Толкователь болезней [Джумпа Лахири] (fb2) читать онлайн

Annotation

Девять трогательных, драматичных и романтических историй о жизни индийских иммигрантов в Америке будто сотканы из реальных событий и размышлений героев. Они покинули родину и теперь пытаются адаптироваться на новой земле, и всех их объединяет одно — стремление ощутить почву под ногами, почувствовать себя нужным в этом мире.

Джумпа Лахири

ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

КОГДА МИСТЕР БИРСАДА ПРИХОДИЛ НА УЖИН

ТОЛКОВАТЕЛЬ БОЛЕЗНЕЙ

НАСТОЯЩИЙ ДУРВАН

СЕКСИ

У МИССИС СЕН

БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ДОМ

ИСЦЕЛЕНИЕ БИБИ ХАЛЬДАР

ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСТЬ СВЕТА

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

Джумпа Лахири

ТОЛКОВАТЕЛЬ БОЛЕЗНЕЙ

Моим родителям и сестре

С благодарностью Центру изящных искусств в Провинстауне, Джанет Сильвер и Синди Клейн Роуш

ВРЕМЕННОЕ ЯВЛЕНИЕ

Жилищная служба уведомляла, что это явление временное: в течение пяти дней в восемь вечера электричество станут отключать на час. Недавняя вьюга повредила линию, и теперь, когда погода улучшилась, предстоит починка. Работа затронет только дома на тихой, окаймленной деревьями улице, где уже три года жили Шобаи Шукумар, — в двух шагах от череды облицованных кирпичом магазинов и троллейбусной остановки.

— Спасибо, что предупредили, — заметила Шоба, прочитав объявление вслух, больше для себя, чем для Шукумара. Она сняла с плеча кожаный портфель, распухший от папок, оставила его в передней и проследовала в кухню. На ней были темно-синий поплиновый плащ, серые тренировочные брюки и белые полукеды. В свои тридцать три года она выглядела в точности как те женщины, к чьей внешности когда-то относилась с неодобрением.

Шоба пришла из спортзала. Помада клюквенного цвета сохранилась только на контурах губ, подводка для глаз на нижних веках размазалась. Раньше, подумал Шукумар, она имела такой вид только по утрам, когда после торжества или вечеринки в баре ленилась вымыть лицо, а жаждала поскорее упасть в его объятия. Все еще глядя в объявление, которое держала в руке, Шоба безразлично швырнула пачку писем на стол.

— Только почему нельзя делать это днем?

— Хочешь сказать, когда я дома? — ответил Шукумар. Он накрыл кастрюлю с бараниной стеклянной крышкой так, чтобы выходила только тонкая струйка пара. С января он работал дома, пытаясь закончить последние главы диссертации, посвященной аграрным бунтам в Индии. — Когда начнется ремонт?

— Написано: девятнадцатого марта. Сегодня девятнадцатое?

Шоба подошла к висевшей на стене возле холодильника пробковой доске, к которой был прикреплен только календарь с образцами обоев от Уильяма Морриса. Внимательно, словно впервые увидела, рассмотрела рисунок, потом опустила глаза к таблице цифр. Друг прислал им календарь по почте к Рождеству, хотя нынче Шоба и Шукумар этот праздник не отмечали.

— Значит, сегодня, — объявила Шоба. — Кстати, в следующую пятницу ты записан к стоматологу.

Шукумар провел языком по зубам; утром он забыл их почистить. И уже не в первый раз. Он весь день не выходил из дома, так же как и вчера. Чем дольше отсутствовала Шоба, чем чаще она задерживалась на работе и брала дополнительную нагрузку, тем больше ему хотелось зарыться дома и не высовывать носа наружу, даже чтобы забрать почту или купить фрукты либо вино в магазинах у троллейбусной остановки.

Полгода назад, в сентябре, когда Шукумар находился на научной конференции в Балтиморе, у Шобы за три недели до срока начались роды. Он не хотел ехать на конференцию, но она настояла: важно было завести полезные знакомства, чтобы в следующем году устроиться на работу. Она заверила мужа, что записала номера его рейсов, номер телефона в гостинице, знает расписание конференции и договорилась с подругой Джиллиан, что в случае необходимости та отвезет ее в больницу. В то утро, провожая Шукумара, Шоба стояла у дома в халате и одной рукой махала ему на прощание, а другая рука лежала на громадном животе, словно это была самая естественная часть ее тела.

Каждый раз, прокручивая в памяти ту минуту — последние мгновения, когда он видел Шобу беременной, Шукумар в основном вспоминал такси — универсал красного цвета с надписью синими буквами, огромный по сравнению с их машиной. Шукумар, крупный мужчина ростом метр восемьдесят три, чьи большие кисти рук не умещались в карманах джинсов, на заднем сиденье этого автомобиля чувствовал себя карликом. Такси мчалось по Бикон-стрит, а он представлял день, когда им с Шобой тоже понадобится приобрести такую просторную машину, чтобы возить детей на занятия музыкой и на прием к стоматологу. Он воображал, как крутит руль, а Шоба поворачивается, чтобы передать детям сок. Прежде размышления об отцовстве тревожили Шукумара, усугубляя беспокойство из-за того, что в тридцать пять он все еще не закончил учебу. Но в то осеннее утро, когда деревья еще не утратили густую бронзовую шевелюру, он впервые с радостью нарисовал в сознании эту картину.

Сотрудник оргкомитета каким-то образом разыскал его в одинаковых залах заседаний и передал плотный квадратик бумаги для записей. Увидев номер телефона, Шукумар сразу понял, что звонили из больницы. Он немедленно вернулся в Бостон, но все было уже кончено. Ребенок родился мертвым. Шоба спала в отдельной палате, такой крошечной, что рядом с кроватью оставался лишь узенький проход. Когда при выборе клиники будущим родителям показывали отделение, в это крыло их не водили. У Шобы истончилась плацента, ей сделали кесарево сечение, но слишком поздно. Врач объяснил, что такое случается. Он изобразил самую приветливую улыбку, которая возможна при общении с человеком только по долгу службы. Шоба встанет на ноги через пару недель. Нет причин опасаться, что в будущем она не сможет иметь детей.

Теперь Шукумар всегда просыпался, когда Шоба уже уходила. Он открывал глаза, видел длинные черные волосы, оставшиеся на ее подушке, и думал о ней: вот она в офисе в центре города, в строгом костюме, потягивая уже третью чашку кофе, находит опечатки в учебниках и исправляет их цветными карандашами по собственной системе. Она обещала вычитать и его диссертацию, когда та будет готова. Шукумар завидовал тому, что у жены есть конкретная работа, не то что его неопределенный род занятий. Он был посредственным аспирантом, умевшим собирать факты, но лишенным всякого любопытства. До сентября он прилежно и даже целеустремленно делал обобщения и набрасывал аргументы в блокноте с желтыми линованными страницами. Но теперь подолгу, пока не надоедало, валялся в постели, глядя на свою половину гардероба (Шоба всегда оставляла его дверь полуоткрытой), на ряд твидовых пиджаков и вельветовых брюк, которые в этом семестре ему так и не довелось надеть на занятия. Когда умер ребенок, было уже поздно отказываться от чтения лекций. Но его научный руководитель договорился, чтобы на период весеннего семестра Шукумара освободили от обязанностей преподавателя. Шукумар учился в аспирантуре шестой год. «За весну и лето вы основательно продвинетесь в своих исследованиях, — сказал наставник. — А к сентябрю сможете закончить диссертацию».

Но никакого продвижения в работе не наблюдалось. Вместо этого, размышлял Шукумар, они с Шобой научились ловко избегать друг друга в доме с тремя спальнями и проводить как можно больше времени на разных этажах. Он больше не ждал с нетерпением выходных: по субботам и воскресеньям Шоба часами сидела на диване с цветными карандашами и распечатками, а он боялся включить музыку в собственном доме. Давным-давно она не смотрела, улыбаясь, ему в глаза, а в те редкие ночи, когда их тела все же тянулись друг к другу перед сном, уже не шептала его имя.

Поначалу он верил, что все это пройдет, что они с Шобой преодолеют отчуждение. Ей было всего тридцать три. Здоровая, полная сил женщина, физически она уже полностью поправилась. Но это не утешало. Только к обеду Шукумар наконец выбирался из кровати, направлялся вниз и наливал из кофеварки немного кофе, который Шоба оставляла ему вместе с чистой кружкой на разделочном столе.

Шукумар собрал луковую шелуху и бросил в помойное ведро поверх полосок жира, срезанных с баранины. Он пустил в раковину воду, вымыл нож и разделочную доску, а затем протер половинкой лимона кончики пальцев, чтобы избавиться от запаха чеснока, — этой хитрости его научила Шоба. Половина восьмого. В окно он видел небо угольного цвета. Хотя уже потеплело и можно было ходить без шапки и перчаток, неровные сугробы еще обрамляли тротуары. Во время последней вьюги снегу намело высотой почти метр, и целую неделю жители района передвигались гуськом по узким тропкам. Этим обстоятельством Шукумар оправдывал нежелание выходить из дома. Но теперь дорожки расширились, и вода постепенно стекала в дренажные решетки.

— К восьми мясо еще не будет готово, — произнес Шукумар. — И ужинать, наверно, придется в темноте.

— Можно зажечь свечи, — предложила Шоба. Она распустила волосы, днем аккуратно свернутые в узел на затылке, и, не развязывая шнурки, стянула с ног полукеды. — Пока есть свет, пойду в душ, — сообщила она, направляясь к лестнице. — Скоро спущусь.

Шукумар отодвинул ее обувь от дверцы холодильника. Раньше Шоба не была такой неряхой. Она всегда вешала пальто на плечики, обувь ставила в шкаф, а счета оплачивала сразу, как только получала. Но теперь она относилась к дому как к гостиничному номеру. Ее больше не волновало, что желтая ситцевая обивка кресла в гостиной не сочетается с сине-бордовым турецким ковром. В плетеном шезлонге на веранде со стороны двора до сих пор лежал нетронутым белый пакет с кружевной тканью, из которой она когда-то намеревалась сшить занавески.

Пока Шоба принимала душ, Шукумар прошел в ванную первого этажа и отыскал в ящике под раковиной новую зубную щетку. Дешевая жесткая щетина повредила десны, и он выплюнул в раковину кровь. В металлической корзинке было много запасных щеток. Шоба купила их однажды на распродаже на случай, если гости вдруг решат заночевать в их доме.

Это было типично для нее. Она предпочитала заранее готовиться к неожиданностям, и приятным, и досадным. Если в магазине ей нравилась юбка, то она покупала сразу две. То же самое с сумочками. Премии она складывала на отдельный счет в банке на свое имя. Шукумар не возражал. Его мать совершенно упала духом, когда умер отец, бросила дом, где Шукумар вырос, и вернулась в Калькутту, оставив сына улаживать дела. Ему нравилось, что у Шобы другой характер. Способность жены продумывать все заранее восхищала его. Раньше, когда она ходила в магазины, в кладовке всегда имелось несколько бутылок с оливковым и кукурузным маслом на выбор, в зависимости от того, какие блюда они готовили — итальянские или индийские. На полках лежали бесчисленные разноцветные упаковки макарон различной формы, мешки с рисом басмати, а в морозильнике — полутуши ягненка или козленка из мусульманской мясной лавки на Хеймаркет, нарубленные и разложенные в полиэтиленовые пакеты. Два раза в месяц по субботам они обходили лабиринты палаток и прилавков по маршруту, который Шукумар в конце концов выучил наизусть. Волочась позади жены под палящим утренним солнцем с холщовыми сумками в руках, он, не веря своим глазам, смотрел, как она накупает продукты, еще и еще, протискивается сквозь толпу, пререкается с мальчишкой, который пока не бреется, но уже потерял несколько зубов, как юный продавец складывает в коричневые бумажные пакеты артишоки, сливы, корень имбиря, ямс, бросает пакеты на весы и один за другим передает Шобе. Даже во время беременности ее не смущало, что все вокруг толкаются. Она была высокой, широкоплечей, с крутыми бедрами, которые, по заверениям ее акушерки, прямо-таки созданы для деторождения. По пути домой, когда машина катила вдоль изгибов реки Чарльз, они неизменно диву давались, как много набрали еды.

Запасы никогда не пропадали. Когда вдруг заявлялись друзья, Шоба умудрялась на скорую руку сварганить блюда, приготовление которых, казалось бы, требовало уйму времени. Она не использовала покупные консервы, а признавала только те продукты, что заморозила и заготовила сама, например маринованные перцы с розмарином или чатни с помидорами и черносливом, которое варила по воскресеньям, стоя у плиты и помешивая кипящий соус. Полки в кухне были уставлены пирамидами стеклянных банок с этикетками в таком количестве, что этих разносолов, как они оба соглашались, хватило бы не только детям, но и внукам.

Теперь супруги все это съели. День изо дня Шукумар, готовя пищу на двоих, опустошал полки с припасами — отсыпал рис, размораживал пакеты с мясом. Он внимательно изучал кулинарные книги жены и следовал карандашным заметкам: использовать две чайные ложки молотого кориандра вместо одной или красную чечевицу вместо желтой. Возле каждого рецепта стояла дата, сообщающая, когда они впервые попробовали это блюдо вдвоем. Второе апреля — цветная капуста с фенхелем, четырнадцатое января — курица с миндалем и изюмом из белого кишмиша. Он не помнил этих трапез, но все числа были вписаны ее аккуратным корректорским почерком. Шукумару понравилось готовить. Благодаря этому он чувствовал себя полезным. Потому что, если бы он не заботился об ужине, Шоба обходилась бы по вечерам миской хлопьев.

Сегодня, в отсутствие света, им придется ужинать вместе. Месяцами они накладывали себе еду у плиты, а потом он уносил свою тарелку в кабинет, ждал, пока пища остынет, и жадно пихал ее в рот. Шоба же шла в гостиную и поглощала свою порцию, одновременно просматривая телепередачи или выполняя с помощью арсенала цветных карандашей корректуру.

Позже вечером она заглядывала к нему. Заслышав шаги жены, он откладывал роман и начинал стучать по клавишам. Она клала руки ему на плечи и смотрела вместе с ним в голубой светящийся экран компьютера. «Не засиживайся допоздна», — произносила Шоба через минуту-другую и отправлялась спать. Это был единственный раз на дню, когда она искала общения с ним, и все же Шукумар стал бояться ее визитов. Он знал, что она принуждает себя заходить к нему. Жена с тоской осматривала стены комнаты, которую прошлым летом они украсили бордюром с марширующими утками и кроликами, трубящими в трубы и бьющими в барабаны. К концу августа под окном появились кроватка из вишневого дерева, белый пеленальный столик с бирюзовыми ручками и кресло-качалка с клетчатыми подушками. Перед возвращением Шобы из больницы Шукумар разобрал мебель и соскреб шпателем со стены уток и кроликов. Почему-то бывшая детская не угнетала его так, как Шобу. В январе, когда он прекратил посещать библиотеку и начал работать дома, он намеренно поставил свой стол здесь, отчасти из-за того, что эта комната его успокаивала, отчасти из-за того, что Шоба ее избегала.

Шукумар вернулся в кухню и стал открывать один за другим ящики стола. Он пытался отыскать свечи среди ножниц, мутовок, ступок и пестиков, которые Шоба накупила на базаре в Калькутте. Когда-то, когда она еще готовила, то давила зубчики чеснока и измельчала плоды кардамона. Он нашел фонарик без батареек и полупустую упаковку свечей для торта. В прошлом мае Шоба устроила ему на день рождения вечеринку-сюрприз. Сто двадцать гостей набились в их дом — друзья и друзья друзей, которых теперь супруги старательно избегали. В ванне во льду дожидались бутылки винью-верде. Шоба была на пятом месяце и пила имбирный эль из бокала для мартини. Она испекла ванильный торт с заварным кремом и украсила его сахарной вуалью. Весь вечер, обходя гостей, Шоба и Шукумар держались за руки, переплетя пальцы.

Начиная с сентября их единственной гостьей была мать Шобы. Она приехала из Аризоны и прожила с ними два месяца после выписки дочери из больницы. Каждый вечер она готовила ужин, ездила в супермаркет, стирала и раскладывала по шкафам вещи. Будучи женщиной религиозной, она соорудила небольшой алтарь на тумбочке в гостевой комнате — рамка с изображением лиловолицей богини и блюдце с лепестками бархатцев — и дважды в день молилась о появлении в будущем здоровых внуков. С Шукумаром она была вежлива, но не приветлива. Со знанием дела, приобретенным во время работы в универмаге, складывала его джемпера. Пришила недостающую пуговицу на зимнее пальто зятя и связала бежево-коричневый шарф, протянув ему подарок без малейших церемоний, словно он невзначай обронил его и не заметил. Теща никогда не говорила с ним о Шобе; однажды, когда он упомянул о смерти ребенка, она подняла голову от вязанья и сказала: «Но тебя даже не было рядом».

Весьма странно, что в доме не нашлось свечей, что Шоба не подготовилась к такому рядовому случаю. Шукумар огляделся — куда бы воткнуть свечи для торта — и остановил выбор на горшке с плющом, обычно стоявшем на подоконнике за раковиной. Хотя растение находилось рядом с водопроводным краном, почва так пересохла, что пришлось сначала полить ее, чтобы укрепить свечи в земле. Шукумар сдвинул в сторону загромождавшие кухонный стол горы писем, непрочитанные библиотечные книги. Он помнил, как они обедали здесь в первые дни после свадьбы, когда были невероятно счастливы, что поженились, что наконец-то поселились в одном доме, и постоянно тянулись друг к другу, больше склонные предаться любви, чем поесть. Он положил на стол две вышитые салфетки — свадебный подарок от дяди из Лакхнау — и поставил тарелки и бокалы для вина, которые обычно приберегали для гостей. Посередине водрузил плющ, чью звездообразную листву с белой каймой по краям окружали десять свечек. Потом включил радио на электронных часах и настроил его на джазовую волну.

— Что это ты задумал? — поинтересовалась Шоба, входя в кухню с обернутым вокруг головы толстым белым полотенцем. Она размотала полотенце и бросила его на спинку стула; темные влажные волосы упали на спину. Рассеянно направляясь к плите, она распутала пальцами несколько прядей. На ней были чистые тренировочные штаны, футболка и старый фланелевый халат. Живот ее снова стал плоским, стройную талию охватывал завязанный небрежным узлом пояс, подчеркивая широкие бедра.

Время приближалось к восьми. Шукумар поставил на стол рис, а вчерашнюю чечевицу поместил в микроволновку и установил таймер.

— Ты сделал роган-джош, — заметила Шоба, глядя сквозь стеклянную крышку на ярко-красное рагу.

Шукумар быстро, кончиками пальцев, чтобы не обжечься, вытащил кусок баранины и ткнул его сервировочной ложкой, чтобы убедиться, что мясо легко отделяется от кости.

— Готово, — объявил он.

Свет погас, микроволновка звякнула, музыка оборвалась.

— Как раз вовремя, — проговорила Шоба.

— Мне удалось найти только свечи для торта. — Шукумар зажег восковые палочки в горшке с плющом и положил оставшиеся свечи и коробок спичек рядом со своей тарелкой.

— Не важно, — сказала Шоба, водя пальцем по ножке бокала. — Красиво.

Хотя было темно, Шукумар знал, как она сидит — немного выдвинувшись вперед на стуле, лодыжки скрещены у нижней перекладины, левый локоть на столе. Пока Шукумар искал свечи, в одном ящике он неожиданно обнаружил бутылку вина. Теперь он зажал бутылку коленями и вкрутил штопор в пробку. Боясь разлить вино, наполнил бокалы, держа их поближе к коленям. Они с Шобой накладывали себе на тарелки еду, размешивали вилками рис, щурили глаза, вынимая из мяса лавровые листья и гвоздику. Шукумар то и дело зажигал новые свечки и втыкал их в землю горшка.

— Совсем как в Индии, — заметила Шоба, наблюдая, как муж меняет свечи в импровизированном подсвечнике. — Там иногда электричество отключают на несколько часов. Однажды я была на рисовой церемонии,^[1] которая полностью прошла в темноте. Малыш без конца плакал. Наверно, бедняге было очень жарко.

А их ребенок никогда не плакал, подумал Шукумар. У него никогда не будет рисовой церемонии, хотя Шоба уже составила список гостей и решила, кого из трех своих братьев попросить дать малышу впервые попробовать твердую пишу, — в шесть месяцев, если родится мальчик, и в семь, если девочка.

— Тебе жарко? — спросил Шукумар. Он отодвинул горшок с горящими свечами на другой конец стола, к вороху книг и писем, и теперь они почти совсем не видел и друг друга. Внезапно Шукумар почувствовал раздражение из-за того, что не может подняться в свою комнату и сесть за компьютер.

— Нет. Вкусно, — ответила Шоба, стуча вилкой по тарелке. — Очень.

Он долил ей вина. Она поблагодарила.

Раньше все было иначе. Теперь ему приходилось лезть из кожи вон, чтобы чем-то привлечь ее внимание, чтобы заставить жену поднять глаза от тарелки или от корректуры. В конце концов он бросил попытки расшевелить ее и научился молчать, не испытывая неловкости.

— Когда в доме моей бабушки отключали свет, мы все что-нибудь рассказывали, — продолжала Шоба.

Шукумар почти не видел лица жены, но по ее тону догадался, что она, сузив глаза, смотрит куда-то вдаль. Она всегда так делала.

— Например?

— Что угодно. Стихотворение. Анекдот. Любопытный факт. Мои родственники зачем-то все время интересовались именами моих американских друзей. Даже не знаю, почему их это так занимало. В последний раз тетя спрашивала про четырех девочек, с которыми я училась в начальной школе в Тусоне.^[2] А я их почти не помню.

Шукумар бывал в Индии реже, чем Шоба. Его родители, осевшие в Нью-Гемпшире, обычно навещали родину без него. Когда его повезли туда впервые, совсем маленьким ребенком, он едва не умер от амебной дизентерии. Отец, человек мнительный, опасаясь новых напастей, больше не брал мальчика с собой и оставлял на попечение тетки и дяди в Конкорде.^[3] В подростковом возрасте Шукумар предпочитал летним поездкам в Калькутту парусный лагерь или работу мороженщиком. Отец умер, когда Шукумар учился на последнем курсе в колледже, и только тогда он заинтересовался Индией и основательно проштудировал учебники по ее истории. Сейчас он жалел, что у него нет детских впечатлений об этой стране.

— Давай и мы так сделаем, — вдруг предложила Шоба.

— Как?

— Расскажем что-нибудь друг другу в темноте.

— Что, например? Я анекдотов не знаю.

— Да нет, не анекдоты. — Она немного подумала. — Давай расскажем о том, что мы друг другу никогда не говорили?

— В такую игру я играл в старших классах, — припомнил Шукумар, — когда напивался.

— Ты говоришь об игре «Признание или желание». Это другое. Ладно, я начну. — Она отхлебнула вина. — Когда я первый раз осталась одна в твоей комнате, то заглянула в твою адресную книжку — хотела узнать, записал ты меня или нет. Мы были знакомы, наверно, недели две.

— А я где был?

— Ты пошел к телефону в другой комнате. Звонила твоя мама, и я решила, что разговор предстоит долгий. Мне было интересно, переписал ли ты мой адрес с полей газеты.

— И как, переписал?

— Нет. Но я не придала этому значения. Теперь твоя очередь.

В голову ничего не приходило, но Шоба ждала рассказа. Давно уже она не была столь настойчива. Что же ей поведать? Шукумар обратился мыслями к их первой встрече четыре года назад на выступлении бенгальских поэтов в Кембридже. Они сидели в зале рядом на складных деревянных стульях. Шукумар быстро заскучал; он не понимал литературного языка и не мог разделить интерес остальных слушателей, которые после определенных фраз вздыхали и печально кивали. Глядя в газету, сложенную на коленях, он изучал температуру воздуха в городах мира: тридцать три градуса в Сингапуре, десять — в Стокгольме. Повернув голову налево, он увидел, что сидевшая рядом молодая женщина составляет на обороте папки список покупок. Ее красота пленила его.

— Ну ладно, — проговорил Шукумар, вспоминая другой вечер. — Когда мы в первый раз ужинали вместе, в португальском ресторане, я забыл оставить чаевые. На следующее утро я отправился туда, выяснил имя официанта и передал ему деньги через управляющего.

— Ты потащился в Соммервилл, чтобы вознаградить официанта?

— Я взял такси.

— А почему ты забыл про чаевые?

Свечки догорели, но в темноте Шукумар ясно представлял лицо жены: большие раскосые глаза, полные розовато-лиловые губы, шрамик на подбородке в виде запятой — след от падения с высокого стула в двухлетнем возрасте. Каждый день Шукумар замечал, как ее красота, когда-то покорившая его, увядает. Косметика, еще недавно казавшаяся излишней, теперь была необходимой — не для того, чтобы украсить лицо, а чтобы придать ему хоть малейшую выразительность.

— К концу ужина меня посетило странное предчувствие, что я женюсь на тебе, — сказал Шукумар, впервые признаваясь в этом не только Шобе, но и себе самому. — Видимо, ни о чем другом я уже не думал.

Следующим вечером Шоба пришла домой раньше обычного. Шукумар разогрел оставшуюся от вчерашнего ужина баранину, так чтобы к семи они могли сесть за стол. Днем он по тающему снегу сходил в угловой магазин и купил упаковку столовых свечей и батарейки для фонарика. На разделочном столе он расставил свечи в латунных подсвечниках в форме лотосов, но, пока супруги ели, свет давала висевшая над столом потолочная лампа с медным абажуром.

Когда они закончили трапезу, Шоба, к удивлению Шукумара, составила тарелки одна на другую и понесла их в раковину. Он полагал, что жена удалится в гостиную и, как всегда, забаррикадируется распечатками.

— Я потом помою, — сказал Шукумар, беря тарелки из ее рук.

— Можешь не успеть, — ответила она, капая на губку моющее средство. — Уже почти восемь.

Сердце у него заколотилось. Весь день Шукумар с нетерпением ждал, когда отключат свет. Он думал о ее вчерашнем рассказе, как она заглянула в его записную книжку. Приятно было вспоминать, какой смелой и все же взволнованной была Шоба при первой встрече, какие дарила ему надежды.

Они стояли бок о бок у раковины, их отражения в окне прильнули друг к другу. Он смутился, совсем как тогда, когда они впервые встали вместе напротив зеркала. Шукумар не мог вспомнить, когда они последний раз фотографировались. Вечеринок они больше не посещали, вдвоем никуда не ходили. В памяти фотоаппарата все еще находились снимки беременной Шобы, запечатленной во дворе их дома.

Закончив мытье посуды, они оперлись о разделочный стол, вытирая руки концами одного полотенца. В восемь часов дом погрузился во тьму. Шукумар зажег свечи и полюбовался их высоким равномерным пламенем.

— Давай посидим на крыльце, — предложила Шоба. — Думаю, на улице еще тепло.

Они взяли по свечке, вышли из дома и сели на ступеньках. Было странно сидеть на улице, когда еще не стаял снег. Но в этот вечер жители всех окрестных домов высыпали на свежий воздух. Открывались и закрывались двери. Мимо шествовал небольшой строй соседей с фонариками в руках.

— Идем в книжный! — крикнул седовласый мужчина. Он держал на поводке собаку, а рядом шагала его жена, стройная женщина в ветровке. Это были Брэдфорды. В сентябре они опустили в почтовый ящик Шобы и Шукумара открытку с соболезнованиями. — Говорят, там есть свой генератор.

— Дай бог, — ответил Шукумар. — А то придется листать книги в темноте.

Миссис Брэдфорд засмеялась и продела руку под локоть мужа.

— Хотите с нами?

— Нет, спасибо, — хором ответили Шоба и Шукумар. Шукумара приятно удивило, что они сказали это в один голос.

Он ждал, что Шоба поведает ему в темноте. В голове его уже пронеслись самые страшные предположения. У нее роман на стороне. Она презирает мужа за то, что в тридцать пять лет он все еще учится. Так же как и ее мать, винит его за несвоевременную отлучку в Балтимор. Но он знал, что все это неправда. Шоба оставалась верна ему, как и он ей. Она верила в него. Она сама настояла, чтобы он поехал в Балтимор. Что еще им неизвестно друг о друге? Шукумар знал, что во сне жена сгибает пальцы рук, а когда ей снится кошмар, содрогается. Он знал, что канталупе она предпочитает мускатную дыню. Он знал, что, вернувшись из больницы, она первым делом, едва переступив порог дома, стала бросать в кучу в прихожей их общие вещи: книги с полок, растения с подоконников, картины со стен, фотографии с тумбочек, сковороды и ковшики с крючков над плитой. Шукумар не мешал ей, лишь наблюдал, как она методично разоряет комнату за комнатой. Удовлетворившись учиненным разгромом, она встала перед образовавшейся грудой и взирала на нее, скривив губы, с таким отвращением, что Шукумар подумал: она сейчас плюнет. Но Шоба вместо этого заплакала.

Сидя на крыльце, Шукумар стал замерзать. Он ждал, что жена заговорит первой, ведь вчера последнюю историю рассказал он.

— Когда у нас гостила твоя мама, — наконец произнесла Шоба, — однажды я сказала, что задерживаюсь на работе, а на самом деле пошла с Джиллиан выпить мартини.

Шукумар разглядывал ее профиль: тонкий нос, тяжеловатая нижняя челюсть. Он очень хорошо помнил, как, утомленный двумя лекциями подряд, ужинал в тот вечер с матерью и жалел, что за столом нет Шобы, чтобы вести разговор, потому что он говорил совершенно невпопад. После смерти отца прошло двенадцать лет, и мать приехала к ним на две недели, чтобы вместе почтить его память. Каждый вечер мать готовила отцовские любимые блюда, но от расстройства сама их есть не могла, и в глазах ее закипали слезы, когда Шоба гладила ей руку. «Это так трогательно», — сказала тогда Шоба Шукумару. Теперь он представлял жену в компании Джиллиан на полосатых бархатных диванчиках в том самом баре, куда они обычно наведывались после кино, — вот она просит добавить вторую оливку, вот спрашивает у подруги сигарету, жалуется на визиты мужниных родственников, а Джиллиан выражает сочувствие. Именно Джиллиан в сентябре отвезла Шобу в больницу.

— Твоя очередь, — проговорила Шоба, прервав его мысли.

С конца улицы доносились звуки дрели, перекрываемые криками электриков. Шукумар окинул взглядом темные фасады близстоящих домов. В одном окне мерцали свечи и, несмотря на теплую погоду, из трубы поднимался дым.

— В колледже я списывал на экзамене по восточным цивилизациям, — сообщил Шукумар. — Это был последний семестр и последняя сессия. Совсем недавно умер отец. У парня за соседней партой я увидел тетрадь с ответами на экзаменационные вопросы. Он был американцем, одержимым учебой. Знал урду и санскрит. Я не мог определить, является ли предложенная в задании строфа газелью, и списал ответ.

Прошло больше пятнадцати лет. Открыв секрет Шобе, Шукумар почувствовал облегчение.

Шоба повернулась к нему, но смотрела не в лицо, а на старые мокасины, которые он носил как тапки, смяв кожаный задник. Заинтересовало ли ее то, что он сказал? Она взяла мужа за руку и сжала ее.

— Необязательно было объяснять мне, почему ты так поступил, — придвигаясь ближе, произнесла она.

Так они просидели до девяти часов, пока не зажегся свет. Где-то напротив на крыльце захлопали в ладоши люди, в домах заработали телевизоры. Брэдфорды шли назад с мороженым и помахали соседям. Шоба и Шукумар ответили тем же. Потом они, не разнимая рук, встали и вошли в дом.

Так получилось, что, не договариваясь, они стали обмениваться признаниями — рассказывать о незначительных случаях, когда обижали или разочаровывали друг друга или были недовольны собой. Весь следующий день Шукумар думал, в чем открыться вечером жене. Он не мог выбрать между двумя историями: как однажды вырвал фотографию красотки из модного журнала, который выписывала Шоба, и неделю носил ее с собой, заложив в книгу, — или о том, что на самом деле он не терял безрукавку, которую жена подарила ему на третью годовщину свадьбы, а вернул ее в «Файлин» и наклюкался в одиночку среди бела дня в баре отеля. В первую годовщину Шоба приготовила специально для него ужин из десяти блюд. Поэтому безрукавка привела его в уныние. «Представляешь, жена преподнесла мне на годовщину безрукавку», — жаловался он бармену после изрядной дозы коньяка. «А что ты ожидал? — отвечал тот. — Ты семейный человек».

Что же касается фотографии, то он даже не знал, зачем вырвал ее из журнала. Шоба была гораздо красивее той модели в расшитом блестками платье, с недовольным лицом и тощими неженственными ногами. Голые руки она подняла вверх и размахивала кулаками у головы, словно хотела ткнуть ими себя в уши. Рекламировала она чулки. Шоба была беременна, живот ее сделался таким громадным, что у Шукумара уже не возникало желания прикасаться к ней. В первый раз он увидел фотографию, лежа рядом с женой в кровати и наблюдая, как она читает. Потом заметил журнал в стопке макулатуры, нашел ту фотографию и как можно бережнее вырвал страницу. Примерно неделю он позволял себе взглянуть на нее разок за день. Его неумолимо влекло к той женщине, но вожделение очень скоро сменялось отвращением. В ту пору он ближе всего подошел к измене.

О безрукавке Шукумар рассказал Шобе в третий вечер, о фотографии — в четвертый. Она слушала молча, не выражая ни протеста, ни упрека. Потом взяла руку мужа и сочувственно сжала ее. Сама же в третий вечер поведала ему, что однажды после лекции, которую они посещали вместе, когда он подошел поговорить с заведующим кафедрой о сохранении аспирантской стипендии на следующий семестр, по подбородку у него был размазан паштет. А она за что-то злилась на него и намеренно ничего не сказала. В четвертый вечер Шоба призналась, что ей не нравится то единственное стихотворение, которое он опубликовал в литературном журнале в Юте. Он написал его после знакомства с Шобой. Жена добавила, что считает стихотворение сентиментальным.

Когда дом погружался во мрак, с ними что-то происходило. Они снова обретали способность разговаривать друг с другом. В третий вечер после ужина сели на диван, и, как только отключили свет, Шукумар стал неловко целовать ее лоб, щеки и, хотя было темно, закрыл глаза и знал, что она сделала то же самое. В четвертый вечер они осторожно поднялись в спальню, неуверенно нащупывая ногами последнюю ступеньку перед площадкой, и занялись любовью с давно забытой страстью. Шоба беззвучно плакала, шептала его имя и в темноте водила пальцем по его бровям. Он любил ее и думал о том, что расскажет ей завтра и что расскажет ему она, и распалялся от этих мыслей все больше.

— Обними меня, — просил он, — обними меня крепче.

Когда внизу зажегся свет, они уже спали.

Утром пятого дня Шукумар нашел в почтовом ящике новое уведомление от жилищной службы: линию починили раньше установленного срока. Шукумар огорчился. Он намеревался приготовить Шобе креветки в соусе малай, но, когда пришел в магазин, настроение кухарить пропало начисто. Если свет не погаснет, все будет уже не то.

Магазинные креветки выглядели серыми и худосочными. Банка кокосового молока запылилась и стоила смехотворно дорого. И все же он купил все необходимые продукты вместе со свечой из пчелиного воска и двумя бутылками вина.

Шоба вернулась домой в половине восьмого.

— Похоже, наша игра подошла к концу, — проговорил Шукумар, увидев, что она читает сообщение электриков.

Жена взглянула на него.

— Если хочешь, можно зажечь свечи.

Сегодня Шоба не ходила в спортзал. Под плащом на ней был костюм, свежий макияж нанесен аккуратно.

Когда она ушла наверх переодеваться, Шукумар налил себе вина и поставил запись альбома Монка Телониуса, который нравился Шобе.

Потом она спустилась в кухню, и они поужинали. Жена не благодарила его и не хвалила пищу. Они просто ели при выключенном свете в отблесках свечи из пчелиного воска. Самые трудные времена они пережили.

Они доели креветки. Допили одну бутылку вина и взялись за вторую. Сидели, пока свеча почти не догорела. Шоба поерзала на стуле, и Шукумар подумал, что она хочет что-то сказать. Но она лишь задула свечу, встала, включила свет и снова села.

— Может быть, не станем зажигать свет? — спросил Шукумар.

Шоба отставила тарелку, положила перед собой руки, сцепив пальцы.

— Я хочу, чтобы ты видел мое лицо, — мягко проговорила она.

Сердце его бешено застучало. Перед тем как сообщить ему, что беременна, она выключила телевизор — он смотрел баскетбол — и тем же ласковым тоном произнесла те же самые слова. Тогда он не готов был услышать новость. А вот сейчас другое дело.

Только Шукумару не хотелось, чтобы она снова забеременела. Он не желал притворяться, что счастлив.

— Я искала квартиру и сегодня нашла, — промолвила Шоба, сузив глаза, глядя куда-то за его левое плечо. Никто не виноват, продолжила она. Они достаточно выстрадали. Ей нужно пожить одной. У нее на счете скопилась небольшая сумма. Квартира находится на Бикон-Хилл, так что она сможет ходить на работу пешком. Перед приходом домой она подписала договор аренды.

Шоба не смотрела на мужа, но он удивленно на нее уставился. Было совершенно очевидно, что она отрепетировала эту речь. Все это время она искала жилье, проверяла напор воды, интересовалась у агента, включены ли в стоимость отопление и горячая вода. От сознания, что все последние вечера жена готовилась к жизни без него, Шукумара стало подташнивать, хотя он и почувствовал облегчение. Вот что она пыталась рассказать ему четыре вечера подряд. Вот в чем был смысл затеянной ею игры.

Настала его очередь говорить. Он поклялся, что никогда ей этого не скажет, и на протяжении шести месяцев усердно гнал от себя жестокую мысль. Перед ультразвуковым исследованием Шоба попросила врача не сообщать ей пол ребенка, и Шукумар поддержал жену. Она хотела, чтобы это стало сюрпризом.

Позже, в тех немногих разговорах, когда они обсуждали произошедшее, Шоба говорила: слава богу, что мы этого не знаем. В некотором смысле она чуть ли не гордилась своим решением, поскольку оно позволяло ей искать утешение в этой тайне. Она полагала, что и для мужа это осталось неизвестным, ведь он прибыл из Балтимора, когда несчастье уже случилось. Но это было не так. Он успел увидеть их дитя и перед кремацией подержал крошечное тельце на руках. Поначалу он отшатнулся от такого предложения, но врач сказал, что это поможет пережить утрату. Шоба в то время спала. И он взял на руки чистенький трупик с навсегда закрытыми припухлыми веками.

— У нас был мальчик, — произнес Шукумар. — Кожа показалась мне скорее красной, чем смуглой. На головке росли черные волосики. А весил он два килограмма. Пальчики у него были согнуты, совсем как у тебя во сне.

Теперь Шоба с искаженным от горя лицом взглянула на мужа. Он списывал на экзамене в колледже, тайно любовался женщиной на журнальной фотографии, вернул безрукавку в магазин и напился посреди бела дня. Обо всем этом он ей поведал. А еще, стоя в темной палате в неизвестном крыле родильного отделения, он прижимал к груди сына, который жил только в ее утробе. Он держал его до тех пор, пока не вошла сестра и не забрала младенца, и в тот день Шукумар пообещал себе, что никогда не расскажет об этом Шобе, потому что тогда он еще любил ее и пол ребенка был единственным в жизни обстоятельством, которое она не хотела знать заранее.

Шукумар поднялся, составил тарелки, отнес их в раковину, но не включил воду, а выглянул в окно. Вечер был теплым, и Брэдфорды прогуливались рука в руке. Вдруг свет на кухне погас, и он обернулся. Это Шоба повернула выключатель. Она вернулась к столу и села, через мгновение к ней присоединился Шукумар. И они вместе заплакали над тем, что узнали.

КОГДА МИСТЕР БИРСАДА ПРИХОДИЛ НА УЖИН

Осенью 1971 года к нам в дом часто приходил один человек, который надеялся узнать о судьбе своей семьи и всегда приносил мне гостинцы. Звали его мистер Бирсада, он приехал из Дакки — теперь это столица Бангладеш, но тогда город принадлежал Пакистану.

В тот год в Пакистане разгорелась гражданская война. Восточная часть страны, где располагалась Дакка, боролась за независимость от правящего режима Западного Пакистана. В марте пакистанская армия вторглась в Дакку, обстреляла и подожгла город. Учителей вытаскивали на улицы и расстреливали, женщин сгоняли в бараки и насиловали. К концу лета, по официальным данным, насчитывалось триста тысяч погибших.

В Дакке у мистера Бирсады были трехэтажный дом, должность преподавателя ботаники в университете, жена, с которой он прожил двадцать лет, и семь дочерей в возрасте от шести до шестнадцати лет, чьи имена все начинались на букву «А». «Причуда их матери, — объяснил он однажды, вынув из бумажника черно-белую фотографию семи девочек с лентами в косах. Они были запечатлены на пикнике: сидели рядком по-турецки и ели с банановых листьев карри из курицы. — И как их различать? Айеша, Амира, Амина, Азиза — можете себе представить?»

Раз в неделю мистер Бирсада писал жене письма и посылал каждой из дочерей по книжке комиксов, но почта в Дакке, так же как и все другие учреждения, не действовала, и вестей от семьи не было больше полугода. Мистер Бирсада приехал в Америку на год по предоставленному правительством Пакистана гранту на изучение растительногомира Новой Англии. Весной и летом он собирал материал в Вермонте и Мэне, а осенью перебрался в университетский городок, расположенный к северу от Бостона, где жили мы, и стал писать книгу о своих изысканиях. Получение гранта было высокой честью, но в переводе на доллары сумма оказалась не очень щедрой. Жил мистер Бирсада в аспирантском общежитии и не имел ни плиты, ни телевизора. Поэтому приходил к нам ужинать и смотреть вечерние новости.

Поначалу я не знала о цели его визитов. Мне было десять лет, родители приехали из Индии и поддерживали связь с другими индийцами из университета, и меня не удивляло, что они приглашали мистера Бирсаду на ужин. Небольшой кампус с узкими, мощенными кирпичом дорожками и белыми зданиями с колоннами находился на окраине городка, который казался еще меньше, чем кампус. В местном супермаркете не продавали горчичное масло, врачи здесь не приходили на дом, а соседи никогда не заглядывали без приглашения, и родители время от времени жаловались на все эти неудобства. В поисках соотечественников в начале каждого семестра они изучали университетский справочник и обводили фамилии земляков. Именно так они отыскали мистера Бирсаду, позвонили ему и позвали в гости.

Не помню его первого визита, так же как второго и третьего, но к концу сентября я настолько привыкла к присутствию этого человека в нашей гостиной, что однажды вечером, бросая кубики льда в кувшин с водой, попросила маму достать четвертый стакан с полки, до которой не могла дотянуться. Мама хлопотала возле плиты, суетясь у сковороды с жареным шпинатом и редисом, и не слышала меня из-за гула вытяжки и беспрестанного шкрябанья лопатки по дну посуды. Я повернулась к отцу, который, опершись на холодильник, ел из горсти кешью со специями.

