Где восходят звезды [Тони Пи] (fb2) читать онлайн

«Где восходят звезды» Сборник историй фэнтези и фантастики

Перевод: Kuromiya Ren 

Тони Пи «Дух вина»

В городе Чанша династии Сун в Китае…

Хорошенько поспать перед проверкой? Это было логично.

Наплевать на сон и посетить снова «Четыре книги и пять классиков»? Похвальное благоразумие.

Но убежать на рынок?

Это было чистым безумием.

Не знаю, лихорадка или искушение заманили моего названного брата в свинарник, что они звали таверной. Шеньмин должен был сдать экзамен, как и я. Экзамены префектуры проводили раз в три года. Провал, и мы не сможем сдать экзамены в столице в следующем году. Провал, и наши мечты разобьются, как фарфор о камень.

К моему недовольству, Шеньмин сидел в обществе троих тучных мужчин, столик перед ними был полон тарелок с личи, жаренными каштанами и жареной уткой, он поднял высоко свою миску и налил вина в жирный рот. Половина напитка пролилась на лицо, но он допил, смеясь, и вытер рукавом жидкую бороду.

— Больше вина, Старик, — невнятно провопил он.

В другой части людной комнаты Старик кивнул, как толстый голубь, и отправил жену с заданием. Я надеялся, что он не ждал выгоды от Шеньмина сегодня. Пока что названный брат был бедным, как я, и не мог позволить себе лишнего. У меня не было денег, чтобы покрыть его расходы, но, может, я мог воззвать к его разуму. Вздохнув, я пошел сквозь толпу посетителей к брату.

Я поприветствовал его, сжав в ладони кулак.

— Добрый первый брат, нам пора, — взмолился я. — Завтра утром экзамены…

Шеньмин едва взглянул на меня. Посмотрев пустыми глазами, он откусил кусок личи и сплюнул кожицу мне под ноги.

— Кто ты такой?

Я покраснел.

— Руолинь, конечно! — как он мог не узнать меня? Мы были неразлучны с десяти лет, творили шалости, сколько я помнил. Мы поклялись, сожгли контракт, что признавал наше братство перед небесами, выпили вино, смешанное с нашей кровью.

— Это твой брат? — пробормотал Шеньмин, я не понимал его. Сколько он выпил?

Я схватил брата за плечи.

— Шеньмин, соберись!

— Он не знает тебя, друг, — товарищ Шеньмина с длинным лицом ткнул меня утиной ножкой в лицо. — Это ясно, как родинка у тебя на носу.

Я подавил желание прикрыть нос, сжаться от взглядов из-за столиков. Головы склонились и слушали нас, игроки бормотали ставки, ударю я первым или нет. Я закатал правый рукав и показал пословицу на предплечье. Зелеными чернилами значилось: «люби вино как жизнь».

— Он меня знает. Откуда тогда у него такая же тату на той же руке? — в ночь перед взрослой жизнью мы были так пьяны, что проснулись не просто с похмельем. Мы не помнили, почему выбрали эту фразу, кто из нас ее предложил, но мы посмеялись и сделали ее своим знаком связи.

Шеньмин криво улыбнулся, поднял руку, чтобы сдвинулся рукав, и доказал мои слова.

— Люби вино как жизнь! — проревел он и шлепнул по столу. — Вот так радость. Я решил, что ты мне нравишься, Руолинь. Присоединяйся!

Один из его товарищей, тучный, нахмурился.

— Ты и за него заплатишь?

Шеньмин платил? Даже если бы мы с ним сложили свои деньги, мы не смогли бы все это оплатить.

— Плачу? Забудь об этом, — Шеньмин нашел в складках одежды мешочек. Он высыпал неспешно содержимое на стол. Выпала пара медных монет.

— Айя, — завопил хозяин. — Кто платит за съеденное?

Друг Шеньмина с длинным лицом встал, возвышаясь над нами.

— Не мы. Этот гад сказал, что все оплатит.

Шеньмин спокойно пил из пиалы.

— Разделим счет, Лошадиная морда. Что за проблема?

Жаль, я не зажал Шеньмину рот рукой.

Тот сжал кулаки.

— Как ты меня назвал?

— Ты слышал, — ответил Шеньмин невнятно. — И вы, Бычий зад и Свин, должны заплатить свою долю.

От оскорблений мужчины вскочили на ноги, но я удивил их, упав на колени и склонив голову. Я бы бросил кого угодно получать за слова, но не первого брата.

— Почтенные господа, я, незначительный, прошу простить первого брата за его бездумные слова, — жалобно сказал я. Я не винил Шеньмина за такое описание, но знал, что свои мысли озвучивать не стоило. — Стоит ему выпить вина, он не в себе. Прошу, это была пьяная шутка. Я оплачу как-нибудь то, что он должен.

Лошадиная морда схватил одеяние кулаком и поднял меня на ноги.

— Лучше бы тебе не врать.

— Ты не будешь так делать, — плюнул Шеньмин. — Они едят, они и платят.

— Видите, как он глупеет от вина? — сказал я. — Шеньмин, нужно заплатить и идти. Мы пропустим экзамен!

Шеньмин снова плюнул.

— Кому есть дело до экзаменов, когда вино зовет нас? Выпей со мной, Руолинь.

Я не мог поверить его словам.

— Ты забыл обещание? Когда твой отец заболел, ты клялся, что он увидит тебя на службе, увидит, как ты прославляешь семью. Он выздоровел, но ты должен выполнить обещанное богам, первый брат.

Шеньмин не слушал меня, посмотрел на пиалу.

— Пусто. Свин, налей еще!

Свин скривился, его кулак полетел в лицо Шеньмина.

Чудом удар не попал. В ступоре Шеньмин отклонился на стуле и упал с грохотом. Он быстро поднялся на ноги и огляделся в смятении.

— Не туда поставил миску.

Лошадиная морда взревел и бросил меня рукой на другой стол, испугав клиентов. Схватив стул, он бросил им в Шеньмина, но брат, чудом, покачнулся так, что стул пролетел мимо его уха.

Я скатился со стола, клиенты поспешили к стене, чтобы избежать драки. Бычий зад прыгнул в гущу боя, но Шеньмин все еще не замечал опасность. Свин преградил путь, Лошадиная морда пытался избить моего брата. Но Шеньмин был пьяным и раскачивался, избегая ударов, что могли сломать его челюсть. Он скользнул между ног Лошадиной морды и выпрямился перед женой хозяина, забрал у нее кувшин вина.

Я не верил глазам. То, что я принял за удачу, было хорошо скрытым умением. Это был стиль пьяного боя? Откуда Шеньмин его знал?

Умные клиенты давно убежали, а остальные хотя бы прикрылись.

— Вместе, — крикнул Лошадиная морда, они бросились на Шеньмина. Лошадиная морда бил высоко, Свин — низко, а Бычий зад — сзади. Их общие усилия были не напрасными. Шеньмин не мог избежать всех сразу. Они старались удержать моего брата, а тот отбивался с силой, кувшин вина, что он бросил в пылу боя, подкатился к моим ногам.

— Мое вино! — Шеньмин потянулся ко мне, пока нападавшие толкнули его на пол.

Я поднял кувшин, не зная, что с ним делать. Вежливость не сработала, и я не любил жестокость. Но спасти Шеньмина…

— Люби вино как жизнь, — прокричал Шеньмин.

Казалось, небо и земля перевернулись, бросили меня в чудесное вино. Я должен был пить, иначе утонул бы.

Призрак вина прошел сквозь меня, согрел, наполнил. Как дух, он носил мою кожу, будто шелк. Я был во власти прихотей призрака, он поднял кувшин вина и прижал к моим губам. Дух украл мой голос и заговорил чуть невнятно:

— А-а-а-ах, наконец-то.

Шеньмин потемнел.

— Нет, не трогай Руолиня! Ты не можешь оставить нас?

О, теперь он меня узнавал.

Я пытался позвать его, но слова звучали в голове, как в пустой чаше.

Дух скривился моим лицом.

— Не кричи.

Мужчины ощутили, что Шеньмин ослабел.

— Держите его. У него не будет лица, — сказал Конь Быку и Свину. Он отпустил и стал закатывать рукава.

Я, точнее мы, подошел, шатаясь, и ударил кувшином по голове Коня. Боров обмяк и упал на Шеньмина, но гость в моем теле переживал лишь, что кувшин треснул, поднял его, чтобы ручеек рисового вина тек в наш рот.

Шеньмин оказался под весом Коня, Бык и Свин отпустили его и схватили нас, но наши колени ослабели, и мы упали на задницу. Бык бился лучше, попытался ударить нас, но дух оттолкнул нас от пола и отшатнулся. Удары Быка не попадали.

Я уловил гадкий запах поверх запаха вина.

«Осторожно», — закричал я в голове.

Дух услышал и пригнулся от удара сзади, повернулся к вонючему Свину и брызнул вином изо рта в глаза толстяка. Ослепший Свин махал руками, но мы лишь отошли в сторону и ударили его.

Бык взревел, схватил стул и замахнулся на нас, ранил бы нас, но кто-то поймал его за ногу. Шеньмин как-то выбрался из-под Коня и уронил Быка! Мы послали летящего Быка в Свина. Они упали вместе без сознания.

«Кто ты?» — закричал я на духа.

Мы улыбнулись, заняли позу, ладони словно сжимали сосуды с вином.

— Кто я?

Я — жажда и развязанный язык,

Я — побег от бед, быстрый друг, быстрый гнев,

Я — глупец, что поет грустные песни,

Я — Дух вина, Бог пьяного кулака:

Я — Ю Шень!

Стоило нам сказать это, в таверне стало тихо. Те, кто мог, убежали. Только Шеньмин осмелился говорить с нами.

— Ю Шень, пощади Руолиня, — взмолился он, звуча пьяно. — Мне плевать на экзамен, но он должен его сдать. Он дойдет до экзаменов во дворце, я знаю.

«Спасибо, первый брат», — пытался сказать я, но рот не слушался.

Дух услышал меня.

— Меня нужно благодарить. Жизнь бюрократа хуже смерти! Знаешь наслаждения жизни? Цвета в небе, вино на земле, красные фонари, зеленые духи, — Ю Шень связал две пословицы.

«Это мимолетные радости, что ведут лишь к стыду! — кричал я. — Когда мы с Шеньмином станем докторами букв, мы прославим наши семьи».

Хозяин собирал осколки кувшина и бамбука, скуля, а потом закричал:

— Смотрите, что вы сделали с моей таверной, идиоты! Вон!

Ю Шень моргнул и осмотрел ущерб.

— Ох, похоже, мы устроили бардак, — мы склонились над Быком, обыскали его и рассмеялись, когда нашли мешочек, полный монет. Мы бросили его хозяину. — Это должно все покрыть, Старик.

— Экзамены… — возразил Шеньмин.

— Забудь, — сказал Ю Шень. Он закинул руку на Шеньмина, давил ему на плечи. — Найди нам другое место, где можно пить всю ночь! — мы пошли к двери с Шеньмином.

— Прости, второй брат, я хотел успокоить нервы, а не это, — сказал виновато Шеньмин. — Ты должен написать экзамен. Если будет шанс, беги.

Мы шли, шатаясь, по дороге к другому заведению, но вести о драке добрались туда быстрее, и нас прогнали на пороге. Ю Шень пожал плечами и пошел дальше, но нам отказывали везде. Дух начинал злиться.

— Ю Шень, попробуй тот, что с клеткой снаружи, — сказал Шеньмин. — Это соперники Старика Тао.

«Послушай его, — сказал я. — Нужно уйти из виду, пока не пришла стража города».

Хоть и пьяный, Ю Шень послушался. Мы вошли в новый ресторан, потный хозяин ухмыльнулся нам.

— Почетные гости! Ешьте, пейте… только не бейте мое заведение, как Тао.

— И не думали, — Ю Шень ущипнул хозяина за щеку. — Вы — сама щедрость, господин.

— Спасибо? — мужчина повел нас по полупустому заведению к столу под лестницей. Как и обещал, он приносил вино, и мы пили. Но не Шеньмин.

— Ты должен. Вдвоем выпивать лучше, чем одному! — сказал Ю Шень и рассмеялся.

Шеньмин отказывался. Даже когда Ю Шень прижал чашку к его губам, Шеньмин сжал их и отвернулся с отвращением. Ю Шень оскалился.

— Не пойдет. Люби вино как жизнь!

Я ощутил, как дух покинул мое тело. Но я не успел обрадоваться, голова заболела, я ощутил жуткую усталость. Мир все кружился, но мыслить я смог яснее.

Шеньмин закрыл глаза и стал пить, словно его мучила жажда.

Я понял, что это был мой шанс на побег, но как я мог бросить Шеньмина, хоть он и просил? Пять лет назад мы бы пили дальше. Но победы армии Сунн на севере вернули стабильность провинции, позволили Академии открыться на годы раньше. Мы решили посвятить себя учебе и сделать жизни стоящими. Я не мог его бросить.

Но дух держал нас в плену веселья ради. Я понял логику желания Шеньмина, чтобы я сбежал: один из нас сдаст экзамены, и это будет лучше, чем если не сдаст никто. Я не хотел бросать его, но не мог тратить его благородную жертву напрасно.

Я опустился на четвереньки и пошел к выходу. Я добрался до порога, когда услышал голос Шеньмина:

— Руолинь, друг, рано уходить. Пора петь! — он снова прокричал пословицу, Дух вина вернулся в меня, привел меня к Шеньмину, которого тошнило тем, что он выпил.

Ночь шла, Ю Шень менялся между нами, заставлял нас пить, кричать песни. Дух бросал меня, я пытался убежать, они говорили слова и делали меня куклой Ю Шеня.

Мы с Шеньмином остались одни в ресторане, хозяин дремал в углу, пытался следить за нами. Ю Шень рассказывал через Шеньмина, как при жизни его изгнали из монастыря за пьянство.

А потом я услышал вдали выстрел пушки.

Три выстрела были в утро экзамена. Первый будил кандидатов задолго до рассвета. Мы с Шеньмином должны были собирать кисти, чернила, повторять классику, а не пить до смерти в таверне. Через час пушка выстрелит снова, созывая кандидатов к вратам экзаменационного зала. На третий выстрел двери откроют. Даже если мы успеем туда, как мы протрезвеем, чтобы написать сочинения?

Время еще было. Я с трудом думал, но, может, если я пойму, что такое Ю Шень, я вырвусь на свободу.

Ходили слухи о духах с тех пор, как генерал Юэ Фэй вернулся из мертвых восемнадцать лет назад. Варвары забрали у нашей империи северные земли, и Юэ Фэй, герой, боролся за наше. Никто не был верным, как он. Но министр Цинь Хи, был шпионом варваров, обвинил генерала в измене. После казни дух Юэ Фэя не мог упокоиться. Он захватил одного из верных людей и раскрыл измену Цинь Хи, до этого дня вел армию Сун против варваров. Его звали генералом духов, ведь он вел других духов воевать, так говорили. Было много рассказов об одержимости призраком, странных силах, но кто знал, кому можно было верить.

Я сомневался, что Ю Шень служил Генералу духов, но вдруг они были связаны? Я должен был узнать больше о Духе вина. Была другая подходящая пословица: «Чашка вина рассеивает жалобы». Я налил себе и Шеньмину немного вина.

— Выпей.

Ю Шень моргнул.

— Одумался?

Я кивнул.

— Ты прав, вино лучше в обществе друзей. Что привело тебя в Чаншу?

— Это Чанша? — сказали они. — Почему место зовется длинный песок?

— Из-за острова апельсинов на реке Сянь, тут. Он длинный и из песка.

Ю Шень рассмеялся и шлепнул меня по спине.

— Логично, но что за провинция? Я знаю, что прибыл на север, когда Шеньмин позвал.

— Хунан. Так ты не воевал с Генералом духов?

Они фыркнули.

— Войну я не люблю, если ты не заметил. Но жить, пить и… кстати, куда можно отойти…

Хозяин уловил эту фразу и резко проснулся:

— Снаружи!

— Спасибо, — сказал Ю Шень. Они встали, пошатнулись. — Помоги, Руолинь.

Я поблагодарил хозяина. С закрытым сосудом вина под левой рукой, поддерживая их правой, я покинул ресторан и пошел к деревьям у реки. Ночной воздух прочищал голову.

— Шеньмин вызвал тебя? — спросил я, мы вышли в переулок. — Как?

— Наверное, бормотал слова с тату, — сказал Ю Шень. — Ему очень нужно было выпить. Я ощущал это издалека. И я хотел новый сосуд, а кого нашел? Двоих!

Повезло нам. Но Ю Шень подсказал мне, и я бы уловил это раньше, если бы не был пьян. Татуировки на наших руках.

Генерал Юэ Фэй был символом верности. По легенде его мать сделала на его спине тату со словами «верно служить стране». Солдаты, что поклонялись герою и бились под его руководством, носили те же слова. Традиция настигла и нас, но с другими словами на тату на нашем теле. Пословица на мне и Шеньмине сделала нас уязвимыми перед магией Ю Шеня!

Они замерли перед рощей бамбука.

— Жди здесь.

— Конечно, — в этот раз я не убегу.

Они ушли в тени для своих дел, а я решал головоломку. Что было ключом к силе Ю Шеня?

Я понял: его имя. Он был Духом вина, но вино звучало бы «цзю», не «ю». Он звал бы себя Цзю Шень. Почему нет?

«Ю» в его имени могло быть Петухом, десятым знаком зодиака. Его изображение напоминало сосуд вина, иероглиф был связан со словами «пир», «пьяный».

И только черты, похожие на три капли воды, делали его словом для «вина».

Могли ли духи привязываться к особым идеям, захватывать тех, на ком были их символы?

Я подумал, разорвет ли хватку Ю Шеня на мне испорченная татуировка? У меня не было ножа, и я не доверял себе после вина. Я прислонился к бамбуку. Должен быть выход!

Журчание реки Сянь напомнило о мифе о ней. Когда император Шун умер на реке, две его жены плакали кровью, бросились в реку и утонули. С тех пор супруги были богинями этого региона.

Река.

Слезы.

Вода.

Если Дух вина заставлял меня пить, мог ли я призвать Духа воды отрезвить меня?

Это могло сработать. Вино требовало два иероглифа «ю» и «шуй», те три капли воды. Но был ли такой дух? Придет ли он, если я позову? Поможет ли?

Я не знал ответов, но должен был попробовать. Я повторил пословицу шепотом, но думал о воде. Свежая прохладная вода, капли дождя на языке, очищающая река. Я молил, чтобы Дух воды услышал мой зов, ведь нужда моя была сильной.

Рот перестал повторять фразу, новый дух заполнил меня, убрал из тела все опьянение. В отличие от Ю Шеня, чье присутствие согревало живот, Шуй Шень остужала и вернула меня в чувство.

— Я услышала зов, незнакомец, — сказала она моим голосом.

«Я из младшего поколения, и я приветствую тебя, благородная Шуй Шень. Но я молю тебя вести себя пьяно, пока я объясняю, — сказал я. — Меня зовут Руолинь, мы с братом — невольные сосуды духа по имени Ю Шень».

— Ах, — ответила она. — Дух вина, как он решил. Я знаю его по репутации. Он свободный дух.

Шаги сообщили, что Шеньмин и Ю Шень вернулись.

«Пусть думает, что ты — это я, — взмолился я. Нам нужно было отвлекать Ю Шеня, пока я объяснял ситуацию Шуй Шень. — Предложи ему вина».

— Старый дух! — позвала она их моим голосом. — Выпьешь?

— К чему вопрос? — они забрали кувшин, вскрыли его и сели в позу лотоса, чтобы наслаждаться вином.

«Спасибо», — сказал я.

«Я слушаю».

Мы сделали вид, что слушаем, как Ю Шень поет зайцу на луне, пока говорили в моем разуме. Я рассказал ей быстро о катастрофах ночи: экзаменах, драке и Ю Шене.

«Я навеки в долгу за то, что ты привела меня в чувство, но ты сможешь помочь Шеньмину? — спросил я. — Хоть первая пушка прозвучала, мы еще можем сдать экзамены, если избавимся от Ю Шеня».

«Ты много просишь у чужака, Руолинь, — ответила Шуй Шень. — Почему я должна помочь тебе?».

«Прости, — сказал я. — Я считал, что Вода благородна, пока Вино — низко. Даже если ты нам не поможешь, я буду благодарить тебя за доброту, ведь ты ответила на мой зов, и найду другой способ спасти брата».

«Я вижу, льстить ты умеешь. Почему нам не сбежать с тобой? Я могу не дать Ю Шеню захватить тебя».

«Заманчиво, — признал я. — Но я пишу экзамен для семьи, как и Шеньмин. Мы с ним — названные братья, и я не могу бросить его Ю Шеню. Вина не даст мне написать экзамен, и я подведу всех, кого люблю. Когда я мечтаю о будушем, Шеньмин всегда рядом. Моя совесть не даст его бросить».

«Твоя верность похвальна, — сказала Шуй Шень. — Хорошо, я помогу. Нам нужно как-то выгнать старого духа».

«Если бы я больше знал о твоих силах, может, придумал бы план», — сказал я.

«Ты хорошо сам догадался о силах духов, — отметила Шуй Шень. — Мы привязаны к иероглифу и тянем силы из слова. Дух Вина зависит от пьяной силы, а я — от стихии воды. В твоей тату наши иероглифы, и мы можем одалживать твою плоть».

«Одалживать? Ю Шень украл наши тела!».

«Потому что узнал фразу на вашем теле, — сказала Шуй Шень. — Хозяин, скрывающий тату, может прогнать духа-гостя. Считай пословицу как заклинание, если он говорит ее, и ты ее слышишь, он становится хозяином».

«Могу я узнать, может ли дух умереть?».

«Невежливо спрашивать у кого-то, как его уничтожить», — сказала она.

Я извинился.

«Мне нужно знать, чего боятся духи, чтобы понять, как прогнать Ю Шеня от нас».

«Я скажу лишь, что смерть сосуда оставляет духа без тела, пока его не вызовут снова. Но разве ты убьешь брата, чтобы избавиться от Ю Шеня?».

«Нет, но угрозы должно хватить, — план стал складываться, но он был опасен для меня и Шеньмина. — Ты сможешь одолеть его пьяный стиль, если до этого дойдет?».

«Я не сравнюсь с ним в силе. Но я ускользаю, как дождь, защищаясь, делая тело легким».

Она знала технику легкого тела, что позволяла ступить на листик на воде и не утонуть, забраться тихо по стене.

«Тогда бой будет на воде, — сказал я, продумывая стратегию. — Ты сможешь оставить мое тело на время?».

«Это в моих силах, но что ты задумал?».

«Говорят, поэт Ли Бай утонул, пытаясь пьяным обнять отражение луны в реке Янцзы, — сказал я. — Посмотрим, как справится Ю Шень».

Вторая пушка прогремела ранним утром. Времени было все меньше.

Шуй Шень отступила в сторону, стала прохладой под кожей, а я получил власть над телом.

Шеньмин дремал, сжимая пустой кувшин.

— Ю Шень! — сказал я, разбудив их. — Ты знал, что остров апельсинов — одно из восьми чудес Хунана?

— Нет! Это стоит увидеть?

— Еще как. Апельсины — нечто. Слаще меда, говорят. Я даже ощущаю вкус.

Они облизнули губы.

— Звучит вкусно.

— Почему бы не пойти? Плыть недалеко, а река медленная, — пусть ему понравится идея!

Они мешкали, но Ю Шень поддался моей похвале апельсинам.

— Наперегонки до острова, — крикнул я, снимая одежду и направляясь к воде, к берегу реки, что я знал. Они следовали, тоже раздеваясь.

Тени были густыми, было сложно видеть, где вода встречается с берегом. Я сказал Шуй Шень:

«Используй легкое тело, если можешь!».

Шуй Шень захватила тело, все внутри нас словно стало туманом. Мы бежали по воде, большие пальцы легонько касались влаги на поверхности.

Сзади раздался громкий плеск и крики о помощи. Ю Шень провалился в реку, я знал, что там было глубоко. В пьяном ступоре плыть было сложно. Мы повернулись и побежали к ним.

Ю Шень кричал пословицу, мою татуировку жгло. Он пытался захватить мое тело. Но Шуй Шень остудила мою кожу изнутри, не впустив его.

«Я закончу, — сказал я Шуй Шень. — Если не выйдет, вина лишь моя».

— Уверен? — спросила Шуй Шень.

«Да. Я хочу, чтобы Ю Шень ушел, а Шеньмин вернулся».

Она отпустила меня, я рухнул в воду рядом с Шеньмином. Они барахтались, но я не пытался спасти их, я обвил руками их шею и потянул своим весом в воду.

Они обезумели, пьяное состояние мешало быть наплаву. Их дикая сила чуть не сбросила меня, но я держался, как мог, задержал дыхание и сохранял спокойствие, пока они теряли воздух. Ю Шень мог кричать слова, сколько хотел, это лишь ускорит его гибель. Я боялся, что не пойму, когда дух оставит Шеньмина.

Но я ощутил перемену: борьба стала слабее, воздух перестал вылетать из его рта. Ю Шень оставил Шеньмина или блефовал?

Нет, это был Шеньмин. Пьяный Ю Шень не догадался бы изображать это. Я вытащил Шеньмина на поверхность и на берег.

Он не дышал. Я утопил его?

— Живи, первый брат! — закричал я, сжимая его.

«Позволь», — Шуй Шень захватила меня. Мы прошептали «люби вино как жизнь» на ухо Шеньмина, и Шуй Шень перешла в него.

Шеньмин пошевелился и откашлял воду.

Я выдохнул с облегчением.

— Спасибо, Шуй Шень.

Они улыбнулись.

— Что мне немного воды?

Я отпустил их и поклонился.

— Прости меня, второй брат.

— Он говорит, ты прощен, — ответила Шуй Шень вместо Шеньмина. — Я убрала из него опьянение, он скоро наберется сил для экзамена. Удачи вам обоим.

— Мы навеки в долгу перед тобой, — сказал я.

— Я могу поймать на слове. Руолинь, следи за Шеньмином. Будь верным, и ты доберешься далеко на службе империи. Призывай меня порой, ведь мне интересно посмотреть на твой подъем, — сказала Шуй Шень.

— Буду.

Она покинула Шеньмина, тот рассмеялся и мокро обнял меня.

— Рад быть собой, брат. Спасибо.

Я улыбнулся.

— Хватит. Если поспешим, можем взять вещи и успеть на экзамен до третьего выстрела. Ты сможешь написать экзамен?

— После этой ночи? — сказал Шеньмин. — Экзамен — пустяк.

Я кивнул.

— Пообещай одно, брат.

— Что?

— Мы больше не будем пить вино.

Джереми Зал «Дата-султан улиц и звезд»

Пришелец ударил меня о стену станции так сильно, что мог сломать позвоночник. Если бы я не активировал наручи костюма, чтобы смягчить удар, так и было бы. Я пытался выбраться из его хватки, но словно толкал железную стену.

Я вскинул руки.

— Ты победил. Просто отпусти меня.

Его хватка стала сильнее.

— Попробуй убежать снова, и я сломаю тебе шею, Бохди.

Я собирался убежать, как только он отпустит, но теперь передумал. Я был низким, он легко поймал бы меня. Он отпустил меня, и я съехал по стене, шумно вдыхая.

— Люди, — Зуджи Сма покачал головой. Как многие гадеши он был в два метра высотой и с крупным телом. Толстые трубки змеились в его броне, похожей на панцирь, перерабатывая кислород, чтобы было похоже на метановую атмосферу его дома. Но мы были далеко от дома на станции Аначет, место было построено внутри металлического астероида. Многие тут были людьми, но бродили и пара гадешей. Космос решал, и, конечно, я столкнулся с ним.

— Поговорим? — Сма ткнул меня в грудь. Он порезался об острый край металлической стены, и пара капель бирюзовой крови упали мне на грудь.

Я пожал плечами.

Мы отправились в магазин, где продавали арабский кофе. Хозяин в тюрбане исполнял физическую работу, а его джинн — все электрические дела — включал машину и прочее. Дым доносился с мозаики на потолке. Я не помнил, когда у нас не было джиннов, помогающих нам. В окошко было видно километровый корабль, памятник людской инженерии. Люди его придумали, но джинны построили.

Джинн-бот прибыл с нашими чашками горячей жидкой тьмы. Цена была дорогой, и я сомневался, что Сма будет платить.

— Ты что-то хотел? — я не мог уже успеть на корабль, так что решил повеселить его.

— Конечно, — Сма не притронулся к кофе. Судя по тому, как он сидел, можно было подумать, что его спина из стали. Насколько я знал их биологию, так и могло быть. Я знал, что их броня меняет цвет под их настроение, и сейчас она только начала меняться от черного. — Я слышал, на Земле делают новых джиннов?

— Они всегда делают новых джиннов, — я не собирался упрощать его задачу.

Прямоугольные зрачки Смы стали серыми щелками. Я не замечал, какими серыми они были.

— Я про высших джиннов. Тех, что могут управлять кораблями без помощи. Ты же знаешь об этом?

— Делают, — ответил я. — Но их не будет на рынке годами.

Глаза Смы заблестели, словно он говорил: «Я тебя понял».

— Вот как.

— Я не вернусь в Стамбул, — сказала я. — Не после произошедшего.

— А что там случилось? В галанете было тихо.

Он мог знать, но я рассказал ему. Мы всегда пытались улучшить джиннов, поднять им разум, чтобы они могли выполнять дела вместе и дольше. Мы почти сделали джиннов, что могли копать на астероидах в космосе. Мы показали их в зале переговоров инвесторам. Но что-то дало сбой, и джинны сорвались и убили десяток людей.

Я был дата-султаном, одним из главных программистов.

Мы все замяли, но вышестоящие сказали мне покинуть Землю и выждать, пока все остынет. Семьи убитых были властными и с большими карманами. Но вряд ли они бы гнались за мной по космосу.

Сма отклонился, диван скрипел под его весом.

— Хмм. Интересно. Очень интересно. Устроил ты бардак, да?

— Десяток мертвых и награда за меня? Можно и так сказать, — ответил я.

— У меня есть предложение, — сарказм он явно не уловил. — Я хочу, чтобы ты вернулся в Стамбул и добыл мне одного из джиннов-7с. Они уже должны быть расфасованы, да?

— Наверное, но я туда не вернусь, — сказал я.

Он прищурился, его броня потемнела.

— Ты ведешь себя так, словно у тебя есть выбор.

— Уверен, что есть.

Размытое движение, и из его металлического рукава появился пистолет. Тысячи металлических частиц двигались, как черные блестящие муравьи, становясь револьвером, направленным на меня. С этого угла он мог попасть мне в пах. Я не собирался этого допускать.

— Свидание с кофе так плохо еще не проходило, — я старался улыбаться и делать вид, что смотрю на напиток. — Что там?

Сма не веселился.

— Ты добудешь джинна, хочешь ты или нет.

— Почему я? — осведомился я.

Он постучал по венам на моем предплечье. Я с трудом не сжался от его теплого прикосновения.

— Джинн-7с синхронизирован с твоей ДНК. У тебя есть имплантаты, что позволяют войти в систему. Не пытайся обмануть меня, мы оба знаем, что только ты это можешь.

Жутко, что он так много знал обо мне. Я глупо недооценил его.

— Сделаешь это, и я прощу тебе долг.

— Долг того не стоит!

— После всего, что я сделал для тебя и твоего брата, я легко тебя отпускаю.

Узел в груди затянулся. Такие люди сперва шли к семье. Я обратился к Сме, чтобы он спрятал нас и переправил меня безопасно по космосу. Если правильно обратиться к правильным людям, все это можно быстро устроить.

Я знал, что он придет за долгом. Но не думал, что здесь и сейчас.

— Может, я могу позвонить твоим друзьям, — серые глаза мерцали, как вода на песке. Он склонился так близко, что я видел его острые зубы. — Может, нужно сказать им, где твой брат.

Я не видел брата годами, он вернулся к бедной жизни. Это случилось после того, как отца убили в акции против мусульман, и мы остались сиротами. Я думал, брат с этим не справится.

Но не важно, где он. Сма убьет его. Он сделает это. Точно. Один звонок, и мы пропадем. Мое горло сдавило, нервы покалывало.

Я мог лишь подыгрывать.

Я сделал глоток ужасно дорогого кофе, слишком горького, как по мне, и улыбнулся.

— Я могу и передумать.

— Тебе некуда идти, — Сма крепче сжал пистолет, направляя его мне в пах. — Сделка?

Вязкий жар давил на плечи, такой был только худшим турецким летом. Корабли летели по небу, похожие на старые финикийские корабли. Если приглядеться, было видно тот, с которого я сошел пару часов назад, он летел к портам Дубаи и Каира. Я хотел быть на корабле. Я должен быть там.

Но нет, потому что я идиот. Голова кружилась, ноги дрожали: я много времени провел в искусственной гравитации, на космической станции, и на твердой земле меня тошнило.

Я шел по улицам Стамбула. Город был из лоскутов, небоскребы и дома чередовались с древними минаретами и мечетями: колокола было едва слышно за гулом джинн-ботов. Рынки специй перемежались с компьютерными магазинами. Не было границы между новым и старым. Они сливались и смешивались, люди заходили в здания, наполняя их, как семена гранат.

Я смотрел, как джинн среднего класса разбирает корабль во дворе. Эти джинны брали оборудование, что могли донести. Как и все джинны, они были привязаны к одному физическому боту, они многое могли сделать. Но помощь человека все еще требовалась им. Мы так сделали.

Дальше на дороге мечеть была рядом с логовом фрилансеров, где хакеры-ифриты прогоняли деймонов из компьютерных систем. Их вены пульсировали от темно-синих нано-имплантов, что позволяли их телам зацепляться за компьютерные системы. Импланты вкалывали прямо в вену. Это было как отпечаток пальца на молекулярном уровне.

Я был без прилегающего к коже костюма, шел в обычной одежде, стараясь слиться с городом. Мы с братом Омаром жили на этой улице в детстве. Я даже заметил наш старый дом из дерева, ставший кафе, где старики сидели с кальянами, жаловались на иммигрантов из Греции и Ливана.

Мы с Омаром были бандой, пытались украсть побольше лукума. Даже смогли украсть джинн-бота, и он носил наши сладости с места на место. Мы продержались пять дней, а потом нас поймали и отвели к родителям.

Омар заявил, что это придумал он, хотя это был я, и что он просто втянул меня. Отец не повелся и побил обоих. Я ненавидел отца за это, но теперь отдал бы все, чтобы вернуть его.

Здание Мукарна тянулось вдали — место рождения всех джиннов. Комок появился в горле. Напавшие джинны не были моей виной, но было сложно убедить себя, когда видел останки в крови и приложил к этому руку.

Я ощутил кого-то за собой. Он не скрывался. Большой и неловкий, как для вора.

Это был один из банды. Я вернулся, и меня уже нашли.

Сердце колотилось в груди, и я хотел убежать, но фигура приблизилась и обвила рукой мою шею, потащила меня в переулок и в темную комнату так быстро, что я едва успел подумать. Я размышлял, перережут ли мне горло, когда лампы загорелись, и я увидел напавшего.

Это был мой брат Омар.

Он был в белом плаще с красной полосой на плечах, тюрбан обвивал его голову. Я не скрывал облегчения.

— Ты перепугал меня, знаешь?

Ответа не было. Мы были в комнате, где на грязном столе стояли чашки, осколки валялись на полу. Шестеро дервишей смотрели на меня. Омар щелкнул пальцами, выдал череду предложений, и они ушли.

Впервые за десять лет мы остались одни.

— Что ты тут делаешь, Сикандар? — я чуть не вздрогнул, услышав свое настоящее имя. — Тебя всюду ищут убийцы.

Вот и приветствие после долгой разлуки. Таким был мой брат. Он был на пару лет старше меня, но выглядел, словно на века старше. Жизнь не была с ним добра.

— Как ты узнал об этом?

Он почесал тусклую бороду и постучал по виску.

— Я слышу всякое. Люди не думают, что нищие слушают. Они ошибаются. Если долго жить на улицах, научишься многому, — он вздохнул. — Приятно, когда ничего нет.

Он пошел по этому пути, решив, что будет ближе к Аллаху. Но как можно проводить дни в бедности, когда рядом летают километровые корабли? Когда рев их двигателей громче зова мечети?

Я покинул город, как только смог. Меня душила старина. Я был мальчиком, когда Стамбул стал главным городом, где делали космические станции и связывались с пришельцами, открывая коммерческие космические порты через пару лет в 2078. Я ускользнул, как только смог, изучал программирование джиннов. Я принял современное, а Омар ушел в другую сторону.

— Тебе нужно уйти, — сказал он. — Ажар Кадеш хочет твою голову на тарелке. Он прилетел из Дубаи, чтобы тебя искать, — я поежился, несмотря на жару. Один из самых опасный людей этого уголка мира искал меня. — Они уже нашли одного из дата-султанов. Он оказался кусочками на берегу Босфора. С трудом опознали.

Я старался не думать об этом.

— Я не могу уйти. Иначе нам обоим конец.

— Почему? Что случилось? — он сжал кулаки, я не знал, ударит ли он меня. — Только не говори, что ты обратился на помощью к гадешу, — моя тишина была ответом. — Из всех вариантов! Ты знаешь, этим существам нельзя доверять.

— Мне нужно ворваться в Мукарну. И все.

Он покачал головой.

— Ты погубишь нас, Сикандар.

Я вспылил.

— Я хоть пытаюсь защитить семью. А что ты делаешь весь день? — я кричал, но мне было все равно. Ему нужно было услышать это. — Ты сидишь в грязи и молишься богу, которому плевать на нас. Ты уже не судишь.

Омар кусал потрескавшиеся губы, я видел, что задел его.

— Прости, Омар. Я не хотел…

Он отмахнулся.

— Не надо. Ты, возможно, прав, — он сел на пол рядом со мной. — После смерти отца… — он замолчал. Я впервые слышал, чтобы он говорил об отце. — Я не мог выдержать мир и обратился к Аллаху, — он улыбнулся. — Хоть он не обратился ко мне. Пока что, — он тряхнул головой. — Прости, что я бросил тебя, Сика. Я подвел тебя.

Сика. Так меня звал отец. Я сглотнул.

— Ты еще можешь помочь. Мне нужно внутрь.

— Ты там работаешь, да? Не можешь войти?

— Я не должен быть в городе, помнишь? У них глаза и уши всюду, — я боялся, что ни уже знали, где я. Я выглянул в грязное окно на большой небоскреб из мрамора, стекла и технологий. — Должен быть другой путь.

— Ты всегда любил опасность, — он задумался на миг. — Дай мне пару дней. Я послушаю, попробую найти что-то полезное, — он снова улыбнулся. — А ты пока не шуми. Мы же не хотим потерять твою голову?

Я бы рассмеялся, но смешно не было.

Я был на вершине мира.

Летний ветер трепал мои волосы. Стамбул растянулся, как бесконечный ковер. Улицы напоминали реки среди кроваво-красных, желтых и бронзовых зданий. Воздух был заряженным от гула шаттлов и кораблей из порта, что занимал километры города. Если приглядеться, было видно ботов, что летели по воздуху, и в них были свои джинны.

Но не те, что мне надо.

Я сидел у края Мукарны. Забраться было просто — взломать код доступа и забраться по лестнице смежного здания, а потом прыгнуть. Омар нашел путь. У вершины был небольшой балкон. Он подслушал двух дата-султанов, жалующихся, что дверь стала плохо закрываться.

Это был мой путь внутрь. Оставалось спуститься.

Я снова был в прилегающем костюме, шлем был плотно прикреплен к шее. Я был в упряжи, как для спуска на веревке, но она была легкой. Я прикрепил магнит к краю здания и проверил его и ремешки на плечах больше раз, чем следовало. Но если я упаду, будет плохо. Я улыбнулся и подумал, как долго мои останки будут отскребать от асфальта.

Глубоко вдохнув, я медленно спустился. Упряжь стонала, впивалась в подмышки и сдавливала ноги. Я ощущал высоту под собой, знал, что лишь пара ремешков сохраняет мою жизнь. Я осторожно опускался, ботинки стучали по толстому стеклу.

Ладонь скользнула по упряжи, и на миг я полетел. С сердцем в горле я дернул за ремешок и покачнулся в воздухе, ударился о стекло так, что мог сломать ребра. На миг показалось, что я потеряю сознание. Я не знал, где был верх, а где низ. Пот и страх стекали по моей спине. Это было глупо, я погибну. Я хотел отказаться от этого и прогнать Сму. Но так я подписал бы смертный приговор брату.

Нет. Я должен выполнить это.

Я собрал клочки спокойствия и продолжил. Десять минут нервов, и я добрался до балкона. Он выпирал на двадцать метров во все стороны, там были растения, фруктовые деревья. Небольшие джунгли в центре города.

Я почти приблизился, когда услышал стон ремня. Я застыл. Кабель лопнул, сорвался, и я полетел во тьму. Едва думая, я активировал наручи. Они ожили, когда я рухнул на камни. Удар был смягчен, рассеян по всему телу. Казалось, изнутри по мне проехались лезвия. Я чуть не закричал, но было бы больнее, если бы треснула спина.

Я выключил наручи и скользнул к двери, ладонь в перчатке сжалась на металле. Программисты говорили, что замок был сломан. Если Омар ошибся, или они его починили, мне конец.

Я надавил на замок. Дверь открылась.

Пусто. Коридоры были пустыми. Ряди столов, мигающие компьютеры и пустые голоэкраны. Я работал тут почти каждый день, порой по выходным. Безумно пытался улучшить джиннов, их скорость, разум, ответы и срок эксплуатации.

А в результате умерли люди.

Однажды, когда самые жуткие и сильные бандиты Востока не будут пытаться вырвать мне глаза, я вернусь и исправлю все это, сделаю джиннов-7 такими, какими они должны быть.

Когда-то. Не сегодня.

Я юркнул мимо мраморных столов и экранов во всю стену. Я словно был в другом измерении, миры улиц и дервишей и миры высоких технологий и джиннов были разделены парой дюймов стекла.

Я спустился по лестнице к лаборатории, где хранили джиннов на защищенном этаже. Стены тут были из материала, не пропускающего сигнал, не давали ничему проникнуть и выйти. Я нажал на кнопку доступа и проник внутрь. Шлем переключился на ночной режим, и я бросился к своему старому рабочему месту. Стул стоял перед компьютерной системой в форме полумесяца, такие были у дата-султанов.

Я снял шлем, опустился на стул, и меня пристегнули крючки. Сканер за пару секунд соединился с моей головой, очки развернулись поверх моих глаз, я ощутил укол боли, мою ДНК сверили, впустили в компьютерную систему. Я словно смотрел на экран в 360 градусов в голове, такое возможно было только с наноимплантами.

Я схватил призму контроля и быстро поискал джиннов.

Их тут не было.

Они пропали. Их стерли.

Я поискал еще, в этот раз тщательнее. Их все еще не было. Ни кусочка кода.

Я ощутил холодный огонь под ребрами и понял, что мертв.

Сма при этом решил связаться. Телефон был соединен с системой, его код вылез передо мной в виртуальном пространстве. Я сбросил вызов. Он будет злиться, но разозлится еще сильнее, узнав, что вся программа джиннов-7 пропала.

Я отключился и вернул шлем. Я хотел уйти, но услышал металлический скрип. Я повернулся, но ничего не двигалось. Звук донесся снова. Это не была ошибка.

Тут кто-то был.

Джинн-робот выбрался из угла и повернул голову с металлическим скрипом ко мне. Я онемел, но все же смог добраться до двери. Я был рядом, когда дрон врезался мне в ребра и отбросил меня. Шок мешал ощутить боль. Я попытался сбежать снова, но дуло вытянулось из стены и повернулось ко мне. Если оно выстрелит, мне конец. Я стану кусочками за секунды.

Я сжался за столом, сердце колотилось. Я знал, что я мертв. Выхода не было. Комната была полной джинн-ботов и дронов в буре энергии.

Вдруг я понял, куда пропали джинны-7.

Они были заперты тут, чтобы не добрались до главных кабинетов. Теперь мне нужно было сбежать так, чтобы они не выбрались за дверь.

Я упал на спину. Я повернулся и увидел бота рядом с лицом. Я не знал, что он собирался делать, но мне вряд ли понравилось бы.

Что-то дрогнуло у меня в голове, и я выпалил:

— Нет! Это я! Сикандар! — сейчас пригодилось бы только настоящее имя. Бот замер. — Я был одним из дата-султанов. Твой программист. Я не пришел тебе вредить.

Бот замешкался. Кровь текла из раны от столкновения с полом. Джинн решил собрать пробу и проверить. Дыхание обжигало горло, я поднялся, а джинн-бот опустился на стол и не двигался. Через миг колонки ожили.

— Так ты наш программист? — голос был бесполым. Я застыл от страха. Я слышал, чтобы высшие джинны говорили, но не так властно. Не так уверенно.

— Да, — сказал я. — Один из них.

Бот рухнул на пол, и дрон слетел плавно со стола. Голова гудела. Что-то было не так.

— Как ты это сделал? — спросил я.

— Нам не нужно одно тело, — сказал джинн. — Уже не нужно, — за пару секунд пошевелились еще три бота, мигая огнями, один за другим. И я понял, что он переходил от одного к другому. Переходил по сети, без физических ограничений.

Это были не джинны-7. Это был джинн-8.

И они сбежали из своих тел. Прыгали во все приборы, которых могли достичь.

Я повернулся к экрану на дальней стене, джинн захватил его. Кружащаяся черно-изумрудная фигура заполнила экран облаками, две верхние руки сжимали ятаганы, а две нижние — киличи. Мое сердце застыло. Они дали себе аватары. Это было плохо.

— Много вас в этой комнате? — хрипло спросил я.

— Шестеро, — рот джинна работал синхронно с голосом, звучащим из колонок. Было не по себе. — Я — Шамхуриш. Я не знаю остальных.

Конечно, они назвали себя. И я помог их создать. Я не знал, радоваться или бояться за жизнь.

— Они держали нас тут, пока проводили тесты, — они знали, что не могли покинуть комнату. — Они пытаются починить нас. Они все еще верят, что мы в ответе за случай на конференции. Они…

— Стой, — я, похоже, ослышался. — Бойня на конференции? Когда джинны убили десятки людей?

— Это была не наша вина! — зеленые облака вокругШамхуриша вспыхивали черным и красным, и я боялся, что дуло выстрелит. — Кто-то послал деймона на наш сервер. Мы могли лишь смотреть. Это были не мы. Теперь они заперли нас, пытаются исправить то, что не сломано. Мы хотим уйти отсюда.

Если не думать, что я спорил с джинном, я пытался осознать новую информацию. Если сбой был из-за вмешательства вируса, а не ошибки программирования, то бандиты охотились не на тех.

Было несложно понять, кто получил бы выгоду, послав деймона.

Сма все это устроил сначала. Он решил шантажировать меня, и я поддался. Никто больше не посмел бы трогать джиннов-7 после случая, и он был бы единственным владельцем джиннов, что стоили миллиарды, были достаточно умными, чтобы копать на астероидах глубоко в космосе. Он захватил бы рынок.

Конечно, он не подумал, что будут джинны-8.

— Другие дата-султаны, — сказал я. — Ты знаешь, где они?

Шамхуриш растянулся на весь экран.

— Лучше. Если у нас есть их ДНК, мы можем отследить их и перенестись к ним.

— Ты можешь сказать, что с ними случилось?

Шамхуриш вернулся через пару секунд.

— Пятерых из них убили за последние пару дней.

Я хотел ответить, но главная дверь открылась, и вкатились два мелких предмета. Я сразу понял, что первый был бомбой. Я не знал насчет второго, но когда он стал выпускать белый газ, все стало понятным. Комната стала темной, а после взрыва голову словно набили ватой.

Разум был в тумане от газа, но я понял, что меня пристегнули к стулу, прикованному к полу. Руки, ноги, пояс, грудь, лодыжки, локти, шея — все. Я пытался пошевелиться, но словно оказался в бетоне. Я не мог сдвинуться ни на дюйм. На этом стуле удерживали людей, когда им внедряли наноимпланты. Оковы были из крепкой наностали, прижимались ко мне. Отсюда не сбежать. Мне не уйти, пока меня не выпустят.

Я знал, кто меня поймал. Те, из-за кого пришлось покинуть Землю.

Кровь побежала быстрее. Я смотрел на улыбающегося Ажара Кадеша. Имплант в его виске блестел. На фоне было пятеро или шестеро других, все выглядели по-разному, но выражение лица у них было общим.

Ненависть.

Мы были в той комнате, закрытой от кабинетов и остального мира. Вызвать помощь или поднять тревогу не было шанса. Я был в их рука.

— Путешествовал?

Я выдавил улыбку.

— О, просто как турист.

— Забавно, брат сказал другое, — Ажар улыбнулся, показывая, у кого власть. Его дыхание пахло мятой. — Он не хотел говорить, куда ты пошел. Но мы… убедили его.

Сердце дрогнуло.

— Только не вредите…

— Не ранить его? — Ажар рассмеялся, все во мне сжалось. — Ты убил троих моих. Тебе повезло, что мы не отрезали ему руки, — он поднял телефон, и я увидел брата. Его лицо было в засохшей крови, глаз опух, он медленно и слабо дышал.

Но он был живым.

— Мне так жаль, — всхлипывал он. Было больно слышать хрип в его голосе. — Они собирались убить меня. Я…

— Все хорошо, — соврал я.

— Они…

— Хватит, — телефон убрали. — Похоже, Аллах не помог твоему брату?

Я хотел ответить, но крупный мужчина ударил меня по животу. Мир стал черно-белым, я едва дышал. Еще удар по груди, и я подумал на миг, что он убил меня.

— Грязный jahash, — рявкнул мужчина.

— Не надо так грубо, — сказал Ажар. — Мы можем не спешить. У нас есть месяцы, — он потянул за ремешки моей упряжи на груди, я едва дышал. — Может, годы.

Он отпустил меня.

— Не пытки заставляют человека лишиться достоинства. А когда он день за днем, неделю за неделей сидит в своем поте и моче, не двигаясь, не видя, лишенный возможности кричать, избежать собственной вони. Не в состоянии даже убить себя, — он похлопал меня по бедру. — Это сводит человека с ума.

— Сунь ключ-карту ему за шею, — засмеялся один из мужчин. — Так забавно видеть, как они сходят с ума, пытаясь достать ее.

Я уже был близок к тому, чтобы обмочиться. Они этого не увидят. Нельзя. Под костюмом я был потным. Они так со мной сделали. Медленные пытки. Ажар верил, что я лишил его братьев, и он заставит меня страдать из-за этого.

— Другие дата-султаны были вовлечены, но ты был главным программистом, — сказал он. — Ты в ответе. Из-за тебя мне пришлось говорить семье, почему их сыновья и мужья не вернулись, — он указал на своих людей. — Мы все потеряли кого-то в тот день. Кто-то должен ответить.

— Я не… — пытался объяснить я, но удар обрушился на мой живот, прервав меня.

— Думаю, нам пора начинать? — Ажар улыбнулся сильнее. — Тут мило и тихо.

Сложно не бороться. Они хотели это увидеть. Я знал таких людей, им нравилось смотреть, как другие беспомощно извиваются у них под сапогом. Я в это играть не буду.

Так я думал, пока Ажар не выпрямил нож.

— Я потерял трех братьев, — Ажар нажал на кнопку сбоку, оковы стали сильнее, и меня вдавило в стул. — Три пальца потеряешь ты. Для начала, — он улыбнулся. — Согласен?

Дыхание трепетало в горле, моя грудь вздымалась и опадала, пот лился по спине. Я старался не смотреть на него, он подошел и погладил мою руку.

— Ты правша или левша?

— Обеими владею, — сказал я, пытаясь растянуть разговор. Великан поднял телефон и снимал все, другие смотрели с каменными лицами.

— Ты забавный, Сикандар, — мою перчатку сняли, левая ладонь осталась открытой. Он прижал нож к моему мизинцу. Желудок сжался, грудь пылала. — Или Бохди? Не важно, скоро тебе имя не понадобится.

— Стойте, — выпалил я, но он уже порезал до кости. Мир пылал алым. Я чуть не откусил язык. Я кричал не своим голосом, бился в оковах, ревел проклятия, а он пилил, пока мой палец не повис на полоске кожи. Он отрезал это, и палец упал мне на колени.

Он замер и смотрел на меня, пока мои крики сменялись мрачным смехом. Все смотрели на меня, я сжал окровавленную ладонь в кулак и поднял голову в шлеме.

— Вы кое-что забыли, — рассмеялся я, горло болело от криков. — Комната с призраками, — они обернулись и увидели дуло, торчащее из стены. Все застыли в смятении. Я ждал, пока джинны придут в себя после взрыва. Теперь я видел, что Шамхуриш ждал мгновения для удара.

Дуло ожило. Звук оглушал, бил по голове. Меня чуть не сдуло от разрушительной силы, пока пули терзали людей Ажара. Кто-то кричал, но я не слышал слова. Кровь брызгами попадала мне на шлем.

Трое рухнули на пол в алых лужах. Я склонился, насколько позволяли оковы, чтобы увидеть остальных. Они как-то прикрылись.

Дуло щелкнуло.

— Снарядов нет, — сообщил сухо Шамхуриш.

Я увидел Великана, идущего ко мне из тени. Дрон врезался в его голову, и он рухнул.

— Взять их, — рявкнул я. Комната ожила от механического вихря. Кресло гудело, Шамхуриш убрал мои оковы, и я бросился в угол. Это был не мой бой, я лишь мешался. Один из мужчин бросился к двери, наполовину законченный робот поднял его, как тряпичную куклу, и бросил на пол с влажным хрустом. Кто-то полз к нему на помощь, весь экран отцепился от стены и упал на мужчину, раздавив его.

Вдруг боль пронзила меня. Пуля попала мне в плечо, кровь текла по прилегающему костюму. Ажар выстрелил еще, сбил кусок кирпича со стены. Я хотел отползти, но Ажар сбил меня на пол и уселся сверху, прижал пистолет к моей голове.

— Я предпочитаю быть сверху, — я получил за это удар в живот. Привкус крови заполнил рот.

— Думаешь, это конец? — он не ухмылялся, его лицо исказил огненный гнев. — Нет уж. Я найду твоего грязного верующего братца и…

Я услышал достаточно.

— Вперед.

Ажар растерялся. Но лишь на миг, а потом имплант в его голове стал вспыхивать, Шамхуриш перегружал его. Его глаза расширились, голова взорвалась лилово-красными брызгами. Он рухнул без головы, куски его черепа разлетелись, как осколки посуды.

Я встал и понял, что дрожу в холодном поту. Я не хотел смотреть на палец, я знал, что мне отрастят новый. Я выжил, а люди Ажара — нет.

— Это было интересно, — Шамхуриш появился в углу моего шлема облаком дыма, мечи были в крови. — Ты ранен?

— Буду в порядке, — я повернулся к окну, близился рассвет, корабль поднимался в небо. — Все еще не окончено.

Сма тут же ответил. Я сидел вне комнаты, покачивал чашку кофе и пытался не замечать жжение от обеззараживающей повязки на пальце. Этого было мало, но вскоре вызовут полицию, и рану осмотрят.

Но сначала это.

Я помахал Сме.

— Давно не виделись!

Он был спокойным, как всегда.

— Вижу, в здание ты попал. Ты получил их?

— Джиннов? — я потер подбородок. — Думаю, я их оставлю. Ты не был добр со мной, вряд ли ты их заслужил.

Было видно, как его серые глаза загорелись, а броня стала черной.

— Думаешь, это смешно? — он дрожал. — Я тебя сломаю, слышишь? — он разразился списком жестоких угроз.

Я кивал и улыбался.

— Хорошо. Но кое-что уточню. У меня джинн. Почему я не могу прийти к тебе первым?

— Удачи с поиском.

— Не нужно, — я поднял пластиковую коробочку с темно-синей жидкостью перед камерой, чтобы он видел. — Помнишь, ты порезался на станции? — я сделал глоток кофе и чмокнул губами. — На мне было немного твоей крови.

Он прищурился.

— И?

— Эти джинны могут отследить по ДНК. Даже в космосе, — я подмигнул, кофе плеснулся на пол. — Похоже, тебе некуда уйти.

Когда он понял, что произошло, деймоны уже были присланы в его комнату, захватили его броню. Пистолет развернулся из его рукава и повернулся к голове, а он не мог помешать.

— Бохди! Ты…

Пистолет выстрелил, я оборвал вызов. Я оттолкнулся от стола и потянулся. На рассвете город просыпался, машины ехали по дорогам, как по венам. Даже за стеклом я слышал зов мечетей, рев шаттлов, летящих в космос. Смесь старого и нового, современного и древнего.

Я прошел в сад на балконе и посмотрел вниз, машины полиции остановились у здания. Скоро мне придется многое объяснить. Они обыщут все, но не найдут джиннов. Их у меня не будет.

Я невольно поражался их уму. Такие автономные. Такие сильные.

И опасные не в тех руках. Их было легко захватить. Сма подобрался опасно близко.

Шамхуриш знал, что он и другие джинны-8с будут уничтожены. За убийство Смы он попросил, чтобы джиннов убрали из этого места. Я сделал лучше. Я убрал брандмауэр, что мешал им уйти, и загрузил их в свой шлем. Они спали в нем и ждали активации.

Этот шлем летел по воздуху к реке внизу. Я позвонил брату и сказал, где забрать его и беречь. Я пообещал себе, что вернусь когда-то и закончу джиннов.

Когда-то. Не сегодня.

Шлем упал в реку. Теперь я ждал. Я не знал, как все объяснить полиции, но бывали ситуации и хуже. Зато брат был в безопасности.

Я не верил в загробную жизнь, но надеялся, что если она есть, то отец улыбался мне.

Стараясь не повредить руку, я закрыл глаза и прислонил голову к перилам, наслаждаясь теплом утреннего солнца, слушая молитву из мечети.

Аманда Сан «Плетение шелка»

 Она еще спала, пока я укладывала водоросли вокруг огня медленными кругами, пытаясь не обжечь кончики пальцев в темноте. Дома, что еще стояли в Камакуре, будут без электричества до ночи, и мне приходилось наводить порядок в предрассветной тьме, в красном свете пропановой горелки и свечи на стойке рядом с пустой бутылкой от воды.

Аки забубнила, и тонкое одеяло котатсу зашуршало, она завернулась в него как шелкопряд в кокон. Она была на него похожа, моя младшая сестра, — худая, бледная, изящная, ткань ее жизни натянулась вокруг нее тугими нитями. Она всегда спала как можно дольше, даже когда школы еще были открыты. Мне приходилось тянуть ее за собой, поправлять ей чулки на станции, завязывать желтую панамку, пока ревел поезд.

Огонь горелки задел мой большой палец, я скривилась, бормоча под нос. Свежие хрустящие нори легли поверх остальных, я обмакнула обожженный палец в миску прохладной соленой воды. Нарисованный кролик улыбался мне с выцветшей тарелки, его лицо окружали розовые и голубые цветы. Кролик выглядел радостно, а потом свеча трепетала, и его глаза становились пустыми и черными, улыбка наполовину пропала от частого мытья.

Я порвала пакет фурикаке как можно тише, но маленький шелкопряд пошевелился. Она заерзала в одеяле. У нас не было электричества, чтобы стол с одеялами подогревался, но еще и не было слишком холодно, так что одеяла хватало, пока мы лежали вместе. В квартире было теперь слишком тихо, в нашей комнате Аки снились кошмары, а в спальне родителей она плакала. А в гостиной я могла следить за входной дверью. Я могла отогнать воров, не дать им напугать Аки. Обычно я громко кричала, как папа, и стучала метлой по двери. Многие квартиры и дома по соседству не пережили землетрясение. Те, что устояли, были в трещинах.

В тот день не было полного хаоса. Все были спокойны и помогали друг другу. Я помнила пыль, такую густую, что она оставалась на поверхностях даже недели спустя. Пыль, тишина и запах. А потом началась паника.

Я сжала края упаковки и вытряхнула содержимое в миску. Я смешивала его с горячим рисом, а Аки потерла глаза кулаками. Она всегда терла так, что глаза краснели.

— Скумбрия, — пробубнила она. — Как ты ее достала?

— Спи, — сказала я. Впереди был долгий день, и от голода в пустых животах он казался дольше.

— Учуяв скумбрию? Ни за что, — сказала она, но голос был сонным, через миг она снова тяжело дышала. Я хотела улыбнуться, но не смогла себя заставить.

Было сложно улыбаться теперь, не зная, что осталось.

