бережно переворачивает лист. — Хороша, но не характерна. А вот это уже чистый Лотрек!

Жирная потаскушка, неряха с распущенными волосами, всей тушей навалившаяся на туалетный столик, — чистый Лотрек. Братец в полуметре от вас, слышит, но квалифицированные рассуждения пенсионера не зажигают его. Иными проблемами поглощен мастер.

— …Почему у меня всегда все так сложно? — Веру пытает. — Почему? — Дух захватывает у братца — от противоречий и бескрайности собственной души.

— Лотрек был учеником Дега. Во всяком случае, считал себя его учеником, но насколько разный у них сам подход к творчеству!

Перейми у братца опыт осложнения жизни — это разнообразит твое существование. На полиглота-фотографа взгляни — видишь, он вновь наполнил рюмку твоей жены. На этот раз он оказался галантней: снабдил ее четвертинкой яблока. Посмотри, помучайся, поревнуй — будет и у тебя сложно.

Жена замечает твой взгляд. Жена интимно улыбается тебе, жена подымает рюмку, символически с тобой чокаясь. Я люблю тебя, мой Рябов, только тебя, а все остальное так, игра — ты ведь понимаешь меня…

Не выходит трагедии. Жизнь катастрофически упрощается, едва ты касаешься ее — от головокружительных экономических проблем до неурядиц семейного плана.

«Не посоветуешь, что мне надеть?» Вчера вечером, конечно, ты обошелся со мной по-свински — предпочел мне статью какого-то Мирошниченко, а потом понес уже совершенную ахинею про Карпаты, трамплин и расквашенный нос. «Представляю!» — Глаза вспыхивают весельем: знакомая, разъединяющая вас смешливость — совершенно по-свински, но я незлопамятна, как видишь. В отличие от тебя. Я даже советуюсь, в чем пойти на день рождения твоего брата. «По-моему, это все равно. Любая одежда только портит тебя».

Она справедливо расценила это как комплимент и надела кремовый костюм. «Он нравится тебе», — чуть виновато, хотя, право же, Слава, я тут ни при чем. Иннокентию Мальгинову он тоже нравится, и тоже она тут ни при чем. Не на двоих ли думают разделить четвертинку яблока?

— Дега считал, нет художника рациональней его. — Откуда все же этот мятный запах? Или пенсионер-живописец на ночь полирует лысину зубной пастой? — Все, что он делает, — это якобы результат обдумывания и изучения старых мастеров. Так он сам заявлял. О темпераменте и вдохновении, говорил он, я ничего не знаю.

— …Ты не веришь мне. Ты думаешь, у меня все пройдет, и тогда… — Братец смолкает вместе с музыкой. Бренчание струн — Саша Бараненко берет власть в свои руки. Нет, пленка не кончилась. «Все пройдет, и тогда…»

— И тогда? — напоминает Вера. Ты не видишь ее. Ее черные блестящие волосы собраны в пучок. Красивая шея.

— И тогда ты вернешься к нему. Он примет тебя — ты это знаешь. — И такому мужу она предпочла — пусть даже временно — твоего братца!

«Почему ты решила, что это я бросаю жену и ребенка? А может, жена не хочет жить со мною?» — «Она не хочет, потому что ты ведешь себя безобразно». — «Ты так считаешь? А тебе не кажется, что супружеская верность может быть безнравственней самого дикого разгула?» — «У вас есть ребенок». — «У тебя их двое. Но ты жертвовала нами ради соевых батончиков».

«Высокое. Очень высокое». Цифры не назвала, дабы, видимо, не пугать пациента — просто «высокое, очень высокое» — и потребовала немедленной госпитализации, но мама, уже окончательно придя в себя, отказалась. Как можно в конце года оставить фабрику без директора!

— Вы согласны со мной? — Пенсионеру просто необходимо знать твое мнение.

— Согласен. Хотя среди присутствующих, откровенно говоря, я самый крупный профан в живописи.

— До нас не дошли скульптуры Дега, а Ренуар считал их лучшими…

— Ты разлюбишь меня, и я вернусь к нему… Как всегда, ты думаешь только о себе.

Браво, Вера!

— Я не о себе думаю.

— Нет, Андрей. — Платье без единой побрякушки. Красивые нервные руки. — Я вернусь, когда ты разлюбишь, — ты так сказал. Когда ты разлюбишь. А я? Мое чувство, по-твоему, значения не имеет — я все равно вернусь.

«Мне пора. Я обещала сыну, что в одиннадцать буду». Братец молча поднялся; ты редко видел, чтобы он покидал питейное заведение с такой легкостью.

«Сколько лет Вериному сыну?» — «Шесть». — «А вы не обладаете таким сокровищем?» Lehrerin покоробил этот разговор — ты только сейчас сообразил это. Тупица! Если тебя, мужчину, всего лишь намек на подобное — только намек, да и то, как оказалось, воображаемый, — подвиг говорить про Карпаты и алую кровь на белом снегу, то что взять с женщины?

А четвертинка яблока исчезла уже… На пару съели? Откусила — осторожно, чтобы не размазать губы, оставшуюся же часть быстрым, как бы шутливым движением сунула в приоткрывшийся рот своего импозантного кавалера. Он сдержанно улыбнулся.

Звонок. Еще гости? Гибкое черное платье с зеленым врезом скользит к двери. Следом, вынырнув из-под стульев у стены, торопится Джоник.

Саша Бараненко один со своей гитарой. Танцует подруга.

Дуновение свежего воздуха — входную дверь открыли.

Подруга Саши Бараненко поворачивается к тебе спиной, и ты видишь ее партнера. У него металлические зубы, он стеснителен и тих, но даже братец, заметил ты, сдержанно-уважителен с ним. Что-то гуттаперчевое в его длинном лице… Как он назвал себя, знакомясь?

Пенсионер-живописец переворачивает наконец лист с потаскушкой. Говорит что-то.

— Я уже не мальчик, Вера. Я устал. И я знаю, что мое отношение к тебе не изменится… Я не то говорю. Изменится, конечно. Успокоится. Но так у меня…

Отец!!

Крупная рыбина в руках. Свитер. «Рыбак ты прекрасный, отец, но кулинар еще лучше. Надо завтра на «бис» повторить пирог. С цифрой «тридцать». Карманы ватных брюк оттопырены.

«Но может… Может, он любит другую». — «Я не понимаю тебя, Максим. Он вправе любить кого угодно — этого я не знаю, но я знаю, что нельзя строить свое счастье на несчастье других».

«Я не понимаю тебя, Максим!»

В шерстяные белые носки заправлены штанины. Только-только с рыбалки, сын. Не переоделся даже. Принимай подарок!

— Судак! — Двумя руками протягивает. Такой рыбины он не притаскивал еще.

Растроган братец. Я так благодарен тебе, папа, — все же ты не забыл меня.

Озадаченно хмурится диктор. На сыне костюм, довольно приличный, — как же примет он уникальный дар? Рыбина тяжело провисла в руках, хвост ослизло слипся. Озирается диктор. На пол шмякнуть?

Музыка смолкла ввиду торжественности момента. Чудо-рыбой поглощено общество. Расспросы, восторг. Максим Рябов счастлив — наконец-то он в центре внимания, вот только проклятый судак мешает принять соответствующую позу. Тяжеловат, да и держать неудобно на вытянутых руках.

«Ну-ка, дай мне!» С усилием растягивает твой эспандер — раз, другой. На пятый возвращает. «Фу! А ты сколько?» Размеренно считаешь до сорока. В мышцах гудит, но ты улыбаешься в лицо диктора. До бесконечности готов продолжать.

Слизь тянется из мертвого рыбьего рта.

— Всего трое ловили. Опасно — лед ни к черту. Зато шансы! — Одышка, но никто, кроме тебя, не замечает ее. Папа профессионал. Папа умеет владеть голосом.

— Это отец Андрея? — На ухо. Пенсионер-живописец вернулся к действительности.

— Да. И мой тоже, кажется. — «Поля тебя тоже любит. У нее статьи твои есть — вырезки. Да и Осин… с уважением к тебе относится».

Художник Тарыгин, энциклопедист, оказался в числе прочего и знатоком подледного лова, который в ваших южных краях — редкость большая. Прекрасно, но он загораживает тебе сцену. Перемещаешься вправо. На живот сползла рыбина. Долго ли выдержит?

— На кухню давай.

На кухню! И после этого братец считает себя психологом! Затем ли, тайно раздевшись в прихожей, впер он сюда это чудо? Он должен, он обязан торжественно вручить материальное воплощение своего триумфа. Кому только? Взгляд твой проворно обегает присутствующих. Не все туалеты выдают изысканность вкуса, но надо отдать должное: на судака ни один из них не рассчитан. Поля! Старая няня скромно держится в стороне, но еще секунда, и диктор, увидев ее, обрадованно вскидывает рыбу. Знамя не брошено — передано из рук в руки.

— Штрафную? Согласен, но учти, сын мой: я должен быть в форме. Мне еще судака готовить. — Так провозглашают декреты.

— Зачем? Полно закуски.

Скептически оглядывает стол. «Ты знаешь, что было последней книгой Александра Дюма?»

— Это разве закуска? Сорок минут, и вы узнаете, что такое настоящая закуска. Нет, я хочу выпить со всеми. За тебя, Андрей. Если общество не возражает, я скажу тост.

Как может возразить общество? Покорно направляешься к трюмо, извлекаешь из-за флакона с золотым набалдашником свой персональный стакан. Ведает ли директор кондитерской фабрики, где сейчас ее муж?

«Отец у нас добрый малый, но у него жена, в присутствии которой неприлично быть добрым». Не добрым. Жена, в присутствии которой неприлично быть рохлей. Но разве станет братец вникать в подобные тонкости! Свое гнет: Иванушкой-дурачком заделался папа, ибо Иванушке-дурачку простительно все.

— Сегодня замечательный день в твоей жизни, сын мой. Тридцать лет! Возраст, который подводит черту молодости и открывает зрелость. — Стихи будет читать. Общество покорено. Такой судак, такая грива — седина и благородство, прекрасно поставленный голос и при всем том овечьи носки и свитер.

Премьера — этого ты не слышал. Специально ко дню рождения приготовил? Опускаешь стакан. Что за стук возле тебя? Косишься. Джоник. Умиленно глядя на хозяйку, бьет хвостом по паркету. Умный Джоник!

Зачарованные рыжие глаза Лиды. Я люблю Сашу Бараненко, я очень люблю Сашу Бараненко, но и этот человек — прелесть.

Вольтеровская улыбка на губах тетки Тамары: такое ли слыхивали эти стены!

Братец подтянут и суров: отцовской мудрости внимает. Когда последний раз было это? Лет десять тому?

«Иванушке-дурачку позволительно все».

Снисходительно полуприкрыл глаза пенсионер-живописец. Весьма занятно, но лично я предпочитаю Дега.

«Отца жалко. У него была женщина, я знаю, но он боялся потерять нас и потерял себя». Солидарность! Но не мужская, нет, ибо в них обоих, отце и старшем сыне, меньше мужества, нежели в одной Александре Рябовой.

Маху вы дали, телевизионщики, маху! Как не оценили вы этот гордый пафос! А это породистое лицо? Когда, кстати, он успел побриться? Судя по его живописному виду, он ввалился сюда прямо с рыбалки.

С ним ли рыболовное снаряжение? Или забежал домой, побрился, оставил коловорот и снасти и, не переодеваясь, — сюда, на день рождения первенца! В ватных брюках, свитере — не обессудь, сын мой: прямо с озера! Теперь видишь, как я люблю тебя? А вы, друзья и соратники именинника, радуйте глаз рыбацким колоритом, дивитесь, как широк может быть человек. Виртуозный артист, постигший душу высокой поэзии, и одновременно мужик, который не чурается заурядной рыбалки.

— За тебя, сын мой.

Ухмыляясь, чокаешься с теми, кто протягивает рюмки, отпиваешь немного. В подполье уходит стакан — на прежнее место, за флакон с набалдашником. Незаметно перемещаешься в прихожую. Полушубок — не на вешалке, полной одежды гостей, на табуретке; вязаная шапочка, сапоги. Ни коловорота, ни снастей.

Был, стало быть, дома. Был и не переоделся. Карнавал! И тут карнавал. Лишь на лице матери никогда не бывает маски — честное и спокойное в своем непритворстве лицо. Удивительно ли, что ее мало кто любит!

— Привет! А ты чего здесь? — жуя на ходу, спешит диктор в кухню к своему судаку. — Сейчас тост такой был! — с соболезнованием: экого удовольствия лишился!

— Я участвовал.

— Да? А я не видел тебя.

Мудрено ли? — как различить со сцены подробности зрительного зала? Свитер под самый подбородок — снимал, должно быть, когда брился. Снял, побрился, протер кожу одеколоном «Кремль», удовлетворенно похлопал ладошкой по гладкому лицу. Снова надел.

— Чего улыбаешься? — Неладное заподозрил. Ясные глаза взрослого ребенка.

— Жизни радуюсь. Весна!

А возможно, вернулся еще днем, принял ванну, отдохнул, а затем вновь облачился в колоритную рыбацкую робу.

Соглашается:

— Весна. — Полной грудью вдыхает спертый воздух. — С подледным — все, до будущей зимы. — В кухню входите вдвоем. — Видел какой? Красавец! А ты говоришь — «Нептун». «Нептуну» и не снилось такое. — Рукава засучивает.

А как директору фабрики объяснено таинственное вечернее бегство из дому? День рождения сына — причина неуважительная. Беспринципным мальчишкой надо быть, чтобы после всего, что произошло, явиться на торжество тридцатилетнего оболтуса. Одна сейчас, над своими бумагами, где надежно рассованы по графам «Мишка косолапый» и «Вафли апельсиновые». Две, три, четыре таблетки раунатина… Не помогает. Зажмурив под очками глаза, сидит неподвижно — благо никого нет и можно позволить себе передышку. Оставь этот балаган — туда, к ней, вот только что скажешь ты, явившись? «Салют, мама! Нет ли у нас горчицы?» И секунду не задержится на ней твой жизнерадостно летящий взгляд, но даже так, мазнув, заметит усталость и бесконечное одиночество в глазах. За что? Нет человека на земле, которого б она обидела или обделила в пользу себя, — нет, но люди на всякий случай держатся от нее подальше. Даже ты не в силах исторгнуть из себя ничего, кроме пошлого вопросика насчет горчицы.

— Сейчас мы его… — Ножом вооружается.

Музыка возобновлена. Можешь вернуться в комнату: пенсионер-живописец не дообъяснил принципиальной разницы между Дега и Тулуз-Лотреком.

Братец. Торжественно, как свечи, несет по обе стороны от бороды полные рюмки.

— Давай, отец. Еще по одной. — Расслабленный, съехавший набок галстук на хемингуэевской шее.

— Хочешь, чтобы я испортил судака?

— Ну его к черту, судака! Давай выпьем.

Хулиганство! Чистое хулиганство — посылать к черту судака, но чего только не простишь первенцу!

«Летит! Летит!»

Большой плоский змей, разрисованный акварельными красками, — одна из первых работ будущего художника. «Часов в двенадцать лучше. Раньше не могу — у меня эфир». Братец великодушно переносит запуск. Мчишься по пустырю, зажав в руке конец суровой нитки. Дернулась, потянулась, рвется из рук. Оглянуться не смеешь: приказано жать что есть мочи. Нитка напряженно дрожит. Мгновениями ослабевает вдруг, словно проваливается. «Летит! Летит!» Даже самый искушенный радиослушатель не узнал бы в этом истошном вопле баритон диктора.

Кладет нож с налипшей чешуей, критически осматривает мокрые руки. Двумя пальцами — рюмку.

— А Станислав? — Как-никак, но ведь и он сын мне.

Братец тяжело поворачивает голову. Как, и ты здесь?

Кланяешься. Рад приветствовать именинника. Художник не разделяет твоего восторга.

— Будешь? — Влажные воспаленные веки.

— Я уже пьян. — Тебе весело. В комнате куролесит музыка.

— Нет-нет! — В одной руке диктора рюмка, другую вытирает о полотенце. — Мы непременно должны выпить втроем. Непременно! — Не этим ли полотенцем освежает Поля посуду?

— За судака? — Любознательность, не более.

Братец не считает возможным ослушаться родителя. Молча ставит на краешек стола рюмку, уходит, возвращается еще с одной. Благоговейно принимаешь.

— За тебя, отец! — осушает махом. Протяжно втягивает трепещущим носом воздух — закуска!

Диктор страдает, но пьет. Ты медлишь. Тебе видится, как сырые губы пенсионера-живописца припали к рюмке — той самой, что сейчас в руке у тебя.

— Я рад, что мы вместе сегодня. — Еще больше папа рад, что водка наконец там, внутри, и можно перевести дух. — Что бы ни случилось, бывают дни, когда люди должны быть вместе.

Глубоко и поучительно. Внимаешь, забыв о рюмке. Папа несколько опоздал на торжество, но так уж получилось — он чистосердечно раскаивается в этом.

Гмыкаешь. С суровым вопросом глядит на тебя братец: что означает сей звук? Ничего. Лично ты прощаешь отцу его опоздание.

— Прямо ведь с озера. — Невинно ухмыляешься.

Диктор не оспаривает. Диктор подробно объясняет технологию подледного лова. Она такова, эта технология, что при всей пылкости отцовских чувств он никак не мог освободиться раньше. Нежно глядишь на свежевыбритые щеки. Мерещится, или вправду различаешь запах одеколона?

Братец не спускает с тебя глаз. Что примечательного отыскал он в твоей распахнутой физиономии? Весело взглядываешь на него. Розовые прожилки на белках глаз. Под бородой скулы напряглись. Отворачиваешься. Да-да, папа, продолжай, я слушаю тебя. Это чрезвычайно занимательно — подледный лов. Или ты уже не о лове, а об узах, что неразрывно связывают отцов и детей? Это тоже интересно. Самый раз на стихи перейти.

Руку протягивает братец к твоей рюмке.

— Дай.

Папа, осекшись на полуслове, вникает в сцену. Этот ракурс семейных уз не очень понятен ему. Ничего, папа, сейчас поймешь. Послушно разжимаешь пальцы. Рюмка перекочевывает на стол — очень осторожно, не потеряв ни капли.

— Бог дал, бог взял. — Ты настроен теологически.

— Зачем? — недоумевает папа. — Он ведь не выпил.

Добрый, добрый человек диктор областного радио! Теперь уже ты явственно различаешь запах одеколона.

— Не надо, чтобы он пил.

Поблагодари: брат заботится о тебе. А на тон не обращай внимания: человеку трудно сейчас. «Нет, Андрей… Как всегда, ты думаешь только о себе».

— Почему — не надо? — Не спеши, папа. Наберись терпения — это чуть посложнее подледного лова.

— Ему вредно пить. Он должен беречь свое здоровье.

— Но сегодня такой день.

Ах, папа! «Летит, летит!» — Вскинутое в небо счастливое лицо. Ветер гриву треплет, тогда еще не тронутую сединой. И хвост змея треплет. Ты наивный человек, папа.

— Ему всегда вредно.

Признательно улыбаешься. Именинник намерен сказать еще что-то? Если нет, ты удалишься в комнату. У отца с сыном, надо думать, найдется, о чем поговорить.

Намерен.

— Неужели тебе не страшно?

«Поля тебя тоже любит. Она всегда спрашивает о тебе. Просто она стесняется тебя. И Осин… к тебе с уважением относится». А еще мама. Она тоже относится к тебе с уважением и даже убирает в холодильник кефир, ибо вундеркинд терпеть не может теплого кефира.

— Тебя интересует, страшно ли мне. — «Какой я подонок! Но я убежал, потому что у меня пошла кровь. Я ничего не видел. Физически ты смел, не спорю, но, может быть, это не смелость». — Однажды ты сам ответил на этот вопрос. Ты сказал, что недостаток фантазии лишает меня радости страха. Помнится, тогда у тебя шла кровь носом.

— Какая кровь? Андрей! Станислав! О чем вы? Вы зачем собрались тут?

— Есть судак, — выдвигаешь гипотезу.

— Извини, отец. Он хочет унизить меня. — Невинен и мудр. — Я не об этом страхе говорю. — Сигареты в руках.

— О страхе одиночества. — Расхлябанно улыбаешься. Какая буйная музыка гремит в комнате!

«Спасибо, Станислав Максимович. Спасибо! Когда-нибудь вы поймете, за что я благодарна вам».

Братец не глядит на тебя. Братец охлопывает карманы брюк, осматривается. Напрасно! — спички отсутствуют в ультрасовременной кухне тетки Тамары. Электрозажигалка для газа. Потрещав, пока вспыхнуло, прикуривает от конфорки. Запах паленого.

— Идите-идите! Через полчаса горячая закуска будет подана. Конечно, это будет не фискеболлар — Станислав пробовал, он знает, что такое фискеболлар, — но все же, думаю, гости останутся довольны.

Папа-миротворец. Рыбья чешуя прилипла к гладкой щеке.

— Не волнуйся, отец, все хорошо. — Опаленные брови. — Я покурю здесь.

Как тщательно выбрито лицо диктора!

— Чешуя. — И, показав глазами, неторопливо удаляешься.

«Неужели тебе не страшно?»

«Большое спасибо! Я рада, что не ошиблась в вас. Как это важно, что человек, на которого возлагал надежды, не подвел тебя! Большое вам спасибо».

Супруга с полиглотом танцует. Вера — в одиночестве, у бара, в задумчивой руке — бокал. В окно глядит, а там, за черным стеклом, парит комната. Вам не страшно, Вера?

Что-то мягкое у ног. Джоник.

— Где Андрей? — спрашивает совсем рядом тетка Тамара. Седая аккуратная голова высоко поднята, но это не помогает: все равно заметны морщинки на шее. Тебе не страшно, тетка Тамара?

— Андрей на кухне. Фискеболлар стряпает.

Тетя вольтеровски улыбается. Очень, очень тонко, Станислав. Большинство, конечно, не оценили б, но я понимаю тебя с полуслова. Ты умница, племянник.

Художник Тарыгин гневно жестикулирует. Приближаешься.

— По-вашему, это верх искусства. На колени готовы плюхнуться. А я считаю, это еще не искусство. Это манифест. Указатель на дороге. Подмостки — вот что это такое. Роскошные подмостки, на которых ни черта не происходит. — От ярости скулы порозовели.

«А народные песни Комитаса! — на краешке тахты, без дыхания. Мгновение — и взлетит. — Приедете в Армению, вспомните и узнаете».

Металлические глаза — негодует художник Тарыгин. Пенсионер-живописец морщит сырые губы. А вы горяч, молодой человек, крепко-с горяч. Но это хорошо. Продолжайте, мне по душе ваш темперамент.

— Импрессионизм — это техническое изобретение. Чисто техническое. Как телевизор. Как цветное кино.

Красные, синие, желтые шапочки… «Ты дальтоник. Во всем».

Виноградов и Люда, самая красивая женщина института. В толпе театралов, но — одни. Видит только его, слышит только его. На всякий случай ты придерживаешь Lehrerin за локоть.

— Сезанны, Ренуары — все это гурманы в искусстве. Они смакуют коктейли, когда рядом…

«Знаете, я завидую композиторам. Их отваге. Да-да, отваге. Чтобы быть счастливым хотя бы день, хотя бы час, надо иметь мужество. Только мужество, больше ничего».

У тебя нет оснований не верить в искренность Марго, но… Гладковыбритая щека с рыбьей чешуей.

А солнце в куполе бассейна? А разноцветные шапочки?

«Да, я хотела, чтобы вы приехали в Жаброво. Я ждала вас, очень ждала. Да вы и сами заметили, как обрадовалась я, когда вы вышли из автобуса. А сейчас… На Кавказе вы были другим. Или, может, мне показалось? Пальмы, море. Я люблю шампанское, но сегодня я…»

— Андрей! Я думаю, вы рассудите наш спор.

А ты и не заметил, как вошел братец.

Надеваешь осмысленное выражение: чрезвычайно заинтриговала дискуссия о живописи. Во всяком случае, это куда занимательней вашего с братцем диалога на кухне. Не случайно он состоялся именно там — на традиционном плацу кастрюле-плиточных баталий.

«На Кавказе вы были другим. Вы обманули меня. Зачем вы надели шарф, когда пошли к Марго?»

Что за чушь?

Как там фискеболлар? Предвкушающе втягиваешь носом воздух.

— Вы передергиваете! Я не говорил, что отрицаю импрессионизм. Я не отрицаю его, это шаг вперед, но только в форме. А по сути? Вспомните: выставки импрессионистов — первые выставки! — совпали по времени с нашими передвижниками. Но что там, а что здесь? Пока Дега корпел над «Голубыми танцовщицами», Перов создавал «Тройку» и «Чаепитие в Мытищах». Там ломали голову, какой оттенок у травы в полдень, а здесь думали, как жить.

Вот и союзник у тебя отыскался — да здравствует художник Тарыгин! Ты бы охотно поддержал его, ты привел бы данные о голодающих на планете, но он не к тебе апеллирует — и даже не к братцу. К Иннокентию Мальгинову. Житель приморской Витты тонко улыбается. Должно быть, что-то такое знает он, чего не знает никто. Знает, но помалкивает.

«Тебе плевать на всех этих голодающих. Если тебе плевать на одного человека, вот хотя бы на эту стюардессу, которой плохо… Ты задумывался, почему ей плохо?»

Задумывался. Ей мужества не хватает. Чтобы быть счастливым хотя бы день, хотя бы час, надо иметь мужество, больше ничего.

Где твоя жена? Музыка буйствует, а их нет среди танцующих. У бара — с рюмками, вдвоем. Четвертинкой яблока закусывают?

«Зачем вы приехали? Вам ведь не нравится, что у меня один зуб неровный». — «Глупости! Я думал о тебе в бассейне. Я хотел еще в пятницу приехать. Бросить все и приехать».

Тишина. Пауза или пленка кончилась?

— Может быть, Сезанн и гений — его «Дом повешенного» милая картинка, но мне он отвратителен. Прожить семьдесят лет и все семьдесят лет биться над тем, как лучше изобразить яблоко. Люди умирали, голодали, а господин Сезанн рисовал яблоко. На улицах баррикады возводили, а господин Сезанн рисовал яблоко. Дрейфуса приговорили к каторге — ну и черт с ним, есть Золя, он защитит его; у господина Сезанна поважнее заботы — он яблоко рисует. — Он безвкусно одет, художник Тарыгин, но ты готов простить ему даже это. — Вы думаете, Перов не нарисовал бы яблока? Посмотрите «Проводы покойника», мастерства там не меньше, но об этом…

«Дом повешенного»… «Проводы покойника»…

«Иногда мне жутко бывает. Я боюсь, что сделаю с собой что-нибудь. Тогда я ухожу из дому и гуляю до утра». Сверхнервная натура — может ненароком укокошить себя. Или ухо отрезать. Кому из художников принадлежит этот почин?

«Ты даже не сможешь убить себя. Чтобы покончить с собой, надо хоть немного любить себя».

«Какая кровь? Андрей, Станислав, о чем вы?»

Почему вдруг отец заговорил о крови?

— Андрей, вы странно отмалчиваетесь.

Какая нелепость: чтобы покончить с собой, надо любить себя!

— У меня тост. — Ни на кого не глядит. Складка между опаленными бровями.

За что его любит Вера?

Снова музыка — должно быть, эта пленка не кончится никогда. Ты ничего не имеешь против: музыка учит людей быть счастливыми. Мужественные люди — композиторы!

Выключает магнитофон. Потерпите с танцами! — я именинник, и я желаю сказать тост. За Тулуз-Лотрека! За искусство, которое вечно! Если б не было Эйнштейна, теорию относительности все равно б сформулировали, но, не родись на свет Рафаэль, мир не узнал бы «Сикстинской мадонны».

Наливайте, я подожду. Фотограф-полиглот и твоя супруга готовы — предусмотрительные люди. Бережно извлекаешь из-за флакона с набалдашником свой стакан — нетленный, как искусство.

— Мы тут говорим о Сезанне, о передвижниках. О гармоничной личности. Все это хорошо. — Но «Сикстинская мадонна» лучше. Что ж, ты готов выпить за мадонну, раз того желает именинник. До дна! У тебя прекрасное настроение, капитан! — Я тоже верю в гармоничную личность, но до нее еще далеко. Мы все пока что разновидность питекантропа. Человек — впереди. Наша планета знала и людей, но это были единицы. Когда-нибудь их будет миллионы. Искусство тоже внесет в это свою лепту. — Еще бы! Кудесник Сезанн ликвидирует голод на Земле натюрмортными яблоками. — Искусство — это компас человечества. Оно показывает направление. Идеал. Но компас сам по себе не рождает движения. Для этого другое нужно. Техника нужна. Наука. Нужны люди, которые смыслят в этом. Которые посвящают этому жизнь. У них нет времени заниматься тонкостями цвета и линии. — А как же мадонна? Ты чувствуешь себя идиотом. — Знаете что? — спрашивает братец и несколько долгих секунд сосредоточенно смотрит перед собой. — Знаете что… — повторяет он глухо. — А ведь они жертвуют собой, эти люди. До гармоничной личности еще далеко, но именно они приближают ее. Приближают тем, что отказываются от собственной гармоничности. Это трудно. Гораздо легче… Нет, не легче. Не легче… Радостней — вот! Гораздо радостней упиваться вот этим, — в Тулуз-Лотрека с яростью тычет пальцем, — нежели думать о хлебе насущном. Искусство — это праздник человечества, но праздник невозможен без будней. И чем величественней, чем роскошней праздник, тем дольше и суровей будни.

Смолкает, но никто не решается нарушить тишины. Ну чего ты боишься, Рябов? Поля тебя тоже любит. Да и Осин… с уважением к тебе относится.

— Я предлагаю выпить за моего брата. — Так ты и знал! — За моего младшего брата, который всегда был старшим. Вы понимаете, старшим! Всегда и везде. Всегда и везде — старшим братом. — Братец зажмуривается. — Всегда и везде, — шепчет он и наконец открывает глаза. — Я пью за тебя, Станислав!

Полновесно ощущаешь свое горячее лицо. Нос, щеки. Торчащие красные уши.

«Неужели тебе не страшно?»

Надо ответить что-то…

«В Кобулети мушмула цветет».

Бородатое запрокинутое лицо — пьет. Широкие звериные ноздри. Узкий лоб питекантропа.

«Никакой надежды? Но я же видела его… Совсем недавно». Что ей до Шатуна? Какое отношение имеет спившийся бедолага к ее кондитерской фабрике, к ее дому, к ее принципам, которые она свято блюдет? Никакого. Но почему тогда беспокойство в выцветших глазах, и страх, и стыд — ну, конечно, стыд, коли она торопливо отводит взгляд, — она,которая всегда всем смотрела в глаза прямо? Почему? Ведь вам обоим чужда сентиментальность, вы сильные, вы пришли в этот мир работать, а не вздыхать, вы — каменщики, но, боже мой, до чего же малы ее руки, и как опасно, как нездорово проступили на них синие жилы!

Брось, Рябов: до матери ты недотягиваешь.

Снова музыка, снова танцуют, а ты снова возле трюмо — интересно, когда это успел ты ретироваться? Во время тоста ты высился, как истукан, посреди комнаты. Нет, там стояла тетка Тамара. Ее губы вольтеровски улыбались. А где ты был? Или ты не двигался с места?

Удивительно: твой стакан пуст.

Бородой щекочет тебя братец. Запах водки и табака.

— Не сердись, старик. Я многое наплел тебе, я знаю — забудь! Все это больше ко мне относится. Мы ведь с тобой страшно похожи, дед. Я только сейчас допер.

— Близнецы.

— Что? — Влага в глазах. — Не близнецы, нет. Просто две половинки чего-то целого.

Яблока. Не чего-то, а яблока. Того самого, что всю жизнь рисовал господин Сезанн. Но хорошо хоть — половинки, а не четвертинки, иначе бы худо пришлось вам в грациозных пальчиках радеющей о ближнем супруги.

— Мне очень хреново, старик. Тридцать лет… А я ни черта не умею. Ни черта! — Зажмуривается. — Только ты и есть у меня. Ты да отец.

Ты да отец… Да старая няня. Да Вера. Да тетка Тамара. Да еж Егор Иванович. Да Осин, который относится к тебе с уважением. Да мать — и мать тоже, хотя он и не подозревает об этом. А у тебя?

— Передавай привет Егору Ивановичу.

Недоуменная складка между бровями.

— Кому?

— Егору Ивановичу. Ежу. — Как же страшно было Шатуну — лежать и знать, уже трезвому: все, конец, больше никогда не выйдешь отсюда. — Если надоест, — предлагаешь ты, — можешь подарить его мне.

Одному лежать — это главное. Одному.

— Зачем он тебе?

Кто? Ах, Егор Иванович.

— Зажарим, — говоришь ты. — Из ежатины превосходный фискеболлар.

В руке у тебя пустой стакан.

17

Не возражаешь: судак был отменный. Как, впрочем, и вечер в целом.

— Вот только Андрей чертовски опьянел. — Родителя не может не огорчить данное обстоятельство.

— Чертовски? — со смешливым удивлением переспрашивает супруга. Судак тоже произвел на нее впечатление — не меньше, чем мастер художественного фото Иннокентий Мальгинов, а вот факт опьянения остался не замеченным ею.

— Пьяный он несет бог знает что… — Уж я, отец, знаю своего первенца. Так что, Станислав, не принимай близко к сердцу его галиматью.

Не принимаю, папа. Мы мирно попрощались с ним, наше сердечное рукопожатие было символом вечной дружбы. «Спасибо, старик». — «За что?» Напротив, признателен был ты ему: только одиннадцать, а он даже не сделал попытки задержать вас.

Некрашеный деревянный забор — подземный переход строят. Шагаем со временем в ногу! Еще два дня назад здесь холмиками лежал снег, а сейчас вытаял, оставив освещенные прожектором, спекшиеся слитки грязи.

«Спасибо, старик». Я обидел тебя, но ты оказался выше этого — спасибо!

Не за что, братец. Просто я смотрю на все свысока — один из пунктов твоего же обвинительного заключения.

Голубовато светятся окна — век телевидения. То там, то здесь вылетает из распахнутых форточек — весна! — скороговорка хоккейного репортажа.

Ветер с моря; сухое металлическое позванивание пальм. Вверху, на узких асфальтированных дорожках, прогуливаются люди с транзисторами. Твои руки в карманах незастегнутого пальто. «Когда долго смотришь на море, оно будто подымается. А сама вниз падаешь». На светлеющей шее — косынка в крупный белый горошек.

Ну и что?

Ты благодарен сегодняшнему вечеру.

— Мальгинов понравился тебе?

Видишь, как я откровенна с тобой? Это потому, что у нас с ним не было ничего предосудительного. Психология! — мы проходили ее в институте.

— Полиглот Мальгинов? Приятный господин. Лопоухостью не страдает. — Четвертинка яблока, от которой твоя жена откусила кусочек, а остальное бережно положила в приоткрывшийся рот фотомастера. Смешно, не более. А впрочем, разве ты видел это? — Я не шучу. Я завидую. — Ты очень благодарен сегодняшнему вечеру. — Ты когда-нибудь замечала, что море подымается, когда на него смотришь долго?

Хмурится. Молчит и хмурится. Понимаю твой намек: опять упрекаешь, что не полетела с тобой в пятницу.

Вовсе нет! Я добр сегодня, как никогда. Тротуар разбит и выщерблен, и ты заботливо придерживаешь ее за локоть.

— Да, забыл вас предупредить. — И все же телевизионщики правы: Максим Рябов не гениальный актер. — Мы встретились с вами около дома. Я — от Захарова.

Осторожно: вода в выбоинах асфальта.

Как понимать это? Ни на каком дне рождения не был — задержался у Захарова, рыболовного приятеля? Оставил там снасти, поужинал, выпил. В глазах директора кондитерской фабрики это куда меньший грех, нежели самовольное посещение отверженного сына.

— Понятно! — На лету схватывает твоя жена подобные вещи. Опыт? — Так вы не заходили домой? — Ей необходимо знать все, чтобы поддержать интригу.

— Некогда. Поздно вернулись и сразу — к Захарову. С подледным баста в этом году. Решили отметить это событие. Вот только освободился. С вами у дома встретился.

— Все ясно! — грудным, нежным, с легким придыханием голосом. Не знаю, как Станислав, а я одобряю вашу маленькую хитрость. Вы поступили гуманно и изобретательно, Максим Алексеевич.

— К тому же, — добавляешь ты, — у Захарова отличная бритва.

На секунду зажмуриваешься в темноте… Ну что ты, Рябов! Ничего ведь не случилось — просто рухнула концепция, возведенная на гладко выбритых щеках. Тем лучше! Ты еще раз убедился, до каких чудовищных размеров разбухают пустяки, если смотреть на них не с высоты, а близко.

— Не понимаю! — Озадачен Максим Рябов.

— Выбрился чисто.

Подозрительно ощупывает пальцами лицо. Не беспокойся, папа, все на месте.

«Ты не веришь мне, Вера. Ты думаешь, у меня все пройдет. Почему у меня все так сложно? Почему?»

А у тебя все так просто — настолько, что тебе совестно признаться в этом. Ты элементарен, как амеба.

— ГОЛ! НА ЧЕТВЕРТОЙ МИНУТЕ ВТОРОГО ПЕРИОДА…

В дребезжании трамвая тонет голос комментатора. Разочарованный диктор снова прибавляет шаг. «Выберите команду и начинайте «болеть». Немедленно! Потом скажете — может, совпадет. Преступление пренебрегать хоть чем-то, что разнообразит жизнь». Амеба! Совершенствуйся же скорей, эволюционируй. Команду выбери! Как стремительно взлетит в глазах братца твой эмоциональный престиж!

«Ты дальтоник. Во всем».

Ужасное обвинение! Чтобы смыть его, готов исполнять все их обряды — вздыхать, страдать, жалеть, негодовать, размахивая руками, преклоняться перед Тулуз-Лотреком. Камни коллекционировать. Восхищаться природой. Что еще?

— Ты согласен со мной?

Смотришь на диктора. Багрово его лицо — от падающего из окна абажурного света. Багрово и вдохновенно.

— Да, конечно.

С чем, интересно, согласен ты?

Гул самолета.

Ты смешон, Рябов. Изображаешь заурядность — зачем? Готов переться в глушь, в неведомую дыру за восемьдесят километров, лишь бы доказать себе, пыжась, что и твое сердце склонно к экстазам. Гримасничаешь.

«Ты не знаешь, что такое ждать женщину. Заранее рисовать себе, как она откроет дверь. Как посмотрит на тебя. Что скажет. Интонацию угадывать».

Тебе всегда были смешны скряги — так не жадничай и ты. Оставь братцу его радости — тебе и своих достанет. На таких, как ты, держится мир — без вас человечество превратится в стадо.

Ты высокопарен, кандидат, но да прости себе это: нынче знаменательный день. Отныне ты пойдешь вперед налегке, а стало быть, еще быстрее.

Что-то супруга говорит — будь же учтив, Рябов.

— …Своего знакомого? Минаев, кажется. Который с кооперативом может помочь.

На славу удалось торжество у братца, раз твоя жена только сейчас вспомнила о кооперативе. Весь мир заслонил образ полиглота-фотографа с четвертинкой яблока в руке.

— Мы обедали вместе.

«Ты не возражаешь, если я доем шпроты? У тебя дело ко мне?» — «Никакого. Тесть работает краснодеревщиком, а теща…» Забыл — что-то связанное с космосом.

— Ели жюльен из дичи. Довольно вкусно.

«Ты, конечно, чистюля, но если тебя припрет — не остановишься ни перед чем».

— И это все?

Плохо, конечно, но я не упрекну тебя ни словом.

— Все.

У тебя великолепная жена, капитан!

«Здравствуй! Я обещал написать, если не смогу приехать в Жаброво. Увы, так оно и вышло…»

Добро и зло — в отличие от братца, ты профан в этих философских категориях, но сдается тебе, что будет честнее, если оставишь девочку в покое. Для тебя это блажь, острая приправа, она же… «Я лежала под сосной, надо мной раскачивалась в небе вершина, и я вдруг поняла, что буду счастлива. Очень-очень». Так-то, Рябов. Ты не смеешь мешать ей.

На свою улицу сворачиваете. Молчаливая парочка в тени арки.

«Я не смогу приехать — ни сейчас, ни потом. Не сердись. Я торжественно обещаю, что отыщу какую-нибудь захудалую сосну, растянусь под ней и буду внимательно смотреть, как раскачивается вершина. Тетка Тамара велела кланяться тебе».

Без обратного адреса.

— Запах! Вы слышите, какой запах! — задрав голову, диктор дегустирует атмосферу. — Почками пахнет, чувствуете?

Гмыкаешь.

— А у сосны бывают почки?

Не юродствуй! Вспомни, как возвращался позавчера вечером со своей кавказской экскурсии. Не на этом ли месте, в городе, где всюду асфальт, умудрился учуять запах оттаявшей земли? И сорока восьми часов не минуло…

Не желают отвечать, есть ли почки у сосны. Варвар, скоморох, как смеешь ты нести всякую околесицу, когда такой воздух!

— Сосна, между прочим, не радует так. — Стало быть, твой вопрос не игнорирован. Спасибо, папа! — И ель тоже. Вообще вечнозеленые. Потому что они вечно зеленые — в два слова. — Нет, выходит, почек у сосны. — Так и жизнь. Не вообще, а человеческая…

Ого! На философию провоцирует весна. На сравнение деревьев с жизнью — не вообще, а человеческой, — которая, оказывается, потому только и радует, что кончена.

— Бессмертие, считаю я, было б ужасно.

Не беспокойся, папа, тебе это не грозит. Телевизионщики позаботились…

Свет в окне — в правом нижнем углу, пятном. Настольная лампа.

«Салют, мама!»

Сжатые губы. Родинка на подбородке, поросшая белесыми волосами. Пытливо вглядывается в тебя: это правда, что вы только сейчас встретились с отцом?

Конечно, мама! Разве твой младший способен лгать?

Однако, только ли это означает пытливость маминого взгляда? Только ли это хочется ей узнать. Что же еще?

Как там он — это? Здоров ли? Пьет? Конечно, пьет, но как? Не заметно ли желтизны в глазах?

«Шатун понятия не имел, где печень, а потом вдруг пожелтели белки. Правда, чего только не лакал он последнее время! Даже лосьоны. А есть — не ел».

Как аппетит? По-прежнему один или с кем-то?.. Язык не повернется у мамы спросить прямо, но глаза, глаза — им не прикажешь. Ах, мама! О младшем сыне они никогда не вопрошают так, но ведь это естественно. Ты всегда здоров, всегда сыт. Ничего не желтеет у тебя. Да и у кого вопрошать — ты под боком. С тобою все ясно, а вот старший… Непутевый, блудный, старший сын. Хорошо быть блудным!

«Продавщица перепутала. Я просила сорок первый, а она… Там такой галдеж стоял».

Ревнуешь? Ну что ты, мама! Не сердце ведь, а камень в груди твоего младшего сына — разве способен он ревновать, обижаться, плакать, радоваться весне и поэтически сравнивать вечнозеленую сосну с пусть не зеленой, но вечной жизнью? Не человеческой — вообще. Так пинайте же его, отворачивайтесь от него, выхватывайте из рук рюмку с вином — он выдержит. Он железный. Вернее, каменный. А еще вернее — из железобетона, этакая современная конструкция двутаврового сечения.

Все хорошо, мама. Он — твой первенец, и как можно вырвать его из сердца? Как можно! Это природа. Не слабость, мама, а природа, физиология, поэтому к чему изводить себя? Ты обязана беречь себя. Слышишь, мама, обязана! Сейчас весна, пора кризов, страшное время для гипертоников.

Неподвижное маленькое лицо с синими губами. Это, конечно, иллюзия, лицо не могло стать меньше, но почему-то именно это (такое маленькое!) пугает тебя больше всего. Пугает — наперекор твоей воле, и это, пожалуй, единственный случай, когда твоя воля пробуксовывает. Ты презираешь себя — за слабость и страх, для которого, твердишь ты себе, нет оснований. Конечно, нет! С минуты на минуту приедет вызванная отцом «скорая», сделают укол, и ей сразу же станет легче. Только не паниковать! Только не бояться, ибо страхом можно накликать беду. Прочь гонишь ты нелепые мысли — вроде той, что лицо ее стало меньше. Белые полоски под неплотно прикрытыми веками — ну и что, некоторые даже спят так. Дыхания нет, но это тоже иллюзия, обман зрения — ведь жилка на шее пульсирует. Слабо, но пульсирует. Ты не отрываешь от нее взгляда.

Люби кого угодно, мама. Не замечай меня вовсе. Не ставь кефир в холодильник, когда я задерживаюсь, — вундеркинду и теплый сойдет. А лучше вообще не выставляй, я и ледяного выпью. Но, пожалуйста, живи… Я перегрызу горло своему братцу, если этот пузатый гений с утонченной душой посмеет хоть раз еще играть у тебя на нервах.

Почтовый ящик на углу вашего дома. Тускло отсвечивает округлое ребро. Ты сегодня же напишешь в Жаброво.

«Я сейчас. Брошу только письмо». — «А завтра нельзя?» — «Нет. Я должен был отправить его еще позавчера вечером». — «Хорошо, милый, Я пока разберу постель».

АПОЛОГИЯ Роман

Часть первая

Обвинить, утверждает Апулей, можно и невинного, уличить — только виноватого.

Твоей вины тут нет. И хватит об этом! Полюбуйся-ка лучше морем. Тяжелое и холодное, зеленое, в белых барашках… Величественное. Летом оно не бывает таким. Распластавшись у ног, терпеливо сносит бесчисленные надругательства людей, что алчно стекаются отовсюду на его узкий берег. Море летом…

Не Гирькину ли принадлежит сравнение пляжа с жизнью в миниатюре? Маленький и белый, как загогулина на проросшей картофелине, костлявый, он стоит в стороне, в узеньких, на тесемках, плавках, которые вот уже столько лет не носит никто, и со смешанным выражением любопытства и брезгливости глядит на разомлевшие под солнцем потные тела. По мере глубины сплошное живое месиво распадается на отдельные особи в синих, красных, белых и зеленых резиновых шапочках. На островках мели — обросших скользкими водорослями камнях — они снова соединяются. Каждый норовит доплыть до такого островка, потому что вода здесь чище, не то что у берега, — коктейль из песка, раздавленных медуз, мочи, персиковых косточек, в которых ребристо сверкает мокрое солнце, окурков, газетных клочков, огрызков первых южных яблок с еще белыми косточками.

К часу пляжный люд растекается по общепитовским очередям, а вечером выстаивает длинные хвосты за билетами на летнюю площадку, чтобы в тысячный раз посмотреть с заснувшим на руках измученным ребенком «Великолепную семерку» или «Генералы песчаных карьеров». Все это называется отдыхом, ради этого жертвуют отпуском, нервами, здоровьем, ради этого не жалеют никаких денег. С новой силой осознаешь всю чудовищную нелепость этой ежегодной летней миграции, когда увидишь ее глазами белого, как картофельная загогулина, стоящего в стороне Гирькина.

Лишь после часу, когда в полуденном аду оставались самые крепкие и самые жадные, спешащие нахапать за свои деньги как можно больше солнца, Гирькин осторожно, точно барышня, вступал белыми ногами в мутную, но уже поуспокоившуюся воду. Долго шел, хихикая и ежась, по-бабьи охлопывая себя ладошками, потом долго стоял под прямым солнцем с непокрытой лысиной и, наконец решившись, быстро окунался. А ведь он три года плавал матросом… Три года! Стало быть, притворялся, что море в диковинку ему, как притворялся обыкновенным, наивным, даже недалеким человечком, хотя был талантливейшим поэтом и прекрасно знал это, а после смерти и остальные признали; Башилов писал, что его именем названа улица в его родном городе, о нем пишут монографии и воспоминания, спрашивал, не осталось ли снимков Гирькина.

Разумеется, его надо было снимать не длиннофокусником, а нормальным объективом, непременно диафрагмируя, чтобы ярче выписать окружающие детали, потому что само по себе его лицо не было интересным. Не то что некрасиво — сколько угодно некрасивых, даже уродливых, но блистательно выразительных лиц — именно неинтересно, тускло, банально. Лицо канцелярской крысы, всю жизнь прокорпевшей над счетами… Чего стоят одни только волосы — вернее, остатки волос, длинно зализанные на лысину с одного бока на другой! В фильмах такая прическа давно уже стала штампом, которым режиссеры припечатывают своих отрицательных героев. А эти небольшие, глубоко посаженные глазки, а тонкий носик! И при этом хотя бы одна морщинка на нездорово-бледном, маленьком, хотя и большелобом лице, которое спокойно можно брать даже коротким фокусом при направленном свете. Лицо поэта! Можно биться об заклад, что среди всех его снимков не найдется ни одного приличного.

Позировал он с готовностью и терпением: бесконечно можно было его поправлять, переставлять — он выполнял все с тщанием, хотя немного стеснительно, и эту внутреннюю скованность ты, сколько ни бился, убрать не мог. Отказавшись от постановочных портретов, ловил его на пленэре, однажды даже боковым видоискателем, однако напряженность оставалась. Раскованным Гирькин не бывал — во всяком случае, здесь, на юге, где все, как один, расслабляются, размягчаются, отпускают ремни до последней дырки. Парился в шерстяных брюках, когда же Башилов предложил ему шорты, смущенно засмеялся и замахал рукой. Ненатуральным было это махание, как, впрочем, и вся его скромность.

— Я пел вам стихи трех великих поэтов, — высокомерно изрек он, когда Лариса заметила с тонкой улыбкой, что и Блок, и Есенин, конечно, божественны, а вот две последние песни она, к своему стыду, слышит впервые. Это «к своему стыду» прозвучало так, что всем стало ясно: она отнюдь не считает обязательным знать их. И вот тут-то Гирькин произнес, не удостоив ее взглядом: «Я пел вам стихи трех великих поэтов».

Тогда это не показалось бахвальством, потому что никому и в голову не пришло, что последние стихи — его собственные и что этот плюгавенький, с куполообразным лбом человечек, неумело бренчащий на гитаре, безголосый, ставит себя вровень с Есениным и Блоком. Сейчас эти стихи знают все, а одно из них вошло в только что вышедший, оформленный Башиловым двухтомник русской лирики, который начинается Жуковским, а кончается Анатолием Гирькиным, именно этим стихотворением.

— Как это важно для поэта — умереть вовремя! — проговорила Лариса, задумчиво глядя на море и улыбаясь уголком рта. — Я понимаю: кощунственно думать так, но Гирькин, мне кажется, умер вовремя. И возраст он выбрал соответствующий — тридцать семь лет. Пушкин, Байрон…

— Перестань! — сказал Башилов. — Ты не имеешь права говорить так о нем.

Она промолчала, но улыбка, изогнувшая уголок рта — только уголок! — долго не сходила с ее освещенного закатным солнцем лица.

Никакой монохромной фотографии, пусть даже самой виртуозной, не запечатлеть всей изысканности этого лица. Светопись тут бессильна, она должна уступить место колориту, колорит же — прерогатива цветного фото, причем не сегодняшнего, а завтрашнего дня. Как удержать нынешним ширпотребным пленкам утонченное цветовое богатство этой замершей в розовом воздухе грациозной головки с копной красно-рыжих тонких волос, так, казалось бы, и просящих смять их в неудержимом порыве!

Почти месяц провели в одной компании, вместе ходили на пляж, ели за одним столом и пили вино, а он не только упорно звал ее на «вы» (на «ты» он вообще переходил трудно), но делал это с подчеркнутой, почти оскорбительной вежливостью. Ее это мало трогало. Ироническая надменность, которую она усвоила себе в обращении с мужчинами, на Гирькина не распространялась, будто вовсе и не мужчина был перед нею. Лишь месяц спустя после его внезапной смерти ты обнаружил на еще мокром позитиве, где они красовались втроем — Гирькин, Башилов и Лариса, — что Гирькин одного с нею роста, а не ниже, как почему-то казалось тебе.

— Под утро, — сказал Башилов, — будет холодно. Я думаю, надо взять еще одеяло. Тем более что с нами едет дама.

Гирькин вопросительно обернулся, но тотчас понял и протянул:

— А-а, эта…

А прошла уже неделя, как она прикатила следом за Башиловым — он едва успел подыскать ей комнату — и теперь не расставалась с ним, а стало быть, и с Гирькиным тоже, потому что Гирькин и Башилов были неразлучны. И тем не менее она оставалась для него всего лишь «А, эта…».

Ты недоумевал. Бог с ним, с великодушием, но где элементарная мужская галантность? Сглаживая неучтивость своего гостя, ты был с ней особенно обходителен. Башилов успокаивал тебя. Поправляя очки в золотой оправе, объяснял, что Гирькин вообще не любит женщин, а точнее сказать, они не любят его, поэтому он платит им тем же. Справедливо! Увиваются за посредственностями, а человека, который выше, талантливее, умнее всех их на пять голов, не замечают. Ничего! Пройдет время, пророчествовал Башилов, и они станут хвастать своим приятелям, и своим детям, и своим внукам, что были знакомы с самим Анатолием Гирькиным.

— Алло, Кеша, я приеду двадцатого. Не девятнадцатого, а двадцатого. Но я буду не один.

— Ради бога.

— Ты не понял меня. Если не спрашиваешь — с кем, то ты не понял меня. Это не женщина. Вернее, женщина тоже приедет, но тут тебе беспокоиться нечего. Я сам подыщу ей комнату.

— Я могу…

— Нет-нет. Я все сделаю сам… Послушай, со мной едет Гирькин. Если, конечно, ты не возражаешь.

— Твоя комната — в твоем распоряжении.

— Спасибо, старик. Гирькин — тебе разве ничего не говорит это имя?

— Прости…

— Значит, до вас еще не дошло. В Москве его знают все. Надежда русской поэзии. Ты знаешь, я не склонен к громким словам…

Не совсем так, но у кого из нас нет слабостей?

— …И возраст он выбрал соответствующий — тридцать семь лет. Пушкин, Байрон…

— Перестань! Ты не имеешь права говорить так о о нем.

Что это было? Действительно боль? Исполнение долга, как понимал его Башилов? Рисовка? Скорее всего и то, и другое, и третье, ибо только в худых пьесах что ни персонаж, то ходячее воплощение дистиллированных пороков или добродетелей. Земная жизнь богаче и тоньше, и нет слаще удовольствия, чем наблюдать эту живую вибрацию. Тебя же еще обязывает к этому и твоя профессия.

А если рисовка, то перед кем? Перед женщиной, с которой он вот уже второй год приезжает на юг? Или перед тобой?

— Иннокентий Мальгинов, мой друг. Блистательный фотомастер, лидер южной школы.

Ни больше ни меньше! Ты смутился и пробормотал что-то, но положа руку на сердце было приятно, хотя кто лучше тебя знал, что никакой южной школы и в помине не существует. Да и «мой друг» проглотил, не заметив некоторой патронажности этой формулировки. Большая честь для провинциального пляжного фотографа именоваться другом столичного художника! Вот ведь Гирькина в отличие от тебя он не только не отрекомендовал своим другом или даже приятелем, но и вообще не представил, и тот сам, неловко улыбаясь и кланяясь, хотя и без того был мал ростом, назвал себя:

— Толя. Очень приятно.

Они умерли в одном месяце, только Фаина на год позже. Точнее: на год и двенадцать дней. А так в одном месяце — октябре. Она разглаживала утюгом кленовые листья, когда ты пришел к ней с газетой, где был напечатан некролог. Молча протянул, она прочла, на весу держа утюг, в ручке которого горела сигнальная лампочка, так и не успевшая погаснуть, — некролог был краток. Его только-только начали признавать, смерть, по существу, прозвучала стартовым выстрелом для его славы.

В ее глазах, когда она медленно подняла их, было страдание.

— А что?..

Ты сокрушенно развел руками.

— Несчастный случай.

Она опустила утюг. Шагнув, ты вытащил вилку.

Прощаясь, он взял ее руку в свои и смешно наклонил прилизанную головку.

— Спасибо.

Она смутилась.

— Ну что вы!

— За Мусоргского. Я ничего не понимаю в этом, но, мне кажется, вы играли прекрасно.

Фаина улыбалась тяжелыми губами, а веки ее были опущены. Ты скромно стоял рядом.

— Пожалуйста, еще, — просил он.

Ее руки лежали на коленях перед открытым пианино, она тихо и хорошо поглядывала на тебя, не спрашивая, играть ли еще, а как бы убеждаясь, что ты здесь, рядом. Ты-то, знала она, готов слушать ее сколько угодно, но ведь сейчас, кроме тебя и этого странного поэта, еще и Башилов, которому так и не удалось растопить ее настороженного отношения к себе, и эта рыжеволосая женщина, с загадочным видом пощипывающая первый, зеленоватый еще виноград. В черных тусклых волосах Фаины поблескивали седые нити, они бросились тебе в глаза, едва вы вошли, но потом она стала играть, Гирькин требовал еще и еще, и ты перестал замечать их.

Она так и не спросила, каким образом угодил он под электричку. «На тридцать восьмом году трагически оборвалась…» Ты тотчас позвонил Башилову в Москву, и он дал понять, что ему известно несколько больше, чем он может сказать по телефону.

Если это самоубийство, то существовала причина. Какая? Его литературные дела в последнее время круто пошли вверх, его печатали, хвалили в газетах и журналах, Центральное радио посвятило ему специальную передачу…

Играла музыка, и он не слышал, как ты вошел, а ты, пораженный увиденным, замер в дверях. Гирькин сидел перед включенным транзистором и время от времени, как кот лапкой, стукал его ладошкой по корпусу. Заинтригованный и несколько обеспокоенный, потому что аппарат был японский и обошелся тебе в круглую сумму, ты медленно приблизился. Поэт так был поглощен своим странным занятием, что не сразу заметил тебя, а когда увидел, — растерялся, принялся путано объяснять, что завтра его передача и он проверяет, не откажет ли эта штука. Ты заверил, что не откажет, он со смущенной улыбочкой покивал, соглашаясь, а вечером приволок из проката допотопный «Рекорд» — «на всякий случай», объяснил он с той же улыбочкой. Так и сидели вы все между двумя аппаратами, артисты читали стихи, а маститый поэт, который вел передачу, с упоением говорил за полторы тысячи километров от вас об удивительном таланте Анатолия Гирькина. Тот озабоченно внимал. На куполообразном лбу лежала внимательная складка.

Башилов утверждал — доверительно и с досадой на явную несправедливость, — что женщины не любят его да и попросту не относятся к нему всерьез. Именно этим объясняется, что у него почти нет любовной лирики, а если в некоторых стихах он и обращается к женщине, то лишь затем, чтобы простить ее или проститься с ней.

Она была пышнотела и жизнерадостна, как передовая доярка, снятая для доски Почета при полной площади освещения. Ослепительные зубы, блеск щек, из-под алого платья выпирают сзади пуговички бюстгальтера. И при всем том не выше его ростом, что, по утверждению Башилова, являлось наипервейшим условием успеха всего предприятия. Звали ее Аллой.

— Очень приятно, — произнес Гирькин и церемонно поклонился.