— Что такое, Лилия?

— Нужен стакан для индийского господина.

— Мистер Бирсада сегодня не придет. Только он больше не индиец, — провозгласил отец, стряхивая соль с аккуратной черной бороды. — Наша страна разделилась еще в сорок седьмом году.

— А я думала, это было, когда Индия получила независимость от Британии, — проговорила я.

— Так и есть. Как только мы обрели свободу, так нас тут же и разделили, — объяснил отец, рисуя пальцем на столе две скрещенные линии. — Как пирог. Индуисты — здесь, мусульмане — здесь. Дакка больше к Индии не относится.

Он рассказал, что во время раздела страны индуисты и мусульмане поджигали дома друг друга. Для многих все еще немыслимо садиться за один стол с бывшими врагами.

Я ничего не понимала. Мистер Бирсада и мои родители говорили на одном языке, смеялись над одними шутками, имели один и тот же тип лица, употребляли в пищу маринованные манго, каждый вечер ели рис руками. Так же как мои родители, мистер Бирсада снимал обувь, прежде чем войти в комнату, жевал фенхель после еды, чтобы улучшить пищеварение, не пил алкоголя, после ужина долго чаевничал, макая в чашку сухое печенье. Тем не менее отец настаивал, чтобы я уразумела разницу, и повел меня к карте мира, висевшей над его столом. Видимо, он волновался, что я могу обидеть нашего гостя, случайно назвав его индийцем, хотя мне не верилось, что мистера Бирсаду можно чем бы то ни было обидеть.

— Мистер Бирсада бенгалец, но он мусульманин, — поведал мне отец. — Поэтому он живет в Восточном Пакистане, а не в Индии.

Его палец проследовал через Атлантический океан, Средиземное море, Ближний Восток и наконец достиг широкого ромбовидного пятна оранжевого цвета, похожего, как когда-то сказала мне мама, на женщину в сари, вытянувшую в сторону левую руку. Различные города были обведены в кружок и соединены линиями, демонстрирующими путешествия родителей, а место их рождения — Калькутта — обозначалось серебряной звездочкой. Я была там лишь однажды и поездки не помнила.

— Видишь, Лилия, это другая страна, она выделена другим цветом, — сказал отец.

Пакистан был желтым, а не оранжевым. Я заметила, что он состоит из двух частей, одна гораздо больше другой, разделенных обширной индийской территорией. Это все равно как Калифорния и Коннектикут обособились бы от Соединенных Штатов и вместе образовали отдельное государство.

Отец легонько постучал костяшками пальцев по моей макушке.

— Ты, конечно, знаешь, что там происходит сейчас? Что Восточный Пакистан борется за независимость?

Я кивнула, хотя ни о чем таком не догадывалась.

Мы вернулись в кухню, где мама откидывала отварной рис на дуршлаг. Отец открыл стоявшую на столе банку и, взяв еще несколько кешью, внимательно взглянул на меня поверх очков.

— Чему вас только в школе учат? Вы проходите историю? Географию?

— Лилия изучает много полезных предметов, — вступилась за меня мама. — Мы теперь живем в этой стране, она здесь родилась. — Мама как будто искренне гордилась данным фактом, словно американское происхождение было моей заслугой. Она от души верила, что мне обеспечены благополучная, безопасная жизнь, хорошее образование, масса возможностей. Мне никогда не придется недоедать, подчиняться комендантскому часу, наблюдать с крыши за бунтами или спасать соседей от расстрела, пряча их в баке для воды, как делали мои родители. — Представь, как бы мы намучились на родине, стараясь определить ее в приличную школу. Как бы она читала при свете керосиновой лампы во время перебоев с электричеством. Вообрази себе вечную нервотрепку, репетиторов, беспрерывные экзамены! — Мама провела рукой по волосам, остриженным так, как подобает кассирше в банке, где она работала на полставки. — Откуда девочке знать про раздел Индии? И вообще, убери эти орехи!

— Но что она изучает о мире? — Отец погремел банкой с кешью. — Что именно им преподают?

Нам преподавали, конечно же, американскую историю и американскую географию. Тот год, впрочем, как и любой другой, мы начали с изучения Войны за независимость. Ездили на экскурсии к Плимутскому камню, гуляли по Тропе Свободы, взбирались на памятник, воздвигнутый в честь битвы при Банкер-Хилле. Составляли из цветного картона диорамы, иллюстрирующие переход Джорджа Вашингтона через бурные воды реки Делавэр, и мастерили кукол, изображавших короля Георга в белых лосинах и с черной лентой в волосах. На контрольных работах нам раздавали контурные карты тринадцати колоний и просили нанести названия, даты, столицы. Я могла делать это с закрытыми глазами.

На следующий день мистер Бирсада пришел, как всегда, в шесть часов вечера. Хотя они с отцом уже были хорошо знакомы, при встрече оба по-прежнему приветствовали друг друга рукопожатием.

— Проходите. Лилия, прими, пожалуйста, пальто у мистера Бирсады.

Гость с изящно намотанным шарфом, в безупречном костюме с шелковым галстуком ступил в прихожую. В его одежде всегда сочетались сливовый, оливковый и шоколадно-коричневый цвета. Он был плотным человеком, и хотя носки ног у него всегда смотрели наружу, а живот слегка выпирал, он все же сохранял солидную осанку, словно держал в обеих руках по чемодану одинакового веса. Уши его поросли пучками седеющих волос, которые, казалось, отсеивали неприятные сведения. У него были густые ресницы, тронутые камфорным маслом, роскошные усы, залихватски закрученные на кончиках, и родинка в форме плоской изюмины в самой середине левой щеки. Он всегда носил черную феску из каракуля, которая крепилась невидимками. Хотя отец каждый раз предлагал заехать за ним на машине, мистер Бирсада предпочитал пройтись пешком от общежития до нашего района; путь занимал около двадцати минут, по дороге наш гость изучал деревья и кустарники, и, когда входил в дом, костяшки его пальцев розовели от свежего осеннего воздуха.

— В Индию хлынул новый поток беженцев, — сказал он.

— По последним подсчетам, их уже девять миллионов, — откликнулся отец.

Мистер Бирсада отдал мне пальто, поскольку это была моя обязанность — вешать его на вешалку у лестницы. Пальто из шерсти в аккуратную серо-синюю клетку с полосатой подкладкой и роговыми пуговицами слабо пахло лаймом. Внутри не было никаких этикеток, только пришитый вручную ярлык с вышитыми на нем гладкими черными нитками курсивными словами «З. Саид, костюмщик». Иногда из кармана выглядывал березовый или кленовый лист.

Гость расшнуровал ботинки и поставил их у плинтуса; на носки и каблуки налипла золотистая кашица с нашей сырой нечищеной лужайки. Освободившись от экипировки, он коснулся своими короткими беспокойными пальцами моего горла — так щупают шелк. А потом последовал за отцом в гостиную, где работал телевизор. Как только они уселись, мама внесла блюдо с кебабами и кориандровым чатни. Мистер Бирсада положил один кебаб в рот.

— Остается только надеяться, — проговорил он, протягивая руку за вторым, — что беженцев из Дакки принимают так же радушно. Кстати. — Он вынул из кармана и вручил мне пластиковое яйцо с коричными сердечками. — Хозяйке дома, — произнес он с едва заметным неуклюжим поклоном.

— Ну что вы, в самом деле, мистер Бирсада, — запротестовала мама. — Каждый вечер подарки. Вы ее балуете.

— Я балую только тех детей, которых невозможно избаловать.

В этот миг я всегда испытывала неловкость и ждала его отчасти со страхом, отчасти с восторгом. Я была очарована изысканной элегантностью мистера Бирсады и польщена его слегка нарочитым вниманием, и все же величественная непринужденность его жестов обескураживала, и на какое-то мгновение я чувствовала себя чужой в собственном доме. Такой ритуал повторялся изо дня в день, и в течение нескольких недель, пока мы не привыкли друг к другу, это был единственный раз за вечер, когда гость обращался ко мне напрямую. Я ничего не отвечала и никак не откликалась на непрерывный поток медовых леденцов, малиновых трюфелей, фруктовых пастилок. Я даже не могла поблагодарить за угощение: однажды, получив потрясающую мятную конфету на палочке в блестящей пурпурной обертке, я сказала «спасибо», и мистер Бирсада мрачно изрек: «Что значит „спасибо“? Здесь все только и делают, что благодарят: сотрудница банка, кассирша в магазине, библиотекарша, когда я возвращаю просроченную книгу, оператор на переговорном пункте, когда безуспешно пытается соединить меня с Даккой. Если меня похоронят в этой стране, то во время погребения, несомненно, выразят благодарность».

Я считала, что нехорошо уплетать сласти, подаренные мистером Бирсадой, как обычную снедь. Я берегла каждодневные подношения, словно драгоценности или монеты исчезнувшего королевства, и складывала их в стоявшую возле кровати небольшую шкатулку из резного сандалового дерева, где давным-давно, еще в Индии, мать моего отца хранила толченые бетельные орехи, которые жевала после утренней ванны. Это была единственная реликвия, доставшаяся мне от бабушки, которую я никогда не видела, и я не знала, что туда положить, пока мистер Бирсада не вошел в нашу жизнь. Время от времени, прежде чем почистить зубы и приготовить на завтра одежду для школы, я открывала шкатулку и съедала одну конфету.

В тот вечер мы, как всегда, сидели не за обеденным столом, поскольку оттуда был плохо виден экран телевизора, а молча сгрудились вокруг журнального столика, поставив тарелки на колени. Мама носила из кухни блюдо за блюдом: чечевицу с жареным луком, стручковую фасоль с кокосом, рыбу с изюмом в йогуртовом соусе. Я принесла стаканы, тарелку с нарезанным лимоном, перцы чили, которые родители в больших количествах приобретали во время ежемесячных поездок в китайский квартал и держали в морозилке, — они любили разламывать стручки и смешивать их с едой.

Перед ужином мистер Бирсада всегда совершал загадочный ритуал: доставал серебряные часы без ремешка, которые хранил в нагрудном кармане, быстро подносил к волосатому уху и заводил их тремя ловкими движениями большого и указательного пальцев. В отличие от наручных часов, объяснял он мне, на карманных было установлено даккское время, забегающее вперед на одиннадцать часов. На протяжении всей трапезы эти часы лежали на столике на сложенной бумажной салфетке, но их владелец никогда не справлялся, сколько они показывают.

Теперь, когда я узнала, что мистер Бирсада не индиец, я стала еще внимательнее изучать гостя, пытаясь выяснить, что отличает его от родителей. И пришла к выводу, что одно из отличий — карманные часы. Когда в тот вечер я наблюдала, как он заводит их и кладет на журнальный столик, мною овладело беспокойство; я осознала, что жизнь в Дакке опережает нашу. Я представляла, как дочери мистера Бирсады пробуждаются ото сна, заплетают ленты в косы, предвкушают завтрак, собираются в школу. Наши трапезы, все наши действия — всего лишь тень того, что уже случилось там, отстающий призрак того мира, к которому на самом деле принадлежит мистер Бирсада.

В половине седьмого, когда начались новости, отец прибавил громкость и поправил антенну. Я в это время обычно читала, но в тот вечер папа настоял, чтобы я тоже посмотрела последние известия. На экране показывали танки, катившие по пыльным улицам, обрушающиеся дома и лес неизвестных мне деревьев, куда бежали жители Восточного Пакистана, стремясь найти спасение на территории Индии. Я видела лодки с надутыми парусами, плывущие по рекам кофейного цвета, баррикады возле университета, сожженные дотла редакции газет. Я повернулась к мистеру Бирсаде; картины с экрана в миниатюре вспыхивали в его глазах. Лицо его было неподвижно, бесстрастно, но напряжено, словно ему указывали дорогу к неизвестному месту назначения.

Во время рекламы мама пошла на кухню за новой порцией риса, а отец и мистер Бирсада бранили политику генерала Яхьи Хана. Они обсуждали интриги, о которых я не знала, катастрофу, суть которой я не могла уразуметь.

— Видишь, как несладко приходится твоим ровесникам, — сказал отец, кладя мне на тарелку новый кусок рыбы.

Но я не могла больше есть. Лишь украдкой посматривала на мистера Бирсаду, сидевшего рядом со мной в оливковом пиджаке, — он спокойно делал углубление в рисе, чтобы положить туда чечевицу. Совсем иначе я представляла себе человека, обремененного столь тяжкой тревогой. Не потому ли он всегда так безупречно одевается, чтобы быть готовым с достоинством встретить самые трагические известия или даже в любую минуту посетить похороны? А еще мне подумалось: что бы случилось, если бы на экране появились все семь его дочерей — улыбаются, машут с балкона и посылают отцу воздушные поцелуи. Вот бы у него свалилась гора с плеч! Но такого не будет.

В тот вечер, положив в шкатулку пластмассовое яйцо с коричными сердечками, я не испытала обычного торжественного удовлетворения. Я старалась рассеять печальные мысли о мистере Бирсаде в его пахнущем лаймом пальто, напоминавшем о мятущемся, изнывающем от пекла войны мире, в который несколько часов назад мы заглянули из нашей ярко освещенной, устеленной ковром гостиной. И все же ни о чем другом я думать не могла. У меня подводило живот, когда я гадала, не примкнули ли его жена и дочери к текущей через границу ревущей толпе, что то и дело мелькала на экране. В попытке отогнать этот образ я оглядела комнату — кровать под желтым балдахином, сочетающимся с оборчатыми занавесками, фотографии нашего класса в рамках, развешанные по стене, оклеенной бело-фиолетовыми обоями, карандашные надписи возле двери стенного шкафа, где папа каждый год в день моего рождения отмечал, насколько я выросла. Но чем больше я старалась отвлечься, тем сильнее убеждала себя, что семья мистера Бирсады, скорее всего, погибла. И наконец я взяла из шкатулки квадратик белого шоколада, развернула его и сделала то, чего раньше не делала никогда — положила шоколадку в рот, дождалась, пока она полностью растает, и, медленно глотая, стала молиться, чтобы родные мистера Бирсады были живы и здоровы. Прежде я никогда ни о чем не молилась, меня такому просто не учили, но сейчас решила, что в данных обстоятельствах должна это сделать. Зайдя перед сном в ванную, я только притворилась, что чищу зубы, опасаясь, что, если смою остатки шоколада, молитва не подействует. Я сполоснула щетку, переставила тюбик с пастой, чтобы родители не задавали лишних вопросов, и заснула, ощущая сладость на языке.

В школе никто не говорил о событиях, за которыми так усердно следили в нашей гостиной. Мы продолжали изучать Войну за независимость, узнали о несправедливости налогообложения без представительства и затвердили наизусть отрывки из Декларации независимости. На перемене мальчишки разделились на две группы и сломя голову носились друг за другом вокруг качелей, изображая битву колонистов с «красными мундирами». В классе учительница миссис Кеньон часто показывала на карту, выдвигавшуюся, подобно киноэкрану, из верхнего края доски, чертила путь корабля «Мейфлауэр» или обозначала местонахождение колокола Свободы. Каждую неделю два ученика готовили доклад о каком-то эпизоде революции, и однажды меня вместе с подругой Дорой отправили в школьную библиотеку изучать подробности капитуляции англичан у Йорктауна. Миссис Кеньон записала нам названия трех книг. Мы нашли их сразу и сели за низкий круглый стол читать и делать заметки. Но я не могла сосредоточиться. Я вернулась к светлым деревянным полкам и подошла к секции «Азия». Там стояли книги о Китае, Индии, Корее. Наконец я нашла издание под названием «Пакистан: страна и люди», села на скамейку для ног и раскрыла его. Ламинированная обложка хрустнула. Я стала листать страницы, разглядывать фотографии рек, рисовых полей, мужчин в военной форме. Одна глава была посвящена Дакке, и я начала читать о ливнях и производстве джута. Когда в проходе появилась Дора, я изучала таблицу численности населения.

— Что ты тут застряла? Пришла миссис Кеньон, она проверяет, чем мы занимаемся.

Я слишком громко захлопнула книгу. Нарисовалась миссис Кеньон, заполнив узкий проход ароматом духов, и подняла книгу за верх корешка так, словно это был волос, приставший к моему свитеру. Взглянула на название, потом на меня.

— Эта книга имеет отношение к твоему докладу, Лилия?

— Нет, миссис Кеньон.

— В таком случае не вижу причин в нее заглядывать, — изрекла учительница и поставила книгу на полку. — Не возражаешь?

Шли недели. События в Дакке освещались в новостях все реже и реже. Сюжет ставили в программу после первой рекламы, иногда после второй. Журналистам затыкали рты, диктовали содержание репортажей, не допускали их в эфир — словом, процветала цензура. Последние известия изо дня в день предварялись повторяющимися общими фразами о положении в стране и ограничивались только сообщением о числе жертв. Военные казнили поэтов, жгли деревни. Несмотря ни на что, каждый вечер мои родители и мистер Бирсада наслаждались долгим неспешным ужином. После того как телевизор был выключен, посуда вымыта и вытерта, они шутили, что-нибудь рассказывали и макали печенье в чай. Когда уставали от обсуждения политической обстановки, говорили о том, как продвигается написание книги мистера Бирсады о листопадных деревьях Новой Англии, о выдвижении моего отца кандидатом на получение пожизненного контракта преподавателя и о диковинных предпочтениях в еде американских сотрудников мамы по банку. В конце концов меня отсылали наверх делать уроки, но через покрытый ковром пол я слышала, как взрослые пьют чай, слушают записи Кишора Кумара, играют в скрабл на журнальном столике, смеются и допоздна спорят о написании английских слов. Я хотела присоединиться к ним, а больше всего желала как-то утешить мистера Бирсаду. Но что я могла сделать, кроме своего ежевечернего ритуала — съесть одну конфету во имя его родных и помолиться об их безопасности? Родители и гость играли в скрабл до одиннадцатичасовых новостей, и около полуночи мистер Бирсада отправлялся в общежитие. Поэтому я никогда не видела, как он уходил, но каждую ночь, засыпая, слышала, как взрослые проводят время в ожидании рождения нового государства на другом конце земли.

Однажды в октябре мистер Бирсада пришел и спросил:

— А что это за оранжевые овощи выставляют люди на крыльцо? Гигантские патиссоны?

— Тыквы, — ответила мама. — Лилия, напомни мне тоже купить тыкву в супермаркете.

— А зачем? Что это означает?

— Это светильник Джека. — Я ощерила зубы. — Вот такой. Чтобы отпугивать злых духов.

— Понятно, — улыбаясь, ответил мистер Бирсада. — Весьма полезная вещь.

На следующий день мама купила пятикилограммовую тыкву, мясистую и круглую, и поставила ее на обеденный стол. Перед ужином, когда отец и мистер Бирсада смотрели новости, она велела мне разрисовать плод фломастерами, но мне хотелось вырезать на тыкве лицо, как делали все наши соседи.

— Давай вместе, — заинтересовался мистер Бирсада и встал с дивана. — Сегодня новости подождут. — Без лишних вопросов он пошел на кухню, вернулся с длинным зазубренным ножом и взглянул на меня в поисках одобрения: — Можно?

Я кивнула. Впервые мы все собрались за обеденным столом: мама, папа, мистер Бирсада и я. Телевизор работал вхолостую, а мы накрыли столешницу газетами. Мистер Бирсада накинул пиджак на спинку стула, вынул из манжет опаловые запонки и закатал рукава накрахмаленной рубашки.

— Сначала макушка, вот так, — наставляла я, крутя над верхушкой тыквы указательным пальцем.

Мистер Бирсада сделал надрез и повел нож по кругу. Описав полный круг, он взялся за хвостик стебля и потянул вверх получившуюся шляпку; она снялась без усилий, и мистер Бирсада наклонился над тыквой, чтобы рассмотреть мякоть и вдохнуть ее запах. Мама вручила ему длинную металлическую ложку, и он стал вынимать сердцевину, пока не извлек все волокна и семена. Тем временем отец отделил семена от мякоти и положил их сушиться на противень, чтобы позже их пожарить. Я нарисовала на бороздчатой поверхности два треугольника, призванных изображать глаза, и мистер Бирсада добросовестно вырезал их, потом полумесяцы, означающие брови, и еще один треугольник, символизирующий нос. Оставалось сделать рот, но рисунок зубов представлял сложность. Я замешкалась.

— Улыбка или оскал? — заколебалась я.

— Как хочешь, — ответил мистер Бирсада.

Я выбрала компромисс: нарисовала неопределенную гримасу, не выражающую ни свирепости, ни добродушия. Мистер Бирсада начал вырезать столь уверенно, словно всю жизнь только и мастачил светильники Джека. Он уже почти закончил, когда начался выпуск новостей. Репортер упомянул Дакку, и мы все обернулись к телевизору: представитель индийского правительства сообщил, что, несмотря на помощь других стран в приеме беженцев, Индии придется объявить войну Пакистану. Передавая эти сведения, репортер обливался потом. Одет он был так, словно сам вот-вот ввяжется в битву, и, выкрикивая новости в камеру, защищал опаленное лицо. Нож выпал из руки мистера Бирсады и разрезал тыкву до самого низа.

— Простите ради бога! — Он прижал руку к щеке, словно его кто-то ударил. — Я… как жаль. Я куплю другую. Мы попробуем еще раз.

— Не страшно, не страшно, — успокоил его отец. Он взял у мистера Бирсады нож и обрезал корку вокруг случайного разреза, придав ему плавную форму и полностью избавившись от нарисованных мной зубов. Получилась непропорционально большая прореха размером с лимон, так что лицо нашего Джека приобрело выражение благодушного изумления и брови уже не хмурились, а удивленно застыли над бессмысленными геометрическими глазами.

На Хеллоуин я нарядилась ведьмой. Дора, с которой мы вместе собирали угощение, тоже. Мы надели черные плащи, сшитые из крашеных наволочек, и конические шляпы с широкими картонными полями. Старыми тенями для век, взятыми у Дориной мамы, мы размалевали лица в зеленый цвет, а для сластей моя мама отдала нам два рогожных мешка из-под риса басмати. В тот год наши родители решили, что мы уже достаточно взрослые, чтобы обходить район самостоятельно. Предполагалось, что мы пройдем от моего жилища до Дориного, оттуда я позвоню сообщить, что добралась благополучно, после чего Дорина мама отвезет меня домой. Отец снабдил нас ручными фонариками и попросил сверить мои часы с его собственными. Вернуться надо было не позже девяти вечера.

Мистер Бирсада протянул мне коробку мятных конфет в шоколаде.

— Сюда, — сказала я ему, открывая мешок. — Дай конфету, не то сживу со свету!

— Полагаю, сегодня ты не очень нуждаешься в моих гостинцах, — проговорил он, опуская подарок в мешок. Он осмотрел мое зеленое лицо и чудную шляпу с тесемками, завязанными под подбородком; осторожно приподнял край плаща, под которым были надеты джемпер и флисовая куртка на молнии. — Ты не замерзнешь?

Я помотала головой, отчего шляпа съехала набок.

Мистер Бирсада поправил ее.

— Лучше не крути головой.

Возле лестницы стояли корзины с карамелью, и мистер Бирсада поставил свои ботинки не на обычное место, а в шкаф. Я ждала, пока он снимет пальто, чтобы повесить его на крючок, но Дора позвала меня из ванной и попросила помочь ей нарисовать родинку на подбородке. Наконец мы были готовы, мама сфотографировала нас на фоне камина, и я открыла входную дверь. Мистер Бирсада и отец не проходили в гостиную, а медлили в прихожей. На улице уже стемнело, пахло прелой листвой, а наш Джек впечатляюще мерцал у дверей на фоне кустарника. Издалека раздавались звуки ребяческой беготни, вопили мальчишки, без карнавального облачения, но в резиновых масках, шуршали затейливыми костюмами детишки помладше, самых маленьких родители носили от дома к дому на руках.

— Только не заходите к незнакомцам, — предупредил отец.

Мистер Бирсада нахмурил брови:

— А что, это опасно?

— Нет-нет, — поспешила заверить его мама. — Все ребята выйдут собирать угощение. Это традиция.

— Может, я пойду вместе с ними? — предложил мистер Бирсада. Он стоял в прихожей без обуви, как всегда широко расставив носки ног, и вдруг показался маленьким и усталым, с незнакомым мне ранее испугом в глазах. И несмотря на уличную прохладу, я вспотела.

— Не беспокойтесь, мистер Бирсада, — убеждала его мама. — Девочкам ничто не угрожает.

— А вдруг пойдет дождь? Или они заблудятся?

— Не волнуйтесь, — проговорила я. Впервые я сказала эти слова мистеру Бирсаде, два простых слова, которыми так долго пыталась, но не могла его утешить и которые произносила только в своих молитвах. И мне стало стыдно, что я изрекла их теперь, когда речь шла о моем благополучии.

Он коснулся коротким пухлым пальцем моей щеки, потом прижал его к кисти другой руки, оставив на коже слабое зеленое пятно.

— Если леди так угодно… — Он сделал легкий поклон.

Мы ступили на крыльцо, спотыкаясь в своих черных остроносых туфлях из уцененки, и когда вышли на улицу и обернулись помахать родителям, приземистый мистер Бирсада стоял в дверном проеме между отцом и матерью и махал в ответ.

— Зачем тот дядя хотел пойти с нами? — поинтересовалась Дора.

— Он потерял дочерей. — Я тут же пожалела о своих словах. Мне казалось, что теперь это случится на самом деле — девочки бесследно исчезнут, и мистер Бирсада никогда больше их не увидит.

— Их похитили? — продолжала спрашивать Дора. — Когда они гуляли в парке?

— Я не то хотела сказать. Я имела в виду, потерял из виду, то есть давно не видел. Они живут в другой стране, и он скучает по ним, вот и все.

Мы шли от дома к дому, входили во дворы и звонили в двери. Некоторые жители для создания зловещей атмосферы выключали в доме свет или вывешивали в окнах резиновых летучих мышей. У Макинтайров перед дверью стоял гроб, из которого молча встал мистер Макинтайр с напудренным мелом лицом и опустил в наши мешки по горсти ирисок. Несколько человек сказали мне, что впервые видят индийскую ведьму. Другие исполняли обряд, не говоря ни слова. Освещая себе путь двумя параллельными лучами фонариков, мы видели разбитые яйца на дороге, машины, измазанные кремом для бритья, развешанные на ветвях гирлянды туалетной бумаги. Когда мы добрались до дома Доры, руки ломило от разбухших мешков, натертые ноги ныли. Дорина мама наклеила на волдыри пластыри и угостила нас теплым сидром и карамельным попкорном. Она напомнила мне позвонить родителям, и, разговаривая по телефону, я слышала, что на заднем плане работает телевизор. В голосе моей мамы не ощущалось особого облегчения от моего звонка. Положив трубку, я прислушалась. В доме подруги телевизор был выключен. Ее отец лежал на диване и читал журнал, рядом на столике стоял бокал с вином, а из стереомагнитофона звучал саксофон.

Когда мы с Дорой разобрали, пересчитали, перепробовали и поделили нашу добычу и обе остались довольны, ее мама отвезла меня домой. Я поблагодарила ее, и она подождала, пока я добегу до крыльца. В ярком свете фар я увидела, что наша тыква разбита вдребезги и куски толстой корки разбросаны по траве. У меня защипало в глазах, горло перехватила боль, словно в него набились крошечные острые камешки, которые хрустели под моими гудящими ногами. Я открыла дверь, ожидая, что все трое стоят в прихожей и встречают меня, сокрушаясь о расколотой тыкве, но никого не было. Мистер Бирсада, отец и мама сидели бок о бок на диване в гостиной. Телевизор был выключен, мистер Бирсада уронил голову на руки.

В тот вечер они услышали, что между Индией и Пакистаном все явственнее назревает война. Много дней подряд дикторы повторяли это сообщение. Войска с обеих сторон стянулись к границам, а Дакка настаивала на независимости и на меньшее не соглашалась. Военные действия должны были разразиться на земле Восточного Пакистана. Соединенные Штаты встали на сторону Западного Пакистана, Советский Союз — на сторону Индии и будущего Бангладеш. Официально войну объявили 4 декабря, и через двенадцать дней пакистанская армия, ослабленная боями и отрезанная от источника снабжения, который находился в пяти тысячах километров, капитулировала в Дакке. Обо всем этом я узнала лишь позже, ибо подобные сведения можно получить в любой исторической книге о Бангладеш, в любой библиотеке. Но тогда происходящее оставалось по большей части глухой тайной, лишь смутно проясняемой обрывочными известиями. Помню только, что в эти двенадцать дней войны отец больше не приглашал меня смотреть вместе с ними новости, что мистер Бирсада перестал приносить мне конфеты, а мама отказывалась готовить на ужин что-нибудь, кроме вареных яиц с рисом. Помню также, как помогала маме стелить на диване постель для мистера Бирсады, который ночевал у нас, и пронзительные голоса посреди ночи, когда родители звонили родственникам в Калькутту узнать подробности. Но больше всего мне запомнилось, что все трое в то время казались монолитом — ели как один человек, двигались как один, единодушно молчали, единодушно боялись.

В январе мистер Бирсада улетел в Дакку, чтобы выяснить, что осталось от его трехэтажного дома. В последние недели того года мы мало его видели; он поспешно заканчивал рукопись, а мы на Рождество ездили в Филадельфию к друзьям моих родителей. Я не помню первого визита мистера Бирсады, не помню и последнего. Однажды днем, когда я была в школе, отец отвез его в аэропорт.

Долгое время мы не получали от него вестей. Вечера наша семья проводила как обычно — мы ужинали перед телевизором. Только мистера Бирсады не было с нами и не лежали на столике его часы. В новостях сообщали, что Дакка под руководством вновь созданного парламентского правительства постепенно оправляется от потрясений. Новый президент, Муджибур Рахман, недавно освобожденный из тюрьмы, просил другие страны предоставить строительные материалы, чтобы возвести заново более миллиона домов, разрушенных во время войны. Бесчисленное множество беженцев вернулись из Индии, и, как нам стало известно, на родине их встретили безработица и угроза голода. Изредка я рассматривала карту, висевшую над столом у отца, и представляла, как мистер Бирсада, страшно потея в своем костюме, разыскивает семью на маленьком желтом клочке земли. Карта к тому времени, конечно, уже устарела.

Наконец через несколько месяцев мы получили от него открытку в честь мусульманского Нового года, а также короткое письмо. Он писал, что воссоединился с женой и детьми. Все были живы-здоровы. От жутких событий прошлого года они спасались в горах на плато Шиллонг в поместье бабушки и дедушки его жены. Семь дочерей подросли, но во всем остальном не изменились, и он по-прежнему не может уложить в голове их имена по порядку. В конце мистер Бирсада благодарил нас за гостеприимство и добавлял, что хотя теперь он понимает значение слова «спасибо», оно все же не может выразить в полной мере его признательности.

В тот вечер, чтобы отметить добрую весть, мама приготовила особенно вкусный ужин, мы собрались за журнальным столиком, торжественно подняли наши стаканы с водой, однако настроение у меня было не праздничное. Мистера Бирсаду я не видела уже много месяцев, но только тогда почувствовала его отсутствие. Только тогда я узнала, что значит скучать по человеку, находящемуся на другом краю земли, так же как он долгими месяцами тосковал по жене и дочерям. Причин возвращаться к нам у него не было, и родители совершенно справедливо предсказывали, что больше мы его никогда не увидим. С января каждый вечер перед сном я ела во имя благополучия семьи мистера Бирсады одну конфету из тех, что сохранила с Хеллоуина. В тот вечер необходимость в этом отпала, и я наконец выбросила мешок со сладостями.

ТОЛКОВАТЕЛЬ БОЛЕЗНЕЙ

У чайной палатки мистер и миссис Дас повздорили, кому вести Тину в туалет. Наконец мистер Дас напомнил жене, что накануне купал дочь, и миссис Дас уступила. В зеркало заднего вида господин Капаси наблюдал, как миссис Дас лениво выплывает из его громоздкого белого «амбассадора», вытягивая с заднего сиденья бритые, почти полностью голые ноги. По дороге к туалету она не держала девочку за руку.

Семейство направлялось на экскурсию к храму Солнца в Конараке. Стоял сухой и ясный субботний день, дующий с океана бриз умерял июльскую жару — погода весьма благоприятствовала осмотру достопримечательностей. Столь скорая остановка в пути не входила в планы господина Капаси, но, как только он забрал семью около отеля «Песчаная вилла», девочка начала хныкать. Увидев мистера и миссис Дас, стоявших с детьми под навесом у входа в гостиницу, господин Капаси сразу подметил, что они очень молоды — вероятно, им не было и тридцати лет. Кроме Тины, с ними путешествовали два сына, Ронни и Бобби, видимо погодки, со сверкающими на солнце серебряными скобками на зубах. Все они походили на индийцев, но одеты были по-европейски, дети в опрятных ярких костюмчиках и кепках с прозрачными козырьками. Господин Капаси привык к иностранным туристам — поскольку он говорил по-английски, ему постоянно поручали работать с ними. Вчера он возил пару пожилых шотландцев, с лицами в старческих пятнах и пушистыми белыми волосами, тонкими и такими редкими, что сквозь них просвечивала бронзовая от загара кожа. В сравнении с ними загорелые молодые лица мистера и миссис Дас поражали еще больше. Представляясь, господин Капаси приветственно сложил ладони, но мистер Дас стиснул ему руку так сильно, что пожатие отозвалось даже в локте, а миссис Дас скривила губы в дежурной улыбке, не проявив к гиду никакого интереса.

Пока они ждали у чайной палатки, Ронни, вероятно старший из мальчиков, вдруг выкарабкался с заднего сиденья машины, завидев привязанную к столбику козу.

— Только не трогай ее, — предупредил мистер Дас. Он оторвал взгляд от явно изданного за границей путеводителя в мягкой обложке с названием желтыми буквами «ИНДИЯ». Его голос, нерешительный и немного визгливый, звучал так, словно принадлежал еще не вступившему в пору зрелости юнцу.

— Я хочу дать козе жвачку, — ответил мальчик, ринувшись к животному.

Мистер Дас вышел из машины и размял ноги, сделав быстрое приседание. Этот чисто выбритый мужчина выглядел как увеличенная копия Ронни. На нем были шорты, кроссовки, футболка и темно-синий козырек. Во всем его облике обращал на себя внимание лишь висевший на шее современный фотоаппарат с огромным телеобъективом и множеством кнопок и значков. Недовольный тем, что Ронни бросился к козе, мистер Дас хмурился, но даже не подумал остановить сына.

— Бобби, проследи, чтобы твой брат не выкинул какую-нибудь глупость.

— Не хочу, — откликнулся Бобби и не двинулся с места. Он сидел на переднем сиденье рядом с господином Капаси и разглядывал рисунок божества с головой слона, наклеенный на бардачок.

— Не беспокойтесь, — сказал господин Капаси. — Козы здесь ручные.

Господину Капаси было сорок шесть лет. Редеющие волосы совершено поседели, но смуглое гладкое лицо и лоб без морщин, который он в свободные минуты увлажнял бальзамом с маслом лотоса, давали представление о том, как он выглядел в молодые годы. Он был в серых брюках и серой рубашке из тонкого, но прочного синтетического материала, зауженной на талии, с короткими рукавами и большим остроконечным воротником. Своему портному он всегда заказывал именно такие рубашки и неизменно надевал их во время работы с туристами, предполагавшей долгие часы за рулем, — они не мялись. Через ветровое стекло господин Капаси видел, как Ронни обошел козу со всех сторон, быстро дотронулся до ее бока и сиганул назад к машине.

— Вас увезли из Индии ребенком? — поинтересовался господин Капаси, когда мистер Дас снова уселся в машину.

— Мы с Миной оба родились в Америке, — произнес тот с внезапно появившейся уверенностью в голосе. — И выросли там же. Наши родители вышли на пенсию и вернулись сюда. Мы навещаем их раз в пару лет. — Он повернулся и проследил взглядом, как дочь бежит к машине; широкие пурпурные банты ее платья подпрыгивали на узких темных плечиках. К груди она прижимала куклу с желтыми волосами, которые выглядели так, словно их в порядке наказания подрезали тупыми ножницами. — Вот Тина у нас впервые в Индии. Правда, Тина?

— Я сходила в туалет, — объявила девочка.

— А где Мина? — спросил мистер Дас.

Господину Капаси показалось странным, что мистер Дас обращается к дочери, называя жену по имени. Тина указала на чайную палатку, где миссис Дас покупала что-то у обнаженного по пояс мужчины. Когда она отошла от прилавка и направилась к машине, господин Капаси услышал, как другой продавец, тоже с голым торсом, пропел ей вслед строку из популярной любовной песни на хинди, но женщина, видимо, не понимала слов, поскольку не выразила ни досады, ни смущения и вообще никак не отозвалась на заигрывание.

Господин Капаси наблюдал за ней. Клетчатая красно-белая юбка выше колена, легкие туфли на квадратном деревянном каблуке, облегающая футболка, напоминающая мужскую майку. На груди красовалась аппликация из ситца в виде клубники. Невысокая женщина, немного раздавшаяся в талии, с маленькими, похожими на лапки руками; перламутрово-розовый лак на ногтях сочетается с цветом губной помады. Волосы, чуть длиннее, чем у мужа, расчесаны на косой пробор. Крупные темно-коричневые солнечные очки с розоватым отливом, непомерно большая соломенная сумка в форме чаши, из которой выглядывает бутылка воды. Она шла медленно и несла в кульке из газеты воздушный рис с арахисом и перцем чили. Господин Капаси повернулся к мистеру Дасу.

— А где вы живете в Америке?

— В Нью-Брансуике, штат Нью-Джерси.

— Недалеко от Нью-Йорка?

— Верно. Я преподаю в средней школе.

— Какой предмет?

— Естествознание. Каждый год я вожу учеников в Музей естественной истории в Нью-Йорке. В каком-то смысле мы с вами коллеги. Давно вы работаете гидом, господин Капаси?

— Пять лет.

Миссис Дас подошла к машине.

— Долго ехать? — осведомилась она, захлопывая дверцу.

— Примерно два с половиной часа, — ответил господин Капаси.

Миссис Дас нетерпеливо вздохнула, словно путешествовала всю жизнь без остановки. Она обмахивалась сложенным журналом о кино на английском языке.

— Я думал, храм Солнца в тридцати километрах к северу от Пури, — сказал мистер Дас, постукивая по путеводителю.

— Дорога в Конарак неважная. На самом деле получается восемьдесят пять километров, — объяснил господин Капаси.

Мистер Дас кивнул и поправил ремешок фотоаппарата, который начал натирать шею.

Прежде чем завести мотор, господин Капаси проверил, хорошо ли закрыты задние дверцы. Как только машина тронулась, девочка начала баловаться с замком, с усилием щелкая им туда-сюда, но миссис Дас и не подумала сделать замечание. Она ссутулилась на заднем сиденье, никому не предлагая воздушный рис. Ронни и Тина сидели по обе стороны от матери, надувая пузырями ярко-зеленую жвачку.

— Смотрите! — воскликнул Бобби, когда машина начала набирать скорость. Он указывал пальцем на высокие деревья, окаймляющие дорогу. — Смотрите!

— Обезьяны! — заверещал Ронни. — Ух ты!

Покрытые серебристой шерстью животные с блестящими черными мордами, сросшимися бровями и причудливыми, похожими на гребни хохолками на головах группами сидели на ветках. Длинные серые хвосты свешивались среди листвы, как веревки. Некоторые обезьяны почесывались черными безволосыми руками или качали ногами, уставившись на проезжающий автомобиль.

— Мы зовем их хануманы, — сказал господин Капаси. — Их здесь много.

В этот миг одна обезьяна выскочила на середину дороги, и гиду пришлось резко затормозить. Другая прыгнула на капот и тут жесоскочила. Господин Капаси дал резкий гудок. Дети пришли в восторг, издавая изумленное «у-у-у» и закрывая лица руками.

— Раньше они видели обезьян только в зоопарке, — объяснил мистер Дас.

Он попросил господина Капаси остановиться, чтобы сделать фотографию.

Пока мистер Дас настраивал объектив, миссис Дас достала из соломенной сумки бутылочку бесцветного лака и стала намазывать его на ноготь указательного пальца.

Девочка протянула руку:

— И мне! Мамочка, и мне!

— Отстань, — проговорила миссис Дас, дуя на ноготь и слегка отворачиваясь от дочери. — Ты мне все размажешь.

Тина принялась расстегивать и застегивать на кукле передник.

— Готово, — сообщил мистер Дас, надевая на объектив крышку.

Машина понеслась по бугристой пыльной дороге, отчего пассажиры то и дело подскакивали на сиденьях, но миссис Дас продолжала красить ногти. Чтобы автомобиль не трясло на кочках, господин Капаси сбавил скорость. Когда он протянул руку к рычагу коробки передач, мальчик на переднем сиденье отодвинул свои голые коленки, чтобы они не мешали водителю. Господин Капаси заметил, что кожа у этого ребенка светлее, чем у брата с сестрой.

— Папа, а почему в машине руль с другой стороны? — поинтересовался мальчик.

— Здесь все так ездят, дурень! — отозвался Ронни.

— Не называй брата дурнем, — сказал мистер Дас. Он повернулся к господину Капаси. — В Америке ведь… Их это сбивает с толку.

— О да, я знаю, что у вас руль слева, — ответил господин Капаси. Они приближались к подъему на дороге, и водитель снова повысил скорость, как можно осторожнее переключив передачу. — Видел в «Далласе».

— Что такое «даллас»? — спросила Тина, стуча теперь уже раздетой куклой по сиденью господина Капаси.

— Это название сериала, — объяснил мистер Дас.

Такое впечатление, что они не родители, а старшие брат и сестра, думал господин Капаси, когда проезжали мимо ряда финиковых пальм. Как будто им оставили детей всего на пару часов; трудно представить, что эти двое изо дня в день отвечают за чью-то жизнь. Мистер Дас постукивал по крышке объектива и по обложке путеводителя и изредка проводил ногтем большого пальца по обрезу брошюры, издавая скрипучий звук. Миссис Дас продолжала заниматься маникюром. Очки она не снимала. Время от времени Тина снова просила покрасить ей ногти, и в конце концов мать мазнула лаком по ногтю девочки, после чего убрала бутылочку в соломенную сумку.

— А что, разве кондиционера в машине нет? — спросила она, дуя на свежий лак. Ручка стеклоподъемника со стороны Тины была сломана, и окно не опускалось.

— Хватит жаловаться, — сказал мистер Дас. — Не так уж и жарко.

— Говорила тебе: возьми машину с кондиционером, — продолжала миссис Дас. — Неужели нельзя было доплатить несколько поганых рупий, Радж? Пожалел лишние пятьдесят центов?

Такой выговор господин Капаси слышал в американских телепрограммах, но в «Далласе» говорили иначе.

— Господин Капаси, а вам не надоедает каждый день показывать туристам одни и те же места? — полюбопытствовал мистер Дас, полностью опуская стекло со своей стороны. — Ой, можете остановить? Хочу заснять вон того парня.