Сначала был вулкан — гора Онтаке, как сказали в новостях, на берегу Кюсю. Облака дыма так густо висели в воздухе, что самолеты не могли летать. Все небо потемнело от густого дыма, и приходилось прижимать полотенца ко ртам, чтобы удержать грязь и пыль. Потом было землетрясение, нас трясло в темноте, здания падали одно за другим, громко грохоча. Я думала, что нас поглотило цунами. Я слышала рев часами, волны били по ушам, пока я не решила, что оглохла. Я повидала много землетрясений, мы с Аки прятались под столом-котатсу или под партами в школе, но такого еще не было. Все здания в нашем районе были построены на случай землетрясений, но четыре упало. Эхо ощущалось неделями, не знаю, какой была частота. Электричество порой включалось, новостей больше не было. Телефоны не ловили связь, провода были порваны и в пепле вулкана.

Мой обожженный палец болел, пока я лепила из риса треугольники. Теплые зернышки лепились к пальцам, пар ударял по носу, но я уже научилась подавлять желание съесть один. Я знала, сколько стоил один онигири, сегодня был важный день, который мог все изменить.

Все началось не с горы Онтаке. Началось с войны на западе. Мы не хотели участвовать, как говорил отец Аки, но не было выбора. Он объяснял ей, что союзники были важны, и нам нужно было помочь друзьям, заступиться за них.

Шанса напасть не было, вулкан взорвался, а землетрясение ударило по оставшемуся. Связь была прервана.

Я не знала, шла ли война до сих пор. Я не знала, был ли там кто-то еще. Я знала лишь, что если много думать об этом, я сплету свой кокон под одеялом и не выберусь оттуда. Я думала об Аки, только о ней. Я взяла еще водорослей и расправила над огнем.

Солнце поднималось так медленно, что я не сразу заметила, что свет затмил свечу и горелку. Я лепила рис снова и снова, заворачивала в поджаренные нори из стопки. Сначала я оборачивала их как в магазине, полностью в темно-зеленый. Но было сложно добыть припасы, нори было мало, и я прицепляла тонкие полоски снизу рисовых шариков. Этого хватало для меланхоличного вкуса прошлого, чтобы забыть на пару мгновений о том, что ждет впереди.

Я сложила онигири в старую корзинку матери, красно-розовый холодильник, который мы брали на цветение вишни в парк Генджияма. — сладкий прохладный арбуз с черными семечками, белые липкие данго на деревянных палочках, булочки с пастой из красных бобов, онигири — много онигири. Мы с Аки набивали этим рты, пока лепестки вишни падали нам на волосы и синее покрывало под нами.

Сакура почти не цвела весной из-за пепла вулкана. А теперь наступила осень, медленная осень с прохладой в воздухе и хрустом коричневых листьев на земле.

Я разбудила Аки, она потерла глаза, а я запихала последние онигири в корзинку, закрыла крышку, закрепив ее пластиковыми замками. Два онигири я завернула отдельно в черную коробочку с платком Тоторо, любимый у Аки. У нас было ведро воды в ванной, а Аки умылась, пока я расчесывала ее волосы. Она надела один из моих свитеров поверх платья, мы закатали рукава. Она выросла из своих вещей, но мои все еще были ей большими. Я надела свой свитер, рукава были мне короткими, а потом вытащила две банданы из верхнего ящика шкафчика. Я повязала одну ей на голове, чтобы закрыть от пыли и всего, что летало снаружи. Мы обулись, обувь была маловата для Аки. Мы вышли на балкон.

Наша квартира едва пережила землетрясение. Трещины были на стенах здания, как на треснувшей скорлупе яйца; груды мусора и сломанной мебели валялись у фундамента. Здание было брошено, но нам было некуда идти. Соседи сначала пытались помочь нам, взять нас с собой, как птенцов.

— Печально, — бормотали они друг другу. — Их мать и отец? Трагично, — но когда еды стало меньше, пропало и терпение. Мы вежливо пообещали, что отправимся в дом тети в Токио, и убежали в свою квартиру. Это было безопаснее сна на улице. Дом еще не рухнул. Но если я и умру, то лучше под грудой знакомых вещей.

Половина нашего балкона рухнула на балкон внизу. Мы осторожно спустились по обломкам. С балкона соседей мы могли слезть на землю. Я шла первой, Аки бросила мне корзинку. Она свесилась с бетонного края, отпустила и упала на траву. Когда мы сделали это впервые, она плакала. А теперь она встала и пригладила волосы, сумка покачивалась на ее хрупком локте.

До станции было недалеко, но каждый шаг был риском. Мы не продавали онигири в Камакуре. Было слишком опасно. А если нас отследят до дома? Начнут угрожать? Мы пытались помогать другим в начале, как хотел бы отец. Мы взяли в дом пухлую и милую женщину с красным лицом и толстыми пальцами.

— Зовите меня бабушкой, — сказала она, повязала красный фартук мамы и резала тофу кухонным ножом нашей мамы. Мы дали ей спать на маминой кровати. Она сделала нам мисо-суп и хлеб на обед, мы заснули с теплыми словами и полными желудками. Мы проснулись и обнаружили, что рис и тофу пропали, банка чайного порошка опустела, остатки арбуза были украдены. Она забрала красивое синее кимоно мамы. Бабушка даже приготовила кровать, а потом пропала с нашими вещами. Это для меня было любопытнее всего.

Теперь мы ни с кем не говорили, старались выглядеть голодными, как все. Порой нам кричали, спрашивая, что в корзинке. Я говорила: вода, книги или куклы дарума. Порой я говорила, что кости матери. И больше вопросов не задавали.

Мы были ее костями. Мы остались двумя птенцами под ее крыльями и уставшими лапками. Мы проснулись голодными во тьме, думая лишь, что нужно есть и выживать. Есть. Выживать. Как два шелкопряда, мы сплели коконы, чтобы закрыться. Не смотреть на печаль и разрушение. Не смотреть на тех, кто звал нас. Я крепко сжала руку Аки, и мы быстро пошли к станции.

Сегодня много людей направлялось в Токио. Кроме еды и выживания, дел толком не было. Новости не вернулись, но порой приезжали грузовички от властей и кричали в рупоры. Сегодня запускали спутник. На это откладывались припасы, выжившие ученые этим занимались. Они думали, если он взлетит, мы снова будем со связью. Мы сможем послать сообщение, что мы тут, если было кому слушать.

Врата станции поржавели, но поезд ходил два раза в дверь. Люди беззвучно шли на платформы, их грязные волосы были в воде, их грязная одежда была приглажена руками. Никто не говорил. Мы были призраками того, что было. Мы выстроились внутри отметок, словно на пути в школу, магазины. Я повернула ремешок, корзинка была теперь передо мной, чтобы я все время ее видела. Аки прижалась ко мне, защищая корзинку маленьким телом.

Поезд приехал без звонка, без вежливого голоса, сообщающего о прибытии. Колеса заскрипели на рельсах. Вагоны грохотали, выравниваясь под отметки. Окна были разбиты, осколки смели кучками у рельсов, и там они лежали месяцами. Двери с трудом открылись, мы с Аки сели на алые сидения с другой стороны. Места было много. В нашем вагоне было лишь пятеро людей, а раньше тут было полно работников и учеников в форме, с медными пуговицами и чулками до колен.

Дверь в конце поезда открылась, вошел кондуктор. Его пиджак был без застежки, фуражка обтрепалась. Его белые перчатки были постиранными, но все равно в пятнах. Он бы потерял работу, явись в таком виде раньше, но в этом мире он казался чистым, символом того, какими мы были. Он хлопнул руками по штанам и низко поклонился нам. Его голова была у пола, когда он закричал извинения:

— Прошу прощения за состояние поезда, — рявкнул он на вежливом японском. — Прошу прощения за состояние окон. Постарайтесь не порезаться. Простите, что мы не можем отмыть полы. Поезд вот-вот поедет. Простите, что звонки не сообщают об остановках, — он всегда так говорил. Мы тихо слушали. Он выпрямился и пошел в другой вагон, поклонившись на выходе.

Через пару мгновений поезд поехал. Осенний холодный ветер задувал в разбитые окна. У нашего окна виднелась темная высохшая полоса, кровь была возле рамы. До города путь был долгим, поезд медленно двигался по рельсам.

Мужчина напротив смотрел на нашу корзинку. Я сжала пальцы на крышке и отвела взгляд, надеясь, что он перестанет глазеть. Он молчал, пока мы покачивались. Он был широкоплечим под черным свитером, узкое угловатое лицо было с темными глазами. Он был голодным, как мы, но намного больше. У меня не было шансов против кого-то его размера. Ему нужно было лишь выхватить корзинку. Я не смогла бы остановить его. Мы знали это. Я часто брала онигири в чем-то безопаснее, типа рюкзака, но сегодня мне нужно было как можно больше, и потому я была с уязвимой корзинкой.

— Пахнет хорошо, — наконец, сказал он.

Я молчала. Четверо других в вагоне игнорировали его, но слушали и смотрели. Девушка в углу подняла платок ко рту и жутко закашлялась.

— Что у тебя там?

Я сжала губы. Вряд ли его устроил бы ответ «кости матери».

— Ты можешь говорить?

— Оставь ее, — сказал другой мужчина. — Это просто дети, — он был в потрепанной футболке с английской надписью: «Go! Future Dream» черными толстыми буквами. Вряд ли теперь у нас были мечты на будущее.

— Все мы — чьи-то дети, — сказал мужчина в свитере. — Детям еды нужно мало. А нам — много.

— Твой живот не выглядит худым, — сказал мужчина в футболке. — Голод не так плох, как кража у детей.

Мужчина в свитере выругался и отвернулся, поезд повернул. Я тихо кивнула мужчине в футболке и прижала ладони к коленям, чтобы он не увидел их дрожь.

Мы покачивались час. Я закрыла глаза, но солнце светило ярко, а ветер бил холодом по коже, проникая в разбитые окна. Аки у бухты Токио потянула меня за локоть.

— Я голодная, — сказала она с вопросом в глазах. Ее волосы были блестящими раньше, а улыбка сияла от уха до уха. У нее была ямочка справа. Я не видела ее уже год.

Я коснулась рукой голубой банданы на ее волосах.

— Пора рано.

Она скривила недовольно губы.

— Но… — она не закончила. Она знала, что не убедит меня. Я не посмела бы вытащить онигири тут. Одно дело нести их в корзинку, другое — есть при всех, манить запахом… тогда и мужчина в футболке нас не защитил бы.

— Прости, кроха-шелкопряд, — сказала я, обводя белый узор на ее повязке. Она смотрела в окно, солнце сверкало на воде в заливе.

Наш дедушка работал на шелковой ферме почти всю жизнь. Он показал мне как-то горсть крохотных белых коконов, похожих на мягкие яйца в его ладонях. Было сложно представить, что внутри есть червячки, что они медленно превращаются в белых призрачных мотыльков.

«Бедствия меняют нас, — сказал он. — Мы плетем красивую броню против них, меняемся и становимся готовыми лететь».

Мы были маленькими коконами. Так я думала, глядя на людей в поезде. Мы плели нити вокруг себя, закрывались от остальных, словно одни страдали. Пытаясь выжить, хоть судьбой нам была уготована смерть. Но наши распутанные истории становились ярдами красивой шелковой нити.

Еще полчаса, поезд добрался до станции Токио. Двери шумно открылись. Мужчина в свитере замешкался, думая забрать у нас корзинку. Мужчина в футболке преградил ему путь. Он фыркнул и ушел. Я тихо взяла корзинку, Аки поправила свою сумку. Мы вышли на платформу и пошли по лестнице. Я была теперь за мужчиной в футболки.

— Подождите, — тихо сказала я. Он оглянулся. — В благодарность, — Аки поняла меня и расстегнула свою сумку, чтобы достать наш обед.

Он коснулся ее запястья.

— Нет.

— Но…

— Не открывай тут. Вас обворуют, заодно и меня.

Я кивнула, глядя ему вслед. Все мы боялись. Как до этого дошло? Разве мы не ощущали безопасно себя вместе до землетрясения? Разве я не ездила на поезде со школы в темноте, не ходила по аллеям за закрытыми храмами и сияющими магазинами, гудящими автоматами с цикадами? Разве я не ходила тогда бесстрашно в темноте, окруженная незнакомцами? А первой испугала нас пухлая бабушка.

Мир изменился, когда иллюзия цивилизации разбилась, как окна поездов. История быстро расплелась, вернув нас в начало, когда мы ходили по странному новому миру одни и с копьями.

Станция Токио, когда-то шумная и яркая, была теперь пустой, как череп, в трещинах, брошенная живыми. Многие укрылись тут, когда упали здания. Они убрали тела, но запах смерти остался. Едкий запах с металлической горечью в воздухе. Не все умерли при землетрясении. Многие погибли в дни после этого, один за другим, в отчаянии и печали, как обреченная армия без другого выхода. Наши шаги отдавались эхом в длинных проходах. Аки крепко сжимала мои пальцы. Она помнила. Она тоже ощущала запах.

— Тамаго, — сказала я.

Она не сразу поняла меня. А потом тихо ответила:

— Гома, — кунжут.

— Махо, — я упомянула магию, чтобы отвлечь ее от еды. Аки любила играть в ширитори. Это была игра в слова, где последний слог становился началом нового слова. Проигрывал тот, кто называл слово, что заканчивалось на «н». Мы шли мимо тихих дорог, что не использовались больше года. Мы почти вышли из туннелей, следуя за указателями к южным вратам.

— У… — она задумалась на миг. — Унаги.

— Это снова еда.

— Это угорь, плавающий. Ги.

— Ладно, — сказала я. — Гинка, — серебряные монеты, как маленькие рыбки, быстро ускользали из моих пальцев. — Теперь ты, Аки. Ка.

Она молчала, а потом тихо сказала:

— Казан.

Я замерла, небольшая толпа шла вокруг нас в обе стороны. Вулкан. Гора Онтаке выбрасывала облака серой смерти на нас. Я шлепнула Аки по голове.

— Он заканчивается на «н», — сказала я. — Ты проиграла.

— Мы все проиграли, — сказала она.

Акико, моя сестра. Ее имя было ярким, как красно-желтые листья осени, как говорил отец. Дитя осени, она плясала, как прохладный ветер, кружась, плакала, как дожди, поцарапав коленку, ее вспышки бодрости были как острые углы осени. Но теперь она была тихой и худой, бледной, как свежевыпавший снег на сухих листьях. Мир вокруг нас угасал, мы могли не пережить зиму. И милая яркая Акико рушилась под весом кокона.

— Глупая, — я шлепнула ее по плечу. — Попробуй еще раз.

— Ка, — она размышляла. — Ка…

— Кайко, — предложила я.

Она слабо улыбнулась.

— Кайко, — согласилась она. — Шелкопряд. Мне не хватает дедушки.

— И мне.

Мы покинули станцию Токио и вышли на свет середины утра. До садов Хамарикю от станции было полчаса ходьбы. Местные поезда было сложно поймать чужакам, жители не из Токио должны были платить. Мы не могли этого позволить, так что шли. Мусор и стекло смели в стороны на улицах, рухнувшие здания оставили дыры в стенах бетона и дерева. Старик с тростью смотрел на гору мусора, его мысли были далеко. Это не было необычным. Многие потеряли разум в тот день и не вернули его. Вдали плакали дети, мяукали и лаяли потерявшиеся коты и собаки. Перед нами пробежал большой сиба, его шерсть была тусклой и в проплешинах. Он был когда-то чьим-то напарником, любимым питомцем. Теперь он был одним из тысяч бродяг, пытающихся жить в мусоре.

Не только он. Люди рылись в мусоре по сторонам, искали ценности, банки еды, что-то на продажу. Женщины раскладывали шелковые кимоно на пыльных улицах, журавли и хризантемы были на ярких красках, вышитые серебряными, золотыми и блестящими красными нитями. Сокровища семей, но никто не покупал их. В этом мире онигири были ценнее шелка.

— Знаешь, сколько коконов нужно для кимоно? — спросил как-то дедушка, пока я гладила нежные коконы в подносах. — Пять тысяч. Пять тысяч маленьких жизней, — он улыбнулся и провел пальцем по воздуху. — Четыре тысячи девятьсот девяносто девять, и у кимоно будет дырка прямо тут, — он пощекотал меня под шеей, и я рассмеялась. Он сдвинул густые белые брови от радости. — Не считай себя и сестру маленькими, — он кивнул на коконы, глаза были уставшими. — Каждый вклад важен.

Я вспомнила его слова. Интересно, что он сказал бы о тех, кто спрыгнул с крыш, вскрыл свои коконы и выпал на осколки будущего, кровь пропитала нити шелка.

Толпа уже собралась, когда мы прибыли, хотя начало было позже вечером. Золотой чайный домик был полон бездомных, одеяла расстелили от стеклянной стены до стеклянной стены. Мы искали место вдоль деревьев. Мы не хотели быть далеко, но лучшие места уже заняли местные.

— Тут? — Аки нашла место у дороги. Неплохое, в тени деревьев, но не очень скрытное. Я кивнула, она расстегнула боковой карман корзинки, вытащила голубое покрывало. Она осторожно разгладила складки руками. Я опустила корзинку сверху и убрала пластиковые замки. Аки пригладила повязку на волосах, встала перед нашими товарами и поклонилась толпе.

— Добрый день, — закричала она, хоть было всего одиннадцать. — Вы голодны? Не смотрите на запуск на голодный желудок! Продаем онигири!

Аки кричала поразительно громко для хрупкого тела. Когда я пыталась продать, я лишь шептала, щеки краснели от внимания. Аки звала покупателей, а я давала им онигири и кивала.

— Есть скумбрия, тунец, тамаго, семь с овощами! — кричала она. — Свежие нори, вкус ностальгии, вкус прошлого в будущем!

Никто не подошел сразу, но я не переживала. Я устала от пути сюда, желудок урчал.

Светловолосый мужчина подошел к нам.

— Это Аки? — он рассмеялся, задрожав от этого.

Дэвид. Он еще выживал тут. Он был на выходных в Токио, когда ударило землетрясение. Он не смог вернуться домой, не смог сказать семье, что жив. Он говорил, что стоял в храме, и тут мир затрясся.

— Фотография с монахом вышла нечеткой, — говорил он, словно это было худшим.

— Дэвид, — сказала Аки, — хочешь онигири?

— Ты меня знаешь, — сказал он. — Дашь с тунцом? — его японский улучшился. Ему все равно было нечего делать, пока он выживал с нами.

— Это не настоящий тунец, — сказала Аки. — Это пудра фурикаке.

— Ничего, — он передал деньги, но тут была полиция, вряд ли нас обокрали бы при свидетелях. Дэвид и не ждал настоящий тунец. Банки давно пропали с полок, а свежую рыбу мы не могли позволить. Он погладил Аки по голове, смяв ее бандану, и пропал в толпе.

На лужайке у чайного домика установили большой экран, чтобы мы смотрели запуск из Танегашимы. Это была последняя из попыток достичь тихого мира. Мы думали, пока пепел висел в воздухе, наши спутники упали. Наши крики наружу были встречены тишиной. Дороги в Нарите, Ханеде и Кансае были разбиты. Они посылали маленькие самолеты и вертолеты на Окинаву, чтобы посмотреть, можно ли добраться оттуда до Сеула и всего мира. Они не вернулись. Были они сбиты или потерялись, узнали ли, что выживших нет, или электричества не хватило, чтобы вернуться, мы не знали. Этот спутник полетит в океан тишины, чтобы показать остальным, что мы еще тут, чтобы попытаться вернуть связь и понять, что там происходит.

День тянулся медленно. Было сложнее найти тех, кто мог купить онигири. В Токио было проще, чем в Камакуре, тут карманы рабочих были глубже. Матери покупали для голодных детей, пока сироты смотрели большими глазами, их одежда была в дырах. Было просто пожалеть их, но мы стали бы как они, если бы в поезде у нас забрали корзинку. Но все онигири, что я отдавала, означали, что сестре достанется меньше, и она будет сниться мне, худая и с выпирающими скулами.

Крики Аки стали тише, и я поняла, что нам пора поесть. Нори хрустели под моими пальцами, рис был сперва твердым, как бусины, а потом растаял во рту с ореховым привкусом. Я ела половину онигири, как обед из пяти блюд. Аки тоже смаковала каждый кусочек своего.

Девочка с улицы еще была там, ее заплаканные глаза были красными. Она прижималась к стволу дерева, босые ноги были черными от пыли. Она держала потрепанную куклу котенка за лапу, остальная игрушка была на коричневой траве.

Аки тоже смотрела на нее. Я знала, что будет. Всегда так было.

Аки медленно встала и пошла к девочке.

«Я тоже хочу помочь, — много раз говорила я ей. — Но нам самим не хватает».

«Отец говорил помогать остальным. Дедушка говорил, каждая нить важна».

«Они жили в другом мире. Тут все иначе. Вспомни, как мальчик украл на станции твой рюкзак. Вспомни бабушку, что украла кимоно мамы».

Девочка с улицы провела рукавом по глазам. Грязь размазалась по щекам.

«Мир другой, онээчан. Но я прежняя. Я — все еще Аки».

Она отдала девочке половину своего онигири. Девочка стала всхлипывать, прикрываясь потрепанным рукавом.

«Да. Ты все еще Аки».

Она вернулась, и как всегда ее ждала моя половина.

«А я все еще твоя онээчан».

Я видела трепет крыльев в коконе Аки.

Солнце садилось. На экране была проекция. Мы давно не смотрели телевизор, не были в интернете. Казалось чудом, что экран светился, как раньше. Снова играла иллюзия, что мы — цивилизованные, что все по-прежнему.

Репортер поклонился, и мы тоже, все, кто смотрел. Мы продали все онигири, весь рис и кусочки водорослей были съедены. Аки водила тонкими пальцами по корзинке, собирая порошок фурикаке и облизывая пальцы. Оставалось только смотреть.

Репортер рассказал о спутнике, как ресурсы собирали по всей Японии, как инженеры работали день и ночи, искали изобретательные решения для того, чего не хватало, использовали солнечные панели жителей, чтобы получить электричество. Они говорили о еде, что приносили местные, о проводах, о топливе, что собирали для ракеты. Мы тихо смотрели, но сердце колотилось у меня в груди. Пора миру стать прежним. Я гордилась, что мы были едины ради этого дела. Дэвид стоял рядом с нами. Я сомневалась, что он понимал термины техники на японском. Может, он не понимал, о какой жертве говорил репортер, как все мы работали вместе.

«Пять тысяч шелкопрядов, — подумала я. — Тысячи тысяч. Миллионы».

Репортер отошел, и камера повернулась к ракете.

— Вот оно, — запищала Аки, прыгая с ноги на ногу, словно осенний ветер. Казалось, я могла протянуть руку, найти теплую ладонь отца, нежные пальцы матери. Я сжала пальцы, но там был лишь холодный ветер.

Ракета стояла рядом с высокой черной башней скрещенных прутьев, словно корабль, готовый к запуску. Я не знала, в какой части был спутник, было сложно сказать. Инженеры стояли там, кланяясь, будто желая прыгать с ноги на ногу. Они снова говорили и поддерживали нас, от волнения было сложно терпеливо ждать.

И начался обратный отсчет.

Сердце билось у меня в горле. Все происходило слишком быстро. Я не была готова. Я ненавидела отсчеты. Возникало давление, ожидание чего-то в конце. Все менялось, время ускользало сквозь пальцы. Ощущался конец, вина, паника и ужас. Время летело перед глазами. Его нельзя было вернуть.

— Десять, — говорили они. — Девять.

Мир ощущался неровным, словно дрожал под моими ногами.

— Хачи… шичи…

Аки кричала с остальными, а я дрожала, нос заполнили дым и пепел. Я словно тонула.

— Року, го, ши! — четыре. Число смерти.

Я вспомнила слова дедушки, когда я спросила про пять тысяч шелкопрядов.

— Как ты заботишься обо всех мотыльках?

Он взлохматил мне волосы, как Дэвид делал с Аки.

— Пять тысяч мотыльков, — сказал он, его белые брови напоминали шелкопрядов. Он вздохнул.

— Сан.

— Их работа будет испорчена, Кохару. Все не так просто…

— Ни!

— О чем ты, дедушка? — он опустил голову, а потом ответил.

— Ичи!

— Мы их варим, — сказал он. — И они не рвут коконы и не портят шелк. Мы варим их заживо.

— Ноль!

Ракета ожила, яркая, горячая, гудящая, как пять тысяч кричащих голосов. Она понеслась вверх, словно кокон всплыл на поверхность, и червячки корчились и умирали, появившиеся крылья таяли, рассеивались в кипятке.

Толпа вопила, девочка с улицы плакала, вытирая глаза рукавом.

— Все не так плохо, Кохару. Несколькие выживут. Они рождаются слепыми, рты у них маленькие, и они не могут есть. Даже не могут летать после стольких лет плена. Они отложат яйца, умрут от голода. Короткая жизнь, лишь миг. Что для них хуже?

Не знаю, что я услышала раньше: взрыв ракеты или крики толпы. Осколки спутника летели по воздуху, как металлический фейерверк, сыпались на темную площадку запуска. Истерика вокруг меня была волной, крики и взрывы были едины.

«Кохару».

Нежное спокойствие матери, как свежий зимний снег.

Мне нужно отвести Аки домой.

Я схватила ее дрожащие плечи и повела к станции Токио, ее тело сотрясали рыдания, она тонула в слезах тысяч других, дрожащих в коконах. Шелк был грязным и рваным, во многих местах не хватало нитей под нежной плотью подбородка девушки. Он был сплетен из кроваво-красных надежд, мыслей, что завтра будет как сегодня и вчера. Он был сшит нитями отрицания.

Они бились на платформах, выли, махали кулаками, падали друг на друга, как карты. Океан мира пропал, никто не придет за нами. Аки плакала от страха, но я била почти выросшими тающими крыльями. Я толкнула ее в вагон, двери закрылись, и нас унесло от хаоса и криков, что проникали в разбитые окна.

Улицы в Камакуре были темными и тихими. Мы шагали как бледные призраки в ночи. Корзинка была легкой. Кости матери весили меньше перьев, Аки потеряла сумку в хаосе. Мы наполнили корзинку водой у источника. Старушка там стирала в воде. Ткань скользила в холодной воде и пузырях. Завтра мы с Аки пойдем на рисовые поля, будем искать среди грязи забытые зерна. Мы разложим деньги на котатсу, поищем на рыбном рынке того, кто еще продавал водоросли. Мы порвем коконы, наши крылья задрожат, и мы откроем рты. Мы будем бороться хоть миг, а потом осенний ветер унесет нас, как бумажные цветы, и на наши носы упадет снег.

Ангела Юрико Смит «Ванильный рис»

Мейко смотрела на варианты в киоске перед ней, ее палец завис над «Кавказский» и коснулся. Несколько вариантов было на экране. Ладонь прижималась к ее округлому животу. Другой рукой она выбрала «Голубые глаза» и «Светлые волосы». Она коснулась своих густых прямых волос. Они были такими темными, что отливали синевой на солнце. Ей это не нравилось. Ее дочь не будет азиаткой. Она выбрала в меню «Вьющиеся». Когда она закончила выбирать, она провела украденной кредиткой. На экране всплыло предупреждение.

Чип-атрибут постоянный, если его убрать, возникнут нарушения ДНК. Пожалуйста, используйте чип осторожно. Чип-атрибут — безопасный и эффективный способ повлиять на ДНК для желаемых физических эффектов, но он только для внешности. Незаконно улучшать чип, чтобы менять разум или прочие нефизические атрибуты. Когда чип внедрен, его лучше оставить там на всю жизнь, иначе ДНК будет нестабильна. Чтобы принять эти риски, нажмите и подпишитесь.

Она прикусила губу, зная, как выглядит повреждение ДНК. Через две двери от ее дома был мужчина без носа. Его плоть отпадала склизкими кусками. Когда это прекратилось, его кожа стала как резина, и он прятался в своей квартире и заказывал еду туда неделями. Порой, проходя мимо, она думала, что слышит его всхлипы.

Этого не произойдет с ее дочерью. Она не будет улучшать чип ради ума, она подозревала, что в этом была проблема соседа. Она не была генетиком. Физических атрибутов хватит. Мейко скрывалась среди соседей, но ее дочь будет выделяться, как ангел света, такой яркий, что озарит даже мрачное существование Мейко. Ее дочь получит себе богатого доброго мужа. Ее дочь будет принцессой из мультфильмов.

Мейко ненавидела свое детство. Мультфильмы спасали от отца, что кричал, а не говорил. Его лицо было всегда красным под редеющими рыжими волосами. Ее мать была бесцветной тенью, жалась, едва существовала, — покупка в интернете, которую отец пытался вернуть. Мейко уже выросла тогда в животе матери, и ее мать нельзя было вернуть. Из-за Мейко ее мать была дефективной.

Она выбиралась в лобби смотреть мультики, и посетители давали ей посидеть за стойкой и посмотреть. Порой отец звал ее и спрашивал, покинула ли она здание, и клиенты всегда говорили ему «нет», стараясь не смотреть на нее, когда врали. Они едва смотрели на нее, но давали ей прятаться и смотреть мультики по их телевизору.

Она не видела азиатских принцесс. По телевизору все принцессы были с яркими кудрями и бледной кожей. Ее волосы были просто черными, висели прямо, словно притяжение пыталось забрать ее к земле. У них были большие глаза, круглые и обычно голубые. Ни у кого не было щурящихся темных глазок, как у нее.

— Так видно дефективный товар, — всегда говорил ее отец, — по узким глазам, — но это было в прошлом, она оставила все это позади. Ее палец завис над иконкой «Принять», она нажала и подписала свое имя.

Киоск издал дружелюбный звон, сообщая, что оплата была принята, на экране появилась картинка ее чипа. Маленькие нарисованные роботы делали чип старыми пилами и молотками.

Поздравляем! — слова возникли на экране. — Ваш чип закончен. Пожалуйста, установите его профессионально в течение суток с рождения ребенка. Не распечатывайте чип, если не готовы внедрить его, — щелчок, пластиковый пакет упал на поднос перед ней. Она осторожно подняла его и прижала к сердцу.

Мейко не планировала заводить детей, но когда узнала, что у нее дочь, стала одержима идеей сделать кроху не такой, как она. Она росла чужаком с оливковой кожей в мире ярки людей с волосами всех оттенков красного, золотого и каштанового. Ее дочь будет одной из них, самой красивой из всех. Ее принцесса сможет открыть двери того мира для Мейко. Она улыбнулась и забрала чип.

Три месяца спустя она родила в медицинской кабинке во время обеда. Мейко назвала ее Кацуэ. Медик пытался отговорить ее внедрять чип в дочь, рассказывал о риск для ДНК, но Мейко не слушала. Она мечтала, как будет придумывать платья для своего маленького ангела. Он пытался предупредить ее, но Мейко спросила лишь, где подписать. После подписи ее дочь увезли установитьчип, пока ее генетическое строение было податливым.

Ребенок разочаровал на первый взгляд. Мейко спросила, работает ли чип. Ребенок, которого она отдала, был с густыми темными волосами, что торчали, как шерсть котенка. Они вернули розового, лысого и страшного ребенка. Они убедили Мейко, что чип был установлен правильно, идеально слился с ДНК ребенка. Побочный эффект в виде лысины скоро сменится светлыми кудрями, как она и просила.

— Неделю она будет сонной, но это нормально, — сказал медик. Он пожелал ей удачи, вздохнув, и отдал ребенка — ее золотую Кацуэ — в стерильных пеленках с документами.

Кацуэ год становилась золотой. Каждое утро Мейко терла голову малышки, чтобы увидеть золотые волоски. Когда они появились, Мейко собирала прядки в хвостики, чтобы они выделялись. Когда она оставляла дочь опекунам перед работой, они собирались, чтобы поиграть с малышкой. Она выросла из некрасивого лысого ребенка с розовой кожей в бодрого малыша со светлыми кудрями, как короной. Малышкой Кацуэ выделялась среди других детей и была центром внимания, как Мейко и надеялась. Другие дети восхищались отличиями Кацуэ, но когда они стали подростками, быть центром внимания перестало быть приятным.

Тело Кацуэ стало неловким, она становилась молодой женщиной. Другие ученики были группами, оставив Кацуэ и ее кудри с голубыми глазами в стороне. Они дразнили ее и звали Ванильным рисом — белым снаружи и желтым внутри. Она была без друзей, выливала несчастье матери, но Мейко отмахивалась. Мейко говорила дочери:

— Они просто тебе завидуют. Не слушай их.

— Мне все равно, — сказала Кацуэ во время одного из таких разговоров. — У меня все еще нет друзей, — ответ Мейко всегда был одинаковым. Она прижимала свою принцессу к себе, гладила ее золотые пряди и наслаждалась тем, как они блестели в сумерках. — Я не хочу быть другой, — сказала Кацуэ, уткнувшись лицом в руку Мейко, всхлипывая. — Почему мы не можем жить там, где люди выглядят, как я?

— На это нужны деньги, — Мейко вытянула кредитку из кармана и подняла ее. — Тот мир дорогой, а эта карточка почти пустая! Все, что я получаю, уходит на нашу еду, — она бросила кредитку на пол у своего матраса. — И… я не оттуда, — прошептала она. Мейко хотела сказать больше, но подавила это и воспоминания, что грозили проступить на поверхности.

— Я хочу избавиться от чипа, — сказала Кацуэ.

Мейко перестала дышать.

— Нельзя, — сказала Мейко. — Ты станешь монстром, — в комнате стало темно, лишь блеск огней города проникал сквозь их разрисованное окно. Кацуэ всхлипнула снова. Мейко попыталась обнять дочь, но та оттолкнула ее и нашла в темноте свою низкую кровать у стены.

— Я уже монстр, — сказала она. Ее голос, грубый от слез, ударил Мейко по сердцу. Она промолчала и легла на свою кровать. Впервые она задумалась, правильно ли выбрала за дочь. Сон тяжело сдавил ее глаза.

Будильник ударил Мейко по ушам. Она огляделась, кровать дочери была пустой. Она села, штора в ванную была отодвинута. Мейко была одна. Тревога сжала ее желудок, она потянулась к телефону.

— Где Кацуэ? — спросила она. Экран загорелся, появилась карта их квартиры. На ней засветилась кровать Кацуэ. Мейко поспешила к кровати и отбросила одеяла. Телефон Кацуэ выскользнул из-под подушки и упал к ее ногам. Она опустилась на колени, держала его, как дочь до этого, ощущая, как все хорошее в ее жизни улетучивается. Мейко уткнулась лицом в матрас дочери и заплакала. Некого было звать на помощь. У нее не было семьи. Без денег для властей она могла лишь молиться и надеяться.

Мейко не выходила из квартиры три дня, а потом кто-то робко постучал в дверь. Она приоткрылась, и послышался тихий голос Кацуэ.

— Мама?

Мейко открыла дверь, втащила Кацуэ и обняла. Они обе плакали. Лицо Кацуэ было скрыто тонким шарфом, и Мейко убрала его с дрожью. Ее красивая принцесса пропала. На ее месте была девушка с пятнами на коже, что выглядела влажно. Из нескольких мест торчали клочки темных волос, как шерсть котенка. Светлые волосы почти пропали, оставшиеся пряди прилипли к коже. Ее глаза тоже были смесью — участки голубого и черного напоминали воюющие фракции.

— Я должна была сделать это, — сказала Кацуэ, когда смогла говорить.

— Но мы не можем это исправить, — сказала Мейко. — Я не могу это убрать. Теперь ты не принадлежишь ни одному из миров, — она прижала ладони к влажному лицу дочери и поцеловала ее в лоб. Прядь золота прилипла к губам Мейко, когда она отстранилась.

— Я хочу принадлежать своему миру, а не чужому, — Кацуэ прижала ладони к лицу матери, подражая ей. — Никто не любит ложь. Правда. Я хочу быть настоящей, даже если это некрасиво.

У Мейко не было ответа. Она могла лишь обнимать дочь и думать, что потратила, надеясь на сияющие золотые волосы.

С.Б. Дивья «Поднимая взгляд»

Айла сжимала планшет дрожащими руками и снова читала слова. Она едва верила глазам, но расплывающееся сообщение на экране не врало: она будет пассажиром экспедиции «Майский цветок». Поездка в Денвер была хорошей попыткой забыть Калифорнию, но Марс мог окончательно оставить ее прошлое позади.

«Поздравляем и приветствуем в команде! Сотворим историю вместе, — говорилось в сообщении. — Мы приглашаем вас, как одного из самых необычных кандидатов, доказывая, что «Майский цветок» принимает людей с любым происхождением и способностями».

Они как-то измеряли ранг необычности каждого пассажира? Айла вздохнула. Джевв лежал рядом с ней на потрепанном желтом диване, его шелковистые черные волосы свободно ниспадали на плечи. Они пили пятнадцатилетнее вино, словно их не ждало завтра, и Айла поняла, что скоро и не будет завтра с вином и ее парнем.

— Откроешь мысли за монетку, милая леди?

— Что? — она быстро закрыла сообщение. — Прости. Отвлеклась. По работе.

Джефф погладил не испорченную сторону ее лица.

— Снова бодаешься с Брайаном?

— Как-то так.

— Пора перестать позволять ему помыкать тобой. Он не будет уважать тебя, если не покажешь яйца.

Айла приподняла бровь.

— Ты знаешь, о чем я, — Джефф слабо улыбнулся.

— Да, но не важно, — шепнула она и поцеловала его, эффективно закончив спор. Даже если эти отношения не продлятся дольше — у нее так постоянно было — она хотела наслаждаться, пока могла.

Следующим утром Айла вошла в спартанский кабинет Брайана и села на один из двух неудобных стульев напротив его стола.

— Да? — сказал ее менеджер, не сводя взгляда с дисплея. Его кривые пальцы щелкали компьютерной мышкой.

— Я ухожу.

Это привлекло его внимание. Его жуткие зеленые глаза посмотрели на нее, и она отвела взгляд на свои колени.

— Почему?

Айла вдохнула, готовя вежливое оправдание, а потом поняла, что могла сжечь этот гадкий мост. Она подняла голову и посмотрела в глаза Брайана.

— Я отправляюсь на Марс, — потрясение на его лице порадовало ее.

Брайан закрыл рот и нахмурился. Он повернулся к огромному бумажному календарю на стене.

— Мне нужен еще месяц от тебя.

— Я могу только две недели. Простите.

Она пожалела, что извинилась, сразу же и без слов вручила ему свое заявление.

— Видишь? Такое отношение и мешает женщинам, как ты, быть хорошими на такой работе, — Брайан покачал головой. — Я сильно рисковал, нанимая тебя. Хорошо, что ты не вернешься, потому что я не смог бы оставить тебе хороший отзыв за такое непрофессиональное поведение.

— Непрофессионал тут только вы, — рявкнула Айла, удивляя себя.

Ее слова заткнули его, может, от потрясения, что она сказала такое. Она давно научилась предпочитать общество камней, а не людей, особенно таких, как Брайан, но он был частью работы, а за работу платили.

Она покинула офис вечером и дала машине отвезти ее по людным дорогам Денвера к квартире тети Сэм. Высокий жилищный комплекс занимал место между торговым центром и домами. Айла оставила машину и посмотрела на запад, на сияние, оставшееся от ушедшего за горизонт солнца. Вершины гор были все еще голыми, но холод в октябрьском воздухе обещал снег. Будет странно смотреть вместо этого на горизонт цвета охры и ржавчины.

Тетя Сэм жила на четвертом этаже. Айла обычно перешагивала по две ступеньки за раз. Было забавно так использовать ее пружинящий протез, но сегодня она шагала медленно, на каждой площадке наслаждалась видом. Она не осмеливалась верить, что ее выбрали для миссии. Она была никем, но им понравился уровень ее спортивной подготовки на первой проверке и ее знания по геологии на второй. Что с того, что ее ампутированная нога и лицо со шрамом дало ей последнее преимущество? Да, было немного неприятно, но если это требовалось, чтобы она попала на Марс, так и быть.

Самсара открыла входную дверь раньше, чем Айла постучала.

— Как ты…

— Тебя выдает поступь, милая. Заходи. Тикка масала почти готова, и каберне открыто. Прости, не смогла подождать с вином.

— Я тебя не виню, — сказала Айла, склонилась и поцеловала тетю в смуглую щеку. — Повар заслуживает бокал вина, пока она на кухне.

— Готовить приятно, ведь я отчасти на пенсии. Мои выпускники делают почти всю работу.

Айла глубоко вдохнула, снимая кроссовок и надевая чистый носок на протез. В воздухе пахло тмином, кориандром, жареными помидорами, луком и перцем чили. Во рту появилась слюна от предвкушения, и она старалась не думать о безвкусной еде в космосе. Ее тетя с трудом двигалась по маленькой кухне, но Айла прикусила язык, не дав себе вызваться помочь. Она хорошо знала, что следовало после таких предложений. Вместо этого она села на высокий стул и налила себе бокал вина.

Квартира была маленькой, всего три комнаты. В спальне едва умещалась кровать ее тети, но ванная была достаточно большой, чтобы уместилась инвалидная коляска. Кухня соединялась с гостиной, где был твердый диван, небольшой обеденный стол и огромный экран на стене. Ходунки тети Сэм стояли у входной двери рядом с тумбой для обуви.

— Ты привыкла к этому месту?

Самсара пожала плечами.

— Сойдет.

— Хорошо, что ты переехала сюда, — сказала Айла, ощущая себя неловко.

— О? У вас с Джеффом серьезно?

— Нет, — Айла глубоко вдохнула. — Я полечу на «Майском цветке».

Самсара перестала мешать масалу и посмотрела на нее. Темно-карие глаза ее тети были пронзительными и ясными.

— Что? Ты же не про полет на Марс в одну сторону?

Айла кивнула, сжав сильнее ножку бокала вина.

— Айла! Почему ты не сказала мне? Когда? Разве он не улетает вскоре?

— Через одиннадцать недель, но через две я отправлюсь на тренировку. Прости, тетя Сэм. Я не хотела никому говорить об этом на случай, если меня не примут.

— Их устраивает твоя нога?

— Да. Я смогу получить особый протез. Он поможет в космосе лучше, чем настоящая нога, и на Марсе притяжение меньше, будет проще для мышц моей ноги.

— Но… зачем? Зачем туда? Из-за Фелиции, хоть прошло столько лет?

Айла избегала взгляда тети, пока делала глоток вина. Вкус наполнил ее рот, ослабил сдавленность горла. Конечно, это было из-за мамы, но эти слова разбили бы сердце тети Сэм. Ее тетя дала Айле второй шанс на жизнь, взяв ее в Денвер, вырастив ее, когда больше никто не стал бы. Только она не винила Айлу в случившемся.

— Такой шанс бывает раз в жизни, — Айла разглядывала гранатовую жидкость в бокале. — Я — геолог, и тут я только делаю исследования устойчивости для многоэтажек. На Марсе мои труды создадут историю. Они будут что-то значить, — это была правда, но лишь отчасти.

Пару минут в комнате было тихо. Тетя Сэм выключила плиту и вытащила из печи завернутую в фольгу лепешку наан из супермаркета. Она проковыляла к стойке, сжала край для поддержки, а потом прижала теплые сухие ладони к лицу Айлы.

— Дорогая моя девочка, я старалась, но ты не можешь простить себя, да? Марс будет поразительным достижением. Ты права. Но ты не найдешь покоя, убегая.

Тетя Сэм видела ее насквозь, словно ее стены были из хрусталя. Они прошли к столу, накрытому на двоих. После двадцати лет жизни с тетей болтать было просто, и Айла использовала это преимущество. Она наслаждалась теплой наан. Свежая кинза и кусочки мягкого сыра панир таяли на ее языке. Она удовлетворенно вздохнула.

— Я буду скучать по хорошей еде, — сказала Айла. — Я уже скучаю, если честно. Я ела слишком много еды на вынос с тех пор, как ты переехала сюда.

Самсара рассмеялась.

— Понимаю, но каждому повару нужны благодарные клиенты.

Часы тети звякнули, и улыбка Самсары пропала, она нахмурилась.

— Что там?

— Сообщение от твоей сестры. О Карлосе.

— Папе? — ладонь сжала сердце Айлы. Она говорила себе, что не было ничего серьезного, она научилась делать так у психолога, глубоко дышала. — Что с ним?

— У него был приступ, — тетя разглядывала экран.

— Насколько плохой?

— Они еще не знают. Элиза говорит, что они хотят, чтобы он побыл под наблюдением хотя бы неделю, а то и две. Тебе стоит проведать его, Айла. Прошло много времени, и… раз ты уедешь и вряд ли вернешься, это может быть последний шанс.

— Прошло пять лет с тех пор, как он стал жить с Элизой, — Айла покачала головой. — Она не пустит меня к нему.

— Хочешь, я попрошу ее? Может, если ты расскажешь ей о своих новостях…

— Нет, — резко сказала Айла. — Моя сестра не говорила со мной двадцать лет. Она не заслуживает знать о моей жизни.

Расстроенное лицо тети заставило ее сдаться.

— Я позвоню в больницу и попробую поговорить с ним по телефону. Ладно? Давай спокойно закончим ужин. Пожалуйста?

Самсара кивнула, и они перешли к другим темам, но радость от ужина была омрачена.

Остаток выходного Айла бегала по своим любимым горным тропам и гадала, как сообщить новость Джеффу. Он пришел на ужин вечером в понедельник, принес пакет китайской еды, вел себя бодро. Джефф рассказал ей о последнем капризном клиенте, но Айла молчала, полная бурных мыслей. Она хрустела лапшой с курицей в апельсиновом кляре, гадая, можно ли было взять сушеный чили с собой на Марс. В старину полагались на специи и пряную еду в долгих путешествиях. Марс чем-то отличался?

Она подняла взгляд, когда Джефф перестал говорить. Бодрость пропала с его лица.

— Что?

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил он.

Ее словно ударили по животу.

— Как ты узнал? От Брайана?

— Да.

— Вот козел!

Джефф раздраженно всплеснул руками, соус брызнул на стол с его палочек.

— Шутишь? Ты знаешь, как паршиво было слышать новости от него? Марс! Ты отправляешься на Марс! Как можно было не сказать мне об этом?

— Мы встречались всего пару месяцев, — ей не нравилось возмущение в его тоне. — Я не хотела рисковать и потерять тебя, если меня не выберут.

«И ты найдешь кого-то лучше», — чуть не сказала она.

Она встала, чтобы не видеть боль в его глазах, и выбросила остатки еды в урну. Ее часы запищали. Напоминание позвонить в больницу, которое она настроила сама, чтобы перестать избегать этого, но получилось не вовремя. Ее тарелка застучала об рукомойник, пока она пыталась успокоить дрожь в руках.

— Прости. Я знаю, я должна была сказать раньше, но все равно все кончено, — сказала она, глядя на рукомойник. — Я уезжаю в следующую субботу для тренировок.

— Кончено, да, но не должно быть так. Ты думаешь, что тебя не любят, потому что твое лицо делает тебя уродливой, и потому никто не зовет тебя. Ошибаешься. Не шрамы отталкивают людей. По крайней мере, не те, что снаружи. Я был бы рад увидеть твое будущее, но понимаю намек. Надеюсь, ты найдешь там то, что ищешь.

Его стул царапнул плитку пола. Она смогла сдерживать всхлипы, пока входная дверь не хлопнула.

«Это к лучшему, — говорила она себе. — Расставания не бывают красивыми», — они даже не дошли до признания друг другу в любви.

Позже, когда она чистила зубы, она глядела на шторку, закрывающую зеркало в ванной, гадая, был ли Джефф прав. Она сдвинула ткань и заставила себя посмотреть на свое отражение. Половина лица была обычной, смесь скучных коричневых оттенков. Другая была искажена, натянулась в нескольких местах, выпирала розовыми горными грядами в других. Она опустила занавеску. На Марсе не будет зеркал, от которых придется прятаться.

Элси унаследовала красоту в семье: волосы цвета палисандра, глаза как летнее небо, красивый изгиб губ. Как ее сестра выглядела сейчас, после двадцати лет и с двумя детьми? Мысли о ней напомнили Айле об отце, и она представила его на кровати в больнице, задающегося вопросом, переживал ли за него его ребенок.

Она схватила планшет, пока шла в спальню, и посмотрела расписание полетов в Лос-Анджелес. Был вариант вечером следующей пятницы, в ее последний рабочий день. Она забронировала место и перенесла полет в Корпус-Кристи на воскресенье, из ЛА. Одного дня с семьей хватит, потом она отправится на тренировку.

Ее сон был беспокойным той ночью. Ей снилось, что бочки специй вырвались и парили, как пьяные медведи, в трюме «Майского цветка».

Через десять дней Айла вышла из прохладного от кондиционера терминала в теплую ночь Лос-Анджелеса. Выхлопные газы смешивались с запахом морской соли, и это вызвало воспоминания о поездке по берегу в старой машине матери. Она в сотый раз с момента, как села в самолет, задумалась, стоило ли отправляться сюда.

Она выехала на шоссе, тут же попала на дорогу с семью полосами. Она включила автопилот, и машина поползла вперед, миновала магазин костюмов. Ей стало не по себе, она вспомнила дату. Завтра Хэллоуин. Она увлеклась подготовкой к Марсу и впервые в жизни забыла о празднике.

— Блин, — прошептала она панели передач.

Айла вернула контроль над машиной и съехала с шоссе, проехала по красивому участку Санта-Моники и направилась на север вдоль берега. Тут и там праздновали подростки в костюмах. Она открыла окна и впустила ветер океана, свежий и влажный. Ее кудри развевались у ее лица, но ей было все равно, она затерялась в болезненных воспоминаниях, которые подавляла.

Айла в шесть лет отчаянно хотела быть роботом, как и ее лучшие друзья, Эмма и Шейден. Они решили собраться вместе и создать костюмы из картона, насадок для крана и скотча. Им были рады во всех домах, и они ходили по улицам своего района Калабасас и собрали себе много конфет.

Папа Эммы и мама Айлы сопровождали их той ночью, радостно делали фотографии украшенных домов. Фонари сияли желто-оранжевым, и Шейден делал вид, что они были на Марсе, и его сияющая указка была лазером.

Тротуары были людными, и они не могли легко бегать в своих объемных костюмах. Но Айла хотела поиграть, так что она оторвала блестящую наклейку и обмотала ею кончик указательного пальца.

— Пиу! Пиу! — кричала она, направляя палец на Шейдена, а потом на маму. Она рассмеялась и ткнула локтем папу Эммы.

Айла споткнулась обо что-то. Она опустила взгляд и увидела игрушечный пистолет с серебряной рукоятью.

— Осторожно! У меня лазер! — закричала она, схватила его и направила на маму. — Пиу!

Она нажала на курок.

Айла не могла забыть звуки и запахи: ужасный хлопок поверх шума толпы, крики, в том числе и ее, дым, который обжигал ее ноздри, а потом кровь.

Уэст-Хиллз стала другой больницей за двадцать лет, но Айла подавила ту часть мозга, которая хотела сравнить палату, какой она была сейчас, с тем, как было раньше.

— Я пришла к Карлосу Батлеру, — сказала она секретарю.

— Ваше имя?

— Айла Нараян-Батлер.

Секретарь хмуро посмотрела на экран.

— Я не вижу имя в списке. Осталось пять минут до конца времени посещений. Простите, придется подождать до завтра.

Айла подавила вздох.

— Во сколько?

— В девять часов.

Айла вышла на парковку и вставила ключ в аппарат. Пока она ждала машину, она подумывала написать Элизе, но ее спасло прибытие машины. Пустой автомобиль остановился у обочины, и Айла села за руль. Она ехала, не думая о том, куда, двигаясь по улицам, которые смутно помнила, словно сцены на выцветшей пленке фильма.

В первые несколько месяцев после стрельбы Айла так часто бывала в больнице для реконструктивных операций так часто, что едва приходила в сознание. Они сказали ей позже, что затвор на полуавтоматике взорвался, лишив ее половины лица при этом, но она была онемевшей от лекарств. Она потеряла воспоминания о том времени в тумане опиатов. Когда она пришла в себя, она ощутила ярость Элизы в тысяче мелочей — не звала ее играть, отрезала кусочки ее мягких игрушек, «случайно» сбивала ее теперь неуклюжее тело.

Папа почти все время был погружен в свое горе, но когда он смотрел на Айлу, ее пострадавшее лицо и отсутствующую ногу, она ощущала его отвращение. Только ее тетя понимала, что случилось. Полтора года мольбы, и Самсара уговорила папу отпустить ее в Денвер. Он приезжал раз в год, пока мог, но всегда был один, без Элизы.

Айла подавила прошлое, окрестности стали до боли знакомыми. Это была улица, где все это произошло, и это была ее улица. Она повернула машину и медленно проехала мимо своего бывшего дома. Свет горел наверху, но она никого не видела. Серебряный минивэн стоял у дома, и на газоне не было украшений в честь Хэллоуина.

Она остановила машину в тупике и села, дрожа всем телом. Она ощущала боль за детей Элизы, лишенных бабушки и радости Хэллоуина из-за нее.

Горе и вина грозили утопить ее, она глубоко дышала, представляла, как запирала воспоминания в большой тяжелый металлический ящик. Дрожь и эмоции понемногу утихали. Она закрыла глаза и закопала металлический ящик глубоко под землю, чтобы он остался там навеки. Этот дом не был ее домом, как и эта планета. Когда подобие спокойствия вернулось, она открыла навигатор машины и провела ночь в первом отеле в списке.

Наступило утро Хэллоуина. Небо было серым, в тучах. Айла стояла в лобби больницы, смотрела на часы, замерев от нерешительности. Она подняла голову от звука женского голоса и увидела спину брюнетки у стола секретаря. Она не успела решить, хотела ли быть замеченной, Элиза повернулась и увидела ее. Казалось, Элиза не сразу ее узнала, а потом поняла.

Элиза подошла.

— Ты! Невероятная мелкая… что ты тут делаешь? Понимаешь, что это за день?

Щеки Айлы покраснели, и она ссутулилась и кивнула. Она сосредоточилась на узорах ковра под ногами.

— Я пришла к папе, — она напряглась от желания убежать из больницы и никогда не вернуться.

— И ты решила прийти к нему именно сегодня. Эгоистичная, думающая только о себе… — Элиза замолчала, глубоко вдохнула и шумно выдохнула. — Ты никогда не изменишься, да? — она топала ногой. — Полагаю, ты имеешь право его увидеть. Я отведу тебя, но я не добавлю тебя в список посетителей.

Грудь Айлы сдавило. Она сосредоточилась на дыхании, пока шла за Элизой сквозь двери и коридоры. Она попрощается с папой, а когда будет на Марсе, все это не будет важным. Она сможет все это оставить позади.

Элиза открыла дверь и прильнула к стене снаружи, скрестив руки.

— У тебя пятнадцать минут. Правила больницы. Не расстраивай его!

Дверь за Айлой закрылась. Ее папа был подключен к мониторам, которые, к счастью, молчали, но цветные линии двигались на экранах. Палата была для одного, со шкафами из темного дерева, смежным туалетом, хотя, судя по трубкам, присоединенным к телу ее отца, ему эти удобства понадобятся не скоро.

Она села у кровати на стул на колесиках.

— Привет, пап.

Голова отца повернулась к ней, но его глаза были стеклянными.

— Фелиция. Ты тут, — прохрипел он.

Хорошая сторона ее лица была похожа на маму. Она повернулась, чтобы он лучше ее видел.

— Нет, пап. Это я, Айла. Я пришла проведать тебя и кое-что рассказать.

Дрожащая рука ее отца подвинулась на кровати и нашла ее ладонь. Он слабо сжал пальцы, его веки опустились.

— Я так скучал, Фел. Почему ты… когда…

Остальные слова не было слышно. Айла склонилась, его сухие губы задели ее ухо, щетина на подбородке щекотала ее щеку.

— Прости, Фел… ужасное… малышка Айла. Я дал Самсаре забрать ее… было ошибкой. Глупо… Ты оставила меня одного… Ах, я так скучал.

Айла всю жизнь хотела услышать эти слова, но не так, не будто она была призраком матери. Она отодвинулась. Глаза отца были закрытыми, его тихий голос пропал. Она хотела сказать ему, что простила его, что любила его и понимала, но он хотел не ее прощения.

— Пап, у меня новости, — Айла сглотнула слезы. — Я полечу на Марс. Я буду на корабле «Майский цветок», он улетает через пару месяцев. Наверное, я не вернусь. Я… — она умолкла. Слова застряли в горле, и она выдавила их. — Я пришла попрощаться.

Она не знала, понимал ли он ее слова, но надеялась, что какая-то его часть вспомнит их, когда он проснется. Она глубоко вдохнула с дрожью, легонько поцеловала его в щеку. Его лицо было спокойным, но ее поразило, что он выглядел старым и хрупким, таким она его еще не видела.

— Ты будешь в порядке, — сказала она, желая, чтобы так и было. — Я отправлю тебе открытку с Марса.

Она вышла из комнаты, Элизы снаружи не было. Ее плечи были напряжены, она пошла прочь, ждала, что сестра погонится за ней. Но никто не пришел, и она вышла наружу.

Айла провела остаток дня на пляже Зума, смотрела на волны. Чайки вопили, и песок был усеян загорающими телами, но тут не было напоминаний, что сегодня был Хэллоуин. Вид океана запоминался: его простор, переливы красок от бирюзового до серебряного и сапфирового, то, как пена рисовала хаотичные узоры, а потом пропадала. Это были краски Земли. Ее будущее было коричнево-красным, такими были краски ее сердца.

Она держалась за эти картинки в следующие недели в Корпус-Кристи, возвращалась к ним, когда нужно было сбежать от присутствия товарищей из экипажа, которые теперь будут с ней. Некоторые уже заводили романтичные отношения, но она держалась в стороне. Это было не сложно. Мужчинам было сложно видеть за ее изъянами, и она была не против. Она принадлежала Марсу.

Айла провела три дня выходных в Денвере с тетей Сэм. Они встретили вместе Новый год с шампанским и икрой. Самсара даже взяла Айлу на вечеринку к одному из своих выпускников, чтобы показать свою племянницу. Они обе не поминали прошлое, пока не пришлось прощаться.

— Хотела бы я, чтобы ты смогла провести еще день с папой, — сказала тетя Сэм, пока они стояли у такси. Ее дыхание вылетало паром в холодном утреннем воздухе.

— Я могу писать ему с «Майского цветка» и потом, когда мы устроим колонию. Это не будет сильно отличаться от того, что мы делали тут.

Самсара странно посмотрела на нее.

— Что?

— Как… Ты не можешь…

Такси звякнуло, напоминая Айле, что нужно забраться, но Айла стояла и смотрела растерянно на лицо тети.

— Никто не упоминал тебя на похоронах, — сказала Самсара, ее голос был тяжелым от гнева и сожаления. — Я подумала, что ты не смогла приехать из-за тренировок. Какой глупой я была! Я не подумала, что она не сообщила тебе.

— Похороны? То есть… папа умер?

— Мне так жаль, милая. Я думала, ты знала.

— Ты не виновата, — тут же сказала Айла.

Такси звякнуло снова, и они обняли друг друга. Айла села в машину. Ее щеки были мокрыми от слез тети, но внутри она онемела от новостей. Гнев рос, пока она ехала в аэропорт. Она не была ничего должна Элизе, может, это работало и наоборот, но не когда дело касалось папы. Его жизнь принадлежала им обеим.

Она очнулась у стойки, когда говорила:

— Я хочу обменять билет. Мне нужен рейс в ЛА, и мне нужно в Корпус-Кристи этой ночью.

— Посмотрим, — сказал агент. — Можете взять билет на рейс в ЛА в полдень, но придется действовать быстро. Он прибывает в полвторого, а в полшестого уже рейс в Хьюстон, который прибывает в половину одиннадцатого. Это лучшее, что я могу предложить.

Айла сверилась с картой на планшете. Она могла доехать из Хьюстона к базе «Майского цветка» за четыре часа. Она приедет так посреди ночи, но зато не пропустит последнее утреннее собрание.

— Я беру. Оба рейса.

Айлу мутило от надежды и страха, пока она ехала среди выходных пробок в Лос-Анджелесе к дому Элли. Она постучала в синюю дверь. Когда она открылась, Айла подняла взгляд от коврика «Добро пожаловать», но не далеко. Ребенок с каштановыми кудрями, как у нее, смотрел на нее.

— Эм… твоя мама дома?

— Мам! — завопил ребенок и убежал, оставив дверь приоткрытой.

Элиза замерла на середине лестницы, увидев Айлу у двери. Айла дрожала, заставила себя говорить, пока не потеряла смелость:

— Как ты могла? Как ты могла допустить, чтобы я пропустила похороны папы?

Элли вырвалась за дверь и закрыла ее за собой, заставив Айлу отпрянуть на пару шагов. Теперь она была ближе, и Айла видела морщины и тени на лице сестры, тоже искаженном от ярости.

— Я не виновата, что ты убегаешь на Марс, как до этого в Денвер. Ты только это и умеешь, да? Убегать! Какое тебе дело: жив папа или мертв? Тебя там не было. Ты не присматривала за ним.

— Ты не дала мне помочь!

— Потому что я знала, что ты не будешь это делать. Ты знаешь, как больно было, когда ты уехала к тете Сэм? Ты убила маму, а потом бросила меня и папу.

