Преломления [Антон Конышев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Антон Конышев Преломления
Часть первая
1.Цянь. Творчество
Зрите! Там, на глубине, Изначала воплотивший, Мощь грядущего вместивший Тетивой дракон на дне.
Распрямилась тетива, Бездну вспучила, играя. По полям дракон шагает, Человеком став едва.
Миг творенья длится день, Всё внутри преображая. Исходящее стяжает К вечеру надрыва тень.
Пусть разверзнется земля, Ведь исход благоприятен. Благородный мой приятель, Через бездну мы в поля.
Вновь дракон всея земли Взмыл, как апогей творенья, Вглядываясь с наслажденьем В Сень Великого вдали.
Всё имеет свой предел. Нет греха гордыни хуже. И творцу бывает нужен Отдых после стольких дел.
2.Кунь. Исполнение
И всё бы было ничего: и лунный свет и первый иней. И глины ком на верстаке, и мыслей непривычный ход. Но всё изменится в тот миг, когда войдёт в одежде синей Сам Мастер. Тот, кого пока смиренно Подмастерье ждёт.
Луна, огромная, как мир, сияла новенькой монетой, На Подмастерье, свысока взирая из-под туч-бровей. Ему же чудилось: вот-вот она расплавит рамы светом, И правильный квадрат окна предстанет мягче и круглей.
Да полноте, подумал он, ужель я сам создать не в силах Образчик истинной красы и женственности идеал? Но скрипнула входная дверь: то в мастерскую Мастер в синем Вошёл в величии своём. И Подмастерье промолчал.
Обидою сгустилась кровь в горячих жилах Подмастерья, А честолюбие юнца мешало Мастеру внимать. Но руки мяли глину в такт словам стоящего у двери, Каким-то чудом уловив творенья будущего стать.
И вдруг – о чудо! – словно вихрь в него ворвался звонким пеньем, Глаза сверкнули, тихий вздох, и локон, что на лоб упал… След жёлтой глины на щеке… А Подмастерье в упоеньи С восторгом отрока взирал на воплощённый идеал.
3.Чжунь. Изначальная трудность
Когда в душе опять саднит и Словом прёт наружу Нечто. Когда пока не ясен смысл, нет рифмы и хромает слог, Как важно точно уловить, не дать угаснуть в бесконечном. И хорошо. И карандаш. И на листок.
И начинается игра в перегонки с воображеньем, С туманным образом на звук, с рассудком в прятки на стишок. То вдруг в карьер, то резко вспять. И кони бьются в напряженьи. И записал. И даже две. И хорошо.
Ан нет! В бессилии тупом долблю башкой твердыню стенки, Что настроение ушло, и образы, и колдовство. Как жаль, что снова не успел с нисшедшего содрать все пенки! А, чёрт возьми, а может взять – да и по сто?
Так остограмившись навскид, спрошу себя опять: зачем я Копаюсь в собственной душе, ищу порок, итог и прок? А вдруг мне просто не дано понять стихов своих значенья? Мол, не сумел, мол, опоздал, мол, дал зарок…
Но эти двадцать с лишним строк! Какая прелесть, боже правый! Какой нечеловечий дар для человеков всей земли! А впрочем, я же знаю: вы вне всякого сомненья правы. Уже забрал. Уже сложил. Уже свалил.
Когда в душе опять саднит, как будто там две сотни кошек, Я неуместную постель с глухим отчаяньем стелю. И неуместный свет гашу, и бью двух неуместных мошек, И тихо сплю, как неуместный во хмелю.
4. Мын. Недоразвитость.
Волк, седой от старости, говорил кутёнку: «Хватит дурью маяться, ты уже большой. Все щенячьи радости кончились, пойдем-ка, Стану обучать тебя радости иной».
Говорил так старый волк, в строгости скрывая Мудрость многолетнюю, опыта суму. Наблюдая, как поёт удаль молодая, Вспоминал себя почти десять лет тому.
Что младым клыкам лета? Кабана заметив, Бросился во весь опор на него волчок. Только это не игра, и кабан отметил Непослушному бока взмахом задних ног.
За кустами прячется и скулит волчонок: «Глуп старик, хотя давно брови в серебре! Пусть я молодой ещё, пусть я не учёный, Но себе добуду сам трапезу к заре!»
Старый не обиделся, не прогнал нахала, Только по загривку раз лапой дал слегка: «Всё со временем придёт, не кручинься, малый. Просто старого меня потерпи пока».
Год спустя в глухой тайге, на краю пригорка, можно было увидать волка – старика. Старый с гордостью смотрел на младого волка – лучшего охотника и ученика.
5. Сюй. Необходимость ждать.
Есть нечто жуткое в стремлении познать. Завеса тайны призрачна, прозрачна… И, увлекаясь, страшно угадать Свет Истины, холодный и невзрачный.
Глубокий омут за завесой той, И чёрная вода, как кровь в стакане Недвижима под жёлтою звездой. Здесь тишина и адское страданье.
Всего одно, но стоит сотен мук, Жестоких пыток, боли беспощадной – Желанье знать, желать расторгнуть круг И дать себя объять воде желанной.
Увидеть свет, услышать звук и звон, Забыть ночной кошмар, как наважденье… Но тайна есть, и омут есть, и он Уже втянул тебя в сюжет перерождений.
Какой-то миг средь тысячи таких Молекул времени подарен за терпенье. И ты постиг! Твой мозг сейчас проник Из мрака скал в долину просветлений.
Встречай гостей – оракулов трёх сил! Ты был в аду, ты был там не напрасно. О, если б кто-нибудь тебя спросил: «Ты видел истину?» – «О да, она прекрасна!»
6. Сун. Суд.
Что? Судьи… Вам не ведом страх Пред слабым злом, пред сильным благом, Где справедливость реет стягом И замыкается в устах.
А мы? Нам грешным не до сна: Гнетёт, томит и принуждает, К исходной точке приближая, Грехов невидимая снасть.
Не разорвать тех прочных пут, Не сбросить совести колодки. И только память вкупе с водкой Нас стерегут и берегут.
А выход – узенькая щель Раскаянья и покаянья, Возврат невинного сознанья. Попытка, может быть, вотще…
И молимся и плачем мы, Грехи былые искупая, Себя в невинности купаем В цвет снега первого зимы.
Но прегрешенья сладок час! Грешим опять по искупленьи И каемся до исступленья. Мы – люди. Не судите ж нас.
7. Ши. Войско
Наточите ваши копья, Оседлайте скакунов! Пусть враги от страха лопнут, Мы разбили плен оков.
Две дружины в чистом поле: Люд один, один народ. Но на наших стягах воля, А на вражьих зла оплот.
Уступаем силе страшной, Отступаем. Вдруг приказ: На коней сажайте павших, Дабы больше стало нас.
Только видит вождь наш мудрый: Не спасают мертвецы. И провозглашают трубы: «Отступаем, храбрецы!»
Мы не стонем и не ропщем, Верим в замысел вождя. Вот врага заманим в рощу И ударим, не щадя.
Враг повержен. В свете славы Новый Царь большой страны Тем грозит ужасной карой, Кто воюет для войны.
8. Би. Приближение.
Да мог ли он мечтать, что рано или поздно Ей всё же надоесть поклонников толпа. И взгляд любимых глаз, прекрасных, словно звёзды, В миг превратит его в счастливого раба.
Так отчего сейчас, когда в его объятьях Желанная любовь, заветная мечта, Охваченный тоской, ни на кого не глядя, Рассеянно твердит: обман, мираж, не та…
Но было, было всё! Друг друга с полуслова Они без лишних фраз умели понимать. Он изводил себя, начать пытаясь снова, До судорог страшась миф призрачный терять.