Господин Капаси затормозил на обочине, а мистер Дас сделал фотографию босого мужчины с грязным тюрбаном на голове, сидевшего на груженной дерюжными мешками телеге, которую тащили волы. И человек, и животные выглядели истощенными. На заднем сиденье миссис Дас, выглянув в окно, смотрела на небо, где проносились друг за другом почти прозрачные облака.

— Наоборот, я с нетерпением жду каждой экскурсии, — сказал господин Капаси, когда они продолжили путь. — Храм Солнца — одно из моих любимых мест. Мне это в радость. Туристов я вожу только по пятницам и субботам. А на неделе у меня другая работа.

— Правда? Какая? — осведомился мистер Дас.

— В лечебнице.

— Вы врач?

— Нет, я работаю переводчиком у врача.

— А зачем врачу переводчик?

— У него есть пациенты, которые говорят на гуджарати. Мой отец был гуджаратцем, а многие люди здесь не знают этого языка. Врач тоже. Поэтому он попросил меня переводить жалобы больных.

— Как интересно! Никогда ничего подобного не слышал… — пробормотал мистер Дас.

Господин Капаси пожал плечами:

— Обычная работа.

— Это так романтично, — мечтательно произнесла миссис Дас, нарушая длительное молчание. Она сняла свои розовато-коричневые очки и надела их на голову, как тиару. Господин Капаси впервые встретил в зеркале заднего вида дремотный взгляд ее тусклых маленьких глаз.

Мистер Дас повернул к жене голову.

— Что же тут романтичного?

— Не знаю. Что-то в этом есть. — Она пожала плечами, на мгновение сдвинув брови. И приветливо предложила: — Хотите жвачку, господин Капаси? — Она покопалась в соломенной сумке и протянула гиду подушечку в бело-зеленой полосатой обертке. Господин Капаси положил угощение в рот и ощутил резкий сладкий вкус.

— Расскажите о вашей работе подробнее, — попросила миссис Дас.

— Что именно вас интересует, мадам?

— Не знаю… — Она снова пожала плечами, пережевывая воздушный рис и слизывая горчичное масло с уголков рта. — Например, как обычно проходит прием. — Она откинулась на сиденье, подставив голову лучам солнечного света, и закрыла глаза. — Я хочу представить, как это выглядит.

— Хорошо. На днях пришел человек с болью в горле.

— Он много курит?

— Нет. Это любопытный случай. Пациент жаловался, что ему кажется, будто в горле застряли длинные соломины. Я сказал об этом врачу, и тот прописал нужные лекарства.

— Круто.

— Да, — после некоторого колебания согласился господин Капаси.

— Так эти больные полностью зависят от вас, — проговорила миссис Дас медленно, словно размышляла вслух. — В каком-то смысле даже больше, чем от врача.

— Ну что вы! Как это возможно?

— Ну, допустим, вы можете сообщить врачу, что он чувствует в горле не соломины, а жжение. Пациент не узнает, что именно вы сказали доктору, а врач не узнает, что вы не так перевели. Это огромная ответственность.

— Да, господин Капаси, на вас лежит огромная ответственность, — подтвердил мистер Дас.

Господин Капаси никогда не думал о своей работе в такой лестной манере. Он считал это занятие неблагодарным и не находил ничего возвышенного в том, чтобы объяснять симптомы людских хворей, прилежно переводить бесконечные жалобы на распухшие конечности, спазмы и колики в животе, пятна на ладонях, меняющие цвет, форму, размер. Врач, почти вдвое моложе его, предпочитал брюки клеш и любил отпускать невеселые шутки про Партию конгресса.^[4] Вместе они работали в душном тесном помещении, где изящно пошитая одежда господина Капаси прилипала к телу от жары, несмотря на закопченный вентилятор, вращающийся над их головами.

Эта работа символизировала его неудачи. В юности господин Капаси самозабвенно изучал иностранные языки, имел впечатляющее собрание словарей. Мечтал переводить для дипломатов и государственных деятелей, разрешать конфликты между людьми и странами, улаживать разногласия, в которых только он мог понять обе стороны. Господин Капаси был самоучкой. По вечерам выписывал в тетради этимологические цепочки слов и в какой-то период жизни не сомневался, что сможет переводить, если представится возможность, на английский, французский, русский, португальский, итальянский, не говоря уже о хинди, бенгальском, ория и гуджарати. Пока родители не устроили его брак. Теперь в памяти у него остались лишь горстка европейских фраз и отдельные слова, обозначающие различные вещи вроде блюдца или стула. Из всех неиндийских языков он говорил свободно только на английском. Господин Капаси знал, что это не редкая способность. Иногда он подозревал, что его дети благодаря телевизору знают английский лучше отца. И все же для работы гида владение языком пригодилось.

Он устроился переводчиком после того, как его семи — летний первенец заболел брюшным тифом — именно тогда он и познакомился с тем самым врачом. В то время господин Капаси преподавал английский в средней школе, и он начал работать переводчиком в медицинском кабинете, чтобы покрывать все растущие расходы на лечение. В конце концов однажды вечером мальчик умер в лихорадке на руках у матери, но потом нужно было платить за похороны, а вскоре родились еще дети, понадобился дом побольше, и хорошая школа, и репетиторы, и крепкая обувь, и телевизор, и бесчисленное количество других вещей, которыми он пытался утешить жену, чтобы та не плакала по ночам, и потому, когда врач предложил ему жалованье, вдвое превышавшее учительский заработок, он согласился. Господин Капаси знал, что жена не одобряла его новое занятие: оно напоминало ей о потерянном сыне, и она не могла смириться с тем, что, в меру своих скромных возможностей, супруг помогал спасти другие жизни. Если она и упоминала о его новой работе, то называла его медбратом, словно процесс перевода равноценен измерению температуры или выносу судна. Она никогда не расспрашивала мужа о пациентах и никогда не предполагала, что на нем лежит огромная ответственность.

Вот почему господину Капаси польстил интерес миссис Дас к его работе. В отличие от жены, она напомнила ему, что перевод требует умственных усилий. А еще миссис Дас назвала это романтичным. В ее отношении к мужу не виделось никакой романтики, а вот господин Капаси чем-то ее заинтриговал. Может быть, мистер и миссис Дас не подходили друг другу, так же как он и его жена? Может, этих людей тоже не связывало ничего, кроме троих детей и десяти лет брака? Он видел в этой чете признаки неблагополучия, характерные и для его собственной семьи, — препирательства, равнодушие, длительное молчание. Внезапный интерес американки, интерес, которого она не испытывала ни к мужу, ни к детям, кружил ему голову. А когда господин Капаси вспомнил, с каким выражением она произнесла «романтично», его и вовсе захлестнуло пьянящее чувство.

Ведя машину, он стал поглядывать на свое отражение в зеркале заднего вида, радуясь, что надел сегодня утром серый комплект, а не коричневый — коричневые брюки вытягиваются на коленях. Время от времени он посматривал в зеркало на миссис Дас. Причем не только на лицо, он также бросал взгляды на клубнику между ее грудями и золотистую ямочку у шеи. Он решил рассказать миссис Дас о других пациентах: молодой женщине, которой казалось, что на позвоночник капает дождь; мужчине, из чьей родинки стали расти волосы. Миссис Дас слушала внимательно, причесываясь небольшой пластиковой щеткой, похожей на овальное ложе с гвоздями, задавала вопросы, просила привести новые примеры. Дети притихли, высматривая на деревьях обезьян, мистер Дас погрузился в чтение путеводителя, так что господин Капаси и миссис Дас беседовали почти с глазу на глаз. Так прошло полчаса, и они остановились перекусить в придорожном ресторанчике, торгующем оладьями с начинкой и сэндвичами с омлетом. Обычно в таких поездках господин Капаси с нетерпением ждал обеденного времени, когда можно спокойно посидеть и выпить горячего чаю. На сей раз остановка на обед его не радовала. Семья Дас уселась за столик под пурпурным зонтом с белыми и оранжевыми кистями, и официант в треуголке принял у них заказ, а господин Капаси неохотно проследовал к соседнему столику.

— Господин Капаси, идите к нам! — окликнула его миссис Дас. Она посадила Тину к себе на колени и настояла, чтобы гид присоединился к ним. И так все вместе они пили бутылочный манговый сок и ели сэндвичи, и луковые кольца, и картофель в кляре из пшеничной муки грубого помола. Покончив со вторым сэндвичем, мистер Дас сфотографировал всю компанию за трапезой.

— Сколько еще ехать? — спросил он господина Капаси, когда менял пленку.

— Приблизительно полчаса.

Дети уже выскочили из-за стола и побежали смотреть на обезьян, обосновавшихся на дереве поблизости, так что миссис Дас с господином Капаси сидели теперь на почтительном расстоянии друг от друга. Мистер Дас поднес фотоаппарат к лицу, закрыл один глаз и высунул кончик языка.

— Нет, так не пойдет. Мина, сядь поближе к господину Капаси.

Женщина придвинулась. Он ощутил запах ее кожи, напоминавший смесь виски и розовой воды. Внезапно господин Капаси заволновался, что она может почувствовать запах его пота, выступившего под синтетическим материалом рубашки. Он одним глотком осушил бутылку мангового сока и пригладил седые волосы. Сок капнул ему на подбородок. Заметила ли это миссис Дас?

Не заметила.

— Какой у вас адрес, господин Капаси? — вопросила она, копаясь в соломенной сумке.

— Вы хотите записать мой адрес?

— Чтобы прислать вам снимки, — объяснила она. — Фотографии.

И передала ему клочок бумаги, поспешно оторванный от страницы журнала про кино. Чистого места было мало, поскольку узкую полоску почти полностью занимали строчки статьи и крошечный кадр, на котором герой и героиня какого-то фильма обнимались под эвкалиптовым деревом.

Когда господин Капаси записал свой адрес аккуратным, разборчивым почерком, обрывок бумаги свернулся. Миссис Дас начнет писать ему, интересуясь, как прошел день в лечебнице, и он станет ей красноречиво отвечать, выбирая только самые увлекательные истории, над которыми она будет хохотать в своем доме в Нью-Джерси. Со временем она признается, что разочаровалась в своем браке, а он напишет о своей несчастливой семейной жизни. И из-за этого их дружба станет расти и крепнуть. У него будет их фотография — они вдвоем сидят под пурпурным зонтом и едят жареный лук, — и он уже решил, что спрячет снимок между страницами справочника по русской грамматике.

Предаваясь мечтам, господин Капаси ощутил внутри легкий приятный толчок. Это чувство походило на то, которое он испытывал много лет назад, когда после долгого и кропотливого обращения к словарям наконец мог прочитать фрагмент из французского романа или итальянский сонет, где понимал слово за словом без каких-либо усилий. В такие минуты господин Капаси верил, что мир устроен правильно, что все старания вознаграждаются, а совершенные ошибки в конечном итоге обретают смысл. Обещание, которое сейчас он услышал в словах миссис Дас, наполнило его той же верой.

Господин Капаси отдал ей клочок бумаги со своим адресом, но сразу же забеспокоился, что неправильно написал имя или случайно поменял местами цифры почтового индекса. Он с ужасом представил, что письмо потеряется, фотография никогда не дойдет до него, застрянет где-нибудь в Ориссе, близкая, но совершенно недосягаемая. Он хотел попросить миссис Дас позволить взглянуть на адрес еще раз, но она уже бросила обрывок бумаги в кавардак своей сумки.

В Конарак они приехали в половине третьего. Храм, построенный из песчаника, оказался массивной пирамидальной постройкой, по форме напоминающей колесницу. Он посвящен великому властителю жизни, Солнцу, которое на своем ежедневном пути по небосводу касается трех сторон здания. В цоколе с северной и южной сторон вырезаны двадцать четыре гигантских колеса. Все сооружение как будто тянут за собой семь коней, мчащихся по небу. Когда туристы подъехали к храму, господин Капаси объяснил, что памятник построен в 1243–1255 годах усилиями тысячи двухсот мастеров по указу прославленного правителя из династии Гангов, царя Нарасимхадевы I, в память победы над армией мусульман.

— Тут написано, что храм занимает около ста семидесяти акров земли, — сообщил мистер Дас, читая путеводитель.

— Здесь как в пустыне, — заметил Ронни, бегая глазами по песку, окружающему храм со всех сторон.

— Когда-то в полутора километрах к северу отсюда текла река Чандрабхага. Теперь она пересохла, — глуша мотор, объяснил господин Капаси.

Они вышли из машины, направились к храму и остановились сфотографироваться у двух львов, стоящих у подножия лестницы. Затем господин Капаси повел их к одному из высеченных в камне колес высотой больше человеческого роста и диаметром три метра.

— «Колеса символизируют круговорот жизни, — читал мистер Дас. — Они изображают цикл творения, сохранения и познания». Прикольно. — Он перевернул страницу. — «Каждое колесо имеет восемь толстых и восемь тонких спиц, означающих деление дня на восемь одинаковых частей. Ободы украшены фигурами птиц и животных, а медальоны на спицах изображают женщин в разнообразных эротических позах».

Действительно, цоколь украшали бесчисленные орнаменты в виде нагих переплетенных тел, занимающихся любовью в различных позах; женщины уцепились за шеи мужчин и навечно обвили ногами бедра любовников. Кроме того, здесь имелись разнообразные картины из бытовой жизни — сцены охоты, торговли; человек, стреляющий из лука в оленя; строй воинов с мечами в руках.

Войти в храм было невозможно — внутренность давно завалило битым камнем, — но семья Дас, так же как и все туристы, которых привозил сюда господин Капаси, любовалась сооружением снаружи, медленно обходя его со всех сторон. Мистер Дас плелся позади родных и делал фотографии. Дети бежали впереди, указывая пальцами на фигуры обнаженных людей. Особенно их заинтересовала пара Нагамитуна — полулюдей-полузмей, которые, по преданию, как рассказал господин Капаси, жили в самой глубине моря. Господин Капаси был рад, что экскурсантам понравился храм, и особенно доволен, что памятник произвел впечатление на миссис Дас. Она то и дело останавливалась и молча разглядывала фигуры любовников, шествие слонов или нагих по пояс музыкантш, бьющих в двухсторонние барабаны.

Хотя господин Капаси бывал здесь множество раз, только теперь, глядя на обнаженных женщин, он подумал, что никогда не видел свою жену полностью раздетой. Даже когда они занимались любовью, она не расстегивала блузку и не снимала нижнюю юбку. Он никогда не любовался ее голыми ногами, как сейчас засматривался на ноги миссис Дас, разгуливающей, словно для его удовольствия, в одиночестве. Конечно, гид повидал много женских ног — американки и европейки, которых он сопровождал в поездках, их не скрывали. Но миссис Дас была особенной. В отличие от других женщин, которые интересовались только храмом и зарывались носом в путеводитель или не отрывали глаз от видоискателя фотоаппарата, миссис Дас проявляла интерес именно к нему.

Господин Капаси мечтал остаться с ней наедине, продолжить разговор, и все же, шагая рядом с этой женщиной, он чувствовал беспокойство. Она не снимала темных очков, игнорировала просьбы мужа позировать для очередного снимка и проходила мимо своих детей, словно не знала их. Опасаясь потревожить ее, господин Капаси прошел вперед, чтобы, как обычно, насладиться видом трех бронзовых статуй бога солнца Сурьи в человеческий рост; каждая расположена в нише на одном из фасадов храма и приветствует солнце на рассвете, в полдень и на закате. Изваяния в замысловатых головных уборах, удлиненные глаза томно закрыты, на голой груди висят резные цепи и амулеты. У серо-зеленых ног рассыпаны лепестки гибискуса — подношение от посетителей. Последняя фигура на северной стене храма нравилась господину Капаси больше всего. Этот Сурья с усталым выражением лица сидел верхом на лошади, утомленный тяжелой дневной работой. Даже конь его задремал. Вокруг него были изображены парами женщины, виляющие бедрами.

— Кто это? — спросила миссис Дас. Господин Капаси вздрогнул, увидев, что она стоит рядом с ним.

— Астачала-Сурья, — объяснил он. — Заходящее солнце.

— Значит, скоро здесь сядет солнце? — Она вытащила ногу из туфли и потерла пальцами икру другой ноги.

— Совершенно верно.

Она приподняла очки и снова посадила их на нос.

— Клево.

Господин Капаси точно не знал, что означает это слово, но ему показалось, что это благосклонный ответ. Он надеялся, что миссис Дас прониклась красотой Сурьи, ощутила его силу. Возможно, они обсудят это в письмах. Он объяснит ей самобытность Индии, а она ему — Америки. В некотором смысле переписка станет исполнением его мечты осуществлять с помощью перевода посредничество между государствами. Он взглянул на соломенную сумку в восторге, что его адрес уместился среди прочего ее содержимого. Представив миссис Дас за тысячи километров, он испытал такую тоску, что ему нестерпимо захотелось заключить ее в объятия и застыть так хоть на мгновение у подножия своего любимого Сурьи. Но миссис Дас уже шла дальше.

— Когда вы возвращаетесь в Америку? — спросил он как можно равнодушнее.

— Через десять дней.

Господин Капаси прикинул: неделя на то, чтобы после отпуска жизнь вернулась в привычную колею, неделя — чтобы напечатать фотографии, несколько дней — чтобы написать письмо, две недели — чтобы оно дошло до Индии. Итак, по его подсчетам, учитывающим и возможные задержки, он должен получить весточку от миссис Дас приблизительно через полтора месяца.

Когда господин Капаси около половины пятого вез семейство назад в отель «Песчаная вилла», все молчали. Дети крутили в руках миниатюрные гранитные колеса, купленные в сувенирном киоске. Мистер Дас продолжал читать путеводитель. Миссис Дас расчесала щеткой спутанные волосы Тины и разделила их на два хвостика.

Господина Капаси ужасало сознание того, что путешествие заканчивается. Он не готов был начать шестинедельное ожидание письма прямо сейчас. Украдкой поглядывая в зеркало заднего вида на миссис Дас, которая завязывала волосы Тины резинками, он размышлял, как можно продлить экскурсию. Обычно он мчался назад в Пури кратчайшей дорогой, торопясь вернуться домой, тщательно вымыть руки и ноги сандаловым мылом и посидеть за газетой и чашкой чая, которую молча принесет ему жена. Мысль об этом молчании, с которым он давным-давно смирился, теперь угнетала его. И тогда он предложил Дасам посетить холмы в Удаягири и Кхандагири, где в скалах на противоположных сторонах долины вырублены монашеские кельи. Это далеко, но посмотреть стоит, сказал господин Капаси.

— О да, путеводитель упоминает о них, — подхватил мистер Дас. — Они построены царем джайнов или что-то в этом роде.

— Так поедем? — спросил господин Капаси. Он остановился у поворота. — Тогда надо свернуть налево.

Мистер Дас обернулся к жене. Оба пожали плечами.

— Налево, налево! — оживились дети.

Господин Капаси свернул с дороги почти в бреду от счастья. Он не знал, что сделает и что скажет миссис Дас, когда они приедут к холмам. Может быть, заметит, что у нее очаровательная улыбка. Или похвалит футболку с клубникой, в которой, по его мнению, она неотразима. Возможно, даже возьмет ее за руку, когда мистер Дас прильнет к фотоаппарату.

Однако волновался он напрасно. Когда они добрались до холмов, разделенных крутой дорогой, которую окружала густая зелень, миссис Дас отказалась выходить из машины. Вдоль дороги на камнях и на ветвях деревьев сидели стаи обезьян. Они вытягивали ноги вперед, поднимали до уровня плеч, руки их при этом лежали на коленях.

— Я устала, — проговорила миссис Дас, утопая в кресле. — Останусь здесь.

— Зачем ты надела эти дурацкие туфли? — спросил мистер Дас. — Теперь тебя не будет на фотографиях.

— Представь, что я там.

— Но мы хотели послать один из снимков друзьям на Рождество. У храма Солнца мы не сфотографировались всей семьей. А сейчас господин Капаси мог бы нас снять.

— Не пойду. К тому же у меня от этих обезьян мороз по коже.

— Но они безобидные. — Мистер Дас повернулся к господину Капаси. — Правда ведь?

— Они не столько опасны, сколько голодны, — подтвердил гид. — Не дразните обезьян едой, и они не станут надоедать вам.

Мистер Дас с детьми двинулся вверх по дороге, мальчики шли рядом, а девочку отец нес на плечах. Господин Капаси увидел, как они встретились с парой японцев, мужчиной и женщиной, — единственными другими туристами здесь. Те остановились, чтобы сделать последнюю фотографию, потом сели в машину и укатили. Когда автомобиль скрылся из виду, несколько обезьян загомонили, издавая мягкие гикающие звуки, а затем кинулись вверх по тропе и окружили мистера Даса и детей. Тина завизжала от восторга. Ронни бегал кругами вокруг отца. Бобби поднял с земли толстую палку и выставил ее вперед. Одна обезьяна приблизилась к нему, схватила палку и ударила ею о землю.

— Я, пожалуй, пойду с ними, — сказал господин Капаси, открывая дверцу. — Надо рассказать им о пещерах.

— Нет, останьтесь, — попросила миссис Дас. Она выскользнула с заднего сиденья и села рядом с господином Капаси. — Радж захватил свой дурацкий путеводитель.

Вместе они наблюдали через ветровое стекло, как Бобби и обезьяна передавали друг другу палку.

— Храбрый мальчик, — заметил господин Капаси.

— И не удивительно, — ответила миссис Дас.

— Почему?

— Он не от него.

— Простите?

— Бобби не сын Раджа.

По телу господина Капаси пробежал холодок. Он вынул из кармана рубашки баночку бальзама с маслом лотоса, которую всегда носил с собой, смазал зельем палец и тронул им лоб в трех местах. Он знал, что миссис Дас смотрит на него, но не повернулся к ней лицом, а глядел, как удаляются, взбираясь по крутой тропе, мистер Дас и дети, время от времени останавливаясь, чтобы сделать фотографии в окружении все растущего числа обезьян.

— Вы удивлены?

То, как она это сказала, заставило его тщательно подбирать слова.

— Обычно такое в голову не приходит, — медленно проговорил господин Капаси и опустил баночку с бальзамом в карман.

— Конечно. И, разумеется, никто об этом не знает. Ни одна душа. Я держала это в тайне целых восемь лет. — Миссис Дас смотрела на господина Капаси, как-то странно повернув подбородок, словно взглянула на него по-новому. — Но теперь вот рассказала вам.

Господин Капаси кивнул. Внезапно у него пересохло во рту, лоб запылал и слегка онемел от бальзама. Он хотел попросить у миссис Дас глоток воды, но передумал.

— Мы встретились совсем юными. — Покопавшись в сумке, она вытащила пакетик с воздушным рисом. — Хотите?

— Нет, спасибо.

Она бросила в рот горсть риса, откинулась на кресле, отвернулась от господина Капаси и уставилась в окно со своей стороны.

— Мы поженились в колледже. А предложение Радж сделал еще в старших классах. Конечно же, мы поступили в один колледж. Тогда мы и мысли не допускали, чтобы разлучиться хоть на день, хоть на минуту. Наши родители жили в одном городе и были лучшими друзьями. Всю свою жизнь я видела Раджа каждые выходные, то в их доме, то в нашем. Родители отправляли нас играть в детскую и шутили, что мы жених и невеста. Только представьте! Нас ни разу не застукали, хотя в каком-то смысле, я думаю, все было более или менее подстроено. Ужас, что мы вытворяли вечерами по пятницам и субботам, пока родители пили чай в гостиной… Я могу многое вам порассказать, господин Капаси…

Поскольку все свободное время в колледже она проводила с Раджем, продолжала миссис Дас, то не обзавелась близкими друзьями. Ей некому было довериться в трудную минуту, поделиться наболевшим или рассказать о своих тревогах. Родители теперь жили на другом конце света, да она никогда и не откровенничала с ними. Выйдя замуж слишком рано, она была ошеломлена тем, что на нее навалилось, — скорым рождением ребенка и заботой о нем. Она подогревала бутылочки с молоком и проверяла их температуру, прикладывая к запястью, а тем временем Радж, облачившись в джемпер и вельветовые брюки, каждый день ходил на работу, рассказывал ученикам о горных породах и динозаврах. Муж никогда не раздражался, не падал от утомления и не толстел, тогда как она после первых родов раздалась.

Всегда уставшая, она отклоняла предложения немногочисленных университетских подруг вместе пообедать или прошвырнуться по магазинам на Манхэттене. В конце концов приятельницы перестали звонить ей, и она осталась одна в доме с ребенком, окруженная игрушками, о которые спотыкалась и на которые постоянно садилась, вечно измотанная и раздраженная. После рождения Ронни они лишь изредка выходили в свет и еще реже принимали гостей. Раджа такое положение дел устраивало; он торопился с работы домой, чтобы посмотреть телевизор и покачать Ронни на коленях. Когда он сообщил жене, что друг-пенджабец, которого она видела лишь однажды и даже не запомнила, поживет у них неделю, пока будет посещать собеседования в Нью-Брансуике, она пришла в ярость.

Бобби был зачат днем на диване, забросанном игрушками-грызунками, под надрывный плач Ронни, желающего выбраться из манежа. В тот день друг-пенджабец получил предложение от лондонской фармацевтической компании. Она не возражала, когда гость дотронулся до ее поясницы в то время, как она варила кофе, и прижал ее к своему гладкому темно-синему костюму. Он овладел ею быстро, молча, с искусством, которого она никогда не знала, без многозначительных восклицаний и улыбок, какими неизменно одаривал жену Радж после соития. Назавтра Радж отвез друга в аэропорт Кеннеди. Позже отец Бобби женился на пенджабской девушке; они жили в Лондоне; каждый год Радж и Мина обменивались с ними рождественскими открытками, и обе пары вкладывали в конверт семейные фотографии. Он не знал, что Бобби его сын. И никогда не узнает.

— Простите, миссис Дас, но зачем вы мне все это рассказываете? — спросил господин Капаси, когда она закончила свое повествование и снова повернулась к нему лицом.

— Ради бога, бросьте называть меня миссис Дас! Мне двадцать восемь лет. У вас наверняка дети моего возраста.

— Не совсем. — Господина Капаси неприятно царапнуло упоминание о том, что он намного старше. Чувство, которое он к ней испытывал, которое заставляло его то и дело посматривать на себя в зеркало на протяжении пути, стало понемногу затухать.

— Я рассказала вам это из-за вашего таланта. — Миссис Дас положила воздушный рис в сумку, не закрыв пакета.

— Не понимаю, — ответил господин Капаси.

— Что тут непонятного? Восемь лет я не имела возможности открыться никому — ни друзьям, ни, разумеется, Раджу. Он ни о чем не подозревает, думает, я все еще люблю его. Что вы об этом скажете?

— О чем?

— О том, что только что услышали. О моей тайне, о том, как я от этого страдаю. Я неизменно чувствую боль, когда смотрю на своих детей, на Раджа. Мне в голову лезут ужасные мысли, господин Капаси, — бросить все к чертовой матери. Однажды мне захотелось выкинуть все, что у меня есть, из окна: телевизор, детей, все остальное. Вы считаете, это признак нездоровья?

Он хранил молчание.

— Господин Капаси, вы можете что-то сказать? Я думала, это ваша работа.

— Моя работа — показывать достопримечательности, миссис Дас.

— Не эта. Другая. Толкователь болезней.

— Но мы говорим на одном языке. Переводчик тут не нужен.

— Я не это имела в виду, иначе я бы ни за что не рассказала вам правду. Вы хоть представляете, как тяжело мне было сознаться вам?

— Что все это значит?

— Это значит, что я устала нести в себе этот груз. Восемь лет, господин Капаси, я страдаю целых восемь лет… Я надеялась, что вы поможете мне снять камень с души, скажете нужные слова, порекомендуете какое-нибудь лекарство.

Он смотрел на эту женщину в красной клетчатой юбке и футболке с клубникой. Ей еще нет тридцати, но она не любит ни мужа, ни детей и уже разлюбила жизнь. Ее исповедь привела господина Капаси в уныние, и он огорчился еще больше, когда подумал о мистере Дасе: представил, как тот наверху тропы с Тиной на плечах фотографирует высеченные в скалах старинные монастырские кельи, чтобы показать снимки своим ученикам в Америке, и даже не подозревает, что один из сыновей на самом деле не его ребенок. Господина Капаси оскорбила просьба миссис Дас истолковать ее пошлый, банальный маленький секрет. Она не была похожа на пациентов, с которыми он сталкивался в лечебнице, — на тех, кто приходил с остекленевшим взглядом, в отчаянии, кто не мог спать, или дышать, или безболезненно мочиться, да вдобавок еще был не в силах объяснить свой недуг. И все же господин Капаси считал своим долгом помочь этой женщине. Посоветовать ей признаться во всем мужу? Объяснить, что всегда лучше поступать честно? Честность, безусловно, поможет ей снять камень с души, как она выразилась. Может, предложить свои услуги в качестве посредника? Чтобы докопаться до сути вещей, он решил начать с самого очевидного вопроса:

— Вы уверены, что испытываете боль, а не вину, миссис Дас?

Она обернулась к нему и сердито зыркнула; на перламутрово-розовых губах осталась кайма горчичного масла. Она открыла было рот, чтобы что-то сказать, но тут ее озарила какая-то новая мысль, и она остановилась. Господин Капаси был раздавлен: в этот миг он понял, что недостоин, с ее точки зрения, даже оскорбления.

Миссис Дас вышла из машины и начала подниматься по тропе, покачиваясь на квадратных деревянных каблуках и выуживая из соломенной сумки горсти воздушного риса. Рис сыпался сквозь пальцы, оставляя зигзагообразный след, и одна обезьяна спрыгнула с дерева и жадно накинулась на маленькие белые зерна. В жажде новой порции угощения она последовала за миссис Дас. К ней присоединились другие сородичи, и вскоре американку сопровождала целая ватага обезьян, тащивших за собой по земле бархатистые хвосты.

Господин Капаси вышел из машины. Он хотел окликнуть миссис Дас, предостеречь ее, но побоялся, что, увидев плетущихся за ней животных, она разнервничается. И даже потеряет равновесие. А обезьяны станут тянуть ее за сумку или за волосы. Подняв упавшую ветку, чтобы разогнать преследователей, он побежал вверх по дороге. Миссис Дас, ничего не замечая, шла дальше, оставляя дорожку из риса.

Почти на самом верху холма, перед кельями, отгороженными рядом грузных колонн, мистер Дас припал на одно колено, настраивая объектив. Дети стояли на галерее, то появляясь, то скрываясь из виду.

— Подождите меня! — крикнула миссис Дас. — Я с вами!

Тина запрыгала на месте:

— Мамочка пришла!

— Отлично, — не поднимая головы, произнес мистер Дас. — Как раз вовремя. Попросим господина Капаси сфотографировать нас впятером.

Господин Капаси ускорил шаг, размахивая веткой, и обезьяны, потеряв рисовый след, удрали в другом направлении.

— Где Бобби? — остановившись, спросила миссис Дас.

Мистер Дас оторвался от видоискателя.

— Не знаю. Ронни, где Бобби?

Мальчик пожал плечами.

— Был здесь.

— Где он? — резко повторила миссис Дас. — Куда вы смотрели?

Все стали метаться вверх-вниз по тропе и звать Бобби, поэтому не сразу услышали пронзительный крик мальчика. Нашли его чуть выше на тропе — он стоял под деревом в окружении большой группы обезьян, которые длинными черными пальцами тянули его за футболку. Воздушный рис, рассыпанный миссис Дас и уже смешавшийся с пылью, был разбросан у него под ногами. Ребенок молча застыл на месте, по его испуганному личику быстрыми ручьями текли слезы, голые ноги запылились. Одна из обезьян методично колотила мальчика палкой, оставляя на коже царапины.

— Папа, обезьяна обижает Бобби! — воскликнула Тина.

Мистер Дас вытер ладони о шорты. В нервном возбуждении он случайно нажал на затвор; жужжание фотоаппарата взбудоражило обезьян, и та, что держала палку, принялась лупить Бобби с еще большим усердием.

— Что нам делать? А если они набросятся на нас?

— Господин Капаси! — заголосила миссис Дас, заметив стоявшего поблизости гида. — Ради бога, сделайте что-нибудь!

Господин Капаси разогнал часть обезьян своей веткой, зашикал на тех, что остались, и затопал ногами, чтобы нагнать на них страху. Животные лениво отступили, неохотно подчинившись, но не испугавшись. Господин Капаси взял Бобби на руки и отнес туда, где стояли его родители, брат и сестра. По пути он испытал искушение прошептать мальчику на ухо тайну его рождения. Но Бобби был ошеломлен, дрожал от ужаса, ссадины на ногах слегка кровоточили. Когда господин Капаси отдал его родителям, мистер Дас стряхнул с футболки мальчика грязь и поправил на нем козырек. Миссис Дас откопала в сумке пластырь и заклеила рану на колене сына. Ронни предложил брату жвачку.

— Он цел. Просто слегка струхнул. Да, Бобби? — сказал мистер Дас, потрепав мальчика по голове.

— Господи, пойдемте отсюда скорее, — устало произнесла миссис Дас. Она сложила руки на груди поверх клубники. — У меня от этого места мурашки по спине.

— Да, определенно пора ехать в отель, — согласился мистер Дас.

— Бедный Бобби, — вздохнула миссис Дас. — Подойди ко мне. Мама тебя причешет. — Она снова полезла в соломенную сумку, достала расческу и начала водить ею вокруг прозрачного козырька.

Когда миссис Дас вытаскивала расческу, ветер подхватил клочок бумаги с адресом господина Капаси и унес его прочь. Никто, кроме гида, этого не заметил. Он проследил взглядом, как обрывок поднимался все выше и выше к ветвям деревьев, где сидели обезьяны, меланхолично наблюдавшие за суетившимися внизу людьми. Господин Капаси тоже наблюдал за семейством Дас, зная, что эта картина навечно запечатлеется в его памяти.

НАСТОЯЩИЙ ДУРВАН

Бури-Ma, уборщица лестницы, не спала две ночи. На утро третьего дня она принялась вытряхивать насекомых из своей постели. Встряхнула стеганые одеяла сначала под почтовыми ящиками, где она жила, потом у входа в переулок, распугав ворон, пиршествующих овощными очистками.

Поднимаясь на крышу четырехэтажного дома, Бури-Ма держала руку на колене, распухавшем в начале каждого сезона дождей. Ведро, одеяла и связку тростника, служившую метлой, приходилось нести одной рукой. В последнее время Бури-Ма стало чудиться, что ступени сделались круче, — все равно что взбираешься по приставной лестнице. Ей исполнилось шестьдесят четыре года, узел волос на затылке был не больше грецкого ореха, тело стало худым как щепка.

Казалось, единственным осязаемым свойством во всем облике Бури-Ma остался голос: ломкий от горя, резкий как гудок и пронзительный словно нож. Этим голосом она дважды в день, пока мела лестницу, перечисляла подробности бедствий и лишений, которые претерпела из-за депортации в Калькутту после раздела Индии. К тому времени, утверждала Бури-Ма, мятежные бури уже разделили ее с мужем и четырьмя дочерьми, выгнали из двухэтажного каменного особняка с гардеробом из палисандрового дерева и множеством сундуков, ключи от которых она и поныне носила вместе со своими сбережениями, завязанными в свободном конце сари.

Кроме своих мытарств, Бури-Ma любила повествовать о лучших временах. И когда достигала площадки второго этажа, то уже доводила до сведения всех жителей дома меню свадебного стола на бракосочетании своей третьей дочери.

— Мы выдали ее за директора школы. Рис варили в розовой воде. Был приглашен мэр. Гости омывали пальцы в оловянных чашах. — Здесь она останавливалась, переводила дух, переставляла ведро, смахивала таракана с перил лестницы и продолжала: — Креветки в горчичном соусе дымились на банановых листьях. Стол ломился от деликатесов. И для нас это не было роскошью. По будням мы ели козлятину дважды в неделю. В саду у нас имелся пруд, полный рыбы.

К этому времени Бури-Ma уже видела свет, падавший с крыши в лестничный проем. В восемь часов утра солнце поднималось уже высоко и нагревало самые нижние цементные ступени под ее ногами. Здание было очень старым, с бочками для воды, окнами без стекол и примыкающей к нему кирпичной уборной.

— Наши финики и гуавы снимал с деревьев специальный сборщик фруктов. Садовник подстригал гибискус. Да, вот то-то была жизнь!.. А здесь я ем из котелка. — В этом месте повествования уши Бури-Ма начинали гореть, а в колено вгрызалась боль. — Я говорила, что перешла границу только с двумя браслетами на руке? А ведь когда-то мои ноги ступали лишь по мрамору. Хочешь верь, хочешь не верь, а такая роскошь вам и не снилась.

Никто точно не знал, была ли в россказнях Бури-Ма хоть доля правды. Начать с того, что каждый день размеры ее бывших владений увеличивались вдвое, также как и содержимое гардероба и сундуков. Никто не сомневался в том, что она беженка, — об этом красноречиво свидетельствовал бенгальский акцент. И все же жильцы многоквартирного дома не могли увязать болтовню Бури-Ma о прежнем богатстве с более правдоподобной историей о том, как она с тысячами других людей пересекла восточно-бенгальскую границу в кузове грузовика между мешками с пенькой. При этом в иные дни она утверждала, что приехала в Калькутту в телеге, запряженной волами.

— Так все-таки в грузовике или в телеге? — иногда поддразнивали ее дети, игравшие в переулке в полицейских и воров.

На это Бури-Ma отвечала, тряся свободным концом сари, чтобы зазвенели ключи от сундуков:

— Какая разница? Одна холера! Хочешь верь, хочешь не верь, а я хлебнула такого горя, что вам и не снилось.

В общем, Бури-Ma здорово привирала. Противоречила сама себе. Немало прибавляла для красного словца. Но тирады еепредставлялись столь убедительными, а переживания столь неподдельными, что отмахнуться от нее не хватало духу.

Возможно ли, чтобы бывшая землевладелица стала уборщицей? Эта мысль неизменно занимала господина Далаля с третьего этажа, когда он проходил мимо Бури-Ma по дороге в офис и из офиса, где служил счетоводом у оптового торговца, продающего резиновые шланги, трубы и клапаны на Колледж-стрит.

Увы, скорее всего, она сочиняет небылицы, оплакивая потерю семьи, — дружно решило большинство живущих в доме женщин.

А старый господин Чаттерджи приговаривал: «Жизнь жестоко обошлась с Бури-Ma, но она жертва коренных перемен». Он не выходил со своего балкона и не открывал газет со времени обретения Индией независимости, но, несмотря на это, а может быть, и благодаря этому его мнение весьма уважали.

И в конце концов жильцы рассудили, что, видимо, Бури-Ma когда-то работала на Востоке прислугой у зажиточного заминдара и потому приукрашивала свое прошлое со знанием дела. Громогласные фантазии самозванки никому не мешали. Все соглашались, что это увлекательнейшее представление. В качестве платы за место под почтовыми ящиками она содержала извилистую лестницу в безукоризненной чистоте. В основном жильцам нравилась Бури-Ma, которая каждую ночь спала у входа с раздвижными решетками, охраняя спокойствие обитателей дома.

Воровать в доме было нечего. Телефон имелся только на втором этаже у вдовой госпожи Мисры. И все же жильцы были благодарны Бури-Ma за то, что она следит за порядком в переулке, отсеивает разносчиков, продающих расчески и головные платки, может мгновенно вызвать рикшу, а также обратить своей метлой в бегство подозрительных типов, которые сворачивают в переулок, чтобы плюнуть, помочиться или еще как-нибудь напакостить.

Короче говоря, с годами Бури-Ма взяла на себя обязанности дурвана, то есть привратника. Хотя это считалось неженской работой, она ревностно исполняла данную роль и стояла на часах с не меньшим усердием, чем швейцары на Нижней Кольцевой дороге, или в Джодхпур-парк, или в любом другом богатом районе.

На крыше Бури-Ma развесила одеяла на бельевой веревке, натянутой по диагонали с одного угла парапета до другого. Они загородили вид на телевизионные антенны, рекламные щиты и своды моста Ховра вдалеке. Бури-Ма обозрела горизонт со всех четырех сторон. Потом повернула кран в основании бака с водой, вымыла лицо, ополоснула ноги, потерла двумя пальцами зубы. После этого начала тщательно выбивать одеяла метлой. Время от времени она останавливалась и, прищурившись, разглядывала цемент крыши, надеясь обнаружить виновников своей бессонницы. Это занятие так ее поглотило, что она не сразу заметила госпожу Далаль с третьего этажа, которая пришла выставить поднос с солеными лимонными корками сушиться на солнце.

— Какие-то твари, живущие в этих одеялах, не дают мне спать по ночам, — сообщила Бури-Ма. — Вы кого-нибудь видите?

Госпожа Далаль весьма благоволила Бури-Ма; иногда она приносила ей имбирную пасту, чтобы добавлять в рагу.

— Я ничего не вижу, — через некоторое время сказала госпожа Далаль. У нее были прозрачные веки и очень тонкие пальцы ног, все в кольцах.

— Значит, у них есть крылья, — заключила Бури-Ма. Она стучала метлой по ткани и изучала облака пыли. — Разлетаются, паршивцы, пока я их не раздавила. Только посмотрите на мою спину! На ней, наверно, живого места нет от укусов.

Госпожа Далаль приподняла ткань сари Бури-Ма — дешевый белый материал с каймой цвета грязного пруда. Она осмотрела кожу над и под блузой такого фасона, который давно не продается в магазинах. А потом сказала:

— Бури-Ма, ты все выдумываешь.

— Говорю вам, эти насекомые поедают меня живьем.

— Наверно, это просто потница, — предположила госпожа Далаль.

Бури-Ma потрясла свободным концом сари, погремев ключами, и возразила:

— Я знаю, как выглядит потница. Это не она. Я уже три, а то и четыре ночи без сна. Как тут сосчитаешь? Раньше я спала в чистой постели. У нас было белье из муслина. Хочешь верь, хочешь не верь, а москитные сетки были мягкими, как шелк. Такая роскошь вам и не снилась.

— Действительно, не снилась, — повторила госпожа Далаль. Она опустила свои прозрачные веки и вздохнула. — Я об этом и мечтать не могу, Бури-Ма. Я живу в двух обветшалых комнатах с мужем, который торгует запчастями для унитазов.

Госпожа Далаль отвернулась, взглянула на одеяло и пробежала пальцами по строчке. Потом спросила:

— Бури-Ma, сколько времени ты спишь на этой постели?

Бури-Ма приложила палец к губам и ответила, что не помнит.

— Так почему ты ничего не говорила? Думаешь, мы не в состоянии подарить тебе новые одеяла? Или клеенку, если уж на то пошло? — Она, казалось, оскорбилась.

— Это ни к чему, — ответила Бури-Ма. — Они теперь чистые. Я выбила всех букашек метлой.

— Не вздумай отказываться, — настаивала госпожа Далаль. — Тебе нужна новая постель. Одеяла, подушка. Шерстяное покрывало на зиму. — Она пересчитывала необходимые вещи, касаясь большим пальцем подушечек пальцев на другой руке.