Алла взирала на него со смешливым любопытством. Мир рисовался ей ясным и праздничным, и столько презабавного было в нем — вот, например, этот уморительный поэт, который идет в полуметре от нее по вечернему благоухающему любовной истомой приморскому городу и чопорно рассуждает о медузах. Потом переходит к рыбам, которые, оказывается, живя в море, постоянно испытывают жажду, поскольку давление внутри их больше, чем снаружи. Исключение составляют акулы и скаты, в крови которых содержится мочевина, и поэтому… Пышущая молодым здоровьем женщина по имени Алла внимала этим ихтиологическим экскурсам с веселым недоумением. К свиданию с поэтом готовилась она, а поэты, как известно, страстны, нетерпеливы, развратны, дерзки — с ними держи ухо востро, но она тоже не лыком шита и сумеет поохладить его бешеный пыл. Однако никакого пыла и в помине не было, а вместо стишков, которыми она готовилась усладить свой слух, ей читают лекцию о каких-то скатах.

— Чему вы смеетесь? — подозрительно спросил Гирькин, на полуслове оборвав рассказ об африканской рыбе, которая видит хвостом.

— Я? — пойманная с поличным, несколько теряется Алла. — Нет, что вы! Очень интересно.

Но поэт замыкается и больше не произносит ни слова. В курзале, под сенью векового платана, на пеньках, приспособленных находчивым общепитом под ресторанную мебель, мрачно пьет сладенький мускат, в то время как его спутники и спутницы со смаком потягивают, звякая льдинками, оглушительный коктейль «Огненный шар». Тебе, который с благословения Башилова устроил это свидание, приходится провожать разочарованную Аллу до автобуса.

Но, будь это самоубийство, наверняка осталась бы хоть какая-нибудь записка. Иначе этот акт теряет всякий смысл.

Вот тут твоя позиция уязвима, и, предстань ты перед судом, обвинение непременно ухватилось бы за это. Почему теряет, спросило бы оно. И какой, позвольте узнать, может быть вообще смысл в этом? Кто дал право низводить поэта до уровня озлобленного и мстительного отщепенца, пытающегося, в малости души своей, отомстить миру хотя бы своей смертью?

С улицы донесся расхристанный марш, который на ходу выдувал оркестр городского Дома культуры.

— Нептун пожаловал, — с улыбкой ответил ты на иронически вопрошающий взгляд Ларисы.

Официантка с плохо скрываемым раздражением расставляла приборы. Был пик сезона, и она работала на износ.

— Как Нептун? — встревожился Гирькин.

— Нептун, — повторил ты. — И с ним тридцать три богатыря.

Музыка приближалась. Ударник как заведенный размеренно лупил в свои тарелки. Гирькин поднялся.

— Я сейчас…

Назад он не вернулся. На столе остались нетронутыми салат, почерневший, опавший цыпленок-табака и мороженое с вареньем, которое он неизменно заказывал себе вместо кофе.

Отыскали его спустя полтора часа в толпе зевак на приморской площади, где эскортируемый богатырями Нептун с бородой из пакли и картонным трезубцем завершил свое парадное шествие. Кузов загримированного под корабль грузовика был превращен в эстраду. Подражая Эдите Пьехе, шептала в микрофон худосочная девица в струящемся платье, а тончайший лирик, неотрывно глядя на нее, с упоением пожирал сахарную вату. В запасе у него был еще один непочатый кусок. Когда вы подошли, он великодушно протянул его вам, все отказались, и он, сразу же повеселев, понес что-то о девочке, которая до этой певицы потрясающе читала стихи Маршака. К пышной бело-розовой вате он испытывал прямо-таки неодолимую страсть; караулил на углу, когда ее вынесут, и не ленился выстаивать длиннющие очереди среди детей и старух в спортивных кепочках.

Кроме того, у него была дочь, и он не мог не подумать о ней, решаясь на такой шаг. Впрочем, что ты знаешь о его дочери? Разве лишь, что она жила с матерью где-то в Ивановской области и он посылал ей фруктовые посылки. А кому он не посылал их? Брату в Ленинград, знакомым в Москву, некоему старому поэту в город, откуда сам был родом и где похоронили его. Ему нравилось ходить по рынку, выбирать яблоки и жесткие, пригодные для транспортировки груши — груши особенно, — упаковывать все в ящик с дырочками, писать, высунув от старания кончик языка, химическим карандашом адрес, а затем терпеливо ждать у приемного окошка своей очереди. Делал он все это не просто в ущерб отдыху, но явно предпочитая морю и пляжу посылочные хлопоты. Для него это было нечто вроде игры: покупать, упаковывать, посылать, и не что-то, а южные фрукты, которые для него все еще оставались в некотором роде экзотикой. Только что вышла его новая книжка, он всем говорил с радостным удивлением, что у него страшно много денег — целая тысяча (а ты добродушно посмеивался про себя: разве это деньги?), тратил их направо и налево, но при этом не швырял по-купечески, а именно тратил, считал рубли и гривенники. Башилов предрекал, что колоритный виттинский период станет украшением сборника «Гирькин в воспоминаниях современников», который рано или поздно увидит свет. В этом сборнике, прибавлял он, достойное место займут несколько твоих, мальгиновских, снимков.

Пляж привычно гомонил: жужжанье голосов, смех и крики, плач детей, транзисторы — а он стоял в своих нелепых плавках на тесемочках и ничего и никого не замечал вокруг. Глаза, чуть опущенные под тяжестью мысли, смотрели в одну точку, и столько недоброй сосредоточенности было в них. Какая тайная боль — а ты вдруг явственно различил ее — терзала этого человека? Шел первый час (раньше он не являлся на пляж), ты благополучно отщелкал свои шесть пленок — три простые, две цветные и «акваланг», — но руки сами потянулись к аппарату, когда ты увидел его. Расступись рядом земля — он не заметил бы этого, а уж твои фотографические манипуляции тем более не привлекли бы его внимания, ты спокойно, с несколькими дублями взял бы его длиннофокусником (освещение благоприятствовало, хотя, возможно, на отпечатке пришлось бы заглушить верхние тени), но ты оробел. Впервые за двадцать лет профессиональной работы с камерой ты не отважился вскинуть аппарата. Раз в жизни выпадает подобный шанс, и ты упустил его. Что остановило тебя?

Им было лет по двадцать пять — сейчас бы они показались девочками, но тогда предстали перед тобой солидными дамами. С некоторым разочарованием устраивался ты на своей верхней полке.

Судя по всему, ты тоже не вызвал у них пылкого интереса — очкастый студентик, отправляющийся на юг покупаться в море. Не обращая ни малейшего внимания на тебя и хлопочущую мамашу с ребенком, принялись болтать по-французски — бегло, но весьма скверно, безбожно калькируя русские фразы. То, о чем они говорили, не требовало конспирации, скорей всего они хотели блеснуть своим французским. Как только их беседа стала приобретать оттенок фривольности, ты спокойно предупредил со своей полки:

— Je m’excuse, mais, malheureusement je comprends votre conversation^[18].

Дамы ахнули и затараторили — сперва по-русски, потом по-французски, и вскоре вы все трое, к явному неудовольствию насторожившейся мамаши, обсуждали на французском предстоящую курортную жизнь. В Витту дамы ехали впервые, поэтому ты, как абориген, давал консультации. Твой французский произвел на учительниц должное впечатление, и это льстило тебе не меньше, чем стремительный флирт сразу с двумя опытными женщинами. Не без некоторой тайной снисходительности взирал ты на них. Еще бы! Ты только что с триумфом перешел на пятый курс и крепко верил, что после иняза тебя ждет судьба куда более яркая, нежели карьера школьного учителя. И все-таки не желание потешить профессиональное самолюбие и подспудные надежды на легкий мужской успех, которым, следует признать, ты избалован не был, — не это, или, во всяком случае, не только это заставило тебя раскрыть карты. Сказалось, несомненно, и целомудрие, восставшее в тебе, едва ты понял, что услышишь сейчас нечто такое, что для постороннего мужского слуха не предназначено.

Инстинктивным движением она быстро, крест-накрест, прижимала к груди руки, загораживаясь. Ты мягко, но настойчиво отнимал их, Фаина подчинялась, а в ее устремленных на тебя глазах стояла молчаливая мольба: не надо! Ты улыбался. Три года она была твоею, три года и четыре месяца, и за это время не разучилась стесняться тебя. У нее была прекрасная грудь — грудь, которая составила бы честь восемнадцатилетней девушке. Два или три раза ты говорил ей это, полагая, что делаешь комплимент — да еще какой! — она же ни слова не произносила в ответ, но глаза ее опускались, и была в этом уходящем взгляде болезненная стыдливость.

Жена Гирькина, по словам Башилова, выглядела старше его, не меньше чем на сорок — конопатая и невзрачная, в черной плюшевой жакетке. Тебе почему-то ясно представились ее реденькие, гладко зачесанные волосы. Впрочем, она была, надо думать, в черном платке. Не убивалась, не кричала, но несколько слезинок выползло.

— А дочь? — спросил ты.

— Дочери не было на похоронах.

С несколькими своими кадрами ты управился минут за сорок. В углу висела, давно высохнув, «ракетная» пленка Каминского: тридцать шесть мальчиков и девочек в ракете на набережной. Каминский нащелкал ее дня за три, не меньше, потому что какая уличная работа во второй половине октября! Ты снял ее и стал печатать. В красном свете на тебя глядели из всех ванночек ребячьи рожицы, гордые своим приобщением к космосу, а в это время всего в нескольких кварталах от тебя выносили из низенького дома гроб с телом Фаины. Похороны были назначены на четыре, но ты ни разу не взглянул на часы, а когда кончил все, было уже четверть шестого.

Никакой благодарности — только тревога: ни с того ни с сего метру вздумалось заниматься работой мальчика-лаборанта. Подвох усмотрел тут Каминский, вот только уразуметь не мог, в чем. Не на его же место посягает Иннокентий Мальгинов, где дай бог за три дня выработать пленку. Летом — больше, но летом у Мальгинова Золотой пляж — воистину золотой! Каминский не понимал и тревожился. Ты успокоил его, сморозив что-то об импортных реактивах, которые тебе якобы приспичило срочно проверить.

— Фаина Ильинична умерла, — небрежно объявила с порога твоя семнадцатилетняя дочь, которую уже ничто не могло поразить в этом мире. Ничто! А вот Натали задержала у глаз щеточку с краской.

— Что с ней?

Злата пожала костлявыми плечами.

— Понятия не имею. — Она уже перебирала стереодиски. — Сегодня похороны… В четыре.

Ты заставил себя опустить газету и внимательно посмотреть сквозь очки на дочь. Иначе твое поведение выглядело б ненатуральным. Ведь ты знал учительницу музыки, которая столько лет занималась с твоей дочерью, и не мог отнестись к этой новости равнодушно. Было бы еще лучше, если бы ты как-то прокомментировал ее, но тебе не удалось выдавить из себя ни слова.

А вот мимо этого, если б и впрямь разразился суд, уже не прошел бы адвокат. Проницательно заметил бы он, что, будь ты повинен в этой смерти, ты вел бы себя иначе. Непременно осведомился бы у дочери, что, как и почему, сочувственно поцокал бы языком — хотя бы ради конспирации.

Только тут до тебя дошло, что она умерла — когда ты понял, что никакой конспирации не требуется больше.

Построенный на противопоставлении тональностей, снимок в то же время не выглядел формальным. Музицирующая девочка в светлом платье и учительница — в темном. Фортепиано уравновешивало низкую тональность правой стороны кадра, не давая ему опрокинуться. Но самое главное — точно найденный ракурс, который делал смысловым центром сюжета именно учительницу. Глаза ее были полуприкрыты, а полные губы улыбались — немного грустно. Ей нравилась игра ученицы, с которой она расставалась сегодня. «Выпускной экзамен», — назвал ты сюжет.

Злате шел уже пятнадцатый год, и она понимала, что отец не станет заниматься поденщиной: делать какие-то там групповые снимки на выпускном вечере. Поэтому она лишь передала просьбу: нельзя ли пригласить кого-нибудь из фотографов? Но тебя, надо признать, и это уязвило. Оказывается, в глазах этих музыкальных дам ты всего лишь ширпотребный фотограф, которого можно нанять за два червонца, и он весь вечер будет с заискивающей улыбкой мельтешить среди не замечающей его нарядной публики. Нанять тебя, чьи работы публикуются в лучших периодических изданиях, участвуют в выставках, завоевывают призы на международных конкурсах! Экая важность! Они видят лишь одно: как ты весь сезон, с мая по сентябрь, каждое утро торчишь в шортах и кепочке на Золотом пляже, увековечивая из трех аппаратов жирные телеса курортников. Однако у тебя достало чувства юмора укротить свой разбушевавшийся снобизм.

— Ради бога, — проговорил ты. — Только, пожалуйста, предупреди, чтобы они не вздумали платить мне.

— Почему? Мы соберем деньги. Так и договаривались…

— Злата, — мягко перебил ты. — Если вам так уж хочется нанять фотографа, то, пожалуйста, обращайтесь в быткомбинат.

— Но почему бесплатно? Это ведь не шесть фотографий.

— Я понимаю, шестьдесят. Хорошо, я сделаю вам шестьдесят. А вы на сэкономленные деньги купите друг другу цветов.

Никто никогда не узнает, о чем так подолгу беседовали они: один — умер, а другой — блаженный, что может удержать его ущербная голова! Но Гирькин — литератор, поэт утонченного и страстного мышления, как уже тогда писали о нем, — не только не считал зазорным общаться с ним, а нередко предпочитал его разного рода интеллектуалам, стремящимся блеснуть перед ним своей поэтической эрудицией. Тимоша терпеливо караулил его во дворе, не решаясь ни вызвать его из дома, ни даже окликнуть, если Гирькин был не один. Смотрел издали — с дурашливой улыбкой на крупном, деформированном, безбородом лице. Заметив его, Гирькин приветливо улыбался и подходил, они о чем-то вполголоса совещались, иногда садились за столик под могучим шелковичным деревом. С лица Тимоши сползала его бездумная улыбка, он был непривычно сосредоточен, только мокрая губа отвисала. Заканчивалась беседа пиршеством у автомата с газированной водой; у Гирькина всегда был полный карман медяков, и он умудрялся вбухивать в стакан двойную, а то и тройную порцию сиропа.

Стало хорошим тоном не замечать путающихся под ногами озабоченных фотографов, хотя на самом деле может ли не ублажать мысль, что кто-то из кожи вон лезет, дабы запечатлеть для потомства ваш неповторимый облик! Увлеченно беседуя, расточая направо и налево улыбки, все время позируют, причем неумело и наивно, с неуклюжей претензией на светскость. Тем не менее ты поймал несколько натуральных кадров. Четыре недурственных этюда составили цикл, который ты несколько вычурно (каешься!) назвал «На пороге искусства». Тот, где была запечатлена Фаина, вряд ли можно считать лучшим, но именно ему суждено было сыграть столь значительную роль в твоей жизни.

— Вы позволите сделать вам маленький подарок?

— Мне? — И подняла глаза, в которых были растерянность и тревога.

Да, тревога — настолько привыкла она, что судьба обделяет ее. А тут вдруг — подарок… В то мгновение ты не понял значения этого взгляда, да и не мог понять, ибо что ты знал о ней, кроме того, что она учила музыке твою дочь? Она взяла отпечаток робко и бережно. Тывнимательно следил за ней. Снимок льстил ей: в жизни ее продолговатое лицо было грубее и тяжелее, а лоб, который она тщательно маскировала прекрасными волосами, — выше, и это старило ее. Ты решил, что ей не меньше тридцати пяти… Веки ее дрогнули, поднялись и — снова вниз. Она покраснела. По коридору прошли девочки, приветливо поздоровались с нею. От твоего взгляда не ускользнуло, как она, отвечая, быстро повернула снимок, чтобы они, не дай бог, не увидели его. Ты подумал, что не так-то просто будет добиться у нее согласия на публикацию этюда.

— Вы освободились? — негромко спросил ты. — Или у вас еще занятия?

— Освободилась…

— Тогда, если позволите, я немного провожу вас.

Она внимательно посмотрела на тебя. Двинулась было к выходу, но в руках у нее был снимок, она неуверенно протянула его тебе. Ты отрицательно качнул головой.

— Это и есть подарок.

— Спасибо… — Но что-то смущало ее, она опять покраснела. И все-таки выговорила, берясь за сумку: — Я… Сколько я должна вам?

Ты успокоил ее улыбкой.

— Разве за подарки платят? — И галантно распахнул дверь. — Прошу!

Вы вышли на усыпанную отдыхающими, еще по-дневному жаркую улицу.

Ты явился к ней, чтобы испросить разрешения опубликовать снимок, и был момент, когда ты засомневался, что получишь такое разрешение. Напрасная тревога! Она не умела отказывать — вскоре ты убедился в этом.

— Скажите, пожалуйста, — вдруг обратился к ней Гирькин с церемонностью, которая нет-нет, да прорезывалась в нем. Лариса и Башилов уважительно замолчали, ожидая, по-видимому, какого-то чрезвычайной серьезности вопроса. — Вы знаете Юлиана?

Ты был абсолютно уверен в ней, и все-таки кровь медленно прилила к твоему лицу. Юлиан… Это имя ты слышал впервые.

— Его Тимошей здесь зовут, — пояснил Гирькин. — Он во дворе у них живет, — и кивнул в твою сторону.

Тимоша? Почему Юлиана зовут Тимошей? Вернее, Тимошу — Юлианом? Ты ничего не понимал.

— Его настоящее имя — Юлиан, — с терпеливостью и неудовольствием объяснил Гирькин.

Этот юродивый жил в вашем дворе лет десять, но ты впервые слышал, что у него, оказывается, другое имя.

— Тимошу знаю, — проговорила Фаина. — Мы разговаривали однажды. Он всегда здоровается со мной…

— Да нет, ничего, — ответил Гирькин на ее вопрошающий взгляд и засмеялся.

Сидя за столом под шелковичным деревом, Юлиан-Тимоша вырезал из тетрадных листков фигурки зверей и птиц. Лишь с большим трудом можно было распознать, что это — заяц ли, верблюд, собака, но Гирькин собирал эти фигурки и, наверное, увез с собой, во всяком случае, в комнате после него их не осталось.

Он упорно именовал их пельменями с вишней.

— Вареники, — с улыбкой поправляла Фаина.

Гирькин кивал, соглашаясь, смеялся.

— Да-да, вареники. — А через минуту, увлеченный едой, опять превращал их в пельмени.

Ты видел, что она старается угодить Гирькину и что Гирькину нравится у нее, но ревности и в помине не было. Как ни талантлив Гирькин, сколь ни обаятелен в своей непосредственности — любит она все же тебя, и это, если не навсегда, то надолго. Даже в голову не придет ей сравнивать тебя с кем бы то ни было.

На груди кожа была особенно тонкой и гладкой. Ты медленно водил по ней пальцем, касался языком пупырчатого соска. Она сидела неподвижно и с закрытыми глазами — не столько от наслаждения, сколько от страха и стыда. Три года длилась ваша связь, но она стеснялась тебя, как в самом начале. И этот стыдливый ужас, который ты безуспешно пытался побороть в ней, придавал твоим ласкам оттенок волнующей новизны.

Вы и трех месяцев не прожили, а ей ничего не стоило профланировать перед тобой в чем мать родила. У тебя перехватывало дыхание: в плавности и мягкости ее упитанной фигуры ты с восхищением обнаруживал ту пленительную зрелую женственность, которую так любил писать Огюст Ренуар. Однако в спокойствии, с каким она являла тебе свою обнаженную натуру, ни кокетства, ни сексуальной игры не было — быт, удобство, коммунальное содружество людей, именуемых мужем и женой. Там, где для тебя приоткрывалась самая волнующая из тайн, для нее была лишь анатомия, по которой она еще недавно сдавала зачеты и экзамены.

И снова ты даешь козырь обвинению, которое непременно обратило бы внимание суда на это компрометирующее тебя сравнение жены и любовницы. Да, компрометирующее, ибо, если говорить по крупному счету (было бы оскорбительным для ее памяти мельчить и увертываться), этим невольным сравнением ты выдаешь в себе качество, которое, как ты только что дал понять, начисто отсутствовало в Фаине.

Негромко стучал костяшками пальцев два раза, и она открывала, не спрашивая.

— Привет! — говорил ты, щелкал предохранителем английского замка. Ласково чмокнув ее, проходил в комнату, ставил на низкий холодильник завернутую в шуршащую бумагу бутылку. — Что нового?

С виноватой улыбкой пожимала она плечами: какие же новости у нее! Розовая мохнатая кофта полнила ее, но тебе она нравилась, ты любил прижиматься к ней озябшей с улицы щекой. Темные глаза были печальны, как всегда, ну и что? Ты знал, что она рада тебе. Ее веки утомленно опускались, когда ты подходил и целовал ее в теплое лицо. Утомленно! — ибо она уставала ждать тебя. Разумеется, ты понимал, что она нуждается в тебе больше, чем ты в ней, но ты никогда не злоупотреблял этим и даже, привычно шагая к ней с вином и фруктами по кривым улочкам старого города, прочь гнал благостное ощущение мудрого и бескорыстного дарительства, чуть снисходительного в своей щедрости.

Фаина понимала тебя. Ты жаловался ей на суету и пошлость, на триумфальную бездуховность, какой во все времена отличались модные курорты — еще от античных Байй, из которых панически бежал великий Сенека, — она слушала тебя серьезно и сочувственно, ее глаза переживали за тебя — ах, если б могла она хоть чем-нибудь помочь тебе! Ты видел эти глаза, не глядя на нее, вернее, чувствовал их рядом с собой, и, лежа на спине, доверительно говорил, и говорил, и говорил под их сострадающим сиянием, а твои очки с тяжелой итальянской оправой лежали на тумбочке возле пластмассового будильника, так вдруг оглушительно тикающего порой.

Ни малейшего впечатления не производили на нее твои жизненные преуспеяния, и это, несомненно, было свидетельством ее нравственного здоровья. Фаина!.. Что все эти преуспеяния по сравнению с теми великими ценностями, которыми жизнь одаряет нас независимо от достатка, общественного положения и прочих атрибутов внешнего благополучия! Всем одинаково светит солнце, всем дана возможность радоваться первым листьям и первому снегу, вот только не все, увы, ценят это. Все правильно! В курортном городе дети с малолетства видят не трудные будни, а на месяцы растянувшийся сплошной выходной, где праздные гуляки сорят деньгами, обжираются, демонстрируют наряды, флиртуют, жарятся на солнце. «Вот она, жизнь!» — думает подросток и с предвкушением потирает руки, ожидая вечного праздника впереди. Но, чтобы приобщиться к нему, нужны деньги, причем не пахнущие по́том, а легкие и веселые, как деньги этих жуирующих граждан. Легкие и веселые — так мнится подростку в его юной ослепленности.

Вазы, бокалы, фужеры, графинчики и графины, рюмки в виде сапожек, просто рюмки, стопки, лафитнички, сахарницы, подносы, пепельницы, кубок (да, кубок — за бог весть какие спортивные достижения) — все чистейший хрусталь. Или хрусталь не может быть с примесями? Ты профан в этом, но ты не стесняешься своего невежества, ты даже чуть-чуть бравируешь им, весьма добродушно, впрочем, и твоя тетушка, в унисон тебе, тоже выказывает полнейшее равнодушие к этим безделушкам, заполонившим ее квартиру. Прохаживаясь в носках по толстому ковру, ты не без любопытства разглядываешь их сквозь безукоризненно чистые стекла двух сервантов и книжного шкафа. Пожалуй, всей этой хрустальной рухляди с лихвой хватило б на сервировку стола для монаршествующей особы средней руки. Твое внимание привлекает вещица непонятного предназначения с серебряной отделкой и крышкой.

— Это чернильница, — небрежно поясняет тетушка, сложив на удобном животе усыпанные кольцами руки. — Первая половина девятнадцатого века.

— Первая?

— Да. У меня где-то чек есть…

Где-то! Вот как мало волнует ее все это. Во всяком случае, гораздо меньше, чем позавчерашний процесс, где она защищала восемнадцатилетнего юнца, ограбившего с дружками ателье проката. Какая ужасная молодежь пошла!

— Товарищи судьи! — произносит тетушка, с поразительной живостью подняв свое квадратное тело. Она знает, что ты в зале, и хочет произвести на тебя должное впечатление, ибо уж ты-то по достоинству оценишь ее полемический дар. — Откровенно признаюсь, что на мою долю выпала нелегкая задача. Трудно защищать человека, судьбу которого вам предстоит решить сегодня. Очень трудно! Но тем не менее существует ряд обстоятельств, которые, полагаю, суд не может не принять во внимание…

Очень трудно! В доказательство этого она некоторое время манипулирует рукой у толстой шеи, как бы ослабляя несуществующий воротник крепдешинового, умеренной яркости платья.

Почти месяц гостил у тебя поэт Анатолий Гирькин, но ты так и не познакомил его со своей тетей, которой почему бы не гордиться тебе? Известный в городе адвокат, юрист с двадцатисемилетним стажем… Не познакомил, хотя столько прекрасных возможностей было для этого.

У тебя тоже есть несколько сервизов, но они играют сугубо утилитарную роль. Ни хрусталя, ни саксонского фарфора, ни чешского стекла, но вот парадокс: в глазах родственников это служит еще одним доказательством твоего процветания. Оно, процветание, столь очевидно, что не нуждается в материализации в виде антикварных чернильниц или хрустальных кубков за неведомые спортивные подвиги. Ты единственный из всех их, кто может позволить себе роскошь не стеснять себя летом курортниками. Адвокат Чибисова, юрист с двадцатисемилетним стажем, и ее супруг, полуинженер, поскольку высшего образования у него нет, а есть лишь инженерная должность на заводе, штампующем тазы и лохани, — должность, которой он сдержанно кичится, заслуженная чета эта весь курортный сезон ночует во дворе под открытым небом, поскольку обе комнаты набиты варягами, отсчитывающими ежесуточно по два рубля за койку. А если, не дай бог, надвигается дождь, известный в городе адвокат, юрист с двадцатисемилетним стажем, укладывается с мужем-полуинженером в коридоре на надувных матрасах, и курортники, которых всю ночь тянет после бахчевых излишеств в место общего пользования, с чертыханиями спотыкаются о тела хозяев.

Ну и что? Благодушное пожатие плеч — вот весь комментарий, который ты позволяешь себе. Правда, ты тоже стесняешь себя летом, уступая одну из комнат гостям, но ведь ты делаешь это не ради денег. Напротив, твои расходы летом стремительно возрастают. Но взамен ты получаешь радость интеллектуального и человеческого общения — ту высшую радость, которая, как известно, не имеет денежного эквивалента.

— Не забывай нас, Кеша.

Ты согласно и доверительно прикрываешь глаза.

— В субботу встречаю Александра Пшеничникова. Если представляет интерес…

— Пшеничников? — Редактор морщит лоб. Ты учтиво ждешь, хотя готов пари держать, что, сколько ни морщи он лоб, это имя ни о чем не скажет ему.

— Известный театральный художник, — помогаешь ты, подтверждая интонацией, что твой собеседник на правильном пути и это тот самый Пшеничников, которого он имеет в виду.

Редактор со значительным видом подымает брови. Любезно называешь две театральные постановки, которые оформил твой будущий гость, редактор опять подымает брови, и на синеглазом лице его выражение, которое можно толковать в самом широком диапазоне — от «Понятия не имею» до «Ну как же, как же!». Ты прощаешь ему эту невинную мистификацию. Терпимость — один из трех китов, на котором держится человеческое сообщество. «Пусть тот из вас первый бросит камень…»

Вы уславливаетесь, что в следующем воскресном номере традиционная рубрика «Гости нашего города» будет посвящена Александру Пшеничникову, известному театральному художнику. В четверг материал будет на редакционном столе, раньше вряд ли, поскольку человек приезжает с частным визитом, на отдых, и тебе, как хозяину, негоже в первые же дни брать его за грудки. Правда, ты ничего не имеешь против, если твой собеседник предварительно сам поговорит с художником… скажем, в воскресенье вечером, за дружеским ужином у тебя дома. Ты будешь рад видеть его с супругой…

Две-три секунды редактор размышляет.

— Я позвоню. Думаю, будем. Но уж в следующую субботу, пожалуйста, вы к нам. Можем расписать пульку.

Вряд ли. Самое привлекательное в преферансе — его временная протяженность, когда можно без оглядки на часы заказывать и двойную, и тройную «бомбу» или даже рискнуть на «мизер» с одной ловленой: до утра далеко, и утром не идти, увешав себя аппаратами, на пляж; словом, преферанс, по твоему разумению, сугубо зимняя игра, но тем не менее ты учтиво благодаришь за приглашение.

«Иначе говоря, — констатировало бы обвинение, — у Иннокентия Мальгинова избранный круг знакомств, в результате чего он занимает в городе привилегированное положение. Вот доказательство: пляж курзала заметно уступает по вместимости Золотому, но там работают одновременно три фотографа — вы слышите, три! — а на Золотом один Мальгинов».

Хлипкий довод! — даже твоя тетушка опровергла б его. «Кто из этих трех, — спросила бы она, живо подняв квадратное тело в цветастом платье и ослабляя несуществующий воротник, — кто из этих трех может сравниться в профессиональном мастерстве с Иннокентием Мальгиновым?»

Надеешься, тетушка станет защищать тебя? Наивный человек! Запамятовал, что ты — сын ее родной сестры, имевшей дерзость обставить ее по всем параметрам. С квартирой: у нее, адвоката Чибисовой с двадцатисемилетним стажем, — двухкомнатная и без удобств, а сестра, которая не имеет и десяти классов образования, проживает в трех с коммунальным комфортом и к тому же в двухстах метрах от моря. С супругом: муж адвоката — полуинженер, штампующий тазы и лохани, а сестра, не умеющая двух слов связать, вон кого отхватила себе! Правда, замуж выходила за рядового трамвайного диспетчера, но важен не старт, важен финиш, финишировал же он бурно: начальником горкоммунхоза. Где-то, может, эта должность и не слишком котируется, но в курортном городе, сердце которого — пляжи и гостиницы (какое точное сравнение — сердце! Ведь даже пульсирует — в унисон со временами года, летом расширяясь до размеров чуть ли не апоплексических, а зимой опадая) — в курортном городе заведовать этим сложным хозяйством поставят не каждого. Ну и самое главное — дети. Дочь адвоката, твоя двоюродная сестрица, — кто она? Рядовой врач в рядовом санатории, жена старшего лейтенанта, который что-то никак не становится капитаном. На твой взгляд, не так уж худо, но ведь тетушка имеет неосторожность сравнивать умеренное благополучие дочери с блистательным, как ей кажется, процветанием племянника Иннокентия. Зачем? Так неустойчиво и произвольно всякое сравнение, что можно играючи раскатывать на этом коварном лифте от головокружительных высот до смердящего подвала, где недолго пустить себе и пулю в лоб. Но зачем, зачем? Любая жизнь вершится под знаком плюс, ибо любая жизнь — это всегда что-то, лишь ноль — ничто, и только по ту его сторону, в небытие, начинается минус. Ты чистосердечно и популярно пытался втолковать это тетушке, дабы избавить ее от бесполезных пыток зависти, цитировал Сенеку с его высшим благом, которое не ищет орудий вовне, а создается дома, из самого себя. Безрезультатно. Вечно не будет от нее прощения вероломной старшей сестре, столь крупно обскакавшей ее.

Засаленный халат, серые жидкие волосы, пересыпанные перхотью, очки с подвязанной дужкой (а у тебя прекрасные отношения с оптиком, и ты бы мог, пожелай она, достать любую оправу) — все обветшало у мамы, начиная с нее самой, вот только карты систематически обновляются. С каждой пенсии покупает колоду, те же, что за месяц беспрерывного пасьянса пришли в негодность, перекочевывают в тумбочку. Их там у нее целый склад — потрепанных колод, каждая из которых представляет собой своеобразное захоронение времени.

— Мама, тебе надо отдохнуть.

— Я отдыхаю.

— Не здесь, в санатории. Отдохнуть и полечиться. Я возьму тебе путевку. Пожалуйста, мама. Куда бы ты хотела?

Руки тревожно и медленно подымаются над ломберным столом, на котором разложены уже поистрепавшиеся карты, — скоро пенсия. Есть еще некоторое достоинство в этом движении, да, есть, и изящество тоже — в том хотя бы, как держит она слегка растопыренные пальцы. Так долго и так добросовестно вырабатывала мама форму, которая соответствовала бы положению супруги Федора Мальгинова, что брошенное на произвол тело до сих пор не утратило ее. Но она всегда была сама по себе — форма, мама жила отдельно от нее, благолепно и тихо, в неизбывной преданности мужу, который столь умело приспособил для комфортабельной жизни этот не очень-то уютный мир.

И трех месяцев не прошло после смерти Фаины, а краска на фанерном памятничке потрескалась и пооблезла, стерлась первая буква фамилии, превратив «Вайковскую» в «айковскую». Южная зима — дожди, ветры, мокрый снег. Ты в чешских туфлях на могучих платформах, но одна нога все равно промокла. Обычно ты предпочитаешь не шутить со здоровьем, но сейчас мокрая, замерзшая нога доставляла тебе особого рода удовольствие. Меся буро-зеленую кладбищенскую грязь, подошел к осевшему холмику, бережно разложил, выпростав из хрустящего целлофана, белые и красные гвоздики. И при этом ни разу не обернулся, хотя не покидало ощущение, что кто-то неотрывно глядит тебе в затылок. Бывая на могиле отца, ты и отдаленно не испытываешь ничего подобного. Впрочем, к отцу ты не ходишь один.

Удивительно, что его предусмотрительность не распростерлась столь далеко, чтобы провести воду к месту своего будущего захоронения. Поэтому, наполнив у колонки возле ворот огромный красный пластмассовый кувшин, тебе приходится тащить его через все кладбище. Рядом неторопливо несет свое дородное тело мама. В руках у нее цветы, они поникли и обвисли, но она не замечает этого. Глаза ее щурятся. О чем думает она? О покойном муже, с избытком одарившем ее всем, чего она ждала от жизни, или мысли ее за ломберным столиком? А может, и еще где-нибудь — кто знает!

Высеченный из розового гранита шестигранник как нельзя лучше передает властность отцовского характера. Ты хотел, чтобы памятник был несколько выше, но кладбищенские администраторы так и не сумели достать соответствующей величины гранитной глыбы. Не сумели, а может, и не пытались, дабы хоть этим отомстить своему бывшему начальнику, который, надо думать, немало крови попортил им в свое время.

Тебя настораживал интерес, который проявлял Гирькин к твоей матери. Раскланивался с нею не просто почтительно, а чуть ли не подобострастно (да, подобострастно, и это — Анатолий Гирькин!). Стоило ей ненадолго выйти из своей комнаты, как он лез с вопросиками, улыбался и уважительно кивал прилизанной головкой, когда она рассеянно бросала ему что-то. Ни на минуту не оставлял ты их одних, опасаясь, что мать в своей старческой прострации выдаст хитрому Гирькину какую-то ужасную тайну. Какую? Не было и нет никаких семейных тайн, но ты тревожился и лез из кожи, чтобы затащить Гирькина к тете Шуре. Тайн не было, но только восьмидесятилетняя тетя Шура могла оградить и обезопасить тебя — на случай если Гирькин вдруг учует их. Что-то ведь да влекло его к твоей матери.

Вы жили в самом центре, и ей ничего не стоило забежать к вам на минуту-другую, но она не появлялась месяцами. А ведь она любила тебя — да, любила, ты столько времени просиживал в ее чистенькой комнате за чаем и разговорами. Гирькину понравилось бы у нее — и эти ваши разговоры, и чай с черешневым вареньем, которое она варила теперь с косточками, потому что не по глазам ей вынимать их, и уютная комнатка с низким потолком, плетеными половичками на крашеном полу и беленой печью, на которой тоненько шумит чайник. Впрочем, комнату Гирькин все равно б не увидел — летом там живут курортники. Даже ты, тети Шурин любимец, давно уже не бывал здесь в летние месяцы, потому-то, видимо, и не можешь представить ее без печи с протяжно поющим на ней чайником.

Сад глубоко занесен снегом. Поскрипывает старая яблоня. Из трубы клочьями вырывается под лунным светом дым. А в доме жарко. У печи кот развалился, горит керосиновая лампа. На низкой скамье сидит старая женщина и, глядя перед собой, ведет неторопливый рассказ. Тикают ходики.

Кто заронил в твое сознание эту буколическую картинку? Надо думать, не бабушка, хотя временами в ней просыпалась сентиментальная тоска по средней полосе. Лучина вместо электричества, господский дом с мезонином, мама, которая «шила на богатых людей». Эту фразу ты слышал не раз, но вот от кого? По-видимому, все-таки от тети Шуры, до самого последнего времени лелеющей надежду побывать в городе детства Кирсанове. Бабушка же — та смирилась с югом легко и быстро, давно, да и вообще не в бабушкином характере было предаваться ностальгии. По вкусу пришелся ей юг с его суетой и излишествами, со скоротечностью, свойственной тут всем жизненным процессам, с преувеличенными чувствами на грани аффектации, ранней зрелостью, обильной и пряной едой.

В душный раскаленный под южным солнцем вагон влетела пожилая дама в белой шляпе и перчатках. Ты испуганно посторонился, пропуская ее, но она вскрикнула и бросилась обнимать тебя. От нее пахло халвой, и с тех пор этот запах ассоциируется у тебя с морем, каким ты впервые увидел его тогда, летом сорок первого года.

Дама исступленно обцеловала тебя липкими от помады губами, потом, достав надушенный платок, больно вытерла щеки и подбородок, нос, а сама радостно и громко говорила с матерью. Пассажиры, которым вы мешали выходить из вагона, ворчали, но дама, улыбаясь тебе и не прерывая восторженного щебетанья с матерью, ухитрялась еще и огрызаться. Это была твоя бабушка. Ее моложавый вид несколько обескураживал, но в общем-то она пришлась тебе по душе, поскольку как нельзя больше соответствовала тому оранжевому представлению о юге, которое сложилось у тебя за время томительного предвкушения этой поездки. Мать классифицировала ее как укрепляющее средство перед школой, в которую тебе предстояло пойти осенью, ты же воспринимал ее как сплошной и удивительный праздник.

Из тени цветущей акации вышла женщина в невзрачной одежде. Со спокойным дружелюбием протянула она маленькую руку.

— Ну, здравствуй, Кеша. Будем знакомиться. Меня зовут тетя Шура.

Ты скользнул по ней равнодушным взглядом. Жадное нетерпение снедало тебя. Море! За этими маленькими домиками, за ярко-зелеными, остриженными под шар деревцами тебя ждало море.

Столько лет прошло, но то детское праздничное ощущение юга живо в тебе по сей день, и при желании ты можешь без труда воскресить его. И тогда появляется странное чувство, будто существует два юга: тот, довоенный, подернутый розовой дымкой, беспечный, с какими-то башенками (почему — башенками?), с фантастическими, небольшого роста деревцами, на которых белеют гроздья сладких цветов, — призрачная страна, в какой тебе так и не удалось побывать, и юг реальный, где ты имеешь честь проживать с некоторым перерывом вот уже три десятилетия.

И все-таки не Гирькин сказал, что пляж — это жизнь в миниатюре. Маленький и белый, как загогулина на проросшей картофелине, он стоял поодаль в узеньких плавках, смотрел на пекущиеся под солнцем тела, выражение страдания — вернее сострадания — лежало на его большелобом лице, но этих слов он не говорил. Не мог сказать. И не потому, что они банальны — он позволял себе банальности и похлеще, — а потому, что здесь была претензия на глубокомыслие. Кто же в таком случае произнес их? Башилов? Или они сами прозвучали в твоем мозгу, когда ты глазами белого Гирькина увидел это жаркое голое месиво?

Сами прозвучали в твоем мозгу… Дотошливое обвинение наверняка ухватилось бы за эту фразу, но защите есть чем ответить. «В том же мозгу живет поэтический образ деревьев с гроздьями сладких цветов».

— Ты помоложе выбирай, — учила тетя Шура. — Те, которые только что распустились. — И осторожно высвобождала из зеленой чашечки бело-розовую тугую кувшинку акации. Ты бережно брал ее губами, надавливал, всасывая, и счастливого языка касалась сладкая капелька.

Будто трудолюбивая пчела, вытягивал ты нектар из бесчисленных белых цветков, упругих и свежих, чем-то напоминавших ушную раковину. Однажды вы наполнили ими глубокую тарелку и пили с ними чай, который заваривала тетя Шура из каких-то сухих листочков. Как вкусно было! Ты по-взрослому держал на растопыренных пальцах блюдце, дул и отхлебывал, вытягивая губы, а опустошенные цветки бросал в плетеную тарелку для хлеба. О чем-то умном беседовали вы, и вдруг ты заметил, что тетя Шура не отвечает тебе, просто смотрит, и губы ее кривятся, а на глазах слезы. Твоя рука с очередным цветком замерла, не донесенная до рта.

— Что? — удивленно спросил ты.

Все так славно, вы пьете душистый чай, у вас интереснейший разговор, и вдруг — слезы. Почему? Что сказал ты такого? Но тетя Шура не отвечает на немой вопрос. Быстро поднявшись, отходит к окну и долго стоит спиной к тебе, с поднесенной к лицу рукою. Ее волосы закручены в пучок, в котором светлеет высокая костяная гребенка.

— Сейчас, — произносит тетя глухим голосом. — Ты пей, пей.

Но чай уже не вкусен тебе, и акация не сладка, ты вспоминаешь, что кругом немцы, и только сегодня один из них, с огромной камбалой в руке, подозрительно осмотрел тебя с ног до головы, когда ты тайком бежал закоулочками к тете Шуре. Ты сразу же замедлил шаг, и голова твоя сама по себе нагнулась, а губы произнесли «Здравствуйте», но немец не издал ни звука, только переложил тяжелую рыбину из одной руки в другую.

Вот что странно: ты не понимал, почему бабушка запрещает тебе ходить к тете Шуре, но этот запрет не удивлял тебя, ты воспринимал его как должное и, кажется, даже ни разу не осведомился, чем вызван он. Или ты интуитивно, обостренным чутьем ребенка, на которого обрушились война и оккупация, понимал, что время сейчас такое, когда не следует задавать лишних вопросов? Не могла же в самом деле объяснить тебе бабушка, что так называемая лояльность ее сестры находится под сомнением — не могла, поскольку даже стены имеют уши, а язык семилетнего ребенка разве удержишь под контролем! Между тем, это ее родная сестра, и в случае чего на бабушку и ее мужа тоже падет подозрение.

Лояльность… Разумеется, ты и слыхом не слыхивал этого слова. Да и в голову не приходило, что одиннадцать парализованных детей, которых не успели эвакуировать из Витты, могут стать поводом для репрессий. Могут. Вон сколько женщин в городе, но почему именно Шура и еще три-четыре доброхотки взяли на себя труд ухаживать за ними? Уже в одном этом был вызов, желание как-то выделить себя — и это в тот момент, когда скромность ценилась превыше всего. Конечно, кому не жаль беспомощных малюток, на подводе возвратившихся за день до немцев в пустой санаторий, — жаль, да, но время сейчас такое, что лучше не высовывать носа из собственной конуры. Бабушка это понимала, а ты — нет и, несмотря на все бабушкины запреты, продолжал тайком наведываться к тете. Почему? Запретный плод сладок — поэтому? Или нечто такое было в одинокой бабушкиной сестре, что притягивало к себе юную душу?

«Было! — с пафосом подтвердит адвокат и сделает движение толстой шеей, как бы выпрастывая ее из невидимого воротничка. — Но и юная душа не была пуста, коли такую власть над нею имела эта женщина. Власть моральную, подчеркиваю я, ибо даже угостить нечем было племянника, разве что настоянным на листьях чаем, который они пили вприкуску с цветом акации. Нечто иное получал ребенок от своей двоюродной бабушки, что было крайне необходимо ему. Я бы назвала это нравственным витамином. «Духовной жаждою томим…»

Ну-ну… Твоя тетушка и вдруг — стихи. Очевидно, ты спутал ее с Гирькиным. К тому же весьма проблематично, что адвокат Чибисова питает к этой восьмидесятилетней старухе столь пылкое уважение. За что? За то, что та откровенно не жалует ее?

— Ну вот скажи мне, Кеша. Я старая, я многого не понимаю…

— Дай бог другим так понимать.

— Подожди, — пресекает тетя Шура твою любезность. Ее левый глаз мертв, а правый вперился в тебя осмысленно и строго. Ты послушно замолкаешь. — Когда я была молодой, то старики мне казались не мудрыми, а занудливыми. Такой, как я тебе сейчас…

Ты делаешь протестующее движение, но тетя опять останавливает тебя сморщенной, в старческой пигментации ручкой.

— Я и сама не кажусь себе мудрой. Наоборот! Думаешь, думаешь иной раз и никак в толк не возьмешь: что с людьми-то стало?

— Лучше жить стали, — произносишь ты и кладешь в рот хрупкую пористую корочку торта-безе. И Фаина, и тетя Шура обожают его (экое удобство для тебя!), в кондитерской привыкли, что ты берешь только его, и подают, не спрашивая. — Вот сейчас мы пьем чай с тортом, а когда-то — с акацией.

Еще секунду живой глаз смотрит на тебя требовательно и с болью, потом теплеет, влажнеет, и тот, мертвый, — тоже, лицо разглаживается.

— Неужели помнишь? — Голос дрожит от благодарности и любви к тебе.

— У Шуры мужа убило! — войдя, громко объявила с порога бабушка, и ты живо, с заколотившимся сердцем, оторвался от рисунка, на котором, надо думать, наземь побросал немцев перед нашими победоносными танками.

Дедушка поднял голову. В глазу торчала лупа. Ни звука не издал он, только быстро-быстро тикали часы со вздернутой крышкой.

— Извещение пришло. Я только что от нее… Глаза закрыты и качается. Я говорю: «Шура, Шура!» — а она не слышит.

Дедушка молчал, ты — тоже, но твое сердце взволнованно билось: так близко, совсем вплотную подошла вдруг война. Взрослые боялись ее, тоску и ужас наводила она на них, а для мальчишек это было игрой: стреляют друг в дружку, летают самолеты, танки ездят. Настоящие танки! Вот только огорчало тебя, как, впрочем, и всех твоих сверстников, что все это слишком далеко — не видать и не слыхать, и когда еще подкатит сюда! Подкатило. Тетя Шура была первой, кого стеганула война. Во всяком случае, других ты не знал. И ты присматривался к ней со страхом и любопытством, с благоговением, потому что именно ее, маленькую и строгую бабушкину сестру, на которую прежде ты не обращал внимания, война, то есть то главное, что происходило сейчас в мире, выделила из всех.

С суровым видом хвастал перед мальчишками, что немцы убили твоего дядю, который на самом деле был не дядей, а двоюродным дедушкой, в душе же страстно жалел, что никогда не видел его. Ах, как не повезло тебе! Привези тебя в Витту на несколько дней раньше, ты бы застал его: за неделю до твоего приезда его взяли то ли на сборы, то ли на подготовку — что-то связанное с армией, ты пропустил мимо ушей, ибо думал ли тогда, что пройдет немного времени и этот неведомый дядя станет предметом твоей мальчишеской гордости! С каким пристрастием рассматривал ты после его фотографию в голубом плюшевом бабушкином альбоме! Дядя был снят вместе с тетей Шурой, оба молодые и торжественные, она слегка склонила к нему голову. Альбом этот до сих пор цел, где-то в комнате у матери. Плюш пообтерся, а снимки ничего, даже не выцвели; та же контрастность, тот же коричневый тон…

Пожалуй, ты слишком много внимания уделяешь технической стороне дела. Она важна, тут не может быть двух мнений, но подросток, который пришел в твою студию учиться фотоискусству, должен сразу же уяснить себе, что голая техника — ничто, всего лишь средство. Они забывают об этом, и тут твоя вина: провоцируемый их беспомощностью, ты делаешь на занятиях явный крен в сторону техницизма…

У некоторых отцы или старшие братья еще только уезжали на фронт, а твой дядя уже погиб. Недели полторы, наверное, ты был бесспорным фаворитом, а потом пришлось потесниться: у других тоже объявились погибшие, и не какие-то там дяди — отцы.

Получив на свой участок газеты, которых становилось все больше, потому что почтальонов работало все меньше, тетя Шура, прежде чем разложить их на круглом столе по улицам и домам, жадно их просматривала. Внимательно следил ты за ее лицом. Сползались бровки, морщины набегали на лоб, иногда она с трудом проглатывала что-то, и ты понимал: плохо, немцы опять бьют наших. Разумеется, ты огорчался, и выражение лица у тебя было подобающим, но в то же время в груди тайно проскальзывала радость. (Тайно! — стало быть, ты понимал, насколько неуместна она.) Что такое война для семилетнего ребенка, причем война в отдалении — выстрелов не слыхать и ни одной бомбы пока что не упало на ваш курортный городишко? Как и все твои сверстники, ты боялся, что завтра или послезавтра фрицев разобьют и все кончится. А сейчас — свобода, взрослым не до вас, хоть весь день не вылезай из моря, и даже сады никто не сторожит — забирайся и рви что хочешь, переспелые персики шлепаются на землю. А если лицо у тети Шуры хмурится и она вдруг крепко сжимает веки, будто нестерпимо больно ее глазам, — значит, до конца еще далеко. Однако ты не выказывал радости — напротив, тоже хмурился, и вздыхал, и спрашивал скорбным голосом: «Опять город оставили?» Что это было? Такт? Или первые буквы лицедейства?

— За победу! — произносишь ты. — За большой кусок хлеба!

И попадаешь в цель: взрослые растроганы, прерывисто, глубоко вздыхает тетя Шура, виноватыми глазами смотрит на тебя мать и, наверное, клянется в душе, что больше ни на день не оставит тебя. На столе темно-красный нарядный холм винегрета, увенчанный оранжевой морковкой, глубокая тарелка с разогретой тушенкой, какие-то консервы, яблоки, а в углу — сосна, которую в ваших южных краях именуют елкой. Новый год… Война еще не кончилась, но она уже далеко и откатывается все дальше, дальше к скорой уже победе.

Ни подобострастия, ни страха перед немцами дед не выказывал. Уже по стуку — нетерпеливому и требовательному, хозяйскому — можно было определить, кто это. Бабушка с остановившимся лицом спешила открывать, ты замирал, а дед как ни в чем не бывало продолжал колдовать с лупой в глазу над колесиками и пружинками. По одному, как правило, не приходили — по двое, иногда по трое, стуча сапогами. (А летом? Наверно, и летом, в тридцатиградусное пекло, ходили в сапогах. Во всяком случае, в твоей памяти визиты немцев в ваш дом нерасторжимо связаны с этими громкими шагами.) Но и тут дед не сразу подымал голову, заканчивал, а немцы терпеливо ждали, пока мастер обратит на них внимание. Наконец лупа выпадала из разомкнувшегося глаза и, качнувшись на шнурке, замирала. Спокойно и устало взирал дед на вошедших. Те весело издавали гортанные звуки, в которых иногда можно было узнать исковерканные русские слова, смеялись, а кто-то протягивал часы. Дед молча брал их, утомленным движением вправлял в глаз лупу и немцы тут же замирали. Тихо, как школьники, наблюдали, как старый мастер, вскрыв крышку, что-то там изучает и трогает пинцетом. Затем лупа снова выпадала.

— Зайдите завтра, — негромко произносил он, и тот, чьи были часы, понятливо кивал, радовался, повторял: «Карошо, карошо, морген», — улыбался и подмигивал тебе, иногда шутливо бодал пальцем, проходя мимо, а некоторые авансом дарили тебе шоколад. Явившись на другой день за отремонтированными часами, презентовали мастеру сгущенку и мясные консервы, сахар, галеты с выдавленными на них цветочками, сухую колбасу с веревочками на конце (на одном, потому что целую не приносил никто), копченую рыбу, какао…

— А вот и я! — весело объявил ты, неслышно проникнув в открытую дверь: тетя Шура проветривала комнату. Прикрыв глаза, глубоко втянул носом воздух. На столе высилась на блюде горка горячих оладьев. У двери на табуретке стоял уже погасший керогаз с черной сковородкой, рядом в тарелке темнели подгоревшие куски. Усадив тебя, тетя Шура поставила эту тарелку на стол, а блюдо благоговейно убрала в шкаф. Ты знал, кому предназначаются оладьи: тем полиомиелитным детям, которых тетя Шура и еще несколько женщин взяли под свою опеку. Сами, конечно, они не вытянули бы их, но им помогали. Один приносил стакан муки с отрубями, другой — пару крупных кремоватых гусиных яиц, третий — запотевший кусочек сала.

— А сама? — пробубнил ты набитым ртом.

Тетя Шура ласково прикрыла глаза.

— Ешь!

Бабушка провожала их до двери, на ходу сглаживая своей любезностью опасное нерадушие хозяина. Возвратившись, упрекала: как он держит себя, не задаром ведь делает, они благодарят, хотя могли бы приказать и чинил бы как миленький. Дед помалкивал, он был дальновиднее и тоньше ее. Часовых дел мастер всегда может сослаться на отсутствие какой-либо пружинки, и попробуй определи, саботаж это или пружинки действительно нет. Немцы, видать, понимали это, поэтому предпочитали не вести разговор с позиции силы. Да и зачем, если, несмотря на внешнюю неприветливость, старик безотказно ремонтирует все, что приносят ему? Безотказно и качественно, а немцы ценят мастеровитость, Словом, дед имел право на несуетность.

— За большой кусок хлеба!

Взрослые заулыбались, — кроме деда, он сидел с набрякшими мешками под глазами, зато растроганная тетя Шура все кивала и кивала седенькой головой.

Молча ставит перед тобой белую розетку с мелко наколотым сахаром: Первое мая! — и ей так хочется побаловать тебя. Однако ты отодвигаешь розетку.

— Им отдай.

Им — это больным детям, тетя Шура понимает тебя и грустно, благодарно улыбается.

— У них тоже есть. Это тебе. Возьми, пожалуйста.

— Нет.

Тетя расслабленно опускается на стул. В эту минуту она готова простить судьбе все невзгоды, потому что на свете есть такие дети, как ты.

Извинившись, что обстоятельства вынуждают тебя несколько заблаговременно поздравлять ее с днем рождения, протягиваешь незаклеенный конверт, а когда Фаина настороженно берет его, скромно отходишь к этажерке. Пластмассовый будильник, так оглушительно тикающий в иные минуты, ракушка, узкая ваза с двумя камышами — один чуть длиннее другого, портрет Есенина, где он полулежит, задумчиво кусая травинку… Как ни в чем не бывало рассматриваешь эти нехитрые украшения ее одинокого жилища, а тем временем за твоей спиной…

Сперва, по-видимому, она вынула авиационные билеты, потом театральные. Большой театр Союза ССР… Не верит глазам, не понимает, не может понять. Шагнув к этажерке, осторожно трогаешь пальцем соломенного бычка. Подарил кто-нибудь? Или сама купила? Сама — кроме тебя, ей дарить некому. Ты тоже не шибко балуешь ее подарками; она не отказывается, но всякий раз такая му́ка стоит в ее глазах. Ей ужасна мысль, что тут срабатывает некий негласный закон, предписывающий одаривать любовницу. Она ничего не хочет от тебя и никогда ничего не просит, но сейчас…

— Прости… — виновато смотрит тебе в глаза. — Я занята сегодня. — Усилия стоит ей произнести это.

— Но ведь ты домой собиралась.

— Домой…

Недоумение сменяется слабой тревогой. Домой и без тебя?

— Сегодня «Спартак» по телевизору, — быстро говорит она, успокаивая.

Урезонивающе берет за тонкую загоревшую руку в ажурном браслете, но Лариса грациозным движением высвобождает руку.

— Ну хотя бы объясни, в чем дело, — настаивает Башилов. Он потяжелел весь, его тянет земля, а она такая воздушная и тонкая перед ним и загадочно улыбается.

— Женщина не должна все объяснять, милый…

Два билета. Нет, нет, обязательно выслать сюда — иначе какой же это подарок? Башилов мямлил в трубку, что все спектакли в Большом идут с аншлагом, а «Спартак» тем более, он сам еще не видел его…

— Я отблагодарю кого надо, — сдержанно сказал ты.

— Я понимаю. Я понимаю…

Директрису зовут Любовь… то ли Дмитриевна, то ли Андреевна. Не имеет значения! Тебе незачем вдаваться в объяснения, просто скажешь, что на захоронении номер такой-то нужно установить надгробие из черного мрамора. Вот эскиз… Башилов сделает сам или попросит кого-нибудь из специалистов. Того же Сашу Пшеничникова, например. Ведь театральные декорации, как и кладбищенские памятники, — искусство пространственное. А портрет ты скадрируешь из этюда… Нет, там она слишком динамична, для фотографий же подобного рода необходима статика, то есть то самое, от чего ты панически бежишь в своих работах. Это понятно: слава богу, ты никогда не снимал для скорбных целей… А ее ты фотографировал вообще мало. Кроме тех первых кадров на выпускном вечере, когда Фаина была еще не Фаиной, а безымянной учительницей, у тебя вряд ли наберется хотя бы десяток негативов. Среди них — ни одного на пленэре, только дома, где ты время от времени щелкал ее, поскольку под рукой оказывалась камера. Заметив устремленный на нее объектив, она порывалась увернуться, но тут же смиряла себя и даже выдавливала улыбку. Это напрочь умерщвляло кадр, однако три или четыре раза ты успел застать ее врасплох.

Полуобернувшись и глядя на зрителя, тревожным движением поправляет волосы… Боже мой, как хорошо видишь ты этот ее жест! Наверное, это лучший ее снимок, но не годится — слишком много динамики, даже экспрессии.

Глаза полуопущены, мягкое освещение профиля… Отличный фон: вьющийся цветок на стене — это слева, а справа, балансируя, — три четверти «Неизвестной» Крамского. Конечно, этот антураж не годится для портрета на памятнике, но дело не в антураже, его несложно убрать. Другое худо — профиль. Слишком длинным получилось лицо, подбородок тяжеловат, а лоб высок, хотя вроде бы и замаскирован небрежной прической. У тебя пересыхает нёбо — так живо чувствуешь ты эту ее неуклюжую и стыдливую женскую уловку.

Есть еще кадр: полный фас, она только-только подняла лицо — ты поймал самую первую стадию протеста. Фаина… Против бесцеремонного фотоглаза направлен этот ее интуитивный бунт, но на памятнике он будет читаться как бессильный протест против необратимости смерти. За что? Черный мрамор хорошо оттенит это выражение немой укоризны. Только черный — самого высшего качества и филигранной обработки. Ты не поскупишься на расходы.

Кроме приехавшей матери, на похоронах наверняка были коллеги по музыкальной школе, где она проработала столько лет. Видимо, были ее ученики — у нее ведь масса учеников. Соседи… Нет, эти похороны не выглядели жалкими: были люди, цветы, много цветов —когда спустя две недели ты, не выдержав, пробрался на могилу, осевший уже холмик был сплошь покрыт почернелыми, мокро гниющими под осенними дождями цветами. Такое количество цветов не могли принести два, или три, или несколько человек — их было много, и от того, что кто-то один — ты, например, — отсутствовал, похоронный кортеж не стал беднее. Наоборот, твое появление вызвало б любопытство, побежал бы шепоток — все это снизило б торжественность церемонии.