Они ещё пройдут по пройденному кругу: Свидания, цветы, объятия и сны… Случаясь с каждым днём всё дальше друг от друга – Всё больше холодны, всё менее честны.
А женщина, любя, привыкнет постепенно Прощаться каждый раз натянутым «Пока!» В его объятьях млеть и знать одновременно, Что скоро он уйдёт, уже наверняка.
И он ушёл, когда ни жестом не держала. Опять вступив на путь, с которого свернул. Стремясь вперёд, где ждёт образчик идеала! А впереди лишь мгла. Господь свечу задул.
9. Сяо-чу. Воспитание малым.
Сырая, холодная камера, Решётка вместо окна. И сердце давно уже замерло, В паденьи достигшее дна.
Но вера не терпит косности, Источник её вовне. В страданиях, богом ниспосланных, Она совершенна вполне.
Шаги в коридоре, на лестнице… Всё ближе и ближе палач. Из горла измученной пленницы Вдруг рвётся наружу плач!
Но воля питается верою. Под пытками хохоча, Упрямо твердит: «Я верую!», Смеясь в лицо палачам.
Монахи и инквизиторы В бессилии прячут взор. С их душ, тёмной злобой пропитанных, Не смыть пораженья позор.
При свете растущего месяца, Под небом, что бог распростёр, Несломленной духом прелестница Несёт свой триумф на костёр.
10. Ли. Наступление.
Как я привык смотреть на вещи постоянно, Как закоснел в своих иллюзиях и взглядах. Почти забыв о том, что поздно или рано Любая сказка воплощается в обрядах.
И всё отчётливей неудовлетворённость. Всё незначительней общественное мненье. Зато растёт от часа к часу убеждённость, Мои возможности не ставя под сомненья.
И вот он Я: в своей готовности спокоен, В своей решимости величествен и ясен. Стою, отбросивший смятение пустое, Не захлебнувшийся в болоте мудрых басен.
А всё же страшно, чёрт возьми, идти вслепую! Вдруг не поймут, вдруг не дождутся, не откроют? И оттого сам на себя порой ору я. И, что греха таить, частенько матом крою.
Но, слава космосу, пройдя чрез все обряды, Смешав собой в коктейль вживлённых знаний части, Я наступаю, в пыль и прах круша преграды, За горизонтом в общем различая счастье.
Вперёд! Вперёд! Вперёд! Во мглу рожденья света! Я обозначил путь, и сам расставил вехи. Не упаду, вопрос оставив без ответа. Бегу, покуда не сомкнуться сами веки.
11. Тай. Расцвет.
Прелестница чудесным майским утром от неги сна уютного очнулась. Так мило и изящно потянулась, Отдав постели тела тёплый след. Росой полей ромашковых умылась. Очам галактик силуэт поправив, Оделась в платье цвета летних правил И причесала хвостики комет.
И даже сумасшедший мегаполис, и даже люди – хмурые толпою – Забыли всё, что было в них плохое И улыбались, глядя ей во след. И даже тучи, скрывшие вдруг солнце, и даже дождик, прыснувший некстати Добились лишь, что смоченное платье Подчёркивало стройный силуэт.
А в мире не осталось злых ироний, обиды обернулись пустяками. Беда и злость растаяли снегами, Любовь и состраданье обнажив. Но день угас. Красавица уснула, в постели разметавшись утомлённо. А мир, её сияньем обновлённый, Ушёл в самостоятельную жизнь.
12. Пи. Упадок.
Опять не слава богу в этом мире. И судят по словам, а не делам. Как-будто кто-то прячется в квартире Чужою невидимкой по углам.
Растерянностью мучаясь, с оглядкой Живу на каждый свой привычный шаг. И только люди времени упадка Приблизившись, желают всяких благ.
Уйти, отгородиться, даже имя Забыть бы, окунувшись вникуда, Попробовать встать наравне с другими И… корчиться от боли и стыда.
Гордыни незаслуженной быть выше, На разум не надеяться вотще. И, как в спасенье, верить в знаки свыше. Иль верить хоть во что-нибудь вообще.
А вдруг, пустое дело – эти знаки? Какая может быть оттуда весть? И лишь листы исписанной бумаги Помогут снова вспомнить: кто ты есть.
Вот стол накрыт, как ранее бывало. Все близкие друзья за тем столом. И счастья много, а печалей мало. Так выпьем же и снова разольём. 13. Тун жэнь. Единомышленники (родня)
То, что выпало Вам, что пришлось пережить – Никогда и ничем не измерить. Только боль отпустила и следует жить. И опять Вы стоите у двери.
Вашей памяти груз, шрамы прошлых обид Не пускают и держат, как цепи. Не бывает чудес, и рука не спешит Дверь открыть, чтоб шагнуть к новой цели.
Пересилить себя, победить в себе страх, Извлекая уроки из присно. Всё от Вас и для Вас, только в ваших руках Сила выдержки и сила мысли.
Не спешите в объятия старых друзей, Не пугайте своим воскрешеньем. Пусть само провиденье течением дней Возвратит вам их расположенье.
Пусть не будет восторгов. Смиритесь пока С этим просто. Друзья тоже люди. Но тепло и участие, словно рука, Вас, как прежде, поддерживать будет.
А потом, по прошествии нескольких дней, Без раскаянья и сожаленья Отрешённо окинете взглядом друзей И поймёте, что нет воскрешенья.
14. Да-ю. Обладание великим.
Когда людскими нечистотами помазанный Пророк является в ваш дом в который раз, Ему заранее, давным-давно предсказано Спасти весь мир и умереть потом за нас.
А он упрямится. С улыбкою блаженною Сам искупает человечества грехи, Поскольку верит, бедный, что без вспоможения Нам не зачтутся ни молитвы, ни стихи.
Ну что до нас ему? Он видел недоступное! Но в совершенстве совершенствуясь, что день, Однако, помнит быть для всех звездой попутною И изгонять из душ пришедших мрак и тень.
В своём величии и самоотречении Так непривычно обаятелен и мил, Что даже те, кто не слыхал ещё речей его, Уже наслышаны, о чём он говорил.
Он многолик, многоязык, как человечество. Доступен всем, не всеми понят и ценим. В ученики к нему приходят не за вечностью – От осознания желанья быть иным.
Когда же час пробьёт, без тени усомнения Пророк поднимет к Небу светлые глаза И будет ждать того счастливого смирения, О коем так ни слова и не рассказал.
15. Цянь. Смирение.
Произнесите моё имя впопыхах, Произнесите лишь на выдохе, случайно, В него не вкладывая тайный смысл прощанья, Нам предрекаемого там, на облаках.
Себя смирением связав тугим узлом, Освободиться, ради бога, не пытайтесь! И в этой роли непреклонной оставайтесь, Во избежанье столкновения со злом.
Мне так понятен Ваш надрыв и Ваш укор. Желанье странное и страстное понятно. Дуэль влечения и гордости невнятной Не отпускает и терзает до сих пор.
Взгляните вглубь самой себя наедине И Вам откроется в непризнанном свершеньи Столь ожидаемое Вами утешенье, Успокоение, как чистом детском сне.
Здесь нет помощников, здесь помощь ни к чему. И бесполезно было бы стучаться в двери, Но есть, поверьте мне, благословенный берег, И Вам достанет сил отправиться к нему.
Произнесите моё имя впопыхах. Как отзвук прошлого, мираж былых влечений. И позабудьте в мире без ограничений, Где вольный ветер понесёт вас на руках.
16. Юй. Вольность.