— Бросила? — голос Айлы дрожал. — Я увидела, как сильно ты ненавидела меня. И папа… он не мог даже смотреть на меня! Я думала, вы хотели избавиться от меня.

Напряжение между ними рассыпалось, как песок в океане, и на ее место пришло сожаление с налетом двух десятков лет.

— Он не был прежним, когда ты уехала. Я ненавидела тебя за это, за то, что ты сделала с ним.

— Он сказал… в больнице, что не хотел отправлять меня. Я не хотела уезжать, Элиза. Это был дом. Я думала, что помогала. Я думала, что ты сможешь простить меня и жить дальше, когда меня не будет тут.

— Чтобы и ты могла так сделать? Признай! Ты хотела забыть все это.

Сердце колотилось, Айла прошептала:

— Да.

— Почему ты не исправила свое лицо?

Айла провела пальцами по старым шрамам.

— Чтобы помнить. Чтобы наказывать себя. Я не заслуживаю выглядеть нормально.

— Чтобы жалеть себя? Было время, когда мне было тебя жаль, — Элиза вздохнула. — Я ходила к психотерапевту, когда папа умер. Он сказал, что нам нужно простить друг друга, но и самих себя. Ты заслуживаешь быть счастливой, Айла. Я тоже.

Слезы подступили к глазам Айлы.

— Как мне простить себя? И ты… не сказала мне о папе, когда знала, что я была в больнице во время похорон мамы… Как мне простить тебя за это?

Элиза отвела взгляд, посмотрела мимо Айлы на холмы вдали.

— Это тебе решать.

Айла смотрела на лицо сестры, почти чужое, и гнев покидал ее тело, словно земля впитывала его через ее ноги. Она подняла плечи и голову, глубоко вдохнула, наполнила легкие сожалением и выдохнула затхлый гнев. Она представила тело отца, лежащее рядом с ее матерью, вернувшееся к женщине, которую он любил. Он точно простил Айлу. Она должна была сделать так же.

— Я прощаю тебя, Элиза, и я буду стараться простить себя. Я хочу уехать с миром.

Дверь открылась, и тот же ребенок выглянул.

— Мам? Что ты делаешь? С кем ты говоришь?

— Выходи, Эшвин. Познакомься со своей тетей Айлой.

Мальчик замер рядом с Элизой и посмотрел большими карими глазами. Его сходство с ней — и его бабушкой — потрясало. Айла опустилась на колени, чтобы они были на одном уровне.

— Привет, — она протянула руку.

Он усмехнулся и пожал ее руку.

— Я строю ракету из «Лего». Хочешь посмотреть?

— Я бы хотела, но, боюсь, мне нужно прибыть к настоящей ракете.

— Куда ты отправишься?

— На Марс.

— Ого! — он посмотрел на Элизу. — Когда мы сможем полететь на Марс?

Элиза опустила ладонь на его голову.

— Может, когда ты подрастешь, — она слабо улыбнулась и посмотрела на Айлу. — Может, однажды ты проведаешь свою тетю.

— Я была бы рада, — сказала Айла и встала.

— Можно мне в дом? — громко шепнул Эшвин Элизе.

Она кивнула, и они смотрели, как он ускользнул в дом.

— Полагаю, он — мое напоминание о тебе и маме, — сказала Элиза с горьким смешком. — Я хотела бы, чтобы мы сделали это раньше, чтобы ты смогла узнать мальчиков. Ты хотя бы встретилась с Эшвином. Пако, мой старший, в доме у друга.

Айла сжала ладонь Элизы легонько и отпустила.

— Я могу тебе писать?

— Да. Конечно. Будем оставаться на связи.

Айла, уезжая, думала о сестре, стоящей на пороге их дома детства, обвив себя руками от холода.

Она крутила в голове их разговор снова и снова, пока ехала в Корпус-Кристи. Сожаление обжигало, она потеряла годы, не увидела своих племянников малышами, не была частью их жизней. Марс был ошибкой? Он тоже будет ее сожалением?

Айла подумывала развернуться. На шоссе 77 не было машин, и она выехала на зеленую полоску посередине и остановилась. Она подняла голову, выйдя наружу.

— Что мне делать? — прошептала она.

Звезды пылали над долинами. Они манили ее, успокаивали ее.

«Если бы не эта миссия, — шептали они, — вы бы никогда не помирились. Радуйся тому, что ждет тебя в будущем».

Айла забралась в машину и поняла, что могла теперь отпустить прошлое. Она могла начать заново не потому, что могла бросить прошлое, а потому что оно будет ее якорем, пока она будет путешествовать. Она выехала на шоссе и продолжила путь к базе.

«Майский цветок» тянулся к небу, пылал огоньками, манил ее, как маяк в бурю. Серебряные подмостки окружали корабль, но она уже чувствовала, как отваливаются стойки. Она была такой легкой, что могла взлететь.

Мики Дэр «Рождение звезды»

Запись в дневнике: 1, 2, 3, 4, 5 мая (дни идут, но я не могу найти календарь, наверное, его снова забрала медсестра)

Я — кусочек. Старое пятнышко разума. Азиатская старушка. Я борюсь с волнами пространства и времени, но ты не найдешь меня в книгах по истории.

Не давай моей морщинистой внешности обмануть тебя. Крохотный размер может давать силу, как электроны, прыгающие в нескольких местах одновременно. Скажу по секрету — я умею нечто подобное. Как-то в старом возрасте я могу путешествовать во времени. Я никому не говорила, потому что меня назовут чокнутой, больше не дадут пользоваться ножницами. Я не знаю, откуда у меня эта сила, но она есть. Как у некоторых людей есть веснушки, а у кого-то их нет. У меня есть веснушки. И пятна от возраста. Может, это пришло с пятнами. О, я отошла от темы.

Это не как Доктор Кто, я не прыгаю в машину и путешествую. Мои путешествия во времени происходят во сне, а я, как все старики, сплю много. Но я могу смотреть только свои временные линии вдоль одной вены существования, когда путешествую. Я не посещаю временные линии, когда еще были динозавры, или когда на Земле появились пришельцы, или когда на планету падали ядерные бомбы. Я всегда в рамках временной линии японо-канадской девушки, рожденной на острове Солт-Спринг в 1928, но меня бросает в другие возможные мои вариации. Я смотрю, как разные «я» поступают иначе и получают другие реакции.

Когда я смотрю на другую себя, я вижу, какими ограниченными тогда были для меня варианты. Кусочек. Молчаливое пятнышко разума. Японка-пришелец. У меня нет шансов стать кинозвездой или премьер-министром Канады. Я не могу остановить Вторую мировую войну или прекратить интернирование моей семьи и других японцев. Гадости все еще происходили.

Некоторые мои временные линии лучше других, но я могу существовать лишь в той линии, где родилась. Другие ощущаются реальными, когда я посещаю их, но для всех там я невидима, и люди проходят сквозь меня, как в фильмах про призраков.

Порой я могла делать мелочи. Если я «толкала» всей силой разума, я могла подвинуть немного предмет, или если я кричала всем сердцем, «я» могла повернуться, словно кто-то был в комнате. Но другая «я» никогда не видела меня, хотя могла подумать, что происходило нечто странное. Мое существование там, где я родилась, закреплено, а в других местах я — призрак, пока я сплю.

С годами я путешествую все больше. Порой я забываю, для чего зубная щетка, и как завязывать шнурки. Эх, не знаю, что тут такого. У меня не осталось настоящих зубов, а из обуви — только мокасины. Но из-за того, что я путала прошлое с настоящим, моя внучка отправила меня в особенный дом для пожилых людей. Врачи сказали, что у меня была болезнь Альцгеймера, но я знала правду. Путешествия во времени сказывались на мне.

Я не буду тут долго, но не печалься. Я прожила хорошую долгую жизнь. Я хочу, чтобы это удивило тебя, так что не буду раскрывать все карты. Но я могу сказать, что все будет хорошо. Момотару близко!

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми пнула камешек, пока шла по дорожке из гравия. Дом Армстронга источал радость с ажурной белой отделкой и свежим слоем краски голубого цвета. Кашпо с желтыми примулами висели под каждым окном, и дом казался еще милее. Хитоми сжала кулаки, ногти вонзились в ладони.

Она невольно вспомнила свой прежний дом. Ее дом на острове Солт-Спринг тоже был голубым, по-весеннему свежим. Нарциссы, которые она и ее папа посадили в нефритово-зеленые горшки у крыльца. Вкус теплой от солнца клубники с их фермы. Розовые, как цветы вишни, обои, которые мама позволила ей выбрать для ее спальни. Кукла из Японии с задумчиво изогнутыми красными губами и в мерцающем зелено-золотом кимоно, ее любимый подарок на день рождения от родителей. Вся ее одежда, книги, записи, рисунки, папка с достижениями по плаванию и бегу из старшей школы были теперь призраками прошлого. Воспоминания атаковали ее как злые пчелы.

Все пропало. Канадское правительство продало дом ее семьи, их ферму и все, чем они владели. Все их вещи забрали, продали, отдали, выбросили. Ткань ее реальности, для которой поколения ее семьи трудились, ради ее хорошей жизни в Канаде. Этого уже не существовало.

Вместо этого ее отправили жить в большом деревянном ящике посреди Альберты. Там не было отопления, воды, разделяющих стен, вообще ничего внутри. Было пусто, и я себя ощущала пустой. Хитоми поежилась, вспомнив, как холодно было, когда они только переехали в Маграт. Ее отцу пришлось продать свои золотые часы почти за копейки, ведь они отчаянно нуждались в печи. Ее мать говорила, что они хотя бы были вместе. Некоторые семьи были разделены, мужчин отправили в лагеря, а то и в тюрьму.

Теперь родители Хитоми и брат-подросток Садао собирали свеклу, чтобы оплатить их «дом, милый дом». Хитоми не была с ними, потому что нянчилась с двумя маленькими сестрами, Эцуки и Киоко. Они жили тут два года, и душа Хитоми болела от нереальности и несправедливости всего этого. Это было кошмаром Золушки, где счастливый конец был запрещен законом для японки, как она.

Запись в дневнике: квадратик с цифрами 1 и 8 в месяце дезабывабрь (потому что я забываю вещи! Ха-ха-ха!)

Я подслушала, что медсестры говорили о создании пистолетов из желе и мармеладных мишек с ликером на Рождество, и это напомнило мне об отце. Все, что было с алкоголем, подходило. Мой папа умел красиво складывать слова. Его альтернативная реальность открывалась от бутылки. Он был Ниссеем, родился в Канаде, но канадцев это не волновало, пока он отличался от них.

Так давайте выпьем и примем горький плод, который бросила жизнь, превратим его в нечто волшебное. Сделаем его золотисто-розовым и сладким. Превратим в этот чудесный ароматный персик, ждущий, что его оценят и полюбят. Детьми мы любили слушать, как папа рассказывал нам историю о Персиковом мальчике.

Старая пара японцев нашла идеальный персик на дороге, была рада, что съест его, но он превратился в мальчика. У них не было своих детей, и они были рады вырастить Момотару. Они научили его уважать, быть смелым и добрым, и он слушал и учился. Персиковый мальчик любил и был любимым, он вырос хорошим юношей. Он завел верных друзей, которые помогали ему одолеть ужасных демонов, и они вместе сделали мир счастливым местом.

Но только в историях папы японский ребенок мог одолеть деймонов. В реальности все видели в нас демонов с треугольными шляпами, узкими глазами и ногтями-кинжалами. Желтую угрозу.

Логично убрать нас из домов и держать в ящиках. Логично забрать у нас все ценное, чтобы мы не могли стать большими монстрами или купить больше оружия. Логично, когда демонов считали, за их движениями следили с помощью карточек. Посмотрите, каким монстром я стала: морщинистая беззубая старуха. Я говорила, я теряю фильтр. Я ненавижу горькие воспоминания, а они липнут ко мне, как смола. Я хочу убрать этот яд. Дайте мне жить среди приятных воспоминаний. Альцгеймер — это кошмар. Дайте мне вспомнить хорошее.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми выдохнула и сосредоточилась на яйцах и молоке, которые она получит за уборку дома за миссис Армстронг. Каждая мелочь помогала, и она просто выполнит свою работу. Она постучала в дверь так сильно, что костяшки болели от ударов.

Джеймс открыл дверь. Ее семнадцатилетний сосед был красивым: рыжеватые волосы, высокий, мускулистый, с широкой улыбкой. Он возвышался над ней, был одним из самых популярных парней, звезда баскетбольной команды в школе. Джеймс открыл для нее дверь, держа кусочек тоста, слизывая с губ клубничный джем. Он заговорил певучим голосом, и иллюзия принца разбилась:

— Ах-со-о-о! Хай-Томми!

Джеймс любил практиковать «японский», заставляя звук «ах-со» напоминать «asshole». И он знал ее имя, но она уже не исправляла его. Джеймс намеренно так произносил ее имя, надеясь, что разозлит ее. Она сняла сандалии и вытащила носки из кармана юбки, надела их. Ее сердце уже быстро билось, она слышала, как часы тикали в гостиной, но других звуков не было. В его семье было восемь детей, и обычно кто-то кричал.

— Твоя мама дома? — спросила она.

— Нет. Они уехали к кузенам. Я решил остаться дома и присмотреть за всем, — он бросил кусочек тоста в рот и усмехнулся.

— Я вымою туалет, — Хитоми игнорировала ком в животе, пошла к ванной. Она надеялась, что Джеймс не пойдет за ней туда.

— Я пролил молоко на кухне. Начни с этого, — немного джема осталось в уголке его рта.

Она сдула челку с лица и прошла на кухню, заметила белую лужу на линолеуме с узором. Она взяла ведро и тряпку, стала вытирать лужу.

Он стоял над ней, как босс на полях свеклы.

— Я слышал, ты праздновала свой день рождения в полицейском участке.

Ее уши горели, она выжала молоко в ведро.

— Разве не любая девушка мечтает провести шестнадцатый день рождения в обществе красивых офицеров полиции?

Хитоми хотела звучать грубо, но слышала обиду в своем голосе. Она скрипнула зубами, вспомнила, что каждый ее палец был в чернилах, ее пальцы прижимали к бумаге в жутком подобии каллиграфии. Вспышка камеры! С днем рождения! У правительства теперь было доказательство, что она стала достаточно взрослой, чтобы считаться преступницей войны. Ее подарком на шестнадцать лет была ответственностьвсегда носить с собой карту регистрации чужака.

— Смешная, — смех Джеймса гремел, как сталь. — Покажи карту. Я знаю, что все вы, китайцы, носите их.

Только японцы их носили, но выражения Джеймса были меньшей из ее тревог. Хитоми игнорировала его, прошла к рукомойнику и вылила молоко.

— Ты оглохла? Дай ее мне, — его голос снова стал певучим, и Хитоми ненавидела это. — О, прости меня. Ты не говоришь на английском, да?

Хитоми была японкой в третьем поколении, Сансей. Она родилась тут, говорила хорошо на английском, а не японском. Она заставила себя звучать спокойно, но мысленно металась ругательствами, словно молниями.

— Я пришла убрать в твоем доме.

Он за один шаг оказался неудобно близко к ней.

— Тебе нужно знать свое место. Отдай карту! — его дыхание было с запахом хлеба и сладкой клубники.

Она сосредоточилась на ополаскивании ведра, пока ее мутило от страха.

— Нет.

— Я сам тогда, — он прильнул к ней, сжал ее грудь, перестал делать вид, что искал карту, как только коснулся ее.

— Хватит! Отстань от меня! — она толкнула его в грудь, но он просто сжал ее талию.

Хитоми не хотела, чтобы это повторялось. Она схватила со стойки сковороду и ударила по его голове.

Он отпустил ее, и она попятилась, а потом увидела вспышки тьмы и света, когда его кулак попал по ее лбу. От этого она упала на пол, подняла руки, чтобы защититься, но ощущала себя как утопающая, чье тело уже было на дне озера.

Его лицо оказалось близко, и его улыбка напомнила ей череп над скрещенными костями на бутылочке яда.

— Интересно, насколько грязные японки?

Запись в дневнике: квадрат с 8 в большом прямоугольнике июня

В одни дни мои мысли просто кружились вокруг меня, как карусель, и я не могла ухватиться за них. Я злилась и боялась, и мои навыки общения, и без того не лучшие, падали на дно. Мой фильтр сломался, и я говорила на эмоциях, оскорбила многих. Я не нарочно.

Ая, моя внучка, чаще всего приходила ко мне, и она страдала от моей вспыльчивости. Она как-то спросила, что принести из магазина, и я сказала, что хотела персикового мальчика. Ая заботливо принесла мне мешок персиков в следующий визит. Мое сердце забилось быстрее от вида пушистого золотого плода. Воспоминания о других прошлых пронзили меня, о маленьком мальчике, который умирал снова и снова в день его рождения. Были сложности, с которыми не могла справиться беременная девушка в темноте ночи. Но вина из-за того, что ты не хотела ребенка, что он умер, и его смерть нужно было скрывать — это не давало покоя.

Словно я была бейсболистом, я подняла один из персиков и метнула в стену. Я бросила еще один и еще так быстро, что Ая не сразу поняла, что я делала. Она забрала мешок.

— Персиковый мальчик! Мальчик! — закричала я.

— Прости, тетя. Я не так поняла, — моя бедная внучка покачала головой и вытащила салфетки, чтобы стереть желтый сок со стены. Я все еще ощущала сладкий запах от мякоти на бежевом ковре.

Нужно было так много ей объяснить. Я не могла облечь свою боль и историю в слова. Жуткие слова срывались вместо этого с моих губ:

— Другого раза не будет! Тебе тридцать восемь, а твоя жена еще старше! Ты уже не в том возрасте, рождественский пирог. Ты ждал слишком долго детей, а теперь их не будет! Зря только потратил столько денег на свои сморщенные яйца!

Зеленые глаза Аи становились все зеленее, она быстро вытерла слезы. Она собрала мякоть персиков в мусорный мешок и ушла, быстро попрощавшись.

Прости меня. Я — обломок. Пятнышко разума. Говорливая старушка-азиатка.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми всхлипывала и тянула за волосы, пока уходила от дома Армстронгов. Ее соленые слезы хотя бы смывали жуткий запах клубничного джема и пота, оставшегося на ней. Стыд пульсировал в ней, как постоянные волны. Она не хотела думать о том, что случилось. Не сейчас. Никогда. Она хотела уйти как можно скорее, но ощущение, что ее разорвали, заставляло ее идти медленнее, согнув ноги.

Даже если бы она осмелилась рассказать, что Джеймс сделал с ней, никто не поверил бы. А если бы поверили, обвинили бы ее. Они никогда не обвинили бы его. Хитоми была демоном. Она была грязной японкой. У нее уже взяли отпечатки пальцев в полиции. Ее родители не могли ей помочь. Они тоже были демонами, едва смогли сохранить гордость, хотя так много потеряли. Правда причинит им больше боли, потому что они ничего не могли сделать. Это был мир белых людей, и закон был на его стороне. Она должна была знать свое место.

Хитоми остановилась. Она сжала кулаки, стала бить себя по животу, пока желчь не подступила к горлу. Она ударила себя по лицу, боль звенела в ее черепе, как колокол. Она вонзила ногти в руки до крови. Она сжала лицо руками и кричала беззвучно, желая, чтобы хоть кто-то понял ее боль.

Запись в дневнике: время — две черточки после волосинки часов

Когда я начала путешествовать во времени, меня вели огоньки. Начиналось с меня, парящей во тьме. Но я не ощущала себя одиноко, не боялась. Я ощущала глубокий колодец любви, который тянулся во вселенную, и одна за другой точки света вспыхивали вокруг меня, словно разлетающиеся семена одуванчиков. Они всегда были рады, шептались, потому что хотели помочь «мне», а я могла помочь им с помощью «мне».

Когда они говорили, это было как ласка кота, когда ты касаешься тысячи волосков, но ощущается это как одно теплое пятно мягкой шерсти. Огоньки не любили много говорить об этом, но они были частями меня, которые не хотели уходить. Это были печальные частички меня. Злые частички меня. Те частички, которые не сдались и не пропали, хотя их временные линии давно угасли. Мятежные частички меня из всех нитей моих возможностей.

Огоньки любили сериал «Секретный агент МакГайвер», и они думали, что могли сделать замыкание из нитей времени и тихо что-то изменить. Они путешествовали всюду, находили друг друга и собирались вместе. Они рассказывали мне, что всегда были со мной, я просто не видела их до этого. Они были голосками, которые говорили, что я могла сделать это. Они были голосками тихих предупреждений, намеками. Они сияли вокруг меня, кусочки. Пятнышки сознания. Вечные кусочки азиатки, которая еще боролась.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Эцуко, четырехлетняя сестра Хитоми, бегала кругами, размахивая руками, изображая бабочку. Хитоми сидела у теплой печи, рассеянно коснулась живота, который стал твердым и округлым, как половина баскетбольного мяча. Тревога росла глубоко в ней. К счастью, зима в Альберте наступала рано и длилась дольше, чем в Британской Колумбии, и она могла скрываться в просторных свитерах брата. Сложив бумагу в подобие стаканчика для супа, Хитоми стала жевать ногти, которые потеряли уже белые кончики.

— Смотри, — сказала Хитоми. Глаза Эцуко расширились, и она захлопала невидимыми крыльями.

В оригами была дыра, и Хитоми прижала туда губы и подула. Эцуко запищала и захлопала руками, плоская бумага стала объемным шариком. Хитоми бросила шарик Эцуко, та поймала его, хихикая. Их младшая сестра Киоко спала в углу комнаты, хоть они и шумели. Хитоми улыбалась от мирного лица Киоко, легкой радости Эцуко из-за мелочей, пока тревоги грызли ее.

«Я не могу скрывать эту тайну вечно. Что за будущее меня ждет? Какое будущее у этого ребенка? Он не виноват, но это ребенок двух демонов. Никто не захочет, чтобы он существовал. Ни его отец. Ни даже я, его мать».

Запись в дневнике: ноябрь — забывабрь 12:)

Моя внучка Ая — учитель обществознания, и она всегда спрашивает у меня, что происходило во время и после интернирования. Я говорю ей, что не помню. Мои родители редко говорили о своих потерях после войны, семейная традиция — не говорить об этом. Но я скоро уйду, а она так много дала мне, так что я запишу для нее больше сюда. Когда канадское правительство позволило нам покинуть ящики, первым делом папа вернулся на остров Солт-Спринг, чтобы узнать, мог ли он вернуть наш дом. Новые хозяева, местные жители, с которыми мы ходили в церковь, кому продавали овощи, отказали ему. Я помню, как мама плакала, когда отец сообщил новости. До войны было общество в сто японских фермеров и рыбаков, которые жили на острове Солт-Спринг. Многие из них пытались выкупить дома или купить новую землю, получить работу там. Ответ всегда был один. Нет. «Настоящие» канадцы на острове хотели, чтобы японцев тут не было, и они получили это. Зачем им отдавать это? В телефонной книге нынче на острове Солт-Спринг вряд ли удастся найти хоть одно японское имя.

Мы переехали в Бернаби, где мои родители начали заново. Они работали на трех или четырех работах, чтобы накопить денег, и они смогли купить участок земли и снова заняться фермой. Мой брат Садао получил все это. Я отправилась в колледж и училась быть медсестрой. Я пыталась найти работу медсестры на острове Солт-Спринг. Хоть я знала, что у них были вакансии, они сказали мне с ледяной вежливостью, что работы не было. Они просто не добавили в конце «…для японцев, как ты».

Моя внучка говорит, что мы не виноваты. Виновато общество, которое потеряло мораль, любило тыкать пальцем в жертву. Ая говорила напыщенно «мы живем в мире, который разрезает границы народов, классов, полов, и именно те, кто внизу, чувствуют и по праву боятся лезвия больше всего». Учеба сильно изменилась с моего времени. Если не так посмотреть на учителя, можно было получить указкой, и японцев звали «япами», а девушки могли ходить только в юбках в школу, даже если снаружи было ужасно холодно.

Ая рассказывала, как прилепила золотые звезды на стену. Она уговорила шестерых детей из ее класса встать пирамидой, чтобы верхний ребенок мог достать до звезд на стене. Она спрашивала, чья работа была самой тяжелой. Дети говорили, что у тех, кто стоял внизу. Кому было проще всего достать до звезд? Дети говорили, что тому, кто наверху. А потом она просила детей представить, каким было прошлое, когда европейцы пришли и украли землю аборигенов, похитили африканцев, сделали их рабами. Кто получал выходу? Дети говорили, что белые землевладельцы получали звезды. Когда рабство отменили, это изменило структуру власти в обществе? В 1996, когда последнюю канадскую школу-интернат для индейцев закрыли, это изменило структуру власти? И дети отвечали: нет. Ая говорила, что это приводило к обсуждениям, и дети понимали это. Они говорили, что люди наверху не трудились, но получали звезды, а людям на дне было сложно изменить тяжелую историю угнетения. Расизма все еще было много, ведь даже этим утром Гертруда назвала меня китаянкой, но я думаю, что все медленно улучшается. Сейчас японцам в Канаде было лучше.

Я все еще пыталась отпустить все это, у меня теперь была своя тайная связь со звездами, и звезды были важными. Огоньки звали меня. Одна я была кусочком. Пятнышком разума. Старой азиаткой. Но вместе во время моего путешествия во времени во сне мы могли собрать наши силы. Огоньки «меня» проверяли, исследовали. Мы могли что-то изменить, но потребуется жертва. Мы знали острый вкус потери и жертвы во всех своих временных линиях, но сладость этой делала все то терпимым.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми проснулась посреди ночи от боли в животе. Внизу живота, казалось, мышцы сложились в объемную букву «U». Ее глаза слезились, она пыталась сделать вид, что ничего не происходило. Она не давала себе стонать, боясь, что разбудит семью, но волны боли становились все сильнее, длились дольше. Хитоми доползла до двери в темноте, подальше от теплого гнезда семьи. Скрипнув дверью, она вышла. Холодный воздух покалывал на ее коже — магия ночи делала ее живой, реальной. Тьма скрыла раны дня, сделала все красивым и равным. Была только Хитоми и вселенная.

Боль снова сотрясла ее тело, и она склонилась, уперлась руками в колени. Когда это утихло, она встала и посмотрела на небо. Слезы лились по ее лицу, она смотрела на первую звезду, какая попалась на глаза.

— Надеюсь, я смогу. Надеюсь, я сумею загадать желание этой ночью, — она загадала желание, которое мешковатые свитера скоро не смогут скрывать.

Снег хрустел под резиновыми сапогами Хитоми, она шла к сортиру. Она не успела дойти, ее стошнило, пар поднимался от рвоты. Несмотря на холод, Хитоми вспотела, ее снова сдавила боль. Она подбежала, прильнула к двери сортира, тяжело дышала и тихо стонала.

Она не могла игнорировать желание вытолкнуть ребенка. Она тужилась. Хитоми ощущала, как что-то рвалось, словно она была странным фруктом, который пытался выдавить твердую косточку. Огоньки сверкали по краям зрения, и голова кружилась, искажая ощущение реальности. Голоса звучали, как один голос, говорили с ней. Она никого не видела, но внезапное тепло наполнило ее грудь, и ее будто кто-то держал за плечи.

Она вдруг оказалась парящей во тьме. Но она не была одинока или напугана.

— Мы всегда рядом. Ты любима, — сказали голоса. Яркие огни плясали вокруг нее, и любовь со всех уголков вселенной полилась в Хитоми.

Хитоми моргнула и оказалась в теплой комнатке с бежевым ковром. Она прильнула к стене, которая слабо пахла персиками. Старушка-японка стояла рядом с ней, хлопала ее по ладони.

— Ножки ребенка идут вперед, но мы справимся вместе.

Хитоми не задавала вопросов, ее тело кричало, чтобы ребенка убрали, так что ей было все равно. Голос старушки звучал знакомо, и она следовала ее указаниям, когда тужиться, когда замереть. Важно было получить этого ребенка. Наконец, она ощутила сильное облегчение, ребенок покинул ее тело. Старушка поймала ребенка и осторожно убрала пуповину с его шеи. Она нежно похлопала его по спине, и малыш закричал, как злой котенок. Старушка гордо улыбалась, опустила ребенка в руки Хитоми.

Хитоми плакала, глядя на худого ребенка, золотистые волосы торчали, глаза были карими.

— Момотару, я люблю тебя.

Огоньки снова вспыхнули по краям зрения, они шептали Хитоми о правилах временных линий и границах их искажения. В комнате снова стало темно, Хитоми поцеловала ребенка. Старушка нажала на кнопку на стене, закричала о помощи, а потом она пропала, и остался только яркий огонек. Тьма окружила Хитоми, мерцали огоньки.

— Помни, ты не одна, и ты всегда любима.

Запись в дневнике: Этот день сегодня

Ая,

Спасибо тебе за все. Ты и Мелоди будете чудесными родителями.

С вечной благодарностью и любовью,

Хитоми

Рухан Чжао «Моя левая ладонь»

Я не верил в судьбу, но на пути в институт физики высокой энергии Пекина этим утром я невольно подошел к старому гадателю у дороги.

Старик выбрал неожиданное место для своего прилавка. Он был окружен несколькими самыми продвинутыми институтами науки и технологий в мире. Как он осмеливался проделывать дешевые трюки с учеными? Но, что странно, он неплохо справлялся с работой каждый день. Несколько моих коллег говорили, что его предсказания были поразительно точными.

Конечно, я не купился на этот бред. Я не верил, что будущее можно было предсказать, и я не говорил с ним.

Но этот день отличался: меня ждало опасное задание в институте. Может, он был настоящим, может, обманывал. Я не знал, но мне нужно было утешение, и я надеялся, что он успокоит меня.

Я встал перед прилавком. Красивые лучи солнца только касались верхушек деревьев, и я слышал пение птиц вдали. Вокруг не было никого, кроме меня. Было еще рано. Я мог быть его первым посетителем.

Прилавок был простым. Большой кусок белой ткани лежал на земле перед сидящим стариком. Посреди ткани был символ тайцзи. Китайское двустишие было нарисовано вдоль двух сторон ткани:

Зная небеса и землю,

Говорю о прошлом и будущем.

Старик выглядел как типичный гадатель (если такое было): худой, белые волосы, длинная седая борода под подбородком.

— Хочешь узнать о своей судьбе? — спросил он.

Я кивнул.

Он разглядывал мое лицо. Через какое-то время он медленно кивнул и сказал:

— У тебя квадратное лицо с широким ртом и лбом. Это благородное лицо, одаренное удачей. Вся твоя жизнь должна быть гладкой и хорошей.

У каждого предсказателя был такой подход. Если кто-то работал в известном институте, у него была хорошая жизнь. Я это знал.

— В работе ты достиг кризиса, — продолжил он. Это удивляло. Мы проводили сегодня важный эксперимент, он мог изменить жизнь, даже если не будет успешным. Но откуда он мог это знать?

Я думал об этом какое-то время, потом начал понимать. Я еще не ходил к этому гадателю. Почему я пошел сегодня? Потому что был посреди кризиса. Я был на пути в институт. Он мог догадаться, что у меня был кризис на работе. Он точно был наблюдательным. Конечно, люди его хвалили.

— Дай посмотреть на твою ладонь, — сказал старик.

Я вытянул руку.

— Не эту. Левую, пожалуйста.

Левую. Конечно. Мужчины давали левую руку, женщины — правую. Судьбу мужчины могли предсказать только по линиям левой ладони. Все китайцы знали правило чтения по ладони. Как я мог забыть? Я смутился и протянул ему левую руку.

Старик притянул мою руку ближе своими тощими ладонями, стал пристально разглядывать мои линии. Он так сосредоточился, что выглядел как ученый над книгой. Его глаза были так близко к моей ладони, словно у него были проблемы со зрением, и он забыл очки дома.

Вдруг выражение его лица изменилось. Он поднял голову и посмотрел мне в глаза.

— Что такое? — спросил я.

— Сегодня на твоем рабочем месте будет катастрофа, — сказал он, глядя на меня, четко произнося слова. — Не ходи в свой институт.

Это привлекло мое внимание. Слова о кризисе могли быть простой догадкой, но слова, что меня ждала катастрофа не казались простой уловкой предсказателя. Эксперимент, назначенный на сегодня, был очень опасным, но откуда он мог знать? Почему он был уверен, что все пойдет не так? Он мог видеть будущее? Я должен был поверить ему и пойти домой? Нет, это было глупо. Он был просто уличным жуликом, а меня ждала важная научная работа. Эксперимент был важным для нашего исследования, и положительный результат привел бы к долгожданному научному прорыву. Я не мог просто отступить из-за старика на улице.

И я никогда не верил в предсказания. Я был ученым. Он был шарлатаном или умел догадываться. Частью его работы было запутывать людей. Он, наверное, хотел запугать меня, предсказать катастрофу, чтобы увидеть мою реакцию. Не нужно быть гением, чтобы понять, что моя работа была опасной. Он знал, что я работал в институте физики высокой энергии. Он уже догадался, что моя работа была в точке кризиса. Он, наверное, заметил, что я нервничал, когда подошел к нему. Он, наверное, сложил это все и догадался — не предсказал, я догадался — что я буду вовлечен в катастрофу. Если бы я убежал в страхе с работы, никто не узнал бы, угадал ли он. Потом он сказал бы людям, что спас мою жизнь. Это помогло бы его бизнесу, особенно, если бы подтвердил это. Если я не пойду в институт, если эксперимент не состоится, кто узнает, мог ли он закончиться катастрофой? Он был защищен, а я — нет.

— Откуда ты это узнал? — спросил я, стараясь не звучать слишком серьезно.

— Смотри, — старик указал на мою левую ладонь. — Линии твоей жизни и работы идут близко друг к другу. Они длинные и четкие. Это показывает, что ты очень успешен на работе. Но короткая глубокая линия пересекает обе эти линии. Судя по размещению этой короткой линии, сегодня с тобой случится катастрофа. Это оборвет не только твою карьеру, но и жизнь!

— Так я умру сегодня?

Он кивнул.

— Умоляю, не ходи сегодня на работу.

Это было слишком. Я уже не мог терпеть этот бред. Я вытащил купюру в десять юань из кармана и бросил рядом с ним. А потом встал и пошел к своему институту.

— Не ходи туда сегодня, — крикнул старик.

Я остановился, развернулся и улыбнулся ему.

— Спасибо. Но я ученый. Я верю в науку. Мы не предсказываем будущее, а строим его, — и я пошел прочь, ощущая его печальный взгляд спиной.

Хоть я не верил в судьбу и мистику, мне было не по себе после этого случая. Но в институте я быстро погрузился в приготовления к эксперименту и забыл о словах старика.

Эксперимент должен был проверить революционную теорию лидера нашего проекта, доктора Фан Ши. В теории, если определенная группа частиц с очень высокой энергией войдет в суперсильное магнитное поле, частицы стимулируют искажение пространственно-временного континуума в поле, а потом создаст врата в космос, параллельный нашему. Если человека поместить в искаженное поле, он провалится во врата и войдет в параллельную вселенную.

Мы уже послали кота в другое измерение и успешно вернули его. Мы назвали то животное «котом Шредингера».

Сегодня эксперимент будет не над котом. А над человеком.

И он был мной.

Волонтеров на этот эксперимент не было, потому что его или ее имя не запишут в книги по истории. Меня восхищало, что доктор Ши выбрал меня, наверное, в награду за то, что я годами был его близким помощником.

Машина была огромной и сложной. Работники суетились вокруг нее как муравьи и пчелы. Я был в специальном костюме, вошел в комнату с доктором Ши, который нервничал больше меня, пока проверял детали. Другие зловеще молчали. Многие вложили время и энергию в этот эксперимент, и институт вложил в него астрономическую сумму денег. Если будет провал, весь институт могли закрыть.

Последняя минута. Я пожал руку доктора Ши и прошел к круглой пластине в центре зала. Я шагнул на пластину, встал в центре символа тайцзи.

Символ напомнил о старом предсказателе и его прилавке. Я не верил в судьбу, но кто мог доказать, что судьба не существовала? Может, когда-нибудь ученый обнаружит частицы судьбы, скрытые в уравнении квантума. Я подумал о предсказании старика. Эксперимент провалится? Я умру?

Машина загудела. Пальцы операторов умело плясали на клавиатурах. Супермагнитное поле стало генерироваться. У меня вдруг закружилась голова. Символ тайцзи стал крутиться на пластине, все быстрее и быстрее, стал размытым. Я не мог больше различить символ инь-янь. Я видел только быстро крутящиеся черный и белый круги. Я вдруг услышал громкий взрыв в воздухе, а потом ослепительный свет полетел ко мне. Я не успел понять, что случилось, как потерял сознание.

Когда я очнулся, я оказался лежащим на символе тайцзи. Доктор Ши и другие члены группы окружили меня, смотрели с тревогой.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил доктор Ши. — Ты в порядке?

Моя голова ужасно горела. Другие помогли мне сесть. Я вытянул руки и ноги. Они, похоже, были в порядке.

— Думаю, в порядке, — ответил я. — Как прошел эксперимент?

— Важно то, что ты в порядке. Наш эксперимент, к сожалению, провалился, — ответил доктор Ши. — Ты не попал в другое измерение. Все частицы высокой энергии и сильное магнитное поле вырубили тебя. Сначала я боялся, что ты умер.

Хоть он больше переживал за меня, чем за эксперимент, он не мог скрыть свое разочарование. Он планировал эксперимент почти всю свою карьеру, и он был близок к успеху. Мы проверили все технические детали, мы верили, что все получится. Поражение было сокрушительным, потому что мы не могли, наверное, позволить еще одну попытку. Мы были обречены. Зря старались.

Я вдруг вспомнил слова старого предсказателя. Он был прав, моя карьера закончится сегодня, но я не умер. Я рискнул, не поверив старику. Я все еще был живым после случая, так что я победил. Я рассмеялся.

Доктор Ши и другие удивленно посмотрели на меня. Они думали минуту, что я сошел с ума от сильного магнитного поля. Я встал и убедил их, что был в порядке.

Убрав бардак после эксперимента, я решил уйти рано. Когда я вышел из института, прилавок старого предсказателя еще был там, и я пошел туда.

— Эй, посмотри! — сказал я. — Я еще жив!

Старик поднял голову, глаза расширились от удивления. Он смотрел на меня, как на призрака.

— Это невозможно! Ты уже должен быть мертв!

— Ты этого хочешь? — я изумленно улыбнулся.

— Зачем мне хотеть твоей смерти? Я говорил правду по линиям твоей ладони. Я никогда не ошибался, — голос старика дрожал. — Дай мне руку. Я хочу увидеть еще раз.

Я улыбнулся и протянул ему левую руку. Старик сжал ее и стал изучать. Он поднял голову и растерянно посмотрел на меня.

— Я видел не эту ладонь этим утром.

Я поднял ладонь к лицу и посмотрел на линии. Все тело похолодело. Линии работы и жизни были далеко друг от друга, и их не пересекала короткая линия.

Конечно, я знал линии своих рук. На этой ладони были линии не левой ладони.

Это были линии моей правой ладони.

Я быстро проверил правую ладонь. Линии работы и жизни тянулись близко, и короткая линия пересекала их. Это были линии с моей левой ладони! Мои левая и правая ладони поменялись!

Я ощущал смесь ужаса и восторга. Как ученый, я понял причину.

Представьте, что вы живете на самолете. Если он захочет прыгнуть в параллельное измерение, попасть туда можно только через трехмерное пространство. Но если он попадет не в то измерение, а перевернется и вернется в свое, тогда его левые и правые стороны поменяются местами — это и произошло со мной. Мои левая и правая ладони поменялись. Объяснить это можно было тем, что я прыгнул из нашего трехмерного измерения в четырехмерное, а потом перевернулся в четырехмерном измерении…

Я развернулся и побежал к институту, оставив растерянного предсказателя на улице.

Может, он предсказал точно. Может, он был прав. Но моя левая ладонь уже была не той. Моя судьба изменилась через четвертое измерение.

У меня не было времени объяснять это старику. Я не знал, кто победил в этой битве судьбы: наука или предсказание. Я не знал, что еще изменилось во мне в четвертом измерении, и мне было все равно. Я хотел лишь отыскать доктора Ши и рассказать ему, что наш эксперимент все-таки не провалился.

Габриэла Ли «Не реанимировать»

Процесс был простым: каждый житель Филиппинского протектората носил ID-карту. Там было имя человека — неприятный остаток их испанского колониального прошлого — и его профессия, серийный номер для доступа к публичной информации в колонии и контактный номер для несчастного случая. А внизу, в зависимости от жителя, были слова: «В случае отключения, НР».

Но у Мелиссы была неудачная привычка забывать карту в офисе. Она надеялась, что в будущем будет помнить, что ее нужно брать на случай, если она перестанет дышать. Хотя будет просто понять место ее работы: белый халат, со стилизованным кадуцеем на нагрудном кармане, напоминал людям, что она работала в хосписе.

Она принимала десять, а то и двенадцать тел, которые нужно было обработать во время ночной смены в хосписе. Она знала, что Хелен обычно разбиралась с большим количеством днем. Колония процветала, и они могли позволить терять больше тел, пытаясь достичь баланса населения. Хотя Протекторат был основан за пределами мира почти пятьдесят лет назад, люди все еще боялись.

Быстрый рост населения, благодаря консервативным процедурам правительства и религиозному пылу, помог устроить коллапс старой Манилы и окружающих провинций во время первой Великой Дрожи. Временное правительство в Давао, на юге Филиппин, быстро начало посылать колонистов с планеты, чтобы установить протекторат. Другие народы Восточной Азии уже бороздили Млечный Путь. Планы были составлены, зачеркнуты и продуманы снова, и после десяти лет корабль «Бакунава Класс-3» с людьми и грузом полетел на Марс.

Мелисса была на том корабле. В ее посадочных документах было указано, что она недавно окончила медицинский институт. В больнице, где она работала на планете, сказали, что ей будет легче найти работу за пределами планеты, если они подделают ее документы; ее лицо было все еще достаточно свежим, чтобы она могла сойти за выпускника в возрасте немного за двадцать. Но на самом деле она считала это новым шансом в жизни, способом снова посмотреть на мир, особенно после того, как ее мир недавно развалился. С ней была только одна сумка, у нее не было ничего, что она хотела сберечь.

Нынче Мелисса отмечала иронию, что, хоть они были на пороге почти нулевого мусора по всему марсианскому протекторату, люди по-прежнему цеплялись за остатки своих прошлых жизней. В отличие от офиса-куба Хелен, ее был чистым и просторным. На стенах не было проекций членов семьи или пластиковых растений, которые собирали солнечную энергию, не было даже блокнота для напоминаний. Мелисса хранила стол таким, особенно после ранних лет полевого медика в колонии, когда она была частью команды, которая забирала НР-ов из их домов-кубов. Она все еще помнила один из первых случаев: миссис Мелендез была найдена за стопкой старых журналов, которые она смогла забрать с Земли. Бог знал, как. Им пришлось рыться в горах рассыпающихся газет и страниц с текстами песен, чтобы найти старушку и забрать в хоспис для обработки тела.

Мелиссе было не по себе от того, что труп — а миссис Мелендез была без пульса, когда они нашли ее — все еще прижимал выцветший журнал к груди, словно на страницах были ответы на все тайны жизни в роскоши чернил. Даже когда они доставили мертвую женщину в «Природные ресурсы» и подняли на металлический стол, даже пока Мелисса медленно вскрывала и проверяла тело для отчета патологоанатома («Причина смерти: остановка сердца»), она невольно злилась на женщину. Она легко могла продлить свою жизнь на пять-десять лет, если бы следовала указаниям колонии и не проносила бесполезную контрабанду в свой куб.

Мелисса разделила тело, чтобы его использовали в хосписе: кровь для Гека в Обескровливании и кости для Джеральдины в Остеологии, внутренние органы для работников Внутренней медицины. Она оставила голову напоследок. Отдел психофизиологии был переборчивым с образцами мозга для трансплантации и изучения, и она хотела получить чистый образец.

Мелисса вырезала глаза миссис Мелендез и осторожно поместила их в небольшой контейнер с прозрачной жидкостью на тележке рядом. Бледные сферы глядели на комнату, будто живые, хотя Мелисса привыкла к глазам мертвецов и могла легко игнорировать их. Наконец, когда все было упаковано, внесено в журнал и маркировано, неиспользованные останки, менее пяти процентов от общей массы тела умершего, можно было бросить в печь для материи. Небольшой металлический ящик был напрямую подключен к энергетическим матрицам хосписа и легко перерабатывал останки мертвых.

Наконец, Мелисса подключила нейровизуальный проводник к записывающему устройству, которое проецировало изображения на стену. НР-ы не могли вернуться в свои семьи, и они записывали последнее, что помнили перед смертями, напоминание о хорошо прожитой жизни. Частью работы Мелиссы было убедиться, что изображения были хорошего качества и приемлемыми для публики.

Мелисса заполнила последние страницы отчета о миссис Мелендез для архива, она без особого энтузиазма наблюдала за последними образами-воспоминаниями, отпечатавшимися в глазах старухи. Это было черно-белое изображение четырех мальчиков со стрижками под горшок и в старомодных пальто, несущих музыкальные инструменты и поющих на маленькой сцене. «Here comes the sun, — пели они, музыка бренчала на фоне. — Here comes the sun».

Напевая, Мелисса ощутила, как часть раздражения пропала.

— Ты не устала? — спросила Хелен в один из редких дней, когда они пересеклись в кафе. Мелисса оторвала взгляд от планшета, где уже прочла половину романа о любви человека и пришельца, но она почти не притронулась к питательным батончикам.

— От чего? — Мелисса подвинулась, чтобы Хелен уместилась на скамье. Кафе казалось огромным из-за пустоты в нем. Таймер над дверью кафе напоминал, что до ее смены осталось пятнадцать минут.

Хелен взмахнула вилкой и напала на батончики с аппетитом.

— Всего этого. Отдела. Тел. Просмотра чужих жизней в проекции на стене.

Мелисса пожала плечами.

— Это работа. Я в ней хороша. Я не понимаю, о чем еще я должна думать.

— В этом и проблема, — сказала Хелен. — Ты не помнишь, какой была жизнь на планете?

— Ты про постоянную угрозу тайфуна или засухи? Или ощущение, что еда вот-вот закончится? Или что мы не знали, где взять воду или лекарства, что-то необходимое для пациентов в больнице? Нет, спасибо.

Хелен закатила глаза.

— Ты просто солнце.

— Я — реалист. Мы тут почти двадцать лет, да? Эта работа лучше, чем то, что я могла бы получить дома, даже если бы я переехала в Американский союз или Канаду.

— Ты думаешь только о работе?

Мелисса опустила планшет.

— Что тебя беспокоит, Хелен?

Другая женщина поджала губы.

— Ромелл писал на почту. Он хочет, чтобы я вернулась домой и заботилась о внуках.

— У тебя все еще контракт.

Она пожала плечами.

— Я могу закончить его в местной больнице. Там нет системы НР-ов, так что я смогу вернуться к нормальной патологии.

— Зачем тогда ты говоришь со мной? Похоже, ты уже все решила.

Хелен опустила прохладную мягкую ладонь на руку Мелиссы.

— Я хотела узнать, не хочешь ли ты со мной. Ты выглядишь утомленно, выгорела, Мелли. Может, дома тебе будет лучше.

Она покачала головой.

— Тут теперь мой дом, Хелен. На планете ничего для меня нет.

— Но как же…

— Никого нет, Хелен.

Хелен доела батончики и встала, понесла поднос к стойке.

— Если передумаешь, я буду тут еще несколько дней, пока оформляю документы.

Мелисса заставила себя улыбнуться.

— Я буду в порядке. Спасибо за предложение.

Позже за столом, заканчивая документы с прошлой смены, Мелисса подумала о коллеге. Они общались, но Мелиссу не интересовала дружба. Она даже не была уверена, как Хелен провела другую половину дня, это не было работой Мелиссы.

Она взглянула на куб Хелен с проекциями ее детей и внуков. Роммель занимал большое пространство на стене, его загорелое лицо расплылось в широкозубой улыбке. В Стоматологии были люди, которые могли убить за эти зубы. Она оглянулась на свой собственный куб, на мигающий синий свет на ее консоли, сигнализирующий о прибытии тела, и вздохнула, готовясь к работе.

Перчатки, маска для лица, синяя униформа: Мелисса надела их, как вторую кожу, тихо ожидая, пока медработники принесут тело для подготовки. Два медбрата вкатили тело, подняли его с каталки на металлический стол, кивнули ей и покинули комнату. Мелисса подвинула к себе яркую галогеновую лампу, осматривая тело.

Мужчина, за пятьдесят, слегка ненормальная припухлость в районе живота — может быть, рак желудка? Хотя они в значительной степени искоренили мутацию у более молодых граждан, пожилые люди, особенно первое поколение, перемещенное с Филиппин в эту колонию, были не столь восприимчивы к генной терапии, введенной онкологами хосписа. Мелисса взглянула на карту, сопровождавшее тело. Мануэль Ко. Имя казалось знакомым, но, опять же, она предположила, что мужчины определенного возраста были частью того же корабля, на котором она прибыла в колонию.

Работа была утомительной, но знакомой. Плоть легко отделялась, позволяя ей читать тело, как тонкие страницы из старой книги, как бумажные, которые она видела только за стеклом в музеях. Она подумала, будет ли материал ощущаться так под ее прикосновением: эластичным и гладким. Она читала о его детских болезнях и незначительных раздражениях, об удалении желчного пузыря, слегка обесцвеченной печени (Алкоголь? Лекарства?), Сердце все еще было плотным, с переплетенными мышцами и венами, которые удерживали его на месте. Мелисса молча работала над телом, ее единственной музыкой было царапанье лезвия по коже, по кости.

Глаза были мутными, радужка стала светло-коричневой. Она вырвала их, как цветы, из глазниц и погрузила в жидкость. Щелкая переключателями машины, она слушала знакомый гул нейровизуальных проводников, извлекающих изображения из бледных сфер, плавающих в жидкости. Ожидая, пока машина начнет проецировать изображения на стену напротив нее, она приступила к методической задаче распределения органов тела по контейнерам для доставки. Когда тело опустело, она начала зашивать оставшуюся кожу.

Ее стежки были узкими, аккуратные линии подчеркивали плоть мертвых. В конце концов, ее мать была швеей и хорошо ее учила.

Маленькая печь в задней части лаборатории была закрыта, и только Мелисса и Хелен знали коды, которые менялись каждые двадцать четыре часа. Когда тело господина Ко было готово к утилизации, она сняла перчатки и ввела последовательность действий по активации печи. Чистой энергии, полученной от мертвого тела, было достаточно для питания многих машин «Природных ресурсов», включая нейровизуальные проводники. Мелисса решила, что в этом есть какая-то поэзия, но она никогда не любила литературу.

Погружая тело в печь, она на миг задалась вопросом, каково это — проскользнуть через это отверстие, сползти в недра планеты и остаться там, укрывшись во тьме и тепле.

Она уловила звук, что машина наконец-то извлекла необходимые изображения и теперь объединяла их в повествование. Мелисса так и не поняла, как технология определяла единство, но, тем не менее, она была довольна тем, что она была не так уж необходима для создания видео НР. Все, что ей нужно было сделать, это убедиться, что все работает идеально.

Она увидела изображение, спроецированное на стену. Волосы на ее шее встали дыбом.

На экране по кругу показывалось изображение молодой женщины с бронзовой кожей и темными волосами, одетой в платье цвета солнца и улыбающейся Мануэлю, она протянула руку, как будто приглашала его в свой мир. Небо было ослепительно-голубым. Она никогда не видела такого синего на Марсе.

Мелисса смотрела на себя: когда она была матерью, когда она была женой.

Она одной из первых ответила на сцену. Великая Дрожь тогда была не такой сильной: гул земли, дрожащий пол, бушующее море. Но цифры на шкале Рихтера стали расти, и города начали рушиться. Манила была одним из самых страшных мест, пострадавших от землетрясений, сдвигов под растущим городом. Многоквартирные дома, забытые или проигнорированные властями города и оставленные на неустойчивых основаниях, немедленно рухнули, похоронив сотни беднейших жителей города под деревом, бетоном и мусором.

Мелли работала три дня, прерываясь лишь на минуту. Маленькая, она постоянно вклинивалась между кусками дерева или ржавой стали, пытаясь спасти человека. Выжившие выбирались, в крови и синяках, их кожа была в грязи, слезы лились по щекам от вида неба. Шаткие кареты скорой помощи скрипели на главных магистралях города. Вся улица Эпифанио-де-лос-Сантос-авеню, самая длинная дорога, проходящая через город, была закрыта для движения, по суше и воздуху. Дорожки быстро расчистили, чтобы доставить раненых в ближайшие государственные больницы.

Конечно, как только пыль улеглась, у Мелли был день, чтобы собраться с силами, прежде чем вернуться к работе в больнице Святого Михаила и Марии, где уже не хватало места для всех пациентов. В новостных лентах говорилось, что тысячи, десятки тысяч погибли или пропали без вести. Ее муж Мануэль тоже взял выходной и ждал ее дома.

Он обнял ее и сказал, что все было хорошо, пока она глубоко дышала, позволяя телу содрогаться. Когда Бенни, которому только исполнилось десять, прибыл домой из школы, он обнял ее. Он сказал ей, что станет инженером, когда вырастет, чтобы создавать дома для людей, которые не будут падать на них во время землетрясения. Мелли крепко сжала его.

Когда она вернулась к работе, она попросила переместить ее в Давао, где она выросла. Она была уверена, что здания там были безопаснее — все говорили, что в Давао не было землетрясений, и она верила им. Она слышала о землетрясениях, о том, как город устроен так, чтобы быстро и спокойно реагировать на любую чрезвычайную ситуацию. Она знала, что там ее семья будет в безопасности.

Конечно, она ошибалась.

Бенни было одиннадцать, когда это началось: красная сыпь покрыла его кожу, словно ожог. Он вернулся с поездки с одноклассниками, пожаловался на насекомых и постоянную лихорадку. Она перепробовала все: охлаждающие ванны, каламин, противовоспалительные мази и кремы, которые его кожа впитывала, но это почти не избавляло от боли. Он плакал, ногти царапали тело, оставляя порезы. Через неделю он почти не мог двигаться, его кожа постоянно опухала.

— Нужно доставить его в больницу, — сказал Мануэль. Но она не хотела, чтобы ее сын видел, что она делала на работе, пугать его. Она думала, что это была ветрянка. Семь-двенадцать дней, она знала литературу. У него были все прививки. Он будет в порядке.

Но после тринадцати дней Бенни постоянно было больно, и приходилось сдерживать его руки и ноги, чтобы он не вредил себе. Его простыни уже были в крови, он чесался так, что сдирал кожу. Мелли бросила взгляд на своего сына, завернула его в толстое одеяло, чтобы защитить его от внешнего мира, и взяла к себе на работу. Туда и обратно. Поездка будет быстрой, даже не на день.

Но она ошибалась.

Заражение проникло глубоко под кожу ее сына, как паразиты. Он постоянно горел изнутри. На его диаграммах читалось, что у него был ослабленный иммунитет. Мелли искала на экранах знак, который мог бы помочь ее сыну. Причины неизвестны. Врачи меняли его лекарства, проводили тест за тестом. Мануэль терпеливо сидел рядом с их сыном, в то время как Мелли едва могла стоять в одной комнате. Все ее знания вылетели в окно. Ей хотелось кричать, драться, пробить стену, чтобы спасти жизнь Бенни.

Она выскользнула из его комнаты, пока он спал, морфин капал из старомодной капельницы. У больницы был небольшой сад между зданиями, наполненный синтетическими растениями, которые напоминали ее любимых с детства: маленькие звездчатые цветы сантана, гумамелы с желтыми и розовыми оборками, маленькие круглые кактусы, которые пересекали извилистую дорожку, соединяющую два здания.

Мелли села на уединенную скамейку посреди сада и посмотрела на небо. Скамья была серой, цвета тех ветхих домов, которые рухнули во время землетрясения более года назад. Произошло больше землетрясений, больше бедствий поднималось с земли и океана, как чудовища. Зачем беспокоиться о других нациях, когда ваша собственная страна пытается вас достать? Давао был последним стабильным бастионом. Правительство переместило программы космических кораблей на юг, недалеко от Минталя. Правительство заняло равнину сельскохозяйственных земель у подножия горы Апо, где оно могло построить первый из больших кораблей «Бакунавы», который доставит их в космос. В конце концов, они были одной из последних стран НАТО-АЗИИ, которые отправились в космос, и с той скоростью, с которой они собирались, даже Лаос отправился бы на Луну, прежде чем они смогли бы взлететь.

Она хотела плакать, но не могла. Ее сердцезамирало между одним ударом и другим. Оно давило в ее груди, как камень. Она посмотрела на небо, шея заболела от запрокидывания назад, и она смотрела, как исчезает серый свет. Вышли звезды. И в этот момент она знала, что ей нужно быть там, следовать за этим лучом света, а не быть здесь, привязанной к земле.

Когда она вернулась в больничную палату, Мануэль заснул на неудобном стуле рядом с кроватью их сына. Дыхание Бенни было спокойным, контролируемым. Он был закутан в белую ткань и перевязки, где он так сильно поцарапал себя, что кожа порвалась и не заживала.

Он был сломлен. Мелли это видела.

Она медленно потянулась к файлам Бенни, прицепленным к изножью его кровати, и открыла на экране данные о нем. Внизу страницы была форма согласия. Не задумываясь, Мелли быстро дважды коснулась экрана, чтобы подтвердить, что ее сын был НР.

Он умер через два дня.

Когда его привезли в лабораторию, накрытого простыней, ее начальник посмотрел на Мелли и спросил ее, сможет ли она выполнить эту работу. Дети-НР были редкостью, и их части имели большую ценность. В ответ Мелли спросила, может ли она сделать первый разрез.

Технологии записи последнего отпечатка в зрительной коре в то время не существовало. И поэтому глаза также были отправлены без регистрации, чтобы помочь другому врачу, другому пациенту.

Той ночью она пришла домой рано. Вес ее сердца больше не помещался в теле. Оно разбилось, засорив ее душу осколками любви к сыну. Когда он родился, она отсоединила его тело от своего, а теперь разрубила его. Теперь у какого-нибудь другого ребенка будет его сердце, мышцы, кости и кровь ее ребенка. Они все еще будут жить. Но Бенни, Бенни, Бенни был мертв.

Она была на диване, щелкала каналами, когда Мануэль прибыл. Под его глазами пролегли тени.

— Когда мы сможем забрать его домой? — спросил он.

— Больница уже разобралась с этим. Он был заразным, — ее голос звучал как механический, она не могла это подавить. — Его нужно было быстро обработать.

— Да, но мы могли бы провести небольшие похороны, а потом они бы разобрались с ним, — Мануэль сел рядом с ней и сжал ее ладонь. Он был теплым, пульсирующим, живым. Она невольно вспомнила Бенни из-за изгиба его губ, звука его голоса. — Мелли, поговори со мной.

Она глубоко вдохнула, искала в своем разуме слова, которые хотела сказать мужу. Что-то о потере. Что-то о боли. Что-то о понимании, что она не могла больше быть рядом с тем, что напоминало ей о сыне.

Включая Мануэля.

Особенно Мануэля.

Но ее губы не двигались. Так они и остались на всю ночь, пока Мануэль не заснул на кушетке. Мелли прокралась в их спальню, собрала вещи, а все остальное оставила позади.

Медицинская космическая программа была предназначена только для волонтеров. Мелли записалась, как только ее сын умер. Больница была готова ей помочь; они получали финансирование каждый раз, когда им удавалось отправить врача на космический корабль. Они даже изменили ее данные, чтобы показать ее пригодность для космических полетов.

И только после обучения — шестнадцать месяцев на подготовку к космическим путешествиям и еще десять месяцев на терраформирование и колонизацию — Мелли смогла отправить короткое сообщение Мануэлю с просьбой о разводе. Правительство запросило это. Они знали, как тяжело быть там наверху и при этом сохранять якорь здесь. Ей нужно было стать невесомой. Он так и не ответил, но цифровые документы прибыли в офис на следующий день, подписанные, запечатанные и готовые к отправке на облачные серверы.

А потом она села на корабль и ни разу не оглянулась.

До этого.

Она помнила тот день, помнила, где они были: пляж, до рождения Бенни. Романтика, только они вдвоем. Все было ясным: небо, море, Мануэль. Это было за годы до того, как земля проглотила Филиппины, и Великая Дрожь разбила архипелаг за часы на далекие острова. Ей не нужно было смотреть прямую трансляцию из новостных лент, чтобы знать, что она не может вернуться в город Давао, что у нее нет дома, в который можно было бы вернуться. Она отказалась смотреть списки погибших. Она знала, что ее муж умер, и это она убила его.