«Нельзя ли вспомнить, когда впервые пришла вам в голову мысль о неприличии вашего появления на похоронах?»

На помощь подымется адвокат и, ослабляя несуществующий воротничок крепдешинового платья, выскажет мнение, что коль скоро не только поступки и слова фигурируют сегодня в качестве доказательств, но и мысли тоже — просто мысли, — то защита вправе зафиксировать намерение подсудимого позаботиться о надгробии на могиле покойной. «Разве пошел бы он на это, если б боялся каких бы то ни было разоблачений? Ее матери, например, наверняка показалось бы странным, что какой-то таинственный незнакомец решил вдруг поставить памятник ее дочери».

— Лист… Мамино любимое.

— Она у тебя тоже играет? — Ты лежишь на спине, без очков, куришь.

— Нет. Когда мы купили инструмент, ей уже было за тридцать. Поздно учиться. Но в детстве она мечтала. Потом я родилась, и она мечтала для меня. Отец сначала был против, говорил, нечего мучить ребенка. Но мама настояла. У нее изумительный слух… — Она сидит у пианино с поднятой крышкой, тонкие руки опущены. — Мама вообще очень талантливая.

Ты никогда не видел ее, хотя она и приезжала к дочери в отпуск, но ты отлично представляешь ее: все еще стройная дама, седые волосы уложены в аккуратную прическу, спокойный взгляд… Разумеется, ты поставишь памятник инкогнито, но если ей удастся напасть на твой след, ты невозмутимо разъяснишь, что сделал это от имени благодарных учеников. «Ваша дочь, — скажешь ты и ничуть не слукавишь при этом, — была прекрасным педагогом».

— Вот ваше свидетельство! — и презрительно выложила на стол. — Вы счастливы?

Ваше! Опустив газету, ты молча смотрел на дочь. Она распахнула шкаф, покопалась в нем и ушла в другую комнату переодеваться: она уже стеснялась тебя. Ваше свидетельство! Это была отместка за долгие годы, в течение которых вы мытарили ее музыкой.

— Я ненавижу ее. Понимаешь, ненавижу!

Но твою жену не так-то просто сбить с толку.

— Ненавидишь, а с утра до вечера крутишь магнитофон.

— Там другое. А это все ненавижу. Получу диплом или что там — не знаю, принесу вам, можете повесить в рамочке и молиться, но я в жизни больше не подойду к пианино.

Отпирая своим ключом дверь, услышал звуки фортепиано. Но когда вошел, все было тихо, инструмент закрыт, а Злата с непроницаемым лицом изучала «Советское фото». Играла, разумеется, она — тебя убедила в этом не столько музыка, которую ты слышал собственными ушами, сколько тот факт, что твоя дочь заинтересовалась вдруг способами, с помощью коих фотография уподобляется пастели. До сих пор ее волновало нечто другое. «Силуэт». Стереодиски. Итальянский батник. Тебе бы разгневаться, и ты стараешься, ты честно изображаешь рассерженного папа, но в душе тебя восхищает ранний артистизм ее натуры. Это — от Натали. Чувство меры и грация, к тайной твоей гордости, все более расцветают в твоей супруге. Сама, быть может, того не ведая, она и в дочери воспитала качества, без коих истинная женщина немыслима. Ты благодарен ей за это, и ты не намерен жмотничать — пусть даже в благородных педагогических целях. Ничто так пагубно не влияет на молодую и некрасивую женщину, как материальная стесненность.

Лицо ее кривилось, крупные зубы ловили прыгающую губу. В опущенной руке розовели театральные билеты.

— Ты что? — Но уже понял — что́, и ласково успокаивал ее, вытирал отутюженным платком глаза. Такой некрасивой была она… А ты вдруг увидел белеющие на полу авиационные билеты. Подняв, заботливо протянул ей.

— Не надо терять. Они еще пригодятся нам.

Фаина посмотрела на них с горестным и отрешенным видом.

— Что это?

Как?! Неужто даже в голову не пришло, что ведь до театра надо как-то добраться? Ты невесело улыбнулся. Невесело, но не только потому, что рядом сидела немолодая и одинокая женщина, которой так мало надо в жизни, а потому еще, что женщина, которой так мало надо, — твоя подруга. Не нужен ей никакой театр — ей достаточно, что среди мытарящих тебя забот и дел ты не забыл о ее заветной мечте. Вспомнил. Постарался сделать приятное. И это был тот лимит счастья, какой способна была вместить ее неизбалованная душа. Три или четыре раза возил на такси в Светополь, потому что в Витте вы даже в ресторан не могли пойти вместе, — вот и все. А тут… Для билетов на самолет уже недостало места.

В кого пошла она? Ни в тебе, ни в твоей супруге, слава богу, нет этой сухопарости. «Она некрасива, — констатирует Натали почти с гордостью, а тебе это как нож по сердцу. — Но она пикантна». Ты не споришь, хотя в запасе у тебя есть более точное определение качеству, которое имеет в виду твоя не слишком изощренная в лингвистике супруга. Вместимость. Нет, наверное, таких радостей в мире, для которых в сердце твоей дочери не зарезервировано места. Хорошо это или плохо? Пожимаешь плечами. Твой ум безнадежно буксует, едва ты принимаешься думать об этой костлявой девице. С грехом пополам его хватает, правда, на уяснение азбучной истины, что нельзя безнаказанно баловать детей, и ты мужественно сдерживаешь себя, но когда эта длинноволосая дрянь благодарно и быстро улыбается тебе, счастливая… Тут ты беспомощен… А в общем, конечно, ты прав — вместимость.

Вокруг театра — кордон невезунчиков, заискивающе спрашивающих лишний билетик. Ты высоко держишь голову, но, разумеется, тут нет и грана заносчивости — всего лишь инстинкт мужчины, который не слишком выдался ростом. «Лишних нет», — с неизбывной вежливостью ответствуешь ты, а когда, делая какое-то ироническое замечание по поводу фонарей, стилизованных под прошлый век, поворачиваешься к своей даме, то вместо парящего от счастья лица видишь нечто растерянное и жалкое. Опущенные веки вздрагивают, и нет такой силы, которая способна поднять их. Словно не в прославленный театр ведешь ты ее по скверу в самом сердце столицы, а сквозь строй, нагую.

Низко ли повязанная косынка в крупный горошек явилась причиной того, слабый ли голос, но перед тобой была не блистательная дама, мимо которой не проходил равнодушно ни один мужчина (разве что Гирькин), а уже немолодая и больная, сломленная горем женщина. Ты не выдержал.

— Перестань сходить с ума. Три четверти абитуриентов возвращаются ни с чем, а в юридический — пять шестых.

Жена вымученно улыбнулась.

— Откуда у тебя такие цифры?

— Они не у меня. Они у всех. Если шесть человек на место, то пять шестых остаются с носом.

— Те, кто хочет…

— Те поступают. Со второго, с третьего раза.

Но, говоря «хочет», она имела в виду не дочь, а тебя.

Натали преувеличивает твои возможности. В вузовском мире у тебя нет знакомств, не предусмотрел, пустил на самотек. Прошляпил. Выбирая друзей, ты руководствуешься не выгодой, которую сулит то или иное знакомство, а духовными интересами. Твоя обретенная независимость дает право на это. Но, наверное, исключения неизбежны. Скрепя сердце ты сделаешь все, что от тебя зависит. Скрепя сердце… Башилов обещал прислать в июле доцента, заведующего кафедрой. Он, жена и двое детей… Что ж, вы выделите им комнату. К первому августа, когда начнутся вступительные экзамены, он вернется в Москву отдохнувшим и преисполненным благодарности.

Снова даешь козырь обвинению, но это лишь демонстрирует твою силу. Вернее, твою правоту. Пусть какой угодно суд судит тебя — ему не доказать, что ты повинен в ее смерти. Не доказать! Ибо не только страшные октябрьские дни, когда ушла Фаина, но и долгий опыт предыдущей жизни опровергает это дикое обвинение. Разумеется, этот опыт не безупречен, но если быть объективным, нельзя не видеть, что даже самые бесспорные твои прегрешения не так уж бесспорны. Сколько привходящих обстоятельств оказывало тайное давление на твою безоговорочную с виду суверенность! И тем не менее: что бы ты ни делал, в какую б сторону ни правил свой корабль, на флагштоке у него всегда развевалось знамя добра. Non feci…^[19]

Коренастый человек в плаще с бляхами, «молниями» и ремешками стоит один на холодном и сыром февральском пляже, между навесов, под которыми, аккуратно сложенные, высятся ненужные сейчас топчаны. Мертвы краны, из которых летом бьют фонтанчики, развалены, растащены прибоем пористые булыжники. Нагроможденные друг на дружку, они служат в сезонные месяцы постаментом, на который поочередно взбираются голые люди в неистребимом желании навечно остановить время. Увешанный аппаратами немолодой мужчина в шортах спешит ублажить их курортную прихоть. Щелк, щелк! — знак рукой: следующий! Затем деловито идет босыми ногами к врытой в песок крашеной трубе, на которой высоко и неподвижно реет на три стороны: «Фото». Достав из вместительной, со множеством отделений сумки, что висит на крючке, дюралевые жетоны, проворно раздает их в обмен на ассигнации, которые небрежно сует в массивный бумажник из желтой кожи, а серебро, не считая, сыплет в глубокий карман шорт. «Пожалуйста, дайте рассчитаться… Все-все успеете… Спасибо… Не волнуйтесь, мамаша, будет цветное, будет шесть… У вас прелестный малыш, он не может не получиться… Благодарю… Послезавтра, после двенадцати. Здесь, да… Будьте добры…» — И снова — в воду, мутную от песка, пота, капающего мороженого, пролитых лосьонов, жирных после пирожков и чебуреков рук.

Сейчас труба обезглавлена — вывернут и унесен на долгую зимнюю спячку держатель с трафаретом. Влажен и сер спрессованный песок. Западный ветер срывает пену с зеленых волн, подымает и треплет его редкие волосы. У человека усталое, с потяжелевшими щеками лицо, а массивная оправа очков не скрывает болезненных теней под глазами.

Часть вторая

Поначалу ты не узнал его, да и не мог узнать, потому что, компонуя кадр, пусть всего лишь семейный, из трех или четырех человек, не замечаешь лиц — только фигуры, только хотя бы приблизительное равновесие. На большее не остается времени: у кромки воды топчутся в ожидании другие. Стоило, однако, взглянуть в окуляр видоискателя, как тебя кольнуло. Где-то ты уже видел этот раздвоенный подбородок, причем впадинка чуть смещена — она-то и придает лицу легкую асимметричность. Строго говоря, асимметричны все лица, но тут это видно было невооруженным глазом. Определенно встречал ты этого человека.

— Кажется, вы снимались уже? — спросил ты небрежно, взводя затвор, а сам уже знал, прежде чем жена, маленькая и живая блондинка, ответила, что они только приехали, — уже знал, что тут другое, потому что те, кого снимаешь, в памяти не застревают. Иначе в чудовищную фототеку превратится голова: не меньше двухсот кадров делаешь за день, на которых до полутысячи физиономий.

За редким исключением, если клиент в последний момент не испортил картинку, довольствуешься одним кадром, но здесь взял второй, причем придержал глаз у визира, и не напрасно. Оптика, точно искусный гример, скрадывает морщинки и складки лица, возрастные утолщения кожи, некоторые диспропорции — словом, на нет сводит кропотливую и зловещую работу времени. Краткий миг длится это, но тебе хватило — ты узнал его. Фамилия всплыла не сразу, но ты уже понимал, где и когда видел его: институт, сокурсник… А в следующую секунду, когда привычным движением взводил затвор, но уже не для них, а для следующих, спешащих занять место на мокрых камнях, пришла и фамилия: Толпищин.

Энергично жестикулируя, говорит что-то, сухие блестящие волосы рассыпаются и падают на чистый лоб, он с неудовольствием откидывает их — мешают! — и снова беззвучно и яростно доказывает что-то, в легкой дымке, как бывает, когда смещена резкость.

Михайловская твердо кладет на стол ручку с золотым пером, потом приподымает ее, переворачивает и кладет снова — под прямым углом к прежнему положению. Ты знаешь, что означает это, и все в группе знают: доцент недовольна. Чем? На сей раз — тобой, а вернее тем, как складывается твоя судьба. Иннокентия Мальгинова не оставляют при аспирантуре, а распределяют в облоно. По новому положению между вузом и аспирантурой должен быть минимум двухгодичный зазор. Время реформ и поразительных экспериментов…

— Ну ничего, — говорит доцент Михайловская и снова переворачивает свою китайскую ручку на девяносто градусов. — Аспирантура не уйдет от вас.

Обратный адрес: Харьков, Шулипова или Шумилова… С недоумением разглядываешь конверт. Сроду никого не было в Харькове, а эта фамилия и вовсе незнакома. Но — женская, и что-то забыто екает в груди, ты тут же, в прихожей, со сдержанным нетерпением очень аккуратно вскрываешь конверт. Если вдруг выйдет из комнаты жена и застанет тебя за этим занятием, то ничего предосудительного не заподозрит — так царственно спокоен ты.

— С какой это прекрасной незнакомкой ты гулял сегодня? — Вроде шутливо и походя, но в голосе напряженность.

Невозмутимо глядишь на нее поверх газеты.

— Я? — Но уже понимаешь, о ком речь, и лихорадочно прикидываешь, знает ли еще что, догадывается ли, подозревает или просто засек и услужливо передал какой-то мерзавец.

— Не я же.

Ты делаешь вид, что припоминаешь — напряженно и с недоумением.

— Сегодня? — Но газету не опускаешь — разговор не стоит того, чтобы прерывать чтение. — Может быть, с Фаиной Ильиничной? — с сомнением предполагаешь ты, давая понять, что Фаина Ильинична и женщина — вещи разные.

— Не знаю, не знаю…

— Как не знаешь? Фаина Ильинична, из музыкальной школы. В библиотеке встретились. Говорили о Злате.

Брови жены (соболиные брови — сказали бы в старые добрые времена) съезжаются — производит мысленное сличение словесного портрета женщины, о которой ей доложили, с преподавательницей музыки. Кажется, сошлось, и брови, успокоенные, вернулись на место. Эта музыкальная дама явно не из тех, к кому следует ревновать мужей. Да и ты, при всей своей терпимости, не позволишь устраивать вульгарные сцены ревности. Твоя жена умница, ей с лихвой достало одного урока.

Трах! — на столе подпрыгнула, выбросив окурок, фарфоровая пепельница с языческими божками. Но голоса не повысил, лишь одышка перемежала, отрывистые фразы.

— Я не позволю тебе допрашивать меня. Я люблю дом, люблю семью, но я не филистер — ты запомни! Мне нужен воздух! Не деньги и не побрякушки, и не твои разносолы — воздух! Чтобы я мог дышать. И ты не смеешь допрашивать — где и с кем я был, и что я делал. Я общался — тебя устраивает это? Я думал. Я спорил. Или ты хочешь, чтобы твой муж уподобился тем, для кого превыше всего набить брюхо и вырядиться в кримплен? А затем с сытой снисходительностью фланировать по набережной? Или забивать «козла»? Или лакать «Солнцедар»?

Вряд ли ты сказал «кримплен» — тогда еще его не было. Шевиот… Бостон… Время, вперед!

«…Ты, конечно, помнишь, Люду Идашкину? Так вот, Кеша, это я, только теперь я не Идашкина, а Шулипова. Живу в Харькове, двое дочек, работаю в «Интуристе». Муж — инженер-метеоролог, так что когда врут с погодой, то знай, что здесь и моя вина: плохим обедом накормила супруга, вот он и спутал циклон с антициклоном.

Как ты? Живешь в Витте — вот все, что знаю о тебе, ну и еще — что по-прежнему занимаешься фото. На выставке в Москве видела твою работу — «Неудачливый рыболов».

Значит, не бросил? Только что-то не уразумела я, где же он ловит. В реке? Но, насколько я сведуща в географии, у вас там нет рек, а в море разве ловят удочкой?..»

Слеплялся хлебный катышек туго и тщательно, иначе едкая морская вода в момент размочит его. Тогда глоссику достаточно ткнуться носом, и хлеб развалится, высвобождая крючок и становясь безопасной добычей. Нельзя! Не то время, чтобы разбрасываться хлебом. Правда, в отличие от остальных малолетних рыболовов, жадно усыпавших набережную, твой каждодневный ужин не зависит от рыбацкого счастья. Но тем не менее ты стараешься. Вообще-то глоссик лучше берет на рачка, но сейчас не сезон рачков, поэтому хорошо, если за час выдернешь две-три рыбки. Терпение и сноровка — все решали они. Впрочем, терпения хватало всем — в отличие от хлеба. С утра до вечера мерзли на парапете с короткими удилищами мальчики и девочки всех возрастов… А сейчас хорошо, если три-четыре пацана торчат на причале. Этого колоритного старика для «Неудачливого рыболова» ты караулил два утра, брал длиннофокусником, но все не то было, тогда ты плюнул, подошел, и чуть ли не в упор взял, а старик даже глазом не моргнул, так раздосадован был своим рыбацким невезением.

«…А ты умница — на все время находишь. Участвуешь вон в международных выставках. Но, насколько я понимаю, это хобби, а основной хлеб? Ума не приложу, что делать в Витте с твоими блестящими языками. Черкни, а? Сколько лет прошло, все расползлись, как тараканы, а так хочется вспомнить полуголодное студенчество. Видать, слишком сыты стали, а, Кеш? Напиши… Здесь еще Серега Макаров, а Нинка Касымова — в Париже. То ли при посольстве, то ли при торгпредстве. Ай да Нинка! Помнишь, как она разревелась на истмате? Напиши, Кеша, напиши обязательно. У нас тут дача под Харьковом, а на даче — яблоки! Антоновские. Вы на своем юге не видывали таких…»

На «постамент» взбирались следующие, ты на расстоянии дирижировал, устанавливая и поправляя, а сам краем глаза следил из-за дымчатых очков за Толпищиным, за его ярко-зелеными, с красной полосой плавками. Туда-сюда сновали голые тела — от кофейно-черных до сметанно-белых, копошились в грязной воде бесштанные ребятишки, кто-то входил в море, сухой и напрягшийся, кто-то расслабленно выходил, а зеленые плавки не двигались. Неужели узнал? Вместо черно-белой щелкнул на цветную, но было уже поздно, все равно мальчики отшлепают три цветных, ну что ж, повезло мамаше, подарил рубль сорок… Ни слова не говоря, выдал жетон на три цветных.

Южные яблоки ничем не уступают антоновским, даже в аромате, если взять, например, симиренко. Правда, они рыхловаты и пресны, но и антоновские, если долго лежат, становятся как картошка. А вот кандиль и синап — синап особенно, хотя такой невзрачный на вид, — до весны сочности не теряют… Закрутившись, ты не ответил Лиде Идашкиной в Харьков.

Толпищинские плавки наконец исчезли, ты с облегчением перевел дух, но вскоре замаячили снова, только ближе. Каким варварским вкусом надо обладать, чтобы напялить на себя этот чудовищный гибрид зеленого с красным!

Три года и четыре месяца длились ваши отношения, три летних сезона, в течение которых ты все дни напролет, вернее — первую половину дня, с десяти до часу пропадал на пляже, и за все это время она ни разу не явилась сюда. Ни разу!

Открыла, не спросив, — как всегда. Ты молча переступил порог с тяжелым портфелем, в котором лежали фрукты и вино. Несколько секунд она внимательно всматривалась в тебя: не собираешься ли улизнуть сразу, не по пути ли заглянул — узнать, как она, и предупредить, чтобы не ждала в ближайшие дни, потому что дела, дела… В ее глазах была смиренная готовность отпустить тебя — к твоим делам, к твоей жене, семье, к твоему большому и полному, недоступному ей дому. Не оглядываясь, привычной рукой опустил на замке кнопку предохранителя. Шагнул, обнял… Мгновение она сопротивлялась — не тебе, своему истосковавшемуся чувству. Но лишь мгновение, и вот уже, обессиленно прикрыв глаза, мягко прильнула всем телом. Ее волосы пахли свежей штукатуркой. Ты поворошил их свободной ладонью, было много седых.

— Ну что ты?

Она не шевелилась, не дышала, ты не видел ее спрятавшегося в тебя тяжелого и темного лица, но ты чувствовал, как изо всех сил сжимает она счастливые веки.

С чистой совестью мог бы повторить ты прекрасные слова одного из друзей Сократа: «Дарю тебе единственное, что у меня есть, — самого себя». Единственное! Все остальное, чем мы якобы обладаем, — миф, пустой звук, мираж, о который тем не менее вдребезги разбивается столько судеб.

Выдавал дюралевые жетоны, клал деньги в бумажник — не сортируя, все подряд, с дежурной вежливостью повторял, что за снимками — послезавтра с двенадцати, и все время чувствовал рядом приблизившиеся вплотную, караулящие тебя зелено-красные плавки. Узнал! Ты не спеша выдал двум или трем нетерпеливым снимки, хотя принципиально никогда не делал этого раньше двенадцати. Плавки не исчезали. И тогда ты учтиво повернулся к нему.

— Вам?

Грузное немолодое лицо с широко раскрывшимися под августовским солнцем порами… Так, вблизи, ты бы ни за что не узнал его, даже по ложбинке на подбородке, даже по асимметричности лица, которая некогда придавала ему милое своеобразие, а сейчас, шаржированная годами, слегка окарикатуривала его. Ты вспомнил, что Толпищин старше тебя — лет на пять-шесть: война помешала вовремя закончить школу.

— Извините, пожалуйста. Вы… Ваша фамилия не Мальгинов?

Ты не отвечал, всматриваясь, как человек, у которого неясно мелькнуло что-то и вот теперь он лихорадочно роется в памяти.

— Толпищин… — Вроде бы еще не уверен в своей догадке, но радость нечаянной встречи — вот она, поднялась и сейчас выльется наружу.

— Кеша! — Лицо разгладилось, на миг явив того, далекого, молодого Димку Толпищина, что жестикулировал у кафедры длинными руками. Неслыханный фарт — встретить на юге, у моря, где, в общем-то, помираешь со скуки, бывшего сокурсника. А из-под этой первой радости уже высовывалось еще не осознанное им самим, в досаде отодвигаемое в сторону — потом! — недоумение: Кешка Мальгинов, один из лучших студентов факультета, баловень Михайловской — на пляже, в шортах и кепочке с целлулоидным козырьком, весь увешанный аппаратами. — Кеша!

— Митяй! — Смеешься (у тебя скверные зубы), жмешь пухлую руку, сыплются вопросы — как, что, когда? — но очередная мамаша уже взгромоздила на «постамент» довольное дитя, и ты, приятельским тоном прося подождать немного, устремляешься в теплую и желтую спасительную жижу.

Ни при Гирькине, ни при Башилове, ни при Саше Пшеничникове, устроившем тебе билеты на «Спартак» и потому со спокойной совестью воспользовавшемся твоим летним гостеприимством, ни при всех остальных своих именитых знакомых, по сравнению с которыми что такое директор уральской школы Митька Толпищин? — ты не стеснялся своей пляжной работы, а тут вместо черно-белой хлопнул на цветную.

Злата подняла голову на худой шее, но в твою сторону не повернулась, проговорила в пространство:

— Отец. Фамилия, имя, отчество. Это я написала. Место работы и должность… — И замерла — с опущенными глазами и ручкой наготове, давая понять, что запишет под твою диктовку все, что ты сочтешь должным сказать ей.

Вытянувшись в вольтеровском кресле, ты одной рукой придерживал транзистор, другой медленно вращал колесико настройки. Но непринужденности уже не было в твоем теле.

— Почему же, написав фамилию, имя и отчество, ты не написала место работы?

Дочь покривила губы, но глаз от анкеты не подняла.

— Быткомбинат? Фотограф…

— Горбыткомбинат, — поправил ты.

Дочь издала звук, который ты волен был понимать как угодно, и перо ее побежало. Из транзистора зачастила испанская речь. Ты включил широкую полосу.

— Не мешает? — заботливо осведомился ты.

— Не мешает.

А язык, между прочим, не испанский, хотя и иберо-романской подгруппы. Непростительная ошибка для словесника твоего класса!

— Иннокентий Мальгинов, мой друг. Блистательный фотомастер, лидер южной школы.

Гирькин наклонил в знак уважения и почтения свою канцелярскую голову, в улыбке губы раздвинул, но на него этот пышный титул не произвел никакого впечатления. Равнодушным взглядом скользил по твоим работам, для каждой из которых Башилов находил щедрый эпитет. А вот отделанный голубым плюшем потершийся альбом, который неведомо как попал ему в руки, рассматривал долго и с неподдельным интересом.

— Мне на службу, — произносил ты, подымаясь из-за стола, за которым жена и столичные гости неторопливо предавались завтраку.

Служба — это было точное слово, которое все вмещало и все объясняло. На этюды и фоторепортажи, какими бы первоклассными ни были они, прожить трудно, тем более в провинции, поэтому ты вынужден служить, то есть зарабатывать себе на хлеб насущный. Они — люди искусства, и они понимают это.

— А сегодня ж воскресенье, — сказал раз Гирькин, подняв взгляд от яйца, которое он старательно обстукивал серебряной ложкой.

— Летом не существует воскресений, — с доверительной улыбкой объяснил ты, но эта минута, когда ты подымался, увешивал себя камерами и уходил, пока все еще безмятежно завтракали, была неприятна тебе. Что делать — жизнь не состоит из одних только удовольствий, и в этом, наверное, есть свой великий смысл.

По плечу не хлопали друг дружку, но каждое слово, каждый вопрос и каждая с улыбкой произнесенная фраза были как это обрядовое похлопывание при встрече старых друзей. Вспоминали сокурсников — кто где теперь, ты с мягким пародированием пересказал письмо Лиды Идашкиной из Харькова, которая теперь не Идашкина, а то ли Шуликова, то ли Шулипова (хотя твердо помнил в этот момент, что Шулипова), и, конечно же, не преминул доброжелательно удивиться счастливой звезде Нины Касымовой: до пятого курса путала французский с испанским, а теперь — в Париже!

— В Париже? — переспросил Толпищин, и такое детское простодушие проступило на его постаревшем, с раздвоенным подбородком лице, что было видно: Париж несказанно далек от него, на другой планете.

Ты улыбнулся его милой наивности.

— А кто этот Толпищин? — с удивлением спросила Натали. Она понимала, когда ты с размахом принимал поэта Гирькина, графика Башилова, театрального художника Пшеничникова — пусть даже он и оказался тот еще хлюст: приударил за семнадцатилетней девочкой — все это она понимала, она светская женщина, и у нас открытый дом, но кто такой этот Толпищин с Урала…

— Кем, ты сказал, он работает?

— Я не сказал, кем он работает. Я сказал, что это друг юности, учились в одной группе.

И ты собственноручно полез в сервант за палевым сервизом — им пользовались в самых торжественных случаях.

Не место красит человека… Как, в сущности, глубоки они, банальные истины! Да и, строго говоря, что такое мудрость, как не банальность, приоткрывающая внезапно свой заветный смысл?

— Скажите, пожалуйста, молодой человек, не могу ли я сфотографироваться у вас? — У этой дородной, давно уже запенсионных лет дамы были удивительно молодые глаза — миндалевидные, зеленые, с влажным блеском.

— Хоть миллион раз! — проговорил ты, забавляясь в душе этой новой для тебя ролью; похоже, женщина всерьез приняла тебя за профессионального фотографа.

Клиентка — твоя первая клиентка — улыбнулась доверительно и умно.

— Спасибо. Но у меня к вам просьба. Я бы хотела получить фотографии завтра к вечеру. Дело в том…

— Вы получите завтра к вечеру. — И едва удержался от соблазна прибавить: «Merci, enchanté de vous avoir connu»^[20].

В счастливом неведении уходила дама, восхищаясь в душе службой быта, так вдруг сиганувшей вперед по части сервиса. Пусть! Зачем ей знать, что снимал ее не ярмарочный фотограф, а изощренный любитель, лингвист с двумя ключевыми языками, изъявивший желание, пока в гороно думают, куда его ткнуть, поупражнять в условиях ателье свое не слишком отработанное искусство постановочного портрета.

В Витте было более чем достаточно своих учителей, а тут вдруг нежданно-негаданно в середине учебного года явился ты. Не вовремя! Отец хмурился и сопел. Вот у него все было в срок: вовремя родился, вовремя женился, вовремя обзавелся сыном, то бишь тобой, вовремя привез его к бабушке: через полторы недели началась война; а то бы застряли в Запорожье, где немцы зверствовали куда неистовее, нежели в курортной Витте, никакого стратегического значения не имеющей. Да и сам он прибыл сюда без опоздания — сразу после победного салюта. Именно в это время парализованный трехлетней оккупацией город позарез нуждался в человеке, могущем взвалить на себя тяжкую ношу восстановления коммунального хозяйства. Великая вещь — своевременность! Ты, в общем-то, тоже редко когда опаздывал, но вот твоей жене приспичило рожать в самый неудачный из всех мыслимых сроков. Впрочем, как сказать. Никто не знает, молвил однажды Гирькин, куда плывет рыба.

Не Гирькин — Башилов. Гирькин же просто спросил у Фаины, знает ли она Юлиана.

— Это блаженный-то? — осведомился Башилов.

Гирькин настороженно покосился на него, медленно опустил затяжелевший взгляд.

— Неизвестно, — выговорил он.

— В каком смысле? — со смешком подхватил Башилов и поправил на крупном рябоватом лице очки в золотой оправе. — Кто из нас блаженный?

Гирькин, однако, не отозвался на шутку, в которой хоть и неявно, но проскальзывало подобострастие, и вот тогда-то Башилов произнес:

— Ты прав. Никто не знает, куда плывет рыба.

Почему ему так важно было знать, знакома ли Фаина с Юлианом-Тимошей? Прихоть поэтической натуры, живущей по своим, неведомым простому смертному законам? Или он просматривал здесь некую внутреннюю связь?

Он сидел на скамейке под шелковичным деревом, один, и счастливым, розовым, очень большим языком старательно облизывал петушка на палочке.

— Вкусно? — добродушно спросил ты, приблизившись.

Юлиан-Тимоша поднял на тебя глаза, а рот остался открытым. Точно у ребенка или старика, там недоставало зубов. Он узнал тебя и ощерился.

— Здравствуйте.

— Здравствуй-здравствуй! Как поживаешь? — Сунув руки в карманы плаща, дружелюбно улыбался сверху. Юлиан-Тимоша молчал. — Поживаешь как, спрашиваю.

— Хорошо… — Деформированное безбородое лицо — лицо дегенерата — бездумно улыбалось, но в глубине младенчески ясных глаз таилась тревога.

У Гирькина есть короткие стихи о Юлиане-Тимоше — всего двенадцать строк, — и там Юлиан-Тимоша выглядит этаким мудрецом, постигшим в своей девственной инфантильности некую высшую гармонию. Стихи эти не казались тебе примечательными, они слишком безыскусны, если не сказать элементарны, ты так и видел, как Гирькин, выстаивая длинную очередь за сахарной ватой, наговаривает их себе под нос от нечего делать. Во всяком случае, написал он их в Витте и сразу же прочел вам в простодушном — ой ли? — любопытстве: ничего? Ты промолчал, Башилова они восхитили, а Лариса лишь загадочно повела бровью.

Надо сказать, что, несмотря на все твои добросовестные потуги, тебя никогда не трогали сочинения Анатолия Гирькина. Слишком мало соотносятся они с нашим бурным и опасным веком, принципиальное отличие которого от всех предыдущих веков в том, что он может стать последним в истории человечества. И истинные поэты, коих ты имеешь честь читать в подлиннике, кожей чувствуют эту если не обреченность мира, то его зыбкость, наш же мастер в своей беспредметной ностальгии готов выдать за некий нравственный эталон блаженное неведение идиота.

Сжимая в мягком кулаке палочку леденца, ко рту, однако, не подносил, ждал, и ты, решившись, небрежно задал вопрос, который был преамбулой к другому вопросу, главному:

— Ты помнишь Анатолия? Прошлым летом жил у меня. Стихи сочинял. Гирькин, — назвал ты фамилию, хотя что значила для него фамилия? — Ты ведь умеешь читать?

Юлиан-Тимоша молчал, все так же наготове держа розового петушка, но без малейшей досады, что ты отвлекаешь его от столь приятного занятия.

— Вы с ним на этой скамейке сиживали. Не помнишь? Он тебя еще водой угощал. С сиропом.

— Я газеты читаю, — проговорил Тимоша.

Стало быть, знает о смерти Гирькина? Видел статьи о нем? Так следует понимать его? Или это запоздалый ответ на твой вопрос, умеет ли он читать?

— Его нет, он умер — ты знаешь?

Выражение терпеливого внимания не сошло с поднятого на тебя лица.

— Между прочим, — проговорил Гирькин как бы самому себе, — Юлиан не признает смерти.

Он лежал на спине, на топчане, явно великоватом для него, щуплый и белый, хотя уже недели три как гостил у тебя. Ты и Башилов играли на соседнем топчане в шахматы. Лариса вязала нечто ажурное.

— В каком смысле — не признает? — спросил Башилов, не отрывая взгляда от доски. Если б Гирькин не цитировал блаженного, а изрекал собственные мысли, то уж здесь бы он не позволил себе этого пренебрежительного невнимания.

— Не признает… Он считает, что человек не может умереть.

Лариса усмехнулась.

— Все неискушенные умы верят в это. Дети… Да и народы на низших ступенях цивилизации. — Отстранив вязанье, полюбовалась узором. — Детство человечества… Не случайно именно в те века зародилась легенда о бессмертии.

По впалому животу Гирькина ползла зеленая пляжная мушка.

— Но если никто не умирает, значит, где же все? — продолжал он развивать мысль Юлиана-Тимоши. — С нами тут? Но тогда получается, что мертвых больше, чем живых. — Он хихикнул. — Мертвые, значит, и правят миром. А живые подчиняются им, потому что их меньше. — Он почувствовал наконец мушку и прогнал ее вялой рукой. На губах его колебалась двусмысленная улыбка, словно его потешал прихотливый ход собственной мысли, и в то же время он видел в ней некое затаенное зерно.

Башилов передвинул пешку.

— Детство человечества… — пришел он на помощь Ларисе, замечание которой повисло в воздухе, игнорируемое невежливым поэтом. — Но ведь именно в детстве человечество сделало все свои главные открытия.

— Например? — произнесла Лариса.

— Да все. Я говорю о нравственных открытиях. Две тысячи лет назад плотник из Назарета, взойдя на гору, сформулировал великие законы человеческой совести…

Ты сделал ответный ход, но Башилов уже не смотрел на доску, однако тот, для избранного слуха которого предназначались эти мудреные пассажи, безучастно лежал вверх пупком, смотрел в вечереющее небо и улыбался забавной мысли о том, что горстка живых не просто живет среди легиона мертвых, но и постоянно пребывает под их недремлющим оком, послушно выполняя их уложения.

К твоему удивлению, во вступительной статье к посмертному сборнику автор статьи уделил незатейливым стихам про Юлиана-Тимошу гораздо больше места, чем занимали сами стихи. «Самое поразительное, — писал он, — заключается в том, что поэт не испытывает ни грана зависти к своему герою. А завидовать вроде бы есть чему. Посмотрите, с какой незамутненностью видит он мир и как безоговорочно приемлет его — со всеми противоречиями, катаклизмами, неуравновешенностью…»

Тебе так и не удалось добиться, помнит ли Юлиан-Тимоша своего краткосрочного приятеля Гирькина, да и не это волновало тебя, и, дабы не мучить его больше близостью полуоблизанного, со стершимся петушиным профилем леденца, ты задал наконец тот заветный вопрос, ради которого, собственно, и затеял разговор.

— Скажи, ты не помнишь такую… Ее Фаина звали. — «Музыку преподавала…» Но этого, слава богу, ты не сморозил.

— Тимошу знаю. Мы разговаривали однажды. Он всегда здоровается со мною. А что?

— Да нет, ничего, — ответил Гирькин и деланно засмеялся. — Так просто.

Он знал о тебе все — и про институт, и про твои лингвистические способности, видел твою библиотеку и опасливо перелистывал могучие фолианты, но тем не менее не только ни разу не спросил в своем хитром простосердечии, почему же ты, интеллектуал и эстет, занимаешься курортной поденщиной, но даже не выказал ни малейшего удивления по этому поводу.

Наконец-то! Причем на выбор предлагали вечернюю и дневную школы — обе помещались в одном здании в десяти минутах ходьбы от дома. Предложение было сделано через твоего отца, ты же должен был зайти в гороно и уж там оговорить все. Но ты мешкал. В ателье работы было хоть отбавляй, не за горами курортный сезон, поэтому, решил ты, есть резон начать с нового учебного года. Отец покосился на тебя и не сказал ни слова. Была ли неожиданностью для него эта отсрочка? Видимо, нет, как в свое время — решение временно поработать в открывающемся ателье, самом крупном в городе и потенциально — самого высокого класса, если, скажем, ему задаст тон такой мастер, как ты. Сначала эта мысль позабавила тебя, потом показалась не такой уж авантюрной, а соображение насчет постановочных портретов сделало ее и вовсе заманчивой. Когда еще представится такая возможность? Студийные условия, современная аппаратура, практически неограниченный людской материал… А самое главное — вы не будете сидеть на шее отца: ты, жена и ваша новорожденная дочь…

Так в научно-популярных журналах изображают атом: в середине — ядро, а вокруг на разных орбитах вращаются электроны, нейтроны или что там еще?.. Отец был ядром. Он был им, сколько ты помнишь его, а вокруг безмолвно и послушно кружились ты и твоя мать, начальники ЖЭКов, директора гостиниц, трамвайного парка, специализированных служб — все сложное коммунальное хозяйство курортного города. Отец сидел неподвижно в галифе, заправленном в надраенные сапоги, и даже глазом не поводил в сторону плавно парящих вокруг электрончиков.

— Мальгинов, отец приехал!

Секунду-другую пытал глазами — правда ли, затем ошалело посовал в портфель сшитые из серой бумаги тетради, растрепанные и разбухшие, довоенные еще учебники и, даже не оглянувшись на учительницу, — домой, хотя впереди еще два урока. Прицепился сзади на громыхающую подводу, но лошадь с выпирающими ребрами тащилась слишком медленно, ты спрыгнул и побежал. У ворот с разгону воткнулся в соседку. «Папа приехал!» — вместо объяснений — и в дом, оставляя за собой распахнутые двери.

Он сидел посреди комнаты, но не за столом, а почему-то сбоку от стола, на расстоянии, в галифе со свежими складками и белоснежной нижней рубашке, босые ноги расставлены. Ты теряешься от этого странного и неподвижного сидения, лепечешь какие-то слова, а может, и не лепечешь, но он не подымается тебе навстречу, это ты помнишь точно, а произносит:

— Ну, здравствуй. — И прибавляет: — Что же не подойдешь к отцу?

А у тебя чувство, что много чего натворил ты за четыре года его отсутствия и теперь предстоит расплата. Ноги не двигаются.

У окна, в очках, которые она только-только начала носить, с виноватой торопливостью шьет или штопает что-то мать — отцу, он же в ожидании сидит посреди комнаты. Ядро, с первых секунд обретшее свое законное место. Но разве, в свою очередь, это ядро не было тоже электроном?

«Казуистика! — возразит обвинение. — Если человек всего лишь электрон, то с него и взятки гладки, поскольку не он определяет свою орбиту, а так называемые объективные законы. Рок… Судьба… Колесо фортуны… Сколько лукавых слов изобрел человек, чтобы снять с себя персональную ответственность за что бы то ни было! Предначертание… Фатальная неизбежность… Астрологические фокусы… Игра случая…»

Как ты теперь понимаешь, в первые недели и месяцы гибли тысячи людей, но канцелярия войны только-только со скрипом проворачивала свой громоздкий механизм, и потому похоронки приходили сравнительно редко. Ни в почтовых ящиках, ни соседям тетя Шура не оставляла их. Только лично… Если же адресата (тебя нисколько не удивляло, что этих женщин, равно как и тех, кому приходил, скажем, денежный перевод, именовали будничным словом «адресат») не оказывалось дома, вы приходили еще раз, уже вечером. Именно вы, вдвоем, потому что не было случая, чтобы ты, зная, что похоронка осталась неврученной, убежал бы по своим мальчишеским надобностям. Что задерживало тебя? Любопытство? Мальчишеская жажда сильных впечатлений? Детская жестокость?

Конец суровой нитки крепко привязывался к заскорузлой лапе одного голубя («вожака»), а искусная петелька надевалась на увертывающуюся шелковистую шею другого, после чего оба голубя подкидывались. Белый платок, свист в два пальца… «Вожак», изо всех сил колошматя по воздуху такими вдруг широкими крыльями, рвется вверх с оттянутой лапой, а его товарищ дергается и бьется, крутится и вскоре грузно повисает, выбросив напоследок струйку белого помета, которую Косой Хлюпа торжественно именует прощальным салютом. Через минуту обе птицы шмякаются на землю. Живая в паническом ужасе еще долго волочит безжизненное тело, потом обессиленно замирает — с длинно вытянутой когтистой лапой и живыми бусинками глаз.

Звук затрещин, и все мигом разлетелись кто куда. Уронив сумку, маленькая женщина освобождала голубей — спиной к тебе, поэтому ты не сразу признал в ней бабушкину сестру, неинтересную тебе, неприветливую тетю Шуру, которую и видел-то всего три или четыре раза. Признав же, проворно спрятался за куст желтой акации, которая в отличие от белой еще не вся отцвела.

Взъерошенные голуби в страхе бились, и тогда бабушкина сестра, в родственных отношениях с которой ты не признался бы перед мальчишками, упала на колени, зубами перегрызла крепкую нитку. С ошалелым хлопаньем разлетелись в разные стороны освобожденные птицы. Стоя на коленях, тетя Шура проводила их мучительным взглядом.

В глазах — му́ка, но губы ни разу не разомкнулись, только все крепче сжимает своей маленькой рукой твою, которая еще меньше. Крик, давка… Задыхающаяся тетка в резиновом фартуке тащит перед собой ящик с бутылками, а рядом, забегая то с одной, то с другой стороны, мельтешит худой старик в вышитой рубахе. Хвать из ящика одну бутылку, хвать другую — и за пазуху, придерживая ее одной рукой. Теткины же руки заняты, она кричит, плюется и отбивается от старика ногами. Отскочив, далеко летит красная босоножка. Старик не отстает, и тут вдруг с ним сталкивается толстым задом баба, волокущая чудовищных размеров мешок. Старик, отшатнувшись, наступает на босую ногу тетки, та вскрикивает и роняет ящик — дрызг! — тетя Шура (ты быстро взглядываешь на нее) прикрывает глаза, а тетка, попрыгав от боли на одной ноге, уже налетела на нахального старика, тузит его и норовит вырвать из-за пазухи заветные бутылки. Двое мальчишек, постарше тебя, прут бумажный куль с макаронами, но куль порван, и макароны прочерчивают белый прерывистый след. Поскользнувшись на пролитом подсолнечном масле, растягивается женщина в разодранном до пупка платье. Ты снова взглядываешь на тетю Шуру. Вам повезло: оказаться возле продуктовых складов в тот самый момент, когдаих открыли для населения, потому что не сегодня-завтра в город войдут немцы! — повезло, но тетя Шура так и не стронулась с места, только то сильнее, то слабее сжимала твою руку.

Гирькин, всего два часа назад сошедший с поезда, отказавшийся от обеда — потом, сначала на море, — в растерянности остановился. Даже некоторый страх выразился на его лице. Хоть бы один свободный клочок — сплошное человеческое месиво, все ворочается, галдит, блестит по́том, пахнет съестным и парфюмерией.

— Черное море к твоим услугам, — произнес довольный Башилов, и вы с ним улыбчиво переглянулись.

— У меня здесь тетя живет. Вернее, двоюродная бабушка. Егор видал ее, — ссылался ты на Башилова, который был занят тем, что щекотал кончиком случайной травинки нежащуюся под вечерним солнцем узкую шоколадную спину Ларисы с розовыми бретельками. — Ей уже под восемьдесят, она плохо видит, но ум у нее ясный. Мы иногда часами беседуем — в основном, конечно, зимой. Причем ее интересует все — от положения в Мозамбике до какой-то женщины из Днепропетровска, которую она в глаза не видела, но ей рассказали, что у нее за год умерло двое детей.

Гирькин кивал, сочувственно улыбался, но твой проникновенный рассказ об удивительной восьмидесятилетней родственнице, к которой он, инженер человеческих душ, должен, казалось бы, воспылать пылким интересом, оставлял его равнодушным. Ты видел это и все-таки предлагал:

— Можно сходить к ней. Она будет рада.

Гирькин опять кивал, опять улыбался, и вдруг лицо его замирало, а взгляд настороженно уползал в сторону. Медленно, очень медленно поворачивал он лицо, скошенными глазами смотрел на свое белое плечо, по которому ползла божья коровка; тихо подымал руку, и через минуту божья коровка оказывалась на его растопыренной ладони. Он трогал ее пальцем, дул на нее, даже слегка подкидывал, пока наконец она не выпускала из-под пятнистых сухих полушариев прозрачные крылышки. Гирькин впивался в них взглядом. Каким образом эти продолговатые крылья умещаются под полушариями, значительно уступающими им в размерах?

— Да просто складываются, — с улыбкой говорил Башилов.

Гирькин злился и отвечал, что складываться они никак не могут, поскольку на них нет и следа складок, они целые, как крылья стрекозы. Умолкнув, ты ждал другого, более удобного случая, чтобы вернуться к разговору о старой тете.

Это были уже не те пирожки с капустой, которыми некогда славилась тетя Шура. Подводили глаза: то капусту пережарит, то плохо слепит, и они расползаются, выпустив начинку. Но ты с жаром уплетал их, хотя дома начисто исключал из рациона мучное. Счастлива была тетя Шура, когда гостям нравилось ее угощение, а ты был самым дорогим ее гостем.

— Причем он ведь не сочиняет свои стихи, — продолжал ты интриговать ее Гирькиным. — Они сами выливаются из него. Как песня.

Тетя Шура, замерев с пирожком в руке, по-птичьи смотрела на тебя единственным зрячим глазом.

— Между прочим, он из ваших мест, — выкладывал ты один из главных козырей.

— С Тамбовщины?

— Не совсем, но близко. О тех краях он и пишет в основном.

— Ну-ну, — не терпелось ей услышать дальше.

Ты брал еще пирожок.

— А что — ну! — говорил ты с грубоватостью, которую может позволить себе лишь очень близкий человек. — Пошли к нам. Прямо сейчас, а? Ему тоже будет интересно познакомиться с тобой.

Но лицо уже замкнулось, белый ротик строго сжался, а рука с так и ненадкушенным пирожком опустилась.

— Нет, Иннокентий. Прости меня, но туда я не пойду.

Неукоснительную дистанцию соблюдала она между твоими, а стало быть, и своими родственниками.

Народ, прослышав, что открыли склады, бежал кто с чем. Хромоногий мужичок, скинув парусиновые брюки, узлами завязал штанины и жадными горстями подбирал желтеющее на земле возле обмякшего мешка пшено. Другой мужик, приземистый и широкий, катил железную бочку. «Посторонись! — кричал он. — Посторонись!» Едва не наскочил на женщину, что волоком тащила корыто с мукой, но та успела увернуться, и в тот же миг ты узнал ее. Крупное лицо в веснушках, и волосы рыжеватые, а брови густо-темные, будто приклеили. Не веря, повернулся к сжимающей твою руку тете Шуре. Она?

На глянцевитом боку огромного баклажана, что одиноко чернел на пустой грядке, стыло холодное октябрьское солнце. Тетя Шура постучала в звонкий почтовый ящик, стеклянная дверь отворилась, и на крыльцо вышла женщина в халате. У нее были рыжеватые волосы и темные, будто с чужого лица брови. Вы прошли на террасу. Вернее, прошла тетя Шура, вся подобравшаяся, успев шепнуть, чтобы ты ждал ее здесь, но ты по-кошачьи скользнул следом.

Чуть ли не каждый день ты увязывался разносить с нею почту, потому что, во-первых, с ней было интересно — какие только проблемы не обсуждали вы со взрослой серьезностью и обстоятельностью! — а во-вторых, что было делать в опустевшем дворе или на давно обезлюдевшем пляже, хотя море, словно в отместку взбеленившимся людям, дольше обычного хранило в этом году ласковую теплоту? Но еще больше нуждалась в твоем обществе тетя Шура, только что потерявшая мужа. Тогда ты не понимал этого — дошло много позже. Но и много позже оставалось для тебя тайной, как допускала умная тетя Шура, что ты, нарушая ее запрет, пробирался вслед за нею в дом.

Крупное тело женщины с приклеенными бровями обмякло и стало сползать на пол. В халат вцепилась маленькая тетя Шура, но полотно не выдержало, треснуло, по розовым половицам покатилась голубая пуговица. Ты бросился на помощь, схватил вялую руку, но было поздно, женщина сидела, и толстые ноги в чулках на широких детских резинках мертво развалились в разные стороны. Из комнаты выскочила девочка.

— Мама! — взвизгнула она. — Мама умерла!

В дверях на косолапых ножках стоял мальчик с огромным зеленым грузовиком. У женщины отвисла челюсть, но она силилась улыбнуться девочке: не умерла, жива.

Странно: никто не плакал. Вот и у этой ни слезинки не выползло из глаз, только большое родимое пятно в форме свернувшейся калачиком кошки становилось на белом лице все темнее. Появились соседки, запричитали, а женщина сидела на высокой табуретке и невидящими глазами смотрела перед собой. Тетя Шура взяла тебя за руку, и вы тихо вышли.

Ты узнал ее по родимому пятну и еще по тому, как сидела она на низкой тети Шуриной кушетке с тем же неподвижным взглядом.

— Одиннадцать? — произнесли ее губы.

— Одиннадцать, — повторила тетя Шура. Она стояла возле холодной печи, укутанная в серый пуховый платок.

И опять надолго замолчали. Из рукомойника капала вода. Уже две или три недели в городе были немцы, но строгого бабушкиного запрета не ходить к неблагонадежной тете Шуре еще не последовало.

На улице моросил дождь. Возле плиты лежали дрова и уголь, но тетя Шура не затапливала. Почему? Странно и стыдно было жить прежней налаженной жизнью, когда все так изменилось вокруг?

— На грузовиках, а впереди — легковая, черная. — Бабушка облизывала языком губы. — Остановились возле горсовета. Там заперто, так они прикладами выбили.

Но дед так и не вынул лупы из глаза. С мирных времен у него осталось много неотремонтированных часов, теперь он не спеша приводил их в порядок. Печь топилась, но тебе было холодно — от возбуждения и нетерпения, надо полагать: бабушка второй день не выпускала тебя из дому.

Ты поежился. Тетя Шура медленно сняла пуховый платок, укутала тебя. Мягкий, теплый… Ты прижался к нему щекой. И тут заметил устремленный на тебя взгляд женщины, у которой погиб сын. Лицо стыдливо отползло от платка. Но женщина уже смотрела на тетю Шуру.

— Они не ходят?

— С костылями только. И то не все… Их в первую очередь отправили, а он налетел под Кизином…

— Неужели раньше не могли?

— Родителей ждали.

Женщина никак не могла проглотить слюну. Потом проговорила:

— Может, и нет их уже. Родителей-то.

А отца ведь тоже могли убить, но хоть бы раз возникла у тебя эта мысль за те два с половиной года, пока в городе были немцы и вы не имели никаких известий «оттуда»! Хоть бы раз…

— У меня сгущенка… Три банки, — сказала женщина с родимым пятном. — Им надо молоко. — И оперлась рукой о кушетку, чтобы подняться, но тетя Шура остановила ее.

— Они позавтракали. Я наварила пшенной каши. С изюмом… Мой муж… любил такую. — На секунду она крепко сжала веки. — А сейчас с ними Маруся Кирюшина. Покормит… Там картошки ведро. И масло топленое есть. А сгущенка полежать может.

Женщина подумала и тихо кивнула.

— Я на ночь к ним пойду. Нельзя их оставлять одних — на ночь.

Подробно рассказал ты о тихом геройстве, которое совершила во время войны твоя старая тетя. Не одна — с другими, но все равно. Ухаживать, кормить, лечить одиннадцать больных детей, и это в то время, когда самим не хватало хлеба… Но даже это не произвело на Гирькина должного впечатления. Убедившись, что ты кончил, он снова предался занятию, которое ты прервал своим рассказом: брал щепотку песка, пальцем разравнивал его на ладони и внимательно изучал под заходящим солнцем. Его поражало, что песок, такой мелкий и шелковистый на вид, состоит из отдельных кристалликов неправильной формы.

Мать, с пересыпанными перхотью волосами, в платье не первой свежести, величественно двигалась через комнату к своей двери. Гирькин следил за ней цепким взглядом.

— Возраст, — со вздохом проронил ты, едва она скрылась. — Весь мир замкнулся на картах. С утра до вечера раскладывает пасьянсы.

Памятуя заповедь Паскаля о милосердии, единый порыв которого выше всех умов, взятых вместе, и всего, что они сотворили, ты давно уже поставил себе за правило быть снисходительным к людям — ко всем, а уж к близким тем более, поэтому в твоих словах о матери не было и грана осуждения. Ты даже не оправдывал ее перед Гирькиным — просто объяснял, но поэт, обычно вежливо избегающий споров, на сей раз счел нужным возразить тебе:

— Пусть живет, как живется… Естественной жизнью.

Ты благодарно улыбнулся.

— Конечно. — И прибавил: — Кстати, а что вы разумеете под естественной жизнью?

Но Гирькин уже с головой ушел в альбом Марке, от созерцания которого его оторвало появление матери.

Два раза тебе снился один и тот же сон: вы о чем-то отчаянно спорите с Гирькиным. Он увлечен, размахивает руками, и даже обычно прилизанные волосики стоят торчком. О чем спор? Неважно, просыпаясь, ты тут же забываешь это, но лестное ощущение спора с Гирькиным еще долго и грустно остывает в тебе.

— Извините, Толя, что отрываю вас…

— Да-да, ничего. — И поднял голову от альбома.

— Мне кажется, в вашем рассуждении есть неточность. Естественная жизнь — это слишком широкое понятие. Муравьи живут естественной жизнью и… — Ты сделал паузу, подыскивая сравнение.

— Стрекоза. — Он засмеялся и закивал. — Стрекоза и муравей.

Ты учтиво улыбнулся и продолжал, не давая ему снова уткнуться в альбом.

— Стрекоза — это еще не самое страшное. А скажем, муха цеце? Или малярийные комары? Они ведь тоже живут естественной жизнью. Но, живя ею, они причиняют зло.

Гирькин кивал, соглашаясь, но ты видел, что слушает он только из вежливости — куда больше его интересует Марке.

Из всех репродукций и копий, с продуманной небрежностью развешанных в квартире, наибольшее впечатление произвел на него «Port Honfleur». Он стоял и никак не мог оторвать скорее удивленного, чем восхищенного, взгляда. Ты тихо подошел, довольный, что рядом нет Башилова, который как художник тотчас бы узурпировал твое право комментировать собственное собрание.

— «Порт Гонфлер», — произнес ты. — Если интересует, есть альбом. Одно из самых полных изданий.

— Альбом? — не столько обрадовался, сколько насторожился Гирькин.

С этого дня Марке стал его любимым художником. Во всяком случае, он мог разглядывать его часами. Не ту ли первозданную естественность находил он в нем, какую ценил в людях превыше всего? Но ведь Марке, в совершенстве владеющий тайнами мастерства, не поленившийся собственноручно переписать с десяток полотен Пуссена, этого матерого рационалиста, всего лишь искусно имитировал естественность, в то время как бесхитростный и не такой уж образованный русский поэт (ой ли — бесхитростный! Ой ли — необразованный!) говорил, надо думать, о естественности, которая не сознает самое себя. Впрочем, не слишком ли категоричен ты в своих построениях? Ведь сам Гирькин так и не соизволил растолковать, что разумеет он под этим словом. По-видимому, способность (или мужество?) человека жить сообразно своим склонностям и привычкам.

Уборная представляла собой покосившееся сооружение из неплотно пригнанных досок, в которых к тому же зияли овальные дырки от вылетевших сучков. Ты тщательно заделывал их газетой — достаточно плотно для того, чтобы они не выпали сами по себе или не были выдуты ветром. И все-таки на следующий день газеты не было. По-видимому, ее выковыривал кто-либо из жильцов, находя для нее более практичное применение. В конце концов ты смирился с дырками, да и что были эти крохотные сквознячки по сравнению с тем чудовищным сифоном, который морозно обдувал твой нависший над сердцевидным отверстием зад!

Почти тысяча километров отделяла город, где ты учился в инязе, от Витты, но и там ты чувствовал себя на отцовской орбите. Повышенная стипендия, которую ты получал, не компенсировала и половины твоих расходов. Отец одевал и обувал тебя, присылал деньги на карманные расходы, а летом в излишествующей Витте тебя ждала жизнь беспечная и сладкая. И все-таки тебя тяготила твоя жестокая орбитальность. Свободного полета жаждал ты. И даже, когда вдруг во исполнение новых веяний на два года отодвинулась заветная аспирантура и глумливая воля распределения забросила тебя в доселе неведомый тебе город областного подчинения, ты в первую минуту вздохнул с облегчением. Однако в эту первую минуту ты еще не зрел уготованной тебе юдоли.

Трем вещам была посвящена жизнь Рины Алексеевны: стирке, чистке картофеля и экономии электричества. Ты недоумевал. Если даже принять за рабочую гипотезу предположение, что она, выстирав, высушив и выгладив, сразу же опускала все в выварку, чтобы заново кипятить, полоскать, выкручивать, синить, стряхивать с крыльца, обдавая брызгами в страхе разбегающихся печальных кур, — даже при этом фантастическом варианте немыслимо было представить, откуда в ее убогом доме столько белья. Еще она чистила картошку — широким ржавым ножом, достаточно тупым, но тем не менее кожура, которую она срезала, могла соперничать в тонкости с папиросной бумагой. Закончив предварительную чистку, Рина Алексеевна прополаскивала клубни в оцинкованном тазу и принималась выковыривать червоточины ножницами, ибо конец ножа был слишком округл для этого. Однако столь усердная занятость не мешала хозяйке бдительно следить за рациональным расходованием электроэнергии. Стоило тебе, положив книгу на тумбочку возле настольной лампы, выйти в спадающих галошах во двор, где помещалось дощатое сооружение с игривыми сквознячками по бокам и турбореактивным сифоном в центре, сделать, предварительно посветив гаснущей от ужаса спичкой, свое скромное дело (в опаске, что не запирающуюся дверь может в любой момент распахнуть чья-либо бесцеремонная рука) и через три минуты вернуться в дом, как настольная лампа в твоей комнате оказывалась потушенной. На ощупь, растопырив руки и зачем-то разинув в кромешной темноте бесполезные глаза, пробирался ты к тумбочке. А хозяйка как ни в чем не бывало стирала в кухне свое заколдованное белье.