Всё течёт и меняется, Молодеет и старится, Да в узоры сплетается На открытой руке. И спросил бы, да некого. А кто есть, тому некогда: Из варягов да в греки, Мол, время плыть по реке.
Заплутаешь, заблудишься, В круговерти закрутишься. Не заметишь – оступишься, Поломаешь крыла. А коль сам успокоился, Да впустил солнце в горницу, Тут тебе и откроются Потайные слова.
Манит удалью вольница – Убежать, не опомниться! Всё, что хочешь исполнится. Ни грехов, ни забот! А очнёшься – да где ж она? Превратилась в стакан вина. И сосёт твою кровь вина За нелепый уход.
Все пути и дороженьки Пред тобой расположены, Супостаты низложены И сомнения – прах. Все мечты достигаются, Все друзья откликаются, Даже боги склоняются Пред тобой в небесах.
Вот тогда научись прощать, Никогда не руби с плеча. Это кровушка горяча Да труб медных напев. Надорвёшься – измаешься, Отрезвеешь – покаешься, Но как свечка оплавишься, Ничего не успев.
А коль в мудрость большую влез, За деревьями помни лес И в чащобах пустых словес Не ищи себе дом. В этом нету большого зла, Но куда бы не занесла Спесь напыщенного осла, Он не станет орлом.
17. Суй. Последование.
«Подожди меня, подожди. Свой фонарик в руках зажги. Я не вижу вокруг ни зги, будто слеп» «По земле иль по облакам Ты ступай по моим следам. Я фонарик тебе отдам, видеть след»
«Может, зря я с тобой иду? Может быть, на свою беду Я оставил, словно в бреду, свой приют?» «Будешь плакаться – уходи. Нам с тобою не по пути. По дорогам миров бродить – тяжкий труд»
«Опасаюсь я одного: Потерять себя самого, А взамен потом ничего не обресть» «Если смело со мной пойдёшь, Не утратишь, а обретёшь. Остальное, поверь мне, ложь или спесь»
«Подожди же, не торопись! Этим воздухом насладись И на звёзды всласть наглядись. Красота!» «Это всё суета сует. Если ж мой потеряешь след, На вопрос не найдёшь ответ никогда»
«Как же жить тогда? Научи! Не теряться во мгле причин? Средь вершин или средь пучин видеть тор?» «Просто верь в свою цель сполна, Даже если она странна. Ведь сомнений любых стена ниже гор»
«Пройден путь наш. В конце пути подскажи мне, Куда идти и какие слова найти напослед?» «Ты письмо напиши домой, Что и дальше идёшь со мной И под Западною горой жди ответ» 18. Гу. Исправление { порчи }
Красным солнышком освещаемы, тёплым дождиком очищаемы Беды пращуров, как полынь – трава, думы пращуров – недобры слова.
Милой матушке всё прощается да в поклон земной обращается. Сгинь тоска – печаль, старость сгинь в глуши! Камень тягостный упади с души!
Родный батюшка, подними глаза! Стороной прошла слов твоих гроза. Не смотри на чадо с опаскою, приголубь его теплом – ласкою.
Всё забудется, всё исправится, сын со всеми бедами справится. Подождём пока, делать нечего. Мудренее, знать, утро вечера.
Призывая все силы светлые. Оглашая знаки заветные, Сын к великому обращается: пусть грехи отцов им прощаются!
Что там было дале – неведомо, всё к утру забвению предано. Старший сын во сне улыбается, хвалит сам себя, не нахвалится.
19. Линь. Посещение.
Что произошло? Какие звёзды родились? Мир опять изменится иль мне перемениться? Вихрем ветра летнего легко взмываю ввысь, Чтобы в созерцании там с радостию слиться.
С этим новым чувством я опять бегу к тебе. Светофор мигнёт мне изумрудным глазом лета. А кондуктор строгий улыбнётся, как судьбе, И в пустом троллейбусе подбросит без билета.
Замираю с трепетом я у дверей твоих, Мыслями наполненный и радостью объятый. Предвкушая миг преображения двоих, Тот, что начинается со взглядов и объятий.
Ты откроешь дверь, я протяну тебе цветок Чистым средоточием не сказанного прежде. И с улыбкой глупою шагну через порог, В этом посещении доверившись Надежде.
Знаешь, я сегодня нахожу тебя другой, Да и самого себя иным воспринимаю. Различаю то, что шепчет ветер над рекой, И о чём сегодня светит солнце, понимаю.
Все слова – в молчании, в простых движеньях – песнь. Прошлое отчётливо и будущее ясно Что бы ни случилось, знаю, что сейчас и здесь Ничего не может быть случайно и напрасно.
20. Гуань. Созерцание.
В своих недостатках мы так постоянны, В своих заблуждениях так неизменны, Что редко ли топим в отстойниках пены Себя многоликих, себя многогранных.
И бьёмся потом головою о стены, Надеясь найти в монолитности щели. А рядышком, благоухая елеем, Монашки взирают на мир этот бренный.
А где-то на воле, на том побережье Приливы с отливами моют нам кости. Мы в этом пришествии странные гости, Мы в этом сейчас не из раннего ль прежде?
Да нет же! Очнитесь от морока тени! Нас много, смотрящих в бегущие волны. А значит, и мир, наших чаяний полный. Ещё не утратил свой блеск и цветенье.
Давайте споём в две четвёртых размере. Пусть кто-то не в голосе, это не страшно! Но как будет здорово, как будет важно Опомниться песней в единстве и вере!
И мы не пугаемся взгляда прямого. И мы не стесняемся петь неуместно, Постольку поскольку пока что мы вместе, Наш мир созерцаем из мира любого.
21. Ши-хо. Стиснутые зубы.
– Я к вам пишу, – так, кажется, у классика. Эпистолярным жанром снова чувство комкая, Наивно верую, что этих строчек пластику Не исцарапает души моей обломками.
Бумага стерпит всё, любых эмоций пыл, Любые мысли и любые настроения. А я зубами, кажется, давно вцепилась бы В то, уходящее сейчас благодарение.
Да, это слабость! Понимаю разумом, Что крик души обычно слышен лишь кричащему. Дорога делиться на две тропинки разные, И я не в силах переделать настоящее.
Стрела сломалась, острие не вытащить, Яд расползается по телу мысли путая. Добро и зло в одном бокале – ненадёжный щит, Напоминающиё, скорей, колодки с путами.
С рассветом боль отступит неуверенно, И злато лучика, упав на платье летнее, Мне намекнёт: держись, не всё ещё потеряно! День начинается с хорошего и светлого.
Но я же знаю: поздно ждать желанного, Привычно следуя тому, что напророчено. Я снова так и не сказала тебе главного… Ну, вот и всё, любимый мой, письмо окончено
22. Би. Убранство.
Глупо ль страшась обнажиться душою, Стать беззащитным в таком неглиже, Снова ракушку я сам себе строю, Чтоб было место укрыться душе.
Знаю, что точно себя оправдаю: Мол, откровенность некстати подчас. Не монастырь я в себе воздвигаю, А любопытных не жалую глаз.
Ах, как спокойно, укрывшись за гримом, С блеском сыграть подходящую роль, Чтобы, не тронув души моей линий, Мимо скользнули сомненья и боль.
Но не своей ли ракушке обязан Я появлением странных гостей? Кто это в чёрных монашеских рясах Стонет про пагубность ложных страстей?
Рад бы порою открыться любимым, Да закоснели привычкой уста. Вот и дурачусь бессовестным мимом, От роли этой, ей-богу, устав.
Стоит ли думать об этом с надеждой, Что в день такой-то, в таком-то часу Вовсе растрепанный, в белых одеждах Сам свою душу я вам принесу?
23. Бо. Разрушение.