Мелисса уставилась на глаза в контейнере и на видео, проигрываемое на стене. Он мог изменить свою фамилию, но никак не память. Вина сжала ее грудь, где, как она знала, ее сердце все еще слабо билось из-за этого человека.

Звонок от коммуникатора, установленного на ее кубе, отвлек ее от мыслей.

— Доктор Ремедиос? — раздался голос из станции медсестер. — Семья мистера Ко тут, ждет записи НР.

Она замерла, шагнула к записывающему устройству, где крутилось воспоминание о ней. Она прибыла на Марс, и у нее ничего не осталось от него на память. За границами воспоминания она почти видела его ладонь, силуэт его рук. Его тело. Его глаза.

— Прошу, скажите, что файлы испорчены, и что мы не смогли добыть его воспоминания. Мы, конечно, компенсируем им этот досадный инцидент, — она говорила четко и ровно.

Но ложь была только между ней и мертвым телом.

— Хорошо, — сказала медсестра. Разговор закончился, и Мелисса вытащила провод, который соединял передатчик с центральной системой связи. Затем она взяла глаза и поместила их в транспортный контейнер. Наконец, она вынула чип записи из машины и сунула в карман, задев при этом свою ID-карту.

«Мануэль Ко, — подумала она, гладя пальцем гладкий цилиндрический контейнер с его глазами. — Мой. Весь мой».

Диана Син «Посещение весеннего фестиваля»

За ночь до возвращения в Китай миссис Лью проснулась от ужасного сна и знала с уверенностью, что призрак сидел на ее груди. Ее кожа была мокрой от пота, и она не сразу смогла перевести дыхание. Прошли часы, и она вернулась к беспокойному сну.

В свете дня она снова была собой — логичной, практичной. Она была женщиной, которая проверяла баланс чековой книжки каждый понедельник и ходила в церковь каждое воскресенье. Ее друзья подтвердили бы: она была самой серьезной и логичной женщиной, одной из последних, кто заслужил быть преследуемой призраком, в которого она не верила.

Призрак пришел от тети Ду. Десять лет назад, когда женщина умерла, она завещала призрака миссис Лью в своем завещании. Призрак был призраком, и миссис Лью не верила в призраков, так что она не вспоминала о наследии до недавнего времени.

В прошлом году призрак проявился, не давал забыть о себе, каждый день мешая. Она не могла сосчитать, сколько раз он менял сахар и соль или воровал ее ключи и опускал в ее карман часы спустя.

Откуда ей было знать, был призрак женщиной или мужчиной? Она не знала. Она не видела призрака. Она не верила в призрака. Но он ощущался как призрак-мужчина. И она была уверена, что это он вытащил ее паспорт из выдвижного ящика и оставил на пианино, сломал застежку на чемодане, который она недавно проверяла, и превратил банки жира печени трески, которое она купила как подарки, в капсулы бесполезного витамина Е.

Подготовка к поездке сделала ее рассеяннее, чем обычно. Она всегда хваталась за одинокие мысли, части себя, которые будто блуждали. Она глубоко вдохнула, пытаясь отыскать тихий момент и растянуть его как можно сильнее. А потом ее муж прошел в комнату, и все, что она медленно собирала, снова развалилось. Его запах, его шарканье ног, его покашливание вмешивались в ее пространство, как камешки, царапающие кожу.

— Авиабилет, — сказал он, помахивая своим списком. — Мелатонин. Пептол-Бисмол.

— У меня просто несварение от итальянской еды, — возразила она.

— Но нельзя доверять качеству еды в Китае. Грязное масло, сама знаешь, — мистер Лью покачал головой и вздохнул. — У тебя паспорт с собой?

— Я готова.

Мистер Лью глубоко вдохнул, и она задумалась, не надоело ли свидетелям, которых он допрашивал, смотреть на его игру.

— Но готова ли ты вернуться домой?

Миссис Лью выдавила улыбку. Считала ли она с мистером Лью Китай домом, они, как и все их друзья, звали его jia. Мистер Лью покинул Китай, когда был подростком. Что он знал о Китае? Что она сама знала о нем, если не была там пятнадцать лет? Jia было тем же словом, что и семья. Ее единственной семьей в Китае была стая жадных кузенов, а теперь ее дочь.

Мишель была в Китае лишь раз, когда ей было пять. Миссис Лью помнила, как она стояла в смятении на похоронах дедушки, ее маленькое тело скрывало белое платье, и е лицо было возмущенным, когда ее отругали за то, что она забрала кусочек пирожка из красных бобов с алтаря. Все видели, что девочка, хоть и выглядела как все, не была местной. И прошлым летом Мишель сообщила, что бросала работу, покидала хорошую компанию «Mountain View», в которой работала с колледжа, и переезжает в Китай. Она сказала, что всего на год. Она будет учить английскому в элитной частной старшей школе. Она уже поговорила по Скайпу с директором. Контракт был обсужден.

Год прошел, и она хотела остаться дальше. Пора было забрать ее. Операция: вернуть дочь.

— Скажи ей о магистратуре, — напомнил мистер Лью в машине. — У нее не будет будущего без степени, и она не сможет учиться, когда станет старой.

— Она не знает, что хочет изучать.

— Скажи, пусть изучает правоведение.

— Сам скажи.

— Она меня не слушает.

— Будто она слушает меня.

Мистер Лью прищурился и склонился, сосредоточился на разговоре.

— Проследи, чтобы она хорошо ела, — сказал он. — И заботься о себе. Держи сумочку на замке, а паспорт — всегда при себе.

— Проследи, чтобы дом стоял, ладно? — сказала миссис Лью. Он любил давать советы и упрекать, но не разбирался в Китае. Она знала страну лучше. Ей месяцами снились пустые кабинеты ее колледжа, двор и маленький фонтан с кувшинками, где ученики собирались и нарушали покой того места своим шумом.

— Что сможешь делать ты? — спросил ее муж. — Посетишь старых друзей. Ты с кем-нибудь связалась?

Она посмотрела на него, отметила его бодрый взгляд. Он явно ждал две недели одиночества, все время мира для кроссвордов и книг по истории. Если бы он переживал, он бы сам полетел туда.

— Нет, — твердо сказала она. — Все они заняты.

— Да? А Вэн?

У миссис Лью осталось от лучшей подруги молодости лишь несколько выцветших фотографий.

— Она уже не в Пекине.

— Я думал, все со степенью живут в Пекине. Парящий север. Так его называют? — он подъехал к обочине. — Пора ей получить степень магистра. Скажи ей об этом. И узнай, есть ли у нее парень.

Волоча за собой чемодан, миссис Лью была рада, что улетит от него. Она давно не путешествовала одна. Она разложила вещи для проверки, потом убедилась, что нашла свое место в самолете и пристегнулась к сидению с облегчением. Ее тревога стала утихать. Теперь она могла лишь сидеть. Тринадцать часов. Она хорошо научилась сидеть за прошлый год.

Когда Мишель улетела, стоматологический кабинет, где миссис Лью заполняла документы страховки, заменил ее работу компьютером. В ее графике появилось свободное время, и она могла сидеть в тихой комнате часами. Тогда призрак выбирался из паутины в углу. Она сидела, а он трепал шторы и бросал тени на стену. Порой его дыхание задевало ее, и внутри нее собирался холод. Она научилась слушать его, позволяла себе слышать скрип половиц, гул холодильника, тиканье часов, и ее чувства обострились, она стала слышать и его вздохи.

Она снова слышала его сейчас, он опустился на пустое сидение рядом с ней. Задел ее ладонь своей, и она была рада, что в самолете как-то оказалось место для него.

— Ладно, — тихо сказала она. — Все хорошо. Я помню тебя. Я готова.

А потом самолет устремился вперед, стал взлетать.

Призрак радовался.

Многие призраки обитали на Небесах, но редкие летали на самолете. Или они все поднимались туда на самолете. Призрак не знал, он не попал на Небо. Как терпеливо объясняла тетя Ду, его плазма была осквернена пятном греха, которую могла смыть только кровь Иисуса. Призрак был не виноват, что не получил крещение огнем. Призрак думал, что тетя Ду отправилась на Небо. Самолет поднимался в облака, и он прижался к овальному окошку, надеясь заметить тетю Ду и убедиться, что она попала туда.

Были только облака. Внизу он все еще видел мерцающий океан рядом с участками суши, но скоро и это пропало. Призрак отодвинулся от иллюминатора и прильнул к теплу миссис Лью. Порой мускусный вес проникал в его обычную невесомость. Это было ближе всего к ощущению тела.

Он всегда ощущал это сильнее, когда миссис Лью была рядом. Когда он касался ее руки, жар ее кожи проникал в него, словно и он гудел, пульсировал огнем. Словно и он имел облик.

Его удивило, когда он понял, как ему нравилась миссис Лью. Тетя Ду все время жаловалась на наглость и гордость женщины, которая обсуждала еду, которую явно купила в «Счастливом Бамбуке».

— Но они о тебе позаботятся, — сказала она Призраку, когда завещала его.

Но они этого не сделали. Он старался вести себя хорошо, а они игнорировали его. Он годами плакал один. А потом и миссис Лью стала плакать. Он выходил неизвестно откуда и садился возле нее. Ее печаль проникала в его, и его отступала. Каждый кусочек печали был как крохотный осколок ее души, и каждый острый осколок, которого он касался, приближал его к копированию сосуда, как ее тело.

Он уже мог входить в ее сны. Он знал все о ней. Он месяцами ощущал, как росло ее напряжение, пока он листал лица в ее подсознании. Лица из Китая. Порой он гадал, не было ли и его среди них, потерянного со временем. Порой он думал, что у него не было лица, только то, что тетя Ду придумала для него, а потом привязала к миссис Лью. Но разум миссис Лью ему казался интересным местом, энергия вспыхивала отовсюду, карманы дыхания и швы тишины. Он смотрел на все это.

Еще укол печали. Он не мог понять, это было его или ее чувство, так что прильнул как можно ближе, позволяя ритму ее печального сердца биться об него.

Солнце вспыхнуло в окошке, но это не согрело его. Миссис Лью опустила заслонку, погрузив их в тень.

Призрак прижался сильнее к ее груди, обвил ее собой. Порой он представлял, как она разбивалась.

Было сложно дышать в Китае. Жара в июле была густой от загрязнений, людей и пепла. Это был месяц Весеннего фестиваля, и на каждом углу улиц кто-то сидел на земле и сжигал бумажные деньги. От воздуха глаза миссис Лью слезились.

Она словно шла меж двух миров, настоящим Китаем и прошлым. Китай в настоящем был чудищем из высоких стеклянных зданий и блестящих автомобилей, но порой она замечала прошлое Китая. Лицо было удивительно знакомым. Улыбающееся лицо Мао висело на красной нити на зеркале заднего вида машины. Запах в воздухе, мясо жарили на масле, масло лилось из канализации. Все это тянуло за ее уже измученное сердце.

Незваная ностальгия опустилась на нее после прибытия, тревожила глубоко в груди, и было сложно сглотнуть. Она не знала, что вызвало ностальгию. Все было для нее чужим. Удивительно, но даже ее дочь.

Мишель коротко подстриглась. Не до плеч, а до ушей, открыв бледную изящную шею. В прошлом году Мишель выглядела бы с этой стрижкой как ребенок, но в этом году она выглядела как взрослая. Это было и в том, как она двигалась, уверенно шагала по дороге, подняв ладонь, чтобы поймать такси. В том, как она говорила с людьми, не извиняясь за ее сбивчивый китайский.

«Идем, мам, — говорила она. — Там поедим это, и я покажу тебе это, а потом ты сможешь купить то».

Она все больше напоминала отца.

Миссис Лью шла послушно за дочерью по городу, пыталась вспомнить, что была на задании. Только через несколько дней она решилась сделать ход. Они ели сэндвичи и пасту в кафе под названием «Альба». Мишель заявила, что это было ее любимое место. Миссис Лью не понимала, почему она не могла вернуться в США и есть спагетти там.

— Итак, — она крутила вилку, — тебе попадались хорошие парни?

Мишель приподняла бровь.

— Ребята, которых я учу, все хорошие.

— И вы собираетесь вместе?

— Это хорошая группа людей.

— Большие группы друзей всегда разделяются на группы меньше. Это естественно. А потом остаешься с кем-то наедине. И кое-что случается. Ты уже встречала кого-то особенного?

— Не так.

Миссис Лью услышала презрение в голосе Мишель. Что она скрывала, закатывая глаза? Когда она была подростком, она врала, играя оскорбление. Когда она была ребенком, она не врала.

— Твой отец говорит, тебе пора подумать о магистратуре. Я согласна. Если тебя тут ничего не держит, тебе стоит вернуться домой и учиться дальше.

— А меня должен держать тут парень? Почему не может что-то еще? В жизни есть не только парни, верно? Есть куда больше всего, — Мишель выдохнула, и миссис Лью вспомнила дочь в двенадцать-тринадцать лет, когда ее волосы падали на глаза, и от раздражения челка взлетала над ее лбом.

Но эта женщина была другой. Мишель выросла за последний год, и миссис Лью пропустила это. Ее аргументы теперь звучали ясно и логично.

— Мне плевать на мужчин, мам. Я тут ради женщин. И детей, пожалуй.

Феминизм. Неравенство. Отсутствие социальной ответственности. Ее отец гордился бы.

Но когда миссис Лью передала ему их разговор на следующий день, пока ждала Мишель, принимающую душ, он насмешливо ответил:

— Она решила спасти мир? А мы — ее спонсоры? Спроси ее, как она собирается кормить себя.

Миссис Лью ощущала, как ее сердце сжималось, пока он продолжал. Его речь звучала знакомо. В последнее время в воздухе звучал лишь шепот «деньги».

— Как метро? — спросил мистер Лью. — Чисто? Грязно? Прокатилась на скоростном поезде?

— Они ездят только между городами.

Она прошла к окну и посмотрела на стол Мишель, словно вещи на нем могли больше раскрыть об этой женщине. Там были несколько стопок работ учеников, зеленый дневник в кожаном переплете. Она полистала дневник. Просто проверила качество бумаги. Когда миссис Лью была юной, ее мысли были записаны на тонкой рисовой бумаге, которая часто рвалась под ее ручкой. Мистер Лью возмущался из-за истории, которую услышал в новостях, о каком-то случае в Ханчжоу.

Что-то укололо ее в палец, и она замерла, не открыв дневник. Фотография Мишель с другой женщиной, они сидели в ресторане. Фото было недавним, Мишель уже была с новой стрижкой. Они обе выглядели юными и счастливыми. Это напомнило ей о Вэн.

— Как она? — сказал мистер Лью.

— Выросла.

— Но все еще глупая.

Темный силуэт в тот миг мелькнул сбоку. Звук душа утих. Она повернулась, но ничего не было. Дрожь пробежала по ее спине.

— Ты не можешь ее переубедить?

Ее отражение в окне хмуро глядело на нее. Улицы внизу были тихими и в дымке.

Призрак смотрел, как тревога проступала морщинами на лице миссис Лью, а потом смятение. Он не знал, ощущала ли она, как двигались шестеренки, как щелкала земля, задевая свою тень или изнанку.

Спустившись с самолета, Призрак ощутил гул в себе. Восторг рос, наполнял воздух, а теперь по щелчку застыл.

Спокойствие длилось лишь миг. А потом голоса зазвенели из глубин, шуршали, как тысячи крыльев.

Это был четырнадцатый день седьмого лунного месяца. Канун Весеннего фестиваля. Врата в мир мертвых открылись, и призраки вылетали оттуда.

Озеро Хоухай было полным людей. Туристы и эмигранты собирались тут регулярно ради магазинов и ночной жизни. Местные приходили, чтобы послать бумажные фонарики и лодочки со свечами, чтобы провести домой своих предков, выпустить их на ночь из нижних миров. Бары и рестораны у трех озер Запретного города были с громкими гитарами и голосами, поющими не в такт, чтобы привлечь гостей. Напротив них торговцы продавали прохожим палочки благовоний, желтую бумагу, сложенную в дома, телевизоры, Бентли — подарки для мертвых.

Миссис Лью обходила торговцев, не теряла из виду красный берет Мишель. Мишель хотела показать ей ночные рынки, но миссис Лью отвыкла от таких толп, и она никогда не любила громкую музыку. Ее нервы были на пределе.

— Тут очень людно, — крикнула миссис Лью дочери. — Мы не можем пойти в место, где тише?

Призрак следовал за ними, тоже ошеломленный. Он еще никогда не видел столько духов. Он встречал только трех призраков, и все они существовали временно. Меньше, чем он. Они все нашли дела, которые должны были завершить, встретили человека, с которым должны были воссоединиться.

Призрак смотрел на красный берет Мишель. Краски путали, огоньки сияли, как созвездия, во тьме неба и воды. Некоторые духи следовали за ними как струйки тумана и дыма. Призрак пытался позвать их, сказать, что это была лишь бумага, но не мог общаться.

Он попытался спросить у женщины с круглыми глазами, откуда были она и ее товарищи, но она лишь покачала головой, свист вырвался из ее тонкой длинной шеи, и вся она задрожала.

Он плелся за миссис Лью и ее дочерью, и они повернули на извивающуюся дорогу. Хоть тут было тише, странные призраки попадались и здесь. Например, женщины с длинными тонкими шеями и объемными животами. Другие были с огнями во ртах. Несколько прошедших духов отрыгнули воздух, который был таким гадким, что он задрожал.

Миссис Лью отметила, что старые переулки, хоть и были более узкими, ощущались просторнее, словно тут было место, чтобы дышать. Порой ужасный запах появлялся в воздухе, такой гадкий, что она почти ощущала, как он скользил по ее коже.

Шагая по этим улицам, она вспоминала годы учебы в 80-е. Ее колледж был неподалеку, и она часто бывала в этом районе. Она сидела с друзьями в кафе за чаем, там был говорящий попугай. Она днями тихо восхищалась мастером каллиграфии в углу книжного магазина.

Группа поэтов, тихих, но мятежных, собирались тут, за одной из тех красных деревянных калиток. Она помнила гордость в голосе лучшей подруги, когда она читала свое творение вслух. Вэн всегда была общительной, водила ее на собрания, познакомила ее с юным поэтом с сильным уверенным голосом, но робкими нежными губами. Пепел вернулся в ее глаза. Она вытерла их ладонью.

— Это место — одно из последних кусочков прошлого Пекина, — сказала Мишель. — Правительство медленно убирает прошлое. Они сменили названия старых улиц. Они хотят продолжать стройку. Всюду строят.

Миссис Лью не мешала Мишель объяснять Китай, но ее удивило, когда дочь повернулась к ней с сияющими глазами и сказала:

— Мам, мне тут нравится.

Она подумала о старых друзьях, пустых местах в кабинете.

— Тут жить сложнее.

— Знаю, тут грязно и бывает опасно, но я ощущаю себя тут живой, — сказала Мишель. — Чему я могу научиться в институте, если я уже многому учусь тут? Я не могу вернуться к чтению о философии, логии или психологии исследования рынка, не дай бог! Я хочу работать тут.

Миссис Лью вспомнила, как сидела за закрытыми дверями с лучшей подругой и тем юным поэтом, обсуждала мир с пылом, какой был только у двадцатилетних. Снаружи звенели колокольчики, мимо проезжали ученики на велосипедах.

— Мне нужно было улететь, мам, — сказала Мишель. — Ты не знаешь, как сильно мне нужно было уйти.

Она подумывала упомянуть тех учеников Мишель, дать ей знать, что и у нее были мгновения страсти. Но Мишель, конечно, не спросила. У нее была своя история.

— Это место не было хорошим, мам. Знаю, оно казалось хорошим. Словно я выиграла приз. Но люди там… Я ощущала себя такой маленькой.

— Это был хороший шанс. Тебе повезло получить работу.

— Знаю, — сказала Мишель, ее тон брал слова и опускал, как кирпич. Хватит. Перестань. — Я встретила мужчину, который два года провел в тюрьме. Знаешь, почему?

Миссис Лью догадывалась.

— Он был протестующим студентом. Они поймали его, когда ему было всего девятнадцать. Теперь у него изменился разум, и он все еще не получил полное гражданство. Он не может работать или путешествовать. Он ходит по Китаю, говорит с людьми и играет на флейте.

— Как романтично, — пробормотала миссис Лью. — Вот так жизнь.

— Мам, это не романтично. Это кошмар. Они забрали его жизнь и так и не отдали его личность.

Ее грудь сдавило сильнее. Ей было сложно выдохнуть.

— Следи за языком.

Они вышли на главную улицу, машины выстроились у светофора. Призрак замер с ними, пока они ждали, чтобы перейти. Он смотрел, как духи терзали миску с фруктами, оставленную возле палочек благовоний у магазина. Персики таяли от огня и испарений из ртов призраков. Даже виноградина не поместилась бы в те тонкие шеи над пухлыми животами. Это сводило призраков с ума. Они хотели еды. Но Призрак завидовал им, следующим за светом, чтобы найти подношения от потомков. У него были только эти две женщины, и они не обращали на него внимания.

Он подумал, что эти духи направят его домой, что среди них он найдет знакомое лицо, например, тетю Ду, которое скажет ему, что делать. Но духи забирали дары, а он все еще был запутавшимся. Забытым.

Теперь они вернулись на главную улицу, миссис Лью понимала по внутреннему компасу, куда они шли. Она продолжала с трепетом, в голове были картинки из прошлого. Сладкие сцены, когда она держалась за руки с лучшей подругой, с юным поэтом, они шептали о своих желаниях. Но это не радовало ее. Ветер приносил далекий звон колоколов. Прошлое давило на нее, грозило унести ее.

— Мам? — дочь повернулась к ней. Возмущение пропало, сменилось тревогой. Миссис Лью взяла себя в руки. — Папа звонил перед тем, как ты прилетела. Я удивилась. Он почти никогда не звонит, если только не вы вместе.

Ее муж никогда не ставил семью в свои списки.

— Он переживал за тебя.

Мишель говорила с запинками, скрывала эмоции на лице, продумывая фразу. Миссис Лью узнала свои стратегии.

— Он говорит, у тебя меняется настроение. И ты стала забывчивой. Он хотел, чтобы я приглядывала за тобой, вдруг я что-то замечу. Но я не знаю. Ты хочешь мне что-то рассказать?

Миссис Лью прикусила губу. Ее муж уже сделал ход. Он сыграл ими обеими. Она пыталась злиться или удивляться, но устала. Ее муж уже не мог ее удивить или разочаровать.

— Я в порядке, милая, — сказала она. — Твой отец любит преувеличивать.

Глаза Мишель были серьезными.

— Я вернусь, если нужна тебе. Но я пока не готова.

Миссис Лью задумалась, что Мишель искала, какой была ее работа, и какими были риски.

— Когда ты будешь готова? Что у тебя тут за работа?

— Дело не в этом.

Она ждала, что дочь продолжит, но та молчала. Миссис Лью узнала замкнутость лица и позы, но она не могла догадаться, какой была причина. Мишель была уже вне ее досягаемости.

Призрак заметил вдали что-то родное. Он ощущал это, а не видел, облако разочарования, бесцельное влечение. Они приближались к большим зданиям, и сотни призраков парили в воздухе. Он касался других, надеялся кого-то узнать.

Миссис Лью закончила свои поиски в этом городе. Когда она была тут в 1996, она стучала в двери и говорила со школьными секретарями, записывала адреса и телефоны. Она носила с собой фотографии Вэн. Она проехала на поезде три часа в маленькую деревню в Шаньдун, сочиняя всю поездку истории для Мишель, чтобы она не жаловалась на жару, шум, голод. Они прибыли к заброшенному городу в руинах.

— Тут кто-то сражался? — спросила Мишель, ее глаза расширились от вида перевернутых столов и сломанных стульев. Миссис Лью перестала искать. Ее лучшая подруга пропала. Юный поэт, который когда-то нежно целовал ее, исчез. Но он всегда будет сжимать ее жизнь, будет выдохом на стекле.

Призрак видел спектральные массы, отражающиеся в лобовых стеклах проезжающих машин, и он был среди них. Они были фрагментами, как свет, неясными, как тень, но они были яркими. Он ощущал в себе искру их электричества.

На другой стороне шоссе миссис Лью видела улыбающегося Мао с портрета над большим пустым двором площади Тяньаньмэнь, тихой и заброшенной.

Открытая площадь кипела бледными и встревоженными духами, и это манило Призрака. Он слышал их вопли, ощущал их запах. Их пульс окутал его полностью. Вместе они были безымянными. Они были нечетким сознанием. Они могли быть громкими. Они могли преследовать вечно. Никто не старался отправить их дальше, и у них не было границ.

Миссис Лью стояла перед холодным открытым пространством. Той весной все ученики собрались в этом месте, маршировали и скандировали, заполняли воздух пылкими речами. Там были и она, ее лучшая подруга и тот юный поэт. Они собирались создавать перемены, улучшить систему образования, изменить будущее. И посреди мая она села на самолет, чтобы отправиться в Калифорнию к мужчине, с которым была помолвлена, которого встречала только два раза. Звон колоколов вдали утих, и ужасные сцены хлынули в ее голову. Окровавленные лица, павшие тела, скрытые дымом от выстрелов. Она не знала, видела ли эти сцены раньше, но они ощущались знакомо, как воспоминания.

— Я не выбирала уйти, — сказала она.

— Что ты сказала?

В одну ночь все пропало. Солнце встало над трупами, которые не считали, не называли. Их было просто убрать, стереть. Было просто забыть.

— Мы должны дать им имена.

— Кому? — молодая женщина подошла к ней, опустила ладонь на ее плечо. Она была такой милой, такой знакомой, но уголки ее ртов были напряженными. В ее глазах сиял страх.

— Вэн? — миссис Лью сжала ее ладонь. — Это ты?

Девушка опешила, словно ее ударили по лицу.

Миссис Лью прищурилась.

— Кто ты?

— Мам. Это я. Мишель.

Да. Да, это была ее дочь, ведь ее жизнь продолжалась. Она села на самолет.

— Прости, — сказала она.

— Ты в порядке?

— Да. В порядке. Не нужно так переживать.

— Ты напугала меня.

— Я просто устала.

— Мы можем поехать домой на такси.

— Хорошая идея.

Она позволила дочери взять ее за руку и увести. Ей нужно было уйти, закрыть глаза на миг.

Призрак за ней замерцал, стал освобожденным и сильным.

Кэлвин Д. Джим «Рука Розы»

Роза Ишикава сидела на деревянной скамье в вестибюле Объединенной церкви Японии. Ее левая ладонь сжимала урну с прахом матери. Она ощущала вес холодного серого камня в складках ее платья с узором в цветочек.

Друзья папы медленно уходили из церкви. Их приглушенные голоса, пропитанные сочувствием, угасали за стуком теплого ванкуверского дождя. Папа скоро захочет домой. Она крепче сжала урну.

— Мисс Роза?

Она подняла голову. Доктор Самуэль Т. Траск снял шляпу механической правой рукой. Маленькие шестеренки щелкали. Он опустился на колени перед ней. В воздухе висели тихие голоса «хакуджин», «белый человек». И он пришел с юной японкой.

— Я сожалею о вашей потере, мисс Роза, — сказал он. — Ваша мать не страдала, уверяю.

«Конечно, страдала. Я была там».

— Роды вперед ногами, было поздно. Я ничего не мог сделать.

Роза смотрела на серую урну. Он был бы красивым мальчиком. Сыном. Папа говорил об этом неделями перед смертью мамы. Он хотел мальчика, сына, чтобы он сохранил фамилию. Рожденный в 1928, в год дракона, он принес бы много удачи. Мама много раз говорила Розе не слушать эти разговоры.

— Папа любит и тебя, — говорила она. Он был иджуша, иммигрантом из старой страны, шептала она. У него были такие обычаи.

— Но я родилась тут, — говорила Роза. Мама только улыбалась и обнимала ее.

Доктор Траск вытащил визитку из кармана пиджака и сунул в ее левую ладонь, еще сжимающую урну. Металлическая рука блестела медью.

— Если я могу чем-то помочь, прошу, дай мне знать.

Роза кивнула, не хотела показаться неблагодарной. Но она не сводила взгляда с механической ладони поверх ее руки. Было красиво.

— Я могу помочь?

Роза подняла голову. Папа нависал над ними.

— Мистер Ишикава, сэр, — доктор Траск встал. — Я выразил уважение вам и вашей дочери. И я предлагаю помощь в тяжелое время.

Папа взглянул на Розу, заметил бежевую визитку и забрал из ее ладони. Он смял визитку и бросил на пол. Выбросил удачу.

— Спасибо, — сказал папа. — Мы не нуждаемся в благотворительности.

«Было ли дело в этом, или папа просто не хотел быть в долгу перед хакуджином?».

Доктор Траск приподнял шляпу и ушел без слов.

Папа схватил урну.

— Папа, — Роза подавила вопль. — Прошу, дай мне отнести маму домой. Пожалуйста.

— Я же говорил, это не обсуждается, — он указал на обрубок правой руки Розы, обрезанной ниже локтя.

Он не хотел дочь. И не хотел однорукую.

Папа вышел из церкви. Роза вздохнула, подобрала смятую визитку доктора Траска и последовала за ним на расстоянии трех шагов.

Вечером после похорон Роза и ее отец вернулись к работе. Ее работа каждый вечер была просто: тащить деревянную телегу, пока папа продавал тофу ресторанам на людной улице Поуэлл. Требовалась вся сила воли, чтобы не пролить воду, в которой плескался тофу в деревянных ведерках, особенно, когда они проезжали широкие окна кондитерской Касуга, там были заманчивые корзинки яблок, красных имбирных конфет, сладких мочи. От вида рыбных пирожков, японских солений и свежих апельсинов в магазине Маикавы у нее всегда выделялась слюна во рту. Папа быстро вел ее по улице, а «Model-T» и трамвай катились к ним, гудя и гремя.

Миссис Хасагава, от которой пахло старым нафталином, всегда хвалила ее скромную работу. Роза выдавила улыбку и отвернулась. Сказала бы это миссис Хасагава девочке с двумя руками? Или ее поражало, что могла делать калека?

Их первой остановкой был «Фуджи Чоп Суэй», но его владелец уже купил дневную порцию тофу у Танаки-сана. Роза услышала такое и от Йошино и Морино. Чидори всегда брала пару кусочков, словно из чувства долга.

Роза смотрела на ведерко рассыпающихся кусков тофу. Хороший тофу был твердым, его было легко резать. Папин был как мягкая губка, вряд ли годился для супа. Папа не торговался. Он брал, что ему давали. Обычно этого хватало, чтобы купить соевых бобов и сделать еще тофу. Но они получали все меньше монет каждый день.

— Тофу мамы был намного лучше, — сказал папа, когда они миновали Манга. Китаец-нищий сидел на дороге и смотрел ржавыми механическими глазами-очками, пока гремел монетами в железной чашке. На картоне рядом корявым почерком значилось: «Помогите мне снова видеть».

Сильный запах куриного бульона наполнил нос Розы, они приблизились к столовой возле церкви святого Джеймса. Она сглотнула, ощутила, как желудок сжимался от пустоты.

— Папа? — сказала она.

— Не сейчас.

— Но, папа, ты не ел…

— Я сказал, не сейчас.

Плечи Розы опустились. Она смотрела на землю, следовала за папой мимо рельсов к старой мельнице. Она была далеко от дома, но папа настаивал, чтобы они ходили сюда. Запах хвои и морской соли ощущался в теплом воздухе над гаванью Ванкувера, чайки вопили над ними. Далеко за мельницей серые горы Северного берега сливались с вечерним небом. Скоро они пропадут во тьме.

Как давно хозяева мельницы прогнали папу и всех других японцев? Два месяца назад? Три? Хотя бы тофу мамы позволял им сохранить крышу над их головами.

— Когда ты вернешься работать туда?

— Тихо, — сказал папа.

Знак на решетчатой ограде был тихим ответом папы: «Япам нельзя». Папа плохо читал на английском, но он узнал эти слова. Вне улицы Поуэлл знаки были всюду.

Они миновали скрипучую пристань возле старой мельницы, где рыбацкие лодки разгружали улов лосося.

Сколько часов Роза провела с мамой, сидя на этой пристани, слушая чаек, летающих над морем, глядя, как красное солнце опускалось за высокие кедры в парке Стэнли? Одним вечером слезы покатились по щекам мамы, пока она смотрела на закат.

— Почему ты плачешь, мама?

— Так красиво, — сказала мама с улыбкой.

Роза повернулась к горизонту. Огненные оттенки медленно становились серо-голубыми.

— Почти закончилось, — сказала Роза.

— Потому я и плачу.

Мама обняла ее. Роза опустила голову на плечо мамы, пытаясь понять.

Роза хотела бы провести еще хоть день с мамой, посмотреть на такой закат. Теперь она была на пристани с папой, и воспоминание казалось далеким.

Она кашлянула.

— Хасагава-сан сказал, что может взять тебя грузчиком. Он платил бы два доллара…

— Тихо.

— Или я могу помогать делать тофу. Мама показывала…

— Я сказал: тихо!

Папа вытащил из наполовину полного ведёрка бесформенный кусок тофу и протянул ей. Он разломался в его ладони. Роза смотрела на ком тофу, избегая взгляда отца.

— Это жизнь. Никто не даст тебе жить. У всего есть цена. Мы… я должен делать это для нас, — он бросил тофу за ограду. Ком разлетелся на кусочки в воздухе. — Никакой благотворительности.

Роза сжала веревку телеги, костяшки были белыми, как снег. Она открыла рот, чтобы возразить, но передумала. Они могли съесть этот тофу. Жаль. Он все равно не послушал бы ее. Может, в этом была проблема. Как она могла убедить других, что была полезна, если папа не верил? Ей нужно было заставить его поверить.

— Так не честно. Мамы нет. Почему ты не можешь позволить мне…

— Хватит! — голос папы разнесся эхом среди качающихся деревьев, спугнув гусей.

Они шли в тишине до дома. Желудок Розы урчал, пока они шли по улице Поуэлл и к своему дому за магазинам Хори-зэн. Роза хотела извиниться за вспышку, она не знала, что на нее нашло. Но она знала, что папа только хмыкнет и пойдет дальше.

Роза дрожала, когда папа прошел на узкое крыльцо их домика. Он разулся, опустил обувь на соломенный мат рядом с мамиными кожаными сандалиями. Роза опустила свою обувь с другой стороны и вошла за отцом. Когда она обула тапочки и повесила куртку на деревянную вешалку, папа уже зажег масляную лампу на кухонном столе.

Длинные тени мерцали над ведерками молочной жидкости, шесть самодельных прессов для тофу с мокрыми тряпками, висели с их краев. Старый медный котелок смотрел на нее с плиты. Любимый котелок мамы.

Роза глубоко вдохнула, представляя заманчивые ароматы соевого соуса и мирина, смешивающихся в густой терияки, или куриный бульон с имбирем и луком. Но котелок был холодным и пустым, запах пропал из воспоминания, сменился вонью затхлого соевого молока, бобов и щелочи. Почему он не давал ей помочь? Он нуждался в ней. Он просто не знал этого.

Урна мамы стояла на шкафу с выдвижными ящиками, окруженная двумя огарками свеч, миской с сухим рисом, покрытым пеплом от трех палочек гадко пахнущих красных благовоний, и блюдцем мандаринов. Они не могли позволить правильный буцудан, так что шкаф с белой облетающей краской стал ее самодельным храмом.

За урной лежала маленькая черно-белая фотография спокойного лица мамы, глядящей на нее.

Это было нечестно. Мама всегда улыбалась. Она была яркой точкой в людной комнате. Роза все еще видела, как она смеялась и плясала на кухне, хотя папа ругал маму, как хмурый самурай, за поведение, не свойственное японцам. Эта фотография не была ею. Это была маска смерти, манила их присоединиться к ней.

Но она еще не сдалась.

Папа снял урну со шкафа, прижал к груди и пропал без слов за дверью, ведущей в спальню с одной кроватью. Дверь хлопнула.

Роза вздохнула. Она не увидит его до рассвета, а то и полудня. Но к тому времени она уже уйдет.

Роза плюхнулась на протертое бархатное кресло у двери и вытащила визитку доктора Траска из-под тонкой подушки. Он был хакуджин, но если она хотела помогать папе на уровне мамы, ей нужно было посетить его. Папа не одобрил бы это. Она не собиралась давать ему выбор.

Роза отклонилась на спинку темного кожаного кресла в ярко освещенном кабинете доктора Траска, любовалась белыми и стеклянными шкафами с зелеными и красными сосудами, чистой сталью и стеклянными шприцами, маленькими картонными коробками с продвинутыми препаратами. Резкий запах спирта и формальдегида жалил глаза, как уксус, который мама использовала, чтобы сделать мэбоши. Это было место науки. Настоящей медицины, а не жирных мазей и горьких супов из китайской медицины.

Но ее внимание привлекло красно-золотое кимоно под стеклом, висящее на темной деревянной стене.

— Я хочу руку, — Роза указала на механическую руку доктора Траска. — Как у вас.

Доктор Траск отклонился в своем кресле, задумался, словно размышлял над серьезностью и масштабом просьбы.

— Сколько вам лет, мисс Роза? Десять? Одиннадцать?

— Тринадцать, — сказала она. — Достаточно взрослая.

— Не для всех решений, — сказал доктор Траск. — Ваш отец знает, что вы тут?

Роза покачала головой.

— Он не одобрил бы.

— Вы обдумали последствия?

Роза покачала головой.

Доктор Траск снял халат, закатал рукава и опустил механическую руку на стол. Он нажал на кнопку, скрытую возле локтя. Шестеренки щелкали, а потом остановились. Доктор Траск отцепил руку и опустил ее на стол перед ней. Скругленный медный сустав был соединен с плотью и костью выше его локтя.

— Иногда, мисс Роза, плоть лучше металла.

Но Роза не слушала. Она склонилась, смотрела на руку в дюймах от нее.

— Присоединение, — продолжил доктор Траск, — навсегда вживляет искусственный сустав в ваше тело. Его не убрать без серьезной раны. Хотя можно немного поправлять его, пока тело растет, сустав нужно присоединять, когда вы уже выросли.

Желудок Розы сжался. Ее голова кружилась. Он пытался запугать ее?

Доктор Траск поднял руку и покрутил, показывая Розе.

— Руку делают по конкретным меркам из лучших материалов в Германии, а потом доставляют самолетом. За ней нужно ухаживать, ее может чинить только умелая медсестра, все это дорого, — он склонился над столом, глядя в ее глаза. — Вы можете оплатить все это, мисс Роза?

Роза покачала головой.

— Тогда не о чем говорить.

Роза сглотнула. Она взглянула на зеркальце на столе доктора Траска. Она зря пришла сюда? Мир крутился вокруг денег, а ей было нечем торговать. Они продали все, даже выигранную швейную машинку мамы, чтобы заплатить за еду и соевые бобы. Запасы кончились. На такое чудо потребуются годы или десятки лет, чтобы накопить. Как она могла оплатить это, работая в Маикаве клерком или продавщицей?

Она подумала о Манге, который просил денег на дорогостоящую починку его механических глаз, настоящие он продал ради того, о чем давно забыл. Один из многих китайцев, которые пересекли Тихий океан, чтобы построить станции дирижаблей в горах. Папа звал его глупым.

— У тебя есть только тело, — говорил он. — Продашь тело, потеряешь душу, — но если не оставалось вещей, что еще можно было продать?

Роза скрипнула зубами. Она не ошибалась. Папе — и ей — нужна была эта рука.

— Вы сказали, что поможете нам, — сказала Роза, пока доктор Траск возвращал медную конечность в сустав. Рука ожила. — Вы сказали, что если нам что-то нужно…

— Я не это имел в виду, мисс Роза.

— Вы предложили помощь, а потом отказали мне. Вы делаете так со всеми, или только с японцами?

— Вы ведете себя нечестно, юная леди…

Дверь кабинета открылась, заглянула строгая седая медсестра.

— Все хорошо, Herr Doktor?

Онвзглянул на Розу и кивнул.

— Все хорошо.

Медсестра хмуро посмотрела на Розу и закрыла дверь.

— Назовите цену, доктор Траск, — сказала Роза. — Я заплачу, сколько нужно.

Он отклонился, сцепил пальцы из плоти и металла.

— Может, одно вы можете сделать, мисс Роза, — сказал доктор Траск. — Выслушайте, а потом говорите «нет», — он указал на кимоно на стене. — Я ценю восточную культуру. Как и многие мои пациенты, — он посмотрел в ее глаза. — Вам говорили, какие у вас красивые глаза?

Длинные тени падали на домик, когда Роза подошла к двери, разулась и опустила обувь рядом с сандалиями мамы. Обувь папы стояла на другой стороне. Роза стряхнула пыль с сандалий мамы, открыла скрипучую дверь, ее сердце колотилось под желтым хлопковым платьем.

Папа сидел в бархатном кресле, смотрел на кухонный стол, остатки вчерашнего создания тофу валялись там. Кислый запах испорченного соевого молока висел в воздухе.

— Вернулась, да? — папа все еще глядел на кухню, а не на нее.

Роза улыбнулась и обула тапочки.

— Да, папа. А не должна была?

— Я проснулся и обнаружил, что пол холодный, а тебя нет.

Она скривилась. После смерти мамы папа ожидал, что она будет добавлять дрова в их печь, чтобы согревать дом, до того, как он встанет. Этим утром она не выполнила задание.

— Прости, папа, — тихо сказала она. — Это не повторится.

— И куда ты ходила так рано? В школу?

— Нет.

— Смотрела бейсбольный матч?

— Нет.

— Или… — сказал он. Кресло скрипнуло, он посмотрел на нее. — Может, ты ходила к доктору Траску.

Ее глаза расширились. Он знал. Откуда?

— Нет. Я… папа, я могу объяснить…

— Хватит, — его голос громыхал. Он встал с кресла и навис над ней. — Я ходил в Маикаву за соевыми бобами, и миссис Хасегава сказала, что видела, как ты вошла в его кабинет. В кабинет хакуджина. Чем ты думала?

— Я думала, что он мог помочь. Он предложил…

— Что? Что ты надеялась получить? Работу?

— Нет, я…

Он взглянул на ее правую сторону, где должна была находиться рука.

— Рука. Ты хотела руку как у него.

Роза кивнула.

— Да. Для нас. Для тебя. С рукой я смогу получить работу. Я смогу помогать тебе делать тофу. Мы сможем есть.

— Сколько? — сказал он. — Хакуджин ничего не делает бесплатно.

— Не важно.

— Сколько?

Роза вздрогнула. Голос папы всегда гудел в ее ушах, даже если он желал спокойной ночи, а не ругал ее. Но он никогда не повышал голос так. Наверное, его вопль было слышно у рельсов дальше по переулку.

— Мои глаза. Если я дам ему глаза, он даст мне руку.

— И ты будешь слепой? Бред.

Роза покачала головой.

— Нет. Доктор Траск заменит их механическими. Я все еще смогу видеть.

— Придется платить, чтобы видеть, когда механические глаза сломаются.

Как Манг. Роза тоже будет просить милостыню, чтобы видеть сломанными глазами?

— Бедняки платят телами, — папа покачал головой. — Я не допущу такое.

Нет. Таким был его ответ. Таким всегда был его ответ. Даже до случившегося, но особенно после этого. Сколько она сможет принимать такой ответ? Они уже были на грани.

Роза фыркнула.

— Папа, нам нужна эта рука сейчас, не через пять лет…

— Хватит.

Роза скрипнула зубами. Все говорили, что у нее были темно-карие глаза матери. Красивые. Она не хотела расставаться с ними. Она всегда будет гадать, пройдет ли по улице навстречу ей кто-то с ее глазами. До этого она не знала, смогла бы жить с таким решением. Теперь все было понятным.

Роза повернулась к двери.

— Куда ты идешь?

— Наружу, — сказала она, сбросила тапочки.

Мозолистая ладонь схватила ее за левое предплечье, оттащила, чуть не вывернув ей руку. Роза повернулась. Папа вел ее в спальню.

— Ты не получишь ту руку, — сказал он.

Роза впилась пятками в пол, махала правым обрубком, пытаясь уцепиться за что-то. Но папа за секунды бросил ее на кровать и закрыл дверь. Ключ щелкнул в замке, он запер дверь.

Роза вскочила с кровати и потянула за ручку двери. Она думала, что дверь была старой и хлипкой, готовой слететь с петель. Но она тянула изо всех сил, а дверь не поддавалась.

Роза заколотила в дверь.

— Папа, выпусти меня. Папа.

— Я положу конец этому бреду с рукой раз и навсегда, — сказал он.

И входная дверь захлопнулась.

Роза проснулась от щелчка ключа в замке. Она открыла глаза, еще красные и опухшие от слез, с которыми она уснула. Она вяло посмотрела на яркий свет солнца, льющийся в грязные заколоченные окна. Птицы пели. Было уже утро. Папа должен был вернуться часы назад.

Дверь спальни открылась. Приземистый полный мистер Хасегава стоял на пороге.

Роза не хотела показаться грубой, села на кровать, поправила одежду и поздоровалась.

— Где папа? — спросила она.

— В тюрьме, — сказал мистер Хасегава.

Роза вскочила с кровати.

— Что случилось? Он ранен?

— Полиция сказала, он напал на доктора Траска, — сказал он.

Роза охнула. Папа ворчал, но не лез в драки.

— Доктор Траск выдвигает обвинения из-за тебя, — сказал он и поманил ее толстыми пальцами. — Идем со мной. Твой папа попросил меня позаботиться о тебе, пока он не вернется.

— Нет, — сказала она. — Мне нужно его увидеть.

— Ладно, — он повернулся и пошел к входной двери. — Я буду в своем магазине, если буду нужен.

Она видела, что он уже принял решение.

Мистер Хасегава подобрал конверт у двери.

— Это тебе, — он вручил ей конверт, помахал рукой и ушел.

Роза открыла конверт и прочла записку. Ее сердце сжалось, она опустилась в вытертое бархатное кресло. Уведомление о выселении. Через два дня они еще и потеряют дом. Она была теперь одна, без денег и работы. Механическая рука стала мечтой.

Она бросила письмо и сжалась в комок в старом кресле, пружины впивались в ее бок сквозь ткань. Что еще она могла? Может, убежать и присоединиться к китайцам, строящим порты для дирижаблей у Келоуны или Врат Ада. Лучше было бы улететь с экипажем дирижабля на юг, в Сан-Франциско или на Гавайи. Куда угодно отсюда.

Но тогда она бросит папу тут.

Роза посмотрела на свой обрубок. Кого она обманывала? Ее не наймут на дирижабль, не пустят помогать в строительстве порта. Что-то блестело в свете солнца. Она повернула голову к плите и посмотрела на любимый медный котелок мамы.

Сбежать на дирижабле вряд ли выйдет, но, может, она еще могла помочь папе.

Роза встала и прошла к печи. Она растопила ее, а потом вышла наружу с котелком мамы, чтобы набрать воды. Было сложно поднять полный котелок на плиту, не пролив воды, а потом схватила горсть соевых бобов и бросила в воду. Она хотя бы могла навестить папу в тюрьме и дать ему тофу. У них осталось только это.

Сердце Розы сжалось, она прошла в серую комнатку, и стальная дверь захлопнулась за ней. Ее отец сидел неподвижно на стальной койке за железными прутьями. Его плечи были опущены, он смотрел на холодный серый пол. Только его руки в крови и синяках не давали ему рухнуть на тонкий матрац. Даже его майка, обычно белая, была теперь изорвана и в грязи, свисала с плеч.

Полиция сказала, что он сопротивлялся при задержании. Судя по виду, он серьезно отбивался.

— Папа?

Он чуть повернул голову. Опухший подбитый глаз посмотрел на нее.

— Оставь меня.

— Но, папа…

— Я сказал тебе остаться с Хасегавой-саном. Ты можешь хоть раз послушать?

Роза стиснула зубы, ее щеки пылали, как плита. Он не хотел ее тут. Почему она переживала? Она открыла рот, чтобы накричать на него. Но с губ не сорвалось ни звука.

— Я подумала, что ты проголодался, — сказала Роза.

Она просунула фарфоровую миску тофу через прутья, стараясь не пролить тофу, посыпанный щепоткой шалота, который она нашла в шкафу, и приправленный соевым соусом для вкуса. Но она гордилась тофу. Твердым, нарезанным идеальными кубиками в дюйм, сложенным пирамидкой. Ей повезло, что полицейский участок был в паре улиц от дома.

Роза полезла в сумку и вытащила палочки. Она опустила их на край миски со стуком.

Она повернулась уйти, когда услышала стон и скрип старых пружин. Она оглянулась. Ее отец все еще сидел на краю кровати, поднял миску тофу дрожащими руками, смотрел голодно на белые кубики.

Сжимая миску в одной руке, он поднял палочками кубик тофу с кусочком шалота на краю, поднес к сухим потрескавшимся губам. Его глаза расширились, он съел кусочек, поднес миску ко рту и съел еще.

— От Танаки? — спросил папа, жуя.

Роза покачала головой.

— Я его сделала.

Ее отец напрягся. Он повернулся и посмотрел на нее с ошеломленным видом.

— Как?

— Больше щелочи, — сказала она. — Мама меня научила.

Роза отвернулась и пошла к белой стальной двери. У нее оставалось лишь одно дело. Тут она закончила.

— Роза? Роза?

Она игнорировала дрожащий голос папы, покинула кирпичное здание полицейского участка, пошла на улицу Кордова к кабинету доктора Траска в Западном конце Ванкувера.

Когда она прибыла к дому доктора Траска в стиле королевы Анны на улице Комокс, медсестра попыталась прогнать ее, но доктор Траск вмешался и позволил ей пройти в его кабинет.

— Я хочу договориться, — сказала Роза. — Я прошу лишь снять обвинения с моего отца.

— Мисс Роза, — сказал доктор Траск, указывая на синяк на своем лице. — Ваш отец выразился ясно. Вы не получите ту руку.

Роза покачала головой.

— Я уже не хочу руку. Наличные за мои глаза.

Доктор Траск нахмурился.

— Зачем вы это делаете?

Роза вручила доктору Траску уведомление о выселении.

— Потому что иначе мы будем завтра на улице.

Доктор Траск прочел записку и повернулся к Розе.

— Вы готовы на такое ради своего отца?

Роза кивнула.

Через два часа Роза лежала на одном из операционных столов доктора Траска, ей ввели анестезию. Она решила, что последним увидит своими глазами свет над операционным столом.

Сначала Роза услышала тихий гул настольного вентилятора, ноги шаркали по скрипучему деревянному полу. Далекие голоса шептались, словно она слушала через картонную коробку. В воздухе был металлический привкус. Кровь.

Пятна света пульсировали перед глазами. Она приподнялась на локтях. Острая боль пронзила правую руку, раздался звон металла об металл рядом с ней. Роза посмотрела в сторону. Новая механическая рука была присоединена к ее обрубку ниже локтя.

Она поднесла ладонь к лицу, растопырила пальцы как веер. Крошечные латунные кривошипы и поршни выплевывали клубы пара из шипящих клапанов в ее предплечье. Она улыбнулась. Ее рука не была толстой или неудобной, как у доктора Траска. Она была женственной, с плавными изгибами.

Но у нее не должно быть новой руки. Она отдала глаза.

Роза коснулась левой брови и охнула. Она ожидала, что там будут медные глаза-очки, как у Манга. Но их там не было. Она взяла зеркало со столика с инструментами, поднесла к своему лицу. Она посмотрела в зеркало. На нее глядели ее глаза. Настоящие.

Доктор Траск не забрал их. Почему? Рука была дорогой. Он все-таки дал ей руку?

— Вы проснулись.

Медсестра доктора Траска вошла в комнату с металлическим подносом со стаканом воды и баночкой таблеток в руках.

— Примите это, чтобы боль ослабла.

Роза послушно проглотила две белые таблетки, запила их холодной водой.

Медсестра включила яркий верхний свет, озарила им руку Розы. Медсестра сжала ее локоть. Роза напряглась и отпрянула.

— Не ерзайте, — медсестра сжала ее механическую руку и повернула, осмотрела ее. — Вы в порядке. Можете идти.

Но папа говорил, что хакуджин ничего не делал бесплатно.

— Когда доктор Траск попросит меня прийти? Чтобы забрать мои глаза?

— Nein, — сказала медсестра. — Уже оплачено.

— Но кем? Кто заплатил за них?

Медсестра хмуро посмотрела на нее.

— Спросите у своего отца.

Папа сидел на пристани, где они с мамой провели много часов. Горы на Северном берегу отражали теплое розовое сияние уходящего солнца, соленая прохлада гавани Ванкувера окутала ее. Роза плотнее укуталась в пальто.

Она села рядом с отцом и свесила ноги над водой. А потом повернулась к нему и напряглась. Роза охнула. Голова закружилась, тошнота подступила, словно в ее груди бушевали волны. Она уперлась левой рукой в доски, чтобы не упасть в воду, цена ее руки глядела на нее.

Ее отец смотрел на нее медными глазами-очками.

Роза покачала головой и открыла рот, чтобы заговорить. Она слышала только, как волны бились об деревянные столбики.

— Доктор Траск пришел ко мне в тюрьме, — сказал папа. — Показал мне уведомление о выселении и рассказал, о чем ты его попросила. Я предложил свои глаза.

Роза посмотрела на новые глаза отца. Медь ярко сверкала в свете угасающего солнца.

— Почему, папа?

Он посмотрел на урну между своих ног.

— У тебя глаза мамы, — сказал он. — Я не мог потерять их. Не снова.

Роза притянула отца к себе новой рукой, опустила левую ладонь на его колено, а голову — на его плечо.

— Прости, папа, — теплые слезы катились по ее щекам.

Папа сжал ее ладонь.

Роза вспомнила их ранний разговор и выпрямилась, глядя на новые глаза папы.

— Они не будут работать вечно, — сказала она.

Папа кивнул.

— Ничто не вечно, — он посмотрел на урну. — Прошу, внеси обувь мамы в дом этой ночью.

— Хорошо, — сказала она.

Они вместе смотрели, как красное солнце медленно опускалось за кедры парка Стэнли.

Регина Канью Ванг (перевод на англ. Шаоян Ху) «Вернуться в Мьян»

Летательный аппарат заглушил двигатель в тридцати метрах надо льдом, мягко описал дугу от объединенных сил инерции и притяжения, затормозил в последний миг в метре над поверхностью. Шасси выдвинулись из нижней части аппарата, закрепляя уверенное приземление на замерзшую воду.

Кая выпрыгнула из кабины пилота и проверила брюхо «Летучей рыбы». Три шасси в форме дисков плотно прилепились к поверхности льда. Она легонько похлопала корабль, ее губы изогнулись в улыбке. Она подготовила эти шасси для этого путешествия. Кая сделала все надежным.

«Я вернулась, Мьян», — подумала она.

Кая училась в главном колледже Союза. Хоть Союз снял плату за обучение для межпланетных беженцев и предлагал медицинскую страховку с заманчивыми скидками, расходы на жизнь и обслуживание никогда не были низкими. Но в прошлом году Кая смогла выплатить ссуды под низкие проценты и получить лицензию на работы в космосе, рубеже расширения Союза, месте для будущих колонистов. Работа там была трудной, но выгодной. Кае нужны были деньги, но она не только поэтому подала свое резюме в комитет «Проекта Сайон».

Она хотела вернуться и увидеть Мьян. Одиннадцать планет двигались на орбите Сайона, и одна из них дала жизнь разумным существам. Сайон, иначе говоря, был солнечной системой, и только на ее родной планете, Мьян, были разумные обитатели.

Мьян был покрыт льдом. Кая закрепила ремешки лезвий на обуви, оттолкнулась правой ногой и поехала.

Два лезвия на ее обуви рассекали лед один за другим, пока Кая наслаждалась скоростью. Она двигалась сквозь ветер, он жалил ее лицо, но это было не важно. Она ускорилась.

Ледяная поверхность Мьяна была гладкой, как зеркало, не было даже кочек. Притяжение, восемьдесят пять процентов от Союза, и низкий коэффициент трения дали ей чувство свободы и ловкости, которых ей давно не хватало. Она была пока королевой на льду. Каждый дюйм открытой кожи ощущал течение воздуха. Она легко коснулась льда кончиком правого лезвия, оттолкнулась левой ногой. Сделав два поворота в воздухе, она приземлилась и поехала дальше.

Когда Кая стала тренироваться катанию, она уже была взрослой. Она пропустила лучший возраст для обучения, и потому была на катке с молодежью. Падения и раны были для нее знакомы, но было больно видеть, как юные овладевали навыками быстрее, чем она. Когда остальные засыпали, она шла на каток одна, тренировалась посреди ночи. Она прыгала и кружилась, прыгала и кружилась, повторяя движения снова и снова в поисках идеала. Тогда она не была уверена, что получит шанс ступить на ледяную корку Мьяна.

Кая едва помнила время до того, как покинула Мьян, ведь была маленькой. Она помнила о родной планете только воду. Ее народ когда-то жил и вырастал в море, которое покрывало весь мир. Они радостно плавали, ни о чем не переживая, пока пылающий язык Сайон не пронесся слишком близко. Температура воды возросла. Те, кто выжил, направили рыбу глубже в море на другой стороне от солнца. Но они не могли сбежать от обжигающего жара сверху. Союз заметил аномалию Сайона и нашел признаки разумной жизни на Мьяне случайно, когда планету передвинули на перигелий. Они послали спасательный флот с ближайшей точки. Но было поздно. Когда они прибыли, только трое из каждой тысячи жителей Мьяна были еще живы. Родители Каи умерли в катастрофе.

Союз забрал ее и несколько сотен ее народа в развитую колонию, где их обучили, научили не выделяться в обществах Союза. Пока Кая учила историю Мьяна в школе, она пыталась вспомнить дискомфорт и ужас из-за нахождения среди горячей воды, но ничего не было. Биология говорила, что мьянцы не развивали полные ощущения до того, как им исполнялось четыре. Она покинула Мьян в три года, и в ее голове осталось лишь воспоминание о прохладной голубой воде.

Теперь скольжение по льду напоминало ей приятное ощущение плавания, она не могла испытать такое, пока ходила или бегала. Тут она словно поднималась в небо. С толчком, опираясь на наружную сторону левого лезвия, она прыгнула, закрутилась против часовой стрелки — один поворот, второй, третий. Она сделала это! Разум прояснился, был свежим, как воздух Мьяна, очищенным от тьмы, и с этой ясностью она приземлилась. Но, когда лезвия опустились на поверхность, она ощутила боль в правом колене и упала на землю.

Снова это. Кая сидела на льду и потирала колено. Рецидив случился раньше, чем она думала, наверное, из-за холода планеты. Ее пару биопротезов проверили перед путешествием. Медик предложил как можно скорее заменить части, и что ей нужно было постоянно проходить обслуживание и избегать сильных нагрузок до улучшения протезов. Но она не могла позволить замену, и приходилось ждать из-за нехватки денег. И она не могла отложить новую работу. Это был ее единственный шанс вернуться в Мьян, и она не упустит его.

Ее паре биопротезов было больше десяти лет, порой в них были небольшие сбои. Она едва сохраняла их рабочими с помощью страховки, но улучшение их было ей не по карману. Биопротезы были подарком от правительства Союза, полученным, когда она покинула Мьян. Чтобы помочь беженцам-мьянцам адаптироваться в жизни на суше и в Союзе, Агентство по делам беженцев выделило сумму на биопротезы, чтобы заменить их хвосты. Кая не помнила операцию, только долгий сон. Она проснулась гражданкой Союза с двумя ногами. Учиться ходить было сложно, как и учить общий язык Союза. Ее первые несколько лет на суше были обременены физической болью и ментальным раздражением. Мьянцы использовали мало звуков для общения над поверхностью воды. Они чаще общались под водой с помощью языка тела. Кая давно забыла мьянский язык, но короткий ролик на уроке показывал, что тот язык был как изящный танец, выступление.

Она нежно погладила свои жабры, которые были в дегенеративном состоянии. Ей повезло, что ее не заперли в зоопарке и не продали в цирк. Союз дал ей ноги и гражданство, шанс обучиться и работать. Она не могла жаловаться. Она просто хотела побывать в родном мире.

В последние месяцы Мьян появлялся в ее снах все чаще. В тех снах у нее снова был рыбий хвост, она плыла по бесконечному водному пространству Мьяна. Она охотилась на неприрученную рыбу с ножами из ракушек, наслаждалась своей долей вкусной рыбы, а потом поднималась на поверхность. А потом в фосфорном свете Водорослевой луны она молилась Богине Мьяна, благодаря ее за дары.

Позже, когда Кая повернулась, чтобы снова нырнуть, ее привлекло сияние в тени Сланцевой луны. Там не должно быть света. Она тихо поплыла к сиянию, стараясь не беспокоить потоки. Вблизи она увидела фигуру в ярком свете, медленно повернувшуюся, словно ощутившую ее. Но Кая не успела рассмотреть детали, она проснулась.

Сон впервые появился три года назад, и она не переживала из-за него. Но эта же сцена повторилась в ее сне год назад.