От моря до дома семь минут хода — волосы, несмотря на жару, не успевали просохнуть. Ты входил в отделанную черным кафелем ванную, включал воду и не спеша раздевался, пока горячая и холодная вода, взаимопроникая в специальном смесителе, не достигала тридцати шести градусов: ты нашел эту послеморскую температуру в результате долгого и приятного опыта. Еще раз взглянув на контрольный градусник в смесителе, с блаженно зажмуренными глазами вступал под густые тонкие иглы.

Смеситель работал безукоризненно — температура воды не прыгала, когда кто-то из соседей открывал горячий или холодный кран. Спружинившееся в прохладной морской воде тело недоверчиво и оттого особенно сладостно открывало навстречу теплу поры. Слегка откидывая голову, ладонью похлопывал по безволосой груди, по тугому и округлому, но еще вполне умеренному животику. Подымал и сцепливал на голове руки, и вода щекотно струилась под мышками. Глаз не размыкал и, дальше запрокинув голову, предавал лицо горячему массажу. Затем, на ощупь протянув руку, нажимал на рычажок, одновременно перекрывающий горячую и холодную воду. Несколько секунд стоял неподвижно, чувствуя, как по бархатной, безукоризненно чистой коже стекают последние струйки. Брал голубоватой белизны тонкую, с рубцами от глажки простыню (тут уж отцовские прачечные гарантировали качество) и не вытирал, а промокал тело. Надев махровый халат до щиколоток и завязав небрежным узлом пояс, шел в шлепанцах по сверкающему паркету пить кофе. Маленькими глотками, чуть подслащенный (пол чайной серебряной ложки сахара), а глаза сквозь очки с тогда еще малой диоптрией скользили — тогда еще не очень уверенно — по строкам Поля Элюара, русскими переводами тогда еще не избалованного.

Она была молода, некрасива и молчалива — из тех, о которых говорят, что они слушают глазами. Разумеется, ее молодость отмечалась тобой не как двадцатитрехлетним мужчиной, а как учителем, прибывшим в распоряжение роно, которым эта особа (юная — если учесть ее должность) заведовала. Поначалу это обескуражило тебя: ты ожидал увидеть пожилую энергичную даму в строгом костюме, ретроградку с длинным и обременительным шлейфом провинциальных условностей. Готовясь к этой встрече, заранее настроил себя на мирный лад — в конце концов, тебе здесь не век жить, а лоб в лоб сшибиться с живой жизнью даже небесполезно. Однако ни рекомендаций, ни напутствий, ни всего того, что ожидало твое загодя ощерившееся самолюбие, не последовало. Некоторое время вы молчали, глядя друг на друга, потом она виновато промолвила, что, к сожалению, в городе сейчас перебои с белым хлебом.

— Я думаю, — с улыбкой заметил ты, — это не самая первостепенная проблема, которая терзает районный отдел народного образования.

Она тоже улыбнулась — опять с оттенком вины.

— Да.

— Вы, по-видимому, местная? — уважительно предположил ты.

— Нет.

Деревянный дом, в левой половине которого помещалось роно, а в правой — некое финансовое ведомство, был совсем ветхим, половицы поскрипывали, а штукатурка возле окна в кабинете заведующей отлетела, обнажив дранку.

— Благодарю вас, — произнес ты, когда очередная пауза слишком уж затянулась, и поднялся. — Очень приятно было познакомиться с вами. — Ты поклонился. — Я могу идти?

Она тоже встала, и ее светлые глаза приветили тебя на прощание.

— Да, пожалуйста.

Да, нет… Нет, да… За дверью ты пожал плечами и надел плащ болонью, который был невиданным шиком тогда. Однако вовсе не из снобизма напялил ты его в этот августовский день: игнорируя календарное лето, несколько дней кряду моросил холодный дождь.

Ты, со своим лингвистическим чутьем, не раз поражался этой точной метафоре — бархатный сезон. Тот, кто впервые произнес это, был на редкость талантливым словесником. Бархатный… Это определение вмещало все. Теплое море — двадцать два, двадцать три, двадцать четыре (да, двадцать четыре!) градуса, и уже нет медуз, откатились в глубины или к иным берегам. Солнце не палит, сжигая кожу, а гладит лучами. Пляж просторен, а чистый сыпучий песок умеренно горяч. Погрузнели и поустали листья, но еще зелены и сочны, и редко какой, утомившись жить, в медленном вращении опускается на землю. Налились белым соком крупные осенние персики. Пошла дыня, а на смену мелким черным арбузам явились полосатые гиганты с сахарно сверкающей сердцевиной. Розы еще не отцвели, но уже распустились первые астры. Вянет на газонах душистый табак, источая напоследок немыслимый запах. Созрел дымчато-розовый виноград нимранг — вам на дом уже доставлен первый ящик. Резко схлынул поток отдыхающих; начался учебный год, и галдящая детская здравница превратилась в чинный курорт пожилых супругов. Утром прохладно, но тем сладостней прощальная теплота дневного солнца. Молчат по вечерам цикады, затихли птицы, но еще не улетели, а покончив с шумными родительскими хлопотами, упиваются перед трудным путешествием тишиной и покоем. Нет очереди за пивом, пустуют террасы кафе. С веранд, увитых виноградом с черными гроздьями, доносится запах жареной осенней камбалы, куда более вкусной, нежели весенняя. Мать тесно, но непременно в один ряд раскладывает на голубом фарфоровом блюде румяные кусочки, щедро посыпая их петрушкой, укропом и зеленым луком, а по краям — орнамент из фигурно шинкованной розово-белой сентябрьской редиски.

Сапоги! Огромные, с поникшими голенищами резиновые сапоги.

— Вот, возьмите… Я у Никифора попросила… Потом купите. У нас нельзя без сапог. Как раз вам, я тут измерила ваш ботиночек. Немного больше, но это ничего, потому что портянки…

Тронутый, рассыпался в благодарностях, а сам с тихим ужасом, бочком, бочком протиснулся мимо этих покушающихся на тебя чудовищ. Тебе казалось, что стоит только натянуть их, как никакие силы уже не стащат их с твоих покоренных ног и никакие ухищрения — твои и судьбы, пусть даже благосклонной к тебе, — не вызволят тебя из этого богом забытого места. Прощай, будущее, прощай, захватывающая дух блистательная жизнь, которая грезилась тебе по ночам на узкой железной кровати под неясные звуки за стеной. Что это было? Не шорох ли картофельной кожуры, медленно ползущей из-под ножа в картонную коробку?

«А вопросик можно? Что подразумевали вы под словами «блистательная жизнь»?»

Мужчины с тяжелыми портфелями (видимо, прямо с работы), в буфете очередь за бутербродами, едят жадно и торопливо, не присев, потому что второй звонок уже отзвенел… Женщины не блещут нарядами — у вас в Витте, в курзале, парад туалетов куда более впечатляющий. Ты не подаешь виду, ты по-прежнему олицетворение галантности, но твое праздничное настроение опало, как пышная розовая пена на молочном коктейле. Впервые в жизни попасть в Большой театр, попасть на «Спартака» с Лиепой и Васильевым — даже ты, человек, которого и с большой натяжкой нельзя, к сожалению, причислить к сонму балетоманов, — знаешь эти имена; попасть, несмотря на кордон несчастливцев, штурмующих в бесполезной надежде каждого приближающегося к театру человека, — и в итоге окунуться в этакую будничность.

Фаина в салатном платье, ровно и тонко облегающем узкую спину, шла по широкому проходу. Спереди платье было закрытым, и ни единого украшения, только неправильной формы янтарь на ажурной цепочке, а сзади светлел аккуратный вырез, проходящий чуть ниже небольшой родинки. Шла неторопливо, со спокойствием выискивая глазами ваш ряд, остановилась, стан ее гибко изогнулся и чуть откинулся назад — теперь она смотрела места. Полуобернув голову, улыбнулась тебе:

— Наши.

Ты молча кивнул. Почему-то тебя не восхищала та грациозная свобода, с которой она, впервые, как и ты, попавшая в это святилище, держала себя.

«Не восхищала… Чего же ждали вы от своей подруги? Подавленности?» — «Перестаньте! — старушечий голос слаб, но гневом пылает единственный живой глаз. — Неправда! Я знаю его вот с таких лет, и я утверждаю, что нет в нем этого. Во время войны, когда все голодали, он приносил рыбу для больных детей. Сам ловил, и не домой нес, а им. Ему было восемь лет…»

Поплавка не требовалось: студеная вода просматривалась насквозь. С невысокого грязного парапета отлично видно, как глоссик кружит возле хлебного катышка и вроде бы не замечает его, а может, и в самом деле не замечает, но вдруг — раз! — и наживка во рту у него. Как ни ждешь этого момента, он всегда неожидан, поэтому напрягшаяся рука может промедлить, и рыба уйдет, унося в себе драгоценный хлеб. Так и случилось у девочки, что ловит неподалеку от тебя. Насквозь продрогшая (из парусиновой туфли торчит палец с грязным ногтем), долго колдует над хлебной крошкой, но та слишком мала, чтобы удержаться на крючке. Тогда девочка достает из кармана потершийся кошелек, открывает его, и долго смотрит, и шарит там пальцем, но хлеба в кошельке больше нет. А у твоего крючка уже дежурит очередной глоссик, такой крупный отсюда, но ты — искушенный рыбак и ты знаешь, что вода обманывает. Девочка тем временем отходит к голым кустам. Мельком обернувшись, видишь: копается в земле. Червяков ищет? Но какие же червяки в такой холод!

Глоссик ждет. Длинный мальчишка в телогрейке вытягивает одного — тот взвился, серебрясь, — и рядом вытягивают, а твой стоит. Ну что ж, поглядим, у кого больше выдержки.

Девочка возвращается к парапету. В руке у нее комочек земли, она плюет на него и смешивает землю с хлебом. Все напрасно! Едва коснувшись воды, катышек разваливается. Гол крючок, но странная девочка не вытаскивает его. Чего ждет она?.. И тут ты выдергиваешь очередную рыбину. Она больше, чем другие, и ты отшвыриваешь ее подальше от берега, чтобы она, отцепившись, не ускакала ненароком в море, ловишь ее обеими руками, на скользком теле — земля и соринки. Опустив в авоську, лезешь озябшей рукой в карман, отщипываешь кусочек мякоти, катаешь и мнешь там, чтобы дольше подержать руку в тепле.

Вошел, не постучавшись: пожалуй, тетя Шура была единственным в городе человеком, кто в эти смутные времена не держал дверь на запоре. Вошел усталой походкой мужчины, вернувшегося с добычей. В руке у тебя была авоська с рыбой.

— Надеюсь, кошек нет тут? — осведомился ты, прежде чем опустить рыбу на пол.

Перед тетей Шурой лежал ворох вылинявших детских рубашек. Она штопала их, выпрямившись на табуретке и высоко держа голову, — где было достать очки?

— Что это? — спросила она.

— Рыбы немного. — Ты зябко передернул плечами. — Пожаришь детям. — И, подойдя к холодной плите, подержал над ней ладонями вниз растопыренные руки.

— Каким детям? — не поняла тетя Шура.

— Ну каким? Этим. — Не оборачиваясь, кивнул на выстиранные рубашки.

За спиной у тебя было тихо. Потом скрипнула табуретка, тетя Шура неслышно подошла и обняла тебя сзади горячими руками. К мягкой груди прижала твою голову.

— Родной мой! — От нее пахло пшенной кашей. — Замерз… Сейчас я затоплю. Сейчас… — Но еще долго не двигалась.

«Не творите милостыни вашей перед людьми с тем, чтобы они видели вас…»

Знаменитые «Подсолнухи» — прекрасная репродукция, ты повесил ее над своим рабочим столом — оставили Гирькина равнодушным, как, впрочем, и весь Ван-Гог, за роскошно изданный мюнхенский альбом которого ты отвалил кругленькую сумму. Гирькин перелистал его со скучающим видом. В отличие от Гогена, к которому он был куда снисходительней, гениальный голландец показался ему безбожником.

Такой подход удивил даже Башилова, который не преминул признаться, что никогда не думал, что его друга трогают подобные вещи.

— При чем здесь трогают! — Гирькин захлопнул альбом. — Зевса никогда не было, а гром гремел.

Ты согласно наклонил голову.

— Не надо читать стихов, — перебил Гирькин с раздражением. Почему? Решил, что ты проверяешь, знает ли он классику? Или ему показалось, что ты вламываешься в чужие владения?

— Но Гёте…

— При чем здесь Гёте! — снова взъерепенился Гирькин. — Гёте был хорошим ботаником и скверным поэтом. «Подходящих соответствий», — с издевкой передразнил он. — Тут не соответствия, тут инстинкт.

Инстинкт? «Что ты имеешь в виду?» — спросил Башилов, и Гирькин, по-прежнему сердясь, объяснил, что говорит об инстинкте самосохранения. Именно он, по его мнению, не позволяет человеку творить зло. Иначе б люди давно уничтожили сами себя.

Башилов грустно улыбнулся.

— Где гарантия, что это не произойдет в ближайшее десятилетие?

— Не произойдет, — убежденно сказал Гирькин.

— Однако происходило. И если человечество не истребило себя, то лишь потому, что ему не хватило для этого технических средств.

Ты молчал, задетый за живое невежливостью твоего гостя, но эта биологическая интерпретация идеи бога, который, по мнению Гирькина, был всего лишь мертвым символом неких хромосомных таинств, показалась тебе не такой уж абсурдной.

«Так вы полагаете, в основе всякой нравственности лежит инстинкт самосохранения? Именно он заставил пожертвовать детям этих рыбок?» — «Не инстинкт, — качает головой старушка адвокат. До нее все еще не доходит, что тут тщатся вычертить кривую, которая чуть ли не с математической непреложностью привела тебя к убийству. — А если и инстинкт, то хороший. Его добротой зовут», — на что обвинение — с иронией: «Случаем, не по-французски он сказал, бросив на пол авоську с рыбой: «Детям — от меня»?»

— J’espère que vous ne me prenez pas en aversion^[21], как говорят французы, — произнес ты с чуть шаржированным грассированием.

На врача, однако, это изысканное предуведомление не оказало должного действия. С любопытством смотрела на тебя карими, какими-то очень спелыми (вот-вот, спелыми!), будто посвечивающими изнутри глазами. Молодые губы лежали спокойно и замкнуто, а темно-каштановые, под цвет глаз, брови были чуть асимметричны, что придавало ее свежему лицу оттенок пленительного своеобразия. Но все это, надо полагать, ты разглядел позже, потому что в первые минуты твое внимание было сосредоточено на том, чтобы не выказать перед молодой докторшей того далеко не священного ужаса, какой навевало на тебя зубоврачебное кресло.

А что твой французский пассаж? Ничего… Во-первых, молодая докторша ни слова не поняла, да и не могла понять, а во-вторых, она была вовсе не докторшей, а сестрой, врач же — энергичная стерва — вошла минутой позже и если позволила раскрыть тебе рот, то не для галльских расшаркиваний, а лишь затем, чтобы с жутким завыванием повысверливать в твоих бедных зубах железнодорожные туннели.

— Хорошо хоть, не пустила поезда, — прибавил ты и дальше отодвинулся от стола, чтобы не мешать официантке.

Поставив на стул треснутое блюдце, которое ввиду явного дефекта не могло дальше выполнять своей прямой функции и потому служило пепельницей, она стянула скатерть, встряхнула ее в сторону соседнего столика, за которым отдохновенно цедили пиво двое мужиков в прорезиненных, на клетчатой подкладке плащах, и, перевернув, снова постелила.

— Биточки, шницель, голубцы… — А сама уже держала наготове карандашный огрызок — то единственное, что объединяло ее с коллегами из внеразрядных ресторанов. — Есть утка с гречневой кашей, но надо ждать.

— Кашу или утку? — осведомился ты с обворожительной улыбкой.

Официантка засмеялась — хорошо, когда клиент шутит.

— Коньячку принести? И сухонького, да?

— Водки, — произнес ты и вопросительно повернулся к своей даме. — Что говорит на этот счет медицина?

Ее карие (и спелые, ах, какие спелые!) глаза взирали на тебя не без лукавства.

— Медицина на этот счет хранит молчание.

— Прекрасно! — И — официантке: — Слушайте меня внимательно. Картошка у вас есть?

— Картошка? Я спрошу…

— Не спрашивайте. Есть. Сырая картошка.

— Сырая?

— Совершенно верно. Пусть возьмут сырую картошку, почистят ее… Вы понимаете меня, почистят? Потом хорошенько вымоют, опустят в умеренно подсоленную воду, доведут до кипения и через четверть часа вынут. Не забудете? Это первое. Второе. Я вижу вон за тем столиком селедку. В отличие от водки они, надеюсь, не принесли ее с собой.

— У нас не приносят.

— Не оправдывайтесь, мы не ревизоры… Так вот, селедку сделаете с луком, польете постным маслом и немного уксусом. Вы записывайте, записывайте. Уксусом, — продиктовал ты, и она завороженно записала: уксусом. — Так, с холодным покончено. На второе… Из чего, пардон, вы лепите свои биточки?

— Из мяса.

— Я понимаю, что мясо там отчасти присутствует. Какое?

— Свинина.

— Очень хорошо. Пусть выберут два постных куска свинины… — Официантка записала: постных. — И подчеркните два раза. — Официантка подчеркнула два раза. — Отбейте и хорошенько обжарьте. Затем вырежьте из моркови, которую сварите вместе с картошкой, две розочки и положите их для эстетики. Слово «эстетика» писать не надо. Идите. — Ты ободряюще улыбнулся.

Точно грач перелетал ты в своих узконосых туфлях с кочки на кочку среди первобытной грязи. Если днем эти зигзагообразные перемещения были сравнительно легки, то как только темнело, — а темнело рано, — ты оказывался беспомощным перед лицом суровой действительности. И тем не менее ты находил в себе мужество забавлять свою даму парадоксами.

— Чтобы изменить жизнь, вовсе не обязательны исторические катаклизмы. Достаточно, скажем, положить асфальт, — сказал ты и сиганул под жидким электрическим светом с одного островка на другой. — Залейте город асфальтом, и вы представить себе не можете, как сказочно преобразится он. Не только внешний вид — душа города. Когда навстречу друг другу шествуют по широкому и чистому тротуару двое поселян и мысли их не заняты тем, что они в любую минуту могут по пояс провалиться в грязь, то почему бы им не сказать друг другу: «Здравствуй, Маша. Слыхала новость? Натали-то Саррот…» — «Что такое?» — пугается поселянка. «Да ничего, ничего, жива. Новый роман сочинила». — «Да ну!» — «Вот те крест!» Мы же с вами, — продолжал ты, — не можем вести подобных бесед, поскольку все наше внимание приковано к планете Земля, которую именно в этом месте угораздило изъязвиться. Лечить надо планету, Наташа. Лечить.

Так вдохновенно импровизировал ты под лай собак за глухими, слава богу, заборами, и тебе с упоением внимала спелоглазая девушка в красных сапожках. И вот:

— Спасибо, мы пришли.

— Пожалуйста, — ответил ты, окидывая взглядом неказистый домик с заполоненными цветами светящимися окнами.

— К сожалению, я не могу пригласить вас. Я живу не одна.

— С мужем и детьми, — сострил ты.

Она засмеялась, и от этого женского смеха у тебя екнуло в груди.

— С подругой, — доверчиво пояснила она. — Ну не с подругой, а…

— Товаркой.

Она улыбнулась на это ветхозаветное словцо.

— Наверное… Она тоже по распределению. Одной скучно, да и кто сдаст одной?

Она не сказала «дорого», и это светское умалчивание было отмечено тобой как обстоятельство, открывающее хорошую перспективу для ваших отношений.

— Вам будет нелегко здесь, — вздохнула она. — В городе… В городе не оценят вас.

В груди у тебя снова порхнул холодок. Благодарный, ты поднес к губам ее теплую руку.

«Да, нет… Нет, да». Но ты не отступал.

— Я ведь не говорю о фильмах на иностранных языках. Возможно, это роскошь. Но вот библиотека… Вы не хуже меня знаете, что для специалиста библиотека.

— Да.

— Признаюсь вам по секрету, что я набрался то ли смелости, то ли наглости, а может, и того и другого вместе, да еще малость самонадеянности… Короче говоря, я занялся испанским. — Ты покаянно посмотрел ей в глаза. — Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что городу куда важнее пустить наконец баню, чем возиться с потенциальным специалистом по испанскому, но клянусь вам, Дина Борисовна (Дина Борисовна! Ее звали Диной Борисовной!), клянусь вам, что я не стану интриговать, чтобы мне выписали эксперта из Мадрида. Речь идет всего-навсего о завалявшейся комнатушке. Уж это-то, наверное, под силу роно?

Она виновато улыбнулась.

— Нет.

Нет! И это для единственного в городе человека, в совершенстве владеющего двумя европейскими языками! Конечно же, у тебя не повернулся язык сказать это вслух, ты лишь скромно заметил, что, как молодой специалист, ты, по-видимому, имеешь право на известные льготы…

— Да.

Потрясающий лаконизм! Не удержавшись, ты сделал ей комплимент, походя заметив, что, как это ни парадоксально, в наше загнанное время утрачено искусство быть кратким. И поклонился. Предмет разговора был исчерпан. Кроме тебя, бесполезными правами на квартирные льготы обладали, по крайней мере, десяток учителей, в том числе и сама заведующая, за спиной у которой, как выяснилось, был не захудалый педвуз, а университет. В то время это что-то да значило.

Ты пожал плечами, узнав о ее первоклассном образовании. Какому проницательному уму впервые явилась мысль, что женщина адаптируется всюду быстрее и легче, нежели мужчина?

Не сойди ты с нею вместе несколько часов назад с трапа самолета, доставившего вас в столицу, ты мог бы поклясться, что эта московская барышня посещает Большой, по крайней мере, раз в месяц. Другие, видимо, так и решили. Соседка по ряду задавала мудреные вопросы о спектакле, а Фаина отвечала ей с дружелюбной, извиняющейся за свое знание улыбкой. Ладно, тут не было чуда: видела по телевизору, слышала, сама проигрывала. Но, когда она в антракте, не задумываясь, показала пожилой женщине, где здесь еще буфет, ибо в главном, где ты вовремя успел занять очередь творилось бог знает что, ты был немало удивлен.

— Откуда ты знаешь?

Чуть пожав плечами (ах, этот жест! — в Витте ты не замечал его), она молчала, и это грациозное молчание было исполнено особой, непровинциальной благовоспитанности. Где она ее впитала? В вашем курортном городе этому нельзя научиться, потому что даже столичные львы, приезжая сюда, считают за благо сбросить гриву. Четыре недели праздности, обжорства, суесловия, четыре недели размягченной снисходительности к себе и окружающим, если, разумеется, речь не идет о пляжных лежаках, на которые такой спрос, или очереди за дешевыми персиками. Здесь уж лощеные денди не пощадят друг дружку, но и тут кроется особая прелесть — сродни удовольствию, с которым мы за столом, уставленным яствами, не просто ослабляем ремень еще на одну дырочку, а вообще — и при том чуть ли не в открытую — отпускаем его. Солнце и море списывают все. Так откуда же в ней, поражался ты, этот безошибочный такт, не позволяющий озираться, ахать, жадничать — ибо когда еще выпадет подобный счастливый случай (и не выпал ведь) — и в то же время все видеть и все замечать? По зеркальному фойе прошел, сцепив руки за спиной, знаменитый киноартист, ты цепко схватил его взглядом и шепнул ей его прославленную фамилию, она же и бровью не повела, только чуть приметная улыбка, все время тайно дежурившая на ее задумчивых губах, скользнула живее и явственней.

Вишневый сок! Он брызгал на ее гибкие пальцы, когда она с непостижимой ловкостью извлекала из вишен косточки, чтобы полакомить тебя своим коронным блюдом. Ты смотрел на эти алые пальцы и, подталкиваемый ассоциацией, ход которой до сих пор не ясен тебе, спросил вдруг:

— Тебе не кажется, что ты похоронила себя в Витте? В том же Светополе, например, ты могла бы лучше устроить свою жизнь. — «Лучше» — это было слишком деликатное определение, потому что здесь было не хорошо и даже не относительно хорошо, а никак. — Витта — курортный город, этим сказано все. Люди не настроены здесь на серьезный лад — они отдыхают. Курортные знакомства, курортные романы…

— У меня не было курортных романов, — проговорила она, не подымая тяжелых век, а пальцы продолжали живо разделываться с вишнями. Помедлив, ты взял одну, осторожно положил в рот.

Лавируя с полной тарелкой и витой бутылочкой пива между зрителями, у которых музыкальные приключения вождя восставших рабов возбудили кровожадный интерес к бутербродам с сырокопченой колбасой, ты увидел в старинном зеркале бородатого красавца, чей взгляд был недвусмысленно устремлен на спину Фаины. Узкая и гибкая, умеренно обнаженная, с родинкой чуть выше линии выреза, она не могла не привлечь внимания, и, будь ты с другой дамой, ты, безусловно, позавидовал бы счастливцу, который привел сюда эту женщину. Но позавидовал бы платонически, поскольку на женщин, которые хоть немного выше тебя ростом, ты не посягаешь даже мысленно. А Фаина — вот чудо! — показалась тебе в этот момент выше тебя, хотя ты готов был отдать голову на отсечение, что даже на самых высоких каблуках она в лучшем случае могла лишь сравняться с тобой.

— Не надо, — шепнул ты ей. — Тут тепло.

Она посмотрела на тебя, не понимая. Грустные, влажные глаза… Помедлив, положила кофту на сомкнутые колени.

Насколько полтора часа назад, в театре, она очаровывала тебя непринужденностью и грацией, настолько сейчас раздражала. Хоть бы одно живое слово, одна естественная улыбка! — во всем напряженность и скованность, выдающие чопорный, глухой, неистребимый провинциализм. И Пшеничников, устроивший вам билеты, и Башилов, и толстяк-карикатурист, бесцеремонно чмокнувший ее в щеку, и рыжебородый маленький художник-мультипликатор — все пытались как-то растормошить ее. Бесполезно! С вымученной улыбкой отвечала она на их шутейные вопросы и безобидные двусмысленности. Тебе было стыдно за нее. Как утопающий за соломинку, хватался ты памятью за тот устремленный на ее спину мужской взгляд, но ей, видите ли, стало холодно, и она достала кофту.

Холодно! Это когда в мастерской дышать нечем, мужчины сняли пиджаки, у кого они были, а карикатурист стянул через голову грубошерстный с кожаными латками на локтях свитер. Под не первой свежести майкой буйствовали волосы.

— Слабонервных прошу не смотреть! — выкрикнул он, немного картавя.

Женщины курили и пили наравне с мужчинами — во всяком случае, делали вид, что наравне: лихо чокнувшись и подержав стакан у рта, осторожно ставили его на место. Когда вы пришли сюда, оставалось лишь немного водки — «специально для вас», — провозгласил Башилов, но ты отпер чемодан и достал бутылку коньяка и отборного, усыпанного медалями муската. С каким энтузиазмом встретили их! Карикатурист расцеловал тебя, а его женщина — или жена, или кем там она ему приходилась? — вырвала у него из рук бутылку и, спрятав за спину, заявила, что мускат — женщинам. Тогда карикатурист встал на четвереньки и, дико вращая глазами, зубами клацая, пошел на нее, повторяя:

— Отдай! Отдай!

Хохот, визг — и никто, несмотря на поздний час, не вспоминал о соседях. Их попросту не было. Мастерская Башилова, куда он поместил вас с Фаиной в целях удобства и конспирации, как объяснил он тебе (и был безусловно прав: вдруг в следующий раз ты пожалуешь в Москву с женой?), располагалась в цокольном этаже старого дома. Две комнаты, кухня, туалет, газ… Еще недавно это была жилая квартира.

Ты горячо согласился с Башиловым в отношении конспирации, но в глубине души тебя уязвило, что он устроил вас здесь, а не в квартире. Зато какая возможность подышать воздухом московского Монмартра, о котором, признаться, ты имел весьма смутное представление!

Да, наверняка не Гирькину, а Башилову принадлежит тривиальное сравнение летнего пляжа с жизнью. Поэт промолчал на это, а ты, уже отщелкавший свои шесть пленок и несколько удивленный столь ранним появлением Гирькина, развел руками, давая понять, что хоть сызмальства и живешь здесь, но не имеешь к этому коловращению голых тел, обгоревших, шелушащихся, толкающих друг дружку, потных, никакого отношения.

— Вот он — человек во всей его наготе, — изрек Башилов, но Гирькин, вообще с подозрением относящийся к каламбурам, не уловил игры слов.

— Да нет, — нехотя проговорил он. — Человек не это.

— А что?

— Не это.

— А что? — допытывался Башилов.

Но Гирькину лень было отвечать. Припекало солнце, он щурился.

— Мне кажется, я понимаю Анатолия, — сказал ты. — Человек не только купается и загорает, он еще пашет землю, сажает хлеб…

— Гирькин не это имеет в виду. Он говорит о сути, а суть человеческая проявляется не только в том, как человек работает, но и как отдыхает.

— В капле воды отражается солнце, — меланхолически заметила Лариса.

— И все-таки, — упорствовал ты, — Анатолий говорит о другом. У меня есть тетка, двоюродная бабушка, ей восемьдесят лет. Я вам уже рассказывал о ней. Тетя Шура… Она любит иногда погреться на солнышке, но ведь суть ее не в этом. Если я правильно понял Анатолия, то человек на курорте пребывает в несколько неестественном для него состоянии…

А тот, чьи скупые речения вы так пылко истолковывали, надеясь заполучить высокое одобрение, не отвечал вам ни словом. Вытянув шею, ожившими вдруг глазами смотрел далеко в море. Ты проследил за его взглядом. Там, одна за одной, медленно шли белые яхты.

То голубой, то розовый, то вдруг синий лед — в зависимости от ракурса, под каким берет его телекамера, многоцветные трибуны, броские рекламы на бортиках, ну и, конечно, сами фигуристы, свершающие под музыку, столь же красочную, как все остальное, головокружительные финты. Злата не отрывает от телевизора завороженных, завистливых, полных тоскливого отчаяния глаз. Гренобль, Мюнхен, Берлин, Варшава, Прага… Турне по Европе, показательные выступления. «Вот это жизнь!» — мысленно (но ты слышишь, ах, как хорошо ты слышишь это!) произносит твоя дочь, и это звучит как упрек, как язвительное напоминание тебе, отцу, о том постылом существовании, которое она вынуждена вести по вашей милости. Вы виноваты, что живете здесь. Вы виноваты, что она тут родилась. Вы виноваты, что не устроили ее в институт. Вы вы! Вот она, настоящая жизнь, а мы разве живем? Вы старые и не замечаете этого, а мне так тошно!

Пока Башилов запирал мастерскую, куда вам еще предстояло вернуться среди ночи, а Пшеничников с рыжебородым мультипликатором шли через каменный и сырой глубокий двор, ты спросил, придержав ее за напряженно замерший локоть, чем она недовольна.

— Что ты! Все хорошо…

— Тебе не понравился спектакль?

Она принужденно улыбнулась — нелепости этой мысли, невозможности подобного предположения. Но ответить не успела — подошел Башилов, сунул тебе в карман ключ и, взяв вас под руки, увлек в сторону освещенной арки, где гулко беседовали Пшеничников и маленький мультипликатор. Конечно, это было безумием — за полночь вваливаться в чужой дом, к человеку, которого вы впервые увидели сегодня, но Башилов уверял, что жена Пшеничникова обожает гостей в любое время суток; к тому же вас ждет лишь слегка початая бутылка виски. Виски и решило все — как всегда, выпивки не хватило, даже с твоим презентом, душа требовала еще, громче всех кричал и призывал ехать в Домодедово толстый карикатурист, но его спровадили, вместе с ним ушли еще две пары, которым давно уже не терпелось остаться наедине, и вот теперь вы в усеченном составе направлялись в неведомый тебе дом в двух кварталах отсюда, где вас ждали, если верить Башилову, круглосуточно гостеприимная жена и шотландское виски. Великолепно! Этот ночной кутеж молодо встормошил тебя, ради одной этой ночи стоило лететь в Москву. Вот только Фаина… Столица, и эти люди свободных профессий, и вольности, которые они себе позволяли, особенно сгинувший карикатурист — все это оглушило ее. А тебе так хотелось, чтобы она была счастлива! С упоением вдохнул ты сырой и прохладный ночной воздух.

Ты блистал весь вечер, но это не стоило тебе труда и особого вдохновения — столь неприхотлива была твоя маленькая аудитория, а та, ради которой ты притащился сюда, была и без того околдована тобой. Даже не глядя на нее, ты чувствовал тайное сияние ее опушенных ресницами глаз. Выйдя наконец на улицу из прокуренной комнаты, с наслаждением перевел дух. И тотчас виноватым вздохом отозвалась Натали.

— Я понимаю… Тебе было в тягость…

Несмотря на еще не поздний час, город спал. Темень, грязь, а тебе топать бог знает куда.

— Да нет, было очень даже недурно, — сказал ты и, кажется, не очень солгал, потому что в эту минуту и тесная комнатка, которую снимала на двоих с румяной девушкой-врачом твоя будущая избранница, и неряшливая, не по возрасту игривая хозяйка, не дура выпить и покурить, и ваше нехитрое застолье с разбавленным спиртом, который щедро выставили женщины, и кошмарным тортом, что ты имел глупость приволочь, — все это показалось тебе таким милым по сравнению с предстоящим тебе одиноким возвращением в поколенной грязи в свое убогое жилище, где тебя ждала бодрствующая хозяйка с недостиранным бельем. Или здесь, или там — вот весь выбор, больше негде приткнуться — так казалось тебе в эту унылую минуту. А зря!

Ты сидел в том самом зубоврачебном кресле, которое некогда внушало тебе ужас, и чувствовал себя, надо сказать, прекрасно. Голова отдохновенно покоилась на высокой спинке, руки лежали на кожаных подлокотниках. Все удобства! Натали чем-то позванивала у белого столика, но сейчас от этих звуков мурашки не пробегали по твоей спине. Напротив… Нам ведь всегда приятно напоминание об опасности, которая больше не грозит нам.

Казалось, никакими сквозняками не выдуть из кабинета запаха зубной боли, но вскоре он был все же потеснен ароматом свежезаваренного кофе. Закрыв под очками глаза, ты протяжно втянул затрепетавшими ноздрями этот божественный дух.

— Parfait!^[22]

Столик слева — на том самом месте, где, если тебе не изменяет память, крепилась фисташковидная плевательница, — был застлан стерильной салфеткой. Это рождало ассоциацию не из приятных, но ты с гневом подавлял неуместный снобизм. По сравнению с чаепитиями у нее или у тебя на квартире, по сравнению с прозябанием на заднем ряду в кино, ибо даже подъездов, этого спасительного пристанища всех влюбленных мира, в городе не было, поскольку многоквартирные дома только-только начинали строить, — по сравнению со всем этим, мягко сказать, дискомфортом, способным в зародыше убить даже любовь Ромео и Джульетты, ваш сегодняшний вечер был верхом очарования. Признаться, ты не надеялся на такое. Когда Натали как бы между прочим проронила, что у нее в сумочке ключ от стоматологического кабинета и вы могли бы посидеть там, это не вызвало у тебя энтузиазма. Теперь ты готов был признать, что тебя попутал бес условности. Все было превосходно. Натали, чьи уверенные движения в этой до мелочи знакомой ей обстановке легко сходили за грациозную ловкость радушной хозяйки, подала тебе кофе. Правда, чашка была отнюдь не кофейной, к тому же со щербинкой, но ты постарался не заметить этого. Не отрывая головы от удобной спинки, протянул руку, и горячий, исходящий крепким ароматом кофе оказался у твоих губ. К сожалению, он был несладким, а ты в то время еще не наложил табу на углеводы, сыгравшие впоследствии такую злую шутку с твоим не отличающимся высотой телом.

Сахар? Натали сокрушенно ахнула.

— Сегодня кончился как раз. Я совсем забыла.

Она беспомощно стояла перед тобой — юная женщина в белоснежном джемпере, одна бровь чуть выше другой, а руки виновато опущены.

— Все хорошо, — ласково успокоил ты. — Так даже лучше ощущаешь вкус.

Однако в запасе у зубных эскулапов оказалось вишневое варенье, которое Натали не преминула извлечь из тайника.

— У нас все тут есть. И картошка, и консервы. Мы не ходим в столовую.

От картошки ты отказался, а вишневого варенья, хоть оно и не ахти как гармонировало с кофе и к тому же оказалось малость засахаренным, откушал с удовольствием. Вот только косточки мешали — в ваших южных краях предпочитают варить без оных. На какой-то миг ты пожалел о предусмотрительно убранной плевательнице.

Глядя на длинные, в вишневом соку пальцы, ты испытывал желание расцеловать их, грубо и жадно, чтобы твои губы, твой нос, подбородок оказались измаранными. Ты сдерживал себя не потому, что за этим невинным с виду порывом таился некий самому тебе неясный сексуальный подтекст, а Фаина в этих вещах была чудовищной ретроградкой (скажем так) — не потому, ибо, несмотря на свою консервативность, она в конце концов всегда уступала твоим прихотям, а из смешной боязни предстать перед нею с по-детски вымазанным лицом. Да, это так. Когда вы просто сидели и говорили о чем-либо, причем говорил в основном ты, то тебя всерьез заботило реноме благовоспитанного человека. Тем головокружительней были потом твои безумства. Однако они не озадачивали неискушенную Фаину. По-прежнему видела она в тебе олицетворение такта, ума и едва ли не целомудрия. Ты дорожил этим ее отношением к тебе — настолько, что всякий раз не без труда подавлял желание схватить и целовать, целовать ее обрызганные вишневым соком пальцы.

Гирькин был не то что растроган, а как-то подавлен твоим подарком. Еще накануне он долго рассматривал напоследок Марке, и вот теперь вроде бы ни с того ни с сего походя ты вручил ему альбом как «маленький сувенир на память о Витте». Он вертел его в руках, никак не решаясь сунуть в свой обшарпанный чемодан — выкроить на новый из тех нескольких сотен, которые он бездарно растранжирил здесь, ему так и не удалось. И тут его мысль, выкинув необъяснимое коленце, ибо никакой, ни прямой, ни косвенной, связи между Марке и Фаиной не было, вырулила именно на Фаину. Или, может быть, добрым словом помянув ее превосходные вареники с вишнями и восхитительную игру, он решил тем самым отблагодарить тебя за царский подарок? Но вот что странно: поэт, которого ценят, и, будем надеяться, не без оснований, за глубину и тонкость, выбрал для своего Salut d’adieu^[23] не очень-то подходящий момент. По меньшей мере неблагородно в присутствии твоей жены передавать привет твоей любовнице, которая имела честь потчевать его варениками с вишнями. Ты уже чувствовал на себе вопрошающий взгляд Натали, но тут — о безотказная фортуна! — звонок, и в дверях стоит запыхавшаяся кузина.

— Вы еще здесь! — радуется она при виде Гирькина. — Здравствуйте!

Зеленое, свободного покроя платье не скрадывает живота и слишком крупной для ее роста груди. Да еще этот голубизной отливающий парик… Но лицо удивительное, лицо девочки, а ведь ей уже тридцать шесть.

— Здравствуйте, — несколько встревоженно отвечает Гирькин.

Твоя рука непроизвольно подымается, чтобы задержать сестрицу, если она вздумает броситься в комнату, чтобы еще раз, теперь уже как следует, посмотреть на твоего гостя, по которому две минуты назад, когда ты знакомил их, скользнула равнодушным взглядом: экое плюгавенькое существо с редкими зубами!

— Настоящий поэт? — переспрашивает она, не веря.

По забегавшим глазкам ты догадываешься, какая мысль встрепенулась в ее мозгу.

— А он может… Если попросить его…

— Автограф? Ради бога, но у него с собой только один экземпляр.

— Я достану! Как его фамилия — Гирькин? Я достану.

У тебя впечатление, что Гирькин не узнал ее: запамятовал, и немудрено, ибо иных людей он попросту не замечает. Кузину, однако, не смущает его обескураженный вид. Достав из сумки, с гордым видом протягивает книжку.

— Вас не затруднит подписать?

Она полагает, что оказывает поэту великую честь. А тот теряется, бормочет что-то, долго ищет ручку, которой у него, разумеется, нет, а когда ты с улыбкой подаешь свою, никак не может придумать, что написать. На титульном листе красуется синий штамп санатория, в котором сестрица лечит бедных отдыхающих.

— Простите… — мучительно подымает глаза Гирькин.

— Марина, — без малейшей обиды подсказывает сестрица. — Марина Рогозина.

— Да-да! — кивает поэт прилизанной головкой, будто вспомнил, и старательно выводит первые два слова, после чего снова заминка. Как, должно быть, жалеет он в эту минуту, что судьба пригвоздила его быть сочинителем!

Еще, угасая, последний аккорд вибрирует в комнате, а Башилов уже осведомляется, не почитает ли Гирькин что-нибудь свое. Поэт бледнеет, но ни звука, даже взглядом не удостаивает приятеля.

— Пожалуйста, еще, — смиренно просит он.

Обнаженные руки Фаины отдыхают перед раскрытым пианино.

— Что? — спрашивает она.

— Все равно. — И это, надо думать, не столько от музыкального всеядия, сколько от музыкальной некомпетентности. Ничего… Присоединяясь к Гирькину, вы тоже подаете свой голос, а ты даже отваживаешься назвать каких-то композиторов.

Кроме виски (и не едва початая бутылка, как божился Пшеничников, а хорошо ополовиненная), кроме виски, которое крепко отдавало сивухой, был еще счастливо отысканный предлог для вашего ночного вторжения в семейный дом: пианино. Эту мысль подкинул Башилов, и весьма кстати. Фаина сыграет пару вещиц, и ваш визит благодаря этому сразу же приобретет благопристойный характер. Вовсе не жажда недополученных граммов привела вас сюда, а возвышенное желание послушать музыку, тем более что «я слышал ее игру, и я знаю, что это такое», — отрекомендовал не слишком послушным языком расщедрившийся Башилов.

— Если, разумеется, не будет возражать хозяйка, — присовокупил ты с изысканным полупоклоном в сторону открывшей дверь молодой женщины, которая встретила вас вопреки предсказаниям Башилова без всякого энтузиазма. Ко сну готовилась — голова была повязана косынкой, из-под которой выпирали шишечки бигуди. Рыжебородый мультипликатор, Башилов, а вслед за ними и ты галантно поцеловали скупо протянутую руку, от которой кисловато пахло каким-то кремом. Поджав губы, уничтожающим взглядом смотрела на мужа, а тот нес ахинею насчет тебя, потому что всех остальных, надо полагать, жена знала как облупленных. В его интерпретации ты выглядел метром, оказавшим заметное влияние на отечественное и отчасти европейское фотоискусство. Где-то, то ли в Бразилии, то ли в Аргентине, у тебя открывается на днях персональная выставка, в Москве ты задержался, чтобы посмотреть «Спартака» с Васильевым в главной роли, поскольку Лиепу в «Спартаке» ты уже видел и т. д. Потупив взгляд, ты нечленораздельно бубнил что-то, что в равной степени можно было принять и за протест, и за скромное подтверждение верности отдельных суждений. Но и этот искрометный expromptus не растопил льда в глазах хозяйки, не поверившей, надо думать, ни единому слову мужа.

— А вы что же не проходите? — сухо осведомилась она у застывшей возле двери Фаины, которая, понятно, была представлена твоей женой.

— Спасибо, — пролепетала та, но с места не двинулась, а лицо ее потемнело от медленно прихлынувшей крови. Но именно этот потерянный вид твоей «супруги» сделал то, что оказалось не под силу ни вашим расшаркиваниям, ни вдохновенному экспромту Пшеничникова.

— Пожалуйста, проходите, — пригласила хозяйка с прорезавшимся вдруг радушием. — Не обращайте на них внимания. Я привыкла.

Твоя подруга благодарно кивнула, но глаз не подняла.

— Извините нас, — попросила она чуть слышно.

— Да ну что вы! За что! Это я на него, потому что… Хоть бы позвонил! — сделала она выговор мужу. — Я б приготовила что-нибудь.

— Ничего не надо, мать! — великодушно разрешил Пшеничников и мизинцем предвкушающе пригладил черные холеные усы, которые были призваны хоть в малой степени компенсировать глубокие залысины.

— Моя дочь, — сдержанно сказал ты, усмиряя никчемную гордость, которая всегда — и без всяких, разумеется, оснований — подкатывала вдруг, когда ты являл посторонним свое длинноволосое чадо. Имени не назвал, ибо какой интерес может представлять для высокого московского гостя эта взбалмошная девчонка? Однако…

Пшеничников проворно встал, поклонился, а Злата первая протянула ему руку.

— Александр, — назвал он себя.

— Очень приятно, — ответила она и, одарив его беглой улыбкой, вышла с книгой из комнаты.

Опустившись в кресло, твой гость как ни в чем не бывало продолжал беседу, а его мизинец непроизвольно прошелся по ухоженным усам.

Натали недрогнувшим голосом признавала, что ее дочь некрасива, недрогнувшим, поскольку находила ее пикантной. Бог весть что означает ныне в подвижном русском языке этот одомашненный галлицизм. Чем больше ты вдумываешься в это слово — применительно к своей дочери, разумеется, — тем туманнее становится оно для тебя. Но как бы там ни было, некие таинственные флюиды исходят от твоего сухопарого отпрыска, одурманивая мужчин, и феномен этот требует объяснения. Что ж, пусть будет пикантность, раз никакого более точного слова ни в одном из трех языков ты отыскать не можешь. Вот только в Фаине это мифическое качество отсутствовало напрочь.

Все, и даже жена Пшеничникова, которую Фаина прямо-таки очаровала, превратив из суровой фурии в радушную хозяйку, жаждали музыки.

— Мы ждем! — весело подстегнул ты.

Старался! Должником чувствовал себя перед Пшеничниковым, сотворившим чудо: билеты на «Спартак». Вот только Фаина… Почему сидит она?

— Уже поздно… Мы разбудим соседей.

— Никогда! — поклялся Пшеничников, снова наполнив рюмки. — Соседи адаптировались.

Он тоже старался, ибо это полуночное музицирование реабилитировало его в глазах супруги.

— Фаина! — произнес ты с ласковой укоризной, и хозяйка поддержала тебя:

— Правда, мы с удовольствием послушаем.

Вряд ли она была такой уж меломанкой, но пусть уж лучше звучит музыка, чем поднабравшиеся мужчины примутся сами развлекать себя.

Фаина еще посидела, потом, сделав слишком заметное усилие, поднялась и деревянной походкой направилась к пианино.

Когда истошные крики огласили толкучку, ты оставил мать, увлеченно выискивающую что-то среди россыпи барахла, и полетел на эти призывные вопли. Полетел — не совсем точное слово, протискивался в массе покупающе-продающего люда, но так расторопно, что поспел на место происшествия одним из первых. Происшествие же заключалось в том, что некий верзила в гимнастерке, прохаживаясь между рядов, где на расстеленных прямо на земле газетах что только не лежало, спер каракулевую шапку. Его засекли и с криками «В гимнастерке! Держи!» бросились в погоню. Гимнастерка не могла служить надежным ориентиром, поскольку в них тогда ходила добрая половина мужчин. Но вор, на свою беду, был слишком высок, его стриженая голова мелькала поверх других голов как мишень, и за этой-то головой все, и ты в том числе, жадно устремились. Верзиле бы пригнуться и затеряться среди толпы, но он допустил тактическую ошибку, выскочив на пятачок, где продавались кровати с блестящими шишечками, перины, этажерки, шкафы и прочее. Делая гигантские шаги, мчался в сторону пустыря, на котором спустя два десятилетия возвели первый в Витте многоэтажный жилой квартал. Кто-то услужливо подставил ножку, верзила грохнулся, выпустив шапку из рук, на него тотчас налетели, и началась грозная и скорая расправа. Скорчившийся, улиткой свернувшийся парень заслонял руками голову, но руки отдирали и с размаху били в открывшееся лицо. Он — в сторону его, по пыли, по окуркам и газетным клочкам, стараясь глубже вдавить в сухую и твердую землю. Ты тоже, подхваченный общим негодованием, ткнул под ребро носком сандалии.

Страшно подумать, чем кончилось бы все, не вмешайся инвалид с культей вместо правой руки. Но левой рукой и этой своей культей он работал удивительно проворно и за несколько секунд растолкал всех.

— Кто притронется — убью! — и высоко над головой взметнул единственный кулак. — Человек ведь! Человек — не деревяшка.

Толпа молчала, тяжело дыша, отдуваясь, только какая-то баба спросила с вызовом:

— Заодно, может?

— Я те покажу — заодно! Убить готовы за шапку. Звери!

— Милицию! — пискнул кто-то.

— Раньше надо было милицию. А теперь гробовщика зовите.

Но верзила уже вставал, подняв сначала зад, и лишь после, передохнув, оторвал от земли голову. Покачался на длинных ногах, крепко зажмурил и подержал так глаза. Один глаз заплыл, на брови висела скорлупа семечки. Медленно сплюнул красным и липким, и розовая слюна протянулась от рассеченной губы. Пошел, и толпа расступилась перед ним, только в спину летело, что в следующий раз неповадно будет, но уже не зло и даже не для острастки, а для самоуспокоения — не зря били.

В молчании подошла к пианино, постояла с безвольно опущенными руками, будто то, что предстояло ей, требовало нечеловеческого усилия, и наконец села, а руки продолжали висеть.

— Может, не надо? — неуверенно молвила жена Пшеничникова. — Вы, наверное, устали…

— Музыка не утомляет ее, — скромно, на правах близкого человека заверил ты. — Весь сегодняшний день прошел у нас под знаком музыки. Ввиду некоторой территориальной удаленности, — прибавил ты с мягкой самоиронией, — мы лишены возможности регулярно посещать Большой театр.

— Ты думаешь, мы часто бываем там? — покаялся Башилов. — Вот дока по части премьер. — Он показал глазами на шаманящего над виски Пшеничникова. — Ни одной не пропускает.

Театральный художник встревоженно поднял голову.

— Что?

А Фаина все так же неподвижно сидела с опущенными руками перед закрытым пианино. Ты неспешно подошел и поднял крышку.

— Мы ждем…

Рыжебородый мультипликатор, сглаживая паузу, самозабвенно плел очередную околесицу. Башилов поддакивал и громко смеялся.

— Фаина! — с легким удивлением проговорил ты. Сверху ее лоб выглядел особенно некрасивым — слишком высок и выпукл.

И тут за твоей спиной грянула музыка. Ты медленно обернулся. Склонясь над магнитофоном, хозяйка регулировала звук.

— Вот и прекрасно! — обрадовался Пшеничников. — Никогда не надо заставлять женщину. Как сказано в одной великой книге, сами предложат и сами все дадут.

Поправляя перед зеркалом бусы из отборного янтаря, Натали осведомилась, не кажется ли тебе, что твой приятель Пшеничников слишком много внимания уделяет твоей дочери. Только заметила? А тебя уже не первый день снедала тайная и глупая («конечно, глупая!» — сердился ты) тревога. Простительно матери с настороженностью относиться к каждому взгляду, что задерживается на ее уже взрослой дочери, но мужчина обязан хранить спокойствие.

— Они беседуют о театре. Он просвещает ее.

— Просвещает! — повторила Натали с интонацией, от которой у тебя пересохло нёбо. В ее глазах ты был не просто слепым, а преступно беспечным отцом.

Два тяжелых альбома… По ним можно проследить, как твоя дочь постепенно, очень медленно, но все-таки гораздо быстрее, нежели это было на самом деле, превращалась из бесполого карапуза в девочку с бантиком, потом с косичками, потом в подростка с короткой стрижкой. Ты взял ее длиннофокусником, когда она устало выходила из моря, светлые волосы слиплись (она презирала резиновые шапочки), и если б не узкий лифчик на груди, то ее, худую и голенастую, можно было б принять за мальчишку. Плавать она выучилась лет в восемь, а в тринадцать заплывала так далеко, что дважды ее выдворяли из моря на спасательном катере. В кого пошла она своей удалью? В тебе, насколько ты помнишь, ее не было, лишь к концу войны выучился плавать, а Натали до сих пор не умеет, барахтается в желтой жиже у берега. За дочь, которая превращалась в точку на горизонте, переживала шумно, ей было легче, чем тебе, которого мужской сан обязывал хранить хладнокровие. Лишь когда Злата, к великому твоему облегчению, выбиралась наконец на берег, позволял себе ироничное замечание насчет черноморских дельфинов, которые, как известно, любят побаловаться с человеком и иногда заигрывают его насмерть.

— До сих пор они спасали людей, — бросала Злата, выжимая мокрые волосы. Вода быстро стекала по ее костлявому телу, с трусов и лифчика, не упруго облегающего груди, как у девушек ее возраста, а вяло свисающего — нечего было облегать.

Утверждение Натали, что она пикантна, несмотря на его очевидную смехотворность, ложилось на твое неспокойное и втайне виноватое сердце целебным бальзамом. И потому ты продолжал играть роль скептика. Чем рискованней были аргументы, которые ты, набираясь духу, один за другим выдвигал против своей дочери, вернее — ее внешности, тем больше начинал верить в ее сокрытое от твоих слишком пристрастных глаз обаяние. Что-то подсказывало тебе, что иначе ты не отважился бы на эти жестокие наблюдения. В самом факте их открытого, словами обозначенного (решился ведь!) существования уже таилось их незримое опровержение. Натали считала, что у вашей дочери не будет отбоя от поклонников.

— Я опасаюсь, — заметил ты, двумя пальцами придерживая у губ соломинку, — что после твоего отъезда моя дочь непременно захочет вкусить прелестей театральной жизни.

Злата, не подымая головы, помешивала коктейль.

— С каких это пор, — проронила она, — папа стал опасаться за свою дочь?

— С тех пор, — улыбнулся ты, — как стал папой.

В длинном стакане тихо звякнули льдинки.

Пшеничников мизинцем поглаживал усы и хранил молчание. У него не было детей, и, насколько ты понимал, он не собирался обзаводиться ими. Не этим ли объяснялись раздражительность и неровность настроения его супруги?

Кое-кто считает, что мужчина должен думать о последствиях если не наравне с женщиной, то хотя бы в доле с нею. Чушь! Во всем цивилизованном мире все эти мудреные заботы давно и полностью переложены на плечи женщины. И тем не менее, сделав над собой усилие, ты еще в самом начале осведомился у Фаины:

— А ты… Ты достаточно предусмотрительна?

Она молчала и не шевелилась в темноте, и ты, подавляя преждевременную досаду, ожидал, что сейчас она попросит тебя выразиться яснее. Но она не попросила.

— Достаточно, — услышал ты.

У тебя не хватило духу давать взрослой дочери советы, которые могли быть истолкованы превратно, поэтому ты решил сделать это через Натали. Но и тут избрал обходной маневр.

— Я ничего не имею против ее бесед и прогулок с нашим другом Пшеничниковым, но все-таки ей надо помнить, что до вступительных экзаменов остались считанные дни.

Натали со слегка склоненной головой замерла перед зеркалом:

— Вот и скажи ей об этом.

— Но ты мать.

— А ты отец.

Сколько раз слышал ты этот диалог в каких-то пьесах, фильмах — именно эти слова: «Но ты мать». — «А ты отец», — слышал и пожимал плечами, теперь же они прозвучали в твоем собственном доме. Ты пожал плечами — и на этот, раз тоже. С некоторых пор, заметил ты, твоя жена стала избегать конфликтов с дочерью. Во всяком случае, открытых. Что удерживало ее? Такт? Благоразумие? Страх?

— Я ненавижу этот город, эти дома, этих людей… Ненавижу!

— С каких это пор? — произнесла Натали.

— Всегда. Как только помню себя, так и ненавижу. Как только стала понимать…

— Помнить или понимать?

Тут ты счел нужным вмешаться, потому что давно назревавшая родительская беседа с отбившейся от рук дочерью грозила перерасти в пустую бабью перебранку.

— Подожди, — остановил ты Натали. — Не надо придираться к словам. — И — дочери: — Дело ведь не в том, как ты относишься к городу, в котором родилась и прожила семнадцать лет. Или даже к нам. — Но усидеть не смог, встал, прошелся по заглушающему шаги ковру, который на лето убирался, а осенью, когда гости разъезжались, расстилался вновь. Женщины: одна — ощетинившись, другая — с надеждой — ждали твоего соломонова слова. — Никто ведь не принуждает тебя жить здесь. Дверь открыта.

— Ты хочешь сказать, чтобы я выкатывалась отсюда?

— Упаси бог! — На секунду ты и впрямь испугался, что она буквально поймет твои слова. — Где бы ты ни была, что бы ни делала, как бы ни сложилась твоя жизнь, ты можешь всегда рассчитывать на нашу поддержку. Во всяком случае, материальную, — честно уточнил ты. — Никто не виноват, что ты не поступила…

— Я виновата.

— Тебя я тоже не виню. Случай, — вздохнул ты, — вещь коварная. Но надо держаться. До будущего лета еще далеко, и если ты считаешь нужным поехать куда-то, посмотреть, поработать, просто попутешествовать… Пожить в Москве, например, там есть у кого, — то мы с матерью не станем чинить тебе препятствий.

Но тут вмешалась Натали. Ее слепил утробный страх за свое детище, и потому могла ли она постичь твою тактику?

— Зачем уезжать? Подготовиться можно и здесь. У тебя полно времени, ты не работаешь, и если вместо этих гулянок до часу ночи…

— До двух, — ангельским тоном поправила Злата и этим окончательно взбесила мать.

— Да, до двух! — крикнула та. — Даже до трех! В прошлую субботу ты явилась домой в три, пьяная…

— Наталья! — сурово оборвал ты.

Жена замолчала. Янтарные бусы на груди вздымались и опускались.

Когда на электронных часах, что стояли на серванте, бесшумно зажглась цифра 2, ты отложил книгу, в которой все равно не мог больше прочесть ни фразы, оделся и вышел, бросив Натали, выдувшей полфлакона валокордина, что хочешь прогуляться перед сном. Бог миловал — тебе неведомо, что такое сердечная боль, но в ту минуту тебя так и подмывало вылакать оставшиеся полфлакона, ибо то, что происходило с тобой, было апофеозом нервозности. Через несколько месяцев, долдонил ты себе, ей стукнет восемнадцать — лучший возраст, и когда же гулять, как не сейчас, а ваша мелочная и эгоистичная опека (конечно, эгоистичная! Не за нее ведь дрожите — за себя, за свой драгоценный покой) вызовет лишь справедливый протест, желание любыми средствами отстоять свое право на самостоятельность. Поэтому надо держать себя в руках. Поэтому надо набраться терпения и ни в коем случае не ранить молодого самолюбия. Но все это была голая логика, а логика, оказывается, так слаба порой. Ты сел на скамейку под шелковичным деревом — любимое место Юлиана-Тимоши, но, даже не докурив сигареты, встал и неслышными шагами направился к низкому забору, отделяющему двор от улицы. Ни души… В еще зеленой, по-летнему пышной листве горели фонари. Поглядев по сторонам, снова отошел к скамейке. Нельзя, чтобы дочь застукала тебя у забора — решит, подглядываешь. А если?.. Чепуха! Случись что — сразу бы сообщили; дурные вести, как проницательно заметил кто-то, никогда не опаздывают. Но все-таки могла бы позвонить, предупредить… В тебе закипал гнев, но ты смирял его, понимая, какого рода неудовольствие говорит в тебе. Потревожили, видите ли, вашу милость… Ты выкурил еще сигарету и вернулся в дом.

