Темное дело (сборник) [Рамиль Кимович Ямалеев] (fb2) читать онлайн

Рауф Кубаев, Рамиль Ямалеев Темное дело (сборник)

КАЖДЫЙ САМ ЗА СЕБЯ РОМАН

Человеческая жизнь похожа на коробку спичек. Обращаться с ней серьезно — смешно. Обращаться несерьезно — опасно.

Акутагава Рюноскэ

ЧАСТЬ I

Глава 1 ЛАПШИН

1

Кажется, я когда-то уже говорил, что ничего, кроме водки, не пью. Все остальные напитки действуют на меня, как красная тряпка на быка — безумным становлюсь. Хорошего, конечно, мало, но маленькие слабости присущи каждому человеку. Лишь бы эти самые маленькие слабости не приводили к большим последствиям. Как вы поняли, мне опять есть что вам рассказать, и именно себя я должен винить в том, что пришлось пережить мне и близким мне людям, хотя, по размышлении, могу без ложной скромности заметить, что благодаря именно моей способности прикидывать кое-что кое к чему, мы и смогли выбраться из той ситуации с наименьшими потерями.

Сейчас, когда прошло какое-то время, все это видится мне с изрядной долей иронии, а тогда, когда я жил внутри этой лабуды, мне, честно говоря, было не до смеха. Но не беспокойтесь, господа, вас пугать я не собираюсь. Так что расслабьтесь и получите удовольствие.

Кушать подано.

2

Началось все с того, что я вдрызг разругался с Рябининой. Для тех, кто не знает, кто такая Юлия Рябинина, для этих счастливых людей специально сообщаю, что это та самая журналистка, которая печатается в одной известной московской газете и будоражит общественное мнение своими статьями из всех горячих точек нашей необъятной родины.

Эта достойная дама решила, что нам пора законно оформить наши отношения. Чувствую, что вы даже при прочтении этой последней фразы поморщились, а теперь представьте выражение моего лица, когда я услышал из уст способного журналиста подобную пошлятину. Будто взял в рот что-то невообразимо кислое.

Она и взбесилась.

Она орала так, как может орать нормальная базарная баба. Она сообщила мне, что моя мерзкая кислая рожа надоела ей хуже горькой редьки, что она больше не может терпеть мой непрошибаемый снобизм, что с нее хватит и что я должен окончательно решить: или я на ней женюсь, или я качусь к чертовой бабушке. Естественно, я предпочел старушку.

Пройдет совсем немного времени, и мне стукнет сорок, так что я понимаю, чем рискую, отказываясь от таких соблазнительных предложений. Что поделать, свобода пуще неволи.

Во всякою случае, пока.

Когда женщина хочет, чтобы ты стал ее мужем, это, очевидно, приятно. Но если она при этом претендует на тебя во всех твоих смыслах и ипостасях — хорошего в этом мало. Я ей так и сказал.

Лучше бы я молчал. Она взвилась на новый виток, который я приводить здесь не буду ради вас же самих. Поверьте, поступая так, я действую ради вашего же блага.

Я оставил ее ключи на журнальном столике и удалился, изо всех сил пытаясь сохранить чувство собственного достоинства.

Только это чувство никогда нас не предаст, если мы будем тщательно в себе его культивировать.

Короче, я пришел домой и напился.

Когда утром следующего дня я появился в своей редакции, голова моя гудела, как гудок паровоза, машинист которого в последний момент увидел на путях корову.

Секретарша моего шефа, мой закадычный враг Галочка аж задрожала от наслаждения, увидев меня помятым и, мягко говоря, нездоровым. Уж не знаю, каким образом она узнала о моем фиаско с Рябининой, но на лице ее было написано, я бы сказал, неописуемое торжество.

— Здравствуйте, Григорий Иванович, — сладким голосом поприветствовала она меня, и я понял, что выгляжу ужасно.

— Здравствуйте, Галочка, — как мог, улыбнулся я. — Вы хорошо выглядите. Ждете ребеночка?

Улыбка моментально слетела с ее симпатичного, но все-таки глуповатого лица. Кажется, я наступил на тщательно сберегаемую мозоль.

С месяц назад мой шеф, Павел Степанович, женился на собственной секретарше и, что совсем уж удивительно, не уволил ее, как водится, по собственному желанию. Павел Степанович старше своей молодой супруги как минимум в два с половиной раза, но это, конечно, не мое дело. Пусть их.

— Павел Степанович ждет вас, — ледяным тоном произнесла она сакральную фразу. Эти слова всегда — последнее, что я от нее слышу, когда вхожу в кабинет шефа.

Я хотел сказать ей что-нибудь приятное, но то ли я не умею говорить людям приятные вещи, то ли из-за чудовищной головной боли, — так и не сказал.

Я открыл дверь и вошел в кабинет Павла Степановича.

Он, разумеется, весь был обложен бумагами и читал. Казалось, он может читать несколько материалов одновременно, причем глаза его работают автономно друг от друга. Но это, разумеется, я преувеличиваю.

Иногда я, знаете ли, преувеличиваю.

Он поднял голову и знаком предложил мне сесть. Я сел. Он почитал еще с минуту, а потом отложил, наконец, свои бумаги и уставился на меня поверх огромных очков.

— Здравствуйте, — сказал я. — Моя фамилия Лапшин.

Это я так пошутил. Он общается со мной не реже трех раз в неделю. Но он не принял шутки.

— Послушайте, Лапшин, — сказал он, — почему бы вам не смотаться на Северный полюс?

Я не вздрогнул, на что он, вероятно, в глубине души рассчитывал. Но внутренне все равно похолодел: я хорошо знаю своего шефа. Сейчас он не шутил. Сто процентов.

— Вы, по-моему, не расслышали, — спокойно произнес я. — Моя фамилия Лапшин, а не Шпаро. К тому же я не умею ходить на лыжах.

— Вам они и не понадобятся, — успокоил меня шеф. — Вы отправитесь туда на подводной лодке.

— За каким хреном? — поинтересовался я.

Он порылся в ящике стола и через пару секунд протянул мне красивую картонку. Я взял ее в руки и прочитал: «Уважаемые друзья! Туристическая фирма «САФАРИ» имеет честь сообщить, что с двадцать четвертого декабря 1995 года по восьмое января 1996 года подводная лодка «Заря» совершит увлекательный круиз до Северного полюса и обратно. Это грандиозное шоу, рассчитанное на богатых и очень богатых людей, может совершенно бесплатно посетить журналист вашей газеты в порядке рекламного сотрудничества. В случае вашего согласия просим…» — ну, и так далее.

— Круиз на подводной лодке? — повертел я картонку в руках, — как интересно…

— Вот и хорошо, — кивнул Павел Степанович. — Можешь считать, что мое благословение ты уже получил.

— Подождите, подождите, — сказал я. — Мы еще ни о чем не договорились. К тому же вы прекрасно знаете: я не люблю уезжать из Москвы.

Последнее было чистой правдой, но в глубине души я уже знал, что поеду в этот странный круиз. Ни о чем подобном я раньше не слышал, но главное не в этом. Главное, что несмотря на то, что я ни под каким видом стараюсь не уезжать из Москвы, сейчас у меня та ситуация, когда надо использовать любую возможность, чтобы ее покинуть. Как говорил классик, «прочь, прочь отсюда». Здесь мне все будет отравлять жизнь.

К черту Рябинину! Что мне Гекуба?

Я вынужден был признаться себе, что все это как нельзя кстати.

— Когда уезжать? — спросил я довольно глупо.

Павел Степанович удивленно на меня посмотрел, и я понял, что перебил сам себя: только что говорил, что никуда не собираюсь уезжать, и вдруг такой вопрос. Чуть ли не «рад стараться, Ваше превосходительство».

— Не обращайте внимания, — сказал я шефу. — У меня ужасное похмелье. Я сегодня не адекватен самому себе.

Он кивнул, как если бы его это объяснение полностью удовлетворило. Впрочем, наверное, так оно и было.

— Там все сказано, — снова протянул он мне картонку. — Позвоните по указанному там телефону, и вам все расскажут. Желаю удачи!

И он снова уткнулся в свои бумаги, давая понять, что беседа окончена и редакционное задание я получил. Я разозлился.

— Меня не будет больше двух недель, — сказал я ему. — Как насчет командировочных?

Он посмотрел на меня с некоторой брезгливостью:

— Как вам не стыдно? Вы же будете на полном пансионе. Может быть, вы и квартирные потребуете?

— По закону — могу, — меня, кажется, несло.

— Я занят, Лапшин, — сказал он. — Приходите недельки через три.

Ну вот, другое дело. Мне сразу стало весело.

— Счастливо оставаться, — пожелал я ему.

— Взаимно, — несколько туманно ответил он мне.

Я кивнул и встал.

Галочка не смогла скрыть в глазах любопытство. Я пожалел ее и сказал просто, без выкрутасов:

— Можете меня поздравить. Отправляюсь на Северный полюс.

— Туда вам и дорога, — моментально отреагировала она.

Вот и делай людям хорошее. Мне сразу захотелось ответить достойно, чтобы ей было что вспоминать, пока меня не будет. Я уже открыл было рот, но…

Я вовремя понял, что в моем состоянии лучше лежать на тахте, пить пиво и есть воблу, чем вести светские беседы с женщиной, у которой популярностью ты не пользуешься.

Я закрыл рот, слабо помахал ей ручкой и вышел, и, наверное, привел ее в большее замешательство, чем если бы, по обыкновению, нахамил.

3

Слепой певец Стив Уандер оказался зрячим. Он смотрел на меня в упор и говорил, естественно, по-английски:

— Я только позвонил, чтобы сказать тебе, что я люблю тебя.

Английский я знаю на уровне шестого класса, но почему-то все было понятно.

— Вы к кому, собственно, — начал я, но он снова перебил меня.

— Я позвонил сказать, сколько раз я могу…

Этого я не понял, хотя слова, повторяю, каждое в отдельности, были понятны.

— Послушайте, — снова начал я, но он взмахнул неведомо откуда взявшейся в его руке битой не то от бейсбола, не то от лапты и огрел меня по голове.

Я взвыл, но не проснулся.

Он отбросил биту в сторону, подошел ко мне и обеими руками ударил меня по ушам. Голова взорвалась, разлетелась на миллиард осколков и, образовав паутину трещин, соединилась вновь.

— Старик, — сказал Стив Уандер голосом Кости Сюткина, — ты даже не представляешь, какой тебя ждет сюрприз.

Я закричал от страха и, слава Богу, проснулся.

Некоторое время я приходил в себя, тяжело дыша и всматриваясь в темноту. Дыхание медленно восстанавливалось. Я решил зажечь свет и уже отвел свою левую руку, чтобы дотянуться до лампы, стоявшей на тумбочке слева от моей тахты, но…

Но моя рука натолкнулась на стену.

Я чуть снова не взвыл — теперь уже от страха, а не боли. Слева у меня не стена, а тумбочка, господа! Я же не сошел с ума! Или…

Изо всех сил стараясь оставаться спокойным, я стал лихорадочно соображать, где и у кого могу находиться. Глаза тем временем быстро привыкали к темноте.

Так. Комната не моя, это мы уже выяснили. Комната, кстати, маленькая, и потолок, если я не ошибаюсь, низкий. Рядом кто-то сопит, и, судя по тембру, сопит женщина. Я посмотрел в ту сторону, откуда раздавалось сопенье, и смог различить кровать, на которой, видимо, и лежала эта женщина. Спя… Ну, в смысле, спящая женщина.

Где я ее подцепил? Было ли у меня с ней что-нибудь? Я сунул руку под одеяло. Трусы… Ну и что? Это ни о чем не говорит. Это могло быть и с тем же успехом не быть. Какой-то извращенный Гамлет, ей-богу.

Ладно, оставь в покое женщину, лучше подумай о том, где находишься, а то снова придет дяденька Стиви и голосом Кости Сюткина скажет тебе, что…

Стоп! Костя Сюткин, ну конечно же, как у тебя из башки могло выскочить самое главное!

Я уже знал, где я. Я, правда, не мог понять, при чем тут эта неизвестная женщина на соседней кровати, но был уже спокойней. Я знал, где нахожусь.

Я был на подводной лодке.

С Костей Сюткиным мы вместе приехали из Москвы в Мурманск, откуда начинала свой круиз до Северного полюса и обратно субмарина под подлым названием «Заря». Пить мы начали в поезде. И с тех пор практически не прекращали это дело.

Вел себя Костя странно. Меня не покидало ощущение, что он чего-то недоговаривает. Сначала меня это настораживало, но по мере поступления спиртного я перестал обращать на это внимание. А потом все это куда-то исчезло, и осталось только ощущение непрекращающегося кайфа. За что теперь и мучаюсь.

Костю я знаю давно. Друзьями мы не стали только потому, что оба слишком много работаем, и наша занятость на дает нам сблизиться настолько, чтобы называться друзьями в полном смысле этого слова. Но это нисколько не мешает нам быть нормальными приятелями.

Он классный профессионал, Костя. Когда Басаев захватил в Буденновске заложников, мне лично довелось наблюдать, как он работает. Я восхищался этим парнем, его бесстрашием и здоровым легкомыслием.

— Старик! — говорил я ему в поезде. — Помнишь Буденновск? Ты был тогда на высоте, старик, — это я тебе говорю.

— Ты тоже не отсиживался, — отвечал он мне. — Я помню, как ты женщин защищал. Тебя же чуть не убили, помнишь?

Я помнил, но то, что там делал я, было по сравнению с действиями Кости работой дилетанта. К тому же я там преследовал личные цели, а Костя — общественные. И хоть это немного и по-коммунистически, мне оно нравится больше.

Мы прибыли в Мурманск, и пьянка продолжилась. Нам и в голову не приходило, что вообще-то можно и остановиться. Короче, к лодке мы приехали готовые. Но кое-что я помню.

Помню, что была грандиознейшая презентация, словно не круиз это был вовсе, а по меньшей мере закрытие всех войн на земле всерьез и надолго. И еще я помню фейерверк. Это было зрелище, доложу я вам. Ничего подобного в жизни не видел. Московский салют в честь пятидесятилетия Победы по сравнению с этим фейерверком — полузапретные забавы школьников с пистонами — вот какой это был фейерверк.

И главное — для кого? Мурманчане, подозреваю, в это время уже спали. Фактически, на этой презентации не было привычных халявщиков. Кроме, разумеется, прессы, которая, впрочем, тоже была в числе участников, причем по праву. Ну вот. Запустили фейерверк, не уступавший Северному сиянию, а потом все, кто на него глазел, спустились на корабль — в лодку, если угодно.

Но перед этим, помню, я потерял Сюткина. Потому что он достал откуда-то бутылку коньяка, налил мне в пластиковый стакан граммов сто пятьдесят, не меньше, и сказал:

— За тебя, старик! Чтоб, как говорится, и отдохнуть тебе, и поработать.

Я был настолько пьян, что потерял бдительность и, несмотря на то, что обычно пью только водку, жахнул этот коньяк и даже не заметил клоповьего привкуса.

Но что-то в его словах меня насторожило:

— Почему только меня? — спросил я, еле ворочая языком. — А ты?

— Обо мне не спрашивай! — засмеявшись, пропел он. — Старик! Ты даже не представляешь, какой тебя ждет сюрприз!

То самое, что его голосом говорил мне во сне Стив Уандер. Я понимал все больше и больше.

Но одна проблема осталась. Я старался не смотреть в сторону женщины, находившейся рядом. Как мне себя с ней вести? Было что-то у нас или нет?

Я попытался взять себя в руки и сосредоточиться. Давай рассуждать логично, Лапшин, говорил я сам себе. Во-первых…

Мои логические построения закончились, не успев начаться. Женщина застонала, перевернулась и вдруг зажгла лампу, которая стояла на тумбочке около ее кровати.

Справа от моей кровати стояло то же самое, но я уже не обращал внимания на такие мелочи. Сказать, что я остолбенел, значит сказать ничтожную долю правды. Я окаменел. Я превратился в лежащий соляной столб.

В кровати напротив лежала единственная женщина в мире, с которой у меня ничего в ту ночь и быть не могло — Юлия Рябинина собственной персоной.

4

Долгое время мы в упор рассматривали друг друга. Первым нарушил молчание я.

— На твоем месте должен быть Сюткин, — заявил я ей.

Эх, Костя, Костя, санта симплицитас… Вот что значат твои «сюрпризы»…

— Здравствуй, Лапшин, — сказала она довольно наглым голосом.

— Если ты пробралась сюда, чтобы продолжить свою песню о преимуществе семейной жизни над холостяцким существованием, то хочу тебя предупредить, что если ты…

Моя ирония, мой сарказм куда-то очень быстро улетучились сразу после того, как она скучающим голосом перебила меня:

— Да пошел ты! Козел…

Скажу честно, я опешил. Это был как бы не ее стиль. На какое-то время я даже засомневался, Рябинина ли она. Но очень быстро убедился в том, что зрение меня не обманывает.

— Аккредитацию на эту лодку дал мне Костя, — сообщила Юлия. — Но вовсе не для того, чтобы я продолжала с тобой шуры-муры. У меня свои цели.

— А что, Костя уполномочен раздавать аккредитации на эту лодку? — спросил я ее.

— Нет, к сожалению, — ответила она. — Он просто отдал мне свою.

— Когда?!

— За час до отплытия.

— А как ты оказалась в Мурманске? Вы что, договорились с ним?

— Лапшин! — сказала она. — Я не хочу отвечать на твои вопросы. Более того: я вообще не хочу с тобой разговаривать.

И, замолчав, она отвернулась к стене. Мне это было слишком знакомо, чтоб я попытался продолжить говорить с ней на эту тему.

Я включил свою лампу и посмотрел на часы. Они показывали шесть часов. Только я никак не мог понять: шесть вечера или шесть утра? Ничего похожего на иллюминатор в каюте, а это была именно каюта, я в этом не сомневался, не было. Каморка какая-то, правда, комфортабельная каморка.

Итак, говорить она не хочет, да это, собственно, и к лучшему. Если уж каким-то образом получилось так, что она здесь, то пусть лучше молчит, чем разглагольствует. Как будто я сам ничего не понимаю.

Костя напился до такого состояния, что безропотно отдал ей свою аккредитацию. Но когда он успел?! Впрочем, последние часы перед отплытием я помню так смутно, что не удивлюсь, если окажется, что Рябинина пила вместе с нами.

Но, как говорят классики, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Я решил не ломать голову над этим вопросом. Много чести, в конце концов. Если одной нужно тайком пробраться на корабль, а другому не жалко своей аккредитации, то ради Бога. Мне все равно. Как сосед Костя устраивал бы меня больше, конечно, но раз он не хочет быть моим соседом, то флаг ему в руки. Мне только не нравилось, что он решил устраивать мою личную жизнь, не спрося у меня совета. А так — пусть забавляются. А я в этом не участвую. У меня и так много проблем. Например, что можно сделать, чтобы голова не болела. Нет никаких сил терпеть эту боль.

Хорошо начинается круиз.

Весело. И почему-то мне казалось, что это еще цветочки.

5

Ягодки не заставили себя ждать очень долго. Через два часа, которые я провел, уставившись в потолок, в каюте вдруг негромко заиграла музыка. Очень ненавязчиво, робко, будто не призывая, а предлагая проснуться.

— Доброе утро! — мягко заговорил репродуктор. — Экипаж корабля «Заря» и работники фирмы «Сафари» приветствуют всех, кто проснулся, и приглашают пассажиров на завтрак в кают-компанию. Завтрак начнется через час. Ровно в девять. Добро пожаловать, господа.

Таким образом я выяснил, какое теперь время суток. Два последних часа я лежал без движения, как покойник, смотрел в потолок и пытался чувствовать себя гомо сапиенсом — в смысле, человеком разумным. Мыслящим. Получалось это с трудом.

Какой-то бред. Мы с Рябининой в одной каюте на борту подводной лодки, которая держит курс на Северный полюс. Я не выдержал и расхохотался.

Рябинина приподнялась на локте и спросила:

— Что смешного сказали по радио? Пригласили на завтрак. Или ты так голоден, что хохочешь от радости по этому поводу?

— Я хохочу по другому поводу, — ответил я. — А вдруг сейчас раскроется дверь, и к нам войдет дед Мороз?

— Ничего смешного.

— Это смотря какой дед Мороз, — заметил я. — Ну ладно. Ты хоть приблизительно представляешь, что это будет за круиз?

— Представь себе, представляю.

— Неплохой каламбур, и все-таки: просвети меня, пожалуйста. Я как-то не разобрался, понимаешь, не вникал в подробности.

— Вообще-то это на тебя не похоже, — усмехнулась она.

— Ты думаешь?

— Уверена.

— Надо полагать, ты знаешь, о чем говоришь, — пробормотал я. — Мне почему-то это было неинтересно.

Откровенно говоря, у меня и желания не было вникать в подробности. Я просто ухватился за возможность улизнуть из Москвы, хоть и страшно не люблю из нее уезжать. Но в том-то и штука, что рвать когти я хотел, чтобы не пребывать в одном городе с монстром по имени Юлия Рябинина, который в эту минуту лежал на кровати в двух метрах от меня.

— Только не думай, что я погналась за тобой, — сказал мне этот монстр.

Я вздрогнул. Она будто подслушивала мои мысли. Я только что подумал было о том, что она каким-то образом узнала, что я уезжаю, пардон, уплываю на подводной лодке и — действительно! — погналась за мной. Я не привык, чтобы за мной гонялись. Я, знаете ли, не люблю этого.

— Я и не думаю.

А что мне ей было сказать? Что она читает мои мысли?

— Не ври, Лапшин.

Вот привязалась.

— Послушай, — сказал я ей. — Я, кажется, задал тебе вопрос. Не хочешь — не отвечай, но зачем же нервы трепать?

— Вопрос? — удивилась она. — Какой вопрос?

Я вдруг повеселел. Ага, милая. Да ты же психуешь, невозмутимая ты моя! Ты же не слушаешь меня, ты только собственные эмоции слушаешь!

— Я спросил тебя: что, по твоему мнению, представляет из себя этот круиз? Какая его программа? Зачем он придуман? Кто инициатор? Кому это нужно? Зачем братьев-журналистов пригласили на халяву? И почему, в конце концов, Сюткину пришлось отдать тебе собственную аккредитацию? Почему у тебя не было своей? Неужели обошли твою газету толстосумы-путешественники?

— Старею, кажется, — вздохнула Рябинина. — Не помню, чтобы ты задавал мне все эти вопросы.

— У тебя и другие признаки есть, — сказал я и прикусил язык.

Сначала в меня полетела подушка, потом — графин с тумбочки, а за ним и Рябинина просто взлетела со своего места и оказалась в опаснейшей близости от меня. Глаза ее, извините за банальность, метали молнии.

— Мерзавец! — прорычала она. — Зачем тебе понадобилось оскорблять меня?

Кажется, я и вправду маленько перегнул.

— Послушай, Юлия, — сказал я, инстинктивно поднимая руку, чтобы защитить свое лицо от возможных покушений. — Что у тебя за манера уходить от вопросов? Неужели так трудно ответить?

Вся дрожа от негодования, она не сводила с меня глаз. И вдруг обмякла, будто из нее воздух выпустили. Она повернулась, сделала пару шагов и опустилась на кровать.

Каким-то совершенно безжизненным голосом она заговорила, глядя вверх, в одну точку.

— Круиз организовала недавно образованная фирма «Сафари». Предназначен оный круиз для очень богатых людей, которые желают необычных впечатлений и приключений, а также для тех, кто не знает, куда девать деньги. Пресса приглашена бесплатно для освещения означенного круиза в средствах массовой информации. В виде, так сказать, рекламы. Писать можно все, что угодно — и положительные рецензии, и ругательные. Нельзя только не писать. Что бы ни писали, лишь бы писали. Общественное мнение их не интересует. Их интересует только осведомленность богатых людей об их подводной лодке. Есть мнение, хоть это вслух и не признается, что приглашена пресса в первый и последний раз. После того, как о круизах узнают все, они будут носить закрытый характер. Мне не дали аккредитацию, потому что мое начальство решило отдать ее более достойному. Это все. Вопросы есть?

— Никак нет, — ответил я. — Все предельно ясно. Спасибо.

Мне не нравилось, как она говорила. Мне хотелось, чтобы она набросилась на меня, отколошматила, но не говорила со мной таким отмороженным голосом. Мне хотелось, чтобы она наорала на меня. Уверяю вас, я не люблю, когда на меня орут, но сейчас мне этого хотелось.

Снова заговорил бархатный голос радио:

— Дорогие друзья, уважаемые господа, приглашаем вас на завтрак, который начнется через десять минут в кают-компании. Будем рады вас видеть.

И — музыка.

— Ты есть хочешь? — спросила меня Рябинина.

Я обрадовался.

— Ужасно! — тут же соврал я. — Пойдем, что ли?

Меня мутило при одной мысли о еде, но я должен был совершить сейчас подвиг: мне не нравилось, повторяю, как она себя вела.

— Вот и иди, — сказала она. — А я полежу.

Ну вот, здравствуйте. Мог бы и догадаться, что именно так она и будет с тобой говорить. Вообще, Лапшин, в последнее время ты стал ужасно самоуверенным. Ты думаешь, что можешь играть людьми. Ты приписываешь себе знание их клапанов. Ты… Ладно, к черту Шекспира!

Я встал и начал приводить себя в порядок.

— Ты уверена, что не хочешь есть?

Более идиотского вопроса ты задать не мог, Лапшин. Естественно, она промолчала.

— Так я пойду?

— Приятного аппетита.

С этими словами она снова отвернулась к стене. Мне оставалось только пожать плечами и продолжать приводить себя в порядок. Есть я не хотел, а оставаться в каюте не мог.

Надеюсь, что силком мне ничего в рот пихать не будут.

Прежде чем выйти, я посмотрел на Рябинину. Она так и лежала в той же самой позе — будто ее только что смертельно обидели.

Не люблю, когда меня мучают угрызения совести. Я вообще не люблю, когда меня мучают.

6

Ощущения были странные. Я все время помнил, где нахожусь, но чувство, что меня разыгрывают, не покидало меня. Возможно, виной тому было мое похмелье. Мне все время казалось, что вот сейчас из-за какого-нибудь угла выйдет какая-нибудь секретарша Галочка, и, змеино улыбаясь, скажет: «Здравствуйте, Григорий Иванович. Ну как — не обосрались?»

Как хотите, праздника в душе не было никакого, хотя, подозреваю, он должен был иметь место в подобных мероприятиях.

Коридоры узкие, как в доме-хрущевке, длинные, как в коммунальных квартирах, и все время будто прямо под ухом жужжит электрическая пишущая машинка: тихо, ненавязчиво и не останавливаемо ни на секунду.

Слава Богу, на стенах висели указатели. Один из них указал мне, куда идти, чтобы попасть в кают-компанию.

Я двинулся в ту сторону, куда был направлен нарисованный на стене указательный палец, и вдруг меня остановил женский смех, прерываемый мужским басом. Я замедлил шаги, но не обернулся. Через несколько секунд меня обогнал вульгарно одетый толстяк в сопровождении двух девиц, которые прижимались к нему с обеих сторон. Ширина коридора заставляла их вдавливать тела в тело своего спутника с наибольшей силой, на которую они были способны. Чтобы пропустить их, я просто слился со стеной, но одна из девиц все равно ударила меня локтем — случайно, разумеется.

— Извините, — сказала девушка.

— Все в порядке, — отмахнулся я.

— Какие-то проблемы, командир? — загрохотал толстяк. — Так ты сам виноват. Неудачное место нашел, чтобы столбом стоять. Умнее надо быть.

— Где уж нам уж, — развел я руками.

Почему-то мне не хотелось им грубить.

— Левит, — протянул мне руку толстяк.

— В каком смысле? — не понял я.

Девицы противно захихикали.

— Фамилия у меня такая — Левит, — пояснил он. — А зовут — Роман.

— Лапшин. Григорий Лапшин. А это — ваши дочки? — съязвил я.

— Эти две девочки — мои любовницы, — заявил он мне ничтоже сумняшеся. — Можете сами их спросить. Это Рая, а это Стелла.

— Я верю.

Он вдруг подмигнул мне.

— А ты кто, командир? — спросил он. — Бизнесмен?

— Почему именно бизнесмен? Журналист.

Он удивился.

— Журналист? Вот не знал, что у вас такие заработки.

— Какие, простите?

— Ну как? Билет на эту субмарину стоит недешево, — объяснил он мне.

Я, наконец, разозлился.

— Ах, это, — спокойно проговорил я, будто до меня только что дошло. — Ну, я не стал бы считать чужие деньги. Я же не спрашиваю про заработки ваших спутниц. Хотя и журналист, заметьте.

Он пристально на меня посмотрел и неожиданно захохотал. Смех его мне показался искренним, и я успокоился.

— Да я и сам не знаю про их заработки! — говорил он, утирая слезы, выступившие у него от смеха. — Ну верите ли, совершенно ничего не знаю. Скрывают!

Он начинал мне нравиться, хоть и был, по существу, тем омерзительным типом, который я всегда ненавидел.

Девочки, понял я, были разного уровня: одна хихикала, другая смотрела на меня с нескрываемой ненавистью.

— Простите, — сказал я. — Не могли бы вы чуточку посторониться? Я хочу успеть на завтрак.

Это было чистейшей ложью, но надо же было как-то заканчивать это затянувшееся знакомство. Да и горячий чай мне сейчас не помешал бы.

— Так и мы туда же! — воскликнул толстяк Левит. — Пошли вместе.

— Боюсь, что вчетвером это у нас не получится. Это не аллея парадов.

— Не страшно. Раечка, возьми Гришу под руку и пошли.

Раечка, слава Боту, оказалась той, которая хихикала. Она взяла меня под руку, и мы пошли: мы с Раей впереди, а Левит со Стеллой — за нами. Я шел, чувствуя локоток девушки, и почему-то ожидал сзади удара по голове.

Никогда не мешайте водку с коньяком.

— А вы неплохо смотритесь, — грохотал сзади толстяк.

— Сзади, — добавила Стелла. Голос у нее, несмотря ни на что, был приятным.

— А вы неплохо слышитесь, — ответил я. — По контрасту.

Мы уже подходили к кают-компании, когда я услышал за спиной резкий, пронзительный, до боли знакомый ненавистный голос:

— Ничего себе? Лапшин?!

Я мог не оборачиваться, я прекрасно знал, кому принадлежит этот голос, я слишком хорошо его знал. Да его, собственно, вся страна знает, вся страна над ним хохочет, и тем не менее с упорством, достойным лучшего применения, постоянно выбирает в Госдуму.

— Господин Прищипенко, мое почтение, — сказал я, все-таки обернувшись.

Я вдруг почувствовал, — что-то изменилось, и не сразу понял, что именно. Только посмотрев на своих новых знакомых, я уразумел, в чем дело. Левит и девочки во все глаза смотрели на Прищипенко, которого до этого видели только по телевизору. Когда они вспоминали о моем присутствии и переводили на меня взгляды, в их глазах я без труда мог прочитать уважение: надо же, какие люди с ним здороваются, и как запросто он с ними.

Мне стало весело.

— Познакомьтесь, господа, — начал я представлять всю компанию. — Роман Левит, бизнесмен. А это сопровождающие его важные персоны — Раечка и Стелла. Господин Прищипенко в представлении не нуждается.

— Да, — сказала Стелла. — Он сам — одно сплошное представление.

Я с невольным уважением посмотрел на нее. Впервые в жизни вижу образованную проститутку. Хотя и необразованных я тоже мало видел.

— Очень приятно, господа, — проговорил Прищипенко. — Лапшин, мне интересно, как вы здесь оказались? Этот круиз не для бедных!

Я вздохнул.

— Меня уже заколебали эти разговоры об элитарности присутствующих, — сказал я. — Верите ли, мне еще не довелось тут ни крошки съесть, а упреков я выслушал, будто оставил голодной целую африканскую страну.

— Ладно, Лапшин, я знаю, как вы умеете разводить демагогию, — прокаркал депутат. — Просто меня злит вполне понятное прохиндейство прессы. Везде вы норовите на халяву!

Если я скажу, что не разозлился, вы мне все равно не поверите. Я разозлился, господа.

— Уважаемый депутат! — спросил я его. — А на какие, простите, шиши вы купили путевку на эту субмарину? На те, что у вас остались после избирательной компании?

Выборы состоялись чуть больше недели назад, и воспоминания о них были еще животрепещущи.

— Это не ваше дело, однозначно! — ответил он мне. — Если я сочту нужным, то куплю не только путевку на эту лодку, но и саму лодку. Я ясно говорю?

— Более чем, — ответила за меня Стелла.

И смотрела на него при этом глазами влюбленной дуры.

Я вдруг почувствовал приступ ужасного голода. Мне так захотелось есть, что я даже испугался, что завтрак никогда на начнется.

— Господа, вы мне надоели, — сказал я. — Мне хочется есть.

Впрочем, сказано это было с улыбкой, так что не думаю, что они догадались, что на самом деле эти слова были чистой правдой.

— Да, господа! — воскликнул Левит. — Пора идти принимать пищу! Господин Прищипенко, надеюсь, что мы еще с вами поговорим.

Прищипенко неопределенно пожал плечами.

— И девочки надеются, — добавил хитрый толстяк.

Раечка и Стелла обворожительно улыбнулись депутату.

— Значит, увидимся, однозначно! — сказал Прищипенко и быстрым шагом вошел в кают-компанию. Левит мне подмигнул и, подхватив своих девочек, ступил за ним. Рая на прощание улыбнулась мне, а Стелла обдала ледяным холодом.

Мне ничего не оставалось делать, как последовать за ними. Что я и сделал.

С завтрака и началась вся эта ужасная история.

Столов было немного — штук пятнадцать, кажется. Сама кают-компания размерами напоминала небольшой ресторанчик, даже эстрада для оркестра присутствовала.

Выглядело все вполне прилично, я бы даже сказал, довольно мило. Людей было немного, несколько столов пустовало, да и те, что были заняты, зияли пустотами свободных мест. Большинство пассажиров спало.

Метрдотель усадил меня за столик, за которым уже завтракала странная пара: пожилая женщина, которая хотела казаться моложе, и молодой мужчина, который хотел казаться старше своих лет. Женщина мне показалась знакомой.

— Приятного аппетита, — сказал я, присаживаясь к ним. — Меня зовут Григорий. Лапшин Григорий Иванович.

Это было глупо, представляться именно так, но у меня была уважительная причина — я просто подыхал от дичайшей головной боли.

— Очень приятно, — улыбнулась женщина. — Вероника.

— Вячеслав Сергеевич, — кивнул ее спутник.

Как только она заговорила, я ее тут же узнал. Актриса Вероника Юрьева, вот кто это была. Неудивительно, что я не сразу ее узнал. Кажется, она не снимается лет двадцать, не меньше.

— Вы Вероника Юрьева? — сказал я, уверенный, что все делаю правильно. — Я узнал вас. Я давний поклонник вашего таланта.

— Так уж и давний, — улыбнулась она. — Мне не так много лет, как может казаться.

Я ругнул себя мысленно за бестактность.

— Скажите, — спросила она меня. — А вы — Григорий Лапшин? Ну, тот самый, журналист?

— Он самый.

— Как замечательно! — она поднесла к лицу свои красивые руки. — Я, можно сказать, тоже давний поклонник вашего таланта.

— Так уж и давний, — усмехнулся я.

Она засмеялась красивым мелодичным смехом.

— Да, вы правы, — проговорила она. — Но, так или иначе, статьи ваши мне нравятся.

— Спасибо.

Вячеслав Сергеевич молчал, и только иногда бросал в мою сторону быстрые взгляды.

Я решил взяться за завтрак.

Да, здесь было на чем глазу остановиться. Хорошо прожаренные тосты с горячим сыром, кофе со сливками, яйцо, сваренное, видимо, по особому рецепту и куча всякой всячины, но больше всего меня потрясла икра. Это за завтраком-то! Причем и красная, и черная. Прищипенко, конечно, мудак, но в чем-то он прав. Я не должен присутствовать на этом празднике жизни. Это какое-то чудовищное недоразумение. Сейчас я себя ущипну и проснусь.

Вероника заботливо ухаживала за Вячеславом Сергеевичем.

— Славочка, мажь икру, пожалуйста. И гренки эти попробуй, тебе полезно.

Если она скажет, что он ее сын, все равно не поверю, думал я. И ведь скажет.

Но она оказала другое:

— Интересно, кто будет сидеть четвертым за нашим столом?

Непоследовательность вообще присуща женщинам, а уж актрисам сам Бог велел.

Четвертое место за нашим столом действительно пустовало, но мне казалось, что я знаю эту великую тайну.

— У меня есть кое-какие соображения, — сказал я. — Думаю, что она вам понравится.

— Кто? — насторожилась Вероника.

Вячеслав Сергеевич посмотрел на меня с неожиданным интересом. Тут надо осторожнее, решил я. Черт их разберет, что их связывает. В другое время я, конечно, поинтриговал бы, но сейчас мне этого не хотелось. Ну их в пень, вдруг они действительно любовники. Скажу, что четвертой за нашим столом будет сидеть моя невеста, чтоб не нервничала старушка. Рябинина обижаться не должна — не этого ли она от меня добивалась?

— Моя знакомая, — начал я. — Некая Юлия Ряб…

Договорить я не смог. Душераздирающий крик потряс кают-компанию. Визжали девушки, и, надо сказать, я сразу заподозрил, кто именно.

Я мгновенно обернулся. Так и есть. С перекошенными лицами Рая и Стелла будто соревновались друг с другом, кто кого перевизжит. Я бы и дальше с удовольствием за ними понаблюдал, но как раз в этот момент сидевший ко мне боком Роман Левит привстал, ужасающе хрипя, и стал ногтями раздирать свою грудь. Лицо его посинело — это было видно даже с моего места. Левит согнулся в три погибели и, опрокинув стул, упал прямо на пол. От визга девиц звенело в ушах.

— Что там случилось? — воскликнула Вероника.

Я вскочил с места и на правах старого знакомого бросился к Левиту, которого со всех сторон стали обступать люди. Растолкав их, я оказался около толстяка.

— Тихо! — рявкнул я на девиц.

Они испуганно смолкли. Я наклонился над упавшим, глаза которого были плотно зажмурены, а рот перекосился в беззвучном крике. Он был подозрительно тих, этот толстяк.

Я пощупал его пульс. Потом поднял ему веко и посмотрел белки.

Роман Левит был мертв.

Глава 2 ЗОТОВ

1

Всю жизнь Роман Левит старался дотянуться до тех людей, которых он считал НАСТОЯЩИМИ. С большой буквы. С ударением. С правом. С почтением в голосе. С паузой перед фамилией. И с аплодисментами, естественно, после нее…

Тех, кого знают, и не просто знают, а помнят наизусть все. Тех, кого боятся, и не просто боятся, а ужасаются все. Тех, кого любят, и не просто любят, а обожают все.

Одним словом, их — НАСТОЯЩИХ!

Всю жизнь он старался дотянуться до них, но каждый раз что-то мешало. Какой-то пустяк, какая-то обидная до слез мелочевка вдруг возникала на его пути, и гигантские, с трудом построенные комбинации и цепочки начинали лопаться, как мыльные пузыри. И бедняга оставался ни с чем. А жаль, ей-богу жаль! Ведь он был неплохой мастер всевозможных комбинаций, этот самый Роман Левит.

Но, видно, не судьба.

Посудите сами. Вот бегала по соседней улочке вечно пыльного, Богом забытого Харькова девочка Милка, которую молодой, полный мальчишеского задора Ромасик частенько лупил, и вдруг, словно где-то взмахнули невидимой волшебной палочкой, нет больше чумазой Милки, а есть знаменитая актриса Гурченко. Знаменитая! Она есть, а его, Ромасика, рядом нет. Почему?! Ведь они же вместе носились в коротких штанишках… Впрочем, пардон! Сейчас уже Левит точно не помнил — были ли на Милке штанишки или нет.

А вот другой случай. Ромасик подрос, стал Ромушкой и стал, естественно, студентом, как это было принято в шестидесятые. Поступил он с трудом, частенько потом намекая в пьяных студенческих компаниях, что пострадал из-за «пятой графы», но это было не совсем так. Вернее, совсем не так. Просто — плохо знал математику. Но говорить вслух о «пятой графе» считалось модным, а Левит старался от моды не отставать. Так родилась легенда, и он ее старательно поддерживал, впрочем, абсолютно бескорыстно. Итак, он стал студентом и, как все остальные студенты, любил вечерком наведаться к девчатам. Выпить, поболтать, поспорить о смысле жизни или просто повыпендриваться перед остальными, радостно ощущая, как бурлит молодая кровь, когда поверженный или осмеянный соперник с позором удаляется или умолкает. Здесь же, в общежитии, Ромушка познакомился с таким же, как и он, парнем, этаким молодым петушком. Все звали его Витек. Витек как Витек, ничего особенного. Правда, болтлив не в меру, но это ничего, это не запрещается, когда тебе всего два десятка. Эх, судьба!.. Ну за что же ты так Ромушку? Был Витек, парень, как парень, вместе водочку пили, вместе баб охмуряли, и на тебе!.. Нет больше Витька, а есть Виктор Иванович Мережко, прошу любить и жаловать. В очках и при бабочке. День и ночь на голубом экране. Всегда корректный, с улыбкой, все понимающий. Дамский угодник и баловень судьбы. Виктор Иванович-то есть, а Ромушка где? Тю-тю! А ведь из одного стакана пили бывало… Почему так, Господи?!

И так всю жизнь. Только что рядом с тобой человек как человек, простой, как три рубля, понятный, как таблица умножения. Только что он рядом, и вдруг его уже нет. Нет! Исчез! Взлетел! Взметнулся!..

Был человек, а стал НАСТОЯЩИЙ. С большой буквы. С ударением. С аплодисментами и так далее. Но почему он, а не ты, Роман Левит?! Ведь это у тебя была хватка, практичность, усердие! И все-таки он, а не ты.

Господь, Дьявол, Рок, Судьба, дайте ответ!

Молчат. Не дают ответа. А может, его и нет, как в той бессмертной гоголевской вещице? Не знаю.

Ну и ладно! Не хотите отвечать и не надо. Только поймите одно — обидно ведь Роману Левиту. По-настоящему обидно. Еще можно было бы понять, если бы такое случилось раз или два. Ну, в крайнем случае — три! Тогда можно было бы где-нибудь в теплой компании, после третьей, развалившись, закинув левую руку на соседку, взмахнуть правой, привлекая к себе внимание, и, дождавшись тишины, по-барски лениво, как бы нехотя, зевая, рассказать, как ты с ним, с шельмой, с этим — тут неплохо бы ткнуть вилкой в экран, где торчит улыбающаяся рожа, скажем, того же самого Витька, — как его, а впрочем неважно (здесь обязательно надо выдержать паузу, чтобы соседи могли оценить твой уровень знакомства, а следовательно и тебя самого — вот оно, вот!), так вот, был случай, как ты его взял «по бабам», и что из этого вышло… Это понятно. Это даже хорошо. Это даже очень по-нашему.

Но ведь нет такого. Нет, и все!

А есть что-то вообще невообразимое. Всем им везет, а тебе — шиш. И не просто «шиш», а самый настоящий кукиш с маслом!..

Левит хитро вывернулся и не пошел работать по специальности. Нашел теплое местечко в одном из тухлых НИИ. Лег на дно, думая лишь о том, как прокормить семью. Но кто-то Всемогущий словно задался целью лишить его спокойной жизни. И все, кто встречался на его пути, с виду такие же простые и смертные, вдруг становились недосягаемыми, меченными судьбой, настоящими. Ну, не все, а почти все, какая разница! Главное, что они все были рядом с Левитом. И были такими же, как он.

Арик Гуревич вдруг стал известным сатириком Аркадием Ининым, прочно обосновался в Москве и влезал без мыла во все места, куда только мог влезть. Мрачный командировочный Женя, с которым судьба свела Левита в холодном Ленинграде, через много лет вдруг вынырнулуже главой Внешней разведки господином Примаковым. Соседская дочь превратилась в известную фотомодель. А заурядный собутыльник Вахит, с которых Левит познакомился в Тюмени, когда переехал на Север за «длинным», как тогда говорили, рублем, со временем стал президентом крупнейшей нефтяной компании «Лукойл»…

Иногда Роману казалось, что этот список можно было продолжать до бесконечности. Несколько раз, тайком от жены, он даже пытался составить его, записывая в записную книжку, но каждый раз сбивался на второй сотне фамилий, уже начиная путать явь со своими фантазиями. Опытный врач, возможно, поставил бы короткий диагноз — тихая шизофрения. Но Левит, обладая могучим здоровьем, к врачам не обращался, предпочитая бороться со своей «болезнью» один на один, как и подобает мужчине.

Время шло, судьба продолжала возносить его знакомых до самых небес, а порой, как казалось Левиту, и выше, и не было видно этому «беспределу» конца, как вдруг, где-то в конце восьмидесятых, неожиданно что-то изменилось. Что? А Бог его ведает. Изменилось и все…

Самые проницательные сразу же почувствовали, что вот оно, пришло родимое. И пока остальные терпеливо ждали, чем же все это кончится, проницательные, среди которых был и Левит, зашевелились.

Деньги, господа! Деньги родились на свет в бедной империи почти через семьдесят лет. Родились, чтобы мгновенно вырасти и захватить все. Все, господа!

Поняв это. Роман потянул носом воздух, осторожно оглянулся, примечая все вокруг себя, как путешественник в незнакомой стране — впрочем, оно так и было, страна, действительно, стала незнакомой, и только самые бестолковые и упрямые продолжали твердить, что есть корни, есть нечто всеобщее, русское, в конце концов, что цыгане и медведи были всегда, что водка, наш Бог, и прочую глупость…

Нет ни хрена! Было и сплыло. А что рождается — непонятно. Да и нет времени в этом разбираться Роману Левиту, сейчас ему надо другое успеть. Главное! Основное! Заветное! Забрать у других деньги.

Не отнять, не ограбить, не хитрить при распределениях, как это было раньше, когда Левит строил бесконечные комбинации и цепочки, когда приходилось кланяться всякой швали, чтобы достать этот мерзкий гарнитур «Роза» или вонючий магнитофон «Грюндиг». Ну кому, скажите пожалуйста, нужна сейчас эта дикая «Роза», когда все ломится от настоящего товара?! И кто теперь будет охотиться за «Грюндигом», когда во всех магазинах навалом «Сони» или еще лучшей аппаратуры, как скажем, «Техникс»?!..

И все это можно купить.

Купить! А не достать!

Были бы деньги. Ну, деньги — не проблема. Если знать, как их добыть честным путем. Или отнять честным путем, имея в запасе не 400 сомнительных способов великого комбинатора, а гораздо больший арсенал, благо этому способствует правительство. Да что там какое-то правительство! Все! Все без исключения помогают этому процессу. И не развал это, как твердят многие, а обычная дележка пирога. А когда делится пирог, нечего гулять по буфету, надо хватать, хватать обеими руками…

Что Левит и сделал. И сделал, надо сказать, довольно успешно. Словно пеликан, он хапнул все, до чего только смог дотянуться — от акций на родном предприятии до товара, причем не брезговал ничем, даже бракованными термосами из Богом забытого поселка Селижарово. Хапнул, переварил и, откупившись от вездесущих бандитов, превратился в степенного Романа Батьковича. Отпустил пузо, как полагается, надел на покатые плечи изрядно обрюзгшей от северной жизни и охромевшей жены дубленку из ламы. Воткнул дочку в один из престижных институтов столицы. И огляделся довольный. Задумался…

Стал ты, Роман, настоящим? Ни хрена не стал! Что за напасть, ей-богу! Все, казалось бы, есть у человека — и деньги, и имя-отчество, и возможности, и даже слава, пусть мелковатая, но есть же, черт побери! Но все равно чего-то не хватает. Какой-то обидной мелочевки. Чтобы стал Роман Левит НАСТОЯЩИМ человеком. С большой буквы. С ударением. С правом и так далее…

Когда он это понял, вдруг стало грустно. Ни водка, ни обязательная банька для начальства и нужных людей уже не спасали. Были, конечно, женщины, ну как же без них! Но и это все было как-то наспех, не по-настоящему. Тем более, что весьма скоро кто-то из «доброжелателей» настучал о его связях жене, и женщин пришлось отодвинуть. На время.

Итак, жизнь, перевалив через круглый, сияющий, как медный грош, полтинник, медленно пошла под уклон, к своему неизбежному концу. К тем двум квадратным метрам последней жилплощади. Которая раньше давалась всем бесплатно, а теперь, как и все в этой жизни, законно покупается…

И как вдруг понял эту неизбежность Левит, так все в нем и взыграло. Да пошли вы все! Что же это я, тварь дрожащая, так и сдохну в третьем эшелоне?! Не бывать этому! А ну-ка давай по-нашему, по-купечески!..

Что там есть? Лодка? Круиз на Северный полюс? Годится! Заверните, покупаю. Что? Дорого?! Вы кому это говорите?! Да вы знаете, кто я такой?!..

Не знают, сволочи. Ну и ладно. Вот потоплю вашу подводную лодку, тогда узнаете… Зар-разы!

Наглым образом обманув жену, Левит метнулся в родной некогда Харьков, схватил первых попавшихся девчонок с проспекта, ну как его… о черт!.. разве теперь на этой хохляцкой мове чего-нибудь произнесешь!

Девочки, хотите со мной? Вижу, что хотите. Неважно. И это неважно! А вот про деньги — не надо. «Пресс» видали? Тогда поехали. В аэропорт! После познакомимся, после!

Затем была какая-то грандиозная пьянка в голодном ресторане, такси, быстрые женские руки, обшаривающие его раздобревшее за пятьдесят лет тело, самолет, где Левит тискал девчонок на откинутых сиденьях, и веселая стюардесса, которая возникала в самый неподходящий момент и вежливо предлагала застегнуть ремни.

— Не видишь, дура, я без штанов! — заплетающимся языком говорил Левит.

— Все равно, застегните, пожалуйста, ремень, мы идем на посадку, — ворковала стюардесса.

— Пошла ты!..

— Ромасик, успокойся! — пищали девчонки, но он продолжал орать, пока неожиданно не потерял контроль и очнулся уже на снегу в самом центре Мурманска.

— Где мы?

— Вставай, Ромасик, вставай!

— Отвечайте, сучки, самому главному нефтепромышленнику!.. — Тут язык снова запнулся, потерялся во рту и позорным образом предал.

Роман Левит отключился, чтобы прийти в себя уже на подводной лодке. Как его туда затащили девицы, одному Господу известно! Но тем не менее это произошло, и была бурная ночь любви, затем — такое же бурное утро любви. И вот что странно, чем больше тормошили Романа эти ненасытные девицы, тем лучше ему становилось. То, что приятно, — это само собой. Но от этого безумного секса вдруг возникали силы, и это ощущение было для Романа новым, острым и весьма желанным…

К тому времени, когда бархатный голос вдруг возник в динамиках, которые прятались где-то под низким потолком каюты, и позвал их завтракать, Левит уже был полон сил, как юноша. Но главное — вдруг возникло то трепетное состояние, когда ждешь чуда, и чудо обязательно должно произойти.

Внешне оставаясь все тем же грубым и вульгарным толстяком — Левит никогда не обольщался насчет своей внешности — он вдруг почувствовал, что душа его теряет черствость, становится мягче, тает, постепенно превращая его, прожженного прагматика и хитрого, изворотливого дельца, в робкого юношу, в обычного шестнадцатилетнего лопуха…

Это странное чувство не покидало его все утро и даже тогда, когда он нос к носу столкнулся с известным всей стране депутатом Прищипенко. Эта встреча лишь подтвердила ожидание чуда. И все вокруг казалось радостным, веселым, понятным и мудрым до той самой ясной простоты, когда кажется, что все понимаешь и все принимаешь без исключений.

Девчонки, которых он взял в Харькове, теперь казались Левиту прекрасными, а их имена — Стелла и Рая — настоящей музыкой. И даже рука Стеллы, которая порой призывно касалась его бедра, не стесняясь удивленных взглядов остальных пассажиров круиза, не вызывала в нем вульгарных чувств. Весь мир теперь дышал гармонией, и хотелось слиться в этой гармонии со всем человечеством. И странное желание дотянуться до людей, которых он, Роман Левит, считал НАСТОЯЩИМИ, с ударением, с большой буквы и прочее, вдруг перестало волновать его, отпустило, как отпускает долгая, затянувшаяся болезнь…

И едва он это почувствовал, едва он понял, что его больше не волнуют НАСТОЯЩИЕ люди и все связанное с этим, едва он ощутил себя по-настоящему счастливым, возможно, первый раз в жизни с такой ясностью и полнотой, как вдруг откуда-то изнутри налетел вихрь, разом ударив огненной сеткой по всему левому боку. Улыбающиеся лица Стеллы и Раи вдруг превратились в мерзкие хари, в ушах раздался страшный хохот, и воздух, казалось, стал выходить из Романа, как из проткнутого мяча!..

Желая удержать жизнь, которая медленно, но верно исчезала с этим воздухом, Роман вскочил, ужасно хрипя и раздирая руками свою грудь. Хари пронеслись перед его глазами, взметнулись куда-то вверх и в сторону и с резким звоном бьющегося стекла исчезли.

— Все, — тихо произнес чем-то знакомый голос, и Левит вдруг с ужасом понял, что это его голос. Он хотел закричать, что это неправда, что так не бывает, что это нечестно, но рот лишь перекосился в беззвучном крике, так ничего и не произнеся.

Роман Левит был мертв.

2

Когда Зотову доложили, что один из пассажиров неожиданно скончался, он переспросил:

— Как?

— Что «как»? — не понял дежурный офицер.

— Как, ты говоришь, он скончался?

— В кают-компании, во время завтрака, — удивленно повторил дежурный офицер.

— Ты сказал «неожиданно»? — уточнил Зотов.

— Да. — В ясных глазах молодого лейтенанта читалось недоумение. Он никак не мог понять, чего хочет от него командир подводной лодки. — А что?

— Да нет, ничего… — задумчиво протянул Зотов.

— Если надо, я могу уточнить!

Лейтенант вскочил.

— Не нужно, — остановил его командир. — Значит, говоришь, неожиданно? — с какой-то странной интонацией переспросил он. — Ну-ну…

Лейтенант кивнул. Некоторое время Зотов бездумно смотрел на него, затем, словно очнувшись от каких-то своих мыслей, громко прокашлялся и, велев, следовать по намеченному курсу, вышел из рубки…

Капитан второго ранга, а попросту говоря «кавторанг», Андрей Сергеевич Зотов, потомственный морской офицер по отцовской линии, в приметы не верил и всякую чертовщину считал игрой воображения или запущенной болезнью. Но начинать развлекательный круиз с покойника! Нет, господа, это что-то из ряда вон выходящее!..

Честно говоря, уже в самом этом круизе было нечто дьявольское, но Зотов старался гнать эти мысли подальше от себя, утешаясь лишь тем, что все «развлечение» продлится не более двух недель: от католического Рождества до православного. Так сказать, от праздника до праздника. Правда, зачем православному человеку отмечать католическое Рождество, он не понимал — видимо, привычка у российского человека отмечать все подряд сильна настолько, что это уже ничем не исправишь: ни законом, ни могилой. Раз весь мир гуляет, значит и нам положено. А что уж положено — то давай! Вынь да положь!

Когда полгода назад кавторанга Зотова вызвали в генштаб Северного флота и приказали взять под свое командование атомную подводную лодку класса «Тайфун», он не удивился. Срок его «ссылки» на дизельной субмарине подходил к концу, и Зотов уже давно считал дни, когда же он, наконец, слиняет с этого «дизельного трактора».

История, как он попал на субмарину, была громкой и известной, пожалуй, не только на Северном флоте, но во всех Вооруженных Силах.

А дело было так. Кавторанг Зотов служил на обычной атомной подлодке первым помощником командира. И три месяца каждого сезона они проводили в автономке, т. е. в одиночном плавании. Задание было самым рутинным: выйти в заданный район, залечь на грунт и ждать. Чего ждать? Войны, естественно, или еще какой заварушки. И если вдруг, не дай Бог, поступит сигнал, а за ним — и подтверждение, то следовало плыть в особый район и бить оттуда по родимому противнику из всех ракет. А он, естественно, должен был шарашить по тебе!..

Так вот, возвращался Зотов из такого похода, и надо же было такому случиться, что заболел командир — слег с язвой старик, чтобы ей пусто было! Андрея Сергеевича сразу же поставили «хозяйствовать? В общем-то ничего особенного, дело-то знакомое. Но тут, как на грех, ЧП. В первую же ночь лодка кого-то протаранила. Кого? А Бог его ведает. Только потом, по повреждениям, предположили, что такую же лодку. Иногда подобное случается. Ну, заснул здесь акустик, заснул там акустик… Что же они, не люди, что ли!..

Не это главное. Настоящая беда-то потом приключилась, когда доложили больному командиру. Старик перенервничал да и онемел. Представляете себе положение Зотова?!

То, что они врезались черт знает в кого, это еще можно было замять. А вот то, что командир онемел, — уже намного хуже. Почти как в том старом анекдоте про трех евреев. Зотова, естественно, на ковер. И начался «клуб знатоков»: что, где, когда?.. Делать нечего — пришлось сознаваться. Да и как не сознаешься, когда на лодке особистов стало больше, чем грязи. Черт бы их всех побрал! И все с коварными такими вопросами:

«А не было ли у вас, товарищ кавторанг, злого умысла? И что же вы нам сразу не доложили? Почему с вами это произошло, а с товарищем Зашкаликовым — нет?..»

Несколько недель пришлось Зотову выслушивать подобную чушь. Ну ладно, выслушивать этот бред — еще полбеды, но надо же было как-то отвечать. А что тут ответишь?! И пришлось потеть да гундосить голосом пресловутого Александра Лебедя: «Никак нет! Так точно! Никак нет! Так точно!..»

Но скоро и этот кошмар кончился, как все кончается на белом свете. Отправили бравого кавторанга на «дизельный трактор», и отслужил он на нем верой и правдой почти полных три месяца…

Услышав о новом назначении, Зотов искренне обрадовался, но тон начальника штаба ему не понравился. Чувствовалась в нем какая-то недоговоренность. Зотов насторожился, невольно вспомнив, как на его пути сегодня утром повстречалась женщина с пустыми ведрами. Чур, чур от меня!..

— Можно мне! — вдруг раздался чей-то мягкий баритон за спиной Зотова.

Кавторанг с удивлением оглянулся и обнаружил, что они с начальником штаба не одни. В самом углу огромного кабинета, больше похожего на старинный зал дворца, чем на то место, где восседал второй по значимости человек на Северном флоте, рядом с высокими напольными часами притаился мужчина средних лет с симпатичной бородкой.

— Можно мне! — энергично повторил мужчина и, живо вскочив с кресла, приблизился к военным быстрыми шагами.

Зотов лишь удивленно покосился на начальника штаба, но говорить ничего не стал…

— Туровский. — Мужчина протянул руку Зотову. — Максим Туровский. Распорядительный директор. Итак!..

Зотов машинально представился, с изумлением обнаружив, что они с начальником штаба уже сидят в удобных креслах, а энергичный распорядительный директор расхаживает перед ними взад-вперед и что-то с воодушевлением рассказывает. Но самое удивительное, что в руках у Зотова уже была визитка Туровского, а в кармане — подарок от фирмы «Сафари», которую данный распорядительный директор имел честь представлять. Ну и ну!

Постепенно приходя в себя от столь стремительного темпа, Зотов незаметно смахнул пот и вновь покосился на начальника штаба. Тот тоже чувствовал себя несколько неловко, но как-то бодрился, бесцельно вертя в руках подарочный блокнот, точно такой же, какой сейчас лежал в кармане кителя у кавторанга…

А Максим Туровский, тем временем, продолжал свою речь:

— …И тут одному из нас, но не будем уточнять — кому именно, вдруг пришла идея. Восхитительная! Замечательная! Грандиозная!.. — Туровский сделал едва уловимую паузу. — Как все гениальное, она была проста… Заняться военным туризмом. Улавливаете?

Зотов и начальник штаба переглянулись.

— Это же здорово! — как ребенок радовался Туровский. — Человечество все равно придет к этому. Если уже не пришло. Мы, к сожалению, мало знаем о наших зарубежных коллегах… вернее, о достижениях зарубежных коллег, — поправился он, — но надеемся скоро узнать. Тем более, после успешного круиза «Зари»! — Он вдруг уставился на Зотова, слегка склонив при этом голову, словно ждал, что кавторанг тотчас вскочит и продолжит его речь.

Возникла пауза. Зотов негромко кашлянул, стараясь избежать улыбчивого взгляда Туровского, который так и «ел» глазами кавторанга.

— «Заря» — это ваша новая лодка, — нехотя, словно через силу пояснил начальник штаба.

— Моя лодка? — машинально переспросил Зотов. — Что?

— Ваша! — ткнул в него пальцем Туровский.

— Лодка? «Заря»?!

— Совершенно верно — «За-ря», — по слогам уточнил распорядительный директор. — Вам нравится название?

— Я что-то не понял… — начал Зотов, обращаясь к начальнику штаба, но юркий Туровский буквально втиснулся между ними, и кавторанг с удивлением почувствовал залах дорогого одеколона, хотя мог поклясться, что секунду назад от распорядительного директора ничем подобным не пахло…

— «За-ря»! Зоренька наша! Она и откроет наш замечательный круиз! — скороговоркой ввинтил Туровский и вновь с какой-то застенчивой настойчивостью спросил: — Вам нравится наше название?..

— Ти-хо! — вдруг рявкнул Зотов, «включив» на полную мощь свой командирский голос.

Звуковой волной, казалось, юркого Туровского смело, как пушинку, но он удержался, уцепился, схватившись за массивную ручку кресла. Окрик Зотова его ничуть не смутил, а даже, напротив, обрадовал.

— Какой замечательный голос! Именно такой командир нам и нужен. Позвольте вашу руку, капитан!..

Перед носом Зотова замаячила рука распорядительного директора, к его удивлению выглядевшая весьма внушительно. По этой руке было видно, что Туровский, в случае необходимости, мог дать отпор любому.

Отодвинув руку, Зотов встал, выпрямился и четко спросил начальника штаба:

— Я не понимаю. Какой круиз? Какая «Заря»? Причем здесь я?..

Начальник штаба поморщился, как от зубной боли, но делать было нечего, и ему пришлось рассказать, вернее, пересказать слова Туровского, но уже более простым, военным языком:

— Товарищ капитан второго ранга, вы назначаетесь командиром атомной подводной лодки класса «Тайфун»… э-э… под кодовым названием… э-э… «Заря». Приказ о вашем назначении будет подписан во второй половине дня. Кроме того, вы поступаете в распоряжение… э-э… товарища Туровского. Э-э… так сказать, командируетесь. После выполнения… э-э… задания, вы и вверенная вам подводная лодка вновь возвращается на базу… э-э… под командование Северного флота. Вопросы есть? Я имею в виду существенные вопросы…

Вопросы, конечно, были. И не один, не два. Десятки, сотни… Но, так сказать, не слишком существенные. Поэтому Зотов лишь молча кивнул. Продали, значит, с потрохами. Одного из лучших командиров флота продали. Ладно, товарищ начальник, будет и на нашей улице сабантуй. В том смысле, что праздник.

— Вот и хорошо! — обрадовался начальник штаба, по-своему расценив молчание кавторанга. — Значит, сделаем так… Вы сейчас с Туровским… — Он обернулся к распорядительному директору, который не преминул ввернуть:

— Можно просто: Максим!

— …да-да… э-э… так вот, вы, Зотов, с Максимом идите и обсудите основные, первостепенные детали проекта, а затем приходите сюда… — начальник штаба сделал паузу, вертя в руках подарочный блокнот. — И мы закончим остальные формальности. Ясно, товарищи?

Зотов и глазом не успел моргнуть, как Туровский, ловким движением опытного швейцара подхватил его под руку и мягко вывел из кабинета начальства. Все произошло настолько быстро и стремительно, что кавторанг пришел в себя лишь в просторном холле, напротив крохотного кафе, за столиком. К его удивлению — хотя пора было уже перестать удивляться на все эти волшебные действия распорядительного директора — перед ним на низком столике стоял высокий бокал, наполненный темно-красной жидкостью. Рядом в изящной тарелочке нежились лимонные дольки, а в руках у Туровского — о, дьявольщина! — уже был точно такой же бокал, правда лишь с той разницей, что жидкость в нем была прозрачной… Да, дела!..

Кавторанг машинально понюхал содержимое своего бокала и не стал удивляться, обнаружив, что это его любимый «Мартини № 12», хотя он точно знал, что спиртного в кафе генштаба никогда не было и быть не могло. По крайней мере — для простых смертных.

— Не стоит удивляться, — сердечным голосом начал распорядительный директор и взмахнул рукой, как фокусник. Откуда-то из воздуха материализовался лист дорогой даже на ощупь бумаги, плавно спланировал и лег прямо перед Зотовым. — Здесь изложены основные положения проекта. Так сказать, его «альтер и эго». Вы, конечно же, понимаете, о чем я говорю?

Зотов машинально что-то булькнул, но вдруг почти тотчас пришел в себя, заметив знакомые цифры на бумаге. Он прокашлялся и произнес уже нормальным голосом:

— Вы хотите переоборудовать подводную лодку?

— Да. Видите ли. Вот это… — Туровский вновь достал откуда-то из воздуха другой лист бумаги, несколько больше предыдущего, где была схема подводной лодки класса «Тайфун», — …нам не очень нужно. А вернее сказать — совсем не нужно! Ракетный отсек мы переоборудуем, центральный пост — тоже. Редуктор, паровую турбину и парогенератор оставляем без изменений. А вот здесь — следует установить дополнительное заграждение… Кстати, какая скорость у подобной лодки?

— До 36 узлов, — отметил ошеломленный Зотов.

— Почти 65 километров в час? Замечательно! — обрадовался Туровский. — Пойдем дальше… Жилой и аккумуляторные отсеки тоже надо будет несколько подретушировать…

— Что?

— Ну, изменить. Знаете, пластик, дерево, паркет. Мягкий дизайн, картины… — Туровский вдруг задумался. — А что вы думаете насчет классики? По-моему неплохо, если будет парочка известных картин в кают-компании. А? Скажем, Айвазовский, Куинджи, Брюллов. Вы не против Куинджи?..

Зотов кашлянул, давая понять, что не против.

— Замечательно! Я сразу же понял, что мы с вами найдем общий язык! — искренне обрадовался распорядительный директор. Он еще некоторое время рассказывал, показывая на схеме, какие изменения будут внесены в атомную подводную лодку, а затем достал — из воздуха, естественно, из воздуха! — третий лист и положил его перед Зотовым. Туровский сделал это с некоторой торжественностью, кавторангу даже почудилось, что сменилась мелодия, тихо звучавшая из невидимых динамиков кафе. Но это, конечно же, ему только почудилось.

— А вот такой будет наша «Заря» после небольшого, так сказать, косметического ремонта… — Туровский погладил лист бумаги, на котором тоже была изображена подводная лодка. Язык не поворачивался назвать это чертежом или схемой. Нет, скорее это было произведение искусства. Цветные линии, полутона, тени, крохотные человечки, глядя на которых сразу же можно было определить характер, должность, звание и даже возраст. Ей-богу, возраст! А что стало с самой лодкой! Просто какой-то парад аттракционов: зал развлечений, казино, рулетка, сауна, спецпомещение для свежих (!) веников, ресторан, гриль-бар, коктейль-бар, бар «Для своих» и просто бар…

— Нравится? — несколько раз спросил Туровский, заглядывая в самую душу кавторанга. — Ведь правда здорово?!..

— Зачем это все?

— Как зачем? — не понял распорядительный директор.

— Зачем вы хотите сделать из боевого корабля эту… карусель? — Зотов раздраженно отодвинул от себя листы. — Не понимаю…

— Я же вам объяснял: военный туризм!.. — Туровский начал горячиться. — Да поймите же наконец, что все эти пресловутые африканские сафари, вся эта добыча носорогов и крокодилов, охота на акул и подводное плавание всем уже давно приелись. Приелось!.. Нашему человеку, я имею в виду «новых русских», естественно, подавай что-нибудь особенное. Теперь его на глупостях типа Канарских или там Соломоновых островов не проведешь… — Туровский залпом опрокинул в рот содержимое своего бокала. — Совсем другое дело, когда идешь на Северный полюс на подводной лодке!..

— А почему именно на Северный?

— А куда же еще? — невинно спросил распорядительный директор.

— Я не знаю… Куда-нибудь на экватор. В Тихий океан. На острова…

— О-о! — взвыл Туровский на подобную логику мышления. — Ну зачем нашему человеку эти сраные острова?! Вы мне можете объяснить?

Последние слова были произнесены так громко, что офицеры, выходившие из дверей кафе, несколько замедлили свое неторопливое движение и с удивлением посмотрели на Зотова и Туровского. Нисколько не смутившись, распорядительный директор подвинулся ближе к кавторангу и доверительно продолжил:

— Товарищ капитан, ну зачем «новым русским» вонючие острова?! Они их все давно облазили. Любые Канары теперь изучены не хуже Нового Афона или Пицунды… Иной коленкор — подводная лодка. Представляете, как они будут хвастаться друг перед другом?

— Хвастаться?

— Конечно!

— Ой ли?..

— Я вас умоляю! Поверьте моему чутью. Это же элементарно просчитать. Ночной клуб, стриптиз, обмыли очередную аферу и давай трепаться. Кто во что горазд. А наш герой сидит, молчит пока. И когда все выдохнутся, когда всем надоест уже в сотый раз слушать, как ловят на живца крокодилов или трахают негритянок на широких слоновьих спинах, наш герой, наш, так сказать, орел им всем и врежет…

— Да что врежет-то?!

Зотов тоже стал горячиться. Он все еще не понимал до конца, в чем соль этого грандиозного проекта.

— Эх, капитан, капитан… — Туровский смахнул бумаги в кейс. — Такого же еще никогда не было. Не было! — Он стукнул кулаком по столу, и бокалы едва вздрогнули. — Подводная лодка «Заря», набитая богатенькими Буратинами выходит под Новый год и держит курс на Северный полюс. Опасности, военные тревоги, стрельба торпедами по мишеням, хоровод вокруг елочки на дрейфующей льдине… Разве этого мало?! А развлечения? Мы сделаем все, чтобы гости вспоминали о таком круизе целый год. И не просто вспоминали, а хвастались перед остальными. Остальными!.. — Туровский вновь хватил кулаком по столу, и бокалы, подпрыгнув, исчезли. — Потому что остальные — это наши потенциальные клиенты!.. Извините.

Туровский нагнулся и, пошарив под столом, достал осколки бокалов. Не зная, что с ними делать, он вывалил их прямо на стол перед изумленным Зотовым. Кавторанг некоторое время тупо смотрел на осколки. До него постепенно стал доходить смысл сказанного.

— Так вот, что вы хотите… — медленно произнес Зотов. — «Купить» богатеньких Буратино на наши трудности…

— Наконец-то!

— И сделать для них нечто в нашем, так сказать, русском стиле?..

— Да!

— Вот теперь, кажется, я начинаю понимать… — Зотов осторожно потрогал свой длинный нос. — Но ведь это дорого, не правда ли?..

— Пусть это вас не волнует. Деньги у нас есть… Вернее, мы найдем, сколько потребуется.

— Потребуется немало.

— Справимся. У нас достаточно мощные крестные отцы…

— Кто? — не понял Зотов. — Мафия?

— Нет! — засмеялся Туровский. — Зачем же так грубо… Просто у нас есть люди, мы их так называем, которые готовы инвестировать данный проект. А туристическая фирма «Сафари», к которой я принадлежу, берется организовать и довести этот проект до победного финала. Понятно?

— Да… Стоп! А сроки? Вы сказали, что лодка пойдет в поход… тьфу ты черт!.. я хотел сказать, выйдет в круиз на Новый год. Это что же, у нас всего полтора года впереди?

— Полгода.

— Что?!

— Полгода, капитан. А если хотите более точно — сто семьдесят восемь дней, включая сегодняшний.

— Это невозможно!

— Но вы же советский человек. Помните такую присказку? А, капитан?..

— Да пошел ты со своей присказкой! — взорвался Зотов.

Он вскочил. И Туровский вскочил почти тотчас. Неожиданно он оказался одного роста с высоким кавторангом (лишь только потом Зотов догадался, что распорядительный директор встал на свой кейс). Некоторое время они буравили друг друга испепеляющими взглядами, пока наконец Туровский не произнес мягко:

— Давайте не ссориться, Андрей Сергеевич. Перед нами дело. Надо заметить, дело довольно серьезное. И если мы будем как два петуха вскакивать и… — он сделал паузу, подыскивая нужное слово, — горячиться, то ничего хорошего не получится. А должно получиться. Обязательно должно!..

Несколько остыв, Зотов уселся первым. Следом, бесшумно, как тень, опустится и Туровский.

— Хотите еще выпить? — сердечно спросил распорядительный директор.

— Нет, — мрачно отозвался Зотов. — Ну, хорошо… Допустим, вы достанете деньги. Неважно как и неважно откуда. Но чтобы все сделать, как требуется, нам нужен год. Год или… десять месяцев. Десять! Не меньше. Никак не меньше!..

— Силами ремонтников? — уточнил Туровский.

— Естественно.

— А если их будет чуть больше?

— То есть? — не понял Зотов. — Как это больше? Здесь нужны специалисты. Настоящие специалисты. Из Северодвинска, с Камчатки, из Нижнего Новгорода…

— Значит, будут раз нужны, — улыбнулся Туровский. — Вы знаете, когда-то довелось мне служить в Таманской дивизии. Это было давно. Еще в теплые сытые времена, когда водка стоила «четыре двенадцать»… Так вот, дорогой капитан, пришел приказ — соорудить курган. Это, знаете, такой холмик, примерно с девятиэтажку величиной. А сроку дали… не поверите, ночь. Ночь! — повысил голос распорядительный директор. — И сделали.

— Ну? — прищурился Зотов.

Подобные байки он слышал почти от всех офицеров, с которыми ему довелось встречаться. В разных вариантах фигурировал объект — курган, дорога, спецукрепление; так же менялось и время — ночь, сутки, час. Но главное оставалось одним и тем же: гигантская, бессмысленная работа в безумные сроки. Хотя, впрочем, это же Россия, именно этим мы всегда и славились…

Туровский смотрел прямо ему в глаза.

— Ну? — невольно повторил Зотов, лишь мгновение спустя понимая, что этого делать не следовало.

— Гну! — жестко ответил Туровский. — Короче, командир, ты согласен или нет?..

Распорядительный директор впервые за весь разговор перешел на «ты», и Зотов вдруг увидел перед собой совершенно другого Туровского, может быть того, самого настоящего, которого он прятал ото всех. Теперь перед ним сидел твердый, волевой человек с умным, хищным взглядом, и было в его глазах нечто такое, от чего Зотову вдруг захотелось встать, вытянуть руки по швам и рявкнуть: «Есть!» Но он, естественно, этого не сделал.

— Согласен, — коротко ответил кавторанг.

Полгода пролетели как одна минута. Именно так показалось Зотову, совершенно замотавшемуся во время подготовки «Зари» к этому удивительному круизу. Туровский не подвел — все им обещанное доставлялось в срок и, самое главное, было всегда качественным. Этим он Зотову понравился, более того, морской волк начинал испытывать к распорядительному директору чувство, очень близкое к симпатии. Хотя бывали и такие случаи, когда они орали друг на друга до хрипоты. Бывали, хотя и редко…

Рейдер — подводная лодка для океанского плавания — постепенно превращался в «Зарю». Кавторанг долго не мог примириться с этим названием, но Туровский стоял насмерть и ни за что не соглашался сменить его на другое.

— Максим, ты подумай, ну какая сейчас «Заря»?! — пытался убедить его Зотов. — Оглянись. Вслушайся. Прикинь…

— Пошел ты!.. — сердечно откликался живой Туровский. — Ни хрена ты, капитан, в названиях не понимаешь Это же музыка! Ты только вслушайся: «За-ря», «Нир-ва-на», «Са-фа-ри»!.. Чувствуешь?

— А ну тебя! Я же серьезно!..

— А я?! — искренне поражался Туровский. — Я тоже не шучу. Ну, хочешь, спросим у твоей «тени»?..

Туровский называл «тенью» кавторанга невысокого, коренастого Ахметова — заместителя командира подводной лодки, который и впрямь все время находился рядом с Зотовым, готовый к выполнению любых поручений. Эта готовность, спокойствие и внутренняя сила заместителя как-то успокаивали командира. Он начинал нервничать, когда Ахметова не было рядом, но тотчас успокаивался, как только несколько угрюмый татарин возникал, причем всегда бесшумно и вовремя, за его спиной….

Но до того, чтобы «тень» решала их этот извечный спор не доходило ни разу. Туровский и Зотов быстро успокаивались, остывали и вновь принимались за дела. А дел хватало…

Но вот наконец-то все было закончено. Теперь подводная лодка напоминала дорогой отель. Паркет в кают-компании и в танцзале, великолепная кафельная плитка в микробассейне, пластик в коридорах и красное дерево в каютах, которые теперь смело можно было назвать номерами. Кругом блестели настоящие подсвечники, у обслуги был превосходный и весьма холеный вид, а в казино под потолком была надежно закреплена очень дорогая люстра. Когда довольный своими выдумками Туровский сообщил ее цену, спокойный, как скала, Ахметов едва не поперхнулся — возможно, первый раз в своей жизни.

Итак, все было готово к отплытию, и старт этого удивительного круиза был назначен в самый канун Рождества. Туровский, в тысячный раз все осмотрев, заглянул в капитанскую каюту и молча поставил перед Зотовым бутылку.

— Это что? — вежливо поинтересовался кавторанг.

— А хрен его ведает. По-моему, «баксов» четыреста, — нетвердо ответил распорядительный директор, и Зотов с удивлением заметил, что Туровский пьян, и не просто пьян, а в самую что ни на есть «зюзю». Вот это да!

— Максим!

— Андрей!

— Все нормально? — спросил Зотов, поддерживая Туровского.

— Все о’кей… — Распорядительный директор чуть качнулся, но удержался и довольно прямо уселся в вовремя подставленное кресло.

— Может, на завтра перенесем?.. — осторожно заметил Зотов, стараясь не обидеть распорядительного директора и прекрасно понимая его состояние.

— Нет… Ты меня не понял… — Туровский сделал долгую паузу и вдруг заговорил совершенно трезво и серьезно. — Конечно же, мы с тобой отметим все как полагается. Со всеми людьми. Нашими людьми, я подчеркиваю. Потому что то, что мы сделали, не смогла бы сделать ни одна сволочь! — он повысил голос. — Ты понимаешь меня, Андрей?

— Конечно, Максим.

— Потому что мы — советские люди!.. Советские!.. — Туровский погрозил пальцем в сторону предполагаемого Запада.

— Не поймут эти америкашки, япошки… э-э… кто там еще?

— Немцы, что ли?

— Нехай будут немцы. Мне не жалко… — Туровский вновь надолго умолк, затем встрепенулся и, как ни в чем не бывало, продолжил: — Я все сделал… Ты видел, Андрей, что я все честно делал для того, чтобы этот долбаный круиз состоялся!.. Я не воровал, не хапал, деньги за кордон не переводил. Хотя денег здесь вложено — ого-го!..

— Может, кофе?

— Не надо! — отмел это предложение Туровский. — Слушай дальше… Я все сделал, и теперь твоя очередь, Андрей. Ты должен это сделать. Понял?..

— Максим, успокойся ты… Пройдем. Делов-то!..

— Нет! — прикрикнул Туровский. — Это тебе только кажется, что делов кот наплакал. А на самом… — он вдруг замолчал, приблизился к самому лицу Зотова и сказал внятно и тихо, — Андрей, я не имею права ничего рассказывать и ты, пожалуйста, меня не пытай. Договорились?.. Вот и хорошо. Ты должен обязательно дойти до полюса и вернуться. Понимаешь?

Зотов недовольно вздохнул.

— Да что случилось-то? Что за секреты такие?! Не можешь толком сказать — тогда молчи. Ей-богу, как гимназистки какие-то! Словно первый аборт обсуждаем!.. В чем дело?

— Андрей, не пытай меня!

— Да пошел ты!..

— Сейчас уйду. Ты главное запомни — пойти и вернуться. И чтобы все было на высоте. О’кей?..

— Ты меня как будто в тыл к фашистам посылаешь! — не выдержав, пошутил Зотов. — Не хочешь говорить — не надо… А сплаваем нормально… тьфу черт!.. совсем в шлака с тобой превращаюсь!.. Где же тут? — Зотов огляделся и, дотянувшись, постучал по деревянному столу, который был украшением его каюты. — Кончай болтать, Максим!..

— Умолкаю, — тотчас согласился распорядительный директор. — Можно последнее?

— Ну давай.

— Самое последнее…

— Не тяни! — стал терять терпение Зотов.

— Андрей, постарайся, чтобы плавание обошлось без ЧП. Это очень важно. Очень!..

На этом они и расстались. И надо же такому случиться, чтобы в первый же день и такая оказия — труп этого чертова Левита, чтобы ему пусто было! Зотов не удержался и сплюнул под ноги. Огляделся — не видел ли кто. Но вокруг никого не было. Лишь чья-то тень мелькнула возле дальней переборки, мелькнула и исчезла…

ЧАСТЬ II

Глава 1 ЛАПШИН

1

Впервые в жизни я видел человека, который бы так точно соответствовал имени своему и фамилии. В принципе, совпадения тут бывают довольно часто, но чтобы так… Видно, родители этого человека были талантливы, раз умудрились подобрать сыночку до микрона соответствующее имя. А на детях талантливых родителей природа, как известно, отдыхает.

Начальник охраны и безопасности Лева Яйцин. Здорово? Правда?

Он появился после смерти Левита через две с половиной минуты, а уже через три вокруг этого происшествия, благодаря активным стараниям Левы, развернулась кипучая деятельность. Еще не было известно причины, из-за которой бедный толстяк умер, а Лева уже подозревал всех до единого.

Начал он с Раи и Стеллы. По тому, как он вел допрос, я понял, что он садист. Не в сексуальном смысле, хотя этого я тоже не исключаю, а в самом обычном. Нельзя сказать, что вопросы его были точны и продуманны, а реплики и замечания — остры и язвительны. Они были тупы и бездушны, но сам он, видимо, считал их верхом сыщицкого совершенства.

Что мне особенно нравилось, так это его взгляды, которые он бросал изредка на всех присутствующих. С самого начала он категорически потребовал, чтобы все оставались на своих местах.

— Хорошо начинается наше путешествие, — негромко произнесла Вероника. — Если не ошибаюсь, это обыкновенный инфаркт. К чему все эти строгости?

Вячеслав Сергеевич с любопытством за всем наблюдал.

— Видишь ли, мамочка, — ответил ей он. — Эти люди, которые по странной прихоти судьбы стали нашими начальниками, не могут отказать себе в удовольствии побыть нашими начальниками. Этот плебс даже не понимает, что, действуя таким образом, он приносит ущерб фирме и ее репутации.

Фу-у! Нечто подобное, в сущности, я и предполагал относительно загадочного спутника Вероники. Раскрывал он рот редко, но когда раскрывал, хотелось, чтобы он его тут же закрыл. Не уверен, что повторил его небольшой монолог слово в слово, но за точность смысла ручаюсь.

— Ты думаешь, что его накажут? — спросила его Вероника.

— Не думаю, — покачал он головой. — В отношении причины смерти этого несчастного, я думаю, ты права. Это инфаркт, хотя от случайностей криминального характера в наше неустойчивое время никто, как ты понимаешь, не застрахован. Но беда не в этом. Беда в том, что происшествие это, как мне представляется, вовсе не входило в планы организаторов нашего круиза. Оно, повторяю, может нанести непоправимый ущерб репутации фирмы. Это, очевидно, переполошит их так, что у них атрофируется чувство самосохранения. И они начнут делать глупости.

— Глупости? — переспросил я, утомленный его монологами. — Какие, например?

— Они уже их начали делать, — ответил Вячеслав Сергеевич, кивая в сторону Левы Яйцина. — Вместо того, чтобы успокоить пассажиров, они отдали ситуацию на откуп этому садисту и недоумку, прошу прощения за резкость суждений. Посмотрите на него: он явно наслаждается ситуацией, чувствуя себя в центре внимания.

Словно почувствовав, что разговор идет о нем, Лева Яйцин решительным шагом подошел к нам.

— Здравствуйте, — сказал он бодро. — Кто из вас Григорий Лапшин?

При этом он почему-то таращился на Веронику.

— Вы, очевидно, считаете, что Григорий Лапшин — это я? — спросила у него актриса.

Он перевел взгляд на ее спутника.

— Кто вы такой? — спросил он у него, игнорируя Веронику.

— Я не Лапшин, — лаконично ответил Вячеслав Сергеевич.

— Я Лапшин, — вмешался я наконец. — А в чем, собственно, дело?

— Дело в шляпе! — захохотал Лева. И тут же осекся. — Это я шучу, — пояснил он.

— Понятно, — сдержанно сказал я.

— Значит, так, — не смущаясь, говорил Лева. — Эти две шалавы, — он мотнул головой в сторону Раечки и Стеллы, — сказали, что перед завтраком вы познакомились с покойным. Это правда?

— Правда. Ну и что?

— Вам не кажется странным, что человек, который с вами только что познакомился, вдруг умер?

— Меня это потрясло, — признался я. — Дальше?

— Что — дальше? — на мгновение растерялся Лева.

— Ну, познакомились. Ну, умер. Дальше? Вы ведь, по-моему, на что-то намекаете?

Лева Яйцин пристально на меня посмотрел.

— На воре шапка горит? — спросил он вдруг.

Я вздохнул.

— Да, это я отравил Романа Левита, — убитым голосом произнес я. — Он хотел присвоить принадлежащие мне нефтяные разработки. У меня больше не было выхода.

— Как вы можете так шутить? — с укором смотрела на меня Вероника. — В такую минуту?

— А мне кажется, я его понимаю, мамочка, — откликнулся на ее слова Вячеслав Сергеевич. — Он, понимаешь ли, не шутит. Это своеобразная защита от хама.

Лева Яйцин остолбенело смотрел на них обоих.

— Это кто — хам? — спросил он Вячеслава Сергеевича тихим голосом, в котором звучали ненависть и угроза.

— Ты думаешь? — с сомнением смотрела на меня Вероника, продолжая разговаривать со своим спутником.

— А тут, мамочка, даже и думать нечего, — отвечал ей Вячеслав Сергеевич. — Это, в принципе, видно невооруженным глазом. Только так он может поставить на место зарвавшегося плебея.

Я восхищался ими обоими. Вячеслав Сергеевич, конечно, был прав, я действительно защищался от Левы единственным доступным мне средством. Моя центральная нервная система ограждалась от Левы только таким способом. Все это верно, но суть, дорогие мои, не в этом. Повторяю, я восхищался моими спутниками и, не сочтите за кретинизм, гордился ими.

Они даже не делали вид, что для них Левы Яйцина не существовало. Для них ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не существовало Левы Яйцина. В природе. В окружающей среде. Вообще в пространстве. Не бы-ло!

— Браво, —сказал я вполголоса.

Оба с удивлением на меня посмотрели — они и не поняли, что я имею в виду. Да я, честно говоря, был бы разочарован, если бы они поняли.

Но самое интересное во всем этом было то, что Лева тоже понял: его не то, чтобы не замечают, — даже сама мысль о его присутствии не допускается, если речь идет об этих двух людях. Нет, умом он вряд ли это понял, но естество его, на котором, видимо, он и выбился в начальники, подсказало, что ловить в нашей компании ему больше нечего и некого. Правда, напоследок он все-таки посмотрел на меня и сказал:

— С Вами, Лапшин, разговор будет отдельный.

И ушел.

— Все-таки это довольно грустно, — задумчиво проговорила Вероника. — Я никак не могу привыкнуть к мысли, что жизнь наша порой зависит не от нас самих, а от чьего-то идиотского решения.

Вячеслав Сергеевич стал ей что-то говорить, но я его уже не слушал. Не от неуважения, помилуй Бог, какое может быть неуважение к этим замечательным людям, — просто мои глаза в это время были прикованы к дверям.

Растерянно озираясь по сторонам, на пороге стояла Рябинина. Глазами она зыркала по сторонам, явно ища кого-то и от радостного облегчения я чуть не запел.

Я знал, кого она искала. Впрочем, отдаю на отсечение пишущую руку — вы тоже догадались, кого она искала.

Юлия Рябинина искала единственного человека, который мог бы ей сейчас помочь, объяснить, что происходит.

Меня.

2

— Где Сюткин? — спросила она меня, едва я к ней приблизился.

— Кто?!

Я был так ошарашен, что не смог совладать со своим лицом. Нужно отдать ей должное, она ничего не сказала по этому поводу, только торжествующая улыбка едва скользнула по ее губам и почти моментально исчезла.

— Сюткин, — повторила она, серьезно глядя на меня.

— Понятия не имею, — индифферентно ответил я. — В Мурманске, наверное. Ты же забрала у него аккредитацию.

— Не я забрала, а он отдал, сам, — поправила она меня.

— Один хрен, — сказал я, — что в лоб, что по лбу.

— Ошибаешься, — загадочно проговорила она и, развернувшись, пошла к выходу.

На пути ее вырос Лева Яйцин.

— Одну минуту, — решительно остановил он ее. — Вы только что разговаривали с Лапшиным. Вы давно его знаете?

Выражения ее лица я не видел: она стояла спиной ко мне. По тому нетерпению, которое было написано на морде Левы, я понял, что она каким-то образом его игнорирует. Но вот она медленно повернулась. Я чуть не расхохотался, несмотря на трагичность обстановки. Лицо Юлии Рябининой выражало такое брезгливое недоумение, словно с ней заговорила мокрица.

— Лапшин, — смотрела она на меня. — Я что — должна терпеть и это? По-твоему, это — смешно?

— Юль, — я испугался, что она сочтет Леву моим единомышленником. — Это начальник охраны и безопасности. Яйцин.

— Кто?!

— Яйцин.

— Не смешно, Лапшин.

— Слушай, Юля…

Я рассказал ей о случившемся и показал на тело, которое так и лежало в окружении нескольких человек и на которое она не обратила внимания. Понимаю, что звучит это малоубедительно, но именно так все и было: Рябинина не увидела труп, когда вошла. Вы вольны верить в это или не верить, но на всякий случай скажу, что Лева Яйцин, например, не поверил.

— Вы хотите сказать, что только теперь заметили труп? — недоверчиво спросил он.

Юлия посмотрела на меня:

— Я должна ему отвечать?

— Он уполномочен, — пожал я плечами.

Она, наконец, обратила внимание на начальника охраны и безопасности Леву Яйцина:

— Я вошла в этот зал с одной единственной целью, — сказала она ему. — Найти одного знакомого. — Она кивнула на меня, — одного нашего общего знакомого. Когда я что-то ищу, остальное меня не интересует. Это свойство моей психической организации, если вам это что-то скажет. Таким образом и получилось, что я не обратила внимания на тело. Вы удовлетворены моим ответом?

— Нет, — сказал Лева. — Но вы можете идти.

— Спасибо, — язвительно поблагодарила его Рябинина и повернулась ко мне. — Проводи меня, Лапшин.

— А он останется! — решительно произнес Яйцин.

Рябинина вопросительно посмотрела на меня.

— Он имеет право?

— Черт его знает! — пожал я плечами. — Но даже если и имеет, очень скоро он его потеряет.

В дверях кают-компании, наконец, показались люди в белых халатах: молодой врач с помятым лицом и самая красивая медсестра, которую я когда-либо видел в своей жизни. Излишне даже говорить, что она была блондинкой и, как мне показалось, натуральной блондинкой.

— Наконец-то! — недовольно проговорил Лева, завидев эту пару. — Спишь долго, Блудов.

— Фамилия обязывает, — легко откликнулся врач, опускаясь перед телом.

— Доиграешься когда-нибудь, — продолжал ворчать Яйцин. Врач поднял голову и ласково на него посмотрел.

— Заткнись, Левушка, — мягко улыбаясь, попросил он. — Не видишь — люди делом пытаются заняться. А ты мешаешь. Нехорошо.

Мне показалось, что я его уже видел когда-то. Я попытался напрячься и вспомнить, но ничего не вышло. Казалось, что вот-вот вспомню, но в самое последнее мгновение образ куда-то девался из памяти. Я плюнул на все попытки вспомнить и стал следить за его действиями, держа под локоть Рябинину, которая тоже осталась и тоже внимательно наблюдала за действиями врача.

— Что там? — спросил Лева.

Врач недоуменно на него посмотрел:

— В каком смысле? — спросил он.

— Ну, диагноз какой?

— Лева, — вздохнул врач, — занимайся своим делом.

Вдруг, словно до него что-то дошло, он встрепенулся, осмотрелся по сторонам и снова посмотрел на Леву.

— Отпустите людей, Яйцин! — сказал он ему неожиданно злым голосом. — Не позорьте себя и фирму.

3

День прошел довольно тоскливо. Сразу после того, что произошло за завтраком, я вернулся в свою каюту и снова лег в надежде выспаться. Если с похмелья головная боль не дает покоя, лучшее против нее средство — хорошенько выспаться. Но сон ко мне, естественно, не шел.

Рябинина не захотела возвращаться в каюту вместе со мной. Едва мы получили высочайшее разрешение разойтись, я крепче сжал ее локоть и сказал:

— Пошли?

Она высвободила руку и заявила мне:

— Ты иди. А я останусь.

— Зачем?

Глядя на меня чуть насмешливо, она сказала:

— Не поняла. Разве я должна давать тебе отчет в своих поступках?

— Нет, — растерялся я.

— Так в чем дело?

— Ни в чем, — я был сам себе противен. — Дело в шляпе! — вспомнил я шутки Левы. — Счастливо оставаться!

И, не оборачиваясь, пошел прочь, забыв попрощаться с Вероникой и Вячеславом Сергеевичем. Больше всего я жалел именно об этом. Нужно было хотя бы кивнуть этим милейшим людям.

А теперь я снова лежал на кровати и все так же изучал потолок. Нужно признать, что ничего выдающегося в нем не было.

Итак, Рябинина меня игнорирует. Пусть. Это немного щекочет мое желание оставаться свободным и задевает мужское самолюбие. Противоречиво, но справиться с этим можно. Дальше. Насчет Сюткина она врет. Не его она искала — меня. Просто быстро сориентировалась и хорошо сыграла. Эти женские игры меня всегда утомляли. Но если ей так хочется — пусть тешится.

Левита жалко. Может, для кого-то он и был костью в горле, но мне ничего плохого сделать не успел. Жалко толстяка. С Прищипенко хотел затусоваться, да смерть помешала. Все мы под Богом…

Стоп, подумал я, а где же Прищипенко? Куда он делся во время всего этого? Напрочь исчез, испарился. Можно подумать, что это он отравил Романа. М-да, господин депутат, далеко пойдете. Надо же уметь так растворяться. «Не был, не участвовал…»

И тут заговорило радио:

— Дорогие друзья! — голос звучал печально, и слышалась в нем, я бы сказал, печаль торжественная. — На борту нашего корабля сегодня утром произошло грустное событие. Наш пассажир, Роман Левит, скончался от сердечного приступа. Мы выражаем соболезнования близким покойного. Надеемся, что это печальное событие станет единственным несчастьем во время нашего круиза. Также надеемся, что больше ничто не сможет омрачить нашего с вами путешествия. Спасибо всем, кто в нас верит. Прослушайте теперь, какая программа развлечений вас ожидает сегодня…

Каждый работает, как может, подумал я. А что им остается делать? Посыпать голову пеплом? Отдать пассажирам деньги и вернуться в порт? Объявить траур? Что, в сущности, произошло? Каждый день кто-то умирает от сердечного приступа. Так что все в порядке — продолжаем веселиться, господа!

Уплочено!

— Ты слышал?! — ворвалась в каюту Рябинина. — Подлецы!

— Кто? — невозмутимо спросил я, хотя догадывался, кого она имела в виду.

— Ты слышал?! — повторила она. — Как они могут?

— А что ты предлагаешь? — поинтересовался я. — Что конкретно ты бы сделала на их месте?

— Я бы… — сказала она и замолчала.

Я ее не торопил. Но она все так же молчала, и я сказал:

— Ну?

Она пожала плечами и села на кровать. Опершись локтями на колени, подперла кулачками лицо и, задумчиво глядя на меня, проговорила:

— Ты мне ничего сказать не хочешь?

Что-то новое.

— Например? — поинтересовался я. — Если ты насчет предложения руки и сердца, то со смертью Левита ничего не изменилось.

Она никак не прореагировала. Только смотрела на меня своими ясными глазами и будто изучала.

— Да подавись ты своим предложением, — спокойно сказала она. — Клянусь, когда ты до него созреешь и выскажешься, я отвечу тебе отказом. Ты никогда на мне не женишься — даю тебе слово. Я не об этом тебя спрашиваю.

— А о чем? — немного задетый, спросил я.

— Подумай.

— Слушай, не говори загадками, — попросил я. — У меня до сих пор голова болит, так что в загадки я играть не могу физически.

— Мне сказали, что в кают-компанию ты вошел под руку с какой-то девицей. Познакомиться так стремительно ты не мог, я хорошо тебя знаю. Значит, с самого начала ты был с ней?

— Какого начала? — развеселился я.

— Перестань скалиться, Лапшин. — Можно быть негодяем, но не надо становиться омерзительным негодяем.

— Хорошо сказано, — стараясь не расхохотаться, произнес я с серьезным видом.

Все, что ни делается — к лучшему. Это давно мой девиз по жизни. Если она так думает и говорит, значит, зачем-то это мне нужно. Я еще не знаю, зачем, но, видимо, именно так она и должна говорить и думать. И пусть. Если вы еще не окончательно запутались в том, что я вам говорю, пошли дальше.

Пусть все идет так, как идет. Я ее ни в чем разубеждать не буду. Хотя бы потому, что она хочет именно этого. А не буду, госпожа, Рябинина! Хоть вы лопните!

Мне стало совсем весело от другой мысли. Оказывается, я бабник. В самом что ни на есть натуральном смысле. Потому что мне ужасно приятно было ощущать себя холостым в этом, извините за пошлость, море красивых женщин. Медсестра, Раечка, да и Стелла, если с ней поработать, тоже вариант. А еще, когда я возвращался сюда, в эту каюту, мне встретилась такая женщина, что я чуть язык не проглотил. Я только уступил ей дорогу, а она так улыбнулась в знак благодарности, что я тут же понял, что все женщины, которых я видел на борту этой лодки — телки по сравнению с ней. Улыбка была почти мимолетной, но в ней было столько благородства, столько, извиняюсь, породы…

Нет, что ни говори, а холостым быть хорошо.

Рябинина тем временем внимательно смотрела на меня.

— Кажется, ты понял, что я тебя не ревную, — сказала она, — а только показываю тебе тебя самого. Я думала, что ты если не ужаснешься, то хотя бы задумаешься. А тебе весело. Ты еще больший мерзавец, чем я думала.

Нет ничего хуже, чем разговаривать с оскорбленной женщиной.

— Мне это надоело, — заявил я ей. — Раз уж так получилось, что мы живем в одной каюте, давай по крайней мере постараемся сделать так, чтобы поменьше трепать друг другу нервы. Мы просто добрые соседи.

— Соседи… — усмехнулась она.

— Договорились? — спросил я нетерпеливо.

Ее улыбка мне не нравилась, ничего хорошего она мне не предвещала, но другого выхода я не видел.

— Договорились, — кивнула она.

Большего я и не хотел.

4

Обедать она тоже не вышла. Я даже стал подозревать, что Рябинина, как и я, мучилась похмельем, но сначала отвел эти мысли, а потом возмутился на самого себя: сколько же можно херней маяться?! Хватит думать о Рябининой! У тебя есть масса других возможностей. Вперед, Лапшин!

Обед прошел довольно вяло. Не стану вас утомлять перечислением того, что было на столе. Если вы в состоянии купить себе путевку в такой круиз, то ничем я вас не удивлю, если же не в состоянии — зачем мне вас дразнить? А вам — зачем это читать?

После обеда я решил познакомиться с лодкой поближе, пообстоятельнее. Должен же я хотя бы приблизительно себе представлять, в каком месте нахожусь, и что за люди меня окружают?

— Не могли бы вы мне подсказать, как попасть в нирвану?

Певец Дима Абдулов подошел ко мне сзади и, не здороваясь, обратился со своим животрепещущим вопросом к моей спине. Я обернулся.

— Кому и кобыла невеста, — туманно ответил я ему и тут же пояснил. — Смотря что вы имеете в виду под нирваной. Кому-то достаточно бутылки водки, а кому-то не обойтись без героина. Вы лично что предпочитаете?

Томный, усталый от жизни Дима капризно дернул плечиком:

— Это у них такой зал развлечений, — объяснил он мне. — «Нирвана» называется. Мне сказали, что это где-то рядом.

Я развел руками.

— Здесь все рядом, я полагаю. Простите, не понял вас сразу. Зато, если вам это будет приятно, я вас сразу узнал.

Дима улыбнулся дежурной улыбкой и устремился мимо меня в поисках своей нирваны. Я решил идти за ним.

Двигался он легко, как на сцене. Попса мне не нравится вообще, и певец Дима Абдулов не нравится в частности, но что у него не отнять, вести за собой неразумную часть общества он умеет. Вот как меня сейчас.

Навстречу нам, то есть, Диме, двигался энергичный мужчина средних лет с симпатичной бородкой. Он расставил руки в разные стороны и попытался обхватить певца.

— Дима! — воскликнул он. — Рад, очень рад.

— Вы кто? — отрывисто спросил его Дима.

— Разрешите представиться — Максим Туровский, — сказал мужчина сердечным голосом. Честное слово, такого сердечного голоса я в жизни не слыхал. Мне вообще здесь многое внове, на этой лодке. — Распорядительный директор круиза.

— Значит, вы всем этим заведуете? — спрашивал его тем временем нетерпеливый певец.

— Можно и так сказать, — широко улыбался Туровский.

— Тогда покажите мне, как пройти в «Нирвану».

— Нет проблем! Я сам вас туда провожу.

— Спасибо.

К этому моменту я приблизился почти вплотную. Туровский вгляделся в меня и снова расплылся в улыбке:

— Господин Лапшин?

— Он самый.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Рад, очень рад, — улыбался Туровский. — Зовите меня Максим. Прошу.

Через полторы минуту мы входили в зал развлечений, который назывался «Нирвана». Что вы от меня хотите, не я выдумывал им это название.

По большому счету это было казино, причем казино шикарное. Несколько столов расположились в таком порядке, чтобы посетителям было максимально удобно. В основном это были карточные столы, но один — просто сказка! — занимала рулетка. Несмотря на ранний час, здесь уже играли.

В первую минуту я не поверил своим глазам. Вот тебе и безутешные девицы! Раечка и Стелла стояли около стола с рулеткой. В непосредственной близости от них находились двое молодых людей не слишком презентабельного вида. Девочки смотрели, как пара посетителей делали ставки. Я подошел к ним.

— Переживаете? — спросил я.

Они вздрогнули и уставились на меня.

— Что такое? — выдвинулся вперед один из сопровождавших их юношей. — Вам чего, товарищ?

Я не поверил уже своим ушам. «Товарищ»?! Как они попали сюда, эти товарищи? Но уже в следующее мгновение все понял.

— С каких пор матросам разрешают посещать заведения, предназначенные только для пассажиров? — спросил я у них.

Они не смутились.

— Не бойтесь, нам разрешили, — ответил мне тот, что выдвинулся. — В порядке исключения.

Я не стал вдаваться в подробности.

— Тогда извините, — улыбнулся я им и протянул руку. — Григорий.

— Игнат, — ответил молодой человек.

— Володя, — сказал второй.

Хорошие ребята, чего это я к ним привязался?

— Мы просто немного знакомы с этими девушками, — улыбнулся я. — Познакомились сегодня утром. Всего вам хорошего.

Ребята кивнули мне, и я отошел. Рая и Стелла ничего не сказали, даже не улыбнулись, даже Раечка не улыбнулась! Я чувствовал себя ущербным.

Народу, повторяю, было немного. Все происходило тихо и, я бы сказал, степенно. Самым громким был спокойный тихий голос крупье:

— Ставки сделаны, господа, спасибо, ставок больше нет, спасибо.

Это был худощавый седой мужчина с усталыми глазами. И вдруг я вздрогнул. К нему подошла та самая женщина, с которой я встретился, когда возвращался со злополучного завтрака. Ее глаза скользнули по мне и не остановились.

— Правда, хороша? — спросил меня подошедший сзади Туровский.

— Да, — вынужден был признать я. — Просто блеск.

— Наша гордость, — сказал он.

Я обернулся и удивленно переспросил:

— Ваша гордость?

— Конечно, — кивнул он. — Она наша крупье.

— Крупье?!

— Да. — сказал он. — Вечером за столом будет стоять она. А Рохлин работает днем, когда народу немного. Вечером он будет разносить напитки.

— Он стюард? — спрашивал я. — На крупье он больше похож.

— Когда вы увидите Ольгу, вы поймете, что такое настоящий крупье, — сказал Туровский, и в голосе его действительно слышалась неподдельная гордость.

— Так ее зовут Ольга? — уточнил я.

— Да.

Она уже удалилась, эта неизвестная Ольга, таинственная незнакомка. Я тоже решил уйти. Мне нужно было выспаться, чтобы избавиться от этой непрекращающейся головной боли. Мне нужно быть в форме.

Потому что вечером я приду сюда.

5

Ужин я проспал. Несколько часов сна сделали свое благое дело: впервые за несколько дней я почувствовал себя человеком. Как мало, оказывается, человеку надо, чтобы почувствовать себя человеком.

И совершенно не хотелось есть. И голова не болела. И Рябинина куда-то исчезла. Сказка!

Я побрился, оделся в лучшее, что у меня было, облился одеколоном и отправился в зал развлечений. А что, в самом деле? Пора и развлечься.

С самого начала, с той самой минуты, когда я вошел в «Нирвану», меня не покидало ощущение, что должно произойти нечто необычное. Причем не обязательно это будет хорошее. Наоборот, мне казалось, что в воздухе разлилось какое-то напряжение, и ничем хорошим это не кончится.

Зал развлечений был полон. Наверное, в каютах из пассажиров не осталось никого — все здесь. Те, с кем я успел уже познакомиться, здоровались со мной, как со старым знакомым, за исключением разве что Стеллы, но и та одарила меня слабым подобием улыбки.

Половина тех, кого на этой лодке я видел впервые, была знакома мне из других, так сказать, источников. Пресса, телевизор, пресс-конференции, известные люди, короче. Неплохая компания, подумал я. Подбор клиентов, очевидно, был тщательно продуман.

Что ты комплексуешь, Лапшин? Подумаешь, знаменитости! А ты сам — разве не знаменитость? Разве тебя пригласили сюда за красивые глаза? Твои статьи ждут, их боятся, самого тебя опасаются, ты наработал себе приличный авторитет, который теперь работает на тебя. Как там говорится? Сначала ты работаешь на авторитет, а потом авторитет работает на тебя. Все правильно.

С бокалом шампанского в руке ко мне подошел сияющий Максим Туровский.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил он меня.

Ну точно, светский прием, не иначе.

— Нет, благодарю, — отказался я. — Завязал на время круиза.

Это было правдой, я просто забыл вам сказать об этом.

— Что так? — прищурившись, посмотрел он на меня.

Интересно, почему, если в этой стране ты отказываешься от спиртного, на тебя смотрят, как на ущербного?

— Морская болезнь, знаете ли, — объяснил я ему. — Не переношу качки.

— Здесь нет качки, Григорий Иванович, — засмеялся Туровский.

— А вдруг?

Крыть ему было нечем и, мило улыбнувшись, он отошел и растворился в толпе отдыхающих.

Я с облегчением осмотрелся вокруг себя и, к своему удовольствию, заметил, что ко мне приближались Вероника и Вячеслав Сергеевич.

