Свирель Марсиаса [Димитр Шутеричи] (fb2) читать постранично, страница - 2

сильно встряхивало, я крепко стискивал своими маленькими ручонками края ящика, а Лаши вытягивала мордочку, испугавшись или проснувшись от этого внезапного толчка, и мяукала, будто жалуясь:

«Мяу! Мяу! Разве так можно, лошадка? Свалишь ты нас в какую-нибудь пропасть!»

Я был доволен, когда лошадь спотыкалась, потому что мне нравилось видеть скучающую и испуганную Лаши. Я говорил ей: «Кис-кис!» — а кошка, очень любившая меня, примерялась, нельзя ли перескочить ко мне через седло, но смелости на это у нее не хватало.

Дома, в Эльбасане, Лаши одним прыжком вскакивала на самую высокую ветку апельсина или айвы, которые росли у нас на дворе, перепрыгивала с крыши на крышу в узких переулках квартала. Теперь же кошка не решалась перебраться через седло; она замерла на дне своего ящика, где чувствовала себя в полной безопасности. И напрасно я звал ее: «Кис-кис!» — Лаши не поднимала головы, пока нас опять ни встряхивало.

Но на второй день даже кошка притерпелась к постоянным толчкам и совсем не поднимала головы, пока не случилось то, о чем я вам сейчас расскажу.

Мы ехали из Тюкеса в Поградец. В первый день мы проделали путь от Эльбасана до Тюкеса. Дорога шла вдоль реки Шкумбина, сначала по правую, а потом по левую его сторону. Чем выше поднимались мы в горы, тем у́же и стремительней становился Шкумбин.

Как я уже сказал, стоял октябрь. По мере того, как мы отъезжали от Тюкеса, погода, правда, оставалась такой же хорошей, но все-таки стало несколько прохладнее. Вы знаете, там же горы — не то что в Эльбасане, где созревают маслины и апельсины. И вот, миновав Тюкес и несколько узких ущелий, мы въехали в долину Домосдове, неподалеку от деревни Перренья.

Те, кто не видел долины Домосдове, обязательно должны посмотреть ее, потому что это самая красивая долина в Албании. Представьте себе большое плоскогорье, окруженное высокими горами, то скалистыми, пепельного цвета, то покрытыми зеленью. В долине растут кукуруза, пшеница, высокие заросли ив, из-под которых берет свое начало источник с кристально чистой водой. У подножия гор белеет несколько деревень.

Казалось, даже наша Лаши удивлялась красоте здешней природы, потому что она высунула голову из ящика. Однако на самом деле вовсе не красота пейзажа привлекала такое внимание кошки: нет, ее внимание занимали телефонные провода, тянувшиеся направо от нас вдоль дороги.

На этих проводах сгрудились сотни, тысячи ласточек, которые покинули холодные места и отправлялись в жаркие страны, как они делают это каждую осень. Многоголосое чириканье наполняло синее небо. Такой огромной стаи птиц я не видел до тех пор за всю свою короткую жизнь. Я даже подумать не мог, что их на земле так много. Ласточки оттягивали телефонные провода, и провода почернели, так же как зимой они становятся белыми, когда на них висит снег.

Лаши уже совсем не прятала голову в ящик. Она не сводила с ласточек своих сверкающих глаз и только иногда издавала тихое «мяу» — так, чтобы не вспугнуть птиц. Но птицы то и дело пугались непрестанного звона колокольчиков нашего каравана.

Это была чудесная музыка — музыка колокольчиков, чириканья и нежно струящихся горных потоков, музыка, которую не может представить себе тот, кто ее не слыхал.

Все это осталось в моей памяти как что-то необычайное. Я сидел в своем ящике и чувствовал себя совсем ошеломленным. Когда караван подходил близко к телефонным проводам, ласточки пугались, взлетали вверх и висели над нами, как настоящая туча, а потом бросались в сторону, все время держась над проводами.

На проводах недалеко от нас неподвижно сидело несколько птичек. Кошка уж совсем была готова выпрыгнуть из ящика, но в этот момент я увидел, что они попа́дали на землю, словно у них отсохли крылья. Лаши метнулась было вперед, чтобы соскочить на дорогу, но и на сей раз не нашла в себе смелости. До чего же труслива оказалась наша кошка! Честное слово, я раньше о ней был лучшего мнения.

У меня сжалось сердце, когда я увидел, как эти птички сорвались с проводов, хотя сначала был поражен и не мог понять, что случилось. Мне стало больно, словно они упали не на землю, а на мое маленькое сердечко и там умерли. Глаза мои наполнились слезами, и я крикнул:

— Ласточкам больно, мама!

Хюса, хозяин каравана, подбежал и поднял свалившихся птичек, печально вздохнув:

— Бедняжки!

Ласточки, что были послабее или слишком устали от большого перелета — ведь они долго летели до Албании из Венгрии, Германии и даже из еще более отдаленных мест Европы, — не могли лететь дальше.

Караван остановился — не знаю, почему: может быть, потому, что лошадям самим стало жалко несчастных птиц, а может, потому, что их остановил Хюса. Он протянул мне птичек на ладони. Это были три ласточки, черные, с белыми брюшками, с красными и пепельными крапинками. Крылышки их шуршали, как бумага, а кончики хвостов кололись, как ножницы.

Ласточки были еще теплые; я положил их себе на колени и стал ласкать. А когда почувствовал, что в мягкой