— Не сходи с ума, — сказал ты Натали. — Ложись и спи.

А сам, взяв книгу, опять опустился в кресло. Когда без десяти три щелкнул наконец замок и запели голоса — сольную партию, конечно, выводила Натали — ты, выждав некоторое время, неторопливо вышел в кухню. Дочь улыбалась, и улыбка эта была тем дальше, чем неистовее требовала Натали полного присутствия дочери здесь, сейчас, дабы до нее дошло, какое страшное прегрешение совершила она. Тщетно! Наливая в коктейльный стакан холодного ананасового сока, ты буркнул тоном человека, которого лишь жажда оторвала от долгого и сосредоточенного чтения, — что еще час, и мать хватила б кондрашка. Словом, ты хранил благородный нейтралитет, а вовсе не пел под дудочку семнадцатилетней девчонки, как на другой день изволила классифицировать твоя супруга.

— Нисколько, — возразил ты. — Просто я понимаю, что значит, когда опостылеет все. Город, дома, люди… Все!

— А я не понимаю этого! — с пафосом провозгласила твоя жена.

Ты усмехнулся и тихо произнес:

— Не понимаешь?

— Я больше не могу здесь! Я задыхаюсь. Это сейчас, а когда он родится? — Почему-то она не сомневалась, что у вас будет сын.

— Но ведь другие живут, — произносил ты шепотом фразу, которую, надо думать, ежедневно говорят в упрек, в утешение, в назидание друг другу тысячи людей. Шепотом, потому что за стенкой бодрствовала хозяйка — стирала свое нескончаемое белье. Это занятие уже не выглядело в твоих глазах неким загадочным ритуалом, ибо Натали с бесспорностью установила, что Рина Алексеевна стирает не свое, а чужое — в то время в городе еще не существовало прачечных.

Что отвечала на это Натали? А что ей нет дела до того, как живут другие.

— Ты бы видел этот колодец…

— Какой колодец?

— Какой! Ты даже не знаешь, что второй день в колонке нет воды.

Темный, вросший в землю, покосившийся сруб… Узкая тропка вела к нему сквозь заросли уже поувядшей крапивы. То там, то здесь темнели импровизированные свалки: ветошь, ржавые консервные банки со вздернутыми крышками, ведро без дна, обрывки дотлевающих газет, битые бутылки, кости, обглоданные добела, почерневшая и сморщенная картофельная кожура, черепки и над всем этим — рой мух. Поодаль валялась дохлая кошка — с изумительно белыми зубами на разложившейся морде. Тебя передернуло, но ты мужественно, стараясь дышать ртом, продвигался дальше. Когда ты склонился над срубом, из влажной глубины, в которой терялся взгляд, ударил запах тлена и плесени. И из этого чрева предстояло черпать живительную влагу! Шуршание, всплеск — то ли от неосторожного движения что-то упало в воду (стало быть, вода все-таки была, а ты на какое-то мгновение вдруг усомнился), то ли в этом логове обитало какое-то омерзительное существо.

Сбивало с толку молчание отца. Одобрял ли он тебя, без предупреждения ввалившегося с беременной женой в его дом, причем не погостить, а на постоянное местожительство, порицал ли… И хотя ты знал, что отец никогда не отличался особой разговорчивостью — в этом он пошел по стопам часовых дел мастера, — его молчание тревожило тебя, и ты приводил все новые подробности, одна ужаснее другой, венцом же всего был, естественно, кошмарный колодец, вырастающий постепенно до размеров некоего зловещего символа. В городе — не в деревне, подчеркивал ты, а в городе частенько случались перебои с водоснабжением… Тебе мнилось в молодой твоей наивности, что для отца, не без основания гордящегося своим коммунальным хозяйством, этот довод будет особенно весом.

— Не надо мне ничего объяснять, — сразу же оборвала тебя тетушка, тем самым выказывая безраздельное одобрение твоему решительному шагу. — Почему ты должен жить черт знает где, когда у тебя здесь квартира, здесь море, и вообще, Иннокентий, здесь можно жить.

— Квартира не у меня, — уточнил ты.

— Перестань! — Глаза адвоката Чибисовой гневно сверкнули — судебная практика научила ее имитировать темперамент. — Ради чего мы живем, как не ради своих детей! — Это не было фразой, твоя кузина не скрывает, что всем обязана маме: и институтом, и работой в одном из лучших санаториев курорта, и квартирой, а с квартирами в неиндустриальной Витте весьма непросто. — Человек строит жизнь собственными руками.

— Да. Но…

— Никаких «но»! Строит, а не разрушает, у нас же модно разрушать, прикрывая это всевозможными демагогическими штучками. Со мной ты можешь быть откровенен, Иннокентий, я чужда условностей. Но вот для тети Шуры… Ты еще не говорил с ней?

— Нет. Не успел.

— Для тети Шуры найди что-нибудь позаковыристей. Она у нас человек идейный. Ты ведь знаешь, как сложилась у нее жизнь…

Альбомов у нее нет — все фотографии хранятся во вместительной еще довоенной сумке без замка и ручки, в конвертах и конвертиках, полопавшихся от чрезмерности вложенного в них. На одной из них молодая тетя Шура снята с добрым молодцем в кожанке. Это ее первый муж, антоновские бандиты убили его в двадцать первом на Тамбовщине, а ее, беременную, ранили выстрелом в живот, и после она уже не могла иметь детей.

— Между прочим, она из тех же мест. Из Рязани.

Оба тети Шуриных глаза, тогда еще живые, смотрели на тебя, не понимая.

— Из каких из тех?

— Ну что и ты. С Тамбовщины.

— Так с Тамбова или Рязани?

— Но ведь это… Это почти одно и то же?

Так провалилась твоя невинная попытка выдать свою молодую жену, с которой тете Шуре предстояло познакомиться, за ее землячку. И тогда, не мудрствуя лукаво, ты заговорил о том областного подчинения городе. Разумеется, ни колодец, ни коммунальный дискомфорт не фигурировали. Тетю Шуру это могло только насторожить, ибо когда, как не в молодости, и кому, как не молодым, преодолевать трудности? А так как ты в ее глазах был далеко не маменькиным сынком, малодушно пасующим перед жизненными передрягами, то вся ответственность за ваше дезертирство — а с тети Шуры стало бы именно так классифицировать ваш скоропалительный отъезд — грозила лечь на плечи твоей супруги. Этого ты допустить не мог. Предательством было б это по отношению к Натали.

Начал ты с невозможности профессионального совершенствования. Даже приличной библиотеки нету там — для тети Шуры, буквально глотавшей книги, это не могло не быть сильнейшим аргументом. Говоря о профессиональном совершенствовании, ты уточнил, что имеешь в виду не только себя и даже не столько себя, потому что, в конце концов, ты мог выписать себе необходимые книги, сколько Наташу.

— Она собирается дальше учиться? — светлея лицом, спросила тетя Шура.

— А как же! — удивился ты. — Она из скромной семьи, надо было скорей встать на ноги, вот и пошла в училище. — Это вскользь брошенное «из скромной семьи» тоже было камушком, призванным склонить чашу весов в нужную тебе сторону. — Институт обязателен! Ребенок пойдет в ясли — мы считаем, дети должны воспитываться в коллективе.

— Да, Иннокентий, да! — с чувством подтвердила тетя Шура. — Да!

— А там с дошкольными заведениями туго. Три садика на весь город. А квартиры! Три выделили было для учителей, но две тут же забрали назад.

Ты уже знал это, как и то, что, если бы даже остались все три, тебе вряд ли перепало что-либо, потому что были молодые специалисты с бо́льшим, чем у тебя, стажем и не ждали ребенка, а уже обзавелись им. Знал и тем не менее пошел в роно к Дине Борисовне. «Нет, да… Да, нет…» На руке у нее тоненько блестело обручальное кольцо, но в тот момент у тебя и в мыслях не было, что она с мужем тоже снимает комнату и, возможно, поэтому не может позволить себе ребенка.

Это-то и тревожило тебя: у нее была пусть плохонькая, но квартира, она достаточно крепко стояла на ногах, ибо, помимо зарплаты в музыкальной школе, могла давать уроки, а главное — одиночество и возраст, который, по-видимому, следует считать критическим. Поэтому ты, преодолев инстинктивную мужскую неприязнь к подобного рода разговорам, задал вопрос, на который ни с одной другой женщиной не решился бы:

— А ты… Ты достаточно предусмотрительна?

То ли по молодости и недостатку опыта, то ли потому, что подобные соображения никак не сопрягались в твоем сознании с должностью, которую занимала эта молодая женщина, но тебе, хотя ты и видел обручальное кольцо на ее руке, даже в голову не приходило, что вне этого кабинета ее так же крепко берет за горло не приспособленная для быстрого семейного счастья жизнь.

Трудно бороться за собственное благополучие — пусть даже ты и имеешь на него все права, — когда рядом столько неустроенных судеб. Но ведь тут речь шла не только о тебе — и ты снова заговорил о тех трех квартирах, наверняка зная, что две из них ушли для лиц, чье служебное положение было б скомпрометировано недостаточной жилищной благоустроенностью.

— В этом доме — нет, — виновато проговорила Дина Борисовна. — Но сейчас закладывается два новых. Уж там, я думаю…

— Ты ведь понимаешь, — продолжал ты внушать сострадательно внимающей тебе тете Шуре, — что значит жить с ребенком на частной квартире. С хозяйкой, правда, у нас были отличные отношения. Плакала, когда уезжали. Не из-за меня, — с шутливой скромностью уточнял ты. — Из-за Наташи.

Тетя Шура растроганно покачивала головой. Ее сердце уже раскрылось для твоей супруги, и тогда ты походя бросил туда последнее зерно.

— Как она ухаживала за ней, когда она заболела! Уколы, банки… Она хоть и зубоврачебное кончала, но знает все это. Мы уже расписались, но жили отдельно. Так она даже с работы прибегала, чтобы сделать укол.

Ты предложил дать телеграмму или, на худой конец, написать дочке в Саратов, потому что болезнь могла затянуться неизвестно на сколько, но твое разумное предложение было отклонено.

— Оклемаюсь… Полежу немного и оклемаюсь.

У нее в голове не укладывалось, что можно беспокоить кого-то — пусть даже собственную дочь — из-за глупой своей хвори. А уж когда вовсе чужая ей молодая женщина взяла ее под свою квалифицированную опеку, совсем потерялась, слабые же ее протесты Натали игнорировала. «Поворачивайтесь… Глотайте… Терпите… Лежите, рано вставать».

— Какая жена у вас! — услышал ты, когда, проводив Натали и выполняя ее наказ, принес горячего молока с содой. — Что же вы порознь-то живете?

Ты аккуратно поставил стакан на стул возле кровати.

— Что делать? Квартиры нет. И пока не предвидится.

Хозяйка, глядя в потолок, пожевала губами, которые были одного цвета с васильками на ее вылинявшей наволочке.

— Здесь живите… В этой комнате… А я в ту перееду.

«Та комната» была каморкой, да еще расположенной у самой входной двери, ты платил за нее полторы сотни старыми деньгами — больше она не стоила. И вдруг это негаданное великодушие!

Негаданное великодушие! — обвинение ни за что не пройдет мимо. Будто не знал подсудимый, заметит оно, что пылкая забота его молодой жены о совершенно чужом ей человеке была не так уж бескорыстна. Если здесь и имело место милосердие,то в тонкой пропорции с расчетом, который блистательно оправдался… Возможно. Но ты-то здесь при чем?

«Ах, ни при чем! И в Витту вы тоже не по своей воле уехали — жена увезла?»

Уехал. Но вовсе не безоглядно сбежал, — жаль, например, было расставаться с фотокружком, который ты организовал и который только-только начал набирать силу.

У Летучей Мыши есть автопортрет, глядя на который ни за что не скажешь, что сделан он пятнадцатилетним мальчишкой. И дело не в том, что ему удалось искусно убрать свою лопоухость, а в том живом выражении, которое начисто исключает мысль о каком бы то ни было позировании.

Успех этот не случаен. Из всех твоих виттинских учеников Летучая Мышь, пожалуй, самый талантливый, к тому же весьма старателен. Как по-взрослому сосредоточенны его глаза, когда ты объясняешь что-либо! Вот только что кроется за этим? Рано осознанное призвание? Бурное, но короткое мальчишеское увлечение? Или жажда легкой жизни, которую, по его юному разумению, гарантирует совершенное владение камерой?

— Больше я не могу так!

Ты попросил, чтобы она говорила тише, ибо за стеной хозяйка — в той крохотной комнатушке, где еще недавно ты в одиночестве коротал нескончаемые осенне-зимние вечера.

Натали послушно перешла на шепот — в этом она готова была уступить тебе, но только в этом. Разумеется, она была права: жить трудно, и даже не столько теперешними трудностями, сколько грядущими, когда родится он. Права, да, но правила игры, которую вы ежевечерне и бесполезно (а вышло, не так уж и бесполезно) затевали с ней, требовали, чтобы ты был как бы в оппозиции. Распаляясь, она выплескивала все новые и новые доводы, порой ошарашивающие тебя своей несуразностью, но среди этого женского вздора попадалось вдруг такое, что ты не сразу мог опровергнуть. Однажды она бросила тебе, что ты обещал ее увезти отсюда, и не столько эти слова напомнили тебе о твоем сгоряча и в такую минуту данном обещании, когда человек по неписаным нормам не отвечает за себя, сколько ее срывающийся шепот. Ты не возмутился ее нечестным ходом, потому что по итоговому счету все ее выигрышные ходы были и твоими выигрышными ходами, но что-то неприятно кольнуло тебя — другое, не связанное с вашим предстоящим отъездом, в глубине души для тебя (так же, видимо, как и для нее) давно уже несомненным.

В кабинете стоял сладковатый запах, который ты прежде не замечал. Это одной пациентке, объяснила Натали, выдалбливали сегодня корень (ты содрогнулся), она дернулась и опрокинула какую-то склянку… Запах, однако, был только вначале, потом исчез, ты попросту перестал замечать его. В темноте на тебя со всех сторон наскакивали подлокотники кресла (не два — гораздо больше), выступ бормашины, держатель, на котором в часы приема крепилась плевательница, а вы в ваш первый вечер устроили столик; какие-то рычажки, круглый стул для врача, на котором ты сидел вначале, а после он только мешал — все это теснило и толкало тебя, словно защищая свою хозяйку. Но и сама она сопротивлялась — весьма осторожно, впрочем, как бы памятуя о печальной порывистости сегодняшней пациентки, место которой она занимала сейчас. Но в отличие от пациентки, она могла говорить.

— Нет! Только не здесь!

Но ты знал, что больше негде — ни у тебя, ни у нее на квартире этого не могло произойти. Ты покрывал ее поцелуями — всю, иногда под губы попадало в темноте что-то холодное и твердое, ты отдергивался и снова находил ртом горячее и живое, увертывающееся и вдруг блаженно замирающее под припавшими губами.

— Только не здесь…

— Здесь! Мы уедем… Я увезу тебя… Родная… — И что-то еще, традиционный бессвязный лепет, но это «Мы уедем… Я увезу тебя» выпалено было. Было!

Вдруг она куда-то плавно уехала из-под тебя. Ты растерянно обмер, уперевшись во что-то дрожащими руками, а ее учащенное дыхание доносилось снизу.

— Спинка… С ней бывает… Надо…

Но ты уже обвалился на нее, ухватив краем уха, как что-то треснуло, но не рухнуло, слава богу, а когда кончилось — очень быстро, потому что эта распаляющая борьба довела тебя до последней кромки, — то ваши помирившиеся тела снова обступил сладковатый запах — вышедший, постоявший в вежливом ожидании где-то там, а теперь законно вернувшийся на прежнее место.

Сказалось ли, что ты был не просто пациент, не отдыхающий их санатория, а брат — пусть двоюродный — своей же сотрудницы, молодого доктора Мариночки, дочери известного в городе адвоката Чибисовой — это ли повлияло, или то, что она знала тебя по местной газете, где к тому времени ты уже регулярно публиковал снимки, — так или иначе, но врач была крайне предупредительна. «Не больно? А так? Хорошо… Очень хорошо… Я только почищу… Все, сверлить больше не будем», и тебе сразу задышалось легче, потому что из всех зубных орудий пыток страшнее всего для тебя эта адская машина. Едва тебе было дозволено закрыть отремонтированный рот, как ты, благодарный, обрушил на голову не искушенной в светских беседах врачихи каскад любезностей и легких шуток — в первую очередь по поводу своей совершенной неприспособленности к зубным страданиям. И как-то само собой вышло — без заблаговременного тайного умысла, без расчетливой преднамеренности, — что ты спросил, откидывается ли спинка этого инквизиторского кресла.

— Конечно, — улыбнулась врачиха. Ты был молод и блестящ, и твои цвета передержанного позитива волосы только-только начали редеть.

— Но это же опасно, — проговорил ты. — Вдруг в самый критический момент, когда вы всунете в рот все свои щипцы и пинцеты, спинка поедет вниз?

— Как же она поедет? — полюбовалась врачиха твоей наивностью, которая ах как мила во взрослом и умном мужчине!

— Но ведь вы сказали, что она откидывается.

— Да. Но для этого надо повернуть…

— Что повернуть?

Ты был очарователен в своем ребячливом простодушии. Какая жалость, что ты женат и у тебя двухгодовалая дочь — надо думать, сестрица не преминула выложить подробности.

— Вот это повернуть. — Протянула руку, нажала что-то, и спинка под твоей неуверенной тяжестью стала плавно опускаться. Оказавшись в горизонтальном положении, ты шутливо полюбопытствовал, а может ли пациент таким образом уйти от опасных рук доктора? — и, не без усилия приняв прежнюю позу, стал нашаривать правой рукой заветный рычажок. Что-то попалось под ладонь, и ты спросил, нахмурив брови:

— Это?

— Ну это. — И, еще не начав манипулировать с рычажком, понял по хитринке в ее глазах, что без навыка справиться с этим не так-то просто.

Убийственный штрих! — но это лишь на поверхностный взгляд, а выплыви он в том же суде, его сразу отклонят ввиду несостоятельности. «Нет ничего предосудительного в том, что молодого мужа — тогда еще молодого, ибо, если не ошибаюсь, они прожили чуть больше трех лет — все еще занимали некоторые пикантные подробности. — Сделав паузу, предвкушающе погладит мизинцем холеные усы. — Прошу заметить, что в своем, в общем-то, естественном интересе он никогда не преступал дозволенных приличиями и мужским благородством границ, хотя какого мужа не точит в глубине души, что все-таки было у его жены раньше, до него, если нет никаких сомнений на тот счет, что что-то было? За почти два десятилетия супружеской жизни Мальгинов никогда не только прямо не спрашивал об этом, но даже не позволил себе ни одной случайной фразы, которую можно было бы истолковать как поощрение к откровенности».

Неслышно лежа рядом, Фаина молчала в темноте.

— Ты ведь знаешь все обо мне. И как первый раз, и потом, до тебя… — Жена была не в счет, о ней ты за все время не обмолвился ни словом. — Я сам рассказал тебе, потому что мне хотелось, чтобы ты знала обо мне все. Все, понимаешь! Я не хочу, чтобы ты любила не меня, а другого человека. Иннокентия Мальгинова — только другого, лучше, чем я… А ты скрываешь о себе. Неужели ты думаешь, что мое отношение изменится, если я буду знать?

Фаина молчала.

— Наоборот! — убеждал ты и был совершенно искренен в эту минуту. — Ты станешь мне еще ближе, если я буду знать о тебе все. Да ведь я и так знаю. Не все, но знаю, ты ведь понимаешь. Было б даже странно, если б женщина… ну, которая уже прожила столько, — нашел ты выражение поделикатней, — не прошла через это. Вот это было б неестественно. Ты любила, я понимаю, у тебя это не могло быть без любви. Скажи хотя бы, когда это случилось.

Фаина молчала.

— Извини, — досадовал ты, — но я не понимаю тебя. Я не спрашиваю его имени, мне наплевать, но, не зная всего, я и тебя не знаю до конца. А не зная тебя, я не могу… Не то что любить, но как бы верить. Нельзя же верить тому, кого не знаешь.

Фаина молчала.

— Хорошо, скажи хотя бы: ты любила его? — И тотчас, поняв, что противоречишь себе: — Это глупый вопрос, я понимаю. Я не то хотел… Он любил тебя? По крайней мере, говорил, что любит? Наверное, обещал жениться. Или он был женат? В этом нет ничего зазорного. Да и, строго говоря, ни в чем нет. Не существует моральных явлений, а есть лишь моральная интерпретация этих явлений. Это не моя мысль…

Но даже опальный и могущественный авторитет базельского философа, которого ты дерзко взял себе в союзники, не поколебал ее. За долгие месяцы вашей любви она только два раза не уступила тебе.

Забыв про взлетную карамель, с тихой улыбкой смотрела в иллюминатор. Ты видел ее некрасивый профиль, однако не только не испытывал досады или, скажем, неловкости, а получал особого рода удовлетворение. Было в этой некрасивости нечто, что не то что ублажало тебя, а странным образом успокаивало. Вот-вот, успокаивало. Это была твоя некрасота, она принадлежала одному тебе, и не только потому, что ни один посторонний взгляд, пусть даже случайный и мимолетный, не проникал сейчас сюда, а как раз в силу своей некрасивости. Непреодолимую оградительную стену возводила она между Фаиной и другими мужчинами. Ты один царствовал тут, и это — навсегда, во всяком случае, на столь долгое время, как ты того пожелаешь. Ты коснулся ее руки, доверчиво лежащей на подлокотнике рядом с твоей рукой. Она повернулась с вопрошающей уступчивостью на лице.

— Почему ты не стала играть вчера? — спросил ты.

Мгновение ее взгляд не понимал тебя, но вспомнила, и веки ее, дрогнув, приопустились. Самолет заложил вираж. По салону проползло и выскользнуло вон празднично-яркое солнце.

— Тебе не понравился Пшеничников?

Она медленно пожала плечами.

— Почему? Он… Они все ничего. — И больше ни слова.

Все ничего… Но если так, если единственное разумное объяснение ее отказа — вульгарность хмельной компании, вряд ли способной даже в трезвом состоянии оценить музыку (а тут еще Большой театр, до предела обнаживший и без того вибрирующий нерв ее художественной натуры) — если это единственное объяснение несостоятельно, то каковы причины ее упрямства? Ведь ты так просил ее, а она не привыкла, не умела отказывать тебе в чем-либо.

Ты подливал и подливал — себе, а ей чуть-чуть, потому что она только осторожно пригубливала. А тебе надо было хотя бы немного захмелеть: не хватало решимости, вы слишком мало знали друг друга. С другой женщиной ты, пожалуй, поостерегся бы так рано и неподготовленно переходить границу, а здесь что-то подсказывало тебе: можно! До дна опорожнив медленными глотками бокал, отставил его подальше от края стола и протянул руку. Плечо ее не отшатнулось и даже не дрогнуло под твоей ладонью, только как бы остановилось и чутко ждало: что дальше? И тогда ты, не отнимая руки, неловко придвинулся к ней вместе со стулом, обнял, привлек к себе. Она подчинилась, и в то же время ее напряженно замершее тело оставалось неподвижным и отдельным от тебя. Это-то и была Фаина: уступить, отдать все и одновременно тихо и недосягаемо стоять в стороне.

Вкрадчиво целовал ты мягкую и теплую шею, краешком сознания отметив, что это — мягкость и теплота увядания, и это придало тебе решимости. Поцелуи потяжелели, а во рту пересохло, потому что ты вдруг понял: будет! Тебе мешал ее полный бокал на краю стола, ты боялся задеть его ненароком. Она медленно повернула голову, и ты близко увидел ее глаза, которые несмело и виновато вопрошали, действительно ли ты хочешь того, что хотят и делают твои руки и твои губы; виновато — за это свое непонимание там, где, наверное, любая другая на ее месте поняла б. «Да, да!» — ответил ты исступленно и даже слишком исступленно, потому что на мгновение вдруг усомнился под этим ее взглядом, действительно ли хотят того твои руки и губы; ответил глазами, телом, какими-то словами, но все не то было, потому что не о том спрашивала она — о другом, и ответа не требовала. Безропотно подчинилась, но этот вопрошающе-виноватый взгляд остался, и, что бы ты ни делал с нею, ты чувствовал его, он мешал тебе, как тот исходящий пузырьками нетронутый бокал на краю стола.

Подымает и одновременно поворачивает голову — поймала, поливая цветок, твое неосторожное движение, но еще не увидела вскинутой камеры. Взгляд заранее, ласково и чуть грустно, одобряет все, что ты ни делаешь там, а в следующее мгновение наткнется на объектив и растерянно замрет. Но ты опередил ее.

И все-таки это не то выражение и не тот взгляд, который мучительно вопрошал тебя тогда. Но и тот ты видел — еще раз, значительное время спустя после вашей первой близости. Вот только где и когда? Не вспомнить… В одном ты уверен: не на снимках, потому что все ее снимки, как и вообще все непляжные работы, ты всегда делал сам и уж наверняка припомнил бы.

В разгаре сезона суточная норма превышает полтысячи отпечатков (не считая «аквалангов»), но дело даже не в количестве и не в том, что четверо ребят, по двое работающие у тебя через день в течение всего лета, по горло загружены пляжной поденщиной. Дело не в этом. Фотомастер, как и спортсмен, как и художник, не должен терять формы… В съемке у тебя давно выработался автоматизм: глаз точнее и быстрее всякого экспонометра определяет освещенность, рука корректирует диафрагму, тело, двигаясь, находит нужный ракурс — не человек, а фоторобот, но вот позитивный процесс даже при колоссальном опыте работы непозволительно сводить к набору запрограммированных операций. Конечно, на пляжных снимках, неотличимо похожих один на другой, да и равного, в общем-то, качества, потому что твоя рука и твой глаз давно уже не дают осечки, — на пляжных снимках премудрости позитивного процесса не освоишь: шлепай и шлепай один за другим! Ребята так и делают; шестьсот, даже семьсот отпечатков — еще не потолок для них. Это чревато опасностью нивелировки позитивного процесса. Поэтому в течение всего лета ты хотя бы раз в неделю остаешься в лаборатории и, в сторону отодвинув пляжный ширпотреб, работаешь с учениками над серьезными вещами: кадрирование, световой баланс, поиски тонального ключа, моделирование светотени…

ГАИ требовало перенести пункт проката, поскольку дети на велосипедах и педальных машинах то и дело выскакивают на соседнюю улицу, а она, как известно, открыта для транспорта. Это первое. Второе: мастерская по срочному — в присутствии заказчика — ремонту обуви: выбили наконец помещение, но артачится санэпидстанция. Третье — гравировка. И т. д. и т. п. Все эти проблемы Синицына обсуждала с тобой на равных: не директор быткомбината и рядовой фотограф, а коллеги, одинаково заинтересованные в успехе дела. Разумеется, тут была известная игра в демократизм, но в весьма незначительной степени, потому что Синицына знала тебе цену и не раз убеждалась, что ты способен помочь не только добрым словом, но и делом. Кто, как не ты, утряс в редакции историю с химчисткой, а ведь скандал грозил разразиться грандиозный? Или конфликт с телевизионным заводом, полтора года по глупейшим причинам не санкционирующим открытие в Витте гарантийного ремонта? Никакие письма не помогали, и лишь твой телефонный звонок непосредственно начальнику ОТК завода сдвинул дело с мертвой точки. Разумеется, ты был изысканно вежлив — не кричал и не грозил, ибо кого испугаешь нынче! Да и зачем? Но сдвинул, и это, как и все остальное, было занесено на твой лицевой счет. Кроме того, не считая главного инженера, ты единственный работник в системе комбината, кто имеет высшее образование, пусть даже и не профилирующее. Плюс личные отношения, в основе которых — неизменная доброжелательность к людям, плюс твой общепризнанный авторитет фотомастера, плюс… Словом, Синицына считалась с тобой и была с тобой достаточно откровенна, но вот именно — достаточно. По некоторым признакам ты понял, что не за тем или не только за тем попросила она тебя зайти сегодня, чтобы проконсультироваться относительно пункта проката. Что-то еще было… Что? Очередная анонимка с математическими выкладками, доказывающими, как много имеешь ты? Требование установить на Золотом пляже еще один фотопункт — для удобства отдыхающих, которым якобы приходится томиться в очереди? Не ново… Уже фабриковались письма от имени курортников в разные городские и даже областные инстанции, но ты отлично понимал, кем инспирировано все это, и в один прекрасный день без труда опрокинул хромоногие аргументы. Взяв двух человек — одного с быткомбината, а другого из редакции — фотокорреспондента Володю, своего ученика, а также пригласив администратора пляжа Мурашко, ты в их присутствии произвел любезный, но достаточно обстоятельный опрос клиентов, получавших заказы. Хоть бы один сказал, что ему пришлось ждать больше минуты! Все было тщательно запротоколировано — фамилии, имена, адреса, руководство комбината совместно с общественными организациями рассмотрело, как полагается, результаты проверки и пришло к выводу о нецелесообразности открытия второй точки. И вот опять? Ну что ж, ты готов сызнова пройти весь круг, но Синицына не открывала карт. Она молчала, пытливо глядя на тебя светлыми глазками. Такой маленькой казалась она в своей гипюровой кофточке за огромным полированным столом. Лицо было желтоватым и дряблым, но и в плотно сжатых накрашенных губах, и в посадке головы, и в крошечных руках, затихших на столе, чувствовалась не по возрасту молодая энергия.

— Ради бога, перестаньте смотреть на меня так, — попросил ты. — Не забывайте, что я ваш подчиненный, и у меня начинают трястись поджилки.

Синицына польщенно усмехнулась сухими губами.

— У тебя затрясутся.

Но ей было приятно, что ты, несмотря ни на что, все-таки не заносишься перед ней, а помнишь о своем подчиненном положении и так достойно, в элегантной форме, даешь понять ей это.

Никакой звонок не мог стронуть с места отца, если хоть кто-то еще находился дома, а тут он настолько быстро оказался у двери, что человек, стоящий за нею, только-только опускал от звонка руку. Был он весь безукоризненно летний: чесучовый, даже на вид прохладный костюм, белый галстук, белые лакированные туфли. Отец отступил, пропуская.

— А мы уж заждались.

Чесучовый человек прошел ровно посередине дверного проема и посередине коридора остановился. Отец осторожно обогнул его и широким жестом пригласил дальше, но человек молча подал ему руку. Отец порывисто и в то же время благоговейно пожал ее. А навстречу уже спешила мать в зеленом и достаточно закрытом, несмотря на лето, платье, искательно улыбалась гостю. За ее спиной, уменьшенный перспективой, стоял празднично накрытый стол, хотя по календарю никакого праздника не числилось. Тебе было запрещено выходить без специального разрешения, и ты лишь издали, из кухни, с любопытством наблюдал за церемониалом встречи.

Ты видишь: не дед, а отец восседает за высоким столом с лупой в глазу — видишь так отчетливо, будто эта картина и впрямь являлась когда-либо твоему взору. Крупная голова на короткой шее не желает склоняться, поэтому вскрытые часы отодвинуты далеко от края стола, иначе взгляд не достанет их… Громкий стук, дверь распахивается, и входят двое в сапогах, их гортанный говор наполняет квартиру. Отец уже стоит, и лупы нет в глазу, молча ждет, пока приблизятся они…

А ты? Как бы ты встретил непрошеных гостей, посади тебя за часовой стол с лупой в глазу?

Чепуха! Образованный человек не может быть хамом, во всяком случае, не должен, но при всем том твоя обходительность и умение ладить с людьми никогда не переходят известных границ.

— У тебя затрясутся руки, — иронически и с довольством, что ей доступно столь хитрое чувство, повторяет Синицына. Не меняя позы, включает вентилятор. Гипюровая кофточка трепещет, а глаза умиротворенно прикрываются. Ты спокойно ждешь. Должна же объяснить она, что за тучи надвинулись на ваш горизонт.

Насладившись прохладой, Синицына выключает вентилятор. Мускулистое сухое тельце подобрано и взведено.

— Финотдел интересуется тобой.

Вот как! Ты улыбаешься.

— Ну что же… Не скучно жить, пока хоть кто-то интересуется тобой.

Достойный ответ, но Синицына хмурится, давая понять, что не разделяет твоего оптимизма.

— Выразите озабоченность, Марта Федоровна, — советуешь ты. — Скажите, что раз есть сигнал — а он наверняка есть, можете не сомневаться, — то его необходимо проверить. Как руководитель, вы не меньше их заинтересованы в том, чтобы вся выручка поступала в кассу предприятия. Поэтому вы будете крайне признательны им, если они установят утечку…

— Как они установят?

— Это вы меня спрашиваете?

— Это они меня спрашивают.

— Они — вас? — вежливо удивляешься ты.

Но озабоченность не сходит с лица директора.

— Они считают, что обычные методы проверки здесь не подходят. Нельзя посадить на пляже человека, который фиксировал бы с карандашом в руке, сколько кадров ты сделал.

— Почему же? — произносишь ты и улыбаешься, вспоминая. — Они сажали…

Не требовалось навыков детектива, чтобы сразу же обратить внимание на этого вислоносого хрыча в темных очках. Он не только не купался, но даже не загорал, полагая в своем простодушном усердии, что негоже при исполнении служебных обязанностей находиться без штанов. Пристроившись на краешке топчана, загородив блокнот ладошкой, добросовестно марал его палочками или крестиками или чем он там отмечал каждый твой кадр? Ты сразу же понял, кто это и что он делает тут, но в чем мог уличить тебя этот пенсионер-общественник? Во-первых, по существующим правилам подобные проверки должны длиться не менее недели, а в этом пекле, да еще в полном облачении, среди голых, снующих туда-сюда тел, гомона, детского визга, бесконечных вопросов: «Извините, у вас не занято?» — в этом пляжном аду дай-то бог выдержать нашему преклонных лет энтузиасту хотя бы дня три; а во-вторых, как можно на расстоянии учесть, какое количество отпечатков тебе заказывают и, главное, в каком из трех аппаратов цветная пленка, в каком черно-белая, а где «акваланг». Без этого же сумму выручки невозможно определить даже приблизительно. И тем не менее ты счел необходимым применить некоторые меры предосторожности. Видя по загару, что человек только приехал, рекомендовал несколько воздержаться от съемки: фотография выйдет гораздо «южнее», если сделать ее этак через неделю. Кроме того, все три дня, пока старик героически жарился на своем топчане, ты не делал «аквалангов», поскольку «на базе нет шаров».

Через неделю «акт контрольно-выборочной проверки» лежал на столе у Синицыной. Пробежав его глазами, ты с улыбкой заметил, что тебе следовало бы несколько понизить план, поскольку, если верить документу, он не совсем реален. Синицына окинула тебя быстрым взглядом.

— Возможно. И все-таки мы повысим его на два процента. Производительность должна расти.

Ты не возражал.

Но если они считают, что контрольно-выборочная проверка в данном случае неприемлема, то что же предлагают они? Синицына пожала плечами.

— Ну что же, — раздумчиво произнес ты. — Идя в ногу со временем, мы можем повысить план еще на два процента. Вот только сначала… — Но прежде любезно осведомился: — Вы позволите дать маленький совет?

— Валяй.

— Спасибо, — поблагодарил ты и сосредоточенно поглядел на носок своей замшевой туфли. — Так вот, сначала пусть они поручат любому специалисту, который, на их взгляд, разбирается в этом и которому они доверяют, — пусть поручат произвести следующий расчет. Сколько негативов и сколько позитивов — при этом, заметьте, значительная часть работы цветная — может обработать один человек за сутки, если учесть, что всю первую половину дня он снимает? Не мы, не вы, а они поручат — своему человеку. Рассчитаем, так сказать, физический предел мастера. А потом сравним эту цифру с тем реальным планом, который в течение вот уже стольких лет выполняет и, простите за нескромность, перевыполняет ваш покорный слуга. Думаю, что все нечестивые подозрения отпадут сами собой.

Ты улыбнулся: видите, как все просто! Синицына молчала. Коли ты предлагаешь этот вариант, понимала она, то ты уверен в его беспроигрышности, но тогда каким образом работает эта загадочная машина? Ты выдаешь не просто максимум продукции, но вырываешься за пределы физической возможности человека, и в то же время вид у тебя отнюдь не изнуренный, глаза не красны от бессонницы, и, неизменно занятый всю первую половину дня на пляже, ты позволяешь себе во второй побаловаться со своими московскими приятелями коктейлем, посидеть на увитой хмелем террасе кафе или даже полежать, приятно беседуя, на полуопустевшем берегу вечернего моря. Но ведь ты не волшебник, Мальгинов! Так кто же ты?

Синицыной стало жарко, она снова включила вентилятор.

Все ушли, а ты и Летучая Мышь продолжали работать. Он только заканчивал седьмой класс, но уже в то время мог дать фору любому ширпотребному фотографу. Между тем он прозанимался у тебя всего лишь год.

— Не пальцами, не пальцами — всей кистью. — И показывал, как надо играть в ярком луче увеличителя, чтобы высветлить тон. — Готово!

За уголок взяв глянцевито отсвечивающую в красном свете бумагу, Летучая Мышь быстро и осторожно погрузил ее в раствор. Ни одного лишнего движения! В этой сноровистости уже сказывался артистизм будущего мастера.

— Так значит, — продолжал ты прерванный разговор, — на лето никуда не уезжаешь?

— Не-а… — А сам с пинцетом наготове следил за медленно высвобождающимся изображением. Медленно — после получаса интенсивной работы концентрация поослабла.

— А снимать думаешь? Или до осени прощай, камера?

Летучая Мышь оскорбленно зыркнул взглядом — как можешь ты предположить такое! — и снова назад, к отпечатку, на котором густели первые тени. Для непосвященного глаза они вряд ли что говорили, но ты уже понял: передержка. Однако промолчал, размышляя. Как все-таки относятся дома к увлечению мальчика? От этого зависело, оставишь ли ты на лето Летучую Мышь, или подыщешь другую кандидатуру. Судя по всему, родители если даже горячо и не поощряли художественные склонности сына, то, во всяком случае, не возражали против их развития.

Хотя у отца твое бурное увлечение фотографией и вызывало презрительное недоумение, прямого табу он не накладывал, поскольку учеба, видел он, не страдает. Однако не могло быть и речи о том, чтобы использовать ванную под какую-то, пусть даже временную, на два-три вечерних часа, лабораторию. Все эти проявители, растворители… Нет уж! Для подобных сомнительных экспериментов ваша квартира не приспособлена.

— И вообще, — с неудовольствием заметил отец, — ей следовало бы пошевелить мозгами, прежде чем делать ребенку такие подарки.

Никто не возразил ему, ибо чудаковатая бабушкина сестра числилась в вашем доме воплощением бестолковости и неумения жить. Ты тоже промолчал, но на всякий случай поукромнее спрятал подаренный ею аппарат.

Единственное неудобство заключалось в том, что в квартире не было водопровода. Во дворе его тоже не было — лишь колонка на улице. Поэтому вы заранее наполняли таз и корыто; в тазу промывали после проявления, перед фиксажем, а в корыто складывали уже готовые снимки.

Но имелось и преимущество. Как во всех старых домишках Витты, у тети Шуры были ставни, поэтому вы могли печатать среди бела дня, законопатив щели в ставнях газетой или тряпкой. Тетя Шура ассистировала. По твоему знаку она вынимала отпечаток из проявителя, прополаскивала в тазу и опускала в закрепитель, а ты тем временем менял в увеличителе негатив и регулировал резкость. Вместе радовались вы первым снимкам, весьма несовершенным, как оказывалось, когда на другой день вы рассматривали их, уже высохшие, при дневном свете. То слишком темными получались они, то, наоборот, бледными (тогда еще ты не оперировал такими понятиями, как световой баланс, тональность и пр.), а накануне, в обманчивом красном сиянии они выглядели шедеврами. Вы смеялись, узнавая знакомые лица, когда те на ваших глазах вырисовывались на погруженной в волшебную жидкость бумаге — возникали, казалось, из ничего. Волосы, брови, легкое очертание рта…

Глаза… Летучая Мышь пинцетом тронул отпечаток. Возникая из небытия, глаза густели и наливались мыслью — жили. В каждом новом миге они были иными, нежели в предыдущем. Глаза жили, и в этой их краткосрочной жизни мелькнуло вдруг выражение, которое ты узнал.

Осторожно поворачивает голову. Мучительно вопрошающий взгляд слегка недоумевает, и тихая вина в нем за это свое непонимание.

Ты еще раз видел этот ее взгляд, но уже много времени спустя после вашей первой близости, на которую, признаться, не рассчитывал так скоро, — но где? Когда? Во всяком случае, не на снимке, потому что, если б делал сам — запомнил бы, а мальчикам такие кадры не доверял.

— Расплылась, — заметил ты. Из ванночки на вас глядела упитанная дама с прекрасно схваченными бликами на радужной оболочке глаз. Слишком упитанная…

— Повыше надо было, — огорченно сказал Летучая Мышь.

— Конечно. Чем шире овал лица, тем выше точка съемки. А блики отличные.

В красном свете не различишь, зарделось ли склоненное над ванночкой мальчишеское лицо с оттопыренными ушами, но, должно быть, зарделось. Кроме Фаины, ты ни одной живой душе не говорил этого, но порой тебя точит червячок, будто в тебе, как ни странно, погиб — или, вернее, погибает — недурственный педагог. Конечно, ты не Макаренко и не Песталоцци, но кто посмеет отрицать, что твои ученики обожают тебя? Песталоцци! Ты низко склоняешь голову перед этим великим швейцарцем. Как беззаветно надо быть преданным детям, чтобы иметь мужество (да и только ли мужество!) отказаться ради них от последнего свидания с умирающим и притом единственным сыном! Ты бы, наверное, не смог так… Но твоих более чем скромных сил хватает, чтобы свято блюсти мудрые заповеди этого божьей милостью педагога. «Ребенок должен сознавать, что твоя воля определяется необходимостью, вытекает из положения вещей». Удивительные слова! Следуя им, ты провозгласил своим воспитательным принципом доброжелательность и строгое уважение к детям. Даже обычные, профессионального толка замечания стараешься делать как можно реже. Лучше показать лишний раз, чем упрекнуть в нерасторопности усвоения. В то же время — никакого заигрывания и никакого панибратства: дети терпеть этого не могут. Им гораздо приятнее чувствовать себя молодыми коллегами, нежели пусть одаренными, но учениками. И ты умело используешь этот опирающийся на самолюбие рычаг.

— Да, так в отношении лета, — уже вплотную приступил ты. — Если есть желание с толком использовать время, то можно поработать здесь.

Летучая Мышь поднял голову — больше с вспыхнувшей надеждой, чем с непониманием, и это сразу обнадежило тебя. Ты понял, что он будет работать.

— Но ведь студия закрывается на лето.

— Студия закрывается, но лаборатория функционирует… Вынимай, — кивнул ты на позитив и терпеливо подождал, пока Летучая Мышь извлек его пинцетом, прополоскал в холодной воде и погрузил в фиксаж. — Лаборатория будет работать все лето. Четверо лучших студийцев приглашаются на практику. К сожалению, больше я взять не могу. Но в предварительных наметках ты входишь в это число.

Вот теперь уж устремленное на тебя мальчишеское лицо наверняка зарделось. Даже глаза опустил, не понимая, что красный свет идеально маскирует стыдливость.

— Однако я должен предупредить, что практика будет не из легких. Так что подумай и посоветуйся с родителями. Только учти, что никто ничего не должен знать. Из семнадцати человек отобрано четверо самых талантливых. Если остальные узнают…

Так-то, товарищ Синицына! Видите, как просто открывается ларец? Впрочем, разве не понимали вы, что, будь даже у тебя семь пядей во лбу, в жизнь не управиться одному на Золотом пляже?

Понимала… И вообще, ты можешь положиться на нее. «Что, собственно, инкриминируется ему? — обратилась бы она к твоему гипотетическому обвинителю. — Работу, которую выполняли ребята, можно действительно считать практикой, причем практикой эффективной. Где еще могли они освоить так премудрости фотоискусства?» — «Они не искусством занимались. Это ширпотреб, поденщина». Поденщина?.. Включив вентилятор, прикрывает глаза, гипюровая кофточка трепещет. «Возможно. Но эта «поденщина» дает технические навыки, которые являются непременным условием всякого мастерства. К тому же Мальгинов щедро благодарил их: один из них получал в конце сезона камеру, другой — увеличитель экстра-класса, третий — дорогой экспонометр. Это широкий человек».

Как всегда в предпраздничные дни, комбинат и его многочисленные филиалы работали с перегрузкой. Ни себе, ни людям Синицына не давала передышки — шутка ли, за неделю можно выжать месячный план! — но ты все-таки умудрился застать ее в кабинете, и при этом одну. Ни слова не говоря, приблизился к столу, поставил голландский магнитофон и, нажав клавишу, осторожно опустился в кресло.

— Что это? — отрывисто и недовольно спросила директор, давая понять, что ей не до развлечений.

Ты молча поднял в ответ палец: пожалуйста, тише.

— Многоуважаемая Марта Федоровна! — раздался в тишине голос, даже для тебя — или, лучше сказать, для тебя тем более — прозвучавший как чужой, хотя при записи ты лишь самую малость изменил его. — Позвольте от лица всех моих собратьев, как то: магнитофоны, телевизоры, приемники, радиолы и проигрыватели, которым вы в своих изумительных реанимационных мастерских так искусно возвращаете жизнь, поздравить вас с прекрасным женским праздником. Этот весенний день прелестен вдвойне, ибо выпадает на месяц, названный в честь вас. Слава же марту! И слава Марте! — В этом месте твои интонации прорезались так отчетливо, что директор не могла не узнать их, но тем не менее даже бровью не повела. Ты понимал, что поздравление не должно быть слишком длинным: время горячее, и несмотря на просьбу никого не пускать, к которой ты присовокупил флакон духов, мимо рассеянной Лидочки мог в любую минуту кто-либо проскользнуть. Да и зачем слова! — …Примите в качестве праздничного сувенира эту скромную мелодию. — И зазвучала музыка.

Поднявшись, ты поклонился.

— Подожди! — остановила Марта Федоровна, и ее энергичное лицо изобразило озадаченность, хотя все-то она уже давно поняла. — А это что же?..

— Всего лишь мелодия, — ответил ты с улыбкой. — Уж музыку-то я имею право преподнести вам в такой день?

— Музыка! Какая тут, к дьяволу, музыка! — Она дотронулась до корпуса сухонькой ручкой. — Умеешь ты это, черт тебя побери…

Как в детстве ждешь дня рождения! Но из всех подарков, которыми тебя щедро оделяли твои многочисленные родичи, самым счастливым неизменно оказывался подарок тети Шуры. Всякий раз он был неожидан и в то же время порождал праздничное чувство, что именно о нем ты и мечтал больше всего. Так появились у тебя первый фотоаппарат (простенький «Школьник») и шахматы, конструктор, альбом для марок, впоследствии перекочевавший к твоей дочери, велосипед — да, велосипед, вещь катастрофически дорогая для более чем скромного тети Шуриного бюджета. Восторженно чмокая ее, ты клялся — вслух ли, про себя, сейчас не вспомнить, — что как только вырастешь и выучишься, станешь сам зарабатывать деньги, то тогда уж за все отблагодаришь старую тетю.

С годами ее щепетильность возросла. Больше всего боялась она быть кому-либо в тягость, в том числе и тебе, поэтому ты начал издалека. Нехитрыми репликами подвел к тому, о чем она могла говорить бесконечно: о родном Кирсанове. Антоновские яблоки, рассыпанные под кроватью, пахли на всю квартиру; грозный дед Макар (подумать только! — дедом он был не для тебя, а для нынешней древней старушки — сколько же времени утекло с тех пор!), малиновые заросли, в которых загадочно шуршало что-то, а что — так и осталось тайной, и уж никому никогда не раскрыть ее… Ты слушал, помешивая холодный несладкий чай, понимающе улыбался и иногда покачивал головой, если какая-либо подробность по ходу рассказа производила на тебя — а вернее, должна была произвести — особенно сильное впечатление. И вот, когда она совсем размякла и в обоих глазах — живом и мертвом — заблестели слезы, ты будничным тоном заговорил о том, ради чего, собственно, и начал все:

— Я тут вот о чем подумал…

— А на рождество мы с девчонками по домам ходили, — не слушая, счастливо летела тетя Шура, и по ее просветлевшему лицу, по озорной улыбке в мокрых глазах ты понял, что сейчас последует история с переодеванием, когда их приняли за других, силком посадили в сани и с гиканьем повезли куда-то, а в примятом сене лежали невесть откуда взявшиеся тут грецкие орехи. Куда-то мчали их по снежному полю, а девчонкам хоть бы хны, украдкой проламывали о деревянный бортик ореховую скорлупу и уплетали, давясь смехом. Какие живые подробности! — будто не сто лет назад было это, а сейчас, сию минуту: и сани, и снег, и холодные орехи в душистом сене. Ты тихо улыбался, но не ее радости, а той минуте, которую ты так удачно подготовил и которая вот уже скоро наступит.

Наконец она смолкла, ослабнув. Ты сделал осторожный глоток и поставил стакан.

— Да, так я тут вот что надумал. Почему бы тебе не съездить в родные места?

С трудным непониманием поднялось утомившееся долгой радостью лицо. У тебя екнуло сердце, когда ты увидел ее мертвый глаз. Недолго осталось ей… Как мощный сквозняк выдувает дымок из комнаты, так несущееся время вырвет жизнь из этого еще живого и теплого сопротивляющегося тельца… Твой взгляд дрогнул и убежал.

— В Кирсанов, — объяснил ты. — О билетах, гостинице и всем прочем я побеспокоюсь. А тебе, я думаю, интересно будет посмотреть.

Медленный поворот головы и взгляд, в котором непонимание, вопрос, тревога, чувство вины за это свое непонимание и все-таки мучительное желание понять…

Где и когда?

Чем тревожнее становились его глаза, не умеющие ни на секунду задержаться на тебе, тем обходительней и мягче был ты. Главное, подчеркнуть, что это всего-навсего просьба, и во власти коллеги как принять ее, так и отклонить. Просто он должен понять, что тебе, человеку, для которого фотография не просто средство существования (в конце концов, ты можешь заработать деньги и другим способом — диплом в кармане), а нечто гораздо большее, позарез необходим опыт работы при естественном освещении; тут и быстрота реакции, и маневрирование диафрагмой… А кроме того, пляж — неисчерпаемый кладезь человеческого материала, что для тебя как художника (ты извинился улыбкой за эту вынужденную нескромность) имеет особое значение. Барабихин еще не понял, к чему ты клонишь, но беспокойство уже снедало его, он беспрестанно что-то поправлял и трогал маленькими ручками — то розовых рачков на тарелке, то кружку с недопитым пивом; щелкал ногтями, чистя их. Когда же уразумел наконец, что ты предлагаешь ему перейти в ателье, поскольку двоим на пляже оставаться вряд ли целесообразно, да и не утвердят плановики — поэкспериментировали, скажут, и хватит, а ты по творческим соображениям не можешь позволить себе роскошь отказаться от пленэра, — когда он уразумел все это, движения его приняли прямо-таки конвульсивный характер.

— Почему? Я шесть лет уже. С самого начала.

Ты отпил глоток пива. Какой трудный разговор! — но что делать! Ведь тебе действительно необходим пленэр, и действительно для двоих работы тут маловато, а что касается заработка, который, конечно же, здесь выше, чем в ателье (и чем дальше, тем разрыв этот, надо полагать, будет увеличиваться — люди живут все зажиточнее, и все большее число их может прокатиться летом на юг к морю), то разве ты не имеешь права на известные преимущества? Принципа «От каждого — по способностям, каждому — по труду» никто не отменял, слава богу, а твои способности фотомастера, твоя квалификация фотомастера и, следовательно, твой труд в условиях Витты вне конкуренции. Щадя профессиональное самолюбие Барабихина, ты не привел последнего довода, и лишь когда упрямящийся Барабихин снова пробубнил, что он здесь с самого начала, осведомился с улыбкой:

— С начала чего?

— Как с чего? С самого начала.

— С того момента, — шутливо предположил ты, — как сотворил бог небо и землю? — Ты аккуратно поставил кружку. — Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и дух божий носился над водою…

Маленькие глаза убежали из-под твоего веселого взгляда.

— Я шесть лет тут. — Пальцы нервно смяли вылущенный панцирь с длинными усиками. — Как только открыли точку, я здесь. Я ведь и открывал ее. До этого здесь частники промышляли.

Ты снова взял тяжелую кружку.

— А вдруг, — предположил ты, улыбаясь и тем давая понять, насколько несерьезна твоя гипотеза, — опять вздумают закрыть?

— Почему? Она оправдывает себя. Она очень даже оп…

Он не договорил, пораженный внезапной догадкой. Пляж-то принадлежит горкоммунхозу, во главе которого стоит твой родной папа, и мало ли какие высшие соображения могут появиться у него в пользу закрытия точки. Лично тебе это ничем не грозит — ты останешься в ателье, на том самом месте, которое любезно предлагаешь своему коллеге, а вот он… Ты беспомощно пожал плечами. Все правильно, жизнь изобретательна по части всевозможных пакостей.

— Ты должен понять меня, старик: у меня нет выбора. Буду откровенен с тобой. Ты немного потеряешь в заработке, но ведь ты будешь работать в лучшем ателье, с прекрасной аппаратурой, с крышей над головой — это сразу же скажется на твоем профессиональном уровне. Ну и престижность…

В разговоре с тетей Шурой ты, разумеется, не упоминал этого слова — престижность, но оно, незримое, все время витало рядом. Как часто мы ценим человека не за то, что есть он на самом деле, а за его оболочку! Образование, должность… А что образование, что должность! Вон твоя родная тетушка Чибисова… Дипломированный адвокат, а тебе гораздо интереснее беседовать с почтальоном.

ТетяШура, польщенная, с опущенными, как у девочки глазами, слабо пожала плечами.

— Мне, например, плевать, что я не в школе преподаю, а фотографирую людей. Отщелкал свое и сиди читай. Времени больше, а главное — духовная свобода. Ни от кого не зависишь. Я уж не говорю, что это гораздо здоровее: каждый день по нескольку часов на воздухе. А моя культура, если, конечно, она есть, никуда не уйдет от меня. Не казаться надо — быть. Быть! Ты согласна со мной?

Мимо беседки, где вы мило чаевничали в виноградной тени, прошествовал в бирюзовом костюме Абрикосов; будто твой злой ангел, нет-нет да и просыпающийся вдруг, подбил его выйти из дома в столь неподходящий момент.

— Салют, Кеша! — и вскинул руку. Диплом инженера-конструктора (не с отличием ли, часом, как у тебя?) и работа метрдотеля в «Золотом пляже» давала ему право, полагал он, на некоторое амикошонство по отношению к тебе. Не диплом сам по себе и не работа, а их изысканное сочетание.

Презрительным взглядом проводила тетя Шура своего преуспевающего соседа, но опасное и несправедливое (разумеется, несправедливое! Что общего между тобой и этим самоуверенным невеждой?) сравнение не пришло, слава богу, ей в голову.

— Но ведь на пляже… Там разный народ бывает… Один ничего, а другой, когда заказное письмо ему принесешь, норовит мелочь в руку всунуть.

С трудом формулировала, но ты отлично понимал ее.

Казалось, весь пляж, все загорающие и купающиеся исподтишка наблюдали за тобой, а те, кто в темных очках, — тем более. Специально надели! Но больше всего донимали зеркальные очки — самый шик тогда. Разумеется, все они были направлены в твою сторону. Чепуха, мнительность! — кому какое дело до пляжного фотографа? — но ты ничего не мог поделать с собой. В пятидесяти метрах от тебя вертляво сновал туда-сюда Барабихин, то одну группу посадит, то другую, то ребенка с надувной игрушкой, а ты неприкаянно стоял возле бесполезной витрины с образцами, которые готовил с таким тщанием. Чтобы отвлечься, духом воспарить над всей этой суетой вокруг и внутри себя, начитывал французские стишки, но кого обманывал твой независимо-отрешенный вид! Что солнце! — куда жарче жгли насмешливые взгляды со всех сторон, а уж в случае крайней доброжелательности — сочувствующие: вон как процветает в двух шагах отсюда коллега-фотограф, а к этому новенькому, которого еще вчера не было здесь, привередливая фортуна повернулась задом. И когда наконец к тебе нехотя подходил кто-нибудь, чтобы сняться, ты воспринимал это как род благотворительности. Пренебрежительно-ленивы были твои движения, а команды, которые ты подавал, прося принять нужную позу, — не слишком учтивы: из высокой созерцательности, дескать, вывели тебя. И в то же время спиной чувствовал отмечающие взгляды Барабихина: ведь каждый твой клиент был потенциально его клиентом. Но тут уж не твоя воля. Руководство, чьи действия не подлежат обсуждению, сочло необходимым в порядке эксперимента временно — на июль и август — открыть на Золотом пляже вторую точку. Ты дал согласие, поскольку почему бы, во-первых, тебе не поработать на пленэре, это поможет отточить мастерство, а во-вторых, в случае, если заработок упадет, ты в любой момент можешь вернуться в ателье.

Заработок не упал.

В низком кресле дожидался ты с журналом в руках, пока Барабихин отпустит последнего клиента. Вернее, клиентов, потому что их было двое — бабушка и внучка, пришедшие сняться на память. Барабихин занервничал, увидев тебя. Возился долго, но кадр, по существу, не скомпоновал, фронтальное же положение фигур, да еще при полном фасе, гарантировало чугунную статичность. Мастер…

— Вот, полюбуйся. — И Артынский, которого два года спустя сменит на этом посту Синицына, веером распустил перед тобой несколько крупноформатных снимков. Ты скользнул по ним взглядом — только скользнул, — но и этого оказалось достаточно, чтобы увидеть всю махровую… — нет, не бездарность, да и как судить за отсутствие таланта? — а непрофессиональность работы. — Ваш протеже, — пояснил изнывающий от жары директор.

Ты печально наклонил голову. Избалованный Золотым пляжем, Барабихин разучился (да и умел ли?) работать всерьез, а в ателье на халтуре не продержишься. Для тебя каждый крупный заказ — из тех, что громко именуются прейскурантом «художественной съемкой», — был праздником: душу отводил, не жалея ни времени, ни сил, твой же преемник норовил с кондачка все.

— Ему трудно, — проговорил ты.

Артынский вытер платком толстую шею.

— Трудно — переведем, где полегче. В прокат. Пусть раскладушки выдает.

Ты миролюбиво улыбнулся.

— Ну, зачем так сразу? Научится.

— Пожалуйста! Но для учебы есть школы, кружки… Не знаю что. А ателье предназначено для другого.

Зачем он говорит тебе это? При желании он может спокойно расстаться с Барабихиным, но коли он считает нужным прежде поделиться с тобой своими соображениями, то ты тоже обязан высказать свое мнение, пусть даже оно и не совпадает с точкой зрения руководства.

— Спору нет, эти работы нельзя признать шедеврами, — ты кивнул на снимки. — Но это с одной стороны. А с другой…

— Знаю, что с другой, — перебил директор. — Гуманизм, чуткость и все прочее.