Уехал – в тоску, вернулся – к обману. На радости – скуп, на ласку – нежданный.
Зубами скрипел, сквозь боль улыбался, Покуда терпел, пока не сломался.
Раз выхода нет из мглы отношений,
Оставлю свой след в полях разрушений.
Проказа души, как струпья на коже. Сражаясь во лжи, и сам гибнешь тоже. По шею увяз в трясине смятенья, Но свет женских глаз дарует спасенье.
Не сладить с плодом, взращённым в неволе. Где высился дом – раскинулось поле.
24. Фу. Возврат.
Всё окончится в срок, всем началам зачин положив. И планета Земля своего не замедлит вращенья. Вдруг очнувшись от сна, ты увидишь, что всё ещё жив И поздравишь себя с первым днём твоего возвращенья.
Передёрнешь затвор, по привычке прищурив глаза. И пальнёшь боевыми в гнусавых химер обмирщенья. Это значит, что здесь невозможна дорога назад, Но найдётся ли тот, кто откажет тебе в возвращеньи?
Будет много дорог, будет много развилок и ям. И на каждом пути соблазнительное обращенье. Только это пустяк, и тропинку к желанным друзьям Ты отыщешь, чтоб вместе отметить твоё возвращенье.
Может статься, в пути сердце сдавит в закатных тисках, И тугою петлёй захлестнёт одиночество шею. Верю, не пропадёшь даже в самых дремучих лесах, А поскольку я жду, то на это надеяться смею.
Сквозь огонь и туман, морок прошлого и миражи Совершится обряд, завершится процесс очищенья. Всё осилив сполна, ты в сомненьях себе откажи, Не теряй время зря, не откладывай миг возвращенья.
А вернувшись, забудь всё, что было доселе с тобой. В своём сердце оставь только место для сада прощенья Ибо память, храня все былые мученья и боль, Вызвав новый потоп, остановит земное вращенье.
25. У-ван. Беспорочность.
Мы – ось вселенной, соль земли, мы – первые из равных. Мы – суть законов, смысл слогов, обложки вечных книг. Но в беспорочности своей, как никогда, бесправны, Не в силах вырваться вовне из круга ни на миг.
Нам совершенно ни к чему блеск золота и званий. В своей естественной красе мы – идеал во всём. Поля непаханые нас насытят хлебом знаний, И мы, насытившись сполна, чушь разную несём.
Мы в непреклонности своё не забываем место. И почтальон не принесёт ни строчки, ни письма. Но, что греха таить, порой бывает, если честно, Желанье поучать других от малого ума.
И нам случается подчас забыться мордой в блюде И с глупым смехом вспоминать о казусе таком. Не изводить себя стыдом, а знать: хулы не будет! Мы стойки в стойкости своей и беспорочны в том.
А если свалит вдруг болезнь слепого эгоизма, Заварим чай из терпких трав непаханых полей. Как панацея из лекарств подходит только клизма, Чтоб было неповадно впредь, а нынче веселей.
Когда ж забудется в конце ответственности мера, И вновь закружит не к добру шальная круговерть, Войдём шеренгой в Колизей, отринув бремя веры. Крича: «Приветствуют тебя идущие на смерть!»
26. Да-чу. Воспитание великим.
Женщина молится перед иконой Дённо и нощно, часы напролёт. А возле церкви, у старого клёна, Плача, ребёночек матушку ждёт.
Женщина вышла из храма господня, Кликнула малого – он не идёт. Мамку, что утром будила сегодня, В чёрной монашенке не признаёт.
Птица чирикнула, ветка качнулась, Всадник промчался на белом коне… Только тогда молодая очнулась И, пошатнувшись, прижалась к стене.
Мир, представлявшийся хмурым и мнимым, Вдруг улыбнулся открытым лицом, Встретив пришедшую агнцем невинным, А не бездушным холодным тельцом.
Не было зла в этом чистом и ясном, Жарком и солнечном будничном дне. Всё, что привыкла считать безобразным, Смылось росой и осело на дне.
Чтобы не плакал, дав корочку хлеба, Тихо твердит, пряча слёзы в платок: «Ты, мой сынулечка, всё моё небо! Нету на небе прекрасней дорог»
27. И. Питание.
Что ж, согласен, некрасив я и беден. Но ажурный черепаховый гребень Вдел бы в локоны твои на удачу, Позабыв, как для тебя мало значу.
Время общее секундами мерил И словам, дурак наивный, не верил. Но в часах песочных вечность иная. Проклинал и всё ж любил, проклиная.
Говорила ты мне честно и прямо: Уходи! А я не верил упрямо. Долгих десять лет тобой любовался, Насмеялся вдоволь и нарыдался.
Замело сухим песком ясны очи. Я падение своё лишь отсрочил. Поцарапался, но всё ж не убился, Тигром мягко на траву приземлился.
Переплыть поток судьбы невозможно. Эта истина, увы, непреложна. Через жизни полноводную реку Переправы не найти человеку.
Пусть не выпала мне масть козырная, Но тебя благодарю, вспоминая. Ибо стойкости твоей я отчасти И обязан своим нынешним счастьем.
28. Да-го. Переразвитие великого.
Как странно быть растерянным юнцом. Смотреть вперёд, своих страшась стремлений. В эпоху постоянных преломлений Не гением, не конченным глупцом.
Как жалко быть глубоким стариком И каждый день встречать благоговейно. Окутавшись сознанием елейным, Ухаживать в саду за цветником.
Как страшно быть на тех похоронах, Где отпевают прожитое кем-то. Над мёртвым телом с траурною лентой Стоять живым под небом в облаках.
Как глупо после отрицать восход, На год грядущий ничего не сеять. Хранить себя в залатанном музее, Где только стены помнят твой приход.
Как дико видеть высохшей души Бездумный взгляд, к любому безразличный. От той самодостаточности личной Её уже ничто не отрешит.
Как славно жизнь окончить на лету, С костлявою не ждать покорно встречи. А радостно в пылу кровавой сечи, Взмахнув мечом, упасть в своём саду.
29. Си-кань. Повторная опасность.
Белым лепестком над бездною кружусь, а глубоко течёт меж скал холодною рекой мой былой покой.
Груз привычных дум, как камень тянет вниз туда, где шум реки холодной глушит голоса. И, закрыв глаза,
Брошусь в водопад, пусть даже на авось и наугад, чтоб, выбравшись из пропасти одной, пасть на дно иной.
Дайте мне вина! Пусть чаша им не до краёв полна. Я знаю, где-то там, среди вершин – глиняный кувшин.
Тихая вода пришла на смену бешеным годам. Чуть сгладила крутые берега тёплая река.
Нахлебавшись всласть, и новой бездны различая пасть, шепчу без сил, страшась туда упасть: кто мне руку даст?
30. Ли. Сияние.
Давайте чтению учиться, Чтобы в последствии прочесть, Не опасаясь ошибиться, Другим написанную весть.
И жёлтым светом светофора Уравновесить без труда, Как пешехода и шофёра, Зелёный с красным навсегда.
Давайте поворчим незлобно, Уподобляясь старикам. Прикрывшись возрастом преклонным, Поучим жить других слегка.
Давайте письма увлечений Прошедших на костре большом Единым общим отреченьем Без сожаления сожжём.
И их оплакивать не станем, И пеплом жирным посыпать Не будем головы, оставив Другим на счастье уповать.
Давайте на автомобиле Рванём сквозь ночь, рассеяв тьму Туда, где нас всегда любили. За что? Ей – богу, не пойму.
Часть вторая
31. Ся нь. Взаимодействие.