— Добрый вечер, Григорий Иванович, — издалека еще начала Вероника. — Мы думали, что вы заболели. Почему вас не было на ужине?

— Я действительно болел, — ответил я, — но теперь все в порядке.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Что ж, это радует, — сказала актриса. — Вы хотите сыграть?

— Боюсь, что я не умею, — развел я руками.

— Вы новичок? — оживилась Вероника. — Тогда вам обязательно нужно сыграть. Новичкам везет, если вы слышали об этом.

Я улыбнулся.

— Подозреваю, что им везет, даже если бы я об этом и не слышал, — сказал я. — Но только не мне. Мне никогда не везет в азартные игры. Я не Аркадий Арканов.

— И слава Богу, — включился в разговор Вячеслав Сергеевич. — Случай с Аркашей и его машиной — это уже легенда, ставшая мифом.

— Вы знакомы с Аркановым?

— Мы соседи.

Я хотел развить эту тему, мне нравится Арканов, люблю некоторые его вещи, но как раз в этот момент меня сзади похлопали по плечу.

Я обернулся и увидел Рябинину.

— О! — сказал я. — Познакомьтесь, пожалуйста. Юлия Ряб…

— Мы уже познакомились, — перебила она меня. — На ужине, пока ты спал.

— Да, — улыбалась Вероника. — Ваша невеста сказала нам, что вы заболели, и поскольку больше ничего она нам не поведала, мы решили, что вы заболели серьезно.

Моя невеста?! Да, она время зря не теряет.

— Расспрашивать о вас подробно мы сочли неудобным, — добавил Вячеслав Сергеевич.

— Понятно, — сказал я, не имея представления, что еще можно сказать в такой ситуации.

— Григорий, можно тебя на минуту? — спросила меня Рябинина, отводя в сторону и даже не задумываясь над тем, что выглядит это по меньшей мере бестактно.

Увлекаемый ее твердой рукой, я беспомощно улыбнулся Веронике, как бы извиняясь, на что она сделала просто понимающее лицо.

Оттащив меня метров на пять, Рябинина нашла более-менее тихий уголок и с ходу спросила:

— Ты знаешь, почему умер этот толстый бизнесмен? Ну, сегодня утром?

— Это все знают, — удивленно глядя на нее, ответил я. — От сердечного приступа.

— Да, так все думают, — кивнула Рябинина. — Но что-то здесь не так.

— В каком смысле?

У меня не было ни малейшей тени сомнения, что Юлия говорила все это серьезно. Более того, раз она говорит так, значит, именно так дело и обстоит. Я мог быть какого угодно мнения о ней как о женщине, но в профессиональных ее качествах я не сомневался никогда. Скорее, я засомневаюсь в собственных профессиональных качествах.

Итак, я ей тут же простил «невесту».

— У тебя есть основания сомневаться в диагнозе? — смотрел я на нее.

— Ничего не знаю про диагноз, — мотнула она головой. — Просто я случайно оказалась свидетельницей одного разговора. Очень интересного разговора, надо признаться.

Юлия собралась на ужин и довольно долго путалась в этих указателях на стенах. В это я сразу поверил. Ей трудно понять то, что понять легко. Зато то, что понять трудно, она с лету понимает. Но я отвлекся.

Итак, она плутала по лабиринтам коридоров, спросить дорогу было не у кого, она уже совсем отчаялась найти кают-компанию и перед одним из поворотов остановилась, чтобы прийти в себя и унять нараставшую в ней злость на себя, на меня и на этот чертов ужин. Вдруг где-то рядом послышались чьи-то легкие шаги, она уже было обрадовалась, приготовилась спросить, как пройти на ужин, но первая же фраза, услышанная ею, заставила ее насторожиться и профессионально замереть:

— Это было убийство, Леша, — говорил женский голос. — Самое настоящее убийство.

— С чего ты взяла? — второй голос был мужским, — обыкновенный инфаркт. — Шаги затихли — они остановились.

— Это было убийство, — повторила женщина. — Если даже не хуже.

— Хуже убийства? — усмехнулся мужчина. — Ну-ну… Ольга, не накручивай себя. Уйми фантазии. Что это еще значит — хуже убийства?

— Это значит, что лодка опасна для здоровья, — ответила женщина. — Вредна. Вот что это значит.

— Тогда почему только этот толстяк умер?

— А ты уверен, что он — последний?

Наступило молчание. Рябинина старалась не дышать, в панике от мысли, что ее могут услышать.

— Ладно, — сказал после паузы мужчина. — Пошли.

Рябинина поняла, что сейчас они обогнут угол и столкнутся с ней. И увидят, что она стоит и слушает их. Нужно было их опередить, что она и сделала. Она тут же обогнула угол и с ходу налетела на мужчину.

— Ох! — оказал он. — Извините.

— Ничего, — пробормотала она. — Я сама виновата. Несусь, как угорелая, а куда, и сама не знаю.

— Вы что-то ищете?

— Ага, — простодушно ответила Рябинина, — столовую. Голодная, как собака. Не завтракала, не обедала. Поэтому и не знаю, как пройти туда.

— Пойдемте с нами. Мы как раз идем на ужин. Так что покажем дорогу, если хотите.

— Спасибо, — улыбнулась Рябинина. — Вы очень любезны.

И они втроем направились на ужин. И женщину, и мужчину Юлия разглядела детально в течение тех нескольких секунд, пока мужчина с ней разговаривал.

— Ну, и что ты скажешь на это? — спросила у меня Рябинина, закончив свой рассказ.

— А что говорить? — пожал я плечами. — Какая-нибудь напуганная пассажирка и ее муж. Паникеры, они были всегда и везде.

— Да? — насмешливо смотрела на меня она. — А хочешь, я покажу тебе этих паникеров?

— Они здесь?

— Да.

— Ну покажи, — скучающе попросил я.

— Один — вон, седоватый.

Она показала на человека, который разносил на подносе напитки, и я вздрогнул. Это был знакомый мне мужчина. Днем он сидел на месте крупье за столом рулетки.

Внезапно меня пронзила догадка. Ну, не пронзила. Просто я кое о чем догадался сам.

— А хочешь, я покажу тебе женщину? — спросил я Рябинину.

— Вот так, да? — посмотрела она с интересом на меня. — Ну, попробуй.

Я взял ее под руку и подвел к столу, где играли в рулетку. Красивая женщина элегантно вела игру.

— Делайте ставки, господа. Ставок больше нет. Спасибо, господа, ставок больше нет. Спасибо.

Я улыбнулся Рябининой.

— Она?

Рябинина в недоумении на меня уставилась.

— Ты тоже там был? — довольно глупо спросила она.

И сразу же поняла, что сморозила глупость. Я подмигнул ей:

— Ты сама-то поняла, что сказала?

— Ладно, — отмахнулась она. — А откуда ты знаешь?

— Так, — туманно ответил я. — У меня тоже источники есть кое-какие.

— Какие?

Я помахал перед ее носом указательным пальцем.

— Своих информаторов мы не выдаем. Понятно?

— Пошел ты… — обиделась Юлия.

— Уже иду.

Я повернулся к ней спиной, чтобы уйти. Конечно, профессионал она великий, но мало ли на свете профессионалов? Если каждый начнет меня посылать… Нашла проблему — изучай. Рой землю. Я тут причем?

Далеко я не ушел. Скорее, мозгом, кожей, чем угодно, я услышал за спиной легкий ветерок, неслышное смятение, а потом и испуганный голос:

— Что с вами?!

Я резко развернулся. Я еще не знал, что случилось, но уже был уверен, что что-то очень неприятное. С Рябининой, слава Богу, все было в порядке. Проследив за ее взглядом, я увидел, что красавица женщина-крупье сильно побледнела и, хватая воздух ртом, пытается освободиться от тугого ворота, безуспешно расстегивая пуговицу. Глаза ее закатились, и через мгновение, которое мне показалось вечностью, стала валиться прямо на стол. Ее попытались подхватить, но она каким-то образом умудрилась миновать все протянутые к ней руки и рухнуть прямо на пол.

Нужно ли говорить, что первым, кто около нее оказался, — был я?

— Врача! — крикнул кто-то. — Доктора!

Пока за ним сбегают, подумалось мне, пока он прибежит, пройдет очень много времени, которое сейчас на вес золота. Действуй, Лапшин. Это твой шанс.

Я подхватил ее на руки.

— Туровский! — крикнул я.

Он моментально оказался рядом со мной.

— Я здесь!

— Иди вперед, — приказал я, — показывай дорогу в медсанчасть.

Он сразу понял, кивнул и быстро пошел вперед, чуть ли не ежесекундно оглядываясь и проверяя, не отстал ли я. Делал он это так часто, что один раз и я машинально оглянулся, повторяя его жест. И увидел позади себя Рябинину. Гнать я ее не стал — не до нее было.

Женщина-крупье была легка, как пушинка. Благородная бледность разлилась по ее лицу, Глаза были закрыты, но даже в такую минуту было видно, какие длинные у нее ресницы. Мне было ужасно приятно ее нести, и в то же время я испытывал за нее страшное беспокойство.

Наконец мы добрались до места. Туровский затарабанил в дверь, на которой висела табличка: «МЕДСАНЧАСТЬ».

Дверь открылась, и на пороге встал мужчина. Увидев его я чуть не выронил свою ношу.

Подслеповато щурясь спросонья, на пороге стоял и смотрел на нас репортер и фотограф Костя Сюткин…

Глава 2 ТУРОВСКИЙ

1

Огромная белуха, слабо шевеля плавниками, застыла в черной толще воды и казалась неподвижной. Над ней громоздились горы ледяного панциря Арктики, а где-то внизу терялась в глубине холодная, как ад, бездна. Рыба висела в привычном ей пространстве и настороженно прислушивалась к неясным шумам моря. Ей что-то не нравилось, но она никак не могла определить, что именно…

Вдруг посторонний звук привлек ее внимание. Сначала белухе показалось, что это шум винтов ненавистных ей китобоев, которые не давали покоя все лето. Едва заметное шевеление хвоста — и рыба сменила позицию, теперь она была готова к атаке. Шум усилился, и теперь стало понятно, что это не китобои.

Что-то огромное, напоминающее айсберг, приближалось со стороны далекого материка. Но айсберги не опускаются на глубину нескольких сот метров и не набирают крейсерскую скорость касаток. Что же это?

Вибрация усилилась, предупреждая об опасности, и рыба, подчиняясь инстинктам, не раздумывая ушла прочь от опасного места. И вовремя! Через несколько минут на том самом месте, где находилась рыбина, вдруг возникла тень. Казалось, что черная волна сгустилась, постепенно превращаясь в длинный вытянутый корпус, и не было видно конца этому тускло-темному бесконечному телу…

Энергия, которую давал ядерный реактор, пройдя парогенератор и турбину, превращалась в механическую и с бешеной скоростью заставляла вращаться гигантский гребной винт. Узкое, как серп, тело атомной подводной лодки стремительно двигалось вперед, и плавная смена глубины почти не ощущалась ее пассажирами…

Казалось, ничто не может остановить этого движения к намеченной цели.

2

Жена распорядительного директора круиза Максима Туровского вдруг захотела от мужа невозможного, а именно — секса…

Нет, не подумайте ничего плохого. Туровский, в свои неполные тридцать четыре, был еще вполне полноценным мужчиной, да и жену его, крохотную, но вполне миловидную Ирину, никак нельзя было назвать извращенкой. В отличие от своих многочисленных подруг она не имела любовников, а также вовсе не стремилась к стигматофилии или, скажем, к эксаудиризму, да и зоофилия^[1] ей была чужда…

Ирина руководствовалась здравым смыслом и предпочитала здоровый секс с мужчиной, которого любила. С Максимом. Все дело было в том, что хотела она его, то есть, мужа, в самые неподходящие моменты. И не подумайте, что это делалось специально. Все получалось так естественно и просто, что никто бы не смог упрекнуть супругов в том, что они нарочно подгадали время и место для своей достаточно экстравагантной «коллекции». А все потому, что, несмотря на пятнадцать прожитых вместе лет, Туровский продолжал любить Ирину как мальчишка и не мог отказать ее маленьким слабостям, честное слово!..

Где он только не любил ее! Казалось, на свете не осталось такого места, где бы они не занимались сексом. Искренне радуясь, они отдавались этому невинному развлечению для взрослых, совершенно не думая о том, что их могут упрекнуть в развращенности или бесстыдстве.

Тесные кабинки лифтов и задние кресла полупустых самолетов, кратер давно потухшего вулкана и укромные места в тени египетских пирамид, надувной матрац на плавной, убаюкивающей морской волне и подъезд обычной жилой пятиэтажки, куда они забежали, прячась от сумасшедшей стрельбы при взятии Белого дома… Чего только не было в их жизни! Каждый раз, казалось, сам Господь оберегает их, укрывая от чужих, недобрых взглядов. И они — счастливые, как дети, знающие, что их не накажут за очередную шалость, — продолжали резвиться и любить друг друга…

И теперь, когда вдруг случилось несчастье с крупье, и Туровский бежал впереди Лапшина, который нес Ольгу на руках, нес легко, бережно, словно она ничего не весила, а за ними спешила толпа, и впереди всех эта странная девушка, которую Туровский где-то видел, но сейчас не мог вспомнить где именно, может быть на какой-нибудь презентации или «парти», черт бы их всех побрал, все эти сборища и тусовки; сейчас, когда все смешалось, но вовсе не так, как в доме известных всему миру Облонских, нет, по-другому, гораздо грубее: кто-то в толпе, которая неясно шумела за спиной Туровского даже хихикнул, когда Лапшин обалдело замер, уставившись на человека, который вдруг вырос в проеме медсанчасти; и надо было что-то делать, но что именно, распорядительный директор не знал, хотя не просто так было вывести его из равновесия и поддаться общей панике; так вот именно тогда на помощь ему вдруг пришел этот проклятый Блудов, которого Туровский искренне презирал.

— А ну все назад! — вдруг закричал врач, появляясь откуда-то из-под столпившихся в тесном рукаве коридора людей. — На-зад! На-зад!..

Уперевшись в кого-то руками, Блудов начал теснить людей прочь от медсанчасти. Повинуясь его порыву, и Туровский надавил со своей стороны, и даже тот неизвестный, что выскочил из дверей, словно чертик из табакерки, стал им помогать…

Через несколько томительных секунд перед дверями санчасти остались лишь Туровский и Лапшин с Ольгой на руках. Блудов, юркнувший в двери, что-то быстро разбросал, видимо, наведя порядок, и громко крикнул из глубины помещения:

— Да войдите же вы!

Лапшин со своей ношей протиснулся первым, за ним последовал Туровский. Войдя вовнутрь, он сразу почувствовал кислый винный запах и хотел было наброситься на врача с обычными упреками, но Блудов его опередил:

— А теперь все выйдите отсюда. Все! Все!..

Глазки у врача бегали, и было видно, что здесь, в медсанчасти, всю ночь шло обильное возлияние, а судя по расписанному губной помадой зеркалу, то, возможно, и оргия… Туровский снова открыл рот, чтобы отчитать Блудова, несмотря на то, что врач был одним из самых блатных протеже в обсуживающем персонале, но тут Лапшин неожиданно взял распорядительного директора под руки и вывел, плотно захлопнув за собой дверь.

Лапшин прикурил сразу же две сигареты и, несмотря на то, что кругом висели предупреждающие плакатики на трех языках, молча передал сигарету Туровскому. Тот машинально сделал затяжку.

Вдруг в коридоре раздались шаги, кто-то бежал, и не просто бежал, а несся, сломя голову. Изумленный Туровский инстинктивно отступил в сторону, а вот Лапшин сплоховал, среагировал поздно, и девушка, вылетевшая из-за угла коридора, врезалась головой прямо ему в живот.

Известный журналист ойкнул, едва не подавившись сигаретой. Но нашелся довольно быстро:

— А если бы здесь был глаз? — с улыбкой спросил Лапшин, потирая ушибленный живот.

— Извините! — испуганно пискнула девушка и почти тотчас исчезла за дверями медсанчасти.

— Это вы меня извините… — начал Лапшин, но быстро поняв, что объект, к которому он обращался, испарился, сокрушенно добавил: — Первый раз в жизни воспользовался чужой шуткой и надо же… увы, увы!..

Он с поклоном развел руками, словно ожидая аплодисментов, и медленно, но величаво развернувшись, удалился. Туровский, ошеломленный всем случившимся, неожиданно для себя подошел на цыпочках к дверям медсанчасти и прислушался…

— Да будь я проклят! — почти тотчас прошептал он, явственно слыша, как за дверями громко и смачно целуются.

— Кого это ты ругаешь? — вдруг раздался за спиной голос Ирины.

— Кого надо, — недовольно буркнул Туровский, но тут же обернулся к жене и извинился: — Прости меня, ради Бога, я что-то совсем замотался…

— Ничего, я уже все знаю, — спокойно ответила жена, — и пришла тебе помочь…

— Сейчас не время, — коротко ответил распорядительный директор и взялся за ручку двери. Но не тут-то было! Дверь была заперта изнутри…

— Мерзавцы! — рявкнул взбешенный Туровский, тщетно пытаясь проникнуть в медсанчасть. — Ну я ему покажу!..

— Оставь их в покое!

— Да как он смеет! — продолжал бушевать Туровский. — Я его в порошок сотру. Я его…

Неожиданный поцелуй залепил ему рот. Надо заметить, что целоваться Ирина умела, и очень скоро Туровскому уже не хотелось стирать в порошок единственного на «Заре» квалифицированного врача. Распорядительный директор размяк, разнежился, крепко обнял жену. Словом, напоминал самого настоящего Ромео. Но тут чувство долга вновь победило животные инстинкты, и Туровский, правда, с некоторым трудом, все же оторвался от жены.

— Сейчас не время!..

— Почему?

— Тут ЧП за ЧП, а ты… — Туровский с трудом вырвался из объятий жены. — Ирина, честное слово, я сейчас не могу! Не мо-гу!.. Не время, да и не место…

Ирина внимательно посмотрела на мужа, мягко усмехнулась и огляделась вокруг себя.

— Почему, Максим? Место, по-моему, вполне подходящее. И даже очень удобное… — Она вытянула вперед руку. — Если кто-нибудь пойдет по коридору, то мы сразу услышим…

— Ты с ума сошла!

— Не перебивай меня, пожалуйста! — слегка повысила голос жена.

— Ирина!..

— Так вот, — тоном, не терпящим никаких возражений продолжила Ирина. — Блудову сейчас не до нас, и сюда никто не придет…

— Нет, вы посмотрите на нее! — едва не закричал Туровский. — У нас на борту самый настоящий покойник! Там… — он показал на дверь, — возможно, второй… Не дай Бог, конечно. А ты предлагаешь заняться прямо здесь на полу любовью?! Ты маньяк!!!

— Почему обязательно на полу? — резонно возразила Ирина. — Можно вот на этом чудесном диванчике…

Она с размаху прыгнула на низенький диванчик, который украшал короткий рукав ответвления от основного коридора и служил для того, чтобы потенциальные пациенты Блудова смогли бы спокойно подождать врача.

— Смотри, как здорово! — веселилась от души Ирина, подпрыгивая на диванчике. — Ну-ка, иди сюда!..

— Сумасшедшая! Маньячка! Кретинка! Да что же это такое, господа?!.. Человек потерял совесть, забыл, что такое чувство долга!.. Человек, который тянет меня в пропасть!.. Ты что делаешь?!.. Оставь мои брюки в покое!..

— Хватит болтать!..

— Ирина!

— Снимай!..

— Караул!

— И это снимай!..

— Это невозможно!

— Быстрее!..

— Меня арестуют!

— Что же ты копаешься?!..

— Подумай о нашем будущем!

— Как раз о нем я и думаю!..

— А дети?

— Они поймут!..

— Нас увидят!

— Плевать!..

— Я не могу так быстро!

— Ты думаешь, я могу?..

— Больно!

— Не ври!..

— Честное слово!

— Лицемер!..

— Ах так, тогда получай!

— Это нечестно!..

— Зато приятно!

— Пока не очень!..

— Расслабься!

— Стараюсь!..

— Не отвлекайся!

— А ты не болтай!..

— Молчу!

— Хорошо!..

— Да?

— Очень!..

— А так?

— И так!..

— Правда?

— Да!..

— …

— Да!!..

— …

— Да!!!..

— Ох!

— Ах!..

— Ох-х!

— Ах-х!..

— Ну?!

— О-о-о-о!.. О!.. О!.. О!..

— …

— …

— Все?

— Да…

— Тебе было хорошо?

— Да. Да. Да. Да. Да…

— Сумасшедшая! Маньячка! Милая! Любимая! Мой самый родной человек! И за что только я тебя люблю?!

— А ты не знаешь?

— Иногда догадываюсь…

— Ты — милый.

— Ты — милая…

— Ты — самый любимый!

— Ты — самая…

— Тихо!

— Что?..

— Кто-то идет!

— Да и черт с ним…

— Одевайся! Быстрей! Максим!

— Ирина!..

— Где твои брюки?

— Не знаю…

— О, Боже! Немедленно одевайся!!

— А может быть я не хочу? А может быть мне хорошо?!..

— Ты с ума сошел!!!

— Иди сюда…

— Нет!

— Да…

— Убери руки!.. Убери… Ой!.. Вот тебе!

— Ирина, больно…

— Приди в себя!

— А я что делаю?..

— Перестань немедленно!.. Перестань!.. Ты — сексуальный маньяк! Ты сошел с ума!.. Да что же это такое, господа?!..

— Сейчас нам будет хорошо…

— А-а!.. Человек потерял чувство долга, забыл, что такое совесть!.. Максим, перестань немедленно!.. Ты тянешь меня в пропасть!.. Тебя арестуют!..

— Хватит болтать!

— Нет! Опомнись!..

— Ни за что!

— Убери руки!..

— Нет!

— Ты делаешь мне больно!..

— Ложь!

— Максим, родной мой… Самый любимый человечек… Давай успокоимся… Я очень тебя люблю, но сюда кто-то идет!..

— Наплевать!

— Честное слово, кто-то идет… Я слышу шаги…

— А я ничего не слышу!

— Ты не хочешь слышать!..

— Не хочу!

— Ты думаешь только о себе!..

— Думаю!

— Нет, ты не думаешь о себе!..

— Не думаю!

— А зря!..

— Ну и что!

— Как что!.. Нет!.. Нет!.. Не смей меня целовать!..

— Почему?

— Убери руки!..

— Ирина!

— Все!.. Я тебя не люблю!.. Все!.. Я тебя больше не люблю!.. Да!..

— …

— Да!

— …

— Не смотри на меня так!

— …

— Ну что ты молчишь?

— …

— Максим, отвечай!

— …

— Ах так!.. Ну и ладно!.. Ну и сиди себе!.. А я одеваюсь… Ты слышишь?.. Вот я уже начинаю одеваться… Вот я уже почти оделась… Вот я уже совсем оделась… Вот я уже готова…

— …

— Максим, не молчи! Да что же это такое?! Максим!!!

— …

— Ну хочешь, я разденусь?

— Нет, нехочу…

— Ты что, обиделся?

— Дай мне брюки…

— Не дам! Максим, скажи, что ты не обиделся!

— Какая разница! Я хочу одеться…

— Ты мне не ответил!

— Мне холодно…

— О Господи!.. Да возьми ты свои штаны!

— Не швыряйся…

— Я не швыряюсь!.. Если хочешь, я даже могу отвернуться!.. Вот так!

— Спасибо…

— Пожалуйста… Ты готов?.. Уже все?

— Все!

— Дай, я тебе поправлю… Не шевелись!.. И воротник.

— Нет, нет, не отворачивайся!.. Я хочу тебя поцеловать!..

— Я тоже!

Поцелуй был настолько долгим и страстным, что у Туровского даже закружилась голова. Его руки уже начали машинально расстегивать платье Ирины, когда вдруг за спиной распорядительного директора раздалось вежливое, но настойчивое покашливание…

Он резко обернулся и увидел унылое лицо Яйцина. Начальник охраны и безопасности круиза был явно чем-то удручен. Не нужно обладать проницательностью Эйнштейна, чтобы понять, что на «Заре» вновь приключилось что-то необычное.

Туровский резко отодвинул от себя Ирину и встал. Инстинктивно почувствовав, что она лишняя, Ирина бесшумно испарилась, словно ее здесь и не было. Жена распорядительного директора прекрасно знала, как себя вести, чтобы не мешать мужу…

— Ну? — тяжело выдохнул Туровский.

— Я, господин директор, то есть мы… — заюлил было Лева Яйцин, но Максим его резко перебил:

— Что случилось?

— Я не виноват! — тотчас отозвался Яйцин, словно его уже обвиняли во всех смертных грехах, он даже выставил вперед свои большие, мосластые руки, как бы защищаясь от несправедливых упреков. Но упреков пока не было — просто Туровский хотел понять в чем дело.

— Говори!.. Да не тяни ты. Лева!.. Что там у вас еще случилось?!

— Сердце, — еле слышно произнес Яйцин, и в его глазах мелькнул суеверный страх. — Опять. Опять сердце…

— Что?! — вскричал Туровский.

Он подскочил к начальнику охраны и безопасности, крепко встряхнул его — так, что у Яйцина громко стукнули зубы, — и страшным шепотом переспросил:

— Повтори, что ты сказал!..

— Я говорю, там с сердцем у одного… — упавшим голосом произнес Яйцин.

— Ты пьян!

— Вы что!..

— Значит, ты врешь! — вдруг бешено заорал Туровский.

— Да вы что там?!.. Все с ума посходили?!.. Какое сердце? У кого? Когда? Почему?..

Лева Яйцин уже открыл рот и хотел рассказать, что пока ничего страшного не случилось — просто еще у одного пассажира вдруг «кольнуло», может быть легкий приступ, да и не приступ, наверное, вовсе, а так — мелочь, пустяк, ну переволновался человек, перепил слегка, с кем не бывает, ведь Новый год на носу, понять каждого можно; так что ничего страшного нет, но доложить начальству он, Лева, все-таки обязан, потому как подозрительно все это, непонятно, честно говоря: то один, то второй, то третий…

Но всего этого он рассказать не успел, потому что в конце коридора вдруг послышался шум, как будто кто-то тяжело бежал, и почти тотчас показались двое мужчин, которые что-то волокли. Мужчины негромко переругивались и страшно сопели. Одного из них Туровский сразу же узнал — это был стюард Рохлин, второй же, высокий, холеный, с пегим венчиком редких волос вокруг лысины — волосы напоминали увядший камыш вокруг озера — раньше никогда распорядительному директору не встречался. У Туровского даже мелькнула дикая мысль, что это посторонний, что этого человека не должно быть на «Заре», но тотчас эта безумная мысль исчезла, провалилась куда-то в преисподнюю, сгинула навсегда, потому что именно сейчас, когда эти двое приблизились, Максим вдруг понял, что они волокли.

Это был человек.

Человек!

Более того, Туровский сразу же узнал, кого несли Рохлин и лысый. Это был известный всей Москве бизнесмен и предприниматель, весельчак и кутила Ваня Калачев. Человек, прославившийся там, что в одной из компаний легко и непринужденно пустил в обиход выражение, которое вскоре узнал весь мир, — «новые русские»…

— Дверь! — еще издали закричал Рохлин.

— Что? — не понял Туровский.

— Дверь! Дверь!.. Ах, мать твою!.. — хором заорали Рохлин и лысый, едва не выронив свою ношу, и только тогда распорядительный директор понял, что они хотят.

Он бросился к медсанчасти и изо всех сил забарабанил в дверь, но ему никто не открыл, лишь раздался приглушенный и недовольный голос Блудова:

— Сейчас, сейчас…

— Скорее!

— Успеете!..

Туровский побелел от ярости, но тут внезапно какая-то сила легко отодвинула его в сторону, и дверь содрогнулась от могучих ударов подоспевшего начальника охраны и безопасности. Эти удары оказались настолько сильны, что секретный японский замок застонал на все лады, словно живой, и непременно бы открылся сам по себе, без помощи людей, если бы вдруг дверь неожиданно не распахнулась, и в проеме возник разъяренный Блудов.

— Какого пса?!.. — бешено заорал врач, но тотчас был снесен в сторону Рохлиным и лысым, которые волокли Калачева.

— Какого пса?!.. — уже значительно тише повторил Блудов, однако гигантский кулак Левы Яйцина, внезапно появившийся перед его носом, заставил врача окончательно заткнуться и примириться с обстоятельствами.

Блудов проворчал что-то невнятное.

— Что, что?! — грозно навис над ним Яйцин.

— Я молчу!

— Вот и молчи!..

— А я что? Я ничего…

Пока врач и начальник охраны вели этот содержательный разговор, Рохлин и лысый бережно уложили свою ношу на свободную кушетку. Туровский, который вошел в приемную медсанчасти последним, вдруг с удивлением заметил, что сорочка на Калачеве разорвана, верхней пуговицы нет, а рукава испачканы красным…

Теперь «новый русский» и крупье «Зари» лежали на расстоянии вытянутой руки друг от друга, оба были без сознания, и вдруг распорядительный директор с неожиданной тоской подумал, что это только начало его, Туровского, несчастий.

3

Ваня Калачев когда-то был чемпионом МИФИ в среднем весе. Но в отличие от известного героя Хемингуэя, он не мечтал стать писателем, не прожигал деньги в богемном Париже, не поехал на фиесту в Испанию, не дрался с матадором, не любил прекрасную леди Брет Эшли…

Всего этого в жизни Вани Калачева не было, да и быть не могло, честно говоря. Правда, боксом они — Ваня и Роберт Кон, тот самый герой Хемингуэя, — занимались по одной причине: чтобы побороть врожденную робость и избавиться от чувства собственной неполноценности.

Итак, Калачев в течение пяти с половиной лет честно зубрил теоретическую физику, а по вечерам, три раза в неделю, с тем же усердием бил кожаную «грушу» и ломал носы соперникам — удар у Вани был ого-го какой! — совершенно не думая о том, что ждет его в будущем. Впрочем, тогда в стране никто серьезно не задумывался над этим, от генсека до последнего пьяницы все были твердо уверены в завтрашнем дне, все твердо знали, что если засыпают в одной стране — прекрасной, дремучей, ужасной, но милой — то и проснутся в ней же. Но вышло все по-другому…

Тише едешь, дальше будешь, говорили мудрые, неторопливые греки. От того места, куда едешь, тихо, но с долей злой иронии добавила современная цивилизация. И она, чтобы ей пусто было, оказалась права!

Скорости стали править миром. Скорости! Не деньги, не капитализм, не происки невидимых, но оттого, наверное, всесильных и непобедимых врагов, мечтающих сделать нас сырьевым придатком, этакой большой нефтяной и никелевой сиськой, нет, вовсе не они. Совсем другие философские категории завладели умами российских мужиков и баб. Хорошо ли это или худо — неизвестно. Пока неизвестно…

Мир сорвался с места и побежал!

Первыми тронулись рыцари, поставив на попа знаменитый Круглый стол и покатив его в Палестину, где им, видимо, при помощи данной меблировки было сподручнее освобождать гроб Господень. Они катили его в холод и в жару, тихо матерясь на чистейшем английском языке в своих плохо проветриваемых латах, и, наверное, мечтали только об одном — скорее вернуться в Англию и тихо уйти на пенсию…

За рыцарями сорвались с места и мушкетеры. На страшной для тех времен скорости неутомимый в любви и драках

ДʼАртаньян промчался через всю Францию и достиг берегов туманного англоязычного острова. И все это для того, чтобы у Ее Величества на балу было четное количество подвесок!..

И началось! И поехало! И понеслось!

Старуха Европа, собрав дряхлые, но оттого, видимо, дорогие шмотки, помчалась через океан — искать золота и приключений на одно, весьма пикантное место. Ковбои погнали стада на Запад, а северяне — свои войска — в совершенно другом направлении и с другими целями. Японцы бросились в Китай, Наполеон — в Россию, позабыв, что бывает с теми, кто приходит непрошенным гостем к народу-богоносцу, да еще зимой, да еще без теплой одежды!.. Все завертелось в страшной, безумной кутерьме, и новый Бог воссиял над планетой — Его Величество Бег. Быстрее! Быстрее!! Еще быстрее!!!

Некоторое время наша страна наблюдала за всем этим с тихой, голубиной кротостью и только подслеповато щурила глаза, как после спячки, впрочем, если верить современным историкам, так оно и было. Но потом и мы решили вмешаться в эту бессмысленную гонку. Первый клич бросил бессмертный Николай Васильевич, его успешно подхватили; и вот вам всем, смотрите: со страшным, безумным воем унесла в космос ракета улыбающегося старшего лейтенанта, а вернула вниз, на родимую сторонку, уже подполковника. И всего-то за полтора часа! Чувствуете, какая скорость!..

Но это было только началом! Они еще не знали, с кем связались… Дети, ей-богу, дети!.. Порой их становится по-человечески жаль. Но только порой!

Ни для кого не секрет, что все выдающиеся рекорды скорости принадлежат нам. По крайней мере, в двадцатом веке…

Смотрите сами.

Кто за три дня разрушил империю, с которой воевал почти весь мир в течение многих десятилетий? Мы!

Кто за одну ночь испоганил радиацией территорию, не уступающую крупным европейским государствам? Опять мы!

Кто за две секунды сделал свой народ нищим, произнеся всего лишь одну фразу — «денежная реформа»? Мы и только мы!..

Итак, мир побежал, побежали и мы, возможно, не в ту сторону, но все равно побежали. После разберемся, а сейчас главное не отставать, не снижать скоростей. Геть, геть! Поспешай, богоносец, растряси жирок! Не отставай, не отставай! Вы кто? Дети перестройки? За нами!.. «Новые русские»? Подтягивайтесь!.. А это кто? Рэп, трэш, драйв, птюч, хэви?.. Какая разница! Пристраивайтесь! Главное, не теряйте скорости!.. Геть, геть!.. А ну дай дорогу! Дайте же дорогу, засранцы!.. «Гив ми вэй!»^[2]

Понесло Россию-матушку!

И вот уже нет народа-богоносца, а есть «новые русские» и «старые» все остальные. И вот уже Москва самый дорогой город в Европе — но это они (кто — ?) все врут, мы то знаем, что давно уже не в Европе, а в мире, в Солнечной системе, во Вселенной!.. И как приятно кружится голова, как легко покалывает где-то в районе шеи, когда вертишь головой у карты мира и капризно, обязательно капризно (это условие игры!), говоришь спутнице:

— Ну почему обязательно Соломоновы острова? Можно «метнуться» и на Маркизовые… (метнуться, метнуться, именно, метнуться, а никак иначе!!!)

Ну разве мог Ваня удержаться, когда всю страну куда-то понесло, повлекло, поманило?!..

И стал товарищ Калачев господином Калачевым, решив не отставать от остальных соотечественников. Начинал, как все: бросил НИИ и стодвадцатирублевое жалование, стал торговать по мелочам — стиральный порошок, конфеты с фабрики «Рот фронт», шоколадки, армейская фурнитура, наволочки, презервативы из Индии, кофе… Появился капитал, новые друзья и ощущение безнаказанности, появились и карманные деньги, но все равно чего-то не хватало. Калачев долго думал, чего же именно, пока вдруг не понял — статуса. Конечно же, статуса!

Ну кто он такой, Ваня Калачев? Да, никто! Мелкий спекулянт, говоря языком советского времени. Кооперативщик — длинно и противно, бизнесмен — коротко, ясно, но к Ване Калачеву это никак не относится. Вот хоть тресни — не относится!..

Что же делать? Нужно придумать статус. Придумать слово для начала. Ведь одна неглупая книга с этого и начиналась: «Вначале было Слово…»

Во время первой же попойки, которые, надо заметить, случались в Ванином кругу довольно часто, потому что надо было снять напряжение после очередной законной махинации, Калачев попытался объяснить друзьям, что его мучает, но вдруг наткнулся на полное непонимание.

— Ваня, ты лучше пей! — посоветовали ему. — Вот, хочешь, есть водочка свежая, холодненькая, прямо с балкона.

— Да пошли вы все! — обиделся Калачев. — Я серьезно, а вы водочкой мне рот затыкаете!..

— Мы не затыкаем!

— Не хочешь, не пей! Мы сами выпьем! Мы люди простые!

И «простые люди», действительно угостились водочкой «прямо с балкона», и по всему было видно, что она пришлась им по душе…

Вот на этой самой пьянке Ваня Калачев и произнес ту самую знаменитую фразу — «новые русские» — произнес, не задумываясь о последствиях сказанного, кого-то просто-напросто обругав. Однако звучное выражение подхватили, разнесли по свету со страшной скоростью. И теперь уже многие претендовали на то, чтобы быть «отцом» или «матерью» этого понятия. На первом канале ЦТ даже собрался знаменитый «Пресс-клуб» и многие, повторяю, многие известные люди с пеной у рта доказывали, что это именно они придумали «новых русских». Помнится даже, что малоизвестный тогда Константин Боровой, по слухам, едва не подрался с Аланом Чумаком, утверждая, что это именно он, Константин Натанович, первым в стране сказал, что «новым русским принадлежит мир». На что заслуженный и всеми уважаемый народный целитель ядовито заметил, что это не так, что все было по-другому, что именно он, всеми любимый и обожаемый доктор, Алан Владимирович, первым в стране сказал, что «новыми русскими мир спасется»…

Но вряд ли стоит верить этим сомнительным слухам, тем более о том, что двое взрослых вдруг ни с того ни с сего набросились друг на друга, вцепились в волосья и стали поносить весь мир, не обращая никакого внимания на окружающих. Нет, хочется верить, что такого не могло быть, потому что не могло быть никогда!

Однако, странный спор престижа разгорался и достиг своего апогея, когда в него неожиданно включились такие мировые «величины», как известный бард Булат Окуджава и не менее известная жена своего мужа Раиса Максимовна. Воистину нет предела широте души русской или российской, как любит приговаривать наш президент…

Ваня Калачев в этих бесчисленных спорах не участвовал. Слова, шустрыми воробьями слетевшие с его языка, давно были забыты. Просто он понял, что теперь собой представляет — статус, господа, статус! — и этого для Калачева оказалось достаточно. Более того, определившись с так называемым «положением», Ваня не только успокоился, но и стал действовать в бизнесе по-другому. Он бросил заниматься мелочевкой, перестал распыляться и переключился на то, что знал и в чем неплохо разбирался — на компьютерное обеспечение. Дело оказалось выгодным, и очень скоро Калачев выбрался из состояния «завтрашней неопределенности», став одним из самых удачливых бизнесменов Москвы. И все теперь было у него хорошо: как говорится, полный «оʼкей», все, кроме одной милости, кроме крохотной мелочевки…

Говорят, что капля дегтя может испортить бочку меда. Не верьте этой глупости! Рассудите сами, если фирма вам вдруг предложит бесплатно — подчеркиваю, бесплатно! а не по «безналу» или «налу» — триста килограммов башкирского, например, меда, предупредив, что там, где-то внутри есть граммов десять, не больше, дегтя, то неужели вы откажетесь от этого. Никогда! Нет, капля дегтя испортить бочку меда не может, не, никак не сможет. Иное дело — человеческая сущность.

Представьте, что вам говорят, что вы здоровы, как бык. Вы радуетесь. Затем добавляют, что вы богаты — ну, не как Ротшильды, Морганы или Сорос, но все же. Вы довольны. Еще — что у вас есть перспективы не только в бизнесе, но и в личной, так сказать, жизни. Вы блаженствуете. Но вдруг раздается чей-то тихий, очень робкий голосок и намекает вам, что вы смертны. Нет, не внезапно смертны, как заметил классик, а просто смертны, как и все остальные…

Почти все в детстве проходят через состояние, когда вдруг понимаешь, что жизнь это хрупкий сосуд, наполненный Всевышним, что все стараются донести этот сосуд, не разбив, донести до конца, где все равно ждет Смерть. Кому-то удается об этом благополучно забыть, кому-то — нет…

Ване Калачеву напомнили о Смерти в тот момент, когда у него было все. Или почти все. Здоровье, богатство, личная жизнь… И напомнили, самое интересное, не враги, не недруги и даже не теща, которую Ваня тихо презирал. Нет, напомнили дети, собственные дети, две девочки, близняшки, напомнили тем, что появились на свет в положенное время, здоровые и орущие, как и полагалось. Когда Калачев увидел своих детей, он вдруг понял, что умрет. Умрет! Он, Иван Калачев, умрет!..

Когда? За что? Почему? Откуда эти нелепые мысли? Откуда этот детский страх? Кто так распорядился? Почему именно сейчас, когда рассматриваешь эти крохотные, до боли родные ручонки, вдруг подкатывает это? Что это? Что?..

Калачев испугался. Испугался по-настоящему. Раз и навсегда. Он вдруг почувствовал, что кто-то неумолимый дослал патрон в патронник и взвел курок, спустив предохранитель. Этот «кто-то» теперь следил за каждым его движением, за каждым его шагом. Следил неотступно — сквозь стены, сквозь зашторенные окна, сквозь броню персонального автомобиля. Этот «кто-то» знал точное время и точное место, когда это должно было произойти, это Калачев чувствовал так же ясно и отчетливо, как знал, что у него есть жена, двое детей, счет в Берлине… О, Господи, да какой теперь, к черту, счет! Какой Берлин?! Нет больше никакого Берлина! Ничего нет! Ничего!..

Внешне все оставалось по-прежнему. Работа, встречи, уют домашнего очага, куда хотелось вернуться после долгих командировок. Остался успех, везение, почет и уважение коллег и друзей. Осталась удача, без которой не может быть настоящего дела. Казалось, что все осталось по-прежнему. Но это только казалось. Что-то сломалось внутри самого Калачева, и эту «поломку» никак нельзя было исправить…

Когда он узнал о круизе на подводной лодке, то словно какая-то сила подтолкнула его — вот что тебе надо, бери билет, не думай, езжай! И он поехал, смутно осознавая, что подчиняется какой-то бесовщине. Нет, вначале все было здорово. И этот грандиозный фейерверк при отплытии, и замечательное обслуживание, и экзотика железных внутренностей подводной лодки… Но очень скоро страх вновь выполз из своего укромного места — вот бы узнать, где он прячется! — и овладел Калачевым. Он вдруг ясно почувствовал, что обязательно что-то должно произойти. Что-то ужасное! И вот оно — смерть Левита.

«Мимо! — была первая мысль Калачева. — Не я! К счастью, не меня!.. Стоп! Кто следующий? Кто?.. Неужели… Не может быть! Этого не может быть! Нет!!!»

Следующее несчастье приключилось с крупье. Она вдруг повалилась на дорогой паркетный пол всего в двух шагах от Вани Калачева, и у него екнуло сердце. Вот оно, вот!..

Когда женщину унесли, он выпил красного вина, прошелся по опустевшему залу — часть людей, словно бараны, помчалась за Туровским в сторону медсанчасти — остальные, тотчас сгруппировавшись вокруг депутата Прищипенко, слушали его бредовые рассуждения.

— Это неспроста! Однозначно, неспроста! — вопил Прищипенко. — Слушайте меня, и я скажу вам правду, скажу в чем дело, скажу, как только мы проведем независимое расследование!..

— От кого независимое? — поинтересовалась какая-то женщина.

— А вы молчите! Вы меня не перебивайте! Привыкли, понимаешь, не работать, а только шляться, только болтать, не понимая, что хотят люди! — скороговоркой выпалил Прищипенко, не особенно заботясь о смысле сказанного. Ему хотелось только одного — привлечь к себе внимание, и он этого достиг, как всегда с необыкновенной легкостью. — Однозначно, нам будут мешать! Но мы все равно узнаем, кому это нужно! Хотя я уже знаю сейчас! Но вам не скажу, не буду расстраивать! Однозначно, не буду!..

Калачев отошел подальше от этого бреда, тем более, что у Прищипенко бешено загорелись глаза, покраснел нос, а это означало, что остался последний шаг до рукоприкладства, чем депутат не только был скандально известен, но и нравился простому народу.

Ваня Калачев отошел подальше не только от депутата, но и от рулетки, возле которой случилось с Ольгой несчастье, как зверь отходит от опасного места. Он взял еще один бокал с вином, чуть пригубил его и вдруг почувствовал, что не может больше сделать ни шагу. Непонятная, черная сила неожиданно растеклась по его телу, сковав все члены, ужас отразился в глазах Калачева, он вздрогнул, через силу, очень медленно, поднял руку, раздирая у горла сорочку и роняя бокал с вином, пошатнулся и, уже падая, вдруг понял, что больше ничего не ощущает, не слышит, не видит, кроме какого-то неуловимого лица — очень знакомого по очертаниям, когда-то близкого и родного…

4

Итак, теперь уже два человека пострадали от странной сердечной болезни: «новый русский» Ваня Калачев и крупье Ольга. Оба были без сознания, лежали на соседних кушетках, и со стороны казалось, что эти люди просто спят…

По знаку распорядительного директора Яйцин вывел из медсанчасти мужчин, которые принесли Калачева. Еще раз внимательно посмотрев на больных, Туровский приблизился к Блудову и негромко, словно боялся, что его может кто-то услышать, спросил:

— Что вы думаете по этому поводу?

— Кто? Я?..

— Да. Вы, — начал раздражаться Туровский.

Заметив раздражение в голосе распорядительного директора, Блудов снисходительно улыбнулся — он тоже не питал особых симпатий к Туровскому, считая его аферистом и выскочкой.

— А ничего не думаю! — несколько нахально ответил врач.

— То есть? — опешил Туровский.

— Думать — это уж ваша забота. А мое дело маленькое — лечи да лечи…

— Ну знаете!.. Я же вас серьезно спрашиваю!

— А я серьезно отвечаю… Ни-че-го не ду-ма-ю, — по слогам повторил Блудов. — Если вы плохо слышите, то могу написать на бумаге!..

— Бросьте юродствовать! Ведь вы же врач!..

— Именно — врач. Врач!.. Мое дело лечить, а не думать над вашими глупыми загадками, — Блудов заговорил серьезно, повышая голос. — Да поймите же вы наконец, что мне все равно, кого принесут — хорошего человека или негодяя. Я лечу людей независимо от их поступков. Я врач!..

— Да не кричите вы!

— Я лечу, а не думаю, — уже спокойно закончил Блудов.

— О Господи! — заволновался Туровский. — Я же не об этом!.. Ну что вы как маленький, в конце-то концов!.. Я просто хотел узнать, что вы думаете по поводу этих странных случаев…

— Вы хотите узнать!.. — едва не расхохотался Блудов, затем вдруг приблизился к распорядительному директору вплотную и язвительно спросил: — А зачем же вы тогда сюда врываетесь вместе со своим… э-э… «держимордой», с этим господином Яйциным?!.. Вы думаете, я слепой?!..

— Он начальник охраны и безопасности!

— В медсанчасти я начальник!

— Тихо вы!

Они на секунду смолкли, гневно смотря друг на друга и тяжело дыша. Затем постепенно успокоились…

Первым пошел на уступки Туровский.

— Хорошо… Я не спорю… Здесь вы начальник, вы все решаете, и… Яйцин будет врываться, то есть я хотел сказать, входить, только с вашего разрешения… Уф!.. Это вас устраивает?..

— Да, — кивнул Блудов, втайне гордясь, что одержал маленькую победу над распорядительным директором, хотя, честно говоря, победа была сомнительной, потому что хитрый Туровский в любой момент мог забыть про свое обещание.

— Тогда вы мне обязаны… — Туровский сделал нажим на последнем слове, — …сказать, вернее, объяснить, что происходит на «Заре»… Я имею в виду эти загадочные сердечные приступы.

— Если говорить серьезно, то прямо сейчас я не готов ответить на этот вопрос, — серьезно сказал Блудов. — Мне надо их осмотреть. Сделать анализы. И только потом делать выводы…

— Я должен знать — насколько это серьезно…

— Что вы имеете в виду?

— Не коснется ли это других пассажиров… О черт!.. Может быть, это какая-нибудь эпидемия! — в голосе Туровского послышался испуг.

— Вряд ли, — успокоил его Блудов. — Я не думаю, что это что-нибудь заразное… Шутка, шутка, да успокойтесь вы!.. А если говорить серьезно, то только два случая на сотню человек пока не дают права говорить об «эпидемии».

— Но это же не утечка радиации? — очень тихо спросил Туровский.

— Вопросами утечки, наверное, ведает капитан «Зари»… — съязвил Блудов, — а не ваш покорный слуга…

— Бросьте! Вы понимаете, о чем идет речь!..

— Понимаю. И повторяю, что всего два случая не дают мне возможности говорить определенно об угрозе… скажем, об угрозе, как вы изволили выразиться, «эпидемии»…

— Что же нам делать?! — едва не вскричал Туровский.

— Ждать, — холодно отозвался Блудов. — Только ждать. И если буду еще случаи, то велика вероятность определить, с чем это мы имеем дело…

— Я не могу ждать!

— Придется…

— А люди?!.. Вы представляете, что начнется на «Заре»?! Да они все с ума сойдут!..

— Будем надеяться, что этого не произойдет.

— Легко сказать…

— Надо их успокоить. Ну хотите, я завтра выступлю по внутренней связи? — неожиданно предложил Блудов.

— А что вы им скажете?

— Совру что-нибудь… Людям всегда необходимо лгать. От этого они чувствуют себя лучше.

— Что же… Вы врач, вам виднее… — Туровский тяжело вздохнул.

— Вот и замечательно! — обрадовался Блудов.

Настойчивость и некоторая бестолковость распорядительного директора круиза уже начали несколько утомлять его, и он решил закруглять разговор:

— Я думаю, что нам еще рано серьезно волноваться. Давайте, немного подождем, и я уверен, что все, в конце концов, будет хорошо… Утро вечера мудренее!..

* * *

Но старая пословица не оправдалась. События, которые произошли утром, казалось, напрочь перечеркнули все планы увеселительного круиза, и теперь только одно чувство завладело умами людей — страх перед будущим, которое вдруг стало абсолютно непредсказуемым…

А началось все в кают-компании во время завтрака, когда мелодичная музыка, тихо, ненавязчиво звучавшая из скрытых динамиков, вдруг смолкла, и через некоторое время раздался странный голос, как будто говорили через носовой платок:

— Дамы и господа! Считаю своим долгом предупредить вас о следующем. Смерть одного из гостей, а также два последующих сердечных приступа, естественно, не являются случайностью. Просто считайте, что началась довольно забавная игра. О ее цели и правилах вы узнаете чуть позднее. Смею вас уверить, что будет весело, по-настоящему весело… И последнее. Это относится к экипажу и к организаторам круиза. Ни в коем случае не пытайтесь изменить курс подводной лодки. Если вы вдруг захотите вернуться назад, то пострадают все. Мне никого не хочется пугать, но боюсь, что в живых останутся лишь те, кому повезет. Приятного путешествия, господа!..

ЧАСТЬ III

Глава 1 ЛАПШИН

1

Обеды, несмотря ни на что, были по-прежнему вкусны и, я бы сказал, ошеломляющи по подбору блюд.

Когда втроем — я, Рябинина и Сюткин — мы вошли в кают-компанию, чтобы в первую очередь утолить чувство звериного голода, который обуял нас на почве всех переживаний, в помещении царило напряжение, видимое невооруженным глазом. Казалось, оно было разлито в воздухе. Сначала я это отнес к моей излишней эмоциональности — мне пришлось пережить ту еще ночь — но, приглядевшись к окружающим повнимательнее, я понял, что обстановка действительно наэлектризована до предела.

Никогда в жизни не видел столько смертельно перепуганных людей в одном месте.

Рябинина, кажется, испытывала схожие чувства. Один Костя, наверное, пребывал в том состоянии, когда сначала нужно утолить одну, но пламенную страсть, я имею в виду его голод, а уж потом обращать внимание на остальные глупости. Поэтому, не успев даже войти в помещение, он завертел головой и, увидев наш столик, который к этому времени оставался единственным свободным, уверенно зашагал в его сторону.

Взгляды присутствующих были обращены к нам. Я слегка поежился и, решив пока ничего не предпринимать и ни о чем не расспрашивать, демонстративно взял Рябинину за локоток и повел ее к нашему столику. Тот факт, что она не отдернула руку, говорил о ее по меньшей мере смятении.

Вечер предыдущего дня закончился так бурно, так неожиданно, что автоматически стал одним из тех, которые называют незабываемыми.

Конечно, я зело удивился, увидев в проеме двери медсанчасти доблестного фотографа Константина Сюткина, но самое смешное в том, что не прошло и минуты, как я полностью забыл о его существовании. Сдав, наконец, потерявшую сознание женщину врачу из рук в руки, я, кажется, постоял с Туровским и даже закурил, хотя до этого несколько лет воздерживался от этой пагубной привычки.

Интересная вещь психология! Кто мне эта дама? Можно сказать, посторонняя женщина во всех отношениях. Что я, так сильно разволновался, что ли, что даже закурил? Вовсе нет. Мне просто вдруг так стало жалко этого директора Туровского, что захотелось ему помочь. Очень уж нелепо он выглядел со своими трясущимися руками, когда пытался достать из пачки сигареты. И закурил я, по существу, — из солидарности.

Сделав первую затяжку, я понял, чего мне не хватало последнее время. Наверное, мне нужно было расстроиться из-за того, что я не выдержал и сделал ее, эту первую затяжку. Но если это и произошло, если я и пожалел о чем-то, то только о шести с лишним годах, проведенных без этого облегчающего и расслабляющего дыма, — и пусть на меня ополчатся все медики мира.

Помню еще какую-то бабу, с разбега заехавшую мне в живот, с которой я автоматически начал шутить шутками Сергея Довлатова, моего любимейшего писателя. Но если в ту минуту он за мной наблюдал, то, наверное, перевернулся в гробу от стыда.

Так или иначе, о Сюткине я вспомнил только тогда, когда уже подходил к двери своей каюты, — и то только потому, что услышал его голос.

— Спасибо, не хочу, — сказал Костя.

Я открыл дверь и встал на пороге, как статуя командора.

— Если вы о кофе, — сказал я, — то мне он будет в самый раз.

— Лапшин! — проговорила Рябинина, делая большие глаза. — Ты куришь?

В пальцах у меня все еще дымилась сигарета.

— Вы удивительно наблюдательны, — заметил я, кивая головой. — Но в голосе вашем чувствуется претензия. Или я ошибаюсь?

— Тебя что, так расстроило это происшествие? — с интересом смотрела на меня Рябинина.

— Тебе пора поменять место работы, — сообщил я ей. — Примитивность изложения и подачи материала твоей газеты влияют на твои способности мыслить прямо пропорционально.

— Пропорционально чему? — удивилась она.

Я сам запутался, но, чтобы не привлекать к этому факту излишнего внимания, просто сказал:

— Слушай, курю, да?

Костя вмешался:

— Хорошие сигареты, между прочим, иногда даже полезны — расслабляют.

— Ну, ты нам зубки-то не заговаривай, — перешел я, наконец, к делу. — Раскалывайся, подлюка.

— Лапшин! — возмущенно воскликнула Рябинина, за что моментально получила справедливое возмездие.

— А вы бы, гражданочка, вообще помолчали, — как можно насмешливее сказал я ей. — Вас, можно сказать, здесь не стояло, так что сидите и не трепыхайтесь. А то вот позову здешних блюстителей порядка и пожалуюсь, что вы здесь находитесь незаконно. С неким Левой Яйциным вы уже встречались, могу устроить еще одно рандеву.

Не зная, что от меня ждать, она испуганно замолчала, косясь на дымившуюся у меня в руке сигарету. Я сделал глубокую затяжку и, наслаждаясь положением и дымом, пошло пустил струю дыма в потолок.

— Нуте-с, голуби, — проворковал я. — Давайте посмотрим, что мы имеем.

— Я все объясню, — сказал Сюткин.

Я внимательно посмотрел на него. Не такой он был человек, чтобы оправдываться. В повседневной жизни он, конечно, был более мягок, чем требовалось, но если он что-то делал, то это было стопроцентно продуманное решение, а решений своих он не менял никогда, за что и пользовался моим вполне заслуженным уважением. Мне всегда хотелось быть чуточку на него похожим, чтобы на такую же чуточку побольше себя уважать, но что-то всегда мешало мне проявить к себе благородную требовательность, а именно этим похвальным качеством и обладал Костя Сюткин.

— Ну-ну, — с интересом процедил я.

Оказалось, что Илья Блудов, врач этой шарашкиной конторы под названием «Заря», был когда-то одноклассником Кости. Они встретились за час до отплытия, случайно встретились, но именно эту случайность Сюткин воспринял как добрый знак и решился, наконец, на то, над чем непрерывно думал в течение последнего часа, предшествовавшего этой исторической встрече, именно за час до нее он встретил Рябинину и мучительно теперь размышлял своими пьяными мозгами, каким образом он смог бы ей помочь раздобыть аккредитацию на подлодку.

Остальное, как говорится, было делом техники. Они обнялись с Блудовым, облобызались, вспомнили время, когда сидели за одной партой. Костя поведал ему свою проблему, и тот походя, легко и играючи решил ее. Так легко решить проблему мог только хорошо пьющий человек, и Сюткин возрадовался. Он отдал Рябининой свою аккредитацию, рассказал о Блудове, вернулся к однокласснику и хорошенько с ним добавил.

Очнулся он в медсанчасти «Зари» на следующий день с невыносимой головной болью.

— И вот я здесь, — закончил он.

— Не только ты, — заметил я. — Здесь еще и Рябинина, благодаря тебе.

— Это не привнесет в твою жизнь дополнительные трудности, — огрызнулась, иначе и не скажешь, вышеупомянутая Рябинина.

— Ты думаешь? — спросил я ее. — А вот я предвижу некоторые проблемы.

— Например? — с вызовом смотрела на меня Рябинина, гордо выпятив свой подбородок.

— Например, — пожал я плечами, — проблема питания. Как ты собираешься здесь кормиться? У них, я думаю, учтено все, а тебя, повторяю, здесь не стояло.

— Это не проблема, — заявил Костя Сюткин, настоящий джентльмен. — Мы с Илюхой что-нибудь придумаем.

Рябинина смотрела на меня с нескрываемым презрением.

— Ты не мерзавец, Лапшин, — сказала она. — Ты просто дурак. И, видимо, навсегда.

— Ну хорошо, — согласился я. — Раз уж вы так запросто решаете любые проблемы, вплоть до хлеба насущного, то скажите мне такую вещь: кто это тут доводит людей до сердечных приступов? Кому это надо, а главное, зачем?

Переход был неожиданным даже для них, привыкших к моим эскападам. С минуту в каюте царило недоуменное молчание.

— Ты о чем? — осторожно спросил меня Костя.

Я посмотрел на Рябинину и попросил ее:

— Расскажи ему.

Она рассказала Косте о подслушанном в коридоре разговоре. Слушал Сюткин с нескрываемым интересом. Он, кстати, так и сказал, когда Рябинина закончила свой рассказ:

— Интересно…

— Не то слово! — откликнулся я. — Я бы сказал, есть материал, над которым стоит поработать.

Рябинина подозрительно надолго замолчала, и я сделал единственно верное предположение:

— Боюсь, наша безбилетная спутница думает обо всем этом, не переставая.

По вспыхнувшему лицу Рябининой я понял, что попал в самую точку.

— Ну-ну, — поспешил я успокоить ее. — Не нервничайте, коллега. Никто не собирается отнимать у вас хлеб. В вашем полуподпольном положении это было бы бесчеловечно с нашей стороны.

— Отстань, Лапшин, — посоветовала она мне.

— Уже, — ответил я и снова обратился к Сюткину: — А что говорит по этому поводу эскулап?

— Илья? — уточнил он.

— Да.

Костя пожал плечами.

— Ничего он не говорит, — удивленно проговорил он. — Обыкновенные приступы. Во всяком случае, именно так он к ним и относится, я полагаю.

— Ничего странного он не заметил?

— Если и заметил, — ответил Сюткин, — то мне об этом он ничего не сказал.

— А ты не заметил в его поведении ничего странного?

— Слушай, ты кто? — полюбопытствовал он. — Эркюль Пуаро?

— Мисс Марпл, если угодно, — ответил я. — Просто интересно, что это вокруг меня происходит. А тебе не интересно?

— Я еще не включился в обстановку, — признался он. — И все это, если честно, кажется мне бредом.

— С похмелья нам всегда все вокруг кажется бредом, — сказал я ему. — Ты включайся, включайся.

— Мне бы пива.

— Костя! — сказала Рябинина.

— Лучше не надо, — согласился я с ней. — А то этот бред покажется тебе нормальной реальностью.

— А мне это и так не кажется чем-то из ряда вон выходящим, — заявил вдруг он.

— И напрасно, — отреагировал я. — Этот Левит еще куда ни шло. Кто его знает, может, он и вправду имел больное сердце. Но женщина была вполне здорова.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво посмотрела на меня Рябинина.

— Очень просто, — ответил я. — В разговоре, который ты слышала, она ничего не сказала о своем больном сердце, ведь так? Но она обязательно об этом упомянула бы, если и в самом деле болела.

— Не факт, — недоверчиво протянул Сюткин.

— Факт, — твердо произнес я. — К тому же не думаю, что ее взяли бы на эту работу, будь у нее больное сердце. Они же все проходят медкомиссию, или я ошибаюсь?

— Да вроде нет, — нехотя согласился Сюткин.

— И что получается? — продолжал я. — Что мы вообще имеем? Нормальный, пышущий, можно сказать, здоровьем, человек — я имею в виду Левита — помирает от инфаркта прямо за столом, и никто и пикнуть не успевает. А потом здоровая во всех отношениях женщина, это мы только что выяснили, получает сердечный приступ на рабочем месте. И что-то она знает, что-то такое, чего не знаем мы.

— Откуда ты знаешь, что она что-то знает? — спросила Рябинина. — Судя по ее словам, она, наоборот, ни о чем не догадывается — она просто что-то заподозрила, а что — ей самой было непонятно.

— Вот именно — заподозрила, — подхватил я. — Иногда этого достаточно.

Я только теперь понял, почему закурил. Подсознание всегда срабатывает раньше сознания. Я испугался не за эту женщину-крупье, я испугался за всех нас. И поначалу не осознал всей опасности в полном объеме, но, подсознательно уже переживая, закурил.

— Ты думаешь… — начал Сюткин и замолчал.

— Думаю, — кивнул я. — Я вообще — думающий человек.

— Но тогда, значит, это тот седой мужчина… — предположила Рябинина.

Я поднял ладони, предостерегая своих собеседников от поспешных выводов.

— А вот это уже точно не факт, — сказал я. — Давайте не будем вешать ярлыки, товарищи, — Рябинина поморщилась. — Лучше подумайте о другом…

— О чем? — смотрел на меня Сюткин. — Кажется, я все-таки выпью кофе. Башка совершенно не работает.

— И это правильно, — одобрил я его решение. — Я тоже выпью чашечку, если мне сделают.

Рябинина вздохнула и полезла в сумочку за кипятильником, с которым, как мне было известно, она не расставалась ни при каких обстоятельствах.

— Так о чем еще мы должны подумать? — напомнил мне Костя. — Валяйте, месье Пуаро.

— Видите ли, Гастингс, — начал я. — Если мы решим, что сердечные приступы, свидетелями которых мы являлись, действительно были не спонтанными, а результатом действий каких-то неизвестных лиц, мы должны подумать и над тем, каким образом это возможно вообще и, повторяю, кому это нужно?

Костя задумался и через минуту выдал ответ:

— Насчет технической стороны надо посоветоваться с Ильей. А насчет всего остального… Что-то мне вообще с трудом верится в возможность всего этого.

— Почему?

— Да глупо все это. Вдумайтесь: какой-то злодей организовывает инфаркты у участников круиза с целью… А с какой целью — тайна сия велика есть.

— На свете, видишь ли, Сюткин, встречается много странных и непонятных вещей, глупо звучащих и нелепо воспринимающихся на слух, — заметил я ему. — Например, Союз Советских Социалистических Республик. Нелепо, правда? А когда-то эта аббревиатура не только нормально воспринималась — без нее жизнь вообще немыслимой казалась. И наоборот, вдумайся. Костя: вместе со своим одноклассником ты всю ночь куролесишь и пьянствуешь на борту подводной лодки, которая держит курс на Северный полюс. Мог ли ты представить нечто подобное пару лет назад? А?

— Ну… — замялся он.

— Полгода назад ты героически вел себя в Буденновске, когда боевики Басаева захватили больницу вместе с заложниками. Мог ли ты представить себе такое, учась на факультете журналистики в славное советское время, — что будешь работать в горячей точке у себя на родине и ничему не удивляться? Ну, что же вы замолчали, любезный?

— Не мог, — признался он.

— Что же тебя удивляет сейчас? Нелепость предположения? Не мне напоминать вам, хорошие вы мои, высказывание великого Нильса Бора: идея не заслуживает внимания, если она не достаточно сумасшедшая.

— Все равно трудно поверить в такое, — качал головой этот упрямец.

Я вздохнул.

— Если бы ты мог верить в нелепые идеи, ты бы стал диссидентом. Впрочем, это касается нас всех.

— Говори за себя, Лапшин, — сказала мне Рябинина. — Десять лет назад я заканчивала школу.

— Ну хорошо, — примирительно проговорил я. — Ты у нас веришь в нелепые идеи. Так кто, по-твоему, этот злобный отравитель?

Рябинина пожала плечами. Мне вдруг стало страшно интересно.

— Так ты согласна, что на борту происходит что-то странное — спросил я ее. — Ты согласна, что все, что я говорю, — вовсе не глупости?

— Конечно, — спокойно смотрела она на меня. — Только мне кажется, что это не я с тобой, а ты со мной согласен. Кто первый тебе рассказал о разговоре в коридоре, не я ли?

— Не будем о приоритетах, ладно? — попросил я. — Ты хорошая женщина и журналист способный, ничего против тебя я не имею. Более того, я уверен, что как только на борту лодки поднимется стрельба, ты первая бросишься выяснять, в чем дело.

— Вот так, да? — холодно спросила меня Рябинина.

— Ага, — кивнул я. — У тебя, это ни для кого не секрет, к выстрелам особое отношение. У меня вообще складывается впечатление, что в прошлой жизни ты была чеченским боевиком. Та же любовь к всему стреляющему и взрывающемуся.

— Ты нравишься себе,Лапшин, да?

— В каком смысле?

— В смысле — заткнись, пожалуйста, — объяснила мне Рябинина. — Надоел.

И она отвернулась. Ее просто трясло от злости.

— Пожалуйста, — развел я руками. — Устраивайтесь поудобнее, дорогие друзья, и спите. Судя по всему, завтра у нас будет трудный день, так что набирайтесь сил. А я пойду прогуляюсь. Не бойтесь, за борт не упаду. Всего хорошего.

— Может быть, мне с тобой пойти? — участливо спросил меня Сюткин.

— Чего ради? — зло посмотрел я на него. — Боишься, меня тоже кондрашка хватит? Не бойся. К тому же у тебя, кажется, нет аккредитации. Так что сиди в каюте и не рыпайся.

— Кто будет сейчас проверять аккредитацию? — махнул рукой Костя.

— Любой, — ответил я. — Тот же Лева Яйцин.

— Кто ему скажет? — удивился он.

— Я, — ответил я и вышел из каюты, плотно затворив за собой дверь.

Не знаю, как насчет Рябининой, но меня, наверное, тоже трясло от злости, и именно поэтому, очевидно, я не услышал от нее ни одной язвительной реплики, когда выходил. Меня трясло от злости, и это, видимо, было видно невооруженным глазом, раз Рябинина промолчала, а Сюткин вызвался меня сопровождать. Но мне их не хотелось, как говорится.

Мне ужасно хотелось курить, и я отправился куда-нибудь, где можно было купить пачку сигарет. Больше шести лет я не курил, чем ужасно гордился, и вот в одночасье выяснилось, что гордиться, в сущности, мне было нечем. Оценивают не намерения, оценивают поступки. Ты мог крепиться хоть двадцать лет, но если в итоге ты закурил — нет у тебя силы воли, хоть тресни, и ничего никому не докажешь.

А и не надо ничего доказывать, подумал я. Не надо ничего никогда никому доказывать. И вообще, если когда-то ты решил бросить курить и бросил — значит, тогда тебе это было зачем-то нужно. Если ты сейчас решил закурить снова, — значит, тебе это нужно сегодня. Значит, почему-то было нужно, чтобы ты не курил в течение этих шести с лишним лет. Вот и все.

Бред какой-то, немыслимый бред сивой кобылы, так можно оправдать все. Какое-то извращенное толстовство. Непротивление злу насилием.

Да, оправдать можно все, как нельзя ничего объяснить. Это не парадокс, это нормальная проза жизни. Объяснение претендует на объективность, чего не бывает в природе. То есть объективности на самом деле нет, есть только субъективность. Нет хороших людей, нет плохих, есть только другие. Те, кто не подходит тебе по уровню образования, вероисповедания, национальности, сексуальной ориентации, — в зависимости от того, что ты сам из себя представляешь. И есть те, кто тебе подходит — по тем же самым причинам. Нет объективности в мире. Ничего нельзя объяснить. Нужно дойти до уровня мудреца Сократа, чтобы без всякого кокетства заявить: я знаю, что ничего не знаю.

Да, Лапшин, боишься ты знающих людей, правда?

Прочел я тут недавно в журнале «Искусство кино» статью Димы Быкова о режиссере Говорухине. Умный мальчик этот Дима. Как он его прокатил, этого беднягу. «Скучно и субъективно», — пишет о Говорухинском последнем фильме талантливый журналистский самородок.

Так в том-то и дело, что нет ничего объективного, Дима, солнце. Ну посуди сам, ну можешь ли ты заявить сейчас примерно следующее: в прошлом году в журнале «Искусство кино» я высказал о Говорухине свое интересное объективное мнение? Можешь? Если да, то ты — ваще. Снимаю шляпу и склоняю голову.

Я пришел в «Нирвану». Народу в зале было немного. Судя по лицам присутствующих, праздник был испорчен. Но надо признать, держались пассажиры стойко, никто истерик не закатывал.

— Григорий Иванович?

Я обернулся и увидел эту сладкую парочку — Веронику и Вячеслава Сергеевича.

— Ну, как там эта женщина? — с любопытством спрашивала актриса. — С ней все в порядке?

Я кивнул.

— Более или менее. Кажется, у нее сердечный приступ. Медики сейчас рядом о нею, так что, надеюсь, ничего серьезного не произойдет.

— Я тоже надеюсь, — проговорила Вероника.

Вячеслав Сергеевич счел нужным вмешаться.

— Видите ли, — заговорил он, — Вероника Павловна полагает, что все это не случайно: и смерть за завтраком, и этот инцидент.

— Вот как? — заинтересовался я. — Почему?

Старая актриса внимательно на меня смотрела.

— Даю голову на отсечение, — сказала она, не отрывая от моего лица своих огромных глаз, — что вы тоже думаете, что за всем этим стоит что-то страшное.

Я подумал и решил им не доверять.

— О чем это вы? — изобразил я на лицо недоумение.

Изобразил — сильно сказано. Вернее, попытался изобразить.

Но актрису, видимо, я не убедил.

— Вы хороший журналист, — сказала она, — но в детстве, наверное, мечтали стать актером. Так вот, хорошо, что вы им не стали.

— Почему? — самолюбие мое было порядком уязвлено.

— Потому, — непререкаемым тоном ответила она. — Одним хорошим журналистом на свете было бы меньше, а одним плохим актером — больше. Их и так слишком много, поверьте.

— Верю, — улыбнулся я. — Наверное, вы правы, есть что-то подозрительное в этих сердечных приступах. Мне просто не хотелось вас пугать. Да я и сам, собственно, ничего не знаю, зачем же мне быть голословным?

Это была ложь, но она мне вполне удалась. В действительности, конечно, я знал больше, чем они думали, но мне не хотелось, что бы они знали то, что я знаю. Если им это и без меня известно, то говорить об этом смысла нет, а если они ничего не знают, так тем более.

— А вы не хотите провести частное журналистское расследование, а? — с любопытством смотрела на меня Вероника, и я понял, что устал от этой парочки.

— Надо подумать, — вежливо улыбнулся я. — Всего хорошего.

Прозвучало это грубо. Вячеслав Сергеевич тонко улыбнулся и сказал своей спутнице:

— Пойдем, мамочка, мы, наверное, изрядно утомили Григория Ивановича своими назойливыми расспросами.

Мне стало стыдно.

— Надеюсь, — сказал я почти виновато, — завтра будет более удачный день. Встретимся за столом в кают-компании.

— А вот это вряд ли, — сообщил мне Вячеслав Сергеевич. — Мы с мамочкой решили питаться у себя в каюте. Пока, во всяком случае.

Я насторожился.

— Вот как?

— Да, — кивнула головой Вероника. — Хотя бы несколько дней.

— Вы уже договорились? С администрацией?

— Вполне, — ответила она. — Пришлось пережить несколько неприятных минут, но все хорошо, что хорошо кончается. В конце концов они нас поняли.

— Ну что ж, — сказал я. — Тогда — спокойной ночи.

Они чопорно мне кивнули и удалились. Некоторое время я стоял и смотрел им вслед, наблюдая, с какой величайшей бережностью вел под руку стареющую актрису ее сравнительно молодой спутник. Я смотрел им вслед и мне было почему-то невыносимо стыдно.

Наконец я смахнул с себя наваждение, и понял опять, что все, что ни делается, — к лучшему. Их не будет за столом. Осталось только поговорить Сюткину с Ильей, и вопрос с питанием будет решен.

Что и требовалось доказать.

Я осмотрелся в поисках буфета, где можно было бы купить пачку сигарет. И увидел Прищипенко, который явно шел в мою сторону.

— Послушайте, Лапшин, — сказал он, — вы не видели тут этих двух девчонок, ну тех, помните, нас покойник знакомил.

— Это я вас знакомил с покойным, — напомнил я ему.

— Неважно, — отмахнулся депутат. — Я не помню всех подробностей. Где они?

— Понятия не имею, — ответил я. — А зачем они вам? — невинно спросил я у избранника народа.

Он недоуменно на меня уставился, а потом спохватился и сориентировался:

— Ну как же, — сказал он. — Я хотел выразить им мои соболезнования. Неужели не ясно?

— Ну почему, — протянул я, — ясно. Даже более, чем ясно, господин Прищипенко.

Он неприязненно на меня посмотрел.

— Послушайте, Лапшин, — сказал он, — ну что вам все время нужно? Что вы все время лезете не в свое дело, а? Что вы ходите за мной, а? Вынюхиваете?!

— Я?! — удивился я. — Но ведь это вы меня остановили. Это вы, если мне не изменяет память, задали мне вопрос. Я ответил. Потом задал вопрос вам. Вы ответили. Потом вы спросили меня. Я ответил. И вот теперь выясняется, что я что-то вынюхиваю. Мне это даже как-то обидно слушать, господин депутат.

— Когда-нибудь вы сломаете себе шею, Лапшин, — сказал он, с ненавистью глядя на меня.

— Моту предположить то же самое в отношении вас, — ответил я, стараясь улыбаться как можно вежливее.

Мне не хотелось с ним связываться. Когда-то я уже имел сомнительное удовольствие общаться с этим достойным господином более тесно. Мы даже катались с ним по пыльной земле. Не сжимая друг друга в объятиях, не подумайте чего этакого.

Это тоже было в Буденновске, когда Прищипенко зарабатывал себе политический капитал в окрестностях больницы с заложниками. Выглядел он нелепо, и на каком-то митинге я дал ясно ему это понять. Нежная душа депутата не выдержала неуважительного к себе отношения, и он набросился на меня на виду у избирателей. Должен признаться, выглядел я тогда довольно глупо, — я не хотел избираться в Думу, и вряд ли когда захочу, так что кувыркаться в пыли с моей стороны было, повторяю, глупо. Избиратели веселились, и я не удивлюсь, если выяснится, что наибольшее количество голосов Прищипенко набрал именно в Буденновске. Хотя, конечно, у него другой округ.

Тем временем Прищипенко последний раз смерил меня уничтожающим взглядом и, резко повернувшись, решительно зашагал из зала. Провожая его взглядом, я подумал, что это, наверное, единственный человек в лодке, который не заслуживает даже подозрения. Если кто и виноват в этих приступах, то только не он.

Хотя — кто его знает?

Куплю я себе сигареты, в конце концов, или нет? Как по заказу, ко мне неслышным шагом сзади подошел стюард с подносом, на котором стояло несколько бокалов:

— Не желаете ли шампанского? — вкрадчиво спросил он у меня.

Гулять так гулять. Я кивнул, взял один из бокалов, сделал глоток и сказал:

— Послушайте, любезный. Не могли бы вы мне принести пачку сигарет?

— «Мальборо»? — услужливо предложил он.

— А хоть бы и «Мальборо», — согласился я.

— Сию минуту.

Он поклонился и с достоинством удалился.

— Все в порядке? — услышал я за спиной знакомый голос.

Обернувшись, я увидел Туровского. Он улыбался и был похож на испуганного мартовского кота.

— Да вроде, — пожал я плечами, — а у вас?

— Нормально, — сказал он, но что-то заставляло меня сомневаться в его слишком уверенном тоне.

Неожиданно я понял, почему: глаза его никак не могли остановиться. Не скажу, чтобы они бегали, нет. Просто было такое ощущение, что он выбирает, на что бы ему посмотреть, на чем остановить свой взгляд, и никак не может выбрать. Наблюдать за ним было и странно, и интересно, и скучно одновременно.

— Вы что, только что с женщины? — сам не знаю почему, брякнул я.

Он вскинул на меня глаза:

— А что, видно? — растерянно произнес он.

Я облегченно расхохотался.

— Ну, слава Богу, — сказал я, — а то никак понять не могу: что это такое с вами?!

— А что? — испуганно спросил он. — Что со мной?

— Лицо у вас, — объяснил я. — Вроде бы вам хорошо, но вот-вот станет плохо.

— Вы физиономист?

— Нет, я русский, — ответил я, и мы оба расхохотались.

Тут, наконец, подошел стюард и сказал:

— Ваши сигареты.

Когда я вернулся в каюту, Рябинина и Сюткин все еще разговаривали. Я посмотрел на часы. Было раннее утро.

— До завтрака осталось два часа, — сообщил я им. — Мы собираемся спать или что?

— Ты что, хочешь есть? — спросил меня Костя.

— Нет, я хочу спать, — ответил я.

— Если ты хочешь есть, могу сделать бутерброды, — сказала вдруг Рябинина.

— Да? — удивленно воззрился я на нее. — Слушайте, что это с вами? Вы что — все это время говорили обо мне?

Я вовсе не хотел, чтобы они смущались, я их просто хотел позлить.

А они почему-то смутились.

— Ладно, — решительно тряхнув головой, сказала Рябинина. — Давайте спать.

— Я могу на полу, — сказал Сюткин, — а могу и в санчасть.

— Неплохо бы, конечно, послать тебя туда на разведку, — проговорил я, сладко вытягиваясь на своей кровати. — Да ладно уж. Неудобно как-то. Женщине плохо, а ты будешь там что-то вынюхивать, выискивать. Спи. Завтра разберемся.

Я кинул ему подушку, перевернулся на живот, и через какую-то минуту провалился в темноту.

Снов я не видел.

Проснулись мы прямо перед обедом — все трое. Я открыл глаза, потянулся, посмотрел на часы и присвистнул. Оглядевшись вокруг себя, я увидел, что мои товарищи по каюте смотрят на меня.

— Что? — спросил Костя, тупо глядя на меня сонными глазами.

— Обед, — лаконично ответил я ему.

— Не завтрак? — уточнил он.

— Обед. Разве ты не чувствуешь, что выспался?

Костя замычал, замотал головой, встал и пошел к крану, чтобы ополоснуть лицо холодной водой. Я последовал его примеру.

— Выйдите, — приказала Рябинина. — Мне надо привести себя в порядок.

Мы вышли.

2

Костя был голоден, я тоже. Я сообщил ему новость, что, мол, место за нашим столом свободно. Он обрадовался, быстренько куда-то сбегал, и удивительно быстро вернулся, сообщив, что все уладил, все организовал: на его долю тоже станут накрывать. Как ему это удалось, меня не интересовало.

Вышла Рябинина, и мы отправились в кают-компанию.

Сидя за столом и стараясь не зыркать по сторонам, я, тем не менее, осторожно бросал взгляды на окружающих. Все явно были чем-то напуганы.

Сюткин не обращал внимания ни на что и с упоением поглощал разносолы. Рябинина тоже ела с видимым удовольствием, но что-то все-таки мешало ей полностью предаться еде.

Мне кусок не лез в горло, и Рябинина это заметила.

— Почему ты не ешь? — спросила она у меня. — И вообще, что тут происходит? Как будто не обедают, а хоронят кого-то.

Действительно, не было слышно ни голосов, ни обычного смеха, ни простого звона тарелок, все словно дыхание затаили.

— Наверное, кто-нибудь умер, — предположил я. — Инфаркт.

— Очень смешно.

Рябинина зло зыркнула очами в мою сторону, а Сюткин что-то промычал, увлеченный куском хорошего бифштекса.

— Что? — спросил я его.

Ответить он не успел.

— Вы кто такой? — громовой голос раздался прямо рядом с нашим столом.

Я поднял голову и увидел, разумеется, доблестного начальника охраны и безопасности Леву Яйцина, который стоял с грозным видом, и не спрашивал — вопрошал.

— Кто вы такой?! — повторил он свой вопрос, обращаясь к Сюткину.

— Спокойно, Лева, — стремительно встал я, давая Косте прожевать и благополучно проглотить огромный кусок мяса, которым он чуть от неожиданности не подавился. — Это наш человек. И он вполне на легальном положении. Можешь спросить у Блудова. Вопросы еще есть?

Некоторое время Лева напряженно всматривался в меня, пытаясь понять, не смеюсь ли я над ним. Потом он, видимо, принял решение и кивнул головой:

— Вы что — ничего не знаете? — опросил он.

— Что мы должны знать? — поинтересовался я у него, бросая быстрый взгляд на своих товарищей.

Рябинина побледнела. Костя застыл с открытым ртом, в котором можно было увидеть так и не прожеванный до конца кусок бифштекса. Оба испуганно смотрели на Леву Яйцина.

Он перевел взгляд с меня на моих спутников, потом — снова на меня и, не отвечая на мой вопрос, вдруг, в свою очередь, задал свой:

— А где вы были за завтраком?

— Это важно?

— Важно, — твердо ответил он.

Я пожал плечами.

— У себя в каюте.

— И что вы там делали?

— Спали, — терпеливо отвечал я.

Он смерил нас взглядом.

— Втроем?

Я почувствовал, что он начинает мне смертельно надоедать.

— Слушай, Лева, — тихо проговорил я, — наша сексуальная ориентация — это наше личное дело. Если ты еще раз себе позволишь намеки в подобном духе, тебе не поздоровится. Если ты не знаешь, кто мы такие, спроси у Прищипенко. Он тебе популярно объяснит.

Фамилия депутата произвела на него магическое действие.

Он сразу стал помягче. Ну что ж, Прищипенко, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Вы что — не слышали радио сегодня утром? — спросил он чуточку помягче.

— А что случилось-то? — стал терять я терпение. — Чечня объявила войну Америке?

— Вы не слышали объявление? — с упорством, достойным лучшего применения, спрашивал Лева.

Я понял, что это все. Я устал.

— Ну, вот что, — сказал я ему. — Я доем, ладно? А вы тут соберитесь с мыслями, и, когда будете готовы, расскажите нам обо всем подробно. Договорились?

И я сел, демонстративно берясь за пищу. Он постоял еще некоторое время, буравя нас своими маленькими глазами, и сказал:

— Как поедите — идите в радиорубку. Я лично промотаю одну ленту, которую вам нужно послушать.

И, повернувшись, вышел.

В общем, обед был испорчен. В полном молчании, ни на кого не глядя, мы доели то, что стояло перед нами на столе и, не дожидаясь десерта, синхронно встали.

Когда мы выходили, все так же на нас смотрели. Как и в самом начале обеда никто из присутствовавших не проронил ни единого слова.

Когда мы нашли радиорубку и вошли в нее, Лева стоял около магнитофона и чуть ли не метал икру.

По всему было видно, что ему не терпелось что-то на нас проверить.

— Ну, — сказал он, чуть не прыгая на одной ножке, — готовы?

Нужно было сбить с него эту спесь.

— Ты сначала сходи пописай, — посоветовал я ему.

— Чего? — растерялся он.

— Что ты подпрыгиваешь, как будто у тебя мочевой пузырь переполнен? — спросил я. — Сходи, не мучайся.

Сюткин прыснул. Даже Рябинина слабо улыбнулась.

Лева ухмыльнулся:

— Посмотрим, кто из нас обоссытся, — сказал он культурным голосом и нажал на воспроизведение.

И началось…

Какой-то бред, который только подтверждал наши подозрения. Что-то мне не нравилось во всем этом тексте, чувствовалась фальшь, что-то меня в этом искаженном голосе сильно напрягало, но что — тогда, в ту минуту, я разобраться не мог. Но что-то было, это точно.

Я посмотрел на Рябинину и Сюткина. Фотограф стоял и кивал, как китайский болванчик. Юлия стояла с застывшим лицом и не шевелилась.

Наконец голос смолк, и Лева выключил магнитофон.

— Ну и что? — спросил я его.

— Как — что? — растерялся он.

— Ну что, что? — агрессивно пошел я на него. — Это что — ваши развлечения? Аттракционы у вас такие, да? Почему мы обязательно должны были слушать этот бред сивого мерина?!

— Бред? — переспросил он, явно ничего не понимая.

— А что — нет? — распалился я. — «В живых останутся те, кому повезет»! Что за пошлятина? Если вам это нравится, развлекайтесь сами. Прищипенко с собой захватите. А нас не трогайте. Мы серьезные люди, понимаете вы это? Мы книжки читаем! А не ваши сраные детективы.

Он ошеломленно на меня смотрел, не зная, что сказать.

— Так что оставьте нас в покое, — сказал я как можно тверже. — Мы уже выросли из коротких штанишек. Ясно вам?

Наконец он смог вздохнуть, и воздух с силой устремился в его легкие.

— Да ты… — еле проговорил он. — Да вы… Вы понимаете, что вы мне тут…

Договорить он не успел. В радиорубку ворвался Блудов.

— Лева! — закричал он, увидев Яйцина. — Мне сказали, что ты должен быть здесь. За мной! Быстро!

— Что случилось? — спросил встревоженно Яйцин у врача.

— Илья, — спросил Костя, — что там?

Блудов ошалело посмотрел на Сюткина и махнул рукой.

— Потом, Костя, — проговорил он. — Потом, ладно? Яйцин!!! За мной!

Он развернулся и побежал обратно. Начальник охраны устремился за ним.

— Фу-у! — выдохнул я. — Ну и тексты. Не надо нам показывать, что мы тоже о чем-то догадываемся.

— После такого объявления, — сказала Рябинина, — только тупой не догадывается, что тут делается. Лапшин, ты сел в лужу, но тебе не привыкать. Костя, бежим за ними.

Она побежала. Он без слов — за ней. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ними.

Глава 2 ЯЙЦИН

1

Если бы несколько лет назад Леве Яйцину вдруг сказали, что он станет начальником охраны и безопасности (!) подводной лодки (!!), которая отправится в круиз к Северному полюсу (!!), то Лева, наверное, просто прекратил бы этот разговор, справедливо считая, что у собеседника «поехала крыша». Лева Яйцин считался одним из самых лучших вторых режиссеров на киностудии имени Горького, своей жизнью был вполне доволен и никаких перемен впереди не видел. Но те, кто ведал его судьбой, видимо, думали по-другому…

А началось все с мелочи, на которую вначале второй режиссер особого внимания не обратил. А зря, ей-богу зря! Потому что давно уже отмечено мудрыми людьми, что именно мелочи правят нашей жизнью. Мелочи, а не гигантские катаклизмы!

Приехал как-то раз ко второму режиссеру его друг — огромный, весь покрытый рыжим пухом майор. Приехал и первым делом похвастался, что почти месяц провел в «горячей точке». Гражданской войны тогда еще в России не было, и всякое подобное заявление требовало доказательств. Особенно после крепкого возлияния, которым Яйцин и майор отметили встречу.

— Э-э… да я вижу, что ты не веришь! — закричал майор, когда Лева лишь кивнул на его слова о «горячей точке», не придав им особого значения.

— Верю…

— Не веришь, брат, не веришь! — уперся майор. И вдруг достал пистолет.

— Вот! — гордо заявил майор и покрутил оружием перед носом изрядно захмелевшего Яйцина.

Пистолет был какой-то особенный, не системы «Макарова» или «Стечкина», к которым второй режиссер привык, частенько получая подобное оружие на съемки. Нет, это был какой-то странный пистолет. Не наш. Чужой…

— Где тут бал-л-кон? — нетвердо поинтересовался майор и храбро шагнул в указанном Яйциным направлении.

Захмелевший второй режиссер, стараясь попадать в ногу, двинулся следом…

Когда они появились на балконе, потратив немало времени, уступая друг другу дорогу перед самым выходом, над Москвой уже сгустились сумерки. Тихие Черемушки готовились ко сну, даже не предполагая, что на уме у двух веселых друзей.

— Я бы тебе на бутылках показал, — заявил майор, размахивая перед носом Яйцина пистолетом, — но ведь нет у тебя, у подлеца, пустых бутылок, а?..

Яйцин икнул и отрицательно качнул головой. Бутылок, действительно, не было, так как весь вечер они пили темное, со странным осадком пиво из трехлитровых банок.

— Ладно, — миролюбиво согласился майор, — до завтра потерпим…

— Завтра мне на съемку, — едва успел вставить Яйцин, неожиданно вспомнив о своем профессиональном долге, но друг пропустил такую мелочь мимо ушей, громогласно докончив:

— …Слушай, брат, какой бой!

Он навел странный, «ненашенский» пистолет на созвездие Кассиопеи, повисшей над притихшими Черемушками, и резко надавил на «собачку»…

Косая молния сверкнула шесть раз, шесть раз страшно весело ударил грохот из руки друга, и эхо пошло гулять по микрорайону, кувыркаясь и дурачась.

Бах-ба-бах-бах-бах-ба-ба-бабах…

— Нет, ты послушай, какой бой! — еще раз восхищенно повторил майор, пытаясь выдавить из опустевшего пистолета хоть один выстрел. Не получилось…

Созвездие Кассиопеи стыдливо прикрылось тучей, но один из лучших вторых режиссеров и его друг, оставив звезды в покое, уже направились обратно в комнату — допивать теплое пиво…

— И чтобы ни капли не осталось! — грозил кулаком майор. — За дружбу! За то, что мы живы! За наш двор!.. И за тебя, дорогой ты мой Лева!..

Утром «дорогой» проснулся первым, с трудом выполз на балкон — подышать. В комнате остались пустые трехлитровые баллоны, помертвевшая за ночь килька и богатырский храп друга.

На балконе Лева обнаружил несколько пустых гильз, долго и тупо их разглядывал, стараясь вспомнить, откуда они здесь взялись. Однако не вспомнил…

Обреченно застонав, едва живой, он добрался до телефона, который почему-то был на кухне, — о, эти проклятые четыре метра бесконечного пути, кто же так догадался проектировать квартиры! — и с трудом, отдышавшись, набрал номер режиссера Семы Гаспарянца.

— Да? — тотчас отозвался бодрый голос режиссера. — Кто там?..

— Это я, — слабо отозвался Яйцин.

— Кто?! — закричала трубка, так как Гаспарянц был глуховат.

— Я это, я! — отчаянно отозвался второй режиссер. — Сема, дорогой, прости засранца, но что-то мне нездоровится… — привычно заканючил он и осторожно потрогал рукой голову. — Наверное, заболел… Что?.. Да я капли в рот не брал! — искренне возмутился Лева. — Нет, нет и еще раз нет!.. Честное слово!.. — после некоторой паузы, во время которой из трубки доносились проклятия Гаспарянца, Яйцин вдруг выругался: — Да пошел ты!.. Ты, ты, кто же еще!.. Нет!.. Нет!.. А туда ты сам сходи!..

И он в бешенстве бросил трубку на рычажки.

— У морда нерусская! — тихо выругался Яйцин.

Он с наслаждением откинулся на высокую спинку стула и приложил к раскаленному лбу сковородку. Холодный чугун приятно холодил лоб, и от этого вдруг стало легче, и жизнь уже не казалась такой сволочной и безнадежной.

Задумавшись о бренности всего на белом свете, Яйцин вспомнил родной, тихий и вечно пыльный Шклов, деревья, которые действительно когда-то казались большими, собаку Пальму и плоскую крышу сарая, с которой так было удобно прыгать в сугроб вниз головой…

Ведь было время, когда тебя называли Левушкой, интересовались каждым твоим чихом и никогда не били и не наказывали. А может и наказывали, кто это теперь помнит!.. По крайней мере, никто не называл… Тут Лева вспомнил последний «эпитет», которым наградил его Гаспарянц, и нахмурился. Да пошел он!..

А надо заметить, что именно Гаспарянц когда-то выручил Яйцина и привел, в буквальном и переносном смысле этого слова, в кино.

Отмотав длиннющий двухлетний срок, Яйцин вернулся из армии в родной Шклов и, как миллионы его сверстников, был поставлен перед мировой проблемой — что делать, когда ничего особенного делать не умеешь, да и не хочешь, честно говоря?..

Что делать, что делать… Да ничего не делать!

Именно так Лева и поступил и, перебрав с десяток подходящих для «ничегонеделания» контор, наконец нашел то, что искал. Центральный городской архив.

Архив располагался в здании бывшей тюрьмы, что придавало для попавших туда впервые особую атмосферу таинственности и загадочности. Проплутав узкими коридорами, где встречались, в основном, женщины, Лева нашел директора — тоже женщину, привлекательную, с умными игривыми глазами и косой челкой. Они долго беседовали, пили кофе по-архивному, улыбались друг другу. Весьма непринужденно директор дала Леве свой домашний телефон, игриво назвала возраст, намекнула о свободном образе жизни…

Незаметно для себя Яйцин написал заявление на работу, затем также незаметно очутился в тесной комнате, где находились высокие пыльные шкафы, за шкафами прятались тихие старушки, которые тотчас обрадовались появлению мужчины, что и впрямь было редкостью в этом сонном женском царстве.

Ничего не делать, а именно в этом заключалась теперь работа архивиста Яйцина, ему очень понравилось. Хотя со временем, честно говоря, порядком надоело. Особенно — ближе к весне…

Молодой, бестолковой девкой пришла весна, и в здоровом теле Левы заиграли, расшалились гормоны. Как по мановению волшебной палочки, архивный «цветник» превратился в самый настоящий «курятник», и захотелось юному «петушку» бежать. Прочь! Скорее! Навсегда!..

Но куда?!

В Москву, в Москву, в нее, родимую, куца же еще, ведь также когда-то советовал классик. Лева Яйцин не стал долго раздумывать да и махнул в белокаменную.

Особого впечатления на простого шкловского провинциала столица не произвела — ни широченными проспектами, ни скопищем высоток на окраинах, ни забавными физиономиями негров, изредка мелькавших на улицах… И поехал бы он спокойно обратно, если бы не случай.

На Казанском вокзале снимали кино.

Огромная массовка по приказу помощников режиссера нестройно вставала и куда-то тащилась с вещами. Параллельно ехала небольшая тележка, где с трудом умещались два здоровых мужика с кинокамерой. Это были операторы. Тележку толкал тщедушный парень, все на него кричали, ругались, и даже ежу было понятно, что вот из-за него, подлеца, и срывается такая великолепно задуманная режиссером сцена.

Тщедушный парень вяло огрызался, затем начал материться и, наконец, разозлился до такой степени, что просто отшвырнул от себя «рога» тележки и, сдирая на ходу огромные рукавицы, пошел прочь.

— Рогоновский, вернись! — заорал в мегафон толстый режиссер-кавказец. — Вернись, собака!.. Убью на фиг!..

Но парень не вернулся, и огромная панорамная сцена, которая должна была поразить весь мир и, конечно же, принести авторам фильма славу побольше, чем у «ихнего» хваленого Спилберга, окончательно и позорно «зависла».

А что вы хотите? Кино!..

Желающего толкать тележку долго не могли найти, пока наконец Лева Яйцин, стоявший в толпе зевак, не решился.

— А чего там! — громко закричал он. — Я могу!..

И он, действительно, смог, плавно прокатив тележку, смог на все «сто». Картина была спасена, режиссер обливался слезами радости, обещал помочь во всем и даже дал Леве свой домашний телефон.

Вот так, случайно, Лева оказался на киностудии, где очень быстро продвинулся по служебной лестнице и занял соответствующее своему таланту место — стал вторым режиссером. И надо отдать должное Яйцину, весьма неплохим!..

Сема Гаспарянц — именно так звали режиссера-кавказца, который дал Леве свой телефон — вцепился в толкового Яйцина обеими руками. Вдвоем они прошли немало картин, пока вдруг не разругались вдрызг из-за такой мелочи, как прогул.

Сема «послал» Леву, а Лева — Сему.

«Послали» друг друга и разошлись…

По-хорошему или по-плохому — это было уже неважно, потому что Яйцин решил: все, в кино больше ни ногой!

По совету друзей он поступил в школу телохранителей, успешно ее закончил. И надо же было тому случиться, что на выпускном экзамене попался Лева Яйцин на глаза Туровскому, который как раз начал подбирать кадры для своего будущего проекта — круиз на подводной лодке к Северному полюсу…

Исполнительный Яйцин, в глазах которого читалась собачья преданность, понравился распорядительному директору и он расписал перед ним грандиозные планы «Проекта…» Лева Яйцин был настолько подавлен масштабами предстоящего дела, что вначале даже не знал, что ему сказать. Конечно же, он согласен! Какой тут может быть разговор!..

Подобно известному герою Ильфа и Петрова подавленный навалившейся ответственностью, Лева только тихо прошептал:

— Всегда!

— Что? — не понял Туровский, который только что задал конкретный вопрос, когда же Яйцин сможет ему дать ответ на его, распорядительного директора, предложение.

— Всегда готов! — пояснил ошеломленный Яйцин.

— То есть, вы согласны?

— Да!

— Договорились… — Туровский был бодр и энергичен. — Завтра приходите в офис «Сафари»…

— Куда?

— В «Сафари». Так называется наша фирма, — пояснил Туровский и стал объяснять свежеиспеченному начальнику охраны и безопасности, как туда добраться…

Но Лева Яйцин уже его не слушал. Волшебное слова «Сафари» окончательно доконало его. Он сидел в глубоком кресле дорогого ресторана и глупо улыбался, весь находясь во власти розовых грез, где чередой мелькали стройные мулатки, пальмы, баобабы, райские острова, океаны шампанского, охота на белых медведей и даже серфинг…

Однако все случилось по-другому…

2

Наверное, со стороны это представляло собой довольно странное зрелище: пять человек делали вид, что никуда не торопятся, хотя спешили изо всех сил. Компанию возглавлял Блудов — единственный из всех знавший конечную цель их маршрута, за ним шел Яйцин, следом — Костя Сюткин и Рябинина, а последним, замыкая это шествие, двигался известный журналист Григорий Лапшин. Когда им кто-нибудь встречался, то компания переходила на нарочито чинный шаг, как будто просто вышла прогуляться, так сказать «подышать свежим воздухом». Но едва коридор впереди пустел, как все пятеро тотчас переходили с обычного, прогулочного шага на какой-то совершенно дикий семенящий бег, и бежали так до тех пор, пока снова на кого-нибудь не натыкались…

Двигаясь подобными «перебежками», эта странная пятерка перешла со второго «горизонта» на третий и свернула в короткий рукав коридора. И только здесь Яйцин догадался, куда их ведет Блудов. Рукав заканчивался уже знакомой дверью медсанчасти.

— Вот! — выдохнул врач, с трудом переводя дыхание.

— Что? — не понял начальник охраны и безопасности.

— Там, — коротко произнес врач и кивнул на дверь.

— Да что там?! — начал терять терпение Яйцин. — Говори толком, Илья, что ты тянешь кота за… — он осекся, быстро посмотрел в сторону Рябининой и не стал уточнять за что именно тянул Блудов кота.

Однако врач не спешил — он все еще восстанавливал дыхание. Развел в сторону руки, вздохнул, выдохнул, попытался присесть, но не смог. Схватился за поясницу и тихо ойкнул.

— Господа, — внезапно заговорил Лапшин. — Я конечно понимаю, что этот… э-э… театр «Кабуки» довольно интересен, — он ткнул пальцем в сторону Блудова, который все еще продолжал делать свои дыхательные упражнения. — Но, наверное, все-таки не для этого мы бежали сюда…

— А тебя никто и не звал! — звонко сказала Рябинина.

— Тебя, между прочим, тоже!

— А вот это не твое дело!

— Мое это дело или нет…

— Ребята, ребята! — вмешался Костя Сюткин в эту пикировку. — Юлия, Григорий, ну что вы как дети, ей-богу!..

— Пусть не начинает!.. — поставила последнюю точку Рябинина, с вызовом смотря на Лапшина.

Лапшин открыл рот, хотел что-то сказать, и судя по всему — достаточно язвительное. Но ничего не сказал, лишь пренебрежительно пожал плечами и даже отвернулся, всем своим видом показывая, что говорить тут не о чем. Кажется, молчание обидело Юлию Рябинину еще больше.

— Всякое пренебрежение ведет к цинизму… — начала она, но тут пришедший в себя Яйцин громко рявкнул:

— Ти-хо!

Все с изумлением посмотрели на него, и даже Блудов замер в неудобной позе.

— Тихо! — повторил начальник охраны и безопасности, грозно оглядев присутствующих. — Тоже мне деятели, журналисты долбаные, минуты не можете спокойно постоять, чтобы не собачиться!..

— Как вы смеете?! — почти одновременно воскликнули Лапшин и Рябинина.

— Смею! — отрезал Яйцин.

— Тише, господа! — попытался успокоить их Сюткин.

— Я теперь все смею! — яростно повторил начальник охраны и безопасности. — Разве вы не видите, что творится?.. Разве вы не понимаете, что на лодке объявился псих?! Маньяк!..

— Маньяк?!

— Да!

— Бросьте, детектив, — несколько фамильярно сказал Лапшин. — Лева, кончай трепаться…

— Вот порежут тебя в лоскуты, тогда узнаешь, кто трепется, а кто… — Яйцин вновь вовремя «затормозил», косо посмотрев на Рябинину.

Возникла неприятная пауза.

Каждый по-своему оценивал слова Левы Яйцина. Его тон, а главное — умеренность, заставляли задуматься о происходящем со всей серьезностью…

— Там, — вдруг показал на дверь медсанчасти Блудов.

— Что? Маньяк?! — тихо ахнула Рябинина.

— Хуже, — отозвался Блудов.

Он толкнул дверь, которая распахнулась неожиданно легко и беззвучно. Яйцин и остальные с некоторой опаской заглянули в проем, но никого не увидели.

Приемная медсанчасти была пуста.

Побагровев от ярости, начальник охраны и безопасности обернулся к Блудову, намереваясь обрушить на голову врача все мыслимые и немыслимые ругательства.

— Ну и шуточки у тебя, Илья, — попытался смягчить ситуацию Костя Сюткин. — А я уж в самом деле подумал, что…

Но что именно подумал фоторепортер, никто узнать так и не успел — где-то совсем рядом вдруг раздался чей-то сдавленный крик и звон битого стекла.

Все вздрогнули.

— А черт! — выругался Блудов и устремился вперед…

В самом конце приемной оказалась неприметная дверь в смежную комнату. Врач рванул ее на себя, и Яйцин увидел, что это небольшая подсобка, которую обычно называют «тамбуром». В тамбуре на стуле спокойно сидела медсестра, листала журнал и что-то жевала…

Вновь раздался звон битого стекла.

— Что? — спросил с порога Блудов.

— Ничего, — отозвалась медсестра. — Я ему свет выключила, вот он и гремит.

— А-а, — успокоившись, протянул Блудов. — Ну тогда все понятно…

— Стойте, стойте! — вдруг закричал Яйцин. — Мне, например, ничего не понятно!.. Кто-нибудь здесь может объяснить, что происходит?!..

— Там — Калачев, — ткнул в сторону железной двери Блудов. — Заперся и не открывает…

— Как это — «заперся»?

— А черт его знает! Как, как!.. На замок!..

— Только спокойнее, Илья, спокойнее…

— Будешь тут спокойным!.. Дурдом какой-то! — Было видно, что обычно спокойный врач по-настоящему рассердился. — Им же стараешься делать как можно лучше, а они…

— Да расскажи ты толком! — рассвирепел начальник охраны и безопасности. — Спокойно и по порядку…

И Блудов рассказал, что когда «пациенты» — Ольга и Калачев — пришли в себя, он сделал им успокаивающие уколы. Ольга сразу же почувствовала себя лучше, а бизнесмен почему-то возбудился, повел себя странно. Блудов осмотрел их, но ничего особенного не обнаружил. Специальной техники на подводной лодке не было, только самая примитивная.

— Дальше! — потребовал Яйцин.

— А что дальше, — шмыгнул носом врач. — Я им говорю, все, господа, вы здоровы, идите себе спокойно, продолжайте отдыхать и веселиться… Ольга сразу же собралась и ушла, а этот… — Блудов кивнул в сторону двери. — Калачев, значит, вдруг взял да и заперся…

— Сам?

— Сам, конечно!.. Лева, он псих, настоящий псих! — возбужденно произнес Блудов.

За дверями послышался неясный шум, затем — звон и негромкие ругательства. Все вздрогнули, посмотрев на тяжелую железную дверь, и лишь одна медсестра осталась спокойной — было видно, что она уже привыкла и чувствовала себя уверенно в этой дикой ситуации.

— Вы бы свет включили, — вдруг подал голос Лапшин. — Ведь человек может порезаться или упасть…

— У меня начальство есть, — безмятежно отозвалась медсестра. — Прикажет — включим, не прикажет не включим… — она громко, не стесняясь, зевнула. — Только знайте, что при свете он буйный становится!..

— Это черт знает что! — с чувством произнесла Рябинина. Это какой-то произвол!.. Это хуже, чем сталинские психиатрические лечебницы!..

— Почему хуже? Значительно лучше, — попытался пошутить Блудов.

— Илья! — укоризненно произнес Костя Сюткин.

— А что Илья? Что Илья?.. Я уже тридцать четыре года как Илья!.. Но в такой глупой ситуации не был!..

— И я не была, — вставила медсестра.

— И я, — подхватил Лапшин. — Представьте себе, господа, тоже не был… Ай-я-яй, какое упущение!..

— Лапшин! — прикрикнула Рябинина. — Перестань ерничать!..

— Ти-хо! — вновь рявкнул Яйцин. — А теперь все заткнитесь, пожалуйста, и слушайте меня!..

Возникла хрупкая тишина.

Стараясь сдержать улыбку, Лапшин отвернулся. Костя Сюткин, как настоящий миротворец, укоризненно покачал головой и предостерегающе взял Рябинину за руку. Медсестра вновь принялась листать журнал с безразличным видом, словно это ее не касалось, а Блудов прислушался к тихому звону за железной дверью и поморщился, как от зубной, боли.

— Сделаем так! — начал начальник охраны и безопасности тоном, не терпящим никаких возражений. — Журналисты уходят…

— Все? — издеваясь, спросил Лапшин.

— Да, все!

— Но мы же разнесем эту новость по всей «Заре», — невинно произнес Лапшин. — Правда, дорогая? — обратился он к Рябининой.

Сюткину с трудом удалось удержать «дорогую», чтобы она не влепила Лапшину пощечину.

— Григорий!

— А что я такого сказал?..

— Вы немедленно отсюда уйдете! — в голосе Яйцина послышался уставной металл. — И никому… Я повторяю — никому! Не. Расскажете. Что. Здесь. Видели… Вы меня поняли?

— Забавно! — засмеялся Лапшин. — Я, между прочим, представитель свободной, демократической и независимой прессы!..

Набычив голову, Яйцин внимательно выслушал это признание и неожиданно достал из кобуры пистолет. Демонстративно щелкнул предохранителем. В наступившей тишине отчетливо раздались жующие звуки — не обращая ни на кого внимания, медсестра продолжала листать журнал и что-то жевать.