— Вы абсолютно правы. Солнце-то одно…

Лишь пообещав Артынскому, что окажешь начинающему мастеру, который на добрый десяток лет старше тебя, активную помощь, ты спас Барабихина от скорой расправы. Сам он вряд ли узнал об этом — ты, во всяком случае, не обмолвился ни словом, но твои в высшей степени тактичные рекомендации и пожелания, касающиеся разного рода профессиональных тонкостей, принял хоть и без некоторой настороженности, но, в общем-то, благожелательно и благодарно. Благодарно…

Деликатно просматривал журнал и, лишь когда бабушка с внучкой ушли, поднял голову. Барабихин, однако, не отходил от камеры, хотя что было делать там? — кассета вынута, до завтра аппарат не понадобится. По этой искусственной занятости, по тому, что не спросил и, судя по всему, спрашивать не собирался, зачем ты пожаловал вдруг, по чрезмерной, даже для него, вертлявости — по всему этому ты понял, что обе анонимки — дело его рук. Отблагодарил… Да и кто иной мог это сделать? — кроме него, врагов у тебя в городе не было. Другое дело — у отца, он бывал крут с подчиненными, но, во-первых, это слишком затейливо — писать на сына, желая отомстить отцу, а во-вторых, откуда непосвященный человек может знать такие, например, подробности, что групповые снимки идут не по три отпечатка, как остальные, а по девять, двенадцать и больше? Барабихин это, Барабихин!

— Много работы? — сочувственно осведомился ты, наблюдая за суетящимся коллегой.

— Да какая работа! Визитки одни…

И не понял даже, как противоречит сам себе своими затянувшимися за сверхурочный час хлопотами.

Конечно, на визитках — всех этих фотографиях для паспортов, военных билетов, пенсионных книжек и пр. — особенно не разжиреешь, но даже в самом худшем случае ателье дает больше, чем школа рядовому учителю в первые годы после института. А ведь там — высшее образование, там колоссальные требования, бесконечные проверки, общественные нагрузки, ответственность — и какая! — здесь же ты сам себе хозяин. Барабихин не ценил этого. Избаловал его Золотой пляж!

— Сядешь, может? — спокойно проговорил ты.

— Сейчас… — А сам находил все новые дела, ты же, наблюдая за ним, видел, как панически он тебя боится.

В первое мгновение не узнал его: располнел и отпустил баки, но он первым поздоровался своим бабьим голоском, и ты сразу же вспомнил: Барабихин! Вы остановились. Сколько лет, сколько зим! Где теперь? Что, как?

В Приморске, на пляже… Пляж там, конечно, не то, что здесь, но, судя по цветущему виду, Барабихин не бедствовал. Стало быть, не зря уехал из Витты… Он улыбался и пыжился говорить с тобой на равных, потому что теперь уж ты никак не мог достать его, но уже в этом подчеркивании вашего равенства сказывалась некая раболепность. И дело здесь было не в разности профессионального уровня — пусть даже огромной, а в том страхе перед тобой, который за столько лет все еще, оказывается, не выветрился из него.

— Значит, — проговорил ты, когда Барабихин опустился наконец в кресло против тебя, — тебе здесь не нравится?

— Ну почему? Работаю… — Его верткие руки все время двигались. — Тут тоже есть свои преимущества. Равномерность… От погоды не зависишь… Сегодня неплохо было.

— Ты же говоришь — одни визитки.

— Ну и визитки, конечно. Все… И визитки тоже.

— Рад, что тебе здесь нравится.

Он кивнул с натужной улыбкой и поправил журналы, потом еще поправил, двумя руками.

— Рад, — повторил ты. — И мне, старик, будет неприятно, если придется вернуться сюда. Двоим, как ты понимаешь, здесь тесновато.

— Почему — вернуться? Ты ведь на пляжу…

— На пляже, да. Но кто-то не хочет, чтобы я был на пляже. — Ты выдержал паузу, но Барабихин хранил молчание, хотя губы его слегка подергивались, словно собирались сказать что-то. — А если кто-то чего-то очень хочет… Или, напротив, не хочет, то рано или поздно он добьется своего. Точку закроют, и я водворюсь на свое прежнее место.

Ответа не последовало, но в быстро спрятавшихся от тебя глазах ты успел различить тоскливую загнанность.

Где и когда? Этот вопрошающий взгляд, это мучительное сознание, что она не все понимает или понимает неправильно, но сейчас, сейчас поймет… Где и когда?

Спутанные волосы, губы сухи и блестят. Тридцать девять и семь… Натали уверена, что ты в Светополе на семинаре (какой семинар в самую эпидемию гриппа!), а ты, оставив машину в счастливо пустующем гараже Вити Жаровского, двое суток неотлучно дежуришь у ее постели. Впервые за все время ее прихватило так: при всей внешней слабости ее конституции она никогда не болеет — для нее это непозволительная роскошь. Кто будет ухаживать за нею? Ведь, кроме тебя, ни одного близкого человека во всей Витте, а у тебя дела, у тебя семья, да и кто ты ей…

— Помолчи, — спокойно обрываешь ты, когда она, вся в жару, пытается все же прогнать тебя. — Я не уйду, пока не спадет температура. И хватит об этом! — Сняв с высокого лба мгновенно высохший платок, мочишь и кладешь снова. Руку, однако, убрать не успеваешь: ею завладевают ее горячие пальцы. Ты подчиняешься. Как пылают ее губы! — Ну что ты! — ласково укоряешь ты и свободной рукой проводишь по щеке, осторожно убираешь за ухо разметавшиеся волосы. С усилием открывает она глаза. Но нет, это не тот взгляд, в нем нет недоумения, он не мучается и не пытается понять что-то, он просто любит тебя…

«Вам напомнить, где и когда видели вы  т о т  взгляд? — Ах, как им хочется уличить тебя! — Она смотрела так, когда умирала».

Ложь! Вот тут-то ты и поймал… С начала до конца — ложь! Тебя не было рядом, когда она умирала, у тебя бесспорное, несомненное алиби, у тебя масса других оправдательных фактов, у тебя свидетели, черт побери! Да, свидетели, и они подтвердят, что ты говоришь правду. Одну только правду!

Никакого суда не боишься ты, напротив, ты даже рад ему, потому что пора разобраться наконец во всем и поставить точку… Этакий процесс развернется сейчас, что даже самые злобные твои недруги, будь они у тебя, ахнут и обескураженно подымут вверх руки. А если, случаем, и есть в чем твой грех, то ты с лихвой искупишь его уже самим фактом этого суда, бескомпромиссного и справедливого. Ты готов…

Приземистый мужчина, в плаще, без головного убора, стоит один под холодным февральским небом. У него усталый вид. Перед ним — зеленое море в белых барашках, а за спиной — погруженный в зимнюю спячку курортный город. Летом его улицы тесны — по проезжей части тянутся разморенные жарой прохожие, а сейчас — просторно, серый котище восседает посреди тротуара, и никто не вспугнет его, потому что кому он мешает! С трезвоном проносится полупустой трамвай, но вы не верьте его скорости, она обманчива, да и нет ее по сравнению со скоростями большого города.

Витта! Не знаю, как вам, но мне она по душе зимою. Пусть набережные пусты, пусть ветер насквозь продувает кривые улочки, а микроскопические брызги, срываясь с гребешков волн, обдают лицо сырой прохладой — зажмуришься, оближешь языком соленые губы — и дальше в путь, глубже в карманы пальто засунув руки. Дальше — мимо столовых и кафе, слепые витринные стекла которых забелены изнутри и на них выведено аршинными буквами «ремонт», мимо пустых ларьков и киосков, мимо рекламных щитов, обращенных в никуда, корявых акаций, порожних гигантских урн для бахчевых отходов, мимо заснувших скверов, скучающих кинотеатров, бездыханных красных автоматов, к которым, как в оазис, стягиваются в жару изнывающие от жажды люди и липнут пчелы. Мимо, мимо… И вот уже слева от вас, сразу за шагнувшими в море высотными корпусами военного санатория начинается прославленный Золотой пляж — гордость Витты. Как же широк и длинен он — трудно, невозможно поверить, что летом здесь не пройти по прямой и двух метров. Останавливаешься после каждого шага и долго целишься голой ногой в случайный пятачок между жарящимися под солнцем телами. Сейчас здесь никого, только невысокий мужчина в очках. Он делает шаг, другой, останавливается и лезет за чем-то в карман, но так и не вынув ничего, замирает в неподвижности.

Часть третья

— Итак, смерть наступила двадцать шестого октября в тринадцать часов сорок минут. Подсудимый утверждает, что его не было рядом с пострадавшей и что имеются свидетели, могущие подтвердить его алиби. Прошу ввести!

Ты не различаешь лица судьи и в то же время явственно видишь орнамент на резной высокой спинке судейского кресла. На первый взгляд узор строг и лаконичен, но если присмотреться, то нетрудно обнаружить известную прихотливость рисунка. Во всяком случае, ни одна фигура не повторяет другую… Лица не различаешь, но голос достаточно внятен, вот разве что не очень ясно, к кому обращен он. Тем не менее все ждут — стало быть, указание принято и сейчас будет исполнено.

И правда: маленькая резная дверца сбоку открывается, и энергично входит на своих коротких ножках сестрица. На ней отливающий голубизной парик, лицо напудрено, глаза слегка подсинены. Она проходит на свидетельское место и с независимым видом замирает там.

— Кем вам приходится обвиняемый?

Сестрица, поворачиваясь, внимательно смотрит в твою сторону, и у тебя вдруг мелькает опасение, что она не узнает тебя.

— Двоюродным братом.

— Прекрасно. Попытайтесь вспомнить, где вы находились днем двадцать шестого октября прошлого года.

— Двадцать шестого? А какой это был день?

— Вторник.

Свидетельница пожимает круглыми плечами.

— У себя в санатории, где же еще! Я врач…

— Очень хорошо. Кто-нибудь из родственников был у вас в этот день?

Молчание. Вспоминает… «Сборник Сименона», — хочешь напомнить ты, но это непозволительно.

Сестрица, развернув, умеренно ахнула.

— Я столько гонялась за ним… Ты не представляешь, какой это дефицит… И как издан! — Она благодарно чмокнула тебя накрашенными губами и тут же кончиком платка вытерла послушную щеку. — Сколько?

— Нисколько.

Сестрица посерьезнела.

— Ты же знаешь, Иннокентий, я не люблю этого. — Посмотрела — не скользнула взглядом, а именно посмотрела на цену и сняла с вешалки сумку.

— Не понимаю я этого, Кеша! — Тетя Шура протяжно вздыхает. — Как же можно так — мать с дочерью? Продают друг другу, покупают… И это — адвокат, и это — врач! — Тетя смотрит на тебя чуть сбоку, по-куриному, единственным живым глазом. — Что же это делается, Иннокентий? Почему измельчали так люди?

Ты улыбаешься и берешь из вазы карамель, хотя дома вот уже столько лет не притрагиваешься к сладкому.

— Почему ж измельчали? Наоборот. За последние сто лет человек увеличился.

К тете Шуре это не относится. Маленькая и сухонькая, она внимательно смотрит на тебя, не понимая.

— Как увеличился?

— Обыкновенно. Крупнее стал. — И неторопливо кладешь конфету в рот. Неторопливо — чтобы видела старая тетя.

— Ну хорошо, — понимает и соглашается она. — Это физически. А морально?

— И морально тоже. Вон какая библиотека у твоей внучатой племянницы.

— Теперь у меня весь Сименон! — И, еще полюбовавшись, бережно положила книгу в стол. Привычным жестом приподняла полы халата, села. С выжиданием и готовностью смотрела на тебя, готовая выполнить любую новую просьбу.

Поняв это, ты слегка растерялся — просьбы не было. Но в этом случае твой визит выглядел нелепо и подозрительно.

Именно подозрительно! — как ты сразу не подумал об этом!

— Голова что-то… — и, зажмурившись, потер пальцами лоб.

— Болит? — спросила сестрица, и имитация родственной приязни сменилась имитацией профессиональной озабоченности.

— Да не болит, а как-то… — Ты и впрямь был в претензии на голову, но главным образом из-за того, что она вовремя не позаботилась о правдоподобном предлоге для этого визита.

Теперь предлог вырисовывался. Нет ничего неестественного в том, что, почувствовав себя дурно, ты вспомнил о двоюродной сестре, которая работает врачом. А заодно захватил книгу. Да, именно так…

Сестрица решительно придвинула прибор для измерения кровяного давления.

— Руку! — приказала она, заглушая в голосе радость, что так дешево, оказывается, обошелся ей Сименон.

Они сидели в сумеречном вестибюле — молодая и рыхлая, с нездоровыми волосами женщина в больничном халате и, видимо, ее мать. Ты беспокойно прохаживался из угла в угол. Конечно, никто не спросит, кем ты приходишься больной Вайковской, просто вызовут ее или передадут посылочку с запиской, а ты дождешься ответа, но тем не менее ты волновался. По телефону тебе ответили, что да, такая поступила вчера, состояние удовлетворительное, однако ты знал, что это обычная их формула, поэтому не то встревожило тебя, что удовлетворительное (с хорошим не госпитализируют, причем так экстренно), а сам факт, что она в больнице. Эта-то тревога и погнала тебя в санаторий с Сименоном под мышкой, хотя, откровенно говоря, вовсе не для сестрицы предназначался Сименон, а для Шуртанова с фабрики детских игрушек, где штамповали «акваланги». В последний момент, однако, на тебя снизошло благоразумие, и ты ни словом не обмолвился о том, ради чего, собственно, приперся сюда. Куда целесообразней, решил ты, самому пойти в больницу и там из первых уст, от Фаины, узнать, что и как. С аккуратным «дипломатом», в котором лежали две бутылки сока и персиковый компот, медленно ходил из угла в угол по тесному вестибюлю.

— Вот видите! — говорит адвокат за старинным столиком на гнутых ножках, и в ее здоровом глазу зажигается радость. — Он принес ей передачу, а будь он повинен в ее смерти, он бы за три версты обходил больницу.

— В то время он еще не знал о ее смерти.

Разумеется, ты не прислушивался, о чем говорят мать с дочерью, не до того было, но вдруг уловил слова, которые заставили тебя остановиться.

— Сегодня умерла одна. Вчера положили, а сегодня умерла.

— Молодая? — спросила мать.

— Тридцать восемь лет. В музыкальной школе преподавала. У нас в палате женщина лежит — ее сын у нее учился.

В отличие от своей тетушки ты не очень-то сведущ в процессуальных тонкостях, но сдается тебе, что стороны имеют право задавать вопросы сидя.

— Когда вы узнали о причине смерти?

Каверзный вопрос — ты чувствуешь это, но ты поклялся говорить правду.

— Утром следующего дня. — Тебе нечего опасаться.

— А между тем посетительница не могла не спросить у той, которая лежала: от чего? Этот вопрос неизменен, он следует всегда, когда кто-то сообщает о чьей-либо смерти. Вы же не услышали его. И равно не услышали ответа. Почему?

Ноги продолжали двигаться, неся тебя по вестибюлю, но в ушах стоял, вспыхнув, гул, и ты уже не слышал, о чем дальше говорили на своей скамейке мать с дочерью. Умерла… Умерла… Дойдя до окна с серыми стеклами (жужжала и билась осенняя муха), ты остановился, а не повернулся и не пошел назад, как делал это, наверное, уже десяток раз в ожидании нянечки, с которой можно было б передать записку и гостинцы. Остановился, постоял так, а затем осторожными шагами направился к выходу. В этот момент дверь распахнулась, и чинно вошел высокий, надменного вида мужчина.

— Надменного? Уж не потому ли он показался вам надменным, что невольно задержал вас в дверях, вы же спешили поскорей выбраться наружу? Поскорей и потише… Случаем, не на цыпочках ли шли вы?

Клевета! У тебя есть свидетели, которые подтвердят, что никакого страха в тот вечер ты не испытывал. Не угодно ли пригласить?

Ты нечасто теряешь аппетит, но тут это произошло. Однако, не говоря ни слова, сел за стол. Исправно подносил ко рту какие-то кушанья, исправно жевал и глотал, а Натали в алом халате сидела напротив и неотрывно на тебя смотрела. Невмоготу становилось тебе от этого ее взгляда, но ты сдерживал себя, только пережевывал уже не так тщательно, чтобы скорей покончить с этим.

— Выходит, вы заподозрили что-то?

— Я? — удивляется свидетельница. — Ровным счетом ничего. Мой муж — творческий человек и иногда замыкается в себе. Я смотрела на него, чтобы понять, удалась ли на этот раз кефаль по-гречески. Он любит эту рыбу, и не жареную, а именно по-гречески, со специями, в прозрачном соку и с дольками лимона. За чаем, а он выпил одну за одной три чашки, я спросила, как тебе сегодня кефаль, не слишком ли остра. Он ответил, что кефаль была превосходной. Мой муж знает толк в рыбе.

— Иными словами, он любит вкусно поесть?

— А почему бы и нет? Сейчас не голод, так что человек вправе позволить себе некоторую разборчивость в еде.

Пауза, как сказал бы Кнут Гамсун, только тихо вздыхают за столом с гнутыми ножками. Ты понимаешь, что означает это: было время, когда Кеша Мальгинов довольствовался чаем с акацией.

— А возвращаясь домой, продолжал чаепитие с немецким шоколадом.

Старая женщина обескуражена этой репликой, оба ее глаза, и живой и мертвый, беспомощно моргают.

— Я не знала… И это было так давно. Ему было семь лет.

— Девять.

— Ну все равно… Что он понимал тогда! Да и потом, это не имеет отношения к делу.

— Все ко всему имеет отношение.

Недурно! Зал по достоинству оценивает античную красоту этой реплики. А обвинитель между тем уточняет у свидетельницы в янтарных бусах:

— Так вы утверждаете, что вечером двадцать шестого октября он не испытывал страха?

— Абсолютно!

— Может ли еще кто-либо подтвердить это?

Может! В просторный зал под стеклянным куполом с витражами робко входит лопоухий подросток.

Безнадежно испорченных негативов почти не бывает, искусным и терпеливым позитивным процессом можно многое исправить, и ты показывал — как, а Летучая Мышь и другие ребята внимательно следили. Свет, кадрирование, поиски оптимального размера отпечатка, варианты с бумагой и проявителем, ибо гидрохинон дает совсем другой эффект, нежели метол, — всю эту работу ты проводил самолично, хотя в обычные дни ограничивался словесными указаниями. А тут — самолично. Выйдя из больницы (и уж во всяком случае, не на цыпочках!), некоторое время колесил по городу, потом вспомнил, что у тебя сегодня занятие со студийцами, и поспешил туда — обрадовался и поспешил, и все в этот вечер делал сам, а ребята жадно глядели. Пора было расходиться, уборщица раз или два заглянула к вам, а ты все возился, хотя дома тебя ждала кефаль по-гречески, приготовленная великолепно.

Ничто не насторожило тебя: ни равнодушие, чуть брезгливое даже, к любимому ее торту-безе, ни рассеянность, с какой она слушала твой небрежный рассказ о триумфальном успехе на республиканской выставке, ни насильственная улыбка, выдавленная в ответ на твой облегченный вздох, что курортный сезон, слава богу, кончился, а выдался он сумасшедшим — по двадцать пятое сентября вход на пляж был платным — неслыханно! — и ты лишь в минувшее воскресенье свернул наконец свою лавочку; стало быть, теперь вы будете видеться чаще… — ничто не насторожило, но лишь до поры до времени. Стоило проклюнуться подозрению, как все разбежалось и смирненько встало на свои места. Торт, к которому она не притронулась, странная рассеянность, хотя обычно, когда ты появлялся, особенно после столь продолжительного отсутствия, она смотрела и слушала с вниманием неослабным, слишком вялая радость по поводу свободы, которую ты наконец обрел, — все встало на свои места и закончило ряд, который, оказывается, протянулся через все ваши отношения и вот теперь логически завершился. Выйдя от нее в смятении и страхе, который ты, разумеется, достойно скрыл (Вот!.. Но это был совсем другой страх, да и Фаина никогда не стала бы свидетельствовать против тебя. Никогда!), ты пристально вгляделся в ваши три года — три года и четыре месяца, если быть точным, — и всюду обнаружил пунктир этого вдруг завершившегося ряда. Тебя ужаснуло: как же ты был слеп! — и сам поправил себя: не слеп, нет, иначе черточки пунктира не засели бы в твоей памяти — не слеп, а преступно беспечен. Впрочем, даже в беспечности ты не мог упрекнуть себя.

Вы тихо лежали рядышком, и ты спросил, преодолев инстинктивную неприязнь к заботам и разговорам подобного рода:

— А ты… Ты достаточно предусмотрительна?

Вопрос, собственно, был риторическим, и даже не вопросом, а деликатным предупреждением, которого ты никогда не позволил бы по отношению к другой женщине. Но тут налицо была явная неопытность.

— Достаточно.

За счет природной стыдливости отнес ты ее напряженный тон. Тебе и в голову не пришло, что, спрашивая, ты не благо делаешь, не заботу проявляешь, а бьешь по больному месту.

Кроме тебя, купалась уже вся Витта — во всяком случае, все мальчишки, тебе же не дозволялось, потому что холодно, вода не достигла какой-то там температуры, сирень не доцвела, а покуда сирень в цвету… — и т. д. С тоскою и тайным стыдом за неотступную опеку, до которой у других родителей в это тяжкое послевоенное время не доходили руки, взирал ты издали на ровесников, с разбегу влетающих в такое ласковое с виду море, бесящихся там, кричащих, хохочущих, изо всех сил колошматящих по воде руками и ногами, а потом стремглав выскакивающих на берег в налипших к худому телу черных трусах и что есть мочи носящихся, разогреваясь, по пустынному и действительно золотому тогда пляжу. Тебе все это запрещалось. Суровый надзор осуществляла за тобой бабушка — по-прежнему она, хотя отец с матерью уже вернулись и жили с вами. Перед ней-то, своей сестрой, и решила тетя Шура походатайствовать за тебя, понимая, как это унизительно, когда все вокруг считают тебя маменькиным сынком. Тщетно! Бабушка терпеть не могла, когда ей давали советы. И без них недурственно прожила она свою жизнь, даже столь страшные для многих годы оккупации, и уж кому-кому, а не младшей сестре, недотепе и невезучке, умудрившейся потерять двух мужей, давать ей рекомендации по воспитанию ребенка.

— Своих сначала роди! — отбрила она.

У тети Шуры дернулись губы.

— Какая же ты… Какая… — Но договорить не смогла, больно, изо всех сил, зажмурила глаза, повернулась и пошла по двору, благоухающему майской сиренью, — маленькая простоволосая женщина, уже вся седая, и довоенная штопаная кофточка висела на ней как на покосившихся в шкафу плечиках.

— В родные места, — повторил ты, потому что тебе показалось, что до нее не дошло, о чем ты. — Тамбов, Кирсанов…

Но и тут она не проронила ни слова, только смотрела на тебя, и ее старое лицо уставало на твоих глазах — уставало и как-то таяло все.

— Здесь я возьму тебе билет, — объяснял ты. — Может, и обратно сразу. А если не получится — позвоню туда. Там все сделают.

Разумеется, никаких приятелей  т а м  у тебя не было, но кто упустит шанс заиметь в курортном городе знакомого, да еще чем-то обязанного вам? Таким образом, от тети Шуры требовалось только одно — желание.

— Хочешь — на самолете, хочешь — на поезде. Я думаю, на поезде лучше. Спокойней. Да и страну посмотришь. Хотя… Ты ведь не летала на самолете?

С трудом сглотнула старая тетя комок в горле.

— Родной мой… — только и выговорили ее ссохшиеся губы.

Суду, видите ли, необходимо знать, почему вдруг затеял ты эту поездку. Именно теперь, когда не стало пострадавшей… Не надо мудрить! Не надо искать криминала там, где его нет. Это одинокая старая женщина, о которой, кроме тебя, позаботиться некому. Одинокая.

Она стеснялась своей стыдливости — женщина в ее возрасте, считала она, должна держать себя с мужчиной куда смелее; стеснялась, полагая, что этой своей стыдливостью она как бы претендует на молодость и абсолютную, без единого исключения, неопытность, которых в ней не было, уж молодости-то особенно. А вокруг столько юных существ — красивых, ярких, исполненных умения и обворожительного бесстыдства. И всем им ты предпочел ее! Благодарная, разве могла она хоть в чем-нибудь отказать тебе! Тебе нравится ласкать и трогать и рассматривать, лежа головой на сомкнутых коленях, ее грудь? Хорошо… Ни единого слова против, только руки, импульсивно дернувшись, пытаются замкнуться крест-накрест, но ты спокойно удерживаешь их, опускаешь, легко преодолевая их невольную упругость. Вот так… Грудь близко и тяжело белеет над твоими без очков глазами.

— Свет потушим… — уже не надеясь, шепчет она, но ты только ласково улыбаешься ее целомудренной наивности. Чутким пальцем ведешь по тонкой, изумительной белизны коже с голубыми прожилками, подкрадываешься к коричневому соску, который пугливо съеживается, темнеет, пупырышки выступают на нем. Оживают руки, чтобы скреститься на груди, но ты терпеливо успокаиваешь их, а затем осторожно наклоняешь к себе ее упрямящийся стан — все ближе, ближе и вот уже твой язык касается твердого соска. В истоме прикрываешь глаза, а когда по истечении остановившегося времени что-то — быть может, ее полная неподвижность — заставляет тебя открыть их, ты вдруг видишь ужас в ее устремленном на тебя взгляде. Ужас!

— Что? — обеспокоенно бормочешь ты, а она не двигается, не говорит и даже освобожденную грудь не подымает — ты чувствуешь ее, вдруг не нужную, у самого своего рта. — Что? — повторяешь ты, сосредоточиваясь. — Больно?

Губы ее дрожат, но она быстро справляется с собой и отрицательно качает головой.

Само по себе ничто не насторожило, но все, оказывается, зафиксировалось в твоем бдительном мозгу: и лаконично-уклончивое «достаточно», которым она после явно затянувшегося молчания ответила на твой озабоченный вопрос, и нечаянный ужас в глазах, когда ты, лежа головой на ее настороженных коленях, незряче ласкал языком и губами пупырчатый сосок, и упрямое нежелание уезжать, отработав по распределению, из Витты, где она была далека от охранного материнского ока и тех условностей, которые неусыпно блюдет очередное старшее поколение и которые, строго говоря, суть не условности, а мудрая дальновидность; и любимый прежде торт-безе, к которому она нынче не притронулась… Все прочертилось в памяти вкрапинками пунктира, который вел, незаметный, к сокрытой цели не только тебя, но и ее тоже (ты ни мгновения не сомневался, что никакого умысла с ее стороны не было), и вот — конец, финиш, со всего маха врезался лбом и, долго потирая ушибленное место, понимал задним числом, что путь, который привел тебя к этому тупику, не был случаен. Пунктир проступил из темноты, вспыхнув.

Суду хочется знать, когда именно ты почувствовал страх. В тот момент, когда она сообщила тебе о своей беременности, или позже, когда…

— Она не сообщала мне о своей беременности.

Твой стакан в серебряном подстаканнике — именно твой, ты всегда пил из него, а подстаканник ей преподнесли растроганные родители некоего музыкального вундеркинда, ныне заканчивающего консерваторию, — стакан твой был пуст, но она не замечала, хотя ее взгляд был устремлен как раз на этот пустой стакан. Ты благодушно рассуждал о трудности и даже в некоторой степени уникальности минувшего лета. На твоей памяти таких сезонов еще не было. Все словно с ума посходили — непременно подавай им юг, море, загар, дети должны окрепнуть перед школой… А как раньше? Многие ли позволяли себе роскошь всей семьей прокатиться в отпуск в субтропические широты? И тем не менее жили, и дети ничего, и без южного загара коротали зиму. Тебе, конечно, этот курортный бум был на руку, сезон выдался исключительным не только по наплыву отдыхающих, но и как следствие этого — по заработкам, поэтому твое брюзжание было добродушным и — признаем положа руку на сердце — в некоторой степени демагогическим. Именно брюзжание! Ты почувствовал это и, словно опережая чью-то насмешку — хотя кому было насмехаться над тобой в доме Фаины! — присовокупил со вздохом:

— Старею, видать… — И взялся было за подстаканник, но увидел, что стакан пуст.

Это смутно удивило тебя. Должно быть, ты привык за три года (и четыре месяца), что все твои желания в этом доме не просто исполняются — предвосхищаются. Все правильно: в равной степени и ты не упускал случая сделать ей приятное: от букетика первых ландышей, чрезвычайно дефицитных в ваших степных краях, до поездки в Москву на «Спартака» с Васильевым и Лиепой… Все правильно! Без этого бережного внимания друг к другу немыслимы людские отношения, а отношения между мужчиной и женщиной — тем более. Но сегодня стакан был пуст. И вытянутый треугольничек безе, любимого ее торта, — ты с таким упоением и покупал, и нес, и разрезал его, и галантно клал ей на тарелку — треугольничек торта был девственно цел. Ты еще и слова не проронил, а она уже, сидя с опущенными глазами, уловила возникающее в тебе настороженное недоумение, ресницы ее дрогнули, взгляд поднялся было, но не до конца, не посмотрел, снова — вниз, она взяла ложку и отщипнула кусочек торта.

— У тебя что-нибудь случилось? — заботливо и с готовностью помочь проговорил ты.

— Нет… Ничего… — Слабая улыбка поползла и остановилась, а глазные яблоки под опущенными веками уличенно задвигались туда-сюда — ты каким-то чудом угадал это. Ее ложка снова отщипнула кусочек торта, хотя тот, первый, еще не был съеден, опрокинуто лежал на чистой тарелке. На лице проступили пятна. И вот тут-то тебя кольнуло подозрение.

— Фаина!

Она не шевелилась.

— Фаина… Пожалуйста, что произошло?

Но все это уже было ни к чему, ты знал — что.

— Ты… Ты неважно себя чувствуешь? — спросил ты довольно небрежно, словно эта напускная беспечность могла что-то предотвратить.

Она не ответила, и ее молчаливая неподвижность была самым полным и не оставляющим надежд ответом.

Голос адвоката старчески слаб, но такая тишина стоит в зале, что каждое слово доносится до самого верхнего, едва ли не в купол упирающегося ряда. Именно там восседают искушенные знатоки, способные по достоинству оценить то безукоризненное мужество, с которым ты анатомируешь себя. Адвокат подтверждает, что да, испугался, но давайте разберемся, что это был за страх. Ведь он не знал еще, что дело зашло слишком далеко и срок упущен. Стало быть, это был страх за возлюбленную, которой и без того не слишком милостивая к ней судьба преподнесла еще одну пилюлю. Страх взрослого и ответственного за свои поступки человека, в которого превратился тот маленький мальчик, что на студеном ветру ловил для парализованных детей глоссиков. В ответ обвинение просит пригласить очередного свидетеля. Еще одного? Расторопный человечек в красно-синем комбинезоне открывает боковую дверцу. Входит девочка. Шагов ее не слыхать — на ней парусиновые туфли. Одна порвана, и торчит немытый, с неостриженным ногтем палец.

Давно отдало море накопленное за лето тепло, но вот что поразительно: только что выдернутая из него плоская и маленькая рыбешка (гораздо меньше, чем виделась тебе с парапета) не кажется холодной озябшим рукам. Прижав ее к пальто растопыренной пятерней, другой рукой распрямляешь авоську, где уже мертво провисли несколько потускневших и осклизлых глоссиков (а этот еще упруг, скользок, блестящ), суешь и этого туда, он бьется некоторое время, почувствовав волю, но тебе уже неинтересно это, ты заматываешь конец авоськи (не завязываешь, а заматываешь, чтобы, выхватив из воды следующего, сразу же опустить сюда), кладешь ее в углубление у парапета и с неторопливостью уверенного в себе человека отщипываешь из кармана, не экономя, кусочек мякиша. Сосредоточенно мнешь, катаешь между пальцев, слюнявишь, снова мнешь… Готово! Пальцы сгибаются с трудом, но ты терпелив и насаживаешь наживку так хитро, что острие не вылезает, и в то же время, стоит нажать чуть пальцем, как ощутишь тоненький укол. Легкий всплеск, и коварный мякиш, увлекаемый ржавой гайкой, которую вода тоже увеличивает и искажает, медленно описывает вытянутую дугу. Как ни тих всплеск, рыба, однако, слышит его и разбегается, поэтому в первые секунды можно не следить за приманкой. Скосив глаза, с любопытством смотришь на голый крючок соседки в парусиновых туфлях. На что надеется она? Ты подымаешь взгляд; съежившаяся фигурка в залатанном пальто, под носом — капля, маленькая рука неподвижно сжимает кривое удилище. В кармане у тебя порядочный ломоть с еще не тронутой коркой, и ты так веско, так тепло и полно ощущаешь его, будто не хлеб это, а маленькое живое существо, прирученное тобою и преданное тебе до конца.

— Так нельзя! — протестует старый адвокат. — Ему было семь лет.

— Девять.

— Хорошо, девять.

— По-вашему, это все равно? В таком случае, где же граница?

Граница! Маленькие руки, на которых так много лишней кожи, в замешательстве двигаются по столу на гнутых ножках. Граница, которая отделяет несмышленого ребенка от человека, всерьез ответственного за свои поступки. Тишина повисает в зале — все поняли вдруг, что они давно уже по эту сторону, а по ту — никого, кроме разве девочки в парусиновых туфлях. Но ее уже нет, вместо нее на свидетельском пятачке — молодая женщина с виноватым взглядом. «Да, нет… Нет, да…»

Ты прекрасно знал, что из трех предназначенных для учителей квартир две ушли, и все-таки завел этот разговор. Более чем прозрачно намекнул ты на свое грядущее отцовство. Однако даже привычного «да» и «нет» не последовало в ответ. Заведующая молчала — молодая и невзрачная, с волосами, по-старинному зачесанными на прямой пробор, на тонком пальце — тонкое обручальное кольцо, единственное украшение, которое она позволяла себе. Оно-то и придало тебе решимости.

— Ведь вы понимаете, что если появится ребенок — а это уже не за горами, — то я не смогу жить на частной квартире.

Ты волновался. Не бросил ли ты ненароком последнюю каплю, которая перетянет чашу весов в твою пользу? Что делать! Прежде чем отступать, ты считал своим долгом использовать все шансы. И ты прибавил:

— Не мне объяснять вам это. Вероятно, у вас есть дети…

Ее веки дрогнули.

— Нет. У меня нет детей.

До начала спектакля оставалось часов десять, а вы еще сидели в светопольском аэропорту, и ты, в приподнятом настроении, объяснял молчащей Фаине, что задержка рейса на сорок минут есть, по существу, гарантия вылета. Вот когда на четыре часа, три, даже на два — тогда другое дело, округлые цифры — дети приблизительности, минутная же точность свидетельствует о скрупулезности расчета.

Против вас расположилось полновесное семейство — муж, жена и двое детей, — чей вылет в отличие от вашего пребывал в туманной неопределенности. Пока грудной ребенок мирно спал на руках у матери, его неугомонный братец, носясь по залу ожидания, расквасил нос. Мать вручила младенца мужу, а сама отправилась с сыном на поиски медпункта. И вот тут-то дитя человеческое показало себя. Высвободив руки и ноги, надрывно орало, и никакие гуканья, никакие уговоры и заигрывания не помогали. Вконец отчаявшийся родитель беспомощно огляделся. К несчастью, ближе всех из женщин оказалась Фаина, и он с заискивающей улыбкой обратился к ней. Не поможет ли она перепеленать ребенка, он, наверное, мокрый, а тут в сумке есть все необходимое. Фаина сидела как истукан, с белым лицом и лишь выдавила:

— Попросите… Кого-нибудь…

— Да тут ерунда! — блеял обезумевший отец, и мысли не допускающий, что женщина в ее возрасте не умеет обращаться с детьми. — Вы подержите… Я только достану.

Ты поднялся и крепко взял его за локоть.

— Пойдемте, папаша. Вон, видите? — и бережно повел его в угол, где расположилась женщина с маленькой девочкой.

Когда ты вернулся, Фаина сидела все в той же позе, только с губ, обычно умеренно подкрашенных, исчезла помада.

Собственно, свидетелем чего является заведующая роно, ни на морщинку не постаревшая за истекшие девятнадцать лет? Того очевидного факта, что в женщине заложен инстинкт материнства? Но очевидное не нуждается в доказательстве, тут другое… А, комфорт! Данный свидетель подтверждает, что подсудимый тяготел к комфорту. «Да, нет… Нет, да…» Уборная с щелями и вихреподобным сифоном посередке, ужасающая грязь, сапоги… Нет, не надо хозяйки, не отрывайте ее от ее белья и картошки, ты и без дополнительных свидетелей признаешь, что комфорт по душе тебе. Но ведь не только тебе. Вон Гирькин! — он прикатил не просто в мягком вагоне, а в СВ, причем инициатива, как выяснилось, исходила не от умеренного Башилова, а от поэта, который после к месту и не к месту повторял, в каком сказочном купе ехали они. Комфорт… Ну и что? Какой вывод тужится сделать из этого обвинение?

Было за полночь, когда на горизонте замаячили огни Витты. Блаженно закрыл ты глаза. Через несколько минут последует вопрос: «Куда?» — и ты назовешь не колеблясь: «Пролетарская. Это за базаром». Не колеблясь, поскольку не домой же ехать после банкета по случаю закрытия областной выставки и награждения тебя за цикл «Пусть всегда будет солнце!» дипломом первой степени. Жизнь прекрасна! Жена не ждет тебя, ты предупредил, что, возможно, останешься в Светополе до завтра, надо кое с кем повидаться. Не врал (ты никогда не врешь без крайней нужды), повидаться действительно было с кем, но тебе повезло: все эти люди оказались на банкете. Таксист категорически отказался везти на ночь глядя в другой город, ты посулил двойную оплату — «Ну а что двойная, все равно пустой назад». — «Тройная, шеф! Вот тебе четвертной», — и сел, не дожидаясь ответа, захлопнул дверцу. А в гараже стояла, на полном ходу, собственная машина… Пусть! Ты нисколько не раскаивался — по рукам и ногам связала б она тебя.

В приопущенное стекло рвалсяночной воздух, весело обдувал разгоряченное коньяком и дифирамбами лицо. Выставка, диплом, банкет, просьбы ответственного секретаря не забывать о них — ах, завтра, завтра, отмахнется Натали, я вся сплю… Не дыши, от тебя ужасно несет… Там тебе какое-то письмо…

Жена не ждет, и на Пролетарской не ждут, но тем великолепней, тем ослепительней будет твое ночное явление. Полпервого, но откроет, не спросив, — в любое время дня и ночи узнает твой стук. Длинный халат плотно запахнут, но пояс не успела завязать, поэтому придерживает руками, а в глазах, еще робеющих от света, первый страх — не случилось ли чего с тобой? — уже сменяется надеждой и несмелой радостью. Ты с хозяйской неторопливостью защелкиваешь предохранитель замка, на мгновение прижимаешь ее к себе одной рукой — горячую и послушную, беспомощную, потому что руки ее пленены халатом, под которым — какой пассаж! — ночная рубашка с кружевами. В ее грудь утыкаешься лицом, и — глубже, глубже, там горячо и мягко, но тебе мешают очки, ты снимаешь их и ищешь, куда бы сунуть, а она покорно стоит, потому что ты не отпустил ее — не отпустил, хотя твои руки и не касаются ее. И тут вдруг ты видишь, что она босая (как видишь? Ты ведь уже снял очки, а без очков…), но — видишь и решительно подхватываешь ее, чтобы на руках отнести в комнату. Она испуганно трепещет вся — что ты! что ты! — а сама все прижимает локтями халат. И вот постель с откинутым одеялом (вскочила и бросилась открывать, мгновенно узнав твой стук), она все придерживает локтями халат, ты падаешь на колени и целуешь холодными с улицы губами ее еще не успевшие остыть ноги. Глаза твои закрываются — от наслаждения и протяжной благоговейной нежности, которой наполняется вдруг все твое существо. Она не шевелится, обомлев, ее взгляд устремлен в полумрак (даже настольной лампы не успела зажечь), и ослабевшие руки не прижимают больше распахнувшегося халата. Ты всем телом угадываешь это, но не спешишь губами вверх, ласкаешь узкие стопы, и блаженство, что горячо и полно течет сквозь тебя, несравнимо ни с чем, даже с наслаждением, которое ждет тебя.

— Да, — подтверждает свидетельница с присущим ей лаконизмом. — «Да, нет… Нет, да…» — но как емко в ее устах это короткое слово! Оно означает, что подсудимый любит комфорт и удобства и что именно эта склонность погнала его прочь из города, сурово обделенного коммунальными благами. Больше того: та же склонность, оказывается, толкнула его к Фаине: более удобную, более непритязательную, скажем так, любовницу трудно вообразить себе. Что требовала она от него? Ничего. Но мало этого… — и обвинитель задает вопрос, на который ты по общепринятым нормам имеешь право не отвечать:

— Когда вы ехали к ней ночью в такси, возникла ли у вас хоть на мгновение мысль, что она не одна?

Разумеется, нет. Ты был уверен в ней.

— А уверенность, — констатирует суд, — наипервейшее условие комфорта.

Неправда! Разумеется, ты не отрицаешь присущей тебе склонности к тому комплексу условий существования, который принято обозначать словом «комфорт», но совершенный вздор — будто страсть к комфорту руководила тобой в ваших долгих отношениях с Фаиной. Ведь ты прекрасно понимал, что в бесконечной и однообразной веренице будней, из которых складывалась ее жизнь, ты, по существу, был ее единственным праздником, и потому мог ли ты оставить ее! А кроме того, разве тут не имели места и родство душ, и интеллектуальное общение, и взаимная признательность за ту душевную тонкость, которой — она тебя, а ты ее — одаривали каждый в меру своих сил. Несправедливо и наивно, да и просто неграмотно с точки зрения живой диалектики человеческого сердца сводить всю эту сложную гамму чувств к вульгарному эгоизму. Конечно, эгоизм имел место — ты не собираешься гримировать свои недостатки, но и в грех самоуничижения, который паче гордости, впадать не намерен. Будь здесь одно только гипертрофированное себялюбие, разве, скажем, повез бы ты ее в Москву?

Оказывается, все четыре лапы у соломенного бычка разные — прежде ты не замечал этого, хотя бычок с незапамятных времен стоял на этажерке рядом с ракушкой из Мексиканского залива, подаренной тобой, и портретом Есенина. Ты уже подробно разглядел бычка, и потрогал его пальцем, и покачал, а за твоей спиной все еще длилось молчание. Ни всплеска восторженности, ни хотя бы обессиленного «спасибо» — ничего, хотя минуту назад ты явственно слышал шорох, который мог означать только одно: она извлекла из твоего конверта билеты в театр и на самолет. Ты снова коснулся бычка, он неуклюже перевалился и принял прежнее положение. «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу…» Ты ждал.

— Эффект превзошел все ожидания: она заплакала. «Спартак», Большой театр… Подсудимый умеет тратить деньги со вкусом.

«Здравствуйте. С вами говорит автоматический секретарь Иннокентия Федоровича Мальгинова. — Пауза, чтобы абонент на том конце провода пришел в себя. — В настоящее время дома никого нет. Назовите, пожалуйста, свое имя и продиктуйте, что передать. В вашем распоряжении одна минута. Внимание! Записывающее устройство включено».

— А тут вдруг — дискомфорт. Правда, незначительный и легкоустранимый — подсудимый ни на секунду не сомневался в этом, — но уже само это устранение было чревато определенными неудобствами.

Пока что неудобство заключалось лишь в одном — в ее патологической стыдливости, мешавшей обсудить случившееся так, как это подобает мужчине и женщине. Да и у тебя, парализованного ее мучительным целомудрием, не поворачивался язык назвать вещи своими именами.

— Может… А ты была у врача?

Ни звука в ответ. Хорошо, ты подождешь. Чутье подсказывало тебе, что сейчас ты должен быть с ней осторожен, как твоя тетушка-адвокат со своими хрустальными побрякушками. Ты поднялся и неторопливо налил себе чаю. Аккуратно поставив полный стакан с подстаканником, приблизился к ней и тихо поцеловал в теплый висок.

— Все будет хорошо, — пообещал ты.

Никакой реакции. Ты сел — пусть она немного успокоится! — и, не спеша ополовинив стакан, заметил между медленными глотками, что вообще-то женщины нередко ошибаются. И снова, на сей раз уже в упор, хотя и очень мягко, спросил, была ли она у врача.

Даже ложка не разрушала больше торт — лежала на тарелке в ее безвольных пальцах. И тут тебя, словно высадили окно зимой, тронуло прозрение. Стакан замер, не донесенный до рта. Ты смотрел на нее сквозь очки, и у тебя было нелепейшее ощущение, что стекла не помогают, а мешают тебе.

— Фаина, — проговорил ты.

Она молчала. И когда ты пересохшими губами вымолвил: быть может, поздно уже? — вымолвил как предположение, заранее невозможное, абсурдное, как неуместную, дурного толка шутку, ты потому и сказал это, чтобы она скорей опровергла (хотя уже знал в глубине души, что опровержения не будет), — она не проронила в ответ ни звука.

Дымка рассеялась, и теперь ты ясно видишь в высоком кресле голого, молочной белизны человечка в нелепых плавках. И это судья? Да, судья, и ты не даешь ему отвода, напротив…

За месяц своего пребывания в Витте Гирькин не только ничем не выразил своего высокомерного отношения к твоей пляжной работе, но даже не дал повода заподозрить его в тайном недоумении на этот счет. Это ли не свидетельство его в высшей степени доброжелательного отношения к тебе? Жаль, так и не удалось познакомить его с тетей Шурой!

Чмокнув в холодную щеку, взял ведро из покорно разжавшихся старых рук, сходил к колонке, принес и вылил воду в рукомойник. В ведре осталось меньше половины — таким маленьким было оно, и немудрено, потому что большие ведра таскать ей давно уже не под силу. Поэтому, перелив остатки в бутыль, сходил еще раз, поставил, полное, и прикрыл, как полагается, пожелтевшей фанеркой. Тетя Шура следила за тобой с усталой благодарностью. Ты обнял ее за плечи, бережно повел в комнату, усадил, а сам, включив чайник, достал из громоздкого, еще довоенного шкафа чашки и вазочку с конфетами. И опять увлажнились старые глаза — живой и мертвый: так благостно было им видеть тебя хозяином в этом доме — не гостем, а хозяином. Потому что если ты хозяин здесь, то, значит, она уже не одна…

Пока еще закипит чайник! — не дожидаясь, развернул и сунул в рот рубчатую, как протектор шины, дешевую карамель. Тетя Шура ласково любовалась тобой.

— Дылдушка, а все такой же.

Не думая о зубах, самоотверженно сосал конфету.

— Но все-таки акация вкуснее была.

Тетя Шура улыбнулась и благодарно закивала — за доброту, за память…

— В Кирсанове как… Растет акация? — спросил ты.

Улыбка сбежала с маленького, подобравшегося лица, а мертвый глаз сделался еще мертвее. Опять ты об этом!

— Я тут все продумал, — сказал ты. Но конфета во рту мешала, поэтому ты мужественно сжевал ее и запил теплой водой из зашумевшего чайника, незаметно прополоскав зубы. — Одной ехать трудно. И пересадки, да и там… Конечно, все было б заранее устроено, но одной трудно. Мы вдвоем поедем.

Ты действительно все продумал и теперь с воодушевлением расписывал, как просто, как необременительно, как увлекательно будет это ваше совместное путешествие. Ей даже чемодан не придется подымать, а для тебя эта поездка не только интересна, но и полезна: столько любопытного увидишь! Да и не мешает отдохнуть перед сезоном — ведь она знает, как ты работаешь. В общем, ты делаешь это не столько для нее, сколько для себя, и если она согласна… Ты так боялся, что она откажется!

И опять тот же провокационный вопрос: почему лишь после смерти пострадавшей заговорил ты об этой поездке?

Пострадавшей… Но как могла она так халатно отнестись к этому! — вот о чем думал ты, когда спустя час или полтора в одиночестве брел по пустынным, шуршащим опавшей листвой улицам. Ведь она не ребенок…

— Тебе же не семнадцать лет. И я спрашивал… Ты говорила, что соблюдаешь осторожность.

Фаина молчала. Ее молчание и неподвижность — как тревожили они тебя!

— Ты ведь не обманывала меня? А если произошла авария… Авария! — обрадовался ты точно найденному слову. — Произошла авария, этого никто не мог предвидеть. Ну что ж, надо пойти к врачу и… Это делают миллионы женщин. Завтра же. Завтра утром. А я тоже узнаю. — Ты вспомнил о сестрице и посмотрел на часы. Полдесятого, поздно. И потом, не дома же у нее говорить об этом.

С некоторым облегчением допил ты холодный чай.

— Как сама-то ты мыслишь обо всем этом? Ведь не рожать, надеюсь, собираешься ты?

И, вымолвив, понял: рожать! Так вот почему она так долго не говорила ничего, тянула и почему сейчас молчит — не спорит, не оправдывается, не обещает все исправить. Рожать… Да она с ума сошла!

— Ты с ума сошла, — пролепетал ты.

Адвокат уже и не пытается подняться из-за своего стола с гнутыми ножками — устала. Но доводы ее ясны и разумны. Беспокойство и даже страх, которые испытал подсудимый, естественны, они свидетельствуют о взрослой ответственности за свои поступки. Ребенок не полноценен без семьи, Иннокентий же чрезвычайно серьезно относится к подобным вещам.

В зал размеренным шагом входит свидетель, долженствующий подтвердить это. На нем галифе со свежими складками и белоснежная рубашка, он бос.

— Вы хотите знать, — чеканит он, — как мой сын относится к семье? Безобразно! Прелюбодействует, катает девок на самолете, а главное — обкрадывает семью. Во сколько обошлась ему эта поездочка в Москву?

Так-то вот! Еще один свидетель обвинения… У тебя опускаются руки, но это лишь минутная слабость. Ты мягок и деликатен, ты снисходителен к людям, но это вовсе не значит, что тебя легко сокрушить. Жернова жизни, что с незапамятных времен вращаются на оси естественного отбора, беспощадно перемалывают все слабое. Ты давно понял это и, если надо, умеешь быть твердым.

Ей вдруг сделалось дурно — подкатила, видимо, тошнота, она смотреть не могла на торт-безе.

— Пожалуйста, иди! — взмолилась она и впервые за весь вечер посмотрела тебе в глаза.

Ты не сразу поднялся, хотя видел: сегодня уже ничего не добиться, и все-таки поднялся не сразу. Прежде чем уйти, заботливо осведомился, не нужна ли ей какая-нибудь помощь. Не нужна… А лицо кривилось в приступе дурноты, и глаза молили: скорее, скорее! Она не желала, чтобы ты видел ее такую.

Уже у двери ты спросил, как она работает завтра.

— С двенадцати, — выдавила она, и ты, надев шляпу, вышел в прохладную темноту октябрьского внесезонья.

Неужели?.. Медленно помотал головой, не веря. Слишком ужасно то, что произошло, вернее, что могло произойти, — слишком ужасно, чтобы это произошло с тобою. Вот так, походя, без всякой причины и без всякого повода с твоей стороны, без вины, выстрелить в тебя взбалмошной пулей? Просто судьба хочет попугать тебя, чтобы ты выше ценил ее щедроты, и ты честно пугался, веря, что в последний момент у нее, удовлетворенной, милосердно дрогнет рука.

Страх! С походом отвешивал ты его расшалившейся судьбе, и тут вдруг тебе открылось легко и сразу, даже радостно (это была радость еще вдруг возросшего страха — стало быть, ты готов заплатить даже больше, чем требовали), — открылась вся неколебимость Фаининого решения родить ребенка. Капризом это не было. Прихотью тоже. Желанием подразнить или отомстить — тем более, ведь это была Фаина! Фаина, готовая принять на себя любую твою боль. Это было решение, продуманное в деталях и до конца, взращенное в долгие часы одиночества (ты упрекнул себя, что так мало уделял ей внимания в последнее время), решение отстоявшееся, как некогда мутная вода, а теперь безукоризненно чистая, весь осадок выпал на дно, и у нее было время, чтобы скрупулезно рассмотреть каждую песчинку — твой будущий довод против; твой и матери, и близких, и соседей, и сослуживцев… Все с пристрастием изучила она в свои бессонные часы и отложила в сторону. Перед тобой с ошеломляющей четкостью выстроился весь тот пунктир, логическим завершением которого явился сегодняшний вечер.

Щуплого, молочно-белого судью, доселе ведущего процесс с видимым беспристрастием, даже равнодушием, заинтересовали рассуждения о пунктире. Он поднял голову, и на его куполообразном лбу с прилизанными волосками отразился радужный блик витражей. Однако недолог был этот интерес к тебе, погас, потому что его внимание привлекла вдруг божья коровка, неведомо как оказавшаяся под непроницаемым куполом дворца правосудия. Взяв ее осторожными пальцами, сажает на тыльную сторону ладони и тихонько дует, но не так, чтобы она улетела, а чтобы только выпростала прозрачные крылья. Как, интересно, умещаются они там?

Ты не жалеешь красок, расписывая самоотверженность своей старой тетки, спасшей с тремя другими женщинами одиннадцать оставшихся в оккупации больных детей, — кого, как не литератора, не поэта, которому ведомо истинное милосердие, должна заинтересовать эта женщина, живущая в получасе ходьбы от вас? Он вежливо кивает — в знак того, что слушает и понимает тебя, едва же ты кончаешь (хотя на самом деле ты только сделал паузу, собираясь перейти к главному — пригласить его к тете Шуре на чашку чая), как он предается занятию, которое ты прервал своим докучным рассказом: взяв щепотку песка, разравнивает его на ладони и внимательно изучает под заходящим солнцем. Его, видите ли, поражает, что песок, такой мелкий и шелковистый на вид, состоит из отдельных кристалликов неправильной формы.

— Настоящие художники — всегда в чем-то дети, — заметила Лариса и чуть поморщила лоб под сложным сооружением из красно-рыжих тонких волос. Странно, но ты не знаешь, есть ли у нее дети. Даже такого вопроса никогда не возникало у тебя.

Теперь ты ясно понимал, что все должно было кончиться именно так — так, а не иначе. Запоздалое прозрение! В голых ветвях гудел ветер — ты еще с каким-то чужим недоумением подумал, как же так: листьев нету, облетели (как рано в этом году!), ничто не мешает ветру, и он должен бы беспрепятственно и, стало быть, бесшумно проходить сквозь кроны, а он гудит и завывает. Сквер пуст, горят низкие фонари в форме бутонов, растущих прямо из земли, в их пустом свете решетчато поблескивают беспризорные скамейки. Ни души… Под ногами скрипит песок. Ты идешь, глубоко засунув руки в карманы плаща и нахлобучив шляпу.

Далеко за спиной завизжал, поворачивая в парк, трамвай. Последний? Нет, еще рано, двенадцатый час, а город вымер. Ты не спешишь домой, хотя так надежно, так тепло и уютно сейчас дома.

На вешалке длинный и теплый, с бордовыми отворотами халат, а возле вольтеровского кресла на столике с гнутыми ножками (так это его ты пожертвовал защитнику в мифическом процессе?) — японский транзистор. Электрический камин включается нажатием клавиши, стоит только протянуть руку. Женщина, к которой на улице так и липнут мужские взгляды, проходит к стеллажам. Жена…

Боже, какие трудные дни предстоят тебе! Надо внимательно обдумать план действий. Не спеша и внимательно.

Откинувшись на спинку кресла, закрыть бы сейчас глаза, легким движением пальца найти знакомую станцию и сквозь прикрытые веки чувствовать затейливую игру огня в электрическом камине. Потом протянуть руку, наугад взять томик и погрузиться в прихотливый мир, о котором автор повествует с такой изысканностью. Событий почти нет, а если и случается что-то, то этого с лихвой хватает на добрую сотню страниц. Вот ведь жил человек: читал книги, любил бабушку, морем любовался, смаковал пирожное «мадлен» (здесь — безе, там — «мадлен»), гулял то по направлению к Свану, то по направлению к Германту, а затем, дабы оправдать в глазах человечества, а главное — в собственных — свое сибаритское существование, написал обо всем этом предлинный и вроде бы беспристрастный, на самом же деле полный скрытого упоения отчет. Именно им заряжена каждая фраза. Сколько счастливых минут доставило тебе это нелегкое, но благодарное чтение!

Ты старый волк, и ты понимаешь, что, как не бесконечен этот кошмарный вечер, когда-нибудь он не только кончится, но и останется далеко позади, ты даже вспомнишь о нем с элегической грустью — вот как тяжко было! Однако это ухищренное заглядывание из лучезарного будущего в зыбкое сегодня не помогало, спокойствие не снисходило на тебя, ты нервничал и боялся.

Мать и дочь в больничном вестибюле, надменный мужик в дверях, мешавший поскорей выскочить вон, Летучая Мышь, кефаль по-гречески, пытливый взгляд Натали — все стремглав летело и в то же время двигалось нереально медленно. Ты понятия не имел, что будет завтра, но что-то же будет, время, слава богу, не остановишь. В сотый раз прокручивая в памяти весь ужас последних дней, ты в сотый раз убеждался, что неповинен — неповинен, нет, твоя непричастность к ее смерти очевидна. И все-таки — от чего умерла она?

На специальном столике с вмонтированным автосекретарем стоял телефон. Ты несколько раз украдкой посматривал на него, взгляд твой уползал и снова возвращался. Потом ты встал, вышел в прихожую и осторожно, чтобы не слышала гремящая посудой в кухне жена, выгреб из кармана плаща мелочь. Двухкопеечных монет не было. Тогда, помедлив, ты быстро запустил руку в карман Натальиного пальто. Там было несколько медяков, и среди них — три двухкопеечные. Сначала ты взял вое три, потом одну монету опустил обратно. Она звякнула, ты замер, и в кухне тоже замерло все. Потом полилась вода. С напряжением, без торопливости стал надевать плащ; главное — без торопливости.

— У меня вопрос к подсудимому.

Ты замираешь — как тогда, в прихожей у вешалки, с зажатыми в кулаке монетами. Тебе известно, что это за вопрос, ты ждал его — ждал с самого начала, но ты еще не готов отвечать на него.

— Чувствовали вы сострадание к умершей?

С облегчением переводишь дух. Не то… На этот вопрос ты готов ответить.

Всего два с небольшим месяца минуло, как появился на ее могиле этот временный памятник, а южная зима с ее дождями и ветрами уже сделала свое дело: первая буква фамилии стерлась. Ни холмик, уже осевший, ни примитивное фото (твой последний студиец работает профессиональней), ни мысль, которую ты настойчиво прокручивал в себе: «Она умерла. Она вот здесь. Не она, а то, что осталось от нее…» — ничто не пронимало тебя, ты был глухо заперт изнутри, но ее искаженная фамилия вдруг отомкнула заветный ларец. Губы задрожали и поползли.

— Но это было два месяца спустя. В то самое время, когда вы упорно уговаривали старую тетю поехать с вами в Кирсанов. Нас же интересует другое: что испытывали вы в  т о т  вечер?

— В тот? В тот вечер я вышел из дома, чтобы позвонить в больницу. Я хотел узнать, от чего она умерла.