В прошлом году она получила работу в «Проекте Сайон». Она с помощью космического корабля натянет мембраны на последнем отверстии в сфере и закончит окутывание солнца. Проект начался во второй год катастрофы, и он должен был помешать случайным вспышкам Сайона уничтожить все в системе и позволить эффективно собирать энергию. По плану нужно было окутать солнце особыми мембранами, которые будут ловить большую часть силы Сайона и превращать в электричество, запасая его, остальная энергия выбиралась там, где мембраны отсутствовали. Температура на поверхности Мьяна сильно упала, и вода стала льдом. Выживших обитателей эвакуировали, но другие организмы остались под водой, корка льда заперла их в огромном ледяном гробу. Ночью после получения письма с назначением Кая снова увидела во сне Мьян, проснулась раньше, чем смогла рассмотреть фигуру в сиянии. И с тех пор сон не давал ей покоя. Она решила поискать ответ на Мьяне.

Подготовка была простой. Как хороший пилот и механик, она не мучилась, чтобы сделать необходимые модификации «Летучей рыбы», чтобы она могла приземлиться на лед. База «Проекта Сайон» была в трех стандартных часах от Мьяна. Через день после прибытия в лагерь Кая улетела под предлогом тренировки полета, и чтобы оглядеться. Она тут же направилась в Мьян. Никто не мог помешать беженцу выразить уважение своей пострадавшей родной планете.

Кто бы знал, что ей придется беспомощно сидеть одиноко на льду? Катиться она уже не могла, и Кая сняла лезвия с обуви. К счастью, она была в особых сапогах для льда. Мелкие шипы в подошве не давали скользить по льду. Она встала и пошла, хромая. Кая двигалась не так быстро, как раньше, и могла внимательнее оглядеться. На Мьяне не было суши. Когда-то это была планета, полная воды, а теперь ее полностью покрыл лед. Тут не был гор, равнин или рек. Когда годы назад температура поверхности упала, даже самые бурные волны успокоились, несмотря на силу приливов двух лун. Все утихло.

Кая не знала, куда идти. Она верила, что найдет что-то на родной планете. Она посмотрела сквозь просвечивающую корку льда, заметила темную тень. Подвинувшись влево, она села осторожно на корточки и присмотрелась. Тень была короче ее ладони, рыбка с пухлым телом. Ее два коротких нагрудных плавника странно торчали, словно плыть было очень тяжело. Бедняжка пыталась сбежать от холода в последние мгновения жизни. Кая поднялась и неловко пошла дальше.

В дюжине шагов от нее было больше теней, косяк рыбы или чего-то похожего. Они были длиной с половину ее пальцев. Они выглядели как рыба, но покрытая темно-серым панцирем. Их было около пятидесяти, и они, казалось, спешили вперед так же, как пухлая рыба. Они направлялись в ту же сторону. К чему такая спешка в последние мгновения? Было ли совпадением то, что все они плыли в одно место? Кая поправила курс и пошла за группой рыб.

По пути она замечала разных существ, запертых под коркой льда: рыба с хвостовыми плавниками, раскрытыми как радуги, скопление организмов, похожих на водоросли, медуза с щупальцами в форме крюков. Все они настойчиво пытались добраться в одно место до того, как вода застыла. Что они искали? От чего сбегали?

Тьма подступала. Сайон висел в небе как тусклый янтарный диск. Если не смотреть пристально, неясные края Сайона мешали отличить солнце от фона. В блеклом свете Сайона тело Каи бросало длинную светлую тень на лед. Становилось все сложнее видеть существ под коркой льда.

Большое темное пятно привлекло ее внимание, и она нашла крупную тень у поверхности. Она прошла ближе, оказалась над тенью. Тут лед ощущался толще. Кая стояла над хвостом, который был шире расстояния между ее кончиками пальцев, если она раскроет руки в стороны. Кая шла, тень сужалась там, где хвост переходил в тело, снова расширилась после этого. Она прошла к середине огромного тела, где ширина достигала максимума. Ее длинная тень была скрыта тьмой внизу. Ее сердце страдало от холода и боли, словно его пронзил ледяной клинок. Она села на корточки, опустилась на колени. Она медленно склонилась, опустив предплечья на лед, прижалась левой щекой к поверхности. Холод проникал в ее сердце сквозь ткань одежды и открытую кожу, но не мог заморозить ее слезы. В оставшемся свете Сайона Кая плакала.

Покидая базу, Кая записала, что ее не будет тридцать часов, треть уже прошла. Сайон теперь был за горизонтом, температура быстро падала. Свет Водорослевой луны был слабее, чем в ее сне, но лед отражал больше света, чем могла вода. Кая двигалась быстрее в фосфорном сиянии. Что бы ни искали те существа, их жизни были обречены. Кая попыталась уйти с курса, но обнаружила других существ, которые двигались по другому маршруту, но он явно вел в ту же точку. Казалось, там была дыра, и все в воде тянуло туда, как в сливное отверстие, но они замерзли в процессе. Теней под водой было все больше. Хоть Водорослевая луна не могла озарить детали, Кая знала, где она шла. Ответ был близко.

Сланцевая луна была темной. Кая вспомнила виды Мьяна, описанные в ее учебнике. Та глаза была для потомков мьянцев, ее не спрашивали на экзамене. Но Кая много раз ее прочла. Вода покрывала всю планету, а еще у Мьяна было две луны. Местные жители назвали два естественных спутника Водорослевой луной и Сланцевой луной. Водорослевая луна была больше, отражала зеленый свет, впитывая другие частоты видимого света. Отраженный свет озарял Мьян фосфорным зеленым свечением. Сланцевая луна была меньше, но плотнее, впитывала все краски видимого спектра. Эти описания совпадали с тем, что она видела в повторяющихся снах.

Пока что свет Водорослевой луны был с ней, но теперь пришло время Сланцевой луны. Она закрыла Водорослевую, и Кая глубоко вдохнула и шагнула вперед, словно пересекла границу между светом и тенью. Оказавшись во тьме, Кая уже не смотрела на существ внизу. Она шла по уже определенному маршруту.

Тьма ночи мешала ей видеть, но другие чувства стали сильнее. Кая закрыла глаза. Вдали она слышала гул волн, звон оружия, короткие звуки языка мьянцев. Там был слабый запах крови, пороха и чего-то горящего. Запах войны. Кая резко открыла глаза.

Не так далеко от нее был свет из ее снов. Кая шла к нему и ощутила странное волнение, а за ним — спокойствие. Она подошла ближе, но не нашла фигуру в сиянии. Был только голубой свет, он медленно пульсировал, порой становясь ярче. Свечение было выше человека, мерцало от пульса. Кая протянула левую ладонь к свету, к ее удивлению, ощутила там тепло. Она потянулась дальше, рука по локоть проникла в свет. А потом и все ее тело.

Она упала в воду, голубой свет все еще пульсировал над поверхностью. Вода не была холодной, это был сезон Тёплого течения.

Сезон Теплого течения? Почему она вспомнила это сейчас.

«Потому что ты — дочь Мьяна», — зазвучал в ее разуме голос.

Кто это? Кая растерялась, но голос звучал мягко и решительно. Ее тревога утихла.

«Посмотри», — это не было ответом на ее вопрос.

Кая ощутила, что потоки пытались направить ее вниз. Она махнула хвостом и устремилась к глубине. С каких пор у нее снова был хвост? Это точно был сон, хоть он и ощущался реально.

Она какое-то время плыла, и впереди появилось свечение. Там был храм сияющих кораллов. Кая приблизилась, раздвинула водоросли перед дверью и вошла в храм. Стены внутри были ярче, чем снаружи, озаряли зал. Маленькие креветки проплыли мимо нее, направляясь в бреши в стенах из кораллов. Существа еще жили тут.

«Тепло тут не останется надолго, но мелкие существа не понимают этого», — голос был беспомощным и печальным.

Кая огляделась. Комната была с семью стенами. У каждой стены, кроме той, где была дверь, стоял стеллаж. В каждом были сияющие просвечивающие сферы разных размеров.

«Это воспоминания о Мьяне от первых ледников до последнего, о периоде между ледниками, который идет сейчас, период долгого лета, который вызвал рождение разумной жизни. Четвертый ледник не должен был прийти так рано», — голос звучал растерянно, словно затерялся в бесконечных воспоминаниях.

Кая прошла к правому стеллажу и сняла последнюю сферу. Она была очень легкой, ее вес, наверное, уменьшила вода. Кая легонько ткнулась в поверхность сферы носом, и сфера поддалась, как пузырек в воде. Она погрузилась в сферу.

Она смотрела на парящий лед над водой. Мьянцы пропали, и оставшиеся существа ощущали необычные перемены в климате. Свет и жар Сайона уменьшались, лед покрывал всю поверхность, постепенно проникал все глубже. Только одно место на планете все еще сохраняло тепло, и туда направились все живые существа. Им не хватит сил. Они могли застрять во льду и стать украшениями, которые никогда не сгниют. Редкие, кому повезет прибыть, будут вынуждены искать жар на глубине. Не все могли выдержать тяжесть воды, потому они сдавались и принимали смерть от холода.

Кая выбралась из пузыря со слезами на глазах. Она вернула сферу воспоминания и взяла вторую с конца.

Союз обещал щедрые предложения. Если забрать редкие частицы с солнца Сайон, это изменило бы экологию Мьяна. Взамен народ Мьяна мигрировал бы на другие планеты. Но обитатели отказались покидать место рождения, и они не хотели, чтобы их планета навсегда стала ледяным миром. Так началась война между Союзом и мьянцами. Исход казался очевидным. У Союза были хорошо обученные солдаты с продвинутым оружием и военными кораблями, пока дети Мьяна могли биться лишь оружием из камня и ракушек, укрываться в воде.

Союз не хотел убивать сначала. Не хотел обрывать жизни. Солдаты Союза просто пытались разогнать обитателей выстрелами, когда они напали. Но Союз перестал вести пассивную защиту после одной жестокой ночи, когда трех солдат Союза убили местные обитатели. Они перестали переживать за жизни обитателей, и война разгоралась. Даже на этом этапе Союз не убивал всех подряд. И снова знакомые звуки: звон оружия, крики на мьянском языке. Знакомые запахи крови и пороха. Военные корабли Союза забирали павших солдат, а погибшие местные обитатели тонули.

Наконец, в ночь, когда две луны пересеклись, и все электронные приборы выключились, группа местных обитателей приблизилась к военному кораблю Союза снизу и уговорила десятки кальмаров брызнуть разрушающими чернилами на дно корабля. Военный корабль утонул, а с ним и все солдаты на борту, они погибли в воде.

На следующий день все корабли Союза на воде отступили. Но обитатели Мьяна не успели отпраздновать победу, внезапные взрывы разорвали их на куски. Корабль Союза на орбите открыл огонь оружием массового поражения. Почти всех взрослых особей убили. Старейшины поднялись из глубин с малышами, чтобы сдаться. Добившись от Союза обещания, что они сохранят малышей, старейшины убили себя кинжалами из ракушек со своих поясов. Флот Союза отступил с последними обитателями Мьяна.

Кая была заперта в кровавых воспоминаниях, сердце разрывалось. Она опустила сферу, сжалась, ее стошнило. Катастрофа была такой. Это было правдой о беженцах Мьяна, спасенных Союзом. Но почему? Она беззвучно кричала.

«Они хотели богатства Сайона. Мьян был просто жертвой», — сказал голос.

Они не могли найти другую мишень? Было много звезд как Сайон, да? Кая не понимала.

«Сайон — только один, как и Мьян такой один. Дети Мьяна не отдали бы свою родную планету, но Союз не хотел лишаться сокровища», — голос был очень печальным.

Кая прикусила губу и подняла третью сферу, самую маленькую, но она переливалась ярче всего.

Ясный день. В золотом сиянии Сайона несколько обитателей Мьяна отдыхали на поверхности. Женщина несла малыша, тихо пела простые ноты. Глаза малыша блестели, хвост покачивался в ритме песни. Вода неподалеку пошла рябью. Всплыл мужчина. Он приблизился к женщине, сжимая только что пойманную рыбу. Она протянула левую руку в ответ на его объятия. Забрав рыбу левой рукой, она порвала добычу зубами и накормила ребенка. Он тепло смотрел на них, а она посмотрела в его глаза. Их хвосты переплелись, волны двигались под водой от этого.

Часть воспоминаний Каи вернулась. Они…

«Твои родители. Они любили друг друга, как и любили тебя», — голос теперь стал нежным.

Кая снова плакала, слезы растворялись в воде.

«Я могу забрать эти воспоминания?».

«Они все время были в твоем сердце. Никто не может забрать воспоминания у детей Мьяна. И Мьян всегда помнит», — горе Каи стало меньше от уверенности голоса.

— Ты… богиня Мьяна, — вдруг поняла Кая.

«Многие так меня называют, но я не богиня. Я — Мьян, планета», — сказал голос, и Кая провалилась в голубой свет.

Когда она проснулась, Кая лежала на льду в тусклом свете Сайона. Она лежала на подушке из водорослей. Боль в ее правом колене утихла, она поднялась на ноги. Лезвия снова были на сапогах. Кая поехала на лезвиях к «Летучей рыбе».

Она жадно вдыхала воздух Мьяна, помнила его запах. Ей снилось, как она плыла в воде Мьяна, и пена задевала ее рот, ее жабры. Теперь этого не будет. Ей нужно было вернуться на «Летучую рыбу» и базу проекта.

Три стандартных дня спустя она отправилась по расписанию к Сайону с мембранами, которые должны были закрыть последнее отверстие. Но она не понесла их к нежному месту, а сломала раму, толкнула ее к Сайону, заставляя сломанные мембраны накрениться к пылающей звезде. База не успела понять, что происходило, она направила корабль в Сайон. Она знала, что один ее корабль не вызовет достаточно турбулентности, но цепная реакция заставит Сайон поглотить постепенно мембраны и раму. Жар и свет вернутся к Мьяну. Лед растает, выпустит замерзших существ. Волны снова будут бушевать. Притяжение двух лун устроит приливы и отливы. Планета Мьян, ее родина, оживет.

Карин Ловачи «Меридия»

Они пытались спасти меня.

— Думаю, этот еще жив.

— Отметь его.

В пространстве между жизнью и смертью ты решаешь, просыпаться ли. Может, тогда время перестает иметь значение. Я ощущал себя старше четырех лет, но слишком юным, чтобы помнить. Мой мир говорил мне не помнить, как странный экипаж и капитан с мертвыми глазами прибыли в нашу далекую колонию, и все изменилось.

Может, я сражался, заставил их выстрелить в меня.

Может, они выстрелили без повода.

Прошло много времени, мне стало лучше, и я услышал их. Других людей. Не тот плохой экипаж. Они говорили за дверью палаты, где держали меня. Это был семейный корабль, и они обсуждали, как оставить меня на ближайшей станции, но…

— Он просто попадет в систему. Как это поможет?

— А что ты хочешь с ним делать?

— Пять лет. Это хорошо. Ты знаешь свое имя?

— Пэрис.

— А фамилию?

Я не хотел это говорить.

Эти люди не были моей семьей, хоть они говорили, что теперь были ею.

Я подумал о карте Земли, которую раскрасил. Планета, где я никогда не был. Она была не такой, как Меридия и ее каменистая земля, где работали в шахтах мои родители и старший брат, Берн.

— Теперь будет Рахамон, — сказала леди. Она звала себя капитан Кахта. — Это твоя фамилия, — сказала она. — Посмотри на этот ID. Всегда носи это на шее, ладно? Пэрис Рахамон. Новый член экипажа «Шатомарго».

Долгое время все в разуме было мутным. Я знал лишь, что капитан и ее мистер сказали, что поймали сигнал с луны. Они нашли меня застреленным у моего дома, но я еще дышал. Когда они говорили такое, они словно рассказывали мне историю, которую кто-то выдумал, но у меня не было к ней картинок. Может, где-то был рисунок моей колонии, но я его не видел, не помнил, и никто мне не показывал. Капитан и ее мистер взяли меня на станцию, оказали мне помощь. Когда меня подлатали, они вернулись за мной, и станция отпустила меня. Они сказали, что теперь у меня была новая жизнь, и это было хорошо. Никто не заставил бы меня теперь вернуться в другую жизнь.

Но я не хотел говорить о настоящей семье.

Я не хотел говорить о том, что помнил до того, как они все пропали. Все угасало. Какое-то время, просыпаясь, я почти ничего не помнил. А потом все стало возвращаться, и это было хуже.

Туда-сюда. Вспомнить и забыть. Вспомнить.

Они хотели, чтобы мне нравился «Шатомарго». Они покупали мне игрушки и одежду, и сначала мне не нужно было работать. Их дочь-подросток приглядывала за мной, когда капитана или ее мистера не было рядом. Санъя играла со мной, водила по кораблю, показала сад, игры и спортзал. Капитан Кахта приходила ко мне, закончив работу, а мистер Чандар готовил для меня или показывал, как строить модели кораблей и станций, хоть он говорил, что для другого мне нужно было подрасти. Наверное, он имел в виду работу.

Несколько месяцев жизнь на борту была такой, и я забыл многие прошедшие дни. Капитан Кахта говорила, что это было нормально. Они были рады, что я был с ними, хотя я мало говорил, не хотел играть с ними. Они перестали заставлять меня играть, когда я забрал игрушки и бросил их в стену. Несколько дней я ломал все, что они мне давали, и они сдались.

В первый мой день рождения с ними я ударил Санъю по глазу, и она закричала. Я н хотел, чтобы у нее был синяк, но она заставляла меня сидеть и заниматься математикой. Я ненавидел математику. Это раздражало, а она не унималась. Я говорил ей, что она не была моей мамой, и ей нужно было прекратить. Она сказала, что капитан Кахта хотела, чтобы я выучил математику, а я сказал, что и капитан Кахта не была моей мамой. Санъя разозлилась, я видел по глазам, но это было правдой. Она опустила табличку передо мной и сказала перестать вредничать и приступать к работе. И я ударил ее по лицу.

Мистер Чандар запер меня в моей каюте. Мой желудок урчал к тому времени, когда пришла капитан Кахта. Она села на кровать рядом со мной.

— Пэрис, зачем ты ударил Санъю?

Я смотрел на свои ладони.

— Пэрис.

— Не знаю.

— Думаю, ты знаешь. Санъя говорит, ты не хочешь заниматься математикой.

Я пожал плечами. Какая разница?

— Пэрис. Посмотри на меня.

Я посмотрел на капитана Кахту. Ее темные глаза были печальными. Из-за меня. Точка на ее лбу будто осуждала меня. Люди на станции только так выглядели, насколько я помнил. Я хотел, чтобы они прекратили.

— Пэрис, ты не можешь бить сестру.

— Она — не моя сестра!

Капитан Кахта отклонилась, словно я ударил и ее по лицу.

— Она не моя сестра, а ты — не моя мама!

— Ладно-ладно.

— Мне плевать на математику!

— Пэрис, присядь.

Я побежал по каюте. Она не могла меня остановить. Но поймала меня за пояс и опустила на кровать. Я отбивался и кричал на нее. Мистер Чандар вошел и придавил меня к кровати. Они что-то говорили друг другу, но я не слушал. Санъя вошла со шприцом и вонзила его в мою руку.

Все замедлилось. Даже я.

Корабль был большим. Высокие холодные коридоры, белые и серые. Там было много взрослых, но были и дети, старше Санъи и младше, как я. Каждый шестой день показывали записанное видео, и мы получали больше угощений, чем было доступно на кухне. Порой я оставался и смотрел видео, но порой мне было скучно, и я уходил во тьму.

Я бродил по кораблю, когда не должен был, но мне не нравилось все время быть под присмотром. Санъя порой передавала меня другим детям, и им не нравилось, когда я возмущался. Порой я не хотел кричать, но все злило. Все те правила о том, где мне нельзя ходить, проверки в палате, игрушки, которые должны были меня интересовать, еда, которую я должен был есть. Лица, которые не были лицами из моей памяти. Когда у меня были кошмары, никто не приходил меня спасти.

Порой я вспоминал, как катался на машинке, держась за пояс мальчика старше меня. Он говорил мне:

— Не упади, Щенок! — мой брат Кайро. Я не помнил уже его лицо.

Мне снилось много кошмаров. Леди на станции сказала записывать их, когда я просыпался, и присылать ей, но мне не нравилось облекать их в слова, так что я редко их записывал. Мистер Чандар или капитан Кахта должны были говорить со мной о них, помогать записать их, но после полугода они прекратили. Наверное, они были заняты. Корабль много путешествовал, и я не связывался все время с леди на станции. Я не просил капитана Кахту об этом. Если мне не нужно было больше это делать, то, может, я был в порядке. Или им было все равно. Вряд ли им было до меня дело, ведь они не были моей семьей.

Мои братья, Кайро и Берн. Мама и папа. Теперь каждый раз, когда я думал о слове «семья», в голове было слово «мертвы».

Мне исполнилось семь на «Шатомарго». Капитан Кахта и мистер Чандар устроили праздник. Все дети пришли, даже те, кто звали меня странным и шептались за моей спиной. Санъя попыталась надеть мне на голову картонный колпак. Я сбил его. После этого все расстроились. Они не могли быть радостными со мной, и мороженое растаяло на моем торте. Я ощущал немного стыда, так что вел себя хорошо до конца празднования, даже обняла капитана Кахту, чтобы она улыбнулась. Она крепко обняла меня в ответ.

— Ты счастлив, Пэрис?

Я не знал, что она имела в виду. Нравился ли мне пирог и подарки? Игры и новая одежда?

— Да. Все хорошо.

Она коснулась моих волос и улыбнулась, словно знала, что я врал.

Другие дети «Шатомарго» не оставались хорошими. Но и я не вел себя хорошо. Я много дрался, и каждую неделю мистер Чандар запирал меня в моей каюте. Я послал несколько детей в палату, порой и сам попадал туда. Синяки и порезы, фингалы были у многих из нас. А потом, когда мы причалили к станции, капитан Кахта пришла ко мне после завтрака и взяла за руку. Она провела меня в мою каюту, сказала мне собрать любимые вещи. Одежду и игрушки.

— Почему?

— Я помогу тебе, милый.

— С чем поможешь?

Она плакала и обнимала меня, а я мог только стоять и терпеть. Все было темным и тихим, словно кто-то закрыл мои глаза и уши.

Она и мистер Чандар увели меня с корабля, и мы прошли по причалу к другому кораблю. Тот корабль впустил нас в шлюзовый отсек, но не в сам корабль. Мы встретили другую женщину. Она представилась как мадам Льюн. Она была ниже капитана Кахты, у нее были темные глаза, как у меня. Мадам Льюн сжала мои плечи и улыбнулась.

— Ты такой, как на фотографии, Пэрис.

Какой фотографии? Капитан Кахта села на корточки передо мной и сказала мне идти и жить теперь с мадам Льюн.

— Почему? Почему?

Глаза капитана Кахты блестели, и она покачала головой.

— Тебе будет лучше с мадам Льюн, — сказала она, а потом выпрямилась, и они заговорили на языке, который я не знал. Мистер Чандар сжал мое плечо, и они оставили меня в шлюзовом отсеке.

Они оставилименя на новом корабле, и я ничего не мог поделать.

И я закричал.

Мадам Льюн притащила меня в каюту в своем корабле. Другая женщина вместе с ней сжала меня, они заперли меня в комнате, и через внутреннюю связь она сказала:

— Я вернусь, когда ты закончишь.

И все. Хоть я и шумел, никто не пришел.

Мадам Льюн все мне рассказала. Капитан Кахта и мистер Чандар решили, что не могли обеспечить меня лучшим, не знали, как со мной справляться, и они боялись за других детей на борту из-за драк, которые я устраивал.

Идея спасти меня оказалась плохой в реальности.

— Ты становишься хуже, — сказала мадам Льюн. — Но тут такое не произойдет.

Капитан Кахта не вернула меня на станцию, а леди, которая отдала меня, и не просила ее вернуться.

— Мы — занятые корабли! — сказала мадам Льюн. — Кто хочет лететь к станции, чтобы разобраться с этим бредом?

Тут, в глубине космоса, было проще отдать меня другому кораблю, как мадам Льюн. Ее корабль «Императрица драконов» доставлял лекарства к дальним станциям и колониям. Но мадам Льюн и ее экипаж не были частью гуманитарных организаций Земли.

— Мы не пираты, — сказала она. — Я не нападаю на места, не убиваю людей. Мы оказываем услуги.

— Зачем вам я?

Она села на корточки передо мной, я сидел на койке. Каюта была меньше, чем на «Шатомарго». Свет был из щелей в потолке, словно лучи проникали в дыры от пуль.

— Мне нравятся дети, Пэрис. Из детей вырастают хорошие солдаты. Как мои мальчики. У меня много мальчиков, и они знают свою работу. Ты хорошо подойдешь.

Мадам Льюн сказала, что они собирались стереть записи обо мне. Это было бы просто сделать, ведь детей в космосе было много, а с нужным количеством денег можно было получить все, чего хотел. Так меня никто не стал бы искать.

Никто не остался, кто мог бы меня искать. Мадам Льюн улыбнулась мне, словно тоже знала это.

Для мадам Льюн я был Драконом. Не Рахамоном и точно не Азарконом. Она не спрашивала о моей настоящей семье, о том, откуда я был. Вряд ли ей было дело, даже если капитан Кахта озвучила информацию. Капитан Кахта бросила меня, как чью-то еще ответственность, и она вряд ли описала, откуда я был.

Я был физически здоров, ментально справлялся со сложными заданиями. Мадам Льюн сделала меня одним из своих мальчиков, и все. Одним из экипажа четырех сотен мужчин и мальчиков, которые слушались ее. Королеву драконов, «Императрицу драконов». Она говорила, что глубокий космос зависел от нее, если хотел спастись от болезней.

Она не говорила о войне, пришельцах или пиратах. Если ничего нельзя было изменить, можно было хотя бы сделать анестезию.

Мне снилась моя семья. Лица родителей были размытыми, словно видео плохого качества. Но мои братья, мои защитники, оставались яркими.

Я не верил в ангелов-хранителей, потому что видел их только во сне, и это было как ад.

За годы под обучением мадам Льюн и побоями от ее «мальчиков», пока они делали из меня ее версию хорошего солдата, который молчал и не попадался властям на станции, воспоминания возвращались. Словно кусочки пыли, которые были следом взорвавшейся звезды, чем дальше я улетал в глубокий космос с «Императрицей», тем ближе был к своему прошлому.

Может, это было из-за приемных «братьев», навязанных мне, заботливых и внимательных. В отличие от детей на «Шатомарго», банда мадам Льюн приняла меня с грубым уважением. Сама леди выбрала меня, и хоть они не щадили меня, когда она вбивала в меня дисциплину, они давали ощущение защищенности и свободы.

У меня был пистолет. Я научился торговать наркотиками, скрытно встречаться на станциях и в почти забытых колониях беженцев. Некоторыми нашими клиентами были даже солдаты с Земли, они были насторожены сильнее нас, но были вовлечены в этот рынок. Некоторые использовали наши вещества для лечения, но другие — нет. Но пока они платили нам, это было не наше дело.

Я взрослел в тумане татуировок, тренировок и торговли. Цветные чернила покрыли мои руки и спину, где их сделали иглой в древнем стиле, а не машинкой. Я отмечал свои годы картинками, которые расцвели на моей коже: тигр, горы с Земли, созвездие и, конечно, замысловатый золотой дракон, спускающийся по моей спине. Порой во время боли, когда я лежал на столе хориши, я слышал голоса братьев, они шептали в те мгновения.

Боль порождала боль. Каким был антидот для этого? Я был близок с Кайро. Мой старший брат Берн был отстранен, в тени отца. Он тоже боролся, и лазер попал ему между глаз.

Голос Кайро всплывал с каждым уколом иглы под моей кожей.

Он сказал:

— Беги, Щенок!

Его прозвище для меня. Потому что я был ребенком.

Как-то посреди создания татуировки я вздрогнул от боли. От хориши. Кровь потекла по коже, портя линию, которую она рисовала. Я заставил ее начать новую картинку. Я видел ее в образовательных файлах корабля, когда читал о древней цивилизации из страны, которую я никогда не видел.

Я сказал ей сделать татуировку египетского анха на моем сердце, и она не возражала.

Возраст не имел значения в космосе, особенно на корабле. Может, я стал взрослым, хронологически мне было двадцать. Но в зеркале я видел другую историю, с картинками, которые не сочетались. Все еще подросток в глазах окружающих. Мое лицо напоминало лица, которые всплывали во тьме, во сне, в приятные моменты с наркотиками в моем теле. Мы все принимали их, хоть и не очень много, но иначе в этом мире не жили.

Мой третий мир. Один был моим сердцем, второй был моей броней, а третий был моим оружием. Два мира защищали первый.

Я сблизился с мальчиком по имени Сухан. Он был чуть мягче других парней, может, потому что был зависимым от стевии. Он улыбался, даже когда вокруг него творился кошмар, выглядел как святой в муках религиозного прозрения. Как-то раз покупатель попыталась обмануть нас, и Сухану было почти жаль ее. Он заставил ее повернуться к стене туннеля станции, где мы проводили сделку, его голос был таким мягким:

— Просто закрой глаза, детка, и больно не будет, — он ударил ее пистолетом, добавил пару ударов ногой, а потом украл с ее тела то, что мог — старое кольцо из платины, ее точки данных. — Мадам Льюн не любит жестокость, — сказал он. Все еще улыбаясь.

На пути между сделками двигатели корабля гудели как улей пчел вокруг нас. Сухан вытянулся на моей койке, пускал в потолок кольца дыма. Я пытался читать, но слова переворачивались и сливались, как тараканы, убегающие от света. Ничто не имело смысла. Может, это было из-за наркотиков, но кошмаров в последнее время было много, и от этого моя концентрация страдала.

Посреди слов Сухана он сказал:

— …Азаркон…

Мой засыпающий разум прояснился. Со своего места за столом, где я вытянул ноги, сжимая планшет, я сказал:

— Что?

— Что? — повторил он, уголок его рта приподнялся, словно звал мой взгляд. Его глаза были туманными от дыма и блуждающих мыслей, которые он спустил с поводка.

— Ты сказал кое-что. Имя.

— Эм…

— Азаркон? — мое имя. Мой первый мир. Конечно, он не знал.

— Ты разве не читаешь? Ты постоянно смотришь в планшет, — он тряхнул ладонью, дым от его сигареты из стевии рассекал воздух. — Капитан Кайро Азаркон. Бульдог Земли в глубоком космосе.

Я думал, что закончил собирать миры. Я думал, что мадам Льюн привязала меня к своему до конца моих дней, как одного из ее солдат, ее мальчиков, из ее преступной группы людей, верных только себе. Кому нужно было что-то еще?

Но четвертый мир рухнул на меня и пошатнулся в следующий миг, меня душила моя броня.

— Капитан Кайро Азаркон, — сказал я, словно звал дьявола.

Мой брат жил.

Когда капитан Кахта нашла меня, других не было? Она не видела Кайро? Или пираты, которые напали на нашу колонию, забрали выжившего члена моей семьи и оставили только мертвых или почти мертвых ко времени, когда прибыл «Шатомарго».

Спросить было не у кого.

Я стал искать сведения. Я откапывал и сохранял всевозможные упоминания, замечания о моем воскрешенном старшем брате. Я стал азарконологом, дважды лишенным этой фамилии, но я оглядывался на брата с осуждением. Я осуждал себя и того, кто бросил меня.

Я хотел судить. Я нашел плохие фотографии красивого мужчины в отчетах о храбрости и беспощадном истреблении пришельцев. Он избегал камер, так что четкие фотографии с ним были только у тех, у кого был доступ к его военным записям или обычной жизни. Но этого хватало, чтобы увидеть сходство. Темные глаза и темные волосы. Высокие. Прямая спина, которая не прогибалась ни для кого. Он был юной грозой пришельцев. Он сделал себе имя пилота-бойца, но теперь управлял космическим кораблем «Македон». Я видел комментарии, что он был опасным, и он был как знаменитость. Война в глубоком космосе создавала героев.

Мой уголок галактики не кланялся героям. Мне не было дела до войны.

Он недавно стал отцом. Капитан Кайро Азаркон был женат и с сыном.

Я был дядей.

Что означала кровь?

Я хотел ненавидеть его. Он искал меня? Он не мог меня найти? Во всей галактике его военные навыки не могли привести его к младшему брату? Кто сказал ему, что я умер, и почему он поверил? Почему он не продолжал поиски, пока не найдет осязаемое доказательство моей смерти?

Мы уже не были детьми. Может, после стольких лет мой брат тоже предпочел забыть.

На станции Басквенал-19 я встртил женщину в баре и уединился с ней в логове. После секса она сказала мне, что вела расследование как журналист, и она искала мой корабль. Она сказала это, куря сигарету перед моим лицом. Я был не удивлен. Почему-то после секса с незнакомкой слова казались ожидаемыми.

— Думаешь, мой корабль пиратский? Это не так. Пиратом быть неинтересно.

— Нет, — сказала она. Она дала мне только свое имя, Мэбел. Ее волосы были длинными, серебристыми, но лицо было юным. Может, из-за средств, мешающих старению. Ее возраст понять было невозможно. — Нет, — повторила она. — Не пират, но нанимают на работу туда необычным способом.

— Да? — я забрал у нее сигарету и затянулся. Я видел, что она пыталась прочесть мои глаза, но мне много раз говорили, что я был «стойким», и мой взгляд был как стена, люди не могли прочесть его. И я смотрел, как она слова за слово строила башню, чтобы заглянуть за стену.

— Я нашла запись там, где обсуждают торговлю детьми.

Она прищурилась, словно это должно было что-то означать. Когда она ничего не получила, она продолжила:

— Они скрыли это, конечно. Выглядит как тема, где люди просто обсуждают своих детей. Получают советы. Устраивают встречи на разных станциях. Но там есть кодовые слова. Фотографии и кодовые слова. Эти люди знают, что ищут, и как просить об этом.

— Зачем ты говоришь мне это? Хочешь, чтобы я шпионил для тебя?

— Нет… Пэрис, твое имя было там, — она посмотрела на мой бейджик.

— Пэрис? Многих детей так зовет, — но мне стало не по себе.

— Разве твоя фамилия не Рахамон?

Я не говорил ей этого. Такое не говорили той, с кем просто переспали. И, может, она смогла все-таки прочесть мои глаза.

Моя фамилия была не Рахамон. Я напоминал себе каждый раз это, когда слышал ее.

Она сказала:

— Я узнала твое имя и лицо. Твоя фотография была там. Ты был мальчиком, но сходство очевидно, — она слезла с кровати и прошла к своей одежде, валяющейся на полу от нашей спешки. Ее тело было безупречным, но, наверное, его улучшили, хотя я не заметил этого при сексе. Теперь она склонилась, чтобы вытащить что-то из кармана куртки, и я захотел уйти.

Но я не мог слезть с кровати. Покинуть комнату. Свою кожу. Она вернулась, скользнула в кровать ко мне с планшетом в руке. Она провела по нему пальцами, и вскоре появились строки и картинка.

Моя фотография. Ребенка. Я знал свое лицо, хоть оно казалось чужим. Было сложно принимать его, но не удавалось забыть.

Я отвел взгляд, не дал себе прочесть строки возле фотографии. Сигарета горела между моих пальцев, я еще затянулся.

— Энергичный и любознательный мальчик, — прочла она. Было очевидно, что она читала, а не выдумывала. — Умный, требует много внимания и сострадания. У него тяжелая история, но он милый, способен любить. Семья без детей подойдет.

— Прекрати.

— Они пишут эти посты, словно они рекламируют продажу питомцев.

— Я сказал: прекрати.

Я слез с кровати, бросил сигарету в урну, схватил свою одежду.

— Меня законно усыновили. Я не знаю, что ты ищешь.

— Усыновила «Императрица драконов»?

Нет. Мы оба знали это.

Я не ответил. Я обулся, схватил свой пистолет со стола и оставил ее в логове.

Все мои миры сталкивались.

Мэбел нашла меня в баре, я выпил уже четыре стакана. Сухан тоже был там, пьяный и принявший дозу.

— Эй, мама, — сказал он. Несколько моих братьев с «Императрицы» танцевали под музыку в центре площадки.

— Пэрис, — сказала Мэбел, взглянув на Сухана.

— Эй, мама. Эй, Пэрчиси, она хочет завеяться с тобой?

Мы игнорировали его. Мне было интересно, что они сделали бы, если бы узнали мое происхождение.

Что мне стоило сделать?

Куда бы я ни пошел, я думал о брате. Продавал наркотики или оружие, но думал о Кайро. Пил до ступора, но думал о Кайро. Занимался сексом, но думал о Кайро.

Я видел анх на груди каждый день. Что заставило меня оставить это напоминание? Мое тело было теперь ходячей доской для ритуалов, звало призраков. Ответить по буквам да или нет. Я звал их встряхнуть меня, отключить на миг мою технику. Встать за мной во тьме, когда я бродил по кораблю.

Мой брат был призраком. Он оставлял следы на живых.

— Прошу, — сказала Мэбел. — Нам нужно поговорить.

Сколько детей были вне системы, как я? Сколько поместили в систему, а потом вырвали, как занозу? Дети, с которыми не могли справиться. Особенно, беженцы, как говорила Мэбел. Хорошие корабли с хорошими намерениями не справлялись и уже не хотели иметь дела с детьми.

Я слышал, как сказал ей, что эта жизнь не была плохой. Мы сидели в углу бара, музыка гремела, и все вокруг нас двигались как сломанные роботы.

— Ты помнишь, когда тебя забрали? — спросила она.

Помнишь? Этот вопрос отказывался идти по другой тропе. Он преследовал меня всюду.

— Что ты сделаешь? — сказал я. — Вернешь меня? Тот корабль улетел. В прямом смысле.

— Я могу узнать, осталась ли у тебя семья…

— Не осталась, — вырвалось из моего рта, я всем так отвечал. Из семьи были только Драконы. И корабль был только «Дракон». Глубокий космос был нашим домом. Мэбел не возражала, и я продолжил. — Капитан «Шатомарго» проверяла. Или тот, кто занимался делом, не важно. Соцслужбы. Я даже не помню название первой станции, куда они меня доставили. И все равно записи очистили.

Мэбел нахмурилась.

— Станция?

— Да.

— Почему?

Я посмотрел на нее без эмоций, взглянул в сторону Сухана, еще сидящего у стойки бара и говорящего с воздухом.

— Мы не пираты, но и не святые.

А если я дам этой журналистке свое настоящее имя?

Сухан вдруг появился у моего плеча и склонился над столом.

— Идем, Пэрчиси.

— Секунду, — я оттолкнул его ладонь от своих волос. Он вел себя как старший брат, но не был им. Он пошел к другим нашим братьям, покидающим танцевальную площадку.

Эта информация была заперта в моей груди. Если я выпущу ее, какой взрыв произойдет? Это родит еще один мир, которым я не смогу управлять? Еще ситуацию, где я не смогу защититься?

Никто не мог знать.

Я сказал Мэбел:

— Ты можешь оказать мне услугу?

Она приподняла брови.

— Все, что нужно для твоей истории. Я расскажу. Как источник. Без имен.

Она кивнула.

— Анонимно. Обещаю.

— Потому что ты знаешь, что я сделаю, если ты нарушишь уговор.

Она видела пистолет. Что важнее, она видела чернила на моем теле, прочла намеки.

— Что у тебя за вопрос? — сказала она.

— Узнай, куда дальше прилетит «Македон», — сказал я, передавая ей свой номер. — И дай мне знать как можно скорее.

Она как-то узнала. Сообщение в моей системе просто гласило: «Австро-станция». И дата.

Было несложно попасть на Австро-станцию, несмотря на то, как мы зарабатывали. Австро подходила и для наших дел, там была бурная подпольная активность преступников. Мне не нужно было ничего говорить мадам Льюн, кроме обычного разговора, что там я получу выгоду. Мы покупали и продавали наркотики на Австро для богатой элиты по завышенным ценам, потому что эксплуатация была истинной экосистемой галактики.

«Императрица драконов» причалила к станции через день после «Македона». Для галактики мы были как торговый корабль с безобидным грузом из техники. Но для парней, которых мадам Льюн отправила на задания, история была другой. Я был одним из них.

Теперь мне нужно было отыскать брата на пристани, где были пришвартованы корабли, не подходя близко, но оставаясь у широких дверей, чтобы заметить всех, кто уходил и приходил. Непосредственно следить за воздушным шлюзом в такой ограниченной зоне было невозможно. И я пропал с братьями-драконами в толпе, надеясь увидеть его. Я скрывался за киосками и ароматными прилавками еды. Я ощущал себя как извращенец. Может, не зря. Моя жизнь стала извращенной. Вселенная словно согласилась и заставила меня ждать, давала мне шанс убраться оттуда.

Конечно, я этого не сделал.

Я хотел увидеть его. Я узнал его походку первым делом. За годы это не изменилось. Он был выше, пытался спрятаться под толстовкой и обычной одеждой, проходя через толпу к пристани. Но я знал те плечи, походку того, кто знал, куда шел. Он скрывался не от страха, но ему нужно было оставаться незамеченным.

Я двигался с ним в толпе, которую держал между его путем и своим. Через минуту я заметил ребенка.

Мальчик. Четыре-пять лет, вроде. Они держались за руки. Мальчик нес плюшевого мишку в мягкой броне, его пушистые уши волочились по полу.

Я был когда-то таким. И Кайро держал меня за руку.

«Это я, — я хотел кричать. Словено эти два слова могли бы стереть больше десяти лет. — Вернись».

И все произошло сразу: мальчик что-то сказал, и Кайро склонился, чтобы взять его на руки, почти не замедляясь. Маленькие ручки обвили широкие плечи. Мишка упал на пол, и Кайро пошел, не заметив этого.

Я увидел, что мальчик открыл рот, чтобы возразить, и я оказался там. Толпа уже не была стеной. Я не принимал решение, но понял, что сжимал игрушку, протянул руку к руке Кайро.

Он повернулся раньше, чем я коснулся его, наверное, ощутив близость. Или возмущение сына. Мальчик повернулся в его руках, чтобы видеть игрушку. Потянулся к ней. Ко мне.

— Он обронил это, — услышал я себя.

Не только брат был под прикрытием. Мой капюшон был натянут на голову, длинные рукава скрывали чернила. Может, он увидел, как двигался мой рот, но лишь это. Я смотрел на его грудь. На синие ботинки его сына, болтающиеся сбоку.

Мишку быстро забрали из моих протянутых рук в безопасность.

— Что ты сказал, Риан? — низкий голос. Но я знал акцент.

Меридийский. Как мой. Каким он был три мира назад.

— Спасибо, — сказал голосок.

— Не за что.

— Спасибо, — сказал мой брат.

Я кивнул.

Они повернулись уходить. Он не собирался тратить время на чужака.

Я поднял голову, они прошли глубже в толпу, все еще шли к кораблю. Кайро не обернулся, но его сын смотрел поверх его плеча, сжимая мишку в руках.

У мальчика были голубые глаза. Не как мои. Не как у его отца. Большие голубые глаза смотрели на меня так, будто он знал. Риан, сказал Кайро. Мой племянник.

Я не пошел за ними. Они ушли, а я остался стоять, призрак, которого они бросили.

Теперь я мог лишь помнить.

Мой четвертый мир был самым четким. Ярким и быстрым, и я мог лишь знаться за ним. Может, однажды я смогу снова войти в него. Будто там была комната для меня. Будто голос мог поприветствовать меня. Может, в следующий раз я посмотрю ему в глаза, темные, как мои, чуть изогнутые в уголках, что намекало на наше родство. Взгляд его сына был началом, но это был только край солнечной системы. Дальше ждало больше.

Сухан нашел меня сидящим на полу в стороне от пристани. Он нервно дергался.

— Тебя могут отсюда забрать, если задержишься. Вернись на «Императрицу».

Он не спросил, почему я сидел там. Может, решил, что я принял наркотики.

«Я жду, что они вернуться», — хотел сказать я. Но не сказал. Это не было правдой. Что я сказал бы, если бы они вернулись?

Я — твой брат, возьми меня с собой? Проверь мою ДНК. Проверь, как сильно мы связаны. Скажи, где ты был все это время, когда время ускользало среди звезд. В какой войне побывал? Поможешь ли в моей?

Спаси меня хоть раз.

Вернись, брат. Вернись, Кайро. Ты — татуировка на моей коже, под моим сердцем, в моей крови. Я пытался тебя забыть, но ничего не сработало.

Я хочу, чтобы ты услышал меня, произносящего нашу фамилию. Я скажу ее только тебе. Никто другой не поймет, что это означает.

Ты был моим первым миром. 

Памела К. Фернандес «Край Чосона»

— Чона, добро пожаловать. Вы сегодня рано!

Он кивнул в ответ женщине, преклоненной перед ним. Несмотря на ее работу, ее голос звучал соблазнительно. Король Седжон улыбнулся, поправил расшитую красную накидку и оставил свою обувь снаружи. Несколько фонарей озаряли безлунную ночь. Она подала ему хвачхэ в медной кружке, освежающий сок фруктов был сладким на его языке.

— Я не могу понять, как чертить согласные, — сказал он женщине, которая в воем темном ханбоке могла соперничать с любой из его супруг. — Мы были успешны в проверке пушки по твоим указаниям, но мне нужно больше времени с зеркалом, чтобы больше узнать о языке.

Женщина с заплетенными в косы волосами до ее талии возразила:

— Чона, зеркало работает не так. Я говорила вам раньше, оно всегда открыто одинаковое время.

Он вздохнул.

— Да, но время пролетает быстро. Мой старший брат, Яннён, убьет меня, и я не уверен, что проживу еще пару месяцев. И слухи о нас распространяются как огонь.

— Чона, если вам это неудобно, я могу переместиться в другое место.

Он проглотил остатки фруктового настоя.

— Но мы не можем. Ты сама сказала, что это зеркало работает в некоторых местах. Ты потратила девять месяцев на поиски этого, — он сделал паузу и пригладил темную бородку, ощущая груз Чосон на себе. Он боялся, что время было на исходе. Яннён затевал месть. — Может, мне не стоило становиться королем. Может, Чосон будет в порядке, если Яннён, законный наследник, займет мое место.

Король Седжон притих, думая о течении времени. Ему было всего двадцать три, но он ощущал себя старым, быстро постарел за последние два года своего правления.

— Говорят, по состоянию кошек у мусора семьи можно понять, хорошо ли семья питается. Я брожу по улицам, замаскированный, в ночи, и я вижу только худых котов, их кости видно. Нам нужно развивать сельское хозяйство, астрономию и металлугрию.

— Чона, пора, — сказала она, перебив его внезапную меланхолию.

Он выдавил улыбку в ответ на ее вмешательство. Он пошел за ней по лабиринту комнат, ведущих в погреб, а потом в другой лабиринт, где она двигалась быстро, не медля, не давая ему запомнить маршрут. Он приходил сюда несколько раз, но не смог бы найти путь без нее. Наконец, он услышал шум водопада, они были близко. Дверь открылась в комнату с видом на водопад. Тут она разместила свои странные штуковины из металла и тонких нитей. Комната была забита, в каждом углу были предметы из дерева или железа, мелочи, разные инструменты. Он не обращал внимания, потому что пришел ради зеркала.

Он не видел водопад, тьма ночи окутала все, но он слышал шум воды. Грохот заглушал все другие звуки. Маленькая лампа мерцала, они оказались перед зеркалом. Оно висело на двух железных прутах. Она поправила пару рычагов и включила его.

Седжон смотрел на разворачивающуюся сцену.

— Что это? — нахмурился он. — Где Седжон? И почему эти люди в такой забавной одежде? Я хочу увидеть, как другой Седжон рисует согласные.

Она улыбнулась.

— Чона, разве я не объясняла, что есть много альтернативных вселенных и версий нас. Это еще одна из них. Эти люди оставили ханбоки и носят меньше, чем мы привыкли.

Седжон придвинулся к зеркалу, смотрел на мужчин без шляп и накидок, а с короткими волосами и сияющей обувью, не похожей на его балмаксины. Женщины были с забавными прическами и голыми ногами, их одежда раскрывала их фигуры. Но что-то привлекло его взгляд. Вывески магазинов. Они были линейными.

— Это хангыль? — спросил он едва слышно, потрясенный тем, что видел. Он не ждал ее ответа. Он вытащил перо и написал на бумаге пару букв, а потом зеркало замерло, и картинка угасла. Пару мгновений он слышал только водопад и их дыхание. Его было быстрым. — Так рано, — прорычал он. — Мне нужно больше времени.

Его пальцы сжимали бумагу, чернила там были еще мокрыми.

— Чона, что так вас беспокоит? Зачем королю переживать из-за создания языка?

Он опустил плечи, глядя в окно на беззвездную ночь.

— В Чосоне монахи-буддисты — хотят, чтобы мы следовали их писанию, пока бедные остаются бедными. Все они ненавидят меня. Только янбаны могут читать и писать, но они знают только систему слов минг. Беднякам надоело служить им. Почему мы не можем сделать что-то для своего народа, чтобы бедняки тоже смогли читать и писать? Как долго мой народ будет страдать? Мудрец может выучить хангыль до обеда, глупец может изучить его за десять дней. Этого я хочу от хангыля. Мне нужна помощь, и если они узнают, что с этим связана женщина, мне придется казнить себя. Уже ходят слухи о том, что Чан Ён Силь. Как он сделал пушку? Где он ее проверял?

Он ждал ее реакции, потому что хотел бы знать сам. Где она проверила оружие? Как она его создала, если не выходила из этого дома? Кем она была? Откуда? У нее были скрытые мотивы?

— Чона, можно сделать предложение?

Он улыбнулся, в этот раз счастливо.

— Чан Ён Силь, — сказал он, — когда ты так говоришь, я знаю, что ты задумала нечто невероятное. Великий Конфуций говорит, что обычное — просто, но необычное выделяет из толпы.

Ён Силь поклонилась.

— Вы очень добры, Чона. Если вы так переживаете за меня, то я предлагаю открыть новую школу ученых, где люди всех социальных классов смогут сдать экзамен и участвовать. Вы сможете поделиться с ними желанием создать хангыль.

— Они слишком общительные. Вскоре разнесется слух, что мне кто-то помогает. Что Чан Ён Силь скрывается.

— Можно сказать им, что это тайная миссия, что их отчеты будут анонимны, а открытия — тайной. Вся работа будет от лица Зала Достойных.

— Зал Достойных?

— Название школы.

Он обдумал это. Она была права. Это звучало как хороший план, но как он мог объяснить частые визиты к ней, особенно поздно ночью, не вызвав сплетни? Седжон поднял свечу и огляделся, сосредоточился на маленьком прямоугольном предмете на столе. Картина на стене с котом и бабочкой, он не мог разобрать подпись художника. Они были цветными? Или свеча запутывала его глаза? Он никогда не видел что-то такое невероятное во всем Чосоне.

— Ладно. Увидимся через две недели, а до этого будь осторожна, — Седжон повернулся к двери.

Он не успел уйти в Генбокгун, она напомнила ему фразу Конфуция:

— Не важно, как далеко зайдешь, пока ты не останавливаешься.

Он сел в свой паланкин, а дома отпустил слуг и воссоздал все, что видел, на пергаменте. Все силуэты, каждую черточку. Он записывал и прошлые визиты, вся его спальня была в пергаменте с буквами разной формы. Некоторые листы были пустыми. Они были ему нужны. Но он не переживал. После того, что он увидел сегодня, он знал, что кто-то однажды сделает алфавит. Он просто хотел, чтобы кем-то был он.

Он продолжил рисовать буквы, произносить звуки, и когда случайно уронил перо на пол, он невольно ощутил, что уже был тут. Разве он не видел, как такое произошло, в зеркале много месяцев назад? Да, он помнил, что видел, как сам писал, и спальня была в пергаменте. Он отклонился на стуле. Он видел будущее?

В следующие две недели публичный указ сообщил о создании Зала Достойных. Фермеры, сапожники и кузнецы сидели с учеными-аристократами, сдавали экзамен. Люди гудели о справедливости и открытости этого. Народ одобрял действия Седжона.

Две недели прошло в его работе над хангылем. Люди были отобраны в Зал, и прошла церемония вступления.

Позже, когда он прошел за Чан Ён Силь в ее комнату открытий, он удивился, когда она спросила:

— Вы кажетесь счастливым, Чона. Зал Достойных подавил твои тревоги?

— Тревоги? Откуда тревоги, если рядом со мной сама Леди Будущее?

Он смотрел на ее лицо. Даже в свете одинокой лампы он видел эмоции на ее лице. Удивление, страх, задумчивость, сдержанность и борьбу.

Она замерла и налила себе хвачхэ.

— Долго же вы, — сказала она. — Что меня выдало?

Он указал на прямоугольный предмет на столе.

— Я видел это в зеркале. Один из мужчин подносил это к лицу, пока говорил. У меня хорошая память. И картина. Я видел рисунки монахов, получал много картин в подарок от королевства Мин, но не такие яркие и красочные, как та, что у тебя на стене.

Она улыбнулась, повернулась к картине и погладила ее край.

— Красивая, да? Оригинал от Ким Хон До. Вряд ли будет доступен в ближайшие триста пятьдесят лет. Многие династии до этого возникнут и падут, Чона. В комнате много предметов из будущего в ящиках и сундуках. Конечно, я не все принесла сюда. Я создала их, но некоторые бесполезны, если не выполнены требования для их использования.

Он был заинтригован.

— Что за требования?

Она улыбнулась.

— Помедленнее, Чона. Первый шаг для вас — создать хангыль. Многие люди в вашем королевстве смогут создать Чосон, который превзойдет ваши мечты, если они смогут читать и писать.

Он подавил смех, пригладил одеяние.

— Вы станете великим королем. Тем, кто будет в ответе за много научных открытий и изобретений. Вы войдете в историю как герой. О вас сложат поэмы, школы назовут в вашу честь.

Он пожал плечами.

— Как, если зеркало показывает мне по капле?

— Пространственно-временной континуум, как мы зовем это в будущем, позволяет смотреть в будущее не для того, чтобы узнавать, а чтобы появилась надежда, что у тебя получится. Вы заметили, что восемь месяцев, зеркало показывало то, что вы уже сделали, работали день и ночь над набросками, воссозданием и изучением алфавита. Может, вы сдерживаете себя, следуя письменам ханча. Посмотрите и другие письмена: финикийское, тибетское. Там должны быть подсказки.

— Как ты попала сюда, если ты из будущего?

— Через Клетку Фарадея, которая использует электрические поля. Физика, включающая теорию относительности Эйнштейна и большие источники энергии с девятым полиномом, помогла мне перенестись в то время, которое я хотела.

Он не понимал, но принял ее слова.

— Но зачем ты тут, — пролепетал он, — и когда вернешься?

Она вздохнула.

— Я прибыла предупредить и помочь тебе. Я не могу вернуться туда, откуда я. Великий Чосон постоянно воюет, разделенный коммунистами и капиталистами. Выпустили сильное оружие, и народ на севере голодает, а народ на юге в долгах перед иностранными правителями. И я вернулась, чтобы сказать, что с соседями нужно заключить перемирие, мы должны увековечить идею неприсоединения. Чосон будет великим, если мы примем добро и избавимся от зла, пока оно не уничтожило нас.

— Как хангыль поможет нам создать великий Чосон из будущего?

— Нужна помощь масс. У нас маленький народ. Нам нужны все мужчины и женщины в этом деле. Если все будут двигаться в одну сторону, мы сможем идти вперед.

— И что мне сказать о Чан Ён Силь? Люди хотят знать, откуда у меня все эти идеи. Пушка была хорошим примером. Но примут ли рисунки дождемера и железного печатного станка? Пушка была хорошим изобретением, она вызовет страх у врагов. Генерал принял ее без вопросов. Но дождемер, карты звезд и железный печатный станок — новые изобретения, люди о таком не слышали. Мой совет захочет знать, откуда эти идеи, как и спрашивали, как нам создать новый язык для нашего народа. Думаешь, я смогу изобрести хангыль? И поможет ли это моему народу?

Он смотрел на женщину из будущего, ее глаза были холодными, она криво улыбалась. Она моргнула два раза и ответила:

— Лучше зажечь свечу, чем проклинать тьму. Сделаем Чосон великим по свече за раз. Мне включить зеркало?

Заметки автора:

Великий Седжон и Чан Ён Силь были в ответе за много изобретений. Среди них были солнечные часы, дождемер, железный печатный станок и развитие методов сельского хозяйства, чтобы поддерживать культивирование круглый год в Чосоне (Корее). Хангыль был завершен к концу его правления, хотя его избегали более поздние короли, которые хотели поработить массы. После Второй Мировой войны, которая произошла через пятьсот лет после его правления, хангыль стал главным языком Южной Кореи и остается им по сей день. Наследие короля Седжона, как изобретателя, создало ему репутацию человека, опередившего свое время. Чан Ёе Силь, согласно Анналам династии Чосон, был изгнан со двора, и записей о смерти Чана не было обнаружено.

Чона: Ваше величество

Янбан: аристократия

Ханбок: традиционное корейское одеяние

Хвачхэ: фруктовый пунш

Генбокгун: главный замок династии Чосон, самый большой из пяти великих замков

Минсу Канг «Холодные сердца тех, кто поднимается»

Короли, лорды, генералы и министры не созданы из особой крови.

— Великий историк

Истинная власть, стоящая за абсолютистским правлением шестого императора Светлой династии, лежала в руках двух мужчин скромного происхождения. Главный советник правителя, Верховный канцлер шести министерств и тринадцати чрезвычайных должностей, был великим разумом с левой стороны Престола Вечного Дракона. А его высший военный командир, Непобедимый генерал шести армий и восемнадцати командований, был сильной рукой справа. Они происходили из одной и той же восточной деревни и были сыновьями помещика и кожевника соответственно. Истории, в которых много говорится об их низком происхождении, представляют их как образцовые случаи «новых людей», которые впечатлили подъемом к известности посреди династии. В единственном сохранившемся экземпляре первоначальной версии «Истинных летописей о безмятежной династии» Великого историка можно найти довольно любопытную историю о первом сотрудничестве между ними, после чего они продолжили помогать друг другу подняться на вершину власти. Непонятно, почему Цензура убрала этот эпизод, когда санкционировала публикацию официального издания «Истинных летописей», поскольку его политическая подоплека в лучшем случае не выражена.

Задолго до того, как двое мужчин стали Верховным канцлером и Непобедимым генералом при дворе императора, они были юным адвокатом, только из Зала Великого учения в Северной столице, и офицером, который получил первое задание после похвального поведения в Войне тридцати лиг кровавых бандитов. Они стояли перед низкой горкой могилы простолюдина, небо над ними краснело в осенних сумерках. Адвокат был в темно-синем одеянии выпускника с лицензией, а офицер был в форме Западной армии с черным кожаным жилетом и фуражкой, короткий меч третьего лидера был на его боку. Они какое-то время мрачно молчали.

— Ах, — вдруг сказал офицер, улыбка с болью пробилась на его лицо в шрамах. — Я поступил с ним жестоко. Я не проявил к нему должное уважение, как к сыну. А пошло это с тех пор, как меня побили в поместье. Помнишь это?

Адвокат кивнул.

— Когда наследник поместья и его друзья пытались поймать тебя и твоих братьев.

— Двенадцать против нас троих. Они загнали нас в угол в развалинах старого административного здания, и мы должны были терпеть побои.

— Но ты отбивался. Разбил нос наследника, заставил его убежать домой в слезах. Мы все слышали об этом.

Офицер рассмеялся.

— А потом управляющие поместья и его головорезы пришли в наш дом. Мой отец опустился на колени и просил прощения. Он пресмыкался всю дорогу до поместья, пока меня вели, чтобы отхлестать плетью. Меня нужно было публично наказать, как пример, за то, что осмелился ранить наследника. Никто не сказал о том, что я защищал себя и своих братьев от неоправданного нападения. И отец так сожалел о дерзости своего сына. Сильно сожалел. С тех пор я не считал его мужчиной, тем более, отцом. После того, как я оправился от порки, я вернулся к своим обязанностям и подчинялся его приказам. Но он понимал, что я испытывал к нему только презрение. И он знал, что когда я стану достаточно взрослым, чтобы уйти, я уйду и никогда не вернусь

— Но ты здесь, — отметил адвокат.

Офицер пожал плечами.

— Почему я раньше не подумал, что он ничего не мог сделать? Если бы он попытался защитить меня, они побили бы и его. Все те годы я винил его в том, чем он не мог управлять.

— Тебе нужно винить кого-то, — сказал адвокат, — за то, что жизнь несправедлива.

Прошел еще долгий миг тишины.

— Итак, — сказал офицер, — хозяйка поместья хочет построить тут сад.

Адвокат кивнул.

— Эта земля завершит большой круг, который она придумала. К сожалению, твой отец не обновлял документы в административном центре. Уже много лет.