— По праздникам мы кормили в доме бедняков, — произнесла Бури-Ма. Она наполняла ведро углем из кучи на другом конце крыши.

— Я поговорю с господином Далалем, когда он придет с работы, — крикнула госпожа Далаль, спускаясь по лестнице. — Загляни ко мне попозже. Я дам тебе соленых огурцов и целебный порошок для спины.

— Это не потница, — повторила Бури-Ма.

Во время сезона дождей на коже действительно часто высыпала потница. Но Бури-Ма предпочитала искать причину напасти — туловище и лысеющую голову жгло как огнем, она из ночи в ночь ворочалась в постели, лишившись сна, — в менее очевидных явлениях.

Уборщица размышляла над этим, подметая лестницу, — она всегда наводила чистоту сверху вниз, — когда пошел дождь. Ливень зашлепал по крыше, как мальчишка в слишком больших чеботах, и смыл лимонные корки госпожи Далаль в желоб. Пешеходы не успели еще открыть зонты, как вода хлынула за воротники, в карманы, в обувь. Во всех окрестных домах люди захлопнули скрипучие ставни и прикрепили их завязками от нижних юбок к оконным решеткам.

Бури-Ма в это время сосредоточенно мела площадку второго этажа. Она взглянула на крутой марш лестницы и, когда ее оглушил звук падающей воды, поняла, что ее одеяла превращаются в желе.

Но, вспомнив обещание госпожи Далаль, она продолжила как ни в чем не бывало сметать со ступеней пыль, окурки и обертки от леденцов, пока не достигла почтовых ящиков на первом этаже. Чтобы защититься от ветра, Бури-Ма порылась в корзинах, выудила оттуда газеты и заткнула ими ромбовидные отверстия в раздвижных решетках. Потом поставила вариться обед — готовила она на ведре с углем, раздувая огонь веером из пальмового листа.

Днем, подремав минут двадцать на временном ложе, сделанном из газет, Бури-Ма, по своему обыкновению, причесалась и по новой уложила узел волос на затылке, потом развязала свободный конец сари и пересчитала сбережения. Дождь закончился, и над переулком низко висел кислый запах, поднимавшийся от манговых листьев.

В иные дни Бури-Ма навещала соседей. Ей нравилось ходить из одной квартиры в другую. Жильцы, в свою очередь, уверяли Бури-Ма, что всегда ей рады, и никогда не задвигали засов на двери, кроме как на ночь. Они занимались своими делами, бранили детей, или подсчитывали расходы, или перебирали рис. Иногда Бури-Ма предлагали стакан чаю и печенье, и она помогала детям загонять фишки в лузы во время игры в карром. Зная, что нельзя садиться в кресла и на стулья, она опускалась на корточки в дверном проеме или в передней и наблюдала за жестами и повадками так же, как человек обычно следит глазами за движением транспорта в иностранном городе.

В этот день Бури-Ма решила принять приглашение госпожи Далаль. Спина все еще зудела, даже после того, как уборщица вздремнула на газетах, и ей захотелось все-таки позаимствовать немного порошка от потницы. Бури-Ма взяла метлу — без нее она чувствовала себя не в своей тарелке — и уже начала было подниматься по лестнице, когда к раздвижным решеткам подкатил рикша.

Приехал господин Далаль. За годы работы счетоводом под глазами у него образовались лиловые полукружия. Но сегодня он смотрел бодрым взглядом. Кончик языка плясал между зубами, а ногами он придерживал две небольшие керамические раковины.

— Бури-Ма, у меня есть поручение для тебя. Помоги мне отнести эти раковины наверх.

Он промокнул сложенным носовым платком лоб и шею, дал рикше монету и вместе с Бури-Ма отнес раковины на третий этаж. Только войдя в квартиру, он наконец объявил госпоже Далаль, Бури-Ма и нескольким соседям, увязавшимся за ними из любопытства, потрясающую новость. Он больше не будет вести бухгалтерию у торговца резиновыми шлангами, трубами и клапанами. Работодатель жаждет переехать на свежий воздух, его прибыль увеличилась вдвое, и он открывает второй филиал в Бурдване. И вот, памятуя о его многолетней усердной службе, торговец назначил господина Далаля управляющим филиала на Колледж-стрит. В восторге от этой новости, по пути домой господин Далаль купил две раковины.

— И куда нам две раковины в двухкомнатную квартиру? — вопросила госпожа Далаль. Она была не в духе из-за пропажи лимонных корок. — Слыханное ли дело! Я готовлю на керосинке! Ты отказываешься подключать телефон! И я все еще не вижу холодильника, который ты обещал купить, когда мы поженились! И ты думаешь, две раковины могут все это заменить?

Разразившийся вслед за этим скандал гремел на всю лестницу, до самых почтовых ящиков. Супруги ругались долго, громко, перекрывая шум дождя, снова зарядившего после наступления темноты. Крики даже отвлекали Бури-Ма, когда она мела лестницу сверху донизу второй раз за день, и по этой причине уборщица не рассказывала ни о своих невзгодах, ни о лучших временах. Ночь она провела на газетах.

Раздор между господином и госпожой Далаль теплился еще и следующим утром, когда команда босоногих рабочих явилась устанавливать раковину. Проведя ночь в беспокойном хождении туда-сюда по квартире, господин Далаль решил поставить одну раковину в своей квартире, а другую — на лестнице, на площадке первого этажа.

— И тогда все смогут ею пользоваться, — объяснял он, обходя соседей.

Жильцы были в восторге; много лет они чистили зубы, полоща рот налитой в чашку водой из бочки.

Тем временем господин Далаль думал: раковина на лестнице, безусловно, произведет впечатление на посетителей. Теперь, когда он стал управляющим, кто знает, каких гостей ему следует ожидать?

Рабочие корпели над установкой несколько часов. Бегали вверх-вниз по лестнице и ели свой обед, присев на корточки возле перил. Стучали, орали, плевали и сквернословили. Вытирали пот концами тюрбанов. Одним словом, убирать лестницу в этот день было невозможно.

Чтобы убить время, Бури-Ма удалилась на крышу. Она шаркала вдоль парапета, но бока болели после ночи, проведенной на газетах. Обозрев горизонт со всех четырех сторон, она разорвала то, что осталось от ее одеял, на несколько тряпок и вознамерилась позже надраить ими перила.

К вечеру жильцы собрались полюбоваться плодами дневного труда. Даже Бури-Ма настойчиво предложили ополоснуть руки под струей воды. Она фыркнула:

— Мы принимали ванну с лепестками цветов и розовым маслом! Хочешь верь, хочешь не верь, вам такая роскошь и не снилась.

Господин Далаль продемонстрировал различные достоинства раковины. Он открыл до упора и закрыл каждый кран. Потом включил оба крана одновременно, чтобы показать разницу в напоре воды. Поднял рычажок между кранами, чтобы набрать воду в чашу, если нужно.

— Последний писк моды, — заключил он.

— Красноречивое свидетельство перемен, — веско уронил господин Чаттерджи со своего балкона.

Однако среди жен вскоре начало зреть недовольство. Стоя по утрам в очереди, чтобы почистить зубы, каждая досадовала, что нужно ждать, протирать всякий раз краны, что нельзя оставить на узком бортике раковины свой кусок мыла и тюбик зубной пасты. У Далалей собственная раковина. Почему у остальных одна на всех?

— Неужто нам раковина не по карману? — выпалила наконец одна из женщин как-то утром.

— Неужели только Далали способны благоустраивать этот дом? — подхватила другая.

Поползли слухи. Якобы господин Далаль, чтобы умиротворить жену после ссоры, купил ей два литра горчичного масла, кашмирскую шаль, дюжину кусков сандалового мыла; будто бы господин Далаль подал заявку на установку телефона, а его супруга только и делает, что целыми днями моет руки в своей раковине. Словно этого было мало, на следующее утро в переулок зарулило такси и увезло Далалей на станцию Ховра — супруги укатили на десять дней в Шимлу.

— Бури-Ма, я не забыла свое обещание. Мы привезем тебе одеяло из овечьей шерсти, сшитое в горах, — проговорила госпожа Далаль через открытое окно такси. На коленях у нее лежала кожаная сумочка, сочетающаяся с бирюзовой каймой сари.

— Даже два! — крикнул господин Далаль, сидевший рядом с женой и проверявший наличие бумажника в кармане.

Из всех жильцов дома лишь Бури-Ма вышла к раздвижным решеткам проводить их и пожелать счастливого пути.

Как только Далали уехали, остальные женщины начали планировать собственный вклад в ремонт дома. Одна из них решила расплатиться своими свадебными браслетами за побелку стен в подъезде. Другая намеревалась заложить швейную машинку и вызвать дезинсектора. Третья задумала отнести ювелиру серебряные формы для пудинга, чтобы выручить деньги на покраску ставен в желтый цвет.

Теперь рабочие суетились в здании с утра до ночи. Чтобы не мешаться под ногами, Бури-Ма перебралась спать на крышу. Через вход с раздвижными решетками в дом и из дома сновали толпы людей, в переулке всегда царила толчея, так что уследить за приходящими было немыслимо.

Через несколько дней Бури-Ма перенесла на крышу свои корзины и котелок для приготовления пищи. Пользоваться раковиной на первом этаже не было необходимости, поскольку уборщица могла легко умыться, как всегда, из бака. Она все еще собиралась отполировать перила тряпками, которые нарвала из своих одеял. Спать она продолжала на газетах.

Снова пришли дожди. Под протекающим навесом, прикрыв голову газетой, Бури-Ма сидела на корточках и наблюдала, как муравьи строем шагают по бельевой веревке, неся в челюстях яйца. Влажный ветер ласкал спину. Запас газет подходил к концу.

Утра тянулись долго, дни еще дольше. Бури-Ма забыла, когда последний раз пила чай. Она уже не вспоминала ни о мытарствах, ни о лучших временах, а думала только о том, когда наконец вернутся Далали и привезут ей новую постель.

На крыше становилось все более неуютно, и, чтобы размять ноги, Бури-Ма стала гулять днем по окрестностям. С метлой в руке, в испачканном отпечатками газетного шрифта сари, она бродила по рынкам и начала тратить сбережения на маленькие радости: сегодня пакетик воздушного риса, завтра горсть кешью, в другой раз стакан тростникового сока. Однажды она дошла до книжных киосков на Колледж-стрит. На следующий день забралась еще дальше — на продуктовый рынок в районе Боубазар. Там она стояла, обозревая торговые ряды с джекфрутом и хурмой, и вдруг почувствовала, как кто-то дергает свободный конец ее сари. Опустив глаза, она увидела, что остатки сбережений и ключи от сундуков пропали.

Когда в тот день Бури-Ма вернулась к подъезду с раздвижными решетками, ее поджидали жильцы дома. Гневные крики разносились по подъезду, гулко повторяя одну и ту же новость: раковину с лестницы похитили. В недавно побеленной стене красовалась огромная дыра, и оттуда торчало переплетение труб и резиновых шлангов. На площадке валялись куски штукатурки. Бури-Ма крепче вцепилась в свою метлу и не произнесла ни слова.

В горячке негодования жильцы практически на руках подняли Бури-Ма по лестнице на крышу, посадили у одного конца бельевой веревки, а сами, сгрудившись у другого, стали кричать на нее.

— Это все она! — вопил один, указывая на Бури-Ма. — Вот кто навел воров! Где она была, вместо того чтобы охранять вход?

— Уж сколько дней Бури-Ма слоняется по улицам и разговаривает с незнакомцами, — доложил другой.

— Мы дали ей пристанище, делились углем. Как она посмела так подло надуть нас? — желал знать третий.

Хотя никто из них не обращался напрямую к Бури-Ма, она ответила:

— Поверьте мне, поверьте, я не общалась с ворами!

— Мы годами выслушивали твое вранье, — заявили жильцы. — И теперь ты ждешь, что мы тебе поверим?

Упреки посыпались вновь. Как они объяснят кражу Далалям? В конце концов обратились за советом к господину Чаттерджи, сидевшему на балконе и наблюдавшему за дорожным затором.

Один из жильцов второго этажа сказал:

— Бури-Ма навлекла на наш дом опасность. У нас есть ценные вещи. У вдовы Мисры имеется телефон, а она живет одна. Как нам поступить?

Господин Чаттерджи взвесил доводы. Раздумывая, он поправил шаль, наброшенную на плечи, и окинул взглядом леса из бамбука, выстроенные вокруг его балкона. Ставни за его спиной, которые, сколько он себя помнил, стояли некрашеные, теперь сияли свежей желтой краской. Наконец он изрек:

— Жизнь жестоко обошлась с Бури-Ма. Но это давно известно. Зато наш дом преобразился. И такому зданию требуется настоящий дурван.

И тогда жильцы сбросили ведро и тряпье, корзины и тростниковую метлу с лестницы к почтовым ящикам и вышвырнули все это через ворота с раздвижными решетками в переулок. Вслед за вещами выкинули и саму Бури-Ма. Все горели желанием начать поиски настоящего дурвана.

Из кучи скарба Бури-Ма взяла только свою метлу.

— Поверьте, поверьте!.. — повторяла она, удаляясь.

Бури-Ма потрясла свободным концом сари, но он был пуст.

СЕКСИ

Это был худший кошмар любой замужней женщины. Лакшми рассказала Миранде, что после девяти лет брака муж ее двоюродной сестры встретил другую. Он сидел рядом с ней в самолете из Дели в Монреаль и, вместо того чтобы лететь домой к жене и сыну, вышел с новой знакомой в Хитроу. Оттуда он позвонил супруге и сообщил, что у него состоялся разговор, изменивший его жизнь, и что ему требуется время, чтобы разобраться в себе. Сестра Лакшми слегла.

— И немудрено, — сказала Лакшми. Она взяла горсть острой смеси, которую постоянно жевала; Миранде эта закуска из нутовой лапши, орехов и изюма напоминала пыльные оранжевые хлопья для завтрака. — Представь себе: англичанка, вдвое моложе его.

Лакшми, ненамного старше Миранды, уже вышла замуж. К перегородке ее рабочего места, располагавшегося рядом с ячейкой Миранды, была прикреплена фотография, изображающая их с мужем на белой каменной скамье на фоне Тадж-Махала. Лакшми не меньше часа висела на телефоне, пытаясь успокоить сестру. Никто этого не заметил; они работали на общественной радиостанции в отделе привлечения финансирования, и все вокруг проводили день в телефонных разговорах с потенциальными спонсорами.

— Ребенка жалко, — добавила Лакшми. — Он уже много дней из дома не выходит. Сестра говорит, что не может даже отвезти сына в школу.

— Ужас, — согласилась Миранда.

Обычно болтовня Лакшми по телефону — в основном с мужем: что приготовить на ужин? — отвлекала Миранду от составления писем или обращений к подписчикам с просьбой увеличить годовой взнос в обмен на холщовую сумку или зонтик с логотипом радиостанции. Через тонкую стенку, разделявшую их столы, она отлично слышала Лакшми, которая то и дело сдабривала речь индийскими словами. Но в тот раз Миранда не слушала. Она сама беседовала по телефону с Девом, договариваясь о вечерней встрече.

— С другой стороны, несколько дней дома ему не навредят. — Лакшми взяла еще горсть закуски и убрала пакет в ящик стола. — Он вроде вундеркинд. Мать у него пенджабка, отец бенгалец, а в школе мальчик учит английский и французский, так что уже сейчас говорит на четырех языках. Кажется, он перескочил через два класса.

Дев тоже был бенгальцем. Поначалу Миранда думала, что это вероисповедание. Но затем он показал ей на карте, опубликованной в журнале «Экономист», область Индии под названием Бенгалия. Дев специально принес журнал к ней домой, поскольку у Миранды не было ни атласа, ни других книг с картами. Показал город, в котором родился, и другой, где родился его отец. Один из городов был обведен рамкой, призванной привлечь внимание читателей. Когда Миранда спросила, что значит эта рамка, Дев, свернув журнал в трубочку, произнес: «Тебе не стоит этим заморачиваться», — и в шутку шлепнул ее по голове.

Перед уходом он выбросил журнал в мусорное ведро вместе с тремя окурками — во время своих визитов он всегда выкуривал три сигареты. Но после того как его машина скрылась в дали авеню Содружества, направляясь к дому в пригороде, где он жил с женой, Миранда извлекла журнал, стряхнула с обложки пепел и завернула в обратном направлении, чтобы разгладить. Она легла в постель, все еще измятую после страстного свидания, и принялась изучать границы Бенгалии. Южнее располагался залив, а севернее — горы. Карта прилагалась к статье о каком-то Грэмин-банке. Миранда перевернула страницу, надеясь увидеть фотографию города, где родился Дев, но обнаружила только графики и таблицы. И все же она стала всматриваться в них, думая тем временем о Деве, о том, как всего пятьдесят минут назад он клал ее ноги себе на плечи, прижимал ее колени к груди и говорил, что никогда не сможет насытиться ею.

Они познакомились неделю назад в универмаге «Файлинс». Во время обеда Миранда заглянула в цокольный этаж купить колготки со скидкой, после чего поднялась на эскалаторе в отдел косметики, где мыла и кремы сияли на витрине, как драгоценные камни, а тени для век и пудра переливались, подобно засушенным бабочкам за стеклом. Хотя Миранда никогда не покупала ничего, кроме губной помады, девушке доставляло удовольствие гулять по узкому тесному лабиринту, который был знаком ей лучше, чем весь остальной Бостон. Ей нравилось проталкиваться мимо топчущихся на каждом шагу женщин, которые брызгали духи на полоски картона и водили ими в воздухе; иногда она находила сложенные полоски в кармане пальто через несколько дней, и подвыветрившийся сочный аромат согревал ее, когда холодным утром она ждала автобуса.

В тот день, остановившись, чтобы понюхать одну из благовонных полосок, Миранда заметила стоявшего у прилавка мужчину. Он держал в руках кусок бумаги, исписанный аккуратным женским почерком. Продавщица бросила взгляд на записку и начала открывать ящики. Достала мыло в продолговатой черной коробочке, увлажняющую маску, масло для омоложения кожи лица и два тюбика крема. Мужчина был смуглым, в нежно-розовой рубашке, темно-синем костюме и пальто верблюжьего цвета с блестящими кожаными пуговицами. Расплачиваясь, он снял перчатки из свиной кожи и вынул из бумажника винного цвета хрустящие банкноты. Фаланги пальцев поросли черными волосами, обручального кольца не было.

— Что вам предложить? — спросила продавщица Миранду. Она смотрела поверх очков в оправе, раскрашенной под черепаховый панцирь, оценивая цвет лица покупательницы.

Миранда не знала, чего хочет. Знала только, что не хочет, чтобы мужчина уходил. А тот как будто медлил, ожидая вместе с продавщицей, что скажет девушка. Она уставилась на флаконы, низкие и высокие, расставленные на овальном подносе и похожие на семью, позирующую перед фотоаппаратом.

— Крем, — в конце концов изрекла Миранда.

— Сколько вам лет?

— Двадцать два.

Продавщица кивнула и открыла флакон матового стекла.

— Он может показаться вам слишком жирным, но я бы советовала применять этот крем уже сейчас. К двадцати пяти уже появятся морщины, и дальше они будут только углубляться.

Мужчина стоял рядом и наблюдал, как продавщица наносит каплю крема на лицо Миранды. Пока консультантша рассказывала покупательнице, как пользоваться кремом — втирать быстрыми движениями от низа шеи вверх, — незнакомец крутил стойку с помадой. Нажал на дозатор антицеллюлитного геля и размазал средство по тыльной стороне кисти. Открыл какую-то баночку и склонился над ней так низко, что испачкал кремом нос.

Миранда улыбнулась, но продавщица в это время водила большой кисточкой по ее лицу.

— Это румяна номер два, — сказала она. — Они придадут коже здоровый цвет.

Миранда кивнула, взглянув на свое отражение в одном из наклонных зеркал, расставленных вдоль прилавка. У нее были серебряные глаза и бледная, как бумага, кожа, контрастирующая с блестящими кофейно-черными волосами, благодаря чему все считали ее если не красивой, то эффектной. Вытянутая яйцеобразная голова, очень тонкое лицо и такие узкие ноздри, что казалось, их сжали бельевой прищепкой. Теперь лицо словно светилось, щеки розовели, под бровями лежали дымчатые тени, губы переливались.

Незнакомец тоже посмотрел в зеркало и быстро смахнул крем с носа. Миранде стало интересно, откуда он родом. Может быть, испанец или ливанец? Когда он открыл другую баночку и произнес, ни к кому не обращаясь: «Пахнет ананасом», — то обнаружил лишь едва различимый акцент.

— Что-нибудь еще для вас? — осведомилась продавщица, беря кредитную карту Миранды.

— Нет, спасибо.

Женщина завернула покупку в несколько слоев красной бумаги.

— Вам очень понравится этот крем. — Когда Миранда подписывала чек, рука ее слегка дрожала. Мужчина не пошевелился.

— Я положила пробник нового геля для кожи вокруг глаз, — добавила продавщица, передавая Миранде пакетик с покупкой. Прежде чем отдать карту, она прочитала имя на ней. — Всего хорошего, Миранда.

Миранда отошла от прилавка и быстро направилась к выходу. Затем, заметив дверь, ведущую к торговому кварталу Даунтаун-Кроссинг, замедлила шаг.

— У вас отчасти индийское имя, — сказал незнакомец, догоняя ее.

Возле круглого стола, заваленного джемперами в окружении сосновых шишек и бархатных бантиков, она остановилась, он тоже.

— В самом деле? И какая же часть индийская?

— Мира. Мою тетку зовут Мира.

Он представился: Дев. Работает в инвестиционном банке в той стороне — он наклонил голову в направлении Южного вокзала. Он был первым мужчиной с усами, которого Миранда находила привлекательным.

Вместе они пошли к станции метро «Парк-стрит» мимо киосков, торгующих дешевыми ремнями и сумками. Злой январский ветер лохматил Миранде волосы. Когда она полезла за жетоном в карман пальто, взгляд ее упал на его пакет с покупками.

— А это для нее?

— Для кого?

— Для тети Миры?

— Нет, для жены. — Дев произнес эти слова медленно, не отводя взгляда от Миранды. — Она собралась в Индию на пару недель. — Он закатил глаза. — Эти мазилки для нее важнее хлеба.

Раз супруга была в отъезде, связь с женатым мужчиной почему-то не казалась предосудительной. Поначалу Миранда и Дев проводили вместе каждую ночь. До утра он не оставался — объяснял, что жена звонит из Индии ежедневно в шесть, у них там в это время четыре часа дня. Поэтому Дев уходил от Миранды в два, в три, а частенько и в четыре часа утра и ехал в свой дом в пригороде. В течение дня он звонил ей каждый час: или с рабочего, или с мобильного телефона. А когда изучил распорядок дня Миранды, то стал каждый вечер, в половине шестого, пока она ехала в автобусе домой, оставлять ей сообщение на автоответчике, чтобы, по его словам, она могла услышать его голос, как только переступит порог. «Я думаю о тебе, — говорил Дев на записи. — Не могу дождаться нашей встречи». Он уверял, что любит бывать в ее квартире с кухонным столом не шире разделочной доски, с исцарапанными неровными полами, со звонком, который при нажатии издает звук, вызывающий смущение. Он восхищался тем, что она переехала в Бостон, где никого не знала, а не осталась в Мичигане, где выросла и окончила колледж. Когда Миранда сказала ему, что восхищаться здесь нечем, что она приехала в Бостон именно по этой причине, он покачал головой.

— Я знаю, что такое одиночество, — проговорил он неожиданно серьезно, и Миранда почувствовала, что Дев ее понимает — понимает, как грустит она вечерами, когда возвращается домой в автобусе после того, как ходила одна в кино или в книжный магазин полистать журналы или сидела в баре с Лакшми, которой всегда через час-другой надо было встречаться с мужем на станции «Эйлвайф». В более игривом разговоре Дев признался: ему нравится, что ноги у нее длиннее туловища, — он заметил это, как только Миранда прошла по комнате голой.

— Впервые вижу женщину с такими длинными ногами, — сказал он, любуясь ею с кровати.

Прежде Миранде никто ничего подобного не говорил. В отличие от парней, с которыми она встречалась в колледже и которые, кроме роста и возраста, мало чем отличались от ее школьных кавалеров, Дев всегда расплачивался за двоих, придерживал для нее дверь и в ресторане тянулся к ней через стол и целовал руку. Он был первым, кто подарил ей такой огромный букет цветов, что пришлось распределить их по всем шести стаканам, имевшимся в доме, и первым, кто беспрестанно шептал ее имя во время секса. Уже через несколько дней после знакомства Миранде захотелось, чтобы на стенке ее ячейки, так же как у Лакшми, висела их совместная фотография. Она не рассказывала коллеге о Деве. Никому не рассказывала. Вообще она раздумывала, не посвятить ли Лакшми в свою тайну, но только потому, что та тоже была индианкой. Однако Лакшми в последнее время постоянно висела на телефоне, утешая двоюродную сестру, — та все еще не вставала с постели, ее муж оставался в Лондоне, а сын так и не ходил в школу. «Тебе надо поесть, — увещевала Лакшми. — Ты подорвешь здоровье». Наговорившись с сестрой, она звонила мужу, беседа длилась меньше и заканчивалась спором о том, что готовить на ужин — курицу или баранину. «Прости, — в конце концов извинялась она. — Я от всей этой истории с ума сойду».

Миранда и Дев ни о чем не спорили. Они ходили в кино в «Никлодеон» и без устали целовались. На площади Дэвиса они ели рваную свинину с кукурузным хлебом, Дев при этом закладывал бумажную салфетку за воротник. Потягивали сангрию в баре испанского ресторана под усмехающейся свиной головой. В Музее изящных искусств они купили репродукцию картины с кувшинками и повесили у Миранды в спальне. Однажды в субботу после концерта в Симфоническом зале Дев показал ей свое любимое место в городе — Маппариум в Центре христианской науки, где они стояли внутри громадного глобуса из ярких цветных стекол, но казалось, что смотрят на него снаружи. Посередине помещения размещался прозрачный мост, так что создавалось впечатление, будто стоишь в сердцевине мира. Дев указал на Индию — карта страны была красного цвета и гораздо более подробная, чем в «Экономисте». Он объяснил, что многих государств, например Сиама или Итальянского Сомали, больше не существует: названия этих территорий изменились. Океан, синий как грудь павлина, был двух оттенков, в зависимости от глубины воды. Дев показал Миранде самое глубокое место в Мировом океане, рядом с Марианскими островами, — одиннадцать километров. Они посмотрели вниз через прозрачный мост — под ногами у них лежала Антарктика, закинули головы вверх — над ними висела огромная металлическая звезда. Голос Дева отражался от стекла, иногда усиливался, иногда становился тише, порой упирался Миранде в грудь, порой пролетал мимо ее ушей. На мост вышла группа туристов, и Миранда услышала, как они покашливают, громко, словно в микрофон. Дев объяснил, что это такой акустический эффект.

Миранда нашла Лондон, где жил муж сестры Лакшми с женщиной, которую встретил в самолете. Ей захотелось узнать, в каком городе Индии сейчас находилась жена Дева. Сама Миранда никогда не путешествовала дальше Багамских островов, где была еще ребенком. Она поискала их на стеклянных панелях, но не смогла найти. Когда туристы удалились и они с Девом остались одни, он попросил ее встать в дальнем конце моста. Хотя их будут разделять девять метров, сказал Дев, они смогут услышать шепот друг друга.

— Ты шутишь, — проговорила Миранда. Это были первые ее слова с тех пор, как они вошли сюда. Ей показалось, что в уши вставлены динамики.

— Убедись сама, — предложил ей Дев, направляясь к противоположному концу моста. Он снизил голос до шепота. — Скажи что-нибудь.

Она увидела, как он шевелит губами, и одновременно услышала слова так явственно, что ощутила их под кожей, подзимним пальто, они прозвучали так близко и горячо, что ее бросило в жар.

— Ау, — прошептала она, не зная, что сказать.

— Ты сексуальная, — шепотом ответил он. — Эй, секси!

На следующей неделе Лакшми поведала Миранде, что муж уже не впервые изменяет ее сестре.

— Она решила дать ему время одуматься, — сказала Лакшми однажды вечером, когда они собирались домой. — Говорит, готова простить его ради ребенка.

Миранда ждала, пока Лакшми выключит компьютер.

— Он приползет назад, и она его примет. — Сослуживица покачала головой. — Я бы ни за что не простила. Если бы мой муж нашел себе другую женщину, я бы поменяла замки. — Она взглянула на фотографию, прикрепленную к перегородке: муж одной рукой обнимал Лакшми за плечи, его колени соприкасались с ее коленями. Лакшми обернулась к Миранде. — А ты?

Та кивнула. Завтра жена Дева вернется из Индии. В тот день он позвонил Миранде на работу и сообщил, что должен ехать в аэропорт, чтобы встретить ее. Обещал позвонить, как только сможет.

— Тебе понравился Тадж-Махал? — спросила она Лакшми.

— Это самое романтичное место на земле. — Вспомнив поездку, Лакшми просияла. — Памятник вечной любви.

Пока Дев был в аэропорту, Миранда отправилась в цокольный этаж «Файлинс» купить себе некоторые вещи, которые, по ее мнению, должна иметь любовница: пару черных туфель на высоких каблуках с пряжками меньше детского зуба, атласную комбинацию с волнистыми краями и шелковый халатик до колена. Вместо колготок, которые обычно носила на работу, она выбрала тонкие чулки со швом. Перебирала вороха одежды на низких столиках и изучала товар на вешалках, отодвигая в сторону один наряд за другим, пока не нашла облегающее коктейльное платье из серебристого материала, подходящее к цвету ее глаз, на бретельках в виде тонких цепочек. Выбирая одежду, она думала о Деве, о том, что он сказал ей в Маппариуме. Впервые мужчина назвал ее сексуальной, и, закрывая глаза, она чувствовала, как его шепот проходит по всему ее телу, забирается под кожу. В примерочной — большом общем помещении с зеркалами по стенам — она нашла место возле немолодой женщины с лоснящимся лицом и жесткими волосами с проседью. Женщина стояла босая в нижнем белье и растягивала в пальцах черный паутинчатый эротический комбинезон.

— Всегда проверяйте, нет ли зацепок, — посоветовала она.

Миранда развернула атласную комбинацию и приложила ее к груди.

Женщина одобрительно закивала:

— То, что надо!

— А это? — Миранда показала серебристое коктейльное платье.

— Блеск! — оценила покупательница. — Он сорвет его с вас прямо на пороге.

Миранда представила свидание в ресторане в Саут-Энде, где Дев заказывал фуа-гра и малиновый суп с шампанским. Она в новом платье, Дев в костюме, тянется к ней через стол и целует руку. Однако когда они увиделись в следующий раз, через несколько дней, в воскресенье днем, он был в спортивном костюме. После возвращения жены Дев по воскресеньям уезжал из дома в Бостон под тем предлогом, что бегает вдоль реки Чарльз. В первое воскресенье Миранда открыла дверь в халатике до колен, но Дев даже не заметил обновку — прямо в тренировочных и в кроссовках понес любовницу в постель и безмолвно овладел ею. Позже она пошла за блюдцем для окурков и надела халатик, но он стал жаловаться, что она лишает его удовольствия любоваться ее длинными ногами, и потребовал снять ненужную одежду. Поэтому в следующее воскресенье Миранда уже не заботилась о том, чтобы выглядеть соблазнительно, и надела джинсы. Красивую комбинацию она засунула в дальний конец ящика, за носки и белье на каждый день. Серебряное коктейльное платье с несрезанными бирками висело в шкафу. По утрам оно частенько оказывалось на полу — бретельки в виде цепочек все время соскальзывали с металлических плечиков.

И все же Миранда с нетерпением ждала воскресений. По утрам она ходила в магазин и покупала багет и кушанья, которые любил Дев: маринованную селедку, картофельный салат, десерт из песто и сыра маскарпоне. Они ели в постели, беря селедку пальцами и отламывая хлеб руками. Дев рассказывал ей о своем детстве, как он приходил из школы и пил манговый сок, ожидавший его на подносе, а потом, одетый во все белое, играл в крикет у озера. В восемнадцать, во время какого-то «чрезвычайного положения»,^[5] его отправили в колледж на севере штата Нью-Йорк. Несмотря на то что в школе обучение велось на английском языке, ему понадобилось несколько лет, чтобы научиться понимать американское произношение в фильмах. Рассказывая, он выкуривал три сигареты и давил окурки в блюдце, стоявшем возле кровати. Иногда он задавал Миранде вопросы: сколько любовников у нее было (три), в каком возрасте она лишилась девственности (в девятнадцать). После еды они грешили на засыпанных крошками простынях, потом Дев дремал двенадцать минут. Миранда никогда не видела, чтобы взрослый человек ложился прикорнуть в середине дня, но Дев сказал, что привык к этому в Индии, где так жарко, что до захода солнца люди из дома не выходят. «К тому же это дает нам возможность поспать вместе», — шаловливо бормотал он, охватывая ее тело рукой, как большим браслетом.

Однако Миранда никогда не засыпала. Она смотрела на часы, стоявшие на тумбочке, или прижималась лицом к волосатым пальцам Дева, переплетенным с ее пальцами. Через шесть минут она поворачивалась к нему, вздыхала и потягивалась, проверяя, спит ли он на самом деле. Он всегда спал. Грудная клетка мерно поднималась, ребра выделялись под кожей, но уже начало образовываться брюшко. Он жаловался на то, что на плечах обильно растут волосы, но Миранда считала его безупречным — никого прекраснее и быть не могло.

По прошествии двенадцати минут Дев открывал глаза, словно и не спал, и улыбался ей с огромным удовлетворением, которого сама она не испытывала. «Лучшие двенадцать минут за неделю», — и он вздыхал, поглаживая ее икры. Потом выпрыгивал из кровати, натягивал спортивные штаны, зашнуровывал кроссовки. Направлялся в ванную и чистил зубы указательным пальцем — говорил, так умеют делать все индусы, чтобы избавиться от запаха сигарет во рту. Целуя любовника на прощание, Миранда иногда улавливала свой запах в его волосах. Но она знала, что его легенда — дневная пробежка — позволяет Деву, не вызывая подозрений, вернувшись домой, сразу же принять душ.

Кроме Лакшми и Дева, из индийцев Миранда знала лишь семью Дикшит, жившую в районе, где она выросла. Вызывая насмешки всех окрестных детей, включая Миранду, но исключая младших Дикшитов, мистер Дикшит вечерами бегал по извилистым улочкам их квартала в рубашке и брюках — одни только дешевые кеды смотрелись к месту. Каждые выходные вся семья — мать, отец, два мальчика и девочка — грузилась в машину и уезжала, никто не знал куда. Мужчины ворчали, что мистер Дикшит плохо ухаживает за своей лужайкой, не сгребает вовремя листья, и все соглашались, что дом Дикшитов, единственный с виниловой обшивкой, портит вид квартала. Женщины никогда не приглашали миссис Дикшит посидеть вместе с остальными у бассейна Армстронгов. В ожидании школьного автобуса младшие Дикшиты стояли отдельно, остальные же дети бормотали вполголоса «Дикшиты-пердикшиты» и разражались хохотом.

Однажды всех окрестных ребятишек пригласили на день рождения к дочери Дикшитов. Миранда помнила тяжелый запах благовоний и лука в доме и кучу обуви, сваленную у входной двери. Но больше всего ей запомнился висевший на деревянной перекладине у подножия лестницы кусок материи размером с наволочку. На нем изображалась голая женщина с красным лицом, по форме напоминающим рыцарский щит, и огромными белыми миндалевидными глазами с точками вместо зрачков. Два круга с такими же точками посередине обозначали грудь. В руке она держала кинжал и размахивала им, а ногой попирала корчившегося на земле мужчину. На шее висело длинное, вдоль всего тела ожерелье из кровоточащих голов. Женщина показывала Миранде язык.

— Это богиня Кали, — весело объяснила миссис Дикшит и немного поправила перекладину, чтобы картинка висела ровно. Руки ее украшал нанесенный хной затейливый рисунок из зигзагов и звезд. — Проходи, будем торт есть.

Девятилетняя Миранда насмерть перепугалась и не могла притронуться к угощению. Много месяцев потом она страшилась даже ступать на ту сторону улицы, где стоял дом Дикшитов, а ей приходилось проделывать этот путь дважды в день, — направляясь к остановке школьного автобуса и обратно. Поначалу она пробиралась мимо жуткого дома, затаив дыхание; точно так же у нее перехватывало дух, когда школьный автобус проезжал мимо кладбища.

Теперь ей было за это стыдно. Теперь, в объятияхДева, Миранда закрывала глаза и видела пустыни, и слонов, и мраморные павильоны, парящие над озерами при полной луне. Как-то раз в субботу, не зная, чем заняться, она дошла пешком до Сентрал-сквер, завернула в индийский ресторан и заказала цыплят тандури. Пока ела, пыталась запомнить слова и выражения, напечатанные внизу страницы меню: как сказать «вкусно», «вода» и «принесите, пожалуйста, счет». Незнакомые слова быстро вылетели из головы, и она стала время от времени захаживать в книжный на Кенмор-сквер, где в отделе литературы на иностранных языках осваивала по самоучителю бенгальский алфавит. Однажды она даже попробовала записать индийскую часть своего имени, «Мира», в органайзер: рука с трудом выводила непривычные буквы, то и дело останавливалась, поворачивалась и брала ручку по-другому — Миранда и не думала, что можно так держать ее. Следуя стрелкам в книге, она провела слева направо черту, с которой свисали буквы; одна больше напоминала цифру, другая выглядела как поставленный на вершину треугольник. Не сразу удалось добиться того, чтобы написанные ею буквы походили на образцы в учебнике, и даже тогда она не была уверена, что написала «Мира», а не «Мара». Миранде эти черточки представлялись просто каракулями, но ее вдруг поразило осознание того, что где-то в мире эти письмена имеют важное значение.

В течение недели она держалась неплохо. Работа отвлекала от грустных мыслей. Они с Лакшми стали ходить на обед в новый индийский ресторан за углом, за едой приятельница сообщала о последних событиях в семейной жизни двоюродной сестры. Иногда Миранда пыталась поменять тему; эти попытки напоминали ей, как однажды в колледже они с тогдашним ее бойфрендом сбежали, не заплатив, из переполненного блинного ресторана, просто чтобы проверить, удастся ли выйти сухими из воды. Но Лакшми упорно твердила свое.

— На месте сестры я бы полетела прямо в Лондон и пристрелила бы обоих, — заявила коллега однажды. Она разломила лепешку пападам^[6] на две части и обмакнула одну половинку в чатни. — Не понимаю, как можно просто сидеть и ждать у моря погоды.

А вот Миранда понимала. По вечерам она сидела за обеденным столом, красила ногти прозрачным лаком, ела нарезанные овощи прямо из салатника, смотрела телевизор и ждала воскресенья. Тяжелее всего было в субботу: к концу недели казалось, что воскресенье никогда не наступит. Однажды в субботу Дев позвонил ей поздно вечером, и она услышала на заднем фоне смех и болтовню целой толпы людей — Миранда даже предположила, что он на концерте. Но он был в своем загородном доме.

— Я плохо тебя слышу, — сказал он. — У нас гости. Соскучилась?

Миранда взглянула на экран телевизора — показывали глупый комедийный сериал, и, когда раздался звонок, она выключила звук. Она представила, как Дев скользнул в комнату на верхнем этаже и, придерживая ручку двери, шепчет в мобильный телефон, а в коридоре в это время толпятся гости.

— Миранда, ты скучаешь по мне? — снова спросил он.

Она ответила:

— Да.

На следующий день, когда Дев наконец пришел, Миранда полюбопытствовала, как выглядит его жена. Задавая этот вопрос, она волновалась и намеренно дождалась, пока он выкурит последнюю сигарету и решительным жестом раздавит окурок в блюдце. Ей хотелось знать, случаются ли между ними размолвки. Но Дев ничуть не удивился. Намазывая паштет из копченой рыбы на крекер, он ответил, что жена его похожа на бомбейскую актрису Мадхури Дикшит.

У Миранды дрогнуло сердце. Нет, дочь Дикшитов звали иначе, как-то на «П». И все-таки интересно, не родственница ли эта актриса ее бывшим соседям. Девочка Дикшитов была невзрачной, даже в старшей школе неизменно носила две косички.

Через несколько дней Миранда отправилась в индийский продовольственный магазин на Сентрал-сквер, где также давали напрокат видеокассеты. Дверь открывалась с затейливым позвякиванием колокольчиков. Время было обеденное, и других покупателей не наблюдалось. На экране телевизора, висевшего высоко в углу магазина, девушки в шароварах танцевали на пляже, синхронно подергивая бедрами.

— Добрый день, — поприветствовал Миранду человек за кассой. Он ел самос, макая его в темно-коричневый соус на картонной тарелке. Под стеклянным прилавком, на уровне его талии, стояли подносы с другими пухлыми пирожками, а также нечто похожее на бледные мягкие ириски ромбиками, накрытые фольгой, и ярко-оранжевые печенюшки, плавающие в сиропе. — Хотите взять фильм?

Миранда открыла органайзер, где было записано имя, как она его услышала: «Моттери Дикшит». Она осмотрела полки с кассетами позади прилавка. На футлярах красовались фотографии женщин в сидящих низко на бедрах юбках и топах, завязанных на груди, как банданы. Некоторые оперлись спиной на каменную стену или на дерево. С густо подведенными глазами и длинными черными волосами, они демонстрировали тот же тип красоты, что и танцовщицы на пляже. И потому Миранда поняла, что Мадхури Дикшит тоже красива.

— У нас есть фильмы с субтитрами, — продолжал продавец. Он поспешно вытер кончики пальцев о рубашку и достал три кассеты.

— Нет, — отказалась Миранда. — Спасибо, не надо.

Она прошлась по магазину, изучая полки с пакетиками и консервными банками без этикеток. Холодильный шкаф был забит питами в целлофане и неизвестными Миранде овощами. Целые стеллажи занимали упаковки острой смеси, которую всегда грызла Лакшми, — единственный продукт, который Миранда здесь узнавала. Она подумала, не купить ли один пакет для Лакшми, но не решилась — как объяснить приятельнице, зачем ее понесло в индийский магазин?

— Это пикантная смесь, — качая головой, проговорил продавец, обшаривая взглядом фигуру Миранды. — Вам не подойдет.

К февралю муж сестры Лакшми все еще не пришел в чувство. Он вернулся в Монреаль, пару недель жестоко бранился с женой и в конце концов упаковал два чемодана и улетел назад в Лондон. Он требовал развода.

Миранда сидела за рабочим столом и слушала, как Лакшми внушала сестре: на нем свет клином не сошелся, и прямо за поворотом ее ждет встреча с лучшим мужчиной. На следующий день сестра сообщила, что вместе с сыном отправляется к родителям в Калифорнию, чтобы восстановить силы. Лакшми убедила ее по пути заехать на неделю в Бостон.