С моря дул ветер. То ли он принес влагу, то ли прошел дождь, пока ты ел кефаль по-гречески, но только тротуар был мокрым и листья не шуршали под ногами, как в ту ночь, когда ты вышел от нее, а она осталась — с подкатившей к горлу дурнотой и глазами, полными мольбы и ужаса: ты видишь ее такой! Дошел до театральной площади, постоял, издали глядя на выключенные автоматы газированной воды. Боже, как далеко еще до утра! Сумасшедший вихрь последних дней — все торопится, мельтешит, голова кругом — и в то же время так медленно все!

Чужие ноги — твои ноги — с усилием отрываются от земли, делают гигантский шаг (на миг ты даже зависаешь в воздухе), затем опускаются — и снова вверх. Бежишь. Да-да, бежишь, хотя трудно представить себе что-либо более медленное. За тобой с улюлюканьем и гиком гонится толпа: «Вон он, держи! В гимнастерке!» Ты сжимаешь в руке чужую шапку. Мех гладок и шелковист, холодит пальцы. Ты не воровал ее, хотя это действительно не твоя шапка — бог весть как она очутилась у тебя. Надо бы остановиться и все объяснить им, но ведь налетят, раздавят — и ты наращиваешь темп. Вокруг тебя — старинные величественные шифоньеры и кровати с шишечками. На панцирной сетке сидит, по-турецки поджав ноги, осклабившаяся старуха. Она чем-то запускает в тебя, но то, чем она запускает, летит медленно и растворяется в горячем мареве. И тут вдруг ты с ужасом понимаешь, что сейчас старуха проворно вскочит с кровати, бросится наперерез тебе и подставит ножку — со всего маха шмякнешься ты в пыль лицом. Настигнув, будут бить ногами в сапогах — в лицо, в лицо, а тебе некуда спрятать его. Изо всех сил вжимаешься в жаркую землю с окурками и семечной скорлупой. Как душно! Хочешь проснуться (опять спишь на животе, лицом в подушку!), но не можешь, а дальше медлить некуда, потому что еще миг — и двенадцатилетний подросток, подлетевший вместе с толпой, саданет носком сандалии под ребро, в самое чувствительное место. Ты даже успеваешь разглядеть эту новенькую и потому особенно твердую, особенно опасную сандалию.

— У меня вопрос к подсудимому.

Дыхание перехватывает — ты знаешь, что это за вопрос, ты уже давно ждешь его. Вернее, не ты — это он караулит тебя. Однако обвинение и на этот раз интересуется другим: что заставило тебя ударить лежащего ничком человека в гимнастерке? Гнев? Азарт?.. Понятия не имеешь. Но если суд полагает, что и это имеет отношение к делу, то ты постараешься ответить. Видимо, по молодости лет ты не отдавал себе отчета в том, что человеку больно.

Сбоку от стола, за которым беспристрастно восседает в высоком кресле судья, пристроился секретарь и все строчит, строчит… Каждое твое слово фиксирует он. Вот и сейчас записал: «Не отдавал отчета, что больно».

За все три года (три года и четыре месяца) ты никогда не являлся к ней в такую рань (а в тот день, когда улетали в Москву на «Спартака»? Нет. Вы встретились на автовокзале, возле стоянки такси) — никогда, и тем не менее она не удивилась, открыв тебе. Тебе даже показалось, что она ждала тебя. На ней были розовое вязаное платье и сиреневая кофточка, которую она не надела, а лишь накинула и теперь придерживала рукой. Ты внутренне подобрался, как бы…

— Как бы что?

— Как бы… Это ощущение трудно передать одним словом… Просто я понял, что все будет гораздо сложнее. — И прибавляешь с невеселой усмешкой: — Утро было прекрасным. Светило солнце.

Северный ветер заносил под козырек телефона-автомата брызги дождя. Ты снял мокрые очки и, держа их вместе с записной книжкой, близоруко набрал номер.

— Будьте добры, к вам позавчера поступила больная Вайковская Фаина Ильинична…

В лицо порывами швыряло дождь, но ты не отворачивался, только жмурился, но и жмурясь, видел, как мимо шествует под зонтом долговязая фигура. Очень медленно шествует…

— Кто спрашивает? — произнесли наконец на том конце провода.

— Это из роно, — деловито и быстро, коснувшись губами мокрой пластмассы, ответил ты.

И опять сделал паузу. Долговязая фигура остановилась, постояла, словно вслушиваясь вместе с тобой, и двинулась дальше.

— Больная умерла… Вчера в тринадцать сорок.

Не по фамилии — больная.

— Будьте добры… — Ты не сразу вспомнил выпестованный за ночь вопрос, но что могло быть естественней этой невольной заминки? — От чего… больная?.. — «Умерла» проглотил, не смог. — Какой диагноз? — всплыло наконец спасительное слово.

По телефону, оказывается, такие справки не дают… Вот номер лечащего врача… Ты внимательно слушал, но не записывал и не запоминал, потом поблагодарил и долго не мог попасть ушком трубки на рычажок: дождь слепил не защищенные очками глаза. На миг мелькнуло, как стоит она в розовом платье, придерживая у живота стекающую с узких плеч сиреневую кофточку.

Да, внутренне подобрался и встревожился — ты не собираешься отрицать этого, но ты ничем не выдал себя. Легки и элегантны были твои движения, ты даже сделал ей комплимент, что она отлично выглядит. Закрыв за собой дверь, щелкнул предохранителем английского замка.

— Зачем?

Даже тут усматривается криминал! Ты сделал это по привычке (три года и четыре месяца!). Хотя, если подумать, кто мог помешать вам? Ведь, кроме тебя, ни одного близкого человека во всей Витте. Боже мой, неужели ни одного?

Носок сандалии не спружинил, а как бы вошел в тело ничком лежащего на земле человека. Реакции — никакой, да и что такое удар двенадцатилетнего ребенка по сравнению с бешенством разъяренных мужиков? Вновь обретшая шапку запыхавшаяся тетка гладила и дула на нее, ласкала, а подоспевший инвалид с культей грозно стоял на страже избитого.

Опущенные веки встрепенулись, когда щелкнул замок, но она так и не подняла их. Ты подошел и поцеловал ее в горячую щеку.

— Ты действительно прекрасно выглядишь, — повторил ты, но твоя искренность немного запоздала, потому что она уже подурнела — на застывшем лице проступили пятна.

Очки запотели. Ты снял и долго протирал их отутюженным платком. Час назад ты принял ванну, надел чистое белье и новую рубашку из тончайшего полотна с голубыми слониками — подарок супруги. В чем ином, а уж в этом Натали знает толк.

Слыханное ли дело — тематический репортаж на целую журнальную полосу! Башилов держит слово. И хотя гонорар в столичном журнале, надо думать, не превысит суммы, которую ты имеешь в Витте за один летний день (а пляж придется оставить минимум на неделю), ты и не подумаешь отказаться. Натали, в открытом платье, пожимает плечами, сиянье которых не уступает прохладному блеску шелка. Командировка! В ее восприятии твое решение сделать репортаж — это каприз, прихоть заевшегося человека. Но в конце концов рано или поздно настанет час, когда ты к чертовой матери бросишь ширпотреб и навсегда укатишь в Москву — уж там-то наверняка отыщутся охотники на фешенебельную квартиру в Причерноморье. Впрочем, если говорить всерьез, у тебя нет оснований для столь решительного шага. Ведь периферия, убежден ты, понятие не столько географическое, сколько духовное. Твоя жизнь интеллектуально насыщена, а это как раз то, к чему ты всегда стремился. Правда, ты пришел к этому несколько своеобычным путем, но ведь важен результат…

— И что ты там будешь делать? — подняв бровь, любопытствует Натали. — В Москве хватает своих фотографов.

О женщины! Для них не существует разницы между пляжным болванчиком и вдохновенным мастером.

Взяв пирожок с капустой (хотя, конечно, не те уже пирожки, глаза подводят), подбрасываешь еще штришок, и уже не поэт Гирькин, а некий полусвятой получается у тебя.

— Ну-ну! — завороженно подстегивает тетя Шура.

— А что — ну! — с грубоватостью близкого человека отвечаешь ты. — Пошли — познакомлю. Он дома как раз.

Но тотчас замыкается тети Шурино лицо.

— Нет, Иннокентий, — говорит она строго. — Прости меня, но туда я не пойду.

Ты не спрашиваешь — почему, молча и старательно пережевываешь пирог.

На то и суд, чтобы никаких недоговоренностей.

Башилов! Неторопливый и элегантный, на крупном и умном, рябоватом лице — очки в золотой оправе. Лаконичен. Да, звонил, да, предлагал… На полосу. А мог бы на две, на три, на восемь… На весь журнал. Меня это ни к чему не обязывало — все равно бы он отказался.

— Вы уверены в этом?

— Конечно. Разве бросит он пляж в разгар сезона!

— Слишком расточительно? — хихикает коротконогий человечек в красно-синем комбинезоне. Какое право имеет он?

Башилову, однако, нет до него дела. С готовностью отвечает, обращаясь, правда, не к красно-синему скомороху, затесавшемуся сюда неизвестно как, а к безмолвствующему судье в кресле — отвечает, что дело тут вовсе не в расточительстве. Нельзя оставить пляж без фотографа, а если сюда хоть ненадолго попадет кто-либо посторонний — Мальгинову крышка…

Et tu autem, Brute!^[24]

— А ты думал! — усмехается Натали. — Или ты действительно полагал, что они ездят сюда ради интеллектуального общения с тобой?

А для чего же? Ах да — море… Дармовая квартира… Коньяк и свежая, бьющая хвостом кефаль из рыболовецкого колхоза, о котором ты дал фотоочерк в «Светопольской правде».

— Но ведь и вы не были бескорыстны, — напоминает обвинение и просит войти очередного свидетеля.

Чуть раздвоенный подбородок, характерная, углубившаяся с годами асимметричность… Толпищин? — радуешься ты. Но, встав на свидетельское место, он дает показания, которые поначалу удивляют и тебя и суд.

— Живу в Харькове, двое дочек, работаю в «Интуристе». Муж — инженер-метеоролог, так что если врут с погодой, то здесь и моя вина — плохим обедом накормила…

Шулипова или Шумилова, конверт с харьковским штемпелем… Но Толпищин здесь при чем? — его-то ты принял по-царски. И тем не менее:

— Черкни, а? Столько лет прошло, все расползлись, как пауки, а так хочется вспомнить полуголодное студенчество! Видать, слишком сыты стали, а, Кеш? Напиши… У нас тут дача под Харьковом, мы тебе яблок пришлем. — И так, иезуитски читая невидимое, да еще чужое письмо, но все тише — голос рассеивается под куполом, — опускается по-царски принятый тобой Толпищин на свидетельскую скамью, где слишком тесно, и все — свидетели обвинения. Ты снимаешь очки…

Придерживая у живота накинутую на плечи кофточку, неподвижно ждала, пока ты протрешь их. Ты протирал, смотрел, приподняв на свет, и снова протирал, потом надел, а платок сунул в плащ. В кармане темно-коричневого, в крупную оранжевую клетку финского пиджака был другой, такой же отутюженный и слегка надушенный.

Плеснув хвойного экстракта, переключил воду на душ и поводил им, пока зеленоватая жидкость равномерно не разошлась по ванне. Затем вырубил воду и в упавшей вдруг тишине благостно погрузил тело в умеренно горячую, Новым годом отдающую воду. Хорошо… Закрыв глаза и вытянувшись, распустив по поверхности руки, расслабился весь и ни о чем не думал. Ни о чем! Через час тебя ждало трудное объяснение с Фаиной, но с тем большим упоением вдыхал ты горячий аромат хвои. Ты многое отдал бы, чтобы не огорчать ее, но — видит бог! — это было не в твоей власти. О ее же благе пекся ты и о благе ребенка, лучшая участь которого — не родиться.

Когда температура воды упала до канонических тридцати двух градусов, ты вышел из ванны и с головы до пят завернулся в предварительно нагретую на сушилке льняную простыню. Не вытирался, а промокал тело, поверху прижимая умелую ладонь к груди, плечам, упругому животу, ляжкам…

И тут грянул-таки этот вопрос:

— Вы обрадовались, что она умерла?

Еще даже дверь не успев закрыть, бабушка провозгласила с порога:

— У Шуры мужа убило!

Дед медленно вынул из глаза лупу. Не выронил, как обычно, подняв бровь, — вынул. Ни звука не издал он, только быстро-быстро тикали часы со вскрытой крышкой. Ты замер в своем углу, а в груди в нетерпеливом предвкушении колотилось обрадованное сердце.

Обрадованное? Об-ра-до-ван-ное? Так вот откуда тянется ниточка… Тишина наступает под стеклянным куполом с ромбовидными перекрытиями. На адвоката устремлены все взоры. Что же молчит она? Почему опущена ее седенькая голова? Но нет, подымается.

— Несмышленыш… Чем была война для него? Игрою. Он обрадовался, что она стала ближе. — На что — обвинение, совершенно справедливо:

— Хорошенькая игра! — И дальше: — Ладно, он был ребенком, но ведь рядом неотлучно находились двое пожилых людей. Глядя на них, он должен был понять…

— Не всем дано, — грустно замечают за шатким столом с гнутыми ножками. Кого защищает адвокат? Тебя ли? Их, не сумевших дать семилетнему ребенку урок сострадания?

Резная дверца открывается, и в зал грузно входит босой старик с лупой в глазу. Пружинит и слабо дрожит сверкающий паркет под его тяжелым телом. Приблизившись, останавливается и подымает надбровье. Выпавшая лупа повисает на шнурке, качнувшись.

— Он сызмальства любил шоколад, — произносит лаконичный старик, и это все его показание. Хотя куда же больше!

Кроме него, заулыбались все — «Большой кусок хлеба!» — один только дед сидел с набрякшими мешками под глазами.

Тяжело поднявшись на ступеньку, старик садится во втором ярусе, потому что первый забит свидетелями до отказа. И снова — тот же вопрос: обрадовался ли ты?

Нет! Потому и не заметила тебя подлетевшая тетя Шура, что ты стоял поодаль и не принимал участия в экзекуции — только смотрел. В первый раз ты даже не сразу понял, что затеяли отважные приморские пацаны, на которых ты взирал с завистью и некоторым страхом. Косой Хлюпа (спустя три года, в сорок четвертом, когда он подорвался на немецкой гранате, ему было четырнадцать; стало быть, тогда — одиннадцать) — Косой Хлюпа ласково угугукал сизому голубю, поглаживал его пальцем, успокаивая, а в это время его ассистент привязывал к поджимающейся лапе крепкую суровую нитку. Когда он затянул ее потуже, голубь страдальчески прикрыл глаза.

— Хватит, — остановил Хлюпа. — Больно ведь.

Бережно передал сизого ассистенту, а сам взял петлю, уже услужливо приготовленную кем-то. Проверил, легко ли затягивается, и осторожно надел ее, все так же любовно угугукая, на увертывающуюся шелковистую шею другого голубя, белого. Белый склонил заарканенную головку и внимательно посмотрел немигающим глазом на Косого Хлюпу. Косой Хлюпа тоже склонил голову и тоже посмотрел — своей работой любовался. Затем взял в каждую руку по голубю, подержал, прижимая к себе, и вдруг раскосившийся вдохновенный взгляд метнулся в небо, а вслед за ним вспорхнули и голуби. Первым, как ни странно, дернулся сизый — и вниз, в сторону, но сейчас же удвоил, утроил, учетверил усилия, намертво затягивая петлю на шее ошалело забарабанившего крыльями — такими широкими вдруг — белого товарища. Где голова, где хвост — все сплошной вихрь, из которого летят, медленно покручиваясь, белые перышки. Пацаны свистят и машут платками, сизый рвется из последних сил, а белый, прежде чем беспомощно обвиснуть, выпускает струйку розоватого помета, которую Косой Хлюпа торжественно именует прощальным салютом.

Его заветной мечтой было связать ниткой супружескую чету, когда же наконец ему удалось это, налетела откуда ни возьмись чужая тебе бабушкина сестра. Тебя она не приметила: ты стоял в стороне, в коротких штанишках с бретельками крест-накрест, умытый и причесанный, никоим образом не причастный к кровавой расправе.

На долю секунды появилось искушение снова тщательно протереть очки, но ты сдержал себя, уважительными шагами прошел мимо неподвижной Фаины. Куда девалась уверенность, с которой ты шагал к ней по просторным, в октябрьском солнце, утренним улицам? Лежа в ароматичной ванне, тонкой свежеглаженой простыней промокая благоухающее тело, облачаясь в чистое белье и надевая новую рубашку с голубыми слониками, ты с каждой секундой все более веровал в близкую победу. Не легкомыслие и не желание досадить тебе руководили твоим противником (противником… о боже!), а малодушный страх одиночества. Ты понимал Фаину и сочувствовал ей, но ведь ты — в единственном экземпляре, и ты не господь бог, чтобы накормить всех тремя хлебами. В конце концов сработал психологический механизм, в основе которого лежали здравомыслие и взрослая ответственность человека за свои поступки; сработал, и ты явственно ощутил свою внутреннюю непричастность к тому, что некогда было между вами. Но, едва войдя и увидя на ней нарядное розовое платье, не очень-то соответствующее столь раннему часу, и эту стекающую с плеч сиреневую кофточку, которую она придерживала у живота, и спокойное, без вчерашних изобличающих пятен лицо, и высокую прическу, плавно обнажившую белую шею, и розоватость слегка подкрашенных губ, и лакированные туфли на умеренном каблуке — едва увидев все это, ты понял, что она тоже внутренне отстранилась от того, что было между вами, но только по другую сторону. Тебе бы порадоваться, что дистанция, которую ты так заботливо наращивал все утро — и в ванне, и перед зеркалом, и за черным кофе с долькой лимона, — что дистанция эта еще увеличилась, но вместо радости — тяжесть погрузневшего вдруг тела. Борьба, понял ты, будет трудной.

— Ты завтракала?

Глупо! Какая женщина, не позавтракав, наводит этакий марафет?

— Да, — ответила она.

Вы стояли. Ты посмотрел на часы. Было только четверть десятого, а ей — к двенадцати. «Или что-нибудь изменилось?» — подумал ты с тревогой и надеждой одновременно. Если этот парад вызван скорым уходом на работу, тогда вовсе и не парад это, не приведение и боевой торжественный порядок сил перед решающим сражением, а заурядный утренний туалет педагога, обязанного предстать перед учениками в подобающем виде.

Надежда не оправдалась. Ей было по-прежнему к двенадцати, да и как могло измениться что-либо, если в квартире нет телефона? Ни телефона, ни соседей — отдельный вход с улицы. Полная обособленность.

Прокурор констатирует, что тебе всегда было на руку данное обстоятельство. Ты не оспариваешь — да, ее изолированность создавала определенные удобства, но отсюда вовсе не следует, что в известный момент означенный фактор показался тебе особенно благоприятным. Еще бы, дескать! — не было и нет людей (во всяком случае, в Витте), которые могли бы засвидетельствовать твою продолжительную связь с пострадавшей. Чепуха! Тебе и в голову не приходило, что Фаине взбредет на ум предъявлять какие бы то ни было юридические права. Да она и сама поспешила заверить, что ни одна живая душа не узнает, чей это ребенок. Ни одна! Она и тебе-то не хотела говорить.

— Но сказала же, — не удержался ты. Тебе было жарко, ты расстегнул свой клетчатый пиджак, на волю выпустив голубых слоников. А она все так же придерживала снизу не застегнутую кофточку.

— Не сказала, — вымолвила она.

— Фаина! — мягко укорил ты. — Побойся бога! Не волшебный же эльф шепнул мне на ушко.

Она сидела по другую сторону круглого, застеленного голубой скатертью стола, но не вплотную, а на некотором расстоянии, и ты вдруг заметил, что одна ее щека напудрена. Именно одна, левая! Но тебя не удивило это — так далек ты был от всего, что не имело непосредственного отношения к вашему разговору.

Она молчала, а ты, досадливо прокручивая про себя вчерашний вечер, чтобы найти и уличить ее — сказала же! — и скорей перейти к главному, с изумлением обнаружил, что она и впрямь не проронила об этом ни слова. Все ты говорил, до всего сам добирался, она же лишь подтверждала своим молчанием ужасающие тебя догадки.

Встав, прошелся по комнате — от соломенного бычка на этажерке до синего будильника на тумбочке у тахты. Было без пяти десять, а ты хоть бы на шаг продвинулся!

— Хорошо, пусть не сказала. Согласен… Но я-то знаю уже.

Теперь, стоя, ты обнаружил, что и вторая щека напудрена, только свет не падает на нее, и потому ты не заметил сразу. Не хуже твоего приготовилась она к поединку.

— Я уеду из Витты, — тихо пообещала она.

— Куда? — горько усмехнулся ты.

— К маме.

К маме? Бедной маме, которая, насколько ты знал, сама не чаяла переехать в Витту, неведомо чем подкупившую ее стареющее сердце. Ты видел ее лишь на фотографии, давней и неумелой, но почему-то она стоит перед тобой как живая: прекрасная осанка, седые волосы уложены в высокую прическу, серый костюм с атласными отворотами…

— Хорошо, уедешь. Допустим, уедешь. Но ведь я-то все равно знаю! — Ты и не подозревал в тот миг, что ненароком коснулся золотого ключика, который спустя час пусть со скрипом, но отопрет, казалось бы, намертво задраенную дверь!

На том конце провода участливо диктовали номер лечащего врача, который мог дать исчерпывающую справку о причине летального исхода, но ты не записывал. Поблагодарив, повесил трубку и шагнул из-под козырька в дождь.

Едва вошла, быстро чмокнув открывшую дверь Натали (ты удержал себя на месте, когда мелодично заиграл звонок — мелодично, но тем не менее ты вздрогнул), — едва вошла, как ты понял, что явилась она не случайно, не по дороге к «своему мастеру», а связано это с  т е м. Но и тут ты не встал с кресла, а лишь поднял, по-родственному приветствуя, руку. На коленях у тебя лежала книга. Вымокнув и продрогнув во время утренней пробежки к телефону-автомату, ты принял ванну, но это не помогло, ты мерз. Помешкав — не покажется ли это подозрительным Натали, — натянул мохеровый свитер. Натали не показалось. Уверовав однажды в неотложность и непостижимость для нее твоих забот (да и зачем постигать — важен результат), она как должное приняла и твое бесконечное хождение по каким-то делам, и сегодняшний ранний моцион… Так надежно чувствовала она себя в этом мире, что ее не насторожили ни твоя слишком продолжительная ванна, ни свитер, ни нежданный визит Марины, в общем-то не баловавшей вас родственным вниманием. Надежно? Да, но еще и другое было тут. Жена верила тебе, верила глубоко и безоглядно, и потому ты не способен был предать ее в главном.

Марина щебетала о Сименоне — ах, Сименон! До двух ночи читала, это изумительно, она так благодарнатебе… Скинув сапоги, сестрица короткими ножками прошествовала к стеллажам. Ковер, который на лето убирался, заглушал шаги.

Натали пошла на кухню ставить чайник — гостья, хотя ей и ужасно некогда, согласилась выпить чашечку чая.

— А где Злата? — осведомилась она на всякий случай.

— Нету…

По-прежнему смотрела она на книги, но ты чувствовал, что она не видит их.

— Предупреди своего приятеля, чтоб его подруга… поосторожней была. У лекарства… ну, того самого… сильное побочное действие. Вчера умерла одна.

Ты тоже смотрел на книги. Ярко-красные, ярко-желтые, ярко-зеленые…

— Что такое? — выговорил ты.

Самый что ни на есть естественный вопрос, но у сестрицы он вызвал раздражение.

— Перестаралась… Тоже от ребенка хотела избавиться. Спохватилась на четырнадцатой неделе!

Громоздкие шифоньеры с резными дверцами (как та, сбоку, откуда выныривают свидетели), столы на гнутых ножках (как у адвоката), обитый медью комод — медь блестит, надраенная по случаю продажи, этажерки, зеркальный шкаф и, наконец, кровати. Великое скопище кроватей с шишечками… На панцирной сетке сидит с поджатыми ногами желтая старуха, вся в морщинах, крупные зубы оскалены в ухмылке, а панцирная сетка — чудеса, да и только! — хоть бы прогнулась под ее тяжестью! Ты медленно бежишь, прижав к груди не украденную тобой шапку, мех ее гладок и шелковист, как увертывающаяся белая шея голубя…

— Позвольте! — останавливает прокурор. Она седа и элегантна, а серый костюм с атласными отворотами подчеркивает не по возрасту прямую осанку. — Вы сказали, что не прикасались к голубю.

Не прикасался. Все абсолютная правда, ты не позволил себе ни слова лжи, и тем не менее шапка, которую ты, делая огромные, зависающие в воздухе шаги, прижимаешь к груди, шелковиста, как увертывающаяся от петли голубиная шея; дунешь — и заструятся, разойдутся белые перышки. Как возможно такое? Но тебе некогда размышлять: суд гонит тебя — дальше, дальше, ты же исчерпывающе точно и потому длинно отвечаешь на вопрос, что почувствовал ты, когда узнал, что она умерла.

— Итак, — напоминает седая дама, — вы бежали с шапкой в руке…

Но ты не украл ее, это ты знаешь наверняка, и тем не менее старуха, приподнявшись на панцирной сетке, которая и здесь хоть бы дрогнула, запускает в тебя чем-то страшным. Но слишком густ и горяч воздух — предмет растворяется в нем, не достигнув цели. С облегчением переводишь дух, но в тот же миг понимаешь, что опасность не миновала. Сейчас старуха вскочит с кровати (а сетка и тут не прогнется, и это — именно это — почему-то страшнее всего), бросится наперерез и подставит ногу в парусиновой туфле с дыркой, из которой торчит немытый палец. Со всего маха шмякнешься лицом в пыль, и уж тогда-то…

«Спокойнее, Мальгинов, — приказал ты себе. — Спокойнее». И еще раз прошелся от соломенного бычка на этажерке к синему пластмассовому будильнику у тахты. Спокойнее!

— Ты не возражаешь, если я закурю?

А прежде курил, не спрашивая. Недоброе предзнаменование почудилось тебе в вопросе, порожденном не столько галантностью, сколько стремлением скорей обрести форму. Она не ответила — вероятно, не дошло, о чем ты, потому что вся она, неподвижная, с опущенными глазами, была настроена на одну волну: не уступить тебе, выстоять — не ответила, а ты уже со сдерживаемой поспешностью (чтоб не ответила, не успела) доставал зажигалку и сигареты. Прикуривал долго — дольше, чем требовалось, потом неторопливо защелкнул огонь и длинно, с наслаждением затянулся. Своим нечаянным вопросом ты как бы признал за ней право на некое новое, льготное положение, и это признание было несомненной уступкой, поэтому ты спешил вернуться на утраченные позиции. Дым был горяч и ароматен, а губы, когда ты длинно выпускал его, чуть дрожали.

— Прощальный салют, — произнес, констатируя, Косой Хлюпа, и голуби рухнули. Угреватое лицо торжествовало, но весьма сдержанно. Единственный из всей шайки, он не свистел и не махал платком — наблюдал.

Сизый, подпрыгивая и пытаясь взлететь (какие же огромные крылья!), опрокидываясь вдруг клювом вниз, волочил на вытянутой лапе (какая длинная лапа!) своего мертвого товарища. Стоя поодаль у куста желтой акации, еще не доотцветшей в отличие от белой, ты физически ощущал, как тяжела, оказывается, эта птица, с виду почти невесомая. Только это и ощущал ты — только это, а вовсе не удовольствие.

Прокурор вежливо прерывает тебя. Вы, напоминает он, только что признались или почти признались, что с удовольствием выпускали изо рта горячий дым.

Ты кривишь в улыбке рот. Ты не считаешь должным отвечать на подобные вопросы. Если тебя подозревают в садизме, в извращенной жестокости, то к чему тогда весь этот балаган? Лечить тебя надо, а не судить. Лечить. Ибо психические аномалии — компетенция врачей, а не судей. Человек же, который испытывает наслаждение при виде чужих страданий, — аномален. Не аморален, а аномален, господа, — что куда менее опасно для окружающих.

Из-за колонны выглядывает человечек в красно-синем комбинезоне. Он делает тебе знаки — что-то сказать хочет, но ты демонстративно не смотришь в его сторону.

— Пожалуй, вы правы, — соглашается обвинение. — Садизма не было тут. Вам попросту не пришло в голову, что в ее положении дым особенно непереносим.

Едва женщина увидела в руках очень уж вежливого, очень уж предупредительного почтальона официальный конверт, как ее крупное тело обмякло и стало оседать. К ней бросилась тетя Шура, но что могла она сделать, такая маленькая!

— Держите себя в руках! Вы слышите — держите себя в руках!

Подлетев, ты схватил вялую руку, стал тянуть. Поздно. Женщина уже сидела на полу, а ее толстые ноги в грубых чулках развалились в разные стороны. Розовели широкие резинки — точно такие, как у тебя.

— Мама! — взвизгнул детский голос. Глаза, рот, голубое платьице… — Мама умерла!

Последним усилием подтянула женщина отвалившуюся челюсть. Улыбнулась, покачала из стороны в сторону рыжеволосой головой: не умерла, живая…

— У него рука была как льдышка, когда мы вышли оттуда. Всегда горячая, а тут как льдышка. — Обвинению нечего возразить на это. — Там мальчонка еще был. С грузовиком. Стоял и смотрел. Лет трех. И ножки косолапые…

— А ты подумала, каково будет ребенку без отца? — и, сделав последнюю затяжку, осторожно погасил сигарету.

— Подумала.

Дым не мешал ей, ничто не мешало — так была она сосредоточенна и готова. К чему? Ко всему, что ни скажешь ты, к любому твоему слову.

— И к какому выводу ты пришла?

Сиреневая кофточка свисала с ее узких плеч, но эта внешняя беспомощность не обманывала тебя. Дверь, видел ты, задраена наглухо, а того золотого ключика, который один только и был способен открыть ее, ты лишь коснулся случайной рукой и прошел мимо, не заметив.

— Я буду рожать. — На миг она вскинула глаза. — Я виновата, что сказала тебе… Что ты узнал. Прости меня… Я не хотела. Но я буду рожать.

Ты встал.

— Послушай, Фаина, это же не разговор. Мы с тобой образованные люди. Во всяком случае, имеем претензию именоваться образованными людьми, и мы не можем оперировать такими доводами. Буду — не буду… Хочу — не хочу… — Ты медленно прошелся по комнате. — Я понимаю, тебе хочется ребенка. Но ты в данном случае — одна сторона. Другая заинтересованная сторона — это я. В силу разного рода обстоятельств я не могу быть отцом этого ребенка.

— Я ничего не прошу… Я уеду, ты даже не будешь…

— Милая Фаина! — Ты остановился посреди комнаты. — Давай рассуждать здраво. И честно. Да, честно! Существует ведь еще и третья сторона, о которой ты как-то забываешь. Это сам ребенок. Мне кажется, из нас троих — это самое заинтересованное лицо. Ты подумала об этом?

Она хотела ответить, но ты мягко перебил ее.

— Не подумала. Или подумала недостаточно. Я ведь знаю тебя. Ты добра и честна, и, если б ты как следует взвесила все, ты бы не решилась на этот шаг. В тебе нет эгоизма, а то, что ты собираешься сделать, — чудовищно эгоистично по своей сути. Не согласна?

Ты подошел к окну и открыл форточку.

— Извини, я накурил. — Сейчас ты не боялся, что она найдет какой-либо контрдовод — их попросту не существовало. — Пожалуйста, прости меня, что я говорю тебе все это, но я вынужден. Ты думала только о себе. Как тебе будет трудно одной растить его, что скажут люди и так далее. Все это очень нелегко, я понимаю, но ты решила, что у тебя хватит сил, и чаша весов перевесила. Однако на этой чаше… Вернее, не на этой, а на противоположной не было самого главного — ребенка. Ради него ты пожертвуешь всем, я не сомневаюсь в этом, но он все равно будет чувствовать себя ущемленным. Всегда… Тебе придется врать, что его отец уехал куда-то, или умер, или еще что-нибудь, но ему-то не станет от этого легче! — Ты сглотнул слюну: тебе и впрямь было жаль этого несуществующего ребенка. — Сколько веков человечество искупает первородный грех, но Адам и Ева тут ни при чем, мы сами творим этот грех, а расплачиваются дети. На мой взгляд, это одна из самых страшных несправедливостей, которые — не знаю уж кем — запрограммированы в мире. Я согласен, пусть нас изгонят из эдемского сада, коли мы не достойны его, но дети-то здесь при чем?

Неподвижные ноги в высоких протезных ботинках тонки и длинны, как плети. Равнодушные, не по летам взрослые глаза провожают — без надежды и даже зависти — лихо катящих на велосипедах и педальных машинах сверстников… Наверное, нет другого города в стране, где было бы так много малолетних калек. Ты вырос тут, и вроде бы пора привыкнуть, но каждый раз при виде коляски с парализованным ребенком у тебя сжимается сердце, и таким виноватым чувствуешь ты себя. Это ты, абориген, а каково тем, кто приезжает в Витту впервые?

Еще издали заметил ты две маленькие инвалидные коляски, которые катили навстречу вам усталые и плохо одетые женщины. От твоего взгляда не ускользнуло то выражение сперва удивления и страха, а затем — брезгливости, которое вдруг появилось на лице Гирькина. Не сострадания, а брезгливости… Будь ты господом богом, промолвил ты, ты бы наложил табу на детские страдания. В ответ ты не услышал ни слова. «Пронзительный лирик», умеющий удивительно сказать о моросящем дожде и скрипе полусгнившей калитки, не расщедрился даже на междометие. А ведь у него, как и у тебя, была дочь.

Адвокат, оторвавшись от своих невеселых мыслей, подтверждает, что ты говоришь все это не для красного словца, что ты прекрасный отец, и будь здесь твоя дочь, она бы… Она здесь! Зал несколько шокирован ее вихляющей походкой, проносится шепоток: «Ах, какая пикантная!» — ты же настороженно опускаешься на свою скамью. Настороженно, хотя, видит бог, у дочери нет оснований упрекнуть тебя в чем-либо.

Еще чуть-чуть, и давно назревшая родительская беседа переросла бы в бабью перебранку.

— Подождите, — терпеливо остановил ты обеих. — Не надо шуметь. Разумеется, нет ничего хорошего в том, что ты возвращаешься домой во втором часу ночи… Злата! — урезонил ты готовую взорваться дочь. — Я повторяю: нет ничего хорошего. Но и особо страшного в этом я тоже не вижу. — Тут уж взъерошилась Натали, но ты предостерегающе поднял руку. — Пожалуйста, имейте терпение выслушать до конца… Дело ведь не в том, во сколько ты приходишь домой. И не в том, что ты ненавидишь, как ты утверждаешь, этот город…

— Ненавижу.

— Понятно, — мирно согласился ты. — И этот город, и нас, своих родителей, которые, вероятно, поступают не всегда сообразно твоим представлениям.

— Дело не в представлениях…

— Я понимаю. — Ты встал и чинно, как полагается главе семейства, прошелся по ковру. А у самого аж во рту пересохло: дочь не сочла нужным даже для приличия опровергнуть эти беспощадные слова: «Нас, своих родителей…» Ты прогнал эти мысли. Пусть как угодно относится к вам, вы выдержите, ты выдержишь, а уж с Натали сладишь как-нибудь, только бы стороной обошли шторма утлое суденышко, которое ты имел отвагу пустить в океан. Ты продолжал: — Надо держаться. Надо оставаться человеком даже в трудных условиях — суть и мужество в этом. Ибо быть на высоте, когда это не стоит особого труда, — штука нехитрая. — Ты верил, что твои слова попадают в добрую почву. Ведь дочь твоя не пустышка — иначе с чего бы ненавидеть ей город, где у нее есть все? Она не жадничает, она не говорит, что ей мало, вовсе не стяжательница она по своей сути, просто ей хочется иного — качественно иного, ты же властен лишь над количеством. Именно здесь причины всех эксцессов — здесь, а не в избалованности капризного дитяти, как это может показаться поверхностному взгляду.

Тебя перебивают: подсудимый, дескать, пытается задобрить свидетельницу, а это противоречит процессуальному кодексу.

Почему — задобрить? Свидетельница не посторонний человек, и видеть корысть там, где всего лишь естественное отцовское чувство… Но вот что странно, однако: дочь уклоняется от ответа на прямо поставленный вопрос: подтверждает ли она наличие в тебе родительской ответственности?

— Почему ты молчишь, Злата? — подняв голову, спрашивает старая женщина за столом с гнутыми ножками.

Твоя дочь поводит костлявыми плечами.

Наверняка она увидела тебя первой: когда твой взгляд, рассеянно скользя из-за очков, споткнулся и замер на ней, ее уже был устремлен на тебя. Сидела она с краю, рядом — смуглолицая девица, которую ты уже видел однажды, возможно даже, в своем доме, а возле нее, с другой стороны, — лохматый парнишка в джинсах. Девица… Тогда твой искушенный слух не остановила эта лингвистическая частность. Кем была для тебя твоя длинная и худая, но уже вполне созревшая семнадцатилетняя дочь? Девочкой, не более. В иные минуты, когда на глаза тебе попадается вдруг ее ключица или тоненькое запястье, у тебя щемит сердце — такой слабой и беспомощной перед лицом жизни кажется тебе твоя дочь. Ты же — единственный человек на земле, единственный сильный человек, способный поддержать ее… Девочка, да. А вот сидящую рядом с ней ее ровесницу ты воспринял как искушенную девицу, их же кавалер, явно одних лет с ними, явился тебе не столько юношей, сколько мальчиком. Так избирательна пресловутая акселерация!

Однако это одно из занятных наблюдений, которыми ты любил поразмять свой ум в мертвые часы бессезонья…

Прокурор подымает руку, фиксируя внимание суда на твоих последних словах. Что такое? Разминка интеллекта — это инкриминируется тебе? Но иначе ведь закиснешь или свихнешься за время почти полугодовой зимней спячки. Хотя, строго говоря, в эти глухие месяцы ты живешь куда более интенсивно и содержательно, нежели летом. Лишь раз в неделю, по субботам, позволяешь себе рассеяться в преферансе, а все остальное время — сосредоточенное чтение, поездки, серьезная художественная и даже экспериментальная работа с камерой.

На губах седой дамы проступает недоверчивая улыбка.

— Интересно, что было бы, — произносит она, — случись эта смерть не в октябре, а, скажем, в марте?

Даже бледнолицый судья в плавках, который всей пятерней рассеянно почесывает то белую грудь, то щеку, с любопытством поворачивается к обвинительной стороне.

— В этом случае, — невесело поясняет та, — суд, вероятно, просто не состоялся бы. За неявкой обвиняемого. Летом ведь столько работы…

Спеша подтвердить это, на свидетельское место самозванно выскакивает скоморох в красно-синем костюме и колпаке с кисточкой. Ты отводишь взгляд. Что подразумевает прокурор? Что все это фарс? («Трагедия, — хихикает шут. — Античная».) Но почему? — ведь ты не прячешься от боли, наоборот — подставляешь самые уязвимые места: бейте, режьте, колите («Лишь претерпевший до конца обретет свет», — беснуется паяц). Как бы ни был виновен человек, он имеет право на наказание. На боль… На трагедию, если угодно, а вы подсовываете этого мерзкого клоуна, который превращает все в балаган. «Случись эта смерть не в октябре…» Ложь! Грязная инсинуация! Да, ты помнишь слова Марка Лукана, что праздность порождает в душе неуверенность — именно праздность, а летом у тебя на счету каждая минута, но вы забываете, что существует ночь, когда человек наедине с собой.

это во-первых, а во-вторых, рано или поздно наступило б осеннее затишье. Так что никуда не ушел бы ты от этого суда, да ты и не бежишь от него, напротив, кто больше тебя заинтересован в нем? — и вот доказательство: ты честен даже в мелочах. Педантичен. Отмечая, например, вышеозначенную лингвистическую тонкость, ты специально оговорился, что в тот момент проморгал ее, ибо все твое внимание было приковано к другому… К чему? — молчаливо вопрошает заинтригованный зал, и ты отвечаешь без утайки:

— К сигарете в руке моей дочери.

…И смуглолицей девицы тоже. А вот джинсовый парень не курил — во всяком случае, в эту минуту.

Ты приближался. Дочь сидела с высоко поднятой головой — при ее-то шее! Вызов… Демонстративно не прятала сигареты, хотя и не затянулась при тебе ни разу — какое виртуозное балансирование в смысле чувства меры!

Ты подошел и поздоровался первым, как и подобает мужчине. Смуглолицая девица, узнав тебя, неуловимым движением спрятала сигарету в домик ладони, твоя же дочь открыто держала ее двумя вытянутыми пальцами с малиновым маникюром.

— Курите? — произнес ты и обвел всех троих взглядом, задержав его на лохматом юнце, который единственный-то и смутился. Что ни говори, а эта набившая оскомину акселерация в первую очередь обласкала слабый пол.

Прям и дерзок был взгляд твоей дочери, вот только голос прозвучал несколько хрипло.

— Да так, балуемся.

Ты изобразил улыбку.

— И чем же, позвольте узнать, вы балуетесь?

Это не было игрой в демократизм — другое: ты просто не мог, не умел вести себя иначе. Сказав, что из всех участников этой сцены хуже всех чувствовал себя джинсовый парень, ты не был точен, ибо не учел себя.

— «Аполлон» — «Союз», — последовал ответ.

Хоть бы один мускул дрогнул на ее лице!

— Недурственный вкус, — произнес ты и, поклонившись, прошествовал мимо. Твои туфли скрипели — ты вдруг так отчетливо услышал это.

— А кто ближе всех ей в этом ненавистном городе? — задает седая дама риторический вопрос, и ты понимаешь, опустив глаза: ты. Ни слова не вымолвит дочь в твою защиту — ни слова, хотя, что бы ни случилось, ты всегда держал ее сторону. Натали так и не узнала о встрече в сквере, а уж она бы постаралась вышибить из дочери это раннее пристрастие к никотину… Ломкой походкой, в юбке-миди из джинсового материала, направляется ко второму свидетельскому ярусу, потому что первый забит до отказа, и все — свидетелями обвинения. У другой стороны — ничего, да и вовсе не сторона это, а одинокая старуха, восьмидесятилетняя и полуслепая. Неужели никто не поможет ей? Внимательным взором обводишь ярусы, но лишь кривляющийся шут попадается на глаза. Поспешно отдергиваешь взгляд к резной дверце. Она медленно отворяется, но никто не входит, она опять задержалась за своим пасьянсом.

Сколько раз ты просил ее сходить к глазнику, чтобы он уточнил диоптрии и измерил расстояние, — у тебя прекрасные отношения с оптиком и ты мог бы достать, сообразуясь с ее возрастом, любую оправу, но мама не в силах расстаться с допотопными очками, одна дужка которых подвязана ниткой, как не может расстаться с засаленным халатом, хотя в довоенном, еще дедовском гардеробе, непоколебимо стоящем в ее комнате, висит ни разу не надеванный — твой подарок ко дню рождения. Мама пренебрегает им.

— Тебе надо отдохнуть, — говоришь ты. — Не здесь, в санатории. Я возьму тебе путевку. В Ялту хочешь? Или в Подмосковье. Там не так жарко летом.

Встревожась, подымаются над ломберным столом руки. В серых жидких волосах — перхоть, ты хорошо видишь ее сверху.

И весь притихший амфитеатр, кажется тебе, тоже видит. Не без величавости несет она через зал свое дородное тело в обветшалом халате. Глаза щурятся… Былая форма все еще угадывается в ней, но теперь это лишь пустая оболочка. Зал недоумевает. Неужто эта опустившаяся старуха — мать респектабельного мужчины, дело которого слушается сегодня? Но ведь не ты сделал ее такой! Не ты — смерть отца. А может быть даже, не столько смерть, сколько жизнь… Да, жизнь…

Он сидит посреди комнаты в галифе со свежими складками и белоснежной рубашке, босые ноги широко и прочно расставлены. У окна с виноватой торопливостью штопает что-то мать. Носок. Да, именно носок, в котором вдруг обнаружилась дырка. На ней очки, она только-только начала их носить, и, может, как раз очки придают ее спешащему лицу этот потерянный вид. Будто не моль, а она сама прогрызла в носке дырку, из-за которой нагрянувшему хозяину приходится ждать теперь.

Но ты-то здесь при чем? Да, всего лишь оболочка, но это естественно, как естествен в своей сути сухой, мертвый кокон, из которого выпорхнула бабочка. Мама выполнила свое жизненное предназначение, и потому тщетны все твои попытки гальванизировать ее.

— Предлагал, — подтверждает она. — В Ялту… Еще куда-то. Чтобы меня гости не видели. Он стесняется меня… Я понимаю это, и я стараюсь не выходить из комнаты. У меня ночная ваза…

Зал сконфужен. Опять проносится шепоток, но обретший силу голос адвоката пресекает его.

— Неправда! Мне он тоже предлагал поехать, вдвоем с ним, и уж в этом-то… В этом, — гневно бросает она обвинению и всем его приспешникам, — вы при всем своем желании не усмотрите корысти!

Вдвоем, да. Причем ты все берешь на себя: билеты, вещи, гостиницу, ей даже не придется подымать чемодан. Единственное, чем ей предстоит все же утрудить себя, так это рассказом о городе. Надо думать, он сильно изменился за эти десятилетия, но что-то ведь осталось, она покажет и расскажет, ты же с благодарностью будешь слушать. Может, сохранился дом, где прошло ее детство…

Грустно качает она седой головой. Ты испуганно замираешь: нет? Не поедет? Но ее отрицание относится к другому: не сохранилось дома, еще в двадцать пятом году на его месте затеяли строить фабрику.

— Но что-то обязательно осталось! — не сдаешься ты, все более воодушевляясь. — А может, и каких-то людей найдем, кто помнит. В каждом городе есть старожилы, это легко выяснить.

С нездешней улыбкой слушает тебя старая тетя, и даже звяканье крышки закипевшего чайника не пробуждает ее. Поднявшись, выключаешь чайник. Сам завариваешь, сам разливаешь, не умолкая ни на секунду, но чем вдохновенней твоя импровизация, тем меньше надежды у тебя, что поездка эта когда-нибудь состоится. Она слушает, сглатывая слюну от волнения, — душа ее там, в призрачном городе ее детства, где ей уже не суждено побывать — так стара она, так больна, так тяжела на подъем; один глаз совершенно не видит, а другой устает даже от короткого чтения. Катаракта… Слушает, как слушают сказку, как грезят наяву.

— Уедешь, — соглашался ты. — Никому не скажешь. Будешь молчать как рыба. Но я-то знаю. Я, я знаю! — Чуть ли не бил ты себя в грудь.

Это-то и было золотым ключиком. Коль ты знаешь уже — а зная, забыть невозможно, — то не будет тебе покоя нигде и никогда. Прощай, мирная жизнь! Ни на минуту не забудешь ты, что где-то у тебя есть ребенок и ребенку этому худо — без отца ведь ему не может быть хорошо! Ты изведешься весь. Да-да, изведешься, это не фраза, она знает тебя.

Выходя в подавленной, молчаливой толпе из зрительного зала на свет — какой-то двор, заставленный ящиками; кинотеатр был старый, один из первых в Светополе — ты незаметно, уголком платка вытирал глаза, словно что-то попало в них. Но ничего не попало, то были слезы. Гениальная последняя сцена! Кабирия смотрит огромными глазами, жалкая, втянувшая, как воробышек, голову в плечи, — и вдруг эта ее улыбка. Какая сцена! Ты, разумеется, видел этот фильм, только очень давно, и пошел вновь, чтобы искушенным взглядом посмотреть, как это сделано, но забыл обо всем и ревел, как мальчишка.

Вы оказались на улице, свернули куда-то, толпы уже не было, но деловито сновали прохожие, а вы, праздные люди, — для того ты и привез ее сюда, чтобы отдохнуть и поразвлечься, ни от кого не прячась, — все шли и шли куда глаза глядят, ни слова не говоря, а когда решились наконец посмотреть друг на друга, то оба поняли, почему не смотрели раньше и почему молчали.

Мучительный взгляд слегка недоумевает, и тихая вина в нем за это непонимание… Да, именно такой взгляд был у нее, когда она умирала и чувствовала, что умирает, но ничего уже не могла сделать. Бесполезно было ее неслышное сопротивление. Вот только откуда знаешь ты это — ведь тебя не было рядом?

Стало быть, заботясь о себе, она предавала не только будущего ребенка, которого обрекала на ущербное детство, но и тебя.

— Куда бы ты ни уехала, я все равно буду знать, что он есть. По сути, ты приговариваешь меня к вечной нравственной каторге. За что? На свете счастья нет, но есть покой и воля…

Так ходил ты из угла в угол по маленькой комнате и говорил, говорил, все более распаляя себя. Распаляя? Нет… Мысль о том, что у тебя где-то растет ребенок, будет висеть над тобой как дамоклов меч. Ничуть не преувеличивал ты, рисуя свои грядущие терзания. Фаина сидела неподвижно и больше не придерживала рукой кофточку. За все время она не проронила ни слова.

Хотя ни Пшеничников, ни Башилов, ни рыжебородый мультипликатор не просили ее больше, ты считал своим долгом заставить ее играть. С безвольно опущенными руками сидела она перед закрытым пианино. Неторопливо приблизившись, ты сам поднял крышку. Глаза ее были закрыты.

— Мы ждем, — тихо напомнил ты.

Теперь вы оба молчали. Неподвижно застыли ее веки, губы, руки, и только кофточка, казалось, струится, стекая с узких плеч. Чувство меры играет колоссальную роль не только в фотоискусстве, о чем ты постоянно твердишь своим ученикам в студии, но и в жизни. Ты сказал все, что мог сказать, объяснил, разложил по полочкам, распахнулся до конца — теперь думай и решай, Фаина. Я не намерен суетиться и суесловить, жать на тебя — к твоему рассудку и сердцу взываю я. Нет, сначала к сердцу, а уж потом к рассудку. Оно мудрое у тебя, и ты не можешь так просто, не за понюшку табака, перешагнуть через человека. А тем более через того, кто не такой уж чужой тебе. Я не тороплю тебя, Фаина, у нас есть еще время (было около одиннадцати, в окно светило солнце), думай и решай.

А решение между тем уже подступило, только у нес недоставало мужества произнести его вслух. Хорошо, ты подождешь… Подойдя к примитивному «Рекорду», уверенным пальцем вдавил клавишу. Видишь, как я спокоен и как верю в тебя? Ты умница и все понимаешь…

Музыка зазвучала слишком громко, ты заботливо убавил звук. Регулятор барахлил. Надо бы купить ей приличную радиолу, ты давно бы сделал это, если бы не ее патологическая щепетильность.

Римский-Корсаков? Похоже, его сказочные интонации… Не спросил, однако, чтобы не отвлекать ее, а в том, что спросил себя, заинтересовался в такую минуту этим, увидел нечаянный залог, что все в конце концов будет хорошо.

Вот что примечательно. Фаина, если разобраться, была на периферии твоей жизни, главное же — интеллектуальный комфорт, дом, дочь, жена, успех, столичное приятели, да и благополучие тоже, ибо, как утверждал Сомерсет Моэм, ничто так не стесняет творческий дух, как утомительные заботы о хлебе насущном. Но не стало ее, второстепенной, — и главное враз утратило свой непреложный смысл. Что-то еще, очень, оказывается, важное для тебя, похоронил ты вместе с нею.

— Вы похоронили?

Не ты…

Цветов-то было много, спустя две недели ты убедился в этом по догнивающим остаткам, а вот венок — один. Эта мысль — что похороны были бедными — не давала тебе покоя. Играл ли оркестр?

Из всех ванночек на тебя глядели в красном свете ребячьи рожицы — азартные, счастливые, веселые, гордые… Еще бы — восседать в почти что настоящей ракете! Однако в позах угадывалась скованность, которую Каминский, снимая, не мог преодолеть. Встречались и технические ляпы, непростительные даже для набережного фотографа. Тем не менее ты добросовестно шлепал картинку за картинкой, а в нескольких кварталах от тебя неведомые тебе люди выносили гроб с ее телом. Глазели соседи, полз шепоток, который нечем было заглушить: музыки не было. Или школа заказала оркестр? Ее любили там… Наверняка, впрочем, ты не знаешь, она никогда не говорила о себе, но тебе кажется, что любили.

— Фаина Ильинична заболела, — услышал ты в трубке, когда, трижды не застав ее в понедельник дома, позвонил, обеспокоенный, на работу.

— Что-нибудь серьезное?

— Пока неизвестно… Она в больнице… — И столько тревоги и ожидания было в голосе (ожидания чего? Что ты объяснишь, что с ней?), что ты, не дожидаясь, пока станут допытываться, кто это, буркнул нечто среднее между извинением и благодарностью и положил трубку.

Сколько пар заинтригованных глаз впилось бы в тебя, явись ты на эти похороны! Занявшись пленкой Каминского, ты, сам того не ведая, оградил ее память от оскорбительного любопытства.

Почему мать решила похоронить единственную дочь здесь, в чужом городе, а не у себя, что было б так логично? Дорого перевозить тело? Но еще дороже приезжать самой, чтобы ухаживать за могилой или хотя бы просто посидеть возле дочери.

— Маме нравится Витта…

Вот как? Неужели есть люди, которым нравится Витта?

Фаина вряд ли принадлежала к их числу. Но тогда почему закопала она себя в этой глуши? Ты осторожно спросил ее об этом, весьма осторожно, и тотчас почувствовал, как напряглась она. На миг блеснули глаза — лишь на миг, неуверенно и недосказанно, как бы прося не судить ее слишком строго за то, что она так неумело распорядилась своей жизнью. Время упущено, и она чувствовала себя виноватой — перед тобой, потому что ты ведь сострадаешь ей и этим причиняешь себе неудобства.

— Маме скучно одной. Она хочет поменяться сюда. Когда на пенсию уйдет.

Ты насторожился. Поменяться? Сейчас ты мог пожаловать к ней в любое время дня и ночи, а если под боком будет мама… Пусть даже не в одной квартире — в одном городе. Однако у тебя достало такта не выразить своего неудовольствия. Вежливо подлив в ее и без того полный бокал еще немного, ты на три четверти наполнил слой, сделал несколько внимательных глотков. Ни слова не проронил, но от Фаины не укрылась твоя озабоченность.

— Это еще не точно… — А глаза украдкой и виновато обрадовались. Чему? Тому, что так близко к сердцу принял возможную помеху? Значит, ты действительно дорожишь ею… С неловкой благодарностью протянула бокал, но лишь самую малость: может, ты обиделся, и тебе не хочется чокаться с ней? Смешная, когда ты обижался? Вы чокнулись, и она старательно выпила до дна — за вашу любовь, которая, оказывается, сильнее, чем она надеялась, за твой страх потерять ее и уж, во всяком случае, не за маму, которая когда еще пожалует сюда!

От тебя ускользнуло непосредственное значение произнесенных ею слов, но их суть ты постиг сразу. Согласна, уступила… Ты ждал этого — терпеливо, долгие минуты, дисциплинированно вслушиваясь в такую нелепую сейчас музыку и даже пытаясь определить, действительно ли это Римский-Корсаков; ждал и был уверен, что она откажется от своего безумного плана — столь вески твои доводы. И вот наконец это прозвучало. Даже сама краткость свидетельствовала об отступлении: на более длинную фразу ее не хватило б, эта-то далась с трудом. Еще чуть-чуть, и голос задрожал бы, порвался, но она успела.

— Уже поздно… — вот все, что выдавила она, но и этого было достаточно, больше чем достаточно, сердце забилось — оказывается, оно тоже стояло в ожидании, — но лицо хранило подобающую озабоченность и даже некоторое задержавшееся на музыке внимание.

И хватает же у этой глупой рыбины терпения и осторожности: так долго кружить, принюхиваясь! Ты спокоен: пожалуйста, нюхай, пожалуйста, смотри — это хлеб, причем без примеси земли, как у девчонки рядом. Впрочем, у нее уже и этого нет: развалилось и потонуло все, обнажив голый крючок, который не то что рыба, а даже ты видишь. Она не понимает этого. Стоит в своих парусиновых туфлях, ждет чего-то. Чего?

Ты специально отвлекал себя мыслями о глупой девчонке, чтобы обмануть глоссика, который, как только увидит, что ты забыл о нем, дерзнет полакомиться, и тут… Все было рассчитано точно: рывок, быстрый шаг назад, и вот уже плоская рыбешка серебристо бьется на жухлой траве. Ты бросаешься к ней, но лишь мысленно, внешне же твои движения неторопливы и даже ленивы: еще одна попалась, надо отцеплять, опускать в авоську, снова насаживать приманку…

Нет! Пусть судят тебя за твое, но разве виноват ты, что шла война, что был голод?

— Не виноват, — слышишь ты. — Вы ни в чем не виноваты. Узнав, что она упустила время, как вы говорите, вы и тут пришли ей на помощь.

Понимает ли она, о чем ты толкуешь, или хотя бы слышит тебя? Непроницаемое лицо, руки безвольно лежат на коленях, и сиреневая кофточка, больше не придерживаемая ею, вот-вот спадет с плеч… Ты посоветуешься с сестрой, двоюродной, той самой, что собирает книги, ты еще слегка прохаживался на ее счет, но, в общем, она отличная женщина, она поможет, через два часа все станет известно. К двенадцати ей в музыкальную школу, ты ей позвонишь туда или даже зайдешь. Во сколько она кончает сегодня? В пять?

Взгляд устремлен в одну точку. Ты слышишь вдруг музыку, и тебе кажется, что не тебя, а музыку слушает она. С неистребимым терпением нажимаешь клавишу. Тишина…

— Фаина! — зовешь ты.

Что-то проходит по ее застывшему лицу, некая тень, бесполезное усилие отозваться. Но тебе не надо ответа, главное — что она слышит тебя, и ты с новым воодушевлением рассказываешь о сестре, о ее муже (при чем тут муж!), она мировая баба, на нее можно положиться, она все сделает, ей и объяснять долго не придется — поймет с полуслова.

— Странные вопросики тебя интересуют! — Игривое одобрение сквозило в любопытстве, с которым вперились в тебя серые живые глазки.

Ни в какого светопольского приятеля, которому якобы потребовалась эта щекотливая консультация, она, разумеется, не поверила. Целебный бальзам кропил ты на кровоточащую рану, давая понять своей смышленой родственнице, что существование твоей супруги не столь уж безоблачно.

— Сколько недель-то у нее?

Ты обескураженно пожал плечами, несколько преувеличивая, как все мужчины, свою неосведомленность в делах подобного рода.

— Во всяком случае, заветный Рубикон перейден.

Сестрица с ходу поняла эту витиеватость и перевела ее на язык медицинской прозы.

— Значит, больше двенадцати. — А так как тебе нечем было заполнить ее вопросительную паузу, продолжила: — Ну что я могу тебе посоветовать… Вернее, не тебе — твоему другу, — с лукавой многозначительностью поправилась она. — Существует такое лекарство… Запомнишь или тебе записать?

— Записать, — сказал ты, а когда пухлая рука в кольцах потянулась к листу бумаги, ласково придержал ее. — Не здесь. На рецепте. Я думаю, это снадобье не продается в привокзальных киосках?

Сомнение и озабоченность мелькнули на полном лице, которому голубой парик придавал выражение пыльной провинциальной театральности; сомнение и озабоченность, но лишь на долю секунды.