— Я не буду повторять, — спокойно сказал Яйцин. — Если вдруг я узнаю, что вы кому-то рассказали, то… — он выдержал значительную паузу, — буду вынужден вас задержать… Вы меня поняли?

— Вот теперь мы вас поняли! — ласково отозвался Лапшин. — Пойдем, дорогая…

Он галантно подхватил Рябинину под руку. Ошеломленная случившимся девушка не сопротивлялась. Пожав плечами, Костя Сюткин шагнул за ними, но его неожиданно задержал Блудов:

— Костя, постой!

— Что?

— Ты мне нужен… — Блудов посмотрел в сторону начальника охраны и безопасности и твердо произнес: — Он мне нужен!

Яйцин поморщился, но немного подумав, согласно кивнул…

3

— И что же дальше? — поинтересовался Туровский.

— Я сделал попытку проникнуть в подсобку, но к сожалению из этого ничего не вышло… — неохотно ответил начальник охраны и безопасности.

— Почему?

В голосе Туровского послышалась плохо скрываемая ирония, но Яйцин ее не почувствовал.

— Да как вам сказать…

— Честно. Говори честно и правдиво.

— Понимаете, там дверь железная… Ключи подбирать бессмысленно. Этот подлец, ну, Калачев… — Яйцин проникновенно выругался, — заперся изнутри на задвижку, так что…

Он глупо улыбнулся и замолчал, не желая рассказывать о подробностях неудачного «штурма» подсобки. А подробности были, честно говоря, весьма примечательны!

После изгнания журналистов Яйцин почувствовал себя несколько увереннее. Медперсонал и робкий с виду Сюткин особой угрозы его авторитету не представляли и вели себя почтительно, не в пример этим распоясавшимся журналистам…

Для начала Яйцин решил провести небольшой допрос.

— Спрашиваю Илью, остальные молчат! — предупредил он. — Ясно?

Сюткин удивленно кивнул. Блудов поморщился, аравнодушная медсестра, по обыкновению, никак не прореагировала.

— Когда он туда проник? — начал Яйцин.

— Кто? — не понял врач.

— Калачев, мать твою…

— А-а… В обед.

— Точнее!

— Не помню…

— Вспомни!

— Ну, минут сорок назад…

— Еще точнее!

— Не помню. Лева, ей-богу, не помню! — Блудов посмотрел в оловянные глаза начальника охраны и безопасности, тяжело вздохнул и соврал без зазрения совести: — Ровно сорок две минуты назад. Можешь записать.

— И запишу, — отозвался Яйцин, и к изумлению врача, действительно, что-то быстро черкнул в блокнот.

— Идем дальше. Что там внутри?

— Где?

— В подсобке, мать твою…

— А-а… Мы там храним лекарства, шприцы, кое-какую аппаратуру…

— Составишь список.

— Зачем? — поразился Блудов.

— Надо! — отрезал Яйцин.

— Хорошо…

— Второй выход имеется?

— Не помню… Кажется нет…

— Нет?

— Нет.

— Ты уверен?

— Да…

— Абсолютно?

— Лева! — воскликнул Блудов, словно начальник охраны и безопасности пытался уличить его в каком-то преступлении.

— Ты только подумай, что говоришь…

— Молчать! — оборвал его Яйцин. — Молчать, когда я спрашиваю!..

— Уважаемый, вы, кажется, нелогичны, — вдруг подал голос Сюткин.

— Цыц! — рявкнул Яйцин.

— Ну вот, разорались, — недовольно заметила медсестра. Яйцин хотел и ее оборвать, но тут из-за железной двери вдруг раздался такой истошный крик Калачева, что все замерли, раскрыв от изумления рты.

— Ой, бедненький, — прошептала медсестра и быстро перекрестилась.

— Свет! — крикнул Блудов и яростно забарабанил в дверь. — Открывайте! Слышите, открывайте!..

Медсестра щелкнула кнопкой выключателя.

— Калачев, это я, начальник охраны!.. Немедленно приказываю открыть дверь!.. — присоединился к врачу Яйцин.

Теперь они вдвоем стали ломиться в дверь.

— Вам ничего не будет! — подхватил и Сюткин.

— А ну-ка!.. — потребовал Яйцин и с размаху прыгнул на дверь.

— Так ничего не получится, — заметил Блудов. — Она открывается наружу…

Не слушая врача, начальник охраны и безопасности сделал еще несколько попыток, но все его усилия оказались тщетны. Рассвирепев, Яйцин достал пистолет, но фоторепортер успел схватить его за руку.

— Вы убьете его!

— Туда ему и дорога!..

— Нельзя!!!

Некоторое время они боролись, пока на помощь к Сюткину не подоспел его друг Блудов. Вдвоем они одолели могучего Яйцина, свалив его на пол…

— Лева, успокойся!..

— Пусть открывает!..

— Ты же видишь, он сбрендил…

— Это не мое дело! Пусть немедленно подчинится!..

— О, черт!.. Да не хочет он! — заорал на Яйцина врач. — Понимаешь ты русский язык или нет?!. Не хо-чет!..

Некоторое время они бешено смотрели друг на друга.

— А может ему снова свет выключить? — влезла с предложением медсестра.

— Помолчите вы! — осадил ее Блудов.

— А я что?.. Я ничего… Мое дело маленькое.

Обидевшись, медсестра вышла из тамбура, оставив мужчин наедине с неподдающейся дверью.

— Вставай! — протянул руку Блудов.

Подумав, Яйцин принял предложение и с некоторым трудом поднялся. Вскочил и Костя Сюткин. Они отряхнулись, стараясь не глядеть друг другу в глаза…

— Нехорошо вышло, — начал Блудов. — И черт меня дернул тебя позвать!..

— Не казнись.

— Лева, ты меня извини, но, давай мы лучше, вот, с Костей попробуем его уговорить…

— Да, да, — тотчас подхватил Сюткин это миролюбивое предложение. — Давайте, мы лучше одни… Может быть, у нас получится. У каждого, как говорится, свой метод…

— Метод! — негромко проворчал начальник охраны и безопасности.

— Что вы сказали?

— Двести граммов тротила — вот и весь метод!.. Эх, вы, интеллигенция хренова!..

Высказав все это, Яйцин больше не стал задерживаться в тамбуре и отправился на поиски распорядительного директора…

Всего этого он, естественно, рассказывать Туровскому не стал. А зачем? Ограничился отдельными, сухими фактами, доложил, так сказать, обстановку начальству, а оно, уж, пусть само решает, как выкручиваться.

Некоторое время Туровский раздумывал над тем, что ему поведал Яйцин, затем произнес:

— Так… Что же мы имеем?

Начальник охраны и безопасности пожал плечами и затравленно огляделся. Они были в «Зимнем саду» — небольшой по площади оранжерее, засаженной очень редкими экзотическими растениями. Ели и платаны, банановые деревья и пальмы, сирано и кипарисы, тутовник и обезьяний дуб, карликовый клен и самый настоящий мраморный мексиканский орех. Чего здесь только не было! Все деревья и кусты были карликовыми, и самое большое растение не превышало в высоту полутора метров…

— Так что же мы имеем? — переспросил Туровский.

Поняв, что от ответа не уйти, Яйцин решил пойти путем наименьшего сопротивления и смачно выругался. Туровский удивленно приподнял бровь:

— Лева, я с тобой согласен… Но это не конструктивно… Давай не напрягаться, и просто подобьем бабки. Начнем с Левита…

— Труп, — загнул первый палец Яйцин, обрадованный тем, что его не будут ругать как мальчишку.

— Да, труп… Затем что было?

— Ольга — сердце. Калачев — сердце, — загнул еще два пальца Лева.

— Дальше?..

— Затем этот маньяк объявился, — мрачно сообщил начальник охраны и безопасности.

— Маньяк или маньяки?

— Не знаю…

— Хорошо… Назовем это обобщенно — «Маньяк». Что дальше?

— Калачев свихнулся. Заперся, подлец, и не выходит, чтобы его… — не удержавшись, Яйцин еще раз «припечатал» Ваню Калачева.

— Лева! — с укоризной произнес Туровский. — Береги нервы. Они еще тебе пригодятся… Больше ничего не было?

— Вроде бы нет.

— Сколько ЧП?

— Пять.

— Итак, господин начальник охраны и безопасности подводной лодки «Заря», за три дня с момента выхода в круиз мы имеем пять ЧП… Пять! — вдруг страшным голосом закричал распорядительный директор. — Ты понимаешь, что это значит?! Ты понимаешь, дубина?! Мразь! Урод!..

Отшвырнув какое-то редкое дерево, похожее на краба, Туровский шагнул ближе к Яйцину, схватил его за воротник сорочки и пошел на него, бешено вращая глазами и шепча самые страшные ругательства, которые только знал. Лева Яйцин, задирая голову, как испуганная лошадь, пятился от него, стараясь увернуться от слюны, которая брызгала во все стороны, и пятился так до тех пор, пока, не удержав равновесия, вдруг не рухнул на кактус. Шипы впились в филейную часть начальника охраны и безопасности, но он от страха даже сначала ничего не почувствовал, а когда до него вдруг дошло, то он взвыл и подскочил на месте…

— А-а! — завопил Яйцин.

— Молчать! — громовым голосом проревел распорядительный директор, и его подчиненный мгновенно смолк. — На кого работаешь, гад?!..

— Что? — не понял Яйцин.

— Я спрашиваю, на кого работаешь?! — рявкнул Туровский. — Не понимаешь?!..

— На вас…

— Не врать!

— А на кого же еще?

— Убью скотину! — замахнулся Туровский, но не ударил, а лишь с силой хлестнул по подвернувшемуся карликовому клену. Тот подлетел и свалился где-то на зеленой лужайке, в метрах пяти от них…

— Почему я до сих пор ничего не знаю?! — продолжил разъяренный Туровский. — Кто убил Левита? Откуда эти дурацкие сердечные приступы? Почему Калачев заперся в подсобке? И кто вставил на прослушивание эту долбаную запись?!.. Говори!..

Яйцин беззвучно открывал и закрывал рот, однако распорядительный директор так и не услышал ни звука.

— Ну?! — в последний раз спросил Туровский.

Яйцин испуганно замотал головой, мысленно проклиная тот день, когда согласился участвовать в круизе.

— Вышвырну я тебя на льдину, — мрачно пообещал Туровский. — Как только всплывем, сразу же…

Он не договорил, сжал кулаки и отвернулся.

Яйцин осторожно потрогал шею, поцарапанную накрахмаленным воротником сорочки. Затем поправил галстук. И мысленно представил, как сейчас достанет пистолет и всадит всю обойму в этот ненавистный аккуратно подстриженный затылок босса. Как босс беззвучно упадет лицом в свои вонючие растения… Нет, нет! Прямо мордой на кактус. Точно, на кактус. Было бы здорово, если бы он несколько раз так упал…

Что будет с Туровским дальше. Лева Яйцин представить не успел, потому что, словно повинуясь его черным, потаенным мыслям, распорядительный директор вдруг, действительно, взмахнул руками и присел. Мгновение спустя Яйцин понял, что лодку сильно тряхнуло, по всему корпусу волнами пошла вибрация.

— Тонем! — страшно закричал начальник охраны и безопасности. — Тонем же!..

Но ему никто не ответил…

ЧАСТЬ IV

Глава 1 ЛАПШИН

1

Все благополучные круизы благополучны одинаково, каждый неблагополучный круиз неблагополучен по-своему, Лев Николаевич, примите уверения в моем совершеннейшем почтении, и проч., и проч.

Все смешалось в доме подводной лодки «Заря»… Впрочем, оставим в покое классиков.

В ту минуту, когда стало известно, что на «Заре» что-то взорвалось, именно в этот ответственный момент, судьбоносный, я бы сказал, мне с пронзительной прозрачностью стало ясно, что я был мудр, когда отверг предложение Рябининой стать ее мужем. Рано или поздно мы бы разошлись, доказывая судье, что характеры наши самые что ни на есть разные и ждать, что они когда-нибудь сойдутся — значит бессмысленно и глупо терять время.

Когда стало известно, что на борту надежнейшей лодки класса «Тайфун» взорвался какой-то агрегат, мне нестерпимо захотелось домой. Мне вдруг стало глубоко наплевать, кто и зачем устраивает ближним своим инфаркты и развлекается, следя за результатом дела рук своих. Мне захотелось в свою нору, в свою уютную квартирку, когда-нибудь я расскажу вам о ней подробнее, и вы поймете, что я имею в виду, когда рассуждаю о спокойной уединенности, умиротворенности и покое.

Так вот, я захотел домой, хоть и старался не подавать вида. А эта мадам, которая делила со мной ложе, как я теперь понимаю, только по недоразумению, — воспряла!

У нее даже глаза стали блестеть, у славной журналистки нашего времени Юлии Рябининой. Она почувствовала вкус к жизни. Нет, не так. Правильней будет сказать, что ее жизнь наконец-то наполнилась смыслом.

Нет, она не стала интервьюировать кого ни попадя. Она не носилась со своим диктофоном, как с писаной торбой. И даже внешне она не претерпела каких-либо значительных изменений. Просто и в голосе ее, и в осанке, и во взгляде появилась сталь. Она теперь твердо знала, ради чего ей стоит на этом свете жить. Мало кто чувствовал эту в ней перемену, даже Костя Сюткин ничего не заметил, но уж меня-то она провести не могла.

Вообще-то не грубил я Рябининой в двух случаях: когда мог, но не хотел, и когда хотел, но не мог. Первый случай был преимущественно в постели, второй…

Сейчас был как раз второй случай. Мне ужасно хотелось поставить на место эту зарвавшуюся террористку от журналистики, но я не мог себе этого позволить — связываться с ней сейчас, когда она в таком состоянии, — себе дороже. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Повторяю, внешне она не изменилась. Было только одно-единственное отличие, которое никто, кроме меня, заметить не в состоянии, а если бы я даже заявил о нем вслух, на меня посмотрели бы как на идиота. Но уж я-то знаю, правда? Вот оно, это отличие.

РЯБИНИНА ПЕРЕСТАЛА МЕНЯ ЗАМЕЧАТЬ!

Глупо, скажете? Но это так. Я перестал для нее существовать в самом прямом смысле этого слова. Если бы она хоть как-то давала мне это понять, мол, Лапшин, ты никто и для меня не существуешь, мне было бы легче: раз дает понять, значит, замечает. А тут — как отрезало. То есть она могла отвечать на какие-то мои вопросы, но делала это так же, как делала бы и по отношению к любому другому, начиная, допустим, с Прищипенко, кончая, скажем, аравийским бедуином.

Это не обида. Это констатация Рябининой как факта. Надеюсь, что эти строчки никогда не попадутся ей на глаза.

Короче, чувствовали себя мы по-разному. Мне страстно захотелось домой, а ей — выяснить все до самого что ни на есть конца. И даже если лодка пойдет ко дну — туда ей и дорога, раз она, то есть Рябинина, не разобралась в этой ситуации.

Мы и пошли ко дну.

Не пугайтесь. Мы, конечно, потерпели какую-то аварию, но ко дну пошли не для того, чтобы помирать, а чтобы лечь на него и произвести, по утверждению командира лодки, «аварийные работы по восстановлению агрегата 14/18». Что это значит, не спрашивайте, не скажу. Не знаю.

Хуже всего было Сюткину. Он все еще мучался с похмелья, поэтому повышение кровяного давления не было для него подарком судьбы. Ощущение было такое, что ты летишь на самолете, попал в воздушную яму и никак не можешь из нее выбраться. К тому же постоянная мелкая вибрация лодки, которая словно дрожала от страха, что вот-вот расколется на мелкие кусочки и потонет в лучших традициях постперестроечного кошмара.

Он все время хотел лечь, если сидел, и сесть, если стоял.

Я тоже, но, наверное, это мое желание не было так явно написано на моем лице, потому что Рябинина одергивала только его, Сюткина:

— Костя, — твердо говорила она с постоянной периодичностью, — возьми себя в руки.

Костя пробовал следовать ее совету, но больше, чем на полминуты, его не хватало.

Мне она ничего такого не говорила, но, может быть, это, было связано с причинами, о которых мною говорилось чуточку выше.

В общем, потащила она нас к командиру корабля. То есть «тащила» она, собственно, Костю, я же просто тащился вслед за ними. Начиная с инцидента в радиорубке, это стало перманентным явлением: она впереди. Костя чуть сзади за ней, ну и я — хвост какой-то, ей-богу.

На капитанском мостике, или как он там называется, уже присутствовали Туровский, Яйцин, капитан Зотов и парочка незнакомых мне личностей: какой-то старикан с ничем не примечательной внешностью, и еще один тип, которого я и заметил-то не сразу, принимая его почему-то за самою настоящую тень этого самого старика. Видимо, состояние мое было тогда не слишком хорошим, что я живого человека принял за бесплотное существо.

Впрочем, дальнейшие события показали, что я не так уж и далек был от истины.

— Повернуть назад мы не можем, — устало говорил капитан, будто в тысячный раз повторяя одно и то же. — Помимо того, что это нарушение контракта, всем известно требование террориста продолжать маршрут. Я не могу рисковать жизнями тех, кто находится на борту.

— Вы что, всерьез верите в эти бредни? — насмешливо спросил его Туровский.

— Я верю своим глазам и ушам, — ответил Зотов. — К тому же я не имею права исключать тот факт, что все, о чем говорилось в объявлении — правда. Но даже не это самое главное. Повернуть назад я не могу по той простой причине, что физически не могу это сделать.

— Что вы имеете в виду? — спросила Рябинина.

Он посмотрел на нас, как будто только что заметил. Потер воспаленные глаза ладонью и спросил:

— Вы, как я понимаю, пресса?

— Да, — пока говорила только Рябинина.

— Выгнать? — лаконично осведомился Лева Яйцин, с угрозой на нас поглядывая.

Зотов махнул рукой.

— Успокойтесь, Яйцин, — сказал он так же устало, — никто не заставляет вас проявлять усердие тогда, когда это нужно меньше всего.

И тут в разговор вмешался старикан.

— Простите, — сказал он тихим голосом, — что, все-таки, вы имели в виду, когда сказали, что физически не можете сейчас повернуть обратно?

Я еще не знал, что здесь делали эти двое, старик и его тень. Но чувствовал, что присутствие их здесь далеко но случайно.

Как опять-таки впоследствии выяснилось, я был прав.

Тем временем капитан отвечал:

— Я имею в виду, — говорил он, — что мы вынуждены лечь на дно. Необходимо произвести кое-какие работы.

— Это опасно? — спросила Рябинина.

— Опасно сейчас не производить никаких работ, — ответил ей капитан. — Вы чувствуете, что лодка вибрирует? Как будто ее мелко-мелко трясет?

— И что это значит?

— Это значит, что из строя выведен агрегат 14/18, если вам это о чем-нибудь говорит. Чтобы восстановить его, нам необходимо спуститься на дно. Я не употребляю специальных терминов, чтобы вам было понятно.

— Что и требовалось доказать, — проговорил вдруг старик тихим удовлетворенным голосом.

Все присутствовавшие воззрились на него, пытаясь понять, что он, собственно, хотел этим сказать.

— Не понимаю, — сказал капитан.

— Да, — поддакнул Туровский. — Что вы хотели доказать?

Старик ласково улыбнулся, и от этой улыбки мне стало не по себе.

— Разрешите представиться, — сказал он. — Петр Петрович Петух.

И он замолчал, будто этим сказано все. На некоторое время в каюте воцарилось напряженное молчание. Первым не выдержал Лева:

— Ну и что? — несколько озадаченно спросил он старика. — А я Лева Яйцин. И что с этого?

— Кто вы такой, я знаю, — заявил Туровский. — Вы, кажется, связаны с нефтью, так?

— Совершенно верно, — улыбался Петух.

Повторяю, это не кличка, это у него фамилия такая.

— Ну, и что? — недоуменно смотрел на него Туровский.

— Вопрос в том, каким образом я связан с нефтью, — продолжал Петр Петрович. — Фирма, которая послала меня в этот поход, называется «Нефтьсибирьинвест». Вам что-нибудь говорит это название, уважаемый господин Туровский?

Если последний и был озадачен, то самую малость.

— Говорит, — пожал он плечами. — Вашей компании принадлежит какая-то часть акций нашей лодки. Ну и что?

— Вы говорите — «какая-то», — все так же улыбался тихий старик. — Это свидетельствует о том, что вы не знаете точно, какая именно часть принадлежит нашей компании. Я верно излагаю?

— Да мне плевать! — недоуменно смотрел на остальных Туровский. — Я не собираюсь считать деньги в вашем кармане. Имеете дивиденды — ради Бога. Фирме «Сафари» принадлежит контрольный пакет, так что приоритет у нас, и даже если…

Старик мягко его перебил.

— Не так быстро, молодой человек, прошу вас, — сказал он, и Туровский, словно почувствовав в его тоне скрытую угрозу, замолчал. — Не так быстро, — повторил старик. — Мы почти на дне океана. Откуда вы можете знать здесь, вдали от большой земли, кому принадлежит контрольный пакет акций подводной лодки «Заря»?

Туровский побледнел прямо на глазах.

— Не понял, — выдохнул он.

Старик поднял голову и посмотрел на своего спутника. Тот невозмутимо наблюдал за всем происходящим. Сейчас он не напоминал обычную тень, он был весь как сжатая пружина, готовая распрямиться в любую секунду. Старик улыбнулся ему, но тень не отреагировала никак.

Старик снова посмотрел на Туровского, а потом и на остальных. Когда он заговорил, в его тихом голосе слышалось едва сдерживаемое торжество.

— Видите ли, друг мой, — сказал он, обращаясь будто бы только к Туровскому, но на самом деле, это было видно, он апеллировал ко всем. — На данный момент фирма «Сафари» обладает сорока тремя процентами акций «Зари». Сорок три процента никогда не были контрольным пакетом.

— Что?! — казалось, Туровского сейчас хватит инфаркт, и он пополнит число жертв круиза.

— Что слышите, — кивнул Петух и снова сердечно улыбнулся. — Ваша фирма обладает сорока тремя процентами. Остальные принадлежат компании «Нефтьсибирьинвест».

И снова воцарилось молчание, будто старик давал присутствовавшим возможность оценить полученную информацию.

Туровский все еще ошалело смотрел на старика.

— Неужели все-таки… — проговорил он наконец, и Петух кивнул:

— Да, — сказал он. — Ваш компаньон продал-таки нам свою долю. Поверьте, мы ему сделали предложение, от которого ему и впрямь трудно было отказаться.

Туровский качал головой. По всему было видно, что от неожиданности он придет в себя не скоро.

Вдруг ярко-ярко вспыхнула вспышка от фотоаппарата Кости Сюткина, и почти тут же — второй раз. Я чуть не завопил от восторга, восхищаясь таким профессионализмом. Увлеченный сутью разговора, я не обратил внимания, что буквально у всех, кто вместе со мной слушали этот разговор, были такие ошеломленные лица, что потом проси их, умоляй — повторить не смогут. И Сюткин, умница, вовремя вспомнил о своей фотокамере.

Но и это еще не все. Вспышка была так неуместна в этой ситуации, что ошеломление присутствовавших возросло, наверное, стократ, и Сюткин, видимо, просчитал это заранее, и моментально запечатлел реакцию на вспышку. Я был уверен, что он получил два фотошедевра: сначала реакция на информацию Петуха, и сразу после нее — реакция на вспышку.

Все это пронеслось в моем мозгу в течение доли секунды, и поэтому я сразу же после этих вспышек чуть не заорал. Но не заорал.

— Ну ты! — ринулся к Косте Лева с явным намерением отобрать камеру.

Я молча встал на его пути, и он остановился, не зная, что предпринять.

— На лодке нельзя фотографировать! — сказал он, впрочем, довольно неуверенно.

— Можно, можно, — успокоил я его, не до конца уверенный в том, что говорю.

— Отставить, Яйцин, — сказал капитан.

Лева пожал плечами и отошел на место, которое занимал до этого.

— Я одного не пойму, — нетерпеливо заговорила Рябинина, отведя от Кости восхищенный взгляд. — Допустим, Петр Петрович прав. И что? Что из этого следует?

— И-и, голуба… — пропел Петух. — Это многое значит. Посмотрите на нашего Туровского. Разве выражение его лица не говорит вам о том, что теперь изменилось многое, если не все? А? Вглядитесь в него повнимательнее, милая барышня.

«Милая барышня» передернула плечом и обратилась к несчастному распорядителю:

— Вы можете нам что-нибудь объяснить? Что все это значит? Что имеет в виду этот страшный старик?

Туровский безнадежно махнул рукой.

— Это значит, — сказал он — что в лучшем случае я на этой лодке такой же пассажир, как и вы. Что теперь всем на борту заправляет компания «Нефтьсибирьинвест», то есть — он.

— Совершенно верно, — кивнул, сладко улыбаясь Петр Петрович.

В разговор вмешался капитан:

— Ну, положим, это слишком сильно сказано, — сказал он. — Я пока еще остаюсь командиром этой лодки. К тому же у меня заключен контракт, и в том документе ничего не сказано про какой-то «Нефтьсибирьинвест». Так что вплоть до возвращения в порт я по-прежнему выполняю условия контракта. И господин Туровский остается тем, кем до этой минуты и был, то есть распорядительным директором. Я ясно излагаю? — спросил он у старика.

— Более чем, — смотрел на капитана старик светлым взором.

— Вот и хорошо, — кивнул тот. — И замечательно. А сейчас я никого более не задерживаю…

Вообще-то он сказал то, что должен был сказать, и это понимали все. Как понимали и то, что что-то изменилось. На Туровского, во всяком случае, нельзя было смотреть без сострадания.

С легкой улыбкой на устах старик оглядел всех присутствующих и сказал:

— Если вы разрешите мне остаться, капитан, я задержу вас не более чем на пять минут. Разумеется, мне хотелось бы говорить с вами тет-а-тет.

Зотов некоторое время пристально смотрел на него, а потом устало прикрыл веки и проговорил:

— Во-первых, не капитан, а командир. Это подводная лодка, а не команда КВН. Во-вторых, тет-а-тет не получится в любом случае. Как я уже сказал, господин Туровский остается распорядительным директором до конца круиза. Уверен, что вы хотите говорить со мной о функциях лодки, а без Туровского, повторяю, я с вами говорить не намерен. Все остальные могут выйти.

— Я тоже? — спросил Лева.

— Все, кроме Туровского и господина Петуха, — твердо проговорил Зотов.

Лева пожал плечами и направился к выходу. Рябинина, Сюткин и я последовали за ним — остаться не было никакой возможности, ни единой. На лице Рябининой было написано отчаяние от того, что она не может этого сделать. Ее прямо-таки снедало профессиональное любопытство. Мне же почему-то было абсолютно до лампочки, кто у них теперь будет чем заправлять. Мне нестерпимо хотелось домой.

— А этот? — раздался вдруг голос Левы от самой двери.

С решительным видом он показывал на «тень» старика. Не берусь утверждать, чего в этом жесте было больше: профессиональной настороженности или уязвленного самолюбия.

На лице у «тени» не дрогнул ни один мускул, что называется. Гвозди бы делать из этих людей…

— Ах, этот? — рассмеялся Петух. — Не беспокойтесь, уважаемый. С ним или без него, это в любом случае будет безусловный тет-а-тет. Не волнуйтесь. Можете спокойно идти.

Лева в растерянности посмотрел на Зотова, и тот, которому, по всему было видно, все это смертельно надоело, небрежно махнул ему рукой — иди, мол. Начальник охраны сокрушенно покачал головой и вышел. Вслед за ним вышли и мы.

Едва дверь за нами закрылась, как Рябинина решительно повернулась в сторону Левы:

— Мне нужно послушать разговор, который сейчас там происходит, — сказала она.

Ничего себе! Не больше, не меньше. Разговор ей надо послушать. Три пары изумленных глаз воззрились на нее, но ее это ничуть не смутило.

— Да, да, да! — сказала она. — Все знаю. Нехорошо. Но мне — надо!

Типично женская логика.

— Юлия… — ошеломленно произнес Костя Сюткин, глядя на нее широко раскрытыми глазами.

Очевидно, в эту минуту ему открылась какая-то новая, неведомая доселе грань Юлии Рябининой, о которой он и не подозревал до этого.

— Костя! — сказала она таким тоном, что если он даже и хотел что-то сказать по поводу непонятного ее поведения, то после такого повелительного возгласа заткнулся.

Лева Яйцин к тому времени вновь обрел дар речи.

— Вы что? — сказал он хриплым голосом. — Вы что? Что?..

На большее, понял я, сейчас он не способен — такая наглость кого угодно выбьет из колеи.

— Вы не поняли, — сказал я, обращаясь к Леве. — Госпожа Рябинина хотела только спросить, о чем, по-вашему, они сейчас там разговаривают? Кроме вас ей некого спросить. А она, надо сказать, очень уважает ваши аналитические способности.

Теперь уже он тупо уставился на меня, напрягая свои мозги: смеюсь я над ним, или все-таки права была его бабушка, когда говорила ему, что он самый умный? Если у него была, конечно, бабушка.

Выбирают обычно то, что хочется выбрать. Поэтому он ответил:

— Предположить, конечно, я могу. Может быть этот петух гамбургский хочет сейчас стать главной шишкой на борту, а командир, значит, этому препятствует. А Туровский, мудак, сам виноват.

И он глубокомысленно замолчал. Собственно, ничего нового, конечно, он не сказал, но главное было сделано, он поумерил немного свою бдительность, так некстати разбуженную Рябининой.

Та уже поняла свою ошибку. Информацию, разумеется, можно добывать любыми путями, но надо же различать ее источники, в конце концов. Этот Лева, несмотря на всю его ущербность, может так перекрыть кислород, что мало не покажется.

Если Рябинина, впрочем, и поняла свою ошибку, то очень своеобразно. Она посмотрела на нас троих самым своим презрительным взглядом, на который была способна, и заявила нам, опешившим:

— Я что, виновата, что меня окружают одни непроходимые дебилы?

И, гордо повернувшись, пошла по коридору, оставив нам возможность любоваться ее точеными, чего скрывать, ножками. Туманность ее последнего заявления компенсировалась красивой фигурой: ну что взять с красивой женщины? Не ведает, что творит…

Снова сработала вспышка Костиной фотокамеры — Сюткин запечатлел для вечности выражение лица Левы Яйцина. Судя по всему, ей, то есть вечности, будет над чем поразмыслить, когда она столкнется с феноменом Левы Яйцина.

— Для вечности, — так и сказал Костя Леве, и тот, не поняв всей серьезности для себя ситуации, успокоился.

В «Нирване» Дима Абдулов был центром слабого внимания:

— Филя Киркоров, — громогласно вещал певец, — просто делец. Не певец, а делец. Делает капитал на своей внешности.

В руке Дима Абдулов держал бокал с шампанским. Судя по цвету лица Димы, бокал этот был далеко не первым. Кумир шестнадцатилетних девочек был изрядно подшофе.

— Алла Борисовна, — продолжал Дима, — никакая не легенда, а просто мещанка, которую соблазнил заезжий гусар. Филя Киркоров — заезжий гусар нашей эстрады!

Ему настолько понравилась последняя фраза, что он не смог отказать себе в удовольствии повторить ее:

— Филя Киркоров — заезжий гусар нашей эстрады.

И он смолк, наклоня голову к плечу, как бы прислушиваясь к процессам внутри себя.

— Если он гусар, то вы, молодой человек, — денщик, — сказал вдруг стоявший рядом со мной Сюткин, и я даже вздрогнул от неожиданности. Видимо, вся эта история сильно подействовала на Костю, раз он связывается с заведомым, простите за ясность изложения, дерьмом.

Дима не обиделся, как это можно было ожидать, а даже обрадовался невесть откуда взявшемуся противнику.

— А-а, — пропел он, вперив в Сюткина взгляд своих зеленых глаз, от которых сходила с ума половина старшеклассниц России, — пресса… Та самая пресса, которая лижет задницы всей этой своре во главе с Пугачевой и ее мужем. Почем нынче совесть, борзописцы?

Он и здесь не упускал возможность делать себе рекламу, пусть и таким сомнительным способом.

Костя повернулся ко мне и недоуменно спросил:

— У нас что — на лбу написано, что мы пресса? Откуда он знает?!

— Он прессу за версту чует, — успокоил я Костю. — Иначе он давно пропал бы в безвестности.

Присутствовавшие в «Нирване» с интересом на нас поглядывали. Намечался скандал, и никто не хотел упускать подробности.

Людям, по существу, надо немного. Рядом с ними умирают от загадочных инфарктов их ближние, вокруг них творится Бог знает что, их лодка идет ко дну, вышел из строя какой-то очень важный агрегат, их жизнь, в конце концов, в опасности, а они внимают идиотским амбициям придурка-певца, этого скомороха, и с болезненным прямо-таки любопытством следят, как сейчас этот шут воздаст должное всем надоевшим, набившим оскомину, журналюгам.

— А мне нравится, как вы поете, — дружелюбно сказал я ему, с удовольствием наблюдая, как выражение его лица теряет торжествующие черты и на глазах приобретает недоуменно-растерянные.

— Что? — переспросил он.

— Нет, серьезно, — одобряюще улыбался я ему. — Мне действительно нравится. Особенно хорошо у вас вот это получается: «Я люблю твои глаза, скажут мне твои глаза, я люблю твои глаза, прошептали мне глаза», — пропел я незамысловатый напевчик. — Очень выразительно. И, главное, содержательно. Жаль, всех слов не знаю.

Костя, моментально поняв, к чему, собственно, я затеял это словоблудие, поменял свою тактику и теперь с серьезным видом кивал, выражая полное со мной согласие.

— Вы это серьезно? — с подозрением гладя на нас, спросил Дима.

— Ну что вы, вполне, — сердечно ответил я. — Я вам больше скажу: на нашей эстраде мало исполнителей, подобных вам. Это правда, поверьте.

— И вы готовы об этом написать? — недоверчиво спрашивал певец.

— Что вы, зачем? — удивился я. — Зачем писать о том, что и так всем ясно? Мы уважаем своих читателей.

Он понял, что скандала не будет.

— Козлы… — процедил он в разочаровании и отвернулся.

К нему тут же подошли две мои знакомые, Рая и Стелла. Кивая время от времени в мою сторону, Стелла что-то горячо ему говорила. По его внезапно расслабившемуся лицу было видно, что девушка говорит ему то, что ему хотелось в эту минуту слышать больше всего на свете.

— Все правильно, — подмигнул мне Сюткин. — До сих пор не пойму, что это на меня нашло? Зачем я ввязался спорить с этим мудаком?

— Съел, наверное, что-нибудь, — предположил я, и Костя слабо улыбнулся.

— Добрый день, молодые люди, — услышал я радом с собой знакомый голос.

Обернувшись, я увидел Веронику и Вячеслава Сергеевича.

— Здравствуйте, — поздоровался я.

После того, как я представил им Сюткина, и все трое взаимно вежливо поклонились друг другу, Вероника сказала, кивая на Диму:

— Мы слышали, как вы пикировались с этим кумиром молодежи. Надо сказать, Григорий Иванович, что вы вели себя умно.

— Спасибо.

Внимательно глядя на наших собеседников, я подумал, что говорить им хотелось вовсе не о Диме Абдулове, а о чем-то более для них важном, но они как бы не знали, с чего начать.

Как я и ожидал, начал Вячеслав Сергеевич. Правда, издалека.

— Скажите, Григорий Иванович, — задумчиво проговорил он, — вам не кажется, что на нашей лодке кое-чего не хватает?

— Например? — осведомился я.

— Ну как же, — улыбнулся он. — Игр, аттракционов?

Я усмехнулся.

— Вам мало здесь развлечений? — спросил я. — Вы не знаете, куда деть свободное время?

— Вот об этом я и говорю, — обрадовался он возможности без обиняков перейти к вопросу, который их волновал больше всего. — Вы тоже думаете, что все это игра?

— Что именно? — спросил я, хотя уже понял, что он имеет в виду.

Или он наивен, как ребенок, или… Или он не наивен, и этим все сказано.

— Ну, все эти объявления, вибрации, посадки на дно океана, — объяснил он мне. — Понимаете, я, да вот и мамочка тоже, мы оба никак не можем отделаться от мысли, что все, что происходит — какой-то грандиозный розыгрыш. Пусть с дурным вкусом, но ведь и вправду, кто их разберет, эти развлечения новых русских. Может быть, это такой пошлый сценарий нашего любезного господина Туровского? Как вы думаете, Григорий Иванович?

И он с надеждой уставился на меня. Я чувствовал себя совершеннейшим болваном.

— Вы сами-то верите в то, о чем говорите? — спросил я после длинной паузы.

Все то время, пока я молчал, обдумывая формулировку ответа помягче, они смотрели на меня так, будто я, не сходя с места, должен решить мучившую их проблему. И, надо сказать, мне это не нравилось. Да и Костя за время этой паузы вздохнул раза три, не меньше.

После моего ответа они как-то неожиданно заторопились, словно их кто-то толкал обратно в каюту.

— Спасибо, — забормотал Вячеслав Сергеевич, беря Веронику под руку, — большое спасибо. Извините, что побеспокоили, Григорий Иванович.

— Да не за что, — развел я руками.

Вероника смотрела на меня ясными глазами. Наконец улыбнулась и она. Но мне не стало легче от ее улыбки.

— Спасибо, Григорий Иванович, — повторила она вслед за своим спутником, — Извините…

Она протянула руку сначала мне, а потом Косте:

— До свидания, — сказала она и, ведомая своим верным пажом, удалилась. Костя восхищенно смотрел им вслед.

— Я думал, таких уже нет, — проговорил он, не отрывая от их спин своего взгляда. — Думал, вымерли.

— А чего не сфотографировал? — насмешливо спросил я. — Может быть, это последний оставшийся экземпляр?

Он посмотрел на меня так, будто я совершил грубую бестактность. Ну, там, нищего ограбил или еще что.

— Рябинина права, — сказал он индифферентно, — ты деградируешь, Лапшин. Прямо на глазах деградируешь. Извини.

— Ничего-ничего, — бросил я небрежно.

— Правда, извини, — вдруг перепугался он.

— Да ладно, — отмахнулся он.

— Гриша!

Чего-чего?! Интересно, что же такое было написано на моей роже, что он назвал меня по имени? Я и забыл, когда и кто называл меня так.

Но как бы там ни было, он только подлил масла в огонь.

— Слушай, — сказал я ему. — Больше повторять не буду. Мне очень херово. Очень, очень херово. Но если ты станешь продолжать в том же духе, мне будет еще хуже. Ты понял?

Он кивнул.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Ничего не произошло. Просто срыв. Нервы. Работа у нас такая — нервная. К тому же давление на лодке повышается с каждой минутой. Не тереби меня, Костя, занимайся только своей профессией и не лезь в душу. Иногда, в перерывах, можешь продолжать обсуждать мою личность в разговорах с Рябининой. Но так, чтобы я не слышал. И чтобы я не знал, что эти разговоры существуют в природе. Тебе понятно?

— Ты не понял, — попробовал он как-то оправляться. — Рябинина тревожится за теб…

Я так зашипел, что он, заткнувшись, начал оглядываться в поисках ядовитых рептилий.

— Костя… — шипел я прямо ему в лицо, — мне наплевать, о чем вы там с Рябининой говорите. Не надо, понимаешь, не надо мне ни о чем знать. Слушай, я же не подвергаю разбору твое поведение. Мне же наплевать, вдумайся. Костя, на-пле-вать на все, что ты из себя представляешь вне своей профессии. Ну?! Понял ты меня, наконец, или нет?

— Понял, — сказал он, внимательно глядя на меня.

Я кивнул.

— Вот и хорошо, — сказал я и стал смотреть в другую сторону.

И был вознагражден: именно с той стороны шел к нам Максим Туровский собственной персоной — единственный человек, которого в эту минуту я мог видеть без всякого усилия со своей стороны.

Я шагнул ему навстречу.

— Ну? — чуть настойчивее, чем следовало бы, спросил его я. — Что там?

Он смотрел на меня так, как смотрят на привидение. Он и сам был похож на привидение.

— Как в том анекдоте, — почти неслышно пробормотал он, — «вы оставайтесь здесь, а я пошел на…»

И он употребил слово, которое даже я редко употребляю.

— Так плохо? — спросил я.

Он покачал головой:

— Анекдот знаешь? Про Винни-пуха?

Кажется, это серьезно. Просто списать надо человека. С другой стороны, анекдоты я всегда любил.

— Нет, — сказал я и приготовился слушать.

Сюткин тоже пристроился поближе, чтобы лучше слышать.

— Короче, — начал Туровский. — Пошли Винни-пух с Пятачком мед добывать. Винни-пух прикинулся тучкой, взял воздушный шарик, как будто это кусочек неба и полетел к дуплу, где пчелы были. Ну, налетел рой, стал кусать Пуха. Он орет: «Стреляй, Пятачок!» Тот выстрелил и попал, естественно, в Пуха. Упал тот на землю, стонет. Пятачок подбежал к нему и спрашивает: «Что с тобой, Пух? Тебе плохо?» А Пух и отвечает: «Плохо? Мне не плохо. Пятачок. Мне — п…ц».

Я знал этот анекдот, но слушал, не перебивая, надо же человеку как-то разрядиться. А Сюткин захохотал. Туровский посмотрел на него странным взглядом: у человека, мол, горе, а ты смеешься.

Бывают иногда ситуации, когда тебе рассказывают анекдот, а смеяться почему-то неприлично. Сейчас был как раз этот случай.

Так или иначе, я понял, что сейчас не самое лучшее время для расспросов. Пусть сживется со своей бедой, все равно он не адекватен самому себе в эту минуту. Отойдет, восстановит способность мыслить отстраненно, тогда и поговорим. А пока — пусть мучается.

Туровский не мог ни о чем говорить, это было ясно. Сюткин понятия не имел, о чем можно говорить, и о чем — нет. Нужно было срочно менять тему.

И я изменил.

— А что там этот, как его? — спросил я, не в силах вспомнить фамилию бузотера-сердечника. — Ну, в медпункте? Успокоился, или до сих пор гусарит?

Туровский медленно проходил в себя,

— Вот, тоже, туева проблема, — неожиданно зло и энергично заговорил он. — Откуда столько безнадежно больных на борту одной маленькой подводной лодки? Как нарочно, отбирали тех, кто может принести наибольшие проблемы.

— У него действительно плохо с сердцем? — спросил я пока еще распорядительного директора.

— С головой у него плохо! — в сердцах воскликнул Туровский. — Самый настоящий псих! Накручивает себя и других. Во время войны его расстреляли бы за паникерство. И правильно бы, кстати, сделали!

— Может быть, ему есть чего бояться? — предположил я.

— Нам всем есть чего бояться! — зло сверкнул очами в мою сторону Туровский. — Этот Калачев — просто истеричка.

— А что говорит Блудов? — спросил его Сюткин.

Туровский вдруг уставился на него, как будто только что увидел.

— Слушайте, — сказал он, будто что-то припоминая, — Вы же с ним, кажется, старые товарищи, я не ошибаюсь?

— Верно, — признался Сюткин.

— Так какого хера вы меня пытаете? — снова разозлился Туровский. — Идите и спросите своего друга. Он вам больше расскажет. И вообще… — начал он и смолк.

— Что — вообще? — старясь не будить в нем окончательно рассвирепевшего зверя, осторожно спросил я.

Из него как будто воздух выпустили.

— Да… — махнул он рукой. — Все летит к чертям, такая классная комбинация пошла коту под хвост, а вы ко мне с этим Калачевым. Да пошел он!

— Комбинация? — вопросительно смотрел я на него.

— «Сафари»! — объяснил он мне. — Мечта, а не проект. Сказка! И с самого начала — черт знает что! То труп, то инфаркт, то объявления дурацкие, то этот Петух, прах его побери! И еще вы со своим Калачевым.

К нам он был несправедлив, но понять его было можно, поэтому я не стал давить ему на психику.

— А что этот Петух? — спросил я как можно небрежней. — Зачем ему лодка?

Туровский в недоумении на нас посмотрел, будто увидел перед собой непроходимых идиотов.

— Вы что? — воскликнул он. — Так ничего и не поняли?! Вам не понятно, зачем лодка этому нефтянику?

— Зачем? — в упор смотрел я на него.

— Разведка! — возопил он, и все присутствующие на нас оглянулись. Он моментально присмирел и заговорил потише. — Разведка…

Мы с Костей переглянулись.

— Это же очень удобно! — приглушенным голосом вещал тем временем Туровский. — Лодка проводит разведку нефтяных месторождений.

Он встревоженно оглянулся и еще больше понизил голос:

— А сейчас, вы думаете, что он там сказал командиру? Ну, Зотову? Он сказал, что раз уж так получилось и мы ложимся на дно, чтобы произвести аварийные работы, неплохо было бы и произвести пробы грунта. В порядке эксперимента. Он сказал, что хозяева лодки, настоящие хозяева, а не «Сафари», были бы очень довольны таким решением командира. И свою зарплату — большую зарплату — он стал бы получать, начиная с сегодняшнего дня. Понимаете?

— А он?

— Кто — он?

— Зотов.

— А-а! — вспомнил Туровский. — Он — молодец. Он сказал, что на двух хозяев одновременно не работает, и что две зарплаты получать не привык. Сказал, что у него контракт, и что пока распорядительным директором являюсь я.

— Ну так что же вы тогда так волнуетесь?

— Это не волнение, — ответил он. — Это — совесть!

— Совесть? — не понял я.

— Совесть, — кивнул он. — Вернее — ее полное отсутствие.

Я посмотрел на Сюткина. Тот смотрел на распорядительного директора с отчетливо заметной тревогой. Подозреваю, что такое же выражение лица было и у меня.

— Объяснись, Максим, — запросто сказал я ему.

— Что тут объяснять? — с мукой почти в голосе проговорилон. — Зотов, командир, не продается.

— И что тут плохого?

— Я, я продаюсь! — пронзительно зашептал он, приблизив к нам свое лицо. — Я — продажная шкура, понятно?!

Мы с Костей молчали, ожидая продолжения. Захочет — скажет. Это дело добровольное.

И он сказал.

— Зотов выгнал нас, сказал, что ему надо работать, и что мы ему мешаем, — индифферентно говорил Туровский. — Мы вышли с этим Петухом в коридор. И вот тут он и предложил мне сумму… Чтоб я не мешал, значит, ему договориться с Зотовым. Большую сумму.

— И ты взял? — чуть брезгливо спросил его Костя.

— А что делать? — усмехнулся Туровский. — Все равно проект накрылся. Это не я, понимаете, не я продал свой пакет акций, не я первый предал. И что теперь? Гордо сидеть на бобах?! Да?!

— Да не кричи ты так, — посоветовал я ему, — видишь, люди оборачиваются. — Сколько взял-то?

И снова он посмотрел на нас недоуменно.

— Ничего я еще не взял, — устало отмахнулся он от нас. — Не будет же он с собой таскать такие деньги.

— Значит, не так уж все плохо? — повеселел я. — Чего ж ты сюда пришел? А, Максим? С нами посоветоваться, что ли?

Он пожал плечами.

— Черт его знает, — признался он. — Может быть, и с вами. Или еще с кем.

— А ты точно знаешь, что он говорит правду? — спросил вдруг его Сюткин, и я воззрился на него: а ведь он прав!

— Да! — только и смог я добавить.

Туровский с надеждой смотрел на нас.

— Зачем ему врать? — неуверенно спрашивал он нас, но в глазах его уже затеплилась надежда.

— Мало ли! — пожал я плечами, — продаться ты всегда успеешь. Пусть сначала документы покажет. Представь себе, как ты будешь разговаривать со своими хозяевами, если он блефует. Ну, а если он не врет, то и продавайся. А не успеешь взять деньги — значит, того Бог хотел.

Это было непостижимо, но он широко улыбался. Мы просто вернули его к жизни. Приятно было на него смотреть, черт нас побери!

— Точно, — твердо сказал он.

В глазах его, наконец, появилась осмысленность. Он уже знал, что ему делать. Вернее, чего не делать. И это, надо признаться, радовало.

— Костя! — услышали мы голос Рябининой и повернулись на него.

Игнорируя вашего покорного слугу, она прошла прямо к Сюткину, взяла его под руку и повела за собой.

— Ты мне нужен! — проговорила она безапелляционным тоном.

Сюткин шел за ней, как ягненок на заклание.

Туровский внимательно наблюдал, как безуспешно пытался я привлечь внимание Рябининой к себе.

Неожиданно он мне подмигнул.

— Поссорились? — прозорливо спросил он с бестактными нотками в голосе.

Я восхитился его умению восставать из пепла, но видом своим этого не показал.

— Идите к черту, господин распорядительный директор, — сказал я ему. — Что-то уж больно быстро вы воспряли.

— На том стоим, — сказал он.

— На том и сгорите, — невнятно ответил я ему.

Глава 2 ПЕТУХ

1

Раньше было хорошо…

Если Петр Петрович что-то задумывал, то, уж будьте уверены, это обязательно случалось. Словно сам Господь Бог откуда-то сверху, из-за облаков, лично наблюдал за исполнением его, Петуха, желаний, а если вдруг куда и отлучался по надобности, то обязательно перепоручал судьбу Петра Петровича доверенному ангелу со словами:

— Ты, голубчик, уж проследи за ним, не обидь…

И ангел старался. Не обижал…

Правда, Петр Петрович лишнего себе не просил и на недоступное никогда не замахивался. Зачем? Много ли нашему человеку нужно для счастья… Пустяки! Чтобы пиво перед тобой не кончилось, когда отстоял очередь длиной с электричку. Чтобы лифт не застрял на Новый год. Чтобы кран у соседей, что живут над тобой, не протекал. Чтобы рубль в лотерею выиграть. А самое главное — чтобы не было войны! Помните?..

И все! И счастье! Самое настоящее, розовое, вкусное, хорошо пахнущее, доступное и родное, с искренней радостью друзей, с черной завистью врагов, с обязательной глупой улыбкой и невольным восклицанием: «Смотри-ка, а я уж не думал!..»

Нет, что не говори, а раньше было хорошо!..

Петр Петрович Петух, можно сказать, прожил достойную и счастливую жизнь. Все, что хотел, он имел — а хотел самую малость, зачем же больше. Все, чего опасался, он миновал — а опасался многого, ведь в самом деле страшно. Все, о чем не думал, не сбылось — а не думал о многом, вот еще, голову забивать…

Прожил Петр Петрович героическую жизнь обывателя и стал наконец тем, кем мечтал. Директором кинотеатра «Родина». Маленького кинотеатра в маленьком подмосковном городишке.

Но — директором! Но — стал!

И тут Господь Бог, откуда-то сверху наблюдавший за судьбой Петра Петровича, видимо, решил, что хватит, что, мол, вырос, что детство кончилось — пора и за ум браться. Решил да и забыл Петра Петровича. А с ним — и еще про двести пятьдесят миллионов…

И понесло Петуха, а вместе с ним — и остальных, по вольным, но очень мутным волнам. Понесло, повлекло, потащило. Много раз все переворачивалось с ног на голову и обратно, швыряло, кидало. Сильно било — по карману и самолюбию. Но терпел, терпел Петр Петрович, все держался за свой кинотеатр, который вместе с бедным Петухом тоже подвергался всевозможной трансформации.

Чем только не был кинотеатр «Родина»! Сначала у него отобрали часть помещений под строительный кооператив, который занимался выпуском кухонной мебели. Петр Петрович, естественно, был пайщиком этого кооператива. Затем «Родину» попытался подчинить известный всем Таги-заде, который хотел сделать из кинотеатра цветочный магазин. Не вышло. Петр Петрович, правда, успел окончить курсы гладиолусоведов в знойном Баку, но его редкие для Подмосковья познания не пригодились…

Потом… Да что тут рассказывать! Всем был кинотеатр, ей-богу, всем, чем только можно представить! Игорным залом и школой вождения, дискотекой для сексуальных меньшинств и спортзалом, где по ночам занимались непонятно чем, но очень шумным, бритоголовые качки, избирательным пунктом и даже благотворительной столовой для пенсионеров…

Петр Петрович с тоской, а порой и с отчаянием наблюдал, как подобно чудовищу из знаменитого фильма «Чужой» изменяется его детище, как оно трансформируется в совершенно непонятный гибрид. Но самое интересное то, что при всех молниеносных превращениях кинотеатр всегда какой-то, пусть даже самой крохотной частью оставался верен своему первоначальному предназначению — он оставался тем местом, где люди могли посмотреть фильмы. Взрослые и дети, старушки и похмельные мужики редко-редко, но все же забредали в «Родину», словно их тянул какой-то непонятный, неведомый инстинкт. Повинуясь этому инстинкту, люди шли в темный зал, рассаживались подальше друг от друга — парами или в одиночку — терпеливо ждали, пока озарится изнутри экран, и уходили с головой в переживания, в грезы, в воспоминания и мечты. В ту самую волшебную страну, которая называется коротко и старомодно — Кино.

Итак, директор кинотеатра продолжал держаться за свое детище, давно превратившееся в загадочный гибрид непонятно чего. Действительно, даже пронырливые юристы вряд ли смогли бы точно определить, что это такое. Киноклуб? Кинодискотека? Киномагазин? Киносалон? Киношкола вождения? Киностоловая для нищих? Киноотделение милиции для особо «одаренных» детей?.. Лично Петру Петровичу было на это глубоко наплевать.

— Хоть горшком называйте, только в печку не ставьте! — привычно, хотя и несколько старомодно, отшучивался директор, когда очередная комиссия пыталась выяснить предназначение кинотеатра в данный момент. — «Родина» она и есть «Родина»!..

— Но как же так?! — возражали ему.

— А так! — рубил Петр Петрович. — Выживаем!

Через несколько лет такого сумасшедшего выживания, когда вдруг выяснилось, что Петух одновременно является учредителем, соучредителем, вице-президентом, членом, замом, помом и еще Бог знает кем, как минимум, нескольких десятков сомнительных заведений, Петру Петровичу неожиданно все это надоело. Все эти аббревиатуры, все эти АО, ТО, ТОО, ОСОО опротивели ему настолько, что он теперь был готов лезть на стенку, лишь бы избавиться от всего этого.

Как подросший за лето мальчишка вдруг замечает, что все время играл бумажным, сложенным из простой газеты корабликом, так и Петр Петрович неожиданно понял, как все это мелко и, честно говоря, пошло. Кинотеатр «Родина», за который он так держался, как держится до последнего преданный своему судну капитан, вдруг предстал перед ним в своем обычном, не очень приглядном виде — старый, наспех отремонтированный сарай, где-то на задворках столицы, нелепый и бестолковый, как увядшая проститутка, которая все накладывает на себя грим, все хочет нравиться, нравиться, нравиться…

— Да пошли вы все!.. — вдруг сказал Петух самому себе. — Зачем мне все это? Боже, ты-то хоть можешь мне сказать?..

Но Бог промолчал, и Петр Петрович бросил на произвол судьбы свой кинотеатр. В отличие от других, он ушел тихо, почти бесшумно, как будто уполз. Никаких демонстраций, никаких амбиций. Ничего особенного. Все. Нет больше Петра Петровича, изворотливого директора, везунчика, пройды, милашки. Живите сами. Прощай, мечта! Адью…

— Зато есть что вспомнить! — говорили ему друзья.

— Конечно! — бодро соглашался Петух.

— У тебя все еще впереди!

— Безусловно!

— Как мы тебе завидуем!

— Не стоит, братцы, не стоит…

Но все это были пустые слова пустых друзей Петра Петровича да и самого Петуха тоже.

Нет, Петух не пропал. Как может пропасть человек, который является членом, замом, вице, экс и еще черт знает что десятка контор?!..

Правильно — никак! Никогда! Ни за что!

И Петр Петрович решил податься по верному пути — осел на тихой должности зиц-председателя одного из региональных отделений могущественной нефтяной компании «Икс Ойл». А так как был он теперь человеком без всяких амбиций и притязаний, так как теперь ему на все было наплевать, то и зажил Петр Петрович замечательно. По-царски зажил! Как раньше бывало…

Надо кого давить — давил. Не жалко!

Надо кого поднять — поднимал. Пожалуйста!

Сказать на черное — белое. Нет проблем!

Покаяться? Хоть сто раз. Тысячу! Миллион!!

Главное, ведь, что? Правильно — платите…

И ему платили. Платили исправно, платили рублями, платили долларами, платили натурой. Правда, с «натурой» у Петра Петровича произошла небольшая заминка. В конторе, где он служил, как и в остальных местах «новых ойловых русских» было принято расслабляться время от времени с прекрасным полом, короче говоря, с девочками. Попробовал приобщиться к этому нехитрому и приятному занятию и Петух, но… Как бы это помягче сказать? Не сложилось у Петра Петровича, вот так вот, не сложилось, и все!..

Нет, не подумайте плохого, он не стал импотентом. С этим у него все было в полном порядке. И для своих неполных шестидесяти он был еще о-го-го! И жену-покойницу любил до последнего дня, и еще как любил…

А вот здесь что-то сорвалось, какая-то крохотная, но весьма неприятная мелочь вдруг отравила весь мужской праздник, к которому, надо заметить, Петр Петрович себя заранее подготавливал — обильно ел сметану, пил настоящие фруктовые соки, занимался в последние четыре дня гимнастикой и прочее, прочее.

После возлияния все — мужчины и женщины — отправились в сауну, а затем разошлись по кабинетам. Петру Петровичу досталась смуглая, очень шустрая Рита, вся такая упругая, титястая и задастая. Все в ней было замечательно, а в некоторых интимных местах — даже с избытком, что особенно понравилось Петуху. Он любил приговаривать в подобных случаях:

— У меня чтобы так: берешь, так маешь вещь!

Но с «вещью» вдруг обломилось. Шустрая Рита неожиданно начала настаивать на какой-то совершенно дикой, скорее всего новомолодежной позиции, а Петру Петровичу это не понравилось. Нет, не позиция. С позицией-то как раз все было в порядке. Не понравилось другое — что эта девушка, эта соплячка, это дерьмо на палочке, вдруг перечит ему, самому Петуху Петру Петровичу…

И словно какой-то винтик сорвался, что-то перевернулось в мозгу у зиц-председателя, а когда он очнулся, пришел в себя, то увидел, что вокруг собрались перепуганные голые сослуживцы и сослуживицы, держат крепко его за руки, которые почему-то у него в крови, а под ногами Петра Петровича лежит избитая Рита и громко, по-собачьи воет. За что он ее так? Когда успел? Почему так жестоко? Может быть, он сошел с ума?..

Петр Петрович испугался. Он вдруг понял, что теперь до конца своих дней не сможет удержаться, если женщина станет ему возражать. Где бы это ни было: дома, на людях, в транспорте…

Инцидент удалось замять. Рите заплатили сполна, причем денег дали столько, что она утерла слезы и даже расцеловала Петра Петровича, всенародно объявив, что считает его настоящим мужчиной, но вот только, к сожалению, она, дура молодая, пока еще не мазохистка.

— Но буду! — пообещала Рита, едва удерживая в руках смятые долларовые купюры. — Если так будут платить, то обязательно буду. Зуб даю! — Она попыталась показать, как «дают зуб», но тут деньги рассыпались, все бросились ей помогать, забыв на время о Петре Петровиче…

И Петух постарался как можно быстрее забыть о случившемся, тем более, что в его жизни начался новый этап.

Вернее, не в его жизни, а в жизни всей фирмы.

Очередные перемены в правительстве привели к тому, что некогда могущественный «Икс Ойл» вдруг начал стремительно хиреть и со временем точно бы загнулся, если бы его не взяла под свое крыло корпорация «Нефтьсибирьинвест».

Новая хозяйская метла чисто вымела почти всех бывших сотрудников «Икс Ойла», однако Петр Петрович был оставлен, что вызвало у изгнанных небольшой, но вполне искренний шок. Старомодный Петух со своим тихим, почти чопорным видом, со своим упрямым нежеланием воспринимать новое, человек, который ненавидел компьютер, потому что просто не понимал его, человек, которого, в свою очередь, не переносили на дух телефоны, постоянно ломаясь, как только Петр Петрович оказывался на расстоянии менее одного метра от аппарата, так вот, этот самый Петух никак не мог понравиться новым хозяевам из «Нефтьсибирьинвеста».

Но ведь понравился, черт его побери!

Вопреки всякому здравому смыслу, вопреки любой разумной логике. На работе был оставлен именно тихий Петр Петрович, а не молодой, бойкий на язык — русский, английский, японский и еще черт знает какой! — стремительно передвигающийся, непьющий с утра, трезвомыслящий атлет. Вот это да!

Слава вам, слава, Петры Петровичи прошлого, настоящего и будущего! Великая слава во все времена всем директорам кинотеатров «Родина»!..

Итак, Петух был оставлен, затем — повышен в своей кукольной должности зиц-председателя, а со временем и вовсе стал начальником над себе подобными. Одним из доверительных шагов, гарантирующих лояльность и уважение к его персоне, было назначение Петра Петровича на должность специального эксперта по проекту «Заря».

Держа все в великой тайне, фирмачи «Нефтьсибирьинвеста» отправили в круиз на Северный полюс именно Петра Петровича, интуитивно догадываясь, что это тот самый человек, который им нужен. И они не ошиблись…

Когда секретарь Петуха, молчаливый, всегда подтянутый лысый мужчина лет сорока со звонкой фамилией Геращенко, расшифровал ему радиограмму, присланную из «Нефтьсибирьинвеста», то Петр Петрович понял, что поспешил.

2

— Что будем делать? — привычно спросил он у Геращенко.

Тот молча пожал плечами, что, видимо, означало — а что тут поделаешь, все уже сделано. Зиц-председатель и его секретарь общались весьма необычным способом: за все время их знакомства молчаливый Геращенко не произнес и десяти слов, а когда все-таки нужно было что-то говорить, он не произносил слова, а выдавливал их, как пресс выдавливает из заготовки детали; и поэтому Петуху в основном приходилось разговаривать с самим собой.

— Ну, что мы будем делать?.. — переспросил самого себя Петух и тут же ответил: — А ничего мы не будем делать, совсем ничего… Ведь главное что?

Геращенко вопросительно посмотрел на шефа.

— Правильно! Главное — не волноваться… Там все в норме? — вдруг резко спросил он.

Секретарь кивнул: «Да!»

— Радиация в норме?

Секретарь кивнул: «Да!»

— Повреждения?

Секретарь покачал головой: «Никаких!»

— Вот это главное! — обрадовался Петух. — Я думаю… — Он замолчал, некоторое время прислушиваясь к вибрации, затем как ни в чем не бывало продолжил: — Я думаю, что настало время навестить э-э… капитана и этого э-э… Туровского, кажется…

Геращенко кивнул, подтверждая, что именно так мама назвала распорядительного директора «Сафари».

— Пора навестить эту сладкую парочку и обрадовать их! — закончил, наконец, Петух, и в его голосе прозвучали нотки торжества.

Во время всего разговора в рубке, когда Петух «навещал» и «радовал» сладкую парочку — командира «Зари», капитана второго ранга Зотова и распорядительного директора круиза Максима Туровского, Геращенко сохранят молчание, находясь, как и положено, в полушаге позади своего шефа. В папке, которую вышколенный секретарь держал под мышкой, находились бумаги, подтверждающие слова Петра Петровича. Но воспользоваться ими так и не пришлось: шок от известия был настолько силен, что у Туровского уже не оставалось сил, чтобы скрывать досаду.

О, Господи! Да какую там досаду?! Поражение, самое настоящее поражение потерпела фирма «Сафари», так глупо ввязавшись в этот проект. Сорок три процента акций! Ну надо же так глупо влипнуть!..

А как хорошо все начиналось! Как здорово все было тогда! «Сафари» и два ее компаньона имели пятьдесят один процент, и сам черт им был нестрашен. Но появились эти проклятые «новые ойловые русские», эти недоделанные вахтовики, эти варвары, эти разрушители природы! Подобно своим далеким американским «братьям», они захватили Западную Сибирь, они загнали северные народы в резервации, они начали выкачивать из щедрой и доброй земли все. Все подряд! Не думая о последствиях. Не думая о завтрашнем дне. Не страшась ни Бога, ни дьявола…

Конечно же, фирма «Нефтьсибирьинвест» не смогла пройти мимо такого дела, как эксплуатация подводных лодок. И она схватила наживку. Цапнула! Проглотила! Сначала это были шесть процентов, затем — еще четыре, и еще, и еще… Итак до тех пор, пока в руках «новых ойловых русских» не стало сорок девять процентов всех акций «Зари». Военные и не догадывались о всех тех невидимых телефонных и факсовых войнах, которые разгорелись вокруг их подводной лодки. «Нефтьсибирьинвест» во чтобы это ни стало захотела завладеть кораблем, чтобы вести разведку на морских глубинах, и завладела. Завладела, черт ее побери!

Перекупив у компаньона «Сафари» последние восемь процентов, нефтяная корпорация стала единственной фирмой, которая могла диктовать условия на «Заре». Никто ей теперь не мог помешать. Никто, кроме того, кто во время завтрака вдруг выдвинул неожиданный ультиматум: «Уважаемые дамы и господа! Считаю своим долгом предупредить вас о следующем…»

3

Когда Туровский рассказал Лапшину о полном отсутствии собственной совести, он лгал и говорил правду одновременно. И что самое интересное — делал это с чистой совестью. Парадокс, скажете вы. Отнюдь…

Но лучше рассказать обо всем по порядку.

Кавторанг Зотов оказался на высоте — подобно истинным офицерам морского флота, к числу которых, кстати, и принадлежал его род, он молча кивнул на дверь, когда Петух сделал еще одну попытку остаться в рубке.

— Капитан, вы совершаете ошибку, — с угрозой в голосе произнес Петр Петрович.

Он все еще находился в состоянии легкой эйфории от победы, одержанной над Туровским, которого он считал выскочкой и совершенно пустяковым человеком, как, впрочем, и всю эту затею с военным туризмом. Туризм и армия — несовместимы! Машины и аппараты, агрегаты и механизмы, всевозможные приспособления и остальная мелочь, словом, все то, что предназначено для войны, и должно быть использовано в этом качестве. И только так! Ружье не может быть использовано как костыль. Оно обязательно выстрелит. Это было твердое убеждение Петра Петровича. А тут, нате вам, «Сафари», е…!

— Прошу очистить помещение рубки! — рявкнул капитан, оставляя на лице дежурную улыбку.

Эта улыбка и металл в голосе выглядели так нелепо, что до нового хозяина «Зари» не сразу дошло, что его просто-напросто выгоняют.

— Что?

— Ахметов, — обратился Зотов к помощнику. — Очисти!..

Мрачный Ахметов сделал два шага вперед, и тотчас из-за спины оторопевшего от такого развития событий Петра Петровича бесшумно выдвинулся Геращенко. Некоторое время они настороженно ощупывали друг друга взглядами, пока, наконец, пришедший в себя Туровский не поспешил разрядить атмосферу:

— Господа, господа!.. — Он быстро повернулся к Зотову, который с интересом наблюдал за происходящим — казалось, что кавторангу очень нравится ситуация, он улыбался и весело щурился. — Я прошу вас!.. Мы уходим. Мы немедленно уходим!..

Туровский взял Петра Петровича под руку и заставил его сделать несколько шагов по направлению к выходу. Геращенко, как тень, последовал за своим шефом, не спуская глаз с Ахметова. Бесцветные глаза татарина ничего не выражали, лицо было бесстрастно, и только крепко сжатые кулаки говорили о том, что в каждую секунду готова взорваться эта страшная человеческая бомба.

Поняв, что давить на Зотова бессмысленно, Петух нахмурился, сердито вырвал свою руку из рук Туровского и решительно направился к выходу. Оттеснив плечом распорядительного директора, Геращенко проскользнул за Петром Петровичем…

Они вышли в коридор, гуськом, друг за другом: Петух, его секретарь и распорядительный директор. Вернее, теперь бывший распорядительный директор. Расстроенный Туровский хотел было пойти к себе в каюту. А что еще делать человеку, которого только что вышвырнули из игры?

— Вы куда? — вдруг неожиданно ласково спросил Петух.

— А вам, собственно говоря, какое дело? — недружелюбно отозвался Туровский.

— Я просто так поинтересовался, думал, может быть, нам по пути…

— Вряд ли!

— Да не злись! — вдруг перешел на «ты» Петух. — Когда проигрываешь, не стоит огорчаться… Тем более… — он замолчал, словно прислушался к чему-то такому, что было слышно только ему одному.

— Что?

— Да нет, это я так…

— А все-таки? — Туровский даже удивился собственной настойчивости. Ему не хотелось уходить просто так, проиграв по-глупому, только потому, что кто-то другой уступил свой фланг. Наверное, также продолжали драться на своих участках фронта командиры, даже зная, что их соседи уже отступили, повинуясь приказу или из-за собственной слабости…

— Это, в общем-то, не ваша вина, — начал Петух голосом учителя, который, в отличие от нерадивого ученика, знает как решить задачу, но делает этого именно потому, что он здесь для того, чтобы учить, а не учиться. — В случае с «Зарей» — все заранее предопределено. И глупо бороться. Абсолютно глупо….

— Да неужели?! — язвительно воскликнул Туровский, уже догадываясь, о чем пойдет речь.

— Глупо! — еще раз убежденно повторил Петух. — Мы всесильны… То есть, я хотел сказать, что скоро мы, те кто занимается нефтью, будем всесильны настолько, что мир будет принадлежать только нам. Нам! — возвысил он голос, и эхо ласково отозвалось на его призыв из-за первого же поворота.

Туровский улыбнулся. Петух заметил это.

— Не надо смеяться. Сегодня нефтяники контролируют девяносто процентов всей промышленности России…

— А не много?

— Нет! Может быть даже больше. Им принадлежит все… Все! Включая это долбаное правительство, этих лживых законодателей, мечтающих лишь о том, чтобы набить свои широкие карманы и прикрыть свои толстые задницы…

— Депутатской неприкосновенностью? — ввернул Туровский.

— Да. Этой херовой неприкосновенностью!.. — было видно, что Петух говорит искренне, что он высказывает мысли, давно и серьезно его волнующие. — Будущее за нефтью!.. Остальное — пыль, налипшая на сапоги, грязь, которую не смывают лишь по одной причине…

— Какой же?

— Лень, — коротко ответил Петух.

— Это какая-то утопия…

— Нет. В России нефть — это доллары. Личные и государственные. А значит, это — все!.. Раньше было оружие… — Петух вздохнул, будто жалел о тех временах. — А теперь оружия нет. Нет его, и все!.. Также нет идеи, людей и здоровых детей… Осталась только нефть. Вот кто наш Бог!..

— Значит, никого нет? — криво усмехнулся Туровский, думая про себя, что старик в чем-то прав. Нет, конечно же, не в том, что теперь Богом россиян стала черная, маслянистая жидкость, добываемая в тех местах, где совсем недавно резвились беззаботные ханты и манси. Дело здесь в другом. В чем же?..

Что-то было в словах Петуха, что-то такое, в чем он, действительно, прав. Что же он сказал? Нет идеи, людей, оружия, здоровых детей, кажется. Или о детях он не говорил?.. Стоп! Да как же нет идеи, когда она так и прет из каждой щели, и только слепой не может видеть, куда тяжело, но верно разворачивается когда-то могучая империя…

«Ну я сейчас ему врежу!» — подумал Туровский.

Однако «врезать» не удалось. Разговор вдруг перешел совсем в другое русло.

На лодке что-то произошло. Она дрогнула, затем нос стал стремительно опускаться вниз, причем с такой скоростью, что Петуху пришлось схватится за своего секретаря, чтобы не упасть. Затем — все неожиданно прекратилось, но теперь чувствовалось, что вибрация усилилась.

— Что за черт?! — воскликнул Петух. — Что ты там такого сделал?!..

«Ничего», — пожал плечами Геращенко.

— Идиот! — закричал Петух, когда лодка вдруг снова повторила свой маневр.

Теперь и Туровский едва не упал. Какая-то мысль мелькнула в его голове. Мелькнула и пропала. Что-то очень важное.

— Мы должны идти вниз! Мы должны идти вниз! — повторил Петух, и было видно, что он по-настоящему испугался.

— Почему? — поинтересовался Туровский, интуитивно понимая, что задает очень верный вопрос.

— Пошел ты!.. — окрысился Петух.

— Почему мы должны идти вниз?

— Должны и все!..

— Откуда вы знаете? Вы кто? Подводник? — не отставал Туровский, чувствуя, что он на верном пути.

Вибрация вдруг прекратилась, и подводная лодка явно увеличила ход. Это было сделано по приказу Зотова, который захотел исправить повреждение, не опускаясь на глубину. Ахметов попробовал воспрепятствовать своему командиру, говоря о том, что это опасно, что у них на борту люди, что может случится всякое… Но Зотов резонно заметил, что попытка не пытка, а этот так называемый «маньяк» намного опаснее, чем резкая смена горизонтов и увеличение скорости…

Итак, подводная лодка резко увеличила ход. Редуктор получил нагрузку, близкую к максимальной, бешено завертелся гребной. Вибрация, от которой захотел избавиться Зотов, исчезла, но не прошло и нескольких секунд, как она вновь стала сотрясать корпус «Зари».

— Идиоты, — тихо прошептал Петух, по привычке обращаясь только к самому себе. — Только на дно, только на дно…

— А-а! — вдруг хлопнул себя по лбу Туровский.

Его озарила совершенно невероятная идея.

— Я все понял! — закричал он. — Все! Все!..

Петух хмуро покосился на него. Наконец неохотно выдавил:

— Что вы поняли?

— Я понял, кто устроил это повреждение! Кто устроил взрыв!..

— Ну и кто же? — недоверчиво усмехнулся Петух.

— Вы!

— Я?!

— Да!

— Вы больны!.. — перешел на «вы» Петух.

— Сами вы… — Туровский неожиданно для себя грязно выругался. — Только вам необходимо, чтобы лодка опустилась на дно. Ведь так?..

Петух, набычившись, смотрел на него. Молчал.

— Вы это только что говорили Зотову. А еще упоминали этот…э- э… агрегат 14/18…

— Ну и что? — вдруг подал голос Геращенко.

— А то! — торжествующе ткнул пальцем в его сторону Туровский. — Это не простое совпадение, вот в чем вся штука!.. Молчите!..

Петух молчал.

— Агрегат выведен из строя, и мы должны идти на дно. И ваша эта долбаная разведка — тоже должна происходить на дне океана… — Туров говорил быстро, скороговоркой, стараясь не потерять нить размышлений. — Только вам на руку подобная авария!.. Вам и только вам. Петух!.. Вы признаетесь?

Молчание.

— Ах вы молчите! Тогда получите еще! Самое главное!.. — Туровский возвысил голос, стал похож на мальчишку, который обвиняет лучшего друга в предательстве. — В планах нашего круиза нет подобного погружения!.. Я помню, как со стороны вашей фирмы были пожелания сделать это, но мы отстояли первоначальный план!.. Ведь так?.. Только вы могли устроить подобное!..

Геращенко в растерянности посмотрел на своего шефа.

— Вы не докажете, — очень медленно произнес Петух.

— А мне и не нужно ничего доказывать! — обрадовано вскричал Туровский. Последние слова зиц-председателя явно подтверждали его догадку. — Доказывать придется вам. Вам, Петух!..

— Я этого не делал.

— Это не вы. Это — он! — ткнул пальцем в секретаря Туровский. — Что, угадал?

— Ложь!

— Нет!

— А я говорю, что это ложь! — закричал Петух.

— Это вы будете доказывать прессе! — отпарировал Туровский. — Вы же прекрасно знаете, сколько на «Заре» замечательных журналистов?!.. Сколько разных акул пера и еще Бог знает чего! А остальные?!.. — он по-настоящему развеселился. — Артисты, политики, знаменитости, певцы, бизнесмены! Вы представляете, что они расскажут, когда мы вернемся?!.. А знаменитый Прищипенко?!.. Ха-ха! — расхохотался Туровский, представив себе известного депутата с его гениальной присказкой «Однозначно!» — Петух, я, пожалуй, позову одного Прищипенко. На вас его одного хватит!..

Казалось, что Петух сейчас ударит бывшего распорядительного директора. Но он сдержался. Ничего не ответил. Промолчал. И это молчание было лучшим подтверждением слов Туровского.

— Нечем крыть! — поставил точку Туровский.

— Ну и что? — вдруг неожиданно спокойно сказал Петух.

— То есть как? — изумился Туровский. — Ведь вы подвергали опасности жизни пассажиров. Это преступление?

— Никакого преступления нет. Все живы, все целы… Лодка опустится на дно. Агрегат починят, и вибрация прекратится, — Петух говорил четко и ясно, словно докладывал обстановку на военном совете. — Никаких проблем…

— Испугались?

— Кажется, я вас понимаю, Туровский, — медленно сказал Петух.

— Что вы имеете ввиду?

— Не что, а — сколько?..

— Не понял, — выдержав едва уловимую паузу, произнес Туровский.

Но Петух эту паузу услышал и среагировал мгновенно:

— Говорите прямо — сколько вы хотите?

— За что?

— О, Господи!.. За молчание, конечно.

— Я?.. Ничего не хочу…

— Отвечайте! — теперь «наступал» Петух, а Туровский всем своим видом показывал, что он «обороняется».

— Вы ошибаетесь…

— Не стесняйтесь! Сколько?

— Послушайте… — неуверенным голосом начал Туровский, но Петух решил больше не тянуть и «ударил»:

— Двадцать пять тысяч долларов!

Наступила пауза. Даже невозмутимый Геращенко вздрогнул, а у Туровского выступил на лбу мелкий пот. Петух выжидательно смотрел ему прямо в глаза, не отводя своего напряженного взгляда. Он ждал. Он знал, чего он ждет…

— Я повторяю — двадцать пять тысяч. Это хорошие деньги, Туровский… Ты меня слышишь?..

Туровский кивнул. А что ему еще оставалось делать?..

Всего этого он Лапшину рассказывать не стал. Зачем кому-то лишнему знать подробности. Ну, продался, продался!.. Вернее, еще не продался. Но где-то уже совсем рядом. Зато деньги! Живые деньги. Только протяни руку, и вот они — зеленые, хрустящие, с металлической проволочкой под свежей краской.

Эх, деньги, деньги, денежки!..

Сколько о вас спето, сколько сказано. А вам все мало, мало, мало… Как же тут быть? Кто подскажет? Никто!.. Промолчал — согрешил. Это верно, это, конечно, плохо. Но зато рассказал Лапшину. Покаялся. Правда, не до конца и не во всем. Но — рассказал. А это уже хорошо. Значит, квиты?

Или нет?..

4

Что-то беспокоило Петра Петровича, когда он медленно вышагивал по бесконечным коридорам железного брюха «Зари». А что, собственно говоря, произошло? Ничего особенного. Почти ничего…

Поспешили, конечно же, с этим агрегатом, с этим долбаным «номер 14/18». Но кто же знал, что придет радиограмма?! Ладно, проехали. Будем считать, что это дело сделано. Лодка все равно ляжет на грунт, и опыты с разведкой и пробами грунта будут проведены, как полагается. Главное — дело.

Значит, нормально?

Да нет, не очень….

Что же такое? А черт его знает, но ведь сосет под ложечкой, явно сосет, и настроение паршивое, как перед поркой. Что-то не так в Датском королевстве…

Может быть всему виной все эти трупы, сердечные приступы и дикие предупреждения? Нет, чепуха. Детские розыгрыши интеллигентов, начитавшихся детективных книжонок. Серьезный человек так поступать не будет. Зачем ему так поступать?..

Петух вдруг обернулся, словно хотел увидеть кого-то невидимого, того, кто может подслушать его мысли. Но позади лишь возвышался худой Геращенко, неотступной тенью следовавший за своим хозяином. Странное дело, но Петуху вдруг стало страшно. Неужели от того, что он неожиданно почувствовал острую тоску одиночества, словно мысленно представил себе крошечную черную подводную лодку, падающую в темную бездну, куда-то туда — в холодную бездну ада?

Петух вздрогнул и остановился.

Геращенко бесшумно приблизился, обошел справа, заглянул, как собака, в глаза шефа. Он как бы спрашивал, что делать дальше, куда идти. Ну что ему мог сказать Петух? Сказать, что испугался? Нельзя, никак нельзя!..

— Пойдем-ка, голубчик, к людям! — неожиданно произнес Петух. — Что-то меня в общество потянуло… Как ты считаешь?

Но Геращенко никак не «считал». Как древнемонгольский ха^[3] он жил в координатах трех глаголов: «исполнять», «охранять» и «молчать»…

Ноги принесли Петуха в «Нирвану»…

Некоторое время он раздумывал, куда бы свернуть — к рулетке, где толпилось множество народа, или к низенькой стойке бара, где бесчисленная батарея самых разнообразных бутылок призывно блестели боками. Наконец тяга к алкогольному расслаблению победила, и Петр Петрович решительно направился в сторону бара. Заказал что-то, машинально ткнув в бесконечный список коктейлей, также машинально выпил, когда перед ним, словно по волшебству возник высокий темный бокал, на край которого был наколот ломтик лимона.

— Это что? — спросил Петух.

Чуть наклонившись вперед, бармен быстро и невнятно произнес какое-то слово, видимо, английское.

— Не понял, — раздраженно сказал Петух.

— «Отвертка», — перевел бармен. — Так называется этот коктейль.

— Отвертка! — фыркнул Петр Петрович. — А шурупа у вас нет?

Название коктейля почему-то усилило беспокойство Петуха, он завертел головой, словно старался понять, откуда на него «давит» это неприятное, темное чувство. Заметив, что шеф нервничает, Геращенко придвинулся ближе — перед ним тоже был бокал с коктейлем, но секретарь его только пригубил, — заглянул в глаза Петуха. Странно, но этот взгляд только усилил беспокойство Петра Петровича.

Что-то было не так. Но что? Что, черт вас всех побери?!..

Когда Геращенко осторожно дотронулся до рукава шефа, тот вдруг с удивлением обнаружил, что перед ним стоят четыре пустых бокала. Вот это да! Когда же он это успел? Петух даже огляделся по сторонам, точно намеревался найти тех невидимок, что опустошили бокалы. Однако невидимок не было, и вообще рядом никого не было, только молчаливый секретарь возвышался рядом, да бармен торчал за стойкой и что-то говорил. Петр Петрович прислушался, поняв, что бармен обращается к нему.

— Ну-ка, ну-ка… — вдруг заинтересовался он.

— Я говорю, что рулетка отлично снимает напряжение, — устало повторил бармен.

Этот странный посетитель уже начал его раздражать. Пьет лошадиными дозами, не пьянеет, словно, мафиози, который только что отправил на тот свет целую кучу людей и никак не может успокоиться. А кто его знает? Может это и впрямь мафиози… Вон какой громила трется возле него — молчит и косится, косится и молчит, чтобы их всех!.. Ну, наконец-то, давно пора!..

Бармен даже перегнулся через низкую стойку, намереваясь помочь посетителю подняться, но Геращенко, молниеносно опередив его, уже очутился между ним и шефом. Бармен отдернул руку, словно обжегся. А Петух тем временем довольно бойко вскочил, словно и не пил вовсе, а если и пил, то молоко или, скажем, апельсиновый сок. Так вот, Петр Петрович вскочил и бойкой стариковской трусцой направился к рулетке…

Чем ближе он подходил к столу, тем лучше себя чувствовал: беспокойство не исчезло окончательно, но зато уменьшилось, если вообще так можно сказать о человеческом чувстве. Геращенко неотступно следовал за ним, а когда они, наконец, приблизились к рулетке, то помог своему шефу занять место как раз напротив крупье.

Ольга равнодушно смотрела, как Петух достал пухлый бумажник, велел секретарю купить разноцветных фишек и начал играть. Нет, не играть! Проигрывать! И не просто проигрывать, а проигрывать подряд все ставки. Все!..

Через несколько минут вокруг Петуха образовалось пустое пространство, словно люди не хотели находиться рядом с ним, опасаясь, что его невезение — просто какое-то патологическое невезение! — может, как опасная заразная болезнь, передаться им.

Сам Петр Петрович не обращал никакого внимания на эту суету, на все эти перешептывания, вздохи, ахи и тихий говорок, похожий на назойливый шум вентилятора. Для него весь этот пестрый, бестолковый мир куда-то вдруг отодвинулся, стал размытым, зыбким и абсолютно никчемным. Пространство сгустилось и обрело истинный смысл только здесь, перед ним, на зеленом расчерченном квадрате, где загадочными столбиками возвышались неровные пирамидки фишек, где вся радуга мира поделилась лишь на два цвета — красный и черный…

Петух даже не глядел в сторону крупье, туда, где время от времени бешено вращалось колесо рулетки, и шарик, пушенный бесстрастной рукой, вдруг начинал змеиться по блестящим секторам узко нарезанного круга. Он не прислушивался к этому притягивающему, призывному рокоту шарика, словно это его совсем не интересовало. Он жил только одним — магическим миром слов:

— Пятьдесят на красное. Четыре на черное. Номера два, двенадцать, семнадцать. Еще будут ставки? Ставки приняты. Ставок больше нет…

Когда Петух в очередной раз проиграл, но, как обычно, не смутившись и никак особенно не прореагировав, протянул руку за фишками, то вдруг обнаружил, что фишек больше нет. Более того, он вдруг заметил несколько растерянный взгляд своего секретаря.

— В чем дело? — раздраженно поинтересовался Петух.

«Все!» — показал руками Геращенко.

— Как это — «все»?.. Сходи и еще купи!.. Я же тебе дал деньги.

— Нет, — с трудом произнес Геращенко. — Больше нет денег…

— Почему? — машинально спросил Петух, еще толком не осознавая, что задает глупый вопрос.

— Потому что проиграли! — раздался чей-то недовольный голос над самым ухом Петра Петровича.

Петух обернулся и обнаружил возле себя томного певца Диму Абдулова. Певец, казалось, был расстроен больше него и от этого вел себя задиристо и нахально.

— Все, папаша! Аут!.. Проигрались! В пух! В прах! — Дима Абдулов выплевывал слова на манер исполнения рэпа. — Я! Теперь! Не знаю! Что! Скажет! Твоя! Старуха!..

Петух побагровел, он не привык, чтобы с ним так разговаривали.

— Не так! Надо! Было! Играть!.. — продолжал Дима Абдулов, мысленно представив, как клево и классно он выглядит в глазах окружающих, особенно — в молодых глазах. — Ну! Кто же! Ставит! Подряд! На два четных! Но-ме-ра!.

Продолжая кривляться и получать удовольствие не только от толпы, но и от самого вида растерянного Петуха, Дима Абдулов перегнул палку и увлекся. За что и был справедливо наказан.

Выслушав его «рэп-речь» до конца, Петух неожиданно привстал на цыпочки, так как Дима был высок и строен, и с размаху залепил ему оплеуху. Звонкий хлопок прозвучал сродни новогодней хлопушке, затем подобно салюту расцвела веселыми красками щека певца, и, честное слово, не хватало только радостного вопля — «С Новым годом, товарищи!»

Молодость, конечно же, устояла от удара предыдущего поколения, но была изрядно обижена.

— Козел! — завопил Дима Абдулов, с кулаками бросаясь на Петра Петровича.

Вернее, не на него, — а на то место, где он только что стоял с довольным видом человека-наказующего, так сказать, «хомо-битус». Молчаливый Геращенко, отодвинув своего шефа, занял его место и достойно встретил разбушевавшегося певца рэпа…

Лишь спустя минуту их растащили подоспевшие официанты во главе с Рохлиным. Однако за эту минуту Геращенко успел доказать Диме Абдулову и, кстати, всем окружающим, что не зря провел полугодовую подготовку в школе телохранителей. Теперь правое ухо знаменитого певца алело красной гвоздикой, сорочка была порвана в клочья, глаз надолго прищурился, а рука была неестественно вывернута. Но молодое поколение не сдавалось:

— Ты покойник! — орал Дима Абдулов, показывая окружающим, что голос у него остался прежним. — И ты тоже! — Он ткнул в сторону спокойного Петуха. — Вы теперь все покойники! Все!..

ЧАСТЬ V

Глава 1 ЛАПШИН

1

Самая приятная на свете вещь — это уединение. Самая отвратная — одиночество.

Чувствуете разницу?

После того, как Рябинина увела Костю, мне как-то сразу обрыдло общение с Туровским, и я побрел из «Нирваны» вон. Как говорится в том анекдоте Туровского, «вы оставайтесь здесь, а я пошел на…»

Я и пошел, гонимый.

Я не хотел одиночества, мне хотелось уединения. Вытянуться у себя в каюте на кровати, закрыть глаза, и, как всякому умному человеку, предаться размышлениям. Давно я, господа, не предавался размышлениям.

А пора.

И поскольку даже вместе с воспрянувшим распорядителем я чувствовал себя будто на необитаемом острове, мне не оставалось ничего другого, как сухо кивнуть Туровскому и, развернувшись, покинуть зал развлечений, не утруждая себя никакими объяснениями.Что, повторяю, мне Гекуба?

Я пришел в свою каюту, бросился на кровать, как и собирался, закрыл глаза в ожидании, что вот-вот в мою усталую головушку хлынут умные мысли и гениальные открытия и заснул.

Вы можете смеяться, но приснился мне Прищипенко. Не Рябинина, что было бы вполне объяснимо, не Туровский, что тоже подчинялось логике, не Сюткин, в конце концов, а именно депутат вновь избранной Думы достойный господин Прищипенко.

Ничего хорошего от такого сна ждать не приходилось.

Он пинками выгнал меня из лодки, которая почему-то уменьшилась до размеров обычного катера, накинул на меня лямку наподобие бурлацкой, сел на носу съежившейся субмарины, взмахнул огромным кнутом, огрел меня им по спине и заорал:

— Но, лошадка!

Вокруг была одна только вода, но дышать я мог, хотя и с большим трудом. Кнут бил не так сильно, как можно было этого ожидать, толща воды, очевидно смягчала удары, но дышать, дышать! Дышать было трудно.

Почему-то я не сопротивлялся. Почему-то покорно тянул эту лямку, шаг за шагом преодолевая сопротивление воды и таща за собой эту проклятую лодку.

— Шевелись, Лапшин, — орал мой мучитель. — Не ленись! А то кормить не буду. Но!!!

Иногда я умудрялся оборачиваться, и тогда мне было видны его выпученные глаза, его красная морда, ощерившийся в крике рот, я даже видел, как дрожат его ноздри.

— Но, залетный! — кричал депутат. — Поспешай, родимый!

Воздуха не хватало катастрофически. Я задыхался, проклинал судьбу и Павла Степановича, пославшего меня в эту странную командировку, я стонал и плакал, стонал и проклинал, плакал и стонал. Я утирал пот, который стекал с моего лба и смешивался с морской водой, и я уже не понимал, где вода океана, где мой пот, а где мои слезы — одна только соленая-соленая мокрота.

— Лапшин, твою мать! — кричал Прищипенко. — Кончай филонить! Тяни лямку! Но, Лапшин!!!

Я невыносимо страдал.

Когда я очнулся, оказалось, что лежу я на животе, плотно вжавшись в подушку лицом и задыхаясь от слез и элементарной нехватки воздуха.

Я резко выпрямился и сел на кровати, широко раскрыв рот и жадно хватая воздух. Из груди были слышны какие-то хрипы и присвистывания. Слава Богу, больше никого в каюте не было.

Никто не был свидетелем моего позора.

— Ну ладно, господин депутат, — пробормотал я, с трудом приходя в себя. — Вот, значит, как вы любите руководить. Запомним. Не прощу вам я этого, уж не обессудьте.

Я вспомнил, что когда-то уже видел во сне Прищипенко, я даже рассказывал об этом как-то. Тогда, помню, после того сна события стали разворачиваться стремительно. А к чему этот сон сейчас?

Говорят, как ты расшифруешь свой сон, в такую сторону твоя жизнь и повернет события. Другими словами, это твое внутреннее состояние, а ты всегда живешь сообразно ему.

Ты всегда живешь так, как ты хочешь. То есть, в любом случае, все в твоей жизни происходит так, как хочет того твоя глубинная суть, твое естество.

Допустим, ты хочешь женщину. Ну, например, Рябинину. Или еще кого. Господа, вы вольны выбирать: от жены до любовницы. Ты хочешь женщину, и ты ее получил. Пока все нормально.

Но пойдем дальше.

Когда ты только добивался ее благосклонности, тебе казалось, что стоит только добиться ее, получить, так сказать, доступ к телу ее и мыслям, как наступит полное и безусловное счастье.

Но вот ты ее получил, и тут началась какая-то чертовщина. Оказывается, это вовсе не счастье. Ох, если б ты знал, чем это все кончится! Ты бы, любезный, тысячу раз подумал, нужно тебе это «счастье» или нет. Оказалось, что ты и бестактен, и глуп, и пьешь много, и носки у тебя пахнут, и одеколон твой кислый какой-то, а не мужественно сладкий, и вообще в твоей квартире давно пора сделать ремонт и купить приличную кровать вместо этой вызывающе вульгарной тахты. И ты, дорогой, начинаешь задумываться о смысле жизни — как правило, некстати.

Но в чем дело? Ты ведь хотел эту женщину, помнишь? Твое естество жаждало ее, твоя неумышленная суть хотела эту женщину со всей страстью, на которую ты только и был способен. И что? А ничего. Ты всего-навсего получил то, о чем мечтал — женщину. И вместе со всеми ее достоинствами и прелестями получил те черты, о которых и не подозревал. А в итоге получилось, что в конце концов ты живешь так, как хочешь. Хотел женщину? Получи. И страдай.

Помните «Сталкер» Тарковского? В той заветной комнате сбывались желания — но не твои, а твоей сути, твоего естества. Поэтому туда и боялись войти. Каждый знает про себя очень много. И поэтому не каждый войдет в такую комнату, которая исполняет желания твоей несознательной и в то же время вполне конкретной сути.

Вот я и говорю: как ты хочешь, так в итоге и живешь. Поэтому — как твое естество расшифрует твой сон, так, в сущности, и произойдет.

Я редко запоминаю сны. Но если запоминаю, я это давно уже заметил, значит вокруг меня творятся вещи, скажем так, неординарные. Значит, я снова угодил в экстремальную ситуацию. Организм как бы дает мне сигнал: мобилизуйся, Лапшин, не будь лапшой.

Обычно я расшифровываю сны. Но сейчас я этого сделать не мог. И на это была причина.

Я был вне себя от душившей меня беспричинной ярости. Но беспричинной, подозреваю, она была только на первый взгляд. Казалось бы, чего мне сердиться на Прищипенко? Причем тут он? На его месте, как говорится, мог оказаться каждый — мало ли что и кто нам может сниться. Но ярость моя, несмотря на эти в целом здравые размышления, не утихала. Меня кто-то будто подталкивал: иди и набей этому сукиному сыну морду. Не сиди на месте, иди и набей.

Я еле успокоился. Совершенно нечеловеческим усилием воли заставил себя сидеть на месте. Я выпрямил спину и делал огромные вдохи и выдохи, приводя в норму свою центральная нервную систему. Наконец мне удалось почти полностью восстановиться.

Я встал, сделал несколько шагов по каюте, три шага в одну, три в другую сторону. Потом нагнулся над раковиною, открыл кран и подставил под холодную струю голову. Еще через пару минут я был готов к осознанным действиям. Слава Богу, что в каюте никого не было. Никто не мог видеть этих моих странных телодвижений. Я снова глубоко вздохнул, шумно выдохнул и решительно вышел из каюты.

2

Эта лодка сошла с ума окончательно.

Поначалу я даже и не понял, в чем дело. Когда я подходил к «Нирване», оттуда вытащили упирающегося певца Диму Абдулова, который кричал что-то о покойниках.

— Вы все покойники! — кажется, что-то в этом роде.

Ну ладно, это я еще смог бы пережить. Но когда Рохлин и Геращенко тащили его мимо меня — мне пришлось снова вжаться в стенку, чтобы пропустить их — этот истеричный недоумок, буквально на мгновение встретившись со мной взглядом, истошно заорал, вытянув в мою сторону указательный палец:

— Ты тоже покойник!

Говорю же, дурдом.

Проводив их отнюдь не сочувствующим взглядом, я тряхнул головой, пытаясь удостовериться, что не сплю до сих пор и, наконец, вошел в «Нирвану».

«Коробочка» была полна под самую завязку. Народу было — тьма тьмущая. И все — мягко говоря, взволнованы.

Значительная часть присутствующих была сосредоточена около большого стола рулетки. И все смотрели в мою сторону. Я не сразу понял, что смотрят-то они вовсе не на меня, а на тех, кто только что скрылся за дверями зала развлечений, то есть на Рохлина, Геращенко и Абдулова. И хотя они давно скрылись из поля зрения, все, тем не менее, все равно смотрели в ту сторону, видимо, все еще приходя в себя.

Что же, интересно, тут произошло?

Я сделал вид, что давно тут нахожусь и незаметно оглядел людей около стола рулетки. Не все лица были мне знакомы, но почти на всех застыло одно и то же выражение — растерянности, страха, чуть ли не паники. Бесстрастным лицо было только у женщины-крупье, ну, ей по должности положено. На какое-то одно неуловимое мгновение меня будто что-то зацепило, что-то мелькнуло в ее лице, что-то такое, чему я не смог бы дать определения, но почти тут же ее лицо стало таким же холодно-бесстрастным.

Может быть, я бы и разобрался в ее физиогномике, но как раз в это самое время мое внимание привлекли две знакомые мне особы: Рая и Стелла.

Последняя, взяв подругу за руку, подошла к другому моему знакомому — Петру Петровичу Петуху, который выглядел бледнее обычного. Она подошла к нему почти вплотную и зло проговорила:

— Козел… Старый мудак!

Тот стал просто белым как полотно.

— Стелла… — дергала подругу за рукав Раечка.

— Отстань! — отмахнулась Стелла, держа ее тем не менее довольно крепко. Она снова повернулась к Петуху и прошипела ему прямо в лицо. — Он прав. — Ты — покойник. Ты просто кляча, которая скоро сдохнет своей смертью. Не удивлюсь, если следующим трупом будешь ты. В твоем возрасте нужно сидеть на печи, а не состояния проигрывать. Сердце может отказать в любую мин…

Договорить она не смогла. Почтенный старец с размаха влепил ей пощечину. «Нирвана» ахнула.

Я дернулся было на помощь, но в это время перед Петухом неожиданно вырос Туровский.

— Вот что, любезный, — произнес он с изрядной долей металла в голосе. — Вы мне начинаете надоедать. И, судя по всему, не только мне. Извольте пройти в свою каюту. Потом мы решим, что делать с вами.

— Что?! — недоуменно смотрел на него Петух. — Ты это мне? Ты соображаешь, кому ты это…

Закончить Туровский ему не дал.

— Соображаю, — спокойно проговорил он. И, не поворачивая головы и не повышая голоса, сказал только одно слово: — Яйцин!

Начальник охраны и безопасности моментально оказался около него.

— Я здесь, шеф.

Очень спокойно к, главное, тихо, распорядительный директор приказал:

— Проводи гостя в каюту. И последи, чтобы больше он никому не мешал. Его товарища — Геращенко, кажется? — попроси, чтобы он присмотрел за ним. Если же он откажется подчиниться, разрешаю использовать все методы, чтобы оградить пассажиров от обоих. Все понял?

— Все, шеф, — ухмыльнулся Яйцин и приказал Петуху: — Пошли, дорогой. Мы тебя сейчас бай-бай устраивать будем. Кому сказал — пошли?!

С едва заметной усмешкой Петух смотрел на Туровского.

— Дурак ты, Максим, — сказал он.

— Иди-иди, — процедил сквозь зубы Туровский.

Тот пожал плечами, развернулся и под неодобрительный гул находившихся в зале пошел прочь в сопровождении Левы Яйцина.

Туровский шумно вздохнул, вытер со лба выступивший пот, поднял голову и встретился взглядом… со мной. Я подмигнул ему и поднял большой палец. Он едва заметно мне улыбнулся, кивнул головой и как-то незаметно растворился в толпе.

По всей вероятности, он действительно хорошо знал свою работу, и появлялся в тех случаях, когда его присутствие было насущно необходимо. Короче, профессионал.

Я подошел к Рае и Стелле.

— Добрый вечер, — сказал я.

Раечка мне, можно сказать, улыбнулась, а Стелла только бросила быстрый недовольный взгляд и снова безразлично отвернулась, сказав только небрежно:

— Здравствуйте.

Общаться ей не хотелось, но я как никак журналист, и не такие бастионы крушил.

— Вы были просто великолепны.

— Спасибо.

Да, многословием она явно не страдает. Во всяком случае, с тобой, Лапшин.

— Я восхищался вами, — продолжал я вешать ей лапшу на уши в надежде растопить этот лед.

Она посмотрела на меня с сомнением, в котором читался едва угадываемый интерес: правду говорит известная личность или просто издевается.

Надеюсь, что глаза мои меня не выдали. Да они и не могли меня выдать. Она и вправду сейчас была мне симпатична, эта совершенно непонятная для меня Стелла.

— Че вы хотите? — неожиданно вульгарно спросила она.

Интересная штука жизнь. Получается, что я не ожидал, что проститутка будет вести себя как проститутка. Видно, на лице моем было написано смятение, потому что Стелла вдруг расхохоталась:

— А вы, оказывается, не такой уж и скучный, — проговорила она, закончив смеяться. — Ладно, уважаемый журналист. Я вам грубила, кажется. Вы уж простите меня. Недостаток воспитания, знаете ли.

Хлопая глазами и щедро улыбаясь, смотрела на нас Раечка, водя зрачками туда-сюда.

— Это вы меня простите, — непонятно за что, извинился я.

— Даже так? — теперь она смотрела на меня с неподдельным интересом. — Это за что же?

Я пожал плечами.

— Я просто действую по пословице, — объяснил я ей. — Если женщина не права — попроси у нее прошения. Французы иногда говорят умные вещи.

— И они правы, — кивнула Стелла. — Они правы во всем, что касается женщин. Ладно, Григорий Иванович. Вы ведь не просто так подошли, правда? Вы не похожи на тех мужчин, которые пристают к посторонним женщинам.

— Почему это? — неприятно поразился я. — Я что — произвожу впечатление добропорядочного бюргера?

— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, — с легкой усмешкой смотрела на меня она. — Вы не будете никогда пользоваться услугами проститутки. Вот что я имею в виду. Вы ведь не будете это отрицать?

— А кто здесь проститутки? — прикинулся я невинной овечкой, но сделал только хуже.

У нее, кажется, даже настроение испортилось.

— Григорий Иванович! — сказала она, и в голосе ее вновь появились ледяные нотки. — Если хотите говорить, то говорите. Только не надо принимать нас за полных идиоток. Это, в конце концов, невежливо.

Я был просто сражен, возразить ей мне было нечего. А когда в разговор вмешалась и Раечка, то я был просто раздавлен:

— Да, — сказала Раечка.

Я понял, что должен или разговаривать с ними как с нормальными умными людьми, или никак не разговаривать — вообще.

Я поднял руки и кивнул.

— Сдаюсь, — сказал я нормальным голосом.

Стелла внимательно смотрела на меня.

— Ну?

Я перешел к делу.

— Левит жаловался когда-нибудь на сердце в вашем присутствии? — поинтересовался я.

— В каком смысле? — не моргнув глазом, спросила меня она.

— Вы, надеюсь, правильно меня понимаете, — сказал я. — Вы сами освободили меня от необходимости изворачиваться. Таким образом вы обрекли себя на прямые мои вопросы. Разумеется, можете не отвечать, я же не следователь, в конце концов, но я хочу, чтоб вы знали одну очень важную вещь.

Я набрал в грудь воздуха. Они смотрели на меня, не отрывая глаз.

— На борту лодки происходят странные вещи, — продолжил я.

— Да уж, — не преминула вставить Стелла.

— Вот. И нужно разобраться, случайности ли все это, или кто-то так жестоко забавляется. Или у кого-то какой-то непонятный преступный умысел. В любом случае мы должны разобраться. В интеллектуальные способности Левы Яйцина, скажу честно, мне верится с трудом. Кто-то очень сильно хочет испортить нам настроение — это как минимум. И поэтому я прошу вас отвечать мне по возможности прямо и открыто. Договорились?

Стелла посмотрела на Раечку. Та таращилась на меня так, словно увидела по меньшей мере Филиппа Киркорова. Стелла усмехнулась и ответила:

— Договорились.

Что за время! Что за нравы! Что за проститутки!

— Итак, — кивнул я. — Повторяю вопрос: жаловался ли когда-нибудь Роман на сердце?

— Вы хотите спросить, были ли у него проблемы с сердцем во время секса? — спокойно спросила меня Стелла.

Мне стало чуточку не по себе, но только самую чуточку.

— Да.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— И вы вообще никогда не слышали, что оно у него больное?

— Никогда.

Глупо, но я решил подстраховаться.

— Значит, он никогда вам об этом не говорил, и сами вы никогда ничего в этом духе за ним не замечали? — с настойчивостью, достойной лучшего применения, спрашивал я.

— Никогда.

— И можно сказать, что вы даже не понимаете, чего это он вдруг окочурился, да?

— Можно и так сказать, — спокойно смотрела на меня Стелла.

Не люблю выглядеть глупо. Но именно так, судя по всему, я и выглядел.

— Вы мне сейчас кого-то ужасно напоминаете, — проговорила вдруг Раечка, безмятежно вмешавшись в наш разговор.

Я обрадовался — нужно было как-то сменить направление нашего разговора со Стеллой, я действительно начал ощущать себя совершеннейшим глупцом.

— Да? — радостно повернулся я к ней. — И кого же, если не секрет?

— Не знаю, — с сомнением протянула она, глядя на меня во все глаза. И вдруг воскликнула: — Ой, вспомнила! Ну конечно! Яйцина!

— Что?! — расстроился я.

Стелла захохотала.

— Он тоже все время задает вопросы, — сообщила Раечка с чисто детской непосредственностью.

— Что вы хохочете? — упрекнул я Стеллу.

— Ох, простите, — еле-еле выговорила она, пытаясь успокоиться, — у Раечки не совсем привычная ассоциативная связь.

Мне стало совсем интересно. Проститутка, рассуждающая об ассоциативной связи, всегда, как минимум, интересна.

— Послушайте, какое у вас образование? — спросил я ее.

— Средненькое, — мотнула она головой. — Можно сказать, никому не нужное.

Я решил больше не спрашивать — не хочет говорить, не надо.

— Ну хорошо, — сказал я, заходя с другого фланга, — Ну, а что здесь-то произошло? Что это вы накинулись на бедного старика?

— Бедного? — усмехнулась Стелла. — Этот, как вы говорите, «бедный» старик ухлопал за один только сегодняшний вечер тысяч двадцать долларов.

Я присвистнул.

— В рулетку, — добавила она.

— Больше, — сказала Раечка неожиданно жестко. — Двадцать две тысячи.

Я присвистнул еще громче.

— Во как, — заключила Рая.

— А что — Дима? — спросил я. — Что это он взбеленился?

— Дима — тоже мудак, — безразлично кивнула головой Стелла.

— Стелла! — возмущенно воскликнула Раечка.

— Мудак, мудак, — спокойно отстояла свою точку зрения подруга. — Но на него хотя бы смотреть приятно. А этот… Господи, как же я их всех ненавижу!

— Кого? — небрежно спросил я, давая разгуляться ее негодованию: в такой воде можно выловить какую-нибудь жирную золотую рыбку.

— Да всех! — безадресно ответила мне Стелла, махнув рукой. — Всех.

Я понял, что конкретного ответа не будет, и решил пока заканчивать с этими дамами.

— Вы мне позволите через какое-то время задать вам еще пару-тройку вопросов?

— Ради Бога, — разрешила Стелла.

— Конечно, — согласилась Раечка.

— Спасибо, — сказал я.

Сотворив самое сердечное выражение лица, на которое только был способен, я отошел от них, на прощание сделав им чуть ли не книксен.

М-да. Трудно разговаривать друг с другом представителям двух древнейших профессий. Хотя Стелла, по-моему, зело развлекалась. Я чувствовал себя идиотом.