Кто-то, о ком ты мечтала давно, Грезила сладко в немом упоеньи, Вдруг твоей спальни откроет окно И упадёт пред тобой на колени.
Сердце забьётся в девичьей груди, И перехватит дыханье от взгляда, Если шепнёт тебе: «Не уходи! Слышишь, родная, не бойся, не надо».
Ты ж, улыбнувшись, обнимешь сильней Друга желанного в страстных объятьях. Вздрогнешь, бедром прислонившись к стене, На пол уронишь ненужное платье.
Тенью безумной при свете свечи, Превозмогая истомы приливы, Робко попросишь его: «Не молчи! Я хочу слышать твой голос, любимый!»
И захлебнёшься пьянящей волной, Судорог неги не зная прекрасней. К телу другому прижмёшься спиной, Вся в его голосе, вся в его власти.
Тот, о котором мечтала во сне, После, уставшей от неги и ласки, Будет тебе напевать в тишине Милые, добрые, светлые сказки. 32. Хэн. Постоянство.
Он был убит отточенною шпагой во времена дуэлей и поэтов. Лежал в траве, зажав рукою рану, и думал: помолиться или нет?
Ему как раз убийцы секунданты доставили священника глухого. Тот говорил: «Покайся, сын мой, грешен!» А он ответил: «Падре, ни к чему.
Я был живым в отличие от многих, любил вино, пил женщин, балагурил. Над лживым обывателя смиреньем глумился постоянно от души.
Завистники лупили в переулках и на дуэли вызывали часто. К позорному столбу тяжёлой цепью не раз меня приковывал палач.
Мы с вами – птицы разного полёта. Вам – церковь, пища жирная да пиво. А мне – поля и площади во градах с толпою, рукоплещущей стихам.
Теперь, видать, своё отбалагурил. Живите мирно, без занозы в ж…» Сказал и умер, унося с собою всё то, что не напишет никогда. 33. Дунь. Бегство.
Эй, кто там канючит перо и бумагу? Чего тебе надо, непризнанный наш? Нет, я не диктую свои мемуары. Откуда ты взялся, нахальный такой!
Какой-то взъерошенный, в жёлтом костюме… Упёрся рогами и сладко поёт. Я из-за тебя опоздаю на встречу! Мне было назначено вечером в пять.
Эй, кто там помчался за водкой и хлебом? С ума посходили?! А ну-ка домой! Какой такой праздник? Чего годовщина? Вот ноги свяжу, далеко не сбежишь.
Стихи сочиняешь. А мне что за дело? Я читывал ваши дрянные стишки. «Любовь будет вновь» – удивил озареньем! Сиди и воспитывай волю, п…пиит.
Да что-то ты грустный и бледный какой-то. Сходил бы проветрился, я разрешу. А то в туалете, подлец, всю бумагу своими каракулями исписал
А что это там у тебя за спиною? Ах, муза тебе подарила крыла! Постой же! Ну вот, улетел восвояси. Ох, жалко юродивого, пропадёт. 34. Да-чжуань. Мощь великого.
Был молод и упрям пленённый раб. За это в гладиаторскую школу Его продали за хороший куш, что на потеху публике издох.
И он терпел надсмотрщиков-собак. Сжав зубы, всё ж старательно учился Коротким гладиаторским мечом взрезать своим противникам живот.
О, сколько раз во сне перебирал он планы грандиозного восстанья, Но средь других рабов не отыскал достойного доверия его.
А время шло. И не было ему средь гладиаторов и близко равных. Хоть пеший, хоть на быстрой колеснице он выходил живым с песка арен.
И осознал вольнорождённый раб, что на арене проклятого Рима Он только тем и сможет отомстить, что не убьёт отныне никого.
Когда кровавой бойней опьянён, чуть не пронзил единственного друга, Опомнился, с колен его поднял, и в публику свой гладиус швырнул. 35. Цзин. Восход.
Что тебя не всегда понимают, ты твердишь, сам себя будоража. Просто время твоё не настало. Потерпи пару тысячелетий.
Погружённый во внутренний космос, ты достиг апогея безмолвий. Но когда-нибудь, всласть намолчавшись, снова голос свой дивный разбудишь.
Люди станут внимать твоим песням, доверяя без ограничений. Окрылённый всеобщим признаньем укорять ты себя перестанешь.
Но паря в облаках эйфории, помни лживость придворных улыбок. И спаси тебя бог петь фальшиво тем, без чести и слуха, в угоду.
Раз востребован кем-то ты, значит, есть талантам твоим приложенье. Вот и радуйся, если артистом сам себя средь других величаешь.
А закончатся песни и годы – уходи без прощальных оваций. Хуже нету судьбы для артиста, чем служить золотым пустоцветом.
36. Мин-и. Поражение света.
Глупо мнить себя неуязвимым. С высоты паденье неизбежно. Нужно научиться всем на благо с мужеством переносить удары.
А ещё, я знаю, очень важно, чтобы кто-то был с тобою рядом. Тот, кто и в позорном пораженьи о твоём величии напомнит.
В стане южных варваров, где солнце падает стремглав во мглу бессилья, Потеряешь собственную гордость, нисходя к обычаям дикарским.
Потеряешь и покой, и веру, и по праву занятое место. Меж огней безропотною требой проползёшь, дрожа от омерзенья.
Как же жалки были те победы, коими ты прежде упивался. Им сейчас в изгнании постылом даже места нет в воспоминаньях.
Потому, что ныне невозможно сравнивать без боли и унынья То, что было с тем, что с нами стало. Глупости и слабости итоги. 37. Цзя-жэнь. Домашние.
Красавец гусар, поручик в отставке, уставший от битв и ночных кутежей, Женился на вдовушке в самом соку и с нею осел в наследной усадьбе.
Жена молодая, отличной хозяйкой и нежной подругой ему приходясь, Во всём угождала, чего б не спросил. И вскоре гусар наел себе пузо.
С женою был ласков и трепетно нежен. А слуг в чёрном теле держал отставной. Было, как бровью чуток поведёт… Суров, что твой поп, с утра не принявший.
В таком благоденствии жили чудесно. Плодили детишек: что год, то малой, На тройке катались к соседям на чай – чистейшей воды деревенские баре.
И в друг прискакал посыльный с пакетом: мол, ваше блародье, сам царь-государь Вас жалует званием статский советник. Извольте прибыть в столицу на службу.
Подумал гусар. В домашнем халате по тихим аллеям полдня погулял. Потом отписал в министерство отказ и, трубку набив, занялся пасьянсом. 38. Куй. Разлад.
Стояла маленькая девочка на берегу большой реки, прижав к себе игрушку мягкую, чтобы собой её укрыть От бури, силу набирающей, не разбирающей дорог. Стояла маленькая девочка и даже плакать не могла.
Вокруг неё опять вселенная в который раз сошла с ума. Свихнулось небо злыми тучами, вулканом вздыбилась земля. И в этом первородном хаосе, игрушку спрятав под кустом, смотрела маленькая девочка на бой взбесившихся стихий.
Сил детских, даже пожелай она, не хватит разогнать грозу. Слезой огонь не успокоится, и словом волны не унять. Сидит она, почти привыкшая, как мудрый маленький божок, и куклу на руках баюкает: «Не бойся, доченька, не плачь».
А небо молниями дыбилось, хлестало смерчем по земле, в ответ цунами огрызавшейся, плескавшей лавой в высоту. И только маленькая девочка с игрушкой мягкой на руках среди вселенского безумия одна сидела у реки.
По-детски мудрая и стойкая, ждала, когда минует шторм, и так уснула рядом с куклою. Спала и видела во сне Что ураган сменился дождиком, земля полями расцвела, и солнышко лучами тёплыми соединило мощь стихий.