— Перемена мест пойдет тебе на пользу, — мягко настаивала Лакшми. — А кроме того, мы уже много лет не виделись.

Миранда в надежде взглянула на свой телефон: ужасно хотелось, чтобы позвонил Дев! С их последнего разговора прошло четыре дня. А Лакшми уже звонила в справочное и интересовалась номером салона красоты.

— Что-нибудь расслабляющее, — попросила она. Она записала себя и сестру на массаж, чистку лица, маникюр и педикюр. Потом зарезервировала столик на обед во «Временах года». Тут Лакшми сообразила, что в горячем стремлении взбодрить сестру совсем забыла о мальчике, и постучала костяшками пальцев по перегородке.

— Миранда, ты занята в субботу?

Худенький мальчик с ранцем за плечами был одет в брюки в елочку, красный джемпер с V-образным вырезом и черные кожаные ботики. Лоб закрывала густая челка. Первое, что заметила Миранда, — темные круги под глазами. Они придавали семилетнему ребенку изможденный вид, словно он много курил и мало спал. В руках он держал большой альбом для рисования. Звали мальчика Рохин.

— Спроси меня про столицу, — заявил он, обращаясь к Миранде.

Она оторопела. Было полдевятого, субботнее утро. Миранда сделала глоток кофе.

— Про что?

— Это он играет в такую игру, — объяснила сестра Лакшми, такая же истощенная, как ее сын, с вытянутым лицом и тоже с темными кругами под глазами. Пальто ржаво-красного цвета тяжело лежало на ее плечах. Черные волосы с несколькими седыми прядями на висках были убраны в узел на затылке, как у балерины. — Назовите ему страну, а он скажет столицу.

— Слышала бы ты его в машине, — добавила Лакшми. — Он уже выучил все страны Европы.

— Это не игра, — возразил Рохин. — Я соревнуюсь с одноклассником — кто запомнит больше столиц. Я выиграю!

Миранда кивнула.

— Ладно. Столица Индии.

— Легкотня! — Он куда-то ушлепал, размахивая руками, как солдатик, потом вернулся и подергал мать за карман пальто. — Спроси что-нибудь сложное.

— Сенегал! — сказала та.

— Дакар! — с ликованием воскликнул Рохин и начал носиться расширяющимися кругами. Наконец он вбежал в кухню. Миранда услышала, как мальчик открывает и закрывает холодильник.

— Рохин, не трогай ничего без спросу! — устало крикнула сестра Лакшми. Она с натугой улыбнулась Миранде. — Не беспокойтесь, через пару часов он уснет. И спасибо, что согласились приглядеть за ним.

— Вернемся в три, — известила Лакшми, удаляясь вместе с сестрой по коридору. — Побежим, а то мы припарковались во втором ряду.

Миранда застегнула дверную цепочку и пошла в кухню искать Рохина, но он уже был в гостиной, стоял на коленях на складном стуле у обеденного стола. Он расстегнул свой ранец, отодвинул маникюрный набор Миранды на край стола и разложил цветные карандаши. Миранда встала у него за плечом. Мальчик взял синий карандаш и нарисовал самолет.

— Симпатично, — одобрила Миранда. Он не ответил, и хозяйка дома пошла на кухню налить себе еще кофе.

— Мне тоже, пожалуйста, — окликнул ее Рохин.

Миранда вернулась в комнату.

— Чего тебе тоже?

— Кофе. Там еще много, я видел.

Миранда подошла к столу и села напротив него. Временами он чуть ли не вставал на стуле, чтобы дотянуться до карандаша, и при этом сиденье под ним почти не прогибалось.

— А тебе не рановато пить кофе?

Рохин навис над альбомом, так что его тщедушная грудь и плечи почти коснулись бумаги, а голова наклонилась набок.

— А стюардесса давала мне кофе, — заявил он. — Очень сладкий, с молоком. — Он выпрямился. На рисунке около самолета появилось лицо женщины с длинными волнистыми волосами и глазами-звездочками. — У нее были блестящие волосы, — заключил он и добавил: — Мой папа встретил красивую женщину тоже в самолете. — Мальчик взглянул на Миранду и нахмурился, увидев, как она отхлебывает кофе. — Ну можно мне чуть-чуть? Пожалуйста!

Она подумала: а вдруг, несмотря на свой спокойный, задумчивый вид, Рохин ударится в истерику? Ей представилось, как мальчишка пинает ее кожаными ботинками, визжит и ревет, пока не придут мать с Лакшми и не заберут его. Миранда направилась на кухню и налила ему в кружку, которой меньше всего дорожила, такой кофе, какой он просил.

— Спасибо, — сказал Рохин, когда Миранда поставила перед ним напиток. Мальчик крепко обхватил чашку двумя руками, сделал глоток и продолжил рисовать.

Миранда посидела рядом, но, когда она решила освежить лак на ногтях, ребенок запротестовал. Он извлек из ранца географический справочник в мягкой обложке и попросил поспрашивать его. Страны распределялись по континентам, по шесть на странице, столицы были выделены жирным шрифтом, а ниже приводились короткие справки о численности населения, форме правления и статистические данные. Миранда открыла раздел «Африка» и пробежалась по списку.

— Мали, — назвала она первую страну.

— Бамако, — тут же ответил Рохин.

— Малави.

— Лилонгве.

Миранда вспомнила, как разглядывала Африку в Маппариуме. Выступающая влево часть континента была зеленого цвета.

— Дальше, — потребовал Рохин.

— Мавритания.

— Нуакшот.

— Маврикий.

Мальчик задумался, зажмурил глаза, затем открыл их и признал поражение:

— Не помню.

— Порт-Луи, — подсказала Миранда.

— Порт-Луи. — Он стал повторять это вполголоса снова и снова, словно скандировал лозунг.

Они перебрали все африканские страны, и Рохин изъявил желание посмотреть вместе с Мирандой мультфильмы. Когда мультики закончились, он проследовал за хозяйкой на кухню, встал рядом с ней и наблюдал, как она варит кофе. Через несколько минут она направилась в туалет, мальчик, слава богу, за ней не увязался, но, выходя, она вздрогнула, увидев его у двери.

— Ты тоже хочешь?

Он покачал головой, но в туалет все равно вошел. Опустил крышку унитаза, встал на нее и оглядел узкую стеклянную полочку над раковиной, где Миранда хранила зубную щетку и косметику.

— А это что? — поинтересовался он, взяв в руки пробник геля, который Миранде дали в магазине в день знакомства с Девом.

— Средство против отечности.

— Что такое отечность?

— Вот здесь, — показала она на кожу вокруг глаз.

— Когда ты плачешь?

— Да, наверно.

Рохин открыл тюбик и понюхал его, выдавил каплю крема на палец и втер в руку.

— Жжется. — Он внимательно изучил тыльную сторону кисти, словно ожидал, что кожа изменит цвет. — У моей мамы тоже бывает эта отечность. Говорит, что простудилась, но на самом деле она долго плачет. Даже когда мы ужинаем. Иногда так сильно, что у нее глаза становятся как у жабы.

Миранда подумала, не надо ли накормить ребенка. В кухне обнаружились только рисовые хлебцы и зеленый салат. Она предложила выйти в магазин купить еды, но Рохин ответил, что не голоден, и взял рисовый хлебец.

— И ты тоже съешь, — разрешил он. Они понесли упаковку хлебцев в гостиную и сели за стол. Мальчик перевернул страницу в альбоме. — Нарисуй что-нибудь.

Миранда выбрала синий карандаш.

— Что, например?

Он немного подумал.

— Знаю. — И попросил нарисовать вещи из гостиной: диван, складные стулья, телевизор, телефон. — Так я смогу это запомнить.

— Что запомнить?

— День, который мы провели вместе. — Он протянул руку к следующему хлебцу.

— Почему ты хочешь его запомнить?

— Потому что больше мы не увидимся никогда в жизни.

Точность этого умозаключения заставила Миранду вздрогнуть. Она взглянула на ребенка с легкой печалью. Рохин же не грустил. Он постучал по бумаге:

— Давай.

И она изобразила как смогла предметы из комнаты. Мальчик наклонялся к ней так близко, что иногда она не видела, что рисует. Потом он положил свою маленькую смуглую руку поверх ее руки.

— Теперь я.

Миранда протянула ему карандаш. Он покачал головой.

— Нет, нарисуй меня.

— Не могу, — помотала головой она. — Выйдет непохоже.

Рохин снова насупился, как тогда, когда она отказалась налить ему кофе.

— Пожалуйста!

Она нарисовала его голову, лицо и густую челку. Ребенок сидел совершенно спокойно, с пресным, грустным лицом, скосив глаза на ее рисунок. Миранде хотелось бы изобразить сходство. Но рука ее почему-то не желала передавать то, что видят глаза, как в тот день в книжном магазине, когда она писала свое имя бенгальскими буквами. Ее портрет не имел ничего общего с оригиналом. Когда она выводила нос, Рохин выскользнул из-за стола.

— Мне скучно, — объявил он, направляясь в спальню. Миранда услышала, как мальчик открывает дверь, потом открывает и закрывает ящики комода.

Когда она вошла в комнату, ребенок был в гардеробе. Через мгновение он появился с взъерошенными волосами, держа в руках серебряное коктейльное платье.

— Это было на полу.

— Оно все время падает.

Рохин взглянул на платье, затем окинул взглядом фигуру Миранды.

— Надень.

— Что?

— Надень.

Миранде так и не представилось случая нарядиться в это платье. Она надела его единственный раз — в примерочной «Файлинс», — и было очевидно, что, пока она встречается с Девом, повода не появится. Она знала, что больше они не пойдут в ресторан и он не потянется через стол, чтобы поцеловать ей руку. Они станут встречаться в ее квартире по воскресеньям: он в тренировочных штанах, она в джинсах. Миранда взяла платье у Рохина, встряхнула его, хотя гладкая ткань не мялась, и потянулась в шкаф за вешалкой.

— Надень, пожалуйста, — попросил Рохин, внезапно оказавшись позади нее. Он прижался к девушке лицом, обнимая ее за талию тонкими руками. — Пожалуйста!

— Хорошо, — согласилась Миранда, удивляясь, как крепко он ее обхватил.

Довольный мальчик улыбнулся и сел на край кровати.

— Тебе придется подождать там, — сказала Миранда, указывая на дверь. — Я оденусь и выйду.

— Но мама всегда раздевается при мне.

— Правда?

Рохин кивнул.

— Она даже не собирает вещи с пола. Они так и валяются кучей возле кровати. А однажды она спала в моей комнате, — продолжал он. — Сказала, что после того, как ушел отец, ей там лучше, чем в своей постели.

— Но я ведь не твоя мама, — возразила Миранда, приподнимая его с кровати за подмышки.

Мальчишка отказывался вставать, и Миранда подняла его на руки. Он оказался тяжелее, чем она ожидала, и вцепился в нее, крепко обхватив ногами ее бедра и положив голову ей на грудь. Миранда выставила его в коридор, закрыла дверь и на всякий случай задвинула щеколду. Она надела платье и взглянула в зеркало, занимавшее всю внутреннюю сторону двери. Короткие носочки выглядели нелепо, она открыла ящик комода и достала чулки. Потом покопалась в гардеробе и нашла туфли на высоком каблуке с крошечными пряжками. Бретельки в виде цепочек на фоне ее ключиц походили на два ряда канцелярских скрепок. Платье сидело на ней свободно. Она не могла сама застегнуть его.

Рохин постучал.

— Теперь можно войти?

Миранда открыла дверь. Мальчик держал в руках географический справочник и что-то бормотал себе под нос. Увидев Миранду, он широко распахнул глаза.

— Помоги мне застегнуться, — попросила она и села на край кровати.

Рохин застегнул молнию доверху, Миранда встала и покружилась. Мальчик отложил книгу.

— Ты сексуальная, — объявил он.

— Что ты сказал?

— Ну, секси.

Миранда так и села. Хотя она и осознавала, что это ничего не значит, сердце у нее замерло. Скорее всего, Рохин всех женщин называл сексуальными. Видимо, он услышал это выражение по телевизору или прочитал на обложке журнала. Миранда вспомнила, как в Маппариуме они с Девом стояли на противоположных концах моста. В то время она думала, что понимала значение его слов. В то время они имели смысл.

Миранда сложила руки на груди и заглянула Рохину в глаза.

— Скажи-ка мне вот что…

Мальчик молчал.

— Что это значит?

— Что?

— Эти слова. Сексуальная, секси — что это такое?

Он внезапно засмущался и потупил взгляд.

— Не могу сказать.

— Почему?

— Это секрет. — Он так плотно сжал губы, что они слегка побелели.

— Расскажи мне этот секрет. Я хочу его знать.

Рохин присел на кровать возле Миранды и стал пинать задниками ботинок край матраса. Он нервно хихикал, его тощее тело извивалось, словно от щекотки.

— Расскажи! — настаивала Миранда. Она наклонилась и схватила его за щиколотки, чтобы они не дергались.

Рохин смотрел на нее узкими, как щелочки, глазами. Он попытался снова пнуть матрас, но Миранда не позволила. Мальчик плашмя повалился спиной на кровать, приложил руки ко рту и прошептал:

— Это значит любить того, кого ты не знаешь.

Миранда ощутила, как слова Рохина пробрались ей под кожу так же, как слова Дева. Но ее не бросило в жар — она оцепенела. Это напомнило ей чувство, испытанное в индийском магазине, когда, даже не глядя на фотографию, она поняла, что Мадхури Дикшит, на которую похожа жена Дева, красавица.

— Так сделал мой папа, — продолжал Рохин. — Он сидел в самолете с неизвестной женщиной, она сексуальная, и теперь он любит ее, а не мою маму.

Он снял ботинки и аккуратно поставил их на пол. Потом отогнул покрывало и забрался в кровать Миранды читать свой справочник. Через минуту книга выпала у него из рук, и он закрыл глаза. Миранда смотрела, как ребенок спит, покрывало ходило вверх-вниз от его дыхания. Он не проснулся через двенадцать минут, как Дев, и даже через двадцать. Он не открыл глаз, когда она сняла серебряное платье и опять натянула джинсы, забросила в гардероб туфли на высоком каблуке, скатала чулки и положила их в ящик комода.

Убрав все вещи, она села на кровать, склонилась к мальчику так близко, что рассмотрела белые крошки рисовых хлебцев в уголках его рта, и забрала географический справочник. Листая страницы, она представляла, как Рохин подслушивал ругань родителей в монреальском доме.

«Она красивая? — должно быть, вопрошала отца мать, одетая в свой вечный халат; ее привлекательное лицо исказилось от злобы. — Сексуальная?» Поначалу отец отрицал это, пытался сменить тему. «Скажи мне, — пронзительно кричала мать Рохина, — скажи мне, она секси?» В конце концов отец признавался, что да, и мать беспрерывно плакала в кровати, окруженной грудами одежды, и глаза ее распухали, как у жабы. «Как ты мог? — рыдала она. — Как ты мог полюбить женщину, которую даже не знаешь?»

Вообразив эту сцену, Миранда и сама всплакнула. В Маппариуме в тот день все страны казались такими близкими, что можно было коснуться их рукой, а голос Дева бодро отскакивал от стекла. Его слова пролетели девять метров с другого конца моста и достигли ее ушей, и их задушевность и теплота еще много дней блуждала у нее под кожей. От этой мысли Миранда заплакала еще горше и не могла остановиться. Но Рохин спал. Наверно, он уже привык к женскому плачу.

В воскресенье Дев позвонил Миранде и сообщил, что едет к ней.

— Я уже выхожу. Буду у тебя в два.

Миранда смотрела по телевизору кулинарную передачу. На экране ведущая показывала на ряд яблок, объясняя, какие из них лучше брать для выпечки.

— Не надо тебе сегодня приходить.

— Почему?

— Я приболела, — солгала Миранда, хотя это было недалеко от истины: от рыданий у нее заложило нос. — Валяюсь в постели.

— Да, голос у тебя гнусавый. — Последовало молчание. — Тебе что-нибудь нужно?

— У меня все есть.

— Пей побольше жидкости.

— Дев!

— Да, Миранда.

— Помнишь, как мы ходили в Маппариум?

— Конечно.

— А как мы шептали друг другу с разных концов моста?

— Помню, — игриво прошептал Дев.

— А что ты сказал, ты помнишь?

Тишина.

— «Поехали к тебе», — тихо засмеялся он. — Так что, тогда до следующего воскресенья?

Накануне, плача, Миранда была уверена, что никогда ничего не забудет — даже то, как пишется ее имя на бенгали. Она заснула рядом с Рохином, а когда проснулась, мальчик рисовал самолет на экземпляре «Экономиста», который она спрятала под кроватью. «Кто это, Деваджит Митра?» — полюбопытствовал он, прочитав почтовый адрес.

Миранда представила, как Дев, в тренировочных штанах и кроссовках, смеется в трубку. Через минуту он поднимется к жене, сообщит, что не пойдет на пробежку — потянул мышцу, — и усядется читать газету. Несмотря ни на что, Миранда безумно скучала по нему. Ладно, она встретится с ним еще раз или два, решила девушка, а потом скажет ему то, что и с самого начала было известно: что это несправедливо по отношению к ней и к его жене, что они обе заслуживают лучшего и нет смысла продолжать эти бесперспективные отношения.

Но в следующее воскресенье шел снегопад, и Дев не мог объяснить жене свое отсутствие пробежкой вдоль реки Чарльз. Еще через неделю снег стаял, но Миранда договорилась с Лакшми пойти в кино, а когда сообщила об этом Деву по телефону, он не попросил ее отменить встречу. На третье воскресенье она поднялась рано и отправилась на прогулку. Утро стояло холодное, но солнечное, и Миранда дошла до авеню Содружества мимо ресторанов, где Дев целовал ее, а потом до самого Центра христианской науки. Маппариум был закрыт, но девушка купила поблизости кофе, села на скамью возле церкви и стала смотреть на огромные колонны и массивный купол здания и на чистое голубое небо, раскинувшееся над городом.

У МИССИС СЕН

Элиот ходил к миссис Сен около месяца, с сентября, когда начался учебный год. В прошлом году за ним присматривала студентка из университета по имени Эбби — стройная веснушчатая девушка, которая читала книги без иллюстраций на обложках и отказывалась готовить Элиоту мясную пищу. До нее — пожилая женщина, миссис Линден: она встречала его дома после школы, а затем попивала кофе из термоса и разгадывала кроссворды, в то время как Элиот играл сам по себе. Эбби получила диплом и продолжила образование в другом вузе, а миссис Линден уволили, когда мама Элиота выяснила, что в термосе было больше виски, чем кофе. О миссис Сен они узнали из объявления у входа в супермаркет, написанного аккуратным почерком шариковой ручкой: «Жена университетского преподавателя, доброжелательная и ответственная. Присмотрю за вашим ребенком у себя дома». По телефону мама Элиота сказала миссис Сен, что предыдущие няни сами приходили к ним.

— Элиоту одиннадцать лет. Он может разогреть обед и найти себе занятие. Я просто хочу, чтобы рядом на всякий случай находился взрослый.

Но миссис Сен не умела водить машину.

— Как видите, мой дом чист и безопасен для детей, — сказала миссис Сен при первой встрече.

Это была университетская квартира, расположенная на окраине кампуса. Пол в подъезде устилала невзрачная бежевая плитка, почтовые ящики маркировались малярной лентой или белыми наклейками. В самой квартире на плюшевом ковре грушевого цвета протянулись оставленные пылесосом пересекающиеся дорожки. Разношерстные лоскуты других ковров лежали у дивана и перед стульями, как дверные половики, ожидающие, когда чьи-то ноги ступят на них. Два торшера с абажурами в форме барабанов, стоящие по сторонам от дивана, все еще были завернуты в фабричную полиэтиленовую упаковку. Телевизор и телефон покрывали желтые тканые салфетки с волнистыми краями. На подносе располагались высокий серый чайник и кружки, лежало сдобное печенье.

Мистер Сен, низенький коренастый человек с немного выпученными глазами и в очках в черной прямоугольной оправе, тоже присутствовал при встрече. Он с некоторым усилием скрестил ноги и держал кружку обеими руками очень близко ко рту, даже когда не пил. И миссис Сен, и ее супруг ходили по дому босиком; на этажерке у входной двери Элиот заметил несколько пар шлепанцев.

— Мистер Сен преподает в университете математику, — сообщила миссис Сен, представляя мужа официально, как будто они были едва знакомы.

Ей было около тридцати. Между передними зубами имелась небольшая щель, на подбородке давние щербинки, но глаза, подведенные длинными жирными стрелками, были красивы, как и густые брови вразлет. Она носила переливающееся белое сари с узором из оранжевых «огурцов», больше подходящее для вечернего выхода в свет, чем для тихого августовского дня, когда за окном моросит мелкий дождик. На губах миссис Сен сверкал небрежно нанесенный коралловый блеск.

И все же, подумал Элиот, не она, а его мать, в бежевых шортах с отворотами и баретках на веревочной подошве, выглядела нелепо. Стриженые волосы такого же цвета, как и шорты, казались слишком жидкими и ломкими, а гладкие колени и бедра смотрелись не к месту в комнате, где все предметы были тщательно укрыты. Миссис Сен несколько раз протягивала гостье тарелку с печеньем, но мать отказывалась от угощения и задавала бесконечные вопросы, а ответы записывала в узкий блокнот. Будут ли в квартире другие дети? Есть ли у миссис Сен опыт общения с детьми? Давно ли она живет в этой стране? Больше всего мать обеспокоило, что миссис Сен не умеет водить машину. Мама Элиота работала в восьмидесяти километрах к северу от дома, а отец, по последним сведениям, жил в трех тысячах километров к западу.

— Вообще-то, я учу ее, — вмешался в разговор мистер Сен, ставя кружку на журнальный столик. Это было первое, что он сказал с момента их прихода. — По моим подсчетам, миссис Сен должна получить водительские права к декабрю.

— Вот как? — Мама Элиота записала это в блокнот.

— Да, я учусь, — подтвердила миссис Сен. — Но дело продвигается медленно. Понимаете, дома у нас есть водитель.

— Вы имеете в виду личный шофер?

Миссис Сен вопросительно взглянула на мужа; тот кивнул.

Мама Элиота тоже кивнула и окинула взглядом комнату.

— Это… в Индии?

— Да. — От упоминания родной страны миссис Сен, казалось, преобразилась. Она пригладила край сари, охватывающий грудь по диагонали, и оглядела комнату, словно замечала в абажурах, в чайнике, в разводах на ковре что-то такое, чего не видели остальные. — Все там.

Элиот не возражал против того, чтобы после школы ходить к миссис Сен. К сентябрю в крошечном домике на берегу, где они с матерью жили круглый год, было уже холодно, и им приходилось таскать из комнаты в комнату обогреватель и утеплять окна с помощью полиэтиленовой пленки и фена. Играть на пустынном пляже одному было уныло; после Дня труда^[7] из соседей осталась только молодая бездетная пара, а собирать сломанные ракушки или распутывать водоросли, разбросанные по песку, как полоски изумрудной лазаньи, мальчику уже прискучило. У миссис же Сен было тепло, иногда даже слишком; радиаторы безостановочно шипели, как скороварка. Элиот первым делом научился снимать на пороге кроссовки и ставить их на этажерку в один ряд с разноцветными шлепанцами миссис Сен с тонкой, как картон, подошвой и кожаным кольцом для большого пальца.

Особенно ему нравилось, как миссис Сен рубит овощи, разложенные на постеленных на полу в гостиной газетах. Вместо ножа она использовала причудливый тесак, изогнутый, как нос корабля викингов, отправившихся сражаться в далекие моря. С одной стороны лезвие крепилось на петлях к узкой деревянной рукоятке. Сталь, скорее черная, чем серебряная, местами тронутая темными пятнами, имела месяцеобразную зазубренную выемку, как объясняла миссис Сен, для натирания продуктов. Каждый день хозяйка дома открывала нож и закрепляла лезвие под углом к рукоятке. Повернув к себе острый край и не прикасаясь к нему, она зажимала между ладонями и разрубала о лезвие овощи: цветную и белокочанную капусту, мускатную тыкву. Рассекала пополам, потом на четвертинки, и из-под ножа быстро выходили отдельные соцветия, кубики, ломтики и соломка. Картошку она чистила за несколько секунд. Иногда миссис Сен сидела по-турецки, иногда раскидывала ноги, а вокруг нее громоздился строй дуршлагов и мелких мисок с водой, в которые она опускала нарезанные ингредиенты.

Работая, она одним глазом поглядывала в телевизор, другим наблюдала за Элиотом, но, казалось, никогда не опускала взгляд на нож. Однако не разрешала Элиоту ходить вокруг, когда рубила овощи.

— Посиди, пожалуйста. Я закончу через две минуты, — говорила миссис Сен, указывая на диван, всегда накрытый черно-зеленым покрывалом с узором в виде слонов, несущих на спинах паланкины.

Ежедневная процедура занимала около часа. Чтобы Элиот не скучал, она давала ему журналы с комиксами, печенье, намазанное арахисовым маслом, иногда замороженный фруктовый сок или морковные палочки, изваянные ее ножом. Если бы могла, она бы огородила поле своей деятельности веревкой. Однако как-то раз миссис Сен нарушила свое правило: ей понадобилось что-то с кухни, и, не желая вставать посреди обступавшего ее немыслимого хаоса, она попросила помощи Элиота.

— Если тебе не трудно, принеси мне, пожалуйста, большую пластиковую миску, которая стоит в шкафу у холодильника. В нее должен поместиться шпинат. Осторожно, ради бога, осторожно! — предостерегла она мальчика, когда тот приблизился. — Поставь ее на журнальный столик. Я дотянусь. Спасибо.

Нож она привезла из Индии, где, видимо, в каждом доме имелся по крайней мере один такой тесак.

— Когда в семье свадьба, — однажды рассказывала миссис Сен Элиоту, — или другое большое торжество, мама вечером созывала всех соседских женщин, они приносили вот такие ножи, садились в большущий круг на крыше нашего дома, чесали языками, шутили и за ночь нарезали пятьдесят килограммов овощей. — Ее профиль покровительственно парил над беспорядочным пейзажем; конфетти из кожицы огурцов и баклажанов, луковой шелухи кучками лежали вокруг нее. — В такие ночи под эту трескотню невозможно заснуть. — Она помолчала и посмотрела в окно гостиной, куда заглядывала сосна. — А теперь мистер Сен привез меня сюда, и здесь я иногда не могу спать из-за тишины.

В другие дни она тщательно счищала прыщеватый желтый жир с курицы, потом отделяла бедра от голеней. Когда кости курицы хрустели под ножом, золотые браслеты звенели, лоб розовел, и миссис Сен шумно выдыхала через нос. Как-то раз она замерла, держа курицу обеими руками, к которым пристали жир и сухожилия, и повернулась к окну.

— Элиот, если я начну кричать что есть мочи, кто-нибудь придет на помощь?

— А что случилось, миссис Сен?

— Ничего. Просто интересно.

Элиот пожал плечами.

— Может быть.

— Дома этого было бы достаточно. Телефон есть не у всех. Но стоит слегка возвысить голос или выразить скорбь или радость, и весь квартал, да не один, соберется послушать новость или помочь с хлопотами.

К тому времени Элиот уже понял: когда миссис Сен говорит «дома», она имеет в виду Индию, а не квартиру, где рубит овощи. Он подумал о собственном доме, в восьми километрах отсюда, о молодой чете, которая время от времени машет соседям, когда на закате солнца совершает пробежку вдоль берега. В День труда они устраивали вечеринку. Гости толклись на террасе, ели, пили, смех поднимался над усталыми вздохами волн. Элиота и его мать не пригласили. У матери был один из редких выходных, но они никуда не пошли. Она занималась стиркой, подсчитывала расходы, с помощью сына пылесосила салон машины. Элиот предложил поехать на автомойку в паре километров по шоссе, как они время от времени делали, — сидишь внутри, в комфорте и безопасности, а мыльная вода и валики с гигантскими полотняными лентами шлепают по ветровому стеклу, — но мама пожаловалась на усталость и окатила машину из шланга. К вечеру толпа на террасе у соседей начала танцевать, мать нашла их номер в телефонном справочнике и попросила вести себя потише.

— Вам могут позвонить, — сказал наконец Элиот миссис Сен, — но, скорее всего, сделают выговор за то, что вы шумите.

С дивана мальчик различал исходивший от няни любопытный смешанный запах нафталина и тмина и видел идеально ровный пробор на заплетенных в косу волосах, окрашенный толченой киноварью, из-за чего кожа в этом месте выглядела как будто воспаленной. Поначалу Элиот недоумевал — то ли она выбрила часть волос, то ли ее кто-то покусал. Но однажды он увидел, как миссис Сен, стоя перед зеркалом в ванной, сосредоточенно наносит головкой канцелярской кнопки дорожку алого порошка, который хранила в баночке из-под джема. Когда она рисовала точку между бровями, несколько частиц порошка упали ей на переносицу.

— Пока я замужем, я должна красить пробор каждый день, — ответила она на вопрос Элиота, зачем это нужно.

— Это как обручальное кольцо?

— Да, Элиот, именно как обручальное кольцо. Только этот символ не потеряешь во время мытья посуды.

В двадцать минут седьмого приходила мама Элиота, и к этому времени миссис Сен полностью избавлялась от всех свидетельств резки овощей. Нож был отчищен, вымыт, высушен, сложен и спрятан в шкаф, для чего хозяйке приходилось встать на стремянку. Элиот помогал сворачивать газеты с очистками и семенами. Кухонный стол уставляли переполненные миски и дуршлаги, приправы были отмерены, соусы смешаны, и, наконец, на фиолетово-голубом огне горелок томились разнообразные похлебки. Праздников миссис Сен не отмечала, гости к ней не ходили, и все это готовилось каждый день на двоих — для нее и мистера Сена, как легко можно было догадаться по накрытому квадратному пластиковому столу в углу гостиной: две тарелки, два стакана, но без салфеток и столовых приборов.

Втискивая свернутые газеты в помойное ведро, Элиот чувствовал, что они с миссис Сен нарушают какое-то неписаное правило, — возможно, из-за спешки, с которой она все заканчивала, посыпая блюда солью и сахаром, промывая чечевицу, протирая всевозможные поверхности, поочередно закрывая со щелчком дверцы шкафа. Он струхнул, когда вдруг заметил, как мать — в тонких чулках и в рабочем костюме с высокими плечами — стреляет глазами по углам квартиры миссис Сен. Мама предпочитала дожидаться у двери, пока Элиот надевает кроссовки и собирает свои вещи, но хозяйка дома не позволяла ей этого. Каждый вечер она настаивала, чтобы мама присела на диван, и предлагала ей угощение: стакан ярко-розового йогурта с розовым сиропом, фруктовую смесь с изюмом и сухарями, миску манной халвы.

— Ой, ну что вы, миссис Сен! Я недавно обедала. Вам не стоит так беспокоиться.

— Никакого беспокойства. Просто мне нравится Элиот. Хочу сделать вам приятное.

Мать пробовала кулинарные изыски миссис Сен с поднятыми вверх глазами, пытаясь определить свои впечатления. Колени она держала плотно сжатыми, высокие каблуки туфель, которые она никогда не снимала, впивались в ковер цвета груши.

— Очень вкусно, — заключала мать, почти сразу же отставляя тарелку.

Элиот знал, что ей не нравилось; однажды она сама призналась ему в этом. А еще он знал, что на работе она не обедала, потому что по приезде домой первым делом наливала себе бокал вина, набрасывалась на бутерброды с сыром и съедала их в огромном количестве, так что когда привозили пиццу, которую они обычно заказывали на ужин, была уже сыта. Пока сын ел, она сидела за столом, цедила вино и спрашивала, как прошел его день, но в конце концов выходила на террасу покурить, оставляя Элиота убирать со стола.

Каждый день миссис Сен стояла в сосновой рощице у большой дороги, где водитель школьного автобуса высаживал Элиота и еще двух-трех учеников, живших неподалеку. Мальчик догадывался, что миссис Сен всегда приезжала заранее, словно ей не терпелось повстречаться с человеком, которого она давно не видела. Ветер трепал волосы у нее на висках, пробор краснел свежим слоем киновари. Она носила темно-синие солнечные очки, крупноватые для ее лица. Сари, каждый день разной расцветки, развевалось из-под подола клетчатого пальто, что она надевала в любую погоду. Желуди и гусеницы испещряли асфальтовую дорогу, огибавшую жилой комплекс из дюжины совершенно одинаковых каменных домов, окруженных засыпанным декоративной щепкой пространством. Отходя от автобусной остановки, миссис Сен доставала из кармана пакет для сэндвичей и предлагала Элиоту очищенные дольки апельсина или подсоленный арахис, уже лущенный.

Они шли прямо к машине, и двадцать минут миссис Сен практиковалась в вождении. В бежевом седане с виниловыми сиденьями имелся АМ-приемник с хромированными кнопками, а на полке позади заднего сиденья лежали упаковка салфеток «Клинекс» и скребок для льда. Миссис Сен объясняла Элиоту, что не считает возможным оставлять его в квартире одного, но мальчик знал, что она боится водить и хочет, чтобы он сидел рядом с ней. Няню пугал скрежет стартера, и стоило ей нажать ногой в шлепанце на газ и повернуть ключ зажигания, как она закрывала руками уши.

— Мистер Сен говорит, что, как только я получу права, все утрясется. А ты что думаешь, Элиот? Жизнь действительно пойдет на лад?

— Вы сможете ездить в разные места, — предположил Элиот, — куда угодно.

— А смогу я поехать в Калькутту? Сколько времени это займет, Элиот? Шестнадцать тысяч километров по восемьдесят километров в час?

Мальчик не смог подсчитать в уме. Он наблюдал, как миссис Сен настраивала свое сиденье, поправляла зеркало заднего вида, поднимала очки на темя. Потом находила в приемнике станцию, передающую симфоническую музыку. («Это Битьховен?» — спросила она однажды.) Опускала окно со своей стороны и просила Элиота сделать то же самое. Наконец жала на тормозную педаль; с опаской, будто он мог укусить, бралась за рычаг переключения передач и с величайшей осторожностью выезжала задом со стоянки. Она объезжала жилой комплекс один раз, потом второй.

— Как мои успехи, Элиот? Я сдам экзамен?

Она непрерывно отвлекалась. Без предупреждения останавливала машину, чтобы послушать радио или что-то разглядеть на дороге. Проезжая мимо какого-либо человека, махала ему. Если в пяти метрах впереди видела птицу, то жала указательным пальцем на гудок и ждала, когда птаха улетит. В Индии, говорила она, водитель сидит справа, а не слева. Они медленно ползли мимо детской площадки, прачечной, темно-зеленых контейнеров для мусора, рядов припаркованных машин. Всякий раз, когда они приближались к рощице из сосен, где асфальтовая петля вливалась в оживленную дорогу, по которой неслись машины, миссис Сен наклонялась вперед, наваливаясь всем телом на тормоза. Проезжая часть была узкой, широкая желтая лента посередине разделяла полотно на две полосы движения — по одной вкаждую сторону.

— Это невозможно, Элиот. Как я могу туда выехать?

— Надо подождать, пока не будет машин.

— А почему они не могут замедлить ход?

— Сейчас никого нет.

— А как же тот автомобиль справа, видишь? Смотри-ка, а за ним грузовик. В любом случае, мистер Сен не разрешает мне выезжать на большую дорогу без него.

— Вам надо повернуть и сразу прибавить скорость, — посоветовал Элиот. Его мама делала это, как будто даже не задумываясь. Когда он сидел рядом с мамой и машина плавно скользила в сумерках к дому на берегу, все казалось так просто… Тогда дорога была всего лишь дорогой, а другие машины — всего лишь частью пейзажа. Но когда он сидел рядом с миссис Сен под осенним солнцем, которое светило сквозь деревья, но не грело, он видел, как из страха перед тем же самым потоком автомобилей костяшки ее пальцев белеют, руки трясутся, а навыки английского дают сбой:

— Все эти люди — они слишком многие в этой стране.

Элиоту стало известно, что миссис Сен способны осчастливить две вещи. Первая: письмо от родных. У нее вошло в привычку после вождения проверять почту. Она открывала ящик, просила Элиота посмотреть, нет ли писем из дома, зажмуривалась и закрывала глаза руками, пока он перебирал счета и журналы, пришедшие на имя мистера Сена. Поначалу мальчик не понимал причин ее волнения. У его матери был абонентский ящик на почте в городе, и она забирала корреспонденцию так редко, что однажды им на три дня отключили за неуплату электричество. Прошло несколько недель, и Элиот обнаружил голубую аэрограмму, шершавую на ощупь, сплошь заклеенную марками с изображением лысого мужчины рядом с прялкой и усеянную почтовыми штемпелями.

— Вот это, миссис Сен?

В первый раз она бросилась обнимать мальчика, прижав его лицо к сари и обдав запахом нафталина и тмина, а потом выхватила письмо у него из рук.

Как только они вошли в дом, миссис Сен скинула шлепанцы, раскидав их в разные стороны, вытащила из волос заколку и в три приема разрезала конверт сверху и с боков. Глаза ее быстро забегали по строчкам. Закончив читать, она отбросила с телефона вышитую салфетку и набрала номер.

— Пригласите, пожалуйста, мистера Сена. Это его жена. Дело срочное, — сказала она.

Дальше миссис Сен заговорила на своем языке, торопливо и, по впечатлению Элиота, сбивчиво. Было ясно, что она читает письмо вслух, слово за словом, при этом повысив голос и, видимо, произнося фразы с выражением. Хотя миссис Сен стояла прямо перед ним, у Элиота возникло ощущение, что она унеслась из комнаты с грушевым ковром куда-то далеко.

После этого миссис Сен неожиданно стало тесно в квартире. Они пересекли дорогу и прошли небольшое расстояние до площади перед университетом, где колокола на каменной башне отбивали каждый час. Прогулялись по студенческому клубу, взяли в столовой картошку фри в картонных лодочках и ели ее под гомон студентов, сидевших за круглыми столиками. Элиот пил газировку из бумажного стаканчика, а миссис Сен — чай, заваренный из пакетика, с сахаром и сливками. Поев, они осмотрели здание факультета искусств, разглядывая скульптуры и трафареты для шелкографии в прохладном коридоре, насыщенном запахами свежей краски и глины. Потом проследовали мимо математического факультета, где преподавал мистер Сен.

В конце прогулки они завернули в шумное, пахнущее хлоркой крыло факультета физкультуры. Через широкие окна четвертого этажа смотрели на пловцов, снующих из одного конца бассейна со сверкающей бирюзовой водой в другой. Миссис Сен достала из сумочки аэрограмму и изучила ее лицевую и обратную стороны. Потом развернула и перечитала про себя, то и дело вздыхая. Закончив чтение, понаблюдала за пловцами и затем сказала:

— Моя сестра родила девочку. А я увижу племянницу только через три года, если, конечно, мистер Сен получит бессрочный контракт!.. Она не будет знать родную тетю. Окажись мы рядом в поезде, она меня не узнает. — Миссис Сен убрала письмо и положила руку на голову Элиота. — Ты скучаешь по маме, когда проводишь день со мной?

Элиот никогда об этом не задумывался.

— Конечно скучаешь. Когда я думаю о том, что ты, одинокий мальчик, разлучен с мамой почти каждый день, я испытываю чувство вины.

— Я вижу ее по вечерам.

— В твоем возрасте я не представляла, что однажды уеду так далеко. Ты мудрее, чем я была в детстве, Элиот. Ты уже изведал превратности судьбы.

Кроме вестей от родных, осчастливить миссис Сен могла рыба с побережья. Она всегда стремилась купить целую рыбу, не моллюсков и не филе, которое мама Элиота жарила на открытом огне несколько месяцев назад, когда пригласила на ужин своего сотрудника, — тот переночевал в маминой спальне, но больше мальчик его не видел. Однажды вечером, когда за Элиотом приехала мать, миссис Сен угостила ее крокетами из тунца, объяснив, что на самом деле они должны быть из рыбы латес.

— Это так обидно, — жаловалась миссис Сен. — Живем у самого океана, а рыбы кот наплакал.

Летом, сказала она, ей нравится ходить на прибрежный рынок. И добавила, что по сравнению с Индией рыба там неважная, но, по крайней мере, свежая. Теперь, когда похолодало, суда выходят в море нерегулярно, и порой целую рыбину невозможно достать неделями.

— Сходите в супермаркет, — посоветовала мать.

Миссис Сен покачала головой.

— В супермаркете видимо-невидимо разнообразных консервов для кошек, но я ни разу не нашла там хорошей рыбы, ни разу… — Миссис Сен объяснила, что с раннего детства привыкла есть рыбу дважды в день, и добавила, что в Калькутте употребляют рыбу первым делом утром, последним делом перед сном и, если позволяют средства, в качестве закуски после школы. В пищу идет все — и хвост, и икра, даже голова. Рыбы там вдоволь на любом рынке в любое время дня, от рассвета до заката. Надо только выйти из дома и немного пройтись — и дело в шляпе.

Раз в несколько дней миссис Сен открывала «Желтые страницы», набирала номер, который предварительно отметила на полях, и осведомлялась, есть ли в продаже целиковая рыба. Если была, то просила отложить парочку.

— Для Сен, да, «С» — как «Сэм», «Н» — как «Нью-Йорк». Мистер Сен приедет за ними.

Потом она звонила мужу в университет. Через несколько минут приезжал мистер Сен, трепал Элиота по волосам, но никогда не целовал жену. Он выпивал за пластиковым столом чашку чая или кофе, читал письма и уезжал; возвращался через полчаса, передавал бумажный пакет с изображением улыбающегося омара миссис Сен и снова уезжал в университет на вечерние лекции. Однажды, вручая пакет жене, он сказал:

— Пока больше никакой рыбы. Готовь курицу, что лежит в холодильнике. У меня начинаются консультации.

В следующие несколько дней, вместо того чтобы обзванивать рыбные рынки, миссис Сен размораживала куриные ножки и разрубала их своим тесаком. Однажды она сварила рагу из зеленой фасоли и консервированных сардин. Но на следующей неделе директор рыбного рынка сам позвонил миссис Сен: сообщил о поступлении свежей рыбы и пообещал отложить товар на ее имя до закрытия. Миссис Сен была польщена.

— Какой милый человек, Элиот! Нашел мой телефон в справочнике. Сказал, там значится только одна семья по фамилии Сен. А в Калькутте знаешь сколько Сенов?

Она велела Элиоту надеть куртку и обувь и позвонила мистеру Сену в университет. Мальчик завязал шнурки и стал ждать няню возле этажерки. Она долго не выходила, и через несколько минут Элиот окликнул ее. Миссис Сен не ответила, тогда Элиот развязал шнурки и вернулся в гостиную. Она сидела на диване и плакала, уронив лицо в руки; слезы капали сквозь пальцы. Не отнимая рук от лица, она пробормотала что-то о совещании, на котором должен присутствовать мистер Сен. Потом медленно встала и накрыла телефон салфеткой. Элиот ходил за ней по пятам, в первый раз ступая в кроссовках по грушевому ковру. Миссис Сен взглянула на него. Ее нижние веки распухли и напоминали розовые полумесяцы.