Что ты из себя корчишь, Лапшин? Если тебе когда-то удалось разгадать пару запуганных дел и странных ситуаций, это не значит, что ты готовый Шерлок Холмс. Веди себя скромнее, будь проще, и к тебе потянутся люди.

Я не знал, хочу ли я, чтобы ко мне тянулись люди, или нет. Наверное, все-таки, не так, чтобы очень. Но кое с кем пообщаться мне хотелось, поэтому я стал небрежно фланировать между набившимися в «Нирвану» людьми, выбирая себе жертву.

Да, теперь можно кое-что сформулировать. Итак, Лапшин, ты, наконец, вспомнил, что ты журналист, и решил заняться своей профессией. Ты решил выяснить правду. Зачем? Чтобы донести до общественности, если помнить назначение журналистики вообще. Тебе это надо? Ну, общественность и все такое в этом духе? Что больше тебя в данном случае волнует: мнение этой самой пресловутой общественности — или собственное состояние? Грубо говоря, не страх ли за свою шкуру толкает тебя на выяснение правды?

Почему одно имя должно обязательно противоречить другому? Разве это вообще не мое состояние? Разве, положа честную руку на циничное, но все-таки где-то достаточно нежное сердце, не это привело меня когда-то в журналистику: возможность открыто говорить о том, что меня больше всего волнует? Разве не поэтому именно журналисты так часто становятся объектом ненависти у власть предержащих и прочих знаменитостей, а все потому, что, высказывая сугубо собственную точку зрения, мы становимся чуть ли не рупором.

Во времена коммунистов вера печатному слову была безгранична, абсолютной была эта вера. И, кажется, до сих пор люди верят в то, что раз об этом пишут в газете — значит, это правда. Если я, напишу, а редактор пропустит это в печать, что, скажем, Алла Борисовна Пугачева на самом деле в девичестве носила фамилию Пупкина — семь человек из десяти мне поверят и будут рассказывать друзьям своим и знакомым, что Пугачева никакая не Пугачева, а… и так далее.

Мне до лампочки, какую фамилию носила в детстве Пугачева. А репортеру, например, «Клюквы» — не все равно. И он пишет заведомую лабуду, чтобы повысить тираж своей газеты.

И семь из десяти ему верят.

Впрочем, к чему все это? Что-то действительно неладно вокруг меня, раз я предаюсь таким серьезным размышлениям. И у вас время отнимаю.

А, ну да, понял.

Штука вся в том, что я больше не могу перемещаться по лодке, лежать у себя в каюте, ужинать, разговаривать с кем-либо, — не думая о том, что происходит. А происходит, мягко говоря, нечто странное.

Как там в песне поется? «Сердце, тебе не хочется покоя…»

С отсутствующим выражением лица я ходил между людьми и негромко, себе под нос напевал:

— «Сердце, тебе не хочется покоя… Сердце, как хорошо на свете жить…»

— Очень смешно, — услышал я рядом с собой голос распорядительного директора.

Вид у него был очень недовольный.

— Что такое? — не понял я его.

— Вам что, больше совсем нечего петь? — упрекнул он меня с несчастным видом. — Или вы издеваетесь?

Я понял его и кивнул.

— Больше не буду.

— Спасибо.

— Ну, что нового? — спросил я его.

Он в страхе на меня посмотрел и после паузы тихо проговорил:

— Знаешь, — по-моему, он впервые назвал меня на «ты», — я только теперь понял, насколько мудра эта пословица: «Отсутствие новостей — это хорошие новости». Я бы сказал даже больше: отсутствие новостей — это очень, очень хорошие новости.

— Понимаю, — сочувственно сказал я.

Он кивнул.

— Я выгнал его, — чуть горделиво проговорил он. — Ты видел, как я его выгнал?

— Видел. Ты молодец.

— Ай, бросьте, — махнул он рукой. — Не молодец, а малобздец. Трясусь, как лист осиновый.

— Что так?

— Да не блефует он.

— Откуда ты знаешь?

Он усмехнулся.

— Знаю.

— Ну и что? — спросил я.

— А ничего, — пожал он плечами. — Жизнь, я надеюсь, не кончится на этом «Сафари», верно?

— Тебе виднее.

— Да уж, — оказал он. — Лишь бы все это поскорее закончилось.

— Что именно?

— Круиз, — объяснил он мне как несмышленышу и чиркнул по горлу ребром ладони. — Вот он где у меня уже.

И вдруг стал ужасно официальным.

— Ну что ж, Григорий Иванович, — сказал он почти сухо, — веселитесь, не буду вам мешать. Приятного вечера!

Я даже не успел толком ему ответить — так быстро он растворился в толпе присутствующих. Что это, интересно, на него нашло?

У стола рулетки по-прежнему было полно народу. В игре, разумеется, участвовали не все, но можно сказать, что все.

Это не парадокс. Ставки делали человек пять. Но еще человек десять как минимум не просто стояли рядом и смотрели, но, казалось, они принимают в игре самое непосредственное участие. Это было даже не внимание, даже не сопереживание. Это была сопричастность.

Я никогда не видел таких лиц. Я бывал в казино не раз и не два, я видел, как люди проигрывали целые состояния, видел отчаяние и безудержную радость, но никогда не видел, чтобы так отчаянно болели. Хотя слово «болеть» — какое-то футбольное, здесь другое нужно, но у меня нет сейчас ни времени, ни сил, чтобы подобрать то, которое наиболее точно передавало бы то, что я видел. Я не могу сказать, что мне нравилось то, что я видел.

Нет, здесь не было выпученных глаз, дрожащих губ, нервно сжимающихся в кулаки рук, лица присутствующих можно было бы даже назвать вполне пристойными, но напряжение, которое царило вокруг этого стола, его жуткая, тяжелая энергетика производили мрачноватое впечатление. Жажда денег и какой-то безотчетный страх разлились в воздухе.

Только на одно лицо можно было смотреть без внутреннего содрогания. Это было лицо женщины-крупье.

Оно было бесстрастным, спокойным, отрешенным, я бы сказал, каким-то нездешним. Страсти и бури, бушевавшие в душах ее клиентов, казалось, не трогали ее совсем. Да они, наверное, ее и не трогали. Я всегда завидовал людям, которые умеют владеть собой.

Впрочем, она может и не притворяться. Может быть, ей действительно безразлично, кто из ее клиентов выиграет, а кто проиграет. Если принимать близко к сердцу проблемы своих клиентов, нужно идти в сиделки, а не в крупье.

Сначала я думал, что смотрю только на нее потому, что мне противно смотреть на остальных. Мне и вправду было противно смотреть на остальных. Я и в нормальном-то казино не мог наблюдать за игроками без некоторого смятения в душе. А уж в этом-то…

Мне трудно сказать, почему в этом казино, на этой подводной лодке, было какое-то особенное напряжение. Может быть дело в том, что происходит вокруг нас? Положение-то замкнутое. Может быть, это тип клаустрофобии такой? Черт его знает.

Так или иначе, я смотрел на Ольгу, крупье, и понимал, что мне приятно на нее смотреть.

Я долго, наверное, на нее смотрел, и в какой-то момент ее огромные глаза встретились с моими, и легкое недоумение пробежало по ее лицу, не задержавшись, впрочем, надолго. На одно короткое мгновение она скользнула по моему лицу взглядом, нахмурилась, словно решала про себя небольшую задачку, и снова стала бесстрастной, как… ну как кто? Как крупье, кто же еще…

Я смотрел и почему-то мне не хотелось отводить от нее взгляд.

И в эту самую минуту до моего плеча дотронулась Рябинина:

— Лапшин!

Странно… Все это время, с того мгновения, когда она чуть ли не влетела сюда же, в этот зал и увела Костю Сюткина, ни словом со мной не обмолвившись, все это время я настолько старательно гнал от себя всякие мысли о том, где она и что может поделывать, что почти убедил себя в том, что Юлия Рябинина отсутствует в природе. Не то, чтобы я такой уж черствый и мне наплевать на своих товарищей, но если, простите за выражение, мне очень больно, слишком больно, я пытаюсь делать все, чтобы мысли мои шли по такому пути, чтобы причинять мне как можно меньше страданий. И только поэтому я не думал о Рябининой с Сюткиным, хотя не забывал о них ни на минуту.

Вот такой я странный человек, если хотите. Трудно мне вам это объяснить.

И вот она передо мной, а я не знаю, что ей сказать.

— Лапшин, — повторила она, глядя на меня в упор, — Яйцин покалечил Сюткина.

— Что?! — вскрикнул я.

— Яйцин покалечил Сюткина, — снова произнесла она слова, которые мне показались или глупым розыгрышем или просто бредом.

— Как это? То есть как это могло произойти? Где он?!

Я разволновался не на шутку.

— Он потащил Костю в медпункт. Яйцин.

Нет, она не шутила. Она не могла так шутить. Это дало бы мне слишком много материала для изощреннейших издевательств над ней, а она никогда не любила, если я поднимал ее на смех.

— Юля, — проговорил я, стараясь оставаться спокойным. — Давай с начала. Яйцин покалечил Костю. Так?

— Да.

— Что он с ним сделал?

— Ударил.

— Костю?!

— Костю, Костю, — повысила она голос. — У тебя что — уши заложило?

— Хорошо, — кивнул я. — За что он его ударил?

— За то, что Костя ударил его.

— Что?! — опять вскрикнул я.

— Лапшин, ты можешь нормально слушать?! — разозлилась внезапно она. — Мы собрались украсть кассету, а Яйцин…

— Стоп!

Это было слишком даже для меня. Даже если это говорит Юлия Рябинина.

Она молча смотрела на меня.

— Что вы собирались сделать? — как можно мягче, переспросил я ее.

— Ну да, — ответила она как нечто само собой разумеющееся. — Сюткин и я хотели украсть ту кассету. Ну с голосом. А Яйцин появился в самый неподходящий момент. Костя хотел отвлечь его. Чтоб он не вошел в свою каюту. И ударил его. Он, наверное, не знал, как его можно отвлечь. И ударил.

Логики в этих словах было — ноль.

— Зачем ему было отвлекать его?

— В каюте уже была я, — заявила Рябинина.

— Ты?!

— Да.

— Да за каким хреном?!

— Да за кассетой! — чуть ли не закричала она. — Ты совсем идиот?! Или притворяешься?

Я досчитал про себя до десяти.

— Юлия! — заставил я себя говорить спокойно. — Зачем тебе понадобилась кассета?

— Чтоб прослушать ее еще раз. Там могли обнаружиться интересные детали. И они обнаружились!

— А что, нельзя было попросить Яйцина, чтоб он прокрутил ее нам еще раз?

— Нельзя!

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и я понял, что не смогу ее ни убедить в чем-то, ни выспросить ни о чем. Мне оставалось только набраться терпения и выслушать. Только тогда был шанс что-либо понять в этом нескончаемом бреде.

— Я должна была прослушать эту ленту еще раз, — говорила тем временем Рябинина. — Часто слова, предложения, речевые обороты говорят очень много о человеке, который их произносит. Мне нужно было не просто еще раз прослушать, а изучить этот монолог маньяка. И мне показалось, что я была права. Я действительно кое на что напала.

— Да?

— Да. И если бы не Яйцин…

— Да, и что Яйцин?

— Как я поняла, он появился в ту самую минуту, когда я была в его каюте. Костя попробовал его задержать сначала словами, так, чтобы он ничего не понял, но у него, видимо, не получилось. И тогда, чтобы Яйцин не вошел в каюту, Костя его ударил.

— Молодец.

— Ага. Но Яйцин так ему ответил, что Костя упал. Наверное, ему сильно досталось, потому что Яйцин потащил его в медсанчасть.

— Откуда ты знаешь?

— Яйцин сначала говорил что-то типа: «Эй, что с тобой», и так далее. А потом по шуму я поняла, что он его, ну, Костю, поднял и потащил. Куда он мог его еще потащить?

— Ну да, — кивнул я. — Ты у нас аналитик еще тот.

Она не обиделась.

— Ну вот, — сказала Рябинина. — Зато теперь мне точно известно…

Договорить она не успела. В зал тайфуном ворвались три взмыленных человека, ворвались и стали дико оглядываться. Первым влетел Яйцин. Вторым — Блудов.

Третьим вполне резво в зал развлечений вбежал известный фоторепортер Константин Сюткин.

Яйцин подскочил к Туровскому, который материализовался буквально из небытия и что-то стал горячо втолковывать своему заметно побледневшему начальнику. Блудов быстро зашагал по залу, пристально вглядываясь в лица пассажиров. Костя увидел нас с Рябининой и быстрым шагом направился к нам.

— Калачев исчез, — сообщил он, приблизившись к нам.

— Ты в порядке? — встревожено спросила его Рябинина.

— В полном, — подмигнул ей Костя. — Небольшая военная хитрость. А ты как? Удачно?

— Да.

— Ты добилась, чего хотела?

— Думаю, да.

Я кое-что вспомнил.

— Ах, да, — сказал я ей. — Тебе что-то известно, если я не ошибаюсь?

— Не ошибаешься, — проговорила Юлия. — Я точно знаю, кто давал это объявление. И кто вообще стоит за всем этим…

Глава 2 СЛАВА И ВЕРОНИКА

1

За пять лет знакомства и совместной жизни Вероника и Вячеслав Сергеевич поссорились только один раз. Когда выбирали каюту на время круиза. Того самого круиза, который должен был проходить на самой настоящей подводной лодке с мягким, полузабытым названием «Заря», по дну самого настоящего Северного Ледовитого океана…

Причина спора была такой пустяковой, что даже и говорить-то стыдно. Вячеслав Сергеевич предлагал взять каюту с левого борта «Зари», а Вероника — с правого. Честно говоря, разницы не было никакой, но случается же такое, что вдруг упрешься на своем и хочешь доказать правоту вопреки всем разумным доводам. А тут неожиданно уперлись оба.

— Левый борт нам гораздо удобнее, Ника!

— Нет, правый!

— Левый!..

— Правый! Мне нравится правый!

— Ты погляди, — взывал к трезвому рассудку Вячеслав Сергеевич и тыкал пальцем в схему, которая прилагалась к буклету и приглашению фирмы «Сафари». — Здесь все рядом… И кают-компания, и зал развлечений…

— А справа — бассейн, танцзал и теннисный корт! — парировала Вероника.

— Какой теннисный корт?! Здесь нет никакого теннисного корта, Ника!..

— Значит, нет корта, — легко соглашалась Вероника. — Но бассейн есть. А я люблю бассейн!

— Но слева нам гораздо удобнее. Мы можем отдыхать в Зимнем саду. Это совсем рядом!

— А если взять каюту справа, вот здесь!.. — Вероника показала, где именно. — Будет почти то же самое расстояние. Я права?

— Давай все-таки возьмем каюту слева…

— Нет, ты мне скажи, Слава, я права?

— Ника!

— Скажи! — уперлась Вероника.

— Ну какая разница?! — начал сердиться Вячеслав Сергеевич. — Хорошо, ты права. Это тебя устраивает. Но каюту мы все равно возьмем с левой стороны!

— Борта, — улыбнулась Вероника.

— Что?

— С левого борта, ты хотел сказать…

— Да, да. Конечно… Так ты согласна? Ах, ты моя умница!.. — Вячеслав Сергеевич потянулся к ней.

— Нет, я не согласна!

— О, Боже! Но почему?!

— Потому!

— Аргументируй!.. — потребовал как мужчина Вячеслав Сергеевич.

— И не подумаю… А впрочем, пожалуйста…

— Так-так…

Вячеслав Сергеевич приготовился отпарировать любые доводы Вероники, но случилось другое.

— Мы возьмем каюту с правого борта, потому что я — правша! — засмеялась Вероника, но не по-доброму, как она обычно делала, а достаточно зло и обидно для Вячеслава Сергеевича. Он тотчас засопел носом и нахмурился.

— Это несерьезно!

— Я пишу правой рукой. И ем правой рукой, — продолжала издеваться Вероника. — Мне кажется, что этого достаточно!..

— Ника!

— Что, милый?

— Мы говорим серьезно…

— Абсолютно!

— Не перебивай меня, пожалуйста. — Вячеслав Сергеевич осторожно потрогал свой изящный, аристократический нос. — Этот глупый спор может далеко зайти… Поэтому предлагаю потянуть жребий. Ты согласна?

— Жребий?

— Да.

— А как?

— Это очень просто! — Вячеслав Сергеевич разорвал лист бумаги и только хотел было написать на них два слова — «левый» и «правый», как вдруг Вероника его остановила:

— Я сама!

Она протянула руку к бумажкам.

— Почему?

— Ты сделаешь пометку!.. Дай сюда!

— Как ты можешь такое подумать, Ника?!

— Я шучу!.. Дай сюда! — Женщина что-то быстро черканула на обеих бумажках и бросила их в пустую вазу, которая стояла на низком столе возле их кровати. — Вытягивай!

— Уступаю это право тебе…

— Давай вместе!

— Согласен!

Они засунули руки в вазу, нашарили бумажки…

— Читай! — приказала Вероника.

— «Правый!» — огорченно произнес Вячеслав Сергеевич.

— Эх, черт!..

— Здорово! Я так и знала! — Вероника захлопала в ладоши. — Моя победа! Моя победа!..

Что-то в ее голосе вдруг насторожило Вячеслава Сергеевича.

— А ну-ка покажи! — потребовал он. — Покажи свою бумажку!..

— Зачем? — Вероника быстро убрала руку за спину и незаметно бросила бумажку под кровать.

— Покажи!

— Ты мне не веришь? Значит, вот ты какой!..

— Ты обманула меня!

— Нет!

— Да!..

— Нет!

— Да. Да. Да… Покажи!

— Значит, ты мне не веришь? Значит, не веришь? — повторила несколько раз Вероника.

— Верю, верю… Показывай свою бумажку!..

— Ты меня не любишь! — вдруг серьезно сказала Вероника.

— Это ты меня не любишь! — запальчиво крикнул Вячеслав Сергеевич, но тут же опомнился и попросил прошения:

— Извини, Ника, вырвалось….

Однако было уже поздно.

На глазах женщины немедленно выступили слезы, она отвернулась и спрятала голову в высоких подушках. Мужчина попытался погладить ее, но женщина дернула плечом. Несколько смущенный Вячеслав Сергеевич отодвинулся от Вероники и бросил на пол буклет «Сафари».

Да, гори все синим пламенем! Стоит ли портить отношения из-за какого-то несчастного путешествия? Правильно, не стоит!..

Он еще раз посмотрел на Веронику, на ее красивые ноги, на крутой изгиб бедер, который едва прикрывал короткий китайский халат из натурального шелка, и его вдруг охватила волна нежности к этой странной, но до боли любимой женщине…

Разве мог он представить пять лет назад, что будет знаком со знаменитой на всю страну Вероникой Юрьевой?! Разве мог он помыслить, что будет с ней когда-то жить, и не просто жить, а жить счастливо?!

Впрочем, именно пять лет назад, когда только-только начиналась головокружительная карьера Славы Слащинина, и можно было мечтать о подобных чудесах. Но только мечтать. Правда — о чудесах…

В каждом из нас дремлет художник.

Нет, это не шутка.

И можно повторить еще раз — для тех, кто плохо слышит, дурно видит, отвратительно соображает, — в каждом из нас дремлет художник. В каждом!

Тут вся разница в том — как дремлет. И какой именно художник.

Дремать можно по разному (пусть не привязываются лингвисты и прочие языкознайки к этому простому глаголу!). Можно просто заснуть, чтобы проснуться со свежей головой. Можно заснуть тяжелым похмельным сном, и спросонок творить такие «чудеса», что мало не покажется!.. А можно и вовсе уснуть летаргическим сном лет, эдак, на триста. И самое неприятное — уснуть навсегда. Так что заснуть-то можно, вот проснуться тяжеловато. Потому и спят себе люди, и спят в них таланты. Спят себе тихонько, посапывают носами. Не хотят просыпаться, ну что тут с ними поделаешь!

Те же проблемы — с художниками.

Какие только художества мы не вытворяем в этой жизни! Но всегда найдется человек, который сделает нечто такое, что все вокруг только ахают и разводят руками: «Ну, ты, брат, дал!» Кто-то может стрелять вслепую, другой гениально сочиняет анекдоты, третий пишет оперы, будучи глухим от рождения… Нет, все мы художники. Все! Правда, многие из нас еще не знают в какой именно области. Но это, как говорится, дело случая…

В тридцать лет Слава Слащинин вдруг понял, что никакой он не архитектор, хотя уже давно имел диплом некогда престижного столичного вуза и работал по специальности аж целых восемь лет. Восемь лет! «Люди столько с женами не живут!» — частенько повторял его самый близкий приятель Димка Гольдверг, балагур и весельчак, не тративший после архитектурного института столько времени, а сразу ударившийся в мелкую спекуляцию, что со временем стала называться более симпатично — коммерция.

Именно Димка Гольдверг и привел Славу в знаменитый салон «Тату» к своим друзьям.

— У него — талант! — важно сказал Димка, показывая на Слащинина. — Рисует, как бог или полубог, что, впрочем, одно и то же!..

Димкины друзья пожали плечами, оставили Славу в учениках, а через несколько месяцев поняли, что ведь прав Гольдверг, прав, собака, чтобы у него все хорошо было! Потому что Слава Слащинин — а с той самой поры Вячеслав Сергеевич — действительно, появился на белый свет с настоящей искрой Божьей. Настоящей!

Он был прирожденный татуировщиком. Или, как называли себя сами мастера — «татменом». Татменом Божьей милостью. Об этом ему поведал самый знаменитый, а ныне уже покойный, мастер Сизов, каждое слово которого остальные татмены ловили на лету…

Вот так стал Слава Слащинин «господином Вячеславом Сергеевичем, татменом высшей категории». И вся богемная Москва бросилась к нему, все побежали, все запросились… Да что там какая-то Москва. И заносчивый Питер, и отстраненный Таллин, и блатной, сорящий направо и налево «зелененькими», Екатеринбург, и даже совершенно дикий в этом смысле Тамбов — все без исключения кинулись к Вячеславу Сергеевичу. К нему, к батюшке!

Всех принять он, конечно же, не мог. Да и не хотел. Не потому, что вдруг вот так взял да и стал «крутым» и «полным». Нет, совсем по другой причине. Для многих — даже по непонятной.

Вячеслав Сергеевич прежде всего был мастером. Мастером с самой большой буквы. Он делал Искусство. Он его творил. Он его вынашивал. Он его рожал.

С муками, с криками, со всем, что при этом происходит; кто хоть раз в жизни творил по-настоящему — тот поймет…

К Славе приходил человек, и если из его кожи, из его тела, из его сути можно было сделать то, что потом было бы не стыдно назвать ВЕЩЬЮ, то Мастер принимался за работу. А если — нет, то вежливо, но твердо отказывал. Кто бы перед ним ни находился: поп-звезда Слава Бутусов, киллер Солоник или даже собственный отец.

Слащинин поклонялся только одному Богу — собственной работе. Безупречной. Настоящей. Вечной. А все остальное его мало касалось…

Деньги? Ерунда. Он довольствовался немногим, и то, что ему заплатили в самом начале карьеры татмена, ему вполне хватило бы еще лет на десять.

Слава? Прах. Он понимал, что все в жизни проходяще, просто сейчас ему удается делать немного лучше других, пройдет время, появится, естественно, другой Мастер, и Слава будет у другого. Ничего страшного.

Угрозы? Пустое. Ну, чем еще можно испугать русского человека после всего того, что он пережил в двадцатом веке?!

У Вячеслава Сергеевича появился свой круг знакомых, какие-то компании, встречи, рандеву, парти и прочая чушь. Он не чурался людей, не боялся общества, умудряясь оставаться самим собой, быть независимым.

Независимым! Многие из известных, мелькающих день за днем на голубых экранах, мечтают об этом. Мечтают втайне. Вслух. Иные — просто орут. Вопят. Выворачиваются наизнанку…

Слащинину это не грозило. Он был независимым. Он уже был рожден независимым. И просто им оставался. Именно это в первую очередь и заметила в нем Вероника Юрьева.

«Ах, Вероника, Вероника, печаль мою похорони-ка», — пел когда-то знаменитый Утесов. Помните? А про кого он пел, знаете? Конечно же, знаете! Кто этого не знает! Про нее, про милую, про нашу любимую…

Про Веронику Юрьеву!

Про знаменитую, непревзойденную, единственную, шикарную и обреченную на успех. Звезда! Звезда!..

Звезда чего угодно. Театра, эстрады, кино. Если бы Веронику избрали в Европейский парламент, то она и там бы была звездой. Ведь хорошо звучит — знакомьтесь, господа, перед вами незаходящая звезда Европейского парламента Вероника Юрьева! И сразу же — туш.

И вот они сошлись. Но не «вода и камень», как у классика, а гораздо мягче, нежнее и проще. Встретились, поглядели друг другу в глаза. И влюбились как дети. Именно, как дети. Без оглядки, без диких сцен, без всепожирающей страсти…

Она была старше егона семнадцать лет, но это не только не имело никакого значения — хотя злые языки плели о них Бог весть что. Они просто влюбились друг в друга, и это оказалось самой надежной защитой.

Защитой от всего внешнего мира, а главное — от внутренних разладов. Ведь ржавчина неминуемых семейных трений съедает даже самый прочный союз. Но Вероника и Вячеслав Сергеевич умудрялись жить так, что не поддавались подобной «ржавчине»…

Мир и любовь таким влюбленным!

Мир и любовь всем остальным!

Мир и любовь тем, кто только мечтает влюбиться! Но ради Бога, пожалуйста, не ссорьтесь из-за мелочей. Таких, например, как каюта. Вернее, ее расположение в подводной лодке. Даже если это самая замечательная подводная лодка на всем Северном флоте. Как «Заря»…

2

Первой на «Заре» такую поздравительную открытку обнаружила Вероника…

Открытка как открытка, ничего особенного. На обложке — Дед Мороз и Снегурочка. Из-за их спин выглядывает веселый снеговик с ведром на голове.

Все как обычно. Но текст…

— Что это? — удивился Слащинин.

— Прочти.

— Что-то случилось?

— Читай, читай…

Слащинин прочел, поморщился. Удивленно посмотрел на Веронику, которая подала ему открытку.

— Где ты ее нашла?

В ванной комнате. Она лежала возле зеркала…

— Какая гадость!

— Гадость, — легко согласилась женщина. Она спокойно сушила волосы миниатюрным феном.

— Но надо что-то делать!

— Надо…

— Но что?!

— Не знаю… Ты мужчина — тебе и решать…

— О, черт! Убил бы!..

— Не волнуйся.

— Я не волнуюсь. Это пусть они волнуются… О, черт! — еще раз смачно повторил Слащинин.

— И не ругайся.

— Почему?

— Тебе не идет, — спокойно сказала Вероника.

— Да… — Слащинин задумался. — А может быть, это шутка? Может быть, у них так принято?

— У кого?

— У этих… у «сафарийцев», черт бы их всех побрал!..

— Фирму «Сафари»? — уточнила женщина.

— Да!

— Они уже не владельцы подводной лодки.

— Как?! — поразился Слащинин. — Как это не владельцы?..

— А так… — Вероника в двух словах пересказала слухи, которые уже целый день будоражили умы пассажиров и обслуживающего персонала. — Так что мы теперь — сами по себе, — закончила она.

— Оно и видно! — мрачно пошутил Слащинин.

— Ты придумал, что мы будем делать?

— Нет, это же надо! — не обращая внимания на вопрос, воскликнул Слащинин и еще раз вслух прочитал то, что было в открытке: «Дамы и господа! Сегодня ровно в 19.00 у вас случится сердечный приступ. Будьте готовы. С наступающим Новым годом!»… Черт бы их всех побрал! — вдруг закричал он. — Они еще смеют поздравлять нас с Новым годом!!!

— Может быть, у них такой юмор?

— Это юмор висельников!

— Почему именно «висельников»? Почему ты говоришь о них во множественном числе?

Слащинин некоторое время пристально смотрел на Веронику. Затем хлопнул себя по лбу.

— Ты совершенно права!

— В чем же?

— Это все дело рук одного человека! Одного негодяя!

— Ты уверен?

— Абсолютно! Он специально… — Слащинин запнулся. — Погоди, погоди!.. Ты меня совсем запутала… — он задумался, наморщил лоб. — А ведь, действительно, непонятно, сколько же их на самом деле. Один? Два? Команда?..

— Это ты сказал «висельники», — подсказала Вероника.

— Совершенно верно. Я…

— А в открытке про это ничего не говорится. Так?

— Ну и что?

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Думали.

— И в том ужасном послании, помнишь, в кают-компании, тоже было непонятно, сколько этих маньяков… Или…

— Ты права! — вскричал Слащинин. — Ты абсолютно права!.. До сих пор неизвестно, сколько их на самом деле… В чем дело, Ника?

— Подожди! — вдруг перебила его Вероника. — Или в кают-компании все-таки говорили «мы»? Не помню!.. Ах, какая жалость! Всегда была такая хорошая память — монолог Дездемоны с первого раза запоминала, а теперь!..

— Вот бы еще раз прослушать кассету!

— Она у этого дегенерата… — Вероника произнесла последнее слово так мягко, так ласково, что можно было подумать, что этот эпитет означает высшую степень признательности. Она это умела делать. Еще бы!.. Ведь это была знаменитая Юрьева! А у Юрьевой язычок о-го-го какой!..

— Ты права — дегенерата… — задумчиво сказал Слащинин. — Что же нам делать?

— Попросить…

— Не даст. Скажет, чего вы суетесь в это дело. Нет, ни за что не даст. Амбиции!

— Возможно, ты прав.

— А еще скажет, что это подозрительно, — продолжил рассуждать вслух мастер татуировки.

— Почему?

— Как почему?! С какой это стати мы вдруг занялись расследованием преступлений?.. Для него это прозвучит, по меньшей мере, странно…

— А разве мы занялись?

— А разве нет?

— Расследованием? Самым настоящим расследованием? Ведь это здорово. Слава! — неожиданно Вероника обрадовалась как ребенок. — Я всю жизнь мечтала сыграть мисс Марпл… Не такую старую мисс Марпл, — тут же поправилась она.

— Ника, прошу тебя, будь серьезней!

— А что такое? Ты не хочешь принять участие в самом настоящем расследовании?

В голосе Вероники было столько невинности и простодушия, что серьезный Слащинин Не выдержал и улыбнулся:

— Боюсь!

— Ты?! Боишься?!

— Очень боюсь. Страшно боюсь. Ужасно боюсь…

— Слава, ты меня разыгрываешь!

— Я боюсь за тебя. За тебя единственную. Неповторимую. Самую, самую… — Он обнял женщину, прижался к ней и замер в порыве нежности.

— Представь себе, что мы выслеживаем преступника…

— Маньяка! — поправил Слащинин.

— Ужасного маньяка! — подхватила Вероника. — Мы сидим в засаде, ждем, боимся…

— Например, в столовой, — невинно подсказал Слащинин. — Сидим, жуем анчоусы и ждем…

— Ты ничего не понимаешь! — воскликнула Вероника.

— Почему? Эго так романтично!..

— Да!

— Это так опасно!..

— Да! Да!

— Это так благородно!..

— Да! Да! Да!

— И это очень интересно… Но в кино, а не здесь!

— Значит, ты отказываешься? Ты бросаешь свою даму сердца?.. Полюбуйтесь, вот он — настоящий мужчина нашего безумного века!.. Вы все одинаковы!

— А кто еще?

— Все! — Вероника вырвалась из объятий, сделала прекрасный театральный жест, словно ожидая аплодисментов, застыла.

— Браво, Ника! — воскликнул Слащинин. — Но ты забыла о главном!..

— О чем?

— О том, что записка пришла к нам!

— Ну и что?

— Уа-ха! — деланно засмеялся Слащинин. — Моя дорогая, очаровательная и неповторимая мисс Марпл. Прошу прошения, юная мисс Марпл!..

— Разрешаю без титулов!

— Замечательно!.. Итак, я продолжаю. Мой нежно любимый детектив! Ты совсем забыла, что эта записка адресована нам. И ровно в 19.00 по местному времени, когда пробьют склянки… так, кажется, принято говорить? Так вот, ровно в семь часов вечера нас ожидает маленький сюрприз!..

— Какой? — поинтересовалась Вероника.

— О Боже, неужели ты забыла?! Нас ждет сердечный приступ! Нас! Ждет!! Приступ!!!..

— Мне кажется, он или они пошутили…

— Ника!

— А что? Страшно, конечно. Поджилки трясутся, ручонки дрожат, губы как оладьи… Что прикажешь делать?

— Будь серьезна!

— Я серьезна. Как институтка перед гинекологом!..

— Ника!

— Все, все. Слава! Я перестала! Ты только не волнуйся. Я, действительно, побаиваюсь и, видимо, оттого несу форменную чушь… Сейчас! — Вероника несколько раз несильно ударила себя по щекам. — Все, я в форме. Готова, как пионер!..

— К чему же?

— Ко всему! Приказывай, я повинуюсь!..

— Ника, ты неисправима!

— А зачем мне исправляться? Ведь ты же меня полюбил такую…

— Полюбил. И люблю… А сейчас хочу обезопасить.

— Как?

— Пока не знаю…

— А давай пойдем и спрячемся! — предложила беззаботная Вероника.

— Один уже спрятался — который день ищут! — пошутил Слащинин, имея в виду пропавшего Калачева.

— А мы спрячемся в таком месте, где будут люди!

— В казино?

— Нет. Холодно. Угадывай дальше…

— Ника!

— Я жду…

— О, Господи!.. В кают-компании?

— Уже теплее…

— Сейчас, сейчас… — неожиданно для себя Слащинин тоже увлекся. Видимо, и ему была нужна разрядка. — А-а… вдруг протянул он. — Я догадался!

— Ну?

— В медсанчасти. Правильно?

— Ты гений! Дай, я тебя обниму!..

Вероника обняла Слащинина и стала покрывать его лило частыми жаркими поцелуями…

— Подожди, подожди!.. А вдруг он нас выгонит?

— Кто?

— Блудов.

— Не выгонит.

— Почему?

— Он же давал клятву Гиппократа. Он врач. Он инженер человеческих душ…

— Это писатель — инженер, — поправил Слащинин.

— Половина писателей вышла из врачей, — парировала Вероника. — Чехов, Булгаков, Родионов…

— А это кто?

— Знаменитый советский сценарист. Я имела честь сниматься в его фильме.

— Ну и как?

— Обычное «Г» на палочке!.. Но мы отвлеклись.

— Да… Значит, идем к Блудову. И ждем семи часов… Ждем, ждем… А потом? Что будет потом?

— Посмотрим. Честно говоря, меня уже утомляет этот разговор. Мне надоело быть мисс Марпл…

— Юной мисс Марпл, — подыграл Слащинин.

Вероника внимательно посмотрела на любовника. Перемена в его голосе заставила ее насторожиться.

— Ты так думаешь?

— Да…

— Тогда иди в душ.

— Лечу!

— Нет, постой! Я пойду с тобой…

Слащинин легко подхватил Веронику и торжественно внес в ванную комнату, где их ожидали самые утомительные и самые прекрасные минуты предлюбовной интриги…

3

Однако, к вечеру их мажорное настроение несколько ухудшилось. Угроза, таившаяся в странном послании, давала о себе знать, и, когда без пяти минут семь они подошли к медсанчасти, то уже находились в каком-то странном состоянии ожидания. Это было ожидание чуда и ужаса одновременно…

Слащинин взял крепко за руку Веронику и решительно постучался, хотя точно знал (он наводил справки у медсестры), что Блудов там.

— Да! — крикнул из-за двери врач.

— Можно?

— Конечно можно. Входите. Да входите же вы! — несколько раз повторил Блудов, заметив, что посетители в нерешительности топчутся у входа.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер.

— Ну? — улыбнулся Блудов.

— Что? — насторожился Слащинин.

— С чем пожаловали? Вас что-то беспокоит? Вы на что-то жалуетесь?..

— Как вам сказать…

— Говорите честно и прямо! — несколько грубовато пошутил Блудов. Он был в прекрасном настроении после ужина. — Врачам и адвокатам можно говорить все!

Вероника улыбнулась в ответ, а Слащинин незаметно посмотрел на часы. До семи оставалось еще четыре минуты…

— Мы просто хотели проконсультироваться… — начала Вероника.

— Ага! Понимаю, понимаю, — подхватил Блудов. — Вы пришли вдвоем… Значит, у вас какие-то проблемы. Вы можете не стесняться!

— Какие проблемы? — не понял Слащинин.

— У нас нет проблем, — быстро сказала Вероника. — То есть, проблемы есть, но…

— Что «но»?

— Эта проблема… э-э… — начала Вероника, совершенно не зная, как кончить фразу.

— Да, да. Я весь внимание!..

— Эта проблема, это такая проблема, что… э-э…

— Что «что»?

— Ну как бы вам лучше сказать?..

— Может быть наедине? — Блудов вопросительно посмотрел на Слащинина. — Вы разрешите нам с вашей очаровательной супругой удалиться? Мне кажется, что она стесняется…

— Нет! — одновременно воскликнули Слащинин и Вероника.

— Она не стесняется!

— Я не стесняюсь!

— Тогда я слушаю вас…

— Мы хотели узнать… — бодро начала Вероника, но Слащинин вдруг ее перебил:

— А скажите, сколько сейчас времени?

— Сколько времени? — переспросил Блудов.

— Да.

— Около семи. Так вы что-то начали…

— А точнее?

— Одну секунду. — Блудов встал, огляделся. — Где же он у меня?.. Сейчас я найду старый дедовский хронометр, настоящий «Павел Буре», и мы узнаем…

Блудов пошарил у себя в столе, затем, извинившись, вышел в подсобное помещение.

Вероника прижалась к Слащинину.

— Слава, я боюсь!

— Ничего страшного. Мы же у врача. Если что случится, он нам сразу поможет…

— Да, поможет… Ты посмотри, какие у него глаза!

— Какие?

— Не заметил?

— Нет, — честно признался Слащинин.

— Эго же самый настоящий сексуальный маньяк! — воскликнула Вероника. — Он…

— Тише! Ради Бога, тише!

— Он не только раздел меня…

— Он? Раздел?!

— Взглядом, Слава, взглядом!..

— А-а… — протянул, успокаиваясь, Слащинин.

— Он не только меня раздел, но и трахнул! Причем, ты бы видел, в каких ужасных позах!..

— Жаль, что я не видел!

— Слава!

— Шучу, шучу, мамочка!.. Нельзя же быть такой мнительной!..

— Я чувствую… И потом, ты же видел, что он хотел меня увести!

— Я ему не разрешил!

— Спасибо тебе, милый. Можно, я тебя поцелую?

— Нужно…

Они поцеловались. Вероника на секунду забыла о своих страхах…

— Вот и я! — В дверях подсобки стоял Блудов. — Ради Бога, извините меня!..

Вероника и Слащинин отпрянули друг от друга.

— Я вижу, что у вас уже все в порядке, — заключил Блудов. — А вот и время! — Он показал Слащинину огромную серебряную луковицу, щелкнул кнопкой.

— Сколько? — сдавленно спросил Слащинин.

— Ровно семь ноль-ноль!

— Семь?

— Да.

— Ровно?

— Да… Нет, уже восемь секунд восьмого, девять, десять… Что с вами?

— Нет, ничего, — быстро ответил Слащинин, прислушиваясь к ощущениям своего организма. Сердце продолжало биться в прежнем, чуть учащенном ритме, но это, скорее всего, от волнения. — Ты как? — обратился он к своей спутнице.

— Вроде бы ничего…

— Все в порядке?

— Кажется…

Они осторожно спрашивали друг друга, совершенно позабыв о Блудове. Врач удивленно переводил взгляд с мужчины на женщину, затем негромко кашлянул, привлекая к себе внимание.

— Я вам больше не нужен?..

— Нет. То есть, да!..

— Да! — подтвердила и Вероника.

— Хорошо! — как ни в чем не бывало, бодро произнес Блудов. — Ну-с, господа?..

Он удобно расположился в кресле, посмотрел на Слащинина и Веронику. Но ответа не дождался. И решил взять инициативу в свои руки.

— Я вижу, вам трудно начать. Тогда позвольте мне…

— Нам действительно трудно, — подтвердила Вероника.

— Охотно верю! Давайте сделаем так — я буду задавать вам вопросы, а вы на них отвечайте. Или — не отвечайте… Договорились?

Вероника посмотрела на Слащинина. Тот пожал плечами. Хотя время, указанное маньяком в открытке, и миновало, но угроза все же оставалась. Если, конечно, все это не было дурным розыгрышем…

— Мы согласны, — ответила за двоих Вероника.

— Да… Мы еще немножко у вас побудем, — немного невпопад сказал Слащинин. — Можно?

— Конечно!.. Вы готовы, сударыня?

— Да.

— А вы, сударь?

Слащинин кивнул, вновь посмотрев (уже в который раз!) на часы.

— Отлично!.. — Блудов энергично потер руки, всем своим видом излучая энергию, бодрость и оптимизм. — Значит, у вас возникли проблемы в личной жизни. В интимной, так сказать, ее сфере. Так?

— Допустим…

— Вы давно вместе?

— Пять лет. Скоро будет пять лет…

— Вам всегда было хорошо?

— Да.

— А сейчас — нет?..

— Как вам сказать?..

— Вы ощущаете дискомфорт?

— Это слишком сильно сказано.

— Значит, неуверенность? Я угадал? Да?..

— Допустим…

— А вы не пробовали сменить позицию?

— Что? — не поняла Вероника. — Что нам надо сменить?

— Я имею в виду секс.

— Доктор, у нас с этим все в порядке! — поспешил заверить Блудова Слащинин. — Вы можете не волноваться!..

— Я хочу, чтобы не волновались вы, — вкрадчиво сказал Блудов, пропуская мимо ушей колкость Слащинина. — Я сейчас думаю только о вас…

— Спасибо!

— Вы даже не представляете, как много значит в личной жизни смена позиций! — вдохновенно произнес Блудов.

— Мы догадываемся…

— Нет! — перебил Блудов и «оседлал» любимого конька. — Мы здесь все взрослые люди и давайте говорить начистоту… — он сделал паузу, продолжив: — Давайте сейчас отбросим всевозможные приятные излишества — я имею в виду оральные и анальные развлечения, а также и другие отклонения, вы меня, надеюсь, понимаете — и остановимся только на классической стороне дела!.. Смотрите: «он сверху — она снизу» и наоборот. Сколько еще здесь неиспользованных возможностей!..

Ошеломленные Слащинин и Вероника не успели и глазом моргнуть, как вдохновленный и распалившийся врач показал десятки изобретательных поз на бумаге, затем — на пальцах, и наконец — вот он, настоящий художник! — увлек влюбленных на кушетку, где разошелся вовсю!..

— Эта позиция называется «Влюбленный конь хочет на водопой»! — показывал Блудов. — Слава, поднимите ногу!.. Выше, выше!.. Не бойтесь! Вы ведь по-настоящему влюблены. А вы, Вероника, наоборот, ниже, ниже… О, Господи, еще ниже!.. Замечательно! Застыли! А теперь, потихоньку, полегоньку, по травке, по степи… Чувствуете, какая перед вами перспектива?! Галактика! Космос!.. Но самое главное — жажда жизни!.. Почувствовали?.. Все, все! Теперь забыли про «Коня…» Сейчас мы мысленно переместимся в мир растений… Вы знаете как стекает капля росы в бутон? Последняя капля дождя, после чего с новой силой вспыхнет солнечный жар?!.. Ах, вы не знаете?.. Но вы хотите узнать! Хотите! И вы сейчас узнаете!..

Господи, чего здесь только не было!

Перед влюбленными, действительно, открылся настоящий Космос. Блудов был волшебником. Мастером. Настоящим художником! Щедрой рукой он разбрасывал перед изумленными Вероникой и Слащининым все свои познания. И опыт его казался неисчерпаем…

«Влюбленного коня…» сменила «Последняя капля дождя». Затем последовали «Бутон розы», «Радость икры», «Карусель саранчи», «Смелость одинокого путника» и даже «Оружие христианского воина»…

Блудов сыпал названиями, заставлял влюбленных менять позы, давал ритм, создавал соответствующую атмосферу, а иногда показывал сам, как он представляет ту или иную позицию. Разумеется, все оставалось в рамках приличий и светской нормы. Вероника и Слащинин были в одеждах, да и все действия врача соответствовали этике и эстетике подобных мероприятий, если они вообще существуют…

Увлеченность Блудова очень скоро передалась Веронике, а затем и Слащинину. Им в самом деле, без тени кокетства, захотелось узнать, чем, например, отличается позиция «Сапфир в бокале шампанского» от позиции с весьма экзотичным названием «Пьяный ананас». Или — как можно использовать позицию «Король целится в лебедя» для перехода в совершенно иную ипостась, например, «Серебряный витязь на распутье» или «Детские качели»…

Мастер Блудов знал все.

Умел все.

Предвидел все…

Все, что касается классического секса. Но, к сожалению, не нашей бренной жизни. И когда он тихим, вкрадчивым голосом давал разъяснения, как правильно задерживать дыхание в «Детских качелях», его бесцеремонно прервали…

Дверь в медсанчасть распахнулась, и на пороге возник возбужденный Яйцин.

— Вот они где! — гаркнул начальник охраны и безопасности. — Люди, понимаешь, по лезвию бритвы ходят, а они здесь групповухой занимаются!..

— Позвольте! — вскричал смущенный Слащинин, пытаясь освободить ногу, на которой, согласно пояснениям и указанию Блудова, в весьма фривольной позе расположилась Вероника.

— Не позволю! Илья, мать вашу… ты что здесь творишь?!

— Работаю, — невозмутимо отозвался Блудов, встал с колен и отряхнул брюки. — Лева, у меня, между прочим, пациенты…

— Я вижу, как ты работаешь!

— Может быть, вы сбавите свой солдафонский тон, — с достоинством произнесла Вероника. — И, кстати, извинитесь за свое вторжение…

Яйцин с ненавистью посмотрел на Юрьеву.

— Извините, — буркнул он.

— А теперь — выйдите вон! — как ни в чем не бывало продолжила Вероника.

О, она умела разговаривать со вторыми режиссерами!..

— Что?!

— Вы прекрасно меня слышали.

— Я должен уйти?!

— Да. И как можно скорее…

— Интересно узнать — почему?

— Вы узнаете это у врача, — оборвала разговор Вероника, не желая больше спорить с начальником охраны и безопасности.

— Лева… — мягко начал Блудов.

— Что «Лева»??

— Мы действительно заняты… У нас срочное… Э-э… дело. Так что ты уж изволь подчиниться требованиям…

— А у меня, может быть, тоже срочное дело! — нахально заявил Яйцин. Он обернулся, пошарил рукой за дверью и втащил в приемную упирающегося, чем-то очень напуганного Диму Абдулова. — Вот!

— Ну и что? — пожал плечами Блудов, не понимая, куда клонит Яйцин.

Вероника и Слащинин тем временем заняли места в креслах для гостей, всем своим видом выражая, что им больше нет дела до проблем Яйцина.

— Покажи ему! — потребовал Яйцин.

— Сейчас, сейчас, — заторопился певец, шаря по карманам своей модной куртки. — Куда же я дел?..

— Потерял?

— Нет… Не может быть. Я ничего не теряю… О, черт!

— Ну и что?

— Нет… Стойте, она же у вас!

— У меня? — удивился Яйцин.

— Да!

— Подожди-ка!.. — Он сунул руку во внутренний карман и выудил открытку. — Вот! — Он сунул открытку Блудову. — Читай!..

Тот быстро пробежал глазами.

— Бред!

— О! — поднял палец Яйцин.

— Полный бред! Такое мог написать или сумасшедший…

— А я тебе о чем говорю!

— …или ребенок, — докончил Блудов.

— Ребенок? — озадаченно переспросил Яйцин.

— Как вариант.

— На «Заре» нет детей!

— Нет?

— Ни одного.

— Значит — псих! — убежденно сказал Яйцин.

Слащинин прислушивался к их разговору со все возрастающим интересом.

— Позвольте, господа! — наконец вмешался он. — Речь идет об открытке? О новогодней открытке? Я угадал?..

— Да, — рассеянно кивнул Блудов.

— А вы откуда знаете? — тотчас насторожился Яйцин.

— Можно взглянуть?..

— Возьмите… — протянул открытку врач.

— Стой! — приказал Яйцин. — А впрочем… Читайте…

Слащинин быстро пробежался по написанному.

— Мамочка, иди-ка сюда! — позвал он Веронику. — Ты только погляди!..

Вероника тихо ахнула.

Яйцин с важным видом забрал у них открытку.

— Тот же текст и то же время! — заметил Слащинин.

— Номера кают разные, — подхватила Вероника.

— Естественно!

— Значит…

— Стоп! — прервал их рассуждения Яйцин. — Какой текст? Какое время?.. О чем вы говорите?

— А вот о чем! — Вероника жестом фокусника извлекла из своей сумочки точно такую же открытку с угрожающим поздравлением. — Смотрите, все сходится! «Дамы и господа! Сегодня ровно в 19.00 у вас случится сердечный приступ. Будьте готовы. С наступающим Новым Годом!» Номер каюты и так далее…

— И вы тоже? — сдавленным голосом произнес Дима Абдулов.

— Да, — подтвердил Слащинин. — Мы тоже получили такую же открытку. Смотрите!

На стол легли две совершенно одинаковые новогодние открытки. Одни и те же Дед Мороз и Снегурочка. Одни и те же снеговики. Один и тот же текст. Только номера кают были разные…

Блудов негромко присвистнул.

— Теперь я понимаю, почему вы ко мне пришли! — сказал он.

— Мы испугались, — созналась Вероника. И решили быть поближе к вам…

— На всякий случай, — добавил Слащинин. — Ведь это же не преступление?..

— Нет конечно! Но почему вы мне сразу не сказали?

— Мы ждали, когда наступит семь часов.

— А потом?

— А потом мы увлеклись, — улыбнулась Вероника. — Знаете, было очень трудно не увлечься…

— Спасибо! — вежливо поклонился Блудов.

— Кончили? — вмешался Яйцин. — А теперь слушайте меня!.. — Он оглядел всех внимательным, цепким взглядом. — Для начала сядьте!..

Все сели, и только начальник охраны остался стоять.

— Поясним ситуацию, — уверенно начал он. — Значит, вы получили эти открытки с угрозой, так?..

— Да, — одновременно кивнули Слащинин, Вероника и Дима Абдулов.

— Когда и где вы их нашли?

— Мы… — начали они все вместе, но Яйцин властным жестом прервал их:

— Говорите по одному! Начнем с вас… — обратился он к Веронике и Слащинину. — Расскажите, где вы ее нашли и когда…

— Два часа назад. В ванной комнате, — четко произнесла Вероника.

— Где именно?

— Возле зеркала.

— И все?

— Все.

— Здесь что-то не так! — Яйцин остановился перед Вероникой. — Вы получаете такую угрозу и два часа никак не реагируете!.. Два часа! Вы что, сидели запершись?

— Нам надо отвечать?

— Обязательно!

— Но зачем?!

— Потому что вот он! — Яйцин ткнул пальцем в сторону притихшего Димы Абдулова. — Абдулов!.. Сразу же прибежал ко мне. А вы нет!..

— Ну и что из этого следует? Он, наверное, испугался, — сказала Вероника.

— А вы?

— О, Господи! — вмешался Слащинин. — Я же говорил… Мы тоже испугались, и поэтому решили прийти сюда. Неужели не ясно?!

— Лева, успокойся, — подал голос Блудов. — Это их полное право, как реагировать на подобную чушь…

— Ничего себе чушь! — вдруг вскочил певец. — Вам бы получить такое!.. Вы бы, небось, давно сбежали отсюда!..

— Ну куда он с подводной лодки денется, — заметил Слащинин.

— Это точно! — подхватила Вероника.

— Все! — хлопнул в ладоши Яйцин. — Брэк!.. Я прошу тишину. Подводим черту. Вы получили эти открытки, и с вами все ясно…

— Детектив, объяснитесь, — потребовала Вероника. — В каком это смысле — «с вами все ясно». Мне, например, ничего не ясно!

— И мне тоже, — согласился Слащинин,

— Сердечного приступа у вас не было?

— Слава Богу, нет! — сказала Вероника.

— Значит, вас просто разыграли!..

— Ничего себе розыгрыши!.. Сначала — покойник, затем это дикое объявление по радио…

— Калачев пропал! Взрыв на лодке! Эти страшные сердечные приступы! — подхватил Дима Абдулов. В его голосе послышался нескрываемый страх.

— Тихо! — прикрикнул на него Яйцин. — Я это прекрасно знаю. Нечего паниковать!..

— Позвольте мне, — неожиданно вмешался Блудов и поднял руку, как на уроке.

— Говори, — разрешил Яйцин.

— Мне кажется, вы правы оба, — мягко начал врач. — С одной стороны все эти странные происшествия, вернее, их последовательность. Мне кажется, что это все звенья одной цепи. Какой, спросите вы? Не знаю, честное слово, не знаю… С другой стороны — ничего особенного не случилось. Вы получили эти… — он сделал паузу, подбирая подходящее слово, — неприятные послания, но с вами ничего не случилось. Ведь так? Страшные семь часов миновали, вы по-прежнему чувствуете себя хорошо…

— И что из этого следует? — спросил Яйцин.

— Я не знаю. Мне кажется, что разгадка этих посланий где-то рядом. И она тоже находится в той же цепи событий…

— Кстати! — вдруг сказал Слащинин. — А может, и остальные пассажиры получили такие открытки?

— Вряд ли.

— Почему?

— Они бы пришли ко мне, — пояснил Блудов. — Или к нему. — Он кивнул на Яйцина.

— Значит, вы думаете, что больше никто не получал?

— Я не могу настаивать…

— А вы не получали? — вдруг спросила врача Вероника.

— Я?!

— Вы.

— Голубушка, Бог с вами… Хотя!.. — Блудов легко поднялся с кресла, пересек приемную и принялся шарить на столе. — Нет… Ничего нет… И быть не мо… Что это?

Он растерянно посмотрел на остальных.

И показал открытку, которая пряталась под папкой…

Это была точно такая же открытка, какие получили Вероника со Слащининым и певец. И текст в ней был точно такой же.

— Все! — решительно произнес начальник охраны и безопасности. — Мне это надоело. Я сейчас пойду и переверну всю подводную лодку!.. Но этого мерзавца найду!..

— Как же вы его найдете? — поинтересовался Дима Абдулов.

— По почерку! — торжествующе произнес Яйцин и вышел из медсанчасти.

Некоторое время в приемной было тихо — оставшиеся размышляли над словами начальника охраны и безопасности — пока, наконец, Слащинин первым не подал голос:

— Держу пари, что я знаю, с кого начнет наш Шерлок Холмс!..

— С кого же? — спросил Дима Абдулов.

— С Калачева!

ЧАСТЬ VI

Глава 1 ЛАПШИН

1

Теперь, после того, как кассета с невнятным голосом предполагаемого маньяка стала не единственным свидетельством его психологических заморочек, Рябинина имела не такой уверенный вид, и торжествующие нотки в ее тоне заметно попритихли.

И это хорошо. Не люблю иметь дела с торжествующими женщинами.

А тогда…

— Ну? — спросил я ее тогда. — И кто же, по твоему, за всем этим стоит?

Она упрямо тряхнула головой.

— Не здесь, — сказала она. — Пойдем в каюту.

Не люблю спорить с женщинами вообще, а с уверенными в себе в частности. Что мне оставалось делать? Я пожал плечами:

— Пошли.

Мы отправились в каюту. Рябинина уверенно шла впереди, будто показывала нам с Костей дорогу. С ней бывает иногда такое, что-то на нее нападает, когда она ведет себя так, будто ей одной известна тайна сотворения мира, а все остальные гипотезы на этот счет — не более чем выдумки недоучившихся школяров.

Даже если я и преувеличиваю немного, совсем чуть-чуть, — все равно — иметь в такие минуты дело с Юлией Рябининой нелегко.

Ну да Бог с ней.

Когда мы пришли в каюту, она вытащила свой диктофон, в котором уже стояла эта кассета, протянула его мне, села на кровать, кивком дала мне понять, что я могу последовать ее примеру, то есть сесть, глазами показала Сюткину, чтобы тот садился на кровать рядом со мной, небрежно откинулась и приказала:

— Включи.

Я включил диктофон, и мы стали слушать этого маньяка, который наделал переполоху на весь честной круиз. Я добросовестно пытался понять, что именно могло служить источником непоколебимой уверенности Рябининой, какие слова могли стать доказательствам вины кого-либо, но так ничего обнаружить и не смог.

Рябинина поняла это по выражению моего лица, когда, дослушав все до конца, я в недоумении поднял на нее глаза.

— Ну? — только и сказал я. — И что?

— Да? — нетерпеливо произнес Костя. — Что, Юля?

Я посмотрел на него.

— Тебе она тоже ничего не сказала?

— Не успела, — вставила Рябинина. — Он сражался с Левой Яйциным, ты забыл?

— Ах, ну да, — извинился я. — Прошу прощения. Меня можно понять — я чувствую себя полным идиотом.

— Это-то, как раз понятно, — усмехнулась Рябинина, и у меня нестерпимо зачесались руки, так захотелось ее щелкнуть по носу.

Нет ничего страшнее, повторюсь, торжествующей женщины. Я бы сказал, что это не эстетично.

— Может быть, ты все-таки скажешь, чего ради мы сюда пришли? — спросил я. — Если ты будешь продолжать темнить, я отправлюсь в «Нирвану». Там, понимаешь, приятная компания, красивые девушки.

Глаза ее, слава Богу, сверкнули. Мне удалось хоть немного вывести ее из состояния эйфории. Может быть, теперь она перейдет-таки к делу.

Так и произошло. Она моментально стала сухой, официальной, ничего, мол, личного, а значит — перешла к делу. Что и требовалось.

— Значит так, — затянула Рябинина таким тоном, словно все происходящее ей смертельно надоело, и говорит она об этом только потому, что непонятливые пацаны умоляют ее объяснить непонятные им вещи. — Значит, так. Романа Левита убила его подруга. Думаю, что это та, которая повыше ростом.

Я раскрыл рот.

— Стелла?! — выдохнул я, но закрыть рот мне так и не удалось.

— Тебе виднее, — пожала она плечами.

Костя смотрел на нас непонимающими глазами. Я, наконец, спросил:

— Почему она? Почему не Раечка? Почему не кто-либо еще?

И почему ты в этом так уверена?

Рябинина спокойно на меня смотрела.

— Очень просто, — сказала она. — Одна фраза в этом странном объявлении подсказала мне, что автором его была женщина. Остальное, как говорится, дело техники.

— Какая фраза? — я постепенно стал приходить в нормальное состояние.

— «Это будет весело, по-настоящему весело», — вот что это за фраза. — Так могла сказать только женщина.

— Не факт, — покачал головой Сюткин.

— Поверь мне, Костя, — кивнула Рябинина — Это женщина. Костя пожал плечами, но, кажется, остался при своем мнении.

— Ну хорошо, — примирительно сказал я. — Допустим, это действительно женщина. Пусть. Хотя я тоже не понимаю эту логику. И что? Почему это обязательно подруга Левита?

— Потому что я чувствую это, — сказала она.

— М-да, — произнес я. — Агата Кристи отдыхает. Слушай, ты можешь хоть что-то объяснить с помощью такой глупой штуки, как логика? Или это ненужная в нашем положении роскошь?

— Могу, — сказала Рябинина.

— Слава Богу, — обрадовался я.

— Все очень просто, — продолжила она. — У меня нет, к сожалению, четких доказательств, но кое-какие предположения есть. Во-первых, это моя уверенность в том, что текст составляла женщина. Вы можете не доверять мне, как женщине, которой в голову пришло невесть что, но вы должны мне доверять как человеку, который довольно долго работает с текстами вообще. Не забывайте, в конце концов, где я работаю. Я этих текстов за свою жизнь навидалась — на следующую хватит!

— А мы, по-твоему, просто пописать вышли, да? — сказал я ей. — Ну ладно, пусть женщина. Дальше-то что? Почему именно Стелла?

— Попробую вам, недоумкам, объяснить, — усмехнулась Рябинина. — Вспомните вашего любимого Эркюля Пуаро. Где прячут лист?

— В лесу, — вставил Сюткин-эрудит.

— Ну? — смотрела на нас Рябинина.

— Что? — невинно смотрел на нее я.

— Ладно. Объясняю. — Она подперла лицо кулачками и продолжила. — Богатые люди берегут свое здоровье, логично?

— Вполне, — согласился я.

Хватит с ней спорить. Может, и впрямь есть в ее рассуждениях что-то стоящее.

— Если бы у Левита было больное сердце, он бы не отправился в этот круиз, так?

— Ну… — протянул Костя.

— Допустим, так, — перебил его я.

— Теперь представим себе на минуту, что смерть Романа Левита выгодна этой самой Стелле, и она каким-то образом его убивает. Я не могу назвать сейчас причину убийства, и никто не сможет ее назвать, потому что личная жизнь покойного пока для нас загадка. Но если предположить, что виновна Стелла, тогда многое становится на свои места.

— Что именно?

— Она просто-напросто пытается дать понять, что смерть Левита — дело рук какого-то маньяка, и стоит она всего лишь в ряду его преступлений. И поэтому я не удивлюсь, если в скором времени мы станем свидетелями еще какой-нибудь провокации. Надо только повнимательнее поглядывать за этими девочками, и все будет нормально.

— То есть они могут быть в сговоре? — уточнил я.

— Почему нет? — пожала плечами Рябинина. — Они же, кажется, подруги?

— Подруги, подруги, — рассеянно кивал я, обдумывая сказанное.

Рассуждения были в чем-то стройными, но почему-то они меня не устраивали.

— Я что-то не понимаю, — сказал я. — Она убила Левита, устроила сердечные приступы этим двум — Калачеву и Ольге, а потом прокрутила ленту. Так?

— Я понятия не имею, как это было сделано технически, — призналась Рябинина. — Но уверена, что если мы за отправную точку возьмем мою версию, то можем очень скоро разобраться, что же все-таки здесь произошло.

— Что произошло, понятно, если верить твоей версии, — проговорил я. — Непонятно другое — как это произошло? Каким, собственно говоря, образом, они смогли бы все это устроить?

— Надо думать, — развела руками Рябинина.

— Это точно, — потянулся я. — Надо думать. Думать, а не гадать. Пока все эти предположения — не более чем необоснованные, бездоказательные рассуждения. Мисс Марпл была бы очень недовольна.

— У тебя есть другие предположения? — спросила Рябинина. — Доказательные?

— Нет, — покачал я головой. — Но поверить в то, что эти девочки стали организаторами хорошо продуманного преступления я тоже не могу. Идти по этому пути — это значит терять время.

— Уверена, — усмехнулась Юлия, — что если бы эту версию высказала не я, ты бы ухватился за нее.

— Чушь! — категорическим голосом произнес я.

Мне уже было не до шуток. Я просто до крайности взволновался, но всеми силами старался оставаться спокойным.

Кажется, мне это удавалось.

— Чушь, — повторил я более спокойным голосом. — Дело совсем не в этом. Во-первых, я не согласен с тем, что объявление составляла обязательно женщина. Оно достаточно продуманное, и в нем присутствует, я бы сказал, мужская логика. Во-вторых, если это маньяк, то будет трудно классифицировать его стиль как мужской или женский. Прищипенко тоже мог бы создать что-либо подобное. Честное слово, если бы в тексте присутствовало слово «однозначно», я бы не сомневался, кто автор этого объявления.

— А может, он маскируется, — подал голос Костя, усмехнувшись.

— Вот, — обрадовался я и кивнул Рябининой. — Можешь взять за очередную рабочую версию. Тем более, что он познакомился с покойным непосредственно перед смертью. Это дает пищу для размышлений, но ничего не доказывает. Впрочем, это твой стиль.

— Дурак, — сказала Рябинина.

— Взаимно, — откликнулся я и продолжил. — Пошли дальше. Если бы сердечные приступы у Ольги и Калачева были бы до смерти Левита, то с грехом пополам можно было твою версию признать правдоподобной. Их могло озарить, этих девочек, и тогда они могли бы разыграть всю эту лабуду. Но слишком много сослагательного наклонения, тебе не кажется? И это не противоречит здравому смыслу. Левит умер первым — и это, как ни парадоксально это звучит, делает нашим знакомым девушкам алиби.

— Вашим знакомым, — поправила меня Рябинина с изрядной долей злости в голосе.

— Пусть так, — согласился я. — Тем более, я лучше их знаю, а значит, могу предполагать, на что они способны, а на что нет.

— У тебя есть хоть какие-нибудь мысли по поводу того, что происходит? — спросил меня Костя.

— Есть, — кивнул я.

Рябинина смотрела на меня, и было видно, что зрачки ее чуть расширились, что было свидетельством крайнего интереса.

— И что же у тебя есть? — спросила она.

— Немного, — ответил я. — Совсем немного, но кое-что. Вот только некоторые цитаты из известного вам текста: «Началась… забавная игра.» «Это будет весело, по-настоящему весело». Э-э, вот еще, одну минуту. «В живых останутся лишь те, кому повезет». Вот.

— Ну и что? — смотрел на меня Сюткин.

— Я же говорю — женщина писала, — снова вскинулась Рябинина.

— Не обязательно, — покачал я головой. — Это мог быть и мужчина. Но кое-что отличает его от, допустим, Кости и меня.

— Что? — спросил Костя.

Рябинина выжидающе на меня смотрела — говори, мол, не томи душу.

— Тот, кто писал этот текст, — заявил я, — можно сказать, не мужчина и не женщина.

— Как это? — подняла Рябинина бровь.

— Вот так, — твердо говорил я. — Он — Игрок. Игрок с большой буквы. Он не воспринимает жизнь без игры. В старину таких людей называли авантюристами.

2

Через некоторое время три авантюриста вошли в зал развлечений «Нирвана».

А как еще можно назвать людей, которые вознамерились обнаружить преступника исключительно визуальным способом, то есть смотреть на тех, кто играет, и выбирать, кто из них может быть потенциальным преступником? Предприятие, заранее обреченное на неуспех.

То есть — авантюра.

Но что-то, согласитесь, в этом было. Во всяком случае это лучше, чем гадать на кофейной гуще.

Едва я снова увидел пассажиров, которые бессмысленно, на первый взгляд, толпились в этой осточертевшей мне «Нирване», я понял, что и пяти минут здесь не выдержу.

— Послушайте, — сказал я, — вы посмотрите тут, ладно? А я пойду поброжу. Мне нужно кое-что обдумать.

— Куда ты? — спросила Рябинина.

— Не знаю, — честно ответил я. — Но мне надо.

Надеюсь, сказано это было достаточно твердым голосом, потому что спорить она не стала. Только пожала плечами и отвернулась.

Я мигнул Сюткину и вышел на зала. Спиной я чувствовал, как он недоуменно смотрит мне вслед. Его проблемы.

Я действительно не имел какой-то конкретной цели. Просто меня чуть не стошнило, когда я увидел эту толпу. Ну что такое, в самом деле! Каюта — «Нирвана», каюта — «Нирвана»! И никаких развлечений!

Рябинина удостоила меня внимания — это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что не люблю, когда хорошенькие женщины долго на меня дуются, даже если они и правы. Вернее, тем более, если они правы. А плохо, потому что она может начать свою волынку сначала, а я к этому, мягко говоря, не готов и вряд ли когда-нибудь готов буду. Не хочу я их браков. Как говорил мой незабвенный друг Серега Истомин, хорошее дело браком не назовут.

Итак… Что мы имеем? Труп, пару сердечных приступов, дурацкое объявление на всю подводную лодку и толпу обуянных ужасом пассажиров. Кому это надо?

Стоп, Лапшин, ты о чем-то подумал, но эта ситуация с Рябининой не дает тебе сосредоточиться. Остановись, подумай серьезно, что-то такое ты нащупал.

Мне действительно не давала покоя какая-то мысль, точнее, даже не мысль, а воспоминание о ней. Будто промелькнуло что-то и тут же исчезло в глубинах сознания. Что-то неуловимое, легкое, воздушное.

А может быть вполне, что это было грубое, тяжелое, материальное, но ты забыл, Лапшин, потому что ты Лапшин, и этим все сказано. Рябинина может тебе развить эту тему, если ты, конечно, захочешь ее об этом спросить.

Ну ладно. Пойдем с другого конца. Итак, мы знаем, что один из самых ярых игроков этой лодки — это Петр Петрович Петух. Личность во многом замечательная. Проиграл больше двадцати тысяч долларов — не хило для одного вечера.

Мог бы он стоять за всем этим? Не факт, как говорит Костя Сюткин, не факт. Но подумать стоит.

Зачем ему поднимать панику на лодке, которая, в сущности, принадлежит ему и его людям? Чтобы взять пробы грунта? Смешно. Похож он на маньяка? Если он псих, то явно в другой области. Похож он на игрока? Разумеется, если проигрывает по двадцать тысяч баксов и даже больше. Но это эпизод в его жизни. Он, кажется, просто перенервничал. Поругался с командиром, с Туровским, лодка его получила повреждение, вот он и запсиховал. Рулетка вообще-тонеплохо снимает напряжение, вот он и пошел играть, и проиграл, он же не профессиональный игрок.

Я чувствовал, что хожу вокруг и около, что еще немного, и я приближусь к чему-то такому, после чего отгадка будет видна как на ладони, но мне не хватало, все время чего-то не хватало. Может быть, одного звена в этой цепи, может быть, двух, может, нескольких.

А может, Лапшин, ты не ту цепочку рассматриваешь, а? Может быть, тебе нужно с другого конца попробовать?

В расстроенных чувствах я вернулся в «Нирвану».

— Ну? — бросился ко мне Костя. — Что?

— Что? — удивился я.

— Нашел?

— Кого?

— Как — кого? — смотрел он на меня своими по-детски открытым взором. — Убийцу!

Нормально, да?

— Ах, — убийцу, — протянул я. — Нет, не нашел. Он вышел куда-то.

— Кто вышел? — не понял Костя.

— Убийца, — невинно смотрел я на него.

— Куда вышел?

— Не знаю, — пожал я плечами, — покурить, наверное.

Только сейчас до него дошло, что над ним откровенно смеются.

— Веселишься? — ухмыляясь, спросил он.

— Причитаю, — ответил я. — Пошел ты к Аллаху со своими расспросами. За кого ты меня принимаешь? Отошел, прикинул кое-что к носу, вернулся и указал перстом: вот он. Что я тебе — Вий?

— Ладно, не злись.

Я кивнул.

— Где мисс Марпл?

— В смысле Рябинина? — переспросил он и мотнул головой в сторону рулетки, — там. Следит.

— Понятно. На боевом посту, значит?

— Вроде, — снова ухмыльнулся Костя.

— Одобряю, — кивнул я. — Вечером сверим наши наблюдения.

Еще некоторое время я все-таки походил, присматриваясь к игравшим, но ничего такого экстраординарного не видел. Люди как люди. Играют и играют. И в подавляющем большинстве своем — проигрывают. Причем немалые, нужно сказать, суммы. Безумие какое-то.

Безумие.

— Ну что? — сказал я, когда под утро мы вернулись в каюту. Какие будут мнения?

Рябинина лежала на кровати и взглядом изучала потолок. Костя помолчал, а потом сказал:

— Лично я ничего не понял. Можно подумать на всех без исключения. Все они ради сотни баксов и убьют, и мать продадут.

— Костя, — поморщился я. — Без эмоций, пожалуйста. Только факты.

— Да какие факты?! — возмутился он. — Какие могут быть факты? Я никогда в жизни не видел в одном месте столько отвратительных харь. Даже если кто и спокоен, все равно, если последить за ним, видно, как он переживает. Переживать из-за денег — непристойно!

Я даже ахнул.

— Эва! — проговорил я. — А зарплату свою в фонд помощи беженцам не пробовал отдавать?

— Это разные вещи.

— А когда месяцами выплаты задерживали — не переживал, что ли, бессребреник ты наш?

— Не передергивай, Гриша, — как-то беззащитно попросил Костя, и мне стало стыдно.

Он был искренен в своем негодовании, я первый кто должен был это понять.

— Ну хорошо, — сказал я и обратился к Рябининой. — Ну, а что скажет уважаемая сыщица?

Все так же глядя в потолок и не меняя выражения лица, Рябинина произнесла:

— Гасите свет. Спать хочется.

3

Все было без изменений до той самой поры, пока не объявились эти открытки.

Туровский уже просто смеялся.

— Нет, это же верх безвкусицы! — восклицал он. — Да еще с Новым годом поздравляет! Что за мудака земля носит, а?

— Не земля, а лодка, — возразил я ему.

— Один хрен — мудак! — махнул рукой Туровский.

Я зашел к нему в каюту, чтобы спросить, что он думает об этих открытках, которые получили Вероника с Вячеславом Сергеевичем, Абдулов и Блудов. Последний рассказал об этом Косте, а тот — нам с Рябининой.

— Ну, что ты думаешь об этом? — спрашивал я распорядительного директора.

— А что мне об этом думать? — вздыхал тот. — Ничего я не хочу об этом думать. Я не я и лодка не моя. Слышал, что власть переменилась?

— Максим, — пытался я его как-то урезонить. — У кого лежали эти открытки? Я так понимаю, что это те самые открытки, которыми вы в числе прочих подарков хотели поздравлять участников круиза. Я прав?

— Прав, — ответил Туровский. — Но их мог взять кто угодно. Дверь моя открыта все время, и лежало это все время здесь. Я не держу в каюте ничего такого, что могло бы привлечь чье-то высокое внимание. Любой может зайти и взять — от горничной, которая убирает, до Прищипенко.

Едва он успел произнести знаменитую фамилию, как ее обладатель вырос на пороге.

— Что это такое?! — не успев войти, заверещал он, потрясая открыткой. — Что это такое, я вас спрашиваю?!

Туровский устало вздохнул:

— Это открытка, — ответил он.

— Это у вас шутки такие?! — продолжал метать молнии депутат.

— Послушайте, — поспешил я на помощь Максиму. — Вы же понимаете, что Туровский здесь не при чем. Он сам в недоумении. Вы могли бы помочь расследовать все эти странные дела, что у нас творятся, а не нагнетать обстановку.

— Не вам меня учить, Лапшин, что мне делать, а что нет, — заявил этот государственный деятель, но тут же сориентировался. — Ладно, как я понял, вы не в силах мне что-либо объяснить, это ежу было понятно с самого начала, и я действительно готов вам помочь.

Я выругался про себя последними словами. Надо же было так лохануться. Теперь он просто житья не даст.

Прищипенко стал мерить каюту Туровского длинными, несоразмерными с его ростом шагами. Мы молча за ним наблюдали.

Наконец, он остановился и в недоумении посмотрел на нас:

— Ну? — сказал он. — Что же вы молчите?

Мы с Туровским переглянулись. Затем Максим осторожно спросил его:

— А… что мы должны говорить.

— Как? — поразился он. — Введите меня в курс дела!

И мы снова переглянулись. Туровский беспомощно пожал плечами, и я понял, что его надо спасать.

Я глубоко вздохнул и начал:

— Господин депутат! — мой голос звучал как призыв к помощи. — С самого начала круиза на нашей лодке творятся самые невообразимые вещи.

Я вдруг испугался, что он понимает, что над ним смеются, и повнимательней к нему присмотрелся. То, что я увидел, чуть не повергло меня в шок.

Депутат Прищипенко слушал меня с таким видом, будто находился в собственном кабинете. Он надул щеки, выпятил губы, задумчиво уставился в одну точку — само внимание. Именно так, понял я, выслушивает он тех, кому посчастливится добраться до его высокого внимания. Именно так он вершит судьбы несчастных.

Я поймал себя на мысли, что довольно долгое время молчу, а Прищипенко с удивлением смотрит на меня.

— Ну вот, — спохватился я. — Сначала, как вы знаете, уважаемый депутат, от инфаркта скончался участник круиза, некий Роман Левит. Вы познакомились с ним за пятнадцать минут до его смерти, — не преминул я ввернуть это обстоятельство.

— Да, да, — нетерпеливо проговорил он, — дальше, дальше.

— Вот, — кивнул я, — а дальше сердечные приступы произошли еще с двумя людьми. Потом было это странное объявление, которое слышали все, и вы в том числе.

— Да, — кивнул он тоже. — Возмутительно…

Что именно возмутительно, он уточнять не стал — и так все вроде понятно.

— Потом исчез один из тех, кто испытал сердечный приступ, и это серьезно нас беспокоит, — продолжал я.

— Почему? — вскинул он на меня глаза.

— Ну как? — развел я руками, — мало ли какие рецидивы может вызвать этот странный сердечный приступ?

— Почему странный? — деловито осведомился он.

Мне всегда было интересно: он от рождения глупый, или это государственная служба делает людей такими?

Я ответил:

— Мы же не знаем, действительно ли это был сердечный приступ, или это результат действий маньяка, который способен на все?

— Ага, — сказал Прищипенко.

— А теперь — эти открытки, — подвел я итог. — Зачем это нужно нашему маньяку?

Прищипенко глубокомысленно покивал и сказал:

— Ну что ж. Все ясно.

— Ясно?! — восхитился я. — Завидую.

— Завидуете? — быстро посмотрел он на меня, чувствуя подвох. — Чему?

— Как — чему? — улыбался я, пожирая его глазами. — Я только вам рассказал, как все было, а вам уже все ясно. Вот что значит быть государственным деятелем!

Прищипенко внимательно смотрел на меня, пытаясь понять, насколько я искренен. Я широко ему улыбался, и он посмотрел на Туровского. Тот не разделял моего убеждения и потому откровенно зевал.

Не зная, как относиться к тому, что я говорю, Прищипенко не стал дразнить гусей.

— Вы вот что, — приказным тоном произнес он, обращаясь к Туровскому, — напишите мне все это. Небольшой такой отчет, понятно?

Туровский опешил, бедняга.

— Зачем?! — только и смог выговорить он.

Я посмеивался, но когда Прищипенко посмотрел на меня, по возможности сделал серьезный вид. Депутат молчал, продумывая ответ, и, наконец, сказал:

— Надо!

И, не давая Туровскому ни опомниться, ни возразить, быстрым шагом вышел из каюты.

Долгое время распорядительный директор не мог закрыть рот. Наконец он повернулся ко мне. Вид у него был, прямо скажем, ошеломленный.

— Слушай, — выдохнул он. — Ответь мне на один только вопрос: кто выбирает таких мудаков в Думу?!

Я улыбнулся.

— Народ, — ответил я.

Он кивнул головой, соглашаясь, а потом как-то непонятно посмотрел на меня:

— А кто принимает таких мудаков на факультет журналистики?

Вот это, что называется, по-нашему. Он мне сразу стал ближе, что ли.

— Как тебе сказать, — вздохнул я. — На свете много есть такого, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

— Согласен, — он протянул мне руку.

Я с удовольствием ее пожал.

— Ну так что там с открытками? — спросил я его.

— А что там с открытками?

— Ты знаешь, кто их писал? Вы уже сверяли с почерками?

— Знаю, — спокойно ответил Туровский.

— И кто? — стараясь оставаться спокойным, спросил его я.

— Калачев.

— Кто?!

— Пропавший псих.

Я помолчал, а потом сказал:

— Вот так, да?

— Так.

— Замечательно. — Я заходил по комнате. — Ну что ж. Этого можно было ждать, правда?

— Почему это? — удивленно смотрел на меня Туровский.

— А почему нет? — пожал я плечами. — Все логично.

— Ты думаешь?

— Конечно. Все, во всяком случае, логике не противоречит.

— И что же ты можешь сказать по поводу всего этого?

— Что я могу сказать? — улыбнулся я. — Пока немного. Но меня не оставляет ощущение, что еще немного времени, и я смогу сказать об этом значительно больше. Я смогу сказать об этом все.

— Вот так, да? — сказал он.

— Так, — ответил я. — Кто-то начинает играть в такие игры, что страдает суть игры. В известной тебе карточной игре «Очко» это называется перебором.

4

За ужином мы поначалу молчали, как бы давая возможность любому выбрать тему и начать разговор так, как хотел бы тот, кто отважился на это.

Мы впервые ели за столиком впятером — Вероника с Вячеславом Сергеевичем вышли-таки на люди и стали есть вместе со всеми.

Первой, как и следовало, ожидать, не выдержала Вероника:

— Ну, и что вы обо всем этом думаете, милые мои сотрапезники? — спросила она после того, как тщательно пережевала и проглотила кусочек телятины.

— Телятина приготовлена замечательно вкусно, — почти моментально откликнулся я. — И вообще, давно признано всеми, кормят нас здесь очень хорошо, — я посмотрел на всех и, как мог, спросил весело: — Не так ли?

Веселье мое никто не поддержал. Они словно с цепи сорвались:

— Все-таки я чувствую, что добром это не кончится, — сказала Рябинина.

— Да, неприятно, — согласился Вячеслав Сергеевич.

— Нужно надеяться на лучшее, — приободрил их Сюткин.

— А меня не оставляет чувство страха, — призналась Вероника.

— Честно говоря, меня тоже, — кивнула Рябинина.

— Нужно надеяться на лучшее, — повторил Костя.

— Неприятно, — снова проговорил Вячеслав Сергеевич.

Уважаемые господа, вы можете мне не верить, но это было, они действительно говорили все это. Но самое страшное было не это. Самое замечательное заключалось в том, что практически каждый из них, говоря, не переставал жевать. Другими словами, мои интеллигентнейшие соседи, простите за подробность, говорили за столом с полным ртом, честное слово.

Я был так поражен, что вынужден был вмешаться:

— Послушайте, не надо придавать всему этому так много значения…

И поперхнулся — это было нечто…

Я, как ни стыдно теперь в этом признаваться, тоже говорил с полным ртом и поперхнулся в самый неподходящий момент. Что было со мной — до сих пор без слез вспомнить не могу, меня буквально перекосило. Задыхаясь, я закашлялся, слезы ручьем хлынули из глаз, дыхание чуть не остановилось, кусок бифштекса встал поперек горла и не мог пролезть ни назад, ни вперед. Я ничего не видел перед собой, кроме глаз Рябининой, но лучше бы я и их не видел: они были раскрыты так широко, в них стояли испуг, брезгливость, презрение и еще что-то, что тогда я не смог определить. Я пытался хоть что-нибудь сделать с собой, но все было тщетно, пока дружище Сюткин не саданул меня по спине изо всех сил, и кусок непрожеванного мяса шлепнулся прямо на середину стола.

— Фу-у-у! — только и смог выдохнуть я.

Я не мог поднять глаза на своих соседей по столу. Какой пассаж в стане интеллигентов!

Сначала я не понял, что это такое. Как будто кто-то тихо-тихо позвенел колокольчиком. Потом этот мелодичный звон становился громче, и я с усилием поднял глаза, готовый на любое унижение. То, что я увидел, меня потрясло.

Старая, но неувядающая актриса, красивая до корней волос, умница моя Вероника — смеялась. И чем дальше, тем громче. Вячеслав Сергеевич поначалу только улыбался, изо всех сил стараясь оставаться приличным, но ему это удавалось с большим трудом, я понял, что до того времени, когда он захохочет, осталось совсем немного. Так и вышло. Он вдруг перестал сдерживаться, запрокинул голову и дал волю чувствам. Смех его был так заразителен, так непосредственен, что Рябинина и Сюткин были бессильны перед этим живым свидетельством силы духа и здоровья натуры. Натурально эти предатели не замедлили расхохотаться. Костя, по-моему, даже прихлюпывал, а Рябинина, ну что Рябинина? Рябинина есть Рябинина. Она смеялась так, что я испугался за нее. Это больше было похоже на истерику, но я ошибся. Просто я впервые видел, как она смеялась, что называется, от всей души и по полной программе.

Я чувствовал, что чего-то в этой ситуации не хватает. И только после того, как расхохотался сам, понял, чего — как раз моего смеха. Вот теперь была гармония и порядок.

— Тихо!!! — рявкнуло над самым моим ухом.

Постепенно стало действительно тихо, и я, наконец, смог поднять голову, чтобы посмотреть, что же это, собственно, над моим ухом такое рявкало.

Передо мной стоял Лева Яйцин.

— Что тебе, Лева? — утирая слезы, выступившие от смеха, спросил я его.

— У вас был сердечный приступ? — внимательно вглядывался он в меня.

— Что?!

— Вы задыхались, — отчеканил он. — Это видели все присутствующие!

Я понял, что он имел в виду, и почувствовал, как новый приступ безудержного, безжалостного смеха волнами подкатывает ко мне, и всеми силами пытался сдержать его.

Но не смог.

Если бы опять-таки не Вероника, мне, может быть, и удалось бы это сделать. Но она снова рассмеялась — и, Боже! — что это был за смех! В жизни не слышал более чудесного, более прекрасного, буквально зовущего за собой смеха. И не я один. Снова расхохотались все — и я в том числе.

Лева стоял рядом и не знал, на что решиться. Он никак не мог понять, что происходит, смеются тут над ним, или просто от того, что весело?

— Послушайте… — растерянно проговорил он.

За нами внимательно наблюдали все, кто находился поблизости, а так как смех наш был просто громогласен, то и те, кто сидел подальше, стали тянуть шеи — что, мол, там?

Мы уже снова стали затихать, и я уже собирался было по-человечески объяснить Леве, что к чему — зачем обижать хорошего человека — мы уже, повторяю, устали, и смех наш постепенно уходил на убыль, как в этот самый момент со своего места вскочил вездесущий господин, достойный депутат Прищипенко, и всей силой данной ему народом власти завопил, сжав туго кулачки и чуть ли не зажмурившись от ярости:

— Пре-екра-атить!!!

На мгновение и вправду установилась гробовая тишина. Но только на одно короткое мгновение.

После того, как оно прошло, это мгновение, во время которого все ужинавшие оценили происходившее должным образом, налетел шторм. Нет, не шторм. Ураган.

Хохот грянул неожиданно, словно кто-то взмахнул дирижерской палочкой, и буквально все — все до единого! — обрушили на Прищипенко целый шквал смеха. Хохотали все. Это был тайфун, который сметал на своем пути все, любые преграды, он сотрясал стены, казалось, лодка снова начала вибрировать, и снова что-то там вышло из строя. Было ощущение, что лодку качает из стороны в сторону, что она вот-вот распадется на куски, но никто уже не обращал внимания на такие мелочи.

Вокруг меня все стонало, хлюпало во всесокрушающем хохоте, мне уже давно не хватало дыхания, я молил Бога, чтобы он помог мне выдержать это испытание, выдержать эту муку. Я не мог, не мог больше смеяться, но и остановиться не мог. Хохотала вся кают-компания, и на секунду мне вдруг пришла в голову мысль, что я не могу, не имею права останавливаться, что прекратить смеяться сейчас, в эту секунду — значит предать всех тех людей, которые меня окружали. Смеялись все — и Рябинина, и Вероника, и Слащинин, и Сюткин, и Лева Яйцин, и Туровский — все, кого я мог видеть перед собой, все смеялись.

Очень медленно все стихло. Еще кое-где раздавались смешки, но они быстро сходили на нет. Почти сразу после этого оглушающего хохота снова наступила тишина, которую можно было назвать гробовой. Все смолкли, будто безумно устали. И словно какая-то вялость охватила меня. И судя по всему, всех остальных тоже.

В полной тишине Прищипенко вышел из кают-компании. Шаги его звучали шагами Командора.

Сравнительно долгое время после этого не произошло ничего существенного. Я себе чуть голову не сломал, пытаясь ухватить несуществующее звено цепочки. Мне никак не удавалось поймать все время ускользающую мысль.

И так продолжалось до тех пор, пока не произошел случай с Рохлиным. Я даже предположить не мог, что такое возможно.

Глава 2 РОХЛИН

1

На краю земли шел снег.

Он падал крупными хлопьями, кружил над ледяными полями, и черная гигантская полынья съедала его, словно никак не могла насытиться…

На краю земли было пустынно.

Ледяной панцирь, укрывший океан, простирался до самого горизонта, если такое название подходило той неясной зыби, где становились неразличимыми снег и небо…

На краю земли царила тишина.

И вдруг…

Черная вода расступилась, и гигантский металлический горб медленно вспух из ледяной бездны. Он рос, поднимаясь все выше и выше, до тех пор, пока вдруг не замер. Некоторое время волны зло и напористо пытались опрокинуть эту железную громаду, затем океан, казалось, успокоился, примирился. Стих.

Бока подводного чудовища матово темнели, водоросли, которыми обросло железо, напоминали свалявшиеся волосы. Лодка застыла в полынье. Черная под черным небом. Под тем самым небом, где висел обломок луны и ярко сверкали иглы холодных звезд…

«Заря», похожая на доисторическое животное, мирно дремала в океане. Она честно выполнила свою работу. И теперь отдыхала.

Отдыхали отстоявшие вахту матросы и офицеры…

Отдыхали ремонтники…

Отдыхала команда…

Отдыхал капитан.

И пассажиры, проведя очередную бессонную ночь возле рулетки, тоже отправились отдыхать. В казино навели обычный порядок, в баре подсчитали выручку. Прислуга, потушив свет, заперла двери и сдала «Нирвану» под охрану…

Все разошлись.

Но в одном из подсобных помещений продолжал гореть ночник. Там, в тесноте, среди запасных стульев для бара, среди ящиков со спиртным, среди продуктовых запасов и прочей хозяйственной утвари, сидели Ольга и Рохлин. Сидели напротив друг друга и молчали. Перед ними на крохотном, не больше обычного подноса, столе были початая бутылка коньяка, два фужера и шоколад.

Рохлин смотрел женщине прямо в глаза и ждал ответа…

2

Это неправда, что любить по-настоящему может только женщина. Нет, именно мужчину наградила Природа этим чувством. И Рохлин был готов доказать любому свою правоту…

Раньше он яростно бросался в споры, когда ему пытались доказать обратное. Он утверждал, сыпал цитатами, распахивал наизнанку душу, приводил множество примеров из чужой и собственной жизни. Иногда кого-то убеждал. А чаще всего — нет.

Затем, как-то неожиданно успокоился, замкнулся в себе и лишь загадочно усмехался, когда речь заходила на эту тему. К чему тратить порох? Ведь мир все равно не изменить…

Значит, вы считаете, что женщина — это природное начало, это плодородие, это то, что дает нам жизнь? Вы всерьез так считаете?..

Да ради Бога!

Неужели вы думаете, что мужчина по своей сути эгоист, и жизнь его заключается лишь в том, чтобы сорвать «цветок», насладиться и улететь? Вы так думаете?..

Как хотите!

А женщина — это символ очага, уюта и всего остального, что мы, мужчины, никак не можем создавать, поддерживать, сохранять? Это ваша философия?..

Ну-ну, хоть на голове ходите!

Рохлину доказывали. Утверждали. Сыпали цитатами. Приводили примеры…

Все как будто перевернулось. Теперь весь мир вокруг него, выворачиваясь наизнанку, хотел, чтобы Рохлин принял его, окружающего мира, мировоззрение. А он не хотел. А он плевал себе. Точно также, как когда-то плевал герой Высоцкого на «головы беспечных парижан».

Потому что Рохлин был убежден в одном.

Убежден раз и навсегда.

Непоколебимо.

В том, что он прав. Что не женщина, а мужчина дает жизнь, являясь в этом качестве носителем плодородия. Что женщине присущи черты и признаки настоящего человеческого эгоизма, что именно в этом и заключается ее знаменитая женская логика. Что, в основном, мужчина строит дом, очаг, гнездо и все прочее, связанное с семьей, он эту семью содержит и женщину, между прочим, тоже. Что…

А впрочем, что им всем доказывать! Зачем?

Живешь со своим мировоззрением и живи. Это твоя территория — что хочешь, то на ней и строй. А если кто-то сунет нос, и тебе этот самый нос не понравится, то щелкни по нему. Пусть знает, что это — твое. Что это трогать нельзя. Низ-зя!

Примерно так рассуждал Рохлин, оставаясь при этом нормальным мужчиной, который любит женщин, понимает их, ухаживает и бережет. Кстати, и женщины платили ему тем же. Ну, бывает у мужика «пунктик», что тут поделаешь. А у кого их сейчас нет? У соседей их нет? У родственников? У правительства?..

У каждого есть свой «пунктик»! У каждого!

Это даже странно, если «пунктик» отсутствует. Значит, пьет тайком, собака. Или, потушив свет, с биноклем в соседние окна пялится. А может еще хуже — стучит, подлец! Стукачей-то пока еще никто не отменял…

И выслушав рассуждения Рохлина о женщине и ее месте в современном мире, очередная знакомая тут же, мысленно махнув на все эти «бредни» рукой, вела его в определенное место. В какое, спросите вы. Это зависело от того, кто чего хотел добиться от бедняги.

Кто-то вел прямиком в магазин — выбирать обои и покупать посуду. Значит, женщина видела в Рохлине дальнюю перспективу. И планы, естественно…

Другие вели совершенно в ином направлении: в свою кровать или в квартиру хороших знакомых, у которых заранее брали ключи. Любому было понятно, что от Рохлина, в данном случае, требовались качества хорошего самца-производителя. И подольше, естественно…

Третьи видели в Рохлине собеседника. Вернее, слушателя. Человека, которому можно было излить душу. Рассказать то, чего не скажешь даже самой лучшей подруге. Потому что подруга, конечно же, через минуту разболтает всему миру. Иное дело — настоящий мужчина. Надежный, проверенный, свой. И тогда от него требовалось лишь одно — слушать, слушать, слушать. И молча, естественно…

Встречались и другие женщины — со своими причудами, со своими проблемами. Но в основном преобладали — а почему, Рохлин и сам не знал, ну не знал, и все! — именно первые, вторые или третьи.

Может быть, остальные ходили другими дорогами?

Да и Бог с ними, с женщинами! Стоит ли ломать себе голову, проводить какие-то градации, классифицировать или, черт побери, сравнивать, сочиняя теории, как любят делать многочисленные астрологи…

Рохлин на эту тему не задумывался. Он просто жил, и как-то само собой получилось, что к сорокам годам у него была семья, дети, хозяйство за городом, квартира, естественно, работа… Ну, что там еще? Собака? Совершенно верно, была и собака. Чем-то неуловимо похожий на самого Рохлина кобель. Ротвейлер. Гроза микрорайона…

Все было у Рохлина. Но не было одного.

Не трудно догадаться чего именно.

Сдаетесь?

Правильно — страсти!

Хотя, с другой стороны, все было понятно и ежу — откуда у обычного учителя физики с пятнадцатилетним стажем может быть страсть?..

Настоящая страсть. Мужская. Всем понятная.

Наша! Родная!

Страсть, а не страстишка какая-нибудь.

Нет, не те многочисленные увлечения, которые, словно, болезнь заразная косят всех подряд — и детей, и взрослых, и больных, и здоровых, и женщин, и стариков, и даже слепоглухонемых инвалидов…

Когда взрослый, казалось бы, мужик — или баба, тут автору абсолютно монопенисуально, как раньше любил выражаться Григорий Лапшин, — вдруг начинает собирать открытки с изображением старинных паровозов, обязательно едущих (на изображении) слева направо. Представляете? Да еще называет себя при этом гордо, но непонятно — филокартист.

Чувствуете музыку в слове?

Фи-ло-кар-ти-ст. О-го-го!

Между прочим, раньше — если подобное суметь с первого раза без запинки выговорить где-нибудь в очереди за краковской колбасой или, скажем, похвастаться, хлебнув, разумеется, лишнего, где-нибудь среди самых близких корешей на полянке перед пивной, когда холодный ветер приятно остужает разгоряченное тело, — запросто могли и морду набить.

За такое вот буржуйское слово.

И правильно бы сделали! А лезь, не лезь, солдатик!..

Или, к примеру, взять другое понятие — филуменист. Сразу заметно, тот еще человек. Из этих. Из неистребимых. Из самых заядлых, раз так не стыдится себя назвать…

Хотя ничего страшного для здоровья окружающих не представляет. Ну, вот ни на столечки! Это не Джек-Потрошитель, который интересовался внутренностями бедных девушек Сохо и бегал за ними по туманным лондонским кварталам, бегал, страдая отдышкой, и проклинал свою судьбу. Это не ужасный Курбангалиев, любящий вместе с соседями вкусно приготовить бешбармак или люля-кебаб из очередного не понравившегося ему человека. Это даже не Чикатило, от одной фамилии которого выступает сыпь у всех грибников, шастающих в одиночку в лесопосадках в поисках последнего в России белого гриба…

Нет, это все намного проще. Намного спокойнее.

Запоминайте, кто не знает. Или запишите, чтобы потом блеснуть эрудицией в компании… Готовы?

Филуменист — это такой абсолютно безвредный зверь породы гомосапиенс (хотя тут стоит поставить несколько вопросительных знаков), который все свободное от добывания пищи время проводит за тихим, никому, кроме него, ненужным занятием — за собиранием этикеток со спичечных коробков.

Записали?

Очень хорошо!

А теперь запомните и сожгите. Обязательно сожгите, иначе, не дай Бог, попадут эти записи в соответствующие органы, которые у нас никто не отменял и никогда не отменит. Там эту галиматью прочтут и могут сделать соответствующий вывод. Хорошо, если вас примут за обыкновенного китайского шпиона — лучше, конечно, быть шпионом американским или швейцарским, чувствуете разницу? — так вот, хорошо, если в органах, подчеркиваю, в соответствующих органах, а не во всех, этот текст посчитают за шифровку. Скажем, такую, где указаны давным-давно всем известные сведения о нашей атомной бомбе, взорванной лет так четыреста назад.

Это не страшно. Это даже хорошо. Это вам по-настоящему повезло!..

Но если вдруг вас за шпиона не примут — фейсом не вышли, языками не владеете или еще чего там не в порядке, не соответствует классификации и международным нормам — то тогда вам прямой путь в Кащенку. Или, не дай Бог, конечно, в шестую психиатрическую лечебницу города Хлынова. Это уже все. Полные кранты да еще и цугундер в придачу!

Так что, прочитав, немедленно сожгите, пепел съешьте (доверять нынче никому нельзя, даже ветру, — демократия-с! она родимая), затем попейте водичку и сходите в туалет. Обязательно сходите! Это вам рекомендуют все истинные шпионы: от Пеньковского (товарища) до Примакова (господина)…

Теперь-то вы чувствуете разницу между настоящей мужской страстью и мелкими, несущими на себе бремя всевозможных хлопот, страстишками?

Если чувствуете, то дайте руку, и пойдем дальше!

Вернее, помчимся. Ибо жизнь бедного Рохлина вдруг сорвалась и понеслась на такой дикой скорости, что у него даже дух захватило.

Однако по порядку…

Здесь стоит чуть подробнее показать расклад сил. С одной, так сказать, домашней стороны — жена, дочери (сын, хотя бы один сын, хоть немного бы уравновесил сложившуюся ситуацию, но увы!), ротвейлер, дом и прочая хозяйственная мишура для того, чтобы показать окружающим, что ты тоже не дебил и иногда «шевелишь рогом»… С другой стороны вдруг возник объект, который назывался коротко и поначалу слишком расплывчато — Она.

А между ними возвышался Рохлин.

Или не возвышался.

Но был, черт побери, был, и никуда теперь от этого не деться. Тем более, сейчас, когда они вместе плывут на «Заре», они — Рохлин и Ольга…

Никогда не догадаетесь, где именно познакомились Рохлин и Ольга! В цирке. В старом, добром цирке, о котором говорят — «душа у него нараспашку, как любимый чемодан!»…

Когда Булат Окуджава сочинил свою знаменитую песню о бедняге Морозове и циркачке, то он, честно говоря, был недалек от истины. Помните, всем известные строчки:

Конечно же, помните! Их распевала вся страна от забулдыги до министра. Распевала намного чаще, чем правительственный гимн. А почему? Потому что — душа! Душа была и есть в этих незамысловатых строчках…

Ольга Русакова не была циркачкой. И Рохлин не был Морозовым. Но зато был самый настоящий цирк. И была страсть. Страсть, а не страстишка. Помните разницу?

Не как заслуженного и уважаемого физика-учителя, а как самого обычного мужчину, который может при случае гаркнуть или, например, дать затрещину ученику, попросила завуч Рохлина «помочь сопровождать» пятиклассников в цирк…

— Как? — не понял Рохлин, когда впервые это услышал.

— Помочь сопровождать, — повторила завуч.

Она явно была не в ладах с грамматикой.

— Помочь или сопровождать?

— Не поняла?..

— Это две большие разницы, как говорят в Одессе, — попытался пошутить Рохлин, однако шутку не приняли. Завуч поджала губы. Прошипела обиженно:

— Вы отказываетесь?

— Нет, но я только хочу понять, что мне предстоит делать, — начал раздражаться Рохлин. — Помочь или сопровождать?..

— Значит, вы отказываетесь! — убежденно произнесла завуч, пропуская иронию физика мимо ушей.

— О, черт!

— Не ругайтесь.

— Я не ругаюсь.

— Вот и не ругайтесь.

— Я… — Рохлин замолчал, мысленно досчитал да шести (дальше не хватило терпения) и миролюбиво закончил:

— Хорошо. Я. Согласен. Где? Когда? С кем?

Завуч внимательно посмотрела на него, тоже мысленно повторила первые три строки таблицы умножения — она была математиком — затем, немного успокоившись, рассказала Рохлину, где пройдет запланированное мероприятие…

Рохлин и еще одна учительница, которая только что вышла из декрета и относилась к детям пока достаточно лояльно, привели два десятка пятиклассников в цирк.

Еще в самом начале «мероприятия» Рохлин приструнил особо буйных — одного угостил оплеухой, другому надрал уши, на третьего рявкнул — и теперь все было «оʼкей». Те, кто хотели, смылись в туалет и там тихо курили. Остальные разбрелись по просторному холлу и затерялись в толпе. Главное — было спокойно, все чин чином, без драк и поножовщины…

Учительница увлеклась цирковой программой, искренне переживая и радуясь представлению, а Рохлин, немного поглазев на гимнастов, заскучал и от нечего делать стал рассматривать публику.

Внезапно его внимание привлекла молодая пара: женщина и парень. Никого не стесняясь, они целовались. Целовались страстно, самозабвенно. Искренне.

Сначала Рохлин нахмурился.

Затем — пробурчал что-то недовольное.

Но постепенно морщины на его лбу разгладились, и он, забыв о цирке, стал наблюдать только за парнем и женщиной…

Парень ему не понравился, потому что был красивый, молодой и нахальный. Рохлин таких не любил и презирал. Было странным видеть этого «почти нового русского» на цирковом представлении. Обычно такие тусовались в ночных клубах, в дорогих ресторанах или отдыхали в «уик-энд», где-нибудь в дешевой Финляндии, потому что престижные острова были им не по карману.

Иное дело — женщина.

Она была молода, в ней чувствовалась порода. Настоящая порода. Которую нельзя скрыть. Нельзя купить или приобрести…

Женщина, которую так увлеченно и самозабвенно целовал парень, не принадлежала к модной молодой поросли, называемой «моделями». Нет, она была из других. Из тех, про которых говорят:

— А ты знаешь, в ней что-то есть!

— Что?

— Не знаю. Но чувствую…

Так и Рохлин — он вдруг почувствовал.

От этой молодой женщины шли волны. Не грубый аромат самки, от которого самцы теряют голову и стремятся лишь к одному — к сексу. Не легкая аура одухотворенности, к которой хочется прикоснуться, которую хочется оберегать…

Нет, нечто другое.

Более глубокое понятие, более космическое, может быть, даже более философское. Рохлин не анализировал свои ощущения, не ломал голову над тем, что это — волны, аура, энергетика или вообще. Бог знает, что… Ему было не до этого.

Он просто впитывал женщину, и все.

Впитывал, как какое-то неземное существо. Всю, без остатка. Полностью. Целиком.

Ее внешний вид…

Ее телодвижения…

Ее мечты, которых он еще не знал, но чувствовал…

И когда это странное насыщение другим человеком вдруг закончилось, Рохлин понял, что теперь он — это она, как бы парадоксально это не звучало.

Он больше не смотрел на арену до конца представления. Он больше не обращал внимания на пятиклассников. Он даже ничего не ответил коллеге-учительнице, когда она обратилась к нему с вполне невинным вопросом — понравились ли ему бегемоты…

Какие бегемоты?!

Теперь Рохлину было наплевать не только на бегемотов, но и на всю остальную фауну Земли, да и флору тоже. Кстати, в тот же список можно было включить и человечество со всеми благами цивилизации…

Она! И только Она!

Вот что теперь волновало учителя физики.

По-настоящему и всерьез…

Когда представление кончилось, Рохлин послал ко всем чертям пятиклассников, которые остались этим весьма довольны, и последовал за Ней.

Правда, женщину сопровождал парень, но Рохлин не обращал на него никакого внимания. Он просто для него не существовал…

Парень с женщиной поехали на машине, и учителю физики пришлось взять такси. Хорошо, что ехать оказалось недалеко, а то бы Рохлин просто не смог расплатиться. Но он уже не думал о таких мелочах, как деньги.

Какие тут могут быть деньги?!..

Машина затормозила возле элитного дома. Парень и женщина скрылись в подъезде. Рохлин побежал за ними, не разбирая дороги и утопая в снегу по самые щиколотки…

Что было потом, он помнил плохо: какими-то обрывками и фрагментами, словно это был сон.

Помнил, что бежал по ступенькам, задыхаясь и хватаясь за левый бок, бежал, пока большая кабина лифта медленно ползла наверх, и сквозь крупную сетку и стекло на редких площадках было видно, как целуются парень и женщина…

Помнил, что остановился, когда лифт, наконец, замер, и из него вышли; как упали ключи, их подобрали, весело выругавшись, как долго открывали металлическую дверь, и как снова целовались — теперь уже на пороге квартиры — парень и женщина…

Помнил, что стоял под этой самой дверью, прислушиваясь к каждому шороху, а когда вдруг раздался шум воды, то понял, что он или она, или оба вместе решили принять душ, что наверняка сейчас вновь целуются парень и женщина…

Помнил, что побежал вниз, бежал долго, потом выскочил на улицу, и в лицо ударил тугой порыв ветра, ударил, словно пытался отрезвить, но что он мог, этот самый ветер…

Затем — провал.

И вот он уже на дереве. Сидит, мерзнет. Вцепившись руками в ледяной ствол. И смотрит…

Смотрит, как напротив, в огромной, уставленной дорогой мебелью квартире, не потушив свет, беспечно разбросав одежду, двое занимаются любовью. Именно занимаются. А не любят друг друга. Это Рохлин почувствовал сразу.

И все — пропал человек!

Нет, он не замерз на том самом дереве, не умер от нервного истощения, наблюдая за тем, как любовники всю ночь занимались сексом. Нет, ничего этого не произошло.

Произошло другое…

Был Рохлин и не стало Рохлина.

Не стало учителя физики. Не стало семьянина, который после уроков спешил домой, в отличие от своих великовозрастных оболтусов. Не стало человека, имеющего свой, пусть непохожий на остальные, взгляд на мир, имеющий свое мировоззрение…

Кончилось! Страсть овладела физиком.

Теперь это был другой, совершенно другой индивидуум. С другим мышлением, с другими поступками, с другой совестью…

И на следующее же утро Рохлин начал новую жизнь.

Если вы думаете, что он стал постоянно следить за своей женщиной, писать ей анонимные, но полные любви и страсти послания, тайком вздыхать и покрывать поцелуями ее следы, то вы глубоко ошибаетесь. Ничего подобного не было и быть не могло!

Случилось другое…

Дождавшись утра и совершенно позабыв про свои профессиональные и семейные обязанности, Рохлин проследил, где живет женщина. От соседей он узнал, что ее зовут Ольга Русакова и что она ведет довольно рассеянный образ жизни. Нет, не проститутки! Просто есть такая категория женщин — многие их называют «бабочками», что, впрочем, не совсем верно, по мнению автора.

Это ни в коем случае не «ночные бабочки» и не «дневные бабочки», которые расплачиваются с клиентами своим телом. Нет, «бабочки» это просто «бабочки». Они живут легко, непринужденно, не очень-то заботятся, как на них смотрят окружающие. Они резвятся, они играют, они упиваются этим миром.

Кому-то бывает от этого плохо, кому-то — нет. Но «бабочкам» до этого нет никакого дела. Фи! Еще думать об этих мужчинах!..