Не могут вечно биться в ярости земля и небо: кто кого. Когда-нибудь они помирятся, когда-нибудь они поймут, Что эта маленькая девочка всем сердцем любит их двоих. Как ни суди, а папы с мамою во всей Вселенной лучше нет.
39. Цзянь. Препятствие.
Нужно быть храбрым безумцем или последним глупцом, Чтобы, завидев опасность, сразу же лезть на рожон.
Песню чужую пропела падающая стрела,
В чью-то холодную руку вложенная не тобой.
Сколько бы ты не скитался, твёрдо уверен в одном: Нет неприступнее замка, чем возведённый в душе.
У золотых барбаканов ждёт вражьих воинов тьма. Спрячь меч в узорные ножны, голубя вышли к друзьям.
Пусть поспешат на подмогу, пусть не щадят лошадей. Замок почти что захвачен. Вскоре погибнем и мы.
Недруги жаждут сокровищ, рыщут в подвалах, как псы. И невдомёк им, что злато в наших сокрыто сердцах.
40. Цзе. Разрешение.
Ты спросила разрешенья робко и слегка смущённо. Разве есть на свете кто-то, кто ответил бы отказом?
Не стесняйся своих линий, красоты своей не бойся, Мир к ногам твоим положат миллион мужчин влюблённых.
Отчего ж тоскливо смотришь в чащу леса, где дикаркой, Чистой нимфою лесною прожила семнадцать вёсен?
Просто ты пока не знаешь, что уже из стран заморских С крошкой-туфелькой хрустальной принц плывёт на каравелле.
Красотой твоей сражённый он в шелка тебя оденет. Будет знать твоё лишь имя, и дышать одной тобою.
Поклонись, прощаясь, лесу. Он тебя поймёт, он мудрый. И плыви на каравелле с принцем в сказочные страны.
41. Сунь. Убыль.
При убывающей луне оскал не виден. Но всё ж когтями по спине полночный вой. Когда появится кроваво-красный месяц, не дай вам бог бродить по лесу одному.
А если полная луна уравновесит чутьё звериное и человечью плоть, Скорей серебряные пули отливают, на окнах ставни закрывают, торопясь.
Кому звериную природу не осилить, уже смирились с новым приступом и ждут, Когда лицо, как маска, вытянется мордой, и когти оборотня изувечат длань. Всегда боялись люди оборотня, будто в ночи встречаясь с ним на узенькой тропе, Не сами первыми стреляли в волчье брюхо с ожесточением, неведомым волкам.
Им, глупым, кажется, что оборотня в жертву своим амбициям и страхам принося, Они тем самым, словно убивают зверя в самих себе, смывая кровью все грехи.
Прекрасно зная кровожадность человека и ограниченность, и трусость и обман, Уходит оборотней небольшая стая, не самой худшею из наших половин.
42. И. Приумножение.
Когда-нибудь, свой путь окончив, закону кармы подчиняясь, Я появлюсь на белом свете смешным и ласковым щенком.
Того, что в этой жизни было хорошего во мне, дурном, Возможно, хватит, я надеюсь, на беспородного щенка.
И стану нехотя учиться командам «фас», «сидеть», «лежать». И старый дядька-дрессировщик почешет за ухом меня.
Я буду по-собачьи предан, по-человечески влюблён В своих слегка чудных хозяев, во мне не чающих души.
Смеяться с ними, с ними плакать я так привыкну, что порой Ночами станет мне казаться, что без меня им не прожить.
Не пустолайкой бестолковой! Хранителем семьи своей Не пропущу чужих и злобных в собачий неприметный рай.
43. Гуай. Выход.
Слепой с глухим поводырём меня спросили как-то в поле: «Где здесь поблизости тропа? Кругами ходим целый день.
До самых сумерек вдвоём кричали, звали на подмогу. И что с того? Осипли лишь, а толку не было и нет».
И я, под проливным дождём мгновенно вымокнув до нитки, Хотя и сам как раз спешил, повёл их за руку к тропе.
А те упёрлись, не идут. Как будто их ведут на плаху. И повторяют без конца: «Мы были там. Там нет тропы».
Тогда я затащил на холм поводыря, как пень, глухого И в ухо прокричал ему: «Смотри, болван, вон та тропа!»
Они насупились. Молчком до тропки в миг доковыляли. Но через несколько шагов вновь сбились с торного пути.
44. Гоу. Перечение.
Ну что ты молчишь? Скажи же хоть слово! Терпеть не могу, когда изваяньем Нелепым сидишь, сверкая глазами. Хоть голос подай! Иль ты не мужчина?
Я знаю, та грань, что соединяла, когда-то нас, милый, совсем поистёрлась. Мне легче к чужому уйти человеку, чем просто понять, о чём ты подумал.
Слизняк бесхребетный! Полнейшая тряпка! В ответ кулаком по столу не ударит. Сомнамбулой смотрит и бесится тихо. Как долго ты выдержать это способен?
Не смей прерывать! Мне рот не закроешь! Припомню все-все былые обиды. И нет в мире сил, чтобы нас помирили. Отныне тебе не будет прощенья.
Как рыба молчишь, что в мойке на кухне. Таращишь глаза и терпишь, и терпишь. Никак возомнил себя ты страдальцем? Ну-ну, помечтай. Воздастся за веру…
А помнишь тот день? Мы счастливы оба… Я тоже его пока не забыла. За что нас господь исторгнул из рая? А впрочем, прощай. Мне не о чем больше.
45. Цуй. Воссоединение.
Сколько ты его ждала! И самой себе признаться, Опасаясь, что вспугнёшь, не спешила до поры.
И, зажмурившись, плыла по волнам большого счастья Меж цветущих берегов Клеопатрою в челне.
Этот крошечный изъян пусть тебя не беспокоит. Он, конечно, очень мил. Он, конечно же, пустяк.
Знай, за твой прелестный стан всё всегда тебе простится. И за твой прелестный нрав много возблагодарят.
Ты, любимая, затмишь солнце днём, сияя ярче. И о красоте твоей не одну исполнят песнь.
Ускользающих минут не оплакивай мгновенья. Счастьем вечность пропитав, сказка поселилась тут.
46. Шэн. Подъём.
Уж сколько промчалось столетий, и сколько сменилось эпох, Как прокляли боги Сизифа бессмысленным жалким трудом.
С проклятием этим смирившись, не тратя рассудок на гнев, Упорно катил он свой камень по гладкой отвесной скале.
Он видел закат олимпийцев, забвенье бессмертных богов. Но снова и снова с упорством вставал у подножья горы.
Сизиф не стремился к вершине. Он даже не верил в неё. Подъём доставлял ему радость, став смыслом его бытия.
Бывало не раз, на привале присев, чтобы дух перевесть, Он видел людские фигурки, ползущие следом за ним.
И как же он был благодарен низвергнутым ныне богам За редкое счастье – веками стремиться в манящую высь.
47. Кунь Истощение.
Были речи, но они неверны. Были звуки, но они пусты. Музы не приносят людям хлеба, вдохновенье не снесёшь в ломбард.
Долгожданный гость, закрывшись маской, произносит шёпотом заказ: «Нужен новый реквием. Вот деньги в кошельке. Извольте получить».
Песня мёртвых – реквием кому-то, как надгробный камень напути. Не судьбы ль посланник в полумаске приходил? А если бы и так!
Он оставил деньги. Это значит, детям не придётся голодать. Нужен новый реквием? Извольте! Напишу воистину шедевр.
Говорят, талант не продаётся. Что ж, тогда привычным ремеслом, Помолившись, возле клавесина буду зарабатывать на жизнь.