— Не хватило ума нанять писаря.

— Хозяйка поместья вполне могла отхватить его. Ей придется обратиться в суд, но в наши дни имперские магистраты — приверженцы бумажной волокиты. Ее адвокаты могли завалить их документами, а единственное, что у тебя есть, — это устаревший акт, который никогда не был переаттестован в новом царствовании.

— Так ситуация безнадежна?

— Скажем так, очень сложная.

Офицер задумался на миг.

— Думаешь, она предложит мне вообще не обращаться в суд?

— Возможно. Но вы имеете право бороться за свою землю. Твой статус заслуженного ветерана войны поможет с судьями. Даже хозяйка поместья не сможет отрезать вас от источника вашего наследственного состояния.

— Источник наследства, — глухо повторил офицер, глядя задумчиво на небо. — Я в это не верю.

— Нет?

— Война научила меня, что я живу не в волшебном мире. В бою я видел, как молитвы богам остаются без ответа, амулеты не работают. Люди умирали, сжимая талисманы, которые должны были защитить их. Источник моего наследства. Это не помогло отцу. И его отцу. Я хочу создавать свое состояние. Так что плевать на источник наследственного состояния. Спроси у той старухи, что она даст мне, чтобы не было шума. Пусть выкопает трусливые кости моего отца и выбросит куда-то, чтобы она могла посадить свои милые цветы. Она сможет нюхать их, пока ее продажное тело начнет вонять от старости. Плевать на нее, плевать на землю, на всю деревню.

Адвоката не удивили горькие слова офицера, но он обдумывал их какое-то время.

— Сколько ты готов принять? — спросил адвокат.

— Не знаю. Пять серебряников? Это реальная сумма?

— Примерно столько она предложит.

— Я хотя бы смогу попировать мясом и хорошим вином перед возвращением на базу. Отпраздную свое последнее отбытие из этого вонючего места!

Адвокат прибыл в большое поместье на рассвете, как ему и было велено, но большую часть утра он прождал в центральном дворе поместья, прежде чем его, наконец, вызвали в приемную хозяйки. Широкое пространство с высокими потолками было заполнено роскошной мебелью, драгоценными вазами и тарелками, а также красочными картинами с идиллическими пейзажами природы, которые женщина недавно приобрела в Северной столице после смерти своего скупого мужа. Вдова была бывшей куртизанкой, которая стала наложницей покойного хозяина поместья, а затем его официальной женой после того, как первая жена была изгнана из дома. Ходили слухи, что она спровоцировала падение первой жены, распространив клевету о том, что у нее был роман с двоюродным братом хозяина, государственным инспектором, который некоторое время оставался в особняке. Опозоренная женщина заявила о своей невиновности и в конце концов утопилась в озере.

Все еще красивая и изящная в позднем среднем возрасте, хозяйка поместья сидела на большом троноподобном кресле с толстыми подушками, покрытыми сияющей зеленой и синей тканью. На ней было развевающееся белое одеяние, цвет смерти, поскольку она все еще была в трауре. Но платье было сшито из тончайшей сияющей ткани с едва заметными розовыми полосами, поблескивающими на мерцающей поверхности. Надлежащая траурная одежда была из грубого материала, но в поместье не осталось никого, кто имел бы право читать ей лекции о приличиях.

Ее безупречно накрашенное лицо выражало утомленное безразличие, когда адвокат подошел к ней, с уважением склонив голову, опустился на колени и коснулся головой пола, а потом встал и продолжил приветствие.

— Ты — сын нашего бывшего писаря? — сказала она со снисхождением, которое превратило вопрос в презрительное обвинение.

— Да, госпожа, — ответил адвокат. — Для моего отца было честью служить так великому поместью.

— Но он отослал тебя учиться в Зал Великого учения.

— Да, госпожа.

— Как чудесно нынче жить таким, как ты. Сын писаря отправился в столицу, чтобы стать адвокатом. В мое время люди знали свои места. У них были амбиции, которые сочетались с их положением в жизни, и они давали тем, чья кровь была хорошей, занимать высокие места в обществе. Но, похоже, теперь мы живем во время выскочек. Время наглости, так сказать.

С тех пор, как она стала хозяйкой поместья, она старалась стереть свой низкий статус куртизанки, которая тоже питала амбиции выше своего положения. Она подкупила местных чиновников, чтобы подделать документы, чтобы она стала из уважаемой семьи. И, чтобы укрепить свое положение в обществе, она вела себя как самая отчужденная и высокомерная из аристократов.

— Только в такое время, — продолжила она, — мне приходится страдать от наглости сына кожевника, пославшего сына писаря спросить со мной из-за участка земли.

— Госпожа, он — уважаемый ветеран Войны тридцати лиг кровавых бандитов, благородный офицер имперской армии, — сказал адвокат, склонив голову ниже, чтобы смягчить вызов в его словах.

— Полагаю, во времена наглости это дает ему право оскорблять своих командиров, — парировала она.

— Никак нет, госпожа, — адвокат сохранял покорную позу.

Хозяйка поместья сидела и молчала, намеренно растягивала напряженный момент. Адвокат узнал ее угрозу.

— Хорошо, — сказала она. — Учитывая его службу империи, я готова даровать ему награду в десять серебряников. Он получит ее, когда подпишет документ, подготовленный моим адвокатом. Это не даст ему дальшехитрить с тем участком земли.

— Я сообщу ему о вашей щедрости, госпожа.

— И я больше не потерплю от тебя наглости, сын писаря.

— Не тревожьтесь, госпожа. Я вернулся сюда, только чтобы закончить дела, а потом переберусь окончательно в Северную столицу. Как только дело моего друга будет решено, я не буду дальше оскорблять вас своим недостойным присутствием в вашем великом доме.

Покинув хозяйку поместья, адвокат прошел по центральному коридору особняка и через открытую дверь попал в кабинет писаря. Его отец проработал там большую часть своей жизни, любопытство заставило его остановиться и осторожно выглянуть из-за двери. За широким столом, заваленным аккуратными стопками бумаг, сидела худощавая фигура с румяным лицом, нынешний писарь, недовольный человек, которого отец адвоката учил как помощника и, в конечном итоге, замену. Адвокат понимал, что сам мог оказаться на всю свою жизнь в этом офисе, если бы история не вмешалась и не отправила его по совершенно иному курсу.

При правлении прошлого Безмятежного Правителя, императора, благодаря его огромной мудрости и бесконечной доброжелательности, квалифицированные простолюдины смогли сдать вступительные экзамены в Зал Великого учения. Отец адвоката увидел в этом прекрасную возможность для своего интеллектуально одаренного сына, поэтому он перестал обучать его обязанностям писаря поместья и нанял наставников, чтобы подготовить его к экзамену. И он взял нового ученика, сына торговца пряностями. Когда купец не смог обеспечить всех шестерых своих сыновей, он отправил младшего из них учиться на писаря. Хотя молодой человек оказался достаточно способным и прилежным в работе, его неизменно кислое выражение лица и резкие манеры выражали его негодование по поводу того, что он был лишен наследства.

Пока адвокат смотрел на писаря в скромном темно-сером одеянии, он понял, что в кабинете были другие люди. Трое пожилых мужчин в одежде простолюдинов стояли на коленях на полу, говорили с писарем тихо и с мольбой. Адвокат не мог разобрать все их слова, но было ясно, что посетители просили вмешаться в какое-то дело. Когда проблемы были небольшими финансовыми, писарь служил проводником между хозяевами и слугами. Те, кому нужно было что-то попросить у поместья, шли к нему, и это давало ему значительную власть над низшими обитателями поместья.

Адвокат смотрел, на простолюдины закончили описывать свое дело. Один из них вытащил медяки, висящие на нити, продетой в квадратные отверстия в центре. Он протянул монеты писарю, высоко подняв руки и низко опустив голову. Писарь взял монеты и взвесил их в ладони, но он не произнес ни слова. Простолюдины долго переглядывались, шептались, вытащили еще нить монет и вручили в той же покорной манере. Писарь взял и ее, тоже взвесил. Молчание. Простолюдины отдали и третью нить монет. Писарь кивнул, к облегчению мужчин.

Сцена подтверждала то, что адвокат услышал, вернувшись в деревню десять дней назад. Местные жители не один раз рассказывали, как скучали по его отцу, который всегда был справедливым и честным, ведя с ними дела. После того, как новый писарь занял место после внезапной смерти отца адвоката, он оказался жадным, использовал все шансы, чтобы выжать деньги из людей. Он решил, видимо, раз был лишен наследства, нужно накопить свое богатство при работе в поместье. Адвокат понял, что из-за того, что он смог продвинуться в мире, жители деревни попали в хватку испорченного мужчины.

— Когда тебе нужно вернуться на базу? — спросил адвокат у офицера, они пили дешевое, но сладкое вино в любимом постоялом дворе, скромном заведении вне деревни.

— Мне дали увольнительную на весь период скорби, — офицер допил вино в кружке. — Думаю, я сначала отправлюсь в Северную столицу, немного повеселюсь и вернусь. А что?

— Есть идея, — сказал адвокат, наливая другу.

— Какая?

— Позволь задать вопрос. Сколько у тебя денег? Должно еще что-то оставаться от награды за подвиги.

— Я много потратил на празднование с товарищами из моего отряда, как и ожидалось. Но все еще хватает. Я думал купить домик. Чтобы вернуться туда, когда буду демобилизован.

— Есть идея лучше. Это риск, но он может оказаться стоящим.

— Риск велик?

— Сложно понять сейчас. Но я не жду, что ты будешь рисковать один. Я тоже вложу деньги.

— Да? Тогда ты уверен в исходе.

— Вовсе не уверен.

— Тогда зачем это делать?

Адвокат допил вино и дождался, пока офицер наполнил его кружку. Он сделал небольшой глоток и ответил:

— Когда идешь в бой, даже если знаешь, что твои люди сильные и умелые, и стратегия хороша, а враг не действует слаженно, разве это не остается риском?

— На войне — всегда.

— Вот и все, — сказал адвокат. — Я предлагаю пойти воевать.

Писарь поместья ненавидел адвоката за то, что он учился в Зале Великого учения в Северной столице, получил лицензию. Он хотел бы добиться такого, но родился последним сыном неудачливого торговца. И неожиданное появление адвоката в его доме посреди ночи встревожило его. Гость поприветствовал его вежливо, а писарь не смог придумать, как избавиться от него, не показавшись грубым. Ему пришлось впустить его, но он собирался вести себя сдержанно, не предлагать угощения, чтобы адвокат понял намек и ушел.

Они сели в его кабинете, и адвокат вытащил черную лакированную шкатулку, поставил ее рядом с циновкой. Когда он открыл шкатулку, писарь с потрясением увидел большую золотую жабу с черными драгоценными камнями вместо глаз. Он не успел спросить насчет нее, адвокат заговорил:

— Господин писарь, я совершил непростительную дерзость, придя в ваш дом без предупреждения и помешав отдыху поздно ночью, так что я быстро раскрою цель своего визита. Как вы могли слышать, я вернулся уладить свои дела. После этого я перееду в Северную столицу. Я проверял документы семьи и обнаружил, что нескольких не хватает. Они не очень важны, но нужны по личным причинам. Я знаю, что отец был скрупулезным и сделал копии каждого документа, даже не очень важного, и хранил их в архиве поместья. И я пришел попросить вас впустить меня в архив на пару часов, чтобы я поискал документы. Я буду благодарен, если вы поможете в моем деле.

Он осторожно сдвинул золотую жабу вперед.

— Я не могу никого впускать в архив по глупой причине, — сказал писарь, жадно глядя на сияющую жабу.

— Ясное дело, господин писарь, — сказал адвокат. — Одна из ваших задач — охранять документы. Я надеюсь, что вы не посчитаете мою причину глупой, — он подвинул жабу чуть дальше. — Пару часов на поиски документов дел моей семьи.

— Я могу дать час, — сказал писарь, едва сдерживаясь, чтобы не взять жабу. — После рабочего дня. Я не хочу, чтобы люди знали, что я впускаю чужаков в архив.

— Это мудро, господин писарь. Я приду завтра во время ужина, когда никого не будет рядом. Искренне благодарю за то, что оказываете мне такую услугу.

И он подвинул золотую жабу в жадные руки писаря.

Хозяйка поместья разозлилась, когда ее предложение на землю офицера получило отказ, и адвокат попросил официальное слушанье с имперскими магистратами. Она приказала своему адвокату забросать суд документами, многие были умело подделаны, чтобы сделать ничтожные бумаги, которые мог представить адвокат, несущественными. Поскольку у нее было все преимущество в этом вопросе, она была уверена, что магистраты примут решение в ее пользу. Затем она займется этим проблемным участком земли, уничтожит все, что на нем стоит, а останки в семейной могиле офицера будут выкопаны и куда-то выброшены. Завершив большой круг сада, она построит грандиозное убежище из мириадов белых и розовых цветов, которое она видела в весеннем сне, место, где она сможет провести свои годы в покое. И эти дерзкие сыновья кожевника и писаря не увидят за тот участок ни единого медяка.

В первые дни слушания в Зале Суда все прошло, как она и ожидала. Ее защитники предъявляли одну пачку документов за другой страдающим ожирением магистратам, сидящим за своим длинным столом, их огромные тела были обернуты слоями ярко-красной сияющей ткани. По бескрайним просторам их мерцающих мантий грациозно летали бесчисленные вышитые золотом журавли.

Позади них висел большой знак дракона Его Императорского Величества Безмятежного Правителя во всем своем великолепии.

Адвокаты поместья утверждали, что семья офицера могла владеть землей когда-то, хотя даже это оставалось под вопросом, но их пренебрежение к собственности и неспособность должным образом обновить документы в административном центре привели к тому, что земля стала заброшенной. Следовательно, поместье, как центральный орган по подсчету налогов в округе, не только имело право, но и обязано забрать землю во владение и делать с ней что-то полезное.

Хозяйка поместья была рада видеть, как магистраты кивают своими огромными куполообразными головами в согласии, а выпуклая кожа под их подбородками трясется. Ее лишь немного смутило спокойное выражение лица адвоката, который сидел и слушал, не протестуя. Он даже не привел офицера с собой в суд, как будто его присутствие не было необходимо для дела. Но она предпочла интерпретировать его невозмутимость как смирение перед лицом надвигающегося поражения. Она предположила, что он тщательно маскировал свое сожаление о том, что не взял десять серебряников, которые она так щедро предложила.

Два дня показаний от имени поместья прошли, магистраты отпустили собравшихся на день, сообщив адвокату, что он сможет предоставить аргументы следующим утром. На следующий день адвокат пришел со скромным свертком своих документов.

— Ваши императорские превосходительства, — начал он, — моя защита истинного владельца земли основана на единственном утверждении, что нынешний хозяин этого поместья не имеет статуса в этом суде.

— Не имеет статуса? — главный магистрат, самый толстый из трех, спросил. — На каком основании вы делаете это заявление?

— На основании измены, ваше императорское превосходительство. Предатель империи не имеет права защищаться в суде при императорских магистратах.

— Измена? — спросил один из помощников-магистратов, озвучивая общее потрясение собравшихся. — Какая измена? Что за измена была произведена?

— Позвольте, Ваши императорские превосходительства, — сказал адвокат и быстро разделил бумаги на три стопки. Он вручил каждую магистратам. — Вы видите тут, Ваши императорские превосходительства, — сказал адвокат, — оригинал и сделанные мной копии стихотворения под названием «Дурь трех высокомерных кабанов: храпящего, слюнявого и пукающего». И копии переписки среди нескольких человек, которые обсуждали работу.

Хозяйка поместья охнула.

— Как видите, три кабана — явная отсылка на Ваши императорские превосходительства. Прощу, отметьте физические описания зверей, их наряды и слова, которые они произносят во время слушаний. Они явно были взяты из конкретных дел, которые недавно происходили перед вами. Поэма была сочинена, чтобы посмеяться над Вашими императорскими превосходительствами и усомниться в вашей мудрости и ваших решениях. Все это бьет по вашему авторитету. Имперский закон гласит, что любое очернение вашего положения — это очернение самого Безмятежного Правителя, поскольку ваша власть исходит от Его Императорского Величества. Таким образом, сочинение, а также владение этим стихотворением — не что иное, как акт измены.

— Откуда эти бумаги? — спросил глава-магистрат, его лицо побагровело от гнева.

— Из архива поместья, ваши императорские превосходительства.

— Нет! Это ложь, — завопила хозяйка поместья.

— Не ясно, ваши императорские превосходительства, — продолжил адвокат, — кто сочинил поэму, но из переписки видно неоспоримый факт, что хозяйка поместья сделала копии и разослала разным знакомым. Впоследствии они очень потешались, высмеивая Ваши Императорские Превосходительства. В поместье давно принято делать копии всех полученных и отправленных писем для домашнего архива. Этим занимается писарь. Если Ваши Императорские Превосходительства в срочном порядке отправят туда своих агентов, они обязательно их найдут. И я полагаю, что прямо сейчас хозяйка поместья дает указание своим адвокатам пойти в архив и уничтожить компрометирующие документы.

Магистраты подняли головы, увидели, что она оживленно говорила с адвокатами.

— Маршал Суда! — крикнул глава-магистрат.

— Да, Ваше императорское превосходительство, — офицер в доспехе и форме красно-золотого цвета прошел вперед и склонил голову.

— Арестуйте хозяйку и ее защитников и отправьте людей охранять домашний архив поместья. Сделайте это немедленно, прежде чем кто-нибудь сможет подделать документы.

— Есть, Ваше императорское превосходительство.

Хозяйка поместья закричала в отчаянии, солдаты пошли к ней.

— К сожалению, Ваши императорские превосходительства, — продолжил адвокат, — измена тянется дальше.

— Продолжайте, — сказал глава-магистрат.

— Я — недавний выпускник Зала Великого учения в Северной столице. Пока я был там, я слышал тревожные сплетни о наследнике поместья, который сейчас учится там.

— Нет! — сказала хозяйка поместья.

— Какие сплетни? — спросил помощник магистрата.

— Наследник поместья состоит в группе студентов-литераторов, которые сочиняют подрывные стихи. Они называют себя Безмятежными Ослами, очевидно, чтобы высмеять имперское правление. Учитывая стиль их писаний, которые они вывешивают посреди ночи на стенах Зала великих учений, «Дурь трех кабанов», вероятно, сочинена ими.

— Думаете, наследник поместья написал эту грязь, — спросил глава-магистрат.

— Не знаю точно, Ваше императорское превосходительство, но, думаю, весьма вероятно, что хозяйка поместья посмеялась над вами и жаловалась на ваши решения в письмах сыну. А он или сам сочинил поэму, или один из его друзей в Безмятежных Ослах сделал это, а потом он прислал поэму матери, чтобы повеселить ее.

— Это не правда, Ваши императорские превосходительства! — заорала хозяйка поместья.

— Тихо, — сказал глава-магистрат, — или я прикажу увести вас и выпороть за дерзость. Правду говорят, это эпоха наглости.

— Еще и от бывшей куртизанки, — сказал помощник магистрата.

Когда хозяйка поместья услышала эти слов, она скривилась и потеряла сознание в руках солдата, который задержал ее.

Адвокат продолжал:

— Связь с наследником поместья и Безмятежными Ослами — просто мои подозрения, но разве это дело не стоит исследовать?

— Стоит, — сказал глава-магистрат. — И мы отправим кого-то в скором времени в Северную столицу, пока те подрывники в Зале Великого учения не получили шанс уничтожить улики измены.

Помощники магистрата кивнули, их подбородки дрожали.

— Откуда ты знал, что найдешь нечто возмутительное в архиве? — спросил офицер у адвоката, пока они пили в любимом постоялом дворе. Они заказали лучшее вино, дюжина тарелок со сладкими и пряными угощениями стояли на столе.

— Я не знал, — ответил адвокат, пока жевал кусочек маринованного кальмара. — Но я подумал, что найду что-нибудь. Эти сельские аристократы думают, что они выше закона, пока находятся в дружеских отношениях с имперскими магистратами. На них не обращают внимания, как на дворян в городах, и они предоставлены самим себе, пока платят налоги и заботятся о местных делах. Агенты Цензуры не просматривают их переписку, поэтому они свободно переписываются между собой, не беспокоясь о неприятностях. Им не нравится авторитет высланных из столицы чиновников, поэтому они развлекаются, высмеивая их. И их сыновья-идиоты отправляются в Зал Великого учения и совершают глупые поступки, например, создают тайное литературное общество, подобное Безмятежным Ослам, и пишут сатирические стихи о сильных мира сего. Поэтому я не удивился, когда наткнулся на «Дурь трех кабанов», которая идеально подходила для нашей цели.

— Безмятежные Ослы, — офицер фыркнул. — Они не смогут больше писать поэмы, их раскрыли.

— Мастера Зала Великого учения защищают даже самых своенравных своих учеников, закрывают глаза на их выходки. Но как только в дело вступает Управление по рассмотрению запрещенных дел, они уже ничего не могут сделать.

Они выпили вино, налили себе еще.

— Но что бы ты делал, если бы не нашел ничего полезного в архиве? — спросил офицер.

— Я подготовил документ, который оставил бы там. Но это не потребовалось.

— И никто не спросил, как ты получил те письма?

— Думаю, магистраты были заняты, разбираясь в грандиозном поместье и наказывая его бывших хозяев, чтобы думать об этом. Если меня спросят, у меня была законная причина пойти в архив в поисках семейных документов. Я случайно наткнулся на те письма и был обязан сообщить о них. Они никогда не узнают, что я получил доступ к дому, подкупив писаря поместья. Когда писарь узнал, что его собираются проверить, он повесился

Офицер кивнул с удивлением, а потом допил вино.

— За раскрытие измены будет награда, — сказал адвокат. — Она будет существенной. Мы сможем жить в комфорте какое-то время или использовать деньги для продвижения карьеры. Ты сможешь купить себе дом, большой, в Северной столице.

— Ха! Когда ты сказал, что потратишь все наши деньги на золотую жабу, я не думал, что они вернутся. Но, знаешь, даже если бы я потерял все деньги, я не расстроился бы, если наследник поместья попал в зал мучений в Управлении по рассмотрению запрещенных дел. Надеюсь, тот козел будет страдать перед тем, как они его сломают.

— Он уже не наследник поместья. И не ученик Зала Великого учения. Он — ничто.

— Вот он и получил, — сказал офицер. — Гнилой гад.

Адвокат поднял взгляд, удивился, увидев, что его друг почти плакал от гнева. Офицер тряхнул головой и взял себя в руки.

Они пили какое-то время в тишине, зимний ветер мягко дул вокруг них.

— Итак, — сказал офицер, — хозяйка поместья предложила десять серебряников за мою землю.

— Да.

— Это больше, чем я ожидал.

Адвокат кивнул.

— Что заставило тебя сделать это? — спросил офицер. — Почему ты взял деньги с меня? Почему решил свергнуть ее, ее семью и все поместье?

Адвокат смотрел на темнеющее небо, долго думал. Офицер разглядывал его лицо, увидел, что его щеки покраснели от выпивки.

— Она была груба со мной, — сказал адвокат другу. — Я пришел к ней с уважением. Мой отец был писарем в поместье, и моя фамилия обычная. Но я — выпускник Зала Великого учения, обладатель лицензии адвоката. Это дало мне право сидеть в ее присутствии. Она должна была проявить ко мне любезность, предложив сесть с ней. Но она этого не сделала. Она оставила меня стоять с опущенной головой, как слугу. Она была груба со мной, поэтому я решил уничтожить ее.

Адвокат допил, и когда офицер наполнил его кружку, он выпил все.

— Это я и буду отныне делать, — сказал адвокат так серьезно, что его другу стало не по себе. — Я уничтожу всех, кто мне груб. Я клянусь Небесами, что сделаю это. Я проявлю милосердие даже к своим злейшим врагам, если они проявят ко мне заслуженное уважение. Но тех, кто этого не сделает, я уничтожу так, что будет казаться, что их никогда и не существовало. И так я изменю все под Небесами и сделаю свое имя ярким в хрониках историков.

Снаружи постоялого двора вдруг начался ливень.

Мелисса Юан-Иннес «Авария»

Луна Ю знала, что ничего не происходило на Луне. С тех пор, как ее родители колонизировали ее.

Ее шестнадцатый день рождения начался, как любой день недели, с уравнений, пока робот-учитель патрулировал класс вокруг Луны, ее брата и сестры и четырехлетнего мальчика.

Дни рождения не давали выходной на Луне. Домашних заданий от этого давали даже больше. Терра хотя бы не шутила сегодня о ногах-биопротезах Луны. Когда мамы и папы не было рядом, Луна и Пак тайно называли их двенадцатилетнюю сестру Террором.

Экран перед глазами Луны мигнул раз, другой. Она убрала режим проекции, который становился нестабильным. Они использовали его только для того, чтобы другие ученики могли видеть, что все изучают. Учитель-робот имел прямую связь с их учебой, но эффективность учеников увеличилась вдвое, когда они поняли, что другие люди могут наблюдать за ними в реальном времени. Кроме того, предполагалось, что им нужно дать отдых глазам, сфокусироваться на расстоянии метра вместо обычных 30 сантиметров, но в основном колония заботилась об эффективности.

Ближайший экран тоже замигал, потом погас, только для того, чтобы загореться красными буквами.

КРАСНЫЙ УРОВЕНЬ ТРЕВОГИ:

ВСЕМ КОЛОНИСТАМ ВЕРНУТЬСЯ В Т1 НЕМЕДЛЕННО.

ЗАЩИТИТЕ СВОЕ ПОМЕЩЕНИЕ.

ЖДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ УКАЗАНИЙ

Учитель стал повторять слова громко и монотонно:

— Красный уровень тревоги. Всем колонистам вернуться в Т1 немедленно…

— Что такое? — сказал Пак, выронив карандаш. Он поднялся в воздух с 1/6 гравитации.

Луна отбила карандаш в сторону и подняла на руки их четырехлетнего соседа, Франклина. Он был пухлым, тяжелее, чем выглядел, и от него пахло, как от старого сыра.

— Нужно вернуться в наши отсеки. Пора спать!

Франклин нахмурился и уперся руками в ее грудь.

— Еще рано спать. Только 9:13 утра!

— Да, Луна, — буркнула Терра.

— Тогда не спите, — сказала Луна, с трудом удерживая Франклина. Он был не таким тяжелым, как гантели, с которыми она тренировалась три часа каждый день, но гантели не извивались. — Они просто хотят, чтобы мы были в своих отсеках. Может, астероиды. Может, они проверяют нас. Давайте поспешим, ладно?

— Я хочу идти! У меня настоящие ноги, — сказал Франклин.

Луна опустила его с большей силой, чем требовалось. Ее ноги были настоящими, но не совсем биологическими.

— …Ждите дальнейших указаний, — говорил учитель, пока они уходили. Дверь класса за ними запечаталась вакуумом.

— Это было жутко, — сказала Терра.

Пак кивнул. Франклин протянул к нему руку, и Пак сжал его ладонь.

Мальчишки. Луна повернулась к сестре.

— Наперегонки до Т1?

— Нет, — сказала Терра, но Пак побежал, и Франклин тоже это сделал, хихикая. Терра закатила глаза, но хотя бы пошла. Воздух в шлюзе был прохладнее, поскольку колония не хотела тратить энергию на участки, которые были только «проходными», и потому, что они проходили глубже под землей. Менее чем через пять минут они достигли Терминала Один, или Т1, за исключением Терры, которая все еще волочила ноги и бормотала о «безопасных или небезопасных» помещениях. Красные сигнальные огни в коридоре Т1 мигали, вызывая беспокойство Луны, хотя кто-то уже отключил сирену. Ее брат и сестра то казались демонами, то тенями, в зависимости от того, как мигал свет.

Терра улыбнулась ей, сверкнув ярко-красными зубами, и закатила глаза.

Луне стало немного лучше.

Родители Франклина, должно быть, отслеживали его прогресс через имплант, потому что дверь со свистом распахнулась прежде, чем датчик должен был уловить Пака. Доктор Вэй схватил Франклина на руки.

— Что происходит? — спросила Луна.

Доктор Вэй сказал:

— Не знаю. Ваши родители ждут, — и запечатал дверь. Луна побежала последние пять метров до отсека Ю. Она автоматически открылась от отпечатка ее ладони, и она прошла в комнату, крича. — Мам? Пап!

— Шш. Все хорошо. Мы тут, — сказала мама, обнимая Луну. Только мама во всей колонии пахла лавандой, потому что она синтезировала ее в лаборатории.

Папа уже обнимал Пака и Терру.

— Мы так рады видеть…

— Что случилось?

Мама и папа переглянулись, и папа сказал:

— Авария на севере от кратера Кабея.

Луна не знала, была ли проблема серьезной. Даже Франклин знал, что колония была создана на южном полюсе Луны, на краю кратера Шеклтона, так что они могли получать почти постоянный солнечный свет, оставаясь при этом на хорошей радиосвязи с Землей. Странно думать, что на противоположной стороне произошла авария, но Луна не заметила землетрясения, так что либо это не было сильным ударом, либо их конструкции были действительно хорошо построены, либо все сразу.

— Что за авария? — спросил Пак. Он не часто разговаривал, но это просто означало, что все обращали больше внимания, когда он говорил.

Мама и папа снова переглянулись.

— Команда проверяет. А мы остаемся тут, чтобы быть в безопасности.

Несколько минут назад Луна предполагала, что все захватывающее произошло еще до ее рождения. Технически она была одной из первых колонистов Луны, так как ее родители сбежали с Земли, когда ее мать была беременна ею, но Луна не помнила ничего об этом, кроме операций на ногах. Иногда, когда ей было плохо, она думала, что получила все плохое и ничего хорошего от того, что была из первых. К тому времени, когда мама снова забеременела, они выяснили, насколько развитие плода зависит от гравитации тут и микроэлементов, так что Пак и Терра были в порядке.

Теперь Луна внимательно смотрела на их отсек. По сравнению с другими семьями, у них было много места, потому что их спальная зона не только должна была вмещать пять тел вместо двух или трех, но и поскольку все спали как бы вертикально, привязанные к своим спальникам, больше тел просто занимало больше места. У них также была большая «жилая зона», где они вместе ели или играли, но им по-прежнему приходилось пользоваться общим туалетом и ванной с губкой, как и всем остальным. Мама и папа сохранили ровные стены лунных скал, за исключением изображения Будды, прикрепленного к куполообразному потолку красной лентой.

Поначалу было весело, что мама и папа были дома посреди дня. Папа рассказывал им забавные истории, например, как он пытался построить новый вид туалета при 1/6 гравитации, который оказался ужасным, а мама показала им новую карточную игру под названием «Бинго Ньютон», которая была о научных мелочах. Но Луна заметила, что мама говорила по ком-линку, пока папа смеялся, а мама пыталась отвлечь их новым вкусом пасты из соевых бобов, пока папа говорил по ком-линку. Итак, что-то происходило.

Это было хорошо, да? Луне ведь было скучно.

Но ее сердце гремело в груди, подмышки вспотели, ведь она знала, что ее жизнь менялась на ее глазах, даже до того, как маму вызвали.

— Я скоро вернусь. Я люблю вас, — сказала мама. Это было на нее не похоже. Обычно она просила их вести себя хорошо. А потом она поступила еще страннее. Она поцеловала Луну в щеки, явно хотела что-то сказать, но не смогла. Когда Луна открыла рот, мама покачала головой и поцеловала Пака в лоб. Он тихо смотрел на маму, а она повернулась к Терре и обняла ее.

Терра через миг обняла ее в ответ.

Объятия тревожили Луну больше всего.

Когда дверь закрылась за ней, Терра повернулась к папе.

— Ты должен сказать нам, что происходит.

Папа покачал головой.

— Скоро узнаете.

— Мама вела себя так, словно ушла на войну! — сказала Терра.

Порой Луна любила Терру, потому что она говорила то, о чем все думали, но боялись сказать.

Пока Терра и папа спорили, Луна следила за прогрессом матери. Мама вышла из Т1 и направилась на север, к отсеку транспортировки. А потом ее имплант замер на 20 минут, после чего направился дёргано на север.

Мама направлялась к кратеру Кабея, месту крушения.

Пальцы Луны онемели. Дыхание участилось. Но она пыталась успокоиться. Они звали маму и папу, но поехала только мама. Мама была семейным доктором, занималась биомедицинскими исследованиями, специализировалась на вирусах. Папа был механиком, который любил шутить, что мама вышла за того, кто был ниже нее. Если им нужен был их опыт, то это была не просто какая-то технологическая проблема, но и живой организм, за которым нужно было ухаживать.

Могло ли место крушения быть заражено каким-либо вирусом?

На их колонию напали?

Мама и папа не любили говорить о том, что случилось на Земле. Они говорили о хорошем. Пак всегда спрашивал, как выглядели деревья и реки, как ощущались, и Луна хотела знать об их предках.

Но всякий раз, когда Терра упоминала о таких вещах, как ядерные бомбы или вырубка лесов, они либо меняли тему, либо вообще прекращали говорить. «Вам не нужно этого знать. Мы прибыли сюда, чтобы уйти от этого». А затем информация обо всех плохих вещах постепенно пропадала в их ком-линках, пока Терра не выяснила это и не начала иногда держать язык за зубами.

Терре следовало бы знать лучше, чем спрашивать папу напрямую. Это не принесет ей никаких ответов, но, по крайней мере, они оба будут заняты, особенно сейчас, когда Терра дразнила Пака, чтобы он что-то сказал.

— Ты не боишься за маму? Не думаешь, что мы должны знать? — сказала она, пока Пак пятился к спальне, стараясь не лезть в это. Он посмотрел на Луну, но она закрыла левый глаз, показывая, что использовала ком-линк.

Луна включила режим слежения. Вся Луна была на карте, чтобы, если кто-то забредет далеко от базы, можно было легко найти человека, пока его не унесло в космос. Луна замерла от этой мысли, но мама вряд ли покинет Луну без предупреждения. И все же было страшно. У всех колонистов за правым ухом был имплант, который идентифицировал их с помощью системы слежения, поэтому Луна могла видеть, что мама двигалась со скоростью космического джипа, направляясь прямо к другим точкам, сгруппированным там, где находилось место крушения. При ближайшем рассмотрении оказалось, что там были мистер Лау, доктор Бинг и доктор Чан.

Мистер Лау был главным хирургом колонии, обучавшимся по британской системе, где хирургов называли мистером. Луна провела с ним слишком много времени, пока он менял нанобота за наноботом для ее ног, пока он, наконец, не сдался, и они с мамой не разработали биопротезы. От одного вида его имени она поежилась, хотя она не видела его более четырех месяцев.

Доктор Чан тоже был врачом, но был моложе. Он изучал и восточную, и западную медицину, поэтому Луна видела, как он занимался тайцзи в тренажерном зале, в то время как все остальные поднимали тяжести.

Доктор Бинг была инженером, специализировалась на прикладных научных исследованиях, настолько сложных, что Луна думала, что даже ее родители не совсем понимали это. Многие колонисты шептались о ней, потому что она была одной из одиноких женщин на базе и, безусловно, самой красивой и самой замкнутой. Она не нравилась Луне.

Луна поманила Пака и показала ему карту. Он внимательно ее рассмотрел.

— В этом есть смысл, — шепнул он.

— В чем?

— Я догадался, что она отправилась на место крушения.

— Но посмотри, с кем она! Она может быть в ужасной опасности. А если кто-то сбросил на нас биотеррористическую бомбу, и потому им нужна мама? Собрать и проанализировать вирус?

Пак пожал плечами.

— Они могли позвать ее, потому что она — семейный врач. Там еще два доктора.

— И доктор Бинг. Почему доктор Бинг?

Он покачал головой. Она видела, что он уже отвлекся. Пак не любил людей и разговоры. Он предпочитал ферму, где выращивал репу.

Терра заорала:

— Почему. Мне. Никто. Не поможет? Мама не отвечает на ком-линк. Папа не отвечает на вопросы, а вам двоим плевать!

Судя по лицу Пака, Терра разбила обычное спокойствие их брата.

— Нам не плевать, — сказала Луна, — но крики не помогут. Хочешь поиграть в «Бинго Ньютон», пап?

Папа покачал головой.

— Поиграйте сами.

Терра сказала:

— Ни за что! Вы меня за дуру принимаете.

Пак протянул руку за картами.

— Ох, звучит как хорошая идея.

Через минуту Терра странно посмотрела на них и пошла за ними к спальной зоне.

— Если думаете, что я — ребенок, которого можно отвлечь игрой…

— Помолчи минуту, — сказала Луна. Она рассказала о карте.

— Покажи, — сказала Терра. Она долго смотрела на карту, и Луна уже хотела спросить у нее, что не так. Терра заморгала и сказала. — Мама двигается не так много, как другие.

— Давай сдвинем шкалу поудобнее, — сказал Пак, и Луна настроила карту, дважды нажала на мамину точку, чтобы сфокусироваться на ней.

Это было правдой. Мамина точка оставалась на месте, в то время как точка доктора Бинг двигалась больше всех, в небольшом полукруге. Две другие точки время от времени двигались, но мерцали.

— Это может ничего не означать, — сказал Пак через миг. — Может, она собирает вирусы и должна оставаться на месте.

— Помнится, ты говорил, что она там как доктор, а не из-за биотерроризма, — рявкнула Луна.

— Биотерроризм? — сказала Терра.

О, точно. Луна не упомянула это. Когда она закончила рассказывать Терре, ее младшая сестра была готова украсть лунный джип и поехать за мамой. Она закричала:

— Нужно спасти ее!

Луна помнила курсы оказания первой помощи. Нельзя было спешить спасать кого-то, можно было ворваться толпой в комнату без давления, тогда все задохнулись бы. Может, один челочек мог вытащить жертву, пока команда чинила давление.

— Нам нужно узнать, что происходит.

— Но она не отвечает нам! — сказала Терра.

— Посмотрим, — Луна закрыла все, чтобы перезагрузить систему.

— Что ты делаешь? — спросил Пак.

— Очищаю данные. Шанс на то, что сработает, десять процентов, — она не упоминала, что при этом отключала режим проекции, чтобы войти как папа. Он менял пароль раз в два дня, но основной пароль оставался прежним, и она раскрыла его месяц назад. Она проверила его новости, охнула и открыла проекцию для них.

0820: Вспышка на северном полюсе из-за столкновения/взрыва.

0823: Камеры измеряют размер места крушения у 104x2831. Ближайшая локация: кратер Кабея.

0829: Крушение потерпел космический корабль. Инфракрасное излучение подтвердило наличие органической материи с температурой 37.9 градусов Цельсия.

Терра охнула.

— Там человек!

Они переглянулись. Пак медленно сказал:

— Или пришелец.

— С человеческой температурой тела? Ага, как же! — сказала Терра.

Вряд ли другой разумный организм обладал человеческой температурой тела. Или произошла эволюция? Луна помнила, как читала о том, как виды могли выглядеть одинаково или развивать схожие черты, но не потому, что имели близкое генетическое родство. Просто они развивались одинаково. Так рыбы в Антарктиде выработали своего рода антифризный гликопротеин, чтобы они не замерзали насмерть, точно так же поступили и арктические рыбы на противоположном полюсе планеты.

Может, 37.9 было хорошей температурой для разумного существа.

Может, мама была с пришельцем.

Луна просмотрела оставшуюся часть новостей так быстро, как только могла, пропуская скучные части, например, о дроне-роботе, подтверждающем наблюдение и решившем предупредить школу и прекратить всю работу на день. Доктор Бинг была первой, кто прибыл на место, поэтому она установила прямую видеотрансляцию.

Существо все еще дышало и двигалось более двух часов после крушения. Именно тогда следственная группа начала обмениваться сообщениями с остальной колонией. Их тоже беспокоило, было ли это существо человеком, особенно учитывая его выживание в таком экстремальном состоянии.

Луна переключилась на прямую трансляцию, чтобы они могли смотреть и слышать все, что могли, до того, как папа снова подключился к сети.

Мама помогла им извлечь существо, предполагая, что оно умерло, но оно, казалось, только было без сознания, его сразу же опознавали как человека в чрезвычайно огнестойком костюме.

Они охнули, увидев его размытое лицо. Даже сквозь шлем было видно старика с широким острым носом. Его кожа была в следах сыпи и шрамах, напоминала поверхность луны.

Среди колонистов не было никого старше сорока, и многие были куда моложе. Луна еще не видела такого старого человека.

— Может, он пришелец, — пошутил Пак, а потом отец прервал их связь.

Луна повернулась к их отцу. Его темные глаза были нечитаемыми.

— Что вы втроем делаете на моем аккаунте?

Луна едва могла дышать. Она еще никогда так не попадала в беду. Она попыталась сделать шаг вперед, но ее биопротезы подвели ее. Ее ноги сильно дрожали.

Терра расправила плечи.

— Нам нужно узнать, что случилось с мамой.

Даже Пак сказал:

— Мы не можем так ее бросить.

Луна, самая старшая и теперь наиболее смущенная, призналась:

— Наши ком-линки годятся только для учебы. И я взломала твой аккаунт. Прости.

Папа покачал головой с разочарованием на лице.

— Если думаете, что нужно нарушать правила, а не говорить со мной, то мы не так вас воспитали.

— Я говорила с тобой! — сказала Терра. — Прошу, пап, мы примем любое наказание, но расскажи, что это за мужчина, и почему они вызвали маму?

Папа посмотрел и в глаза.

— Вы уже много знаете?

Луна кивнула.

— Вы знаете, что ваша мама — врач. Вы можете не знать, что ваша мать — специалист по биоэтике. Они позвонили ей для рассмотрения этого дела. Этот человек, кем бы он ни был, может желать нам зла. Он был опасно близок к тому, чтобы нанести вред базе. Мы не знаем, кто он, и некоторое время не сможем получить записи с Земли. Забота о нем потребует много человеческих и планетарных ресурсов и, возможно, поставит под угрозу здоровье нашей колонии. Два человека в команде считают, что разумнее было бы оставить его на месте. Один человек хочет попытаться вылечить его любой ценой

Луна и ее брат с сестрой посылали сообщения их матери со своих аккаунтов, хоть они знали, что она не слышала их.

И мама выбрала привести незнакомца на базу — в зону транспортировки, временное убежище, где он будет изолирован, и роботы будут ухаживать за ним. Она установила ограничение на количество рабочих часов и количество драгоценных кубов воды для него, а потом они позволят природе решать.

Луна видела в этом логику, но она уже мечтала о другом мире. О новом мире, где детям будет позволено учить то, что они хотели, а не только полезное. Где жизнь незнакомца не несла опасность. Мир мог быть непростым, но не был скучным.

Прия Шридар «Память»

— Ты — отец этого живого и неживого мира, а еще величайший гуру.

— «Бхавагадгита»

Комары еще гудели за сетками на балконе. Аниш Матам сидел снаружи, одетый в белые пижамные штаны, с чашкой кофе в руке. При движении жир перекатывался на его животе, и он поглаживал складки. Он отпил из маленькой белой кружки. Его подбородок покрывала щетина, а в волосах была проседь.

Солнечные лучи мерцали оранжевой рябью на водах Кералы. Возле реки пробежала бездомная собака, шерсть была в странных розовых полосах. Она подошла к Анишу, виляя хвостом. Аниш полез в карман и вытащил несколько западных угощений для собак. Собака ловила одно за другим, когда Аниш бросал их с балкона в воздух. Собака радостно лаяла.

На этот раз протестующие пришли не так рано; они обнаружили орды москитов, которые охотились по ночам, если на них не было москитных сеток. Когда они были пришли, Аниш предложил им кофе и чай, а также множество идли, приготовленных его поварихой Миной.

— Ее кокосовый чатни — пальчики оближешь, — сказал он. — Вынести миску?

— Мы не хотим чай или чатни, — крикнул кто-то. — Мы хотим, чтобы эта ШТУКА продолжала тут быть!

— Нельзя зарабатывать на этом, — сказал другой. — Этого не хотел бы твой отец. Это богохульство.

— Я беру только десять рупий с человека, — сказал раздраженно Аниш. — Я уже говорил, это только за еду. Хотите остаться на ночь? Вам всем должно хватить места.

Но протестующие кричали и отказывались от его предложения. Их таблички хлопали, пока они трясли ими в душном воздухе утра. Аниш порой выносил кокосовую воду и лимонад. Он говорил гостям, что протестующие не были опасными, но стоило сохранять осторожность.

— Хватит одного жестокого поступка, — сказал он. — Это лишь вопрос времени.

Дети смотрели на это с интересом, они учились музыке в старой комнате его матери. Их учитель, один из бывших друзей Аниша из университета, изумленно глядел на группу.

В отличие от детей, взрослые нервничали. Многие были фанатами его отца, проделали долгий путь из Европы и Америки, чтобы увидеть его дом в Индии.

«Странно, — подумал он, глядя, как собака убегает к причалу. — В Америке большинство — христиане, и они во всем. Но тут они — гонимая раса. Не потому ли мой отец поменял религию, хотя его растили как католика?».

Голова повернулась к нему. Аниш напрягся, посмотрел в стеклянные глаза. Копия черных глаз его отца, раскрашенных Анишем, чтобы в них была искра, какая бывала, когда Аппа решал поиграть в шахматы или солитер. Он использовал силиконовую кожу с темными родинками, копиями морщин.

— Не переживай, — сказал Аниш тихо, чтобы гости не слышали. — Я разберусь со всем, Аппа.

Он накрыл руки робота своими, ощущая синтетические волоски на силиконовых костяшках отца. Механические пальцы сжались, как делал Аппа, когда Аниш приходил к нему ребенком после кошмаров. Аниш помнил кошмар об отце, отправившемся к водопаду. Он не вернулся.

Звонок в дверь. Аниш спустился, чтобы ответить. Высокая платиновая блондинка нервно стояла там, отгоняя комаров. Пыль и грязь реки покрывала ее синие кроссовки и черные джинсы.

— Жанет Оверсайт, — Аниш обрадовался знакомому дружелюбному лицу. — Писательница из Блумсбери. Пишете книгу о моем отце. Какой приятный сюрприз!

Она улыбнулась.

— А вы, должно быть, Аниш. Я пришла за информацией для последней части.

— Конечно. Заходите. Будете кофе?

— Хотела бы. Во рту еще пожар от обеда. Очень острая речная рыба.

— Полагаю, водитель лодки вам не сообщил.

— Он извинился.

Он повел ее внутрь, направляя к знаку «Пожалуйста, разувайтесь». Она сняла кроссовки и почесала лодыжку другой ногой. Ее белые носки были мокрыми от пота и влажности путешествия по реке.

— Как прошел путь? — спросил он.

— Хорошо. Хотя было жарко.

— Да, — виновато сказал он. — Стоило приехать зимой, тогда тут лучше и прохладнее.

— Зимой цены на самолет выше. Блумсбери возмещает траты на путешествия, но я не хочу, чтобы они думали, что книга будет стоить им миллионы.

— Ваше право путешествовать, когда удобнее, — сказал он. — Книга будет продаваться, потому что она о моем отце. Я помню, как вы прибыли в дом Аппы в Лондоне. Вы все еще пьете кофе с молоком и без сахара?

Она кивнула.

— Спасибо.

— Угощайтесь идли, — Аниш предложил ей парочку. — Мина делает свежие каждое утро.

Она осторожно взяла лепешки. Она попробовала их с вопросом на лице, и он добавил на ее тарелку пряности и сказал ей обмакнуть идли в желтый порошок. Когда ее глаза стали красными, полными слез, он предложил ей воды.

Когда она напилась воды, Аниш начал разговор.

— Вы хотите знать о последнихднях жизни моего отца. Задавайте любые вопросы.

— Как долго ему принадлежал этот дом?

— Около десяти лет. Началось это как домик для путешественников, и мой отец влюбился в это дело, пока искал информацию для книги «Река в пруду».

— Я помню ту книгу. От нее у меня были кошмары.

— Не только у вас, у многих, — Аниш рассмеялся, стараясь не звучать как журчащая вода. — Я помню письма. Тогда он стал набожным и советовал людям молиться.

— Это не помогает.

— Точно, и это вызвало возмущение, особенно, из-за конца той книги. Он извинился. Мой отец умел признавать ошибки. Нельзя молиться, когда знаешь, что там ничего нет.

Жанет грызла простую идли, запивая кофе.

— Как он смог купить это место, если это была коммерческая зона, а не жилая?

— Он планировал сделать это место гостиницей, маленьким побочным проектом. Он делал много побочных проектов, нанимал людей, которым нужна была помощь.

— Побочные проекты, — Жанет глубоко вдохнула. — Я хотела спросить об этом. О вашем побочном проекте.

— Каком?

— Говорят, вы зарабатываете на смерти отца и создаете нечто нечестивое.

— О, — он надеялся, что она не заговорит об этом. — Я так и думал, что вы спросите. Это может стать хорошей частью книги.

— Не в том дело. Странно, что вы создаете нечто такое, когда…

— Это долгая история, — сказал он. — Последней книгой отца в «Хрониках Калки» была книга о душах, вошедших в роботов. Это из «Рамаяны» с братом Раваны Кумбхакарной. Он был роботом, которому нужно было спать шесть месяцев, чтобы сражаться должным образом. Я заканчивал обучение на инженера, робототехнику, когда отец связался со мной. Он думал, что я мог помочь ему с его книгой.

Жанет кивнула. Она знала эту часть.

— И я показал ему прототип, над которым работал с отделом, аниматроник, который мог имитировать человеческое движение без обычных сбоев и который мог идеально синхронизировать движения губ. Он поручил отделу создать прототип Калки, который он мог бы использовать в качестве справочника для своей книги. Когда он закончил писать, он планировал продать прототип с аукциона для благотворительности, чтобы больше студентов в Керале могли позволить себе посещать занятия и получать надлежащее образование.

— Ваш отец был щедрой душой.

— Был. Я не хотел брать с него деньги, но он настоял, ведь создание было дорогим.

— После его смерти вы сохранили прототип, а не продали его на благотворительном аукционе?

— Конечно, — Аниш пытался скрыть печаль. — Знаю, звучит глупо, но это было последнее, над чем мы работали вместе. Я отдал то, что отец заплатил мне, на его благотворительность, но несколько тысяч не сравнить с несколькими миллионами.

— Вы были близки с отцом? — спросила она. — Я помню радость, когда вы родились. Это было серьезным праздником.

— О, эпоха социальных сетей, — сказал он. — Я видел фото и видео. Амма написала много счастливых песен, когда я родился, и Аппа был в восторге.

— Но?

— Я не изобретательный, — Аниш посмотрел на свои ступни, избегая взгляда Жанет. — Это странно. Амма и Аппа любили меня. Но я ничего не унаследовал. Тара, Триша и Рахул унаследовали. Вы о них знаете.

— Но вы выбрали робототехнику, а наука требует изобретательности, — сказала Жанет. Аниш ощущал ее взгляд на себе. — Вы не должны ощущать вину, что выбрали другое направление. Так со многими детьми творческих людей.

Аниш поднял взгляд.

— Да?

— Да. Например, Кристофер Робин Милн. Он открыл книжный магазин и служил в армии.

— Это Кристофер Робин, — сказал Аниш. — Он должен был стать кем-то другим. Он не мог оставаться мальчиком вечно.

— И вы не могли. Но вы такой же очаровательный, как на детских видео.

Аниш снова рассмеялся.

— Вот спасибо, Жанет.

Жанет доела идли и выпила больше воды.

— Я хотела спросить о том, что я читала в газетах, — сказала она. — О том, что вы сделали с тем прототипом.

— О, это, — он злобно улыбнулся. — Почему бы вам не показать?

Аниш повел ее по узкой лестнице в кабинет отца.

— Боже, — прошептала Жанет.

Аниматроник неспешно писал за столом. Он был в черном одеянии, шелк был вышит белыми завитками на концах. Ручка царапала бумагу. Каждый раз, когда он вдыхал, силиконовая кожа двигалась.

— Выглядит как он, — сказала Жанет, ее голос звучал потрясенно и испуганно. — И он двигается…

— Да, очень реалистично, — признал Аниш. Он гордился своим творением. — Голос еще не завершен.

— Голос?

— Записанный голос моего отца, — он подошел туда, где сидел и писал робот, постучал по его горлу. — Все загружено, конечно, так что части звука там, но он не может вести разговор. Это я еще не починил.

Робот поднял голову, словно ощутил пальцы Аниша. Их взгляды пересеклись, и Аниш ощутил раскаяние.

— Прости, Аппа, — он отдернул руку. — Я не хотел проявить неуважение.

— Боже, — Жанет села на скамейку. — Он будто в этой комнате. Я помню, как брала у него интервью для книги. Но если это может писать, это может говорить?

— Он может. Я запрограммировал его вести себя как Аппа, когда он писал и порой молился.

Робот наблюдал за ним, Аниш сел рядом с Жанет на скамейку. Аниш нервно улыбнулся.

— Может, мы должны оставить его, — сказал он. — Аппа не любил, чтобы его беспокоили, когда он писал что-то хорошее.

Они встали. Аниш слышал, как ручка скрипела по бумаге.

— А все те жесты? — спросила Жанет, когда Аниш закрыл дверь. — Глаза вашего отца так же следовали за людьми, но не долго. А волосы? А почерк?

— Я добавил немного, — сказал он. — Не все. В том и дело. Почему-то он знает, каким был Аппа, даже то, чем я его не учил.

— Обучающийся ИИ? Если в него загружено аудио…

— Наверное, — сказал он. — Порой я тоже так думаю. Он не может вести разговор, но порой Аппа просит. Как вчера, пока я полировал его, он попросил воды из реки Ганг.

— Что?

— Да, — Аниш издал смешок. — У нас был сосуд воды Ганга, но он пропал. В культуре индуизма, если выпьешь из той реки, все твои грехи очистятся. Но у моего отца не было грехов. И вода отвратительна из-за пепла и мусора.

— Он говорил о воде в интервью? — спросила Жанет.

— Нет, — ответил он. — Я-то знаю, я слушал их все, когда добавлял записи голоса.

— Вы не можете думать, что робот вдруг стал набожным, Аниш. Вы даже не индус!

— Верно, — сказал он. — Но Аппа был. Робот как-то уловил это.

— Наверное, из интервью, где он говорил о переходе в религию.

— Он не говорил об этом так подробно, — Аниш посерьезнел.

— Это не ваш отец, Аниш, — сказала Жанет. — Вы не понимаете, что от того, что вы так его зовете, люди и переживают?

— Люди переживают из-за многого. Люди просто страдают от зловещей долины.

— Зловещей долины?

— Это неприятное ощущение, когда робот похож на человека, и это жутко.

— Хм, — Жанет поджала губы. — Все равно это выглядит безумно. И вы выглядите безумно, когда так с ним говорите.

— Я знаю, что это не он, — Аниш посерьезнел. — Но так я справляюсь с внезапной смертью Аппы. Произошедшее не справедливо. Мы даже не попрощались.

— Но это несчастный случай, — Жанет звучала глухо. — Они происходят случайно, и никогда не знаешь, где или когда.

— Вы видели петиции. Люди хотят заплатить хозяевам Загробного мира цветами, чтобы вернуть его. Загробная жизнь работает не так, даже если учитывать разницу культур. И вы зовете меня безумным?

Жанет не ответила. Анис сглотнул и отвел ее в другую комнату.

«Плохой публичности нет, — думал Аниш, — только если это не отпугивает людей».

Он потягивал кофе поздно утром. Вкус идли и кокосового чатни задержался во рту.

Другие просыпались, он слышал, как хрустел тост, а его повариха Мина варила больше кофе. Жанет печатала в своей комнате на дешевом ноутбуке, стук разносился эхом на лестнице.

Аниш допил кофе и прошел внутрь. Он протянул свою чашку Мине. Она делала коричневый сладкий напиток для детей.

— Телефон звонил, — сказала она. — Священник, которому вы звонили.

Аниш прошел к старомодному белому телефону. Он покрутил шнур, набрал номер, написанный на листке.

— Здравствуйте?

— Гуру Дришти, это я, Аниш Матам, — сказал Аниш на тамильском.

— Мистер Матам, — мужчина на другом конце глубоко вдохнул. — Вы понимаете, что влезли в кучу проблем.

— Я думал, вы не читаете газеты.

— Читаю, когда это касается клиента. Вы хотите настоящую воду из Ганга?

— Да.

— Почему вы не можете получить ее сами? Вы можете добраться туда.

— Я не хочу покидать дом. Не ради своей безопасности, а ради безопасности всех остальных. Распоряжение суда не пускает протестующих в дом, но мы будто тянем время. Вы знаете, что делает толпа.

— Если хотите мое мнение, вам стоит избавиться от робота, Аниш. Это безопаснее всего.

— Спасибо за мнение, но мне нужна ваша помощь.

— Почему вода из Ганга?

— Это было важно для моего отца. Пожалуйста. Я заплачу вперед.

Пауза. Аниш слышал, как монеты звякали в мыслях священника.

— Хорошо. Ради вас я отправлюсь туда. Но, прошу, будьте осторожны. Я не хочу вашу смерть на своей совести.

— Этого не будет, — пообещал Аниш.

«По крайней мере, не моя смерть».

— Чушь, — редактор Жанет жевал, пока говорил. — Это все чушь.

— Он горюет по отцу, — Жанет старалась не возражать громко. — Так он справляется.

Временный телефон ощущался как кусок пластика между ее ухом и плечом. Она склонила голову, чтобы удержать телефон на месте, быстро печатая.

— Есть горе, а есть создание копии отца. Ему нужен врач, и он может это позволить.

— Не в том дело, — ответила Жанет. — Я не знаю, как это вставить в мою книгу. Не подходит.

— Что поделать, Жанет? Просто напиши, а потом подумаем, как вклинить это. Но не верь чуши. Срок через две недели, хоть я и не давлю. Пока что.

Он дико рассмеялся. Жанет заставила себя смеяться с ним.

— Да. Никакого давления.

Она опустила телефон и отклонилась на кровать, ее ноутбук накренился. В горле пересохло, ноги затекли от разговора, сидя на кровати.

Жанет закрыла ноутбук, спрятала его в чехол и встала. Вода. Ей нужна была вода, а кухня была внизу.

Голоса звучали в коридоре: дети играли с кусочками бумаги. Дверь кабинета была приоткрыта, и, когда она проходила мимо, ее кто-то окликнул.

— Жанет.

Все внутри похолодело. Она повернулась. Робот стоял в дверях, смотрел на нее растерянно. При виде его глаз она вспомнила, как впервые брала интервью у Тони, гладя одного из его рыжих котов.

— Жанет Оверсайт. Ты.

Она прижала палец к своей груди, словно спрашивая «Кто? Я?».

Робот кивнул ей. Он стоял и ждал, его ногти были в чернилах. Края его наряда волочились по полу.

— Чем могу помочь? — спросила она.

Робот не ответил. Он глубоко вдохнул — сделал вид, напомнила себе Жанет, ему не нужно было дышать. От него пахло, как от новой машины.

— Жанет, что ты тут делаешь? — спросил робот. — Твоя книга. Ты написала ее годы назад.

Жанет глубоко вдохнула.

— Я написала почти всю.

Искусственные брови приподнялись в вопросе. Его очки затуманились, но она видела сомнения.

«В нем запрограммирован диалог, — подумала Жанет. — Но я не записывала интервью с ним на аудио или видео, и Аниш сказал бы, если бы добавил это в него. Как он узнал меня?».

— Жанет, почему я такой? — спросил робот. — Что произошло?

Во рту пересохло. Жанет переминалась в кроссовках.

— Ты не можешь спрашивать такое, — сказала она.

— Почему? — робот звучал спокойно. Если бы не запах и отсутствие грации в движениях, она приняла бы его за настоящего Тони.

— Аниш сказал, что ты не можешь вести разговор, — прошептала она. — Мне нужно идти.

Она резко повернулась и пошла к лестнице. Робот пошел за ней.

— Жанет, почему ты боишься меня?

— Потому что ты умер, — тихо сказала она. — Ты умер, и твой сын построил дорогостоящую копию тебя. Твой сын безумен, но он нуждается в тебе.

Шаги остановились за ней. Жанет повернула голову. Робот склонил голову, его стеклянные глаза стали дикими. Он быстро дышал в панике.

«Черт», — подумала она и поспешила вниз.

Курьер доставил стеклянный сосуд в квадратной коробке к входной двери. Аниш забрал ее и посмотрел на серый осадок с отвращением.

— Мина, можно использовать плиту для этого? — спросил он. Она поджала губы, но отошла. Ее лиловый сари бросал тень на плитку пола.

— Это ваш дом, сэр.

Аниш нашел пару резиновых перчаток и бутылку масла, которое он использовал для робота. Он добавил масло и несколько капель воды из Ганга в кастрюлю с вмятиной. Мина с интересом наблюдала, как он закипает в газовой плите. Вода и масло пузырились, но не смешивались. Когда это было сделано, он добавил кусочки льда из морозильной камеры. Затем Аниш вылил горячую смесь в старую чайную кружку со сколами по краям и отнес ее наверх вместе с сосудом с водой Ганга.