— Разве вам не известно, что закон запрещает прерывать беременность после двенадцати недель?

— А она не считала недели! — Поправляет у толстой шеи несуществующий воротничок. — Не считала — это во-первых. Во-вторых, при большом сроке никакое лекарство не поможет. Во всяком случае, шансы ничтожно малы. И в-третьих, смерть наступила не от лекарства, а от неумелого обращения с лекарством… — Ай да тетушка! Опыт… Вот что значит опыт! Словом, ее дочь тут ни при чем.

У тебя засосало под ложечкой: цепким взглядом, так обострившимся за последние два дня, сразу же заприметил в ее глазах воскресшую надежду. Не подавая виду, бережно поцеловал мягкую щеку. Затем спокойно повесил плащ.

— Лекарства нет?

Встрепенувшись, она вскинула на тебя влажные глаза, и ты увидел, как ширится и светлеет в них надежда. Если ты знаешь уже и так просто говоришь об этом, значит, ты… Значит, ты… Благодарная улыбка дрогнула и поползла, остановилась (не ошиблась?), снова поползла. Ты так тонок и благороден (я всегда знала это!), ты понял, что для меня этот ребенок, и решил оставить все как есть.

Как тщательно привела она себя в порядок, надеясь понравиться тебе! Даже губы накрасила ярче обычного — праздник ведь: ни в одной аптеке не оказалось лекарства.

Ободряя, провел пальцами по мягкой и теплой немолодой шее. Не по щеке, а по шее, выказывая тем самым уважительность к ее косметическим ухищрениям.

— Все будет в порядке, — заверил ты. — Рецепты у тебя?

И сразу вся она как-то опустилась, осела.

Ты не проходил в комнату, но и не торопил ее. Ты был убежден, что преодолеешь это новое препятствие — порукой тому была интуиция, которая сразу же шепнула тебе, в чем дело.

Фаина повернулась, старательным шагом прошла в комнату и на вытянутой руке вынесла оба рецепта, которые ты накануне с подробнейшим инструктажем вручил ей.

— Постараюсь достать, — скромно пообещал ты.

Рецепты были уже у тебя, а ее рука все еще висела в воздухе. Постараюсь… Она знала, что если ты захочешь что-то…

— …То непременно добьется. — Свидетельница в гипюровой кофточке дает показания быстро и веско. — Я знаю его по службе, это мой сотрудник… — Мой! Как тешит ее куриное самолюбие это притяжательное местоимение — особенно сейчас, при столь высоком собрании. — Надо отдать ему должное: он мгновенно ориентируется в окружающей обстановке.

Не прошло и получаса, как твоя «Лада» мчалась по Светопольскому шоссе. Стрелка спидометра подкрадывалась к ста, и, когда тебя остановил инспектор ГАИ, притаившийся за автопавильоном, ты не спорил и не каялся, а лишь объяснил, что тебе срочно необходимо лекарство, которого нет в Витте. В качестве же компенсации за нарушение правил протянул красненькую. Инцидент был исчерпан.

Хорошие деньги имеешь ты, но у тебя хватает здравомыслия не стать скупердяем. «Как много людей упускают жизнь, добывая средства к жизни!» Прекрасные слова. Деньги никогда не были для тебя самоцелью — лишь средством.

Свидетельница Синицына с готовностью подтверждает это, умалчивая, впрочем, о магнитофоне — твоем последнем презенте, сделанном с такой элегантностью.

— Без этих качеств, — резюмирует она, — Мальгинову не видать бы Золотого пляжа как собственных ушей…

Это уже не бесстрастная констатация, это обобщение, которое обвинение не преминет использовать в своих целях.

Стало быть, и Синицына тоже? До отказа, до самых витражей набит зал, и все — свидетели обвинения, одного только обвинения. Лишь красно-синий шут подмигивает и делает какие-то знаки, которые ты вправе истолковать как союзнические сигналы. Кто только не торопится уличить тебя! Жена и дочь, соседи и знакомые, бывшие сокурсники и нынешние сослуживцы, живые и мертвые…

— В гимнастерке! Держи!

Ты еще успел поддеть безответное тело носком сандалии, но кажется, это был последний удар: в круг ворвался, удивительно проворно работая рукой и культей, инвалид с искаженным от гнева лицом.

— Кто притронется — убью! — И высоко над головой взметнул единственный кулак. — Человек ведь! Человек — не деревяшка.

— Нет. — На плечах седой дамы с прекрасной осанкой ажурная шаль. Она зябко кутается в нее, будто очень холодно стало вдруг под стеклянным куполом. — Нет. Это не человек.

И вот тут-то просыпается адвокат.

— Человек! — твердо произносит она, и даже мертвый глаз оживает. — Человек… Хотя бы потому, что никакая тварь не способна учинить над собой такой суд.

Никакая тварь! Цокают языками, отдавая должное, знатоки с верхнего яруса, и только красно-синий коротышка кривляется из-за колонны. Проклятый шут! Любое наказание готов принять ты. Любое, ибо еще Данте утверждал, что страдание возвращает нас к богу… Недалеко, за стеклами дворца, исподволь возводимого в течение многих лет, ворочается море.

— Но если и это человек… И это…

Когда ты, осторожно пробравшись по узкой тропе среди зарослей крапивы, склонился над низким срубом, в нос тебе шибануло зловоние… И тем не менее в этом чреве, в заветных тайниках его, пряталась живая и чистая влага.

— Прежде, — следует грустное уточнение. — Прежде пряталась, а теперь ее нет.

Есть! А если даже она и пропала, то нет такого колодца, который невозможно было б очистить. Надо только, набравшись мужества, спуститься на самое дно. Да, на самое дно, зажав пальцами нос.

Пояснений не требовалось: что иное могло быть в крохотном сверточке, который ты скромно положил на край стола? Пройдя через комнату, утомленно опустился на тахту. Нелегко досталось тебе это лекарство…

Фаина не замечала тебя: взгляд ее был прикован к сверточку из серой грубой бумаги. Словно какой ядовитый запах исходил от него, и она боялась ненароком вдохнуть его. Ты вытянул ноги, осторожно пошевелил затекшими в машине пальцами.

— Поесть не найдется? — проговорил ты, и было это весьма кстати, ибо ничто так не приводит в себя, как самая что ни на есть будничная фраза.

Безобиднейшие слова! — но даже голову в плечи втянула, будто ты потребовал, чтобы она сию же минуту стала глотать привезенные тобой таблетки. Через секунду смысл сказанного дошел до нее, она распрямилась и даже попыталась улыбнуться, благодарная за отсрочку. Молча наблюдал ты с тахты, как она накрывала для тебя стол. Вернее, край стола — противоположный тому, где лежал с таким трудом раздобытый тобой серенький сверток. Фаина не только не прикасалась к нему, но и не смотрела на него, будто даже на расстоянии, через взгляд, препарат мог оказать свое разрушающее действие. И тут ты понял, что если ты, откушав чаю с сыром и ветчиной, уйдешь сейчас, а сверток останется так на краешке стола, то еще сутки пролежит он, неделю, месяц, год…

Время остановилось. Это действо под витражным куполом, за которым гудит море, может длиться бесконечно. Ни отдыха, ни перерыва на обед. Осторожно косишься на судью, но напрасна робость твоего взгляда: судья не обращает на тебя внимания. Вытянув шею, смотрит куда-то поверх поднимающихся амфитеатром обвинительных ярусов, но не в зал — слишком сосредоточен и остр для столь близкого расстояния этот его взгляд.Пытаясь украдкой проследить за ним, натыкаешься на витражи, для тебя непроницаемые, взгляд же судьи в плавках легко проходит сквозь них и устремляется в сторону невидимого моря, по далекому изгибу которого медленно движутся белые яхты.

— Одиннадцать больных детей! — повторил ты, и Гирькин, улыбаясь, кивнул прилизанной головкой в знак того, что понимает и слушает тебя, но опять-таки не выразил ни малейшего желания хоть краем глаза взглянуть на эту необыкновенную женщину. Он вежливо и откровенно скучал — этот тончайший лирик, поэт, чья душа, как с посмертной высокопарностью писал о нем кто-то, распахнута для всех болей мира. Время от времени брал жменю остывающего песка и пропускал его сквозь пальцы. А как оживился бы он, как проворно вскочил бы и схватился за брюки, появись на пляже лоточница с бело-розовой пышной ватой, столь беззаветно обожаемой им!

Подымаешься со скрипнувшей тахты, делаешь шаг к столу, берешь сверток. Правильно говорят, что для того, чтобы подчинить своей воле других, надо прежде подчинить ей себя. В критические минуты тебе удается это.

Развернув, внимательно перечитываешь название, затем снимаешь целлофановый поясок и осторожно выдвигаешь коробочку из футляра. Белые, со слабой желтизной, таблетки… А по другую сторону стола размеренными движениями режет хозяйка сыр. Голландский… Ты чувствуешь, как напряглось и насторожилось все ее тело, но она не прекращает работы — будто все, что ты делаешь сейчас, ее не касается, будто не ей, а тебе глотать эти чудодейственные пилюли. Ты бережно и не сразу (трудно поддеть, когда коробка полна) выковыриваешь две таблетки, кладешь их на хрустнувший целлофановый поясок и аккуратно водворяешь коробочку на место. Потом идешь к широкому подоконнику, где между кактусов стоит графин с кипяченой водой, наливаешь треть стакана и спокойно ставишь на стол, рядом с разделочной доской, на которой твоя возлюбленная сосредоточенно строгает сыр. Именно строгает — так тонки и чуть ли не прозрачны кусочки. Двумя пальцами берешь сперва одну таблетку, кладешь на ладонь, затем — другую, протягиваешь. Она делает вид, что не замечает руки, с тупым упрямством, не подымая головы, продолжает работу. Ты терпеливо ждешь. Осталось совсем немного: глянцевато-желтый огрызок с облупившейся краской. И вот наконец руки замирают — в одной нож, в другой — сырная корка. Твоя ладонь заботливо приближается. Всхрустывает вдруг целлофановый поясок — сам по себе, распрямляясь.

— Будь умницей, — ласково просишь ты.

Ресницы ее вздрагивают от звука твоего голоса, но взгляд не отрывается от сыра.

— Я потом…

— Сейчас.

И тогда снова оживает нож, снова крошит желтый огрызок, и ты снова ждешь. Великим терпением запасся ты: будь даже у нее непочатая сырная головка, ты не опустил бы ладони. Главное — начать, первые две таблетки, а там уж не остановится — ты знаешь ее честную обязательность.

Все! Рука, выпустившая наконец нож, тянется к стакану, но не доходит, замирает, испугавшись. Ты чувствуешь, как пересохло и свело у нее во рту, а взять и просто выпить воду не имеет права: вода поставлена тут, чтобы не пить, а запивать ею.

— Будь умницей, — осторожно поощряешь ты, и зависшая было рука продолжает, послушная твоему голосу, свой опасливый путь к стакану. Берет… Взгляд подбирается к ладони, на которой невинно желтеют таблетки — самые обыкновенные, средних размеров таблетки.

— Они… Они горькие.

Ты улыбаешься ее милой наивности. Очень может быть, что и горькие, но ведь это не шоколад, это лекарство. Хотя качественный шоколад, если разобраться, тоже малость горчит.

Пружинит и прогибается паркет — это босой старик с лупой в глазу медленно шествует к свидетельскому месту, чтобы повторить свои изобличающие показания. «Он сызмальства любил шоколад…» Ни суетливости, ни заискивания перед судом. Под глазами набрякли мешки, крупное лицо тяжело и покойно. В тебе есть еще эта мальгиновская значительность, как была она и в твоем отце, но слабеет, слабеет раствор, и требуется все больше усилий, чтобы поддержать хотя бы видимость концентрации. Паркет не пружинит и не прогибается под твоими ногами, а шагов твоей дочери он и вовсе не ощущает, будто не человек движется это, а муравей. Стрекоза и муравей, как сказал однажды Гирькин, хихикнув.

Босой старик грузно приближается, и суд ждет, суд верит ему.

Лупа выпадала из разомкнувшегося хмурого глаза, волосатая рука утомленно протягивалась за часами. Вскрыв крышку, сосредоточенно изучал в наступившей тишине таинственный механизм, затем небрежно откладывал часы в сторону.

— Завтра.

— Морген, морген!

— Это вы! — кричишь ты старику, предательски свидетельствующему против тебя. — Вы жрали сытно, когда люди голодали кругом. Пичкали любимого внука шоколадом, а одиннадцать детей не видели вдоволь хлеба! Вы могли им сказать, что у вас нет инструмента или запчастей… дрожат руки… не видят глаза. Но вы предпочитали блаженствовать, когда всем плохо. Такое даром не проходит. Кому-то приходится расплачиваться, но почему — мне? — Старик не считает должным отвечать тебе, и тогда ты, не обращая внимания на резвящегося клоуна, поворачиваешься к судье. Тот зачарованно следит за белыми яхтами, которых никто, кроме него, не видит. — Вы слышите? Почему так опаздывает возмездие? Почему оно настигает не того, кто виновен, а идущих вослед? Перестаньте молчать! Вы — судья!

Взгляд, насытившись, отрывается от горизонта.

— Я не судья тут. — И, поднявшись, не спеша идет в плавках к выходу.

Струсил. Убежал. Бросился под электричку…

На цветном экране шли уникальные кадры: некий египтянин в течение нескольких лет приручал грозных морских хищников — мурен. И вот — победа! Он трогает их руками, гладит, как кошек, и похлопывает по спине, а длинные, похожие на змей мурены переворачиваются и извиваются гладкими телами, наслаждаясь. Затем появляется ведущий и говорит, что на днях пришла печальная весть: египтянин погиб. Твое лицо подобающе хмурится, а внутри расслабляется, отпущенная, какая-то пружинка, которую ты не замечал, но которая, оказывается, была и мешала.

Тебе не отхватит голову мурена. Ты не попадешь под электричку. А если вдруг и окажешься на насыпи, то скорей поезд сойдет с рельсов, чем переедет твое холеное тело. Никто не протянет тебе таблеток на ладони…

Не ставит, а почти роняет стакан, но воды в нем мало, и ни капли не расплескивается. Губы прыгают.

— Я… Позволь мне… Я завтра же уеду, и ты никогда… Никогда в жизни… Я клянусь тебе! — В глазах, с мольбой поднятых на тебя, блестят слезы. — Клянусь…

Тебе кажется, она рухнет сейчас на колени.

Прокурор бледнеет, но ты успокаиваешь ее.

— Ваша дочь не встала на колени.

Потому что ты опередил ее.

— Хочешь, — тихо произнес ты, — я встану перед тобой на колени?

А что? — ты готов был. Она испугалась.

— Нет! Что ты — нет! — И, схватив таблетки, сразу две, долго и трудно проталкивала их судорожными движениями внутрь.

— Запей, — заботливо подсказал ты.

Она благодарно закивала, обеими руками взяла стакан и, давясь, старательно выпила все маленькими глотками. По подбородку и дергающейся шее бежала струйка. Достав отутюженный платок, ты осторожно вытер ей лицо, поцеловал в высокий немолодой лоб и опустил на стул ее сперва пружинящее, а затем сразу обмякшее тело.

— Боже! — роняет стоящая навытяжку седая дама. — И такое, говорите вы, называется человеком! И такое, говорите вы, имеет право на существование!

Медленно повернувшись, идет к выходу. В гневном протесте апеллируешь к судейскому трону, но там — никого. Да и какая-то странная форма у этого кресла: плавный изгиб спинки, сужающейся кверху, покатые подлокотники. Ты смотришь, смотришь, приближаясь взглядом, и вдруг узнаешь…

В темноте казалось, что подлокотников не два, а много больше: со всех сторон они больно наскакивали на тебя, словно защищая свою хозяйку. Исподтишка, но весьма ощутимо клевал выступ бормашинки. Ты не обращал внимания. Под распаленные губы попадало вдруг что-то холодное и твердое, неживое, ты отдергивался и слепо находил ртом горячее тело. Оно извивалось, замирало, прогнувшись, снова извивалось… И вдруг куда-то плавно уехало из-под тебя. Ты растерянно обмер, уперевшись во что-то дрожащими от нетерпения руками. Она прерывисто дышала внизу.

— Спинка… С ней бывает… Сама вдруг…

Стало быть, фарс? Все — фарс? Но ведь ты — живой! Ты дышишь. Второго Иннокентия Мальгинова нет, не было и не будет в бесконечной протяженности времени и пространства.

Салатное платье ровно и тонко облегает узкую спину. Сияют люстры. С высоко поднятой головой, сосредоточенно идет по широкому проходу между бордовых кресел. Спереди платье закрыто, ни единого украшения, только неправильной формы янтарь на ажурной цепочке. Сзади светлеет аккуратный вырез, проходящий чуть ниже небольшой родинки. Она идет не медленно и не быстро — спокойно. Останавливается, гибкий стан слегка откидывается — места смотрит. Повернув голову, доверчиво улыбается.

— Наши.

И все-таки… Даже Юлиан-Тимоша имеет право на существование. Даже он.

Тяжело и густо шелестит осенней листвой тутовое дерево, а под ним за вкопанным в землю столиком вырезает неуклюжие фигурки юродивый с небесными глазами. Вдруг — неосторожное движение, и острие ножниц задевает палец. Тимоша ойкает, деформированное, безбородое лицо кривится от боли.

Лаская счастливым и каким-то очень уж крупным (как во рту помещается?) языком обмусоленный леденец, с блаженной улыбочкой приближается к вакантному трону. Присматривается, примеривается, опасливо трогает уродливо-округлой в суставах белой рукой резную спинку. Неужто усядется? А почему бы и нет? Кто поручится, что это не его исконное место — раз столько людей вокруг живут и здравствуют, а Фаины с Гирькиным нет?

— Как это важно для поэта — умереть вовремя! — Длинная влажная нижняя губа прикушена острыми зубами, взгляд устремлен в море.

И вы здесь, мадам? Грациозно вскидывая копну ярко-рыжих волос, готова свидетельствовать в пользу обвинения… Как смеет она! Как все они смеют!

— Старик! — урезонивает обеспокоенно поднявшийся Башилов, но ты осаживаешь его. Хватит, теперь твой черед… Милые мои гости! Возможно, вам было лестно, что я не совсем чурбан и кое в чем разбираюсь, но кто из вас стал бы якшаться со мной, пляжным фотографом, имеющим привычку рассуждать об искусствах и философии, не будь у меня роскошной квартиры на берегу моря — квартиры, которая всегда, даже в пик сезона, к вашим услугам? Молчит, пятится — вслед за своей любовницей и за благообразным дедом-часовщиком, за тетушкой-адвокатом и ее дочерью в голубом парике…

Кто следующий? Еще одна дочь, но теперь уже твоя собственная. Привет, дитя акселерации! Ты презираешь отца, как и город, в котором живешь, — разве нет? Иного хочется тебе, качественно иного, твой же отец властен лишь над количеством — так думал он, кутая свою слепую любовь во фланелевые пеленки с психологическими кружавчиками. Чепуха! Ни о каком качественном сдвиге и не помышляешь ты, а иначе — ответь мне! — почему не распространяется твое презрение на отцовскую мошну? Вышел новый диск Энгельберта Хампердинка — не угодно ли полсотни, дабы было чем щегольнуть перед подругами?

Дочь улыбается опущенными губами. Дочь молчит.

Посвященнодействовав над плитой, несешь ковшик с благоухающим кофе в комнату — мимо безмолвствующей, с повязанной головой Натали. Еще бы! — во втором часу и очень даже нетрезвой явилась дочь. Пощечина, Злата качнулась и, ни слова не отвечая разъяренной матери, направилась обратно к двери, но ты успел повернуть ключ.

Застаешь в той же позе, в какой оставил ночью, — на спине, с закрытыми глазами, и уже не белую, а зеленую. Ресницы вздрагивают — не спит, но век не подымает. Осторожно ставишь ковшик на стопку журналов, достаешь из серванта чашку.

— Выпей. — И не опускаешь руки, покуда она не открывает глаз, не садится, слегка морщась от боли, не берет дрожащей рукой чашку. После каждого глотка отдыхает с закрытыми глазами. Ты неслышно стоишь рядом. Допив, снова ложится. Ты глядишь на нее сверху. У нее тонкая шея и маленькие детские уши.

Почему так запаздывает возмездие? Почему оно настигает не того, кто виновен, а идущих вослед? Ты готов отвечать за свои грехи, и за грехи отца своего — да, и отца, если уж этого требуют законы равновесия, — и своего деда, и своего предка в тридцатом колене, который, быть может, протянул, не подымая глаз, кувшин с колодезной водой спешившемуся татарину, забыв сыпануть туда яду, — за все готов отвечать ты, но пусть на тебе оборвется затейливая цепь, твоя же дочь выйдет на солнечный берег чистая и вольная. Выйдет, улыбнется и пойдет, не оглядываясь.

Натали кажется, что ты нападаешь на бедную девочку. Самоотверженная мама, как лихо бросается она на защиту единственного чада! Стоп, мама, не надо спешить, давай разберемся, коли пробил час подводить черту. Ты думаешь, я дурачок и я понятия не имею, что спинка не откидывается сама?

— Ты… Ты… — И без того выпуклые глаза круглеют, как бренчащие на груди янтарные бусы.

— Не разыгрывай невинности, — советуешь ты. — Ведь ты уже тогда разглядела во мне человека, который рано или поздно покорит Золотой пляж.

— Ты… Ты — Мальгинов!

— Да, я Мальгинов, — соглашаешься ты. — Но и все вы — Мальгиновы, все! И вы тоже! — бросаешь ты в попавшийся на глаза иконописный лик своей первой начальницы. «Да, нет… Нет, да…» — Помните те две квартиры? Они предназначались для молодых специалистов, а кому вы отдали их? Связываться не хотелось? Я все взял сам. Взял, что положено мне по праву, и не вам судить меня. Мальгиновы! — кричишь ты им вслед, оскорбляя. — Мальгиновы!

Ты долго был добрым и снисходительным, терпеливым и уступчивым, но хватит! Они вынудили тебя, и ты будешь Мальгиновым до конца, ты заставишь их взглянуть на себя в зеркало без грима и голубых париков. Боитесь? С упоением видишь, как панически пустеют ярусы. Пиррова победа! — но это лишь обостряет вкус.

Фаинин сыр, который она нарезала так тонко, что куски провисали и желто просвечивали, был не самой первой свежести, но этот маленький изъян с лихвой компенсировался в меру охлажденным вином. Ветчина была отменна. Однако кусок застревал у тебя в горле; кощунственным казалось тебе не только наслаждаться едой, но даже элементарно утолить голод — с таким потерянным видом сидела перед тобой твоя подруга.

— Выше голову, мышь! — проговорил ты, и она выдавила благодарную улыбку за это твое полузабытое ласкательное имя, которым ты уже столько времени не баловал ее. — Все будет хорошо.

Она не шевелилась. Ты ласково обнял ее. Будто тряпичным было ее тело. Можно было подумать, что жизнь кончена для нее. В тот момент тебя умилил этот детский пессимизм.

Восемьдесят… Теперь, когда вы остались одни под стеклянным куполом с тускнеющими витражами, ты можешь спокойно рассмотреть ее. Так близко и так подробно, так неторопливо ты еще не видел ее. Маленькое, мучнистого цвета лицо с припухлыми морщинками, редкие белые бровки, редкие ресницы, один глаз мертв, а другой, живой, угасает, как слепые витражи над вами… Как устала она! Тяжкая доля выпала ей, старенькой и слабой, — защищать тебя в этом безумном процессе. Столько свидетелей, и все против тебя, а она одна, и ей восемьдесят, она потеряла двух мужей, пережила три войны и две революции, никого у нее, а теперь еще на нее навалилось и это. Столько свидетелей, и все — обвинения… Отрицательно качает старой головой, ободряя и успокаивая. Не может быть, чтобы все. Не может быть. Ведь ты сорок три года прожил на свете.

Слабый скрип протягивается в гулкой подкупольной пустоте. Вы поворачиваете головы. Резная дверца сбоку отворяется, за ней лимонный свет — и никого, но ты уже знаешь, кого увидишь сейчас. Входит… Босая, глаза опущены, а подкрашенные губы улыбаются, будто она слушает музыку.

— Вот видишь, — тихо радуется за тебя адвокат. — А ты уж отчаялся.

Рука нашаривала сзади замок, а взгляд никак не мог оторваться от ее покаянно опущенного лица.

— Ну как? — произнес ты.

Она виновато, не до конца, посмотрела на тебя, и ты понял: никак. Защелкнув замок, продолжал держать на нем руку.

— Ты… Каждые три часа пила?

Она молчала. Ты ждал.

— Каждые, — выговорила она.

Опустив руку, ты привалился спиной к двери.

С улыбочкой, вежливо соглашается равнодушный к тебе Гирькин (Вот! Не к тете Шуре был он безразличен и не к одиннадцати калекам — к тебе) — соглашается, что и стрекоза, и муравей имеют право на существование, а сам норовит поскорей уткнуться в пейзажики.

— Стрекоза — это еще не самое страшное, — продолжаешь ты. — А, скажем, муха цеце? Или малярийный комар?

— И комар тоже, — тихо отвечает адвокат, и ее голос, проходя сквозь бестелесную свидетельницу, растворяется в подкупольной пустоте зала. — Всякая тварь, если уж бог создал ее…

— Бога нет, — улыбается Гирькин, но не тебе, а Башилову, умно внимающему аллегориям поэта. Ему необходимо уяснить их, поскольку в скором времени предстоит иллюстрировать очередную гирькинскую книжку. Ты же здесь ни при чем, тебя терпят, поскольку живут в твоем доме. — Бога нет, но ведь и Зевса не было, а гром гремел. Это инстинкт самосохранения.

— А как быть тем, — пытаешь ты старого адвоката, — в ком нет инстинкта? Выродился… Или милосердие только для добрых?

— Небо едино.

Ты отрицательно качаешь головой.

— Ты врешь.

Она по-птичьи смотрит на тебя единственным живым глазом и силится улыбнуться — наверное, ты шутишь, Иннокентий? Нет, ты не шутишь, какие могут быть шутки!

— Ты всегда мне врала. Я морочил тебе голову, я плел, что сбежал из того города ради профессионального совершенствования, а ты делала вид, что веришь мне. Я распинался перед тобой, что нет никакой разницы, где работаешь — на пляже ли, в школе, цитировал стоиков, которые учили презирать мнение толпы, главное, говорил, — внутренняя жизнь, и ты опять молчала, хотя прекрасно видела, какая все это демагогия. Пляж-то был Золотым! Ты все понимала, ты умная, но ты боялась остаться одна и потому врала. В тебе тоже мальгиновщина, даже в тебе!

— Боже, как ты жесток!

— А Мальгиновы все жестоки.

— Как ты жесток! — не слыша тебя, с закрытыми глазами повторяет старая женщина. — За что тебя так? — И, поднявшись, медленно бредет к выходу — крохотная старушка в стоптанных тапочках.

Где шут? Ведь все это фарс, балаган, спектакль, разыгранный тобой в пустоте бессезонья. Людей мучают не самые вещи, а представления, которые они себе о них создали, — премудрый Монтень недаром начертал эти слова на потолке своей библиотеки. Фарс, да, и ты не намерен менять комедийные башмаки на котурны. Фарс! Вот только Фаина почему-то мертва — нету нигде Фаины.

— Мне очень плохо, — проговорила она.

— Еще бы! — живо отозвался ты. — Это ведь не корень женьшеня…

Искренним был твой оптимизм. Она неважно себя чувствует — стало быть, лекарство действует.

— Не поставить ли чайку? — предложил ты. Ты не имел права уходить.

— Сейчас… — И сделала усилие, чтобы подняться, но ты успокоил ее.

— Сиди-сиди. Я сам.

Ты пробыл у нее долго. Предупредителен и ласков был, как никогда; читал по-французски Рембо и Бодлера — все пытался развлечь ее.

Ее нету нигде. Даже очень далеко отсюда, где-нибудь на другом конце земного шара, — ее нету.

Как идет ей, оказывается, салатный цвет! И этот вырез сзади, обнажающий родинку, и туфли на высоких каблуках, и высокая прическа… Сияют люстры. Гибко откинувшись, смотрит места, потом полуоборачивает лицо и улыбается тебе — глазами, морщинкой у рта, живыми губами.

— Наши.

Лишь претерпевший до конца обретет свет.

Первыми зеленеют газоны, но это лишь преддверие весны, приход же ее знаменуют листья на деревьях. Маленькие и клейкие, блестящие, еще не совсем преодолевшие утробную форму. У них свежий и в то же время неуловимый запах: сорвешь, поднесешь к носу, но лишь мгновение обоняешь живой и быстрый дух. Море будто облито солнечной жидкостью — блики переливаются и сверкают, но и этот блеск тоже мгновенен. То здесь, то там… Секунду, не дольше, видишь вдруг, как подымается пар от вскопанных в палисадниках узких грядок. В отличие от других времен года весна дробна, разбита на крохотные кусочки, каждый из которых сам по себе — тоже маленькая весна: нераспрямившийся лист, юркий солнечный зигзаг в море, выкинутое сушиться зимнее пальто, такое неуклюжее и громоздкое, пучок умытой молодой редиски на рыночном прилавке, могучая камбала в треугольных шипах, глядя на которую как поверишь, что под этой колючей броней таится нежнейшее мясо? Подцепишь мельхиоровой вилкой румяную, но сочную и горячую кожицу, и его белизна ослепит вдруг…

Прочь, прочь! Сейчас февраль — самый лютый месяц, и так далеко еще до мая. Ее нету нигде — вот главное… Поворачиваешься и, сутулясь, медленно идешь. Паркет прогибается под твоими ногами — и под твоими тоже, удивляешься ты, — но какой же это паркет? Это слежавшийся сырой песок, на котором отпечатываются твои рубчатые следы.

По пустынному берегу под лучами огромного солнца бредет плешивый мужчина в плаще и модных очках. По левую сторону от него — розовое, в белых барашках, море, по правую — погруженный в февральскую дремоту, сложенный из камня-ракушечника тихий и старый город. Десяткам тысяч людей знаком он летом, когда вязнут в асфальте каблуки, вяло обвисают листья сирени, а раскаленный воздух не насыщает легкие, а лишь растравляет желание дышать. Бойко торгуют лотки и лоточки, усталые мамаши тянут за руки усталых малышей, расслабленно бредут солидные мужья в шортах… Юг! Море!

Я не люблю Витту летом. Она утомляет и подавляет меня своим нескончаемым карнавалом — ни выходных, ни будней, все едино. Куда милее мне этот город весною, но не ранней, а уже на исходе, зрелой, когда буйствует белая акация, улицы принаряжены и подчищены, но еще сравнительно пусты, и пляж — прославленный на всю страну Золотой пляж — гол и просторен. Вода холодна — лишь смельчаки да чересчур жадные до южного моря люди отваживаются окунуться. Зато как чисто и прозрачно море — далеко виден каждый камушек, дно же у самого берега покрыто миниатюрными, правильной формы барашками — работа прибоя.

Но если говорить о лучшем времени года, то это, конечно, октябрь. Однако не бархатный сезон, столь милый сердцу Иннокентия Мальгинова, а чуть позже, двадцатые числа. Словом, то самое время, когда умерла моя Фаина. Она тоже любила эти тихие дни, когда природа еще жива и блаженствует, но уже в последнем томлении — неделя-другая, и ни листочка не останется на обнажившихся ветках. Тишина, нежарко светит солнце, безветренно — это обычно, а в тот год, когда она умерла, случилась ранняя осень. Вы помните, как обдавало ветром и холодным дождем Иннокентия Мальгинова, звонившего по телефону-автомату в больницу?.. Но это исключение, обычно же погода стоит чудесная. Море неподвижно и гладко, высокое небо отражается в нем, улицы чисты, разве что последние каштаны, шлепаясь, засоряют их игольчатой кожурой и лакированными тугими ядрышками.

Такова осень. Зимы же, в строгом смысле слова, здесь нет. Ветры, мокрый снег, который тут же тает, а чаще всего — дождь. Вот и сегодня багровый закат сулит ветер и ненастье — примета, некогда услышанная мужчиной в плаще от своей восьмидесятилетней тетки. Он вспомнил об этом и усмехнулся, не размыкая губ.

ОТКРЫТИЯ И СОМНЕНИЯ РУСЛАНА КИРЕЕВА

Если экономист Станислав Рябов вздумает поехать в курортную Витту, он наверняка встретится на Золотом пляже с фотографом Иннокентием Мальгиновым. А если Рябов все-таки двинет в Жаброво к своей возлюбленной (или если двинет к какой-нибудь новой своей пассии Кеша Мальгинов), то на автобусных перепутьях они, пожалуй, столкнутся с дядей Пашей Сомовым, который удрал из тубдиспансера в город и хочет навести порядок на родной автобазе (см. повесть Р. Киреева «Посещение»). А если Рябову и Мальгинову придет в голову выпить, то пойдут они, конечно, к Аристарху Ивановичу в забегаловку, описанную в повести «Приговор». А если местный техникум пригласит Кешу оформить фотостенд или Станислава — проконсультировать курс экономики, то там они непременно наткнутся на героев романа «Мои люди», а также на героев романа «Продолжение», которые в свое время работали не в техникуме, а в автобусном парке…

Оба романа Руслана Киреева, вошедшие в эту книгу, существуют в контексте всей серии его повестей и романов, уже составивших за последнее десятилетие своеобразную художественную «микровселенную» — воображенный, но реальный Светополь. Областной южный город. Йокнапатофа, так сказать, только в наших палестинах. Модель. Арена, на которой действуют герои, созданные нашей живой современностью. Руслан Киреев изучает этих героев с дотошностью эксперта, но и с душевным откликом, в котором угадывается любовь к вековым традициям русской прозы.

Легко заметить, что Р. Киреева мало интересуют люди экзотических или, так сказать, «ударных» профессий (хотя и мелькнули у него как-то в одном рассказе моряки в тропиках, а преподавательница светопольского техникума съездила разок в дальневосточную тайгу, впрочем, тотчас вернулась). Образно говоря, Киреева интересует в работе человека не контакт с машиной или землей — с тем или иным жестким средством производства, — а контакт с другим человеком. Описывая автопарк, он ставит в центр внимания не водителя, а диспетчера. Или кондуктора. Или директора. Его герои — «люди-человеки», представляющие общественную «середину», хотя в этой «середине» много перепадающих уровней. Парикмахер, культработник санатория, участковый врач, адвокат из юрконсультации, ресторанная певичка, учительница, курьерша, фотограф — вот излюбленные герои Киреева. Они разные до пестроты, но, встречаясь, обнаруживают некоторую общность, слегка удивительную для них самих. А встречаются они у Киреева обязательно. В очереди к парикмахеру юрист сталкивается с контролером сберкассы. Администратор гостиницы оказывается в родстве с журналистом. Жена дяди Паши Сомова принимает в химчистке засаленные штаны, а свояченица его английский язык преподает, и надо общаться. Сходятся края, пересекаются уровни. Кеша-то Мальгинов недаром заделался пляжным фотографом, имея в кармане диплом иняза и читая французов в подлиннике… но о Кеше потом, а пока — об этой вот конкретной зоркости его автора. Это, я думаю, черта нового литературного поколения. Ждали: вот придут молодые писатели. Новые, непохожие на прежних…

Вот пришли. Достаточно сравнить четкую структурную зоркость Р. Киреева с лирическими волнами той прозы прошлого десятилетия, о которой критики говорили: «острием внутрь», — сразу чувствуется перемена. Киреев родился в 1941 году. Люди этого опыта не застали «безоблачной» поры предвоенного детства, сразу шагнули в жестокую реальность. Никаких туманов. Никаких иллюзий. Это уже не «городские мечтатели», не знающие жизни, не мудрецы, взыскующие сразу ее «последнего смысла». Тут нет ни лирической исповедальности, ни духовных абстракций… Прагматики, практики, трезвые реалисты.

Новые люди пришли. Рассеивается лирический туман. Руслан Киреев — из этого нового поколения. Трезвое и четкое всматривание в реальность. В ее социальную структуру. В ее детальную поверхность… не в «плоть», а именно в систему деталей… Этою зоркостью Р. Киреев, пожалуй, похож на своего героя Станислава Рябова. Тот ведь — как боксер, ни на секунду не спускающий с противника прицельных глаз. И не то что просто отмечал бы, на ком, скажем, малиновый джемпер, а на ком стеганый халатик, — нет, у него не просто фактурная цепкость взгляда, но как бы мгновенный замер престижа. Уровень амбиций. Модерность интерьера… торшер, кресла, журнальный столик яйцевидной формы. Дубленка. Мохеровая шапочка с немыслимым козырьком… И эта тяжеловатая зоркость, эта сухая точность — невольная полемика с той пышной, поэтичной, насквозь метафоризованной, насквозь, так сказать, «духовной», насквозь условной прозой, сочащейся безудержными эмоциями и мучающейся «неразрешимыми» всеобщими проблемами, — той прозой, которую критики называют «мифологичной». А Киреев реалист, причем жесткий, видящий мир предметно. Артистизм, «душа» и прочие мелехлюндии из арсенала искусств персонифицированы у него в этом романе в фигуре неряшливого художника, который приходится Станиславу Рябову родным братом: борода, «хемингуэевский» свитер, туманные разговоры про тайны искусства, конфетные обертки на полу грязной квартиры — душа рыхлая, неопределенная, ненадежная… А ты для него, конечно же, филистер. Бюргер. Обыватель всех времен и народов. «Работа, дом, режим… Красивая жена. Дети… Дубленка жене… Замшевые сапожки со шнуровкой — вторых таких нет в городе». Он — мечтатель, художник. А ты — реалист…

Впрочем, и в традиционные реалисты Р. Киреева тоже не вдруг запишешь. В письме Киреева нет той плотной последовательной психологической развертки действия, вся сила и прелесть которой — во влюбленном рассматривании реальности как таковой. Киреев словно боится вязкой власти эмпирики, он дробит и перемешивает подробности; при своей лактионовской зоркости он решительно отказывается прописывать средние планы и дает мозаику реальных деталей, которую можно было бы назвать сюрреалистической, если бы она передавала фантастическое понимание мира. Но Киреев понимает мир реально; его перемежающиеся куски, взятые из разных сюжетных линий, иные читатели называют «лапшой», причем беззлобно; дескать, можно и так. Я, честно сказать, не большой любитель головоломок и кое-где разгадывал киреевские «перебивки» не без нетерпения; сама по себе эта манера не кажется мне достижением, как не кажется и препятствием. Сохранит ее писатель — ладно, откажется от нее — тоже ладно; суть не в манере, а в реальности художественного мышления. Оно у Киреева реально, и поэтому я спокойно принимаю его небесспорную манеру. Дело в том, что под композиционными киреевскими головоломками лежит железная и трезвая логика: «поток сознания» героя вихрится и рвется неожиданными скачками, и объяснений никаких, но вы уже уловили, что тут прочерчены три-четыре реальные сюжетные борозды, и игла никуда деться не может, хотя в эти бороздки попадает вроде бы «произвольно». И если мы, скажем, знаем, что Станислав Рябов только что вернулся из туристской поездки, где познакомился с девушкой, и теперь хочет съездить к ней в Жаброво; а кроме того, он женат; у него родители; у него, как мы уже знаем, брат-художник; у него пиковая (впрочем, нет, пикантная) ситуация на службе в институте; если все это мы держим в памяти, то, плывя в потоке «непредсказуемых ассоциаций», мы почти везде легко (ну, за редкими исключениями, когда эти ребусы утомительны) разгадываем, какая реплика относится к Жаброву, какая деталь — к отцу, похожему на дряхлеющего льва диктору местного радио, какая — к строгой, измотанной делами матери, директору местной фабрики; что́ всплыло из детства, а что относится к нынешней служебной интриге… Любопытно все-таки: оставаясь трезвейшим реалистом, Руслан Киреев не хочет писать «маслом»; влюбленный контакт с «поверхностями» претит ему не менее, чем прекраснодушные парения братца-художника.

Эта проза развернута таким образом на два фронта: против современного «мифологизма» и еще против «вкусной» гурманской натуральности письма, против традиционной изобразительной сочности. Если хотите, против «ползучего натурализма», бессильно распластывающегося на вещах. Недаром же появляется на пути Станислава Рябова некто Минаев, лицо эпизодическое, но важное, потому что черты этого Минаева отзываются и в начальственном директоре института, где служит Станислав, и во всей цепочке служебной иерархии. Это такой принятый ныне стиль демократического барства. Заходи, старик, заходи! Ты не гляди, что я теперь большой человек, я старую дружбу помню! Что тебе устроить, кооперативную квартиру? Ты только попроси! Да ты ешь, ешь! Цыплятки табака, конечно, могли быть и лучше, но надо уметь жить со вкусом в предлагаемых обстоятельствах… У героя шевелится мысль: «Мразь ты, Минаев…» А другой голос иронически подначивает: «Почему?.. Вон как он любит жизнь — во всех ее проявлениях. Курит, не дурак выпить. Высоко ценит женский пол, и при этом не без взаимности. Эмоционально развит…»

Р. Киреев ищет противовес смачному потребительству такого Минаева и одновременно противостоит надмирному эстетству брата-художника. Между этими полюсами хочет определить свою позицию герой романа. Молодой ученый-экономист. Точный работник, блестящий лектор, спортсмен, пловец, боксер. Элегантный молодой человек в «прекрасно сшитом, спортивного покроя костюме».

Пытаясь утвердить эту фигуру между Сциллой и Харибдой эстетства и потребительства, Р. Киреев отдает себе трезвый отчет в своеобразной ограниченности своего победительного героя. Во всяком случае, он  х о ч е т  смотреть на него с предельной трезвостью. Не то, что Станислав Рябов сух или узок. Но он сам все время говорит о себе, что сух и узок. Это авторская тема, навязанная герою, и не без оснований. И имя Комитаса, и, конечно, музыку его, только что впервые услышал. И рядом с братцем-художником («разрушителем» и «транжиром») все время профилактически шепчет себе: «Ах, я филистер, ах, я бюргер…» И мимолетный роман с девушкой из Жаброва (на котором в общем-то держится внешний контур сюжета)… в конце концов оказывается чем-то вроде острой приправы к той трезвой деловитости, которую знает за собой этот человек, вернее, знает за ним его автор. В отношении Р. Киреева к своему герою вообще есть скептическая нотка, как бы встречно нейтрализующая ту иронию, которая заложена в этом «технаре». Безусловно, положительные поступки героя неуловимо снижены: он бросается в воду спасать утопающего, но выясняется, что тот вовсе не тонет, а наш герой в носках и дурацких цивильных трусиках, смешной и мокрый, предстает пред очами Дульсинеи из Жаброва. Однако, снижая пафос в обрисовке поступков, всячески осторожничая на сюжетных «пиках», все-таки в общем нравственном и эмоциональном балансе он отдает герою должное. Он не строит иллюзий: сквозь прозу Р. Киреева проходит тревога, страх перед жестокостью делового человека, перед его возможным бездушием. И он неодинок в этой тревоге — вся наша литература охвачена ею. И, как вся наша литература, Р. Киреев все-таки делает шаг к этому герою. Он сомневается в нем настолько серьезно, что я готов обнаружить иронические кавычки около слова «победитель», во всяком случае, интонация этого слова у Киреева сложна и неоднозначна; я легко представляю себе этого самого Рябова и в ситуации, когда он пойдет на компромисс, и в ситуации, когда под знаком бескомпромиссности может слабого не пожалеть. Но что нам строить гипотетические ситуации, когда у нас есть реальные? Нам бы дело сделать — Рябов это умеет. И хочет. Для «идеального героя» маловато, но для реального, который в нашей конкретности может делу помочь, — пожалуй, то, что надо. И хоть не без оговорок и сомнений, но я скажу об этом человеке: между никчемными «декораторами» жизни, тешащими себя иллюзиями красоты и эстетики, и наглыми потребителями, хватающими от жизни все, что можно, этот суховатый, ироничный, точный работник есть тот тип, на которого можно опереться. Вот опора, вот надежда — этот парень двадцати восьми лет, этот трезвый практик, которого не купишь ни прекраснодушными «художествами», ни «жизненными благами», — человек, который сегодня может сделать дело.

Повторяю: Руслан Киреев предлагает нам этот вариант не без внутренних колебаний. У него вообще так: четкий, точный, суховато-бесстрастный работник сопоставляется с человеком душевным, добрым, нерасчетливо щедрым и, увы, не очень надежным. И всей душой, сотканной по основе великой русской классики, Р. Киреев с теми или иными оговорками оказывается на стороне человека «душевного» — против «прагматика». На стороне забулдыги отчима, пропивающего свое горе в деревне, — против делающего в городе успехи его пасынка. На стороне скандального пенсионера, воюющего за «правду-матку», — против неуязвимого юриста, у которого все по полочкам. На стороне неудачника, торгующего пивом в ларьке и читающего по ночам Шекспира, — против чистенького администратора, брезгующего этим ларьком. Только… каждый раз, отдавая предпочтение одному перед другим, Р. Киреев еще и еще раз взвешивает все и колеблется. Вопрос для него решается не в духовных абстракциях и не в эмоциональных дебрях, а на почве четкого знания современной реальности, а реальность современную Р. Киреев хочет знать досконально и именно в социальном срезе, в точных пропорциях момента. Он отлично понимает, что энергичный современный «менеджер» нужен нашей промышленности как воздух; что мрачный и требовательный директор техникума, от которого стонут «душевные» сотрудники, — прав; что виртуозный экономист вытащит дело из болота, хотя экономист одет щегольски и брата-художника презирает…

Конечно, победителей не судят: сопоставляя своего четкого героя с апологетом рыхлой и беспредметной «духовности», Р. Киреев не жалеет о выборе, но… свои тревожные сомнения он собирает в другом романе, где снимает с героя венок победителя и начинает его судить. Этот суд, внутреннее самообвинение и самооправдание современного «человека середины» составляет смысл романа «Апология»: нащупанный Р. Киреевым герой освещен тут как бы с другой стороны.

Да, здесь тот же трезвый тип мироориентации, хотя научный сотрудник и преподаватель вуза (бьюсь об заклад — будущий декан или ректор!) Станислав Рябов вроде бы и непохож на бойкого пляжного фотографа Иннокентия Мальгинова. Так учтем, что Мальгинов этот не просто фотограф, он, между прочим, специалист по французской филологии, спустившийся, так сказать, в сферы обслуги. Социальная зоркость Р. Киреева и здесь помогает ему подметить новый тип адаптации, совершенно немыслимый для «романтика» предыдущего поколения, — тот тип адаптации, когда, скажем, дипломированный математик идет работать истопником, чтобы освободить себе голову для размышлений о причине космоса или… для писания стихов. Вместо традиционных твердых лестниц престижа — гибко бегающие эскалаторы; нынешний человек, массово усредненный и уравненный со всеми другими в смысле внешних возможностей, ищет путей, чтобы отстоять свою внутреннюю независимость; внешняя, номинальная престижность его уже не обманывает; пожалуйста: в истопники… или в пляжные фотографы. Согласен быть «как все» — усредниться по внешности. Так что если искать Мальгинову место на той шкале, где мы расположили братьев Рябовых, то он окажется где-то «между» высоким и неопределенным «художеством» (Кеша великолепный художественный фотограф) и низменным практицизмом (Кеша лихо отшивает конкурентов). Он — тот самый «средний человек», тот шарнир, на котором все крутится, он между крайностями, он… как сказали бы милые его сердцу французы, — entre chien et loup — между собакой и волком, между Бодлером в подлиннике и модным пляжем — этим гульбищем потребительских страстей, социологию которого так внимательно прописывает Р. Киреев.

Это тот самый средний, средненравственный человек, который непричастен к крайностям зла и становится плохим или хорошим в зависимости от обстоятельств. Он, мальчик в коротких штанишках, помогает ловить на базаре верзилу, укравшего у женщины шапку, а потом в толпе бьет его ногами вместе с другими остервеневшими от ярости людьми. Он стоит и наблюдает, как садисты голубятники истязают птиц… Нет, он ни в коем случае не причастен прямо к этой жуткой операции, когда малый по имени Хлюпа петлей душит в воздухе голубя, — он-то, мальчик в коротких штанишках, стоит в стороне и наблюдает, и запоминает все очень хорошо. Но… не этот ли самый негодяй по имени Хлюпа унижал когда-то в школе и маленького Стасика Рябова? У нас ведь не возникло внутреннего протеста, когда Стасик Рябов, научившись боксу, раз и навсегда отбил у такого Хлюпы вкус к издевательствам. Отчего же мы так обеспокоены, когда от этого Хлюпы защищается Кеша Мальгинов, защищается чем может — дипломом вуза, железной квалификацией, жесткой и безжалостной жизненной хваткой? Потому что это тот самый средний случай, тот самый «среднестатистический вариант», тот самый «нормальный тип», человек «как все», и повернуться он может в любую сторону.

Берясь судить его, Р. Киреев понимает тонкость задачи. Очень зримо и пластично вылепливая в жизни своего героя «бытовой» и душевный планы, он очерчивает своеобразный вакуум там, где должны действовать духовные, ценностные мотивировки. Принимая ванну, растираясь душистым полотенцем, облачаясь в мягкий теплый халат, Кеша Мальгинов великолепно ощущает себя как особь — не хуже, чем Станислав Рябов, созерцающий на себе мохеровую шапочку. Они и в любви реализуют себя как полнокровные индивиды — со вкусом и очень искренне. Интересно: оба героя «гуляют» от эффектных, красивых жен и влюбляются в некрасивых любовниц — это одновременно и эмоциональный комфорт для них, и какая-то трудно объяснимая компенсация, необходимая потому, что в этом душевном комфорте есть оттенок самообмана. Нужна катастрофическая ситуация или какой-нибудь высший уровень нравственного отсчета, чтобы в душевной всезащищенности современного среднего человека обнаружился изъян.

А вот высший уровень отсчета, пожалуй, изъят из жизни киреевских героев. В «Апологии» есть фигура, которая, подобно лакмусовой бумажке, проявляет это зияние. На первый взгляд фигура второстепенная и даже не очень нужная — поэт Гирькин. Но, вдумываясь в это символическое обозначение незаурядности, таланта, величия — одним словом, того, что в XVIII веке (когда за этим понятием еще не таили количественной оценки) обозначалось словом  г е н и й, — видишь: на месте гения у Руслана Киреева зияет странный вакуум. Знаменитый поэт, являющийся на страницы «Апологии» в ореоле всесоюзной славы, оказывается какой-то белесой, бессловесной фигурой, вся загадочность которой означена как бы от противного: вы видите, что  к о л и ч е с т в е н н о  этот Гирькин преуспел, как сто Мальгиновых, но вы не чувствуете в нем «дыхания божества», вы не ощущаете за ним  д у х о в н о й  проблематики. Вы и в жизни Станислава Рябова ее не чувствуете Следяза спором Станислава с братом, думаешь: что ж это за рок над нами, что всякая душевность, сопоставляемая у нас с деловитостью, приобретает облик рыхлого, беспомощного и никчемного эстетства? Почему брат-художник («брат мой — враг мой»), пытаясь решать, в сущности, моральные проблемы, закапывается с головой в колеры Тулуз-Лотрека и мазки Ван-Гога, так что достаточно назвать его мазилой и профессиональным неудачником, опустившимся до реклам Аэрофлота, — и вся тема духовности, символизированная этим бородачом в свитере, оказывается скомпрометированной по профессиональному признаку?

И все же в «Победителе» человек далеко не дошел до крайности. А вот Кеша Мальгинов дошел. Фаина-то из-за него умирает… Ей-то  б о л ь н о. Хотя Мальгинов, как и Рябов, никому зла не хочет, он только защищается, чтобы не сели на голову. А вышло — что доводит до гибели любимую женщину.

Героя «Апологии» Киреев осуждает, героя «Победителя» оправдывает. А ведь это не просто — различить исходы вариантов столь близкого типа. Станислав-то Рябов, сложись соответствующие обстоятельства… мог бы угробить свою жабровскую пассию с таким же скорбным чувством объективной необходимости, как Кеша Мальгинов — Фаину. Однако в первом случае автор вместе со своим героем грозится «перерезать горло» его рыхлолицему братцу, если этот «пузатый гений с утонченной душой» будет путаться под ногами у четких и волевых людей. В другом случае автор устраивает такому волевому человеку нравственный суд и судит его именем той самой душевности.

— Человек ведь! Человек, не деревяшка! — встает посреди рынка инвалид с культей и не дает толпе добивать распростертого в пыли верзилу.

Но ведь верзила украл, он бежал с чужой шапкой, он — преступник…

Р. Киреев попадает здесь в старую колею вековых «русских споров». Надо пожалеть. Верзила не пожалел женщину, у которой украл шапку, а  е г о  надо пожалеть. Хлюпа голубей не жалеет, а Хлюпу пожалеть надо. И бедного Тимошу пожалеть надо — каким-то странным видением проходит на третьем плане романа фигура этого юродивого; он тут из другой оперы; он — знак какой-то совсем иной реальности, далекой от четких эмоций фотографа с дипломом иняза…

Это вообще характерно для киреевского письма. Четко расчерченная, напряженная, натянутая до звона конструкция, а где-то в «уголке картины» какая-нибудь странная, не от мира сего, фигура. Тимоша. Или тот самый «бедолага Шатун», что тихо помирает на задворках романа «Победитель». Никуда не прорастает такой сюжетный «излишек», ни с чем не связывается. Но наличествует. А деловые люди при мысли об этом ощущают легкое, необъяснимое беспокойство.

Так, пьяница Шатун помер от цирроза печени, и его не жалко. Вернее, жалко, но ему поделом. А синеглазого Тимошу жалко, впрочем, тоже не без оговорок. «В с е - т а к и… он имеет право на существование. Д а ж е  о н», — человеколюбиво признает герой «Апологии».

А п о л о г и я, между прочим, в переводе с греческого, означает: защита. Или оправдание. Иннокентий в переводе с латинского — невинный. Стрелка колеблется. Судя и «в общем» осуждая своего героя, Р. Киреев все время помнит, что почва для осуждения тут крайне зыбкая и что в соседнем романе у точно такого же героя он поднял вверх кулак. Победитель! Но тоже не без иронии, не без оглядки, не без колебаний. Оно, конечно, муравей — молодчина, что строит дом, но ведь и стрекоза, подумать, тоже человек… Ну, украла счастье у другой… так ведь человек же! Не деревяшка! «И стрекоза… имеет право на существование…»

«Стрекоза — это еще не самое страшное, — подхватывает Кеша Мальгинов. — А, скажем, муха цеце? Или малярийный комар?..»

Повисает долгая пауза.

И комар тоже, тихо отвечает сам себе автор… Всякая тварь, если уж бог создал ее…

Эта  д о л г а я  п а у з а — из Достоевского. Только Алеша Карамазов после паузы сказал Ивану: «Расстрелять». Расстрелять изверга, травившего ребенка собаками. Тихо сказал, с мучением. Р. Киреев подключается к вековому раздумью русской литературы о тяжбе закона и жалости в душе человека. Русская классика после мучительных колебаний брала сторону жалости, но тотчас брала на себя и крест ответственности. Современный писатель после мучительных колебаний дает неопределенный ответ. Рябов прав, Мальгинов не прав. Но Рябов может перерезать горло врагу своему, а Мальгинов хоть и перегрыз уже, но… пожалуй, его можно понять. «Всякая тварь, если уж бог создал ее…» — это так. Но дело-то надо делать? Порядок должен быть или нет? Кто лучше работает: четкий мастер или рыхлый трепач, который рассчитывает на жалость и снисхождение? Да, но…

В эмоциональной атмосфере киреевских романов самой характерной чертой является это вот колебание чувств. Оно порождает «мерцающую» композицию текста, и оно само есть порождение неполной уверенности автора в том новом герое, которого он открыл и исследует. Этот деловой человек еще только-только определяется в нашей действительности — средний, «среднестатистический», «средненравственный» житель. Из него легко сотворить кумира — в чисто производственном сюжете, вроде пьесы «Человек со стороны». Но с ним сложно, когда берешь его в толще быта: он облеплен со всех сторон широкодушевными родственниками; над ним висит вековая традиция русской классики, велевшей любить и прощать; на каждом шагу он невольно наступает на ногу какому-нибудь бездарному Толпищину, который тоже хочет жить; его тянет в Жаброво, его манит Фаина, а там тоже — душа, и тоже — втюришься, вляпаешься, влипнешь, а рубить — жестоко, а Достоевский не простит…

Достоевский, между прочим, мог позволить себе сочетания эмоций, совершенно невероятные для современного среднего человека: преступник есть несчастный человек; его надо жалеть, и  и м е н н о  п о э т о м у  наказание должно приходить с жесткой неотвратимостью.

Пауза после такого откровения может длиться весьма долго, но и после паузы Иннокентий Мальгинов или Станислав Рябов, наверное, спросят: так все-таки — жалеть или карать? У Достоевского «на небе», «в куполе», «у бога» были решены кардинально все вопросы, и это держало его душу прямой, когда в мире практики и прагматики он шел по ножу неразрешимых проблем. А мы люди земные, мы их решаем практически…

Я начал с того, что Руслан Киреев — писатель острого, трезвого, зоркого, земного зрения. У него нет вкуса к эмпиреям. Он перепахивает реальность, отваливая новый пласт, наклоняясь над землей, всматриваясь в отвал.

Он пытается понять тех людей, которые рождаются сейчас в наших новых буднях, и, пытаясь понять, ищет им определения и оценки.

Нелегкая работа.

Поможем автору, задумавшись вместе с ним над его героями.

Ибо его герои — это ведь и мы с вами.

Л. АННИНСКИЙ

Примечания

1

Учительница (нем.).

(обратно)

2

— Спасибо. Вы говорите по-немецки?

— Немного.

(обратно)

3

— У вас неплохое произношение.

(обратно)

4

От вас пахнет вином.

(обратно)

5

— Сегодня я поняла это.

(обратно)

6

— Я приглашаю вас на следующий танец.

(обратно)

7

— Разрешите?

(обратно)

8

— Новый дом.

(обратно)

9

— Прекрасный дом.

(обратно)

10

— Это не ваша кошка?

(обратно)

11

— Вы не хотите пригласить меня на чашку чая?

(обратно)

12

— Почему?

(обратно)

13

— У вас нет чая?

(обратно)

14

— До свидания.

(обратно)

15

— Изумительная ночь. Птички поют.

(обратно)

16

— Изумительный день.

(обратно)

17

Приглашаю вас на следующий танец.

(обратно)

18

— Простите, но я понимаю ваш разговор (франц.).

(обратно)

19

Не виновен (латин.).

(обратно)

20

Благодарю. Весьма приятно было познакомиться с вами (франц.).

(обратно)

21

— Я надеюсь, вы не испытываете ко мне личной неприязни (франц.).

(обратно)

22

— Великолепно (франц.).

(обратно)

23

Прощальный привет (франц.).

(обратно)

24

И ты, Брут! (латин.).

(обратно)

Оглавление

ПОБЕДИТЕЛЬ Роман

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

АПОЛОГИЯ Роман

  Часть первая

  Часть вторая

  Часть третья

ОТКРЫТИЯ И СОМНЕНИЯ РУСЛАНА КИРЕЕВА

*** Примечания ***