А умру – моя могила вскоре зарастёт высокою травой. Но звучать уже не перестанет музыка моя в людских сердцах. 48. Цзинь. Колодец.
У колодца старушка согбенная отдыхала, водицы испив. Бормотала под нос неразборчиво и забылась старушечьим сном.
У колодца уставшая женщина, рукавом вытирая лицо, О судьбе ли о бабьей печалилась? Иль воды не могла зачерпнуть?
У колодца красивая девушка от родимых подружек тайком Причитала, что за нелюбимого её батюшка хочет отдать.
У колодца смешливая девочка собирала цветы для венка. И в воде своему отражению долго корчила рожи, смеясь.
Эти образы, эти свидания вечно будет колодец хранить. И вода, словно память народная, просочится ключами к корням.
Чтоб вернуться потом тёплым дождиком, свежим хлебом вернуться на стол. Чтоб колодец с холодною, чистою правдою никогда не иссяк.
49. Гэ. Смена.
Помнишь, жёлтый август таял, в листопаде заходясь. Ты шепнула мне смущённо: «Приходи, я буду ждать».
Кто бы мог тогда представить, что свиданием одним Мы завяжем наших судеб симпатичный узелок.
Постепенно, шаг за шагом между строк читать учась, Не заметили мы сами, что давно всё решено.
Знаешь, чувствую, что знаешь: не далёк тот странный час. Час принятия решений и великих перемен.
Даже спрашивать не стану я гадалку о судьбе. Всё предсказанное прежде ныне вижу наяву.
И тебя в красивом платье, и завьюженный февраль. Присмотрись скорее, видишь? Значит, так тому и быть.
50. Дин. Жертвенник.
Опрокинут алтарь на языческом капище, и отшельник-монах рубит древо священное. Он пришёл сюда, чтоб инородцев-язычников окрестить, не спросясь, бога чуждого именем.
Это племя ему – как дитя неразумное. Прозябают во тьме, верят рощам и идолам. Слова божьего здесь в глухомани не ведают. О спасении душ ни один и не слыхивал.
Строит церковь монах там, где было святилище. Там, где предки-волхвы колдовали над чашами. Строит церковь монах из священного дерева. И не слышно монаху, как ропщут язычники.
Есть предел доброте и людскому терпению. Ночью вспыхнула церковь, с углов подожжённая. Чуть не предал отшельник поганых анафеме, да в молитве опомнился: нет в гневе истины.
Взяв на утро топор, снова с именем Господа он за брёвнами двинулся в рощу священную. И за несколько лун церковь новую выстроил выше прежней. Стояла она два столетия.
51. Чжэнь. Возбуждение (Молния)
Откуда молния ударила? На небе не было ни облачка. Стоишь и смотришь ошарашено, не чувствуя, как слёзы капают.
Так что ж теперь, ожёг от молнии слезой солёною не вылечить. Коль небо так легко нас предало, не стоит ожидать раскаянья.
По доброте простишь предательство – и на себя беду накликаешь. Не всем даруется прощение, и далеко не всё прощается.
Пусть буря в судорогах корчится, пусть диким зверем в клетке мечется. Клыки сломав о прутья прочные, сама себя сожрёт в беспамятстве!
Не плачь об этом и не мучайся. Они твоей не стоят жалости. Прими себя, какою хочется, и о былом не заговаривай.
Но знай, не раз ещё впоследствии во сне от страха будешь вздрагивать И от ожога след рассматривать с тяжёлым сердцем в одиночестве.
52. Гэнь. Сосредоточенность.
Сейчас мне кажется, что я сошёл с ума, что даже кровь застыла в жилах неподвижно. Смотрю бессмысленно в тугую пустоту, не в силах взгляд отвесть и пальцем шевельнуть.
И угасающим сознанием ловлю тень, ускользающую вглубь, с лицом печальным. Хочу её предостеречь, но не могу припомнить повода при ясности ума.
Какое странное томление в груди. Как будто там внутри переломилось что-то. Боюсь признаться даже самому себе, что раздвоившийся, я выгляжу смешно.
Меня-сидящего охватывает дрожь. Легко ль сказать, не каждый день в глазах двоится. Но я-второй вселенски умиротворён и, как удав, спокоен, что ни говори.
Вот шевельнулись губы на его лице. Превозмогаю страх. Склоняюсь к ним и слышу: Во сне беззвучные рождаются стихи каким-то дивным запредельным ритмам в такт.
И вдруг, открыв глаза, растаял мой двойник, успев рукой махнуть, как будто приглашая За грань неведомого в заповедный край, где сочетаются в созвучия слова.
53. Цзянь. Течение.
Белая лебёдушка подплывает к берегу. Подплывает к берегу, обещает милого. Белую лебёдушку накормлю златым пшеном, напою хмельным вином, сяду к ней на камушек. Попрошу лебёдушку, попрошу хорошую, чтоб вернулся суженый из похода дальнего. Попрошу лебёдушку, попрошу сударушку, чтоб родился маленький, дитятко желанное. Что же ты, лебёдушка, голову повесила? Улетели птенчики за холмы высокие. Не кручинься, милая, не печалься, славная. Ангелом-хранителем стань для нас с детишками.
54. Гуй-мэй. Невеста.
Я тебе обещаю, когда-нибудь утром ты проснёшься с предчувствием близкого счастья. Никому ничего не расскажешь об этом, но из шкафа достанешь забытое платье.
Будешь долго стоять перед зеркалом светлым, примеряя и снова меняя наряды. И смотреть отрешённо в глаза отраженью своему, потрясённая преображеньем.
Вдруг исчезнут все страхи, которых терпела ночью приступы жгучие, слёзы глотая, Словно всё это в жутком кошмаре приснилось, а на самом же деле и не было вовсе.
Опыт прошлых оплошностей только на пользу. Не вступают два раза в текущую воду. Но у пристани ждёт тебя лодка, чей парус ярким цветом всходящего солнца окрашен.
И с улыбкой кивнув своему отраженью, ты поймёшь, что прекрасна, умна и желанна. И такою пребудешь, пока есть на свете человек, всей душою поверивший в это.
Протяни ему руку, скажи ему слово. Не страшись быть не понятою иль смешною. Потому что когда-нибудь, я обещаю, проплывёт ваша лодка по всем океанам.
55. Фын. Изобилие.
На ночлег в харчевню придорожную попросился путник сильно заполночь. Оглядел его хозяин пристально и, узнав, пустил за общий стол.
Возмутились постояльцы: «Видано ль, чтоб лица соседям не показывать! Не иначе, каторжанин меченный. Ну-ка, капюшон приподними!»
Ничего им путник не ответствовал, в самый тёмный угол пересел от них, Лишь сильней рукою искалеченной на лицо надвинув капюшон.
За окном сверкнула было молния и ударом грома опрокинулась. Звёзды разом спрятались за тучами. Только на столе дрожит свеча.
«Хватит! – произнёс хозяин значимо, – Никакой не тать он и не каторжник. Лекарь, что весною позапрошлою спас вас, полубесов, от чумы.
Герцог наш, помешанный на золоте, объявил тогда его алхимиком. Вот уже три года он скрывается от ищеек герцога в лесах».
56. Люй. Странствие.
Я сегодня не стал перечитывать вновь то, что было написано им. Может быть, потому что в какой-то момент вспомнил голос его и глаза.
И опять захотелось, приехав с утра, слышать запах его сигарет. И улыбку поймав, отшутиться в ответ, и замёрзшую руку пожать.
Он на том берегу, а в огне брода нет. Будь ты проклята, Стикса вода! Кто дорогу Харону вперёд оплатил раньше времени? Дьявол иль бог?