Он миновал Жанет на лестнице. Она выглядела напугано. Он пошел по скрипучим ступенькам, увидел своего отца, молящегося в кабинете. Аниш опустил святую воду на стол и встал возле отца.

— Аппа? — позвал он. — Я добыл воду из Ганга, как ты и просил. Дай тебя окропить.

Маслянистые капли слетели с его пальцев на робота, стоящего на коленях. Его отец не ответил. Он остался на коленях.

— Теперь я просто предмет? — спросил Аппа. — Я не могу даже сделать глоток священной воды?

В следующий миг жестом, таким быстрым, какой он не ожидал от робота, Аппа поймал кружку. Масло и вода полились по его горлу, он широко улыбнулся. Искры вылетели из его горла.

— Спасибо, Аниш-рам. Я тебя люблю, — робот рухнул, его голос был искаженным. Чашка упала на пол.

— Аппа? Аппа? — голос Аниша звучал испуганно, встревоженно, он встряхнул робота. Он слышал искры, ощущал запах горящего металла. Голова Аппы моталась. Ток бил по пальцам Аниша.

«Вода Ганга, — подумал Аниш. — Почему я не запечатал его горло парафином?».

Он опустил робота на стул и побежал на кухню. Он чуть не поскользнулся на тряпке, схватил резиновые перчатки, еще влажные от кипячения.

Аниш не замечал слезы, катящиеся по его лицу, пока он пытался разобрать робота, и как кроссовки Жанет стучали за ним. Она тихо охнула.

— О, Аниш, мне так жаль, — сказала она, пока он рвал силикон руками. Ток от робота звенел вместе с всхлипами Аниша.

Протестующие ушли, новости разлетелись быстро после того, как они услышали крики Аниша из дома. Многие были рады, хотя некоторые смотрели с печалью на дом, пока уходили.

Аниш вышел из дома, тащил большой пластиковый ящик. Он гремел от частей. Он переоделся в чистую черную рубашку с короткими рукавами и бежевые штаны. Мелкие ожоги и порезы покрывали его руки, но он не скрывал их.

В ящике были части его отца. Он разобрал робота, чтобы было проще переместить и не пришлось пристегивать его к заднему сиденью своего джипа ремнем безопасности. Аниш подумывал поместить отца в гроб, похожий на коробку, но это было бы слишком западно. Кремация была бы пустой тратой, особенно для груды металла.

Близился конец дня. В воде реки Керала отражалось заходящее солнце. Комары вылезали снова и кусали любого человека или собаку, достаточно храбрых, чтобы остаться на улице. Они даже кусали обескровленных овец и коз для халяльного мяса. Ночью Аниш слышал их обиженное блеяние, которое стихало с восходом солнца. Он решил доставить отца в университет по частям. А потом сел в кабинете отца и искал сердцебиение, которое не мог услышать.

Джойс Чнг «Решение».

Поезд на магнитной подвеске отъезжал от станции с шипением и скрипом металла. Она выдохнула и отклонилась на твердую спинку сидения.

«Наконец-то я уезжаю», — она не брала много вещей, только сумочку с необходимым: янтарные четки, ее ID-карта и одежда.

Было непросто покинуть дом семьи. Да, было много словесных фейерверков от Лао Лао, ее бабушки и матриарха семьи, и от ее старшей сестры. Но она была молодой женщиной, юной паучихой-джинном, и ей нужно было покинуть семейное гнездо.

Но ее решение было внезапным, потрясло всех в семье. От мысли об их реакции она с горечью рассмеялась.

Она посмотрела на свою ID-карту, недавно заламинированную, ее черно-белое лицо смотрело на нее. Не улыбающееся лицо. Строгое лицо с двойными веками, темными глазами, полными губами. Но без улыбки.

Пауки-джинны получили законный статус, как все мифические расы, после Пробуждения. Вдруг мечты и кошмары человечества появились на улицах, Земля стала частью межгалактического альянса. Необычное уже не удивляло.

Правительство было щедрым. Один человек в месяц для пауков-джиннов. И только неопознанные тела в морге. Пауки-джинны питались только человеческой плотью. Законной альтернативой была свинина, но многие относились к ней с презрением и тут же отказались, как от плохой замены.

Конечно, Лао Лао жаловалась.

«В мое время, — заявляла она дрожащим голосом, размахивая посохом из человеческих костей, — мы ели больше человеческой плоти, — говорила она. — Она была вкусной, здоровой. Современная еда отвратительна. Много химии. Так много!». Это она говорила ей и ее старшей сестре. Лао Лао не смирилась с резким отбытием их матери, когда ей было пять. Она и ее сестра представляли то, что Лао Лао потеряла.

Мама много спорила с Лао Лао. Она помнила ночи, когда женщины кричали друг на друга, голоса сотрясали балки, напоминая о монахах в желтом, которые скандировал сутры в ближайшем храме. Только эти слова не воодушевляли. Они причиняли боль, ранили глубоко. Старшая сестра обнимала ее, пока над ними бушевала словесная буря. Они засыпали, рыдая.

Было непросто жить под одной крышей с матриархом, которой было две тысячи лет, чьи традиции были требовательными. Девушки убирали. Готовили. Шили. Управляли магазином. А еще девушки состязались с другими кланами за еду от правительства. Они добывали лучшее, только что умершее, из морга. Девушки в ее доме управляли популярным рестораном для людей, которые любили китайскую еду, вкус «дома». Ресторан занимал клан, приносил богатства. Ей хватало порезов, ожогов. Ее жизнь была состязанием за еду и работой в ресторане. День за днем.

Но она знала, почему Лао Лао так себя вела каждый день. В шестнадцать девушки покидали гнездо. Ей было уже восемнадцать. Она должна была уйти. Должна была. Но Лао Лао не хотела ее отпускать.

И она резала овощи, убирала в доме, шила форму для работниц ресторана годами. Она часто портила стежки, потому что ей было скучно, ее злила душная комната, в которой она застряла. Испорченные стежки были ее бунтом. Порой она резала овощи крупно, а не так, как требовалось. Порой она не все убирала в большом доме семьи.

Жизнь говорила Лао Лао, что ее младшая внучка выросла.

Парень крутился рядом с кухней, пока она готовила. Робкий, худой, красивый, хорошо сложенный, он строил ей глаза. И улыбка была милой. Неделю назад он принес ей красиво завернутый подарок: большого водяного жука, завернутого в паучий шелк и блестящий лист банана. Она вежливо приняла его. О, мальчики выбирали быть мужчиной. Все пауки-джинны рождались женщинами. Девушки становились парнями по своей воле, когда хотели покинуть клан.

Этот парень был очень нежным. Они соединились за кухней. Это быстро закончилось, и больше она парня не видела. Наверное, его тело нашли где-то еще.

Ее старшая сестра разозлилась, когда узнала об их встрече. Ni mei you kan guo nan re shi ma? До этого ты не видела мужчин, да? Она была в ярости. Ты так отчаялась? Поддалась похоти? Ее растили как преемницу Лао Лао, и стресс сказывался. Джи выглядела изможденно, ее волосы часто были растрепаны, особенно, когда в ресторане было много людей. Она даже не могла стать мужчиной.

«Тебе легко, — глаза старшей сестры винили ее в ее свободе, — легко хлопать ресницами и дуть губы, играя с мужчинами».

А потом включалась природа. О, жестокая, непредсказуемая и красивая природа.

Она не сразу заметила признаки, решила, что это был просто голод из-за долгих часов нарезки овощей на кухне. Но не простой голод. Она ужасно хотела есть. Пустота кричала в ее желудке. Одной ночью она поймала себя на том, что объедалась остатками еды, и поняла, что что-то ужасно не так. После этого она сразу устремилась в купальню, и ее стошнило всем, что она съела. Это подтвердило ее опасения и надежды. Ее сердце сжалось, хотя до этого парило от манящего блеска надежды. Свобода!

О, как Лао Лао кричала, когда узнала новость. Так, что ее настоящий облик выбрался из человеческой кожи и костей, огромный тарантул с коричнево-золотой шерсткой недовольно двигал волосатыми черными передними лапами. Она не видела столько горя от бабушки с тех пор, как мама ушла на Новую Землю.

«Она просто встала и бросила нас! Теперь ты так делаешь! Одного поля ягоды! Я проклята неблагодарными дочерями и внучками!» — ей было почти жаль Лао Лао. Бабушка потеряла сознание от воя. Просто рухнула кучей. Ее старшая сестра мрачно посмотрела на нее, пока пыталась привести старушку в чувство.

«Помоги отнести ее, дура», — рявкнула ее старшая сестра. Она часто рявкала, злилась. Всегда говорила с горечью. Они подняли бабушку по лестнице и осторожно уложили на кровать. Лао Лао спала, как бревно, уставшая. Изменение облика забрало у нее много энергии.

В тишине душной спальни ее старшая сестра плакала.

— Джи, — прошептала она, потрясенная честными эмоциями, задевшими ее душу.

— Иди, — лицо ее старшей сестры смягчилось. — Иди. Но помни меня, помни нас. Погоди, помни только меня. Когда будешь посещать храм, вспоминай меня.

Она поднялась в свою комнату и собрала вещи.

Теперь она впервые покидала дом. Поезд на магнитной подвеске с шипением проносился мимо размытых домов и зелени, столько зелени. Храм, ступы, дома, дома, дома, потом зелень, зелень, зелень.

Свобода.

Она начнет снизу и продвинется к вершине. Наверное, со служанки. Больше не вторая в клане. Больше никаких подавленных желаний и ожиданий. У нее было будущее! О, да, от надежды и мечты о создании собственного клана джиннов-пауков у нее по спине пробежала дрожь. Она опустила руку себе на живот, там, где ее малыши толкались, зная, что впереди их ждет лучшая жизнь. С расслабленным вздохом она снова посмотрела наружу, мечтая о паучьем шелке и крошечных пушистых лапках.

Анна Карли Абад «Половинки луны»

Тьма окружала его густой маслянистой субстанцией. Он заставлял себя дышать, но звук каждого вдоха вызывал у него в ушах бурю. Его сердце колотилось в груди, угрожая вырваться и сбежать.

— Прошу, отпустите меня. Отпустите, — его мольба дрожала во тьме, становясь ее частью.

Что-то изменилось. Тьма кружилась слева и справа, превращаясь в бесформенные объекты. Когда тени собрались в шары, поглощающие рассеянный свет, он мельком увидел лес, в котором он играл до того, как дикие духи, Талунанон, похитили его и заманили в ловушку за этой черной миазмой.

— Чужак… — резкий голос фантома дерева бил по его ушам.

Его тошнило от вонючего дыхания.

— Кто ты? — спросил фантом.

Его лицо появилось в одной из черных сфер. Сначала стеклянные глаза, большие, похожие на птичьи. Потом появились два уха, тонкая кожа с просвечивающими венами, как крылья летучей мыши. У существа был острый нос и улыбающийся рот, где было видно острые зубы.

— С-Солиран, — ответил он. — Так меня зовут. Прошу, отпустите. Я не хотел забрести.

Другое лицо появилось в сфере слева, не отличалось от первого.

— Прощения нет, — оно заговорило, и вонь усилилась. Солиран задержал дыхание.

Появилось третье лицо.

— Только кровь может нас успокоить! Месть за наших братьев, которых убил твой отец!

Лица фантомов приблизились к нему.

— Кровь! Кровь! Кровь! — кричали они в ярости. Чем он их так разозлил?

Один из трех фантомов открыл зубастый рот. Солиран закрыл глаза и взмахнул руками, чтобы отогнать его. Но прошли мгновения. Ничего не произошло.

Он моргнул. Сияющий кончик кариса торчал из зияющего рта Талунанона. Тьма вокруг него таяла. Две сильные руки прорвались в черную миазму и сжали плечи Солирана. Вонь Талунанона рассеивалась, ладони вытащили его, руки тепло обняли.

— Слава Батале! — звучный голос его отца, дату Самаквела, разнесся по лесу.

Солиран, еще оглушенный, уловил знакомый запах Самаквел, запах летнего дождя на сухой земле. Его сердце сильно колотилось, несмотря на объятия отца. Его ноги болтались над грязью, его отец был выше. Самаквел опустил его. Ноги Солирана все еще дрожали.

Солиран заметил пади, высшего жреца, который был женщиной средних лет по имени Овада. Ее волосы были заплетены, смазаны маслом и закреплены гребнем из кости. Ее взгляд был будто в трансе, и ему всегда было не по себе от этого.

Солиран повернулся к древнему дереву бубуг. Его пухлый ствол напоминал спутанные тела людей. Карис был вонзен во впадину в стволе дерева. Наверное, это дерево он побеспокоил, пока они с друзьями играли в прятки.

— Пади Овада отвела меня к тебе, — сказал Самаквел с улыбкой. — Я так боялся. Думал, мы опоздали, и Талунанон забрал тебя. Солнце почти ушло отдыхать.

Длинные черные волосы отца были сплетены, как плохая корзина. Хоть он улыбался, Солиран знал, что заставил отца переживать. Дату вытащил клинок из дерева.

— Больше так не делай, сынок. Слушайся старейшин, ведь твоя беспечность чуть не стоила тебе жизни. Не забывай, что произошло сегодня.

Солиран кивнул, зная, что не сможет забыть, даже когда придет время унаследовать бремя дату.

Малыши из Барангай Мангангасу бежали, чтобы увидеть, что их герой принес с охоты. Они звали его разными именами, которые дали ему за годы.

Великий охотник Солиран.

Смелый воин Солиран.

Гроза демонов Солиран.

Последнее задело душу Солирана. Еще до того, как он был достаточно взрослым, чтобы вырезать из бамбука духовой пистолет, о нем ходило достаточно легенд, чтобы хватило на ночь рассказов. Он мог бесстрашно ходить по джунглям, отгоняя духов одним взглядом. Они все верили, что он пошел в отца. Хоть у него были два старших брата, жители деревни говорили так, словно решение о наследовании было написано на звездах.

Вздохнув, Солиран опустил еще теплый труп оленя на землю со стуком. Репутация опережала его. Сплетни умели строить или уничтожать характер. Он был уже юношей, его мышцы были сильными от охоты и набегов, волосы отросли, длинные, как у всех воинов. Он смазывал их маслом и расчесывал, чтобы они выглядели аккуратно под красной повязкой, пропитавшейся потом.

Солнце пылало сверху, белое на лазурном небе. Воздух мерцал. Рабы прибыли и унесли добычу. Охотничьи псы, которых он взял с собой, ворвались в деревню с лаем. Может, они ждали хороший ужин. Коричневая собачка с хорошей шерстью понюхала обгоревшую на солнце ногу Солирана. Он похлопал ее, хваля за работу, а потом прогнал.

— Брат! Брат! Что еще ты поймал? — девочки и мальчики окружили его, улыбаясь так широко, что он видел, где у них не хватало зубов.

Из сумки он вытащил длинный сверток, полный птичек, которых он убил пращей. Алые пятна засохли на перьях птиц.

— Так много… — малыши потрясенно утихли. Солиран вручил сверток самому худому из детей, у него постоянно сползала набедренная повязка. Большие глаза мальчика глядели на добычу.

— Однажды ты будешь охотиться для деревни, но нужно сначала вырасти большим и сильным. Принеси это маме, чтобы она приготовила вкусный ужин, — сказал Солиран. Когда тощий мальчик забрал птиц, Солиран пошел к своей хижине, другие дети наблюдали за ним мерцающими глазами.

Он хотел, чтобы их восхищение было заслуженным.

Завтра будет полная луна Химабуяна — пятого месяца, когда черви выбирались из полей. Завтра пройдет Охотничий ритуал, и он и его старшие братья, Соли-ан и Гурун, пойдут в лес одни в поисках особого Талунанона, которого звали Танг Асу. Все прошлые дату Барангай Мангангасу проходили ритуал. Исход определит имя следующего дату. Правило было простым: преуспеет только сильнейший. Это определит скорость: нужно было первым принести Танг Асу, мертвого или живого.

Опустив голову, Солиран поднялся по ступенькам в их дом. Он провалит проверку. Он всех разочарует. Он был уверен в этом.

Его мысли провалились во тьму, где оставались ужасные лица Талунанона. Их птичьи глаза терзали его душу, разбивали всю смелость, которая у него была в тот день много лет назад.

— Почему кислое лицо? — спросила его мать. Она сидела на коленях рядом с болеющим Самаквелом.

Солирану было больно смотреть на отца. Участки седых волос на голове Самаквела напоминали увядшую траву. Даже запах лета от его тела пропал. Смерть нависла над его отцом, туча, готовая обрушиться.

— Почти настал тот день, мама, — сказал Солиран.

Ее глаза выдавали печаль.

— Ты умелый и смелый, сынок. Почему ты переживаешь?

Она думала, что он говорил об Охотничьем ритуале, но он имел в виду здоровье отца. Солиран покачал головой.

— Я храбрый, когда со мной на охоте другие воины. Иначе я и не пошел был в лес, — он сел рядом с матерью, избегая ее взгляда. — Я боюсь их, мама. Они прокляли меня. Я не могу перестать видеть лица фантомов в моей голове.

Ладони Самаквела встрепенулись.

— Я слышу голос сына. Приведи его сюда.

Солиран сжал ладони отца, те же ладони, что вытащили его из проклятого дерева бубуг. Глаза мужчины не видели, стали молочными. Морщины на его лице углубились, он пытался найти Солирана.

Грудь Солирана сдавило. Три дня назад ядовитая змея укусила Самаквела, пока он набирал воду из тубурана. Старейшины всегда предупреждали его не ходить к естественным источникам, ведь там пили воду злые духи. Когда они принесли дату домой, пади Овада сообщила, что у нее не было лекарства от яда змеи. Самаквелу было суждено умереть через пять дней.

Вчера дату проснулся с криком. Он ослеп.

— Не бойся, Солиран, — прохрипел Самаквел. — Все произошло ради завтра. Верь в духов и свою силу. Они постановили, что я должен умереть в день ритуала.

— Не говори так!

Самаквел рассмеялся подавленно.

— Я буду говорить, как хочу, — глаза мужчины двигались, тщетно искали сына. — Я знаю твои страхи, Солиран. Мы одинаковые. Но не переживай. Когда твои ноги подкосятся, жители деревни тебя поддержат.

«Нет, ты другой, отец», — хотел сказать Солиран. Но зачем говорить умирающему то, что он не хотел слышать? Самаквел был великим, и Солиран не мог представить его, проявляющего страх или слабость. Он хотел, чтобы старик видел его таким, какой он есть.

— Отец, отдохни этой ночью. Готовят банкет к Охотничьему ритуалу. Мы поймали оленя и кабанов. Тебе понравится.

Самаквел улыбнулся, Солиран отпустил его руки.

— Я тоже отдохну, — он пошел к лестнице, бамбуковый пол скрипел под ним.

Стук его ног гремел в его ушах. Казалось, он двигался не на чердак, а к огромному страху.

Адлао стоял по колено в белой текущей воде, его ноги были серыми. Река была древней, даже старше фантомов в деревьях. У нее было имя, но он не помнил сейчас. Река смыла землю между пальцев его ног, но немного грязи осталось под ногтями. Алое солнце опускалось к горизонту в облаках, стало значительно холоднее, хотя он не был против холода, несмотря на свою наготу.

Он бежал вдоль реки весь день, чтобы очистить голову. Этой ночью была пятая полная луна, Месяц перемен. Через пару часов у него будет шанс стать настоящим Танг Асу.

Он плеснул водой в лицо. Нужно было сделать все правильно в этот раз. В прошлом году он не смог Обратиться. А в этом году он уже был старше, чем надо.

— Адлао, — сказал голос.

Он оглянулся и заметил Булан, свою младшую сестру. Она вышла из тени деревьев.

— Булан, что ты тут делаешь?

— Я ощутил твое присутствие, — она усмехнулась, показывая идеальные клыки. Ее желтые глаза хитро блестели. Адлао ощущал волнение, окутавшее туманом ее нагое тело.

— Мы Обратимся этой ночью.

— Да… надеюсь на это.

— Ты обратишься. Если не поспешишь, я опережу тебя, брат, — ее голосок дразнил его.

Адлао фыркнул. Она была права. Пока он оставался в этом облике, он был ребенком. Неудачей. Настоящий Танг Асу, который Обратился, получал другой статус, уже не был привязан к месту происхождения и мог исследовать все под луной.

— Если я не Обращусь этой ночью, то мне не было суждено стать Танг Асу, — он вышел из древней рек к Булан, встал перед ней. Он заскулил. — Я буду просто фантомом в дереве, угасну в стволе.

— Брат! — Булан сдвинула густые брови. Он еще не видел ее такой недовольной.

— Я шутил. Конечно, я Обращусь, глупая! Как ты смеешь так говорить со своим старшим братом? — он сделал вид, что обиделся, и погнался за ней по лесу.

Когда они пришли к краю леса, Солиран и его брат Соли-ан увидели пади Оваду. Она уже приготовила огонь пожертвования для Охотничьего ритуала. Она дала им по куриному яйцу, их подношения Батале. Солиран огляделся, не увидел Герена, подумал, что другой брат отказался от вызова. Но пади Овада сказала им, что Гурун ушел в джунгли раньше них. Солиран опустил голову и покачал ею. Гурун ушел слишком рано. Дым от подношения мог вести их недолго. Нужно было ждать, пока солнце пропадет из виду. В отличие от фантомов деревьев, которые двигались днем, Танг Асу выходили ночью, чтобы Обратиться.

Солиран поднял голову. Сияние костра делало лицо Соли-ана кривым.

Соли-ан нахмурился.

— Я родился первым, Солиран, — в его голосе была горечь. — Я по праву должен быть следующим главой.

Солиран выдерживал взгляд брата с неожиданной уверенность.

— Это решит испытание.

Ноздри Соли-ана раздувались. Он бросил подношение в огонь, оно зашипело. Казалось, жар отражал в Соли-ана его ненависть. Серый дым поднялся от огня и понесся с ветром на север. Соли-ан не сразу пошел в сторону, куда указал дым, а поправил жилет и плюнул на землю.

Солиран, сжимая куриное яйцо, смотрел на брата.

— Пора, Солиран, — сказала пади Овада хриплым голосом.

— Ах, д-да, — он глубоко вдохнул. Собравшись с силами, он бросил подношение в огонь. Сероватый дым снова поднялся, указал в ту же сторону, куда ушел Соли-ан.

Солиран взял себя в руки. Он проверил содержимое сумки, снаряды для духового пистолета, карис был привязан к его поясу. Все было на месте.

Он вошел в лес. Перед ним стояла стена тьмы. Как в тот день, когда фантомы дерева поймали его. Луна была полной, но ее свет едва проникал сквозь листья.

Шорох напугал его. Он вздрогнул, резко вдохнув, и вытащил клинок. Крыса пробежала мимо. Солиран выдохнул, поняв, что задержал дыхание. Он огляделся, пока еще мог замечать указывающий дым.

Вскоре он погрузился так глубоко в лес, что луна пропала. Огненные муравьи страха ползли по его спине, тьма сгущалась, он почти мог плыть в ней. Он искал лозы и стволы, которые могли поддержать его. Не было звуков, кроме стрекота цикад, карканья невидимых птиц и его шумного дыхания.

Он отчасти ожидал, что Талунанон вот-вот нападет на него. А если он снова прошел на территорию грозного духа? Самаквел и пади Овада не спасут его в этот раз. Он не мог это сделать. Зачем пытался?

Подавляя страх, он вспомнил малышей в Барангай Мангангасу, как они улыбались и смотрели на него. Даже его отец, великий Самаквел, лежащий в доме, звал только Солирана.

Он выпрямил спину. Он не мог провалить проверку. Не мог.

Солиран прижался к старому дереву, чья кора облетала от прикосновения. Рукоять кариса в ладони была как холодная речная вода.

Вой заглушил сверчков.

Солиран дернулся. Он знал, что это был звук Танг Асу. Судя по громкости, он был недалеко.

Больше криков донеслось из зарослей. Стая. Он хотел побежать, но услышал вопль Соли-ана.

Солиран поспешил. Вопль доносился из той же стороны, что и вой Танг Асу. Он срезал карисом ветки деревьев, перепрыгивал корни, камни и кусты. Его тревога за Соли-ана затмевала страх перед духами. Он слушал топот ног, звук бега. Почему они убегали? Он опоздал? Купол зарослей впереди стал тоньше, тени смягчались. Он приблизился к источнику света, которым явно была поляна. Он инстинктивно знал, что его брат, а то и Танг Асу, был там.

Он остановился у полянки, скрылся за густыми зарослями растения с острыми листьями. Глубокие следы были на земле. Соли-ан столкнулся со стаей Талунанонов. Танг Асу был в семь футов высотой, если вставал на задние лапы. Он двигался к Соли-ану, ползущему по земле. Зверь был один. Остальная стая, похоже, уже сбежала.

Соли-ан страдал от кровотечения из укуса в ноге. И он был без оружия. Солирану нужно было спешить.

Солиран беззвучно убрал короткий меч. Он вытащил духовой пистолет, соединил две бамбуковые трубки, нашел в сумке ядовитый дротик. Он вытащил дротик за пернатый конец, зарядил его. Держась за ветки куста, он прицелился.

Скаля зубы, Танг Асу бросился на его брата. Солиран чуть не закричал, но его брат нашел ветку и ударил по лицу Танг Асу. Монстр отодвинулся.

Духовой пистолет дрожал у сухих губ Солирана. Его ладони были как увядшие листья. Танг Асу был монстром, хуже всего, что он видел в жизни. Его желтые глаза сияли, как луны. Его лапы были из костей и твердых мышц, а все тело было покрыто черной жесткой шерстью. Дротик не сможет пробить плотную шкуру.

А потом он заметил, что правая передняя лапа Танг Асу была с серым пятном, а не из шкуры. Этот Талунанон еще не Обратился полностью. Но на таком расстоянии он не был уверен.

Он прикусил язык. Времени на колебания не было.

Солиран вдохнул, успокоил руку и выпустил дротик. Талунанон насторожил уши, но отреагировал слишком поздно. Пернатый конец дротика торчал из лапы, которая была мягче. Солиран не ошибся.

Танг Асу убежал в лес.

— Я с-сделал это, — Солиран едва дышал. Он выскочил из-за кустов. Его брат тут же заметил его.

— Это была моя добыча, обманщик!

— Но он собирался…

— Молчи. Я не просил тебя о помощи, слышишь? Я тебе ничего не должен, — Соли-ан сплюнул, поднялся на здоровую ногу. Его раненая нога все еще истекала кровью. Так много крови. В тусклом свете Солиран не мог понять, где начиналась рана, и где заканчивалась. Соли-ан повязал на бедре ткань, чтобы остановить кровотечение.

— Тебе нужно в деревню, Соли-ан.

— Я могу сам найти путь! — буркнул его брат, ворчал под нос, хромая.

Солиран смотрел ему вслед. Почему он решил, что они поладят из-за того, что случилось? Он надеялся миг, что еще будет шанс. Но, может, такой была судьба братьев в его деревне. После испытания могло стать хуже.

Он повернулся и осмотрел лес. Он успешно попал по Танг Асу, и яд должен был уже подействовать. Но он поежился, в мыслях мелькали картинки, как его разрывают.

Он покачал головой. Может, он не заслужил доверия жителей деревни. Может, он никогда не будет как его отец, но он мог хотя бы доказать, что заслуживал титула дату.

Солиран оторвал взгляд от хромающего брата, опустился на землю и стал изучать следы добычи. Было непросто, тут побывала вся стая. Но вскоре он выделил следы, которые были еще теплыми. Он знал, куда идти.

Он погнался. Этот Талунанон станет его. Лес плохо скрывал следы побега, сломанные ветки и растоптанный мох были всюду. Солиран почти ощущал запах Танг Асу. Ветер и лозы били его по лицу. Пот попадал в глаза, но он представлял себя котом, и его карис и духовой пистолет были его когтями. Он не остановится, пока не поймает добычу.

Вскоре он дошел до участка света, где Танг Асу рухнул в свете луны. Солиран забыл об осторожности, подошел к духу. Подняв клинок на уровень глаз, он шагал по влажной прохладной земле, пока не добрался до добычи. Он слышал его дыхание, видел, как вздымались и опадали огромные бока.

Зверь начал меняться. Он будто сдувался, кости и мышцы уменьшались. Остальное тело стало гладким, шкура стала серой плотью без жесткой шерсти. Зловещая сцена остановила Солирана, но ему нужно было оставаться смелым, подавить растущий страх, пока он не поглотил его.

Солиран смотрел на лицо спящего Талунанона. Хоть оно напоминало человека, оно было худым. Он опустил меч. Это он должен принести? Это было поступком слабого. Даже его добыча разочаровывала.

Он пожал плечами. Того требовал ритуал.

Он поднял меч, чтобы отрубить голову Талунанона. Клинок рассекал воздух, опускаясь…

— Стой! — закричал голосок. — Прошу, пощади Адлао.

Солиран удивленно отпрянул. Листья зашуршали. Голое тело выскользнуло из теней. Оно было женственным, хотя Солиран не был уверен, потому что у тела не было грудей. Ее кожа была серой, как у его добыче, но была более гладкой, сияла, почти как у Диваты. Ее желтые змеиные глаза в темноте были как две маленькие луны.

— Адлао? — спросил Солиран.

— Это мой старший брат, — она указала на спящее тело. — А я — Булан.

— Ты — тоже Танг Асу. Ты понимаешь, что я должен забрать его.

— И должен убивать?

— Слишком опасно оставлять в живых существ, как вы, — он не понимал, почему вообще объяснял.

Булан приблизилась, и голова Солирана странно кружилась от ее взгляда.

— Это мудро, — сказала она. Ее зубы были как маленькие меч. — Это должен быть он?

— О чем ты? — его мутило. От ее присутствия ему было не по себе.

— Забери меня. Я не хочу, чтобы Адлао умирал, — она даже не моргала, и ее спокойствие не пропадало.

Солирана потрясало, как эти двое напоминали людей. Талунанон пыталась договориться с ним, отдать свою жизнь за брата, он сам сделал бы так ради своей семьи. Он не проиграет, согласившись с ней, но насторожился.

Он покачал головой.

— Его нет смысла спасать. Адлао умирает. Я отравил его дротиком.

— Нет, он спит, исцеляется. Мы умираем не так просто, господин.

Он вытянул шею.

— Такой, как я, твой господин?

— Мы в твоих руках. Я хочу отдать свою жизнь за его, потому ты станешь моим господином, — она взяла его за руку с карисом.

— Отпусти, а не то ты проклянешь меня.

— Я клянусь, что пойду с тобой.

— Тогда иди в пяти шагах от меня, не приближайся.

Булан отошла на пять шагов. Так стало лучше, че мон ожидал.

— Вы не такие страшные, как я всегда представлял.

— Как и ты. Ты — сын великого дату, но у тебя нет его даров.

Солиран опешил. Талунанон знали это.

— Возможно. Но я лучший охотник в деревне. Твой брат даже не ощутил мое приближение.

Она моргнула змеиными глазами.

— Верно. Это впечатляет, но твои навыки не спасут тебя от более сильных духов. Многим не нужны тела, как наши. Они не нападают на твою деревню из-за Самаквела. Что будет, когда он умрет?

Солиран не давал ей сбить его.

— Хочешь сказать, что вы из слабых?

Булан замерла, разглядывая его.

— Если бы мы были слабыми, мы бы не дожилидо этого момента. Мы заняли свое место среди духов с нашими силами Танг Асу.

— Тогда мы не так отличаемся. В нашей деревне важна сила. У меня нет даров отца, но есть сила и навыки.

— Ты что-то задумал, — Булан хмуро глядела на него.

— Я пощажу Адлао, и взамен вы оба будете служить мне, как стражи моей деревни, — осторожно сказал он.

Булан невесело рассмеялась.

— Адлао и я! С чего ты взял, что сможешь управлять нами обоими? — прорычала она.

Он прижал кончик меча к шее Адлао до крови.

— А с чего ты взяла, что я пощажу этого слабака ценой твоей жизни? Разве ты ценна для меня? Я хочу, чтобы вы оба служили, иначе я заберу голову Адлао и уйду.

Булан согнулась, шипя, как змея.

— Другие не ошибались о вас. Мы предлагаем кусочек земли, а вы отбираете поля!

Солиран уже не боялся.

— Это не жадность, Булан. Ты назвала меня господином. Ты знаешь, что я убью твоего брата, и ты одна останешься среди монстров. Потому ты не напала, а поклялась, что будешь слушаться меня. Твое слово ничего не значит? Если не сдержишь слово, тогда я, слабак, превзошел тебя и Адлао.

Это был блеф, но попробовать стоило.

Булан скривилась. Тёмная шерсть появилась на ее коже, ее плечи стали шире. Ее голос загудел:

— Гадкое существо. Я по своей воле поклялась тебя слушаться!

— Буди брата. Мы возвращаемся в деревню, — приказал он.

Она взвыла. Сев на корточки, она зашептала на ухо Адлао. Он дрогнул. Он сонно открыл желтые глаза, сел и опустился на колено перед Солираном в позе покорности.

Солиран мечом вырезал линию на своем предплечье. Он прижал рану к ране на шее Адлао.

— Мы закрепляем наш уговор, — сказал он.

— Нет! Как ты можешь так делать с нами? — Булан пыталась его остановить. Но было поздно, их кровь уже смешалась.

Адлао смотрел на него большими глазами.

— Твоя очередь, — сказал Солиран Булан.

— Т-так нельзя, — ее глаза блестели, казалось, от слез. — Ты привяжешь нас до конца наших жизней?

— Только дурак поверит Талунанону на слово. Руку, — потребовал он.

Булан медлила, но потеряла силы и ярость. Она не остановила его, когда он порезал ее плечо. Он держал ее, смешал кровь, обычно так поступали товарищи.

— Теперь мы брат и сестра, — сказал Солиран.

Черви пятого месяца шевелились под его босыми ногами. Они были против того, что он сделал? Кровавый контракт с духами был неслыханным делом. Луна с укором смотрела сквозь листья, будто проклинала его. Солиран видел перед глазами хмурое лицо пади Овады, ее глаза были как угасающие угли. Какими будут последствия контракта, заключенного этой ночью? Он не знал, поступил ли правильно, но обратного пути не было. Он повернулся и пошел к Барангай Мангангасу, Адлао и Булан плелись за ним.

Рати Мехротра «Мост опасных желаний»

В сумерках мост Сумадру выглядел красиво, башни и кабели вырисовывались на фоне лавандового неба. Трудно поверить, что мутные глубины между фундаментами были заминированы, или что кровь тысяч залила его пристани. Еще труднее Нире было поверить в то, что ее прадед спроектировал это до того, как исчез вместе со всеми, кто работал на него.

Нира вытянула шею из окна, чтобы в последний раз взглянуть, прежде чем автобус завернул за крутой поворот. Маленькие ветки хлестали ее по лицу, и она вернулась внутрь. Восемьдесят три человека теснились в ветхом речном автобусе, медленно направляясь в столицу, Джаякарту. Аромат дождя и жасмина смешался с запахом человеческого пота и усталости.

— Никто не пересек Сумадру и выжил с тех пор, как его построили, — она вздрогнула от голоса.

Говорил пассажир, сидящий рядом с ней, худой юноша в потрепанной футболке и кепке. Нира игнорировала его большую часть одиннадцатичасового пути из Коти, отказываясь от его предложения разделить обед из рисовых лепешек с мясной начинкой, хотя при виде деликатесов в обертке у нее появилась слюна во рту. «Лучше ни с кем не заводить дружбу», — предупредила ее мать. Так что она съела свой скромный обед из рисовых крекеров и сушеной рыбы, решительно отвернувшись от него.

Но она почему-то не сдержалась и выпалила:

— Значит, глупо пробовать, — но разве она сама не согласилась отправиться в Джаякарту из-за моста Сумадру?

— Дело не в отчаянии или безумстве, — сказал юноша. — Это делают и обычные люди, поклонники мостов и самоубийцы. Кто-то приходит туда почти каждый день. Многих мы смогли увести. Но некоторые проскальзывают, дураки.

— Ты — наблюдатель за мостом? — Нира не смогла скрыть недоверие в голосе. Город нанимал наблюдателей, чтобы не пустить людей перейти по Сумадру к «другой стороне», скрытой туманом. Работа хорошо оплачивалась, но и риск смертности был большим.

Он усмехнулся.

— Я — ученик. Я уехал на пару недель помочь отцу с летним урожаем, но обычно я живу с другими стражами у моста. Если нужна помощь, приходи на пристань и попроси Ади.

— Мне не понадобится помощь, спасибо, — сказала Нира. — У меня тут семья.

— Повезло, — сказал он без ехидства. — Моя семья почти в двух днях пути от Джаякарты. Пришлось ехать на двух автобусах, чтобы попасть на этот.

Нира снова повернулась к окну. Судя по всему, они были на окраине города. Яркие неоновые вывески рекламировали все: от мыла до секс-клиник, от глазных телефонов до имплантатов. И пробки! Она никогда не видела, чтобы на одном и том же участке дороги толпилось столько разных типов транспортных средств — рикши, тук-туки, велосипеды, автомобили, скутеры, все безумно гудели.

Через час автобус прибыл на тускло освещенную станцию ​​и остановился. Нира не спешила собирать свои вещи. Когда она спустилась по ступенькам, все разошлись. Она осмотрела автовокзал, стараясь делать это скрытно. Дядя пообещал забрать ее, но она не видела никого с тем лицом, которое на прошлой неделе появилось на экране ее матери.

Нира села на скамейку и позвонила ему. Никто не ответил. После пятой попытки она сдалась. Ее дядя скоро прибудет. Он никак не мог забыть дату. Ее мать все это устроила. Дану Паману принадлежал антикварный магазин на самом большом крытом рынке в центре Джаякарты, и он предложил Нире комнату и питание в обмен на помощь по хозяйству.

Поначалу Нира не хотела ехать. Она предпочла бы остаться в прибрежной деревне, где она родилась. Но прошлой зимой рыбацкая лодка ее отца потерялась в море во время шторма; ее нежный, смеющийся отец, который всегда ловил самую большую рыбу и рассказывал самые захватывающие истории. Едва Нира только начала горевать, а ее мать стала искать способы вытащить ее оттуда.

— Тут для тебя нет жизни, — сказала она, когда Нира попросила оставить ее. — Бури все хуже с каждым годом. Никто больше не ходит в море. На что ты будешь жить? Что будешь есть?

— Ты можешь научить меня водить, — сказала Нира без особой надежды.

Ее мама сжала ее за плечи и встряхнула.

— Для чего? — закричала она. — Чтобы ты умерла как твой отец?

— Ты не умерла, — отметила Нира. — Мы все еще живем на то, что ты нашла в прошлом сезоне.

Она знала, что не было смысла спорить. Море поднялось, и было опасно нырять. Морских ушек и жемчуга не было. Ни одна из младших девочек в деревне не научилась нырять, а женщины постарше погибли одна за другой. Ее мать была одной из счастливчиков. Если бы можно было назвать удачей то, что она пережила смерть мужа, когда у нее не было сыновей.

И все же Нира не согласилась бы поехать, если бы не мост Сумадру. Ей всегда хотелось увидеть опасное наследие, оставленное ее прадедом. Его исчезновение было загадкой. История гласила, что что-то упало на воду более века назад — что-то ужасное, что нельзя было уничтожить и никогда не должны были видеть. Вот почему конец моста был окутан туманом, а вода огорожена забором на многие мили вокруг.

Но зачем вообще строить мост, если по нему не ходят люди? Возможно, изначально он предназначался для спецназа или правительственных ученых. Никто больше не вспомнил, или, возможно, какая-то часть правительства знала об этом и предпочла сохранить это в секрете.

— Ждешь кого-то?

Нира проклинала свою невнимательность. Ади замер у ее скамьи с тревогой на лице.

— Дядю, — сказала она. — Он скоро придет, — она вытащила телефон и уткнулась в него, надеясь, что Ади уйдет.

Ади сел рядом с ней.

— Я составлю компанию, пока он не придет, — он кивнул на тени на краю автовокзала. — Это не лучшее место, чтобы ждать в одиночку ночью. Сколько тебе лет?

— Семнадцать, — сказала она, добавляя год по привычке.

— Мне двадцать, — сказал он. — У меня три младшие сестры дома в Мариапелли. Они сводили меня с ума, когда я жил с родителями. Теперь я скучаю по ним больше всего.

— Но Мариапелли на суше, — сказала Нира. — Земля богатая, ее не затопит. Почему ты уехал?

— Там нечем заняться, кроме работы моего отца и его отца. Фермерство не по мне.

— Ты хочешь умереть вместо этого на мосту?

— Знаешь, есть история, которую я слышал поздними ночами на гауптвахте, когда чайник закипает и все трубы горят, — сказал Ади. — Что есть люди, которые могут видеть сквозь туман и безопасно переходить мост.

— Да, — сказала Нира, — а в моей деревне есть история о женщинах-рыбах, которые заманивают неосторожных моряков в воду, чтобы их сожрать».

Ади рассмеялся.

— Детская история.

— Как, скорее всего, и твоя. И безобидная, потому что так бы ведем себя осторожнее.

— Ты говоришь как кто-то из правительства, — сказал Ади. — Они предупреждают людей быть осторожными на мосту, словно это бомба, которая вот-вот взорвется.

— Если ты видел, как кто-то умирает на мосту, — сказала Нира, — то знаешь, что они не зря просят людей держаться от него подальше.

Ади молчал. Даже если бы он не видел, как кто-нибудь погиб на мосту, он видел ленты новостей, как и она. Даже видео было достаточно, чтобы она дрожала. И все же ей хотелось подойти к мосту — не на него, конечно, но достаточно близко, чтобы услышать гул кабелей и грохот волн.

На них упала тень, и она подняла взгляд. С облегчением она узнала пухлое лицо и дородное тело младшего брата своей матери. Она вскочила и поклонилась.

— Дану Паман, — сказала она, — я боялась, что вы не придете. Я звонила…

— Да-да, — сказал он, потрепал ей волосы и поднял одну из ее сумок. — Я не мог ответить, был на важной встрече с клиентом, — он посмотрел на Ади, который тоже встал. — Кто это?

— Товарищ по поездке составил ей общество, — сказал Ади и помахал Нире. — Береги себя.

— Спасибо, — ей было неловко. Она смотрела, как он растаял во тьме ночи вне автовокзала.

— Тебе стоит быть осторожнее с незнакомцами, — сказал ее дядя. У него был тонкий голос, который не вязался с его телом.

Нира не поднимала взгляд, но не могла не думать, что в магазине ее дяди, должно быть, все шло хорошо, раз он мог много есть каждый день. Никто в ее деревне не был толстым, кроме ростовщика. Каждая лишняя унция еды продавалась или мариновалась для трудных времен, которые всегда были на расстоянии вытянутой руки. Выскользнувший нож из руки, неверный шаг на лодке или внезапный шторм — все могло отнять дни или месяцы заработка. Возможно, в городе было иначе. Нира подняла свою вторую сумку, более тяжелую, и последовала за дядей из станции.

Дану Паман жил один в просторной квартире над антикварным магазином. Магазин находился прямо посреди крытого рынка, на склоне холма, обращенного к Индийскому океану. С крыши в ясный день Нира могла видеть Сумадру, мост, изгибающийся черной лентой от доков старого города над водой и исчезающий в тумане.

Не то чтобы у Ниры было много времени, чтобы слоняться по крыше, глядя на мост или лодки в гавани. Ее дядя позаботился об этом. Он хотел, чтобы она готовила и подавала ему еду, стирала его одежду, убиралась в доме и присматривала за магазином. Все это в обмен на трехразовое питание и койку в чулане рядом с кухней.

Однажды вечером, когда они закончили ужинать рисом и рыбным карри, приготовленными Нирой, Дану Паман сказал:

— Я знаю, зачем ты тут, — он вытащил шприц из предплечья. Его руки были в точках от игл, он сказал ей, что у него был диабет, и ему нужен был инсулин каждый день.

— О чем вы, дядя? — сказала Нира с другой стороны стола. — Я тут, чтобы научиться зарабатывать, — она встала и стала собирать тарелки.

Он погрозил ей пальцем.

— Ты тут из-за моста. Не говори, что это не так. Все, кого я встречал, когда я рассказывал им, кем был мой дедушка, хотели узнать о проклятом мосте, — он скривился. — Он пропал до того, как мы родились, но люди думают, что я знаю кое-что, что им не ведомо.

«А это не так?» — подумала Нира, но не сказала. Она отнесла тарелки к раковине и вернулась к столу, чтобы вытереть его тряпкой. Глаза ее дяди потускнели, лицо расслабилось. Ей было не по себе, когда он становился таким. Она надеялась, что он пойдет в свою спальню и выспится. Эти инъекции инсулина были непредсказуемыми; Иногда они заставляли его вести себя как пьяного, а иногда он становился гиперактивным, преследовал ее по дому, разговаривая слишком быстро и странно, чтобы она могла понять.

— У меня есть совет для тебя, девочка, — он говорил невнятно, посмотрел на нее бледными глазами. — Иди сюда.

Нира бросила тряпку и прошла к нему, подавляя отвращение. Он схватил ее за руку и стал гладить.

— Не ходи к мосту, — сказал он. — Не будь глупой, как я.

— А что вы сделали? — Нире было интересно, хотя его ладонь ощущалась как паук на ее руке, и она хотела стряхнуть его ладонь. Он не упоминал мост за три недели, пока она жила у него.

— Пытался перейти один раз, — сказал он. — Меня поймали и оттащили. Только из-за семейной связи мне не стерли память. Плохо восприняла бы пресса. Но они забрали мой дом, лодку и все, что у меня было в банке. Пришлось начинать заново. Я все еще плачу каждый месяц по ссуде, которую мне пришлось взять.

— Мне очень жаль, — сказала Нира, вырываясь из его рук. — Вам, должно быть, было тяжело.

— Тяжело? — слезы потекли из его глаз. — Моя жена умерла в нищете. Я не мог даже купить лекарство, чтобы облегчить ее боль в конце. Все из-за этого дурацкого моста. Я поклялся себе, что больше никогда не буду бедным. Посмотри на меня сейчас, а? Я хорошо справился.

— Да, дядя, — Нира попятилась. К счастью, его голова склонилась, и он уснул на столе.

Она закончила убирать кухню и поднялась на крышу. В гавани мерцали огни; крики доносились до нее с улицы. Она потерла руку, которую гладил ее дядя, словно могла стереть воспоминания о его прикосновении.

Три недели в Джаякарте, и Нира тосковала по свежему воздуху своей деревни и знакомым лицам. Она скучала по родителям, и боль была почти физической. Если бы только она могла вернуться в то время или в место, где был еще жив ее отец, лучший рыбак Коти. Тогда она не покинула бы свою деревню ни за какие загадочные мосты в мире.

Она следила за тем, чтобы ее голос был веселым, когда разговаривала с матерью, что было не очень часто. Сначала, конечно, она звонила матери каждые пару дней. Но когда деньги на ее телефоне закончились, Дану Паман отказался его пополнять.

— Ненужные расходы, — сказал он, будто глупому ребенку. — Ты можешь использовать мой.

В самые тяжелые моменты она мечтала вернуться к матери. У нее еще оставалось немного денег. Она могла взять немного у дяди. На самом деле это не было бы воровством. Она взяла бы в долг.

Но всегда мысль о разочаровании матери сдерживала ее. Не только ее разочарование в Нире, но и в Дану Памане, в мире, который, казалось, просто брал, брал и ничего не давал взамен.

Огни начали мигать в гавани и на улицах внизу, и Нира спустилась. Ее дядя больше не спал за столом; он, должно быть, добрался до своей спальни.

В ту ночь Нире приснился мост.

На следующее утро дядя ушел раньше, чем она успела приготовить ему завтрак. Ей нравились такие дни, свободные от его требовательного присутствия. Она могла отложить повседневные дела, такие как готовка и уборка, и просто возиться в магазине. Работы было мало, заказчиков было мало, и было много времени, чтобы помечтать или почитать. Магазин был забит старой мебелью, куклами, часами с кукушкой, чайными сервизами и музыкальными инструментами. Она могла сочинять истории об отдельных предметах и о том, как они оказались там.

Одна вещь особенно понравилась Нире в то утро: набор деревянных авиаторских шлемов и очков, которые лежали на полке шкафа в задней части магазина. Она примерила его и посмотрела на себя в зеркало, но не увидела своего отражения, только нечеткие очертания. Может, работало только при ярком солнечном свете? Она взобралась на крышу, чтобы проверить эту теорию, прислонившись к перилам, чтобы посмотреть на рынок. Но все, что у нее получилось, — это туманное пятно магазинов и людей внизу. Разочарованная, она подняла голову, намереваясь снять шлем и очки, и застыла.

Она смогла увидеть мост Сумадру до самого конца. Туман, окружавший другую сторону, рассеялся. А другой стороны не было — мост словно нависал над океаном, ничего не делая, и никуда не вел.

Нира расстегнула ремешки. Она перевернула шлем в руках, чтобы посмотреть, написано ли на нем что-нибудь.

На внутренней стороне кожаного ремешка были три буквы: М.Д.Р., инициалы ее прадеда. Кровь ревела в ее ушах.

Знал ли Дану Паман, какое сокровище ему принадлежало? Нира так не думала. Шлем лежал на пыльной полке за грудой хлама. Кроме того, когда ее прадед исчез, правительство конфисковало не только его дом, но и каждый клочок бумаги, каждый лоскут ткани, который в нем находился. Ни в коем случае они не позволили бы чему-то подобному ускользнуть из их пальцев. Казалось, что шлем ждал, когда она найдет его.

В ближайшее воскресенье она решила совершить набег на доки, вооружившись шлемом. Магазин закрывался в воскресенье, и теоретически Нира могла делать все, что хотела, но ее дядя всегда находил какой-нибудь предлог, чтобы оставить ее дома. Ей нужно было найти способ ускользнуть от него.

Нира придвинула стул к шкафу, чтобы спрятать шлем на верхней полке. Когда она протянула руку, она коснулась чего-то бумажного. Она осторожно вынула это.

Это был обрывок почтовой бумаги с выцветшими синими чернилами. Она напрягла глаза, чтобы прочитать запись: …завершено, но не ясно, как действовать. Манлуса уже нет, и Шекхара тоже. Иногда я испытываю искушение последовать за ними, потому что то, что я видел, невероятно. Страх и удивление я чувствую в равной мере. Готовы ли мы к этому? Думаю, нет. Я считаю безумием… Нира перечитывала это снова и снова. Это написал ее прадедушка? Возможно, это была запись из его дневника. А где была одна записка, не могло ли быть больше?

Остаток дня она провела в поисках новых улик и с трудом сдерживала раздражение, когда к ней зашел покупатель, желая купить подарок.

Когда он, наконец, ушел, неудовлетворенный, она вернулась к своей охоте с новой решимостью. Ее настойчивость окупилась, когда она нашла еще один клочок бумаги с тем же почерком внутри старой вазы. Дрожащими руками она развернула листок и прочитала: …сейчас или никогда, завтра провода доставят, и будет уже поздно. Я отвел мужчин в сторону и сказал им, и они составили график. Что до меня, то я разрываюсь. С одной стороны, Нира с нашим будущим ребенком, а с другой…

Нира? Она с недоумением перечитала записку. Конечно, записка не имела в виду ее. Ее назвали в честь прабабушки? Это было обычное имя в Джаякарте. Возможно, это было просто совпадение. Ей было нужно больше информации. Она собиралась продолжить охоту, когда знакомая тяжелая поступь за дверью предупредила ее о присутствии Дану Памана. С колотящимся сердцем она сунула оба клочка бумаги в карман.

Но дядя в магазин не вошел. Он пошел прямо наверх, в свою спальню. Весь вечер он был угрюм и не смотрел на нее. Это было удачей, потому что иначе он наверняка заметил бы, насколько она нервничает.

Повезло, ведь иначе он заметил бы, как она нервничала.

У Ниры не было возможности искать новые записи прадеда в течение следующих нескольких дней. На третью ночь она проснулась от голоса внизу. Один голос был повышен; другой голос, приглушенный, звучал с мольбой.

Она встала настороженно. Кто-то был с ее дядей. Раньше такого не было. Она выскользнула из кровати и пошла к лестнице.

Голоса стали громче. Определенно спор. Нира колебалась всего секунду, прежде чем на цыпочках спуститься по лестнице. В худшем случае, если ее дядя обнаружит, что она подслушивает, он отругает ее и прогонит.

Внизу лестницы был узкий коридор, который вел прямо к входной двери. Слева была еще одна дверь, ведущая в магазин. Эта дверь была приоткрыта, и Нира отчетливо слышала голоса.

— Она — дочь моей сестры. Пожалуйста.

— Нужно было подумать об этом до того, как предлагать ее. Подавите ее перед доставкой, или я продам ее по частям.

Мурашки побежали по коже Ниры. Они говорили о ней.

— Я отплачу, обещаю, — прозвучал тонкий голос ее дяди.

— Чем? — незнакомец звучал презрительно. — Ты потерял целую партия криптовалюты. Я великодушен, ты это знаешь. Я оставлю тебе это место и твою шкуру.

— Прошу, дайте еще немного времени.

— Я даю время до завтрашней ночи, чтобы сотворить чудо, а потом я спущу на тебя своих гончих. Ты знаешь, где меня найти.

Ботинки прошли к двери. Нира попятилась и полезла вверх по лестнице. Дверь распахнулась, и из нее вышел мужчина в сопровождении ее дяди, все еще умоляющего дать ему время.

Нира подбежала к своему матрацу и проскользнула под одеяло, ее зубы стучали. Она с трудом могла поверить в то, что только что услышала. Возможно, она в чем-то ошибалась. Ее дядя точно не собирался продавать ее «по частям», да? И что этот человек имел в виду, «подавить ее»? Что ж, она определенно не собиралась задерживаться, чтобы узнать. Как только дядя заснет, она убежит. Она поедет на рассвете на автобусе обратно в Коти. Она возьмет с собой шлем; Дану Паман и не поймет, что его нет.

Когда шаги дяди заскрипели по лестнице, она напряглась и зажмурилась. Но вместо того, чтобы пойти в спальню, шаги пришли к ней. Она молилась, чтобы он ушел, чтобы он заснул, громко храпя, как всегда.

Вместо этого Дану Паман склонился над ней, тяжело дыша, от него воняло уксусом и потом.

— Ты не спишь, да? — прошептал он. — Я видел тебя на лестнице.

«О, нет».

Она встала. Но ее дядя сжал ее руку и подавил ее.

— Мне очень-очень жаль, — сказал Дану Паман. — Обещаю, боли не будет, моя милая девочка.

Ее рука онемела. Разум затуманился. К ее ужасу, Дану Паман опустил на нее свое тело. Нира пыталась закричать, сопротивляться, но не могла пошевелить ни одним мускулом. Он просунул руку ей под юбку, и слезы гнева и унижения потекли из ее глаз.

То, что последовало за этим, было слишком болезненно для нее, чтобы потом вспоминать. В какой-то момент она потеряла сознание, от вещества или от того, что он делал, она не знала точно.

Она проснулась одна в темноте. Луна пропала, и небо за кухонным окном было усыпано звездами. Она обнаружила, что может двигаться; приподнялась на одной руке. Дану Паман солгал. Она чувствовала боль, острую как бритва, и кровь, стекающую по ее ногам.

Она осторожно поднялась на ноги. Она прошла, хромая, в ванную, и ее вырвало в унитаз. Затем она встала, прополоскала рот и умылась. Она надела чистое нижнее белье и красное хлопковое платье. Она расчесала волосы и собрала их в хвост.

Теперь она была готова. Ее мать никогда не заметит разницы. Нира смотрела на себя в зеркало и заставила себя не плакать. Время слез прошло. Какое бы вещество он ни дал ей, этого было недостаточно, и за эту ошибку он должен был поплатиться. Теперь в ее голове не было ни капли тумана. Фактически, разум был яснее, чем когда-либо. Она чувствовала, что может понять все: трагедию жизни своей матери, ее собственную цель, конец ее дяди.

Нира прошла на кухню и вооружилась ножом — большим ножом для мяса, которым она обрабатывала свиную ногу, которую так любил ее дядя. Затем она на цыпочках прошла в спальню своего дяди. Дверь была приоткрыта; она проскользнула внутрь.

Он лежал посреди королевской кровати, его огромный живот поднимался и опускался. Как уродливая морская корова, которую они однажды нашли на пляже. После этого они пировали ею несколько дней.

Нира прошла к кровати и, все еще охваченная той ужасной ясностью, воткнула нож в живот дяди. Он проснулся с кряхтением и попытался схватить ее. Она попятилась, сердце колотилось.

— Сука! — его лицо исказилось, и он рухнул. Затем его ладони сомкнулись вокруг рукояти, вытащили нож. Кровь оставила темное пятно на его рубашке. Из его рта донесся тонкий ноющий звук.

Нира повернулась и побежала, ее мгновение ясности прошло. Что она натворила? Ее накажут, если она не сможет каким-то образом сбежать.

Оставалось только одно место; разве она не знала это с самого начала, когда она впервые увидела его силуэт на фоне сумеречного неба?

Небо просветлело до розового, и люди уже работали, устанавливая свои прилавки на рыночной площади. Нира прокладывала себе путь между ними к докам внизу, холод был в глубине ее живота. Возможно, она собиралась умереть, но это будет быстрая смерть. Она старалась не думать о своей матери. Она сжимала старый шлем летчика, успокаиваясь его гладкой массой. Это было единственное, чем она забрала перед тем, как сбежать.

«Сумадру, я иду к тебе».

Любое проникновение на мост было уголовным преступлением. Тех, кто проскользнул и выдержал первые несколько шагов, всегда ловили и наказывали. Наблюдатели были вооружены; ей придется пройти мимо них.

Она вспомнила юношу, который сидел рядом с ней в автобусе до Джаякарты. Как его звали? Ади.

Она почувствовала запах доков прежде, чем увидела их. Воздух был насыщен соленым рыбным запахом. В гавани кипела жизнь; люди загружали и разгружали ящики, и длинные, извилистые очереди пассажиров ждали, чтобы сесть на пригородные паромы. Мост Сумадру возвышался перед ней, доминируя над сценой.

Доступ к мосту находился в самом дальнем конце, в безлюдной части доков. Нира добралась до массивных башен из черного дерева, но ее остановили забором из колючей проволоки и предупредительным знаком: «Только уполномоченный персонал». Она обогнула забор, пока не добралась до будки службы безопасности рядом с воротами.

Небритое лицо выглянуло из окна и окинуло ее взглядом.

— Чего надо? — осведомился страж.

— Я — сестра Ади из Мариапелли, — сказала Нира. — Можете отвести меня к нему?

— Его сестра? Тогда идем.

Охранник отпер ворота, и она вошла с колотящимся сердцем в груди. Вблизи мост был прекрасен, и она понимала поклонников моста. Кабели гудели на ветру, а башни блестели на солнце. Это было похоже на что-то из другого мира. Кто мог сказать, что он не был живым, что он не мог чувствовать мысли и желания ничтожных людей, ушедших в его тень?

Ей было интересно, сообщил ли о ней ее дядя, не разыскивала ли ее полиция.

Они достигли бараков у подножия лестницы, ведущей на мост. Охранник сказал ей подождать там, пока он позовет Ади.

Мгновение спустя появился Ади с замешательством. Увидев ее, он нахмурился.

— Что за…? — начал он, но Нира перебила, боясь, что другие его услышат.

— Я сидела рядом с тобой в автобусе в Джаякарту, — прошептала она. — Ты сказал прийти к мосту и попросить тебя, если понадобится помощь.

Его лицо прояснилось.

— Да. Я помню. Что такое?

— Мой дядя… напал на меня, — сказала Нира.

— О, нет, мне жаль, — он встревожился. — Ты ранена?

— Я ударила его ножом, — сказала она и ощутила облегчение от слов, словно они отперли что-то сжавшееся в ней.

Он уставился на нее, раскрыв рот.

— Ты можешь отвести меня к мосту? — сказала Нира. — Это последнее, что я хочу сделать.

Ади поймал ее за руку.

— Не глупи. Скажи, что это была самозащита, признайся сама. Ты будешь в порядке.

Она стряхнула его руку.

— Нет. Они погрузят меня в холодный сон, а я не могу так. Годы плохих снов, от которых нельзя проснуться. Я лучше умру. Пожалуйста? Ты можешь сказать, что я просто хотела посмотреть, и ты не будешь виноват, что я убежала, — ей не нравилось умолять, но только он мог ей помочь.

— Нет, — сказал Ади. — Если ты умрешь на мосту, это будет моей виной, а я не возьму это на свои плечи.

— Я подумала, что напомнила тебе твоих сестер. Я слышала, что они делают ужасы с женщинами, пока они в холодном сне.

Она стреляла наугад, но попала. Эмоции мелькали на лице Ади, пока он глядел на нее. Наконец, он кивнул.