— Скажи мне, Элиот, неужели я так много прошу?

Мальчик не успел ответить — няня взяла его за руку и повела в спальню, дверь которой обычно была затворена. Кроме кровати без спинки в изголовье, в комнате стояли только тумбочка с телефоном, гладильная доска и комод. Миссис Сен выдвинула ящики комода и распахнула дверцу стенного шкафа: повсюду находились сари всех мыслимых расцветок и материй, расшитые золотыми и серебряными нитями, некоторые тонкие, прозрачные, другие плотные, как портьеры, с кистями по краям. В шкафу они висели на плечиках, в ящиках были аккуратно сложены или плотно свернуты в толстые рулоны. Миссис Сен переворошила содержимое ящиков, отчего ткани стали свешиваться через край.

— Когда я носила это? Или это? Или вот это? — Она выбрасывала сари одно за другим из комода, срывала с вешалок. Одеяния неопрятным ворохом упали на кровать. Комната наполнилась резким запахом нафталина.

— Пришли фотографии, пишут родные, похвастайся своей новой жизнью. Чем я могу похвастаться? — Обессилев, миссис Сен опустилась на край кровати, где для нее практически не осталось места. — Они думают, я тут как сыр в масле катаюсь, Элиот. — Она оглядела голые стены комнаты. — Что я нажимаю на кнопку, и дом убран. Считают, я живу во дворце.

Зазвонил телефон. Миссис Сен не сразу, через несколько звонков, сняла трубку. Она только отвечала на вопросы собеседника и вытирала лицо краем одного сари. Закончив беседу, она, не складывая, запихала сари в ящики, и они с Элиотом надели обувь и пошли к машине, где стали ждать мистера Сена. Вскоре он появился.

— Почему ты сегодня не практикуешься в вождении? — спросил мистер Сен, постукивая костяшками пальцев по капоту. В присутствии Элиота супруги всегда разговаривали по-английски.

— Не могу. В другой раз.

— Как ты планируешь сдать экзамен, если не хочешь выезжать на дорогу?

— Сегодня у меня Элиот.

— Он у тебя каждый день. Это же для твоего блага. Элиот, подтверди, что водить машину необходимо.

Но миссис Сен отказывалась практиковаться.

Они молча ехали по той же дороге, которой Элиот с матерью по вечерам возвращались домой. Но с заднего сиденья автомобиля мистера и миссис Сен путь казался незнакомым и занимал больше времени, чем обычно. Чайки, чьи заунывные крики будили Элиота каждое утро, камнем ныряли вниз и снова взмывали в небо, приводя мальчика в восторг. Машина проезжала мимо одного пляжа за другим, мимо запертых павильонов, где летом продают замороженный лимонад и моллюсков. Работал только один павильон — рыбный рынок.

Миссис Сен открыла дверцу и обернулась к мужу, который еще не отстегнул ремень безопасности.

— Ты идешь?

Мистер Сен вынул из бумажника несколько купюр и вручил ей.

— У меня через двадцать минут совещание, — сказал он, глядя на приборную панель. — Пожалуйста, не задерживайся.

Элиот проследовал вместе с миссис Сен в небольшой сырой магазин, стены которого украшали фестоны с изображением сетей, морских звезд и буйков. У прилавка скучилась группа туристов с фотоаппаратами на шеях; одни пробовали фаршированных моллюсков, другие рассматривали большую схему, представляющую пятьдесят видов североатлантической рыбы. Миссис Сен взяла номерок из автомата у прилавка и встала в очередь. Элиот остановился у омаров, взбиравшихся друг на друга в наполненном мутной водой аквариуме; их клешни были стянуты желтыми резинками. Мальчик понаблюдал, как подходит очередь няни и она смеется и щебечет с продавцом в черном переднике. Торговец рыбой — краснолицый человек с желтыми зубами — держал в каждой руке за хвост по макрели.

— Вы уверены, что они свежие?

— Минуту назад они сами могли бы ответить на этот вопрос.

Шкала весов дрогнула и вынесла свой вердикт.

— Очистить вам рыбу от чешуи, миссис Сен?

Она кивнула.

— Головы, пожалуйста, оставьте.

— У вас есть кошки?

— Кошек нет. Только муж.

Приехав домой, миссис Сен вытащила из кухонного шкафа нож, расстелила поверх ковра газеты и тщательно изучила доставшееся ей богатство. По очереди она вытащила рыбины из бумажной упаковки, сморщившейся и местами запятнанной кровью. Провела рукой по хвостам, проткнула животы и вытащила внутренности. Ножницами состригла плавники. Потом просунула палец под красные жабры, такие яркие, что напудренный киноварью пробор миссис Сен показался бледным. Она схватила тушку, испещренную с двух сторон полосами чернильного цвета, и сделала ножом надрезы через определенные интервалы.

— Зачем это? — поинтересовался Элиот.

— Чтобы оценить, сколько получится кусков. Если правильно разрезать, этой рыбы хватит на три раза. — Она отпилила голову и бросила ее в форму для запекания.

В октябре несколько дней миссис Сен отказывалась практиковаться в вождении машины, не доставала нож из шкафа, не расстилала газеты на полу, не звонила в рыбные магазины, не размораживала курицу. Она молча намазывала для Элиота печенье арахисовым маслом, потом садилась читать старые аэрограммы, которые хранила в коробке из-под обуви. Когда за Элиотом приезжала мать, миссис Сен собирала его вещи и не приглашала мать присесть на диван и отведать какое-нибудь кушанье. Наконец мама спросила у Элиота в машине, не заметил ли он изменений в поведении миссис Сен, и он ответил, что нет. Он не рассказывал ей, что няня мечется по квартире, уставившись на пластиковые абажуры так, словно видит их впервые. Умолчал он и о том, что она включает, но никогда не смотрит телевизор или наливает себе чай и забывает его на журнальном столике. Однажды миссис Сен поставила музыку, которую называла рага,^[8] — как будто кто-то сначала очень медленно, а потом очень быстро пощипывал струны скрипки, — и объяснила, что слушать ее надо в конце дня при заходе солнца. Музыка играла почти час, и все это время миссис Сен сидела на диване с закрытыми глазами.

— Это еще грустнее, чем ваш Бетховен, согласен? — произнесла она.

В другой раз она поставила кассету, на которой люди разговаривали на ее родном языке, — прощальный подарок семьи, объяснила она Элиоту. Миссис Сен узнавала голос каждого человека:

— Дядя, двоюродная сестра, отец, дедушка.

Один из родственников исполнил песню. Другой прочитал стихотворение. Последней говорила мать миссис Сен. Голос ее звучал тише и серьезнее, чем у других. Между предложениями она делала длинные паузы, и в это время миссис Сен переводила для Элиота:

— Цена на коз выросла на две рупии. Манго на рынке не очень сладкие. Колледж-стрит затопило. — Она выключила запись. — Все это произошло в тот день, когда я покинула Индию.

Назавтра она снова поставила ту же самую кассету. На этот раз, когда говорил ее дедушка, миссис Сен выключила пленку. Она сказала, что на выходных получила письмо: дедушка умер.

Через неделю миссис Сен снова начала готовить. Однажды, когда она сидела на полу в гостиной и шинковала капусту, позвонил мистер Сен. Он хотел отвезти жену и Элиота на побережье. По такому случаю миссис Сен надела алое сари, накрасила губы пунцовой помадой, нанесла на пробор свежий слой порошка и заново заплела волосы. В завершение она завязала под подбородком шарф, водрузила на макушку солнечные очки и положила в сумочку маленький фотоаппарат. Выезжая с парковки, мистер Сен положил руку на спинку пассажирского сиденья, как будто обнимал миссис Сен.

— У тебя очень легкое пальто, — заметил он в какой-то момент. — Уже холодает. Надо купить тебе что-нибудь потеплее.

В магазине они приобрели макрель, масляную рыбу и сибас. На этот раз мистер Сен пошел вместе с ними, и именно он интересовался свежестью рыбы и просил нарезать ее определенным образом. Набрали так много, что один пакет пришлось нести Элиоту. Сложив покупки в багажник, мистер Сен объявил, что голоден, миссис Сен сказала, что тоже, и они втроем перешли улицу и подошли к ресторану, где еще работало окно, продающее еду навынос. Сели за столик на улице и съели две корзинки пирожков с устрицами. Миссис Сен щедро макала свои в соус табаско и посыпала черным перцем.

— Вроде бы похоже на пакору.^[9] — Лицо ее пылало, помада пожухла, и миссис Сен смеялась всему, что говорил муж.

За рестораном находился небольшой пляж, и, доев, они немного прогулялись вдоль берега; дул такой сильный ветер, что идти приходилось спиной вперед. Миссис Сен указала на воду и изрекла, что в определенный момент каждая волна похожа на сари, которое развесили на веревке сушиться.

— Это невозможно! — крикнула она наконец, смеясь и поворачивая назад; в глазах ее блестели слезы. — Я не могу двинуться с места! — Она сфотографировала Элиота и мистера Сена, стоящих на песке. — Теперь сними нас. — Она прижала Элиота к своему клетчатому пальто и передала мужу фотоаппарат. Потом его вручили Элиоту.

— Смотри, чтобы руки не тряслись, — предупредил мистер Сен.

Мальчик прильнул к окошечку видоискателя и подождал, пока мистер и миссис Сен прижмутся друг к другу, но они не стали этого делать. Они не держались за руки и не обнимали друг друга за талию. Оба улыбались с закрытыми ртами и щурились от ветра. Выглядывавший из-под пальто край сари миссис Сен трепетал на ветру, как пламя.

В машине, наконец оказавшись в тепле, наевшиеся до отвала пирожков и уставшие бороться с ветром, все трое любовались дюнами, плывущими вдали кораблями, видом на маяк, персиково-лиловым небом. Через некоторое время мистер Сен замедлил машину и остановился у обочины.

— В чем дело? — спросила миссис Сен.

— Ты сама поведешь машину домой.

— В другой раз.

— Нет, сегодня. — Мистер Сен вышел из автомобиля и открыл для жены дверцу.

Неистовый ветер ворвался в салон вместе с рокотом прибоя. Наконец миссис Сен пересела на водительское сиденье, но принялась бесконечно долго поправлять сари и очки. Элиот обернулся и стал смотреть в заднее стекло. Дорога была пуста. Миссис Сен включила радио, салон наполнился скрипичной музыкой.

— Этого не нужно, — сказал мистер Сен, выключая его.

— Это помогает мне сосредоточиться, — возразила она и снова включила радио.

— Включи поворотник, — давал указания муж.

— Я знаю, что делать.

Километра полтора миссис Сен проехала благополучно, хотя и много медленнее, чем другие водители, обгонявшие ее. Но ближе к городу, когда впереди замаячили висящие светофоры, она и вовсе поползла как черепаха.

— Перестраивайся, — велел мистер Сен. — На развязке надо будет свернуть налево.

Миссис Сен и не подумала.

— Перестраивайся, тебе говорят! — Он выключил радио. — Слушаешь ты меня или нет?

Засигналила одна машина, потом другая. Миссис Сен вызывающе загудела в ответ, остановилась и, не включая поворотник, съехала на обочину.

— Хватит! — выдохнула она, уронив голову на руль. — Ненавижу. Ненавижу водить. Дальше не поеду.

После этого миссис Сен за руль не садилась. Когда в следующий раз позвонили с рыбного рынка, она не стала перезванивать мистеру Сену на работу, а решила попробовать выйти из положения иначе. Городской автобус ходил между университетом и побережьем каждый час по расписанию. После университета он делал еще две остановки — сначала у дома престарелых, потом на торговой площади без названия, на которой располагались книжный, обувной и музыкальный магазины, а также аптека и зоомагазин. На скамейках под портиком сидели парами пожилые женщины в полупальто с огромными пуговицами и жевали пастилки.

— Элиот, — обратилась миссис Сен к мальчику, когда они ехали в автобусе, — ты отправишь маму в дом престарелых, когда она состарится?

— Может быть, — ответил тот. — Но я буду навещать ее каждый день.

— Это ты сейчас так говоришь. Вот увидишь: когда ты станешь мужчиной, то отправишься в такие края, о которых еще даже не знаешь. — Она что-то посчитала по пальцам. — У тебя появятся жена, дети, и все они захотят ехать в разные места одновременно. Даже если они будут добрыми людьми, все равно однажды станут тяготиться визитами к твоей матери, и тебе это тоже прискучит, Элиот. Пропустишь один день, другой, и ей тоже придется тащиться на автобусе, чтобы купить себе пакетик пастилок.

На рыбном рынке емкости со льдом стояли почти пустые, так же как и аквариумы с омарами, где сквозь воду виднелись ржавые пятна на дне и стенках. Объявление гласило, что в конце месяца рынок закрывается на зиму. За прилавком трудился один только незнакомый миссис Сен юноша, который вручил покупательнице отложенный на ее имя товар.

— Надеюсь, рыбу помыли и почистили? — поинтересовалась миссис Сен.

Парень пожал плечами.

— Хозяин ушел пораньше. Он просто сказал отдать вам этот пакет.

На стоянке миссис Сен посмотрела расписание. Следующий автобус отправлялся через сорок пять минут, поэтому они перешли через улицу и купили пирожки с устрицами в окошке уже известного им ресторана. Сесть было некуда. На столах стояли вверх ногами скрепленные между собой скамьи.

По пути домой в автобусе за ними наблюдала какая-то старушка, переводя глаза с миссис Сен на Элиота, а потом на испачканный пятнами крови пакет между их ногами. Она была в черном пальто и бесцветными узловатыми руками держала на коленях белый шуршащий пакет из аптеки. Кроме нее, в салоне находились еще только два пассажира — студенты колледжа, парень и девушка, в одинаковых фуфайках, развалившиеся, рука в руке, на заднем сиденье. В тишине миссис Сен и Элиот доели последние пирожки. Миссис Сен забыла взять салфетки, и в уголках рта у нее остались крошки жареного теста. Когда подъехали к дому престарелых, пожилая дама встала, буркнула что-то водителю и вышла из автобуса. Шофер повернул голову и взглянул на миссис Сен.

— Что у вас в пакете?

Миссис Сен вздрогнула и взглянула на него.

— Говорите по-английски?

Автобус снова тронулся, и водитель теперь смотрел на миссис Сен и Элиота в огромное зеркало заднего вида.

— Да, говорю.

— Так что в пакете?

— Рыба, — ответила миссис Сен.

— Запах беспокоит других пассажиров. Пацан, открой там окно, что ли.

Через несколько дней в доме миссис Сен после обеда зазвонил телефон. В продажу поступил превосходный палтус. Не желает ли миссис Сен приобрести? Она позвонила мистеру Сену, но того не оказалось на месте. Она позвонила второй раз, потом третий. В конце концов пошла на кухню и вернулась в гостиную с ножом, баклажаном и газетами. Не дожидаясь приглашения, Элиот уселся на диван и стал смотреть, как няня срезает с овоща хвостик стебля. Она разрезала его на длинные тонкие полоски и принялась рубить на кубики, меньше и меньше, пока они не приобрели размер кусочков сахара.

— Добавлю его в очень вкусное рагу из рыбы и зеленых бананов, — объявила миссис Сен. — Только придется обойтись без бананов.

— Мы пойдем за рыбой?

— Обязательно.

— А мистер Сен отвезет нас?

— Надевай кроссовки.

И, не убрав с пола обрезки и газеты, они вышли из дома. На улице было так холодно, что у Элиота мерзли даже зубы. Они сели в машину, и миссис Сен несколько раз проехала по асфальтовой петле. Каждый раз она останавливалась у сосен, чтобы оценить движение на большой дороге. Элиот подумал, что она просто практикуется в ожидании мистера Сена. Но потом няня включила поворотник и свернула.

Авария не заставила себя ждать. Проехав примерно полтора километра, миссис Сен повернула налево прежде времени, и, хотя водителю встречной машины удалось уклониться с ее пути, миссис Сен так испугалась гудка, что потеряла управление и врезалась в телефонный столб на противоположном углу. Прибыл полицейский и попросил у нее права, но ей нечего было предъявить ему.

— Мистер Сен преподает математику в университете, — вот и все, что она могла сказать в свое оправдание.

Ущерб был невелик. Миссис Сен разбила губу, Элиот пожаловался на легкую боль в ребрах, но она скоро прошла, а на крыле автомобиля осталась вмятина. Полицейский предположил, что миссис Сен разбила голову, но это была не кровь, а киноварь. Прибыл мистер Сен — его подвез коллега — и долго разговаривал с полицейским, заполнял какие-то бумаги. Когда он вез жену и Элиота домой, то не произнес ни слова. Выйдя из машины, мистер Сен потрепал мальчика по голове.

— Полицейский сказал, что ты счастливчик. Попал в аварию — и ни царапины.

Сняв сандалии и поставив их на этажерку, миссис Сен убрала нож, все еще лежавший в гостиной на полу, выбросила в мусорное ведро очистки от баклажана и газеты. Потом намазала печенье арахисовым маслом, поставила тарелку на журнальный столик и включила телевизор, чтобы Элиот не скучал.

— Если он не наестся, дай ему фруктовый лед из морозилки, — сказала она мистеру Сену, который уселся за пластиковый стол разбирать почту. Потом няня ушла в спальню и закрыла дверь.

Когда без четверти шесть приехала мама Элиота, мистер Сен рассказал ей подробности происшествия и предложил чек, возмещающий плату за октябрь. Выписывая чек, он извинился от имени миссис Сен. Он сказал, что жена отдыхает, но когда Элиот ходил в туалет, то слышал, как она плачет. Мать была удовлетворена компенсацией и отчасти, призналась она Элиоту по пути домой, почувствовала облегчение.

Это был последний день, проведенный Элиотом с миссис Сен и вообще с няней. Мать дала ему ключ, который он носил на шее на тесемке. С тех пор он самостоятельно возвращался из школы в дом на берегу и открывал дверь, а в случае надобности мама велела звать соседей. В первый же день, как раз когда он снимал пальто, раздался звонок — это звонила с работы мама.

— Ты теперь большой мальчик, Элиот, — сказала она. — Все хорошо?

Элиот выглянул из кухонного окна, посмотрел на серые волны, убегающие от берега, и ответил, что все отлично.

БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ДОМ

Первую они обнаружили в шкафу над плитой, около нераскупоренной бутылки солодового уксуса.

— Угадай, что я нашла. — Искорка вошла в гостиную, уставленную от порога до противоположной стены заклеенными скотчем картонными коробками, вертя в одной руке бутылку уксуса, а в другой — белую фарфоровую статуэтку Христа примерно такого же размера, как бутылка.

Санджив поднял глаза. Он стоял на коленях на полу и приклеивал рваные кусочки стикеров на участки плинтуса, которые следовало подкрасить.

— Выброси!

— Что именно?

— И то и другое.

— Но уксус можно добавлять в пищу. Бутылку даже не открывали.

— Ты же никогда не используешь уксус.

— Я найду какой-нибудь рецепт в кулинарных книгах, которые нам подарили на свадьбу.

Санджив повернулся назад к плинтусу и переклеил обрывок стикера, упавший на пол.

— Проверь срок годности. И по крайней мере, избавься от этой идиотской фигурки.

— А вдруг она пригодится? — Искорка перевернула статуэтку вверх ногами и погладила указательным пальцем миниатюрные застывшие складки на одеянии Христа. — Приятная вещица.

— Мы не христиане, — заметил Санджив. С недавних пор он стал замечать, что вынужден объяснять жене самые очевидные вещи. Накануне, во время расстановки мебели, ему пришлось растолковать ей, что, если она не приподнимет свой конец комода, а будет тащить его по полу, на паркете останутся царапины.

Искорка пожала плечами.

— Ну да, не христиане. Мы добрые индуисты. — Она поцеловала Христа в маковку и поставила фигурку на каминную полку, с которой, как заметил Санджив, не мешало бы стереть пыль.

К концу недели пыль на каминной полке все еще не была стерта, зато там выстроился плотный ряд христианской атрибутики. Объемная открытка с фигурой Франциска Ассизского, выполненной в четырех цветах, которую Искорка нашла приклеенной к задней стенке шкафчика с лекарствами; брелок в виде деревянного креста, на который Санджив наступил босой ногой, прибивая полки в кабинете жены. Нарисованная по трафарету картина в рамке, изображающая трех волхвов на черном бархатном фоне, обнаруженная в бельевом шкафу. А также кафельная подставка под горячее со светловолосым безбородым Иисусом, произносящим проповедь на вершине горы, оставленная в ящике встроенного буфета в гостиной.

— Наверно, предыдущие хозяева были раскаявшимися грешниками, — предположила Искорка, освобождая на следующий день место для найденного за трубами кухонной раковины сувенирного снежного шара со сценой Рождества внутри.

Санджив расставлял на полке в алфавитном порядке книги по инженерному делу, которые читал во время учебы в Массачусетском технологическом институте, хотя у него уже несколько лет не было необходимости обращаться к ним. Получив диплом, он нашел работу в фирме под Хартфордом и переехал в Коннектикут, а недавно узнал, что его прочат на место вице-президента. В тридцать три года у него были личная секретарша и больше десяти подчиненных, которые охотно снабжали его любой необходимой информацией. И все же присутствие в комнате университетских книг напоминало ему о том времени, которое Санджив вспоминал с нежностью, — когда каждый вечер он ходил через Гарвардский мост, чтобы заказать курицу муглай со шпинатом в любимом индийском ресторане на другом берегу реки Чарльз, и возвращался в общежитие, чтобы переписывать задачи набело.

— А может быть, это попытка обратить в веру других людей, — размышляла Искорка.

— Что в твоем случае явно сработало.

Она пропустила его замечание мимо ушей и потрясла пластиковым куполом, отчего снег закружился над яслями.

Он с недоумением рассматривал предметы на каминной полке: все это были глупости, причем каждая вещь глупа по-своему. Им явно недоставало сакрального содержания. Еще больше его озадачило, что Искорку, вообще-то обладающую хорошим вкусом, эти побрякушки так очаровали. Для нее эти безделицы имели значение, для него же нет. Его они раздражали.

— Надо позвонить риелтору. Пусть заберет всю эту чепуховину.

— О, Сандж, — охнула Искорка. — Пожалуйста, не надо! Я не смогу их выбросить со спокойной душой. Предыдущие жильцы явно ими очень дорожили. Это будет, я не знаю, кощунство, что ли.

— Если это такие уж ценные вещи, почему их распихали по всему дому? Почему не взяли с собой?

— Должно быть, мы нашли не все, — сказала Искорка. Ее глаза шарили по голым грязно-белым стенам комнаты, словно другие предметы были спрятаны под штукатуркой. — Как ты думаешь, что мы еще отыщем?

Но распаковав коробки и развесив зимнюю одежду и картины на шелке с изображением слонов, купленные во время медового месяца в Джайпуре, они, к разочарованию Искорки, больше ни на что не наткнулись. Только через неделю, в субботу днем, за батареей в гостевой спальне обнаружился свернутый трубочкой плакат больше человеческого роста с акварельным Христом, плачущим прозрачными слезами размером с арахис и щеголяющим в терновом венце. Санджив поначалу подумал, что это жалюзи.

— О, мы просто обязаны повесить его на стену. Какая живописная картина! — Искорка зажгла сигарету и с удовольствием закурила, размахивая ею вокруг головы Санджива, словно дирижерской палочкой, под звуки Пятой симфонии Малера, доносившиеся на предельной громкости из стереомагнитофона с нижнего этажа.

— Послушай, я готов смириться — пока — с твоим библейским паноптикумом в гостиной. Но этого, — он щелкнул пальцами по нарисованной гигантской слезе, — в нашем доме не будет.

Искорка пристально взглянула на мужа, безмятежно выдыхая две тонкие синеватые струйки дыма. Она медленно свернула плакат и закрепила эластичной резинкой — она всегда носила несколько штук на запястье, чтобы завязывать густые непослушные волосы, местами тронутые хной.

— Повешу у себя в кабинете, — уведомила она. — Тогда тебе не придется смотреть на него.

— Но ведь мы собираемся праздновать новоселье. Гости захотят увидеть все комнаты. Я пригласил сотрудников.

Она закатила глаза. Санджив отметил про себя, что симфония — теперь исполнялась третья часть — достигла крещендо, поскольку музыка пульсировала выразительным ритмом тарелок.

— А я повешу картину за дверью, — не растерялась Искорка. — Тогда, если они и заглянут, то не заметят ее. Доволен?

И она вышла из комнаты со своим плакатом и сигаретой. Санджив проводил ее взглядом. Там, где она стояла, остались крошки пепла. Он наклонился, взял его пальцами и положил в сложенную лодочкой ладонь. Началась нежная четвертая часть симфонии, «Адажиетто». За завтраком Санджив прочитал на вкладыше диска, что Малер сделал предложение своей будущей жене, отправив ей эту часть партитуры. Хотя в Пятой симфонии наличествуют элементы трагедии и напряженность, говорилось дальше, это преимущественно музыка любви и счастья.

Он услышал звук смываемой в унитазе воды.

— Между прочим, — раздался голос Искорки, — если хочешь произвести на людей впечатление, такую музыку включать не стоит. Я сейчас усну.

Санджив направился в туалет выбросить пепел. Окурок еще качался на воде, но бачок наполнялся, так что Сандживу пришлось немного подождать, чтобы смыть снова. В зеркале шкафчика для лекарств он изучил свои длинные ресницы — словно девчоночьи, как любила дразнить его Искорка. Хотя он отличался плотным телосложением, щеки были пухлыми; он опасался, что эта особенность, вместе с длинными ресницами, портит его точеный, как он надеялся, профиль. Роста Санджив был среднего и с юности жалел, что не вырос еще хоть на пару сантиметров. По этой причине он раздражался, когда Искорка не могла отказаться от высоких каблуков, как намедни вечером, когда они ужинали на Манхэттене. То были первые выходные после переезда в новый дом; к тому времени каминная полка уже ломилась от всяческих бирюлек, и по пути в город новоселы из-за этого поцапались. Но потом Искорка пропустила четыре стаканчика виски в безымянном баре в Алфавитном городе^[10] и забыла про ссору. Она затащила мужа в крошечный книжный магазинчик на Сент-Маркс-плейс, где около часа листала книги, а когда они наконец вышли, то заставила его танцевать танго на тротуаре на глазах у изумленных прохожих.

После этого Искорка повисла на руке Санджива и пошатывалась, слегка возвышаясь над ним в замшевых леопардовых лодочках на восьмисантиметровых каблуках. Таким манером они прошли мимо бесконечных кварталов к крытой автостоянке на Вашингтон-сквер — Санджив слышал уйму рассказов о том, какие ужасные вещи случаются с машинами на Манхэттене.

— Но я ведь целыми днями сижу за столом, — ворчала Искорка в машине по пути домой, после того как Санджив заикнулся, что туфли жены кажутся неудобными и, может быть, ей не стоит их носить. — Не могу же я надевать каблуки, когда печатаю.

Он не стал возражать, хотя доподлинно знал, что за столом Искорка проводит не так уж много времени; вот хотя бы в тот самый день он вернулся с пробежки и обнаружил, что она без всяких причин лежит в постели и читает. Когда он спросил, почему она валяется в такой неранний час, жена ответила, что ей скучно. Он хотел сказать ей: «Могла бы распаковать коробки. Могла бы подмести чердак. Могла бы покрасить подоконник в ванной, а потом предупредить меня, чтобы я не клал на него часы». Вся эта неустроенность ее ничуть не волновала. Искорка брала первую одежду, на которую падал глаз в шкафу, читала первый попадавшийся под руку журнал и никогда не крутила ручку радиоприемника в поисках подходящей песни — ее не только удовлетворяло, но и увлекало то, что подвернулось случайно. И вот теперь все ее любопытство сосредоточилось на том, чтобы обнаружить следующий занятный предмет.

Через несколько дней, когда Санджив вернулся с работы, Искорка, попыхивая сигареткой, болтала по телефону с подружкой из Калифорнии, несмотря на то что цена на междугородние переговоры в это время суток зашкаливала.

— Ужасно набожные люди! — восклицала она, то и дело останавливаясь, чтобы выдохнуть дым. — Каждый день — как поиск сокровищ. Серьезно. Ты не поверишь! Даже выключатели в спальнях оформлены сценами из Библии. Ну, знаешь, там, Ноев ковчег и все такое прочее. Три спальни, но в одной мы устроили мой кабинет. Санджив сразу побежал в хозяйственный за новыми выключателями. Представляешь, заменил все до единого!

Теперь пришла очередь подруги говорить. Искорка кивала и, опустившись на пол и прислонившись к стене напротив холодильника, нащупывала зажигалку. Одета она была в черные брюки со штрипками и желтый шенилловый джемпер. Санджив унюхал что-то ароматное на плите и осторожно пробрался мимо длиннющего спутанного телефонного шнура, валявшегося на мексиканской терракотовой плитке. Он открыл крышку кастрюли с каким-то красновато-коричневым соусом, яростно бурлящим и вытекающим наружу.

— Это рыбное рагу. Я добавила уксус, — объяснила Искорка мужу, прерывая подругу и скрещивая пальцы. — Извини, что ты говоришь?

Вот такой она была — легко приходила в возбуждение и восторгалась мельчайшими пустяками, скрещивала на удачу пальцы перед любым действием, исход которого был в той или иной степени непредсказуемым, например когда пробовала новый вкус мороженого или опускала письмо в почтовый ящик. Санджив этого не понимал и потому чувствовал себя глупцом, как будто мир таил множество чудес, которые он не мог предвидеть или рассмотреть. Он вглядывался в ее лицо, казавшееся ему ничуть не взрослым: безмятежные глаза, приятные черты, словно бы не до конца сформировавшиеся, как будто они еще только должны приобрести какое-то постоянное выражение. Получив прозвище в честь детской песенки, Искорка должна была все же излучать ребячью нежность. Теперь, на втором месяце их брака, некоторые вещи выводили его из себя: порой, говоря что-то, она плевалась слюной или, раздевшись на ночь, бросала белье в ногах кровати, а не в корзину для грязной одежды.

Они познакомились всего четыре месяца назад. Ее родители, которые перебрались в Калифорнию, и его родители, живущие в Калькутте, давно дружили и, общаясь через океан, в то время когда Санджив был в Пало-Алто^[11] в командировке, организовали вечеринку в честь шестнадцатилетия девушки из их круга, где представили друг другу Искорку и Санджива. В ресторане их посадили рядом за круглым столом с вращающейся тарелкой со свиными ребрышками, блинчиками с начинкой и куриными крылышками, и они сошлись во мнении, что все блюда одинаковы на вкус. Совпали они также в юношеской, но с годами не ослабевающей любви к произведениям Вудхауза и в нелюбви к ситару, а позже Искорка призналась, что ее очаровало то, как добросовестно Санджив подливал ей чай во время разговора.

И начались телефонные звонки, беседы длились все дольше, потом они стали ездить друг к другу — сперва он приехал в Стэнфорд,^[12] потом она в Коннектикут, после чего Санджив стал сохранять в пепельнице, оставленной на балконе, раздавленные окурки сигарет, которые Искорка курила на протяжении выходных, до следующего ее визита и потом пылесосил квартиру, стирал постельное белье, даже протирал от пыли листья растений — и все в ее честь. Искорке было двадцать семь лет, и, как он смог заключить, ее недавно бросил один американец, безуспешно пытавшийся стать артистом; Санджив жил одиноко, имел невероятно большой для холостяка доход и прежде никогда не влюблялся. По настоянию родителей они поженились в Индии, в присутствии сотен доброжелателей, которых Санджив едва помнил с детства, в период непрерывных августовских дождей, в красно-оранжевом шатре, увешанном гирляндами с разноцветными фонариками.

— Ты подмела чердак? — спросил Санджив Искорку позже, когда она складывала бумажные салфетки и подтыкала их под тарелки. Чердак был единственным помещением в доме, которое они еще не убирали после переезда.

— Нет пока. Подмету, обещаю. Надеюсь, это вкусно, — проговорила она, водружая дымящуюся кастрюлю на подставку с Иисусом. На столе красовались корзинка с итальянским хлебом, салат айсберг, тертая морковь с салатной заправкой и крутонами и бокалы с красным вином. Искорка не стремилась никого поразить своими кулинарными талантами. Она покупала в супермаркете готовую курицу и подавала ее с бог весть когда приготовленным картофельным салатом, продающимся в пластиковых контейнерах. С индийской едой, жаловалась она, много возни. Искорка терпеть не могла резать чеснок, чистить имбирь и не умела пользоваться блендером, поэтому не она, а Санджив по выходным добавлял в горчичное масло палочки корицы и гвоздику, чтобы приготовить съедобное карри.

Однако он должен был признать, что сегодня жена состряпала нечто необычайно вкусное и даже на вид аппетитное, с белыми кусками рыбы, перьями петрушки и свежими помидорами, блестящими в темном красно-коричневом бульоне.

— Как тебе удалось?

— Проявила фантазию.

— И что именно ты сделала?

— Просто побросала разные продукты в кастрюлю, а в конце добавила солодовый уксус.

— Много?

Она пожала плечами, отломив кусок хлеба и обмакнув егов свою тарелку.

— Как же ты не знаешь? Надо записать. Вдруг тебе придется снова это приготовить, например для вечеринки.

— Я запомню. — Искорка накрыла корзинку с хлебом кухонным полотенцем, на котором — она только сейчас это заметила — были напечатаны Десять заповедей. Она широко улыбнулась мужу и слегка пожала его колено под столом. — Признай уже: это благословенный дом.

Новоселье запланировали на последнюю субботу октября и пригласили около тридцати гостей. Все они были знакомые Санджива — сотрудники и некоторые индийские пары, живущие в Коннектикуте; многих из них он едва знал, но в холостяцкие времена они часто приглашали его по субботам на ужин. Санджив всегда недоумевал, зачем эти люди ввели его в свой круг. У него не было с ними ничего общего, но он всегда посещал эти собрания, чтобы поесть пряный нут и котлетки из креветок, послушать сплетни и поговорить о политике, поскольку у него редко случались другие дела.

Никто из прежних приятелей пока не был знаком с Искоркой. Когда они стали встречаться, Санджив не хотел тратить быстро пролетавшие выходные, которые влюбленные проводили вместе, чтобы навещать людей, связанных в его сознании с одиночеством. Кроме Санджива и своего бывшего парня, того самого неудавшегося актера, работавшего, насколько ей было известно, в гончарной мастерской в Брукфилде, Искорка никого не знала в штате Коннектикут. Магистерскую работу, посвященную ирландскому поэту, о котором Санджив никогда не слышал, она писала в Стэнфорде.

Перед свадьбой Санджив сам выбрал дом по выгодной цене в районе с хорошими школами. На него произвели большое впечатление элегантная винтовая лестница с коваными перилами, обшитые темными деревянными панелями стены, терраса с видом на кусты рододендрона, кряжистые латунные цифры 22 — число, случайно совпавшее с датой его рождения, — на фасаде с мотивами тюдоровского стиля. Кроме того, тут имелись два камина в рабочем состоянии, гараж на две машины и чердак, который можно превратить в третью спальню, если, как заметил агент по недвижимости, потребности возрастут. К тому времени Санджив уже принял решение, преисполнившись уверенности, что они с Искоркой должны жить здесь вместе до конца своих дней, и потому не обратил внимания, что выключатели покрыты наклейками с библейскими сюжетами, а на окне хозяйской спальни красуется прозрачная переводная картинка с Девой Марией в полураковине, как любила называть это Искорка. Когда они въехали, в попытках отодрать ее он поцарапал стекло.

В выходные перед вечеринкой они сгребали листья на лужайке, и вдруг Санджив услышал пронзительный крик Искорки. Он ринулся к жене с граблями в руках, опасаясь, что она нашла мертвое животное или змею. Свежий октябрьский ветер покусывал его уши, пока кроссовки шуршали по коричневым и желтым листьям. Когда он добежал, Искорка сидела на траве и почти беззвучно смеялась. Позади разросшегося куста форзиции стояла гипсовая Дева Мария высотой им по пояс, с раскрашенным синим капюшоном, покрывавшим голову, как у индийской невесты. Искорка принялась подолом футболки стирать грязь со лба статуи.

— Полагаю, ты хочешь поставить ее в ногах нашей кровати, — пробурчал Санджив.

Она в изумлении взглянула на мужа. Живот ее оголился, и он увидел гусиную кожу вокруг пупка.

— О чем ты говоришь? Конечно, нельзя тащить ее в спальню.

— Нет?

— Нет, дурашка. Она предназначена для улицы. Для лужайки.

— О боже, Искорка, только этого еще не хватало!

— Но иначе никак. Если мы ее уберем, то навлечем на себя беду.

— А что подумают соседи? Они решат, что мы с приветом.

— Почему? Что плохого в статуе Девы Марии? Да в этом районе у каждого дома стоит такая же. Мы хорошо впишемся в общую картину.

— Но мы не христиане.

— Ты не устаешь напоминать мне об этом. — Искорка послюнила кончик пальца и стала сосредоточенно тереть особенно упрямое пятно на подбородке Богоматери. — Как ты думаешь, это грязь или плесень?

Ну просто сладу нет с этой женщиной, которую он знал всего четыре месяца и с которой теперь был связан брачными узами и делил жизнь. Санджив с мимолетным сожалением подумал о фотоснимках потенциальных невест, что мать раньше присылала ему из Калькутты, — те девушки умели петь, и шить, и сдабривать приправами чечевицу, не сверяясь с кулинарной книгой. Санджив размышлял, кого из них выбрать, даже составил шкалу предпочтений — какая нравилась больше, какая меньше, — но потом встретил Искорку.

— Искорка, я не допущу, чтобы мои сотрудники увидели эту статую на нашей лужайке.

— Тебя не могут уволить за то, что ты верующий. Это дискриминация.

— Дело не в том.

— А тебе не все равно, что о тебе думают?

— Искорка, пожалуйста! — Санджив устал. Он всем весом своего тела оперся на грабли, а жена уже поволокла изваяние к овальной клумбе с миртом около фонарного столба у выложенной кирпичом дорожки.

— Только посмотри, Сандж, какая прелесть!

Он вернулся к куче листьев и начал бросать их горстями в полиэтиленовый мешок для мусора.

Небо было безоблачным. Одно дерево на лужайке стояло еще с листвой, красной и оранжевой, как тот шатер, в котором он женился на Искорке.

Он не знал, любит ли ее. В первый раз Искорка спросила его об этом в Пало-Алто, когда они сидели бок о бок на дневном сеансе в темном, почти пустом кинотеатре, и он ответил: «Да». Перед фильмом, одним из ее любимых, на немецком языке, — Санджив нашел его до чрезвычайности депрессивным — она дотронулась кончиком своего носа до кончика его носа, так что он ощутил взмах ее накрашенных ресниц. В тот день он ответил — да, люблю, и она пришла в восторг и положила ему в рот зерно попкорна, на миг задержав палец между его губами, словно вознаграждала за правильный ответ. Хотя сама она не призналась ему в любви, он заключил, что Искорка тоже питает к нему чувство, но теперь уже не был в этом уверен.

По правде говоря, Санджив не знал, что такое любовь, — только что такое ее отсутствие. В отсутствие любви он возвращался каждый вечер в пустой, устеленный коврами кондоминиум, использовал только лежавшую сверху вилку из ящика для столовых приборов, вежливо отказывался по выходным от приглашений в гости, где другие мужчины рано или поздно обнимали за талии жен или подруг и время от времени целовали их в шею или в плечико. В отсутствие любви он заказывал по почте диски с классической музыкой, методично перебирая одно за другим произведения величайших композиторов, которых рекомендовал каталог, и всегда вовремя оплачивал счета. Незадолго до знакомства с Искоркой Санджив начал тяготиться одиночеством. «У тебя достаточно денег, чтобы содержать целых три семьи, — напоминала ему мать, когда в начале каждого месяца они разговаривали по телефону. — Тебе нужна жена, чтобы любить ее и заботиться о ней». Теперь у него была жена, красивая, принадлежащая к довольно высокой касте, а скоро она получит магистерскую степень. Что в ней можно не любить?

В тот вечер Санджив налил себе джина с тоником, выпил, потом налил еще один стакан и, пока по телевизору шел новостной сюжет, допил почти до дна и направился к Искорке, которая принимала пенистую ванну, — жена заявила, что ноги и руки у нее ноют, поскольку раньше она никогда не сгребала листья на лужайке. Он вошел, не постучав. На лице у Искорки была ярко-голубая маска, она курила, потягивала бурбон со льдом и листала толстую книгу в мягкой обложке, страницы которой покоробились и посерели от воды. Санджив взглянул на обложку: на ней темно-красными буквами значилось одно слово: «Сонеты». Он глубоко вздохнул и очень спокойно проинформировал супругу, что сейчас допьет джин, обуется, выйдет на улицу и уберет Деву Марию с лужайки.

— И куда ты ее поставишь? — мечтательно, с закрытыми глазами поинтересовалась жена. Из мыльной пены появилась и грациозно вытянулась нога. Искорка пошевелила пальцами.

— Пока в гараж. А завтра утром по дороге на работу выкину ее в мусорку.

— Не смей! — Она резко встала, книга упала в воду; с бедер стекала мыльная пена. — Ненавижу тебя! — заявила Искорка, сузив глаза при слове «ненавижу». Она дотянулась до халата и, облачившись в него, плотно завязала пояс и зашлепала вниз по извилистой лестнице, оставляя неопрятные мокрые следы на паркете.

Когда она дошла до прихожей, Санджив спросил:

— Ты хочешь появиться на улице в таком виде?

В висках у него стучало, а в голосе сквозили незнакомые сердитые нотки.

— А что? Кому какое дело, в чем я выхожу из дома?

— Куда ты собралась в такой поздний час?

— Ты не можешь выбросить эту статую. Я тебе не позволю.

Маска ее уже высохла и стала похожа на слой пепла, вода стекала с волос по краям покрытого корочкой лица.

— Могу. И выброшу.

— Нет, — неожиданно слабым голосом произнесла Искорка. — Это наш общий дом. Мы владеем им совместно. Эта статуя — часть нашего имущества.

Она задрожала. Вокруг ее ног натекла лужица воды. Санджив кинулся закрывать окно, чтобы жена не простыла. Потом он заметил, что по ее синему лицу струятся слезы.

— О боже, Искорка, пожалуйста, успокойся, я не хотел тебя расстраивать.

Он никогда еще не видел, как она плачет, никогда не замечал такой грусти в ее глазах. Искорка не отворачивалась и не пыталась остановить слезы, но смотрела со странным умиротворением. На мгновение она прикрыла веки, бледные и беззащитные по сравнению с остальной частью лица, покрытой засохшей синей маской. Сандживу стало плохо, как будто он съел слишком много или что-нибудь не то.

Искорка подошла к мужу, обняла влажными руками в махровых рукавах за шею и зарыдала у него на груди. Рубашка Санджива промокла, к плечам прилипли хлопья маски.

В конце концов они достигли компромисса: поставить изваяние в нишу у боковой части дома, так чтобы ее не замечали прохожие, но видели все, кто войдет во двор.