Чаще всего их содержат. А если этого не происходит, то они не слишком ломают голову о дне завтрашнем. Зачем жить будущим, когда есть настоящее? Настоящее и есть самое настоящее.

Мягче, добрее, легче — вот лишь те немногие слова, которыми они определяют свое существование. И еще, пожалуй, словом «скорость». Быстрее, быстрее, еще быстрее!.. Ты уже кончил, милый? Жаль! Но ничего страшного. Сейчас мы быстро поедим, затем я быстренько наведу порядок, а после мы очень быстро сгоняем в одно место…

Куда? Чего? Зачем?

Неважно. Главное — быстрее! Ну и конечно же — мягче, добрее и легче…

Итак, выведав все про Ольгу Русакову, охваченный безумной страстью — да пусть не прозвучат эти слова избитым штампом! — Рохлин направился к ней.

Поднялся на лифте.

Постоял перед дверью, отряхивая снег.

Сдернул целлофановый чулок с роскошного букета.

И, не раздумывая, надавил на пуговку звонка…

— Ничего не понимаю! — сказала Ольга. — Вам что надо?..

Рохлин молчал, опустив голову, и даже букет в его руках выглядел поникшим.

Только что он сделал попытку объяснить свои чувства и потерпел полное фиаско. Изящные, полные юмора фразы, которые крутились у него в голове, вдруг прозвучали так грубо и пошло, что он смутился и умолк.

Ольга, с удивлением наблюдала за этим странным человеком. Ждала разъяснений:

— Ничего не понимаю!..

Молчание.

— Может быть, вы ошиблись?..

Молчание.

— И вам надо в другую квартиру?..

Молчание.

— Скажите честно, кто вас послал?..

Молчание затягивалось.

— Ничего не понимаю! — в третий раз повторила Ольга. — Ну, скажите хоть что-нибудь!.. Не молчите!.. Вы умеете разговаривать? — не выдержав, засмеялась она.

Ее вдруг охватило беспричинное веселье.

Рохлин с ужасом понял, что еще минута, и его просто с позором выгонят. Что делать?..

— Умею, — наконец выдавил он.

— Серьезно?..

Рохлин кивнул.

Это выглядело так нелепо, что Ольга расхохоталась прямо ему в лицо…

— Извините.

— Это вы меня извините! — утирая выступившие слезы, произнесла Ольга. — Знаете что? Давайте поговорим спокойно…

Рохлин вновь кивнул, как заведенная кукла.

— Вы не маньяк? — неожиданно поинтересовалась женщина.

— Нет.

— Вы уверены?

Рохлин обиженно засопел.

— Раз так — проходите!..

Они прошли в большую светлую комнату, где была низкая мебель и огромное, на всю стену зеркало. Ольга указала Рохлину на диван, а сама уютно устроилась в кресле.

— Что это у вас?

— Цветы…

— Кому?

— Вам…

— Спасибо. Давайте, мы их поставим вот сюда, — с этими словами женщина отобрала букет у Рохлина, и он незаметно смахнул с лица пот.

Они вновь расположились друг напротив друга.

Женщина одобряюще улыбнулась ему. Но Рохлин выглядел недовольным — нужные слова так и не приходили ему на ум.

— Вы что-то говорили, когда только пришли, — помогла ему Ольга, — но я, честно говоря, спросонок не все поняла… Извините, но у меня был тяжелый день…

— Я знаю, — неожиданно для себя сказал Рохлин.

— Да? Интересно, откуда?..

— Я знаю, где вы были ночью.

— Ночью… — протянула Ольга и уже по-другому посмотрела на Рохлина. — Ночью я была дома.

— Нет!

— Откуда такая уверенность?

— Я видел.

— Что вы видели? — Ольга нарочно сделала упор на слове «что».

— Я видел, — упрямо повторил Рохлин.

— Вы ничего не могли видеть, — улыбнулась Ольга, которую постепенно начал забавлять этот колючий, странный человек. — Вы ничего не могли видеть, — повторила она, — потому что я не только живу на восьмом этаже, но, кроме того, задергиваю на ночь шторы.

Рохлин посмотрел ей прямо в глаза.

— Вы были не здесь…

— Да? И где же?..

— Вы сами знаете это.

— Но вы, видимо, тоже?

— Да.

— Ну и что?

— Ничего.

— Ничего?!

Рохлин промолчал.

На лице Ольги появилось выражение удивления.

— Скажите, пожалуйста, а вас послал не Вахтанг? — вдруг тихо, проникновенно спросила она. — Вы скажите, не бойтесь, я вас не выдам…

— Какой Вахтанг?

— Только не врите мне. Он? — неожиданно жестко спросила женщина.

— Я не знаю никакого Вахтанга… Вахтанг?.. Хм! Кикабидзе? — вдруг ни с того ни с сего развеселился Рохлин. — Вы о ком говорите?

Теперь промолчала женщина. Напряжение, возникшее у нее на лице, исчезло, черты вновь приняли обычный вид, разгладились, и теперь перед Рохлиным сидела обычная Ольга.

— Интересные вещи вы тут рассказываете!

— Извините, — тихо произнес Рохлин.

— Ничего, ничего… Продолжайте!

— Что продолжать?

— Вы начали мне доказывать, что знаете, где я провела эту ночь… Так ведь?

— Я не хочу этого доказывать…

— Но вы утверждаете?

— Нет.

— Ах, значит, нет!..

— Я просто это знаю.

Последние слова Рохлин произнес спокойно, без угрозы, без подковырки. Так мог сказать только человек, который действительно знает, что он говорит. И Ольга поняла это.

— Так вы, действительно, знаете, где я была этой ночью? — серьезно спросила она.

— Знаю.

— Допустим, что вы знаете. Ну и что?

— Ничего.

— О, Господи! — заволновалась Ольга. — Так не бывает!.. Приходит незнакомый человек, уличает меня во лжи, а затем говорит — «Ничего»! Что это все значит?!

Рохлин тяжело вздохнул.

— Вы мне понравились, — наконец произнес он.

— Что?!

— Вы мне понравились, — смутившись, повторил Рохлин.

Ольга присвистнула, как мальчишка, и откинулась на спинку кресла. Полы халата слегка раздвинулись, и перед мужчиной мелькнула точеная смуглая нога. Но сделано это было не нарочно…

— Вы думаете, что говорите?!..

Рохлин кивнул.

— Вы сумасшедший!

— Нет…

— Подождите, подождите!.. — вдруг догадалась Ольга. — Так вы, действительно, следили за мной?

— Да…

— Вчера?

— Да…

— И давно вы за мной следите? Кто вам поручил? Вы детектив?.. — Ольга засыпала Рохлина вопросами.

Он попытался ей объяснить, что никакой он не детектив, что никакой слежки не было, что никто ему ничего подобного не поручал, но женщина вдруг перебила его новым вопросом:

— Но как же вы меня увидели?! Ведь у Валеры третий этаж!..

— Четвертый, — машинально поправил Рохлин.

— Тем более!.. Вы нас не могли видеть!

— Я сидел на дереве.

— Что?!

Возникла пауза.

— Повторите еще раз, — попросила Ольга.

— Я сидел на дереве, — сознался Рохлин.

— Вы?!

— Да.

— На дереве? Зимой?!

— Да.

— И долго вы там сидели… — Ольга хотела добавить «как дятел», но удержалась.

— Всю ночь.

— Не может быть!

Рохлин беспомощно пожал плечами.

— Этого не может быть! — горячо повторила Ольга. — Я вам не верю! И никто вам не поверит!.. А что мы делали под утро? — неожиданно поинтересовалась она. — Что?..

— Мазали друг друга вареньем.

— Джемом, — поправила Ольга и ахнула: — Вы видели?!

— Да, — признался Рохлин. — Видел.

— Фантастика! — прошептала Ольга. — Не почему?!

— Вы мне понравились…

— Где? У Валерки?..

— Нет, раньше… В цирке.

Ольга растерянно посмотрела на мужчину. Такое случалось в ее жизни впервые, и она не знала, как себя вести.

Она не была монашкой, и в ее жизни, конечно же, были мужчины. Более того, год от года их становилось все больше, хотя развратной Ольга себя не считала. Бывали случаи, когда ей предлагали деньги. Но все это делалось вполне корректно, вежливо и со вкусом. Один раз она даже попробовала взять, просто так, ради интереса. Однако ничего особенного не почувствовала. Ведь проституция — это, скорее, не древнейшая профессия, а просто второе женское «Я».

Разные случаи приключались с ней, но такое…

Это было нечто!

— Действительно, цирк, — пробормотала Ольга, чтобы хоть как-то заполнить возникшую паузу.

— Простите, что вы сказали?

— Ерунда! — отмахнулась женщина.

— Вы меня извините, я не хотел никого обидеть…

— Вы никого и не обидели. Обидеть человека в наше время трудновато, — невесело усмехнулась Ольга.

— Я не хотел!..

— Плюньте!.. — Она внимательно посмотрела на него. — Что же это у нас получается?.. Вы меня увидели. Я вам понравилась. Вы меня выследили… — Заметив, что Рохлин поморщился, Ольга изменила последнее слово, — …нашли. Так?..

— Да.

— И что же вы от меня хотите?

— Ничего.

— Хорошо… Что вы от меня ждете?

— Я не знаю…

— Постойте! Вам же не шестнадцать лет!.. Вы же взрослый человек. Мужчина!.. У вас, наверное, есть семья… А кстати, у вас есть семья? — поинтересовалась она. Рохлин кивнул.

— Вот видите! — почему-то обрадовалась Ольга. — Вы нормальный человек. А поступаете, как черт знает кто!..

— Почему?

— Как это почему?!.. Вы приходите ко мне, начинаете объясняться в любви, дарите цветы, еще, не дай Бог, деньги предложите!..

— А как надо? — тихо спросил Рохлин.

— То есть? — не поняла Ольга.

— А как надо было сделать?..

Ольга запнулась. У нее широко раскрылись глаза. Сидевший перед ней мужчина не шутил, не издевался. Он был серьезен. Он был естественен. И это естество ее сразило. Но женское упрямство все еще не хотело отдавать своих позиций.

— Вы это серьезно? — тихо спросила она.

— Серьезно.

— Вы что серьезно думаете, что вот так просто можете прийти и потребовать своего?

— Я ничего не требую…

— Вы требуете, чтобы я вас слушала.

— Я… Впрочем, извините.

— Да вы… Вы… — Ольга не могла подобрать слов. — Вы ведь можете ошибиться! — наконец нашлась она, и ей на мгновение стало вдруг жалко Рохлина. — Может быть я развратная, откуда вы знаете?..

— Не думаю.

— А может быть я дорого стою?.. — Ольгу уже несло. — У вас деньги есть? Я имею в виду — настоящие деньги…

Рохлин помрачнел. Откуда у учителя физики могут быть настоящие деньги!

— Вижу, что денег у вас нет! — констатировала Ольга, на ее лице мелькнула жестокая улыбка. — Вы где работаете?

— В школе.

— В элитной?

— Нет…

— Тогда у вас никогда не будет денег!

— Я могу заработать, — пообещал Рохлин.

— А из школы вы можете уйти? — вкрадчиво спросила Ольга.

— Если надо — я уйду…

— Класс! — Ольга засмеялась, обнажив прекрасные зубы. — Значит, чего я теперь пожелаю, то вы сделаете. Так?.. Ну, что же вы молчите?..

— Да, — признался Рохлин.

— Бросите жену, уйдете из дома… — стала перечислять Ольга. — А может быть вы прыгнете с балкона?.. Тут невысоко, — зачем-то прибавила она.

Рохлин стиснул зубы, по его лицу пошли красные пятна.

— А впрочем, что там какой-то балкон! Раз — и нету вас!.. Мне от этого никакого кайфа… Можно придумать испытания поинтереснее. Как например, вы относитесь к пыткам или садомазохизму?..

Рохлин понимал, что над ним уже давно издеваются, но все никак не мог найти в себе силы, чтобы встать и уйти…

А Ольга уже не могла остановиться. Этот молчаливый мужчина раздражал ее все больше и больше. Она уже понимала, что он собой представляет, и от этой мужской покорности ей вдруг захотелось сделать совершенно невероятное. Она чувствовала, что еще чуть-чуть, и он сломается… Ах, как это приятно, вить из человека веревки, мять его, как глину!..

— А если я вдруг вас сейчас выгоню со всей этой вашей любовью? — с угрозой в голосе спросила Ольга.

— Не надо…

— Боитесь?

Рохлин промолчал.

— Зачем вы ко мне пришли? — резко спросила она.

— Не знаю…

— Хотите моего тела? — Ольга нарочно была груба и вульгарна. — Вот этого… — Она раздвинула полы халата и показала, что под ним ничего нет, кроме голой ухоженной плоти.

Она прекрасно понимала, что перед ней никакой не маньяк, и не стоит бояться этого странного мужчину — его легко контролировать и всегда можно вовремя остановить…

— Нравится?

— Да, — прошептал Рохлин, от сильного желания у него перед глазами пошли круги.

— А представляете, как это вкусно… — кошачьим голосом проворковала Ольга. Она медленно опустила руку на свою промежность, двумя пальцами обнажила клитор. — И сладко…

Казалось, что сейчас Рохлин потеряет сознание.

— …И приятно, — продолжила Ольга, постепенно все сильнее возбуждая себя.

Мужчина не делал никаких попыток наброситься на женщину, он просто сидел, как кролики сидят перед удавом, зачарованные его видом.

Страсть правит миром! Только страсть!

Порой, правда, принимая весьма причудливые очертания…

— А что же было дальше? — поинтересовалась подруга, когда на следующий день Ольга рассказала ей об этом странном визите.

— Ничего особенного…

— Ты его прогнала?

— Нет,

— Что?!

— Я его оставила, — четко произнесла Ольга.

— Ты с ума сошла!..

— Почему? Это было забавно…

— А может, это вор или маньяк?

Ольга засмеялась и потушила сигарету в дорогой пепельнице. Они находились в небольшом уютном кафе недалеко от центра города.

— Ни то и ни другое…

— А что же?

— Так… Случайность…

— Не понимаю! — убежденно произнесла подруга.

— И не надо, — Ольга мелодично рассмеялась.

— Раньше ты говорила, что бывают такие зануды, которым легче отдаться, чем доказать, что ты их не хочешь, — напомнила подруга. — Может быть, и вчера был такой случай?..

— Может быть, — шутливо отмахнулась Ольга.

Ей уже стал надоедать весь этот разговор.

— А как он в постели? — не удержалась подруга.

— Самец как самец, ничего особенного… Сначала все было в кайф, а потом он заставил меня выпить, и пошло-поехало… Ты же знаешь, я как выпью, то становлюсь холодной, как рыба.

— Значит, у вас роман?

— Брось!

— Нет, а все-таки?..

— Чепуха! Больше ничего не будет… «Тряпки» не в моем стиле.

— Эх, где бы мне найти такого, чтобы исполнял все желания! — вздохнула подруга.

В ее словах была такая искренность, такая детская непосредственность, что Ольга вновь рассмеялась.

— Дарю! — щедро предложила она.

— А не жалко?

— Такого — не жалко!..

— Не пойдет.

— Спорим! — вдруг загорелась Ольга. — Я прикажу — пойдет. На карачках к тебе приползет… Спорим?..

Но Ольга ошиблась.

Рохлин на карачках не пополз. Он все был готов сделать ради нее, но уйти к другой женщине… Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда!

Его жизнь круто изменилась. Он бросил все — семью, работу, друзей. Теперь он хотел только одного: быть рядом с Ольгой, и если невозможно жить с ней, то хотя бы работать, ходить следом, чувствовать запах ее духов…

Поэтому он бросил все.

Но…

Да, теперь он все время был рядом. Ольга работала на бирже брокером, и Рохлин устроился туда же. Она перешла в фирму, он — за ней. Она в банк, и он в банк. Она — рекламный агент, и он тоже…

Как нитка за иголкой, он следовал за ней повсюду. Он стал вернее тени, преданней собаки, он бы хотел быть ей ближе кожи, но это, к сожалению, было выше его сил.

Теперь Рохлин жил у друзей, питался как попало и очень часто не знал, где будет ночевать сегодня и где будет работать завтра. Потому что этого не знала сама Ольга, порхающая по жизни легкой бабочкой. Такой изящной, такой непосредственной!..

Она больше не допускала его к себе — они не спали, не жили вместе (Ольга строго-настрого ему это запретила!), не гуляли, не ходили в гости или к друзьям.

Нет, она не гнала. Зачем? Ведь это забавно — иметь рядом преданного до последнего дыхания человека. Немного утомительно, потому что Ольга продолжала встречаться с другими мужчинами, но забавно…

Всю эту историю с Рохлиным она рассматривала не более, как игру. Опасную игру, скажете вы. Возможно. Но это вы говорите, а не она. Ей-то что до какой-то там тени...

Так прошел год.

Ольга окончила курсы крупье и устроилась в казино, откуда и попала на «Зарю». А верный Рохлин последовал за ней…

3

Когда с Романом Левитом произошло несчастье, Рохлин забеспокоился. Но в отличии от других людей, он боялся не за свою жизнь. Он испугался за Ольгу, вдруг почувствовав, что именно с ней должно что-то случится.

Почувствовал — и как в воду глядел…

Следующий сердечный приступ произошел именно у Ольги!

Правда, ничего страшного, все обошлось. Но тревога уже прочно вселилась в Рохлина, и все последующие события, связанные с предполагаемым маньяком, он относил только к своей любимой…

— Тебя хотят убить! — говорил ей Рохлин.

— Почему? — смеялась Ольга.

— Я чувствую…

— Объясни.

— Я не моту объяснить. Я не знаю, как это можно объяснить. Я не хочу это объяснять!.. — горячился стюард. — Я просто чувствую, и все…

— Но в чем же дело?

Рохлин молча смотрел на нее, и в его глазах была тоска. Ольга нежно гладила его по лицу — иногда она себе подобное позволяла, но только это и ничего больше! — и спокойно, убежденно говорила:

— Со мной ничего не случится.

— Я боюсь…

— Чего?

— Не знаю…

— Тогда зачем говоришь?

— Не знаю! — снова и снова повторял Рохлин. — Я только чувствую, что с тобой может случится беда!..

— Ага! Как собака, которая все понимает, но сказать не может! — шутила Ольга, которой все это уже начинало надоедать.

— Ольга! — Рохлин умоляюще смотрел на нее. — Что-то черное все время рядом!.. — Он закрывал глаза, стискивал виски руками. — Нет!.. Не могу объяснить!.. Нет!

В его голосе слышалось отчаяние.

— Со мной все будет в порядке!

— Я боюсь!..

— Послушай! — Ольга крепко встряхивала Рохлина. — Я повторяю, со мной все будет в порядке. И с тобой все будет в порядке. И со всеми остальными — тоже…

— Ольга!

— Что за бабские истерики?!.. — Ольга начинала злиться. — Все! Кончили!

— Это не истерики…

— Ну, появился какой-то псих, шутник долбаный… — При случае Ольга могла и выругаться. — Что же теперь, на стенку лезть?!.. Все равно его поймают.

— Но Калачева найти не могут! — восклицал Рохлин.

— Потому что — идиоты!

— Ольга!..

— Все! Надоело! — обрывала Ольга.

И уходила, оставляя верного Рохлина наедине со своими страхами и подозрениями…

Так продолжалось до тех пор, пока на подводной лодке не стали появляться новогодние открытки со страшными предупреждениями. Яйцин очень быстро выяснил, что эти самые открытки были украдены из каюты Туровского и вначале предназначались просто для поздравления пассажиров. Но Рохлину от этого легче не стало.

С каждым часом он боялся все больше и больше…

Его стали посещать непонятные видения, совершенно фантастические образы. Страх прочно завладел его сознанием, и стюарду казалось, что он грезит наяву.

Он теперь почти все время находился рядом с Ольгой, надеясь хоть таким образом обезопасить женщину. Он крался неслышной тенью, если она шла по коридору. Он терпеливо ждал, пока она заканчивала работу в казино. Он часами простаивал возле дверей ее каюты, когда Ольга, устав, дремала…

Но странное дело, чем больше он это делал, тем яснее понимал, что не сможет обезопасить женщину. Словно какой-то невидимый и страшный противник, который, казалось, таился повсюду, лишь давал ему отсрочку, забавлялся с Рохлиным, играл в свою игру, зная, что в любой момент может…

Рохлин старался не думать, что сделает его враг.

Он боялся сглазить.

Потому что речь шла о жизни Ольги…

Наконец, не выдержав всех этих переживаний, он решился на отчаянный шаг. Дождавшись, пока Ольга закончит работу, Рохлин позвал ее в подсобку и выложил ей свой план.

— У тебя крыша поехала! — убежденно сказала женщина, когда узнала, о чем идет речь.

Честно говоря, она смертельно устала — особенно в последние дни — от этой занудной опеки, от этой бесконечной слежки, от этой «тени»…

— Я тебя спасу! — Глаза у Рохлина возбужденно горели, и весь его вид говорил о том, что у человека что-то не в порядке с психикой.

— Не надо меня спасать. Мне ничего не грозит. Ничего! — убеждала его Ольга. — И тебе ничего не грозит. И всем остальным… — Она говорила с ним, как с маленьким ребенком.

Только что Рохлин рассказал ей о том, что хочет испортить механизмы подводной лодки, чтобы она не могла больше погружаться, а оставалась все время на плаву. Затем он хотел — подкупив радиста — вызвать помощь, если ее не вызовет командир «Зари». И тогда он спасет Ольгу…

— Как? — устало спросила женщина, выслушав весь этот дикий бред.

— Прилетит спецназ, начнутся переговоры, часть заложников выпустят, среди них будешь ты!..

— Каких заложников?! — закричала Ольга. — Ты пойми, Рохлин, здесь нет никаких заложников! Нет!!!.. Где?!

— Мы все заложники, — упрямо повторил Рохлин.

— Нет, ты псих…

— Только так я спасу тебя! — Рохлин был увлечен только свои бредовым планом и больше уже ничего не слушал.

— Делай что хочешь! — равнодушно сказала Ольга. — Хочешь — лодку ломай!.. Хочешь — вызывай спецназ!.. А хочешь — взрывай все это к е… матери!.. Мне уже все равно, я так от тебя устала…

— Прости меня, Ольга.

— Делай что хочешь, — повторила она. — Я спать хочу.

— Это наш единственный шанс! — убежденно произнес Рохлин.

— Ну какой шанс? Какой?! — Ольга схватилась за голову. — Хорошо!.. Давай рассуждать трезво… — Она сделала паузу, собираясь с мыслями. — Хорошо, пусть труп, пусть есть угроза этих долбаных сердечных приступов… Согласна, все это было. Так?

— Да.

— И еще всякая бумажная мелочь… Так?

— Это не мелочь!

— Это полная туфта, рассчитанная на дураков! — решительно сказала Ольга. — И не перебивай меня!..

— Не буду.

— Хорошо, — в который раз повторила женщина. — Пусть все это есть… — она снова смачно выругалась. — Ну и что?.. Мы же плывем потихоньку.

— Как это что?!.. А вдруг маньяк…

— Этот маньяк — вовсе не дурак, неужели ты этого не видишь?! Если бы он хотел нас убить, он бы давно это сделал. А он плывет вместе с нами! С на-ми! — повторила по слогам Ольга.

— Ну и что? — не понял Рохлин.

— Пока лодка плывет — никуда он отсюда не денется! И будет плыть с нами до самого конца, как миленький!..

— Я боюсь за тебя!

— Я сама боюсь…

— Так значит…

— Рохлин! — прикрикнула на него Ольга. — Я прошу тебя только об одном… Не взрывай, пожалуйста, подводную лодку… Пожалей ты мою мамочку!

— Ольга, я говорю серьезно, а ты!..

— А-а… Черт с тобой! — махнула рукой женщина. — Делай, что хочешь. Хоть на голове ходи. А я хочу спать…

Не обращая больше внимания на стюарда, она покинула подсобку, не забыв перед этим допить остатки коньяка из своего бокала.

На следующий день с разрешения Петра Петровича Петуха пассажиры и большая часть команды отправились на прогулку на ближайшее ледовое поле. Подводная лодка опустела, на ней осталась только вахта, Рохлин, Блудов, Ольга и…

Рохлин вдруг увидел, что в конце коридора мелькнула чья-то тень. Только что верный стюард проводил Ольгу в медсанчасть, где ей понадобились какие-то лекарства. В приемной был только Блудов. Они поговорили, затем Рохлина попросили выйти, и он вышел. Ему захотелось пить, он отлучился от дверей медсанчасти всего на несколько минут, а когда вернулся, то вдруг заметил в конце коридора чью-то тень.

Неужели Калачев?

Заинтересовавшись, Рохлин бесшумно побежал за тенью, прошел поворот, затем — другой, пока наконец не понял, что упустил неизвестного…

Мысленно выругавшись, Рохлин повернул назад, но тут же замер. На цыпочках подкрался к двери каюты Ольги. Прислушался.

За дверями раздавались тяжелые шаги, которые никак не могли принадлежать женщине, и чей-то грубый голос. Это был мужской голос, который Рохлин раньше никогда не слышал. Голос что-то бормотал, но что именно стюард не разобрал…

Так вот он где, этот самый маньяк!

Не зря же столько дней болело сердце Рохлина, и странные видения посещали его.

Он проник к Ольге! И ей грозит опасность! Ей! Ольге!

А вдруг она там?! Нет, этого не может быть!..

Рохлин подергал ручку и убедился в том, что дверь заперта. Шаги и голос мгновенно стихли. Кто-то притаился в каюте.

Он! Маньяк! Но как же Ольга? Что с ней?

— Ольга! — закричал Рохлин. — Ольга!..

Тишина.

Стюард с разбегу прыгнул, ударил плечом в дверь. Затем — еще раз. Но все его попытки были тщетны. Дверь даже не шелохнулась.

Черт! Что же делать? Что?!..

Рохлин в бешенстве оглянулся. Под рукой не было никакого оружия. Он помчался к себе в каюту, которая находилась совсем рядом, надеясь хоть что-то найти там…

Вбежал. Бросился к столу.

И замер.

Там, рядом с письмом, которое он начал писать Ольге еще несколько дней назад, но так и не смог пойти дальше первых слов: «Я сам во всем виноват…», потому что чувствовал свою вину за то, что у нее случился сердечный приступ, теперь лежало еще одно послание.

Простая новогодняя открытка.

С Дедом Морозом и Снегурочкой на обложке.

И со страшным текстом внутри…

Рохлин осторожно взял открытку, раскрыл и поднес к глазам. В ней был все тот же угрожающий текст с единственной разницей, что внизу стояло сегодняшнее число. И время — 18.00.

Почувствовав движение за спиной, Рохлин резко обернулся и наконец увидел «тень», за которой так безуспешно гонялся. Человек, стоявший за его спиной, подался вперед, выставив перед собой руку.

И одновременно с тем, что до Рохлина вдруг наконец дошло, кого он сейчас видит, одновременно с тем, когда все его многодневные опасения за жизнь Ольги, все его страхи, видения и предчувствия наконец материализовались, и вот теперь он, этот человек, стоял прямо перед ним, вдруг негромко, но отчетливо, прозвучал странный выстрел. Контуры тени заколебались, стали исчезать, взлетели куда-то под потолок каюты, и Рохлин с шумом, цепляясь за стол, рухнул на пол, и больше уже ничего не чувствовал…

Сквозняк осторожно приоткрыл дверь каюты Рохлина, словно кто-то невидимый хотел посмотреть, что там творится.

В каюте стюарда было тихо, и лишь часы нарушали эту тишину своим равнодушным тиканьем…

На полу в позе застывшего бегуна лежал Рохлин.

От его руки к розетке тянулся провод.

Стюард был мертв.

Странно, но когда его нашли, в каюте не было запаха паленого или других подобных признаков такой странной смерти. Видимо, все унесло сквозняком…

ЧАСТЬ VII

Глава 1 ЛАПШИН

1

Ничего хорошего в этих льдинах нет.

Я человек сугубо городской, и, наверное, поэтому не нахожу ничего поэтического в том, что обычно называют белым безмолвием. Подумайте сами, что хорошего, когда на многие километры вокруг — льдины, льдины, льдины. Так и рехнуться недолго.

Я понимаю, на свете живут уникальные личности типа Дмитрия Шпаро или, того покруче, Федора Конюхова. Для них водрузить флаг страны, в который живут, на какую-то высшую точку кайф доставляет неимоверный. Ну, а я попроще. Мне на безмолвия наплевать, а на флаги тем более. Я, может быть, и патриот, но в разумной степени. На безумства не способен.

И еще пуховики эти нелепые — спецодежда. Не знаю, как я, а Рябинина точно выглядела глупо. К Сюткину я привык, он в чем угодно будет выглядеть как в спецодежде, на нем любой Слава Зайцев смотрится как подспорье для фотографирования. Все для удобства работы — его девиз.

Что можно долго делать на огромной, до самого горизонта, льдине? Фотографироваться? Это Сюткин может этим заниматься без сна и продыху, мне это дело надоело через пять минут после начала. Рябининой — через десять. Я начинал уже нервничать, когда Юлия сильно меня удивила. Она подошла ко мне, протянула плоскую непрозрачную бутылочку и без всяких нежностей заявила:

— На, отхлебни.

Не без опаски я взял предложенную бутылочку и приложился к горлышку. В этот момент я и принял решение. Если человек ТАК тебя чувствует, нужно быть большим идиотом, чтобы упускать его.

В бутылочке была водка. Причем не просто водка, а моя любимая — «Абсолют». Я не пил ее чуть меньше недели и не успел еще навсегда забыть этот вкус.

Я с благодарностью посмотрел на Юлию и как бы между прочим сказал ей: — Слушай, выходи за меня замуж, а?

— Еще чего! — фыркнула она и отняла у меня бутылочку.

Тут к нам подвалил Сюткин, и продолжать разговор дальше не имело смысла. Первыми его словами было:

— Чего это у вас тут, а?

Рябинина без слов протянула ему мою бутылочку. Он, не стесняясь, запрокинул голову и сделал мощный глоток. Я с тоской наблюдал за ним, чуть ли не физически ощущая, как с каждым мгновением убывает драгоценная жидкость.

— Нет, правда? — повернулся я к Рябининой, как бы продолжая наш разговор. — Не пожалеешь.

— Никогда! — отрезала она. — И ни за что!

Сюткин с интересом поглядывал на нас.

— Че это вы, а? — снова спросил он, изнывая от любопытства.

— Да так, — туманно ответил я. — Предлагаю остаться здесь и открыть свое дело.

— Здесь?! — взгляд Кости был неистребимо доверчив. — Ты с ума сошел.

— А что, неплохо, — усмехнулся я, — ни читателей, ни писателей. Одни белые медведи…

— Нет уже белых медведей, — неожиданно жестко заявил Костя. — Все — в зоопарках.

— Не расстраивайся, — успокоил я его.

Он только пожал плечами, почему-то до крайности разозленный.

— Костя, ты чего? — мягко спросила его Рябинина.

— Да так, — ответил он. — Знаете, что мне все это напоминает? — и он обвел вокруг себя рукой, указывая на все: на льдины, на белое это безмолвие, на пассажиров, которые разбрелись и чего-то копошились там и сям.

— Что? — с интересом спросил я.

— Наше светлое будущее, — чеканно и торжественно произнес фотограф Костя Сюткин. — Нашу конечную цель. Цель нашего великого пути. И так далее, — сник вдруг он.

Я смотрел на него так, словно он открыл мне закон гравитации — легко и доходчиво.

Просто и изящно.

— А что, похоже, — задумчиво вдруг произнесла Рябинина.

Мне не хотелось шутить и как-то хитро отвечать. А со мной, господа, такое бывает редко, когда мы втроем сбиваемся в стаю — или в коллектив, если угодно.

Когда нас позвали в лодку, это показалось счастьем.

2

Труп Рохлина обнаружил Илья Блудов. Как потом я узнал — вместе со всеми, разумеется — именно судовой врач заметил, что дверь в каюту Рохлина приоткрыта, и это его почему-то насторожило. Что именно привлекло его внимание, он и сам затруднялся объяснять. Туровский мне потом в лицах пересказал диалог начальника охраны и безопасности Левы Яйцина и судового врача Ильи Блудова:

Чтоб не смущать читателя, называю участников диалога не по фамилиям, а по именам.

Лева: Как вы обнаружили тело?

Илья: Иду по коридору. Смотрю — дверь немного приоткрыта. Я решил заглянуть.

Лева: Почему?

Илья: Что — почему?

Лева: Почему ты решил заглянуть?!

Илья: Ну… не знаю. Решил, и все.

Лева: А если в мою каюту дверь была бы открыта, ты бы тоже решил в нее заглянуть?

Илья: Причем тут ваша дверь?

Лева: Отвечай на вопрос!

Илья: Не кричите на меня!

Лева: Илья, ты меня знаешь. Я не посмотрю на твое высшее образование. Мне наплевать. Говори: зачем ты вошел в каюту? Ты понимаешь, что ты — в жопе, дурашка?

Илья: Лева, мне на тебя тоже наплевать. Я вошел в каюту Рохлина, потому что он просил меня об этом. Достаточно?

Лева: Он просил тебя прийти к нему?

Илья: Нет, не просил. Но ты докажи мне это.

Лева: Не понял.

Илья: Ты в курсе, что такое презумпция невиновности?

Лева: Ты мне зубы не заговаривай. Зачем ты вошел в каюту Рохлина?!

Илья: Отстань, Лева. Вошел, и все. Смотрю — труп. Я — к командиру. Я думал, он умный человек. А он тебя вызвал. Кто же знал?

Лева: Ты что этим хочешь сказать?

Илья: Повторяю для особо одаренных: я шел по коридору…

Лева: Это я уже слышал.

Илья: Смотрю — дверь. Открыта. Я вхожу. Вижу — труп. На столе — бумажка. А там написано: сам, мол, во всем виноват. И все. Это самоубийство, Лева.

Лева: Так не убиваются — током. Никогда не слышал, чтоб током убивались.

Илья: Ты и о презумпции невиновности никогда не слышал. И что мне теперь из-за этого — под суд идти? Докажи, Лева. А потом допрашивай.

Лева: И так ясно, что ты виноват. И инфаркты эти. И открытки. Все это ты мог очень спокойно подстроить. Ты в жопе, Илюха.

Илья: Это точно, Лева. Потому что ты сам — сплошная жопа. Оставь меня в покое, ладно?

Туровский смеялся, а в глазах его была такая непроходимая тоска, что я, натурально, проникся к нему искренней жалостью.

— Ты понимаешь? — говорил он мне. — Ты понимаешь, что теперь не Илья в полной заднице, а я?! Пусть даже Яйцин и прав, пусть Илья виновен и действительно убил Этого беднягу, но что теперь мне будет, а? Сначала — Левит, но это ладно, он как бы своей смертью умер, как-нибудь бы выкрутились. Открытки эти, ну Бог с ними, посчитали бы за дурацкий розыгрыш, тоже обошлось бы как-нибудь. Но Рохлин, Гриша! Рохлин… Теперь осталось только меня закрыть в кутузку за преступную халатность…

Я с сочувствием смотрел на него.

— Но послушай, — сказал я. — Ты ведь уже как бы не хозяин, а? И ты не можешь отвечать за круиз. Это же самые настоящие форс-мажорные обстоятельства.

— Смеешься? — глянул он на меня. — Контракт действует, и никто круиз не отменял. Этот Петух даже связываться не будет с тем, что происходит. Он спокойно дождется конца рейса и так же спокойно подождет, пока фирму «Сафари» в моем лице не сожрут с дерьмом. А потом так же спокойненько приберет лодку к рукам. И забудет об этом круизе, как о страшном сне.

Я насторожился.

— Значит, ему на руку все, что произошло? — участливо спросил я его.

— Да в общем-то — да, — пожал плечами Туровский. — Но ты не слишком копытом-то бей. Лодка уже и так — его, так что рисковать из-за какого-то круиза он, я думаю, вряд ли станет. Хотя…

— Вот именно — хотя, — проговорил я. — Кто их знает, этих новых русских? Анекдот хочешь?

— Ну…

— Покупает новый русский шикарный автомобиль, самой последней модели, самый дорогой. Просто безумно дорогой, у нас с тобой никогда таких денег не будет.

— Типун тебе на язык.

— Ну слушай. Ну вот, покупает, а через пару недель за новым приезжает. Хочу, говорит, новую тачку себе, такую же. Ему говорят: «Вы же две недели назад купили себе шикарный автомобиль! Неужели разбили?!» А он и отвечает: «Да нет, не разбил. Пепельница в тачке засорилась — пепел стряхивать некуда. На пол же не буду!»

Туровский расхохотался. А через какое-то время сник, будто задумался о чем-то о своем и вдруг вроде бы не к месту процедил сквозь зубы:

— Козлы…

Я не стал уточнять, кого именно он имел в виду. Мне казалось, я понимал, кого…

— Жалко Рохлина, — произнес вдруг он.

Я вздрогнул. Я тоже думал о покойном не переставая. И то, что, говоря о посторонних вещах, мы с ним думали об одном и том же, произвело на меня впечатление.

— С чего бы ему кончать жизнь самоубийством? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Не знаю уж, в чем он там виноват, как пишет, — сказал Туровский, — но мне он нравился. Надежный какой-то он был. Чувствовалась в нем какая-то сермяга. Хоть и стюард. Профессия вроде несерьезная — да? — а человек, — он кивнул и повторил, — надежный.

— Такие так просто жизнь самоубийством не кончают, — сказал я чуть настойчивее, чем того требовали приличия.

Туровский вздохнул.

— Да уж, — сказал он.

— Может быть, несчастная любовь? — подсказал я.

Он в недоумении уставился на меня.

— Да нет! — наконец отмахнулся он. — Конечно, было у него что-то с Ольгой, но чтобы такие страсти… Нет.

— С кем? — переспросил я.

— С Ольгой, — повторил он. — Крупье наша. Или надо говорить — наш?

— Если крупье, — улыбнулся я, — то тогда логично говорить — наш крупье. Так что у него с ней было? С Ольгой?

— Хорошо он к ней относился, — твердо проговорил Туровский. Оберегал.

— А она?

Он снова пожал плечами.

— А что — она? — переспросил он. — По ее лицу сам черт не разберет, кого она любит. И что вообще она любит. Равнодушная стерва. Может, и из-за нее, кто их там разберет?

— Понятно, — сказал я.

Я понял, что был не прав. Я понял, что должен немедленно снова сделать предложение Рябининой, иначе она забудет о моем существовании вообще. И понял, что мне нужно делать ей предложение каждый день, пять, десять раз в день, пока она не забудет обо всех обидах, нанесенных ей мною и, торжествуя, не даст свое согласие на брак.

Что ни говори, но в торжествующих женщинах есть нечто завораживающее. И уверенность в себе у них, — разве, по большому счету, это — не прекрасно?

3

Рябинину я нашел в бассейне. Она плавала и наслаждалась этим занятием. Рядом тусовался, естественно, Сюткин, и впервые в жизни я почувствовал что-то вроде уколов ревности.

— Привет! — помахала она мне из воды. — Можешь меня поздравить!

— Сюткин сделал тебе предложение? — глупо ухмыльнувшись, спросил я ее, — поздравляю!

Костя загоготал и ушел под воду.

— Я что, угадал? — чувствуя, что бледнею, спросил я Рябинину.

— Почти! — весело ответила она мне. — Мне предоставили отдельную жилплощадь!

— В каком смысле? — облегченно вздохнув, проговорил я. — Ты подавала на расширение?

Она подплыла к бортику и оказалась рядом со мной.

— Можно и так сказать, — ответила она. — Каюта Рохлина освободилась, и я попросила ее для себя. Мне дали.

— Еще бы. Кто, кроме тебя, мог ее попросить? Там же был труп, ты что, забыла?! — я сел перед ней на корточки.

Она тряхнула мокрыми волосами, и брызги полетели на меня...

— Я не верю в привидения, — сказала она будничным тоном. — Зато, наконец, обойдусь без вашего общества по ночам. Вы оба так храпите!

— Я не храплю! — запротестовал я. — Ты же прекрасно знаешь, что я не храплю. Сама говорила!

— Я хотела сделать для тебя приятное, — невинно смотрела она на меня. — Тогда… А теперь не хочу. И говорю тебе правду — ты храпишь.

— Вот так, да? — усмехнулся я.

— Ага, — сказала она.

— Но другие женщины мне тоже говорили, что я не храплю, — я намеренно, признаюсь, задевал ее гордость, но мне не хотелось оставаться смешным,

— Они тоже тебе льстили, — не моргнув глазом, сказала мне Рябинина. — А потом просто не хотели связываться. А мне — по барабану. Думай, что хочешь.

Вода около нас вспучилась, запузырилась, пошла волнами, от неожиданности Рябинина завизжала, и на поверхность вынырнула голова Кости Сюткина.

— Поцелуйтесь, — потребовала голова.

Рябинина, взяла его за волосы и окунула обратно в воду. Через полминуты, когда сопротивление Кости стало затихать, и я уже начал волноваться за его жизнь, она вытащила голову. Костя жадно хватал воздух.

— Ты что?! — задыхаясь, вопил он. — Я же не успел набрать воздуху!

— Так было бы неинтересно! — заявила Рябинина. — Проси прощения!

— За что?!

— За все! — твердо говорила ему Юлия. — За наглость, за бестактность, за хамство, за то, что водку пьешь и вообще за то, что ты — мужчина.

Я понял, что она сейчас не Костю топит — меня.

— Прости! — проникновенно попросил Костя, и, сжалившись, она его отпустила.

— Живи, несчастный…

Мне вдруг стало ужасно плохо. Я почувствовал ее — всю, до кончиков ногтей, всю без остатка, я, наверное, стал ею самой, то есть Григорий Лапшин на ничтожную долю мгновения вдруг стал Юлией Рябининой, но и этого кратчайшего мига мне хватило, чтобы понять как мне, Юле Рябининой, то есть я хотел сказать, как ей, Григорию Лапш… тьфу, черт, как ей, Юлии Рябининой, плохо живется на этом свете. И еще я понял кое-что, но что именно вам, господа, не скажу. Не обижайтесь, это слишком личное, такое не рассказывается.

Я решил сменить тему.

— Там хоть убрали? — спросил я.

— Где? — не поняла она.

Видимо, как и я, думала о другом.

— В каюте Рохлина?

Она пожала плечами.

— Зачем там будет кто-то убирать? Что у меня — у самой рук нет? Это вы привыкли к горничным.

— Так никто не делает, — возразил я.

— Почему? — удивилась она. — Что за чисто мужская точка зрения? — она убрала волосы на затылок и стала ужасно, пронзительно красивой. — Вообще-то, горничная там пыталась навести порядок, но я сказала ей, что это лишнее. Она, кстати, сказала, что многие женщины сами убираются в своих каютах: Вероника, Ольга, Стелла твоя любимая…

— Почему обязательно моя? — растерялся я. — Да еще — любимая?! Перегрелась на льдине?

— Вероника убирает в своей каюте? — задумчиво проговорил молчавший до сих пор Сюткин. — Уважаю. Не всякая актриса на такое способна.

— Она не просто актриса, — сказала Рябинина. — Она — советская актриса. Этим просто все сказано.

— Да, — кивнул я. — Советские люди впереди планеты всей. Знакомо.

— Причем тут это? — сказала Рябинина. — Я имею в виду элементарную скромность. Впрочем, тебе, Лапшин, этого не понять…

Разозлился я ужасно, и только этим обстоятельством можно объяснить то, что я сказал дальше:

— А может, они с Вячеславом Сергеевичем презервативы прячут, а?

Да, шутка была явно не из моего репертуара, заимствованная из подворотни. Они даже отвечать не стали.

Костя ушел под воду, оттолкнулся ногами от бортика и уплыл от греха, видимо, подальше. Рябинина тяжело вздохнула, будто имела дело с безнадежно больным и, откинувшись на спину, медленно поплыла вдоль пенопластовой дорожки.

Чувствовал себя я очень скверно.

4

Около двух часов я пролежал в каюте, забытый всеми. Настроение было хуже некуда, мне словно весь мир нагадил в душу, хотя я и понимал, что сам виноват. Буквально на секунду в каюту ворвался Сюткин бросил на соседнюю кровать пакет с мокрыми плавками, буркнул что-то нечленораздельное и умчался по каким-то там своим делам. Я попробовал его остановить, спросить что-то, не знаю, зачем, но хотел, чтоб он остался, но он замотал головой, что-то замычал, будто от невыносимой зубной боли и, хлопнув дверью, все-таки умчался.

Ну и хрен с тобой, зло подумал я. Если даже он волком на меня смотрит, то представляю, что думает обо мне Рябинина.

А может, это я мнительный такой? Может быть, у него действительно дела неотложные, у Сюткина? Может быть, они забыли уже давно о шутке моей неудачной, а я лежу тут и мучаюсь. А может быть, они знают, что я лежу тут и мучаюсь и поэтому не хотят оставаться со мной, находиться со мной, общаться со мной — мучайся, мол, Лапшин, тебе полезно?

Да, расшатались нервы… А у кого, интересно, не расшатаются при такой жизни? Подумаешь, пошутил. Что они — и впрямь не могут прятать в своей каюте презервативы?

Погоди-ка…

Меня чуть не подбросило с кровати. Но нет, сдержался. Перевернулся только на правый бок, свернулся калачиком и стал тщательно продумывать мысль, которая неожиданно пришла в мою многострадальную голову.

Это интересно. Это очень интересно. Ну конечно. Все сходится. Все сходится, мама родная! Я гений, я умница, я Шерлок Холмс и мисс Марпл в одном лице! Фанфары, гремите всю ночь!

Да, все вроде бы сходилось. И только одного я не понимал. Вернее, я не понимал двух вещей. А если быть совсем точным, то трех.

Кто убил Рохлина? Как убил? И — почему?

Хотя нет, почему его убили, я, кажется, знаю. Да и кто убил, могу сказать на девяносто девять процентов.

Значит, я все-таки не знаю только одной вещи. Только одной-единственной.

КАК убили Рохлина?

Мне нужно было срочно повидать Леву Яйцина.

5

Вместе с командиром лодки Зотовым Туровский и Яйцин что-то там, на «капитанском мостике», решали. Не уверен, что именно так называется это место на подводной лодке, но раз уж назвал так, пусть будет капитанским мостиком.

Так или иначе, поговорить с Левой не представлялось возможности. Бог его знает, сколько они там будут секретничать. У меня просто скулы сводило от нетерпения. Я знал, что нахожусь на пороге открытия, что вот-вот разгадаю эту загадку, что для того, чтобы пасьянс сложился окончательно, нужно совсем немного.

Но для того, чтобы все сошлось тютелька в тютельку, мне, как я думал, нужна была последняя деталь, самая что ни на есть главная, наиглавнейшая. Но вся штука в том, что я даже не представлял себе, как она, собственно, может выглядеть и что из себя может вообще представлять.

Я понятия не имел, что искал. Но как я знал из детективных романов, которые, кстати, терпеть не могу, там, в этих криминальных произведениях сыщику всегда не хватает одной маленькой зацепочки, одной малюсенькой детали, которую он все равно путем всевозможных перипетий находит, и когда она, эта заковырина назло всему, а иногда и назло здравому смыслу, все-таки находится, тогда оно, Добро, и торжествует. Тогда звенья цепи выстраиваются в одну стройную логическую цепочку, сыщик делает загадочный вид, и все персонажи смотрят ему в рот, когда он небрежно, с ленцой, уверенный такой в себе красавчик, в общем, изобличает преступника и выворачивает события, чтобы показать всем их изнанку, а вместе с ней — и ту правду, в поисках которой носились персонажи романа и читатели вместе с ними.

Фу-у-у! Чего только не придет в голову, когда ты чего-то ожидаешь. Или кого-то, как в данном случае. Где ты, Лева?

Я любимую женщину никогда не ждал с таким нетерпением, как этого Леву. Хотя, повторяю, я и сам не знал, чего, собственно, хочу от него узнать и чем таким особенным он может мне помочь. Но я был, был уверен,что любая мелочь, которой он не придал значения, может для моих рассуждений оказаться ключевой.

Но его не было.

Навстречу мне шел Илья Блудов, весь какой-то потерянный и растерянный. Он встретился со мной взглядом, молча кивнул и посторонился, чтобы дать мне дорогу. Смотрел он как-то очень отрешенно.

— Привет, — сказал я ему.

— Привет, — кивнул снова он.

И хотел было уже идти своей дорогой, но я остановил его:

— Илья!

Он обернулся, посмотрел на меня исподлобья и сказал:

— Да?

Пришибленный какой-то, подумал я. Странно, Костя рассказывал о нем совсем другие вещи. Хотя его можно понять. На его месте любой бы расклеился. Лева Яйцин не подарок во всех случаях.

— Можно поговорить с вами? — спросил я Илью как можно мягче.

Он несколько недоверчиво посмотрел в мои глаза, прочитал в них что-то себе родственное и, улыбнувшись, вдруг стал удивительно похож на Сюткина.

— Конечно, — сказал он. — Пойдемте ко мне.

И мы направились с ним в медсанчасть.

— Хотите коньяку? — это было первое, о чем он спросил меня, когда мы пришли к нему и сели.

Я отказался:

— Спасибо. В ближайшие часы мне понадобится свежая голова. Да и не пью я коньяк. Только водку.

— Могу спирт, — предложил он.

— Расслабьтесь, Илья, — попросил я его. — Я правда не хочу.

— А я, с вашего разрешения, выпью, — сказал он, наливая себе в мензурку из-под лекарств весьма дорогой коньяк.

— Ради Бога, — разрешил я.

Он одним махом выпил коньяк, так выпил, как я пью обычно водку. Я подумал, что он или не пьет вообще, или волнуется. Если верить Сюткину, первое исключалось. Значит, второе. Да и Туровский что-то такое рассказывал.

Когда он задышал посвободнее и перестал таращить на меня глаза, я спросил:

— Илья, что вы можете мне рассказать о Рохлине?

Он прищурился:

— Журналистское расследование?

— Можете назвать это частным, — ответил я. — Хотя не исключаю, что это может попасть на страницы газеты, в которой я работаю.

Он стал еще себе наливать. Надеюсь, что рассказы Сюткина правдивы хотя бы наполовину, и он в состоянии выпить половину бочки. Иначе он скоро лыка вязать не будет с такими скоростями.

— Что я могу сказать о нем? — задумчиво переспрашивал меня тем временем Блудов. — Обычный мужик. Нормальный парень. Надежный.

Опять — надежный. Сговорились они, что ли?

— Он, кажется, любил Ольгу, да? — спросил я. — Ну, вашу эту крупье.

— Любил, — пожал он плечами. — Только лучше бы он этого не делал. Холодная, как рыба, и скользкая, как жаба.

— Вот так, да? — сказал я. — Значит, вы с ней спали?

— Один раз, — поднял он указательный палец. — В первую ночь. Сам не помню, как получилось. Все были пьяны вдребезги. Короче, я с ней, а Костя — с Эльзой.

— Чего-чего?! — опешив, переспросил я.

Ай да Костя, ай да сукин сын! В тихом-то омуте, мама родная!!! Ну, Сюткин, ну, ходок.

Да ты бабник, Костя, с удивлением подумал я.

— Это с которой же Эльзой? — небрежно спросил я. — С медсестрой, что ли?

— Совершенно верно, — ответил Илья. — Но прошу вас, если Костик вам ничего не говорил, то я — тоже. Договорились?

— Конечно.

Ну погоди, «Костик»…

— Ну вот, — продолжал Илья, — а Рохлин узнал. И ничего не сказал — ни-че-го. Молча страдал, так сказать. Мне он точно ничего не сказал. Подозреваю, что ей тоже. Во всяком случае, по ней не было заметно, чтобы у них были какие-то разборки.

— Туровский говорит, что по ней вообще трудно что-либо заметить.

— Тоже верно, — согласился Илья. — Я бы посоветовал вам у ней самой обо всем расспросить, но просто знаю — ничего она вам не расскажет. Кремень, а не баба. Всем бы здешним обитателям поучиться у нее этому пофигизму. Тогда бы и денег поменьше в казино просаживали.

— Много просаживают? — поинтересовался я.

— Страшно подумать. Ольга, по всему видать, богатой невестой домой вернется. Она же десять процентов имеет.

— Такого не бывает, — усмехнулся я.

— А может, я что-то путаю, — снова согласился Илья. — Да мне плевать. Рохлина жаль.

— Это да. Как же он током-то убился, а?

— Понятия не имею. Вроде бы это самоубийство, и письмо какое-то оставил, правда, я ничего в нем не понял. Но не самоубийство, я и сам это понимаю. И получается, что я один из подозреваемых.

— Вот так, да? — сказал я.

— Ага. Одна надежда — на маньяка.

— На кого?!

— На маньяка. Ходит же кто-то по лодке. Или прячется, не знаю. Короче, на него у меня надежда. Иначе Лева Яйцин сожрет меня с потрохами.

— Подавится.

— Ваши бы речи — да Богу в уста.

— Не поможет. Лева не верит в Бога.

— Тоже верно. Говорю же — одна надежда, что маньяк объявится, и Лева Яйцин его схватит.

— Не схватит.

— Не схватит, — покорно согласился Илья.

— Потому что маньяк, Илья, не объявится.

Он как-то странно посмотрел на меня.

— Не объявится? — переспросил он.

— Нет, — покачал я головой.

— Точно?

— Точно.

— А вы откуда знаете, что он не объявится? — спросил меня Илья. — Вы что — связь с ним держите?

— Нет, Илья. Но это так.

— Что — так? — он начинал нервничать.

— Не объявится маньяк, — повторил я с тупым упрямством.

— Почему вы так уверены? — внимательно смотрел он на меня.

Я встал и торжественным голосом произнес:

— Потому что нет никакого маньяка, Илья. Не-ту!

6

Первым, кого я увидел в «Нирване», был Туровский. Я обрадовался сразу двум вещам: во-первых, мне нужно было у него кое-что спросить, пока я не забыл об этом — я еще не знал, что эта информация окажется решающей в цепи моих рассуждений. А во-вторых, это значило, что и Лева Яйцин освободился, и разговор мой с ним не за горами.

— Ну, что новенького у капитана? — спросил я.

— Узнаете за ужином, — ответил тот.

— Максим! — удивился я. — Что за тайны между своими ребятами?

— Новости действительно есть, — неохотно разговаривал со мной распорядительный директор. — Но, как я уже сказал, узнаете вы о них за ужином.

— Максим!

— Послушайте, Лапшин, — сказал он. — Я и вправду не уполномочен, можете вы это понять? Не пытайте меня ради всего святого! И так застрелиться впору.

Вообще-то со всякого рода святостью, как вы успели уже заметить, у меня большая напряженка, но чтобы он не покончил жизнь самоубийством, я решил не давить на него хотя бы в этом. Хватит с нас трупов.

— Ну ладно, — примирительно сказал я ему. — Ну, а так просто поговорить мы можем? За жизнь.

Он посмотрел на меня с тревогой.

— Спрашивать будешь? — спросил он.

— Знаешь, что? — предложил я. — Что мы с тобой то на вы, то на ты? Давай пройдем к буфету и выпьем с тобой водочки на брудершафт. А?

Он ухватился за эту идею, словно ему год не наливали.

— Согласен! — быстро проговорил он.

— Замечательно! — широко улыбнулся я. — И покалякаем о том о сем. Просто так.

— Идет, — кивнул он.

Стопочка на брудершафт повлекла за собой вторую, а потом и третью. Когда я выходил из «Нирваны», в голове моей шумело, словно в ней кто-то переворачивал листы огромной книги.

Голова кружилась, но стены передо мной не плыли, и тому было как минимум два объяснения. Первое: я не мешал спиртное и пил только первоклассный «Абсолют». Второе: Максим Туровский сообщил мне нечто такое, после чего мне оставалась совершенно пустяковая работа в плане добычи информации. Я уже знал почти все. И теперь оставался только Лева Яйцин.

Он лежал в своей каюте на кровати, в одежде, заложив руки за голову и смотрел в потолок. У каждого свой аутотренинг.

Я вошел практически без стука — толкнул дверь, она открылась, и Лева предстал передо мной во всей своей красе. Или предлег… Сделайте скидку на «Абсолют», господа.

Короче, начальник охраны и безопасности лежал.

— Добрый вечер, — поздоровался я с порога.

Он только скосил на меня глаза.

— Привет, — буркнул он.

Я прошел и осторожно присел на кровать — в его ногах. Прямо кино какое-то.

— Как дела? — спросил я.

Не вставая с места и не делая никаких движений, он только спросил:

— Что надо?

— Поговорить, — ответил я.

— Говори, — милостиво разрешил он.

— Как дела? — снова спросил я.

Он снова скосил на меня взгляд, пристально взглянул, и ответил:

— Хорошо.

И снова перевел глаза на потолок.

— Фу-у… — вздохнул я, надеясь на сочувствие.

Он не прореагировал. Я привык к тому, что он орет и вообще слишком много разговаривает, причем он даже не разговаривает, а просто-напросто болтает чего ни попадя, и надеялся, что сейчас он мне и выболтает что-нибудь такое, что мне будет полезным, и после чего я стану мнить себя великим сыщиком. Не тут-то было.

Видимо, я попал не в то место и не в то время. Знаете, как это бывает? Когда человеку сильно везет, обычно в таких случаях говорят: он оказался в нужном месте в нужное время. Так вот, сейчас, по-видимому, был совсем не тот случай.

Лева Яйцин молчал, как индийский йог.

Я не знаю, как разговаривать с людьми, которые не хотят с тобой разговаривать. И смирился с тем, что Лева оказался для меня самым неразгрызаемым орешком. Хотя кто мог подумать?! Я сдался.

На тумбочке Левы лежал пистолет, и я бы так и ушел, ничего не добившись, если бы не странная конструкция этого пистолета. Я потянулся к нему, чтобы посмотреть поближе, убаюканный тем, что Лева пребывал в состоянии полной недвижимости, хотел взять его в руки, но рука начальника охраны и безопасности молнией взметнулась к тумбочке и на корню пресекла мою попытку овладеть личным оружием Левы Яйцина.

Рука моя была перехвачена и зажата в пальцах Левы словно в стальных тисках.

Я даже испугался.

— Ты чего? — спросил я его.

Если не ошибаюсь, у меня даже голос задрожал.

— А ты чего?! — грозно спросил он меня.

И стал медленно вставать. Это впечатляло…

— Да ничего, — пролепетал я. — Пистолет странный, вот и все. Никогда такой не видел.

Он с сомнением смотрел на меня.

— Да? — сказал он.

— Да, — ответил я. — Это какая модель? Впервые вижу.

— Это редкая модель, — категорично заявил он мне, считая, что этого вполне достаточно. — Он не убивает, а только поражает.

— Как это? — спросил я.

— Очень просто, — сказал он. — Током.

— Что?! — вскрикнул я.

Он объяснил мне как несмышленышу:

— Он не стреляет пулями. Это такой специальный пистолет, понимаешь? Он бьет слабым током. Преступник или просто нарушитель отрубается на несколько минут, и ты берешь его голыми руками. Понятно?

Хмель слетел с меня начисто.

— Да, Лева, — кивнул я. — Понятно. Ты так хорошо объясняешь.

— Чего там, — махнул он рукой.

Мне нужно было спросить последнее. Последнее, и все. Больше у меня не будет вопросов ни к кому.

Как можно небрежнее я спросил:

— И такой пистолет только у тебя, да?

— Почему? — удивился он. — Разве только у меня здесь опасная профессия? Есть кое у кого еще.

— У кого, Лева? — спросил я.

Он пожал плечами и рассказал мне, — у кого еще в нашей лодке есть такие пистолеты.

Все-таки я оказался в нужное время, в нужном месте…

Рябинина слушала радио — в ее каюте, в которой недавно был хладнокровно убит Рохлин, было темно. Звучала тихая музыка — кажется, Вивальди.

Я включил свет, выключил радио и сел напротив нее. Когда она вскочила, глаза ее сверкали.

— Что ты себе позволяешь, Лапшин?! — буквально прошипела она.

Но, прочитав в моих глазах что-то из ряда вон выходящее, поумерила прыть и спросила каким-то вмиг севшим голосом:

— Что случилось, Гриша?

Слепой бы увидел, что она встревожена.

— Григорий, ты пьян?!

Давай, называй меня по имени, я люблю, когда ты называешь меня по имени.

— Лапшин! — перешла она на свой обычный язык. — Ты пугаешь меня, Лапшин!

— Юля, — сказал я ей. — Понимаешь… Дело в том, Юля, что…

И я снова замолчал.

— Гриша… — прошептала она.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Что?! — вскрикнула она, глядя на меня испуганными глазами.

— Я люблю тебя, — повторил я.

— Ты никогда мне этого не говорил… — потрясенно проговорила она.

— Юлия, — сказал я. — Выходи, пожалуйста, за меня замуж. Я постараюсь сделать твою жизнь счастливой. Я все для этого сделаю. Все, что смогу. А могу я много.

— Я согласна, Гриша.

— Спасибо. Я не подведу тебя.

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами:

— Что случилось, Гриша? — мягко спросила она меня.

Я улыбнулся, прикрыл глаза и покачал головой. Снова открыв глаза, я увидел ее робкую улыбку. Она ждала ответа.

— Я знаю, кто убийца, — сказал я ей. — И кто стоит за всем этим…

Глава 2 ВСЕ

1

Хотя Зотов, Туровский и Лева Яйцин пытались сохранить это в тайне, к ужину почти все уже знали, что будет объявлено о каком-то важном решении…

Они заперлись в служебной каюте, и даже Ахметов не мог предположить, о чем пойдет речь у Зотова с организаторами злосчастного круиза.

— Я вас позвал, товарищи… — начал Зотов, но неожиданный смешок Туровского заставил его умолкнуть. — В чем дело?

— Извини, Андрей, это нервное!.. — произнес Туровский.

— Лечиться надо, — недовольно проворчал Зотов.

— Просто ты классно начал!

— То есть?

— Как Гоголь. Помнишь, в «Ревизоре»?..

— Не помню, — сознался Зотов.

— Там городничий говорит: «Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить неприятное известие!..»

— Ты уверен?

— Что-то вроде этого… Так что, еще раз извини!

Яйцин, слушавший весь этот разговор с некоторым удивлением, вежливо кашлянул. Зотов и Туровский тотчас замолчали и уставились на него.

— Гоголь — это, конечно, хорошо, — высказался Яйцин. — Только вот неприятностей у нас… — Он провел ребром ладони по горлу. — Хватает!.. Вашему Гоголю и не снилось!

— Я для того вас и позвал! — подхватил Зотов нить разговора. — Надо что-то решать…

— А что тут решать, — уныло откликнулся Туровский.

— И так все ясно — мне крышка!

— Не вам одному, — добавил Яйцин.

— Ты человек подневольный…

— Я — в другом смысле.

— В каком?

— Вернуться бы надо — вот в каком! — мрачно сказал начальник охраны и безопасности.

— Вернуться — это неплохо! Это даже очень хорошо! — неожиданно весело произнес Туровский.

— Я смотрю, ты что-то больно веселый, — заметил Зотов. — Еще что-нибудь случилось?..

— Это нервы, Андрей.

— А ты забудь про них.

— Как?

— А так. Выпей водки, обними жену…

— Напои коня! — вставил Яйцин.

— Какого коня? — поинтересовался Туровский.

— Тоже цитата. Из песни.

— А я уж подумал… — Туровский снова едва сдержал смех.

Зотов некоторое время переводил взгляд с одного на другого. Затем решительно поднялся.

— Нет, мужики, я вижу так дело не пойдет! — строго сказал он. — Один все время ржет, как недоделанный. Второго на цитаты потянуло… Нет, так нельзя!

Зотов обернулся и достал из шкафа бутылку и стопки. Плеснул водки на два пальца и придвинул стопку к гостям. Показывая пример, поднял первым.

— Будем здоровы!

И опрокинул содержимое стопки в рот.

Туровский и Яйцин не заставили повторять дважды, и тоже с удовольствием выпили. Сразу стало как-то уютнее…

— Горяча, зараз-за! — заметил Туровский.

— Хорошо! — оценил и Яйцин.

Он выжидательно посмотрел на Зотова, но кавторанг больше баловать не стал — спрятал водку и стопки в шкаф. А чтобы не было соблазна, еще и запер его на ключ.

Сел за стол. Строго посмотрел на гостей.

— Теперь поговорим.

— Давай! — почти одновременно сказали Яйцин и Туровский.

Кавторанг сухо, по-военному пересказал события последних дней в их хронологической последовательности. Он говорил так, словно заранее вызубрил все факты, и теперь напоминал исполнительного докладчика общества «Знание».

— Во, дает! — несколько раз восхищенно, но тихо, чтобы не мешать, сказал Яйцин. — Без бумажки шпарит!..

Туровский только кивал, и чем дальше продолжал рассказывать командир «Зари», тем мрачнее становился распорядительный директор.

Когда Зотов умолк, в служебной каюте наступила тишина. Яйцин старался не смотреть в глаза Туровскому, а Туровский, соответственно, — Яйцину. Оба чувствовали себя виноватыми в случившемся.

— И что же мы имеем? — подытожил Зотов.

— Ничего хорошего, — тихо сказал Туровский.

— Хорошего, действительно, мало! — жестко произнес Зотов. — А имеем мы вот что, дорогие мои товарищи… — Он еще раз посмотрел на гостей и стал демонстративно загибать пальцы. — Два трупа в морозильной камере. Это раз… Панику среди пассажиров. Это два… И самое главное — явную угрозу! Это три… Хватит? Или еще хотите?..

— Хватит, — помрачнел Туровский.

— Я, конечно, дико извиняюсь, — вдруг начал Яйцин. — Но есть тут маленькая ошибочка!..

— Ошибочка?

— Да…

— Есть?

— Есть?..

— Ну-ну, голубчик, покажи, — почти ласково попросил Зотов. — Давай, давай, не стесняйся!..

— Паники нет! — торжествующе заявил Яйцин.

— Есть! — вдруг загремел Зотов, «включив» на полную мощь свой командирский голос. — Давно уже идет паника среди ваших долбаных пассажиров! Давно!.. И в этом только твоя вина, начальник охраны! Только твоя!..

Услышав раскаты громового голоса, Яйцин даже нагнулся от неожиданности, но быстро пришел в себя и вскочил. По его сытому лицу пошли красные пятна, скулы закаменели. От волнения он начал заикаться.

— Вы!.. Вы!.. Вы!..

— Да сядь ты! — прикрикнул на него Туровский. — Он все верно говорит… — Распорядительный директор снова поморщился, как от зубной боли, добавил тише: — Все верно. К сожалению…

— Я мог бы и продолжить, — безжалостно сказал Зотов. — Пропажа пассажира Калачева, сердечные приступы…

— Не надо, Андрей, — попросил Туровский.

— А все-таки паники нет! — вставил обиженный Яйцин, внутренне понимая, что командир подводной лодки абсолютно прав.

— Есть!

— Нет!

— Нет, так будет! — оборвал Туровский этот бессодержательный спор. — Не спорь, Лева…

— Как прикажете, — окончательно обиделся начальник охраны и безопасности.

Некоторое время все молчали.

Затем, пошевелившись на стуле (кресел в служебной каюте, в отличие от других помещений, не было), Туровский неожиданно попросил:

— Андрей, дай еще водки…

— Не дам!

— Не жадничай…

— Хватит! — Зотов пристукнул ладонью по столу. — Сначала — о деле…

— Какое тут может быть дело, — Туровский тяжело вздохнул. — Никакого, брат, дела… Вернемся — мне сразу по шапке надают. Вот и все дела!

— Надо еще вернуться, — снова повторил Яйцин.

— Вот и я об этом, — деловито начал Зотов. — У меня есть предложение… — Он сделал паузу. — Вернуться назад.

— Как это — «назад»? — не понял Туровский. — Ты что же, предлагаешь вернуться в Мурманск?..

— Да.

— Но как?!

— Молча!.. Командовать «Зарей» — это моя проблема.

— А маньяк? — напомнил Яйцин.

— Вот это уже — ваша проблема… — жестко сказал Зотов. — Хотите — ловите его, хотите — не ловите. В данный момент меня это мало касается. Я принимаю решение — вернуться назад в Мурманск!..

— Когда?

— Прямо сейчас, — спокойно сказал Зотов. — Я принимаю решение, — вновь повторил он, — и делаю вам предложение…

— От которого нам будет трудно отказаться, — машинально подхватил Яйцин.

— Не понял? — поднял бровь Зотов.

— Шутка, — пояснил Яйцин. — Не стоит обращать внимание…

— Если ты все решил… — начал Туровский, но вдруг спохватился: — Андрей, а как же все остальные? Как мы?! Как пассажиры?! Ты подумал о них?..

— Вот-вот! — воскликнул Яйцин. — А если этот придурок или придурки, что в общем-то без разницы, вдруг узнает об этом? Ты представляешь, что он натворит?!

— А что он натворит?

— Ну я не знаю… — развел руками Яйцин. — Мало ли что!.. Опять начнет устраивать сердечные приступы… Или еще какую-нибудь гадость устроит…

— Ты имеешь в виду трупы?

— Да. Например — трупы…

— А вдруг он взорвет лодку? — вмешался Туровский. — Ты об этом подумал?.. Нет, Андрей, ты не можешь принимать таких опасных решений…

Зотов насмешливо посмотрел на них.

— Вы еще забыли о курсе, — напомнил он.

— Да! — подхватил Яйцин. — Как только сменится курс «Зари», нам всем придут кранты… Лично я третьим покойником быть не хочу!

Кавторанг неожиданно улыбнулся.

— Ты чего? — удивился Туровский.

— Значит, нет паники? — спросил Зотов, обращаясь к Яйцину.

— Нет! — убежденно ответил начальник охраны и безопасности.

— А это что?

— Что «что»?

— Вот это все! — Зотов сначала ткнул пальцем в Туровского, а затем — в Яйцина. — Это как называется?.. Молчите? Тогда я вам, дорогие мои товарищи, скажу… Это самая настоящая паника!

— Зачем же ты так? — обиделся Туровский.

— А затем! — жестко оборвал его Зотов. — Что пора вам, сосункам, глаза открыть!..

— Ну-ну, интересно! — вскинулся на «сосунков» Лева Яйцин. — Откройте нам глаза!..

— Сейчас, — пообещал Зотов. — Сначала очертим круг наших… э-э… допустим, рассуждений… Во-первых, поговорим о сердечных приступах. После того, как появились эти «поздравления», я имею в виду новогодние открытки, хоть у кого-нибудь из пассажиров были неполадки с сердцем?.. Нет?

— Нет.

— Правильно. Ничего такого не было. Значит, делаем вывод… Какой?

— Да не тяни ты! — возмутился Туровский. — Говори…

— А вывод очень простой, дорогие мои товарищи, что это все — туфта. «Дурилка картонная»!.. Водит вас за нос эта банда!

— Банда? — сразу же насторожился Яйцин. — А почему это именно «банда»?

— Я их так называю. Один идиот или банда идиотов — это сейчас значения не имеет. Это вам разбираться. Мое дело указать на факт. А факты вещь упрямая!

— Хорошо. Допустим, ты прав… — начал Туровский.

— Не спеши! — перебил его Зотов. — Идем дальше… Во-вторых, поговорим о возможной угрозе взрыва. Вернее, просто о взрыве, так как угроза — пусть в неявной форме — но все же прозвучала… И это все туфта!

— Докажи! — загорелся Яйцин.

— Не торопи меня, начальник охраны. Всему свое время… В-третьих, нельзя менять курс. Так он, кажется, сказал?..

— Сказал, мать его… — выругался Туровский.

— И наврал ведь, подлец, ой, как наврал! — неожиданно засмеялся Зотов. — Вот ведь с-сукин сын!..

— Наврал?!

— Почему?!

Туровский и Яйцин воскликнули одновременно. Командир подводной лодки некоторое время наслаждался эффектом, затем наконец «вдарил»:

— Потому, что я уже давно сменил курс.

У распорядительного директора отвисла челюсть. У начальника охраны и безопасности, впрочем, тоже…

— Ты сменил курс?! — наконец выдавил из себя Туровский.

— Пришлось это сделать, когда искали полынью после ремонта, — пояснил Зотов. — Правда, курс изменился не намного, но все-таки — изменился!..

Ошеломленный Яйцин постепенно пришел в себя.

— А Рохлин? — вдруг вспомнил он. — Может быть, именно из-за смены курса его убили?..

— Не думаю, — спокойно ответил Зотов. — Тогда бы обязательно была записка возле трупа или какое-нибудь другое послание, что так, мол, и так, из-за смены курса и прочее… Этого не было! А значит…

— Что?

— Значит, — повторил торжествующе Зотов, — что наш, вернее, ваш маньяк ничего не знает о смене курса! Более того — и не может узнать! Следовательно — он врал, когда угрожал в первый раз!.. Ну?

Зотов замолчал, ожидая вопросов.

— А угроза взрыва? — напомнил Яйцин. — Ведь полетел же, ко всем чертям, этот долбаный прибор! Кто его взорвал, кто его испортил?..

— Не знаю, — сказал Зотов. — Только могу сказать, что это сделал или полный дилетант, или тонкий знаток…

— Почему? — поинтересовался Туровский.

— Вывод из строя «агрегата 14/18» никак не повлиял на подлодку… Я имею в виду — серьезно не повлиял. Это только заставило нас опуститься на дно. И все.

— И все?

— Человек, который это сделал… — Зотов задумался, подбирая слова. — Технически это долго объяснять. Суть вот в чем… Или это дилетант, я повторяю, дилетант, и вывел агрегат из строя случайно, потому что не знал, что он ни на что особо не влияет… Или настоящий профессионал, приготовивший все заранее… Улавливаете?

— Не очень, — честно признался Яйцин.

— Он или они, это как хотите, думал о своей шкуре, и надо заметить, хорошо, подлец, думал… И наверное, думает. А следовательно — он никогда не пойдет на взрыв «Зари»!

— Верно! — согласился Яйцин.

— Согласен, — неохотно кивнул Туровский, который не стал распространяться о своем разговоре с Петухом.

Зотов победно посмотрел на гостей.

— Поэтому я решил вернуться в Мурманск.

— Все-таки это опасно, — заметил осторожный Туровский. — У нас пассажиры…

— Опасно продолжать плавание с сумасшедшим! — жестко оборвал его Зотов.

— Андрей, ты не прав!..

— Я знаю, что делаю, Максим!..

Яйцин молчал, не принимая участия в споре. Честно говоря, он не знал, чью сторону принять. Ему нравилась решительность Зотова, его энергия и железная логика. Но с другой стороны, Туровский — его непосредственный шеф, он отвечает за круиз, он…

Стоп! Неожиданная мысль вдруг посетила Яйцина.

— Подождите! — остановил он Туровского и Зотова, которые уже были близки к той стадии спора, когда соперники, как в знаменитом романе, начинают толкать друг друга, громко восклицая «А ты кто такой?»

— Подождите! — громко повторил Яйцин, привлекая к себе внимание. — А как же Петух?..

— Что «Петух»? — не понял Зотов.

— Теперь он хозяин «Зари», — пояснил Яйцин. — Он принимает решения…

— Решения здесь принимаю я! — В голосе Зотова зазвучал уставной металл. — В связи с чрезвычайной обстановкой…

В наступившей тишине отчетливо прозвучала тихая барабанная дробь — опустив голову, Туровский ногтями постукивал по столу.

— Ну раз так! — Яйцин развел руками. — Все ясно, товарищ капитан!..

— Командир, — машинально поправил его Туровский; он поднял голову, грустно посмотрел на Зотова. — Правильно, когда паршивые интеллигенты не могут справиться, к власти приходят военные. Браво, Андрей!

— Не стоит обижаться.

— Я не обижаюсь…

— Я вас вызвал, чтобы с вами поговорить, — примирительно начал Зотов, но Туровский его перебил:

— Вот и поговорили!

— Максим! — как можно мягче произнес Зотов. — У нас же другие отношения… Мне наплевать на Петуха, на все эти акции и прочую чушь! Официально я подчиняюсь только распорядительному директору фирмы «Сафари» Туровскому М. В. И все!.. Мы же друзья, Максим!

— Спасибо, — потеплевшим голосом поблагодарил Туровский.

— И если надо, то любого Петуха прижмем, правда? — довольный Зотов обратился к Яйцину. — Тебя, кстати, как зовут? А то все «вы» да «вы»…

— Лева, — расплылся в улыбке Яйцин.

— А меня — Андрей! — представился Зотов. — И чтобы я больше не слышал никакого «выкания». Ясно?

— Так точно!

Они крепко пожали друг другу руки.

— Надо бы отметить, — намекнул Яйцин. — Такое событие…

— Теперь можно, — разрешил Зотов. — Ты как, Максим?

— Положительно.

— Вот и чудно!

Зотов быстренько достал из шкафа бутылку, разлил остатки водки по стопкам…

Первым поднял свою стопку. Посмотрел на остальных.

— Ну что, назад?..

— Назад, — махнул рукой Туровский. — Была не была!

— За успех нашего безнадежного дела — весело подхватил Яйцин. — Из всех орудий, пли!..

По знаку Зотова с тихим, мелодичным звоном ударились стопки.

Чокнулись, выпили.

2

За ужином собрались почти все пассажиры.

Громче всех шумел столик, где расположились Прищипенко и его свита. Не обращая внимания на окружающих, депутат жевал, острил, подмигивал девицам, поправлял галстук левой рукой, а правой — ловил ускользающий гриб. При этом его ноги отбивали какой-то известный одному Прищипенко ритм, и со стороны казалось, что известный всей стране политический деятель приплясывает, не вставая со стула…

Последними пришли Туровский и командир подводной лодки Зотов.

Кивнув пассажирам, кавторанг молча прошел и сел на свободное место. А Туровский остался стоять в проходе, чем сразу же привлек всеобщее внимание.

Пассажиры уставились на распорядительного директора, и только Прищипенко, сидевший к Туровскому спиной, продолжил громко рассказывать очередной анекдот одному из своих трех секретарей, которые по совместительству были еще и телохранителями:

— …Родильный дом. Представь, обычный родильный дом. А внизу на улице стоит счастливый отец. Стоит, улыбается, дурак дураком!.. Представь, что это Гайдар… А-а-а! — Прищипенко захохотал. — В окне третьего этажа — молодая мамочка… Гайдар спрашивает: «Какой вес?» Она отвечает: «Три с половиной килограмма». А он: «На кого похож?» А она: «Ты все равно не знаешь»… — Он снова залился смехом.

Последние слова депутата раздались в полной тишине, и когда он захохотал, трясясь и брызжа слюной, то кто-то из гостей покрутил у своего виска пальцем…

— Прошу внимания! — громко сказал Туровский.

— Что? — не расслышал Прищипенко.

Он грузно развернулся, смерил презрительным взглядом распорядительного директора и хотел было рассказать новый анекдот, но Туровский прервал это фонтан остроумия:

— Я хочу сделать небольшое объявление!..

— Что, наша лодка выходит из состава России? Га-га-га! — снова заржал Прищипенко.

— Помолчите, пожалуйста, — начал терять терпение Туровский. — Вы мешаете, господин депутат.

— Я не мешаю! — тут же взвился Прищипенко, который, казалось, только и ждал, что на него обратят внимание. — Запомните! Депутат никому никогда не мешает!..

— Вы все сказали?..

— Да.

— Теперь можно мне?..

— Можно, — разрешил Прищипенко. — Однозначно!

— Господа, — после некоторой паузы начал Туровский. — В свете событий последних нескольких дней администрация круиза пришла к следующему решению… — Он сделал паузу, обвел всех медленным взглядом. — Подводная лодка «Заря» возвращается в Мурманск. Через несколько дней мы прибываем на военную базу «Северный». Все претензии принимаются фирмой «Сафари» в течение месяца после прибытия.

Он замолчал, давая понять, что мог бы и продолжить, но, скорее всего, у пассажиров будут вопросы.

Однако все молчали. Даже неугомонный Прищипенко притих, беззвучно шевеля губами, словно повторял еще раз только что сказанное распорядительным директором.

— Простите, — вдруг сказала Вероника. — Но если мне не изменяет память, некто — я так называю эту ужасную личность, обещавшую нам всем сердечные приступы, — я повторяю, этот некто запретил «Заре» ложится на обратный курс. Или я ошибаюсь?

— Сударыня, вы абсолютно правы, — подтвердил Туровский справедливые слова актрисы.

— Значит, вы задержали эту личность?

Теперь Вероника повернулась уже к Яйцину. Начальник охраны и безопасности поморщился, словно ему наступили на мозоль. Впрочем, в какой-то степени так оно и было.

— К сожалению, еще нет.

— Да?

— Да. Но мы поймаем. Обязательно поймаем этого подлеца…

— А что его ловить? — вдруг вмешался Прищипенко. — Что его ловить, я вас спрашиваю. Вы у меня спросите, я знаю. Я!

— «Я знаю!» «Я знаю!». Что вы знаете? Что? — раздраженно передразнил депутата Яйцин.

— Я однозначно знаю, кто это сделал! — заявил Прищипенко, он даже сделал попытку встать, чтобы объявить об этом стоя, но раздумал, рассчитывая на мощность своих голосовых связок.

— Я знаю, кто это сделал! — громко закричал он. — Меня все слышат? Так вот, тут нечего и думать — это все сделал стюард, тот самый, который сейчас покойник, кажется… — Один из секретарей-охранников нагнулся к своему боссу и что-то тихо прошептал. — Правильно, его фамилия Рохлин!

Когда прозвучала фамилия стюарда, Ольга вздрогнула. На ее шее была черная прозрачная косынка, глаза покраснели от слез, и было видно, что ей тяжело, когда вспоминают про Рохлина.

Сидевший рядом Блудов осторожно взял женщину за руку, словно старался поддержать ее. Ольга с благодарностью посмотрела на врача и кивнула.

— Почему именно Рохлин? — удивленно спросил Яйцин. — Почему не Калачев?..

— И этот тоже из той же шайки! — мгновенно ответил Прищипенко.

— Калачев и Рохлин?! — поразился начальник охраны и безопасности.

— Конечно! А кто же еще? Калачев убил Рохлина. Что тут думать, я вас спрашиваю?.. Все элементарно! Рохлин всех пугал, а Калачев его убил!

— Но зачем?!

— Из-за денег!

— Из-за каких денег?!

— Которые они украли!

— У кого?!

— У меня!

— У вас украли деньги?! — Казалось, что сейчас у Яйцина глаза выскочат на лоб. Он никак не мог соревноваться с пулеметной скоростью речи депутата.

— Да, украли! Вчера! Две тысячи долларов! Или больше… Я уже не помню. И он ответит за это. Потому что это деньги партии!

У Прищипенко был такой вид, будто он сейчас вскочит и запоет партийный гимн. Но ему не дали…

— Вы их вчера проиграли! — раздался вдруг чей-то звонкий голос.

Пассажиры послушно повернули головы и увидели, что этот голос принадлежит Стелле.

— Вы вчера их проиграли в рулетку, — спокойно повторила Стелла. — Ровно две тысячи.

Теперь все посмотрели на Прищипенко.

И прежде чем он открыл рот, чтобы обрушить на непокорную девицу целый водопад красноречивых упреков, из-за соседнего столика вдруг поднялся Лапшин.

— Браво, Стелла! — громко сказал он.

И зааплодировал…

Сначала засмеялся Костя Сюткин, за ним — Рябинина, и вот уже загремела вся кают-компания. На Прищипенко показывали пальцем, хохотали и веселились от души, давая выход накопившимся эмоциям. Смеялись все, без исключения. Даже грустная Ольга криво улыбнулась и тотчас преподнесла к покрасневшим глазам платок…

Депутат что-то пытался ответить в свое оправдание, но его никто не слушал. Тогда он вскочил и с сердитым видом выбежал из кают-компании. Секретари-телохранители последовали за ним легкой трусцой, причем последний из них тоже не мог скрыть ехидной улыбки.

Туровский поднял руку, и шум постепенно стих.

— Предлагаю вернуться к нашим проблемам, — серьезным голосом произнес он. — Сударыня, — вежливо обратился он к Веронике, — мы, действительно, еще не поймали того, кто отравляет нам всем существование… Но мы обязательно сделаем это… — он выдержал паузу, затем продолжил: — Именно поэтому мы решили вернуться. Дела зашли слишком далеко…

— Но вы рискуете нашими жизнями! — воскликнула Вероника. — Какое вы имеете право?..

— Своими тоже… — заметил Яйцин.

— Вы не ответили на мой вопрос. — Вероника проигнорировала реплику начальника охраны и безопасности. — Какое вы имеете право?

Она посмотрела в упор на Туровского.

— Действительно! — вдруг вмешался в этот разговор Петух. — Кто вам дал право, Туровский, распоряжаться на моей лодке? А? Что же вы молчите?..

— Это не ваша лодка!

— Как это не моя?! Моя, голубчик, только моя!.. — Петух улыбнулся. — Я, конечно, не против возвращения, но лодка, ты уж извини, братец, уже не твоя! Хе-хе…

В наступившей тишине громко раздался звук отодвигаемого стула.

Все, мгновенно среагировав, повернулись на этот звук…

В проходе возвышался командир подводной лодки «Заря». Он понял, что настало время прийти на помощь распорядительному директору.

— Вы, товарищ Петух, ошибаетесь! — громко сказал Зотов.

— Не понял!..

— Когда говорите, что подводная лодка ваша, — пояснил Зотов. Он вышел из прохода и приблизился к Туровскому. Теперь они стояли вместе, едва не касаясь друг друга.

— Она моя! — улыбнулся Петух. — Контрольный пакет акций…

— Знаете, товарищ, — бесцеремонно перебил его Зотов, — когда мы в плавании, меня лично меньше всего волнует ваш контрольный пакет акций!

— Но позвольте!..

— Не позволю! — вдруг рявкнул Зотов во весь голос. — На «Заре» объявляется чрезвычайная ситуация! И все вопросы, связанные с изменением курса, теперь будет решать командир! Вам ясно?

— Да, но…

— Я спрашиваю, вам ясно?

— Да, — коротко ответил Петух. Было видно, что грозный вид кавторанга основательно напугал его.

— Все вопросы теперь буду решать я! — продолжил Зотов, не меняя серьезного тона. — Можете считать, что с этого момента на подводной лодке объявлен комендантский час!..

— У меня вопрос, — вдруг поднял руку Вячеслав Сергеевич. — Простите, не знаю, как к вам обращаться…

— Называйте меня — товарищ капитан второго ранга, — разрешил Зотов, незаметно подмигивая Туровскому.

— Товарищ капитан… второго ранга, все-таки остается непонятной судьба заложников.

— Каких заложников?

— Нас всех… — Вячеслав Сергеевич указал рукой на всех присутствующих.

— Вы не заложники! — отрубил Зотов.

— Вы так думаете?

— Уверен.

— А позвольте узнать, — вмешалась Вероника, — откуда такая уверенность? — Она широко улыбнулась.

— Это имеет значение? — спросил Зотов, не отвечая на улыбку известной актрисы.

— Хотелось бы знать…

— Вы хотите жить? — неожиданно спросил Зотов.

— Конечно, кто же не хочет!

— Я тоже, — серьезно, без тени улыбки сказал кавторанг. — Но между нами есть небольшая разница. Я могу взять на себя ответственность за вашу жизнь. А вы можете сделать подобное?..

— Не знаю, — честно призналась Вероника, — я бы не посмела.

— А я посмел… Товарищи! — возвысил голос Зотов. — Или господа, если вам так больше нравится… С этого момента командный состав подводной лодки «Заря» берет на себя ответственность и принимает решение вернуться в Мурманск.

Все молчали.

— Если у кого-нибудь есть существенные вопросы, я повторяю — существенные, — Зотов специально повторил это слово дважды, — то милости прошу ко мне в служебную каюту, где, надеюсь, мы их сможем решить.

Он обвел присутствующих внимательным взглядом, но все продолжали молчать.

— Честь имею! — сказал Зотов и покинул кают-компанию первым.

— А он мне понравился, — тихо сказала Вероника своему спутнику. — Ты знаешь, мне почему-то всегда нравились именно морские офицеры…

— Вопросы еще есть? — спросил Туровский.

— Я! — вдруг крикнула Стелла. — Я хочу спросить!..

— Пожалуйста…

— А Новый год мы будем встречать? — Стелла показала на часы. — Осталось совсем немного…

— Действительно! — зашумели все, как будто этот вопрос волновал их в первую очередь.

— Господа, господа! — Туровский поднял обе руки, призывая к тишине. — Новый год никто не отменял!.. Ровно в 23.00 здесь, в кают-компании, будут накрыты праздничные столы… Сейчас, пока есть несколько часов, вы можете отдохнуть, подготовиться. Итак, господа, я повторяю — ровно в 23.00. Как говорится, явка всех обязательна. До встречи!.. 

ЧАСТЬ VIII

Глава 1 ЛАПШИН

1

За всеми этими хлопотами я и забыл, что сегодня — тридцать первое декабря. Юля с Костей тоже ни словом не обмолвились на эту тему. Значит, тоже забыли. Веселая жизнь на этой лодке, если люди даже о любимых праздниках своих забывают!

Но самое интересное, в этом я был уверен, ждало нас впереди. Нас ожидал финал трагедии, и никто иной, как ваш покорный слуга, собирался быть и его режиссером, и исполнителем одной из главных ролей.

До торжественного ужина оставалась еще пара-тройка часов, и мне нужно было провести это время с максимальной пользой для себя. Ну, и, разумеется, для остальных.

Сначала я хотел попросить кое о чем командира Зотова, но, подумав, отказался от такого очевидного решения. Уверен, что он немедленно стал бы пороть горячку и испортил бы мне всю встречу Нового года. Никогда не надо спешить, а в таком деле в особенности, это я вам говорю, Григорий Лапшин.

Я просто раздувался от мыслей о собственной значимости. Меня распирало от желания немедленно раструбить всему миру, какой я умный и проницательный. Я еле сдерживался. Я проявил чудеса сдержанности. Я был не только умница — я был герой.

— Хочешь, анекдот расскажу? — спросил меня Сюткин. Мы втроем сидели в нашей каюте — я, он и Рябинина.

— Давай, — широко улыбнулся я ему.

Как-то странно на меня поглядывая, он начал:

— Прибегает монашка к настоятельнице монастыря и кричит: «Матушка, меня только что изнасиловали трое разбойников! Я шла в монастырь, а они поймали меня на дороге и все трое — изнасиловали! Что мне делать матушка?!» А настоятельница ей и отвечает: «Съешьте лимон, дочь моя». Монашка удивилась: «Это что — снимет с меня грех?» «Нет, — отвечает настоятельница, — это снимет с вашего лица выражение истинного блаженства!»

Я засмеялся, а Рябинина — та просто зашлась от хохота, и я тут же заподозрил неладное. Анекдот был не из тех, которые пользовались у ней популярностью.

Я закончил смеяться и вежливо сказал:

— Не понял.

— Что ты не понял? — хитро улыбался Костя. — Анекдот?

— Нет, анекдот я как раз понял, что там понимать, — ответил я. — Я не понял — к чему ты его рассказал?

— А-а, — рассмеялся он. — Да вот смотрю на твою рожу и все время хочется сказать: съешь лимон, Гриша! Ты просто светишься!

— Понятно, — кивнул я. — Ну что ж, Костя, ты сам начал эту тему, так что не обессудь. Дело в том, что известная тебе журналистка Юлия Рябинина дала мне сегодня согласие на наш брак.

— Поздравляю! — искренне и прочувствованно проговорил Костя. — И тебя поздравляю, Юля.

— Спасибо, — сказала она.

Но я продолжил:

— Ну вот. А это значит, — что? Что, во-первых, ты присутствуешь на нашей помолвке, а во-вторых, ты ночуешь сегодня в каюте покойного.

— Почему это?!

Господа, не волнуйтесь. Костя Сюткин — настоящий товарищ, он такие мерзкие слова произнести не мог, он все прекрасно понимает. Слова эти произнесла Юлия Рябинина собственной персоной, чем основательно меня потрясла. Во всяком случае, спесь с меня была сбитаначисто.

Я вытаращился на нее.

— Как это — почему? — пролепетал я. — Но… Ты же дала согласие!

— Ну разумеется, дала, — усмехнулась Рябинина. — Я теперь твоя законная невеста, не так ли? А невеста должна блюсти свою честь. Только после венчания, уважаемый жених. А до свадьбы — ни-ни. Все понятно?

Я был ошеломлен. Я даже на Костю перестал обращать внимание. Я был просто смят этой логикой.

— Послушай, — попробовал я воззвать к ее здравому смыслу, — мы же с тобой в некотором роде уже вроде как…

Она меня перебила.

— Не хами, Лапшин, — почти ласково сказала она, не давая мне, слава Богу, закончить — я бы как пить дать запутался. — Не надо хамить своей невесте. Мы, конечно, с тобой спали когда-то, не при Косте будет сказано, но тогда я была твоей любовницей, и это не противоречило статусу… Сегодня, как известно, ситуация изменилась. Причем, как я понимаю, в корне. Я — твоя невеста и понимаю, какая высокая это честь. Я, можно сказать, ясно осознаю свою ответственность. И я буду последовательна до конца! Я буду… — она замялась, подыскивая слово.

— Непорочна, — закончил я за нее. — Аминь! Да будет так. Только ты напрасно беспокоишься за нравственность Кости и боишься прямо что-то при нем говорить. Врач Блудов и медсестра Эльза могли бы тебе кое-что рассказать на этот счет. Нельзя жить иллюзиями.

Костя вскинул на меня глаза, хотел что-то сказать, но только что-то хрюкнул, что с его стороны было вполне благоразумно. Я был зол.

— Это не мое дело, — быстро проговорила Рябинина.

Но на Костю посмотрела как-то по-новому, отчего тот изрядно смутился.

— Ну хорошо, — встал я. — Вы тут посидите, а я схожу кое-куда. Мне нужно отдать кое-какие распоряжения капитану.

Они промолчали, и я понял, что шутка повисла в воздухе. Ну и ладно. Мне действительно нужно было ненадолго отлучиться.

Я кивнул им, вышел и, закрыв за собой дверь, пошел по коридору. Мне предстояло сделать последнее очень важное дело. Я искал матросов — Володю и Игната. Это хорошие ребята, и я им верил.

2

Конечно, если б я хоть на один процент полагал, что до праздничного банкета могло произойти что-нибудь ужасное, что-нибудь из ряда вон выходящее, я бы ни минуты не раздумывал и все рассказал командиру Зотову, чтобы пресечь даже возможность возникновения инцидента. Но я был уверен, я давал голову на отсечение, я давал сто процентов, что ничего экстраординарного не произойдет. Все плохое позади.

Если мои размышления ошибочны, то и дергаться не надо. Может пострадать хороший человек, и виной тому станут мои амбиции. Если же мои выводы верны, то волноваться не стоит: я был уверен, что теперь убийца затаится. Мне бы стихи писать…

Я постучался в каюту Туровского.

— Войдите! — крикнул он из-за двери. — Не заперто.

Я вошел.

— Привет.

Я впервые пришел к нему в каюту и, может быть, поэтому он выглядел немного испуганно:

— Только не говори мне, что нашел чей-то труп, — сказал он. — Тогда ты будешь возиться с моим.

— Не волнуйся, — ухмыльнулся я. — Трупов больше не будет.

Он успокоился, а потом посмотрел на меня неожиданно строго и спросил, как спрашивают ребенка:

— Обещаешь?

Я рассмеялся.

— Торжественно клянусь, — сказал я и поднял вверх правую ладонь.

Он тоже был хорошим человеком, и можно было рассказать ему все, но я боялся, что он начнет опережать события, дров наломает.

С другой стороны, человек он вроде достаточно тонкий, это не Лева Яйцин, с ним вполне реально договориться.

К тому же мне нужны Володя и Игнат, а Туровский мог бы оказать мне неоценимую помощь в переговорах с ними.

Вот это последнее обстоятельство и стало решающим в моих колебаниях. Я решил ему полностью довериться. И как показали дальнейшие события, был абсолютно прав. Черт возьми, иногда я просто влюблен в себя, но ведь, как ни крути, это так понятно.

— Максим, — сказал я. — Я знаю, кто убил Рохлина.

Он недоверчиво на меня посмотрел и саркастически усмехнулся:

— Прищипенко?

Я не принял шутку.

— Я действительно знаю, кто убил Рохлина, — твердо проговорил я. — Я знаю, кто рассылает эти открытки. Я знаю, где находится Калачев. Господин распорядительный директор, я знаю все.

Ему уже довольно давно не удавалось закрыть рот, который удивленно раскрылся сразу после того, как в моем голосе зазвучали стальные нотки.

Он понял, что я не шучу.

— Кто? — выдохнул, наконец, он.

Я вздохнул и начал рассказывать.

Договорившись обо всем с Туровским и оставив его в наилучшем расположении духа, я вышел из его каюты и отправился к себе. Настроение у меня тоже было неплохое. Моя версия впервые выдержала испытание на прочность. И это радовало.

Нужно было отдохнуть, собраться с мыслями, — я собирался произнести праздничную речь на банкете, мы с Туровским договорились, как лучше это сделать. Оставались самые последние мелочи, но их Максим взял на себя. За него я был спокоен.

И все-таки изнутри меня трясло. Я никак не мог справиться с мелкой дрожью, которая сотрясала мои внутренние органы. Чтобы хоть немного привести их в норму, я отправился в «Нирвану». Мне нужно срочно выпить граммов сто, а лучше двести, думал я. Подумав еще немного времени, я решил, что напиться я еще успею и поэтому остановился на пятидесяти.

В зале развлечений народу было совсем немного. Какие, к дьяволу, могут быть развлечения после убийства человека и перед праздничным банкетом, к тому же?

Есть же, в конце концов, и приличия какие-то, правда?

Только несколько человек сидели около стойки бара в практически пустом зале. Столы, естественно пустовали, а об игорных я уже и не говорю. Несколько человек у бара — и все. Остальные в каютах.

Опершись руками на стойку и положив на них свою головушку, задумчиво смотрел в одну точку депутат Прищипенко. Задумался. Как говорил Горбатый из «Эры милосердия» — «о делах наших скорбных…»

— Не грусти, депутат, — излишне игриво сказал я ему и заказал свои пятьдесят граммов.

Он перевел на меня взгляд, и я опешил: впервые в жизни мне довелось так близко увидеть пьяного избранника народа. Да еще какого пьяного! В дымину.

— Послушайте, нельзя же так близко принимать к сердцу разные глупости, — сказал я ему. — Ну не поверили вам. Но вы же, в конце концов, не сыщик. Вам не обязательно расследовать это дело.

— Лапшин, ты хороший человек, но ты мудак, — сказал он мне неожиданно басом. — Ты ни хрена не понимаешь. Ты думаешь, раз ты журналист и можешь писать всякие там статейки, ты полный генерал. Ты ошибаешься, Лапшин. В наше время нельзя быть умным. Сожрут. Засмеют. Раздавят в лепешку. Ты умный, Лапшин, и поэтому ты всегда будешь жить плохо. Умный человек должен прикидываться дураком, иначе он очень быстро станет сплошным ничтожеством.

— Эка вас разобрало, любезный, — проговорил я, не зная, как относиться к этим словам.

— Да, — кивнул он, — да-да. То, что к моим словам не прислушались — там, за ужином, — это ерунда. Я привык, что к моим словам не прислушиваются. Но они меня не уважают! Они не уважают человека, которого избрал народ! Это… с этого, Лапшин, начинается анархия.

— Они и есть народ, — возразил я ему.

Он вскинул голову и попробовал сфокусировать взгляд на моей переносице. Сделать ему это так и не удалось.

— Да, — опустил он голову. — Может быть, вы и правы. Но и я — прав. Вот такой парадокс получается.

Где-то я уже слышал эту фразу. Кажется, в каком-то старом советском кинофильме. Я не стал ломать себе голову и сказал ему, залпом опрокинув свою водку.

— Вы бы лучше шли отдыхать. К началу Нового года вы будете пьяны, как бригада грузчиков.

Он поднес к моему носу указательный палец и поводил им из стороны в сторону.

— Вы меня плохо знаете, — сказал он и встал.

Плохо держась на ногах, он пошел из «Нирваны» прочь. Смотреть ему вслед было не приятно.

Придя в свою каюту, я увидел развалившегося на кровати Сюткина, который читал что-то очень серьезное: не то Бергсона, не то, извините за выражение, Хайдеггера.

— А где Рябинина? — спросил я.

Пройдя до своей кровати, я плюхнулся на нее всем телом и только теперь почувствовал, как устал.

Не отрываясь от книги, Костя буркнул:

— К себе пошла. Приводить себя в порядок.

— Ясно.

Я вгляделся в обложку его книги и сказал:

— Умный… Уважаю.

Он отложил книгу и внимательно на меня посмотрел:

— Слушай, — сказал он. — Что с тобой? Ты просто неприличен, ты это чувствуешь?

— В каком смысле? — не понял я.

— Я понимаю твою радость по поводу Рябининой и так далее. Но на лодке произошло убийство. А ты — светишься. Весь просто дергаешься от того, что тебя переполняет. Это же нехорошо, Гриша.

Эх, Костя, наивный ты мой человечище!

— А откуда ты знаешь, что меня переполняет? — спросил я его.

Он удивился.

— А что тебя переполняет? — уставился он на меня во все глаза.

— Костя! — заговорил я проникновенным голосом. — Я все разгадал! Все, понимаешь?!

— Ну и что? — сказал он.

Теперь уже я вытаращился на него.

— То есть как — что?

— Ну и что? — повторил он. — Жизнь человеку ты ведь не возвратишь этим, правда? Чего же ты сияешь, как медный чайник?

И вот тут-то до меня и дошло, что я вовсе не умен, как мне казалось. Может быть, чуточку сообразителен, но вовсе не умен. Мне стало стыдно так, будто я ограбил попрошайку. Он шел, а я ограбил.

Я немного помолчал, а потом тихо ответил:

— Да потому что я чайник, Костя. Самый настоящий медный чайник. Ты прав, а я болван. Вот и все.

Он испуганно посмотрел на меня.

— Да ладно тебе, — проговорил он. — Ты чего это? Ну тебя на фиг, Лапшин. Лучше оставайся самим собой. Привычнее как-то. Такой, какой ты сейчас — ну тебя на фиг, — повторил он, глядя на меня так, словно увидел во мне что-то новое для себя, и еще не решил: нравится ему это или не очень. Я его понимал, я сам испытывал нечто в этом роде.

— Все правильно, Костя, — сказал я ему. — Все правильно. Надо меня иногда опускать с небес на землю. Полезно. Спасибо тебе.

— Да пошел ты! — сказал он мне.

Сразу стало легче.

До начала банкета оставалось чуть меньше часа.

3

Потом, когда все кончилось, я спрашивал себя, все ли сделал правильно, потому что предугадать каждую деталь, недооценить последствия, которые могли бы возникнуть в результате моих действий, было бы крайне опасно. Но по всему выходило, что Бог в тот уходящий вечер старого, тысяча девятьсот девяносто пятого года был на нашей стороне. Все обошлось.

Начался банкет с опозданием, да это и немудрено. Люди собирались медленно, как бы неохотно, словно это был не праздничный вечер, посвященный встрече Нового года, а профсоюзное собрание, присутствие на котором нужно, но обременяет.

Когда все, или почти все, наконец-то собрались, Туровский внимательно осмотрел участников вечера и спросил:

— Ну что, можно начинать? Если не ошибаюсь, все в сборе.

— Прищипенко нет, — подал кто-то голос, но кто именно, мне разобрать не удалось.

— Вряд ли он придет, — тихо сказала сидевшая недалеко от нас с Рябининой Вероника. — Я видела его часа полтора назад. Он был пьян в стельку. Спит, наверное.

Вячеслав Сергеевич возразил ей:

— Не думаю, мамочка, что он может пропустить такой стол. Это не похоже на него, равно как и на любого другого народного избранника.

Стол действительно был хорош. Он буквально ломился от яств. Поскольку лодка взяла обратный курс, а также по причине Нового года «Сафари» явно решила не экономить. Это была римская оргия, а не стол. Не хватало только того, чего не существовало в природе. Все остальное было. Но я отвлекся, хотя по-человечески меня понять можно.

Едва Вячеслав Сергеевич произнес последние слова, в кают-компанию вошел Прищипенко. Вероника ахнула.

— Вот это да!

На ногах народный избранник стоял удивительно твердо. Некоторое время он смотрел на всю нашу компанию, а потом, кивнув в знак приветствия головой, прошел к столу и сел на место, которое ему моментально кто-то освободил.

— Браво, — сказал вполголоса Вячеслав Сергеевич. — Вот у кого мы должны учиться крепости духа.

— Депутат! — заметил я.

Мне не терпелось. Было готово все, и я не понимал, почему Туровский медлит.

Наконец, он произнес:

— Господа! До начала Нового года осталось совсем немного времени. Давайте проводим старый. Всем вам известно, что последние его дни были наполнены печальными и странными событиями. Остается пожелать всем нам, чтобы этот старый год ушел, наконец, в небытие. Среди нас, господа, присутствует всем известный журналист Григории Лапшин. Он сейчас некоторым образом подведет итоги этих печальных, повторяю, последних дней года. Слово предоставляется Григорию Лапшину!

Я встал, ловя на себе удивленные взгляды.

— Почему именно Лапшин? — бестактно и громко выразил мнение многих певец Дима.

— На меня жребий выпал, — объяснил я ему и больше не стал вдаваться в подробности.

Впрочем, ему это, видимо, и не нужно было — главное, что никаких других заслуг у меня не было. Я не избранный, а выбранный. Это успокоило многих.

Я немного помолчал, а потом прокашлялся, помянул про себя Господа, мысленно перекрестился и начал.

— Я не хотел ехать в этот круиз. Мне не нравятся подобные мероприятия, но некоторые обстоятельства подтолкнули меня к тому, чтобы я принял приглашение организаторов. Как бы там ни было, я отправился вместе с вами, и теперь не жалею об этом, хотя это может звучать странно в свете тех событий, которые нам с вами пришлось пережить. Господа, прошу вас, наберитесь терпения. Речь моя кому-то может показаться длинной, но когда я закончу, вы поймете, что она необходима. Тем более, обещаю вам, что Новый год, я искренне надеюсь на это, мы встретим совсем в другом настроении.

Я сделал паузу и обвел присутствующих серьезным взором — я хотел, чтобы они проникнулись важностью момента.

Вдруг я увидел, что Рябинина мне улыбается. Я чуть приподнял брови, и она мне подмигнула. И я, наконец, мобилизовался полностью. Весело посмотрев на сидящих за праздничным столом, я продолжил.

— Все наши беды, господа, начались с того, что Роман Левит неожиданно скончался прямо за завтраком. Я настаиваю, что именно скончался, умер от обычного сердечного приступа, а не от загадочной болезни, как нас пытался уверить неизвестный преступник. Тогда неизвестный.

— Тогда? — переспросил меня командир лодки Зотов. — То есть вы хотите сказать, что сейчас вам известно, кто он?

— Не торопитесь, командир, — попросил я его. — Мне и так тяжело.

— Зотов! — умоляюще смотрел на него Туровский.

Тот пожал плечами: делайте, мол, что хотите.

— Итак, — продолжал я, — Роман Левит умер от инфаркта. Это может подтвердить квалифицированный врач Илья Блудов. В любое время.

— Совершенно верно, — вставил Илья.

— Потом были еще два приступа. Но, как вы все могли видеть, ни к чему серьезному они не привели. Ольга, наш крупье, была на ногах уже на следующий день, а у пропавшего Калачева, к которому я еще вернусь, было скорее психическое заболевание, чем сердечное. Но пойдем, господа, дальше.

Потом нам с вами дали послушать странное объявление, в котором преступник — я не буду называть его маньяком — предупреждал нас, что ни в коем случае нельзя поворачивать лодку обратно. И предрекал, что эти приступы — не последние. Мы внимательно прослушали эту запись, и не один раз. Мы хотели понять логику этого человека, чтоб хотя бы чуть-чуть приблизиться к нему, разгадать его. И нам это сделать удалось. Мы поняли про преступника одну очень важную вещь. Очень важную, но тогда, когда мы поняли, что автор этой записи — Игрок по призванию, — тогда мы еще не знали, насколько это важно!