В этом взгляде, я помню, читалась всегда мудрость добрая прожитых лет. Даже вместе молчать просто так, обо всём, он умел, как из нас ни один.
На излёте нежданно сломалась стрела, опрокинулось время вверх дном. Было больно и странно, приехав с утра, не дождаться прихода его.
Я сегодня не смог перечитывать вновь то, что было написано им. Потому что заплакал. Я знаю, сейчас он не стал бы меня укорять.
57. Сунь. Проникновение.
Осточертела многозначность символом, неясность смыслов, мыслей полный бред. Давно пора, отринув всё решительно, проникнуться изящной простотой.
Долой! Под корень сюрреалистических, косноязычных пифий и волхвов. Отныне стану я простонародными, понятными словами излагать.
Всё, решено! Весь хлам глубокомыслия сожгу в камине. Дайте мне камин! И пепел напослед развею по ветру. Пусть топчут сапожищами сей прах.
От многомудрых виршей без сомнения, их не жалея, тут же отрекусь. Довольно в экзальтации витийствовать. Вся прелесть слова – в простоте его.
Моё перо к листу бумаги клонится. Ещё мгновенье – и свой первый шаг Я совершу на этом новом поприще, основывая новый реализм.
Не понимаю, как так получается? Хотел, как проще, вышло, как всегда… Устал совсем. Из сил последних выбился. Да ну их к чёрту с ихней простотой.
58. Дуй. Радость.
Скажите, вы согласны разделить со мною радость? Соглашайтесь, право! Мне одному её не донести, боюсь из полной чаши расплескать.
Подобно многолетнему вину она пьянит, и терпкостью своею Мне в голову ударила сполна. И я уже почти что всех люблю.
Скорее позабросьте все дела, в мой светлый дом скорее приходите! Хочу делиться радостью своей с друзьями. Пусть и вам перепадёт
Хоть маленькая толика того, что в просторечьи именуют счастьем. Я постараюсь поровну раздать. А, впрочем, не обидится никто.
Возможно, в эйфории находясь, добро и зло сейчас не различаю И сам себя на утро осужу за эту легкомысленную блажь.
Но после с тихой радостью своей я, наконец, наедине останусь, Когда вы разойдётесь по домам такими же счастливыми, как я.
59. Хуань. Раздробление.
Слова рассыпались на буквы, а буквы на черты и резы, И всё написанное сразу утратило начальный смысл.
Теперь, как отрок неразумный, не знавший грамоты доселе, Тщусь распознать в сплетеньях линий значений новых красоту.
А вдруг уже не перестанут черты безудержно дробиться? Тогда, лишь именем распавшись, и сам я превращусь в ничто.
Но нет! Из чёрточек и точек другой слагается рисунок. И скоро сложный иероглиф я с удивленьем узнаю.
И вот уже вполне прилично пишу на рисовой бумаге На языке почти знакомом, макая в краску кисть свою.
И тороплюсь, поскольку если свой труд сегодня не закончу, Опять рассыплются однажды, как домик карточный, слова.
60. Цзе. Ограничение.
Быть узником в самом себе – не сущее ли благо! Без стражи, клеток и цепей, не двигаясь, лежать И терпеливо ожидать, когда к тебе с визитом придёт твоё второе «Я» с улыбкой на лице.
В рукопожатии сожмёт ладонь, потом обнимет и скажет радостно: «Привет, дружище, не устал Нетесаным бревном лежать и пялиться на стены? Наверно, ноги затекли и пролежни болят?
Пойдём на улицу скорей, там карнавал сегодня! Ну, пошевеливайся же, чего ты тут застрял! Наденешь маску, если так быть узнанным боишься. Какую хочешь, выбирай. Была бы по душе.
Быть в центре праздничной толпы – не сущее ли благо! Когда кругом круговорот безудержных страстей. На возвышении стоять и наблюдать спокойно за переливами огней в ликующих глазах.
И вдруг во всей своей красе и ясности приходит, почти безумием дыша, одна простая мысль: Случись великая война – ты мудрым полководцем к победе поведёшь людей и станешь их царём.
Долой прилипчивый картон уже никчёмной маски! Негоже выглядеть шутом безмозглым королю. Когда-нибудь придёт мой час, теперь я это знаю, и меч великого вождя сам ляжет мне в ладонь.
61. Чжун-фу. Внутренняя правда.
В одном утраченном апокрифе упоминается предание, Во времена первосвященников рукою чьей-то занесённое.
Оно гласило о рождении от брака светлой силы с тёмною Двух серых ангелов: Ангемона и близнеца его Демангела.
Став от рождения изгоями, они полвечности не виделись. Боялись тёмные и светлые их силы надвое помноженной.
Так и росли среди презрения: Демангел рядом с грязной нечистью, Ангемон возле снобов-ангелов, его дразнивших полукровкою.
Но сердцем кровь родную чувствуя, стремились братья к скрытой истине. И на исходе полувечности они назло всем силам встретились.
Узнав о тайне их рождения, не стали мстить, не стали гневаться. А взявшись за руки, отправились под стать себе искать Вселенную.
62. Сяо-го. Переразвитие малого.
Привилегия ошибаться нам дарована изначально. Привилегии искуплений от рождения лишены.
Синей птицею не владея, малодушием упиваясь, Утешаем себя синицей, что в слабеющей спит руке.
Постоянно живя с оглядкой, на спине щит огромный носим, Чтобы стрелами не пронзили нами преданные друзья.
И спасаемся вечным бегством в позабытых когда-то богом, И заброшенных от Адама неприступных для глаз местах.
От бесплодия в складках жира, словно евнухи без гарема, Часто молимся, уповая на всевышнюю благодать.
И под бременем преступлений прогнивая до сердцевины, Издыхаем, как шелудивый и смердящий заразой пёс.
63. Цзи-цзи. Уже конец.
Вот и снова кончается отпуск, будто веера лёгкого взмах. На рабочем столе в расписанье я опять втиснут на год вперёд.
Вот и снова кончается август… Мне ль не знать его приторный вкус. Не смотрите на свой календарик – он соврёт Вам, а я не совру.
Вот и снова кончается танец, кружит голову запах духов. Вы, конечно, уйдёте к другому. Я не стану удерживать Вас.
Потому что кончается книга под названием летний роман. Ваше платье последней страницей шелестит в темноте на ветру.
Вот и снова кончается песня, что встревожила сердце моё. Пусть в ней нет и намёка на рифму, и гитара расстроена вдрызг.
64. Вэй-цзи. Ещё не конец!
Ещё не все мечи заточены, Ещё не все проснулись воины, А вдалеке сверкают молнии – Посланцы бури напророченной.
Ещё не все счета оплачены И сердце бешено заходится. Надеюсь, кто-нибудь помолится За нас, пока что не утраченных.
Ещё не все враги повержены. Но нас фортуна не оставила! И вот мощь варваров растаяла, А мы теперь сильнее прежнего.
О тех великих днях сказания Ещё не скоро будут сложены, Но на святилищах заброшенных Воздвигнут наши изваяния.
И в пантеон богов и воинов Их установят наши правнуки, Под стать дракону благонравному Стоять в сиянии и молниях.
А те из нас, кто даже в старости Не растеряли сил завещанных, Лишь об одной вздыхают малости: Ещё не все воспеты женщины!
(21 октября 2002 – 8 августа 2003)
В оформлении обложки использован только авторский коллаж (Конышев А.П.)
Последние комментарии
12 минут 26 секунд назад
20 минут 15 секунд назад
29 минут 54 секунд назад
35 минут 26 секунд назад
2 часов 4 минут назад
2 часов 7 минут назад