Меню для вечеринки было довольно простым: ящик шампанского, самосы из индийского ресторана в Хартфорде и рис с курицей, миндалем и апельсиновой цедрой — Санджив все утро и половину дня готовил его на больших противнях. Раньше он никогда не принимал так много гостей и, волнуясь, что не хватит шампанского, вдруг собрался и поехал в магазин купить на всякий случай еще один ящик. По этой причине он сжег содержимое одного из противней с рисом, и пришлось ставить в духовку взамен него новую порцию. Искорка подмела полы и вызвалась забрать заказанные самосы; ей все равно надо было ехать на маникюр и педикюр в том направлении. Санджив намеревался спросить, собирается ли жена убрать паноптикум с каминной полки, хотя бы на время вечеринки, но она уехала, пока он стоял под душем. Она пропала на добрых три часа, и уборку пришлось заканчивать Сандживу. К половине шестого весь дом сверкал, ароматические свечи, которые Искорка купила в Хартфорде, освещали выставку на камине, а в горшках с домашними растениями горели благовонные палочки. Каждый раз, проходя мимо камина, Санджив содрогался, опасаясь, что гости будут удивленно поднимать брови при виде мерцающих керамических святых и солонки с перечницей в форме святых Марии и Иосифа. И все же он надеялся, что, потягивая шампанское и макая самосы в чатни, они не останутся равнодушными к симпатичным эркерам, сияющим паркетным полам, живописной винтовой лестнице, деревянной обшивке стен.

Первыми прибыли Дуглас, новый консультант фирмы, и его девушка Нора. Оба высокие и светловолосые, в одинаковых очках в тонкой металлической оправе и длинных черных пальто. Нора была в черной шляпе с изящными острыми перьями, подходящими к ее тонким заостренным чертам лица. Ее левая рука лежала в руке Дугласа, а правой она передала Искорке бутылку коньяка с красной лентой вокруг горлышка.

— Чудесная лужайка, Санджив, — похвалил Дуглас. — Нам свою тоже не мешало бы почистить, дорогая. А это, должно быть…

— Моя жена, Танима.

— Зовите меня Искорка.

— Какое необычное имя, — заметила Нора.

Искорка пожала плечами:

— Не особенно. В Бомбее есть актриса по имени Димпл Кападия. А ее сестру зовут Симпл.^[13]

Дуглас и Нора одновременно подняли брови и медленно закивали, словно старались уяснить абсурдность этих имен.

— Рады познакомиться, Искорка.

— Наливайте себе шампанского. Его у нас море.

— Можно вопрос? — произнес Дуглас. — Я заметил у дома статую. Разве вы христиане? Я думал, вы индийцы.

— В Индии есть и христиане, — ответил Санджив, — но мы к ним не принадлежим.

— Прекрасный наряд, — сказала Нора Искорке.

— А у тебя потрясающая шляпа. Хотите, проведу для вас экскурсию по дому?

Звонок тренькал снова, снова и снова. Казалось, за считаные минуты дом наполнился людьми, разговорами и неизвестными запахами. Женщины были на высоких каблуках и в тонких чулках, в коротких черных платьях из крепа и шифона. Они отдавали свои накидки и пальто Сандживу, и он бережно вешал их на плечики и убирал в просторный шкаф, хотя Искорка предлагала гостям бросать вещи на оттоманки на террасе. Некоторые индианки надели свои самые нарядные, отделанные золотой филигранью сари, спускавшиеся элегантными складками с плеча. Мужчины были в пиджаках с галстуками и пахли цитрусовыми ароматами лосьонов после бритья. По мере того как гости переходили из одной комнаты в другую, на длинном столе вишневого дерева, раскинувшемся вдоль всего коридора на первом этаже, росла гора подарков.

Санджив терялся из-за того, что столь много людей проявили о них такую заботу, собрались ради него, его дома и его жены. Подобное случилось с ним в жизни только однажды — в день свадьбы, но то было совсем другое дело: сегодняшние гости не являлись членами его семьи, знали его лишь поверхностно и в определенном смысле не имели перед ним никаких обязательств. Со всех сторон сыпались поздравления. Лестер, еще один сотрудник, предсказал, что Санджива назначат вице-президентом не позже чем через два месяца. Все жадно поглощали самосы и исправно любовались свежепокрашенным потолком и стенами, вьющимися растениями, эркерами, живописью по шелку из Джайпура. Но больше всего их восхищала хозяйка дома: и ее парчовый шальвар-камиз цвета хурмы с глубоким вырезом на спине, и венец из белых лепестков роз, хитро намотанный вокруг головы, и жемчужное ожерелье с сапфиром посередине, сказочно ее украшавшее. Под лихорадочные джазовые мелодии, выбранные под присмотром Искорки, все собрались вокруг нее расширяющимся кругом и смеялись над ее шутками и замечаниями, в то время как Санджив приносил новые самосы, которые держал в духовке, чтобы они не остыли, и лед для напитков, с некоторым усилием открывал бутылки шампанского и в сотый раз объяснял, что они не христиане. Искорка водила гостей группами вверх и вниз по винтовой лестнице, показывала задний двор и ступеньки, ведущие в подвал.

— Твои друзья пришли в восторг от плаката в моем кабинете, — с ликованием сообщила она мужу, положив руку ему на поясницу, когда их пути случайно пересеклись.

Санджив ушел в пустую кухню и съел кусок курицы со стоявшего на разделочном столе противня, взяв его пальцами, — все равно никто не видит. Потом съел второй кусок и запил его глотком джина прямо из бутылки.

— Прекрасный дом. Вкуснейший рис. — Вошел Сунил, анестезиолог, кладя в рот ложку еды с картонной тарелки. — Есть еще шампанское?

— Твоя жена просто сногсшибательна, — добавил шедший позади Прабал — холостой преподаватель физики из Йеля.

Санджив тупо посмотрел на него и покраснел: однажды на каком-то ужине Прабал провозгласил, что Софи Лорен просто сногсшибательна, так же как и Одри Хепберн.

— У нее нет сестры?

Сунил выудил из риса изюмину.

— Ее фамилия Звездочка?

Оба гостя захохотали и принялись есть с противня рис, вспахивая его пластиковыми ложками. Санджив направился в подвал за алкоголем. Он немного постоял на лестнице в прохладной влажной тишине, прижимая к груди второй ящик шампанского, а вечеринка над его головой шла своим чередом. Потом он поднялся в комнату и выставил новую партию бутылок на обеденный стол.

— Да, все эти вещи мы обнаружили в доме в самых необычных местах, — услышал он голос Искорки из гостиной. — И находим все новые и новые.

— Да что ты!

— Да, представьте! Это как поиски сокровищ. Так увлекательно! Бог знает, что еще мы отыщем, простите за каламбур.

С этого все и началось. Словно повинуясь безмолвному призыву, гости объединили усилия и начали прочесывать каждую комнату, без спросу открывали шкафы, заглядывали под стулья и диванные подушки, за занавески, ощупывали простенки, вынимали книги со стеллажей. Группы хихикающих и пошатывающихся людей носились вверх и вниз по винтовой лестнице.

— Мы не проверяли чердак! — вдруг выкрикнула Искорка, и все бросились наверх.

— Как туда залезть?

— Где-то под потолком есть выдвижная лестница.

Санджив устало последовал за толпой, чтобы показать, где находится лестница, но Искорка уже нашла ее.

— Эврика! — воскликнула она.

Дуглас потянул за цепочку, и лестница опустилась. Лицо его пылало, на голове была Норина шляпа с перьями. Один за другим гости исчезали в люке, мужчины помогали женщинам в туфлях на высоких каблуках подниматься по узким ступенькам, индианки заправляли свободные концы дорогих сари за пояса. Мужчины шли следом, и все быстро пропадали из виду, пока Санджив не остался один на верхней площадке винтовой лестницы. Над его головой громыхали шаги. У него не было охоты присоединяться к остальным. Он подумал, не обрушится ли потолок, и на долю секунды представил, как пьяная благоухающая орава свалится сверху, кувыркаясь и переплетаясь телами. Он услышал пронзительный крик и затем нарастающие, распространяющиеся волны нестройного смеха. Что-то упало, еще что-то разбилось. Бормотали о каком-то сундуке, видимо, силились открыть его, возбужденно стуча по крышке.

Санджив подумал: может быть, Искорка кликнет мужа на помощь, — но его не позвали. Он окинул взглядом коридор и посмотрел на нижнюю площадку, на бокалы из-под шампанского и огрызки самосов, испачканные губной помадой салфетки, разбросанные во всех углах, на всех без исключения поверхностях. Потом он заметил, что Искорка в спешке скинула свою обувь: у подножия лестницы валялись ее черные лакированные туфли без задников с каблуками-гвоздиками, открытыми носами и уже немного потертыми шелковыми ярлычками на стельке. Он переставил туфли к порогу спальни, чтобы никто не споткнулся об них, когда все будут спускаться.

Раздался медленный треск. Шумные крики стихли до глухого ропота. Сандживу представилось, что он один в доме. Музыка закончилась, и, если прислушаться, можно было различить гул холодильника, шелест последних листьев на деревьях во дворе, стук ветвей в окна. Одним движением руки он мог бы сложить выдвижную лестницу, и тогда гости не сумеют выбраться с чердака, если только он не выпустит их. Да мало ли что еще он мог бы сделать без особых усилий. Смахнуть паноптикум с каминной полки в мусорный мешок, сесть в машину и отвезти все это барахло на помойку, разорвать плакат с плачущим Христом и расколошматить молотком Деву Марию. А потом вернуться в пустой дом, за час вымыть чашки и тарелки, налить себе джина с тоником, подогреть рис, включить новый диск с произведениями Баха и прочитать пояснения на вкладыше, чтобы воспринять музыку правильно. Он слегка толкнул локтем лестницу, но она прочно стояла на полу. Сдвинуть ее не так-то просто.

— О боже, мне надо покурить! — воскликнула наверху Искорка.

У Санджива онемел затылок и закружилась голова. Нужно прилечь. Он побрел в спальню, но вдруг остановился, увидев на пороге туфли Искорки. Он представил, как жена сует в них ноги, как бросается в этих неустойчивых туфлях вниз по винтовой лестнице, царапая по пути пол. Но вместо раздражения, которое не отпускало его с тех пор, как они вдвоем переехали в этот дом, по сердцу его резанул приступ сладкой тоски. Душа заныла еще пуще, когда он нарисовал в уме, как она бежит в ванную поправить макияж, как потом кидается подавать гостям их пальто и наконец, когда уйдет последний визитер, несется к столу вишневого дерева открывать подарки. Это было то же щемящее чувство, которое Санджив испытывал до женитьбы, когда вешал трубку после разговора с Искоркой или когда возвращался из аэропорта, гадая, какой из взлетающих самолетов уносит ее прочь.

— Сандж, ты просто не поверишь!

Жена появилась в проеме люка и стала спускаться спиной к нему; ее голые лопатки блестели потом. Она доставала с чердака что-то пока еще скрытое из виду.

— Держишь, Искорка? — спросил кто-то.

— Да, можешь отпускать.

Теперь он увидел, что ее руки обнимают массивный серебряный бюст Христа с головой раза в три больше человеческой. У него были нос с патрицианской горбинкой, пышные курчавые волосы, спадающие на выступающие ключицы, и широкий лоб, в котором отражались в миниатюре стены, двери и торшеры. Выражение лица было уверенным, словно он ничуть не сомневался в своих приверженцах; непреклонные губы полны и чувственны. На затылок изваянию нахлобучили Норину шляпу с перьями. Санджив придерживал спускавшуюся Искорку за талию, а когда ноги жены коснулись пола, взял у нее из рук бюст. Он весил добрых пятнадцать килограммов. Остальные начали медленно слезать с чердака, изнуренные поиском сокровищ. Некоторые потекли вереницей вниз по лестнице за выпивкой.

Искорка сделала вдох, подняла брови и скрестила пальцы.

— Ты не сильно рассердишься, если мы поставим его на камин? Только на сегодняшний вечер. Знаю, ты этого не терпишь.

Санджив и впрямь этого не терпел. Ему внушали отвращение тяжеловесность, безупречная гладкая поверхность и бесспорная ценность бюста. Ему претило, что эта вещь находилась в его доме, что он владел ею. В отличие от безделиц, которые они обнаружили раньше, эта скульптура обладала достоинством, величавостью, даже красотой. Но к собственному удивлению, все эти качества рождали у Санджива лишь вящую злобу. И больше всего он ненавидел этот бюст потому, что знал; Искорку он пленяет.

— Завтра я перенесу его в свой кабинет, — добавила она. — Обещаю.

Он знал, что этого никогда не случится. До конца их совместной жизни Искорка будет держать идола в центре каминной полки, окруженным с обеих сторон остальным вздором. Каждый раз, когда будут приходить гости, она станет объяснять, как нашла его, и все будут ею восхищаться. Санджив взглянул на увядшие лепестки роз в волосах жены, на жемчужное ожерелье с сапфиром на шее, на блестящий малиновый лак на ногтях ног. Наверно, именно благодаря этим украшениям Прабал счел ее сногсшибательной.

Голова Санджива гудела от джина, руки ныли от тяжести статуи. Он сказал:

— Я унес твои туфли в спальню.

— Спасибо. Ноги болят немилосердно. — Искорка слегка пожала его локоть и направилась в гостиную.

Санджив прижал массивное серебряное лицо к своим ребрам, стараясь, чтобы шляпа с перьями не соскользнула с головы изваяния, и поплелся за женой.

ИСЦЕЛЕНИЕ БИБИ ХАЛЬДАР

Большую часть своих двадцати девяти лет Биби Хальдар страдала от недуга, который ставил в тупик семью, друзей, священников, хиромантов, старых дев, литотерапевтов, предсказателей и глупцов. В попытках исцелить девушку сердобольные жители нашего города носили ей святую воду из семи священных рек. Когда в ночи Биби истошно кричала и металась в постели со связанными запястьями и жгучими припарками на теле, мы поминали ее в своих молитвах. Знахари втирали ей в виски эвкалиптовый бальзам, окуривали ее лицо парами травяных настоев. По совету одного слепого христианина ее возили на поезде приложиться к гробницам святых и мучеников. Амулеты, предохраняющие от дурного глаза, отягощали ее руки и шею. Камни, приносящие удачу, унизывали ее пальцы.

Лечение, прописанное врачами, лишь усугубляло болезнь. Аллопаты, гомеопаты, аюрведисты — родные перебрали все методы врачебного искусства. Рекомендации сыпались бесконечно. После проведения рентгена, зондирования, аускультации и курсов инъекций некоторые эскулапы советовали Биби набрать вес, другие — похудеть. Если один запрещал ей спать после рассвета, другой настаивал на том, чтобы она оставалась в постели до полудня. Тот велел ей делать стойку на голове, этот — твердить ведические стихи через определенные интервалы в течение дня. «Отвезите ее в Калькутту на сеанс гипноза», — предлагали третьи. Мотаясь от одного специалиста к другому, девушка получала предписания воздерживаться от употребления чеснока, принимать лошадиные порции горьких настоек, медитировать, пить кокосовую воду и сырые утиные яйца, размешанные в молоке. Короче говоря, жизнь Биби сводилась к испытанию одного бесполезного противоядия за другим.

Природа хвори, которая настигла девушку внезапно, приковала ее к некрашеному четырехэтажному зданию, где ее единственные здешние родственники, двоюродный брат с женой, снимали квартиру на втором этаже. Поскольку Биби в любой миг могла потерять сознание и впасть в неблагопристойный бред, ей не разрешали ни переходить через улицу, ни садиться в трамвай без присмотра. Все дни напролет она проводила в чулане на крыше, где можно было сесть, но нельзя встать в полный рост, с примыкающей уборной, отгороженным занавеской входом, одним незарешеченным окном и полками, сколоченными из старой двери. Там, сидя по-турецки на лоскуте джута, Биби вела опись товаров для парфюмерной лавки своего кузена Хальдара, находившейся у входа в наш двор. Денег за работу она не получала, но ее кормили, выдавали продукты и каждый год в октябре дарили на праздники хлопковую ткань, чтобы обновить гардероб у недорогого портного. По ночам девушка спала на раскладушке в квартире брата.

По утрам Биби поднималась в чулан в треснувших пластиковых шлепанцах и халате чуть ниже колена — платья такой длины мы не носили с пятнадцати лет. Безволосые ноги усеивали бледные веснушки. Пока мы развешивали белье или чистили рыбу, она оплакивала свою участь и проклинала судьбу. Привлекательностью Бог ее тоже не наградил: у Биби были тонкая верхняя губа, мелкие зубы; десны, когда она говорила, обнажались.

— Где, спрашиваю я вас, справедливость? Лучшие годы просиживает девушка, обделенная вниманием, списки какие-то составляет, без всякой надежды на будущее. — Она без нужды повышала голос, словно разговаривала с глухими. — И что в том дурного, что я завидую вам, невестам и матерям, имеющим свою жизнь и свои заботы? Что я тоже хочу глаза красить, волосы душить? Ребенка воспитывать и учить его отличать сладкое от кислого, хорошее от плохого?

Каждый день она попрекала нас своими бесчисленными лишениями, так что слепому было видно: Биби нужен мужчина. Она желала выйти замуж, крепко встать на ноги, начать собственную жизнь. Так же как и все мы, она хотела готовить ужины, отчитывать слуг и откладывать деньги в особый ящик в комоде, альмари, на то, чтобы каждые три недели выщипывать брови в китайском косметическом салоне. Она донимала нас перечислением подробностей наших свадеб: драгоценности, приглашения, гирлянды из душистых тубероз над брачным ложем. Когда, по настоянию Биби, мы показывали ей фотоальбомы с отчеканенными на обложке бабочками, она жадно рассматривала снимки, запечатлевшие церемонии до мелочей: момент, когда льют масло в огонь; обмен венками; выкрашенная в алый цвет рыба; подносы с ракушками и серебряными монетами.

— Гостей-то сколько! — восклицала она, гладя пальцем лица многочисленных малознакомых родственников, окружающих нас на фотографиях. — Если будет у меня когда-нибудь свадьба, я вас приглашу всех.

Жажда замужества стала томить ее так мучительно, что мысли о супруге, с которыми были связаны все ее надежды, иногда угрожали ей новым приступом болезни. Биби сворачивалась клубком на полу в чулане, среди жестянок с тальком и коробок с заколками, и бормотала полную бессмыслицу.

— Никогда не омочу я ноги в молоке, — скулила она. — Никогда не покрасят мне лицо порошком сандалового дерева. Кто натрет меня куркумой? Никогда мое имя не напечатают алыми буквами на открытке.

Эти горестные печалования, слезливые ламентации обуревали ее, как лихорадка, и болезненная неудовлетворенность сочилась из ее пор. Во время самых отчаянных сетований мы укутывали ее шалью, умывали ей лицо из бака на крыше и приносили стакан йогурта и розовую воду. Когда Биби была не столь безутешна, мы подбадривали ее, приглашая пойти вместе к портному и заказать новые блузы и нижние юбки, отчасти чтобы она сменила обстановку, отчасти чтобы внушить ей надежду на замужество.

— Кто же обратит внимание на женщину, одетую как судомойка? — говорили мы ей. — Ты ведь не хочешь, чтобы все твои ткани съела моль?

Биби куксилась, надувала губы, отпиралась и вздыхала.

— Куда ходить мне в обновках? Наряжаться для кого? — сокрушалась она. — Кто в кино меня пригласит, в зоопарк, лимонад мне купит и кешью? Посмотрите правде в глаза, разве для меня все это? Никогда мне не поправиться и никогда не выйти замуж!..

Но однажды Биби назначили новое лечение, самое вопиющее из всех. Как-то вечером она упала на площадке третьего этажа и стала в исступлении молотить кулаками, пинаться, обливаться потом. Ее стенания разносились по лестнице, и мы выскочили из квартир, чтобы успокоить больную, прихватив веера из пальмовых листьев, кусочки сахара и стаканы ледяной воды из холодильника, чтобы полить ей голову. Дети прилипли к перилам и с любопытством наблюдали за конвульсиями; слуг послали за братом Биби. Хальдар пришел из магазина через десять минут, совершенно невозмутимый, если не считать красного лица. Он велел нам перестать суетиться и, даже не пытаясь скрыть безразличие, отнес Биби в повозку к рикше и отвез в поликлинику. Там-то, после проведения анализов крови, лечащий врач Биби с раздражением заключил, что замужество может ее исцелить.

Новость быстро облетела дом, впорхнув в зарешеченные окна и достигнув крыши с завешанными бельем веревками и устеленными голубиным пометом парапетами. Следующим утром три разных хироманта изучили руку Биби и подтвердили, что, без сомнения, линии свидетельствуют о неминуемом брачном союзе. Охальники шептали по углам непристойности; бабушки заглядывали в календари, чтобы определить благоприятный час для обручения. Многие дни после этого, отводя детей в школу, делая уборку, стоя в очередях в магазине, мы шушукались между собой. Очевидно, бедной девочке изначально не стоило жить затворницей. В первый раз мы представляли изгибы ее фигуры, скрытые халатом, и пытались оценить прелести, которые Биби может предложить мужчине. В первый раз мы заметили, что у нее чистое лицо, длинные томные ресницы, бесспорно изящные руки.

— Говорят, это единственная надежда. У нее перевозбуждение. Говорят, — и тут мы чуть умолкали и заливались краской, — мужские ласки охладят ее кровь.

Стоит ли говорить, что Биби была в восторге от диагноза и сразу начала готовиться к семейной жизни. Она брала у брата со склада бракованную косметику и красила ногти на ногах и втирала крем в локти. Игнорируя новые товары, которые приносили в чулан, выпрашивала у нас рецепты вермишелевого пудинга и рагу с папайей и записывала их кривыми буквами в журнале учета. Составляла список гостей, список десертов, список стран, куда намеревалась отправиться в медовый месяц. Мазала глицерином губы, чтобы они стали мягкими, отказывалась от сладкого, чтобы похудеть. Однажды Биби попросила одну из нас сопровождать ее к портному, который шил для нее новый шальвар-камиз с юбкой «солнце» — модный фасон в том сезоне. На улицах она тащила нас в каждую ювелирную лавку и рассматривала витрины, интересуясь нашим мнением об узоре диадемы или оправе медальона. В витринах одежных магазинов она показывала на сари из пурпурного шелка бенараси, потом на бирюзовое, потом на сари цвета бархатцев.

— На первую часть церемонии я надену это, потом это, а потом вот это.

Но Хальдар и его жена смотрели на вещи иначе. Равнодушные к ее фантазиям, глухие к нашим страхам, они вели дела как обычно, толклись вместе в парфюмерном магазине размером не больше шкафа, три стены которого были заставлены хной, маслом для волос, пемзой и отбеливающими кремами.

— У нас нет времени для непотребных предположений, — отвечал Хальдар тем, кто заговаривал о здоровье его сестры. — С тем, что нельзя вылечить, надо смириться. С Биби и так хлопот не оберешься, да еще деньги на нее трать, к тому же со стыда сгоришь.

Его жена, сидя рядом с ним за крошечным стеклянным прилавком, обмахивала пятнистую кожу на груди веером и поддакивала. Она была грузной женщиной, слишком бледная пудра спекалась в складках ее горла.

— Да и кто на ней женится? Девчонка отсталая, несет околесицу, почти тридцать лет, а не умеет ни плиты разжечь, ни риса сварить, не знает разницы между фенхелем и тмином. Вообразите, что случится, если она попробует накормить мужа!

Это была правда. Биби никто не учил женским навыкам, из-за своего недуга она осталась беспомощной в большинстве практических вопросов. Жена Хальдара, убежденная, что золовка одержима злым духом, не подпускала ее к огню. Биби не умела вышивать одеяло или вязать шаль, а сари носила, закрепляя булавками в четырех местах. Ей не позволяли смотреть телевизор (Хальдар полагал, что электроприбор будет возбуждать малахольную), и потому ей были неведомы ни происходящие в мире события, ни какие-либо развлечения. Ее формальное обучение закончилось в четырнадцать лет.

Мы же все считали, что ради блага Биби надо поискать ей мужа.

— Она всегда этого хотела, — напоминали мы.

Однако вразумить Хальдара и его жену было невозможно. Глухая злоба по отношению к Биби застыла на их поджатых губах, тоньше, чем бечевки, которыми они завязывали наши покупки. Мы настаивали, что стоит попробовать новое лечение, но родственники возражали:

— Биби недостаточно учтива и не умеет держать себя в руках. С помощью своей болезни она привлекает к себе внимание. Единственный правильный путь — найти ей такое занятие, где она не сможет наломать дров.

— Так почему бы не выдать ее замуж? Таким образом вы, по крайней мере, сбудете ее с рук.

— И спустить наши накопления на свадьбу? Кормить гостей, заказывать браслеты, покупать кровать, собирать приданое?

Но Биби вцепилась в идею зубами. Однажды утром, облачившись под нашим руководством в лавандового цвета сари из шифона с прорезным узором и надев нарядные сандалии, которые ей одолжили по этому случаю, она заторопилась по неровным ступеням в магазин Хальдара — требовать, чтобы ее отвезли в фотосалон и разослали ее портрет, среди фотографий других девушек на выданье, в дома подходящих мужчин. Мы наблюдали за Биби с балконов через жалюзи; пот уже оставил темные круги у нее под мышками.

— Кроме как на рентгене, меня никогда не снимали, — ворчала она. — Будущие родственники должны знать, как я выгляжу.

Но Хальдар отказался. Он заявил, что каждый, кто хочет увидеть Биби, может посмотреть на нее вживую — как она ревет, вопит и распугивает посетителей. Она — погибель для его бизнеса, сказал он сестре, обуза и сплошной убыток. Кому в городе нужна фотография, чтобы узнать об этом?

На следующий день Биби совсем перестала вести учет товара и вместо этого попотчевала нас пикантными подробностями о жизни Хальдара и его жены.

— По воскресеньям он выдергивает волосы из ее подбородка. Деньги они держат в холодильнике под замком. — Чтобы ее слышали и в соседних домах, Биби принимала важную позу и кричала; с каждым новым откровением ее аудитория росла. — В ванне она посыпает руки нутовой мукой, чтобы они выглядели бледнее. У нее нет среднего пальца на правой ноге. Сиеста у них всегда затягивается, потому что ее невозможно ублажить.

Чтобы угомонить сестру, Хальдар дал в местной газете брачное объявление из одной строки: «Девушка, неуравновешенная, рост 152 сантиметра, ищет мужа». Личность потенциальной невесты не представляла секрета для жителей города, и ни одна семья не выражала желания идти на такой откровенный риск. Можно ли их винить? Повсюду ходили слухи, что Биби разговаривает сама с собой шибко, но совершенно бессвязно и не видит снов. Даже одинокого беззубого вдовца, который чинил на рынке наши сумочки, не удалось убедить сделать ей предложение. Тем не менее, чтобы отвлечь Биби, мы начали обучать ее женским премудростям.

— Если будешь хмуриться как туча, ничего не выйдет. Мужчины любят, чтобы женщина ласкала их взглядом.

Чтобы подготовиться к встрече с возможным женихом, мы велели Биби заводить разговоры с окрестными мужчинами. Научили ее спрашивать «Как поживаете?» у водоноса, приходившего в конце дня, чтобы наполнить бак для кипячения воды в ее чулане. Советовали ей улыбнуться и сделать замечание о погоде, когда угольщик разгружает свои корзины на крыше. Вспоминая собственный опыт, подготовили ее к смотринам.

— Скорее всего, жених приедет с одним из родителей в сопровождении дедушки или бабушки и тети или дяди. Тебя будут разглядывать, задавать вопросы. Осмотрят твои ступни, проверят толщину косы. Попросят назвать имя премьер-министра, прочитать стихотворение, полюбопытствуют, как ты накормишь десяток голодных пятью яйцами.

Прошло два месяца, а на объявление никто не откликнулся. Хальдар с женой злорадствовали:

— Теперь-то вы видите, что она не создана для брака? Теперь понимаете, что ни один мужчина в здравом уме к ней не притронется?

Пока был жив ее отец (мать умерла в родах), жизнь Биби складывалась не столь плачевно. В последние свои годы старик, учитель математики в начальной школе, бдительно наблюдал за течением болезни Биби, надеясь усмотреть в ее хворобе какую-то закономерность. «Каждая задача имеет решение», — говаривал он, когда мы интересовались, как идут дела. Он подбадривал Биби. Какое-то время он подбадривал нас всех. Он писал письма врачам в Англию, по вечерам читал в библиотеке истории болезней других пациентов, перестал есть мясо по пятницам, чтобы умилостивить домашнего духа. В конце концов отец оставил преподавание и занимался только репетиторством на дому, чтобы никогда не упускать Биби из виду. Но хотя в юности он получал призы за способность извлекать квадратные корни в уме, ему не удавалось разгадать тайну болезни дочери. Все сделанные записи лишь привели его к выводу, что припадки у Биби случаются чаще летом, чем зимой, и что в общей сложности она пережила приблизительно двадцать пять острых приступов. Он составил таблицу симптомов с указаниями, как с ними справиться, и раздал ее жителям района, но эти листки в конце концов пропали — или дети сделали из них кораблики, или родители подсчитывали на обороте расходы на продукты.

Потому, чтобы облегчить положение Биби, мы могли лишь составить ей компанию, утешить ее в невзгодах и приглядывать за ней. Никто из нас не способен был постигнуть такую степень отчаяния. Иногда после сиесты мы причесывали ее, не забывая время от времени немного изменять место пробора, чтобы волосы там не редели. По просьбе Биби мы пудрили ей пушок над верхней губой и на подбородке, придавали карандашом выразительность бровям и водили ее на берег рыбного пруда, где наши дети играли после обеда в крикет. Биби все еще не теряла надежды обольстить мужчину.

— Не считая редких припадков, я здорова совершенно, — твердила она, усаживаясь на скамью у дорожки, по которой рука в руке прохаживались влюбленные парочки. — У меня в жизни не было простуды. И желтухой я не болела. И никогда не страдала от колик или несварения желудка.

Порой мы покупали Биби початок копченой кукурузы, сбрызнутый лимонным соком, или карамель за два пайса.^[14] Мы утешали ее; если она была уверена, что мужчина присматривается к ней, мы ее не разубеждали. Но Биби находилась не на нашем попечении, и наедине с собой каждая из нас благодарила за это судьбу.

В ноябре мы узнали, что жена Хальдара беременна. В то утро Биби плакала в чулане.

— Она сказала, я заразна, как чума! Сказала, я испорчу ребенка! — Биби тяжело дышала, уставившись в облупленное пятно на стене. — Что будет со мной? — Объявление в газете так и не принесло плодов. — Того мало, что я одна это проклятие несу? Так теперь меня обвиняют, что я других заражаю?

Разлад с родственниками усугубился. Жена брата, убежденная, что Биби может навредить нерожденному ребенку, стала оборачивать округлившийся живот шерстяной шалью. Биби выдали отдельное мыло и полотенце. По словам кухарки, тарелку ее теперь мыли отдельно от остальных.

И вдруг однажды днем как гром среди ясного неба это произошло снова. На берегу пруда Биби упала на дорожку. Ее трясло. Она жевала губы. Бившуюся в судорогах девушку сразу же окружили люди, готовые помочь. Торговец газировкой прижимал к земле ее дергающиеся конечности. Продавец огурцов попытался разжать ей пальцы. Одна из нас побрызгала недужную водой из пруда. Другая вытерла ей рот платком, смоченным одеколоном. Продавец джекфрутов держал голову Биби, которая металась из стороны в сторону. А человек, крутивший пресс для тростника, обмахивал ее лицо веером,которым обычно отгонял мух.

— Есть среди присутствующих врач?

— Следите, чтобы она не заглотила язык.

— Кто-нибудь сообщил Хальдару?

— Да она вся горит!

Несмотря на наши усилия, конвульсии продолжались. Борясь со своим жестоким недугом, корчась в мучениях, Биби скрипела зубами и дергала коленями. Прошло больше двух минут. Мы с тревогой наблюдали за девушкой и терялись в догадках, что делать.

— Кожа! — вдруг закричал кто-то. — Ей надо понюхать кожу!

Тогда мы вспомнили: в предыдущий раз больной поднесли к носу сандалию из воловьей кожи, и это в конце концов освободило ее из зловещих когтей припадка.

— Биби, что случилось? Расскажи нам, — попросили мы, когда она открыла глаза.

— Меня в жар бросило, а потом как будто огнем объяло. Туман поплыл перед глазами. Потемнело все. Не видели вы разве?

Наши мужья проводили ее до дому. Сумерки сгущались, священники трубили в раковины, и воздух налился запахом благовоний. Биби что-то бормотала, пошатывалась, но ничего не говорила. На щеках тут и там виднелись синяки и ссадины. Волосы были спутаны, на локтях запеклась грязь, краешек переднего зуба откололся. Мы шли позади на безопасном, как нам представлялось, расстоянии и вели детей за руки.

Биби нуждалась в одеяле, компрессе, успокоительных. Ей требовалась забота. Но когда мы вошли во двор, Хальдар и его жена отказались пустить ее в квартиру.

— Будущей матери опасно находиться рядом с истеричкой, — уперся Хальдар.

Ту ночь Биби провела в чулане.

Ребенок, девочка, родился при помощи наложения щипцов в конце июня. К тому времени Биби уже снова ночевала в квартире, но раскладушку выставили в коридор и не позволяли девушке прикасаться к младенцу. Каждый день ее отправляли на крышу вести учет товара до обеда, ко времени которого Хальдар приносил сестре чеки с утренней продажи и миску желтого колотого гороха. Вечером она ужинала молоком с хлебом на лестничной клетке. Очередной приступ и еще один Биби перенесла в одиночестве.

Когда мы выказали озабоченность, Хальдар заявил, что это не наше дело, и попросту отказался обсуждать этот вопрос. Чтобы выразить свое возмущение, мы перестали делать покупки в его лавке — только так мы могли поквитаться с ним. Неделями товары в лавке Хальдара впустую пылились на полках. Этикетки выцвели, одеколоны выветрились. По вечерам, проходя мимо, мы видели скучавшего Хальдара, который давил моль сандалией. Жены его вообще не было видно. По словам кухарки, она все еще не вставала с постели — роды, по-видимому, были тяжелыми.

Пришла осень, приближались октябрьские праздники, и город забурлил — жители приобретали подарки, строили планы. Репродукторы на деревьях ревели песнями из кинофильмов. Пассажи и рынки работали круглосуточно. Мы покупали детям шарики, цветные ленты и килограммы лакомств, разъезжали в такси навещать родственников, которых не видели целый год. Дни становились короче, вечера прохладнее. Мы застегивали кофты и натягивали носки. Когда установились холода, начались простуды. Мы заставляли детей полоскать горло теплой соленой водой и оборачивали им шеи шерстяными шарфами. Но заболел в конце концов только ребенок Хальдаров.

Посреди ночи у девочки поднялась температура, и родители вызвали врача.

— Спасите ее! — умоляла доктора жена Хальдара. Ее истошный плач перебудил весь дом. — Мы отдадим вам все что угодно, только вылечите мою девочку!

Врач прописал глюкозу и толченый аспирин и велел потеплее закутать малышку в одеяла.

Прошло пять дней, а температура еще держалась.

— Это все Биби! — причитала мать. — Это она, мерзавка, заразила наше дитя! Не надо было пускать ее на порог. Гнать ее взашей!

И Биби снова стала спать в чулане. По требованию жены Хальдар даже перенес туда раскладушку вместе с жестяным сундуком со всеми пожитками сестры. Накрытую дуршлагом миску с едой ставили ей на верхнюю ступеньку.

— Так лучше даже, — говорила нам Биби. — Подальше от злыдней этих. Так я могу собственное хозяйство завести.

Она распаковала сундук и разложила на пустых полках свой скарб: несколько халатов, портрет отца в рамке, швейные принадлежности и множество отрезов ткани. К концу недели ребенок пошел на поправку, но Биби назад не пригласили.

— Не беспокойтесь, ведь не прикована я к этой конуре, — успокаивала она нас. — Мир начинается за порогом этого дома. Теперь я свободна и могу жить, как мне хочется.

Но в действительности она вообще перестала выходить из дома. Когда мы приглашали Биби прогуляться к пруду или посмотреть, как украсили храм, она отказывалась, ссылаясь на то, что шьет новую занавеску, чтобы повесить у входа в чулан. Кожа ее приобрела пепельный цвет. Ей нужен был свежий воздух.

— А как же поиски мужа? — пытались мы увещевать Биби. — Разве можно кого-нибудь очаровать, сидя взаперти?

Но ничто не могло убедить ее.

В середине декабря Хальдар снял с полок лавки непроданные товары, сложил в коробки и затащил их наверх в чулан. Наш протест основательно подорвал его бизнес. К концу года семейство съехало, оставив на пороге чулана конверт с тремя сотнями рупий. Больше о Хальдарах никто не слышал.

У кого-то из нас сохранился адрес родственников Биби в Хайдарабаде, и мы написали им, объяснив положение. Письмо вернулось нераспечатанным со штемпелем «Адресат не найден». Перед наступлением самых сильных холодов мы починили в чулане ставни и приделали к дверному проему кусок железа, чтобы Биби могла хотя бы закрываться в комнате. Кто-то пожертвовал керосиновую лампу, другой отдал ей старую москитную сетку и пару дырявых на пятках носков. При каждом удобном случае мы напоминали девушке, что мы ее друзья и она всегда может обращаться к нам за советом или помощью. Некоторое время мы отправляли детей играть на крышу, чтобы они могли позвать нас, если у Биби случится очередной припадок. Но на ночь мы оставляли ее одну.

Прошло несколько месяцев. Биби погрузилась в глубокое длительное молчание. Мы по очереди приносили ей тарелку риса и стакан чаю. Она пила совсем чуть-чуть, ела еще меньше, и лицо ее стало приобретать старческое выражение. В сумерках она один-два раза обходила крышу вдоль парапета, но никогда не спускалась вниз. После наступления темноты закрывалась за железной дверью и ни за что не выходила из чулана. Мы ее не беспокоили. Кое-кто из нас предположил, что Биби умирает. Другие пришли к выводу, что она лишилась рассудка.

Однажды утром в апреле, когда вернулась жара и можно было сушить на крыше чечевичные вафли, мы заметили, что кого-то вырвало у бака с водой. Увидев то же самое и на следующее утро, мы постучали в дверь к Биби. Никто не ответил, и мы сами открыли дверь, поскольку замка в ней не было.

Биби лежала на раскладушке. Она была приблизительно на четвертом месяце беременности.

Она сказала, что не помнит, как все произошло. И не назвала виновника. Мы приготовили ей манную кашу с горячим молоком и изюмом, но и тогда она не раскрыла нам имени мужчины. Тщетно мы искали свидетельства изнасилования или следы чужого вторжения — комната была чисто прибрана и выметена. На полу возле раскладушки валялся журнал учета, открытый на странице со списком имен.

Биби выносила ребенка положенный срок, и однажды сентябрьским вечером мы приняли у нее роды. На свет появился мальчик. Мы научили ее, как кормить, купать и баюкать младенца, купили ей клеенку и помогли сшить одежду и наволочки из тканей, которые она копила годами. После родов Биби оправилась в течение месяца и на деньги, оставленные ей Хальдаром, побелила чулан и поставила замки на дверь и на окно. Затем она протерла полки, расставила на них остатки притирок и лосьонов и стала сбывать залежалый товар из лавки Хальдара за полцены. Нас она попросила распространить известие о продаже дешевой парфюмерии, и мы так и сделали. У Биби быстро расхватали мыло и сурьму, расчески и пудру, а когда она распродала все запасы, то взяла такси, поехала на оптовый рынок и на полученную прибыль купила новую партию косметики и парфюмерии. Таким образом она растила мальчика и вела коммерцию в чулане, а мы помогали чем могли. По прошествии нескольких лет мы задумались, кто в городе мог обесчестить ее. Приступали с расспросами к нашим слугам, заводили разговоры у чайных палаток и на автобусных остановках, обсуждали тех, на кого падало подозрение, и отметали все предположения. Но в расследовании не было нужды. По всей видимости, Биби исцелилась.

ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЧАСТЬ СВЕТА

Я покинул Индию в 1964 году с дипломом специалиста по коммерции и с десятью долларами за душой. Три недели я плыл на итальянском грузовом судне «Рома» в каюте возле двигателя через Аравийское, Красное, Средиземное моря и наконец прибыл в Англию. Я жил в Северном Лондоне, в районе Финсбери-парк, в доме, который населяли исключительно неимущие бенгальские холостяки вроде меня, человек двенадцать, иногда больше, стремившиеся получить образование и обустроиться за границей.

Я посещал занятия в Лондонской школе экономики и, чтобы свести концы с концами, работал в университетской библиотеке. Мы жили по трое-четверо в комнате, пользовались одним промерзшим туалетом, по очереди готовили карри из яиц и все вместе ели его руками за столом, покрытым газетами. Кроме работы, других обязанностей у нас не было. В субботу и воскресенье мы слонялись по дому босыми в пижамных брюках, распивали чай, курили «Ротманс» или отправлялись на стадион «Лордс» смотреть крикет. В иные выходные в дом набивалось еще больше бенгальцев, с которыми мы знакомились у зеленщика или в метро, и мы готовили еще больше карри из яиц, включали на бобинном магнитофоне «Грундиг» записи Мукеша^[15] и замачивали грязную посуду в ванной. Время от времени кто-то женился и уезжал, поскольку семья в Калькутте подбирала ему невесту.

В 1969 году, когда мне было тридцать шесть лет, родственники устроили мой брак. Приблизительно в то же время я получил полноценную работу в Америке, в отделе обработки данных библиотеки МТИ — Массачусетского технологического института в пригороде Бостона. Достаточно щедрая зарплата позволяла содержать жену, к тому же я был польщен предложением от всемирно известного учебного заведения, поэтому справил себе грин-карту шестой категории и приготовился к дальнейшему путешествию.

К тому времени у меня хватало денег на авиабилет. Я полетел сначала в Калькутту, где присутствовал на своей свадьбе, а неделю спустя отбыл в Бостон, чтобы приступить к новой работе. В полете я читал «Путеводитель по Северной Америке для студентов», справочник в мягкой обложке, который купил перед отъездом из Лондона за семь шиллингов шесть пенсов на Тоттенхэм-Корт-роуд, — хотя обучение я уже закончил, в средствах все еще был ограничен. Я узнал, что в Америке правостороннее движение, что лифт там называют подъемником, а квартиру — апартаментом. «Ритм жизни в Северной Америке отличается от британского, в чем вы очень скоро убедитесь, — сообщал путеводитель. — Каждый считает своим долгом пробиться к самым вершинам. Так что не рассчитывайте на английское чаепитие». Когда самолет начал снижаться над Бостонской бухтой, пилот сообщил погоду, местное время, а также поведал о том, что президент Никсон объявил общегосударственный праздник: два американца высадились на Луне. Несколько пассажиров разразились восторженными возгласами.