Да, господа, тот, кто наговаривал на кассету этот текст — классический игрок. Игрок, повторяю, с большой буквы. Игра для этого человека — все. Он может ходить около нас, совершать самые обычные поступки, он может веселиться или, наоборот, сохранять выдержку, но изнутри его сжигает эта одна, но, по словам поэта, пламенная страсть. Он постоянно рискует, просчитывает комбинации, опять рискует, и опять просчитывает. Он постоянно находится в состоянии игры — он живет по законам Игры.

Когда вместе с Юлией Рябининой и Константином Сюткиным мы поняли этот факт, мы сломя голову бросились в зал развлечений «Нирвана» в поисках этого, с позволения сказать, игрока. Мы были настолько наивны, что полагали, что стоит нам увидеть его, как нам сразу удастся его вычислить. Повторяю, мы были наивны, как дети.

Практически все, кто принимал участие в игре: в рулетке ли, в покере ли, — практически каждый подпадал под нашу нехитрую классификацию. Если бы вы хоть иногда могли видеть себя со стороны, господа! Алчность, дикое возбуждение, граничащие чуть ли не с похотью — мы поняли, что в такой огромной толпе игроков мы не найдем того, кто нам нужен.

Потом пошли эти открытки. Это явилось продолжением той же самой игры. Преступнику стало совершенно понятно, что больше сердечных приступов не будет — если только ему не повезет. Но по непонятным нам пока причинам ему было нужно нагнетать атмосферу. Последовали угрозы. Люди бывают разные. И реакция у людей разная. Иногда приступ можно спровоцировать. Достаточно сердечнику увидеть настоящий инфаркт, как он станет прислушиваться к себе. Достаточно ему пригрозить, и он сам себя доведет до приступа. Расчет был верен.

— Но кому это нужно?! — изумленно спросила меня Вероника.

— Я скажу об этом, — кивнул я ей, — обязательно скажу. Я просто иду по хронологии, по порядку, мне так удобнее.

«В живых останутся те, кому повезет», — эти слова преступника не давали мне покоя. Я ломал голову, пытаясь понять: как он может выборочно и целенаправленно убивать? Потом я вспомнил, что это слова человека, который игрок по жизни, и решил допустить, что это блеф. Но — зачем? То, что это было не вульгарное хулиганство, понятно. Этот человек имел конкретную цель. Какую? Чего он добивался? Думая об этом, я пришел к одной простой вещи: нужно посмотреть, а чего, собственно, он добился? Что произошло на нашей лодке такого, чего не было до этого нагнетания страстей?

Я узнал, что, снимая напряжение, люди стали просаживать в казино колоссальные суммы. По моим меркам, во всяком случае. Значит, все это выгодно хозяевам? Нет, здесь была какая-то неувязочка.

Я чувствовал, что разгадка рядом, но никак не мог ухватить ее суть. Мне не хватало мелочей, но мне не хватало большого количества мелочей.

После смерти Рохлина события стали развиваться стремительно. Преступник перешел черту, и теперь эти мелочи сами стали сыпаться ко мне в руки. Шаг за шагом, камень за камешком выстраивалась перед моими глазами мозаика преступления.

Рохлина убили, это было ясно. Но кто? Почему?

Разговаривая в бассейне со своими друзьями, я допустил бестактность. Я сказал, что некоторые люди могут отказываться от услуг по уборке их кают, потому что, прошу прошения за подробность, горничная может обнаружить презервативы. Не смотрите на меня так укоризненно, я уже пережил чувство стыда по этому поводу. Тут важно нечто совсем другое.

Кроме презервативов, пришло мне вдруг в голову, у себя в каюте можно спрятать и человека. Например, мужчину. Например, Ивана Калачева.

Я сделал паузу, чтобы все оценили важность информации. Я помолчал и еще по одной причине. Но нужного эффекта не дождался. Да, Лапшин, трудновато тебе будет. Ну да ты не один. С тобой — правда.

— Оцените момент, господа, — продолжал я. — Преступник сидит среди нас. И даже сейчас, в эту минуту, ключевую для нашей ситуации, вы не видите никакой реакции. Это говорит о том, что у человека, о котором идет речь — стальные нервы. Он настоящий игрок. Он знает, что такое блеф. Он играет по-крупному.

Сидевшие за столом стали непроизвольно, видимо, поглядывать друг на друга. В глазах некоторых стоял страх, у других интерес, но равнодушных не было.

— Вы можете не беспокоиться, господа, он ничего не может сделать. Единственное, на что он был способен — это искусственно нагнетать обстановку. Поверьте, у него были на то причины. А сделать он не в состоянии ни-че-го. Помните, он угрожал, что если курс судна изменится, он примет меры и всякое такое? Командир Зотов уже изменял немного курс — для того, чтобы мы вышли в полынью, но преступник этого не заметил.

Я пока ничего еще не доказал. Я только показываю вам, каким путем я шел в своих размышлениях. Сначала я думал: найду человека — найду и мотив. Потом наоборот: найду мотив — найду и человека. Смерть Рохлина дала мне и то, и другое.

Нужно было только немножечко подумать.

Итак, я решил, что в тех каютах, которые не убирают горничные, прячется Калачев. Больше ему просто негде прятаться — разве что за бортом.

От услуг горничных отказались трое — и все они женщины. Так что, господа, с этого момента человека, о котором идет речь, я буду называть не преступником, а преступницей.

Протяжный вздох пронесся по залу.

— Имена этих женщин, — невозмутимо перечислял я, — Вероника Юрьева, наши красавицы Стелла и Рая и Ольга Русакова, крупье.

— Вы, конечно, шутите? — спокойно улыбнулся мне Вячеслав Сергеевич.

— Лапшин, вы просто больной человек, — бросила мне с места Стелла.

Я не обращал на них внимания. Я смотрел в другую сторону. Мне было не до них.

Впервые за последние две минуты Ольга Русакова отвела от меня глаза. До этого она смотрела на меня в упор, как бы даже с интересом. Но сейчас — отвела.

Устала.

За столом было тихо-тихо. Все смотревшие на меня проследили за моим взглядом и увидели Ольгу. И больше им ничего не надо было говорить.

Но мне еще было что им сказать. Я кивнул Туровскому, он тоже мне кивнул, а потом подошел к входной двери, открыл ее, и в зал вошли Володя и Игнат, матросы. Между ними стоял Ваня Калачев.

Еще один вздох пронесся по залу. Я смотрел на Ольгу.

Она, наконец, встала.

— Бред, — сказала она. — Ваня действительно был у меня в каюте. Это любовь. Вам этого не понять.

Ваня расхохотался. То есть не сразу. Сначала он стал хихикать, словно его щекотали, словно Ольга произнесла ужасную глупость, потом стал прихлюпывать носом, и вдруг его прорвало, и он дал волю своим чувствам.

— Любовь?! — приговаривал он. — Ничего себе любовь!

— Ваня! — спросил я его, — это она убила Рохлина? Правда?

— Она, она, — смеялся Ваня. — Она и тебя убьет, будь у нее такая возможность. Она и меня чуть не убила.

— Ваня! — смотрела на него Ольга.

— Не надо! — замахал он на нее руками. — Не надо опять!

— Я объясню, в чем дело, — заявил я сидящим за столом. — Ваня Калачев очень мнительный и восприимчивый человек. Ольга Русакова заметила это и использовала в своих целях.

— Да в каких целях?! — не выдержала Вероника.

— Скоро вы все поймете, — сказал я. — Повторяю, я рассказываю вам в том порядке, в котором шли мои рассуждения.

Рохлин был убит током. Впечатление такое, что он покончил с собой. Но током жизнь самоубийством не кончают. И тут я увидел у Левы, нашего начальника охраны и безопасности, пистолет, который стреляет не пулями, а слабыми разрядами электрического тока. И еще мне Лева сказал, что точно такие пистолеты имеют еще несколько человек из их фирмы, и в их числе Ольга Русакова. Стелла и Вероника Юрьева такими пистолетами, не обладали. Круг подозреваемых сузился до одной Ольги.

— Григорий Иванович, — сказала Стелла, — беру свои слова обратно.

Вероника только улыбнулась мне.

— О любви Рохлина к Ольге мне говорили многие, — в упор смотрел я на крупье. — Видимо, он подошел к ее каюте и что-то услышал. Мужской голос, например. И Ольга это увидела. Рохлин зачем-то вбежал в свою каюту, чтобы взломать дверь ему могли понадобиться инструменты, и тут за ним вошла Ольга. Она отключила его сначала слабым разрядом тока, а потом — потом она пропустила через бесчувственное тело настоящий переменный ток. Что означает записка, я не знаю, это их личные дела.

— Да, — сказал Ваня. — Она прибежала и набросилась на меня, сказала, что я виноват, что из-за меня ей пришлось убить Рохлина, и теперь мы оба виноваты, и в случае чего вместе отправимся в тюрьму, — он посмотрел на всех удивленными глазами. — Только я не понимаю — меня-то за что?

Я успокоил его.

— Не беспокойся, Ваня. Так говорят все убийцы.

Я вздохнул.

— Итак, мне было понятно почти все. Я чувствовал, что стою на правильном пути. Я знал, кто убийца. Я понимал, что Рохлина убили, потому что он невольно стал свидетелем того, что не должен был знать. Мне было понятно, что Ольга Русакова, игрок по призванию, вела свою игру со страстью, которую смогли бы оценить только точно такие же игроки, как она сама. Я не понимал ее кайфа, но я понимал, что она испытывает кайф. От риска, от напряжения, от ситуации, от манипулирования людьми, от тайной власти над ними. Я вспомнил, как когда-то в один из вечеров меня поразило мимолетное выражение на ее лице. Сначала я не понял, что оно означает, но потом меня осенило — это было нескрываемое торжество, но оно оказалось таким, повторяю, мимолетным, что очень трудно было его прочно зафиксировать.

Потом я вспомнил рассказ Юлии Рябяниной: она сообщила мне, что подслушала разговор Ольги и Рохлина, в котором крупье уверяла стюарда, что смерть Левита не случайна, и что будут еще жертвы. Она уже тогда нагнетала напряжение, и Рохлин был испытательным полигоном для этого. Все это я вспомнил. И я понимал, что она ведет игру, отчаянную, рискованную игру.

Но — зачем? Игра ради игры? Может быть и такое, но я отчаянно искал логику. И она в конце концов восторжествовала. Максим!

Туровский вопросительно посмотрел на меня.

— Да?

Я попросил:

— Скажи, пожалуйста, какой процент от выигрыша казино имеет крупье Ольга Русакова.

Он ответил почти не думая. Чего там колебаться, все заранее было с ним обговорено.

— Вообще-то это не принято ни у кого. Но на этот счет имеется специальное указание президента нашей компании. И соответствующий договор. Не знаю, чем Русакова его околдовала, но она имеет, — он пожевал губами, сделал паузу и закончил, — десять процентов от всех доходов казино.

В зале поднялся шум, и я поднял вверх руку, призывая к тишине. Постепенно все смолкли.

— Все встало на свои места, — сказал я. — Я просто восхитился этой женщиной, забыв даже на минуту, что в этой своей страшной игре она убила человека.

— Да, — сказала вдруг Ольга. — Я поторопилась. Я вполне могла его не убивать. Он сделал бы все, что я ему приказала бы. Он был моим рабом. Он был моей собакой. Вы никогда не поймете, что это такое, — властвовать.

— Да, действительно, — согласился я. — Мне не понять, что такое власть, ничего по этому поводу сказать не могу. Вот разве что господин Прищипенко…

Тот раздраженно отмахнулся.

— Занимайтесь своим делом, Лапшин, — крикнул он мне.

Я кивнул.

— Итак, для меня все стало ясно. Когда Левит умер, то поначалу, наверное, у Русаковой и не возникло четкого плана. Но тут, по всей видимости, она заметила, какое впечатление эта смерть произвела на Ваню Калачева. Она совершила пробный маневр: поделилась с Рохлиным будто бы сомнениями, что Левит — не случайная жертва. Он постарался ее успокоить, и она, очевидно, решила провести, во-первых, эксперимент, а во-вторых, сделать первый шаг. Она сымитировала сердечный приступ. Эго тоже порядком напугало нас, участников круиза. Когда я нес эту женщину в медсанчасть, я и думать не гадал, что в душе она смеется и надо мной, и над нами всеми. Итак, она симулировала сердечный приступ. Начало ее активной деятельности было положено.

К ее радости Ваня Калачев, как она и предполагала, перепугался до такой степени, что у него прихватило сердце, и он вскоре тоже оказался в медсанчасти. Там, когда они были уже вдвоем, она довела его до полного исступления своими разговорами. Ваня внушаем, и она видела это. Если уж она подмяла под себя Рохлина и неизвестного мне президента компании «Сафари», то Ваня для нее был — пустяк

— Ведьма, — пробормотал Ваня.

Ольга так на него посмотрела, что он заткнулся.

— Потом она проделала этот трюк с кассетой, — уверенно сказал я. — Порядки в радиорубке такие, что любой может войти и поставить все, что душе его угодно. Я даже не знаю, кто там этим хозяйством заведует. Итак, она за ночь записала свой голос, исказив его до неузнаваемости, а за завтраком прокрутила кассету. Напряжение достигло еще большего накала. А теперь я вам скажу, зачем она все это делала.

Я внимательно, в который уже раз, оглядел всех присутствующих.

— Что вы делали, уважаемые господа, большинство из вас, когда напряжение, которое она так искусно поддерживала, достигло апогея, что делало большинство из здесь присутствующих? Простите, я волнуюсь, может быть сейчас я волнуюсь больше, чем тогда, когда указывал вам на преступницу. Я волнуюсь, потому что мне придется сказать вам несколько очень неприятных слов. Вы хотели снять напряжение, господа, и считали, что лучшее для этого средство — рулетка. Я никогда в жизни не видел столько лиц, на которых бы так явно были написаны алчность, алчность и алчность. Это были не лица — это было одно сплошное воплощение алчности. На вас было больно смотреть, господа. Какое-то безумие.

Ответом мне было гробовое молчание.

— Вот зачем ей это было нужно, — сказал я. — Вы шли в казино и оставляли там огромные суммы. А она имела с них десять процентов. Она бы и так имела большие, по нашим понятиям, деньги. По нашим — я имею в виду меня, мою невесту Юлю и нашего друга Костю. Мы — журналисты, и денег у нас не так много. Может быть, поэтому мы не поддались этому соблазну. Но я не о том. Ольга Русакова не просто хотела денег. Она хотела иметь очень большие деньги. А то, что это было связано с огромным риском, только поддерживало в ней азарт, подогревало ее интерес, можно сказать, возбуждало ее желание вести смертельную игру. Она и оказалась смертельной.

На некоторое время воцарилось молчание. А потом Вероника Юрьева словно очнулась от оцепенения и сказала, обращаясь к Ольге:

— В старину, барышня, таких людей, как вы, называли авантюристами.

— А взрыв? — хрипло спросил Лева Яйцин. — Взрыв тоже она организовала?

— Нет, — ответил за меня Туровский. — На это я отвечу. Взрыв на совести этого господина, — он показал пальцем на Петуха Петра Петровича. — Ему захотелось провести пробу грунта. Его помощник Геращенко — инженер, он разбирается в механизмах. Взорвал так, чтобы мы опустились на дно. Он, Петух, еще не знал, что лодка уже принадлежит ему. То есть фирме «Нефтьсибирьинвест».

— Как это? — тупо смотрел на Туровского Лева.

— Очень просто, — развел тот руками. — «Нефтьсибирьинвест» скупила акции лодки. Что ты хочешь, Лева, акулы империализма есть акулы.

Лева посмотрел на мрачного Петра Петровича и процедил ему сквозь зубы:

— Акула… Какая он акула? Петух, тоже мне… Козел, он и есть — козел.

— Слава Богу, никто не пострадал, — сказала Вероника, и тут же смутилась. — Извините… Я имела в виду… Впрочем, извините.

И она замолчала, совсем уже смутившись. Я посмотрел на Зотова.

— Командир! — сказал я ему. — Гляньте-ка на свои командирские. Который, собственно, час?

Все глаза устремились на Зотова, хотя почти у каждого были в наличии свои наручные часы.

Командир выставил вперед руку, посмотрел на часы и хмуро сообщил:

— Двенадцать минут первого.

Я улыбнулся:

— С Новым годом вас, товарищи!

ЭПИЛОГ

Собственно, это не эпилог, а то, что произошло в самом конце этой самой оригинальной в моей жизни встречи Нового года.

Я сидел между Костей и Юлей, все еще не пришедший в себя после триумфа и поздравлений. Ольгу давно уже увели в служебную каюту, где просто надежно заперли — никому не хотелось находиться в обществе с убийцей.

Юля прижалась к моему плечу и проговорила:

— А все-таки я первая сказала, что автор того текста на кассете — женщина.

Осоловевший от возлияний, я только снисходительно улыбался. А она вдруг перегнулась через меня и сказала Косте:

— Сюткин! Сегодня ты ночуешь в моей каюте. Понял?

— Еще как понял! — улыбнулся он.

— А как же честь? — спросил я ее.

Она посмотрела на меня жалостливо-жалостливо, как на дитя. И вздохнула.

— Умная у тебя голова, Лапшин, — сказала мне Юлия Рябинина. — Только дураку досталась.

ТЕМНОЕ ДЕЛО РОМАН

«Нечего на зеркало пенять, коли рожа…»

Из разговоров.

Глава 1 ЛАПШИН

1

Никогда в жизни не видел ничего подобного. Женщина была таких необъятных размеров, что сознание отказывалось воспринимать ее как женщину. Во всяком случае, ничего сексуального в моей башке не возникало, да и не могло возникнуть. Глядя на нее, я почему-то погружался в глубокие философские размышления. Типа, почему одним природа отпускает мало, а другим — под самую завязку.

Я подумал еще, что голос у нее должен быть как у иерихонской трубы. И ошибся. Она пищала, будто это и не голос был, а зуммер от пейджера.

Я сказал ей свою фамилию, и она нашла мою карточку, или как там это называется в поликлиниках. Подавая мне девственно чистую «карту больного» (я знал, что внутри ее, по существу, ничего не было написано, я впервые посетил врача по действительно уважительной причине), она как-то слишком внимательно посмотрела мне в глаза, и я, что со мной бывает очень редко, смешался.

Тем не менее я быстро взял себя в руки и прогундосил:

— Что?

Она безразлично покачала головой и ответила:

— Восьмой кабинет.

Здесь-то я и стал озираться по сторонам, стараясь определить, кто это ходит с пейджером по поликлиникам. Не сразу до меня дошло, что это голос у нее такой.

Я снова посмотрел на нее. Она занимала половину комнаты регистратуры, не меньше. Ее коллегам приходилось делать немалый крюк, чтобы обойти ее необъятное тело и пройти туда, куда им надо было. А она, эта монументальная регистраторша, невозмутимо наблюдала, как суетятся вокруг нее все эти мелкие людишки, пытаясь что-то найти, что-то для себя выяснить, выздороветь, наконец.

Я улыбнулся ей своей самой разлюбезной улыбкой и пошел прямо по коридору — к врачу.

В течение двух последних дней я прямо-таки погибал от нашествия в мой чувствительный нос самых вульгарных соплей. Никогда в жизни из римского носа, являвшегося гордостью моего римского профиля, никогда в жизни, повторяю, из него не лилось столько отвратительной жидкости, причиняя мне страдания как физические, так и, сами понимаете, моральные. Я уже не говорю о дикой головной боли, которая сопровождала меня эти дни. Ощущение такое, что я смешал в одной огромной емкости водку, портвейн, коньяк, ликер, шампанское, пятновыводитель, денатурат, тормозную жидкость, средство от пота, добавил туда для запаха пару капель одеколона, хорошенько все это взболтал, и залпом выпил. И теперь мучаюсь, пожиная плоды.

Я выстоял очередь и по прошествии, наверное, тысячи лет вошел, наконец, в вожделенный кабинет врача. Почему-то мне казалось, что стоит только переступить порог этого кабинета, как все мои болезни тут же от меня отступятся. Я ошибся. Они, как оказалось, только начинались.

Вообще-то говоря, именно тогда, по-моему, я и стал подозревать, что очень скоро вляпаюсь в какую-нибудь очень нехорошую историю. Забегая вперед, могу признаться, что все так и произошло, я только не мог представить себе масштабы той катастрофы, которую любезно подготовила для меня жизнь, не забывающая время от времени подкидывать ситуации, из которых я выбираюсь с трудом. Так, повторю, случилось и на этот раз.

Но поначалу ничего такого смертельного не произошло. Напротив, в кабинете меня встретила молоденькая девушка, почти девчушка. Посмотрев на меня внимательно своими чуть раскосыми зелеными глазами и тряхнув копной огненно-рыжих волос, она улыбнулась и мелодично спросила нежнейшим голоском, аки ангел:

— На что жалуетесь?

— Э… мгм!

Я одернул себя. Еще совсем немного, и я чуть было не рассказал этой пигалице о том, как вдрызг разругался со своей подругой. Мол, жалуюсь я, милая девушка, на одну весьма похожую на вас молодую женщину, которая внешним видом своим напоминает ангела небесного, как и вы, а внутри ее сидит самый настоящий чеченский боевик. Она, видите ли, журналистка, делает репортажи из всех горячих точек страны, и жизнь свою тоже, судя по всему, воспринимает как средних размеров сковородку, в которой и поджаривает всех, кто ее окружает.

Но я, напомню, сдержался, и не стал говорить этой милой девчушке ничего подобного. Хотя, может быть, надо было. Вместо этого я стал нести околесицу про свой буквально промокший нос, головную боль и почему-то отсутствие в последнее время денег.

Слушать, надо сказать, она умела. У нее, кажется, даже ротик приоткрылся, так она, бедняжка, прониклась к моим страданиям. А может, мне это казалось. Просто очень хотелось, чтобы она прониклась.

Когда я раскрыл свою пасть, и она стала ковыряться в ней небольшой ложечкой, старясь при этом не морщиться, я подумал, что в сущности эта симпатичная девушка достойна более высокой судьбы, чем копаться в болячках разных горилл, считающих себя журналистами.

Мое имя — Григорий Лапшин, и оно известно всем, кто читает и почитает «Российскую молодежную газету». Помимо того, что я журналист, снискавший себе известность на ниве обличения «власть предержащих», мне еще каким-то непостижимым образом удается время от времени вляпываться, извините за корявость стиля, в дерьмо. Не то, чтобы от меня постоянно несло нечистотами, просто дело в том, что я обладаю уникальной способностью попадать в ситуации, от которых нормальный человек бежит как черт от ладана. Если вы читали мои предыдущие опусы, вы понимаете, что я имею в виду.

Наверное, это моя карма. В повседневной жизни, когда я не ленюсь, что случается довольно редко, так вот, когда я не отлыниваю от своих прямых обязанностей и пишу эти «разоблачительные» статьи, это самое дерьмо просто по жизни сопровождает меня. Вслед мне следуют такие угрозы, что мало не покажется ни одному нормальному человеку. Дерьма в моей жизни достаточно, что и говорить. Но в том-то вся и штука, что этого иногда оказывается настолько мало, что я с завидной периодичностью попадаю в такие переплеты, из которых потом вылезаю с трудом.

И вот что странно, заметил я. Все неприятности, которые в последнее время со мной случаются, так или иначе связаны с одной молоденькой симпатичной мымрой, которая тоже пишет статьи в одной из известнейших московских газет — некоей Юлией Рябининой. Если бы я страдал манией преследования, я бы подумал, что именно она и организовывает мне все эти передряги.

Жизнь мне она испортила, это точно. Я уже был когда-то влюблен, в дни, что называется, далекой юности, и не хочу больше повторения всего того, что влечет за собой так называемая «большая любовь». Давным-давно я дал себе слово никогда не признаваться в любви — ни одна женщина в мире, справедливо полагал я, не достойна этого. Если я вас шокирую, то это, как сейчас говорят, — ваши проблемы. Дело совсем не в этом.

Дело в том, что эта молодая особа, о которой, собственно, и идет речь, чуть ли не силой заставила меня признаться ей в любви. Случилось это сравнительно недавно, во время одного странного круиза на подводной лодке, которая держала курс на Северный полюс. Звучит бредово, но только на первый взгляд. Если бы вы читали в «Известиях» очерк моего коллеги Георгия Уфимцева, под названием «Безумный круиз», вы бы поняли, что я имею в виду.

Ну хорошо, не читали, и ладно. В конце концов у каждого могут быть минуты слабости, и именно в такую минуту я и совершил эту глупость: взял и сказал этой волчице в овечьей шкуре, что я, мол, ее люблю. Ни одна женщина, которая знает меня достаточно хорошо, не поверила бы ни одному моему слову, а эта — поверила. И, разумеется, решила, что теперь ей дозволено все.

Но минуты слабости, слава Богу, проходят, и все возвращается на круги своя. Я пришел в себя и указал этой женщине на ее место. Она не поняла и стала кочевряжиться. Я был непоколебим в своем стремлении защитить свое мужское достоинство. Не то, о котором вы сейчас подумали, его, в общем-то, и не нужно защищать, а то достоинство, которое живет в каждом мужчине и очень редко побеждает, если мужчина думает только о том своем достоинстве, что и вы. Ф-фу… Ничего себе фразочка, а?

Короче, я выгнал самого себя из ее квартиры, и строго наказал ей забыть и мой адрес. Хотя, конечно, это не совсем соответствует действительности. Разумеется, это она ушла от меня и категорически велела забыть в ее дом дорогу. Но ведь суть не в этом, правда? Каждый школьник знает, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Ну, в общем, мы разошлись, и точка.

Обо всем этом я думал, пока симпатичная девчушка в белом халате деловито ковырялась в моем широко раскрытом зеве. Когда она закончила, взгляд у нее был испуганным:

— Вы больны, — сообщила она мне.

— Ну наконец-то! — сказал я. — А я-то думаю, что это со мной такое? Сопли, голова трещит, температура. А я, оказывается, болею.

— Болеете, — подтвердила она.

— А больше вы ничего мне не хотите сказать? — поинтересовался я у нее. — Рецепт там выписать, бюллетень, телефончик?

— Чей телефончик? — подняла она на меня свои огромные зеленые глаза.

— Свой, разумеется.

— Зачем? — смотрела она на меня непонимающими своими глазами — сама невинность.

Я вдруг понял, что она ни капельки не кокетничает и тем более не грубит так завуалировано. Она действительно не понимает, зачем это больному вдруг понадобился телефон врача. Я чуть было не расстроился. У нее начисто отсутствует чувство юмора, понял я. Но уже в следующую секунду взял себя в руки. Что тебе с ней, Лапшин, — детей крестить?

И потом, абсолютное доверие к людям вовсе не обязательно означает отсутствие чувства юмора.

Пришлось популярно объяснять:

— Ну как же, — сказал я, стараясь выдержать ее простодушный взгляд, — а вдруг мне вечером станет совсем плохо. Вы мне и подскажете, что делать: аспирин принимать или гроб заказывать.

Тут она впервые за все время улыбнулась, покачала головой, и у меня отлегло от сердца — нормальнаядевушка, последняя на земле. С чувством юмора и абсолютно доверчивая.

— Думаю, до гроба не дойдет, — проговорила она, начиная что-то писать. — Но если вам очень нужен мой телефон, то пожалуйста. Я запишу его отдельно.

Если бы я был свободен, с тоской думал я, глядя на нее, если бы не эта чертова Рябинина!

Стоп! Лапшин, ты, кажется, действительно болен. Ты только что рассказывал, как вы расстались с Рябининой. Что же тебе мешает? Ну-ка, посмотри повнимательнее на эту девушку напротив тебя? Нравится? Ну, так вперед!

Не могу. Не пускает что-то.

2

Домой я вернулся злой, раздражительный и такой усталый, словно по дороге завернул на вокзал и разгрузил парочку вагонов. Я свалился на свою любимую тахту и заснул. Моментально. Мгновенно.

С недавних пор я стал запоминать свои сны. Что-то, наверное, произошло со мной, какие-то процессы внутри организма. Иначе почему я почти каждое утро теперь вспоминаю видения, посетившие меня ночью, хотя до этого мне казалось, что сплю я так крепко, что практически не вижу во сне ничего?

Этот сон я тоже запомнил, хотя ничего вразумительного в нем не было. Судите сами.

Мне приснился Президент. Борис Николаевич Ельцин сидел напротив меня в роскошном розово-синем почему-то кресле, вытягивал в мою сторону указательный палец, как какой-нибудь герой американского фильма, и говорил:

— Гриша! Ты ввязываешься в скверную историю.

Я хотел ответить и не мог. Молчал. Больше всего меня в ту минуту занимало место, на котором я сидел. Это было странное место… Ржавое корыто, наполовину заполненное водой. Сами понимаете, я испытывал некоторые неудобства. Мне хотелось встать, но ноги мои находились выше головы, и сделать этого я тоже не мог. Так это все и было. Президент говорил, а я пытался встать на ноги.

— Очень скоро, — продолжал Борис Николаевич, — тебе принесут старинную картину неизвестного художника из жизни французского короля Людовика. Я куплю ее у тебя за миллион долларов. Ты понял?

Я молчал. Я пытался выбраться из этой лохани, но у меня ничего не получалось.

Указательный палец Президента стал угрожающе расти. Не сходя с места и не наклоняясь вперед, Борис Николаевич достал меня своим пальцем и стал им ковыряться в моем носу. Хотелось чихнуть, но я не смел.

— Ты понял меня?! — грозно вопрошал Борис Николаевич. Вместо ответа я только обречено кивнул.

— Миллион долларов — хорошие деньги, — сообщил мне наш Президент. — На них ты сможешь купить себе новую ванну.

Я снова кивнул. Новая ванна в любом случае лучше, чем это корыто, из которого я безуспешно пытался выбраться.

Ельцин с интересом на меня смотрел. Наверное, он заключал в это время пари с самим собой: сумею я встать или нет. Когда я в очередной раз плюхнулся в воду, подняв фонтан брызг, он удовлетворенно кивнул и вальяжно откинулся назад.

— Учти это, — сказал он.

Я вдруг почувствовал, что это сон. Я понял, что сплю и вижу сон. Сплю и вижу сон про Ельцина. И когда я это понял, то разозлился. Я не люблю, когда надо мной издеваются, пусть это даже происходит и во сне. Не люблю, когда сижу в корыте, наполовину заполненном водой, и не могу встать, а в это время надо мной открыто насмехаются, пусть хоть и Президент, вернее, тем более — Президент. Если ты такой умный, то и решай важные государственные задачи, а не изгаляйся над человеком. Вместо того, чтобы встать, подойти и по-человечески дать руку, чтобы помочь, ты мне тут туфту гонишь про миллион долларов и про работы неизвестного художника. Мне это надо?

Злость придала силы, я крепко схватил обеими руками края лохани, дернул ее что было сил вверх и вместе с нею и взлетел. Сделав небольшой крюк, я облетел всю залу и остановился прямо над головой Бориса Николаевича. Первое время я решал, а не вылить ли мне воду прямо на эту седую голову, но потом передумал, все-таки какая-никакая, а это первая голова в России. Но тут события стали разворачиваться стремительно, и мне стало не до Ельцина.

В огромный этот кабинет вбежал Некто и стал палить вокруг себя из пушки, дико при этом крича:

— Измена! Измена!

Я сделал маневр и остановился над его головой. Кто знает, что там, в этой головушке буйной? Помню, что я знал этого человека, но кто это — никак не мог вспомнить.

— Ложитесь, Борис Николаевич! — кричал этот человек, пытаясь встретиться со мной взглядом.

Внезапно я понял, что дело худо. Человек стал разворачивать в мою сторону пушку и поджигать фитиль. Мне стало страшно, но только на одно короткое мгновение. Я уже знал, что делать.

Дуло орудия смотрело на меня, но я был спокоен. Вот в глубине пушки сверкнула маленькая искра, и на моих глазах порох стал взрываться, приводя в движение ядро. Еще немного — и эта болванка в руках у начальника охраны — как же его зовут, черт возьми?! — выстрелит, и ядро разнесет меня на тысячи маленьких лапшиных.

Я наклонил корпус, и из моего корыта прямо в середину дула стала литься вода. Порох, естественно, моментально отсырел, и нормального взрыва не последовало, но тем не менее пушка выстрелила. Правда, как-то странно. Ядро вылетело и стало кружиться под потолком, причем не так, как это обычно показывают в кино, когда бомба кружится и неизвестно, куда она сейчас полетит, а медленно, с достоинством, будто выбирая себе объект. Втроем мы уставились на него, зачарованные его плавным полетом.

Ядро не спеша кружилось под потолком. Вот оно двинулось в мою сторону, но не проделав и метра, остановилось. Повисело в задумчивости. И пошло в сторону Президента. В смысле, полетело. Президент достойно смотрел в лицо опасности, если у ядра есть лицо. А оно остановилось около самой головы Бориса Николаевича и зависло, как бы решая — а дальше-то что? И передумало, снова взмыв под потолок. Я уже не сомневался, кто станет ее жертвой, и с нескрываемым злорадством стал наблюдать за начальником охраны.

Тот побледнел, и, не спуская с ядра взгляда, стал пятиться к двери. Президент и я с любопытством посмотрели на само ядро: как оно собирается себя вести? Оно не сплоховало. Когда самый главный охранник метнулся к двери, чтобы спастись за ней, оно с быстротой молнии прочертило в воздухе стремительный след и, закрыв собой дорогу к выходу, зависло в сантиметре от потной от страха физиономии начальника охраны.

Тот взвизгнул, да таким истошным голосом, что ядро, видимо, само перепугалось, и от неожиданности взмыло вверх, повисело там пару секунд, дрожа от ярости, и вдруг устремилось обратно, в дуло пушки и там, внутри, разорвалось — скорее всего, от злости. Раздался взрыв, начальника охраны разнесло в клочья, а Президент подлетел в воздух и оказался рядом со мной в корыте. Он посмотрел на меня, потрепал по плечу и сказал:

— Вот видишь? Я совсем как ты. Сижу с тобой в одном корыте.

Его счастье, что воды в корыте больше не было. В конце концов, на себя мне наплевать, но у Президента не должно быть подмоченной репутации.

Или я что-то не понимаю?

3

К чему бы эти мультипликационные сны, а? Примерно так размышлял я, когда в мои сновидения ворвался телефонный звонок. На границе между сном и явью у меня сохранялась способность анализировать собственные ощущения, надо же. Телефон все настойчивее давал о себе знать, и, чертыхаясь, я все-таки снял трубку.

— Да, — с трудом проговорил я, — говорите.

— Лапшин? — голос показался знакомым.

— Привет.

— Взаимно. Дальше?

— Это Сюткин, Лапшин.

— Рад слышать, Костя, — сменил я гнев на милость.

Мне нравился Костя Сюткин. Фоторепортер, классный профессионал, и с недавних пор, можно сказать, мой хороший друг и товарищ. В последнее время судьба стала частенько подкидывать нам испытания, из которых, без ложной скромности замечу, мы выходили с честью — оба и вместе. Ну да ладно, это лирика.

В любом случае приятно было слышать его голос, здесь я не кривил душой, а я редко это делаю.

— Как-то ты это не очень радостно говоришь, — заметил Костя.

— Что?

— Ну вот это. То, что рад якобы слышать. Или заболел?

— В самую точку, Костя.

— Заболел?

— Да.

— И что случилось с гордостью отечественной журналистки? Перебрал лишнего вчера?

— Если бы, — вздохнул я и рассказал ему о том, как мучаюсь, давясь соплями.

Некоторое время Костя помолчал, как бы оценивая ситуацию, а потом, как всегда, конструктивно предложил:

— Так ты к Шавкату обратись. Или доступа нет?

— К кому? — не понял я.

— К Шавкату, — удивился Костя. — Ты что — впервые слышишь?

— А кто это?

— Ну ты даешь, дамский угодник. Шавката не знаешь?!

С чего это я, интересно, «дамский угодник»?! Ну, да это я выясню чуть позже. Главное сейчас этот самый… как его там?

— Как ты сказал? — переспросил я.

— Слушай, ты это кончай, — вздохнул Костя на противоположном конце провода. — Кто сейчас Шавката не знает?

— Костя, — как можно внушительнее проговорил я. — Если ты сию же минуту не ответишь, кто такой этот таинственный восточный незнакомец, я покончу с собой, и перед этим оставлю записку, что в моей смерти прошу винить фоторепортера Константина Сюткина. Не томи.

Когда он снова заговорил, в голосе его явственно читалась снисходительность, какая бывает, когда обращаешься к умственно отсталым.

— Видишь ли, Гриша, — сказал мне этот всезнайка, — Шавкат — это такой экстрасенс, у которого побывала вся элитная Москва. О нем знает любой, кто хоть раз в жизни брал в руки любую из московских газет. Хотя тебя понять можно: чукча не читатель, чукча писатель. Он чуть ли не кремлевский целитель, понял?

— Не понял, — ответил я. — Что это значит — «чуть ли не…»? Курица либо несется, либо нет.

— Курица — это ты, Лапшин, — нахально так заявил он мне. — А Шавкат — известнейший целитель. С самого что ни на есть Востока.

— Восток, Костя, дело тонкое, — напомнил я ему. — А где тонко, там и рвется. И потом, это же элементарная простуда. А он, наверное, денег берет немерено. Овчинка не стоит выделки, Костя.

— Ну и дурак, — отозвался он. — Никто не потребует с тебя денег. Он мой друг.

— Вот так, да? — сказал я.

— Через час жду на Китай-городе.

— Зачем?

Костя снова вздохнул.

— Ты действительно дурак, Лапшин, — сказал он. — Тебя и вправду нужно срочно лечить. Так что встречаемся через час на Китай-городе и едем к Шавкату.

— Я не доеду! — запротестовал я. — Грохнусь по дороге.

— Я тебя скорее грохну, если ты сейчас же не встанешь со своей идиотской тахты, — пообещал он мне.

Почему — идиотской? — изумился я про себя. Эта тахта, если уж на то пошло, — единственное, чем я могу гордиться. Она для меня — все! И стол, и спальня, и рабочий кабинет, и источник наслаждения. Про последнее не подумайте ничего такого пошлого. Наслаждаюсь я только в обществе женщин, и моя тахта — самое подходящее для этого приспособление. Гад буду.

Впрочем, Сюткину этого не понять. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как покориться. Я в ярости швырнул трубку на рычаг и стал одеваться. Косте на это было наплевать. Трубку он бросил еще раньше меня.

Ладно, Костя. Если я вернусь домой таким же больным, я потребую через суд возмещения за моральный убыток. Ответчиком будешь ты, и сумма тебе маленькой не покажется. Будешь пахать на меня до скончания дней своих.

Отчаянно чертыхаясь, я стал одеваться. Мне не хотелось, чтобы Костя Сюткин злился на меня.

Видите ли, у меня мало друзей…

4

Отыскав каким-то чудом одно-единственное свободное место, я плюхнулся на него, опустил как можно ниже голову и закрыл глаза. Плевать на приличия. Мне слишком плохо, чтобы всем нравиться. Как говорит мой сосед Серега Шипилов, если сам о себе не подумаешь — кто о тебе подумает?

По мере того, как поезд приближался к центру, в вагон набивалось все больше и больше народа. В голове моей была только одна мысль: почему, черт возьми, я не могу купить себе машину? Почему все могут, а я — нет? Я известный журналист, слухи идут, что у меня миллионы, а какой-то там захудалый «Мерседес» купить — не получается. Несолидно, Лапшин, несолидно.

А с другой стороны, так проще. Да и к народу, как говорится, поближе. Тем более, что к вождению у тебя, Лапшин, идиосинкразия. Так что не мучайся, сиди себе с закрытыми глазами и кайфуй.

Кайфовать и не мучиться не получалось. Голова раскалывалась, гудела как колокол, а из носа немилосердно текло.

Я открыл глаза только на одну секунду. И моментально увидел женские ноги, вернее, женскую обувь прямо перед своими глазами. Это могло означать только одно: что мои мучения никто облегчать не собирается.

Пришлось встать. Хотел бы я посмотреть на вас, что бы вы делали на моем месте, если прямо перед вашим носом назойливо маячат две таких симпатичных ножки. Я встал, но глаз так и не поднял.

— Садитесь, — буркнул я, уставясь в пол.

Я не хотел смотреть на нее. Кто бы она ни была, в эту минуту меня трудно было назвать эстетом, я бы все равно не оценил то, что увидел бы. К тому же мне трудно было ворочать глазами.

— Спасибо, Григорий Иванович, — услышал я и похолодел.

Этот голос был мне знаком очень хорошо.

Сами понимаете, я был вынужден поднять голову. Конечно, это была Галочка.

Первый человек газеты, в которой я имею честь работать, некий Павел Степанович, — личность в высшей степени загадочная. Мне никогда не удавалось предугадать, что он выкинет в «следующий момент».

Одним из таких его «закидонов» была женитьба на собственной секретарше Галочке, которая с первой минуты нашего с ней знакомства меня невзлюбила с такой пугающей силой, какая может обнаружиться у порядочной женщины, когда она имеет дело с отъявленным негодяем. Только что этой Галочке я уступил свое место. Было от чего прийти в отчаяние.

Выйдя замуж, Галочка, против ожидания, не ушла с работы, что только доказывает непредсказуемость действий моего шефа, а я искренне надеялся, что это произойдет. Я мечтал увидеть на ее месте какую-нибудь невозможную старую грымзу, с которой, я уверен, у меня бы сразу установились доверительные отношения. Молодая секретарша не может терпеть циничных грубиянов-журналюг, если называет себя порядочной женщиной при каждом удобном случае.

Интересно, почему она не на работе? Галочка не принадлежала к числу прогульщиц.

— Здравствуйте, — сказал я ей. — Я взял отпуск без содержания, чтобы хоть немного от вас отдохнуть. Вы что — шпионите за мной?

Разговаривать в вагоне метро — штука неблагодарная. Мне пришлось это прокричать ей в ухо. Когда я снова выпрямился, голова моя закружилась и я непроизвольно вцепился ей в плечо. Она возмущенно скинула мою руку.

— Что вы себе позволяете? — прокричала она в ответ, наверное громче, чем того требовала ситуация. На нас стали оглядываться.

Говорить простое «простите» у меня язык не повернулся.

— Очень немногое, — прокричал я ей. — Денег нет.

Она не поняла и посмотрела на меня как на больного. Тут-то Галочка и заметила, что со мной и вправду что-то не в порядке. Лицо ее стало принимать недоуменно-сочувствующее выражение.

— Вам плохо?! — проорала она, намереваясь встать.

Я снова положил ей на плечо руку, но на этот раз она не стала протестовать — сидеть всегда лучше, чем стоять, я это знал по только что приобретенному опыту.

— Мне хорошо, — успокоил я ее. — Вот вас увидел.

Наши отношения исключали любые комплименты с моей стороны в ее адрес, и она это очень хорошо знала. Взгляд ее моментально превратился в тот, который мне так хорошо знаком: испуганный и надменный одновременно.

Нужно было срочно перехватывать инициативу. Нельзя ей сейчас давать рта раскрыть.

— Почему вы не на работе? — Господи, как надоело кричать.

Поезд остановился, двери раскрылись, и стало сравнительно тихо.

Она ответила довольно спокойно:

— Я в декретный отпуск вышла.

О черт, Лапшин, ты же знал об этом.

— Поздравляю, — только и смог сказать я.

Она безразлично пожала плечами:

— Рано еще.

Совсем ты зациклился на своих болячках, Лапшин. Ты даже не сразу заметил ее огромный для такой хрупкой фигурки живот. Но когда он успел так стремительно вырасти?!

— Все равно поздравляю, — сказал я.

Она снова безразлично пожала плечами, кивнула и, слава Богу, отвернулась.

Если человек ежеминутно ждет от тебя подвоха, трудно требовать от него благодарности в тот момент, когда ты к нему вынужденно вежлив.

— Как поживает Павел Степанович? — спросил я зачем-то.

Она снова на меня посмотрела, как бы оценивая, насколько я искренен. Не знаю, что там она высмотрела, но ответила без грубостей:

— Спасибо, нормально. А вы что, до сих пор с ним не виделись?

— Нет.

Дело в том, что заболел я пару дней назад, а она, видимо, вышла в свой декрет вчера или сегодня. Быстро у них дела делаются.

— Хорошо поживает, — отвечала Галочка. — Все время о вас спрашивает.

Наверное, я и в самом деле серьезно заболел и помочь мне может только таинственная магическая сила в лице неведомого мне Шавката, если я принял слова Галочки за чистую монету.

— И что он обо мне спрашивает?! — польщенно спросил я.

Так же спокойно она ответила:

— Он спрашивает, когда, наконец, Григорий Лапшин получит Пулитцеровскую премию за свои шедевральные опусы?

Это было грубо, но, наверное, только поэтому я и догадался, что надо мной элементарно насмехаются, причем самым наглым образом. Будь я в форме, я бы давно догадался, что в доме Павла Степановича и Галочки мое имя если и упоминается, то только в матерном контексте.

— Это очень просто, — объяснил я ей. — Сразу после того, как ваш муж, то есть мой шеф, получит звание самого молодого дедушки всех времен и народов.

Галочка сжалась, и я выругал себя — мысленно, естественно. Огромная разница в возрасте — это их личное дело, и нехорошо бить ниже пояса. Вот никогда ты не сдержишься: зачем тебе понадобилось обижать этих людей, а, Лапшин?

Она первая начала, оправдывался я перед самим собой. И вообще я болею, имею право на слабость.

Не имеешь ты такого права, Лапшин.

Как бы там ни было, нужно выходить из неловкого положения.

— Я хотел сказать, — поспешил я оправдаться перед Галочкой, — Что Павел Степанович — мужик что надо, и я ему даже где-то завидую.

Боже, что за чушь ты несешь, Лапшин.

— Я даже горжусь, что он мой начальник.

Остановись, остановись, Лапшин, еще немного, и тебя вообще перестанут воспринимать.

Так и оказалось. Галочка посмотрела на меня взглядом императрицы и отвернулась, уже, подозреваю, навсегда. Никто никогда не поверит, что Лапшин способен всерьез произносить подобные слова. Как говорят, сначала ты работаешь на авторитет, а потом авторитет работает на тебя. Поздравляю, Лапшин, тебя с твоим авторитетом.

Спасибо. В любом случае мне пора выходить. Следующая станция — Китай-город. Слава Богу. Прощайте, Галочка. Свидимся.

Я поднимался на эскалаторе и никак не мог отдышаться. Щеки мои горели, и я думаю, что не в болезни было дело. Чувство стыда мне тоже знакомо. Хотя, по большому счету, и непривычно.

Что это Галочка из головы моей не идет? Что это за ненужные эмоции, типа проснувшейся совести?

Старею, не иначе.

На встречи Сюткин не опаздывает никогда. Как он сам про себя говорит, — или приходит вовремя, или не приходит вообще. Мне это нравится.

Он стоял у первого вагона, закрывшись известной мне «Российской молодежной газетой». Что такого интересного он хочет там вычитать? Я болею и не работаю, а больше там читать нечего.

Я подошел поближе и пальцем проделал в газетном листе дыру.

— Салют!

Он медленно сложил газету и внимательно посмотрел на меня.

— М-да, — сказал он, скептически поджимая губы. — Давно из крематория?

— Неужели так плохо выгляжу? — спросил я.

— Под венец я бы с тобой не пошел, — сообщил он.

— Аналогично.

— Краше в гроб кладут.

— Спасибо.

— Но надежда есть.

— В самом деле?

— Слабая.

— Хоть что-то…

— Я бы сказал, очень слабая.

— Лучше, чем ничего.

— Я бы даже сказал, почти что ничего, — такая она слабая, еле проглядывается.

— Слушай, Сюткин, — сказал я ему. — Мы что, так и будет будем здесь стоять? Где там твой восточный целитель?

— Должен же я тебя сначала приободрить, — возразил он.

— Считай, что уже. Мы идем?

Он кивнул.

— Пошли.

Почему я все так подробно рассказываю? Какое вам дело до того, как я доехал до этой станции, кого встретил, что говорил мне этот изверг с эстрадной фамилией Сюткин? Все просто. На самом деле я пытаюсь донести до вас свое состояние, и если у вас до сих пор не раскалывается от боли голова и не разрывается от жалости душа, значит вы недостаточно гуманны и в детстве мучили кошек, привязывая к их хвостам консервные банки. И не стоит на меня обижаться — вспомните, как обошелся я с Галочкой.

И вот теперь, если вы почувствовали мою головную боль как свою, оцените тот факт, что как только Шавкат пожал мне руку и посмотрел в глаза, я физически почувствовал, как перестают прокладывать в моем носу свои русла всякие сопливые течения. А головная боль стала уменьшаться с такой катастрофической быстротой, что в первые мгновения я испугался, что она вообще куда-то исчезла — человек быстро ко всему привыкает, и я уже серьезно побаивался, что голова моя вообще никогда не перестанет болеть. А она возьми — и перестань.

И он ведь ничего, по существу, не делал. Просто пожал руку и посмотрел в глаза. Ни за что бы не поверил, если бы кто-то рассказал. Ерунда какая-то.

Сам Шавкат так все объяснил:

— Костя мне уже все рассказал по телефону, — приглашая рукой присаживаться, проговорил он и сам сел. — Мне захотелось вас ошеломить с первой же минуты. Поэтому я собрался, сконцентрировал свою энергию, и, когда вы вошли, дал вам мощный посыл. Вот и весь секрет.

Это просто смешно. Сидит известный журналист-аналитик, эпатажник и фрондер в одном лице (это я) и серьезно слушает городского шамана. И не улыбается, не качает иронично головой. Что делается, а?

Голова-то не болит.

— Вы не сомневайтесь, — вещает тем временем Шавкат-шаман. — Голова у вас болеть будет. Часа через два боль возобновится.

— Ну слава Богу! — облегченно вздохнул я.

— Вы только постарайтесь уснуть, — попросил меня шаман. — А когда завтра проснетесь, будет легче. Головная боль существенно уменьшится, а нос перестанет течь совсем.

Прошу прощения за все эти подробности, но за что купил, за то и продаю.

— Спасибо, Шавкат, — сказал я, чтоб хоть что-нибудь сказать.

— Не стоит, — улыбнулся он. — Вы не торопитесь, Григорий Иванович?

Я подумал, что пора уходить. Но не смог найти подходящий предлог.

— Нет, — ответил я.

— Я тоже, — вставил Костя.

Шавкат вежливо ему улыбнулся и снова обратился ко мне.

— Григорий Иванович, — сказал он, и в голосе его явственно чувствовалась мягкая настойчивость. — У меня есть просьба.

— Конечно! — изобразил я на своем лице оживление.

Черт! Снял головную боль, и тут же лезет с просьбами. Больше всего на свете я ненавижу просьбы. Приказы я худо-бедно смогу не выполнить, а с просьбами дело обстоит похуже. После просьб, как правило что-то обещаешь, а за слова свои я привык отвечать.

Поэтому, кстати, я и не имею друзей. Ну, почти не имею. Подавляющему большинству моих знакомых я нужен не как Гришка Лапшин, хороший парень, а как Григорий Лапшин, известный, простите за нескромность, журналист. Костя Сюткин в худшем случае попросит меня закрыть рот, когда ему что-то не по вкусу. И это мне нравится.

А вот когда с просьбами ко мне обращаются почти незнакомые люди, наподобие этого Шавката, — не нравится.

Восточный целитель вкрадчиво проговорил:

— Видите ли, Григорий Иванович, я давно собираю мнения и высказывания о Президенте. Не могли бы вы написать на нескольких страницах свои впечатления о Борисе Николаевиче?

Что-то я не очень понимаю. Какой странный, я бы сказал, экстрасенс…

— В каком смысле — впечатления? — спросил я его. — Боюсь, у вас немного неверные сведения обо мне. Я никогда с ним не встречался. Может быть, вы перепутали? Моя фамилия Лапшин, а не Медведев.

— Я помню, — кивнул Шавкат, томно улыбаясь. — Но меня действительно интересует ваше мнение о Президенте. Согласитесь, моя просьба не заключает в себе ничего невозможного и, тем более, ничего криминального.

— Ну… — пожал я плечами.

Действительно, мало ли зачем ему это нужно? Может, он книгу пишет. «Взгляд на Президента с высоты астрального полета. Записки личного экстрасенса»… Звучит бредово, но в наше время возможно все.

Я снова пожал плечами.

— Что ж, можно попробовать.

Шавкат снова кивнул, на этот раз удовлетворенно.

— Спасибо, — проговорил он. — Как вы думаете, у Бориса Николаевича есть двойники?

— В каком смысле?

Видимо, перманентная головная боль повлияла на мои умственные способности удручающе. Мне трудно разговаривать с этим шаманом.

А он тем временем испытывающе смотрел на меня.

— Есть ли у Бориса Николаевича двойники? — повторил он достаточно терпеливо.

Мне стало скучно. Какой он, к черту, придворный экстрасенс? «Рубит капусту», как говорит мой сосед уголовник Коляша. А мои «впечатления», как он выражается, ему нужны для достоверности. Хотя…

— Откуда я знаю? — чуть резче, чем того требовала ситуация, сказал я. — Неужели вы верите в эти россказни?

Шавкат загадочно улыбнулся.

— Вера, — сказал дипломатично он, — вещь в высшей степени субъективная. Вы согласны?

По-моему, он сменил тему.

Нет, я сегодня явно не в форме.

— В каком смысле? — третий раз за последние несколько минут спросил я.

— Как ваша голова? — поинтересовался он.

— Спасибо, нормально, — ответил я машинально и понял, что с ней действительно все в порядке. Он мне что — зубы заговаривает таким образом? Метод лечения такой?

Я встал.

— Спасибо за помощь.

— Не за что, — сказал он. — Рад был познакомиться.

— Взаимно, — покривил я душой.

Он внимательно на меня посмотрел и медленно покачал головой.

— Григорий Иванович, — сказал он, — разрешите дать вам совет.

Я изобразил глубочайшее внимание.

— Да?

— Не лгите женщинам и экстрасенсам, — сказал он. — Они чувствуют неискренность. Так как насчет моей просьбы?

Вот пристал.

— Думаю, что ничего невыполнимого в ней нет, вы правы, — ответил я. — К концу недели вас устроит?

— Вполне.

— Вот и прекрасно.

Мы оба были воплощенная любезность. Интересно все-таки, почему я испытываю неприязнь к этому табибу?

Мы обменялись рукопожатиями, и я впервые посмотрел вокруг себя осознанным взглядом.

Офис Шавката производил впечатление, не признать это было глупо. Красивая мебель, подобранная со вкусом, была как бы скромна, но несомненно дорога и удобна. Скромное великолепие — так бы я это назвал. Приглушенный свет. Тихая, почти неслышная музыка. Мягкие кресла. Вкрадчивый голос хозяина. Будь я женщиной, я бы отдался.

Костя сидел в углу кабинета, в огромном кресле, и когда он встал, я испугался — за это время я успел забыть о его присутствии, хотя он все время находился здесь же.

Шавкат улыбнулся ему. Черт, такое впечатление, что он все время улыбается!

— До свидания, Костя, — сказал хозяин офиса Сюткину, — спасибо, что познакомили меня с Григорием Лапшиным.

— Да не за что, — проговорил Костя как-то машинально, и что-то в его голосе меня зацепило.

Я пригляделся к нему и понял, что он чем-то взволнован. Но при шамане ничего выяснять не стал.

— Спасибо, что помогли, — сказал я Шавкату. — Всего вам хорошего.

— До свидания.

Черт возьми, уйду я отсюда когда-нибудь, или нет? Сколько же можно расшаркиваться?!

Когда мы с Костей вышли на улицу, там уже начал накрапывать дождь.

— Что с тобой? — спросил я. — У тебя такой вид, будто этот Шавкат признался, что он внебрачный сын Дудаева.

— С чего ты взял? — слишком безразлично спросил меня Костя. — Обычный вид, просто писать хочу.

Это вполне могло быть, но я хорошо знаю Сюткина.

— Костя! — сказал я ему. — Не надо так бездарно лгать. Если бы ты хотел писать, ты бы наплевал на Шавката и прямо спросил бы его: где тут у вас, мол… Я же вижу: ты будто хороший кадр чуешь. Только аппарат свой не расчехлил. Значит, не кадр. А что?

Он так резко остановился, что я чуть не сшиб его с ног — сила инерции не дала мне затормозить вовремя.

— Слушай, ты кончай это, — предупредил я его.

— Что? — смотрел он на меня с любопытством.

— Вот это! — уверенно говорил я, потихоньку теряя эту самую уверенность.

Что это он так на меня уставился?

— Гриша, — проникновенно проговорил он. — Что ты мне дашь, если я тебе предложу материал, о котором мечтает любой мало-мальски честолюбивый журналист?

— По морде, — пообещал я ему. — Немедленно прекрати издеваться. Голова у меня пока не болит, так что покалечить тебя я успею. Не томи, Костя. Что за материал?

Мои угрозы на него не произвели ни малейшего впечатления, да я и удивился бы, если бы произвели.

— Только дай мне слово, — сказал он.

— Еще что тебе дать? Надоел: «дай», «дай», «дай»!

Он как-то помялся, а потом полез в свою папку.

— Дай мне слово, — повторил он, — что не станешь разворачивать этот конверт, не станешь прямо здесь же, сейчас, требовать объяснений.

— Что за тайны?

— Увидишь, — ответил он и подал мне довольно большой, но тонкий конверт. — Прошу не задавать никаких вопросов.

— Вообще?!

— Вообще.

— Никогда?

— Хотя бы сейчас. И сегодня ночью меня тоже не надо беспокоить. И завтра утром. Днем я буду на выставке в ЦДХ на Крымском валу. Не слышал? «Москва наизнанку» называется.

— Выставка фотографий такого же мудака, как и ты, — не преминул съязвить я. Должен же я хоть как-то отомстить?

— Точно, — кивнул он, ничуть не задетый. — Вот после нее и встретимся. Договорились?

— Вообще-то у меня были планы на завтрашний вечер, — зевнул я демонстративно. — Но если ты так слезно просишь…

Сюткин усмехнулся.

— Езжай домой, — сказал он, — свари себе кофе, сядь поудобнее, во избежание несчастного случая, и только потом достань из конверта то, что в нем лежит. А когда восстановишь дыхание, не бросайся к телефону, чтобы слезно умолять меня о встрече. Дома меня не будет. Лучше подумай обо всем на досуге, а завтра вечером у меня, надеюсь, будет, чем тебя удивить и порадовать. Понял меня?

— Пошел ты… — сказал я ему, улыбаясь.

— Уже! — кивнул он.

Не прошло и пары секунд, как он растворился в толпе. Только что был — и нету.

Но остался конверт. Я пальцами попытался определить, что же в нем находится. Бумага была плотной. Если к тому же помнить о профессии Кости Сюткина, то вполне можно предположить что внутри была обычная фотография. Хотя вряд ли она обычная, Сюткин не шутит, когда дело касается его профессии.

У меня руки зачесались раскрыть конверт прямо здесь. Но я обещал этого не делать.

И я почувствовал себя слегка прижатым к стенке. Что меня разозлило. Кто хоть немного меня знает, тот помнит, что я терпеть не могу, когда меня прижимают к стенке, что от этого становлюсь, мягко говоря, неадекватным.

Ну тебя к черту, Сюткин, подумал я. Не поеду я домой, не стану варить себе кофе, не стану садиться в кресло, не слишком-то я горю желанием раскрывать этот конверт, мальчишка я тебе, что ли, — игры со мной играть?! Идите-ка вы со своими тайнами мадридского двора далеко-далеко.

В конце концов я, можно сказать, выздоровел и вполне могу себе позволить то, что не могут больные. Например, женщину. Рябинина меня отвергла, но замен ей несть числа. Не пропаду! У журналиста Григория Лапшина столько поклонниц, что пропади Рябинина пропадом.

Я позвонил куда надо и поехал к московскому черту на куличках. Меня ждала и манила незабываемая ночь…

Если б я знал, чем это кончится…

Глава 2 1991 г. ОСЕНЬ. КЛУБ «ПЬЕРРО». СЛУГИ

1

Решив сэкономить, Борис Николаевич доехал до клуба на метро и, выбравшись из-под земли на поверхность, первым делом глубоко надвинул на глаза шляпу — чтобы не узнали.

Сделал несколько торопливых шагов. Остановился.

Не выдержав, оглянулся, скользнул по скучающей осенней толпе настороженным взглядом, но, кажется, пронесло: на него никто не обращал внимания.

До клуба «Пьерро» было две остановки, но Борис Николаевич решил и здесь сэкономить — отказался от троллейбуса, который услужливо распахнул перед ним свои двери, и пошел пешком. Его высокая массивная фигура в простом польском плаще рассекала людской поток подобно крейсеру…

Итак, был обычный осенний вечер, теплый и светлый, не хуже и не лучше предыдущего, и в сторону знаменитого своими экстравагантными тусовками клуба спешил, стараясь не быть узнанным, Борис Николаевич, спешил и не замечал, как за ним тщательно и профессионально следили.

«Наружка» — группа наружного наблюдения за объектом — работала четко и слаженно, и если бы простой обыватель вдруг и обратил на них внимание, то, в лучшем случае, счел бы все увиденное за обычное совпадение.

Следившая за Борисом Николаевичем «наружка» состояла из четырех человек — двух пар: ведущей и страхующей.

Первый из ведущей пары — молодой человек лет двадцати трех, не больше, серый и безликий среди такой же серой и безликой толпы, — отставал от «объекта» (делая это, естественно, вполне осознанно!) ровно на пятнадцать положенных по инструкции шагов. Молодой человек жевал спичку, шел легкой птичьей походкой, сунув руки глубоко в карманы летней, не по сезону, куртки. Он изредка демонстративно зевал, делая вид, что обычный праздный гуляка, и надо заметить, что получалось у него вполне естественно и довольно точно.

Его напарник вел себя несколько иначе, скажем так — не столь легкомысленно. Возможно, в этом был виноват его внешний вид: рубец на левой щеке, прижатые к бритому наголо черепу уши, черная застегнутая на глухую молнию кожаная куртка и крепкие пальцы, схватившие стальными клешами руль видавшего виды «жигуленка». Но, скорее всего, не это было главным, а то, что он вовсе не изображал, что ему нет дела до Бориса Николаевича. Нет, напротив, он всем своим подозрительным видом показывал, за кем именно следит, и это — вот ведь парадокс! — и было для него лучшей маскировкой (что, кстати, тоже было предусмотрено в многочисленных инструкциях).

Надо заметить, что «ведущая» пара двигалась за «объектом» тоже весьма своеобразно. Автомобиль почти в точности копировал ритм движения Бориса Николаевича: и если тот вдруг начинал спешить, идя на обгон пешехода, то и «жигуленок» давал газу, а когда «объект» неожиданно останавливался, то и наблюдатель тотчас нажимал на тормоза, машина замирала на месте, терпеливо дожидаясь, пока Борис Николаевич, незаметно оглядевшись, вновь двинется вперед…

Молодой человек, напротив, всем своим видом показывал, что ему на «объект» глубоко наплевать — ну идет себе какой-то Борис Николаевич, да и черт с ним! — что у него, у молодого человека, своих дел навалом: вот, кстати, девушка прошла весьма аппетитная, и ноги у нее ничего, и вымя еще не отвисло, словом, класс девчонка, самый сок, и если бы не умело припудренные прыщи на лбу, то он, молодой человек, естественно, лихо подлетел бы к ней и взял телефончик, а там, глядишь, и чем черт не шутит…

Но вот ведь что интересно, при всей своей развязности и этакой хлестаковской лихости молодой человек ни на секунду не выпускал Бориса Николаевича из поля зрения, хотя и шел за ним как бы в «противофазе»: если «объект» останавливался, то наблюдающий нагло пер на него и пялил свои наивные глаза, словно говорил — «да вот он же я, смотри, дурак, смотри!», а когда Борис Николаевич вновь начинал свое неспешное движение, то молодой человек замирал или шел куда-то в сторону, якобы заинтересованный безделушками на многочисленных лотках, которые вдруг выросли, как грибы после дождя, по всему центру Москвы после смешного августовского путча.

Если «ведущая» пара группы наружного наблюдения работала как два «коверных», как Бим и Бом, дополняя друг друга, но держась строго на разных полюсах имиджа, то оставшаяся часть «наружки», страхующая, вела себя просто и понятно, как обычная рабочая лошадка, без выкрутасов, без артистизма, без всего того, что так любят показывать в дешевых американских — да, чего уж там, и во всех остальных, конечно же, тоже! — боевиках.

«Страхующая» пара находилась в новой белой «Ниве» — два чекиста в одинаковых светлых плащах, одинаково подстриженные и, что уже было совсем лишним, с одинаковыми проборами. Они двигали в такт челюстями — «Стиморол», естественно, «неповторимый и устойчивый», — держали в поле зрения и «объект», и молодого человека, и его напарника в «жигуленке», смотрели внимательно, фиксируя каждую на их взгляд подозрительную мелочь, и негромко переговаривались:

— Светится сволочь…

— Нормально!..

— Я же вижу…

— Я тоже.

— И второй светится, — невозмутимо сказал тот, что сидел на месте пассажира, сказал, выдержал паузу и добавил со значением: — Сволочь…

— И второй — нормально! — тотчас возразил ему коллега.

— Я же вижу…

— Я тоже.

Пауза.

Чекисты синхронно повернули головы, посмотрели друг на друга. Нехорошо посмотрели, надо заметить. Скверно. Как пара змей. И вновь отвернулись. Чтобы продолжить наблюдение…

Если бы Борис Николаевич догадывался, что является объектом столь пристального профессионального внимания спецслужб, то, возможно, он и не стал бы торопиться в этот загадочный клуб «Пьерро», а поспешил бы скорее домой, на Нагатинскую, да еще ко всему бы и заперся на все четыре замка: нижний французский, чуть выше — английский, а уж за ними два подряд наших, родных, российских, врезанных давным-давно, тысячу лет назад, в те тихие времена, когда никто и фантазировать-то не смел, что будут когда-нибудь и у нас такие клубы, а в них — такие вот «веселые» мероприятия, на которое сейчас и шел ничего особенно не подозревающий Борис Николаевич…

Итак, Борис Николаевич приближался к клубу «Пьерро», его вполне профессионально «пасла» «наружка», в столице царил разгул демократии, вовсю гуляла осень и, как было замечено, день, умирая, был теплым и светлым…

Клуб поразил Бориса Николаевича своей скромностью и непритязательным видом. Какие-то серенькие стены, обломки штукатурки возле стоков, безвкусица решеток на окнах…

Нет, честное слово, для «Пьерро» могли выбрать особняк и поприличнее! Хотя, надо отдать должное, место неплохое. Хорошее место, породистое. Надежное и прочное. Рядом — «высотка» времен культа, зверинец, обсерватория… Словом, все как полагается, все как у людей, и даже до мавзолея — рукой подать.

Хотя, вот это, пожалуй, лишнее. От Главного Покойника надо держаться подальше. Интересно, убрали его или еще нет?..

— Какой там!.. — неожиданно вслух возразил самому себе Борис Николаевич. — Так и уберут, жди!.. Да я бы давно… — он хотел прибавить еще пару ласково-непечатных из великого и могучего, но вовремя спохватился и прихлопнул широкой ладонью языкастый рот.

Тихо! Тихо, милый, ты что?!..

Забыл, где живешь? Сейчас быстро напомнят. Ну, чего ты разбушевался?.. С твоей-то физиономией, да о таком? Побойся Бога, Борис. Стой себе тихонько и молчи. Молчи как рыба. Вспомни, какие времена на дворе…

А времена, и впрямь, настали примечательные. Классные времена! Нарыв перекройки лопнул и вылился на свет белый шутовским летним путчем (перестройку Борис Николаевич упорно называл именно перекройкой и никак не иначе). Кстати, а почему путч? Почему не «бунт», к примеру? Нормальное русское слово, наше, простое, понятное. Страшное. Или — «смута». Тоже не хуже. А может даже и лучше!..

Вы скажете — парадокс. Перестройка, разгул демократии и прочие прелести… Почему же надо молчать, залеплять самому себе рот? Почему?! А потому! Что любая власть начинается с жесткой руки. Иначе она — не власть, а так — мелочовка, сотрясание воздуха. Нет уж, коли пришел на трон, то уж, брат, изволь жить по законам трона, и никак не иначе. А то пропадешь, как пить дать пропадешь…

Это Борис Николаевич сразу почувствовал. Еще тогда — в августе. Когда бойкий Станкевич развлекал и одновременно удерживал толпу напротив знаменитого памятника посреди Лубянки, развлекал, спрятавшись в надежное брюхо радиофицированного автобуса. Вот тогда-то Борис Николаевич все сразу-то и понял. И про власть, и про жизнь, и вообще…

Памятники валить направили народ — понятно. Чтобы, значит, энергия вышла, чтобы магазины не начали крушить. Это во-первых.

Спрятался бойкий Станкевич в автобус — тоже все ясно. Не хочет лишний раз «светиться», чувствует, что рыльце в пушку, видит ведь, подлец, наперед видит, как шахматист опытный — на много ходов, чем все это может закончиться. Это во-вторых.

Дзержинского свалили — ну, не свалили, подвесили аккуратно, приподняли и перенесли, уложив на платформу, если уж быть до конца точным, — хорошо. А дальше? Что же это никто на Красную-то площадь не кинулся? Ответьте, господа?!.. Вот же она, рядом совсем, рукой подать: всего-то делов — спуститься по улочке, обойти ГУМ и прямо… Куда? Да, к мавзолею, конечно же, куда же еще! Если замахнулись, то надо уже бить до конца. А то как-то нелогично получается. Железного Феликса, значит, можно за шею, а Главного Покойничка нельзя? И Маркса нельзя, и еще там кого?.. Вот вам и третий сигнал, сигнальчик. Намек. Перст указующий.

Еще хотите? Будут, господа, будут. Не волнуйтесь!

И множество подобных «нюансов» насчитал Борис Николаевич, пока бродил, описывая замкнутые круги вокруг толпы, которая окружила постамент, где стоял Железный Палач — а может и не «палач» вовсе, а так, больной, по-настоящему сдвинутый на революциях человек (а может и не человек, а может быть «ибикус» какой-нибудь?)… И чем больше подмечал прозорливый Борис Николаевич, тем неспокойней становилось у него на душе, как будто чувствовал он нечто такое, что не могли сейчас ощутить вот эти все люди, пришедшие сюда с разных концов столицы, люди, державшие на руках детей, люди, игравшие на гитарах и гармошках, люди, спокойно курившие, люди целующиеся, люди смеющиеся… Захотелось вдруг Борису Николаевичу закричать во весь голос, во все луженое горло — «да что же это вы, не видите, куда идем?!» Но не закричал. Сдержался. Лишь усмехнулся недобро. Ничего, придет времечко, сами всепоймут. Власть — она всегда власть. А в России — особенно…

Поняв это, стал еще более сдержанным Борис Николаевич, еще более осмотрительным. Попусту не болтал. Никого не ругал — ни новых владельцев Кремля, ни старых. А зачем? Своя рубашка ближе и приятнее, чем, скажем, казенная. Это тебе любой скажет.

И чем свободнее в своих поступках становились окружающие, тем сдержаннее держался Борис Николаевич. Потому что чувствовал, не может власть в России быть без жесткой руки, ну, никак не может, черт побери!..

Однако, вокруг все было спокойно, без внешних перемен, без грузовиков по ночам, без облав на коммунистов, без всего того, чего все так внутренне ждали, передавая из поколения в поколение генетический опыт. Но не было ничего.

Не бы-ло!

Тогда Борис Николаевич, внутренне с трепетом ожидавший репрессий — а как же иначе: офицер, коммунист, естественно, служил режиму (или строю, что, впрочем, не столь важно) верой и правдой, не на страх, а на совесть, — вдруг обозлился. Ну как же так?! День проходит, другой, неделя, а все по-старому, все как всегда. Этого не может быть! Должны же сажать, в конце концов. Или, хотя бы, клеймо ставить в паспорте — что состоял, что сочувствовал, что имел…

Непонятно! Или они, власть, естественно, не вполне здоровы, или все делается тайно. Ну, конечно же, тайно! Незаметно для всего народа. Так сказать, демократически. Ну тогда все понятно! Тогда — все в порядке!..

Придя к этой мысли, Борис Николаевич даже немного успокоился, не подозревая, что точно также подумали и миллионы его соотечественников и точно также внутренне успокоились. Успокоился, но лишний раз старался себя контролировать. Так, на всякий случай. А то, кто его знает, на кого Бог пошлет…

Так и не высказав заветную мысль о Главном Покойничке, Борис Николаевич, несколько смутившись и утратив потому свой внушительный и особый вид, поспешил зайти в клуб «Пьерро».

Прошел мимо охранников, которые с пониманием взглянули в его сторону — конечно же, из-за его, Бориса Николаевича, вида, — миновал неожиданно просторное, со вкусом оформленное фойе (нет, все-таки знаменитый клуб был на должной высоте, чего не отнять, того уж не отнять, это точно!) и вышел к гардеробу…

Замер, пораженный великолепием огромных зеркал — квадратные метры, орешеченные золотом, хрусталь, фирменный знак, матово проступавший по углам окон, четкость линий и гармония небрежно разбросанных по поверхности стекол блесток (алмазы, изумруды, подделка?). Остановился на мгновение. Закинул голову. Крякнул, мысленно, естественно.

К нему метнулся человек… Лакей, гардеробщик, швейцар, мажордом, слуга — кто? А впрочем, неважно. Человек — он и есть человек. Ловкий, гладкий, услужливый.

— Вам сюда-с! — показал человек в сторону огромной портьеры, из-за которой доносился невнятный шум голосов и музыки.

— Что-с? — невольно повторил коварную «с» на конце вопроса Борис Николаевич, повторил и тотчас нахмурился. Ну что он в самом деле? Как мальчишка, ей-богу! Дожил! Перед лакеем стал расшаркиваться. Нет, хуже. Не расшаркиваться, а подражать, мать его!..

— Сюда! — Человек обольстительно улыбнулся.

— Знаю, — буркнул Борис Николаевич.

Однако отправился в противоположную сторону. К зеркалам. Нарочно отправился, чтобы хоть как-то отгородиться от неловкости. От буквы «с» на конце слова.

Человек слегка развел руками, показывая, что ему, собственно говоря, абсолютно без разницы, куда именно направится гость — в зал, к зеркальному великолепию или в туалет…

Борис Николаевич приблизился к зеркалам — подходил осторожно, словно ждал подвоха, оглядывая себя с головы до ног. Ничего, хорош. И костюм сидит отменно. И проборчик что надо. Вернее — как у кого надо. Ибо он, Борис Николаевич, не просто так Борис Николаевич, а тот самый Борис Николаевич. Сейчас. Здесь. В клубе «Пьерро».

Он — это Он.

От мозга до костей. От кончиков пальцев до жестов. До пробора. И главное — взгляд его, того самого Бориса Николаевича. Которого знают. Все!..

Вон, охрана у дверей обернулась, посмотрела на него, почувствовала что-то. Так и должно быть! А мы на нее сейчас свой взгляд направим. Вот так! Что, чувствуется?..

А как же иначе? Иначе и быть не может. Потому как не Борис Николаевич Погибенко сейчас перед вами, а всеми узнаваемый, любимый и не очень, Борис Николаевич Ельцин.

Тот самый.

Президент…

2

Борис Николаевич искренне любил жизнь, но она — вот ведь несправедливость! — платила ему обратным, да к тому же, каждый раз умудрялась всунуть не копеечку в обмен на его рубль, а давала одну и ту же потертую, насквозь фальшивую полушку.

За что, спрашивается? Ну, хоть кто-то может на это ответить?.. Молчите? Вот и Борис Николаевич молчал, терпел и молчал, хотя в глубине души (где у ней глубина-то?) был недоволен. Ох, как недоволен!..

Нет, с ним-то, с Борисом Николаевичем, как раз, все было в порядке. И ростом вышел, и лицом — как там пелось в некогда знаменитой песенке, «Спасибо матери с отцом…», так кажется? — и служба подходящая, и на место грех жаловаться (известная «Кантемировка»: полтора часа на электричке, и ты уже в Москве). Все так, с этим никто не спорит, а вот главного не было. Счастья, скажете вы. Нет. Любви? Тоже нет. Не стоит гадать, не стоит. Да и как можно угадать то, что и словами-то простыми не определишь. Не определишь — хоть ты тресни!

Не было в жизни Бориса Николаевича фарта. Вот, пожалуй, самое близкое по состоянию слово. Именно «по состоянию», а не по сути. Судите сами.

Все было у Бориса Николаевича как у людей — и работа, и отдых, и «гауптвахта», и любовь, и даже банальный трах. Хотя слова «трахаться» Борис Николаевич не признавал. Не ложилось оно на язык, никак не ложилось. Он даже перед самым «дембелем» поспорил с пустобрехом прапорщиком Дыровым на эту тему. С тем самым Дыровым, который, вернувшись после месячной командировки из Афгана, удивил всех тем, что нацепил на свой сальный китель сразу три ордена Красного Знамени и успел покрасоваться таким образом на плацу минут двадцать, после чего был безжалостно избит своим лучшим другом — вернее сказать, лучшим собутыльником — Суслопаровым, тоже прапорщиком из танкового батальона.

— Вот ты объясни мне, дураку старому, — просил Борис Николаевич у Дырова, открывая вторую бутылку «андроповской» по «четыре семьдесят», — почему «трахаться»?

— Что? — не понял Дыров, озабоченный в этот момент лишь одним — не заглядывая в карманы, он мысленно пытался пересчитать сдачу, которую получил в винном отделе, и думал о том, как лучше надо будет завтра похмелиться, чтобы никто не заметил его, Дыровского, «сумеречного» состояния.

— Ну, «трахаться»!..

— Чего «трахаться»?..

— Почему так говорят, — пояснил Борис Николаевич. — Ты можешь объяснить?

— А, — наконец дошло до Дырова. — Я думал, ты о деле, а ты… — Он махнул рукой, засмеялся до слез. — Какая разница?

— Как это «какая разница»? — вдруг завелся Борис Николаевич. Было в нем такое — иногда заводился на пустяках, и никто его не мог остановить. — В наше время говорили — «перепихнуться». Ведь так?..

— Так, — согласился Дыров. — Или — «пихаться».

— Или «спать», — подхватил Борис Николаевич.

— «Оттолкнуться»…

— «Чпокнуться»…

— «Стукнуться»!..

— «Просадить»!..

— «Харить»!!..

— «Наяривать»!..

— «Всадить»!!!..

— «Запердолить»!!!..

— Это грубо, — поморщился деликатный Дыров. — Давай, лучше вкинем! — Они чокнулись.

Вкинули. Подышали громко — закуски не было. Вновь налили…

Помолчали.

Борис Николаевич с силой потер лицо, пытаясь поймать нить разговора. Но это ему не удалось. Заметив это, Дыров решил прийти сослуживцу на помощь.

— Ерунда все это! — решительно сказал он. — Ты, Николаич, себе голову не забивай. Не надо! Давай еще вкинем!..

Еще вкинули. Вновь громко подышали…

Затем набежали какие-то люди — офицеры, естественно, — разгорелось тихое мужское веселье. С анекдотами, с разговорами о зарплате, с «промыванием косточек» начальству… Словом, все как всегда.

В одну из пауз Борис Николаевич напросился принести еще «смазки», но за водкой не пошел, неохота было, а тихо, без лишнего шума смылся. К Инне, конечно же. Хотя и знал, что ничего из этого путного не выйдет. Нет, она обязательно примет, обогреет, ляжет рядом — все, как полагается… Но… Как бы это объяснить получше? Знаете, как в картах бывает? Сели втроем, расписали «тысячу»: и игра идет, и вниз не катишься, и марьяжи у тебя неплохие… А все равно первым «на бочку» влезает сосед. И не просто влезает, как ему полагается, набирая очки аккуратно, «червончик» к «червончику», а взлетает самым наглым образом! Черт бы его побрал!..

Ну, как тут не выругаться! Из минусов выходит, подлец, из нуля. С захудалым пиковым марьяжем набирает такие очки, что дух захватывает. Оглянуться не успеешь, как у него, у соседа долбанного да удачливого, уже «полколеса». Ну, что ты будешь делать?!.. Молчите?

А все из-за фарта. У него он есть — был, будет, это не столь важно, — а у тебя, у голубчика, у Бориса свет Николаевича нету. Нетушки! Да-с!..

Итак, господа, фарт. Впрочем, другое — его отсутствие. Четырех женщин встретил на своем, да простят за банальность, жизненном пути Борис Николаевич, и ровно четыре (!) раза повторилась одна и та же история.

ОДНА И ТА ЖЕ!

Тут есть над чем задуматься. И будь на месте бравого майора из строевой части танкового полка знаменитой Кантемировской дивизии и прочее, и прочее какой-нибудь обычный шпак, то, возможно, давно бы этот самый шпак обратился к психотерапевтам или астрологам, а то и вовсе к захудалой бабке-ведунье из села, скажем, Митькины Щеки, где и квартировалась воинская часть Бориса Николаевича.

Но не таков был Борис Николаевич! Не таков!..

Четыре женщины… Женщины. Он называл их только так. Остальную часть слабой половины человечества Борис Николаевич делил на знакомых — если сексуальных связей не было, или на подруг — если таковая (т. е. связь, естественно) существовала. Но эти четыре… Это было нечто другое.

Что?

Любовь? Страсть? Судьба? Неизбежность? А может быть рок?

Видимо, не стоит искать точных определений там, где они не могут быть изначально. Ну, разве можно, например, объяснить словами эти понятия? Конечно же, нет! Слова, подобно воде, лишь скользнут по поверхности, не проникая в суть явления. И только, скажем, музыка хоть как-то способна передать все те нюансы ощущений, все те тысячи — миллионы, миллиарды, «тьмы и тьмы»! — оттенков и любви, и страсти, и, конечно же, рока…

Четыре женщины… Женщины. Женщины!

Они возникали на его, Бориса Николаевича, горизонте — господи, ну какой же горизонт: майор, пыльная строевая часть, электричка по выходным, московские переулки стакан водки из-под стола в пошлой, надоевшей даже алкашам-завсегдатаям, забегаловке, и вновь переулки, переулки, переулки… — возникали с завидной периодичностью, словно похожие друг на друга куклы, и не было в этом мистики, не было ведьемачества, ни было ничего такого, от чего можно было бы откреститься, отплюнуться через левое, естественно, плечо.

Они были разные. Они были одинаковые.

Бывает и такое. Редко, но бывает…

Всех четверых звали Иннами. Все четверо встретились Борису Николаевичу в одно и то же время года — весной. У всех женщин были дети. И все эти дети были девочками восьми лет. Каково?

Четыре женщины! Четыре Инны! Четыре одинаковые истории!..

Мистика, скажете вы. Или бред воспаленного воображения. Ни то и ни другое. Это жизнь Бориса Николаевича. И если были у Всевышнего на него, на Бориса Николаевича, другие виды, то, конечно же, все случилось бы по-другому. Но замысел Божий — это замысел Божий! Что мы знаем о нем?..

И достался Борису Николаевичу такой фарт. Вернее — отсутствие оного. Хотите подробностей? Пожалуйста.

Начиная со знаменитого шестьдесят первого — гагаринского, космического, оттепельного и прочее, что там еще было? — сразу после развода с Полиной, со своей первой законной, в течение трех десятков лет встретил Борис Николаевич четырех, как уже было сказано, женщин (были, конечно же, и другие — подруги и знакомые, но они не в счет, не об этом сейчас речь), четырех… как бы это получше выразиться?.. нет, нет, даже не стоит мучиться, отметим, что это были Инны, и все… С завидной, между прочим, периодичностью — одна Инна в семь-восемь лет. Даже новую единицу можно было бы придумать: «Инна в семилетку». Только вот что она будет означать? Невезение? Отсутствие фарта?..

Но ведь все не так плохо!

Ведь любил же Борис Николаевич своих женщин. Без сомнения! И они платили ему тем же. Значит, все хорошо, все уравновешенно? Нет, не все…

Судите сами. Допустим, Инна-первая, Инна Ивановна, учительница, между прочим, пения. Встретились, познакомились, расспросили друг о друге. Ему — двадцать шесть, ей — столько же. Живи, не хочу! А то, что дочка есть у Инночки, так это ведь даже хорошо, если призадуматься. И они жили — Борис и Инна — жили неплохо, дружно, в лад. И был Борис Николаевич хозяином в доме, и был отцом (ну и что, что приемным?) девочке, и всем было хорошо… Как в сказке. Да вот только конец у этой идиллии оказался не совсем сказочный. Прошло лет семь, и попросили Бориса Николаевича освободить жилплощадь, намекая на то, что вдруг нелюб стал Борис Николаевич Инне Ивановне да и падчерице заодно. Почему?! За что?! С какой такой стати?!..

Но не получил Борис Николаевич ответа. Был скандал, бессмысленный разговор, крики, слезы — словом, все как полагается, — чемодан, последний взгляд по ставшей чужой в одно мгновение квартире, тяжелый вздох по поводу лоджии, которую стеклил и обивал вагонкой вот этими самыми руками… Да что уж теперь! Поздно, проехали. Пока!

И ушел Борис Николаевич…

Ушел, чтобы на следующую весну вновь встретить женщину по имени Инна, у которой — только не нужно смеяться, мы предупреждали, — дочь восьми лет и своя квартира, естественно…

Ему бы задуматься, Борису-то Николаевичу, остановиться бы, но нет, не верим мы в судьбу даже сейчас, а уж тогда-то и подавно не верили! И вновь все повторилось: Инна, дочка, семь прожитых в мире и согласии лет и все — гуляй, Вася!.. Но почему?!! За что?!! С какой такой стати?!!..

Нет ответа.

Дальше — уже традиционный скандал, крики, слезы, последний взгляд, тяжелый вздох по поводу садового участка (все-таки есть разница, чувствуете?)…

И вновь весна, и вновь Инна. Очередная.

Третий цикл замкнутого Бог весть кем круга Борис Николаевич принял стоически, по-мужски разумно и мудро. Ну, что тут поделаешь, судьба, сучка!..

Четыре женщины… И каждый раз одно и то же!

От последней Инны он, Борис Николаевич, уже ждал удара — хотя, если задуматься, какой это удар! — ждал с нетерпением, с каким-то мазохистским наслаждением. Вот еще год остался, восемь месяцев, четыре, два, один, неделя… Ну же?! Ну?!..

Вот оно. Наконец-то!

НЕ НУЖЕН БОЛЬШЕ БОРИС НИКОЛАЕВИЧ.

И этой Инне не нужен. И ее дочери, естественно, тоже. Все. Отработал свое, майор, иди гуляй себе дальше. Понятно…

А что понятно? Что???

Надоел? Нет. Дочери не нравлюсь? Да нет, и здесь, кажется, все в порядке. Болен? Здоров!.. Так в чем же дело? В чем?.. За что? ЗА ЧТО?!..

И билась в раскаленных мозгах Бориса Николаевича простая мысль, что такова судьба всего мужского населения планеты, что со всеми так происходит, со всеми, черт бы их всех побрал! И даже вывел он для себя формулу жизни — вот ведь в чем смысл, а вы бьетесь, дураки-философы! — очень простую формулу, состоящую всего из трех глаголов:

«Взяли — выжали — выбросили».

Ведь это, оказывается, так просто:

«ВЗЯЛИ — выжали — выбросили».

Или так:

«взяли — ВЫЖАЛИ — выбросили». Или:

«взяли — выжали — ВЫБРОСИЛИ»…

Какая универсальность! Какая законченность мысли! Какая простая и непредвзятая формулировка! Да он, Борис Николаевич, самый настоящий Спиноза! Архимед, е… его мать!..

Да здравствуют боги, придумавшие это, и пусть будут прокляты они же!

Нет, Борис Николаевич не сошел с ума, не испытал шока, не тронулся, не сбрендил и крыша у него не поехала — видимо, дала о себе знать армейская закалка. Просто несколько изменился физически — располнел, выпрямился, развернул плечи, слегка поседел, обрел мешки под глазами и какой-то странный стал голос. И всего этого сам Борис Николаевич не замечал до тех пор, пока вдруг не зашел к нему как-то сосед Ахмедзенко, хитрющий человек непонятной национальности, и не обмер, прошептав с порога:

— Николаич, ты что?..

— Не понял, — переспросил его Борис Николаевич, шагнул в сторону соседа, слегка нагнулся.

— А-а… — застряло какое-то непонятно слово в горле Ахмедзенко.

— Что с тобой?

— Счас, — только и выдавил из себя сосед и тихо испарился. Но спустя мгновение вдруг вновь соткался из пространства лестничной площадки и протянул Борису Николаевичу костюм:

— Примерь!

— Зачем? — удивился Борис Николаевич.

— Да примерь ты, ради Бога! — заорал в нетерпенье Ахмедзенко. — Ну!..

И он с силой толкнул Бориса Николаевича к зеркалу, на ходу стаскивая с него спортивную куртку, в которой обычно ходил Борис Николаевич по своей квартире, натягивая, привстав на цыпочки, широкий в плечах пиджак, и одновременно нашарив в карманах пеструю змею шелкового галстука…

— Гляди!

Борис Николаевич слегка отодвинулся — напористый Ахмедзенко едва не прижал его к зеркалу — прищурился, разглядывая свое непривычное в костюме и галстуке изображение. Что-то знакомое проглядывало в этом облике, но что именно — Борис Николаевич все никак не мог понять, пока сосед торжествующе не воскликнул:

— Один в один!

— Что?..

— С тебя бутылка!

— Да что такое?..

— Нет, — не слушал его Ахмедзенко, — не бутылка. Ящик! И обязательно «столичной»!..

— Да пошел ты!.. — вдруг заревел медведем Борис Николаевич и сильно встряхнул соседа. — Ты будешь говорить или нет?!..

— Ты на себя посмотри! — заорал Ахмедзенко, делая тщетные попытки освободиться.

— А что?..

— Ничего!..

— А все же?..

— Дурак!.. Ох, дурак! — засмеялся сосед. — Ну что, так и будешь меня держать? — Он даже ноги специально поджал, показывая, что висит в воздухе. — Николаич, совсем больной, да?..

Борис Николаевич неожиданно успокоился, отпустил Ахмедзенко. Вновь посмотрел на себя. И вдруг до него дошло…

Он придвинулся ближе и зеркальной поверхности.

Из зеркала на него испуганно пялился Президент России.

Тот самый — законно избранный, клявшийся на Конституции, отец нации и опора демократии. В мятых тренировочных штанах, которые язык просто не поворачивался назвать брюками, в несвежей сорочке, но зато тщательно выбритый, на фоне полосатых минских обоев и часов без кукушки — металлическая птичка была ловко сворована шустрыми детьми все того же соседа Ахмедзенко…

Но Президент! Ей-богу, Президент!

Ах, мать честна…

ОН.

С того самого дня все и началось…

Появилась у Бориса Николаевича вторая жизнь. Придуманная, насквозь фальшивая, непредсказуемая, но оттого, наверное, и интересная.

Если в первой — внешней — жизни Борис Николаевич оставался обычным майором-пенсионером, каких только в одной Москве десятки тысяч, а сколько по России!.. то в другой — тайной — постепенно становился Борис Николаевич тем Борисом Николаевичем, который для всех Борис Николаевич… Так-то!

Нет, не подумайте, он не стал безумцем. Просто у него появился интерес. Настоящий интерес. Бездонный и неудержимый.

Борис Николаевич теперь мог часами простаивать перед зеркалами. Он даже специально купил еще два больших, в рост человека, зеркала и оборудовал часть коридора таким образом, чтобы видеть себя с трех сторон сразу. Но со временем этого ему показалось мало, и он все перенес в комнату…

Однокомнатная малогабаритка Бориса Николаевича приобрела странный вид — кругом висели вырезки из газет и журналов, где был изображен Президент; часть комнаты напоминала гримерную: столик, зеркала, тюбики с красками и кремами, кисточки, вата и прочая, необходимая для макияжа мелочь; в левом от балкона углу расположились огромные, в рост человека зеркала, а в правом — приютилась кровать…

Борис Николаевич… как бы это определить получше… ну, скажем, занимался собой или играл в основном вечерами.

Плотно задвигал шторы, затем — тюль, включал свет, поправлял зеркала, чтобы не было отблесков и солнечных зайчиков. Переодевался, подражая какой-нибудь из фотографий, и начинал…

Что, спросите вы, что же начинал такое творить Борис Николаевич? Да ничего особенного. До смешного ничего особенного.

Вставал в позу оратора и читал стихи Некрасова (ну, любил бывший майор этого поэта, чего уж тут поделать!). Затем — неожиданно прекращал, книжка летела на кровать, и начинал жестикулировать: руку вперед, руку назад, руки вместе, прикрывая причинное место, руки врозь, руки над головой и так далее…

Когда подобное «рукоприкладство» надоедало Борису Николаевичу, то он начинал актерствовать. Резко развернувшись в сторону правого зеркала, вопрошал с хитринкой:

— Как живете, товарищи? Хлеба, мяса всем хватает? И администрация, небось, не обижает, а?..

Пауза. Нет ответа. Молчит зеркало. Лишь мигает Борису Николаевичу глазом Бориса Николаевича: ждешь, мол, ну жди, жди, авось чего-нибудь и дождешься…

Резкий поворот к левому зеркалу. Брови вниз. Нахмурился. В голосе металл. Скулы отяжелели:

— Это что-о, понима-аешь, а?.. Забыли, сволочи, о народе, понима-аешь… Молчите?..

И вновь пауза.

Безответное зеркало. Хмурый Борис Николаевич. Глаз недобро прищурен… И вот уже кажется бывшему майору, что не один он, а со свитой, и все жмутся, прячутся друг за друга, не хотят под гневное начальственное око попадать. Но он-то все видит, все понимает. Не уйти челяди от наказания, ну никак не уйти!..

Мигнет Борис Николаевич, проходит видение. И вновь он один в малогабаритке, вновь он бывший майор, вновь завтра тащиться в патриотический клуб «Друг современника», где два часа мучить бедных ребятишек уставами караульной и внутренней да еще потом часа полтора разбирать-собирать самый лучший в мире автомат…

Так и жил Борис Николаевич, постепенно тихо сходя с ума и воплощаясь все сильнее и сильнее в образ отца нации и опоры демократии, пока однажды не решился — не вышел на улицу в обличии того самого Бориса Николаевича, которого все знают как Бориса Николаевича.

Раз вышел, два вышел… Три. Четыре. Десять.

Привык.

И к нему привыкли: в магазине уже не шарахались, не крестились, мальчишки не орали в спину обидные матерные слова, не приставали цыгане, которых той осенью вдруг прибавилось в Нагатино настолько, что впору было называть этот район уже не Нагатино, а, скажем, Цыганской Поляной…

И стал теперь прогуливаться по окрестностям — правда, далеко и надолго не отдаляясь от своей хрущовки — Борис Николаевич, бывший майор, в виде Бориса Николаевича, господина Президента России. Прикалывался, как заметили бы пацаны.

Ан, нет! Не прикалывался Борис Николаевич. Но и не играл всерьез. Не псих же он, в конце-то концов!..

Тут было что-то другое. Что? Бог его знает, господа.

Подобно зверю, которого вывезли из дикого леса и выпустили на территории заповедника, и вот стоит он, зверь, принюхивается с опаской к незнакомым запахам, прислушивается к непонятным звукам, затем делает шаг, другой, идет, осматривается, постепенно понимая, что это его, личное, что именно теперь здесь и будет он жить, что надо все разузнать, все исследовать, чтобы не было неожиданностей, чтобы опасность — какая, где, откуда? — не поразила в спину (ведь обязательно будет в спину, как же еще иначе!), так и Борис Николаевич «осваивал» свои новые земли.

Осваивал в новой «шкуре», в шкуре того самого, кто и не подозревает, что вдруг появился у него двойник, точно такой же, с головы до пят, появился и ходит, просто так ходит, без явной цели, словно какой-то странный инстинкт толкает его к этому, словно в генах было заложено у бывшего майора это неминуемое превращение…

Прошло несколько месяцев, о Борисе Николаевиче заговорили в газетах — правда, как-то глухо, с ухмылочками, с нехорошим душком, как будто хотели через него, нашего Бориса Николаевича, задеть того, другого, недосягаемого. Особенно в этом преуспела «Российская молодежная газета» с ее знаменитым на всю страну молодым карикатуристом Алешей Коневым.

Так к Борису Николаевичу пришла известность, и стали приглашать его, бывшего майора, на всевозможные встречи и презентации. Их было так много, этих самых презентаций, что казалось, будто Россия превратилась в одну огромную безудержную встречу всех и вся…

Особенно старались новые, так называемые, русские, среди которых, говоря откровенно, настоящие русские попадались все реже и реже. Им, новым, было особенно приятно (почему?), если вдруг среди шумного застолья поднималась узнаваемая массивная фигура Бориса Николаевича и хорошо знакомым каждому из присутствующих голосом говорила алаверды в честь виновника торжества. Гости вначале замирали, ничего не понимая, потом начинали радоваться с таким усердием, с таким неподдельным весельем, что Борису Николаевичу очень часто становилось неловко.

Впрочем, он скоро отказался от подобных предложений, насытился, и когда несколько дней назад ему сказали, что будут рады видеть Бориса Николаевича в знаменитом клубе «Пьерро», где пройдет встреча двойников знаменитых людей, бывший майор долго раздумывал, прежде чем согласиться. Что-то ему не понравилось в самом приглашении — то ли голос, то ли формулировка, то ли место, где все это должно было произойти…

Однако, он согласился. И пришел.

И теперь, возле зеркал, его вновь посетило нехорошее предчувствие. Он огляделся. Все спокойно. К чему бы это?..

3

Значит, все-таки есть какая-то сила взгляда? Без сомнения — есть!..

Вот и сейчас, стоило Борису Николаевичу чуть нахмуриться и взглянуть по-особенному — прозрачно, сквозь человека, не задерживая внимания, не давая себя в ответ поймать, бездумно и в то же время значительно, словно видна ему, Борису Николаевичу, та самая суть, что для остальных всегда будет неясной, непонятной, скрытой за семью печатями, потому как он, Борис Николаевич, это от Бога, а человек, любой, первый попавшийся, это совсем другое (и пусть здесь никто не обижается!), — так вот, стоило Борису Николаевичу таким образом посмотреть, как тотчас охрана знаменитого своими выходками клуба «Пьерро» стушевалась и почувствовала себя неловко. Как-то нехорошо себя почувствовала.

Хотя, по большому счету, ну что ей, охране, какой-то там Борис Николаевич? Что она этих «Николаевичей» не видела?.. Видела, да еще сколько. Но нет же! Стоило бывшему майору из строевой части нахмуриться, и все — нет больше ломовых качков из Марьиной Рощи, нет больше «крутизны», нет всего того грубого, наглого, что, едва прикрываясь униформой, двигалось по роскошному фойе клуба, что, небрежно достав карманные телефоны, переговаривалось между собой и презирало — ох, как презирало! — весь остальной мир…

Итак, Борис Николаевич слегка нахмурился, взглянув на молодых людей, стоявших возле входа, затем еще раз провел расческой по безукоризненному пробору, искоса оглядел себя ничего, хорош, а главное похож! — и, важно подняв голову, проследовал в сторону большого зала…

Как же это все назвать? Конкурс не конкурс, встреча не встреча (разве что клуб по интересам)… Одним словом — тусовка. Собрались, выпили, потолкались. И разошлись, не успев надоесть друг другу. И все, конечно же, стоя, чтобы не особо задерживались, чтобы не развезло, чтобы, не дай бог, мебель казенную не попортить. Хотя, какая, к лешему, это казенная мебель?! Все, нет больше ничего в клубе «Пьерро» казенного! Все теперь наше, то есть ихнее, господина Хайдарова — а вот, кстати, и он сам стоит, колонну подпирает и умные разговоры ведет с Михаилом Сергеевичем…

Борис Николаевич огляделся.

Что же, публика знакомая. Джордж Буш с какой-то шлюхой, где он ее раскопал, а главное — как провел мимо охраны, эх, Веня, Веня (Вениамин Сергеевич Руковицин — он же Буш с 1988 года, можно сказать, «Буш со стажем»), угораздило же тебя! Борис Николаевич Веню уважал, хотя и не одобрял непомерную жадность — Веня за свою личность, то есть за Буша, требовал немалых денег. Ну, что же у каждого свои причуды…

Кто у нас тут еще? Так, Михаил Сергеевич, еще один, и еще, да сколько же вас! Шишкин-Гитлер — недоделок из Средней Азии. Уж этот станет знаменитым, будьте спокойны! Этот своего не упустит. У Шишкина «шиза» настоящая, полный сдвиг на фашизме, ладно, проехали, замнем… Интересно, а на что он живет?.. Тьфу на него, тьфу! Вот ведь привязалось! Забыть, забыть этого несчастного…

Борис Николаевич брезгливо передернул плечами, вспомнив, как первый раз познакомился с Шишкиным-Гитлером, вспомнил его безумные глаза, липкие руки, слюну, летящую изо рта, знаменитый портфель, где лже-фюрер таскал какие-то бесчисленные вырезки и ксерокопии статей о фашизме. Бр-р-р! Он поспешил отвернуться.

Все ясно. Обычное ассорти. Раиса Максимовна в трех, нет, в четырех экземплярах. Тэтчер — кажется, санитарка из Склифософского — улыбнулась, что же, и мы в ответ улыбнемся. Горький с Маяковским, ничего, похожи. Пара Президентов, но похуже, пожиже, нет той фактурности, что у Бориса Николаевича, к сожалению, нет-с. Фигурки помельче, какой-то сброд. Актеры, певцы, попса, естественно… Ленины, Сталины, Калинины…

А это кто там торчит? Достоевский или Солженицын? Впрочем, какая разница, все равно фальшивка — один помер давным-давно, а второй, кажется, за океаном. Или уже вернулся?

Кто-то вежливо, но настойчиво взял бывшего майора под локоть…

— Здравствуйте, Борис Николаевич.

Борис Николаевич обернулся. Незнакомец. Лет сорок пять. Брови. Кто это? Не Брежнев, нет. Но что-то общее есть.

— Здравствуйте, — осторожно отозвался Борис Николаевич.

— А я вижу, лицо знакомое. Дай, думаю, подойду, — широко улыбнулся незнакомец.

— А я вас сразу узнал, Борис Николаевич! — еще шире улыбнулся незнакомец. Он теперь просто излучал радость.

— Я что-то не припоминаю…

Борис Николаевич кивнул. Что-то продолжало его настораживать. Может быть, эта общительность?

— Вы же Ельцин!

— Я?.. Вообще-то да… — признался Борис Николаевич.

— Похожи! Во, как похожи! — Незнакомец поднял вверх палец правой руки. — На все сто!..

— А вы, простите, кто? — осмелился спросить Борис Николаевич.

— Я?

— Да. Вы… Я что-то вас никак не узнаю.

— Я — Антон Ильич.

— Чехов, что ли? — подумал вслух Борис Николаевич и вызвал этой фразой такой бурный восторг незнакомца, что на них стали оборачиваться…

Незнакомец, услышав, что его назвали Чеховым, раскрыл от изумления рот. А затем захохотал с такой силой, что, как показалось Борису Николаевичу, в большом зале мигнул свет, излучаемый сотней светильников. Все еще не переставая смеяться, незнакомец согнулся, схватился за живот, а когда, наконец, отдышавшись, выпрямился, то на его лице были видны большие красные пятна.

— Извините, — нахмурился Борис Николаевич. Ему стало неловко от того, что все так получилось.

— Бросьте! — миролюбиво отозвался незнакомец. Он покрутил головой, не сдержался и повторил еще раз: — Чехов… Хм-м! Это же надо!..

— Я не хотел, — выдавил из себя Борис Николаевич.

— Меня в первый раз в жизни обозвали Чеховым! — жизнерадостно признался Антон Ильич. — Антошкой-помпошкой дразнили!.. Во дворе — Лосем!.. В институте — почему-то Бетховеном!.. Но Чеховым!.. — он снова захохотал, прикрывая большой рот руками. — Чеховым еще никогда!..

— Я не обзывал…

— Бросьте! — Антон Ильич дружески хлопнул Бориса Николаевича по плечу. — Сейчас выпьем и все забудем!..

— Да я, собственно говоря, почти не пью, — признался бывший майор.

— Что?! — вскричал Антон Ильич, рискуя вновь привлечь к себе всеобщее внимание. — Борис Николаевич и не пьет?!..

— Мало…

— Я вас умоляю! — Антон Ильич прижал руку к груди. — Не выходите из образа, ради Христа. Непьющий Борис Николаевич — это такой же нонсенс, как… — он замялся, подыскивал нужное сравнение, но не нашел и поэтому решительно взмахнул рукой, отметая все сказанное как нелепость. — Больше ни слова! Идемте!.. Выпить с непьющим Президентом — об этом можно только мечтать!

И он ловко подхватил все еще упирающегося Бориса Николаевича, подхватил и повел через толпу, через всех этих призраков…

Борис Николаевич вяло упирался, что-то говорил о больной печени — врал, конечно, печень была отменной, — о язве, о гастрите, о том, что уже давно не пил, что ему не хочется… Он еще что-то плел, но новый знакомый его не слушал, словно догадывался, что это все лишь отговорки, что на самом-то деле Борису Николаевичу уже давно хочется с кем-нибудь выпить и поболтать. Антон Ильич не отвечал на вялые попытки бывшего майора, на всю эту чепуху — он упрямо тащил (вот ведь сила-то, а с виду не скажешь!) Бориса Николаевича к стойке бара, где готовили диковинные коктейли, где были настоящие цены, где, подобно клушкам на насесте, сидели в рядок самые обычные путаны, сидели и ждали, пока двойники нажрутся — ей-богу, это они, путаны, так думали, а не автор этого повествования! — и наконец-то начнут «снимать» девочек…

Борис Николаевич, видя всю лживость и бесплодность своих словесных попыток, решил покориться неизбежному и замолчал. Но как только он умолк, Антон Ильич быстро и остро посмотрел ему прямо в глаза, да так посмотрел, что в то же мгновение у Бориса Николаевича где-то в районе затылка возник холодок нехорошего предчувствия. Возник острым уколом и тотчас исчез.

Если бы он знал, какие события за этим последуют!..

Глава 3 ЛАПШИН

1

Странная это была фотография.

Но прежде, чем я стану распространяться, что в ней было такого странного, скажу, что большего мудака, чем ваш покорный слуга, свет не видывал. И что мне стоило заглянуть в этот конверт чуточку пораньше? Ну, например, в ту же секунду, как Сюткин мне его дал. Бывают минуты, когда разумнее не держать своего слова, хотя лучше бы их вообще не было.

Лучше бы мне, повторяю, сразу было заняться этим делом, а не ехать к той сумасшедшей бабе.

Вот, кстати. И почему это любая особа женского пола, если мужчина относится к ней достаточно лояльно, сразу норовит залезть тебе на шею, свесить ноги и обязательно тарабанить пятками в живот? Есть у меня несколько женщин, с которыми я поддерживаю хорошие товарищеские отношения на основе здорового секса. С ними у меня получается держать себя настолько независимо, что у них и в мыслях не возникает чего-то подобного тому, что им может прийти в голову, если я дам слабину. Но вчера я дал маху. Я пришел к этой женщине и имел неосторожность сказать, что отчаянно в ней нуждаюсь.

Откуда ей знать, что нуждаюсь я не столько в обыкновенном человеческом тепле, сколько в самом примитивном трахе? Не нужно мне ее участия, а нужно мне было вчера от нее только самое элементарное: пожрать — и в койку. А она вообразила себе Бог знает что, и… Короче, вечер удался на славу.

Нет, она не спросила меня, когда я думаю идти знакомиться с ее родителями и договариваться насчет дня нашей свадьбы, она, конечно, глупа, но не настолько. Она просто пожаловалась на материальные трудности и попросила купить ей какие-то совершенно фантастические сережки за абсолютно немыслимую цену. Я таких денег и в глаза-то никогда не видел. Да даже если бы они у меня и были — неужели я похож на идиота, который дарит своим знакомым женщинам драгоценности? Я ей так и сказал, и она взбесилась.