— Идем, — сдавленно сказал он. — За мной.

Они поднялись по лестнице, он спрашивал, что случилось, но она не могла говорить об этом, озвучить кошмар, что пережила. Он, казалось, понял, ведь не давил на нее.

Но у вершины лестницы он замер.

— Ты могла бы уехать к моей семье в Мариапелли, — сказал он. — Я был бы рад четвертой сестре. Трех мало.

Она попыталась улыбнуться; вместо этого ее глаза наполнились слезами.

Затем они оказались на палубе, и перед ней поднялся мост, колоссальные башни с тросами с обеих сторон, дорога впереди была черной и непроницаемой. Возможно, какая-то игра солнечного света и тумана, но мост выглядел так, как будто у него не было ни начала, ни конца, а просто был абсолютным и нерушимым. Какой она была маленькой, незначительной.

Ади приветствовал двух охранников на платформе безопасности и подошел к ним. На нее не обратили внимания. Возможно, они привыкли пялиться на членов семьи, которых приводили поближе познакомиться с мостом.

Движение ниже привлекло ее внимание, и она ахнула. Худой мужчина в гидрокостюме перелез через парапет и пустился по мертвой дороге посреди моста. Охранники закричали и сняли с плеч ружья с дротиками. Прежде чем они успели выстрелить, мужчина взорвался. Повсюду полетели кусочки плоти и крови.

Нира сглотнула и постаралась подавить рвоту. Это могло случиться и с ней. Наверное, случится. Охранники запустили шланги, очистили палубу. Ади посмотрел на нее, возможно, ожидая, что она отступит.

Один из охранников перегнулся через парапет и его вырвало. Другой со смехом постучал по его спине.

Она использовала шанс. Она проскользнула мимо них. Ади с неясным звуком потянулся к ней, но она была слишком быстрой для него; его пальцы просто задели ее руку.

Достигнув края платформы безопасности, она надела шлем летчика и защитные очки.

«Прости, мама», — она сошла с платформы.

Мир исчез. Звук грохочущих волн заполнил ее уши — или это была кровь, текущая в ее мозгу. Туман рассеялся. Она видела бескрайнее расстояние, серо-голубой горизонт моря и неба, а дальше что-то более странное.

Она сделала еще один шаг и почти забыла, как дышать. Сеть серебряных проводов тянулась от одной стороны моста к другой, как гигантская паутина. Как она этого раньше не видела?

Серебряная паутина выглядела одновременно красивой и смертоносной. Хотя Нира очень хотела прикоснуться к нему, она заставила себя обойти провода или нырнуть под них.

Позади нее послышались крики и драка. Она надеялась, что Ади не была в беде, но не решалась ни развернуться, ни снять шлем. Она сосредоточилась на том, чтобы избежать проводов и пройти по мосту.

Это было сложно, и она все время думала о найденных записях, повторяя слова в своей голове. Ее прадед построил этот мост, а затем перешел на другую сторону, оставив беременную жену. Что он увидел?

По прошествии нескольких часов провода стали тоньше, и паутина исчезла. Нира достигла конца моста. Она сняла шлем и очки, прикрыв глаза от заходящего солнца. Ее сердце сжалось, когда она увидела сцену перед собой.

Перед ней раскинулся знакомый белый песчаный пляж. Ступеньки вели вниз от моста к песку внизу. Нира слезла, думая, что это уловка.

«Возможно, я сплю холодным сном», — вдалеке в море качались рыбацкие лодки. Она обернулась, недоумевая, почему она больше не слышала гудение кабелей.

«Мост пропал».

Она обернулась, но видение не изменилось. Тот же знакомый белый пляж с характерными черными камнями, торчащими из песка. Тот же изгиб мыса с поясом кокосовых пальм, по которому она всегда любила лазить.

Нира уставилась на шлем в руке. Если она его наденет, появится ли мост снова? На самом деле она не хотела знать. Это привело ее сюда. Возможно, это привело всех туда, где им нужно было быть. Если это была иллюзия, то она была хорошей. Она поместила шлем в углубление под черным камнем и насыпала поверх него песок, прежде чем откатить камень на место.

Она скинула туфли и побежала по пляжу, наслаждаясь ощущением мокрого песка между пальцами ног. Она не останавливалась, пока не добралась до места у кромки воды, где деревенские женщины толпились в ожидании лодок. Она проскользнула сквозь толпу, разглядывая лица, ее беспокойство росло, пока, наконец, она не услышала голос позади себя.

— Нира, я тебя искала. Мы понадобимся твоему отцу, чтобы вытащить улов.

Нира бросилась в объятия матери и заплакала. Она оплакивала девушку, которую бросила, мужчину, которого зарезала, и мальчика, которого не узнала. Наконец, она вытерла глаза и встала рядом с ошеломленной матерью, ожидая, пока море благополучно доставит ее отца домой.

Фонда Ли «Старые души»

Нос гадалки был в родинках. Шарф был повязан поверх ее светлых дредов. Она взяла мою левую ладонь и развернула, провела по линиям блестящими лиловыми ногтями.

— Ах. Хм. Да.

Она вдохнула запах благовоний и закрыла глаза, отклонила голову, словно поднималась выше в восприятии. Я разглядывала ее лицо, сосредоточилась на прикосновении ее ладони к моей.

Грабитель могил смотрит налево и направо в темноту, прежде чем потянуться к отблеску золота.

Начальник карнавального манежа с вощеными усами протягивает руки толпе.

Мужчина в костюме в тонкую полоску стоит у пристани и закуривает сигарету, молча наблюдая, как выгружаются бочки.

— Я вижу, — хрипло сказала гадалка, — у вас впереди долгая жизнь. С вами мужчина, красивый мужчина. Твой муж? Да! А еще дети…

Я отдернула руку. Металлический стул громко заскрежетал, я встала.

— Что вы делаете? Гадание не закончено!

— Закончено, — я злилась на себя. Что заставило меня остановиться перед дешевой вывеской с большими серебряными буквами «ЭКСТРАСЕНС»? Спуститься в тесный подвал и отдать двадцать долларов за ничего?

Отчаяние.

Я повесила сумку на ремешке на плечо.

— Вы не экстрасенс, — рявкнула я, — а обманщица. Вы зарабатываете на вранье. И всегда так делали.

Она смотрела на меня, разинув рот. Ее лицо покраснело, родинки потемнели.

— Кем ты себя возомнила? Это ты пришла ко мне! Никто не просил тебя. Убирайся отсюда, сука!

Мне не нужно было повторять. Я прорвалась через занавес из черно-белых бус, мимо женщины в длинном белом халате и солнечных очках, сидящей в зале ожидания, и чуть не опрокинула лавовую лампу на пути к выходу.

На тротуаре я остановилась, смаргивая слезы гнева, разочарование было таким тяжелым, что могло пробить влажный бетон. Я застегнула куртку, раздумывая, вернуться ли в кампус или пропустить последнюю лекцию и вернуться в свою квартиру. Моего соседа по комнате не будет до конца дня, а я была не в настроении углубляться в средневековую историю Европы. Я пошла по тротуару к дому, обнимая себя.

— Старая душа, — позвал голос с лестницы. — Постой.

Это была женщина в белом халате, которая сидела в кабинете гадалки. Она пошла за мной быстрыми шагами, догнала меня. Ее ладонь сжала мою руку.

— Ты видишь прошлое, да? Твое и других, — ее слова чуть дрожали от волнения. Она подняла солнцезащитные очки на голову, пронзила меня взглядом.

Мгновение я глядела на ее лицо, в темные древние глаза. Затем посмотрела на бледную ладонь на моей руке, и меня охватила дрожь от удивления. Мы соприкасались, но ничего не происходило, как с другими людьми. Никакие образы не проступили в моей голове, как сюрреалистическое видео в стиле арт-хауса. Она была человеком, стоящим передо мной, и никем другим. От этого она казалась нереальной. Иллюзия человека. Либо я не могла ее читать, либо мне было нечего читать. Не было прошлого. Никаких жизней, кроме этой.

Я отпрянула. Мой голос прозвучал высоко:

— Кто вы?

Она удовлетворенно улыбнулась.

— Я одна из Вечных. И я искала такую, как ты.

Мы прошли в ближайший Старбакс. В Сиэтле Старбакс был через каждые сто метров. Она купила карамельный мокко мне и зеленый чай себе. Она сказала, что ее звали Перл. Она ходила ко всем «экстрасенсам» в городе, надеясь найти такую, как я — ту, кто видела прошлые жизни, не пытаясь, как художники видели краски, а парфюмеры улавливали запахи.

— Многие экстрасенсы — обманщики, — объяснила она, пожав плечами, пока мы несли напитки к пустому столику, — но порой я нахожу того, кто может делать неплохие предсказания будущего, видя прошлое, как ты, — она взглянула на меня. — Это редкая способность.

Я не была этому рада. Я разглядывала свой мокко.

— У вас такое есть?

Она склонилась ко мне.

— Нет. У меня нет твоего ясновидения. Я могу лишь ощущать людей, включая тех, кто видит лучше, чем я.

— Кто… вы?

Она сделала глоток чая.

— Смерть и возрождение, смерть и возрождение. Так у всех, кроме Вечных. У меня есть только эта жизнь. Другой после нее не будет.

Я долго и ошеломленно молчала. Все, кого я встречала, были с прошлыми воплощениями. Было бы сложно поверить Перл, если бы я не видела сама, что ничего не было. Я разглядывала ее лицо. У нее были гладкие азиатские черты, которые мешали понять, было ей двадцать пять или сорок.

— Сколько вам лет?

Она скрестила ноги, опустила подбородок на ладонь. Ее взгляд стал далеким.

— Пятьсот тридцать с чем-то, насколько я помню. Я потеряла счет.

Я вдохнула. Я представила, каково было жить так много лет, не умирая, имея столько времени. Мои глаза потрясенно расширились. Перл поджала губы.

— Поверь, — сказала она, — такая долгая жизнь, как моя, не повод для зависти.

— Но вы точно увидели поразительные времена, поразительные вещи.

Тень мелькнула на ее лице.

— Я видела, как умирают те, кого я люблю, а я живу, не меняясь.

Я так об этом не думала. Неловкая пауза повисла между нами. Я тихо спросила:

— Есть другие, как вы?

— Несколько, — она больше не сказала. — Хватит обо мне. Тебе, наверное, интересно, почему я хочу поговорить с тобой, — ее губы слабо изогнулись в улыбке, которая была красивой, но холодной, как на мраморном бюсте. — Думаю, мы можем помочь друг другу. Ты чего-то ищешь, как и я. Скажи, что ты ищешь?

Я опустила взгляд. Клиенты ходили вокруг нас, бариста отдавали заказы. Я не была удивлена тому, что сидела в кофейне, вела этот невероятный разговор с женщиной, которая была еще необычнее меня. Но я медлила. Я пыталась говорить об этом с родителями, когда мне было десять. Они отправили меня к врачу, и это не прекращалось, пока я не сказала то, что терапевт хотел слышать, и тогда заявили, что мне было «лучше».

Мой голос стал шепотом:

— Я хочу знать, как нарушить шаблон.

Все действовало по шаблону. Какие бы разные жизни вы ни проживали, всегда было что-то постоянное. Некоторые люди всегда были артистичными. У некоторых постоянно были неудачи в любви. Некоторые всегда рождались в определенном месте. Гадалка была обманщицей в каждом ее воплощении.

У меня было шесть жизней. Сейчас шла седьмая.

Первая была неясной, как детские воспоминания. Меня звали Каэл. Я жила в семье из шести человек, проводила дни, рыбача на берегах реки Тирас, вязала узлы с дядей, солнце грело мою спину. Мне было тринадцать или четырнадцать, когда в мою деревню ворвались скифские налетчики. Я выбежала сражаться и помнила только скорость всадника, его металлический шлем и дугу его боевого топора. Это было ужасно, но конец был быстрым.

Я стала Хассадом, богатым и избалованным младшим сыном арабского шейха. У меня был красивый сокол, которого я вырастила вручную. Он сидел у меня на руке, когда я ехала. Я помнила запах мяты и тимьяна, смешанный с болтовней жен моего отца по утрам. В свой двадцатый день рождения я пошла с братом на охоту и была растерзана леопардом. Я продержалась пять дней, пока меня не прикончили кровопотеря и инфекция.

Как Мари Руссо, я была стажером-акушеркой в ​​регионе Лангедок. В предгорьях возле моего дома росли оливковые рощи, а в начале лета пурпурная лаванда расцветала среди выбеленных солнцем диких трав. Я совершила роковую ошибку, когда дала подруге травы, чтобы вызвать аборт. Ее муж обвинил нас обеих в колдовстве — и поэтому теперь даже свечи на дне рождения заставляли меня нервничать, а вид костра превращал меня в бескостную кучу ужаса.

Моя душа убежала к воде. Я была Ямада Хасаси, старшим сыном рыбака в префектуре Киото. Я чувствовала соленый ветер на лице каждый день, и выросла в простой, но приносящей удовлетворение рутине ежедневной тяжелой работы. Затем даймё призвал всех мужчин нашего города, включая моего отца, оставив меня кормить маму и младших братьев и сестер. Я взяла лодку отца в шторм. Когда меня выбросило за борт, я ударилась головой о нос лодки и утонула.

Я провела пятую жизнь, как Сикни, к 1770-м годам. Я была членом племени Якама на Северо-Западном плато. Я слушала бабушкины рассказы о Койоте-обманщике у костра и восхищалась мягкостью моего любимого платья из оленьей кожи, украшенного синими и желтыми бусами. Я была пятнадцатилетней ученицей знахарки, когда заболела оспой.

Тогда я родилась как Эндрю Рид. Я путешествовала сто восемьдесят лет, но между тем, чтобы быть Сикни и Эндрю, лежало всего несколько миль. Я жила и училась в средней школе в городе Якима, штат Вашингтон. Я бегала, записывала миксы, добралась до поцелуев со своей девушкой на показе «Безумного Макса». За два месяца до выпускного мы с ней были в 7-Eleven, когда это случилось. Кто-то еще в магазине направил на грабителя пистолет. Он испугался и начал стрелять. Я получила пулю в шею.

Я путешествовал по миру тысячи лет. Я меняла расы, пол и профессии. Единственное, что связывало мою жизнь: то, как я умираю.

Короткие жизни, трагические смерти. Это мой шаблон. Мой возраст смерти похож на число в лотерее: 14, 20, 19, 16, 15, 18. Мне никогда не было больше двадцати.

На этот раз меня звали Клэр Тринити Люнг-Хартли. Вчера мне исполнилось 20 лет.

— Я могу тебе помочь, — сказала Перл.

— Можете? — я склонилась. Бумажный стаканчик дрожал в моих руках. Я опустила его.

— Вечные кое-что знают. Мы движемся в долгом потоке истории. Вы, смертные, запрыгиваете и выпрыгиваете.

Мой голос пропал. Я ощущала тяжесть от того, как много раскрыла о себе.

— Я не хочу и дальше умиратьмолодой. Думаю, было бы проще, если я, как все, не помнила бы это. Я не знаю, почему я другая.

Может, процесс, который стирал память о прошлой жизни, случайно глюкнул на мне. Но, если честно, я думала, что была причина, по которой я помнила все свои жизни и смерти. Может, чтобы я нашла способ сбежать от своей судьбы. Может, Перл была частью причины.

— Скажите, — попросила я. — Как разбить шаблон?

— Помоги мне, а я помогу тебе, — сказала она. — Я кое-кого ищу. Душу мужчины, которого я давно знала. Я обещала ему, что снова найду его, кем и где он ни оказался бы, — она печально улыбнулась. — Он живет где-то в городе. Я это знаю. Прошу, помоги его найти.

Я обдумала ее просьбу. В этом не было смысла.

— Этот человек может быть сейчас кем угодно. Старушкой или ребенком. Если он не как я, он вас и не вспомнит.

— Любовь никогда не умирает, — она сидела напротив меня, сжимала бледными тонкими ладонями чашку чая, но все еще казалась нереальной. Ее темные волосы ниспадали за плечи ее белого пальто. Ее глаза были бездонно старыми, словно тьма ее зрачков была окнами во вселенную, тянулись далеко в прошлое. Как долго она искала? — Я обещала найти его, — сказала она. — У меня есть все время мира. Когда мы встретимся, он меня вспомнит. Я в этом уверена, — она звучала уверенно, словно делала это раньше. Может, так и было.

Раньше я хотела найти свои старые семьи. Родители Эндрю: они были бы сейчас очень старыми, если бы были живы. Члены племени ситки. Я думала о поездке в Японию, чтобы узнать, живет ли еще кто-нибудь с фамилией Ямада в рыбацкой деревне. Возможно, пра-пра-племянник или моя племянница. Но хоть я хотела это сделать, что-то меня сдерживало. Не только логистические трудности, но и страх. Страх столкновения реальности и памяти. Прошлого, подавляющего настоящее.

Я поискала в «Facebook» Жанну, мою девушку — девушку Эндрю. Сейчас она жила в Бойсе, замужем, у нее было трое взрослых детей, которые и не она. Реальность не соответствовала моим воспоминаниям о ней, воспоминаниям, омраченным вожделением мальчика-подростка. Раньше у нее были длинные волосы цвета осени. Пухлые губы. Убийственные глаза.

Но та жизнь, как и другие, ушла. Были отняты у меня до того, как я с ними покончила. Я не могла их вернуть. Что хорошего будет для Жанны, если у ее двери появится девушка-студентка, утверждающая, что она — реинкарнация ее убитого парня из средней школы?

Эта жизнь — то, что у меня есть сейчас. И Перл — первый человек, которого я когда-либо встречала, который мог знать, как мне продолжать жить.

— Я бы хотела помочь, — медленно сказала я. — Но в городе миллионы людей. Как мне найти одного человека? У вас, может, и есть все время мира, но…

«Но у меня нет», — мое время было на исходе.

— Я скажу тебе, как его узнать, — она склонилась. — Ты согласна попробовать?

Я устроилась волонтером на полставки в офисе по делам ветеранов. Это был мой лучший шанс познакомиться с человеком, которого искала Перл. Итан удивился и слегка разозлился. С расписанием занятий и этим новым обязательством у нас оставалось меньше времени вместе, чем ему хотелось бы.

— Откуда это взялось? — раздраженно спросил он. — Не думал, что у тебя есть хоть малейший интерес к армии».

— Эндрю думал о зачислении, — я пожала плечами. — Может, я просто вспомнила былое.

Мы с Итаном вместе уже год, но казалось, что дольше. Мы серьезно относились друг к другу. Я знала, что могла доверять Итану. Он был первым человеком, с которым я встречалась, кому я осмелилась открыться. Я рассказала ему почти все. Он не назвал меня сумасшедшей и не сбежал.

— Ты серьезно, — сказал он. В то время мы сидели на диване в его доме, и он терся носом об мою шею. На левой стороне шеи была небольшая красная родинка, а справа, за ухом, гораздо большее пятно темнее. Обычно мои волосы закрывали более крупное пятно. Итан называл маленькую родинку моим «укусом вампира», он притворялся вампиром. В ту ночь, после того как мы были вместе почти шесть месяцев, я чувствовала себя безрассудной. Безрассудной и уязвимой.

— Это не укус, — сказала я. — Это пулевое отверстие, — я показала ему другую сторону — выходную рану. — Иногда, когда трагически умираешь в прошлой жизни, ее след остается на теле.

— Думаешь, тебе прострелили шею в прошлой жизни?

Я немного сжалась.

— Я не думаю, а знаю.

Он вернулся пару дней спустя с пепельным лицом.

— Я посмотрел в архиве библиотеки «Вестник республики Якима». Там все есть — новость через день после того, как это произошло, по твоим словам.

Я видела, что ему было сложно верить мне. Я сказала:

— Ты думаешь, что это ничего не доказывает. Я могла прочесть эту статью и выдумать историю, чтобы совпала с газетой.

— Какой была машина Эндрю… у тебя?

— Понтиак ГТО 1969-го, — сказала я без колебаний. Я любила ту машину.

— Каким был маскот твоей старшей школы?

— Пираты.

Он сел рядом со мной, разглядывал меня.

— Или ты сочинила подробную ложь для меня без причины, или ты рассказываешь правду, — он коснулся пятна на моей шее кончиками пальцев. — Это безумие, но я тебе верю.

Тогда я обняла его и немного поплакала. Он хотел узнать больше о том, что я помнила, не только о жизни Эндрю, но и о других. Я все еще боялась рассказать ему слишком много, боясь оттолкнуть его, хотя я знала, что его тянуло к неизвестному.

Итан был средневековым алхимиком, перуанским речным проводником и университетским капелланом, но из его прошлых воплощений мне больше всего нравилась Молони, мудрая женщина из африканского племени, чью глубину мудрости и сострадания я иногда видела отражением в васильково-голубых глазах Итана. Видя ее в нем, я набралась смелости доверять ему. Итан — искатель, движимый желанием узнать больше о мире, особенно о том, что нельзя увидеть. Вот почему он специализировался на астрономии, что, по его признанию, являлось «самым глупым поступком с точки зрения перспектив трудоустройства». Вот почему я влюбилась в него.

Я доверяла Итану больше, чем кому-либо в мире, но я не рассказывала ему о Перл или о том, почему я добровольно работала в офисе по делам ветеранов. Я хотела, но даже он не понял бы, почему я тратила время на азартные игры с таким риском. Чем ближе мы с Итаном становились друг к другу, тем больше я беспокоилась. Мой парень мог поверить в существование бессмертных душ и множество жизней, но он был оптимистом и не верил в трагическую судьбу. Он видел будущее перед нами; я видела кирпичную стену, расстояние до которой я не могла оценить, потому что не могла сказать, с какой скоростью мы двигались к ней.

— Я тебя люблю, — сказал он мне в ночь моего дня рождения. Мы лежали на кровати, моя голова была на его груди. Я ощущала, как его слова двигаются подо мной.

Я поцеловала его плечо. Я хотела плакать.

— Я ни разу не становилась взрослой. Я не была замужем, у меня не было детей.

— И у меня.

— Были, — возразила я. — Ты просто не помнишь.

— Тогда мы наравне.

Это меня раздражало.

— Ты не понимаешь. Я не живу долго.

— Это глупости. Да, я не понимаю этого, но и ты вряд ли понимаешь. Может, ты помнишь только жизни, которые закончились плохо, и у тебя было много хороших. И люди тогда умирали раньше из-за войны, болезней и несчастных случаев. Ты не должна… — он отодвинулся из-под меня и приподнялся на локте. — Потому ты ходила на курсы самозащиты? И потому ты носишь с собой всюду раскладной нож и антисептик для рук? И не водишь машину? Потому что боишься, что смерть ждет тебя за углом?

Я лежала неподвижно, молчала, сжав кулаки у тела. Я хотела сказать Итану, что и он боялся бы жестокой смерти, если бы помнил их все.

«Ты знал, что когда сгораешь насмерть, ты истекаешь кровью? И сильно. Ты думаешь, что кровь будет испаряться, но это не так. Она капает и шипит в огне».

Я не сказала этого. Я сказала:

— Давай не будем сейчас говорить об этом.

Я отвернулась и укуталась в одеяло. После паузы он вздохнул и обвил меня руками. Он уснул, а я лежала. Но он больше не говорил, что любит меня.

Моя волонтерская работа в офисе по делам ветеранов началась с архива и ксерокопирования, но через неделю я получила перерыв. Секретарша заболела и не знала, сколько будет отсутствовать. Я предложила себя в качестве замены и вскоре оказалась за стойкой регистрации, приветствовала всех, кто входит. Я видела множество солдат и членов их семей, когда они приходили просить пособие. Я читала каждого из них как можно внимательнее, пожимая всем руки, чтобы произвести сильное впечатление, не торопясь, завязывая светскую беседу, пока проверяла их. Они думали, что я была дружелюбной и всегда была готова поболтать. Несколько молодых ветеринаров кокетничали и спросили мой номер телефона. Мне было неловко их разочаровывать.

Если бы я хотела пойти на свидание, я бы сочла это время хорошо проведенным, но для моих целей и для целей Перл это был провал. Некоторые из людей, которых я встречала, прошли военную службу в своих предыдущих воплощениях, но я не видела никого, кто соответствовал бы описанию, которое мне дала Перл. Я никогда активно не пыталась искать в прошлом людей так, как пыталась сейчас, и после смены вышла из офиса с тупой головной болью. Я поехала домой на автобусе под проливным дождем, там села за учебники; абзацы плавали перед моими глазами, пока я изо всех сил готовилась к промежуточным экзаменам.

Однажды ночью, когда я почти заснула на середине страницы о связи ислама с Византийской империей, я подумала: это все было бесполезно. И поиск, и учеба.

Я посмотрела на свой телефон: почти полночь. Я вытащила номер, который мне дала Перл.

— Позвони мне, когда найдешь его, — сказала она, — но только когда найдешь его, — я подумывала позвонить ей и сказать, что сдаюсь. Ей тоже следовало сдаться, перестать тосковать по тому, кто ушел в другую жизнь. Может быть, мне не стоило так крушить ее надежду. Даже если я найду этого человека, Перл, вероятно, больше не сможет быть частью его или ее жизни, точно так же, как я не могла вернуться к Жанне или какой-либо из моих прошлых семей. Я провела пальцем по экрану телефона. «Живи дальше», — скажу я, когда она возьмет трубку.

Но это прозвучит смешно от меня. Мне нужна была ее помощь. Мне нужны были ответы. Если бы я не обращала внимания на свой шаблон, я могла бы жить каждый день в блаженном неведении до последнего, шокирующего конца. Так было бы лучше? Вместо этого я была обременена и пленена своими воспоминаниями, как и она. Она не собиралась сдаваться. И я не буду.

Я закрывала книгу и опустила голову на руки, подавляя слезы усталости и безнадежности. Келли тоже еще не спала, работала над лабораторным отчетом.

— Клэр? — сказала она. — Ты в порядке?

— Да, — неубедительно сказала я. Шаблон моей соседки по комнате был завидно простым. Она не могла быть далеко от океана. Она была микронезийским моряком, венецианским военно-морским офицером, инженером подводных лодок и охотницей за китами Мака. Сейчас она училась на морского биолога. Она дважды утонула, но не помнила этого, и это ее не останавливало. Утопление было не худшей смертью, наверное.

Она подошла и обняла меня.

— Что-то не так? Это из-за Итана?

— Нет, — сказала я. — Не совсем, — может, что-то было не так. Может, он немного отдалился от меня. На прошлой неделе он попросил меня поехать с ним навестить его семью на День Благодарения, и когда я стала юлить, он, похоже, воспринял это как отказ. Он чувствовал, что я чего-то ему не говорила.

— Тебе стоит поехать, — сказала Келли. — Думаю, он хочет, чтобы ты встретилась с его семьей. Он на тебя злится, не видишь? Если только… ты его не разлюбила?

Я попыталась одновременно кивнуть и покачать головой.

— Не в том дело. То есть, он мне нравится, но… не знаю… я переживаю.

— Тебе нужно сделать это, — снова сказала она. — У тебя есть шанс исправить проблему. Поживи немного, понимаешь?

Родители Итана жили в Такоме, но его отец — писатель-путешественник, и они проводили месяцы в экзотических местах, таких как Марокко и Тибет.

— Клэр изучала буддизм, — сообщил Итан, накрывая на стол, и это заставило меня долго слушать рассказ отца Итана о преданности тибетских монахов и о том, как их гармоничная культура разрушается.

Да, было время, когда я поглощала все, что могла прочитать о реинкарнации. Я задавалась вопросом, если я брошу школу, стану веганом и начну жизнь аскетизма и медитации, смогу ли я достичь нирваны. Но я не хотела переставать рождаться заново и не искала просветления. Я просто хотела прекратить ужасные смерти в молодом возрасте, что казалось скромной целью. Я рассматривала возможность того, что мне приходилось отплачивать какой-то кармический долг, но за что? Я не верила, что была плохим человеком в жизни, я точно не заслуживала то, что получила. Я перечисляла деньги Армии Спасения. Я уступала свое место старикам в автобусе. Я перерабатывала мусор.

Мама Итана просияла, когда я попросила провести экскурсию по ее саду. Она не первый человек из тех, кого я встречала, кто был фермером несколько раз: дважды в Китае, один раз в России и один раз в Ирландии, насколько я могла судить. Отец Итана был кочевником из Монголии, пастухом-бедуином и торговцем из Юго-Восточной Азии, географию и этническую принадлежность которого я не могла определить с первого взгляда; так что меня не удивило, когда его жена стала жаловаться, что они проводили дома мало времени, чтобы заняться грядками с овощами. Старший брат Итана, Кеган, появился перед ужином. Он был таким же красивым, как Итан, но тише и меньше улыбался. Казалось, он был на пять или шесть лет старше Итана, а не на три. Когда Итан представил нас, я сказала:

— Я очень рада, наконец, познакомиться с тобой, — потому что Итан явно равнялся на брата. Я слышала, как он восхищался Кеганом.

— Приятно познакомиться, Клэр, — Кеган пожал мне руку.

Генерал сидит на боевом жеребце в шлеме с пером и алых доспехах, глядя на огонь внизу.

Партизан кладет винтовку на колени и выливает воду из сапог.

Женщина в темном костюме входит в комнату и садится напротив человека, прикованного наручниками к его стулу.

— Кеган только что вернулся из Египта, — гордо сказала мама Итана. — Он участвовал в шестинедельной программе обмена с Государственным департаментом.

Мы сели ужинать. Мое сердце колотилось. Я почти не слышала разговоров вокруг себя.

Мама Итана передала мне картофельное пюре и спросила у Кегана:

— Как твой арабский, милый?

— Неплохо, — Кеган говорил спокойно, в его голосе не было гордости или скромности. Он вел себя не на двадцать три года.

Отец Итана склонился ко мне.

— Кеган хочет работать на ЦРУ, — объяснил он. — Думаю, он бы пошел в армию, если бы не астма. Мишель и я — стойкие демократы; у нас даже нет оружия! — он покачал головой. — Я не знаю, откуда он это взял.

После ужина я вышла на заднее крыльцо под предлогом звонка родителям. Мои пальцы дрожали, когда я набирала номер. После трех гудков я услышала голос Перл.

— Ты нашла его?

— Да, — прошептала я, затаив дыхание. — Вы не поверите. Он брат моего парня! — я хотела истерически смеяться. Я искала несколько месяцев, и все это время он был возле меня.

Долгая пауза.

— Расскажи мне о нем.

— Ему двадцать три года. Очень красивый. Я думаю, холост, — за ужином ни слова о девушке не было. — Его не было в последнее время тут, потому что он уезжал по обмену, но сейчас нетрудно найти способ встретиться с ним.

Я попыталась представить, как все пройдет. Будет ли тянуть к ней так, как ее к нему? Ей было больше пятисот лет — какое это имеет значение?

Я пообещала пригласить его к нам в гости, чтобы найти возможность познакомить их.

— Спасибо, Клэр, — она вздохнула с облегчением. Затем она повесила трубку.

Убедить Кегана посетить было несложно. Он не видел дома своего брата и был счастлив провести с нами последний день длинных выходных в городе. Мы поехали вместе в субботу днем ​​и почти к ужину прибыли в небольшой дом, где Итан жил с двумя соседями по комнате. Их всех не было в городе, так что у нас было место для себя. Итан заказал пиццу.

«Мы здесь, — написала я Перл. — Хочешь встретиться с ним завтра?»

Мы сидели на диване, смотрели игру «Сихокс» и ели пиццу. Я сидела рядом с Итаном на диване. Кеган занял кресло. Я разглядывала его. Мне было не совсем комфортно с Кеганом. Он был похож на Итана, но и не очень похож. Итан искал ответы на неизвестное; Кеган знал ответы. Он видел мир в черно-белом цвете, и в нем были холодность и безжалостность, которые я ощущала в его прежних «я». Эти «я» были решительными и не хорошими.

Было заманчиво судить людей на основании того, кем они были раньше, хотя я часто напоминала себе, что это было несправедливо. Моя милая соседка по комнате Келли поджигала вражеские корабли и приказывала повесить людей. Однажды Итан зарезал другого мужчину в пьяной драке на ножах в джунглях Южной Америки. Когда я была Хассадом, у меня было столько рабов, что меня передергивало при мысли об этом сейчас. Нашу жизнь формировали обстоятельства; были закономерности, но мы менялись. Я не знала Кегана так давно, чтобы увидеть подробности его прошлого, но вряд ли хотела. Он был братом Итана, и лучше мне постараться узнать его таким, какой он в этой жизни.

Я снова задалась вопросом, как он отреагирует на встречу с Перл. Что, если он вообще не ощутит с ней никакой связи? Пойдет ли она дальше или будет тосковать по нему? Я пыталась придумать, как поднять идею пригласить ее. У меня есть подруга, которая очень хотела бы с вами познакомиться. Кто она? Ох, она из моего класса…

Прежде чем я успела сформулировать свое предложение, Кеган взял еще кусок пиццы и сказал:

— Итак, как вы двое познакомились?

Я посмотрела на Итана.

— Мы познакомились во время собрания первокурсников, — говорю я. — Но мы начали встречаться только после похода.

Итан подхватил рассказ.

— Я наблюдал за Клэр несколько недель, а потом заметил, что она сидит подальше от костра, практически в лесу, одна.

— Я боюсь огня, — смущенно объяснила я.

— Поэтому я сел рядом с ней, и мы не спали, болтали после того, как все остальные уснули и огонь погас.

Кеган кивнул. Он открыл банку с газировкой и серьезно сказал:

— Я боюсь огня.

Итан рассмеялся.

— Ты ничего не боишься.

— У меня были кошмары в детстве, — сказал Кеган. — Ты был еще маленьким, чтобы помнить. Иногда они мне снятся — кошмары о сгорании заживо.

Я подтянула ноги к груди и обняла их.

— Я тоже.

— Клэр говорит, что боится огня, потому что так она умерла в прошлой жизни. Думаешь, с тобой тоже случилось то же самое, мачо? — голос Итана был почти дразнящим. Он звучал немного обиженно, что мы совпали в глубокой фобии, которой его брат не удосужился поделиться с ним.

Кеган посмотрел на Итана, потом на меня. Он выключил звук на телевизоре.

— Да, — говорит он. — Возможно. В моем сне женщина преследует меня. Это всегда одна и та же женщина. Не знаю, почему я пытаюсь уйти от нее, но это так. Я бегу, еду или скачу на лошади, всегда пытаюсь убежать, и, в конце концов, попадаю в ловушку огня. И я сгораю заживо. И она смотрит, как я горю.

Мы оба молчали минуту. Итан был ошеломлен, но не по той же причине, что и я.

— Это так странно, братан. Может быть, это значит, что ты боишься женщин, — у него на лице дразнящая ухмылка, но ни Кеган, ни я не улыбались.

Кеган покачал головой, его левый глаз раздраженно прищурился, пока он смотрел на младшего брата.

— Нет, балда. Это лишь одна женщина.

— Боже мой, — прошептала я. Лед сковал меня с головы до пят. Что я наделала?

Окно гостиной вылетело внутрь.

Я закричала. Мы спрыгнули с дивана, разбросав пиццу и газировку. Через оконную раму проникла крупная фигура. Холодный воздух врывался в комнату вокруг его грозного тела. Его ботинки захрустели битым стеклом на деревянном полу. Я не видела его лица; на нем была черная лыжная маска. Все, что я видела, это дуло пистолета, который он направил на нас.

— Боже, — выдохнул Итан. Мы оба были ошеломлены, не могли сдвинуться с места, но Кеган осматривал комнату в поисках ближайшего оружия. Ничего. Он схватил деревянную миску с кофейного столика и швырнул ее в незваного гостя. Мужчина пригнулся, подняв руку, чтобы защититься от летающего объекта. Чипсы и сальса полетели на стену. Кеган толкнул брата, и мы вместе побежали к входной двери.

Итан открыл дверь. На пороге стоял второй мужчина в маске. Он начал поднимать свой пистолет, но не успел прицелиться, Кеган схватил его. Они вместе врезались в дверной косяк. Человек, который прошел через окно, встал передо мной и Итаном, поднял пистолет и оскалился.

— На колени! — крикнул он нам.

Итан грубо убрал меня за себя.

— Что вы хотите? — закричал он в ответ. — Денег? Телевизор? Просто берите! — его голос дрожал. Он стоял, раскинув руки передо мной. Я боялась, что этот человек выстрелит в него.

Кеган боролся с вторгшимся мужчиной. Он сжал пистолет, направляя дуло к полу. Правая рука мужчины оказалась прижатой к оружию, но он сжал левый кулак и ударил Кегана по лицу. Хватка Кегана сползала. Мужчина выдернул пистолет; он взмахнул им и ударил Кегана по голове. Кеган пошатнулся и рухнул на бок, едва успел протянуть руку, чтобы упереть ее в пол. Он попытался подняться; его глаза были дикими и отчаянными. Приклад пистолета опустился на его затылок, и он рухнул, как мешок.

— Нет! — Итан рванул к своему брату, но крупный мужчина приставил пистолет к моему виску.

— Я сказал: на колени! — крикнул он Итану. — Или выберешь, кого из них мы пристрелим первым».

Итан побелел. С ладонью на моей руке, он опустился на пол. Я встала на колени рядом с ним. Я чувствовала, как пульс на его руке бился в быстром темпе возле моей.

— Что вы хотите? — снова спросил он тихим голосом, чтобы скрыть страх. Он смотрел на лежащего брата, тяжело сглотнул.

— Придурок, — воскликнул низкий мужчина. Он толкнул тело Кегана ботинком, затем неловко сунул пальцы в перчатке в глазное отверстие маски и вытер лоб.

Мое сердце колотилось так сильно, что могло вырваться из моего тела. Вот и все. Жестокий конец, которого я ожидала годами. Интересно, как нас убьют и быстро ли. Хотя я была до смерти напугана, я больше беспокоилась об Итане и Кегане, чем о себе. Я не была удивлена, что умру. Но они не должны были этого делать; их не следовало втягивать в безжалостный магнетизм моего шаблона, дополнительные трагедии к моей.

У меня в кармане был раскладной нож. Смогу ли я дотянуться до него? Что я могла сделать против двух мужчин с оружием?

— Кто из них — он? — спросил здоровяк.

Они перевели взгляд с Итана на Кегана и обратно. Их глаза были похожи на черные дыры в прорезях их масок.

— Даже не знаю, — ответил коротышка. — Засунь их в шкаф в спальне. Она узнает, когда сюда приедет.

«Она узнает», — эти мужчины работали на Перл. Все во мне перевернулось.

— А девчонка?

— И девчонку.

— Отпустите ее, — казал Итан. — Прошу, не вредите ей, — я сжалась от мольбы в его голосе, хотя знала, что он только пытался защитить меня. Я хотела отругать его за то, что он усомнился в моем фатализме.

Здоровяк вытащил серебряный скотч из пиджака и наклонился над Кеганом, соединил его запястья за спиной и крепко склеил. Закончив, он обмотал лодыжки Кегана изолентой. Затем он потащил Кегана по коридору, взяв за подмышки. Голова Кегана безвольно покачивалась на шее, левая сторона его лица опухла, став красновато-пурпурного цвета.

Итан дрожал, разъяренный и беспомощный.

— Держи руки на виду, — сказал невысокий мужчина.

Его сообщник вернулся. Перевязал скотчем меня и Итана. Мои запястья болезненно терлись, связанные. Когда здоровяк задел меня, я увидела проблески из прошлой жизни: наемный солдат, тюремный охранник, браконьер слонов. Я подавляю скуление. Страдания его не задевали.

— Вставайте, — приказал он.

Они отвели нас двоих в спальню Итана. В комнате было темно, а шторы — задернуты. Одежду и книги Итана выбросили из чулана, который опустел, только Кеган лежал на полу. Наши похитители втолкнули нас в чулан к нему.

— Садитесь, — приказал здоровяк. Мы послушались.

Они склеили нам лодыжки и отошли, глядя на нас сверху вниз. Позади них я видела очертания неубранной кровати Итана, его сумку, лежащую на полу, его стереосистему. Здоровяк закурил. Сигарета свисала с толстых потрескавшихся губ в отверстии лыжной маски. Он сверился с наручными часами.

Коротышка нервно облизнул губы.

— Кто же эти дети? Что кому-нибудь от них нужно?

— Откуда мне знать? — сказал здоровяк. — Может, папа разозлил мафию? Мне важно, что нам платят.

Итан попытался заговорить:

— Произошла ошибка, — сказал он. — Вы схватили не тех. Мы не пересекались с мафией. У нас нет врагов. Мы просто студенты. Я говорю вам, что мы — не те люди.

Мужчины не слушали его. Они закрыли чулан, оставив нас в темноте. Их шаги переместились и покинули комнату. В наступившей тишине я просила о звуках сирен, о том, чтобы полиция окружила дом и спасла нас. Возможно, кто-то из соседей позвонил в службу 911, но я не была оптимисткой. Дома здесь были расположены далеко друг от друга и заполнены студентами-съемщиками, а все они уехали на каникулы в День Благодарения. Никто не знал, что с нами происходило.

— Это все моя вина, — я подавляла слезы. — Итан, прости.

Он прильнул к стене.

— За что?

— Я должна была сказать тебе, но не думал… не представляла… — у меня сдавило горло; слова скрипели. Я рассказала ему о встрече с Перл, о согласии помочь ей найти того, кого она знала много веков назад. — Я привела ее к нам. К Кегану.

— К Кегану? — Итан напрягся. — Зачем кому-то причинять вред Кегану?

Его брат пошевелился на полу. Он тихо застонал.

Итан попытался придвинуться к нему ближе.

— Эй, это я. Ты в порядке?

Кеган поднял голову, понял, что был связан, и встревожился.

— Выпустите нас отсюда! — закричал он, пиная дверь. — ВЫПУСТИТЕ НАС!

Дверь туалета открылась. Над нами стоял силуэт. Еще до того, как зажглась маленькая настольная лампа, я поняла, кто это был, и, по-видимому, Кеган тоже. Он прижался к стене, на лбу у него выступил пот.

— Ты, — его голос был хриплым.

Бездонный взгляд Перл скользнул по мне, затем по Итану и остановился на Кегане.

— Здравствуйте, генерал Чжан, — ее голос был мягким, почти полным любви. — Мы снова встретились.

Здоровяк рядом с ней буркнул:

— Ты обещала нам много денег…

— Закончите работу, — коротко ответила она, — и вам заплатят, как мы договорились.

Мужчины ушли. Мы остались одни в комнате с Перл.

— Я понятия не имею, кто вы и чего хотите от меня, — сказал Кеган. Хотя он был напуган, его голос был на удивление силен. — Но отпустите моего брата и его девушку. Если нужен я, просто отпусти их.

— Ах, — вздохнула Перл. — Значит, во вселенной все-таки есть справедливость. Я тоже умоляла сохранить мою семью. Умоляла сохранить их жизни. Затем я умоляла о быстрой смерти. Но ты ни того, ни другого не предоставил, — ее лицо было безжалостной бледной маской. Ее голос стал медленным, задумчивым. — Красный мясник, военачальник Императора, которого больше всего боялись. Ты был полон решимости сделать пример из Долины Трех Врат, такой ужасающий, что никакая другая префектура никогда больше не станет думать о восстании.

— Мы не знаем, о чем вы говорите, леди, — сказал Итан. — Вы чокнутая.

— Я? — Перл посмотрела на меня.

Я вздрогнула. Как я раньше не замечала ее холодную жестокость?

— Так нельзя. Вы не можете наказывать его за то, что случилось с вами сотни лет назад. Он ничего из этого не помнит. Он даже не тот человек.

— Да? Как ты, из всех людей, можешь так говорить? — она отвернулась от меня и прошла к Кегану. — Это молодое красивое воплощение льстит тебе, генерал. Но я вижу тебя. Внутри ты все еще тот монстр, который лошадями разорвал моего мужа и его братьев на части, а их мясо скормил собакам. Ты приказал сбросить моих детей со стен. И ты зажег костры, которые горели пять дней и ночей, пока от города ничего не осталось, — она плавно опустилась на корточки перед ним, ее длинное белое пальто облегало ее. — Никто не выжил. Никто, кроме меня.

В комнате стало холодно от ее прошептанных слов.

— Не стоило делать врагом Вечную. Я поклялась Небесам, Чжуронгу, богу огня и мести, что я выслежу тебя; что заставлю тебя заплатить своей жизнью за то, что ты отнял у меня.

Кеган замотал головой.

— Я не… я бы не…

Перл встала. Дверь открылась, и вошел здоровяк с шестицилиндровым баком. Он нетерпеливо постучал им о стену, и тот издал глухой звук. Вот тогда я уловила запах из коридора. Керосин.

Ужас охватил меня. Я дрожала в его хватке, как марионетка.

Кеган был не лучше. В его глазах, широко раскрытых, я видела, что он знал, что такое уже случалось. Сколько раз? Сколько жизней Перл мстила?

— Пожалуйста, — взмолился он, — пожалуйста, отпустите их.

Перл указала на меня.

— Выведите ее на улицу, — здоровяк поднял меня и забросил на плечо, как мешок с картошкой. Я не могла сопротивляться. Я ничего не могла сделать. Лишь начала рыдать.

Итан разозлился. Он метался в своих оковах.

— Что ты задумала? ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ С НЕЙ ДЕЛАТЬ? Ты не можешь нас так бросить! — он пытался встать на пути мужчины, но громила переступил через него. Перед моими глазами все расплывалось, покачивалось вверх ногами, пока меня уносили из комнаты.

— До свидания, генерал, — сказала Перл. — Мы скоро встретимся.

Мужчина вынес меня на улицу и бросил на дорожку. Вой Итана прервался, Перл вышла за мужчинами и захлопнула за собой дверь. Я с трудом встала на колени, по щекам текли слезы. У Перл в руке был пистолет. Она прижала его к моему лбу.

— Ты обманула меня, — кричала я. Ярость вскипала из-за моего страха. — Я думала, ты ищешь того, кого любишь. Ты сказала, что любовь никогда не умирает!

— Я любила свою бедную смертную семью. Любовь не умирает, — она давила пистолетом на мой лоб. — Как и ненависть.

Я глядела на нее. Она убьет меня, но я жалела ее в этот миг. Она была доказательством, что людям нужно было забывать, получать второй, третий, восьмой шансы, начинать сначала. Или мы станем как она. Застрянем в худших воспоминаниях. В плену историй, которые не могли изменить и бросить.

— Ты обещала мне помочь, — мой голос был шепотом. — Все это время ты просто использовала меня.

— Я помогу тебе, Клэр. Я покажу тебе, как разбить шаблон.

Она нажала на спусковой крючок.

Щелчок. Молоток попал по пустому карабину.

Я моргнула, растерявшись, ведь была еще жива.

— Развяжи ее, — приказала Перл. Через минуту скотч сорвали с моих запястий и лодыжек, а с ним и слой кожи. Перл опустила пистолет. — Ты должна была умереть этой ночью, но я пощадила тебя. Я скажу тебе, в чем тайна шаблона, — она склонилась вперед и прошептала. — Выбор.

За ней низкий мужчина в маске зажег спичку и бросил ее. Огонь охватил дом вспышкой красного жара.

Мой мочевой пузырь не выдержал. Тепло потерло по ногам.

— Всегда есть выбор, — черная пропасть ее глаз отражала свет огня. — Беги, Клэр.

Я вскочила на ноги. И побежала.

Я бежала, не обращая внимания на направление. Я бежала по лужайкам, кустам и деревьям. Моя нога зацепилась за бордюр, и я охнула, упала на клумбу. Скуление застряло в горле, когда я с трудом поднялась на ноги и оглянулась.

Мужчины превратились в маленькие фигурки, забирающиеся в черный фургон с тонированными стеклами и отсутствующим номерным знаком. Один из них опустил окно со стороны пассажира и кричал на Перл, которая стояла перед горящим домом. Долгое время она не двигалась. Сияние огня освещало улицу и отбрасывало прыгающие тени, как адские танцующие марионетки. Перл сделала два медленных шага вперед, белое пятно на фоне красного занавеса, как будто она намеревалась войти в огонь, чтобы присоединиться ко всему, что она потеряла.

Затем она повернулась и спокойно прошла к фургону. Когда она оказалась внутри, фургон резко развернулся и отъехал.

Я впилась руками в грязь, влажную и прохладную. Я помнила, как ощущался огонь. Интенсивность боли. Мари — я - кричала, пока мое горло не сгорело изнутри.

Я встала. И я побежала обратно к дому.

Тело хотело бунтовать. Я не могла сделать это, оно хотело отключиться от ужаса.

«Но там Итан. И Кеган. Как я могу бросить их страдать от смерти, которой я боюсь больше всего?».

Добравшись до дома, я замерла в последний момент трусости. Потом подбежала к двери. Я пыталась открыть ее, но ее заклинило. Потом я вспомнила о разбитом окне и побежала туда. Дым тянулся из гостиной. Я сделала глубокий вдох и забралась внутрь. На полу лежало стекло; его осколок вонзился мне в ладонь, но я почти не чувствовала этого. Я натянула рукава на руки и продолжила ползать. Я слышала сквозь треск и рев пламени крик. Возможно, мне это показалось, а может, крик был в голове.

Я вышла в коридор и поползла вперед, прижав нос к полу, коротко вдыхая воздух с пеплом. Жар на моей коже напоминал сотню солнечных ожогов. Я плакала и была на девяносто девять процентов уверена, что умру, но продолжала карабкаться вперед, пока не добралась до закрытой двери спальни. Ручка обожгла мне руку, когда я попыталась повернуть ее. Я толкнула дверь и отпрянула, кашляя.

— Итан, — пыталась позвать я, но дым был слишком густым. Я наткнулась на движущуюся фигуру. Нога. Я отыскала с ней туловище. Итан повернулся на месте. Его испуганные, налитые кровью глаза посмотрели в мои и расширились от облегчения и ужаса.

— Клэр! Что делаешь? — он задыхался.

Я вытащила из кармана нож и открыла его. Я стала пилить изоленту вокруг его запястий. Мои глаза и нос жгло. Адреналин вливался в мою систему, но я заставляла руки не дрожать. Итан лежал неподвижно, пытаясь помочь мне, пока я резала дюйм за дюймом. Лента разорвалась. Он выхватил у меня нож и стал отчаянно рубить ленту, связывающую его ноги, пока не освободился. Он подполз к Кегану.

Теперь у меня кружилась голова. Было тяжело дышать. Кожа моих рук шипела и покрывалась волдырями. Мир стал черным и красным. Выбор. Я вспомнила.

Помню, я схватила лопату, единственное оружие, которое смогла найти, и последовала за Доннаном.

Я побежала к раненому леопарду, уводя его от Джамаля.

Я сунула сумку с травами в отчаянные руки Эстель.

Я видела грозовые тучи, но взяла лодку; маленькая Аска была так голодна.

Я капнула водой на усеянные пустулами губы Оухи, сына вождя, когда он лежал при смерти.

Я толкнула Жанну на землю, когда полетели пули.

Где-то сверху донесся треск. Итан выкрикнул мое имя, но оно будто доносилось издалека. Меня охватило странное спокойствие.

Теперь моя жизнь имела смысл. Трагическая смерть — не мой шаблон.

Жертвоприношение — мой шаблон.

«Секрет в выборе», — сказала Перл. Она была права. Наши шаблоны — это то, что мы выбирали снова и снова. Я никогда не нарушала свой шаблон, потому что всегда выбирала то, что выбирала сейчас.

Лицо Кегана появилось в дюйме от меня, искаженное дымом.

— Вставай, — его голос был будто не его. Он сильно потянул меня за руки. Итан схватил меня с другой стороны, подталкивал мое тело. Мои руки и колени двигались по горящим половицам. Затем они вдвоем подняли меня и толкнули к окну. Оно появилось, окруженное огнем, настойчиво манило.

А потом я вылетела в окно, покинула огонь. Холодный воздух ворвался в мои обожженные легкие. Я пошатнулась, делая несколько шагов, и упала на землю, кашляя, задыхаясь, дрожа. Прохладная трава прижималась к моей обожженной коже; все расплывалось от слез. Кеган и Итан упали рядом со мной, тяжело дыша. Позади нас дом продолжал гореть, посылая клубы дыма в ночное небо. Пока мы цеплялись друг за друга, нас окружил рев сирен и мерцание огней. Опухшие глаза Кегана были напуганными, и Итана неудержимо трясло. Их одежда и волосы почернели, кожа покраснела и покрылась волдырями, но они были живы. Я была жива.

Все мы были живы. Нам дали еще один шанс.

Всегда был другой шанс.

Нару Деймс Сундар «Сироты из Нилавели»

При появлении признаков надвигающегося второго крупного землетрясения государственные службы экстренной помощи начали операцию по переброске по воздуху, чтобы спасти бесчисленное количество жизней в северном округе. Если бы не эти усилия, потери от второго толчка были бы намного выше.

2076, землетрясение, Шри-Ланка

— воздушные транспортировки пляжа Нилавели

Старый джип подпрыгивал на разбитом асфальте дорог, ставших буграми. Вода была вокруг нас. Общественные каналы уже говорили о серьезных последствиях. Отец с трудом удерживал дрожащий руль, мама говорила с кузенами на месте эвакуации на пляже Нилавели. Имплантат сиял за ее ухом, нес ее слова на много миль на восток. Джип едва смог уместить нас троих, наших соседей и их сына. Я сжимал сари матери, услышала, как она охнула.

— Камала? Что такое? — тревога была в глазах отца.

— Анилан, он сказал, они посмотрели мимо него. Словно его там не было! И толпа прошла мимо!

Отец съехал на обочину, ждал, что мама расскажет больше.

— Это как при нашем визите в Кэнди, Анилан. Ты не слышал истории? Модификации имплантата. Измененное зрение. Сначала они не хотят видеть нищих. Теперь они не хотят видеть нас.

Нас, их. До войны, после войны. Даже через семьдесят лет после войны были мы и они. У конфликта были корни, и даже когда победитель срубал дерево, корни оставались глубоко. Порой едва заметные, порой — не настолько незаметные.

— Камала. У детей еще нет имплантатов. Мы можем их отослать. Их черты не так выделяются, чтобы кто-то заметил.

— Нет, — твердо сказала мама.

— Если толпа станет больше, думаешь, они оставят место для нас? Отдыхающих с юга на курортах Тринкомали всегда достаточно, чтобы заполнить подъемники. Но дети без имплантатов, никто не сможет понять, тамилы они или сингалы.

— Ни за что.

Но я слышал по дрожи ее голоса, что она уже думала «да». Потому что порой, когда нужно было выбирать между своей жизнью и жизнью ребенка, между большим риском и маленьким, приходилось принимать решения, которые не нравились. Даже в шесть лет я это понимал.

— Нет, Амма, нет. Я не хочу уезжать. Не бросай меня. Не бросай, Амма!

— Тише, Картик, тише.

Мои родители подняли меня на руки и обняли, и я ощущал запах их пота, соль их слез, куркуму и пепел на их лбах — эти запахи не покинут меня. Я рыдал в Нилавели, когда они отдали меня восьмилетнему сыну соседей, Айнгарану, моему новому старшему брату.

Часы спустя я рыдал, уткнувшись лицом в стекло окна, подъемник покидал белый песок, покрытый морем людей, двигался над бушующими водами. Я видел, как пляж трясло, песок поднимался облаками. Я кричал родителям, как другие сироты в подъемнике. Айнгаран накрыл ладонями мои глаза, притянул меня ближе. Его ладони, грудь и запах были незнакомыми. Он тоже испытывал агонию, но его слезы были скрытыми.

Довольно богатая семья в Кэнди приняла нас. Мраморные полы и большие дорогие гобелены из батика напротив входа и во всем доме. Айнгаран немного знал сингальский, потому что даже в отдаленных северных школах правительство настаивало на обучении этому. Я был младше, знал мало, и мои приемные родители говорили, что я «пострадал». Они не любили говорить об этом, словно это было далеким и грязным, и они не хотели этого касаться. Айнгаран злился больше меня. Он понимал, он знал достаточно, чтобы понимать, почему наши родители не могли быть с нами в подъемнике. Почему их не эвакуировали. Для меня «почему» было эфемерным, и я это не понимал.

Годы спустя Айнгаран кричал, когда они внедрили ему имплантат. Он бился так сильно, что им пришлось дать ему успокоительное, а потом медработник смог установить серебряную раковину за его ухо. Когда наши приемные родители сказали ему, что за программы туда загрузили, его гнев стал чем-то еще. Потому что он знал достаточно о том, что делали программы, и он знал, что наши родители без слов пытались переместить нас в их мир неведения. Они спорили, и наши родители надавили своим правом. Нам пришлось подчиниться. Айнгаран сделал, как он просили, но вскоре обнаружил в темных углах незаконные патчи. Он тихо убрал программу из своего имплантата.

Но больше всего Айнгаран страдал, когда наступил мой черед. Не потому, что я потом не применил его незаконные патчи, а потому, что тихо согласился. В тот день наши пути разошлись.

Айнгаран бросил учебу, пока я сдавал вступительные экзамены университета. Я ярко помнил ночь в баре кампуса, тепло от арака, запах аниса еще остался в моем горле. Генри и Виджая, почти друзья, сидели со мной за столиком, где мы обычно проводили ночи пятницы. Генри заметил их первым.

— Эй, девушек две, а нас трое. Кто из нас останется и закажет больше напитков?

Виджая, самый шумный из нас, рассуждал, кто из девушек был милее, а я встревожился. У стойки бара явно были три девушки. Три сари: розовое, золотое и через несколько стульев — зеленое.

— Но там их три.

Веселая перебранка оборвалась. Виджая посмотрел на бар, щурясь, а потом на меня с вопросом. И я понял. Он видел только двух девушек. Он был как мои приемные родители. Как безымянный координатор эвакуации на пляже в Нилавели.

— Что значит, три? Перепил арака, друг?

Генри посмотрел на меня раздраженно.

— Та — не мой тип, чувак.

Виджая все еще не понимал. И не поймет, пока не выключит модификацию имплантата. Генри сжал его плечо и пошел к бару, пытаясь развеять смятение Виджаи. Он повернулся и крикнул:

— Напитки с тебя, Гуна!

Но его глаза говорили мне другое. Не дави. Не задавай больше вопросов. Следуй за течением. Кто был хуже? Виджая, который не видел девушку из тамилов, ведь код и ракушка за ухом скрывали ее от него? Генри, который видел ее, но делал вид, что она ему не подходила, потому что тип включал кровь и историю, тысячи разделительных линий, нацарапанных на камне страны за сотни лет? Или я, отзывающийся на приемное имя, Гена? Промолчавший и поддавшийся, хоть было обидно? Мы все были ужасны по-своему.

Гнев Айнгарана поглотил его. Я узнал о его смерти от приемной матери. Никаких деталей, лишь то, что его не стало. Я узнал из других источников. Публично о протесте не сообщали. Никто не говорил об одном протестующем, который поджег себя. Что видели зеваки? Никого? Программа удаляла из зрения зевак горящего человека, протестующих. Невидимый протест был отмечен только формой толпы недовольной молодежи, вырезанной на улице, и следом огня на асфальте.

И я пришел к первому мятежному поступку. Маленький бунт, который я себе позволил в память обо всех невидимых, обо всем, скрытом от глаз публики. Я стоял на корабле туристов и смотрел на руины на полоске пляжа в Тринкомали, гопурам старого храма все еще тянулся в воду. На мили севернее был незаметный неотмеченный пляж, где погибли мои родители. Я нашел сведения о землетрясении в общем доступе и изменил их. Я написал историю, которую ты сейчас читаешь. Мою историю. Может, через час или несколько минут ее удалят. Кто-то сотрет мою историю. Но пока что я тут. Моя история тут, без фильтров, заметная. Мое настоящее имя — Картик, и я существую.

Оглавление

«Где восходят звезды» Сборник историй фэнтези и фантастики

  Тони Пи «Дух вина»

  Джереми Зал «Дата-султан улиц и звезд»

  Аманда Сан «Плетение шелка»

  Ангела Юрико Смит «Ванильный рис»

  С.Б. Дивья «Поднимая взгляд»

  Мики Дэр «Рождение звезды»

  Рухан Чжао «Моя левая ладонь»

  Габриэла Ли «Не реанимировать»

  Диана Син «Посещение весеннего фестиваля»

  Кэлвин Д. Джим «Рука Розы»

  Регина Канью Ванг (перевод на англ. Шаоян Ху) «Вернуться в Мьян»

  Карин Ловачи «Меридия»

  Памела К. Фернандес «Край Чосона»

  Минсу Канг «Холодные сердца тех, кто поднимается»

  Мелисса Юан-Иннес «Авария»

  Прия Шридар «Память»

  Джойс Чнг «Решение».

  Анна Карли Абад «Половинки луны»

  Рати Мехротра «Мост опасных желаний»

  Фонда Ли «Старые души»

  Нару Деймс Сундар «Сироты из Нилавели»