— Боже, благослови Америку! — воскликнул один из них.

Сидевшая через проход от меня женщина молилась.

Первую ночь я провел в Кембридже,^[16] в здании ИМКА^[17] на Сентрал-сквер, в недорогом хостеле, рекомендованном путеводителем. Оттуда до МТИ было рукой подать, а буквально в нескольких шагах располагались почта и супермаркет под названием «Высшая проба». В комнате находились койка и стол, на стене висел маленький деревянный крест. Знак на двери оповещал, что готовить пищу строго запрещено. Пустое окно выходило на Массачусетс-авеню — крупную магистраль с оживленным движением в обоих направлениях. Гудели машины, пронзительно и подолгу перекрикивая друг друга. Сирены скорой помощи возвещали о бесчисленных чрезвычайных происшествиях, и целый парк автобусов погромыхивал в ночи, с могучим шипением открывая и закрывая двери. Шум был неотвязным, иногда удушливым, он отдавался в ребрах, совсем как яростный гул двигателя на «Роме». Но здесь не было ни палубы, куда можно сбежать, ни сияющего океана, от которого захватывало дух, ни ветра, освежающего лицо, ни доброго собеседника. Я слишком устал, чтобы вышагивать по мрачному коридору в пижаме. Поэтому сел на стол и стал смотреть в окно на городскую ратушу Кембриджа и ряд небольших магазинов.

Утром я отправился в Библиотеку Дьюи, бежевое, похожее на форт здание у Мемориал-драйв, и сообщил о своем прибытии. Также я открыл счет в банке, арендовал почтовый ящик и купил в «Вулворте» — магазине, известном мне еще по Лондону, — пластмассовую миску и ложку. Потом пошел в «Высшую пробу», прогулялся туда-сюда по галерее, переводя унции в граммы и сравнивая цены с английскими. В конце концов приобрел пакет молока и коробку кукурузных хлопьев. Это была моя первая трапеза в Америке. Я ел у себя в комнате за столом. Такой скромный обед я предпочел гамбургерам и хот-догам — единственному, что мог позволить себе в кафетериях на Массачусетс-авеню, — и кроме того, тогда я еще только намеревался включить в свой рацион говядину. Даже нехитрая задача покупки молока была мне в новинку; в Лондоне бутылки каждое утро доставляли к нашей двери.

Через неделю я более или менее освоился. Днем и вечером ел хлопья с молоком, для разнообразия крошил в миску бананы, разрезая их краем ложки. В дополнение я купил чай в пакетиках и флягу, которую продавец в «Вулворте» называл термосом (фляга, просветил он меня, используется для виски — еще один продукт, который я никогда не употреблял). За цену одной чашки чая каждое утро по пути на работу я наполнял в кафетерии термос кипятком и в течение дня выпивал четыре чашки чая. Покупал большой пакет молока и приспособился оставлять его в тенистом месте на подоконнике, как делали другие обитатели хостела.

По вечерам я читал «Бостон Глоб» на первом этаже в просторном помещении с витражными стеклами. Прочитывал каждую статью и рекламу, чтобы познакомиться с местными особенностями, а когда глаза уставали, поднимался в свою комнату и засыпал. Спал я, однако, плохо. Каждую ночь из-за нестерпимой духоты приходилось широко распахивать окна, и в комнату врывался чудовищный грохот. Я затыкал уши пальцами, но стоило задремать, руки опускались, и шум с улицы снова будил меня. На подоконник заносило голубиные перья, и однажды вечером, наливая в хлопья молоко, я обнаружил, что оно прокисло. Тем не менее я решил остаться в хостеле ИМКА на шесть недель, пока не будут готовы паспорт и грин-карта для моей жены.

После ее приезда я должен был снять пристойную квартиру, поэтому время от времени изучал соответствующие рубрики в газетах или в обед заходил в жилищный отдел МТИ посмотреть, не подвернется ли какой-нибудь доступный мне по цене вариант. Именно так я и наткнулся на предложение о срочной сдаче комнаты в доме на тихой, как было сказано в объявлении, улице за восемь долларов в неделю. Я записал номер телефона в путеводитель и позвонил из автомата, перебирая все еще незнакомые мне монеты — меньше и легче, чем шиллинги, тяжелее и ярче, чем пайсы.

— Кто говорит? — требовательным крикливым голосом спросила женщина на том конце провода.

— Добрый день. Я звоню по поводу комнаты.

— Гарвард или Техноложка?

— Простите?

— Вы из Гарварда или из Техноложки?

Сообразив, что «Техноложка» означает Массачусетский технологический институт, я ответил:

— Я работаю в Библиотеке Дьюи. — И на всякий случай добавил: — В Техноложке.

— Я сдаю комнаты только ребятам из Гарварда или Техноложки!

— Я вас понял, мадам.

Женщина продиктовала мне адрес и назначила встречу в тот же вечер в семь часов. За полчаса до назначенного времени я, освежив дыхание листерином, с путеводителем в кармане отправился в названный район. Повернул на обсаженную деревьями тенистую улицу, проходящую перпендикулярно к Массачусетс-авеню. Редкие травинки пробивались в трещинах пешеходной дорожки. Несмотря на жару, я был в пиджаке с галстуком, поскольку относился к этой встрече как к собеседованию; раньше я жил только в домах, принадлежавших индийцам. Одноквартирный дом, окруженный забором из проволочной сетки, был грязно-белого цвета с темно-коричневыми элементами. В отличие от оштукатуренного здания в ленточной застройке, в котором я жил в Лондоне, это строение покрывала дранка, а со всех сторон его облепили густые заросли форзиции. Я позвонил, и дама, с которой я разговаривал по телефону, крикнула, казалось, прямо из-за двери:

— Минуту, пожалуйста!

Спустя некоторое время дверь отворила крохотная, невероятно старая женщина. Белоснежные волосы были собраны на затылке в маленький пучок. Когда я вошел в дом, хозяйка села на деревянную скамью, стоявшую у подножия узкой, покрытой ковром лестницы. Устроившись поудобнее на скамье в небольшом пятне света, она с предельным вниманием воззрилась на меня снизу вверх. Старушка была в черной юбке до пола, похожей на палатку, и накрахмаленной белой блузе с оборками вокруг шеи и на манжетах. Руки с длинными бледными узловатыми пальцами и грубыми желтыми ногтями она сложила на коленях. Годы не пощадили черт ее лица, сделав их почти мужеподобными: острые глаза с дряблыми веками и глубокие морщины по обеим сторонам носа. Губы, выцветшие и потрескавшиеся, почти исчезли, а бровей не было совсем. И тем не менее женщина имела весьма суровый вид.

— Заприте дверь! — командным голосом крикнула она, хотя я стоял в паре шагов от нее. — Накиньте цепочку и сильно нажмите на кнопку ручки! Это первое, что вы должны сделать, как только войдете. Понятно?

Я запер дверь, как было велено, и окинул дом взглядом. Около скамьи, на которой сидела женщина, стоял круглый столик, ножки которого, как и у хозяйки, тоже были скрыты кружевной юбкой. На столике находились лампа, транзистор, кожаный кошелек с серебряной застежкой и телефон. К краю стола прислонилась крепкая деревянная палка, покрытая пылью. Справа от меня располагалась гостиная с книжными шкафами по стенам, уставленная потертой мебелью с ножками в виде звериных лап. В углу я увидел рояль с опущенной крышкой, заваленный бумагами. Банкетки рядом с инструментом не было; видимо, именно на ней сидела сейчас пожилая дама. Где-то в глубине дома часы отбили семь раз.

— Вы пунктуальны! — провозгласила хозяйка. — Надеюсь, платить вы будете так же исправно.

— У меня есть письмо, мадам. — В кармане моего пиджака лежал документ, подтверждающий, что я работаю в МТИ. — Доказательство, что я из Техноложки.

Старушка уставилась в бумагу, потом аккуратно вернула ее мне, держа пальцами так, словно это была тарелка с едой. Очков она не надевала, и я усомнился, что она прочитала хоть слово.

— Предыдущий постоялец постоянно запаздывал с оплатой! И остался мне должен восемь долларов! Гарвард уже не тот, что прежде! В моем доме только Гарвард и Техноложка! Ну как там Техноложка?

— Очень хорошо.

— Вы проверили замок?

— Да, мадам.

Она похлопала по скамье возле себя и велела мне сесть. Некоторое время старушка молчала, а затем возвестила так, словно она одна знала об этом:

— Американский флаг на Луне!

— Да, мадам.

До этой минуты я не особенно задумывался о полете человека на Луну. Конечно, газеты беспрерывно трубили об историческом событии. Я читал, что астронавты высадились у моря Спокойствия, совершив самое далекое путешествие в истории нашей цивилизации. Несколько часов они изучали поверхность Луны. Собирали камни в карманы, описывали ландшафт (величественная пустошь, по словам одного из астронавтов), говорили по телефону с президентом и установили в лунном грунте флаг. Высадка на Луну была провозглашена высочайшим достижением человечества. Я видел в «Глоб» фотографии на целую полосу, изображавшие астронавтов в дутых костюмах, и читал о том, что делали рядовые граждане из Бостона непосредственно в момент прилунения, воскресным днем. Один человек рассказал, что управлял лодкой-лебедем,^[18] прижав к уху радиоприемник; какая-то женщина пекла булочки для внуков.

Старушка громыхала:

— Флаг на Луне, ну надо же! Я слышала по радио! Восхитительно, правда?

— Да, мадам.

Но мой ответ ее не удовлетворил, и она скомандовала:

— Скажите «восхитительно»!

Меня озадачило и даже немного покоробило это требование. Оно напомнило мне, как в детстве меня учили таблице умножения — в нашей школе в Толиганже мы сидели на полу по-турецки, без обуви, без карандашей и повторяли числа за учителем. А еще я вспомнил свою свадьбу, где повторял за священником стихи на санскрите, — смысла этих стихов я не понимал, но они связали меня с моей женой. Я промолчал.

— Скажите «восхитительно»! — снова гаркнула старушка.

— Восхитительно, — пробормотал я. Но чтобы она меня услышала, мне пришлось крикнуть это слово во все горло. Вообще я говорю тихо, и уж особенно мне не хотелось повышать голос на пожилую женщину, с которой я только что познакомился, но старушка, похоже, не обиделась. Наоборот, мой ответ понравился хозяйке, потому что следующим ее приказом было:

— Идите посмотрите комнату!

Я встал со скамьи и поднялся по узкой, покрытой ковром лестнице. В таком же узком коридоре было пять дверей: по две с каждой стороны и одна в противоположном конце. Только одна из них была приоткрыта. В комнате со скошенным потолком находились односпальная кровать, овальный коричневый ковер, раковина с оголенной трубой и комод. Одна выкрашенная белой краской дверь вела в гардеробную, другая — в ванную с туалетом. Стены были оклеены обоями в серую и кремовую полоску. Окно было распахнуто, ветер шевелил тюлевые занавески. Я отодвинул их и оценил вид: небольшой задний двор с несколькими фруктовыми деревьями и пустой бельевой веревкой. Мне понравилось. С первого этажа раздался требовательный голос:

— Так что вы решили?

Когда я спустился в прихожую и сказал, что согласен, старушка взяла со стола кожаный кошелек, открыла застежку, пошарила внутри пальцами и вынула ключ на тонком проволочном кольце. Она сообщила, что в задней части дома есть кухня, куда можно пройти через гостиную, и позволила мне пользоваться плитой при условии, что я буду содержать ее в чистоте. Постельное белье и полотенца она даст, но стирать их я должен сам. Деньги оставлять по пятницам утром на пюпитре рояля.

— И никаких женщин!

— Я женат, мадам. — В первый раз я кому-то сказал об этом.

Но хозяйка не услышала.

— Никаких женщин! — настаивала она. Представилась пожилая дама как миссис Крофт.

Мою жену звали Мала. Наш брак устроили мой старший брат и его супруга. Я рассмотрел предложение без возражений, но и без энтузиазма. Женитьба считалась долгом каждого мужчины. Мала была дочерью школьного учителя из Белегаты. Мне сообщили, что она умеет готовить, вязать, вышивать, рисовать пейзажи и читает наизусть стихи Рабиндраната Тагора, но все эти таланты не могут восполнить того факта, что у нее светлое лицо, и по этой причине девушку отверг целый ряд женихов. Ей исполнилось двадцать семь лет, и родители начали опасаться, что она никогда не выйдет замуж, поэтому решились отправить дочь на другой конец света, чтобы уберечь от судьбы старой девы.

Мы спали в одной кровати пять ночей. Каждый вечер, после того как Мала мазала лицо кольдкремом, заплетала волосы в косу и завязывала ее на конце черным хлопковым шнурком, она отворачивалась от меня и плакала: скучала по родителям. Хотя через несколько дней я должен был уехать из страны, обычай предписывал, чтобы она, как член моей семьи, осталась с моим братом и его женой, и следующие шесть недель Мале предстояло жить в их доме, готовить, убирать, потчевать гостей чаем и сластями. Чем я мог утешить ее? Я лежал на своей стороне кровати, читал при свете фонарика путеводитель и предвкушал путешествие. Временами я думал о крошечной комнатушке за стеной, принадлежавшей моей матери. Теперь комната почти пустовала; деревянная кровать, на которой она когда-то спала, была завалена сундуками и старыми матрасами. Примерно шесть лет назад, перед тем как уехать в Лондон, я видел, как она умирала на этой кровати, а в последние дни обнаружил ее копавшейся в собственных испражнениях. Прежде чем мать кремировали, я вычистил каждый ее ноготь шпилькой для волос, а во время похоронного обряда, поскольку мой брат не мог этого вынести, взял на себя роль старшего сына и поднес факел к ее виску, чтобы выпустить исстрадавшуюся душу в небеса.

Следующим утром я переехал в комнату в доме миссис Крофт. Открыв дверь, я увидел, что хозяйка сидит на банкетке для рояля точно так же, как накануне вечером. Она была в той же черной юбке, той же самой накрахмаленной белой блузе и точно так же, как вчера, держала руки сложенными на коленях. В ее облике совершенно ничего не изменилось, и я даже подумал, уж не провела ли миссис Крофт здесь всю ночь. Я отнес чемодан наверх, наполнил термос кипятком на кухне и направился на работу. Когда вечером я пришел из университета, старушка сидела на том же месте.

— Присядь, парень! — Она похлопала по скамье.

Я опустился рядом с ней. У меня с собой был пакет с продуктами — молоко, кукурузные хлопья, бананы, — поскольку утром я исследовал кухню и обнаружил отсутствие пустых кастрюль, сковородок и другой кухонной утвари. Только в холодильнике стояли две кастрюли, обе с жидким оранжевым супом, а на плите медный котелок.

— Добрый вечер, мадам.

Миссис Крофт спросила, проверил ли я замок. Я ответил, что проверил.

Некоторое время она молчала. Потом неожиданно объявила с тем же смешанным выражением недоверия и восторга, что и вчера:

— Американский флаг на Луне, ну надо же!

— Да, мадам.

— Флаг на Луне! Восхитительно, правда?

Я кивнул. Похоже, я знал, что будет дальше.

— Да, мадам.

— Скажите «восхитительно»!

На этот раз я помолчал, оглядевшись, нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог меня услышать, хотя прекрасно знал, что дом пуст. Я чувствовал себя идиотом. Но что мне стоило потрафить старушке?

— Восхитительно! — крикнул я.

Это стало нашим ритуалом. По утрам, когда я уходил в библиотеку, миссис Крофт или находилась в своей спальне, расположенной по другую сторону лестницы, или сидела на скамье, не замечая моего присутствия, и слушала по радио новости либо классическую музыку. Но каждый вечер, когда я возвращался, происходило одно и то же: она хлопала по скамье, приказывала мне сесть, объявляла про флаг на Луне и провозглашала, что это восхитительно. Я подтверждал, и потом мы сидели молча. Какую бы неловкость я при этом ни испытывал, каким бы бесконечным ни казался мне ежевечерний обряд, длился он всего около десяти минут. Потом хозяйка всегда задремывала, голова ее внезапно падала на грудь, и я беспрепятственно удалялся в свою комнату. К тому времени флаг, разумеется, уже не стоял на Луне. Я прочитал в газете, что, по словам астронавтов, он упал еще до того, как они улетели на Землю. Но у меня не хватало духу сообщить об этом пожилой женщине.

В пятницу утром, когда настало время платить за первую неделю, я подошел к роялю в гостиной, чтобы положить деньги на пюпитр. Клавиши были матовыми и бесцветными. Я нажал на одну из них, но никакого звука не последовало. Вложив восемь долларовых купюр в конверт, я написал на нем имя миссис Крофт. Но бросать деньги где попало я не привык. Со своего места я видел палаткообразную юбку хозяйки. Она сидела на скамье и слушала радио. Заставлять ее вставать и идти к роялю казалось лишним. Я никогда не видел, чтобы она ходила, и по трости, прислоненной рядом с ней к круглому столику, заключил, что двигаться ей тяжело. Когда я приблизился к скамье, миссис Крофт подняла на меня глаза и вопросила:

— Что вы хотите?

— Плата за комнату, мадам.

— На пюпитр рояля!

— Вот деньги. — Я протянул ей конверт, но ее руки, сложенные вместе на коленях, не шевельнулись. Я слегка нагнулся и поднес конверт к самым ее рукам. Немного помедлив, старушка приняла его и кивнула.

В тот вечер, когда я вернулся домой, миссис Крофт не похлопала по скамье, но я все равно сел рядом с ней, как обычно. Она спросила, проверил ли я замок, но ничего не сказала про флаг на Луне, а вместо этого воскликнула:

— Это было очень любезно с вашей стороны!

— Простите?

— Очень любезно!

Конверт она все еще держала в руках.

В воскресенье в мою дверь постучали. Стоявшая на пороге неизвестная пожилая женщина представилась: Хелен, дочь миссис Крофт. Она вошла в комнату и осмотрелась, словно в поисках изменений, задержав взгляд на рубашках, висевших в гардеробе, галстуках, накинутых на дверную ручку, коробке хлопьев на комоде, грязной миске и ложке в раковине. Хелен была низенькой и полной в талии, со стрижеными седыми волосами и ярко-розовой помадой на губах. На ней были летнее платье без рукавов, нить белых пластмассовых бус и очки на цепочке, которые висели на груди, как качели. Икры ее исчертили темно-синие вены, а кожа на плечах обвисала, как мякоть жареного баклажана. Хелен сказала мне, что живет в Арлингтоне — небольшом городе севернее по Массачусетс-авеню.

— Я приезжаю раз в неделю и привожу матери продукты. Она еще не выгоняла вас?

— Все прекрасно, мадам.

— Некоторые молодые люди драпают от нее в ужасе. Но думаю, вы ей понравились. Вы первый квартирант, которого она назвала джентльменом.

— Ну что вы, мадам.

Хелен заметила мои босые ноги (я все еще не привык находиться в доме в обуви и всегда разувался, прежде чем войти в комнату).

— Вы недавно в Бостоне?

— Недавно в Америке.

— И приехали из…? — Она подняла брови.

— Из Калькутты, это в Индии.

— Правда? Около года назад у нас жил бразилец. Кембридж — город интернациональный.

Я кивнул и стал размышлять, долго ли еще продлится разговор. Но тут мы услышали снизу наэлектризованный голос миссис Крофт и выскочили в коридор.

— Спускайся оттуда немедленно!

— Что случилось? — крикнула в ответ дочь.

— Немедленно!

Я мигом надел туфли. Хелен вздохнула.

Мы спустились по лестнице. Она была узка для нас двоих, поэтому я шел вслед за Хелен, которая, по-видимому, ничуть не спешила, жалуясь на больное колено.

— Почему ты не взяла трость? — крикнула она матери. — Ты же знаешь, что нельзя ходить без трости. — Хелен остановилась, положив руку на перила, и оглянулась на меня. — Она иногда падает.

Впервые миссис Крофт показалась мне уязвимой. Я представил ее лежащей на спине около скамьи на полу: глаза уставились в потолок, носки ног смотрят в противоположные стороны. Но когда мы спустились, старушка сидела на своем обычном месте, сложив руки на коленях. Возле ее ног стояли два пакета с продуктами. Когда мы встали перед ней, она не похлопала по скамье, не попросила присесть. Глаза ее метали молнии.

— Что случилось, мама?

— Это неприлично!

— Что именно?

— Леди и джентльмену, которые не состоят в браке друг с другом, не пристало беседовать наедине, без компаньонки!

Хелен ответила, что ей шестьдесят восемь лет и она мне в матери годится, но миссис Крофт настаивала, чтобы мы разговаривали внизу, в гостиной. Кроме того, она попеняла дочери, что женщине ее общественного положения недостойно афишировать свой возраст, так же как и носить платье выше лодыжек.

— К твоему сведению, мама, на дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Что бы ты сказала, если бы вышла на улицу и увидела девушку в мини-юбке?

Миссис Крофт фыркнула:

— Я бы потребовала ее арестовать.

Хелен покачала головой и взяла один из пакетов с продуктами. Я взял другой и пошел за ней через гостиную на кухню. Пакеты были заполнены банками с супом. Хелен стала открывать консервным ключом одну за другой. Старый суп она вылила в раковину, помыла кастрюли, наполнила их свежим супом и поставила в холодильник.

— Несколько лет назад мама еще сама могла открывать банки, — сказала Хелен. — И ее злит, что теперь это делаю я. Но из-за рояля руки у нее совсем не действуют. — Она надела очки, взглянула на посудный шкаф и заметила мои чайные пакетики. — Давайте попьем чаю.

Я поставил на плиту чайник.

— Извините, как это — из-за рояля?

— Мама сорок лет давала уроки музыки. Таким образом она зарабатывала на жизнь и растила нас после смерти отца. — Хелен уперла руки в бока, глядя в открытый холодильник. Она вытащила из глубины полки пачку масла, поморщилась и выбросила ее в помойное ведро. — Так-то лучше, — сказала она и поставила неоткрытые банки с супом в шкаф.

Я сел за стол и наблюдал, как Хелен помыла грязную посуду, завязала мешок с мусором, полила хлорофитум над раковиной и налила кипяток в две чашки. Одну передала мне — без молока, веревочка от чайного пакетика болталась снаружи — и тоже села за стол.

— Извините, мадам, а вашей маме этого хватает?

Хелен отпила глоток чая. Помада оставила розовое пятно в форме улыбки на внутреннем крае чашки.

— Чего именно?

— Супа в кастрюлях. Этого достаточно для миссис Крофт на неделю?

— Она больше ничего не ест. Перестала употреблять твердую пищу после того, как ей исполнилось сто лет. Уже, погодите-ка, три года назад.

Я остолбенел. Я-то предполагал, что миссис Крофт лет восемьдесят-девяносто. Никогда не встречал человека, которому перевалило за сто. То, что эта женщина была вдовой и жила одна, изумило меня еще больше. Именно вдовство свело с ума мою мать. Мой отец, служивший на Главпочтамте в Калькутте, умер от энцефалита, когда мне было шестнадцать. Мать отказалась приспосабливаться к жизни без него; мозг ее все глубже погружался во мрак, и ни я, ни мой брат, ни другие неравнодушные родственники, ни врачи психиатрической клиники на проспекте Рашбехари не могли ее спасти. Сердце кровью обливалось, когда я видел, какая мама беспомощная, слышал, как она без малейшего смущения рыгает после еды или пускает газы в присутствии посторонних.

После смерти отца брат, чтобы кормить семью, оставил преподавание в школе, начал трудиться на джутовой фабрике и в конце концов дослужился там до управляющего. Поэтому ухаживать за матерью было моей обязанностью. Я сидел возле нее и готовился к экзаменам, а она считала и пересчитывала браслеты на руке, как костяшки на счетах. Мы старались присматривать за ней. Однажды мама, полунагая, ушла из дома и, прежде чем мы успели вернуть ее домой, забрела в трамвайное депо.

— Я могу разогревать для миссис Крофт суп по вечерам, — предложил я, вынимая из чашки пакетик и выжимая жидкость. — Мне нетрудно.

Хелен взглянула на часы, встала и выплеснула остатки чая из своей чашки в раковину.

— Я бы на вашем месте не стала. Это полностью доконает ее.

В тот вечер, когда Хелен уехала к себе в Арлингтон и мы с миссис Крофт остались одни, я начал волноваться. Теперь, зная, сколько ей лет, я беспокоился, что с ней что-нибудь случится посреди ночи или днем, пока меня не будет дома. Несмотря на ее громовой голос и повелительный вид, я понимал, что такого старого человека может свести в могилу любая царапина или легкая простуда; каждый день, который она проживала, был чудом. Хотя Хелен выглядела довольно дружелюбной, где-то в глубине моей души засела тревога, что она может обвинить меня в невнимательности, если с ее матерью, не дай бог, что-то произойдет. А вот Хелен, казалось, ничуть не переживала. Она появлялась каждое воскресенье, наливала в кастрюли свежий суп и уезжала.

Таким образом прошли шесть недель лета. Каждый вечер я возвращался домой после работы в библиотеке и проводил несколько минут на банкетке для рояля рядом с миссис Крофт. Составлял ей компанию, заверял, что проверил замок, и соглашался, что флаг на Луне — это восхитительно. Иногда я оставался и после того, как старушка задремывала, и все никак не мог избавиться от изумления при мысли о том, как же много лет провела она на этой земле. По временам я пытался нарисовать в уме тот уклад жизни, при котором она родилась в 1866 году, — женщины в длинных черных юбках, благопристойные разговоры в гостиной. Я смотрел на сложенные на коленях руки с узловатыми пальцами и представлял их гладкими и тонкими, ловко бегающими по клавишам рояля. Порой перед сном я спускался на первый этаж, чтобы убедиться, что миссис Крофт сидит на скамье или благополучно доковыляла в свою комнату. По пятницам я отдавал конверт с деньгами ей в руки. Кроме этих простых жестов, я ничего не мог для нее сделать. Я не был ее сыном и, за исключением восьми долларов в неделю, никаких обязательств перед ней не имел.

К концу августа паспорт и грин-карта для Малы были оформлены. Я получил телеграмму, где сообщались дата и номер рейса, — телефона в доме брата в Калькутте не имелось. Примерно в то же время от жены пришло письмо, написанное через несколько дней после моего отъезда. Приветствие отсутствовало: обращение ко мне по имени означало бы наличие близости, которой между нами еще не возникло. Письмо содержало всего пару строк: «Готовясь к поездке, пишу по-английски. Мне здесь невероятно одиноко. А у тебя там холодно? Идет ли снег? Твоя Мала».

Меня не тронули ее слова. Мы провели вместе всего ничего. И все же мы были связаны друг с другом: шесть недель она носила железный браслет на запястье и красила пробор алой пудрой в знак того, что она замужняя женщина. В эти недели я относился к ее приезду как к приходу очередного месяца или времени года — как к чему-то неизбежному, но не имеющему особого значения. Я знал эту женщину так мало, что, когда в памяти всплывало ее лицо, не мог отчетливо представить его черты.

Через некоторое время после получения письма по пути на работу я заметил на другой стороне Массачусетс-авеню индианку с детской коляской, одетую в сари, его свободный конец почти тащился по тротуару. Рядом с ней прогуливалась американка с черной собачкой на поводке. Неожиданно собака залаяла. С противоположной стороны улицы я видел, как индианка вздрогнула и остановилась, и в это время собака подпрыгнула и схватила зубами конец сари. Хозяйка выругала собаку, видимо, извинилась и быстро ушла, а индийская женщина стала поправлять сари посреди дороги и успокаивать плачущего ребенка. На меня она не обратила внимания и немного погодя продолжила свой путь. Подобные неприятности, пришло мне в голову тем утром, скоро станут моей головной болью. Долг предписывал мне заботиться о Мале, уважать и оберегать ее. Мне придется купить жене первую пару теплых сапог, первое зимнее пальто. Придется рассказать ей, какие улицы следует обходить стороной, как движется транспорт по дорогам, и посоветовать так заматывать сари, чтобы свободный конец не волочился по тротуару. И я с досадой подумал о том, что, находясь за столько километров от родителей, она станет плакать.

Сам я к тому времени уже вполне освоился на новом месте: привык питаться кукурузными хлопьями и молоком, привык к визитам Хелен, привык сидеть на скамье рядом с миссис Крофт. Единственным, к чему я не привык, была Мала. Тем не менее я поступил, как велел мне долг: отправился в жилотдел МТИ и нашел меблированную квартиру в нескольких кварталах от института: с двуспальной кроватью, кухней и ванной, за сорок долларов в неделю. В пятницу я в последний раз отдал миссис Крофт конверт с восемью однодолларовыми купюрами, снес вниз свой чемодан и сообщил, что съезжаю. Хозяйка положила мой ключ в кошелек и попросила меня передать ей прислоненную к столику трость, чтобы она могла закрыть за мной дверь.

— Ну, до свидания, — проговорила она и отступила в дом. Хотя трогательного прощания я не ждал, ее безразличие к моему выселению меня расстроило. Но ведь я был всего лишь квартирантом, человеком, который вносил арендную плату и ходил туда-сюда, в дом и из дома, в течение шести недель. В сравнении со столетием это всего лишь мгновение.

В аэропорту я узнал Малу сразу же. Свободный конец сари не волочился по полу, а был накинут на голову в знак скромности новобрачной, совсем как носила его моя мать, пока не умер отец. Тонкие темные руки Малы унизывали золотые браслеты, на лбу выделялась алая точка, а края ступней были выкрашены алым пигментом. Я не обнял жену, не поцеловал, не взял за руку. Только спросил — впервые со времени приезда в Америку я говорил на бенгали, — голодна ли она.

Мала поколебалась, затем кивнула.

Я сказал, что приготовил яйца карри.

— Чем кормили в самолете?

— Я не ела.

— С самой Калькутты?

— В меню было написано «суп из бычьего хвоста».

— Но ведь наверняка было и что-то другое.

— Я как подумала о том, что можно есть бычий хвост, так и потеряла весь аппетит.

Когда мыдобрались до дому, Мала открыла чемодан и подарила мне два джемпера из ярко-синей шерсти, которые связала за время нашей разлуки, один с V-образным вырезом, другой с витым орнаментом. Я примерил — оба жали в подмышках. Еще она привезла мне две новые пижамы, письмо от брата и пачку листового чая дарджилинг.

Я не позаботился о подарке для жены, и, кроме яиц карри, мне нечем было ее порадовать. Мы сидели за пустым столом, каждый уткнувшись носом в свою тарелку. Ели руками — еще одна традиция, которой я в Америке до сих пор не следовал.

— Приятный дом, — сказала Мала. — Вкусное карри. — Левой рукой она придерживала конец сари на груди, чтобы он ненароком не соскользнул с головы.

— Я мало что умею готовить.

Она кивнула, очищая вареные картофелины. Ткань соскользнула с головы на плечи. Мала снова накинула ее.

— Нет нужды укрывать голову, — заметил я. — Я не возражаю. Здесь это не важно.

Но она все равно осталась с покрытой головой.

Я терпеливо ждал, когда привыкну к жене, к ее присутствию рядом со мной, за моим столом и в моей постели, но спустя неделю мы все еще оставались чужаками. Странно было приходить домой, в квартиру, пахнущую сваренным на пару рисом, и обнаруживать, что раковина в ванной всегда чисто вымыта, две наши зубные щетки аккуратно поставлены рядышком, кусок индийского мыла лежит в мыльнице. Мне казались в новинку запах кокосового масла, которое Мала через день по вечерам втирала в голову, или позвякивание ее браслетов, когда она ходила по квартире.

По утрам она всегда просыпалась раньше меня. В первое утро, когда я вышел на кухню, она уже разогрела остатки ужина и поставила на стол тарелку с ложкой соли на краю, полагая, что я буду есть на завтрак рис, как большинство бенгальских мужей. Я сказал, что вполне подойдут хлопья, и следующим утром, когда я вышел завтракать, Мала уже насыпала кукурузные хлопья в мою миску. Однажды она проводила меня по Массачусетс-авеню к МТИ, и я показал ей кампус. По пути мы завернули в мастерскую, и я сделал копию ключа, чтобы жена могла самостоятельно входить в квартиру. На следующий день перед моим уходом на работу она попросила у меня несколько долларов. Я неохотно расстался с ними, но понимал, что и это теперь обычное дело. Придя домой, я обнаружил в ящике кухонного стола картофелечистку, на столе скатерть, а на плите карри из курицы с чесноком и имбирем. В то время у нас не было телевизора. После ужина я читал газету, а Мала сидела за кухонным столом и вязала себе кофту из все той же ярко-синей шерсти или писала письма домой.

В конце первой недели, в пятницу, я предложил Мале прогуляться. Она отложила вязанье и исчезла в ванной. Когда она вышла, я пожалел о своем предложении: жена вырядилась в новое шелковое сари, нацепила еще больше браслетов, завила волосы и расчесала их на красивый косой пробор. Словом, она принарядилась как для вечеринки или как минимум для похода в кино, но я не намеревался идти в люди. Вечерний воздух благоухал. Мы побродили по Массачусетс-авеню, заглядывая в витрины ресторанов и магазинов. Затем я непроизвольно повел ее на тихую улочку, где так много вечеров гулял один.

— Здесь я жил до твоего приезда, — сказал я, останавливаясь у проволочного забора миссис Крофт.

— В таком большом доме?

— Снимал комнатушку на втором этаже.

— А кто еще там живет?

— Одна очень старая женщина.

— С семьей?

— Одна.

— Кто же о ней заботится?

Я открыл ворота.

— В основном она справляется сама.

Я подумал: интересно, узнает ли меня миссис Крофт и нашла ли она нового постояльца, который каждый вечер сидит с ней на скамье в прихожей. Я позвонил и приготовился к такому же долгому ожиданию, как в день нашей первой встречи. Но на этот раз дверь распахнулась почти сразу же, и на пороге появилась Хелен. Миссис Крофт на скамье не было. Даже сама скамья исчезла.

— Привет! — Хелен улыбнулась Мале своими ярко-розовыми губами. — Мама в гостиной. Посидите с ней немножко?

— Как скажете, мадам.

— Тогда я сгоняю в магазин, если не возражаете. Произошел несчастный случай. Сейчас ее нельзя оставлять одну даже на минуту.

Я запер за Хелен дверь и вошел в гостиную. Миссис Крофт лежала навзничь на спине, накрытая тонким белым стеганым одеялом, голова ее покоилась на подушке персикового цвета. Руки были сложены вместе на груди. Увидев меня, она указала на диван и велела мне садиться. Я послушно сел, а Мала подошла к роялю и опустилась на скамью, теперь стоявшую на своем законном месте.

— Я сломала бедро! — объявила миссис Крофт, словно мы расстались только сегодня.

— Какой ужас, мадам!

— Упала со скамьи!

— Мне очень жаль, мадам.

— Это случилось посреди ночи! Знаете, что я делала?

Я покачал головой.

— Звонила в полицию! — Она уставилась в потолок и спокойно улыбнулась, обнажив скученный ряд длинных серых зубов, целых и невредимых. — Что вы на это скажете, а?

Несмотря на крайнее удивление, я знал, что надо сказать. Ничуть не колеблясь, я выкрикнул:

— Восхитительно!

Тут Мала громко рассмеялась. Я еще никогда не слышал, как она смеется. Смех ее источал доброжелательность, глаза весело блестели. Миссис Крофт тоже его услышала. Она повернулась к Мале и сверкнула глазами.

— Кто это с тобой, парень?

— Это моя жена, мадам.

Миссис Крофт повернула голову на подушке так, чтобы рассмотреть Малу получше.

— Вы играете на фортепиано?

— Нет, мадам, — ответила Мала.

— Тогда брысь со скамьи!

Мала поднялась, поправляя ткань на голове и придерживая конец на груди, и в первый раз со времени ее приезда меня кольнуло сочувствие к ней. Я вспомнил свои первые дни в Лондоне: как не мог понять, каким образом добраться на подземке до Рассел-сквер, как впервые ступил на эскалатор, как с трудом разбирал английское произношение, как целый год не мог расшифровать, что означает сообщение по трансляции «Смотрите под ноги» на станциях метро. Мала уехала далеко от дома, не зная, куда именно едет и что найдет на новом месте, только ради того, чтобы стать моей женой. Как бы странно это ни звучало, но я понял, что однажды ее смерть причинит мне страдания и, что еще удивительнее, она тоже станет тяжело переживать мою смерть. Я хотел объяснить это миссис Крофт, которая все еще изучала Малу с головы до ног, казалось, с каким-то тихим презрением. Я подумал, что миссис Крофт, должно быть, никогда не видела женщин в сари, с красной точкой на лбу и бесчисленными браслетами на запястьях. Интересно было знать, что именно ее отталкивало. Замечала ли она красную краску, еще сохранившуюся на ступнях Малы, почти скрытых подолом сари? Наконец старушка провозгласила со смесью недоверия и восторга, которую я хорошо знал:

— Истинная леди!

Теперь засмеялся я, но так тихо, что хозяйка ничего не услышала. Но Мала услышала, и впервые мы взглянули друг на друга и улыбнулись.

Я люблю вспоминать о том мгновении в гостиной миссис Крофт, когда отчужденность между мной и Малой начала сокращаться. Хотя мы еще не были влюблены друг в друга, мне нравится думать, что последующие недели стали нашим медовым месяцем. Вместе мы изучали город, встречались с другими бенгальцами, с которыми дружим и по сей день. Мы узнали, что человек по имени Билл торгует на Проспект-стрит свежей рыбой, а в магазине на Гарвард-сквер под названием «У Кардулло» продают лавровый лист и гвоздику. По вечерам мы ходили к реке Чарльз смотреть на парусники или покупали трубочки с мороженым в Гарвард-ярд. Мы приобрели фотоаппарат «Инстаматик», чтобы вести хронику совместной жизни, и я сфотографировал Малу на фоне здания Пруденшал, чтобы она могла послать снимки родителям. По ночам мы целовались, поначалу застенчиво, но очень скоро осмелели и нашли в объятиях друг друга удовольствие и утешение.

Я поведал жене о своем путешествии на «Роме», о Финсбери-парк, хостеле ИМКД и о вечерах на скамье рядом с миссис Крофт. Когда я рассказывал ей о матери, Мала плакала. Однажды вечером, читая «Глоб», я наткнулся на некролог миссис Крофт, и Мала меня утешала. Я не вспоминал о старушке несколько месяцев — к тому времени те шесть летних недель уже отошли в прошлое, — но известие о ее кончине ошеломило меня, и, когда жена подняла глаза от вязанья, она увидела, что я сижу, уставившись в стену, забыв о газете, упавшей мне на колени, и не в силах говорить. Это была первая смерть, которую я оплакал в Америке, поскольку это была первая жизнь, которой я восхищался. Итак, миссис Крофт окончательно оставила этот мир, дряхлая и одинокая.

Что до меня, то я больше не скитался по свету. Мы с Малой живем в городке, расположенном в тридцати двух километрах от Бостона, на усаженной деревьями улице, очень похожей на ту, где жила миссис Крофт, в собственном доме с огородом, благодаря которому нам не нужно покупать летом помидоры, и комнатами для гостей. Теперь мы американские граждане и потому в свое время сможем получить от государства пенсию. Хотя раз в несколько лет мы посещаем Калькутту и привозим оттуда пижамы и чай дарджилинг, стареть мы решили здесь. Я работаю в библиотеке небольшого колледжа. Наш сын учится в Гарвардском университете. Мала больше не набрасывает конец сари на голову и не плачет по ночам от тоски по родителям, но порой уронит слезу, скучая по сыну. А потому мы ездим в Кембридж навестить его или привозим домой на выходные, чтобы он поел с нами рис руками и поговорил на бенгали, — иногда мы волнуемся, что после нашей смерти сын больше не будет поддерживать национальных традиций.

В любой из этих поездок я всегда, невзирая на пробки, обязательно проезжаю по Массачусетс-авеню. Я уже с трудом узнаю здания, но всякий раз мысленно возвращаюсь к тем шести неделям, словно все было только вчера, замедляю машину, указываю на дом миссис Крофт и говорю сыну: «Это мой первый дом в Америке. Я жил тут у женщины, которой было сто три года». «Помнишь?» — спрашивает Мала, и улыбается, и дивится, как и я, что когда-то мы были друг другу чужими людьми. Сын все время выражает изумление, но его ошеломляет не возраст миссис Крофт, а крошечная арендная плата — этот факт для него так же непостижим, как флаг на Луне для женщины, родившейся в 1866 году.

В глазах сына я вижу те же стремления, что когда-то толкнули меня пересечь мир. Через пару лет он закончит образование и пойдет своей дорогой, одинокий и незащищенный. Но я говорю себе, что у него есть отец, который еще полон сил, и мать, которая здорова и счастлива. Когда наш мальчик терпит неудачи, я напоминаю ему, что смог выжить в трех частях света, а значит, нет такого препятствия, которое и он не сумел бы преодолеть. Если астронавты, подлинные герои, провели на Луне считаные часы, то я удержался в этом новом мире почти тридцать лет. Я знаю, что достижения мои вполне заурядны. Я не единственный человек, отправившийся на поиски счастья за тридевять земель, и определенно не первый. И все же порой меня изумляют каждый пройденный мной километр, каждая трапеза, которая мне выпала, каждый человек, с кем я встретился, каждая комната, где я ночевал. Какими бы прозаичными ни казались все эти события, временами они поражают мое воображение.

notes

Примечания

1

На шестой (а иногда седьмой или восьмой) месяц жизни проводится церемония первого кормления ребенка сладкой рисовой кашей на молоке. Ребенка одевают в новую одежду — подарок бабушки по материнской линии. Глава дома сам кормит его из особой чашки («катори»), желательно серебряной. По этому поводу в доме царит веселье. — Примеч. ред.

2

Город в Америке, штат Аризона. — Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. перев.

3

Город в Америке, штат Массачусетс.

4

Самая крупная партия в Индии, старейшая политическая организация страны.

5

Чрезвычайное положение в Индии с 1975 по 1977 год во время правления Индиры Ганди и Индийского национального конгресса — период политических репрессий, разгула цензуры и ущемления гражданских прав.

6

Лепешка из чечевичной муки. — Примеч. ред.

7

Национальный праздник США, отмечается в первый понедельник сентября.

8

Рага — основная форма индийской классической музыки, передающая различные состояния природы и человека, способная пробуждать в людях их лучшие качества: мудрость, творчество, удовлетворение, любовь, единство с целым, сострадание. — Примеч. ред.

9

Блюдо индийской кухни — овощи в кляре.

10

Район Нью-Йорка.

11

Город в Калифорнии.

12

Стэнфордский университет находится в Пало-Алто.

13

Dimple (англ.) — ямочка на щеке или подбородке, simple (англ.) — простой.

14

Разменная монета.

15

Знаменитый индийский певец, чьим голосом поют герои Раджа Капура.

16

Американский Кембридж, где находятся Гарвардский университет и Массачусетский технологический институт, расположен рядом с Бостоном, на противоположном берегу реки Чарльз.

17

Юношеская христианская организация.

18

Лодки в виде лебедя или с лебедем на корме — аттракцион на пруду Общественного сада в Бостоне, один из символов города.