Она заявила мне, что на идиота я как раз похож, точнее, на полного дебила, и она не понимает, что такое я из себя воображаю. Моя известность и популярность — пшик и пустое место, раз я не могу купить драгоценности для любимой женщины.

Я поинтересовался, кто это здесь любимая женщина, и она взъярилась еще больше.

— Ах, так? — сказала она мне почти загробным голосом. — Вон отсюда, подонок!

Настало время пояснить, где и каким образом я с ней познакомился.

Это было в первый и последний раз в моей жизни, и так достаточно бурной, чтоб идти еще и на такие авантюры. Некий известный вам Константин Сюткин уговорил меня стать членом жюри конкурса московских красавиц, как будто у меня и без того хлопот мало. Не стану вдаваться в подробности, но мне почему-то пришло в голову согласиться. Скорее всего, я был в том интересном состоянии, когда считаешь, что в жизни человек должен попробовать все. Как бы там ни было, я согласился. С тех пор и мучаюсь.

Собственно, сам конкурс я припоминаю смутно. Какая-то визуальная какофония голых ног, бюстов, прочих прелестей. И еще меня не отпускала мысль о ирреальности, абсурдности происходящего, а в какой-то момент я почувствовал, что все, что вокруг меня происходит, на самом деле происходит не со мной, а с одним из бесчисленных моих персонажей, и я просто пребываю в шкуре какого-то моего героя.

Когда я вырвался из этой вакханалии, я обнаружил рядом с собой эту миловидную особу с размерами 90-60-90, которая в ту минуту, о которой вдет речь, была похожа на разъяренную амебу.

Итак, она сказала:

— Вон отсюда, подонок.

Между прочим, для конкурса красоты лет ей было немало: двадцать шесть, а теперь уже даже двадцать семь. Так что я ее понимаю, бедняжку: жизнь, можно сказать, проходит, а ни тебе богатого мужа, ни тебе дорогих сережек. С ума сойти можно. Но надо честно признать, держалась она довольно долго. Но все равно не выдержала.

Короче, я ее послал куда подальше и той же дорогой поехал обратно. А это полтора часа. Когда я подходил к своему дому, голова уже болела нещадно, и я вспомнил, что Шавкат предупреждал меня об этом. Вспомнив об экстрасенсе, я вспомнил и о загадочном конверте, который был у меня с собой все это время, но вспомнил так, без всякого воодушевления, слишком болела голова. Я только успел закрыть за собой дверь, скинуть туфли, добраться до тахты, рухнуть, не раздеваясь, на нее и закрыть глаза.

Уснул я моментально и снов не видел.

2

Я не вспомнил о конверте даже тогда, когда проснулся и почувствовал себя, к своему удивлению, свежим и выздоровевшим. Без Шавката здесь не обошлось, не иначе. Я так давно не чувствовал себя по утрам бодрым и полным энергии, что от радости забыл обо всем, что соединяло меня с днем вчерашним. На время.

Я принимал душ, брился, пил кофе и наслаждался жизнью. Как приятно быть здоровым, особенно в такое прекрасное утро, когда на небе такие симпатичные свинцовенькие тучки, а за влажненьким твоим окошком мелко-мелко моросит смешной настойчивый дождик.

Когда я увидел конверт, первым моим желанием было немедленно его вскрыть, но я решил продлить себе удовольствие. Я сделал себе особенный кофе, по-варшавски, с желтком, если вам известен рецепт, вы меня поймете. Я варил кофе и предвкушал…

Потом я неторопливо расположился на своей любимейшей тахте, приспособил чашечку с горячим напитком поудобнее и вскрыл конверт.

Странная это была фотография…

Сначала я подумал, что у меня двоится в глазах. Но потом мне стало ясно, что это вовсе не осложнение после болезни, дело заключалось совсем в другом.

Потому что зданьице на снимке было одно, хотя Ельциных — два. Причем оба — абсолютно голые.

Послушайте, я понимаю, чем рискую. Мне незачем сочинять небылицы, если мне это когда-нибудь понадобится, я найду другое применение своим многочисленным талантам, и Президентов это коснется в последнюю очередь. Я просто рассказываю о том, что видел своими собственными глазами.

А видел я фотографию, и сказать, что это была странная фотография и только — значит ничего не сказать На ней ДЕЙСТВИТЕЛЬНО были изображены Президенты. Видимо, они только что хорошенько попарились в бане и выскочили из нее прямо на снег. Речка виднелась на заднем плане, но проруби, врать не буду, я не обнаружил, хотя и старался.

Первой мыслью было: монтаж. Очень искусный, сработанный настоящим мастером, профессионалом высочайшего класса. Но потом пришло сомнение. Если это работа Кости, он не стал бы так по-идиотски меня мистифицировать. Это не в его правилах. Если это монтаж, но не Кости, он не стал бы с собой таскать такие конверты, ему это ни к чему.

Значит, настоящая фотография? Но как, интересно, Костя мог попасть в такое место? Даже такой профессионал, как он, не в состоянии сделать такой снимок. Это самоубийство. Конец карьере.

Хотя — черт его знает…

Я понял, что если сейчас же, сию минуту не увижу Костю, то болезнь вернется ко мне с утроенной силой. Мне было просто необходимо с ним поговорить, иначе… иначе… черт бы побрал эту сумасшедшую бабу! — невпопад думал я, набирая по телефону номер Сюткина.

— Алло? — трубку сняла Людмила Васильевна, мама Кости.

— Здравствуйте, Людмила Васильевна. Лапшин говорит.

— Рада вас слышать, Гришенька. Как вы себя чувствуете? Костенька сказал мне, что вы заболели.

— Спасибо, Людмила Васильевна. Благодаря стараниям вашего сына, я чувствую себя как новорожденный. Он дома?

— Костенька? Нет, только что ушел.

— Жаль, — выдохнул я.

— Алло, Гриша, — сказала Людмила Васильевна, — Вы знаете, это довольно странно, но Костя почему-то знал, что вы должны позвонить.

— Вот как?

— Да. Я ему даже сказала, чтобы он сам вам позвонил, но он отказался и сказал странную вещь.

— Какую же?

Как трудно оставаться вежливым, тем более с мамой такого негодяя, каким, безусловно, является Костенька Сюткин.

— Он сказал, — протянула, припоминая, Людмила Васильевна, — что зря втравил вас в какое-то сомнительное предприятие. Гриша, я хорошо знаю собственного сына. Он никогда не ввяжется в сомнительное предприятие. И уж тем более никогда не ввяжет в него своих друзей. У меня хороший сын.

В голосе ее слышалась неподдельная гордость. Мне захотелось отомстить этому искусителю. Сказать, что он скрытый наркоман, что ли? Нет, мама у этого мерзавца женщина замечательная, не стоит ее расстраивать. Свое у меня Костя получит в любом случае.

— Костя хороший парень, — скрепя сердце, проговорил я. — Только очень своеобразный.

— Так это же хорошо, — возразила мне Людмила Васильевна. — Вы, слава Богу, тоже не подарок. Чем и ценны.

— Спасибо, Людмила Васильевна. Куда он поехал?

— Костенька? Право, не могу сказать точно, но днем, я знаю, он собирался посетить выставку на Крымском валу.

— Ах,да! — вспомнил я. — Еще раз спасибо вам, Людмила Васильевна.

— Не за что, Гриша, — сказала она и положила трубку.

Я тоже положил свою. И стал собираться. Он просил, чтобы я не тревожил его светлость на выставке? Не дождетесь, господин Сюткин. Именно там, на этой дурацкой выставке, я собираюсь устроить вам выволочку по самому высшему разряду и организовать допрос с пристрастием третьей степени. И не будь я Григорий Лапшин, если ты не расколешься, мерзкая твоя фоторепортерская рожа.

3

Погода заставляла вспоминать пословицы. Не было ни гроша, да вдруг — алтын. Зима была такая мерзкая и длинная, что, казалось, конца ей не будет никогда, а вот поди ж ты: весна, о приходе которой мечталось постоянно, пришла всерьез и надолго, принеся с собой тепло, оголившихся наполовину женщин, авитаминоз и уныние по поводу своих ограниченных мужских возможностях.

Голова болела — сил нет даже вспоминать о той боли. Ну просто хоть ложись да помирай. Все эти экстрасенсы, пусть даже и кремлевские — сплошное шарлатанство. Но какая наглость, еще и с просьбами лезет, басурман проклятый!

Я вышел на «Октябрьской» и медленно побрел в сторону Дома художника, стараясь не расплескать свои мозги прямо на асфальт. Казалось, что они плещутся у меня в черепной коробке и стремятся на свободу.

Было от чего прийти в отчаяние: хвост очереди в кассы тянулся на добрый километр, а мое редакционное удостоверение лежало дома, в кармане другой рубашки, забытое мной по причине плохого самочувствия. Но стоять в очереди было бы самоубийством.

И тут я увидел Рябинину. Она торопилась ко входу, дробно стуча каблучками, по обыкновению не обращая внимания на то, что вокруг нее творится.

Для тех, кто не знает до сих пор, кто такая Рябинина, повторю, что это та журналистка, которая не обращает внимания ни на кого, пока вокруг нее все мирно и спокойно. Когда рядом с ней начинают стрелять и взрываются снаряды, она немного оживляется и принимается писать обо всем, что видит. Короче, это ее репортажи из всех горячих точек, которые существуют в нашей стране, вы можете читать на страницах одной из самых популярных московских газет. Помимо прочих ее достоинств, которые, как известно, обычно проистекают из наших недостатков, можно упомянуть тот непреложный факт, что последние несколько месяцев она была любовницей одного гнусного типа, журналиста, известного всей богемной и околобогемной Москве как циник, негодяй и сердцеед, то есть, как вы, вероятно, догадались, эта достойная дама имела несчастье спать с вашим покорным слугой.

То есть со мной.

Но в последнее время мы с ней ладили, как кошка с собакой. Если вы уже об этом знаете, прошу прощения за забывчивость. Я же говорю, голова болит.

Итак, я моментально оказался радом с ней.

— Привет труженикам пера, — я был банален до тошноты, но иногда это мой стиль.

Она посмотрела на меня так, будто увидела рядом с собой гремучую змею.

Но тем не менее ответила:

— Привет.

Для начала не так уж плохо, мелькнуло в моей разбитой башке, могло быть намного хуже.

— Помоги, слушай, — попросил я ее. — Забыл документы, а в очереди стоять Заратустра не позволяет. Подтверди, что я коллега твой, прояви гуманность.

Она пожала плечами и безразлично ответила:

— Пошли.

— Спасибо, — от чистого сердца поблагодарил я ее. — Ты просто воплощение милосердия.

— Будешь продолжать в этом духе, — предупредила она меня, — значит, будешь стоять в очереди.

— Молчу, — испугался я и заткнулся.

В полном молчании мы дошли с ней до контролеров, и тут она от души отыгралась за все неприятности, которые я доставил ей в последнее время.

— Это Григорий Лапшин, журналист, — представила она меня крутым парням, стоявшим на входе. — На вашем месте я бы его близко не подпускала к выставке. Обязательно что-нибудь украдет или испортит. Решайте сами, как вам поступать. — Она улыбнулась всем присутствующим очаровательной улыбкой и, закинув через плечо сумочку, вошла в холл.

Двое парней угрюмо на меня уставились. Делать ничего не оставалось, как снова становиться подлецом.

— Что вы хотите от неудовлетворенной женщины? — сказал я им, и они заулыбались: понимаем, мол, парень, твои проблемы, ладно, уж, черт с тобой, заходи.

Что я и сделал. Да наплевал бы я на эту выставку, не нужна она мне сто лет, мне не автор нужен, пропади он пропадом, этот автор, мне Сюткин нужен, фоторепортер и интриган по совместительству. Ничего, Костя, ты думаешь, что хорошо знаешь Григория Лапшина, но ты ошибаешься, уверяю, тебя такая разборка ждет, что мало не покажется.

Оставалось только найти его. Я пошел по залам, почти не задерживаясь около экспонатов. Да, оригинальный парень этот художник. Клепает свои скульптуры чуть ли не из подножного корма. Голая женщина из битого стекла — это, я вам скажу, впечатляет.

Было еще что-то такое эпохальное, но я старался не отвлекаться от предмета основных поисков и сверкал глазами во все стороны.

Кто-то подошел ко мне сзади, благоухая изысканными духами, обхватил мою голову, от чего в ней на короткое время исчезла боль, и нежными пальчиками закрыл мне глаза.

Можете себе представить направление моих мыслей, если я сказал:

— Сюткин, ты?

Обернувшись, я, естественно, увидел вовсе даже не фоторепортера, а прелестную молодую девушку, которая, встретившись с моим очумевшим от поисков и перманентной боли взглядом, отпрянула от меня.

— Ой! — сказала она при этом. — Вы кто?

— Как интересно, — сказал я. — А вы? Что это вы хватаетесь за незнакомых мужчин?

— Простите, — пискнула она. — Я обозналась.

И, испуганно оглядываясь, поспешила прочь. Стареешь, Лапшин, стареешь. В другое время ты не отпустил бы это эфирное создание от себя, а к вечеру вы с ней пробовали бы на прочность твою знаменитую на все блядскую Москву тахту.

Пожав плечами, я повернулся к выходу из зала, чтобы переходить в другое помещение, и увидел Сюткина. Это было неожиданно, у меня, кажется, даже рот раскрылся. Костя стоял в проходе и оживленно беседовал о чем-то с каким-то худощавым брюнетом весьма невыразительной внешности, которого лично я видел впервые в жизни.

Подойти, что ли, поздороваться, хлопнуть по плечу, сказать этому мерзавцу, что он — самый отъявленный негодяй из всех мне известных? Что так не поступают со своими товарищами? Что за фотографию, которую он мне подсунул, следует четвертовать без суда и следствия? И потребовать объяснений.

Но я медлил, не подходил. Мне доставляло огромное удовольствие смаковать, предвкушать тот момент, когда я все-таки подойду и посмотрю в его бесстыжие глаза. Что, интересно, я в них увижу? Растерянность, просьбу молчать? Или такое же бесстыдство, с которым он всучил мне тот пакет, который в одночасье взял и перевернул вверх дном плавное до сих пор течение моей жизни, главной головной болью которой была собственно головная боль.

Ну, хватит. Пора брать инициативу в свои руки и брать этого сукиного сына за яйца, Пусть только попробует кочевряжиться. Ничего не поможет — вырву и скажу, что так и было.

Я уже сделал шаг, когда это произошло. В руках Кости был фотоаппарат, помню, что подумал о странности этого факта. Выставка была с теми претенциозными глупостями, когда фотографировать запрещено и все аппараты изымаются при входе. Краем сознания, помню, что в который раз восхитился его профессионализмом: черт, этот прощелыга никогда не позволит, чтоб кто-то ущемил его профессиональные права и, я бы сказал, возможности проявления таланта. Монстр какой-то фоторепортерский.

Итак, я сделал шаг к Косте и его товарищу, когда что-то вдруг щелкнуло, взорвалось, поднялся невероятный ор, Костя стал медленно, как в замедленном кино, валиться на пол, а вокруг него оседало облако дыма.

Сквозь толпу, которая тут же ломанулась прочь, из зала, я прорвался к Косте и, ошеломленный случившимся, опустился перед ним на колени. То, что я увидел, ошеломило меня еще больше.

Костя, мой Костя, друг мой и товарищ, лежал на моих руках и, судя по всему, умирал. Лицо и грудь его были в крови, и, казалось, разорваны. Кровь текла прямо на мои руки, выходила откуда-то из шеи и растерянность моя не имела границ. Как жгут накладывать, даже если я найду, из чего его сделать? Перетянуть шею?!

Мне ничего не оставалось делать, как только заткнуть это место на Костиной шее пальцем. Кажется, орал и матерился я при этом нещадно, в жизни так не орал и столько не матерился. Пот заливал мне глаза, руки и одежда были в Костиной крови, кто-то что-то тоже мне кричал, кажется, это была Рябинина, но на нее я тоже орал и материл ее на чем свет стоит, хотя если сейчас вы меня спросите, за что именно я ее тогда материл, мне нечего было бы вам сказать. Ну, материл, и все. Пусть не лезет под горячую руку.

Через тысячу лет и еще три года приехала, наконец, «скорая». Меня оттаскивали от Кости чуть ли не трое санитаров, я боялся доверить кому-то Костину артерию, из которой толчками выходила кровь. Наконец, им удалось это сделать. Вне себя от отчаяния я пошел к выходу, не обращая внимания на сочувствующие взгляды.

Около выхода кто-то дотронулся до моего локтя:

— Лапшин, — услышал я знакомый голос. Женский голос.

С трудом сфокусировав взгляд, я уставился на женщину и по прошествии миллиона, наверное, лет узнал, наконец, Рябинину.

— А? — сказал я.

— Лапшин, — повторила она. — Я отвезу тебя домой.

— Зачем? — не понимал я.

Действительность возвращалась ко мне с трудом.

— Должен же ты умыться и переодеться.

— Должен, — подтвердил я, тупо глядя на Рябинину. — А зачем?

Она кивнула.

— Ладно. Постой здесь минутку, я быстро.

Она ушла, а я остался. Краем сознания я подумал, что хорошо было бы, если она не вернулась бы. Так приятно сидеть на этих мягких креслах, пачкать их кровью чужой, а к тебе никто не подходит, не ругается, что, мол, государственное имущество мараешь. Смотрят на тебя, сочувствуют. Пусть не возвращается эта женщина, не хочу я никуда ехать, я навсегда остаюсь в этом здании, и вообще я прошу у местных работников политического убежища. Пусть не возвращается Рябинина, а если вернется, то пусть меня ей не выдают.

Но она вернулась, и меня ей выдали, никто так и не вступился в мою защиту. Кому я нужен, такой грязный и кровавый?

Такси подъехало прямо к выходу, что запрещено, но Рябинину никогда не смущали подобные мелочи. То, что другим запрещено, ее не касается. А то, что разрешено, ей просто неинтересно.

Она довезла меня до дома, вытащила из салона, заботливо подставив не самое мощное в мире свое плечо, расплатилась с водителем, который в негодовании чуть не швырнул ей деньги в лицо, узнав, кто мы такие и что только что пережили, но она настояла, и он не стал возражать.

Она дотащила меня до самой квартиры, вынула из кармана ключ, открыла дверь, втащила свой груз вовнутрь, бросила на тахту и раздела.

— Мыться будешь или не можешь?

До этой минуты у меня на миллионы осколков раскалывалась голова, от пережитого потрясения боль в ней усилилась в сотни раз, это было невыносимо, просто невыносимо, и именно поэтому мне была нужна посторонняя помощь, чтобы как-то передвигаться. И вдруг произошло нечто странное.

Боль исчезла.

Только что была — и нету.

— Что с тобой? — внимательно вглядываясь в меня, спросила Рябинина.

— Подожди-ка, — сказал я, прислушиваясь к процессам, которые происходили внутри меня.

У МЕНЯ НИЧЕГО НЕ БОЛЕЛО!!!

— Кофе будешь? — спросил я у Рябининой.

— Ты в порядке? — с тревогой смотрела она на меня.

— Лучше, чем Костя, — заверил я ее. — Будешь кофе?

Тут она меня удивила, хотя, по большому счету, ничего удивительного в ее словах не было.

— Все-таки ты циник и негодяй, — сказала она. — Зачем ты про Костю?

Мне не хотелось никого убеждать в том, что я хороший. Поэтому я сказал ей:

— Слушай, если ты отказываешься от кофе, я, с твоего позволения, приму душ. А потом сам себе сварю. Спасибо, что не бросила в трудную минуту. Пока.

И, не оглядываясь, пошел в ванную.

Это было ни с чем не сравнимое наслаждение: стоять под душем, мылиться, яростно тереть свое многострадальное тело, смывать мыло под тугой горячей струей, чередовать горячую и холодную воду и блаженно сознавать, что ты здоровый мужчина в расцвете лет, и у тебя ничего, ничегошеньки не болит!

Изо всех сил растирая себя полотенцем, я вышел из ванной и с грустью констатировал, что Рябинина, как и следовало того ожидать, покинула мою квартиру. Не думаю, что уходила она, унося с собой светлые воспоминания о моей персоне.

Ладно. Переживу.

За Костю она обиделась. Как это, мол, я могу шутить в такую минуту. Да я о нем вообще слушать ничего не желаю!

Что там его мама говорила о сомнительных предприятиях? Не верит она, что ее Костенька может ввязаться в сомнительное предприятие, да еще и друзей своих в них впутать. Мамы всегда не хотят видеть очевидного.

А Костя — он может. Еще как может, и друзей своих впутать может с легкостью. Что прикажете мне теперь делать? За жизнь его беспокоиться? Пусть это врачей заботит, у меня и без того теперь хлопот полон рот. Пока он там в себя будет приходить, мне с его фотографией разобраться надо, из-за которой его и…

О, черт! Ну, Лапшин, ну, мудак, ну, ослиная твоя башка, хоть и не болит! Только теперь додумался до того, что с самого начала лежало на поверхности! Из-за чего Сюткина подорвали — а его именно подорвали, другого слова не подберешь, сколько ни старайся?! Да из-за фотографии этой, из-за чего же еще?! И это самое лучшее доказательство того, что картонка эта глянцевая с запечатленным на ней сюжетом — вовсе не монтаж, не шутка скучающего фотографа, а самый настоящий документ!

И лежит теперь документ этот у тебя, и здоровье твое теперь никто страховать не будет, если все узнает. Зачем страховать то, что все равно рано или поздно подлежит разрушению.

Потому что это и не документ даже, а — бомба.

Понял, Лапшин? Понял, ВО ЧТО ты ввязался? То есть, во что ввязал тебя Костя Сюткин, твой лучший друг, лежащий сейчас на больничной койке, и это — самое оптимистическое предположение?

Но как же это у них получилось? Как они сделали это, как подобрались к нему, как подложили бомбу? Костя никому не доверяет свои аппараты, а именно он и взорвался у него в руках, когда тот попытался сфотографировать какой-то экспонат.

У меня перед глазами снова встал Костя, который делает шаг, наводя объектив, как никто не обращает на него внимания, кроме меня, и как… Стоп!

Как это — кроме меня?! А этот его собеседник, которого до этого я в глаза не видел? Он тоже смотрел, он тоже был рядом в ту минуту. И куда он, простите за неосведомленность, делся?!

Я похолодел — и тут же обжегся. Горячий кофе, заполнив маленькую чашечку, перелился через край и обжег мне пальцы, в которых я держал ее. Черт, да что же это такое со мной!

Итак, собеседник. Таинственный незнакомец. Куда он делся? Почему не остался досмотреть, что произошло с его товарищем? Как же так? Ты разговариваешь с человеком, причем вполне горячо и приветливо, вдруг — взрыв, человек, с которым ты только что так мило беседовал, падает, окровавленный, на пол, а ты? Что делаешь ты?

Исчезаешь.

Почему? Не думаю, чтоб ты убежал, если бы не чувствовал за собой какой-нибудь вины.

Я пил кофе, обжигаясь, и не чувствовал его вкуса.

Интересно, кто же такой все-таки этот «юноша бледный со взором горящим»? Я попытался вспомнить, как он выглядел, но это мне никак не удавалось. Лицо этого таинственного незнакомца начисто стерлось из памяти, и восстановить его не представлялось ни малейшей возможности. Более того, я был уверен, что позвони он сейчас в дверь, я ни за что его не узнаю, и даже спрошу, кого, мол, вам. Я был уверен, что ни за что не вспомню его. Бывает у людей такая внешность не запоминающаяся.

Ну правильно, вспомнил я, такая внешность бывает у тех, кто не хочет, чтобы их личность запоминалась — у филеров, например, или у тех, кто на виду у всех подкладывает хорошим людям бомбы.

Вот тебе и решение проблемы, подумал я. Если у тебя еще и есть сомнения, то после всего, что ты здесь только что надумал, они должны исчезнуть, а если до сих пор не исчезли, значит ты идиот, которому место не в редакции престижной газеты, а на свалке, в компании бомжей, которые палками вытаскивают себе прожиточный минимум.

Итак, сомнений нет: именно этот безликий незнакомец и подложил Косте бомбу. Впрочем, тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы прийти к такому очевидному выводу, так что гордиться своими умственными способностями тебе, Лапшин, особенно не приходится. Тем более, вспомни — ты ведь вообще не сразу о нем подумал. Хорошо еще, что вспомнил. Это даже удивительно, что вспомнил. Это тебе повезло еще, недоумку.

Ну, а сейчас подумай над тем, что теперь у тебя должны отпасть последние сомнения в том, чем тебе все это грозит. Эти люди шутить не любят. Да они, наверное, и не могут шутить.

Тем хуже для них, разозлился я. Со мной у них этот номер не пройдет. Я им не Костя, розовый романтик, я — совсем другое, и кое-кто из их крута прекрасно отдает себе отчет в том, что одно дело — завалить беспомощного фоторепортера, каковым является Костя Сюткин, и совсем другое, уверяю вас, дело — повлиять на припертого к стенке Григория Лапшина.

Для тех, кто не в курсе, сообщу, что нет никого упрямее и, как бы это сказать, упертее, чем ваш покорный слуга, припертый, пардон за стиль, к стенке. Бешеным становлюсь, право слово. Тот, кто читал мои предыдущие опусы, тот поймет, что я имею в виду.

Я понял, что теперь пойду до конца, даже если мне придется дойти до Ельцина.

Да мне наплевать на все их угрозы и возможности! Если понадобится, я им такое покажу, что… то такое?!

В дверь позвонили. Рябинина? Что-нибудь забыла? Хотя вряд ли. Пришла сказать в лицо, каким подлецом я, по ее мнению, являюсь и выразить удивление, как это до сих пор меня земля носит. Или что-то в этом духе.

Не буду открывать. Пусть матерится через дверь. Нет, звонит и звонит. Не отстанет, пожалуй. Черт с тобой, Рябинина, ругайся. Я подошел к двери и открыл ее.

Сначала мне показалось, что головная боль возвращается.

Потом я решил, что наступило время моего первого инфаркта — так остро и сильно схватило сердце.

Потом — что я схожу с ума.

— Можно войти? — спросил человек, стоявший у порога, и я, машинально кивнув, дал ему это сделать.

Голова не болела, сердце только немного колотилось, но пережить это было можно.

Но за разум свой я стал беспокоиться основательно.

Человек повернулся ко мне и сказал:

— Здравствуйте, Григорий Иванович. Меня зовут Стас.

Я молчал, не в силах произнести ни слова. Молчал, не зная, на что решиться и как реагировать на его приход.

Потому что, вопреки своим опасениям, я узнал его сразу.

Потому что это был он. Последний, с кем до взрыва разговаривал Костя.

Таинственный незнакомец.

Глава 4 1995 г. ВЕСНА. БАЗА «X»? ХОЗЯИН

1

Борис Николаевич открыл глаза для того, чтобы тотчас же их закрыть — резкий свет далекого бледного неба полоснул острой бритвой, — но через несколько секунд встряхнул головой, резко поднялся и проснулся окончательно.

Огляделся. Просторная комната, минимум мебели, кушетка, письменный стол, обои спокойного цвета, торшер. Чем-то все это напоминало номер в санатории или где-нибудь на курорте в средней полосе России.

— Курорт! — негромко усмехнулся Борис Николаевич. — В гробу я видел все эти курорты…

Он уставился в сторону электрического будильника и наконец дождался — тот вдруг начал верещать, предпринимая воистину инквизиторские попытки, чтобы разбудить спящего, затем, через положенное время замолчал, резко, как ребенок, который надулся и громко заявил всему миру — все, хватит, я больше с вами не играю! — заявил и хитро прислушался, ожидая ответной реакции, что, мол, ответит мир. Но ответа не было. Борис Николаевич, дотянувшись, просто прихлопнул ладонью по блестящей кнопке, зная, что через секунду тот вновь примется верещать: еще громче, еще противнее, а самое главное — еще дольше.

Борис Николаевич тяжело поднялся, не глядя нашарил тапочки, поплелся к окну. Резким движением, чтобы сбросить сонную дремоту ночи, раздвинул тюль…

Перед глазами — обычная картинка.

Внутренний глухой дворик, аккуратный и чистый, дорожки, калитка (за ней пост охраны — двойной, трехсменный, постоянный), бетонный квадрат для прогулок, козырек из пластика на случай дождя и каменная стена четырехметрового забора — красный кирпич, естественно, «русская кладка», сделано хорошо, добротно, сразу видно, что работали профессионалы.

— Профессионалы! — вновь негромко усмехнулся Борис Николаевич. — В гробу я видел всех этих профессионалов…

За долгих три года вид этого внутреннего дворика ему так надоел, так приелся, что, казалось, дай Борису Николаевичу волю и возможности, естественно, то разнес бы он, в первую очередь, весь этот хорошо продуманный какими-то неизвестными архитекторами дизайн к чертовой матери. Ей-богу, разнес бы!

Когда раздался знакомый мелодичный звон где-то под потолком, одновременно в левом и правом углах комнаты, там, где бесшумно вращались на кронштейнах две телевизионные камеры, два «телеглаза», день и ночь наблюдая за действиями Бориса Николаевича, бывший майор из строевой части нахмурился, но головы не повернул. Он знал, что последует за этим сигналом — с ним начнут общаться.

— Общаться! — в третий раз за утро усмехнулся Борис Николаевич. — В гробу я видел все эти общения…

Он хотел что-то еще добавить, но голос, прозвучавший из скрытых динамиков, мягко и ласково перебил его:

— С добрым утром, Борис Николаевич!

Борис Николаевич не ответил.

— Борис Николаевич, вы меня слышите?..

— Слышу, — наконец неохотно отозвался он.

— Вот и славно! — искренне обрадовался голос. — А то я уж начал грешить на технику. Тут, понимаете ли, такая сложная техника, что не знаешь, когда и где она тебя подведет… — голос выдержал паузу и негромко засмеялся.

Борис Николаевич тоже кисло улыбнулся, все еще разглядывая серый бетонный квадрат.

— День-то какай! — задушевно воскликнул голос.

— День как день…

— Э, нет, батенька, вот тут вы совсем неправы! — как ни в чем не бывало продолжил голос, он словно игнорировал настроение Бориса Николаевича. — Надо уметь радоваться малому, а уж когда утром сам встал, сам подошел к окну, сам посмотрел вокруг… Ведь это же целая Вселенная!

— Вы на что намекаете? — подозрительно спросил Борис Николаевич, он по-прежнему стоял спиной к телекамерам, но было уже видно, что готов вот-вот повернуться.

— Какие намеки!..

— Как это какие?! «Сам встал, сам подошел…» — передразнил Борис Николаевич. — «Сам!..» А как же иначе?

— Действительно, как же иначе? — подхватил голос.

И тут Борис Николаевич обернулся. Посмотрел серьезно под потолок, где «простреливали» сектора равнодушные зрачки «телеглазов».

— Что это с вами, Борис Николаевич? — поинтересовался голос. — Нервишки шалят?..

— Пошел ты!.. — вдруг грубо ответил Борис Николаевич.

— Может быть лекарство? У нас есть… — тут голос произнес длинную мудреную фразу на латыни. — Вы только скажите, и вам сейчас же принесут.

— Не нужно, — неожиданно успокоился Борис Николаевич.

— Точно?

— Да.

— Вы в этом уверены? — настойчиво продолжил голос. — А, Борис Николаевич?..

— Да. Да. Да.

— Борис Николаевич, поймите нас правильно, ведь это не пустое любопытство. Мы должны вместе с вами… — Голос подчеркнул слово «с вами», — думать о вашем здоровье. Ваше здоровье — это уже не просто ваше здоровье как таковое… — Теперь голос выделил слово «ваше», — теперь это нечто большее. Вы меня, надеюсь, понимаете?..

Пауза. И вновь дурман ласковых фраз.

Борис Николаевич кивнул. Он устал, ему было уже все равно…

Поток слов неожиданно кончился.

— Договорились, Борис Николаевич? — донеслось как сквозь вату.

Бывший майор вновь кивнул. Теперь он был похож на кролика, которого заговорил удав, если только кролики бывают такого роста и такой комплекции…

— Чудесно! — обрадовался голос. — Тогда продолжим… Вы забыли сделать зарядку, Борис Николаевич…

— Может быть, не стоит?

— Стоит! — отрезал голос, в котором неожиданно прозвучал металл. — Мы же с вами эту тему уже как-то раз обсудили…

Обсудили, это точно! Честно говоря, и не раз, и не два. Было, все было…

И разговоры до утра, и уговоры, и посулы, и угрозы… Нет, прямых угроз не было, тут надо отдать им должное. Им?! Да они сами все возьмут. Возьмут и не спросят. И ты же еще рад будешь, что взяли немного…

Угрозы! Да, какие, к черту, угрозы, когда так живешь. Тут уже больше никаких угроз не нужно, и так все ясно.

Что-то негромко щелкнуло в динамиках, и на смену ласковому голосу явилась музыка. Громкая. Ритмичная. Чужая…

Борис Николаевич несколько раз покорно взмахнул руками, но, неожиданно для себя, увлекся, втянулся в ритм — его движения вдруг стали четкими, упругими, словно организм вопреки рассудку, который что-то уныло бубнил о бренности всего и вся, захотел лишь одного: почувствовать, что он, организм Бориса Николаевича, живет.

Раз!..

Раз!..

Раз-раз-раз!..

И снова:

Раз!..

Раз!

Раз-раз-раз!..

Спустя некоторое время аккорды стихли. Борис Николаевич тяжело вздохнул — устал, не мальчик уже! — прикрыл глаза. Ласковый голос в динамиках вновь заговорил, что-то о пользе водных процедур, но бывший майор уже не слушал его. Неожиданно для себя он вспомнил тот странный осенний день, с которого все это и началось…

2

Итак, была осень, был экстравагантный клуб «Пьерро», было весело и шумно, была какая-то тусовка двойников и был этот странный Антон Ильич…

Он щедро угощал Бориса Николаевича дорогими напитками и такие загадочные и нежные названия, как «кьянти», «мартини», «бакарди», «хеллока», «текила» то и дело срывались с его уст.

— Да вы пейте, Борис Николаевич, пейте, не стесняйтесь!

— Я не стесняюсь…

— Вот и чудненько, вот и замечательно!

И все эти «чудненько», «замечательно», все эти ласковые «прелестно», «превосходно», «грандиозно», «высший класс» и даже «аллюр три креста» (Господи, а уж это-то откуда?!) со временем так надоели Борису Николаевичу, что он уже начал всерьез подумывать, как бы ему половчее смыться от хлебосольного Антона Ильича.

Но тот, казалось, продолжал держать Бориса Николаевича невидимыми нитями. Только время от времени посмотрит вдруг быстро и строго — нет, нет, не строго, а скорее пристально, — и все, сидит Борис Николаевич, сидит как привязанный…

Так длилось до тех пор, пока Борис Николаевич вдруг не почувствовал себя пьяным до такой безобразной степени, что, казалось, выпей он еще одну рюмку этой самой чертовой «текилы» — а ведь хороша, зараза, по-настоящему хороша, зря он ее так обозвал, и где только ее выпускают?! — то все, свалится с ног при всем честном народе, если к такому можно было отнести присутствующих, а особенно этого негодяя Шишкина-Гитлера, который уже два раза бесцеремонно к ним подходил и угощался за счет щедрого Антона Ильича.

— Иди отсюда! — негромко, но довольно грозно прошипел Борис Николаевич и погрозил лже-Адольфу кулаком, когда тот намеревался приблизиться к ним в третий раз.

Шишкин-Гитлер сделал удивленное лицо — в чем, мол, дело, господа, с какой такой стати подобная немилость, я себе иду спокойненько, мне, может быть, вон та дама интересна, а вы тут кулаками размахиваете…

— Во, видел! — уже открыто погрозил Борис Николаевич и, не удержавшись, добавил подобно своему именитому персонажу: — Ходют тут, понима-а-ешь, всякие!..

Антон Ильич доброжелательно хохотнул — коротко и отчетливо, словно выстрелил. Затем попытался успокоить:

— Да бросьте, Борис Николаевич! Не гоните вы этого беднягу. Ну, не вышел человек лицом, ничего страшного. Кто-то ведь должен и палача играть в этой жизни…

И опять этот быстрый пристальный взгляд в глаза Борису Николаевичу.

— Не люблю! — отрезал Борис Николаевич. — Вот хоть ты режь меня, Ильич, не люблю и все тут!..

— Все, все! Понимаю, как не понять. Но… — Антон Ильич выдержал значительную паузу. — Давайте будем милосердны. Хотя бы в такой день… Эй, товарищ, ну что же вы там жметесь! — весело обратился он к Шишкину-Гитлеру. — Присаживайтесь к нам. У нас тут замечательная компания…

Лже-Адольф не заставил себя упрашивать и мигом очутился на соседнем стуле. Попрыгал, усаживаясь поудобнее своим тощим задом. Затем схватил один из высоких бокалов, выпил торопливо, словно за ним гнались. Отбросил назад челку и резко выдохнул — как простой алкаш

Антон Ильич поморщился, но сдержался, когда увидел, что Шишкин-Гитлер потянулся к следующему бокалу.

— Нет, нет, не так! — Он протестующе взмахнул рукой. — Кто же вас учил пить таким варварским способом?!..

— А чего? — грубо спросил Шишкин-Гитлер. — Сами позвали, сами же теперь и попрекаете… Не по-человечески это!

— Ради Бога, извините, если я вас обидел, но этот коктейль надо пить вот так… — И Антон Ильич стал увлеченно показывать, как надо поглощать сложный текиловый коктейль по всем правилам питейного искусства. — Видите, вы видите? — время от времени спрашивал он у ошарашенного происходящим Шишкина-Гитлера. — Смотрите, как я делаю!.. И обязательно — мелкими глотками. Мелкими! В себя, в себя!.. Чуть задерживая в гортани… А соломинку лучше выбросить. Дайте-ка ее мне!..

Изумленный Шишкин-Гитлер последовал его советам, осушил очередной бокал, и Борис Николаевич вдруг с удивлением заметил, что лже-Адольф совершенно пьян. В таком состоянии от него можно было ожидать любых глупостей, он становился опасным и непредсказуемым, и самое лучшее, что мог посоветовать Борис Николаевич своему новому приятелю — так это держаться подальше от Шишкина-Гитлера.

— Пойдем отсюда, Ильич, — начал было Борис Николаевич, но Антон Ильич его остановил:

— Да бросьте, Борис Николаевич, отличная компания, хорошо сидим! Ну подумайте сами, когда еще доведется простому врачу оказаться в компании таких знаменитых людей! — он засмеялся и закончил: — Фюрера и Президента!..

— Верно! — подхватил Шишкин-Гитлер. — А хотите, я вам анекдот расскажу?

— Не хотим! — оборвал его Борис Николаевич. И вновь — к Антону Ильичу: — Пошли отсюда!..

— Пусть расскажет!

— Не надо!..

— Борис Николаевич! — убежденно воскликнул Антон Ильич. — Да пусть расскажет, ничего с ним не сделается. А с нами — и подавно!

И тут в руках Бориса Николаевича вдруг волшебным образом очутился бокал с этой чертовой текилой. Антон Ильич с ним чокнулся. Затем — с Шишкиным-Гитлером. Подмигнул, улыбнулся, выпил, обнял — и все это быстро, каким-то одним неуловимым движением. И так все это сделал естественно и органично, что Борис Николаевич неожиданно для себя махнул на все рукой — эх, будь что будет!

Выпил…

— Вот и чудесно! Вот и подружились! — сияющий Антон Ильич обратился к Шишкину-Гитлеру. — А где же обещанный анекдот? Нехорошо, батенька, своих обманывать…

— Счас! — Шишкин-Гитлер, выразительно выставив перед собой растопыренную ладонь, задумался на секунду и вдруг выпалил невнятной скороговоркой: — Поймал новый русский золотую рыбку и спрашивает, что тебе, мол, нужно, золотая рыбка?..

Возникла неловкая пауза.

— Все! — угрожающе произнес Шишкин-Гитлер. — Что же вы, бляди, не смеетесь?!.. А?.. Да я вас…

— А ну тихо! — прикрикнул на него Борис Николаевич, уже давно ожидавший от этого недоумка нечто подобное.

И быть бы тут самой настоящей драке, если бы не вмешался Антон Ильич. Он вдруг выпучил глаза и расхохотался с таким непосредственным видом, так заразительно, так по-детски непринужденно и свободно, что у Бориса Николаевича опустилась рука — правая, уже занесенная для могучего удара по ненавистной Шишкин-Гитлеровской физиономии. А сам лже-Адольф тоже, казалось, на секунду-другую пришел в себя — пелена спала с его остекленевших глаз, уголки губ примирительно опустились, злоба и ярость последних фраз куда-то исчезли, и теперь перед приятелями сидел вовсе не бесноватый фюрер, а какой-то жалкий, невольно вызывающий сочувствие смешной странный человечек, волею Божьей похожий на своего далекого призрака-предшественника.

— Молодец! — отсмеявшись, заявил Антон Ильич и даже руку пожал Шишкину-Гитлеру. — Наш человек! Ей-богу, наш, вот ни капельки не вру!..

И вдруг с этой самой минуты время понеслось вскачь с такой безумной скоростью, с таким отчаяньем, что все завертелось, закружилось в глазах опьяневшего Бориса Николаевича. Он уже не успевал фиксировать в своем одурманенном алкоголем мозгу всю логическую связь происходящего, да и не хотелось, честно говоря.

Обрывки, обрывки…

Вот их окружили двойники — с чего, почему, неужели это Шишкин-Гитлер крикнул, что здесь наливают задарма?! — все с бокалами, нахальные, улыбающиеся. Борису Николаевичу вдруг показалось, что у всех только одна цель — понравиться Антону Ильичу, этой истинной душе компании. Но почему?!..

Затем — провал.

А вот чем-то не угодил лже-Адольф, и его погнали со свистом и улюлюканьем. Впрочем, с ним такое случалось почти всегда! И помчался Шишкин-Гитлер как заяц, побежал, прикрывая портфелем свой тощий зад, потому что кто-то (так ведь это он, Борис Николаевич!) все пытался дотянуться и лягнуть хорошенько. Отбежал Шишкин-Гитлер, погрозил издали кулачком, но вдруг, позабыв про обидчиков, сам кинулся на какого-то плохо одетого молодого человека с пышной шевелюрой и круглыми бараньими глазами.

— Ты почему меня не снимаешь?! — завизжал Шишкин-Гитлер на весь зал, схватил изумленного молодого человека и затряс как куклу. — Сволочь ташкентская! Это ведь я тебя из грязи поднял! Я!! Я!!..

Молодой человек лишь покорно кивал, дергался в такт тряске, но не делал никаких попыток освободиться, от чего у его подруги все больше округлялись глаза. До тех пор, пока она вдруг не закатила молодому человеку пощечину…

И вновь — провал.

Антон Ильич уставился на полные коленки подружки Буша, подмигнул Борису Николаевичу и вновь перевел взгляд на коленки: нравятся, значит. Ильич, да если хочешь, да я тебе, как лучшему другу!.. И понесло вперед Бориса Николаевича с благородной целью — чтобы, значит, объяснить Вене, Венечке-Бушу, что захотелось Антону Ильичу, а раз ему захотелось, то как лучший друг он, Борис Николаевич, все сделает, все пройдет, все… Но не прошел Борис Николаевич, даже двух шагов не сделал, как предали его ноги, и едва он не упал. А тут… Но нет, не помнит. Провал.

Провалы, провалы…

И вдруг все стихло, все куда-то пропало, словно провалилось в преисподнюю. Тишина. Покой. Только какое-то неясное покачивание. Что это? Стоп! Разобраться. Понять.

— Тихо, тихо, — шепнул кто-то возле самого уха.

Тихонько так шепнул, но властно. Как человек, имеющий на то право. Кто это?

— Вы кто? — с трудом разлепил губы Борис Николаевич.

— Это неважно, — ответили ему откуда-то сверху, и только тут он понял, что лежит на полу, спиной вверх, без пиджака и почему-то вывернув правую руку.

Борис Николаевич сделал слабую попытку освободиться, принять нормальное положение — о, Господи, да какое же положение, на четвереньках, что ли?! — но ему не дали. И вновь — властно шепнули:

— Не двигаться.

Грабят, лениво подумал Борис Николаевич, ведь грабят, сволочи. Завели, наверное, в туалет, скрутили… Точно, туалет, вон писсуары… или нет, это не писсуары. Или писсуары? Никогда не видел писсуаров в таком неожиданном ракурсе. Интересно, а кто видел? Вниз головой, подпирая щекой давно немытый линолеум, рука вывернута и почти оголена…

Он хотел разозлиться, это, наверное, придало бы хоть какие-то силы, но понял, что не сможет. Все, сдох ты, Борис Николаевич, совсем сдох. Вышла из тебя силушка, как воздух из дырявого мяча. Все!

— Ох! — тяжело вздохнул Борис Николаевич.

— Тихо! — быстро сказал кто-то, а другой (знакомый голос, ведь точно знакомый голос!) добавил недовольно:

— Что же вы возитесь!

— Сейчас, сейчас… Никак найти не могу…

А может, и не грабят. Может быть, это «голубые»? Бориса Николаевича прошиб пот — но не холодный, а горячий, липкий и противный.

— За что? — тихо простонал он.

— Так надо, — ответили ему.

— Отпустите…

— Как же, — вновь раздался знакомый голос (кто же это?)

— Жди, Борис Николаевич, сейчас отпустим…

Смех. И снова какое-то непонятное шевеление, сопение, вздохи.

Ой, изнасилуют! Ей-богу, изнасилуют проклятые!..

И вдруг как обухом по темечку — вспомнил Борис Николаевич, где он слышал этот голос. Да ведь это…

— Ильич! — с трудом выдавил из себя Борис Николаевич.

Поняв, что его узнали, Антон Ильич засмеялся. Паскудно и мерзко, чувствуя полную безнаказанность.

— Узнал, — сообщил кому-то Антон Ильич. — Значит, и в самом деле очнулся… Эй! — Он грубо затормошил Бориса Николаевича. — Эй, приятель!

— Рука, — пожаловался Борис Николаевич.

— Болит?

— Больно…

— Потерпишь, — жестко сказал Антон Ильич. — Потерпит, ничего с ним не случится. Еще нас переживет, сволочь… Эй! — он вновь обратился к Борису Николаевичу. — Переживешь?

— Что? — не понял Борис Николаевич.

— Ничего. Проехали…

Борис Николаевич хотел сказать, что у него затекли ноги — кажется, на них кто-то сидел, кто-то очень тяжелый, — но не успел. Его перебили.

— Кончай возиться! — прикрикнул на сообщников Антон Ильич. — Развели тут… — он выругался, но как-то жалко, как-то совсем нестрашно.

Если бы в полутемном помещении было чуть светлее, то Борис Николаевич без труда бы узнал подсобку, которая находилась прямо за раздаточной на втором этаже «Пьерро» (к слову, надо справедливо заметить, что Борису Николаевичу даже как-то довелось в ней побыть, еще в те времена, когда «Пьерро» не был клубом, а был обычной диетической столовой, когда он, Борис Николаевич, зеленый лейтенант, первый раз в жизни захотел поскандалить по поводу непонятной субстанции, именуемой в меню фрикадельками, а на деле являющейся черт знает чем, и зашел в эту самую подсобку, но тут же выскочил как ошпаренный, увидев, как прямо среди котлов и гигантских кастрюль два молодых поваренка, спеша, ругаясь и мешая друг другу, трахали самым бессовестным образом такую же, как они, молодую кассиршу…) А если бы Борис Николаевич был немного повнимательнее на улице, то он бы — точно так же, без особого труда, — узнал бы и тех, кто сейчас возились над ним. Это были чекисты из «наружки», наружного наблюдения: молодой парень разбитного вида и человек, сидевший за рулем «жигуленка».

Вместо того, чтобы действовать четко и слаженно, как это обычно и проходило на занятиях по спецподготовке, эти двое никак не могли справиться с простейшим делом — тихо и без шума «отключить» Бориса Николаевича…

— Что же вы возитесь?! — уже теряя терпение, воскликнул Антон Ильич.

— Сейчас, сейчас…

И когда это торопливое «сейчас, сейчас…» было произнесено уже, казалось, в сотый раз, вдруг все получилось — и игла нашлась, и шприц подошел, и «точка» совпала…

Почувствовав резкий болезненный укол, Борис Николаевич дернулся и потерял сознание. Но лишь на мгновение.

— Готово? — спросил Антон Ильич.

— Да…

— Ну-ка… — Он ударил несколько раз по щекам лежащего, и Борис Николаевич легко открыл глаза. — Встать можешь?

Борис Николаевич кивнул. Он хотел что-то сказать, но вдруг почувствовал, что не может произнести ни слова. И, странное дело, от этого не возникло чувство тревоги, нет, вовсе нет. Наоборот — легкость, желание подчиняться. Кому? Антону Ильичу, кому же еще. Теперь он — его господин, а Борис Николаевич — его верный и преданный раб…

— Встать! — приказал Антон Ильич.

Борис Николаевич легко поднялся на ноги. Тело слушалось его великолепно, словно и не было тех томительных, бесконечных минут, когда он валялся на полу.

— Подними руку! — последовала вторая команда.

Борис Николаевич подчинился.

— Вторую. Теперь — присядь. Встань. Сядь. Закрой глаза…

Борис Николаевич с радостью повиновался. Он был рад, что ему приказывают. Он хотел, чтобы ему приказывали. Он стремился подчиняться. Он…

— Неплохо, — удовлетворенно заметил Антон Ильич.

Чекисты кивнули. Молодой незаметно вытер вспотевший лоб. Лишь бы Антон Ильич не отразил в рапорте, что они так долго возились с обычным «нормативом».

— Не бойтесь, — заметил Антон Ильич, словно подслушал его мысли. — Я не скажу начальству, что вы возились, как мокрые курицы… — он неожиданно нахмурился и добавил пару непечатных слов. — Все! Замяли. Теперь — на улицу, и ждите нас!

Кивнув, несколько смущенные чекисты испарились.

— Слушай меня внимательно, — обратился Антон Ильич к зомбированному Борису Николаевичу. — Чтобы не случилось, ты должен слушаться меня одного… Повтори!

Борис Николаевич с охотой, бездумно повторил.

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул Антон Ильич. — Сейчас мы выйдем из клуба. Ни с кем по пути не общаться, на вопросы и приветствия не отвечать. Ясно?

— Ясно! — четко, по-военному повторил Борис Николаевич, теперь каждая клеточка его организма хотела лишь одного — с радостью подчиняться Антону Ильичу.

— Замечательно! Мы пойдем следующим маршрутом, запоминай…

Через несколько минут ничего не соображающего Бориса Николаевича благополучно вывели из клуба «Пьерро» и усадили в специальный «рафик». Дверцы захлопнулись, машина резко взяла с места и, сделав полукруг, скрылась за поворотом. Охранники клуба никак не отреагировали на это происшествие — да и какое это, честно говоря, происшествие: просто вывели человека друзья, посадили в машину и уехали. Так, по крайней мере, выглядело со стороны.

3

Да, было, все было…

Возвращаясь из цепких объятий прошлого, Борис Николаевич вздохнул. Он вдруг обнаружил, что стоит возле окна, уткнувшись лбом в прохладное стекло, и бездумно смотрит на кирпичную кладку.

«Русская кладка. Три обычных кирпича. Затем — тычковый. И вновь три обычных…»

Увезли. Как березовую чурку увезли. Как Буратино безмозглого… Впрочем, почему «чурка»? Сам вышел, сам сел да еще и улыбался, наверное. Вот чекисты повеселились-то! Хотя нет. Вряд ли. Слишком ответственным было задание. Не посмели бы…

Последняя мысльнеожиданно развеселила Бориса Николаевича. Еще как посмели бы! Это же Россия, а не какая-нибудь там Германия. Не просто развеселились, а еще бы напились по этому поводу. И не в одном месте, и не в двух… Он вдруг вспомнил, как читал в одной из газет… это в какой же?.. нет, запамятовал, ну, да ж ладно, не в этом суть дела. Так вот, случилось это происшествие в одном небольшом городке. Обнаружили школьники, что на территории школы находится авиационная бомба, старая, еще времен войны. Об опасной находке сразу же сообщили саперам, а учителя, тем временем, собственными силами эвакуировали из классов всех учеников. Эвакуировали и ждут, когда же приедут саперы. А тех все нет и нет. Все нет и нет! Час прошел, другой, третий… Прошел день. Начался второй. К концу второго дня саперы все же прибыли. Долго ругались, не зная, с какого бока подступиться к находке. Так и не разминировав, то есть не обезопасив бомбу, решили отвезти ее за город и взорвать. Повезли. И почти тотчас угодили в аварию. Только чудом бомба не взорвалась, когда грузовик горе-саперов на немалой (почему?) скорости влетел в пассажирский (!!!) автобус. Тут, конечно же, ГАИ, ВАИ и прочие любители жареного в виде зловредных журналистов. В конце концов, общими усилиями удалось довезти опасную находку до полигона и там ее взорвать. Да и то, изрядно помучавшись, так как вдруг пошел дождь, и эта самая проклятая бомба все никак не желала взрываться по-человечески. А если к этому добавить, что бомба оказалась, естественно, нашей, родной, отечественной, а не немецкой, то объяснение всему приключившемуся только в одном слове — Россия-матушка.

Борис Николаевич захохотал.

— Вам весело? — раздался знакомый голос из динамиков.

Борис Николаевич машинально кивнул, вытирая выступившие слезы.

— Это хорошо, что у вас поднялось настроение, — продолжил голос, и в его странной металлической интонации неожиданно послышались нотки сочувствия, — а то мы уже начали опасаться… — но чего именно опасаться, голос уточнять не стал, выдержал короткую паузу и вновь продолжил уже обычным тоном: — Конечно, понять вас можно, Борис Николаевич, но и вы нас, грешных, поймите правильно… — и тут голос начал (уже в который раз!) долго и подробно, но без лишних фактов и намеков, объяснять, что они все вместе выполняют ответственное правительственное задание и что успех этого задания, естественно, успешно выполненного (это голос подчеркнул несколько раз), зависит во многом от состояния самого Бориса Николаевича и только от него, а не от искусства врачей, например…

Голос затянул свою обычную «песню», подумалось Борису Николаевичу. Вспышка неожиданного веселья прошла, словно организм разрядился, сбрасывая с себя очередную порцию нервного напряжения. А ведь точно — порция напряжения, именно так! За день (имеется в виду любой предыдущий день этого долгого и довольно странного заточения) Борис Николаевич, незаметно для себя, «заряжался» настолько, что обязательно требовалась разрядка, и ночи в последнее время не стало хватать. Раньше — постой, когда же?.. ну да, еще в том году! — ему хватало этих нескольких ночных часов, и утром он вновь просыпался бодрым, готовым к любым испытаниям, к любым неприятностям, если они, конечно же, не дай Бог, вдруг появятся.

Испытания! Какие, к черту, испытания… Борис Николаевич мысленно сплюнул на чистый пол. Вид тщательно убранной комнаты несколько успокоил его, и он вдруг подумал, что никогда не видел тех, кто здесь занимается уборкой. Интересно, это мужчины или женщины? А может быть, целые команды — сменные, со своим негласным уставом, с дикими правилами.

— А вот скажите мне, — неожиданно для себя перебил голос Борис Николаевич, — люди, которые убирают мою комнату, это мужчины или женщины?

Возникла пауза. Казалось, голос поперхнулся от столь каверзного вопроса.

— Я что-то не то спросил? — вежливо поинтересовался Борис Николаевич. — Только вы не думайте, пожалуйста, что я пытаюсь кого-нибудь подколоть… — Он не выдержал и улыбнулся, совершенно не думая о том, что телеглаза тотчас отметили на экранах мониторов эту кривую усмешку. — Мне это и в самом деле интересно.

Наконец голос пришел в себя.

— А почему это вас вдруг заинтересовало, Борис Николаевич? — почти задушевно спросил голос.

— Простое любопытство, знаете ли…

— Нет, Борис Николаевич, вы уж, батенька, признавайтесь! — засмеялся голос, но как-то нехорошо, с плохо скрываемым раздражением. — Как говорится, колись, брат, колись, вынимай камень из-за пазухи!..

Борис Николаевич нахмурился.

Врезать что ли им? И ничего они мне не сделают. Ситуация не та. Столько денег угробить, для того чтобы…

— Сейчас расколюсь, — спокойно начал Борис Николаевич и стал рассказывать о том, что он думает по поводу специально подготовленных команд глухонемых (!) карликов (!!) да к тому же кастратов (!!!), которые назначаются или тщательно отбираются из значительных кадров ФСБ — наверняка есть такие кадры, ну как же не быть, без кадров никак нельзя, как же без кадров, кадры решают все!.. — чтобы достойно выполнить одну-единственную, но очень (очень-очень-очень!) важную для всего государства задачу: убрать комнату Бориса Николаевича, пока он изволит отсутствовать по государевым делам…

Борис Николаевич так увлекся своим на ходу придуманным рассказом, так тщательно подбирал слова и обороты, стараясь оставаться в жанре байки-прибаутки, и это так ему самому понравилось, что когда динамики взорвались громкой руганью, то он не сразу понял, что это обращаются именно к нему.

— Что? — наивно переспросил Борис Николаевич, совершенно не думая о том, что своим наивно-простодушным видом сейчас вызывает такое раздражение у спецслужб, что и подумать страшно.

— Я тебе покажу, старая сука, карликов-кастратов! — бесился голос. — Ты у меня узнаешь, что такое — издеваться над органами!.. — Затем последовала внушительная порция мата и лагерного жаргона, из которой Борису Николаевичу (о, бедные уши бывшего майора из строевой части!) стало ясно, каким именно образом он появился на свет, откуда, с каким запахом, какое именно животное было любовником его матери, а следовательно — и отцом многострадального Бориса Николаевича, что случилось с ними потом, и чем все это для него кончится. — Ты понял?! Ты понял?! Ты понял?!..

Последние повторяющиеся фразы навели Бориса Николаевича на мысль весьма фривольного содержания, и он с трудом сдержался, чтобы вновь не улыбнуться. Конечно, неприятно, когда взрослому человеку — уважаемому, пенсионеру, да еще при выполнении ответственного государственного задания! — говорят, что он произошел от паршивого верблюда, но это еще можно стерпеть — хотя бы, сделав вид, что все это относится не к тебе. Нет, не это было главным! Борис Николаевич развеселился (внутренне, естественно, о, эти проклятые телекамеры!), потому что представил, что ругает его не человек, а что для таких случаев — то есть, когда нужно обрушить на очередного подопытного информационный душ (интересно, а бывают специальные «грязные информационные»?), — у органов имеются особые аудиокассеты с записями всевозможных ругательств. Надо привести человека в чувство — пожалуйста! Никаких проблем. Обругать? Привести в надлежащий вид? Поставить зарвавшегося на место?..

Это мы запросто. Это мы с превеликим удовольствием. С этим у нас в стране никогда не было проблем. Все будет в полном, как говорится, ажуре! Вы кого хотите послушать? Имеются мастера старой лагерной школы, оттепельные птенчики, застойные детишки и соловьи перестройки. Так же есть в наличии мастера культуры, политики, известные люди. Мы советуем послушать Кобзона или Сличенко. Именно их. Умеют, ох, умеют, паршивцы, душу затронуть! Или вы желаете более молодых, так сказать, подрастающее поколение? Есть замечательный Боня Титомир. А как вам Аркаша Укупник? И учтите — у нас самые качественные записи. Сами понимаете, это ведь лучшие звуковые студии страны…

Борис Николаевич прикрыл руками рот и поспешил отвернуться. Нет, надо немедленно переключаться на что-нибудь другое. Так можно лопнуть от смеха. Или довести бедные спецслужбы до того, что не выдержат они — и вбежит через секунду в комнату к Борису Николаевичу взбешенный киллер (обидели, по-настоящему обидели!) и выпустит в него обойму отравленных (!) пуль. Да еще и пнет напоследок бездыханное тело — вот тебе, сволочь, вот тебе, будешь знать, как хвост поднимать на рыцарей плаща и шпаги!

Что-то изменилось в комнате.

Борис Николаевич насторожился, последние три с половиной года выработали в нем привычку обостренно воспринимать действительность. Что же случилось?

Он огляделся, стараясь выглядеть спокойным. Безудержное веселье схлынуло. Борис Николаевич снова стал серьезным, даже немного мрачноватым, как того требовала роль. Прислушался. Понял, что голос, так щедро поливавший его самыми черными словами, неожиданно смолк. Что же, это неплохо, все равно когда-нибудь надо было кончать этот бессмысленный концерт. Разрядились — и хватит. Но что-то еще произошло. Что?

Дверь! Борис Николаевич едва не вскрикнул. Дверь в его комнату (келью, темницу, камеру предварительного заключения, как правильно?) была немного приоткрыта, и вот же чудо! — никого не было видно. Ни одной живой души! Что это? Испытание? Халатность? А вдруг Борис Николаевич сейчас сбежит? Сбежит самым наглым образом, наплевав на все эти три с половиной года, наплевав на секретное задание, на все эти государственные тайны, чтобы их черти взяли!..

Он сделал осторожный шаг, стараясь не смотреть на «телеглаза».

Да нет, бред, полный бред! Ну кто же его просто так выпустит?! Этого не может быть, потому что это не может быть никогда. Тогда что? Ловушка? Борис Николаевич, то есть, не он сам, конечно же, а его двойник, убит при побеге. Убит?! Еще больший бред, если задуматься. Захотят убрать — сделают это в одну минуту. Как там? «Достаточно одной таблетки…» Вот это по-нашему!

И все же, почему открыта дверь?

Борис Николаевич хотел сделать еще три шага — ровно столько отделяло его от двери (от тайны!), — но в этот момент в дверном проеме мелькнула чья-то знакомая тень, и в комнату ворвался (влетел, вбежал!) Андрей Васильевич Кучеряев, так называемый куратор Бориса Николаевича,

Андрей Васильевич был сильно взволнован, тяжело дышал, словно его долго гнали, прежде чем он добрался до этой комнаты. Заметив, что Борис Николаевич открыл рот, он предостерегающе поднял руку и коротко бросил:

— Потом!

Весь вид Андрея Васильевича говорил о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее, и вдруг Бориса Николаевича осенило — неужели, вот оно, дождался!..

4

Вот уже три с половиной года Борис Николаевич жил странной жизнью.

С самого начала — с того дикого похищения из клуба «Пьерро» — Борису Николаевичу казалось, что он участвует в каком-то фантастическом представлении, где ему отведена роль вполне определенного человека, но в чем эта роль, он, Борис Николаевич, так понять и не может…

Посудите сами. Хорошо, похищение, каким бы диким и невероятным оно не выглядело, оставим. Все-таки, спецслужбы, у них — свои законы, свои представления о том, как и когда (а главное — каким способом!) проводить операции подобного рода. Это — на их совести, если в данном случае вообще можно говорить об этой зыбкой категории…

Идем дальше!

Вкололи какой-то дряни, отзомбировали, как полагается (кем, когда, в каких-таких Международных конвенциях об этом прописано?!), привезли на «точку». Или «базу», какая разница! Суть остается прежней — был человек, и нет человека. Все, нет больше Бориса Николаевича Погибенко, бывшего майора, пенсионера со всеми вытекающими отсюда льготами и бедами, ничего подобного нет и в помине!.. А что есть?

Действительно, что?..

Через сколько часов он очнулся, Борис Николаевич так никогда и не узнал. Ему об этом не сообщили. А зачем? Какая теперь разница — день прошел или целая неделя. И, естественно, все началось банально, вернее, с банального вопроса:

— Где я?

— Как вы себя чувствуете?

— Скверно… — Борис Николаевич поморщился, прислушиваясь к своему организму: где-то в затылке перекатывались тяжелые шары. — Я в больнице?

— В какой-то степени, — мягко ответил плотный невысокий человек в зеленом (почему не в белом? что со мной?) халате. — Не буду напоминать вам обычные вещи, вы ведь и так понимаете, что волноваться вам нельзя и говорить нужно поменьше.

Борис Николаевич послушно кивнул. Шары в затылке столкнулись, постояли на месте и покатились в сторону правого полушария. Чтобы хоть как-то сбалансировать неприятное ощущение, Борис Николаевич был вынужден склонить голову влево. Врач понимающе кивнул.

— Это скоро пройдет, — заметил он. — Сегодня к вечеру боль окончательно утихнет…

— Э, да он просто молодец! — перебил врача чей-то бодрый голос, и на лицо Бориса Николаевича легла тень. — Настоящий нежинский огурчик! Орел! Он еще всех нас переживет, да еще как переживет!.. — К Борису Николаевичу склонился человек, огромный по сравнению с невысоким врачом, худой, с тонкими тараканьими усами. От высокого несло таким задором, такой энергией, что Борис Николаевич невольно улыбнулся. — Ну вот! — радостно воскликнул высокий. — Уже смеется! Орел! Огурчик! А вы говорите, что до вечера! Нет, он прямо сейчас встанет и еще такой краковяк сбацает!..

И тут высокий понес такую явную ахинею про богатырское здоровье Бориса Николаевича, про его румяные щеки, про его наследственность (Господи, а это-то причем?!), про то, что наша медицина самая лучшая, про себя лично, как знатока подобных случаев. И все это — быстро, рассыпчатой скороговоркой, не давая никому и слова вставить, подавляя цитатами, прибаутками, подмигивая, осторожно дотрагиваясь до разных мест на теле больного, весело и панибратски хлопая врача по спине, по рукам, а разок — по животу… Но главная достопримечательность этого бурного монолога во славу здоровья Бориса Николаевича была вовсе не в том, что высокий там где нужно и не нужно вставлял свои залихватские «орел-огурчик!» Главное — было в глазах высокого. Вернее, абсолютное отсутствие каких-либо эмоций. Абсолютное! Это был не человек, это было привидение. И это привидение что-то говорило нормальным человеческим голосом, бодрилось, широко улыбалось и даже умудрялось дотрагиваться до Бориса Николаевича, но глаза говорили другое. Они ничего не говорили. Можно сказать, глаз не было. Разве можно было назвать глазами эти две бледные обсосанные конфетки?! А ведь глаза — это душа человека. Раз нет глаз, значит и душа… сами понимаете.

Когда Борис Николаевич вдруг понял это — в его голове (бедной, больной, раскалывающейся на тысячу кусков!) с трудом сложилась логическая цепочка «глаза-душа-привидение», — он по-настоящему испугался. А вдруг я уже там, подумалось ему. Где? Где, где… На том свете, естественно, где же еще! Ну кто сказал, что там не может быть такого?

Врач, слегка отодвинувшись от высокого, успокаивающе дотронулся до Бориса Николаевича.

— С вами все в порядке?

— Вроде…

— Я вижу, вы чего-то боитесь. Успокойтесь, сейчас все пройдет. — Он кольнул чем-то руку Бориса Николаевича (о, вся та же самая бедная рука!) — Теперь легче?.. Вот и хорошо. — И обращаясь к высокому, добавил сухо: — У вас всего минуты три, не больше.

— Три минуты! Это же целая вечность! — преувеличенно бодро воскликнул высокий. — Вы же знаете, Борис Николаевич, что успел бы натворить безудержный Казанова всего за три минуты, а? — Он погрозил пальцем, улыбнулся, обнажив редкие желтые зубы, сразу выдающие страстного курильщика. — Сознайтесь, Борис Николаевич, вам скидка будет! Шучу!.. А ведь был грешок, был! — со смехом вдруг сообщил врачу. — Вы только посмотрите на его глаза!..

Смех. Тени, нависшие над Борисом Николаевичем.

И вновь — глаза. Пустые. Холодные как смерть.

Господи, да что же это с ним!..

Борис Николаевич пошевелился, пытаясь подняться со своего жесткого ложа, но вдруг с изумлением обнаружил, что привязан — намертво прикручен на высоком столе (операционный? дьявольский? какой?!..). Он огляделся — шары в голове вновь ожили, покатились в разные стороны, но не было сил обращать внимание на этот бильярд. Просторное помещение, светлые стены, что-то легкое прикрывает широкое окно…

— Не стоит шевелиться, — сказал врач.

— У меня что-то серьезное?

— Я же сказал — к вечеру пройдет, — раздраженно ответил врач и отступил в сторону, всем своим видом показывая, что разговаривать с больным больше не намерен.

— Борис Николаевич, — тотчас взял инициативу в свои руки высокий, — я вот о чем хотел с вами поговорить… — он вдруг замолчал, потрогал себя за длинный нос, словно раздумывал — говорить или не стоит.

— Что случилось?

— Вот ведь странность какая, Борис Николаевич, дело в том, что пока еще ничего такого не случилось, но мы надеемся…

— Не понял, — честно сознался Борис Николаевич.

— И не надо. Не нужно напрягаться. Вам еще рано. Ваше время еще впереди! — Высокий засмеялся. — Я просто хотел сказать, что мы все надеемся на то, что случится… э-э… ну, допустим, что-нибудь… Не понимаете?

— Нет, — Борис Николаевич начал злиться. Абсурд какой-то, ей-богу, абсурд!

— Вот и хорошо! Вот и славно! — обрадовался этой злости высокий, так обрадовался, что как будто только ее и ждал. — Вы же Погибенко, так? — неожиданно жестким тоном спросил он.

— Ну, — согласился Борис Николаевич, не понимая куда гнет высокий. — И что из этого?

— Ничего, — вновь смягчился высокий и, обернувшись к врачу, произнес несколько коротких лающих фраз на неизвестном Борису Николаевичу языке (латынь? китайский? а может, это шпионы? где же я?!..). — А ведь мы про вас кое-что знаем, — вновь обратился высокий к Борису Николаевичу и не торопясь стал рассказывать ему его же прошлое.

И чем больше узнавал о себе Борис Николаевич — а любой подобный рассказ — это еще и каждый раз дополнительная информация о себе самом! — тем вдруг отчетливее начал сознавать, что все это «липа». Самая настоящая!

С ним, с Борисом Николаевичем, что-то делали. Но что?! Все эти разговоры, эти намеки, эти странные паузы во время разговора — все это нужно было кому-то (высокому? врачу? тем, кто наблюдает?..) только для того, чтобы посмотреть, как он, Борис Николаевич, будет реагировать.

Реакция! Им нужна моя реакция! Но зачем?! Кто эти люди?!..

Борис Николаевич вдруг резко дернулся в сторону, стол, на котором он находился, качнулся, начал медленно заваливаться. Высокий от неожиданности подскочил на месте, врач отпрянул, и тут Борис Николаевич впервые увидел в мертвых глазах высокого хоть какие-то проблески эмоций. Вернее, одной единственной эмоции. Страха.

Высокий испугался. По-настоящему.

Чего? Кого? Его, Бориса Николаевича? Не может быть!.. Или…

В то же самое мгновение, когда разгадка всего этого абсурда была совсем рядом — Борис Николаевич это почувствовал, как зверь, который кожей чувствует опасность, — он вдруг стал невесомым, легким, до той степени прозрачности, когда тебе уже все равно…

Улыбнувшись — он все еще падал, привязанный к столу, падал долго, очень долго, — Борис Николаевич потерял сознание. Это подействовало успокаивающее лекарство, которое ему вколол врач.

— Черт! — отчаянно закричал высокий, едва успев подхватить падающий стол. — Что же ты стоишь, сволочь! — Он обернулся к врачу. — Помогай! Не удержу…

Вдвоем они с трудом установили стол на место.

Замерли, опустив руки и тяжело, нервно дыша.

— Достаточно, — раздался в скрытых динамиках чей-то голос. — Вы свободны…

Не взглянув в сторону динамиков врач и высокий немедленно покинули помещение. А Борис Николаевич все глубже проваливался в приятную пропасть сна, летел, парил, ни о чем не думая, и ему было приятно и спокойно, может быть, впервые за последние несколько лет…

— Потом, — коротко бросил Андрей Васильевич.

И Бориса Николаевича осенило — дождался!..

Вся эта нудная тягомотина трех с половиной лет вдруг спрессовалась в короткое и энергичное «потом». Рубящее, как удар клинка, когда отсекается все лишнее. И теперь неожиданно лишними стали эти три с половиной года. Ну и пусть! Главное — впереди.

Борис Николаевич уставился на Кучеряева, потому что все последующие действия того были настолько непредсказуемы, что первое, что приходило на ум — не помутился ли рассудком Андрей Васильевич…

Кучеряев затравленно обернулся на дверь, сделал шаг, но, словно опомнившись, резко затормозил. Огляделся. Схватил стул и, подскочив к левому «телеглазу», с силой ударил по нему. Во все стороны брызнули искры, и Борис Николаевич, ошеломленный увиденным, даже не присел. Но, к счастью, осколки стекла и пластика миновали его.

— А… — открыл было рот Борис Николаевич, и то только потому, что требовалось хоть что-то сказать в подобной (дикой? абсурдной? сумасшедшей?..) ситуации.

Кучеряев, не обратив на этот сдавленный возглас никакого внимания, бросился ко второму «телеглазу» и в несколько могучих ударов разрушил и его. При этом что-то с громким стуком выпало из его внутреннего кармана. Поморщившись, как от зубной боли, Андрей Васильевич нагнулся и подобрал это «что-то». Борис Николаевич вдруг с удивлением увидел, что это пистолет. Большой, блестящий, с темной пластиковой рукояткой. Даже отсюда было видно — а до Андрея Васильевича было всего каких-нибудь три метра, — что рукоятка пистолета настолько удобна, что ее, наверное, приятно держать в руках. Неожиданно для себя Борис Николаевич почувствовал, как ему хочется хоть немного подержать этот красивый пистолет. Но желание почти тотчас пропало, потому что Кучеряев обернулся к Борису Николаевичу (медленно-медленно, как в кино) и крикнул срывающимся голосом:

— Бежим!

Глава 5 ЛАПШИН

1

До сих пор не понимаю, как у меня снова не разболелась голова.

Мой гость молчал минуты, наверное, две, прежде чем заговорить. Но когда-нибудь он должен был прервать свое молчание. И он его прервал. Весьма интересной фразой:

— Это меня должны были убить, — сказал он.

— Простите? — не понял я.

— Это меня должны были убить на вернисаже, — повторил мой нежеланный гость.

Он был очень серьезен. И явно не расположен к сомнительным шуткам. До сих пор удивляюсь, как это я его сразу узнал, ведь более невыразительного лица я не встречал даже тогда, когда за мной следили самые безликие существа на свете — филеры из госбезопасности. Впрочем, это отдельная история, о ней я в свое время рассказывал. А узнать его я мог, очевидно, лишь по одной простой причине: в тот момент, когда он нажимал на кнопку звонка в моей квартире, я думал именно о нем.

Будем считать, что он телепатирует и пришел на отчаянный зов моей мысли.

Версия спорная, но другой у меня не было. Немного позже, разумеется, все встало на свои места, и мне многое стало понятно.

Но обо всем по порядку.

Итак, он заявил мне:

— Это меня должны были убить.

Здесь, пожалуй, я опущу некоторые подробности, повествующие о моих реакциях на эти слова: удивление там, жгучий интерес и прочие проявления темперамента моей, что там говорить, неординарной натуры.

Вот вам примерная стенограмма нашего разговора:

— Как это? — это я.

— Очень просто, — это он.

— Мне непонятно. Может быть, вы соблаговолите объяснить хоть что-нибудь?

— Я объясню. Разумеется, я объясню, я ведь за этим сюда и пришел.

— Не лгите.

— Что вы сказали?

— Я говорю, не лгите.

— С чего вы взяли, что я вам лгу?

— А с чего вы взяли, что я вам поверю, будто бы пришли ко мне с единственной целью: якобы рассказать, что произошло на самом деле? Я вам кто — брат, сват, исповедник? Я вам даже не любовница.

(Это была неудачная шутка, признаю, но вы бы видели, как у него глаза сверкнули. На всякий случай я решил держаться от него подальше, и уж во всяком случае, на будущее воздержаться от всяких шуток и намеков на однополую любовь. Не хватало мне несчастной мужской любви — я от баб не успеваю отбиваться.)

— Фотоаппарат, на котором подорвался господин Сюткин, принадлежал мне.

— Вы фотограф?

— Да.

— Почему вы смеетесь?

(На самом деле он как-то зловеще усмехнулся.)

— Потому что говорить фотограф — не совсем точно. Это все равно, что про вас говорить, что вы можете писать рождественские открытки.

— Что это значит?

— Это значит, что я не просто фотограф. Я экстрапрофессионал.

— Костя тоже не групповые снимки делает в детских садах. И что?

— Я же говорю, что я — экстра. А господин Сюткин — всего лишь крепкий профессионал.

— Э-э… Какая, простите, здесь принципиальная разница?

— Господин Сюткин, насколько я знаю, дал вам некую фотографию. Это моя работа.

(Здесь должен признаться, что в этом месте нашего разговора наступила пауза, которая продолжалась с добрую минуту. Вы можете догадаться, почему. И потом мне не нравилось, какого он мнения о профессиональных способностях Кости.)

— Снимок, надо сказать, не очень качественный, — небрежно заметил я.

Он улыбнулся. И остался таким же невыразительным, как если бы не улыбался. Он был бы гением среди филеров.

— Обстановка, в которой этот снимок делался, не позволяла сделать работу качественнее ни на йоту.

Тон, каким он произнес эти слова, убеждал. Почему-то я ему сразу поверил. Ну нельзя было лучше сделать эту фотографию, хоть ты убейся.

— Поэтому, надеюсь, вы поймете меня, если я сообщу вам, что заткнулся еще на одну минуту.

Это нужно было срочно проверить.

— Надеюсь, вы не обидитесь на меня, если я снова скажу, что не верю вам? — спросил я.

Он пожал плечами и молча достал из своего кейса — я сказал вам, что у него был с собой кейс? Нет? так вот говорю! — плотный конверт, в котором без труда угадывались фотографии. Без лишних разговоров я их вытащил и подверг тщательнейшему обследованию.

Эти фотографии стоили целое состояние. Можно было ручаться головой, что это не было монтажом.

Да, другой бы спорил, а я не стану — фотографии были экстра-класса. Вот, к примеру, за этот снимок любое солидное издание отдаст все, что пожелает его автор. Даже и не знаю, какую сумму гонорара можно было бы потребовать за эту фотографию.

Судите сами: передо мной стоял напрочь разъяренный Президент страны в тренировочных штанах, майке-безрукавке и тапочках на босу ногу. Чуть позади него, через плечо — лицо начальника службы охраны, которого по недоразумению считают чуть ли не серым кардиналом. Лицо это выражало крайнюю степень любопытства. А перед Президентом, сгорбившись от праведного гнева самого высокого после Бога начальства, стоял отец российской приватизации Ледочубов, как я его называю, с испуганным и растерянным лицом. И все это на какой-то чуть ли не лужайке.

— Неплохо, — заметил я, указывая на этот снимок.

Он кивнул.

— Я знал, что вам понравится, — слишком уж безразлично проговорил он. — Именно этот снимок. Другие тоже ничего, но это, признаюсь, моя гордость.

— Как вам это удается? — поинтересовался я у него. — Вы что, купили камердинера Президента? Кстати, напомните, пожалуйста, мне его фамилию.

Он не улыбнулся, давая понять, что юмор мой в данной ситуации неуместен. Видимо, очень гордился тем, что делает и трепетно относился ко всему, что к этому относилось. Я вас не слишком запутал? А представьте, каково было мне.

— Насколько я знаю, у него нет камердинеров, — сказал он.

Меня все больше и больше заинтересовывал этот невзрачный человек.

— Насколько вы компетентны, когда с такой уверенностью заявляете обо всем, что касается Президента? — спросил я его.

Он помолчал с полминуты, а потом, вздохнув, сказал:

— Лучше, если я расскажу вам все по порядку. Идет?

— Сделайте милость, — ответил я.

2

Самую свою первую скандальную фотографию Стасик Лейкин сделал очень давно — еще когда учился в шестом классе средней школы. Получилась она у него случайно. Но это была та самая случайность, которая впоследствии становится осознанной необходимостью.

Научился он этому делу в фотокружке пионерского лагеря. Вернувшись в конце лета домой в Москву, он целыми днями ходил по городу со скромненькой «Сменой» на груди, фотографируя все подряд. Очень его увлекло это дело.

В школе, куда он явился после каникул, его моментально прозвали «фотографом». Он снимал все, что видел, иногда даже щелкал пустой камерой — чтобы не терять чувство мгновения, так для себя он назвал свое состояние потом, когда подрос.

Его послали в учительскую за журналом, и когда он подходил к ней, то в приотворенную дверь увидел вдруг грустную школьную старшую пионервожатую Лену, сидевшую за столом, и показавшуюся ему Аленушкой в своей печальной задумчивости. Фотоаппарат всегда был у него с собой, и решение родилось сразу, как он увидел девушку.

Стасик осторожно навел на нее объектив, и в тот момент, когда палец уже нажимал на рычажок спуска, откуда-то со стороны к прекрасному лицу Лены вдруг метнулась мужская рука, и щелчок фотоаппарата заглушила отчетливая пощечина. Голова Лены метнулась в сторону от удара, и тут же девушка заплакала. Сердце Стасика отчаянно колотилось, но он взял себя в руки, вошел в учительскую, забрал классный журнал и, стараясь ни на кого не смотреть, покинул помещение. Его ухода ждали Лена и учитель по физкультуре Сергей Михайлович.

Проявив дома пленку и напечатав фотографию, Стас увидел, что получился чуть ли не документ: лицо Лены, рука Сергея Михайловича, на запястье которой отчетливо виднелась татуировка, известная всей школе: огромный якорь, обвитый цепью, но самое главное, конечно, было лицо Лены, на котором явственно читались боль и страх.

Стасик почувствовал, что не может оставить это просто так, что-то подсказывало ему, что это не просто фотография, которых он сделал тысячи, что она отличается от всего остального, что он делал до этого. Повинуясь чему-то в себе безотчетному, он пошел прямо к Сергею Михайловичу домой, прихватив с собой фотографию. Тот только удивленно на него посмотрел, но Стасик через порог протянул ему фотокарточку.

За снимок и негатив Стас получил пятьдесят рублей. Это был первый его гонорар.

Таким образом будущее его было определено. Он никогда не задумывался над проблемой выбора профессии.

Посвятив все свое время этому делу, он действительно стал профессионалом экстра-класса. Он делал фантастические снимки, за которые получал немыслимые по своим временам гонорары. Он фотографировал неверных жен и мужей, он специально занимался каждой следующей своей жертвой, продумывал целые операции, чтобы оказаться в нужный момент в нужном месте. И съел на этом деле собаку.

А теперь он, по существу, достиг вершины. Я бы не удивился, если бы узнал, что он пресытился своей профессией.

Услышав эту исповедь, я покачал головой и только и смог, что произнести:

— Ох, и ушлая же вы сволочь…

Какое-то подобие интереса к моей персоне мелькнуло в его глазах:

— В ваших устах это звучит как комплимент, — заметил он.

— Это и есть комплимент, — кивнул я. — Представляю, что вам пришлось пережить, чтобы довести свою профессию до совершенства. Чердаки, подвалы, ветки на деревьях. Онанизмом в детстве не увлекались?

— Все мы грешны, — туманно ответил он, и я оценил его деликатность. Беда не в том, что все мы занимались когда-то рукоблудием, беда в том, что кое-кто из нас так и не смог вовремя остановиться.

— Перейдем к делу, — предложил я. — Что вы хотите от меня? Ведь не подарить эти снимки вы сюда заявились?

Стас усмехнулся.

— Именно подарить, — сказал он, и я опешил.

— То есть как?!

— Именно подарить, — снова повторил он. — Вы не понимаете. У меня земля горит под ногами. За подобные снимки эти люди убьют кого угодно, и пока фотографии не опубликованы, они представляют серьезную опасность их обладателю.

Только теперь до меня стало доходить.

— То есть вы хотите сказать, — медленно проговорил я, — что если сейчас в дверь моей квартиры войдут те, о ком вы говорите, за нашу с вами жизнь никто не даст ни копейки. Так по-вашему.

— Да, — согласился он неохотно. — Поэтому спасти нас может только гласность. То есть немедленно опубликование хотя бы части этих фотографий. Это их остановит.

Нет, мне положительно нравилась эта его естественность — «нас»! Кто его сюда звал, интересно.

Но доля истины а его словах была.

— Нужен соответствующий текст, — произнес я, рассматривая снимки: сказал, чтобы хоть что-то сказать.

— Это по вашей части, — пожал он плечами.

Тут-то мне и пришла в голову эта мысль. Ничего выдающегося в ней, правда, не было, любой мало-мальски профессиональный журналист додумался бы до нее, но мне в тот момент она показалась гениальной.

Я поднял голову, окинул его цепким, надеюсь, оценивающим взглядом и спросил:

— А что им, собственно, известно о вас?

— Этого я не знаю, — покачал он головой. — До взрыва на вернисаже я вообще самоуверенно полагал, что им ничего обо мне неизвестно. Я только послал им фотографию, ту, с двойником. На машинке отпечатал письмо, в котором указал примерную сумму за негатив.

— Что значит — примерную? — перебил я его.

— Я был готов торговаться, — просто объяснил он.

С каждой минутой он мне нравился все меньше и меньше, и хотя сдерживаться было трудно, выручал меня только профессиональный интерес. Двойник — мечта любого журналиста. Вы понимаете, о какого рода двойниках я веду речь. Да, ну так что там дальше?

— Дальше, пожалуйста, — сказал я.

Он кивнул и продолжил:

— Я понятия не имею, каким образом они меня вычислили, и уж тем более не представляю, каким образом они подложили мне в аппарат бомбу.

— Напомните мне, как он попал к Сюткину?

— Господин Сюткин был удивлен, как мне его удалось протащить сквозь кордоны, — именно так он выразился. Для меня этой проблемы никогда особо не существовало.

— Могу себе представить, — кивнул я.

— Он не удержался и попросил сделать снимок, что вообще-то для меня удивительно. Для фотографа это все равно, что пользоваться чужой зубной щеткой.

— А зачем вы дали Косте фотографии, если хотели продавать их, а не публиковать?

Немного помолчав, он признался:

— Это было частью моего плана. Если б со мной что-нибудь случилось, фотографии могли бы пойти в ход.

— То есть сначала вы подставили Костю, а теперь подставляете меня, — проговорил я. — Думаю, что людей вы рассматриваете исключительно как инструмент для осуществления своих планов, я не ошибся?

— А разве вы на них смотрите по-другому? — возразил он, и я почувствовал, что какой-то резон в его словах есть. — Разве вы не хотите как-то использовать то, что я вам принес? Сомневаюсь.

— Не сомневайтесь, — подыграл я ему. — Вы настолько правы, что я думаю рассказать о вашей интересной жизни на страницах нашей газеты.

— Вы с ума сошли? — испугался он.

Это и была та самая мысль, которая пришла мне в голову. До предела простая и в чем-то замечательная.

— Вовсе нет, — ответил я ему. — Разве вас не привлекает слава? А снимки будут иллюстрацией вашей трудной и опасной профессии.

— Кажется, я сделал ошибку, придя к вам, — проговорил он после очень долгого молчания. — Но не могу же я вас теперь убить.

— Не надо меня убивать, — попросил я его. — Я не пишу о тех, кому из-за этого может угрожать опасность, если они никого не убили и ничего не украли. Так что можете быть спокойны.

— Спасибо, — серьезно сказал он. — Вы будете это публиковать?

— Надеюсь, — я не хотел говорить ничего конкретного. — Где я могу вас найти?

— Зачем? — снова испугался он.

— Мало ли.

— Не надо, — быстро проговорил он. — Я сам свяжусь с вами.

— Каким образом?

— Пока не знаю. Но свяжусь обязательно.

— Ну что ж, — пожал я плечами. — Хозяин — барин.

И вот тут-то в дверь и позвонили. И только теперь я увидел, что такое настоящий испуг на лице моего гостя. Он побледнел и стал таким же белым, как мой лист, на котором я сейчас все это печатаю.

— Кто это? — с ужасом прошептал он.

— Не знаю, — удивленно ответил я. — Вообще-то я никого не жду, но это может быть кто угодно, начиная от уборщицы, которая моет лестницу в подъезде, кончая моей любовницей, или даже может быть — вашей, — не удержался я.

Он никак не отреагировал. Глаза его были прикованы к входной двери.

— Не открывать нельзя, — полуутвердительно проговорил он.

— Послушайте, вы это кончайте, — посоветовал я ему. — Почему обязательно предполагать самое худшее?! Я сейчас заикаться начну, глядя на вас.

И, повернувшись к нему спиной, пошел открывать.

За порогом стоял незнакомый мне мужичонка. Для переодетого гебешника от него слишком мерзко пахло устоявшимся перегаром от многолетнего употребления горячительных напитков.

— Мужик, — сказал он мне. — Счетчик нужен?

— Что? — не сразу понял я.

— Электрический, — пояснил он. — За полцены отдам.

— Не, спасибо, — отказался я.

— А не знаешь, кому нужен? — настаивал мужичонка.

— Понятия не имею, — ответил я и захлопнул дверь. Спасения нет от этих алкашей. Уже и в дом повадились.

— Можете не волноваться, — сказал я, входя в комнату. — Это вовсе не…

Дальше говорить не имело смысла. В комнате не оказалось никого, зато окно было распахнуто настежь. Живу я, на минуточку, на девятом этаже. Я выглянул из окна. Совсем рядом проходила водосточная труба, и размышлять дальше особенно не приходилось. Для этого экстрапрофессионала, видимо, не составляло труда залезть по отвесной стене на Белый дом, что уж говорить о какой-то скромной водосточной трубе обычного многоквартирного дома!

Но испугался он нешуточно. Я бросил взгляд на тахту. Так торопился, что и снимки оставил! Или он нарочно это сделал?

В любом случае, он оставил не только фотографии на тахте — он оставил за мной еще и выбор. Но, если вдуматься серьезней, выбора у меня как раз не было. Хочешь, не хочешь, но я должен был что-то делать.

И нельзя сказать, что я совсем уж не испытывал страха.

3

Спал я плохо, да это и понятно. На этот раз я не буду мучить вас пересказом своих сновидений, скажу только, что просыпался раз десять, и каждое пробуждение сопровождалось криком ужаса и холодным потом. Впрочем, если вам будет интересно, и я передумаю, то когда-нибудь расскажу. Но это не факт. Гораздо интересней происшедшее следующим утром.

Доехал до редакции я без приключений. Мне никак не удавалось отделаться от дурацкой мысли, что за мной следят какие-нибудь монстры из соответствующей организации, но все это в итоге оказалось пустыми страхами. Кому я нужен, такой красивый? Я даже Рябининой не нужен.

И вот. Приехал я, значит, в редакцию, чтобы с ходу навестить Павла Степановича — это, кто не знает, мой шеф, главный редактор (причем редактор от Бога) популярной газеты «Российская молодежная». Меня он за глаза называет своим ненавистным любимчиком.

В холле для посетителей в кресле сидела Рябинина. Увидев меня, она встала, а я при ее виде сел. Последнее место, куда могла бы прийти Рябинина, была редакция газеты, в которой работал я. И если что-то заставило ее все-таки это сделать, если вопреки здравому смыслу она здесь, значит, произошло что то из рук вон выходящее.

— Здравствуй, Лапшин, — сказала она, и я понял, что есть шансы помириться.

Разумеется, я встал.

— Здравствуй, — сказал я.

— Я подумала и решила, что была неправа, — просто заявила она, как говорят о решении накупить на зиму картошки.

— Я тоже, — только и смог заявить я.

— Нет! — решительно проговорила она. — Я давно тебя знаю и могла бы догадаться, что весь твой напускной цинизм — это твоя как бы корка, панцирь твой, в котором ты укрываешься от жизни.

— Вот так, да?

— Так, — кивнула она. — Но это ничего не значит. Возвращаться к тебе я не собираюсь.

Я пригляделся к ней внимательней и обнаружил, что, судя по всему, у нее тоже была нелегкая ночь. Веки под глазами припухли, что касается макияжа, так его не было вообще.

Но от этого она была только привлекательнее.

— Подожди, — удержал я ее. — Есть дело.

— Какое? — подняла она на меня свои прекрасные покрасневшие глаза. По моему голосу она поняла, что случилось что-то важное, в этом она разбиралась четко.

Вместо ответа я протянул ей конверт с фотографиями, который хотел показать Павлу Степановичу. По сути, это было предательством интересов редакции, но мне было плевать на это. С Рябининой мы коллеги, а то, что я ей показывал, касалось всех и каждого.

Она вновь села в кресло и стала внимательно разглядывать снимки. Продолжалось это довольно долго. Наконец она подняла голову и встретилась взглядом со мной. Я изо всех сил старался казаться безразличным.

— Откуда это у тебя? — спросила она.

— Потом расскажу, — ответил я. — Но снимки подлинные, сто процентов.

— Ты понимаешь, ЧТО это такое?

— Не совсем, — я, кажется, и вправду был немного легкомыслен. — А ты понимаешь?

Она медленно покачала головой.

— Ты нес это своему шефу? — спросила она. — Он уже видел это?

— Да. Нет.

— Что это значит, Лапшин? — устало переспросила она меня. — Что означают эти «да» и «нет»?

— Да — это в смысле, что я нес эти снимки Павлу Степановичу, — объяснил я. — Нет — в смысле, он их не видел.

— Понятно.

И она замолчала, что-то обдумывая.

— Ты вляпался, — сказала, наконец, она.

— Знаю.

— Что ты собираешься делать?

— То же, что и до встречи с тобой. Собираюсь показать это шефу и писать статью.

— Какого рода?

— Пока не знаю. Слово за слово, что-нибудь, да получится. Сама знаешь.

Это было неправдой, но она кивнула. Журналист всегда знает, что и о чем он собирается писать. До того, как выведет ручкой или напечатает на машинке первое слово. Это закон профессии.

Вдруг Рябинина выкинула нечто такое, чего я от нее никак не ожидал. Она снова встала, положила мне на плечи руки на виду у всех присутствующих и, никого не стесняясь, сказала довольно громко:

— Лапшин. Я дура. Возьми меня обратно. Я буду хорошей. Обещаю не портить тебе нервы.

Я наклонился к ее уху и прошептал.

— А носки мои стирать будешь?

Она ответила мне, шепча в мое ухо:

— Ни за что.

— Тогда я согласен, — сказал я.

Она отпустила меня и снова села в кресло.

— Иди, — сказала она. — Я подожду тебя здесь.

— Зачем? — не понял я. — Приходи вечером домой, у тебя что — дел мало?

Она усмехнулась.

— Дел навалом. Только теперь мое главное дело — это ты. Иди к своему Бегемоту, а я подожду тебя здесь. Вернешься, а по дороге расскажешь, что он тебе сказал, и мы будем дальше думать, что с этим делать.

— По дороге? — не понял я. — По дороге куда?

Юля посмотрела на меня с искренним недоумением.

— Что значит — куда? — переспросила она, начиная негодовать. — Разве ты не собирался к Косте в больницу?!

Я выругался про себя. Лапшин, ты просто невероятная скотина. Как это вообще могло из твоей башки вылететь?! Немедленно спасай положение!

— Почему, собираюсь, — соврал я, чувствуя, что непоправимо краснею. — Но… я думал, у тебя дела, — беспомощно оправдывался я.

Как-то Павел Степанович обмолвился, что несмотря на то, что я, по его мнению, являюсь отъявленным негодяем, во мне есть черта, которая когда-нибудь навредит мне окончательно, — я патологически не умею лгать. Рябинина, кстати, тоже догадывалась об этом моем пороке. Поэтому сейчас она смотрела на меня с презрением и осуждением одновременно. Ничего, самое страшное в наших с ней отношениях я уже пережил. Пусть презирает, пусть осуждает, только пусть не будет безразлична.

— Иди уж, — напутствовала она меня. — И возвращайся поскорее. Помни, что тебя дама ждет.

— Слушаюсь, — с облегчением проговорил я и щелкнул каблуками. — Я мигом.

Я умчался, не оглядываясь. Сердце мое пело.

4

Вбежав в приемную своего шефа, я остановился как вкопанный. Галочка, секретарша Павла Степановича и его же молодая жена не сидела по своему обыкновению за столом, а поливала цветы. Я впервые за последнее время разглядел ее, и увиденное меня потрясло. В жизни не встречал такого огромного живота.

— Здравствуйте, Галочка, — сказал я ей. — Вы же в декретном. Или я что-то… — но она только отмахнулась от меня.

Отношения с Галочкой у меня весьма своеобразные. Откровенно говоря, она ненавидит меня и, если быть честным до конца, то у нее есть на то основания. Иногда я не сдерживаюсь и говорю ей то, что, не будь меня, она не услышала бы никогда в жизни, а приятного, поверьте, я говорю ей мало. Такой у меня сволочной характер. Не люблю, видите ли, когда меня не любят. А Галочка меня не любила.

— Мне срочно нужно увидеть вашего мужа, — сказал я. — У меня срочное донесение.

И тут эта всегда глуповатая девица меня удивила. Потому что сказала:

— Надеюсь, после ваших донесений Павел Степанович не станет отказываться от своего будущего ребенка.

Я даже ахнул: ничего подобного раньше за ней не наблюдалось.

— Рад, что беременность пошла вам на пользу, — улыбаясь, сказал я ей. — Теперь у нас даже есть с вами о чем поговорить. Вы только не останавливайтесь на достигнутом.

— Вас ждет Павел Степанович, — напомнила она мне.

Уважаю. Люблю иметь дело с достойными противниками. Но время не терпело, и я вошел в кабинет своего шефа.

Как всегда, стол Павла Степановича был завален бумагами, которые он просматривал, кажется, по диагонали. Подняв голову, он через очки уставился на меня и прогундосил:

— Лапшин? Вы ко мне?

— Нет, — съязвил я, — к Галочке. То есть к вашей жене. Что это она на работе? Я думал, ей положен декретный отпуск.

Павел Степанович вздохнул.

— Не лезьте в чужую семейную жизнь, Лапшин, — сказал он мне. — Что у вас?

Не говоря ни слова, я протянул ему фотографии, предварительно вынув их из конверта.

Некоторое время в кабинете стояла мертвая тишина. Наконец он нарушил ее, причем таким замогильным голосом, что я вздрогнул:

— Вы с ума сошли, Лапшин?

— А что такое? — невинно поинтересовался я.

— Что вы мне суете?! — разгневанно говорил со мной шеф.

— Фотографии, — безмятежно отвечал я, потому что не так-то легко меня запугать.

— И что я должен с ними делать?!

— Публиковать, естественно.

— Как?! — заорал он на меня. — Как публиковать?! Взять и просто так опубликовать? А текст кто будет писать — Пушкин?

Только теперь до меня дошло, что, собственно, хотел от меня мой немыслимый шеф.

— Я еще не совсем представляю себе, что напишу, — оправдывался я. — Мне просто хотелось застолбить подвал для завтрашнего выпуска.

— Я бы вам и полосу на это дело отдал, — проворчал Павел Степанович. — Но ведь вы… Послушайте, Лапшин, мне наплевать, откуда у вас эти снимки, целее буду, если ничего не буду знать, у меня ребенок скоро родится…

— Я в курсе, — вставил я.

— Но вы-то! — прогремел он. — Вы-то должны понимать, что этот текст должен немедленно идти в номер, вы же профессионал, вашу мать, что же вы мне подносите половину материала! Где текст, я вас спрашиваю?!

— Вчера Сюткин подорвался на бомбе, — перебил я его в надежде, что это поможет ему заткнуться.

Он и вправду ошеломленно на меня уставился, давая мне спасительную передышку.

— Вы хотите сказать, что это как-то связано? — медленно до него начало что-то доходить.

— Именно, — кивнул я. — Костя лежит в больнице. Мне нужно срочно его увидеть и, если удастся, поговорить с ним.

Казалось, что он сейчас лопнет от злости.

— Так что же вы здесь делаете?! — снова заорал он. — Вы думаете, я тут скучаю без вас?

— Что вы! — усмехнулся я. — Я вообще подозреваю, что вы вспоминаете обо мне, только когда я вхожу в ваш кабинет. Я же говорю, что предупредить вас хотел. И заодно застолбить подвал.

— Если через минуту вы еще будете находиться в моем кабинете, Лапшин, я вас убью, — сказал он. — ВОН!!! И чтоб через три часа, максимум через четыре, текст лежал передо мной! Ясно!

— Более чем, — ответил я и как можно быстрее ретировался из кабинета.

Галочка смотрела на меня осуждающе:

— Опять вы ему на нервы действуете, Лапшин? — вздохнула она.

— Это еще нужно хорошенько подумать — кто кому, — заметил я. — Чем вы его кормите, Галочка? Пусть переходит на молочное. Он уже на людей бросается.

5

Рябинина сидела на прежнем месте в прежней позе. Приятно, черт возьми, когда тебя ждет женщина. Есть в этом что-то от Вечности.

— Наконец-то! — встала она. — Застолбил подвальчик?

Она даже словами моими выражается. Ладно, Лапшин, угомонись. Просто она тоже журналист, причем ничуть не хуже тебя.

Может быть, даже и лучше.

— Все в порядке, — сказал я. — Едем к Косте.

По дороге в больницу я рассказал ей о визите в мою квартиру таинственного незнакомца.

— Не надо было мне уходить вчера, — вздохнула она. — Глупо получилось.

— Не знаю, — с сомнением покачал я головой. — Может быть, при тебе он ничего бы не сказал. Может быть, он ошивался где-нибудь поблизости и ждал, пока ты уйдешь.

Рябинина посмотрела на меня как на больного и снова вздохнула:

— Лапшин! — сказала она как тупому. — Но ведь именно об этом я и говорю. Не уйди я — не лез бы ты в эту кашу. Ты что, не знал, что у Президентов бывают двойники?

— Знать-то знал, — ответил я. — Но доказательств до сей поры у меня не было.

В приемном покое больницы нас долго не хотели вводить в курс дел по поводу состояния больного Сюткина. В итоге мне пришлось пригрозить, что сопровождающая меня популярная журналистка Юлия Рябинина разделает под орех всю их шарашкину контору, если они немедленно не свяжут нас хотя бы с лечащим врачом Константина Сюткина.

Через пять минут мы уже разговаривали непосредственно с самим врачом.

Выглядел он удивительно: белоснежно чистый халат, застегнутый на одну пуговицу, и грязный засаленный колпак на голове.

— Состояние больного Сюткина тяжелое, — уныло сообщал он. — Больной находится в коме. Посещения запрещены.

— А увидеть его можно? — спросила Рябинина.

Врач отрицательно покачал головой. Смотреть на него было тяжело. Казалось, он сам нуждается в помощи.

— Что это вы так плохо выглядите? — спросил я его. — Переживаете чужую боль как свою?

Он бросил в мою сторону быстрый взгляд и ответил:

— Может быть, вас это удивит, но это действительно так. Просто мне надоели посещения. Больной в бессознательном состоянии, а около него кто только не крутится! Пресса, милиция, еще черт знает кто!

— Кто? — быстро спросил я.

— Что — кто? — удивленно посмотрел он на меня. — Я же говорю: пресса, милиция.

— А еще кто? — напомнил я ему. — Ну, вы сами говорите: «еще черт знает кто»… Вот я и спрашиваю — кто?

— До свидания, — заторопился он. — У меня, знаете ли, не один больной Сюткин. Честь имею!

— Подождите, доктор! — остановил я его.

Он обернулся.

— Что еще?

— А что это вы только на одну пуговицу застегиваетесь? — спросил я. — Времени нет? А колпак почему не постираете?

Он долго смотрел на меня, пытаясь понять, причем здесь его колпак, а потом пожал плечами и сказал:

— До свидания, — и засим удалился.

— Куда ты теперь? — спросила меня Рябинина, как только мы с ней вышли из больницы на улицу.

— В редакцию, — ответил я. — Материал писать. Завтра покупай «Российскую молодежную».

— Вот еще, — усмехнулась она. — Вечером будешь дома?

— Надеюсь.

— Я приеду.

— Что мне тебе сказать на это? Ура.

— И на том спасибо, — сказала она мне.

При входе в редакцию охранник сообщил мне:

— Павел Степанович приказал, как только вы явитесь, сказать вам, что он ждет вас в своем кабинете.

Я взглянул на часы. У меня было еще как минимум два часа. Что он горячку порет? Да и то сказать, материал уж больно горячий.

Я прошел через все коридоры и дошел до его кабинета. В предбаннике меня, естественно, встретила Галочка.

— Слава Боту! — вздохнула она, увидев меня. — Павел Степанович ждет вас.

— Галочка, вы меня пугаете, — сказал я ей. — Совсем недавно при моем появлении вы упоминали черта. С чего вдруг такая переоценка ценностей?

— Павел Степанович ждет вас, — повторила она и уткнулась в свои бумаги.

Я кивнул и вошел в кабинет.

Меня ждали.

Напротив шефа в кресле для посетителей сидел незнакомый мне мужчина.

— Вызывали, Павел Степанович?

Шеф отвел глаза от своего гостя и перевел их на меня.

— А, Лапшин, — сказал он слишком индифферентным голосом. — Вызывал. Знакомьтесь.

Едва моя фамилия прозвучала, как гость Павла Степановича медленно поднялся со своего места и посмотрел на меня. Это был молодой мужчина с холодными серыми глазами.

— Знакомьтесь, — повторил Павел Степанович. — Лапшин, наш сотрудник. А это — Васильев Иван Альбертович. Из службы безопасности.

Помню, я подивился его причудливому имени-отчеству. Но только мельком.

Молодой человек шагнул в мою сторону.

— Здравствуйте, Григорий Иванович, — сказал он мне, протягивая руку.

Я понял, что материал в завтрашний номер не пойдет. Но я и представить себе не мог, как многого я еще не понимал.

Глава 6 1995 г. ВЕСНА. БАЗА «X». ХОЗЯИН (Продолжение)

1

Конечно же, была инструкция, и, конечно же, Борис Николаевич про нее забыл…

А вы бы вспомнили про какие-то там инструкции, когда к вам в помещение врывается ваш куратор, начинает стулом крушить «телеглаза» — можно сказать, «око государево»! — роняет пистолет, а затем, обернувшись, кричит, обращаясь, естественно, к вам, диким голосом:

— Бежим!

Что прикажете делать в подобной ситуации?

Мысли пронеслись в голове Бориса Николаевича «газмановскими скакунами», но, честно говоря, от этого «пробега» яснее не стало, не в обиду Олегу (т. е. Газманову) будет сказано.

Переворот? Бедняга Президент изловлен народом и висит вверх ногами над Красной площадью? А что, очень похоже на народ-богоносец. Как там у классика — «сбросили с раската третьего Ивашку…»? Во, во!.. Это по-нашему, по-расейски…

Нет, чепуха. Кто бы ни пришел к власти, глумиться над предыдущими правителями не станет. Себе же дороже. Во-первых, дурной пример подавать народу нельзя. Он же, народ, как ребенок малый — ну, никакого разумения. Покажешь ему, как с правителем расправились, а пройдет срок — он тебя точно так же и того… Во-вторых, хлопотное это дело — ловить по стране Президента. В памятном девяносто третьем два дня раскачивались, а и то, кроме пустого здания на Новом Арбате ничего другого толком взять и не сумели. Да и не будет сидеть и дожидаться врагов наш Президент. Не дурак же он, в конце концов. И если что случится — исчезнет одним из первых. Если, конечно, как знаменитый (уточним — печально знаменитый) Сальвадор Альенде, не возьмет в свои могучие руки простой автомат умельца Калашникова — простой, надежный, самый лучший и прочие эпитеты! — и не начнет из него строчить во все стороны. В конце, конечно же, если не пристрелят сгоряча беднягу, встанет в полный рост и грянет знаменитое чапаевское «Врешь, не возьмешь!» И будет бить по головам супостатов этим самым автоматом — наверное, весьма ловко, ибо рука уже давно привыкла к теннисной ракетке.

