Всё, что имели... [Алексей Михайлович Горбачев] (fb2) читать постранично, страница - 90

по дороге зайдет к ней на работу с предупреждением — гости приехали, не задерживайся, а вечером здесь же все они и встретятся.

Согласившись и оставив машину во дворе, Леонтьев направился в обком, где у него были свои дела.

Собрание партактива открылось в большом зале Дома Советов. Леонтьев был избран в президиум, и на сцене он встретил Алевтину Григорьевну Мартынюк, заметно постаревшую, в ее аккуратной прическе поблескивала ранняя седина. Не договариваясь, они сели рядом подальше от трибуны. Слушая доклад Портнова, Леонтьев сочувственно и с горечью поглядывал на Алевтину Григорьевну, припомнились ему строки из стихов известного поэта: «Человек склонился над водой и увидел вдруг, что он седой… Человеку было двадцать лет». Алевтине Григорьевне вдвое больше лет, и если бы не обрушилось на нее непоправимое горе, наверно, обошла бы стороной седина, по крайней мере помедлила бы…

— Слышите, Андрей Антонович, нахваливает вас докладчик, — шепнула она, кивнув на трибуну.

— В этом больше — ваша заслуга, — шепотом ответил он.

— Погодите, по моим нынешним заслугам еще прокатится Иван Лукич, — вздохнула она, а минут через десять сказала: — Вот и дождалась…

— Не только ваш район критикуется.

Они и после перерыва сидели рядом. Пока называли имя очередного выступающего, пока тот всходил на трибуну, Леонтьев и Мартынюк переговаривались погромче.

— Не надо было вам уезжать из Новогорска, — сказал он.

— Думала, легче будет, и не по работе, а на душе… Ошиблась. От себя, оказывается, никуда не уйдешь… Это только Юльке моей легко и хорошо. Она грозится: вот еще немножечко подрасту и пойду на войну, всех гадов поубиваю за папочку и брата Феденьку… — Рассказывая о малолетней дочери, Алевтина Григорьевна, кажется, впервые улыбнулась, и глаза ее потеплели.

Когда ей было предоставлено слово и она привычно взошла на трибуну, Леонтьев слушал и узнавал прежнюю Алевтину Григорьевну, говорившую о районных буднях. В ее голосе он уловил спокойную твердость и думал: «Что бы у меня или у нее ни случилось, а жизнь продолжается, и никто за тебя не сделает того, что самому делать положено».

В один из холодных зимних дней, побывав на заводах и в «Медьстрое», Леонтьев допоздна задержался у себя в кабинете. Он готовился к расширенному пленуму горкома, перечитывал, вносил поправки в свой доклад.

За окном шел снег — необыкновенно тихий, какой-то празднично-театральный. Чаще бывало по-другому. Стоило только выползти из-за гор снеговым тучам, и вот он — ветер, и поднимался буран… А сегодня тишь на улице, и мимо окна плавно пролетали крупные снежинки.

Единственным, кто радовался нарядным заснеженным горам, был, пожалуй, военком Статкевич, поговаривавший: какое, мол, раздолье для лыжников. Сам он ходить на лыжах не мог, но в школах, ремесленном училище и в молодежных рабочих общежитиях расписывал ребятам все прелести катания с гор, а Зоя Сосновская требовала от комсомольских комитетов — приобретайте лыжи! Если Марина Храмова отмахивалась: молодым нашим рабочим не до лыжных прогулок, у них главное дело — в цехах, Зоя сама шла к директору, в партком или завком.

Однажды на вопрос Леонтьева: не слишком ли военкомат увлекается лыжным спортом, Статкевич ответил:

— Я видел в снегах Подмосковья наши лыжные батальоны, они были грозой для немцев. Именно такой прицел я здесь и беру.

Снегу радовалась, конечно, и Елена Попова, а ему, Леонтьеву, заносы да сугробы вроде бы и ни к чему, на легковушке теперь за городом не проедешь, в областной город с Еленой не прокатишься… Эх, а хорошо они тогда съездили!

«Ну, размечтался», — оборвал себя Леонтьев и, вновь обратившись к докладу, задержался на словах о левшанских настроениях.

Сразу после Нового года Рудаков получил приказ наркомата отправить в Левшанск на восстанавливаемый завод группу опытных рабочих. Приказ был выполнен, и среди здешних оружейников прошел слушок: скоро еще будет создаваться группа для отправки, и посыпались директору, начальникам цехов заявления: «Прошу включить», «Прошу направить».

Нежелательные «настроения» пришлось обсуждать в парткоме, на цеховых собраниях, о них же он думал повести самый серьезный разговор на пленуме.

Поздно вечером в кабинет неожиданно ввалились шумные Рудаков, Маркитан и Ладченко. Отряхнувшись от снега, Рудаков поставил на стол бутылку шампанского, постучал по ней пальцем и с не присущим ему озорством сказал:

— Из резервов главного командования.

Догадываясь, что друзья пришли с какой-то доброй вестью, Леонтьев с нарочитой строгостью воскликнул:

— Вы что, пришли в секретарский кабинет бражничать!

Обращаясь к Ладченко и Маркитану, кивая на Леонтьева, Рудаков со смешком говорил:

— Мы к нему с радостью, а он кричит… У Ладченко сын родился!

— Николай Иванович кует оружие для фронта и кадры дли грядущих пятилеток, — весело добавил Маркитан.

— С наследником, дружище! — искренне поздравил отца