Усмехнулся Борис Николаевич, представив себе подобную фантастику — хотя, почему обязательно «фантастику»? — усмехнулся и хотел было уже дальше поразмышлять в этом, как говорится, направлении, но ему помешали…

— Ты что стоишь?! — бешено заорал на Бориса Николаевича запыхавшийся от неравной борьбы с «телеглазами» Кучеряев. — Беги, дура!..

— А? Чего? — встрепенулся Борис Николаевич, и тут на него обрушился такой трехэтажный (четырех-, пяти-, девяти-, кто больше?!) мат, что он, позабыв обо всем на свете, бросился следом за своим куратором, думая в эти мгновения лишь о том, что до этого ни разу в жизни (!) не слышал от скромного и вежливого Андрея Васильевича ни одного ругательного слова.

Действительно, был за Андреем Васильевичем такой грешок, был, чего уж скрывать!

Не то что мат, даже известный — известнейший! — русский артикль «бля» никогда не срывался с его уст, хотя, казалось бы, произнеси без этого самого «бля» фразу, то и не фраза получится, а просто-напросто какой-то конфуз или еще того хуже — пресный европейский «пардон!»

Но вот ведь странная штука, как-то же умудрялся жить Андрей Васильевич Кучеряев, и звезды регулярно «падали» на его погоны, увеличивалось количество просветов, и даже был он в банях или на каких-нибудь шашлыках душой всей честной компании. Ложь, скажете вы. Вовсе нет!

А все это происходило от того, что Андрей Васильевич замечательно пел. И как пел!..

Соберутся, бывало, чекисты свой особый чекистский сабантуй — отдыхать после ратных государственных дел и делишек. Водка, естественно, приятный разговор, девчонки визжат по кустам. Все как полагается, все чин-чинарем. Но… Как бы это сказать получше? Одним словом, хочется душе праздника, как совершенно справедливо отметил когда-то известный писатель. А какой же праздник без песни? Эго как водка без селедки. Вот и поют.

И главный в этом деле — Андрей свет Васильевич. Так сказать, запевала. Потому что голос. Потому что талант. Потому что вид имеет во время пения весьма приятный…

Все что хочешь мог спеть Андрей Васильевич Кучеряев, все что душа пожелает!

И романсы, и застольные, и арии оперные, и частушки похабные, и все-все-все… И если небезызвестного господина Козлова называли «человек-оркестр», что, безусловно, справедливо, так как вышеупомянутый Козлов мог один (!) спародировать целый оркестр, то Андрея Васильевича за глаза именовали «Человек-Государственная консерватория им. П. И. Чайковского да еще и хор им. Пятницкого в придачу».

Любые — даже самые, казалось, сложные! — трели были подвластны скромному на вид Кучеряеву, и так он их здорово выводил, так расписывал, с таким азартом и душою, что однажды сам начальник Главного управления охраны Бориса Николаевича (но не нашего Бориса Николаевича, а того самого Бориса Николаевича, который для всех Борис Николаевич) не выдержал. Прослезился. Похлюпал принародно носом. И даже хлопнул счастливого Кучеряева по широкой, как каток, спине:

— Уважаю!

Затем — после паузы — значительно, для всех:

— Растрогал ты меня, подлец, по-настоящему растрогал. Молодец ты, сукин сын! И, честное слово бывшего коммуниста, был бы я царем, то непременно бы сказал тебе — проси, чего желаешь, все исполню, подлец ты расподлец, этакий! — В этом самом месте начальник вдруг хитро замолчал, быстро пробежался по присутствующим своими колючими глазками и вполне невинно закончил: — Но не царь я, к сожалению! Ни мордой не вышел, ни фамилией не удался… — На лицах присутствующих — ни улыбочки, ни усмешки, все внимательны, кивают как заведенные. — Да и ладно… В простых-то оно как-то спокойнее, как-то приличнее, что ли… Хе-хе!..

Захмелевший не ко времени музыкант нечаянно дотронулся до клавиш синтезатора, и резкий звук заставил государственных мужей вздрогнуть и обернуться.

— А что! — вдруг воскликнул начальник. — Почему бы нам не спеть вместе?! Я подтяну, ей-богу, подтяну, ну как же такому молодцу и не подтянуть!..

По его взмаху руки вновь ожила музыка. Андрей Васильевич расправил плечи, поглубже вдохнул, и понеслась над притихшим вечерним Подмосковьем знаменитая строчка:

Начальник выждал паузу, вступил вторым голосом, словом, «подтянул», как и обещал. И неплохо, надо отметить, подтянул…

С того самого памятного вечера и понеслась карьера Андрея Васильевича Кучеряева семимильными шагами. Да как понеслась!

Его бывшие сослуживцы и глазом моргнуть не успели, как Кучеряева перевели в спецотдел и присвоили очередное звание. За что, спросите вы? Ну как же! Побед на невидимом фронте всегда хватало. Смотря, что считать победами…

Прошло еще немного времени: и вновь — повышение, и вновь очередной спецотдел. А затем еще. И еще. И еще… Весьма скоро стало ясно — а в первую очередь самому Андрею Васильевичу! — что при таких космических скоростях карьеры, везучему Кучеряеву не хватит никаких спецотделов и никаких званий. Ну, со спецотделами он, скажем, погорячился — хватит, еще как хватит! — а со званиями нет, тут, к сожалению, все ограничено. Наверное, оно и к лучшему, ибо права поговорка — чем выше лезешь, тем больнее падать. Вот Андрей Васильевич и остановился. И едва он только перевел дух, как на него свалилось вот это самое задание. «Дело» Бориса Николаевича.

Их первая встреча произошла на секретной базе «X»…

Хотя тут сразу стоит оговориться, что сочетание таких слов, как «база» и «секретная», честно говоря, в чекистском смысле этого понятия, является самой настоящей тавтологией. И так ясно, что секретная, коли здесь замешаны силы некогда легендарной ЧК, кровавого НКВД, тайного КГБ и могучего ФСБ, что, впрочем, одно и то же.

Итак, была тайная база «X», едва пришедший в себя после захвата — прошу прошения, операции! — Борис Николаевич и вежливый Андрей Васильевич, который тотчас же представился:

— Здравствуйте, Борис Николаевич, я ваш куратор.

— Куратор? — удивился Борис Николаевич. — Что значит «куратор»? Я вас не понимаю…

— Я сейчас все объясню, — мягко перебил его Андрей Васильевич и неожиданно спросил: — Как вам эта комната? — Он сделал небрежный жест, и Борис Николаевич машинально повел глазами за его рукой и также машинально кивнул:

— Ничего…

Но тотчас спохватился. Нахмурился. Эта резкая смена настроения не ускользнула от внимательного Андрея Васильевича.

— Вы успокойтесь, — добродушно сказал он. — Давайте, мы с вами сначала познакомимся. Андрей Васильевич, — представился он и протянул руку.

— Погибенко, — откашлявшись, произнес Борис Николаевич.

— Нет! — неожиданно улыбнулся Андрей Васильевич. — Лучше называть друг друга по имени-отчеству. Вы ведь Борис Николаевич?..

— Да.

— Вот и оставайтесь Борисом Николаевичем. Это даже очень здорово, что вы — Борис Николаевич. Хм!.. Борис Николаевич, это же надо, — усмехнулся Андрей Васильевич каким-то своим мыслям. — О чем это я? — вдруг спохватился он.

— Вы хотели мне объяснить, что все это значит, — напомнил Борис Николаевич.

— Ах, это! Это так, пустяки. Ничего особенного в этом нет, Борис Николаевич. А вот то, что вы, Борис Николаевич, на самом деле Борис Николаевич, это да! Это уже нечто, — в глазах Андрея Васильевича мелькнула тень суеверного страха. — Я ведь раньше как-то не задумался над этим… — Он вдруг приблизился к Борису Николаевичу вплотную и шепотом сказал: — Мне кажется, что это судьба!

Борис Николаевич непроизвольно вздрогнул.

— Что с вами? — поинтересовался Андрей Васильевич как ни в чем не бывало.

— Со мной?.. — Борис Николаевич задумался.

Больше всего это напоминало сумасшедший дом. Самый обычный, нормальный, так сказать, дурдом. А как же еще называть?! Сначала неизвестные крадут вас каким-то варварским — или наоборот сверхсовременным! — способом. Затем начинают задавать глупые вопросы, делать уколы и лечить. Господи, от чего лечить?! Зачем?! И при этом все время намекают, что «органы» ничего просто так не делают, что все имеет свой особый смысл, что лучше в этот смысл нос не совать и что со временем ему, конечно же, все объяснят. Хорошо! Потерпим ради Отечества.

Но вот приходит человек, и начинается такой абсурд, что впору встать на четвереньки и громко кричать петухом. Какой-то Андрей Васильевич, какой-то куратор, мать его… Эти вопросы, этот непонятный страх, мистика, в конце концов…

— Да что здесь происходит?! — вдруг заорал Борис Николаевич. — Сколько меня еще будут мучить?!..

Его отчаянный крик, казалось, тотчас отрезвил странного Андрея Васильевича. Кучеряев мгновенно внутренне собрался, его госбезопасная сущность взяла вверх над тем робким вполне человеческим чувством, которое его вдруг охватило, когда до него неожиданно дошло, что Бориса Николаевича зовут именно Борисом Николаевичем.

Пора было принимать обычные, в таких случаях, меры, и Андрей Васильевич ударил бывшего майора. По лицу. Раскрытой ладонью. Справа.

Выждал паузу. Вздохнул с сожалением. И ударил еще раз — теперь слева…

Борис Николаевич выпучил глаза. Казалось, еще немного, и его хватит удар. Он медленно дотронулся сначала до одной щеки, затем — до другой. И неожиданно для себя успокоился. Андрей Васильевич заметил это, кивнул удовлетворенно.

— Вот теперь поговорим, — спокойно начал он. — Вы, конечно, понимаете, Борис Николаевич, что все, что сейчас с вами происходит, происходит неспроста… — Андрей Васильевич принялся расхаживать по комнате, и теперь, действительно, напоминал куратора у студентов. — Что вам сказали? — вдруг резко спросил он, наставив на Бориса Николаевича указательный палец.

— Что именно?

— Вообще… По поводу всего этого. — Андрей Васильевич неопределенно показал пальцем вокруг себя.

— Ну, сказали, что это особое задание, что так надо, что со временем мне все объяснят, а пока только нужно терпеливо ждать и помогать врачам… — голос у Бориса Николаевича становился все тише и тише, а на последнем слове вдруг неожиданно «пустил петуха». — Извините!

Но Андрей Васильевич не обратил на такую мелочь должного внимания. Он внимательно посмотрел на Бориса Николаевича.

— Правильно сказали, совершенно правильно… Я думаю, вам не нужно объяснять, что такое государственная тайна? — вдруг поинтересовался он.

Борис Николаевич пожал плечами.

— Мы привлекаем вас для выполнения одного очень важного правительственного задания, — скучным тоном продолжил Андрей Васильевич и объяснил, что Борис Николаевич понадобится им на неопределенный срок для неопределенных целей с тем, чтобы потом выполнить неопределенное задание. Сказав все это, Андрей Васильевич уставился на Бориса Николаевича своими круглыми глазами, и только тут до бывшего майора дошли две вещи, от которых ему как-то стало не по себе. Честно говоря, ему и раньше все это сильно не нравилось, но он себя все утешал — будучи человеком военным, привыкшим к дисциплине и порядку, — что со временем все разъяснится и станет на свои места. Но теперь!

Во-первых, этот странный Андрей Васильевич сказал «привлекаем», а не «приглашаем», например, или «просим». Он это сказал так, как будто все давным-давно было решено, и от Бориса Николаевича уже ничего не зависело. Когда привлекают без твоего согласия, то и избавиться тоже могут без него же, то есть без этого самого согласия. А это, по крайней мере, не очень приятно, если не сказать — опасно.

Во-вторых, Андрей Васильевич три раза подряд повторил прилагательное «неопределенный» да еще применительно к таким понятиям, как цель, задание и сроки. Что это значит?! Как это могут быть неопределенными цель, задание и сроки?! Из уст чекистов это слышать вдвойне непонятно. Борис Николаевич всегда с должным уважением относился к «органам» и считал их работу не просто четкой и слаженной, но и попросту несовместимой с такими зыбкими вещами, как неопределенность. Нет, это просто не лезет ни в какие ворота!

Борис Николаевич тут же высказал эти соображения Андрею Васильевичу.

— Что же, вы по-своему правы, — спокойно отозвался Андрей Васильевич. — Мы, действительно, вас привлекаем, а не приглашаем к сотрудничеству. Этого требует задание…

— В каком смысле?

— Давайте, я сначала попытаюсь вам объяснить, что мы имеем в виду, когда говорим о задании и той мере неопределенности, которую вы так точно подметили. Договорились?

— Хорошо.

— Вы сядьте, — велел Андрей Васильевич. — Информация, которую я вам сейчас сообщу, естественно, не предназначена для лишних ушей в частности и для ушей вообще. Хе-хе! — засмеялся он. — А ведь неплохой каламбурчик получился. Вы как насчет каламбурчика, Борис Николаевич?

И вновь Борису Николаевичу показалось, что все, что с ним здесь происходит, несерьезно. Что все это — театр абсурда, но не тот настоящий, где все серьезно, основательно и классически — если можно вообще так говорить об абсурде! — нет, это нечто другое, где все фальшивое, все понарошку, где каждое мгновение ждешь, что вот-вот явится некто (режиссер? Господь? кто?..), хлопнет властно в ладоши и скажет: «Закончили!»

— Что? — переспросил Борис Николаевич.

— Я говорю, вы меня слышите? — переспросил Андрей Васильевич.

— Извините. Задумался.

— Порой это вредно. А впрочем, оставим, так о чем это мы?..

— Кажется, об ушах, — напомнил Борис Николаевич.

— Конечно, об ушах! — бодро воскликнул Андрей Васильевич. — Все дело в том, что нам в самом деле неизвестно ваше предназначение, Борис Николаевич, — задушевно и даже как-то доверительно продолжил он. — Вы не думайте, я не кокетничаю и ничего не пытаюсь от вас скрыть. Дело в том, что никакого такого задания нет. Нет, и все!

— Как нет?

— А так! — Андрей Васильевич развел руками.

— Но позвольте!.. — начал закипать Борис Николаевич. — Вы вообще думаете, что вы говорите!..

— Очень хорошо! — неожиданно бесцеремонно перебил его Андрей Васильевич. — У вас те самые интонации, которые нам нужны. Замечательно!

А ведь они похожи, вдруг мелькнуло в голове у Бориса Николаевича. Точно, похожи! Как будто вылезли из одного инкубатора. И тот, что был в клубе «Пьерро», и высокий, который рассказывал Борису Николаевичу его прошлую жизнь, и этот странный Андрей Васильевич. Они все чем-то были неуловимо похожи. Может быть, вот этим «замечательно»?..

— Что с вами? — поинтересовался Андрей Васильевич.

— Ничего.

— Мне показалось…

— Нет, нет. Ничего страшного.

— Вы не стесняйтесь, Борис Николаевич. Если вам, например, в туалет нужно. Или еще чего-нибудь. Водки, скажем…

— Что? — поразился Борис Николаевич. — Водки?! Какой водки?!

— Да какой хотите! — воскликнул Андрей Васильевич. — Хотите финскую, настоянную на клюкве? Только скажите, сейчас мигом принесут.

— Да нет уж, не надо, — отозвался Борис Николаевич, вспомним «хлебосольного» Антона Ильича. — Знаем мы, чем все эти угощения кончаются…

Андрей Васильевич посмотрел на него непонимающе и через несколько секунд вдруг захохотал — до него, наконец, дошло.

— Да будет вам! Не вспоминайте вы, ради Христа. Ну, сглупили ребятки. С кем не бывает!..

— Сглупили, — передразнил Борис Николаевич. — Вас бы так — в туалет, да вверх тормашками…

— А ведь было! — радостно подтвердил Андрей Васильевич. — И туалет был. И вверх тормашками, как вы говорите… Все было! Я вам как-нибудь расскажу, это такая история… — Он даже зажмурился от удовольствия, словно предвкушая, как будет рассказывать Борису Николаевичу о случившемся. — Но об этом — после. Давайте закончим с нашей, простите, с вашей неопределенностью. Ты смотри-ка, опять каламбурчик!

Не выдержав, Борис Николаевич поддался его веселью и тоже улыбнулся — правда, не так широко и не так доброжелательно.

— Если честно, то я вам завидую, — продолжил Андрей Васильевич. — Вам, Борис Николаевич, и делать-то ничего не придется. Ешь, пей, гуляй… И все! Вот в чем будет заключаться ваше задание.

— То есть?

— Вы должны просто жить. Там, где мы укажем. Допустим, на базе «X». Вы не против такого названия?

— Я-то не против. Но что значит — «просто жить»?

— Есть. Пить. Гулять, — четко повторил Андрей Васильевич. — Это и есть ваше задание… Государственное, правительственное задание, — значительно сказал он. — Самая настоящая военная тайна! Улавливаете?

— Есть, пить, гулять — это военная тайна?!

— Супертайна!

— Супер?!..

— Из всех суперов супер! — воскликнул Андрей Васильевич, было видно, что ему нравится шокировать Бориса Николаевича подобным образом.

Борис Николаевич помолчал. Еще раз оглядел комнату. Так вот ты какой, сумасшедший дом! А он-то по наивности предполагал решетки, санитаров с бицепсами, психов и привинченные к полу табуретки. Ничего подобного! Настоящий сумасшедший дом — это уютная комната со скромной мебелью и вот этот Андрей Васильевич, притворяющийся, что работает в органах, и несущий при этом такую ахинею про «задание», что…

Борис Николаевич помотал головой, отгоняя навязчивую мысль ударить Андрея Васильевича по голове стулом и хоть таким способом вызвать нормальных людей. Врачи это будут или санитары, значения не имеет.

— Я вас озадачил? — вежливо поинтересовался Андрей Васильевич. — Простите, Борис Николаевич, это от того, что вы еще не слышали финала… Так вот, есть, пить и гулять, естественно, вы должны не просто так, а… — Он выдержал значительную паузу, — как один человек. Как он. — Андрей Васильевич поднял вверх палец.

— Кто?

— Борис Николаевич.

— Какой Борис Николаевич? — не понял Борис Николаевич.

— Тот самый Борис Николаевич, который для всех Борис Николаевич, — весело закончил Андрей Васильевич.

И тут до бывшего майора, наконец, дошло.

— А-а… — протянул он, — вот оно в чем дело. Я, значит… — он замолчал, собираясь с мыслями. — Двойник? ЕГО ДВОЙНИК?!

— Мы предпочитаем слово «дублер», — поправил его Андрей Васильевич. — Теперь-то вы, надеюсь, понимаете, почему я трижды произнес слово «неопределенность». Да и самое слово «задание» здесь, на мой взгляд, не очень-то подходит… Действительно, подумайте, Борис Николаевич, ну, какое это задание?

— Что я должен делать? — очень медленно спросил Борис Николаевич.

— Ничего!

— Ничего? Но этого не может быть…

— Может, — перебил Андрей Васильевич. — Еще как может! Вы должны научиться есть, пить, ходить… ну, много там еще всякого, как один человек. ОН! — Андрей Васильевич вновь ткнул пальцем вверх. — Из вас должен получиться ОН.

— И вы это называете — «ничего не делать»?!

— Да! — вдруг жестко произнес Андрей Васильевич, мгновение — и перед Борисом Николаевичем уже сидел другой человек: волевой, собранный, жестокий. — Запомните, вы должны не «ДЕЛАТЬ», вы должны «ЖИТЬ». Жить, как ОН. И это — ваша и наша главная задача.

— Но для чего?! Вы меня хотите где-то вместо НЕГО подставить?! Чтобы стреляли не в НЕГО, а в меня?!.. Что же вы молчите?!

— Ах, Борис Николаевич, — сказал Андрей Васильевич после некоторой паузы, — если бы все было так просто, как вы здесь только что сказали. Ах, дорогой вы мой! Ну, неужели вы не понимаете, что если бы нам было нужно только это, то разве бы мы действовали так, как мы это делаем сейчас! Да вас бы просто вызвали и прямо сказали — так, мол, и так, дорогой вы наш Борис свет Николаевич, необходима ваша экстренная помощь: поехать вместо нашего горячо любимого Бориса Николаевича в… — здесь он задумался, подыскивая, видимо, место, куда бы хотел послать Бориса Николаевича, но так ничего толком и не придумав, продолжил: — скажем, городок Пупкин, где по агентурным данным готовится на нашего «горячо любимого» покушение со стороны киллера… э-э… скажем, Залупкина. И посему, просим вас, Борис Николаевич, одеть соответствующий бронежилет (мы же не дикари, в конце концов, не звери какие-нибудь!) и выполнить это нелегкое, но ответственное правительственное задание. Вот бы все как было!

— А если бы я, допустим, отказался?

— А вы бы отказались? — улыбнулся Андрей Васильевич.

Возникла пауза.

— Не знаю…

— Зато я знаю, задушевный вы наш. Ни черта бы вы не отказались! Ведь правильно?

— Пожалуй… Но почему вы так решили?

— Потому что мы вас знаем, Борис Николаевич, и знаем несколько лучше, чем вы себе это можете представить.

Андрей Васильевич не спеша закурил, как бы подчеркивая, что поставил точку, сказав Борису Николаевичу все то, что он посчитал нужным сказать для первого раза.

Сказать, что от всего услышанного у Бориса Николаевича голова пошла кругом, значит соврать и не соврать одновременно. Конечно же, он удивился и даже изумился, когда до него дошло, КЕМ хотят его видеть. Он и вдруг ОН. ОН! Хозяин всего. Вот именно — ХОЗЯИН. Сравнить хрен с пальцем — для этого нужна не просто наглость, для этого нужен, если хотите знать, талант. Хотя, с другой стороны…

С другой стороны, с того самого момента, когда хитрый Ахмедзенко надел на недоумевающего Бориса Николаевича пиджак и велел посмотреться в зеркало, Борис Николаевич неожиданно отчетливо и ясно понял — вот она, награда за всю его бесцельно и серо прожитую жизнь! Королевский подарок судьбы за все его мучения с Иннами и их чадами! Каприз богов и прихоть его Величества господина Случая!..

НАГРАДА.

ПОДАРОК СУДЬБЫ.

КАПРИЗ БОГОВ.

ПРИХОТЬ СЛУЧАЯ…

И никак не иначе!

Но страшно было сознаться самому себе в этом. Отчего? А Бог его ведает. Страшно, и все. И носил поэтому в себе эти неясные ощущения Борис Николаевич, носил до тех пор, пока вдруг не случилась вся эта чехарда с органами, пока не произнес в конце разговора Андрей Васильевич фразу о том, что знают они Бориса Николаевича гораздо лучше, чем сам Борис Николаевич,

А ведь в самую точку попали, сволочи!

Нет, что не говори, а госбезопасность это госбезопасность…

2

Три с половиной года из Бориса Николаевича «делали» настоящего Бориса Николаевича. Того самого, который для всех Борис Николаевич, как пошутил когда-то Кучеряев…

(Теперь этот Андрей Васильевич Кучеряев бежит впереди Бориса Николаевича, размахивая большим пистолетом: Куда бежит? Зачем?!)

Итак, три с половиной года…

Это странное искусство «быть»! Именно, не казаться, а быть. От мозга до костей. В каждом движении, в каждой реакции. Вас толкнули — нечаянно, специально, неважно! — и вы должны отреагировать точно также, как ваш двойник. Нет, как ваше второе «я». Или — первое, если угодно.

Все его прежние забавы с робкими попытками быть похожим на САМОГО, теперь казались Борису Николаевичу такой детской забавой, что кроме снисходительной улыбки она уже ничего не вызывала.

«Двойник»! Смешно. Наивно до той степени глупости, когда простота, действительно, становится хуже воровства…

Какой там, к черту, двойник! Это вообще ни на что не было похоже. И, честно говоря, это также далеко от всего того, с чем пришлось столкнуться в дальнейшем Борису Николаевичу, как, например, Солнечная система и ее модель в самом обычном планетарии.

Только теперь, со временем, Борис Николаевич стал понимать, что походить на человека (даже если ты внешне являешься его точной копией!) и быть человеком — это две большие разницы, как говорят в Одессе.

Каких только не было рекомендаций со стороны «специалистов»! Господи, как же их назвать получше? Может быть, имиджмейкерами? Нет. Скорее — скульпторами. Очень профессиональными. Талантливыми.

И если все то, чему они учили Бориса Николаевича, попытаться хоть как-то классифицировать, то, честное слово, понадобились бы тома и тома, тома и тома…

Например, такая мелочь, как «рефлекторное дыхание», с которого и начали занятия с бывшим майором. «Что это такое», — поинтересовался он, и ему объяснили, что вся истинная — подчеркиваем, истинная! — похожесть одного человека на другого начинается именно с дыхания. Это — как в карате: сила бойца вовсе не в руках или ногах, нет, основная сила — только в накачанном прессе, именно от умения правильно им владеть зависят и сила удара, и возможность правильно и точно концентрироваться, и верная защита, и многое другое…

— Вы должны забыть, как дышали до этого, — объяснили Борису Николаевичу, — и делать это точно так же, как делает САМ.

И Борис Николаевич учился…

Кстати, он заметил, что «специалисты», которые с ним возились — язык просто не поворачивался говорить «занимались», именно «возились», как с маленьким ребенком! — старались не произносить вслух имени Президента. Они говорили «САМ», «ОН», реже — «ХОЗЯИН». Постепенно и у Бориса Николаевича выработалась такая же привычка.

Началось все с дыхания, а закончилось…

Самое интересное, что как такового конца не могло быть в принципе. Разве что — сыграть лежащего в гробу отца нации, так сказать, «надежу и опору», если, конечно, до этого дойдет.

Тьфу, тьфу, тьфу! Борис Николаевич принимался мысленно плеваться, как только его вдруг начинали посещать подобные черные мысли…

Все было, все. И дыхание, и походка, и жесты, и речь, естественно. А поведение в толпе? А правильная ориентация на собственной — не Бориса Николаевича, конечно же, а САМОГО — даче? А предполагаемые ответы на вопросы журналистов? А этот чертов теннис, чтобы ему пусто было?! А родственники и друзья?..

Разве все упомнишь!

Три с половиной года Борис Николаевич «жил» точно так же, как ОН. И ездил туда же, и встречался с теми же, и говорил то же, что и его, так сказать, персонаж. «Ездил», «встречался» и «говорил» — это, конечно же, не означает, что Борис Николаевич следовал за ХОЗЯИНОМ бесшумной тенью. Зачем же! Ему показывали видеоматериалы, иногда — возили, если это было недалеко. А вот говорить за САМОГО приходилось много и довольно часто. Борис Николаевич и предположить себе не мог, как много, оказывается, болтают президенты…

Иногда это ему надоедало, и он пытался бунтовать — заявлял, что устал, что не выдержит, что все это не похоже на то, что есть на самом деле. Конечно, это была своеобразная психологическая разрядка, «выпуск пара», говоря простым языком. Тогда — к нему присылали «психологов». Обычно, это была группа молодых ребят лет двадцати пяти, не больше.

— Я устал! — кричал Борис Николаевич. — Мы занимаемся ерундой… — Он иногда вворачивал словечко и покрепче, но только в том случае, если среди «психологов» не было женщин. — Зачем вы меня мучаете?!

— Вы в прекрасной форме, — отвечали ему и принимались в который раз объяснять (но также туманно и непонятно, как этот сделал когда-то Андрей Васильевич), для чего все это нужно.

— О! Да какое это правительственное задание?! Разве бывают такие задания?! Что же вы меня за дурака держите, ребятки?!

Но «ребятки» лишь вежливо улыбались. И вновь начиналась обычная морока про государственную тайну и прочую подобную чушь. Лишь однажды Борису Николаевичу сказали такое, над чем он всерьез задумался:

— Вы поймите, Борис Николаевич, что все очень сложно и просто одновременно. Простой пример. Вы знаете, для чего, скажем, на корабле нужен капитан?

— Какой капитан? — не сразу понял Борис Николаевич.

— Самый обычный. С трубкой и наколками.

— С наколками… гм… чтобы командовать!

— Но все и так делается без него — команда пашет, как папа Карло, а помощники ее подгоняют. Ведь так?

— Пожалуй, — протянул Борис Николаевич. — Ну и что?

— Не доходит?

— Да не тяните вы! — рассвирепел Борис Николаевич. — Что за привычка такая — тянуть кота за яйца!..

— Вы не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь.

— Вот и не волнуйтесь… А капитан, уважаемый вы наш Борис Николаевич, нужен на корабле для того, чтобы в нужный момент взять на себя ответственность. Как человек, который скажет — «я решил наградить…» или «я решил наказать…» Или нечто в этом роде.

— Это как-то упрощенно.

— А мы вас предупреждали, что все это очень сложно и просто одновременно. Од-но-вре-мен-но! — произнесли по слогам Борису Николаевичу.

— И что же из этого всего получается?

— А ничего! 

— То есть?..

— Вам ничего сейчас не нужно делать, Борис Николаевич. Только — ждать. Ждать, пока наступит момент, и вы понадобитесь. Вам нужно только быть готовым…

— Но к чему?! — вскричал Борис Николаевич.

— Этого никто не знает, — спокойно объяснили ему. — Ведь капитан корабля не ведает, что встретится ему завтра утром — рифы или острова с простодушными туземками…

— Туземками! — фыркнул Борис Николаевич. — Где они, эти «туземки»? Я, например, женщин уже столько не видел!.. Мне же полагается «вторая половина»? Почему у НЕГО есть Наина, а у меня нет?

Ребятки понимающе покивали, и разговор плавно перешел на женскую тему. В конце концов, все вместе пришли к единому мнению, что женщины, конечно же, необходимы, что это безусловная промашка органов, что в ближайшем будущем ситуация обязательно нормализуется.

(К слову заметить, через некоторое время куратор Андрей Васильевич, действительно, привел к Борису Николаевичу миловидную женщину лет сорока пяти, не больше. Он их познакомил, подмигнул залихватски и тихо исчез. Но «подружка Наина», как ее представил Кучеряев, не понравилась Борису Николаевичу — слишком темпераментна и слишком молчалива, не иначе, как офицер! — и он ее вежливо прогнал через пару деньков. И после этого случая про женщин уже не заикался).

А вот «притча о капитане корабля» ему понравилась. Было в ней что-тозавораживающе, что-то такое, во что хотелось верить. Может быть, даже невольно…

Три с половиной года. Да разве все упомнишь!

Но вот, видимо, всему этому пришел конец, и наконец-то Борису Николаевичу придется исполнить роль, для которой его готовили с такой тщательностью. Какая роль — известно давно. А вот какие слова он должен произносить в следующем эпизоде и о чем этот самый эпизод — если выражаться театральным языком! — Борис Николаевич не знал.

Поэтому и бежал себе тихонько (честно говоря с трудом, тяжело дыша, бездумно повторяя в голове прилипчивый мотивчик какого-то шлягера — какого? не вспомнить!) стараясь не отставать от прыткого Андрея Васильевича…

3

Миновав хитросплетение лабиринтов базы «X», они выскочили к запасному посту, где их поджидала иномарка с затемненными стеклами. Везде, где они пробегали, Борис Николаевич замечал какой-то несоответствующий месту и окружающим это место людям беспорядок, но какой именно — не было времени разобраться. Поэтому и бездумно скользили его глаза по раскуроченным блок-постам, по разбитому выстрелами в упор пластику, по телам лежащих возле этих самых блок-постов людей, по бойцам спецназа в странном черном камуфляже и масках, почти полностью закрывающих лица…

И только когда он, наконец, увидел иномарку и понял, что они сейчас куда-то поедут, до него вдруг дошло:

«Трупы! Там были самые настоящие трупы!»

Он хотел было сказать об этом Андрею Васильевичу и уже протянул руку, но вдруг отдернул назад. О чем говорить?! Он все знает! Иначе бы не появился здесь в таком виде и не начал бы крушить «телеглаза» в комнате Бориса Николаевича. А эти люди в черной камуфляже, кто они? Они тоже с ним? С Андреем Васильевичем? И что он, бывший майор, знает про Андрея Васильевича? Ну, куратор. Ну, офицер госбезопасности. Ну, следит за выполнением государственного задания…

Но причем здесь трупы?!

— Скорей! — заорал взмыленный после пробежки Андрей Васильевич. — Скорей, дурак, а то поздно будет!..

— Что «поздно»?! — закричал в ответ Борис Николаевич, пропуская мимо ушей слово «дурак». — Что? Не слышу!..

Они и впрямь плохо слышали друг друга, потому что в тот миг, когда беглецы выскочили к запасному посту, над базой «X» неожиданно появились два вертолета.

Андрей Васильевич еще что-то закричал, показал рукой в небо, где через секунду волшебным образом возникла «вертушка». Она красиво зависла, чуть дрогнула и взмыла вверх, выпустив над базой пулеметную очередь…

Кто-то сильный схватил застывшего от неожиданности Бориса Николаевича — голова задрана к небесам, челюсть отвисла, глаза вытаращены от страха и удивления — и швырнул на землю. Бетонное покрытие дороги с силой ударило Бориса Николаевича по левой щеке, выступила кровь из рассеченной кожи, но он ее не почувствовал — испугался.

— Сволочи! — заорал над самым ухом Бориса Николаевича здоровенный спецназовец. — И стрелять-то толком не умеют!..

— Кто? — простонал Борис Николаевич машинально.

— Кто, кто! — спецназовец смачно выругался. — Известно кто!.. — Он оперся на автомат и легко вскочил. — Подъем! Ну, живо, живо! — Схватил Бориса Николаевича и, не обращая внимания на его недовольные жесты и телодвижения (бывший майор честно пытался вырваться из стальных объятий спецназовца), легко потащил к машине…

Андрей Васильевич широко распахнул дверь иномарки, чьи-то руки высунулись из глубины салона и бережно приняли Бориса Николаевича. Несмотря на то, что «вертушки» пошли на второй заход, с Борисом Николаевичем обращались бережно и предупредительно, словно это был не человек, а, скажем, хрустальная ваза.

— Ничего, — пробасил здоровяк-спецназовец, передавая Бориса Николаевича. — Это его так об асфальт расцарапало. Ерунда…

Сказав последнее слово спецназовец неожиданно замолчал, словно в рот ему вогнали невидимый кляп, замер. Затем очень медленно, театрально поклонился и рухнул рядом с машиной, показав всем распоротую косой очередью спину. Едва он затих, как в уши Бориса Николаевича громом ударила железная песнь пулемета, и резкий тонкий вскрик Андрея Васильевича прозвучал в этой «песне» фальшивой нотой:

— Гони!..

Приземистая иномарка отчаянно заскребла колесами по асфальту, сделала крутой разворот и вылетела на дорогу из огромных бетонных плит, которыми обычно покрывают аэродромы…

Бориса Николаевича отбросило назад, он съехал вправо и ударился обо что-то мягкое, с удивлением обнаружив, что рядом сидит женщина. Бывший майор машинально поздоровался, но женщина не ответила — застыла на своем месте, крепко вцепившись пальцами в спинку переднего сиденья. У ее ног валялся короткоствольный автомат.

Оглянувшись назад, Борис Николаевич увидел, что над базой «X», где он провел три с половиной года, поднимается черный жирный дым. Крыши строений весело плевались осколками, которые летели вниз, на головы спецназовцев. Два вертолета сделали аккуратный круг над всем этим адом, зависли и длинными очередями распороли базу на сектора…

Перепуганный водитель, молодой парень лет двадцати, гнал иномарку, изредка посматривая в зеркало заднего вида. Сидевший рядом с ним Андрей Васильевич был бледен, в правой руке он сжимал пистолет — с таким видом, как будто оружие могло спасти его от всех бед на свете и было в данный момент самым надежным талисманом. Андрей Васильевич тоже посматривал в зеркало заднего вида, но в отличие от водителя — не с надеждой, а со страхом…

Машина уверенно шла по пустынной подмосковной трассе, наматывая километры серой бетонки на колеса. Изредка ей встречались грузовики, и легковушка начинала отчаянно сигналить, требуя, чтобы ей уступили дорогу. На крыше иномарки имелся спецсигнал, но Андрей Васильевич запретил водителю его включать.

— А может попробуем? — все-таки спросил молодой водитель, но куратор Бориса Николаевича так посмотрел на него, что тот заткнулся и не делал больше никаких попыток начинать разговор.

Борис Николаевич уже думал, что им удалось вырваться из этой непонятной, бредовой ситуации (от кого?), где было ясно только одно — столкнулись две силы, и результатом этого столкновения может быть только смерть одной из противоборствующих сторон. Но в чем заключается конфликт, почему это случилось именно сейчас и какое отношение ко всему случившемуся имеет лично он, Борис Николаевич? На эти вопросы ответов не было. И Андрей Васильевич ничего толком не объяснил, когда Борис Николаевич, все-таки не удержавшись, спросил его об этом.

— Это не ваше дело, — буркнул сквозь зубы Андрей Васильевич и нервно передернул плечами, давая понять, что разговор окончен.

Борис Николаевич хотел обидеться, но не успел, потому что события, которые последовали вслед за этим, вдруг понеслись с такой устрашающей быстротой и с такой зловещей непонятностью, что впору было не вопросы задавать, а молить Господа только об одном — чтобы пронесло…

Очередной длинный спуск среди перелесков закончился, и Борис Николаевич неожиданно увидел, что с проселка на трассу медленно выползает огромная фура серебристого цвета. Водитель иномарки оскалился и несколько раз громко просигналил, но фура, казалось, не обратила на это никакого внимания.

Водитель испуганно посмотрел на Андрея Васильевича, словно надеялся, что тот, как некто всемогущий, сумеет убрать с дороги непредвиденное препятствие. Однако Кучеряев ничего подобного, естественно, не предпринял. Он тоже с испугом посмотрел на водителя, а затем перевел взгляд на свой пистолет…

В это время женщина, сидевшая рядом с Борисом Николаевичем, как-то сдавленно рассмеялась и принялась судорожно шарить у себя под ногами.

Она ищет оружие, подумал Борис Николаевич и даже хотел ей помочь и подать автомат, но вовремя спохватился — отдернул руку, словно женщина была прокаженной.

Делая полукруг, фура продолжала выползать, занимая почти всю проезжую часть дороги…

Видя, что столкновение с грузовиком неизбежно, водитель беззвучно выругался и изо всех сил надавил на тормоз. Иномарка пошла юзом, вильнула несколько раз задом, как распутная пьяная девка, и осторожно стукнулась в колесо фуры. На мгновение все застыло, как на моментальной фотографии. Затем — фотография проявилась, и началось кино, по жанру напоминающее самый настоящий боевик.

Первым пришел в себя Андрей Васильевич. Он выскочил из легковушки и бросился прочь, размахивая оружием. Сначала Борис Николаевич подумал, что его куратор направляется к кабине фуры, с тем, чтобы угрозой оружия заставить шофера очистить дорогу, но потом понял, что Андрей Васильевич бежит в противоположную от фуры сторону, к ближайшему перелеску…

Второй выскочила из машины женщина. В ее руках был автомат, она на ходу ловко и очень профессионально передернула затвор — именно эту профессиональность, в первую очередь, отметил Борис Николаевич, а лишь потом — молодость и красоту этой странной женщины…

Третьим иномарку покинул молодой водитель — он сделал в сторону шаг и резко поднял вверх обе руки, как будто кто-то невидимый подал ему команду «руки вверх!!!»

Борис Николаевич каким-то чудом (боковым зрением? чем?..) сумел зафиксировать в своем мозгу эту картинку, потом она стала рассыпаться, и он, с опозданием всего на мгновение, понял, что слышит отчетливые выстрелы.

Двери фуры распахнулись, из грузовика выскочили люди в защитных комбинезонах с оружием в руках. И начали стрельбу…

Пок-пок-пок!

И женщина завертелась волчком, присела, выронила из рук автомат, застонала и неожиданно громко, с обидой в голосе заплакала. Так и умерла, плача и обнимая собственные ноги.

Пок-пок-пок!

И Андрей Васильевич вдруг почувствовал, что в спину кто-то с размаху ударил. И больше он ничего не почувствовал — потому что через секунду уже был мертв от попавшей в сердце пули.

Пок-пок-пок!

И молодой водитель, стоявший с поднятыми руками и всем своим видом показывающий, что он готов сдаваться, рухнул как сноп. Рухнул, все еще не веря, что может умереть таким молодым и так глупо.

Люди в защитных комбинезонах устремились к иномарке, и Борис Николаевич понял, что теперь настала его очередь. Он даже хотел выйти из машины, как только что сделали его товарищи — хотя, какие, к черту, они ему товарищи?! — выйти и достойно принять пулю, раз уж такая выпала ему судьба. Но не смог этого сделать — отказали ноги, предали.

Борис Николаевич даже с презрительной ухмылкой посмотрел на свои ноги, хлопнул легонько по коленям, как бы еще надеясь — а может, еще пойдут? Но нет, не шли ноги. Не желали…

Что же, бывает!

Он поднял голову. Враги (а это, конечно же, были враги, кто же еще!) приблизились настолько, что до самого ближнего из них оставалось всего несколько шагов. Это был ширококостный уже немолодой человек, бритоголовый, с очень свирепым лицом. Бритоголовый держал наперевес автомат — точно такой же был у женщины, которую убили только что, Борис Николаевич даже подумал, что это ее оружие, но тут же отогнал эту мысль. В голову лезла какая-то чушь, а сейчас нужно было сосредоточиться на главном. Вот только на чем?..

И в это самое время бритоголовый подбежал к иномарке, рванул на себя дверь, выставив перед собой автомат.

А ведь он боится, неожиданно подумалось Борису Николаевичу, и это было последнее, о чем он подумал…

— Борис Николаевич! — радостно закричал бритоголовый, увидев, кто перед ним находится. — Вы свободны, Борис Николаевич!..

После этих слов он протянул руку, но Борис Николаевич лишь криво усмехнулся и потерял сознание.

Глава 7 ЛАПШИН

1

— Вы можете располагаться в моем кабинете, — предложил Павел Степанович, чем сильно меня удивил, потому что не в правилах моего шефа было идти у кого-либо на поводу.

Едва заметно усмехнувшись, Васильев отрицательно покачал головой.

— Ну что вы, — сказал он. — Не стоит. У вас ведь, как я понимаю, работы невпроворот. А с Григорием Ивановичем мы можем и в машине поговорить.

— Я никуда не собираюсь ехать, — отрезал я. — Как вы сами только что сказали, у нас работы невпроворот, в частности, у меня. Мне нужно сделать одну важную заметку. Срочный материал.

Он не сводил с меня своих внимательных цепких глаз.

— Уверяю вас, в завтрашний номер материл, о котором вы говорите, не пойдет, — сообщил он мне. — Павел Степанович может подтвердить.

— Это правда? — повернулся я к своему шефу.

Пусть подтвердит, пусть. С этой минуты у него не будет легкой жизни. Это я ему гарантирую. Неужели он испугался этого прохиндея?

Павел Степанович кивнул.

— Думаю, что нам есть о чем поговорить, — сказал он.

Нет, я, конечно, его понимаю. Во-первых, материал действительно горячий, обжечься можно серьезно, хотя я считаю, что если ты работаешь на таком месте, как наше, думать надо не о том, как уберечься от ожога, а о других, более важных для дела вещах. Ну ладно. Во-вторых, на носу выборы, и нужно быть очень осторожными, когда любая твоя ошибка, рожденная твоей же неосведомленностью, может плохо повлиять на судьбы страны, простите за высокопарность. Ну, и в-третьих, разумеется, всегда неприятно видеть в своем кабинете представителей определенной героической профессии. Я так думаю.

Я подумал, что в принципе ничего не теряю. К тому же этот Иван Альбертович мог, сам того не замечая, подкинуть мне еще пару-тройку мыслей. В соавторы я бы его не взял, но почему же не воспользоваться осведомленностью?

Я был наивен, как ребенок. Как будто мне неизвестно, что эти люди не могут ничего рассказывать в ущерб себе. Но я был глуп и самоуверен.

Мы вышли из здания редакции, и я завертел головой в поисках его машины.

— Сюда, пожалуйста, — учтиво показал он мне дорогу.

Около черной «Волги» стоял крепкого сложения молодой человек, который открыл передо мной дверцу. Я сел на заднее сиденье, и молодой человек тут же устроился рядом. Иван Альбертович сел рядом с водителем, и машина тут же взяла старт. Все это происходило в полном молчании.

Скажу честно, мне это не нравилось.

Во время поездки молчание нарушилось только однажды: сидевший в каком-то странном благодушии Иван Альбертович спросил меня:

— Негативы у вас?

Я понял, о каких негативах идет речь, и ответил без обиняков:

— Нет.

Он кивнул и снова замолчал. Не то, чтобы мне стало страшно, но что-то похожее на беспокойство я ощутил. Куда, интересно, они меня везут? Лица всех троих, включая водителя, не обещали ничего хорошего.

Хотя, если вспомнить все, что я знаю об этих людях, в смысле, о людях этой профессии, они должны быть предельно вежливы и корректны. Во всяком случае, стелить должны мягко. А эти ведут себя так, словно я у них на глазах пытался угнать их машину.

Вообще-то, вдруг пришла мне в голову мысль, они похожи скорее на каких-нибудь рэкетиров, а не сотрудников безопасности. Да нет, Лапшин, глупости все это, страхи, у которого глаза велики. Павел Степанович никогда не был на службе у мафиози и вряд ли когда-нибудь будет, так что здесь ты можешь вполне доверять его чутью. Да какое там чутье, о чем ты говоришь — знанию. Он всю жизнь вращался в таких коридорах, что отличить гебешника от уголовника уж как-нибудь сможет.

Да что я это так распереживался? Сейчас приедем и, как говорят, на месте разберемся. Живым я им не дамся.

2

Путь наш был недолог.

Примерно через десять минут мы подъехали к гостинице «Москва».

Просто так сюда не пускают. Но, похоже, Иван Альбертович не очень беспокоился насчет пропусков и прочего. Охранник на входе только скользнул по нему взглядом и сделал вид, что входящие в гостиницу люди, то есть мы, ему абсолютно безразличны. Мы вошли в холл и направились к лифту.

Не помню, на какой этаж мы поднялись, да, честно говоря, и не хочу вспоминать. Надеюсь, что больше в своей и без того достаточно интересной жизни я ни при каких обстоятельствах не посещу комнату, в которой побывал.

А комнатенка была что надо. Четыре метра в длину и примерно столько же в ширину. Стол, пара стульев, какой-то шкаф, больше похожий на сейф, и все это привинчено к полу. Стены и дверь с внутренней стороны обиты симпатичным звукоизоляционным материалом. Едва я вошел в этот, с позволения сказать, номер, сразу понял, что разговор будет серьезный. И для меня лично где-то даже эпохальный.

— Бить будете? — с ходу поинтересовался я, едва мы вошли в комнату.

— А есть за что? — таким же тоном спросил меня Иван Альбертович.

— Вы найдете, — туманно ответил я, оглядываясь вокруг себя, стараясь делать это как можно более достойно.

Не нравилась мне эта комната.

— Садитесь, — предложил мне Васильев, усаживаясь за стол.

— Спасибо, — поблагодарил я его, сел и снова огляделся. — И много в этом отеле таких «люксов»?

— Не так много, как вы, наверное, вообразили, — сдержанно улыбнулся Иван Альбертович. — Поговорим, Григорий Иванович?

К этому времени мы остались наедине, но я не стал обдумывать планы относительно того, чтобы там стукнуть его и, как говорят уголовники, делать ноги.

— А у меня есть выбор? — спросил я его. — Если да, то я предпочитаю картишки.

— В следующий раз, — не принял он моей шутки. — Сегодня у нас с вами проблемы, которые, как нам кажется, нужно решать незамедлительно.

— Если у вашей конторы проблемы, то причем тут скромный журналист? Вы хотите, чтоб я работал за вас? Не вижу, что я могу для вас сделать.

Васильев покачал головой.

— Неправда, Григорий Иванович, и вы сами это знаете, — сказал он. — Ведь вы нас практически ни о чем не спросили, когда ехали сюда. Значит, понимаете, в чем приблизительно наша проблема. А раз так, значит, понимаете, чем конкретно вы можете нам помочь.

— Звучит витиевато, — покрутил я головой. — Нельзя ли поконкретней?

— Можно, — кивнул он. И достал из папки знакомый мне конверт. — Откуда это у вас?

— Мы не раскрываем своих осведомителей, — сказал я ему и подивился тому, как нелепо звучит эта фраза в настоящем контексте.

Он, видимо, тоже это почувствовал, потому что усмехнулся:

— Это не тот случай, — сказал он мне. — Иногда даже их раскрываем, если этого требует государственная необходимость. Но дело не в этом, Лапшин. Вы же понимаете, что мы прекрасно знаем, о ком идет речь. Нам просто нужен этот человек. И все.

Мозг мой лихорадочно работал. Да, они его безусловно вычислили, но что-то тут не сходится. Они не могли сунуть ему в фотоаппарат бомбу, даже если и держали его в руках. Это им было ни к чему. Пока они не получат негативы, а их, как я понял, у них нет, они должны холить Стаса и лелеять. Сначала они должны получить от него то, чем можно шантажировать Президента и его команду, а уж потом можно подумать и о ликвидации.

Но Стас убежден, что бомбу подсунули чекисты. Пришел ко мне, а его спугнули. Теперь он лег на дно, и вытащить его оттуда может только публикация фотографий в прессе. Так? Пока вроде все сходится. Кроме одного: кто же все-таки подложил ему эту клятую бомбу?

— Вы слышите меня, Лапшин? — донеся до меня голос Ивана Альбертовича.

Я вернулся к реальности.

— Меня зовут Григорий Иванович, — сказал я ему. — А если вам очень нравится моя фамилия, можете называть меня просто: господин Лапшин.

— Хорошо, Григорий Иванович, — не стал он спорить. — Итак, давайте вернемся к нашим баранам.

— Попробуйте.

— Как вы договорились держать связь с Лейкиным?

— Кто это?

— Фотограф.

— Ах, ну да, извините. Никак.

— То есть?

— То есть никак не договаривались. Он отдал мне эти снимки, попросил их опубликовать, в дверь позвонили, я пошел открывать, а когда вернулся, его уже не было. Ушел.

— Как — ушел? — не понял Васильев. — Вы же были, если я правильно понял, у двери. Как он мог уйти незаметно?

— Откуда я знаю? — пожал я плечами. — Вообще-то под тахтой я не проверял, может, он там до сих пор прячется. Но мне кажется, что он ушел в окно.

— На каком этаже вы живете?

— Я тоже думал об этом, — кивнул я. — На девятом. Но я ничему не удивляюсь, когда речь идет о человеке, делающем такие снимки. Он, наверное, и не на такое способен.

— Наверное, — согласился Васильев. — И вы никак с ним не договорились?

Черт, подумал я, Лапшин, сделай паузу, скушай «Твикс». Ты скажешь, что вы никак не договорились, и больше из этой комнаты никогда не выйдешь. Зачем им лишние свидетели? Тем более такие, которые потенциально способны увеличить количество этих самых свидетелей на несколько миллионов: примерно столько читателей у «Российской молодежной». Кто еще представляет для них опасность? Так, о Рябининой ни слова. Павел Степанович… Ну, этот пусть сам выпутывается, тем более, что у меня есть стойкое подозрение, что он-то выпутается. Этот ради этой самой пресловутой государственной необходимости с ходу продал своего лучшего журналиста. Нет, какой актер, а? Мне говорит, текст нужен. А сам, едва сотрудник за дверь, — хвать трубочку, и давай докладывать. Иуда…

Ладно, Лапшин, ты тоже не Иисус Христос, одернул я себя. Ты в этой ситуации молчал бы в тряпочку.

Признаюсь честно — я отчаянно трусил. Мне казалось, что главное сейчас — это выйти из этого номера, из этой гостиницы. Причем с наименьшими потерями. Кажется, я действительно вообразил, что меня вот-вот начнут бить. Но в обморок пока не падал.

— Он сказал, что свяжется со мной, — соврал я, удивляясь тому, как органично это у меня выходит.

— Когда? — быстро спросил он у меня.

— Не могу сказать… — медленно покачал я головой.

— Лапшин!

— Да правда не могу! — воскликнул я. — Вы что думаете, мы час назначили? Сказал, что свяжется, — и все.

Мне показалось, что он посмотрел на меня с подозрением. Да пусть его смотрит, лишь бы выпустил. В следующий раз они меня так просто не получат. Я тоже хорош, пошел за ними, как баран на заклание.

Но ничего, родные вы мои, отпустите вы меня, как миленькие, еще и беречь будете, как зеницу ока. Что я, маленький, не понимаю, что ли, что я — единственная ниточка, которая может привести вас к этому Стасу?

Какая-то мысль мелькнула в голове и тут же исчезла. Я попытался ухватиться за нее, но тщетно. Наверное, я и вправду был сильно напуган.

— Вы понимаете, что телефон ваш будет прослушиваться? — спросил он у меня вдруг.

— Могли бы и не говорить.

— Раз говорю, значит, надо, — буркнул он. — Вы должны понимать, Григорий Иванович, что любые попытки предупредить Лейкина о том, что его ждет, чреваты для вас самыми крупными неприятностями, которые вы только можете себе вообразить.

И снова мелькнула какая-то мысль, но я был настолько обрадован новостью, что, кажется, несмотря ни на что, покину эту гостеприимную комнату, что снова не ухватился за нее. Ладно, черт с ней, если она важна, то обязательно придет еще раз.

— Не надо разговаривать со мной таким тоном, — обнаглел я.

— Послушайте, Лапшин, — он смотрел на меня сейчас совершенно другим взглядом. — Вы еще не слышали тот тон, которого заслуживаете, поверьте мне.

Так, а это что значит?

До меня вдруг дошло, что до этой минуты никто из нас двоих не упомянул о собственно предмете нашего с ним разговора. Ни о двойниках, ни о Президенте и речи нет. Существуют только фотографии, которые, как понятно из контекста, угрожают российской государственности. И человек, которого нужно нейтрализовать — так, кажется, это говорится на их жаргоне?

Я не люблю, когда меня припирают к стене. Я не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. К тому же, судя по всему, довольно скоро я отсюда выйду. Так что нечего с ним церемониться.

— Вот что, Иван Альбертович, — сказал я ему. — Как я понимаю, разговор наш или прослушивается, или записывается, что для меня монопенисуально, как говорит один из моих знакомых. Так вот, говорю для ваших начальников: я, Григорий Иванович Лапшин, прекрасно понимаю опасность и важность дела, по существу которого сюда привезен. Что бы вы ни говорили, как бы ни метали глазами молнии, одно я понимаю совершенно отчетливо: кроме меня на нужного вам человека никто вас вывести не может, и поэтому вы должны идти мне навстречу. Вы знаете мои возможности в том, когда нужно устроить скандал. Это у меня получается с легкостью, а «Российская молодежная газета» — не единственная, в которой я могу опубликовать то, что волнует меня в первую очередь. Когда я говорю «не единственная» — это значит не единственная в мире, и на это я прошу обратить особое внимание. Государственная необходимость вещь важная, но я не коммунист, и приоритетом для меня является собственная необходимость.

— Такое ощущение, что вы угрожаете, — с интересом заметил Иван Альбертович.

— Боже меня упаси, — скривился я. — Говорю что есть. Мне нужна гарантия, что любая моя просьба будет выполняться неукоснительно, если вы хотите получить свои негативы. А вы их получите обязательно — причем с моей помощью.

Я был доволен собой.

Я нес ахинею, я тщательно маскировал отчаянный страх человека, выросшего в государстве, где органы были началом и концом всего и всех. Я блефовал, но мне придавала силы злость, которая всегда рождается во мне, если меня припирают к стене. Впрочем, об этом я уже говорил.

Он дал мне свою визитку.

— Как только что-нибудь узнаете, звоните по этому номеру, — сказал он. — Если что-то понадобится, тоже звоните. Сделаем все, что можем.

— А что вы не можете? — спросил я. — Чтоб не беспокоить попусту.

Он усмехнулся.

— Не можем сделать так, чтоб, например, журналистка Юлия Рябинина перестала интересоваться вашей личностью. Впрочем, нам это и не нужно, — добавил он.

Я похолодел. Это была достаточно тонкая и скрытая угроза. Смотри, мол, Лапшин, мы знаем твои связи, веди себя хорошо. Надеюсь, я ничем не выдал своего волнения:

— Эго единственное, что вы НЕ можете? — спросил я.

— Звоните, — коротко ответил он.

Выйдя из гостиницы, я облегченно вздохнул и нырнул в метро. Куда ехать? В редакцию не хотелось, разве что для того, чтобы сказать пару ласковых одному бегемоту по кличке Павел Степанович. Или какая там у него гебешная кличка? Не удивлюсь, если «Бегемот».

Домой тоже пока не хотелось. Что мне дома делать в такое время — ждать звонка от Стаса?

Вот, не было печали. И что это он меня выбрал, как рупор гласности? Хотя это как раз понятно, я был лучшим другом Кости Сюткина. Хотя почему это — был? Есть! Он жив, слава Богу.

Интересно, а Васильев о Косте вообще ничего не сказал. Как будто не знал ни о происшествии, ни о связи Стаса с Сюткиным. Нет, непонятного в этом деле — выше крыши.

Я уже знал, куда поеду.

3

Мама Кости, Людмила Васильевна, была из среды тех рафинированных интеллигентов, которые, будучи в пенсионном возрасте, уступают место молодым, если видят, что им это место нужнее. По каким параметрам они это определяют — для меня загадка.

— Гриша! — увидев меня, воскликнула Людмила Васильевна и, припав к моему плечу, тут же заплакала. — Как же так, Гриша?!

— Ну что вы, — успокаивал я ее, — что вы, Людмила Васильевна. Все будет хорошо. Честно говоря, я не надеялся застать вас дома. — Прозвучало это как претензия, поэтому я тут же добавил: — Мне повезло.

— Да, — кивнула она, вытирая слезы и немного успокаиваясь. — Я забежала на час. Скоро опять в больницу пойду, к Косте. Не люблю я эти больницы, Гриша, ох, не люблю.

— А кто их любит? — откликнулся я так весело, что самому тошно стало. — Но понимаете, Людмила Васильевна, иногда они нужны. Но вы не беспокойтесь. Самое страшное уже позади.

— Да, и врач так сказал, слово в слово, — проговорила она. — Ох, Костя, Костя.

— Врач? — не скрыл я удивления. — Ах, ну да, — спохватился я.

Внутренне я вздохнул с облегчением. Раз врач говорит, значит все в порядке, пусть это и странный врач, застегнутый всего на одну пуговицу.

Я уже прошел в комнату и стал по привычке оглядываться, как всегда поступаю, когда попадаю в незнакомую мне обстановку. Странно, что я до сих пор не был у Кости.

Мне казалось, что приехал я сюда только потому, что по велению сердца должен был поддержать мать друга, попавшего в беду, узнать, не нужно ли чего. Все это было так, даже сто процентов, что так. Но было еще нечто, из-за чего я приехал сюда, и мне никак не удавалось понять, зачем я сюда приехал. Что-то подсказывало, что здесь, в квартире есть нечто, что может мне помочь.

— Чаю, Гриша? — предложила Людмила Васильевна.

— С удовольствием, — кивнул я.

Она метнулась на кухню.

— Я мигом!

Я снова прошелся по комнате. Книги, книги, книги. Библиотека была такая, что можно вообще не выходить из дома, а только читать, читать.

Фотографий тоже было много, и в основном сделанные самим Костей. Классный он все-таки профессионал…

Когда я увидел этот снимок, внутри меня сразу все знакомо сжалось. Так у меня бывает, когда я на пороге важного открытия. Важного для себя, естественно. Но так уж получается, что частенько то, что важно для меня, важно и для многих других.

Обыкновенный снимок выпускного, видимо, класса. Вот Костя — молодой, веселый. А рядом с ним…

Я обратил на него внимание только по контрасту. Открытое улыбающееся лицо Кости оттеняло соседнее, угрюмое, с внимательными цепкими глазами. Нужно ли говорить, что я моментально узнал этот взгляд. Рядом с Константином Сюткиным на фотографии стоял Стас Лейкин.

Итак, они одноклассники. В этом деле фотоснимков, разумеется, все тайны должны раскрывать фотографии. Теперь понятно, почему Стас обратился именно к Сюткину. К кому же обращаться, как не к однокласснику, если он к тому же твой коллега, причем не из последних?

— Пойдем пить чай, — пригласила меня Людмила Васильевна, появившаяся из кухни. — Все готово. А потом мы поедем к Косте.

Я последовал за ней, прихватив с собой школьную фотографию.

Людмила Васильевна наливала в кружки чай, к которому на стол были поставлены печенья, конфеты и еще какая-то мелочь.

— Что это у тебя? — обратила она внимание на снимок.

Я показал ей на Стаса и спросил:

— Кто это, Людмила Васильевна? Лицо очень знакомое.

— Это? — удивилась она. — Стас. Стас Лейкин. Ты его знаешь?

— Встречались как-то, — туманно ответил я. — А чем он занимается?

— Он коллега Кости, — сообщила мне женщина, как будто я этого не знал. Впрочем, она вполне могла не знать, что я это знал. — Кажется, именно Стас и научил Костю фотографировать. В школе они часто общались, одно время дружили даже. Мне он не очень нравился, скользкий какой-то, неприятный. Кстати. Сравнительно недавно он звонил Косте. Недели две назад.

— Вы знаете его телефон, Людмила Васильевна?

Как все просто. То мистическое, что вело меня в этот дом, раскрывалось легко, буднично, за чашкой чая.

— Погоди-ка, — сказала Людмила Васильевна. — Кости не было дома, когда он позвонил.

— Обычно в таких случаях, если человек очень нужен, оставляют свой номер телефона и просят ему перезвонить, — сказал я, не веря, что именно так все и было — такие подарки судьба просто так не раздает.

Но…

— Точно, — обрадовано воскликнула Людмила Васильевна. — Он оставил свой телефон и просил передать Косте, что будет ждать его звонка.

— А телефон-то вы, наверное, выбросили? — небрежно спросил я.

— Нет, зачем же? — удивилась она. — Сейчас посмотрю, он должен быть там же, около телефона. На тумбочке.

«На тумбочке»! Десятки людей с ног сбились, ищут этого странного фотографа, а телефон, по которому его можно найти, лежит себе спокойно на самой обычной тумбочке в обыкновенной московской квартире. Много же, наверное, отдали бы некоторые мои знакомые за эту самую тумбочку.

Людмила Васильевна вернулась буквально через минуту.

— Вот, — сказала она. — 459-63-11. Можешь взять, если надо.

— Кажется, это на Речном вокзале, да? — задумчиво спросил я, рассматривая номер.

— Наверное! — отмахнулась она. — Ну что? Едем к Косте, Гриша? Или у тебя еще есть какие-то дела? Ты не стесняйся, говори.

Я вдруг засмеялся. Мама Кости с испугом смотрела на меня, да это и нетрудно понять. В такую минуту смеются или бездушные люди, или сумасшедшие. Я, по ее мнению, не был ни тем, ни другим. Но не смеяться я не мог. Потому что мне внезапно, как озарение, пришло решение всех проблем. С этой минуты я вновь смотрел в будущее с оптимизмом. Нужно было только еще немного поработать. Но это будет сплошное удовольствие.

— Людмила Васильевна! — поднял я на нее глаза. — Можно мне позвонить от вас?

— Конечно, — посмотрела она на меня удивленно. — Почему вы спрашиваете, Гриша? Конечно, можно.

— Спасибо.

Но прежде чем набрать номер, я счел нужным объяснить:

— Понимаете, Людмила Васильевна, у меня только что сгорел очень важный материал. Я хочу хоть что-нибудь спасти.

— Звоните, звоните. Я пока переоденусь, и мы вместе выйдем. — Она ушла в другую комнату.

Я подошел к тумбочке, поднял трубку и набрал номер. На другом конце провода ответили тут же.

— Лапшин?

— Ничего себе, — проговорил я. — Откуда вы знали, что я вам позвоню?

— Подробности при встрече, — быстро ответил он. — Через три часа встречаемся на Ленинградском вокзале, около памятника.

— Почему не через час? — удивился я.

— Все это время вы будете петлять по городу, избавляясь от хвоста, если он у вас будет. Вы звоните от Кости?

— Откуда вы знаете? — поразился я.

— Я так и думал, — удовлетворенно ответил он. Раздался щелчок, и короткие гудки оглушили меня.

Людмила Васильевна вышла из комнаты и сообщила:

— Я готова. Мы можем ехать.

— Да, — сказал я. — Едем.

4

Интересный он человек, этот Стас Лейкин. Сочетание опыта слежки и непроходимой глупости по части обращения к органам с предложением купить у него некоторые документы. У меня еще будет время подумать о нем, а сейчас я должен был уйти от «хвоста», который таки у меня был. Лейкин оказался прав.

Едва мы вышли из дома, Людмила Васильевна и я, и поймали такси, за нами двинулась самая обычная машина. Уж не знаю, как я понял, что это агенты, но понял. Она буквально приклеилась к нам, эта тачка. Я особо не беспокоился по этому поводу. Была во мне уверенность молодого идиота, что избегу я этой напасти. Я уже даже знал, как и где это произойдет.

Они, конечно, могут быть гениями сыска все до одного, но не могут, например, войти вместе со мной в кабинку туалета или, опять же только для примера, пойти с Людмилой Васильевной к лечащему врачу Константина Сюткина под именем Григория Лапшина.

Разумеется, мне было неловко перед мамой Кости, но дело того стоило. Потом как-нибудь объясню, а пока не до формального соблюдения всех приличий. Я собирался, едва мы с ней войдем в больницу, незамедлительно свалить через черный ход.

Все получилось как нельзя лучше. Если они и хватились меня, то для того, чтобы снова найти свой объект, им понадобится кое-какое время, которое я постараюсь использовать на все сто.

Но успокаиваться было рано. Еще битых два часа я колесил по городу на тот маловероятный случай, если все-таки слежка за мной ведется. Как полный идиот, пугая самого себя, я на полном ходу запрыгивал в троллейбусы, маршруты которых представлял себе весьма приблизительно, выходил на Богом забытых остановках, ловил такси, ехал на них до ближайшей станции метро, чтобы там, около этой самой станции, поймать новое такси и ехать на нем черт знает куда.

Я выскакивал из вагона в самую последнюю секунду, рискуя переломать себе ноги, бродил по вестибюлям, я надоел самому себе хуже горькой редьки, но уговаривал и уговаривал себя, что это временное, преходящее, зато потом все будет хорошо.

Наконец, у меня просто не осталось времени на продолжение всех этих игр. И я поехал к месту встречи со Стасом Лейкиным.

Хорош я буду, если после всех своих мытарств привезу к нему на хвосте группу захвата.

Но все обошлось.

Я простоял у памятника не больше сорока минут и от злости успел погавкаться всего с тремя или четырьмя людьми. При том состоянии, в котором находилась моя центральная нервная система, это, можно сказать, подвиг.

Я уже совсем было собрался уходить, чтобы плюнуть на всю эту историю, когда появился тот, которого я так терпеливо ждал. На лице Стаса Лейкина красовался огромный заплывший синяк.

— Кто это вас? — поинтересовался я вместо приветствия, не хотел я его приветствовать. — Какой-нибудь старший пионервожатый застукал вас с фотоаппаратом?

Отвечать он не счел нужным.

— Пойдемте, — отрывисто проговорил он и, не оглядываясь, пошел с вокзала.

Держась от него метров в пяти, я следовал за ним, как кипевшая от злости покорная собачонка.

Шли мы довольно долго. Пройдя по длиннющему подземному коридору, мы вышли на поверхность, обогнули еще один вокзал, Казанский на этот раз, прошли какими-то переулками и очутились в проходном дворе, который одним своим видом вызывал уныние и мысли о суициде.

Устроившись в маленькой заплеванной беседке, он начал нашу непринужденную беседу.

— Ну? — сказал он.

— Баранки гну, — ответил я. — Не фамильярничайте, пожалуйста.

— Они разговаривали с вами? — спросил он.

— Разговаривали. Просили, чтоб я ходатайствовал перед вами о встрече. Они поклонники вашего таланта.

— Лапшин, послушайте, не надо так, — попросил он. — Я в гораздо большей жопе, чем вы можете себе это представить.

— Вы будете удивлены, но вашу эту жопу я как раз могу себе представить, — хмыкнул я. — Вы не отказали себе в удовольствие затащить в нее и меня. А о Косте я уж и не говорю.

— Как он? — что-то человечное скользнуло в его голосе.

— Врачи говорят, что теперь уже надежда есть. Но ликовать еще рано. Да и не вам.

— Я вам не нравлюсь, да, Лапшин?

— А за что мне вас любить? — искренне удивился я. — За то, что…

Я хотел уколоть его как можно больнее, но он почувствовал, что его собираются каким-то образом унизить, и предупредил меня, перебив:

— Все, Лапшин. Хватит. Вы можете изгаляться сколько вам угодно, но в другой раз, в другом месте. И без меня. Что они вам сказали?

— Они вас ищут, — беспомощно напомнил я ему.

— Спасибо, я в курсе, — усмехнулся он. — Что им известно обо мне?

Вот оно. Теперь я вспомнил, теперь я прочно ухватился за ту мысль, которая постоянно от меня ускользала.

Но почему же я не мог зацепиться за нее раньше, ведь это так просто!

Ну что ж. Мне очень жаль, Стас.

— Они знают вашу фамилию, — сообщил я ему, внимательно следя за его реакцией.

Он побледнел.

— Что?!

Я повторил. Он покачал головой.

— Не может быть.

— Мне жаль вас разочаровывать, — сказал я, — но дело обстоит именно так, как я говорю. Некий Иван Альбертович Васильев, совершенно безликая личность, настоящий робот, при мне назвал вашу фамилию, причем раза два, кажется. Если вы Лейкин, конечно.

С минуту он тупо смотрел прямо перед собой.

— Это п….ц, — сказал он.

Мне была противна его профессия, но высокие профессионалы всегда заслуживают уважения. Хотя уважать эту личность было трудно. Но не отдавать же его на растерзание.

— Вы должны отдать эти негативы, — сказал я, изо всех сил стараясь произвести на него впечатление. — Деньги — не самое главное в этой жизни.

Он посмотрел на меня с подозрением, и я понял, что его обуяли нехорошие мысли.

— Вы продали меня, Лапшин? — прошипел, простите за банальность, этот человек.

— Не говорите глупости, Лейкин, — устало вздохнул я. — Я не Иуда, да и вы на Христа не тянете. К тому же, если то, о чем вы говорите, было бы правдой, сейчас с вами разговаривал бы не я, а некий бездушный робот по имени Иван Альбертович. Вам ясно, надеюсь?

Он немного помолчал, а потом кивнул.

— Более чем.

— Вот и хорошо, — заговорил я примирительным тоном. — А теперь послушайте меня. Может быть, вы еще сможете выпутаться из всей этой истории.

— Сомневаюсь.

— Не все так трагично, — успокоил я его. — Если сделать все умно, можно выйти сухим из воды.

Он покачал головой и снова сказал:

— Сомневаюсь.

— Зачем-то вы сюда пришли, верно? — спросил я. — Вы даже драться успеваете, вон какой синячище нажили. Значит, кипит в ваших жилах кровь, а не водица. Немного уверенности, и все будет в порядке.

Он не повторил своего слова, но я разозлился. Какого черта я его уговариваю?

— Вот что, — откровенно сказал я. — Вы мне надоели.

— Что? — испуганно посмотрел он на меня.

— Когда вы Бог знает какими путями пробираетесь, чтобы сфотографировать черт знает что, вы не комплексуете. А когда речь идет чуть ли не о вашей жизни, вы впадаете в депрессию и уныние.

— Это разные вещи, — резонно ответил он мне.

И он таки прав, черт меня возьми. То, чем он занимается, понял я, не что иное, как особая форма наркотика. Даже если его жизни будет угрожать смертельная опасность, он будет так же продолжать рисковать собственной шкурой, чтобы делать свои гнусные снимки, прятаться, лезть по водосточной трубе, менять объектив, балансируя на одной ноге, зацепившись за грозящую рухнуть балку, и получать от всего этого удовольствие, которое может быть сравнимо с кайфом принятой дозы после долгой ломки.

— Возьмите себя в руки, — буквально потребовал я. — Если я говорю, что есть путь к спасению, значит, он есть.

Я намеренно взял высокопарный тон. Мне казалось, что именно он сможет хоть в чем-то убедить его. И действительно, Лейкин снова посмотрел на меня, и в его взгляде уже читалась надежда.

Я вздохнул с облегчением.

— Только мои инструкции нужно выполнять беспрекословно, — предупредил я его.

Он кивнул, завороженно глядя на меня.

— Конечно.

Через полчаса мы вышли из двора и разошлись в разные стороны. Настроение у Стаса заметно улучшилось; когда я кивнул ему на прощание, он даже улыбнулся.

Но руки я ему все-таки не подал. Когда-нибудь моя щепетильность сыграет со мной злую шутку.

Впрочем, что это я раскаркался? Впереди еще слишком много дел, чтобы трепаться попусту. За дело, Лапшин!

Не скажу, чтоб я самому себе нравился, но жить было интересно.

Ну не люблю я, когда меня припирают к стене!

Глава 8 1996 г. ЗИМА. БАНЯ. ХОЗЯИН и СЛУГИ

1

Борис Николаевич очнулся от того, что почувствовал, как ему сделали укол. Тело вдруг сделалось легким как воздушный шарик, бывший майор взмыл к потолку, и уже оттуда,из-под потолка, сверху, он увидел, что укол ему сделала прекрасная женщина с формами модели. Женщина поманила его пальцем, пряча почему-то правую руку за спиной:

— Спускайся, Борис Николаевич!

— Зачем?

— А вот спускайся, тогда и увидишь.

— Я и так вижу, — отозвался Борис Николаевич, — у вас за спиной шприц…

— Шприц, — легко согласилась женщина. — Ну и что?

— Почему вы его прячете?

— Чтобы не пугать тебя…

— Я не боюсь! — расхрабрился Борис Николаевич.

— А раз не боитесь, Борис Николаевич, — мягко перешла на «вы» женщина, — то спускайтесь. Ничего страшного с вами не произойдет… — Интонации воспитательницы из детского сада неожиданно пропали, и она грубо закончила: — Ни хрена с ним не будет!

Борис Николаевич открыл глаза.

Увы! Он больше не парил под самым потолком, а лежал на жесткой кушетке, и женщины с формами модели рядом с ним не было. Напротив — это был огромный, грузный человек с красными мешками под усталыми глазами. И если человек и напоминал врача, то, явно, военного.

— Ни хрена с ним не будет! — повторил огромный.

— Ты уверен?

— На все сто!.. Погляди, он уже глазками лупцует.

— Показалось.

— Точно! — Огромный нагнулся над Борисом Николаевичем. — Ну, хочешь, я ему еще укол сделаю?..

Услышав про укол, Борис Николаевич непроизвольно вздрогнул. Это движение не ускользнуло от огромного. Он осторожно потряс Бориса Николаевича за плечо. Затем приподнял и усадил, подставив под спину что-то мягкое.

Теперь Борис Николаевич увидел второго. Вернее, второго и третьего. Они были почти одного роста, в одинаковых светлых плащах и черных блестящих туфлях. Стоявший рядом с Борисом Николаевичем жевал резинку. Он был похож на бульдога. Другой — застывший возле самой двери — во время всего последующего разговора не проронил ни слова. Но его красноречивое молчание было, порой, гораздо выразительнее любых фраз…

Едва только Борис Николаевич разглядел тех, кто находился в помещении, у него не осталось и капли сомнения, что с ним вновь имеют дела «органы».

Некоторое время Огромный и Бульдог (а именно так мысленно прозвал их Борис Николаевич) разглядывали бывшего майора и перебрасывались короткими репликами. Так — словно Бориса Николаевича здесь и не было вовсе…

— Ты думаешь, он один?

— Скорее всего.

— Но это неразумно!

— Напротив. Чем меньше… — Бульдог выразительно щелкнул пальцами. — Нет, без сомнения всего один экземпляр. Согласен?

— Там проверяют, — уклончиво ответил Огромный.

— Если что — найдут.

— А если не найдут?

— Будут искать до последнего.

— Два года назад… — начал Огромный.

— Два года назад у меня были сосунки! — оборвал его Бульдог.

— А сейчас? — ехидно поинтересовался Огромный.

— И сейчас — сосунки! Но битые! А ты ведь знаешь, что дают за одного битого… — Бульдог вновь выразительно щелкнул пальцем.

— Это смотря как бить!

— И чем, — подхватил Бульдог, неожиданно развеселившись.

— И когда! — Было видно, что Огромный любит, чтобы последнее слово оставалось за ним.

Пока они разговаривали, Борис Николаевич быстро и незаметно осмотрелся. Помещение чем-то напоминало медицинский кабинет — очень похожий на тот, в котором когда-то начиналась его карьера двойника. Хотя, кто сказал, что карьера закончилась? Ну и что из того, что убили Андрея Васильевича. В конце концов, это внутреннее дело органов. Чекисты всегда друг дружку убивали и преуспели в этом деле изрядно…

Подумав об этом, Борис Николаевич невольно слабо улыбнулся.

Заметив улыбку. Огромный оборвал этот странный обмен репликами.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он у Бориса Николаевича. — Голова не болит?..

— Вроде нет.

— Не тошнит? — поинтересовался он. — Руками и ногами можете двигать? Ну-ка попробуйте. Так… Хорошо! Очень хорошо. А теперь другой рукой…

— Хватит, хватит! — остановил его Бульдог. — И так видно, что наш дорогой Борис Николаевич в полном порядке. — В его тоне просквозило едва заметное презрение. — Ничего такого с ним не сделалось. И с ума он не сошел!..

Стоявший у двери неожиданно закашлялся. Бульдог и Огромный посмотрели на него. Нехорошо посмотрели, со значением.

— А где… — начал Борис Николаевич, но его грубо оборвали:

— Борис Николаевич! — почти хором сказали Бульдог и Огромный. — А вот этого не надо. Давайте, все вопросы мы оставим на потом. Договорились?.. У нас еще будет достаточное количество времени, чтобы обо всем поговорить.

— Я только хотел узнать…

— И узнавать сейчас ничего не надо! Абсолютно ничего. Главное — мы видим, что вы живы и здоровы, что с вами ничего не случилось, что вы снова можете приступать к своим обязанностям.

— К чему? — спросил Борис Николаевич, услышав про какие-то свои обязанности.

Огромный удивленно приподнял бровь. Посмотрел на Бульдога. Тот усмехнулся. Неожиданно достал зеркало и стал причесывать свои непослушные волосы. Третий — застывший у дверей — хранил молчание, словно все это его не касалось.

— К чему? — чуть громче переспросил Борис Николаевич.

— А вот кричать не надо.

— Я не кричу…

— И не надо, — с нажимом в голосе сказал Бульдог. — Вы что же это, забыли кто вы такой, а, Борис Николаевич?

— Я?

— Вы.

— В каком смысле?

— В прямом. В переносном. Во всех остальных, — терпеливо пояснил Бульдог.

— Я вас не понимаю…

— Вы не хотите понимать, — вмешался Огромный.

— Почему? Я хочу, но… — Борис Николаевич беспомощно развел руками. — Честное слово, товарищи…

— Мы — не товарищи, — улыбнулся Бульдог, он кончил причесываться и спрятал расческу в карман. — Ну, какие мы вам товарищи, Борис Николаевич!

— Действительно, — буркнул Борис Николаевич.

— Итак, вы забыли, кто вы такой, — напомнил Огромный. — А, Борис Николаевич? Мы вам напомним… Возникла пауза.

— Ну? — не выдержал Борис Николаевич.

— Вы — Борис Николаевич, — сказал наконец Огромный.

— Да. И что?

— Нет, вы не поняли. Вы — Борис Николаевич, — еще раз со значением повторил Огромный. — Бо-рис Ни-ко-ла-е-вич?..

— Тот самый, — пояснил Бульдог.

Борис Николаевич непонимающе смотрел на них.

— Ну и что? — очень тихо спросил он. — Что из того, что я — Борис Николаевич? Пусть даже тот Борис Николаевич… — он вдруг запнулся, до него, наконец, дошло, что имеют в виду эти люди.

— Дошло! — радостно сказал Огромный. — Ну, Борис Николаевич, ну удивили!..

— До него, как до жирафа! — подхватил Бульдог.

— Так… Значит, я остаюсь Борисом Николаевичем. Вы это хотите сказать? — осторожно уточнил Борис Николаевич.

— Да. Вы. Им. Остаетесь, — раздельно произнес Бульдог.

— Но почему тогда все это?.. — Борис Николаевич растерянно показал руками вокруг себя. — Я не понимаю…

— А вам и не нужно понимать, — остановил его Огромный. — Со временем вам все объяснят. И вы все поймете.

Борис Николаевич послушно кивнул. Ну что он, в самом деле. Маленький человек среди сильных мира сего. Стоит ли вникать во все эти тайны и загадки? Ведь здоровье и душевное спокойствие всегда находились в обратной зависимости от количества полученных знаний, в том смысле, что чем меньше знаешь, тем дольше живешь. Особенно, когда живешь в компании людей из органов…

Борис Николаевич вздохнул, всем своим видом показывая, что смирился с судьбой и что теперь готов повиноваться каждому слову своих новых знакомых.

Зимняя ночь выкрасила окна черной тушью. Уже давно перестали грохотать невидимые трамваи — они проходили где-то совсем рядом, на соседней улице, но Борис Николаевич их никогда не видел, так как его дом (Господи, какой дом?! каземат, тюрьма, застенки!..) находился во дворе.

Борис Николаевич мерял шагами просторную комнату, надеясь довести себя до той степени усталости, после которой хочется лишь одного — лечь в кровать и забыться бездумным сном. Вот уже несколько вечеров подряд он засыпал подобным способом. Накопленная психологическая усталость давала о себе знать. А ведь почти год назад он уже искренне думал, что для него все закончилось. Господи, каким же наивным человеком он был!..

Странно, но этот последний год прошел почти так же, как и предыдущие три с половиной. Как одно большое (или сплошное) ожидание. Ожидание чего? Кто же это знает! У Бориса Николаевича сложилось твердое убеждение, что этого не знает никто. Никто!

— Этого не может быть, — твердил он себе, пытаясь найти хоть какой-то смысл во всем том, что происходило с Ним в течение последних лет.

Смысла не было. Ну, не было, хоть убей!

И убьют, вдруг подумал он. Убьют, ведь, и фамилии не спросят…

Он вдруг по-настоящему испугался. Постой, постой, а как же с Погибенко?

«Что с Погибенко?» — спросил его внутренний голос. «Как это “что”?! Где он?!»

«В каком смысле?»

«В прямом, черт меня побери! Не может же человек просто так исчезнуть. Кто-то должен о нем вспомнить…»

«Кто?» — издевательски спросил внутренний голос.

«Не знаю… Родственники!»

«У тебя нет родственников».

«Есть, но дальние».

«Ты их не интересуешь».

«Они меня тоже…»

«Вот видишь!» — обрадовался внутренний голос.

«Видишь! — передразнил Борис Николаевич сам себя. — Но кто-то же должен быть! Друзья, приятели, товарищи по оружию. Собутыльники, в конце концов!»

«Нет у тебя друзей. И всего остального, что ты только что перечислил, тоже нет!»

«О, черт!»

«Правильно. Ругайся. Может быть, полегчает!»

«Заткнись!»

«Заткнул один такой. Ха-ха!»

«О!.. Стоп! Вспомнил. Я же пенсионер. Должны же быть хоть какие-то бумажки, справки там разные…»

«Ты думаешь, они полные идиоты?»

«Кто?»

«Не притворяйся! Ты прекрасно знаешь, о ком идет речь».

«А… Эти… Нет, идиотами я бы их не назвал».

«Вот именно! — торжествуя, сказал внутренний голос. — Конечно же, они давно позаботились о таких мелочах, как справки. О так называемом «бумажном» следе».

«Каком еще “следе”, о чем ты?»

«О том, который остается после жизнедеятельности любого человека».

«Остается?..»

«Да!»

«В прошедшем, значит, времени…»

«Да! Да!»

«Ты хочешь сказать, что меня уже нет в живых?..»

«Да! Да! Да!»

«Этого не может быть…»

«Еще как может! Вспомни, с кем ты имеешь дело».

«Значит, больше нет товарища Погибенко?»

«Скорее всего…»

«У тебя есть какие-то сомнения?» — с надеждой спросил Борис Николаевич у самого себя, почувствовав тень неуверенности у внутреннего голоса.

«Всякое могло быть».

«Конкретней!»

«Они могли поставить вместо тебя другого человека, например… Хотя это бред!»

«Конечно, бред! У меня же там есть соседи. Ахмедзенко и другие».

«Соседи — не проблема».

«Как это “не проблема”?»

«А так. Ты что, забыл, с кем имеешь дело?»

«Помню, чтобы их…»

«А вот ругаться нехорошо!»

«Пошел ты!..»

«Смешной человек! Куда ты пойдешь — туда и я. Ты что, и это забыл?..»

Борис Николаевич с силой потер лицо.

Надо лечиться, как-то вяло подумалось ему. А что толку? Кому это, действительно, нужно? Ему? Нет. Им? Конечно! А вот раз им нужно, то пусть и лечат…

Все эти ночные разговоры с самим собой, все это самокопание… Господи, как надоело все!

Никогда не думал, что просто жить и ждать — это так тяжело. Стоп! Подожди. Но если сейчас тяжело тебе, то значит и тому, другому, которого называют САМ, ОН или ХОЗЯИН, тоже тяжело?.. Секунду, секунду. Не стоит торопиться. Вот сейчас торопиться не стоит!..

Борис Николаевич вдруг почувствовал, что находится рядом с чем-то очень важным. Рядом с тайной. Той самой настоящей тайной, ради которой и держат его в подобном качестве.

Спокойно! Только спокойствие, как говорил шведский еврей Карлсон. Хотя, почему именно еврей? Это что еще за признаки антисемитизма, товарищ Борис Николаевич?.. Но с другой стороны… Это тоже имеет отношение к тайне. Без сомнения, имеет.

Значит, они взяли меня, как какого-то подопытного кролика, и стали экспериментировать. Но не только со мной, вот ведь в чем дело!

Они стали экспериментировать и с НИМ!

С САМИМ!

С ХОЗЯИНОМ!!!

Конечно. Только так. Иначе и быть не может. Ведь, что у нас получается. Я в точности копирую ХОЗЯИНА. Полностью! От мозга до костей. Каждый его жест. Каждое движение. Я знаю, как он спит — о, Господи, сколько же часов ушло на просмотр этих дурацких видеокассет! — как ходит, как разговаривает. Я чувствую боль, как он ее чувствует. И, уж будьте уверены, если кто-нибудь вдруг нечаянно наступит мне на ногу, то я вскрикну как ОН, отдерну ногу как ОН и обругаю наступившего тоже как ОН. Все это произойдет рефлекторно, без участия головы, без специального настроя.

Потому что я — это ОН.

ОН!

А значит, если ему тяжело, то и я должен чувствовать то же самое. Один в один. Теперь мы близнецы. Копии. И ставя опыты на мне — они, конечно же, ставят опыты и на нем. Какие опыты? Кто они? Зачем все это?..

Кровь вдруг ударила в голову, и у Бориса Николаевича потемнело в глазах. Он осторожно нащупал рукой кресло. Присел. Подышал глубоко, постепенно приходя в себя.

Раз мы копии, то чувствовать мы должны синхронно, неожиданно подумалось ему. Чувствовать, дышать, реагировать. И даже мыслить. Мыслить? А почему бы и нет!

Но ведь ОН думает о стране, о глобальных вещах, о мировых проблемах. Бред! Разве ты, Борис Николаевич, думаешь об этом? Нет. Ни-ког-да! Так и он. Что?! Значит, и он ни о чем не думает? Этого не может быть. Может. Еще как может. И скорее всего, оно так и есть.

Бориса Николаевича вдруг прошиб холодный пот, стало труднее дышать.

А ведь у НЕГО сейчас то же самое!

И если я чувствую ЕГО — каким-то необъяснимым чудом, какой-то сверхъестественной возможностью, которая может быть объяснена только с точки зрения «теории близнецов» (какие теории? откуда? что ты знаешь о них?) — то и ОН должен меня чувствовать. Обязательно должен! Мне тяжело — и ЕМУ тяжело. А если ОН вдруг заболеет, то и я должен заболеть, но не просто заболеть, а именно тем недугом, который у НЕГО.

Мистика! Но почему?! Никакой мистики. Ведь живут же примерно таким же образом разные, там, близнецы. Но мы же не близнецы…

Мы — хуже. Мы — двойники.

Я — его двойник. А он — мой. И если я сейчас ударю головой об стенку…

Борис Николаевич вскочил с кресла. Глаза его возбужденно заблестели. Он огляделся, заметил «телеглаза» во всех четырех углах комнаты, улыбнулся.

Они наблюдают за мной. Ну и пусть!

(Он не догадывался, что кроме обычных «телеглаз», ведущих стандартное наблюдение, разбив комнату на четыре сектора, есть еще несколько подсматривающих устройств — «прозрачные зеркала», «двойная картина» на правой стене и «рыбий глаз», замаскированный под декоративный светильник.)

Вот сейчас, как разбегусь, да как трахну головой об стенку, вот тогда будете знать! А что они будут знать? Да ничего. Ну, помрет ОН от кровоизлияния в мозг. Что изменится? Докажешь ты свою догадку, а что дальше? Тебя-то самого тоже не будет…

Замер Борис Николаевич, не зная, что предпринять дальше. Чувствовал, что находится где-то рядом с тайной, кожей чувствовал — как дикий зверь, — но сделать последний шаг не решался.

Вперед!

Нет…

Докажи им всем!

Не могу…

Но ты же прав, черт тебя побери! И это единственный шанс доказать, что ты прав!

Ну и что…

Трус! Ничтожество!

Да — трус, да — ничтожество. Да, видимо, это и отличает нас с Борисом Николаевичем, тем самым, который для всех Борис Николаевич, как когда-то давным-давно пошутил покойный Андрей Васильевич, мир праху его. И ничего с этим не поделать. Просто, кто-то рождается ХОЗЯИНОМ, а кто-то…

— Да пошли вы все!.. — вдруг закричал Борис Николаевич и бросился вперед, низко опустив голову.

Вот до стены осталось совсем немного…

Четыре шага…

Три…

Два…

Один…

Раз! Он едва успел выбросить руки вперед и затормозить. Прижался щекой к прохладным обоям. Беззвучно заплакал. Не смог. Ничего не смог…

— Что с вами? — встревожено спросили Бориса Николаевича.

— Ничего, — устало отозвался он.

— Может быть, врача?

— Не нужно.

— Вы уверены?

Борис Николаевич не ответил — да и кому отвечать, этим бездушным динамикам под потолком?! — оттолкнувшись руками от стены, он направился к кровати. Рухнул и замер…

Тряпка, самая настоящая тряпка. Не смог.

Борис Николаевич вдруг криво усмехнулся. До него только сейчас дошло, что где-то далеко-далеко от того места, где он сейчас находился, несколько мгновений назад то же самое случилось и с НИМ. Пусть ОН не бросался на стенку, пусть не думал обо всем том, о чем ломал голову Борис Николаевич, пусть… Допустим, что этого не было. Но случилось другое. Обязательно случилось!

Сильный, всемогущий человек вдруг испугался и неожиданно ощутил себя маленьким, слабым и беззащитным. Игрушкой в руках окружающего мира. Именно — в миллионах, миллиардах рук, которые могли делать с ним все что угодно.

Подумав об этом, Борис Николаевич заснул — тотчас, в одну секунду, — и, может быть, впервые это был сон успокоившегося человека…

Рано утром его разбудили и велели поторопиться.

— Вставай-ка, Борис, свет, Николаевич! — прогудел как в бочку всегда добродушный, по-медвежьему широкий Олег Михайлович — новый, так сказать, «куратор» бывшего майора.

— А… Чего? — вскочил с кровати Борис Николаевич, обнаружив, что так и заснул вчера в одежде, не раздеваясь.

— Гулял что ли, Борис Николаевич? — весело поинтересовался Олег Михайлович.

Он старался держаться по-простому, как бы выдавая себя за человека из народа. И это ему вполне удавалось, но порой нет-нет, да и проскакивал холодный колючий взгляд: кольнет и исчезнет…

— Думал, — буркнул Борис Николаевич.

— Да разве ж в штанах думают!

— А как надо?

— Ну, я не знаю, как там надо… За столом, например, или вот так… — Олег Михайлович опустил голову, приложил ко лбу ручищу и попытался изобразить «роденовского мыслителя». — Вот так надо, Борис Николаевич!

— От того, что вы вот так «думаете», у нас все и через одно место! — желчно заметил Борис Николаевич.

— Через какое?

— Через это! — Борис Николаевич, не стесняясь, повернулся к Олегу Михайловичу спиной и выразительно похлопал себя по заднице.

Олег Михайлович удивленно приподнял брови и коротко хохотнул. Его смех был настолько заразителен, что Борис Николаевич тоже не удержался — засмеялся мелко и дробно, как старушка…

— Ну, хорошо, хорошо! — Олег Михайлович вытер выступившие слезы. — Уговорил ты меня, Борис Николаевич. Согласен! На все «сто» с тобой я согласен.

— А что за спешка такая? — поинтересовался бывший майор. — Еще рано…

— Черт! — заторопился Олег Михайлович. — Нам же торопиться надо! Быстрей, Борис Николаевич, приводи себя в порядок!..

— Едем куда-то?

— Едем, едем…

— А куда?

— На Кудыкину гору! — В глазах Олега Михайловича блеснули холодные колючки. Блеснули и погасли — он снова взял себя в руки. — Борис Николаевич, ведь ты же умный человек. Зачем тебе все знать?

— Хочется! — засмеялся Борис Николаевич. — Царь я или не царь? — подыграл он куратору.

Олег Михайлович, не выдержав, усмехнулся.

— Царь, — примирительно сказал он.

— Настоящий?

— Конечно

— Тогда говори, холоп, докладывай!

— За «холопа» можно и по шее схлопотать, Борис Николаевич, ну, да ладно, так уж и быть — скажу! — сдался Олег Михайлович. — В баню едем!

— Куда?! — не поверил Борис Николаевич.

— В баню.

— А… — догадался Борис Николаевич и начал, не торопясь, собираться. — Спецподготовка… Занятия по диверсионной разведке… «Объект» в простой русской баньке…

Договорить он не успел — Олег Михайлович вдруг схватил его за грудки, притянул к себе, встряхнул с силой.

— Ну ты, сморчок! — яростно прошипел он, брызгая на Бориса Николаевича слюной. — Забыл, где находишься?! Напомнить, с кем дело имеешь?!. Душу выну!

— Я же пошутил!

— А мне плевать!..

— Олег Мих-хайлович! — Борис Николаевич начал задыхаться. — Я пошутил, говорю, честное слово, пошутил…

— За такие шуточки вешать надо! — кровожадно произнес Олег Михайлович — Была бы моя воля… Собирайся! — И он отшвырнул перепуганного Бориса Николаевича от себя. — Живо, сучий потрох!

2

Помирились они довольно быстро. Вообще, подобное случилось с Олегом Михайловичем впервые. Обычно он был более сдержан. Но сейчас вдруг прорвалось. Да и Борис Николаевич хорош! Надо же видеть, когда можно шутить, а когда — следует промолчать…

Ехали долго.

Сначала — по зимней столице, где бледное утро только начинало набирать свою силу. Затем — по длинному серпантину правительственной трассы. Но не туда, куда обычно сворачивает «верхушка», когда едет отдыхать от тяжелых «дел государевых». Нет, то место Борис Николаевич хорошо знал — недаром учили столько времени! Сейчас же везли куда-то дальше. Но куда?

Олег Михайлович первым пошел на примирение и даже в порядке откровенности — «как друг другу!» — рассказал Борису Николаевичу, что за люди им занимались в течении трех с половиной лет, до того самого злополучного дня, когда, наконец, удалось его освободить. Но сейчас, честно говоря, бывшему майору было на это глубоко наплевать.

Ну, попал он в руки каких-то мерзавцев, и что с того? Сейчас разве лучше… Борис Николаевич прикусил язык, огляделся со страхом. Хорошо, что еще вслух не произнес!

— Они готовили государственный переворот! — со значением произнес Олег Михайлович. — Я, к сожалению, не могу всего рассказать, но это такие сволочи, такие сволочи!..

Борис Николаевич кивнул.

— Органы? — поинтересовался он.

— Да… — после некоторой паузы подтвердил Олег Михайлович. — И среди нас, конечно, подонков хватает. Но чтобы такое!.. — И он принялся рассказывать о черных делах тех «подонков», иногда лишь туманно намекая, а в некоторых случаях — напротив — расписывая все чуть ли не до мелочей…

Сначала Борис Николаевич слушал его внимательно.

Затем — вполуха, изредка кивая.

Потом — лишь делал вид что слушает.

И наконец, просто заснул, убаюканный долгим рассказом…

Бориса Николаевича грубо растолкали, он открыл глаза и обнаружил, что машина застыла возле хорошо отделанного коттеджа. Кругом суетились люди в штатском. Кто-то невидимый громко отдавал распоряжения в мегафон.

— Пойдем! — велел Борису Николаевичу «куратор», и они покинули теплое брюхо лимузина.

Зашли в коттедж. Здесь тоже было полно народа — здоровенные молодцы, не позволяющие ни на миг усомниться относительно их профессии, так и шныряли из угла в угол, вернее, с этажа на этаж.

При виде Бориса Николаевича все замерли. Но лишь на миг, мгновение спустя все вновь были заняты своими делами…

Бориса Николаевича отвели в отдельную комнату, предложили сесть и подождать. Он уже не спрашивал — чего именно ему ждать. Привык, наверное.

Он сел у камина, удобно расположившись в глубоком кресле, и вновь, незаметно для себя, задремал…

На этот раз разбудили осторожно, можно сказать, бережно. Олег Михайлович улыбался, будто бы знал нечто приятное, но говорить об этом не имел права, хотя ему и очень хотелось.

Он велел Борису Николаевичу идти за ним. Они вышли во двор, и Борис Николаевич удивился, увидев, что почти не видит людей. Только машины с затемненными стеклами. Много машин. Очень много…

Они обогнули коттедж по расчищенной дорожке и очутились перед огромной баней, срубленной из бревен. Сосновая, машинально отметил Борис Николаевич, который в банях разбирался. А нижний венец — лиственница, это чтобы, значит, лучше стояла. Ничего банька. Грамотно срублена.

Олег Михайлович обернулся к Борису Николаевичу и строго-настрого предупредил, чтобы тот держал свой язык за зубами и лишнего ничего не говорил. Борис Николаевич послушно кивнул, он уже начал догадываться по обилию черных лимузинов, что его ожидает.

Они вошли в предбанник, разделись быстро, и кто-то из голых — их было человек шесть-семь — ловко всунул в руки Бориса Николаевича веник…

— Иди! — подтолкнул его к дверям Олег Михайлович.

— Один?

— Один, один… Да не бойся ты!

Стараясь подавить внутреннюю дрожь, уже уверенный в том, что (вернее, кто!) его там ожидает, Борис Николаевич набрал побольше воздуха, словно готовился нырнуть, и резко толкнул дверь бани…

Через полчаса, основательно попарившись, гогоча и подталкивая друг друга, из бани выскочили два Бориса Николаевича. Они были совершенно голые, красные здоровые тела ярко выделялись на фоне белого, нетронутого снега. Борисы Николаевичи принялись толкаться, стараясь свалить друг друга. Затем как по команде синхронно повернулись, побежали к речке…

Из бани вышли двое: Олег Михайлович и начальник охраны, тоже голые, покрасневшие после веничков. В отличие от первой пары, эти вели себя спокойно — не прыгали и не гоготали. Олег Михайлович в голом виде выглядел совершенно русским рубахой парнем, а начальник охраны, напротив, походил на куклу из одноименной передачи.

Они стояли молча, наблюдая, как Борисы Николаевичи удаляются от них. Наконец Олег Михайлович тихо спросил:

— Ну что будем делать с этим придурком?

— С которым?..

Олег Михайлович недоуменно пожал плечами. А разве не ясно?!

Глава 9 ЛАПШИН

1

Добравшись до дома, я рухнул на тахту, пододвинул к себе телефон, достал номер, который мне дал Васильев, и позвонил. Трубку подняли моментально.

— Да, — сказал совершенно бесстрастный голос.

— Иван Альбертович? — уточнил я.

— Да.

— Это Лапшин.

— Да.

Действительно, робот. Мне вдруг захотелось, чтобы он сказал «нет», и поэтому я спросил:

— А может быть, я ошибся?

— Да.

Это не робот. Это стоик. А он тем временем продолжал, обнаруживая человеческие черты.

— Вы ошиблись, Лапшин, когда попытались играть с нами, — сказал он. — Теперь вам придется сильно постараться, чтобы снова заслужить наше доверие.

— Уверяю вас, Иван Альбертович, я и не думал ни о каких играх с вами, — запротестовал я. — Но дело требовало того, чтобы когда я встретился с Лейкиным, никого из ваших не было вообще.

— Вы соображаете, что говорите? — бесстрастно спросил меня Васильев. — Вы понимаете, что берете на себя разработку операции? У вас что, есть полномочия решать за органы?!

— У меня есть полномочия думать, — разозлился я. — Послушайте, Иван Альбертович, если вы не перестанете угрожать, мне это когда-нибудь надоест. И тогда за последствия я не отвечаю.

— Что?! — в голосе робота послышался намек на изумление.

— Один раз вы меня напугали, — признал я очевидный факт. — Но больше у вас этот номер не пройдет. Вы будете слушать меня или нет?

Мое перерождение он переваривал всего несколько мгновений.

— Говорите, — сказал он после паузы.

— Слава Богу, — вздохнул я. — Обещаю вам, что негативы вы получите в самом ближайшем будущем.

— А Лейкин? — быстро спросил он.

— Вот-вот, — сказал я. — Вам только дай волю. Именно поэтому я и оторвался от ваших соглядатаев. Они бы тут же схватили и потащили его. И вы бы никогда не увидели свои негативы.

— Да он бы их нам в зубах принес! — не выдержал Иван Альбертович.

Я давно научился угадывать целое по его части, порой даже по незначительной его детали. Может, это излишне самоуверенно звучит, но я привык думать, что не ошибаюсь. Даже мой шеф-предатель признает это, читая те опусы, которые я кладу ему на стол пару раз в неделю. Мне многое стало понятно в этом Иване Альбертовиче по одной его этой последней фразе. Хотя, если честно, то это не такое уж открытие. Почти всеми этими людьми движет жажда власти, причем не открытой, как, скажем, у политиков, не скрывающих своих амбиций, а тайной власти, которая может быть и не зрима, но намного реальнее.

— Не принес бы, — отрезал я. — Он понимает, что негативы — единственное, что может спасти его шкуру.

— В этом есть резон, — пробормотал Васильев себе под нос, но я его услышал.

— Поэтому в зубах он вам ничего приносить не будет, — заверил я его. — И поэтому я вам сейчас нужнее самого лучшего вашего оперативника. Понятно?

Нет, оперативники, кажется, в уголовном розыске, а у них… Черт, да не хочу я ломать себе голову, пусть они сами себе ломают.

Я не слышал, что ответил Васильев, да и по большому счету мне было на это наплевать. Сейчас их ждет кое-что, от чего они себе волосы на заднице порвут от злости. Впрочем, это их проблемы.

— Короче, — сказал я. — Мне нужен оплаченный столик в «Балчуге». Ужин на двоих.

— Где? — переспросил меня Васильев.

— В «Балчуге», — повторил я. — Это один из самых шикарных ресторанов Москвы.

— Ужин на двоих, вы сказали? — он, видимо, лихорадочно соображал, как ему поступить. Но я был готов ко всему.

— Совершенно верно, — сказал я. — Но не исключено, что во время ужина подойдет третий. Тогда контора оплачивает всех троих.

Он снова замолчал. А потом осторожно спросил:

— Зачем все это нужно?

— Вы хотите получить свои негативы? — без всяких спросил я его.

— Кто будет с вами?

— Юлия Рябинина, — вздохнул я с облегчением. Ужин, если я понял правильно, состоится.

— А третий?

— Я не уверен, что он появится, — безличностно ответил я. — Но можете быть уверены, что после ужина вы получите свои негативы. Сто процентов.

Он снова замолчал. Теперь уже надолго. Я даже снова забеспокоился.

— Эй, — позвал я его. — Вы здесь?

— Да, — сказал он. — Хорошо, Лапшин. Будет вам ужин. Но имейте в виду, что если вы снова намереваетесь играть с нами в свои игры…

— Вот что, молодой человек, — довольно бесцеремонно перебил я его, и почувствовал кожей, как ошеломленно он заткнулся. — Здесь вам уже давно не тут. Перестаньте меня запугивать. Я Григорий Лапшин, а не фарцовщик. Меня даже на Западе читают. Нечего мне тут устраивать тридцать седьмой год, я уже вас не боюсь. А о государственных интересах я вообще могу прочитать популярную лекцию всему вашему личному составу. Так что делайте, что вам говорят, и помните, что не одна ваша контора числит себя в патриотах России. Думаю, что изложил я все предельно ясно.

Я просто восхищался самим собой. Так их, Лапшин, так, припечатывай их с размаха, ишь, возомнили о себе, жми их, дави, не раздумывай, мсти за минутную слабость там, в гостинице «Москва», пусть не думают, что имеют дело с юнцом безусым, пусть знают, с кем имеют дело, пусть призадумаются, суки, пусть…

Переполняясь к самому себе глубочайшим отвращением, я со всего размаха бросил телефонную трубку на рычаг.

И медленно стал приходить в себя.

2

Сказать, что Рябинина была удивлена, значит ничего не сказать. Она была удивлена приятно. Она была приятно шокирована.

— Ты что, получил наследство? — спросила она после того, как узнала, какой вечер и, главное — где, предстоит нам сегодня.

— Что-то в этом роде, — таинственно осветил я.

— Что мне надеть?

— Что хочешь, — посоветовал я. — Но после всего мы поедем ко мне, и подозреваю, что раздевать я тебя начну прямо с порога. Так что имей в виду.

— Спасибо, что предупредил, — сказала она и положила трубку.

Я вспомнил, что тот, кто предупрежден, тот вооружен, и понял, что дал промах.

Но у меня не было ощущения, что я не в форме.

Разумеется, встретила она меня во всеоружии. Узкие брючки, которые я видел на ней впервые в жизни, не оставляли ни единого шанса на стремительную атаку. И хотя думать о сексе было еще рано, впечатление было велико.

Увидев мою вытянувшуюся физиономию, она легко рассмеялась.

— Это на всякий случай, — объяснила она мне. — Не волнуйся, если твое нетерпение будет адекватным моему состоянию, эти брюки не станут большой проблемой.

— Впервые слышу, чтоб высокообразованным языком говорили о такой примитивной вещи, как половой акт, — сказал я. — Но вообще-то они тебе очень идут.

— Спасибо. Мы идем?

— Да.

Я немного волновался, и это можно понять, за непринужденность нашего с Рябининой появления в ресторане, но все обошлось как нельзя лучше. Едва мы с ней появились в дверях, как к нам устремился седой метрдотель, буквально излучая радушие и гостеприимность.

— Очень рады видеть таких людей у себя, — не говорил, а пел он голосом Хулио Иглесиаса, впрочем на вполне сносном русском. — Это большая честь для нашего ресторана. Прошу за мной.

И он пошел вперед, показывая дорогу. Мы двинулись за ним, и я улыбался, чувствуя замешательство Рябининой.

— Он что, тебя знает? — шепнула она, пристраиваясь к моему шагу.

— Меня? — удивился я. — Откуда? Я думал, он тебя имеет в виду. Я здесь впервые в жизни.

— Я тоже, — коротко произнесла она.

Метрдотель подвел нас к кабинке, несколько изолированной от зала, и мы очутились в условиях полного комфорта и интима. Мне здесь нравилось, но нужно было продолжать то, что было задумано.

— Здесь очень мило, — сказал я, — но… Отсюда мы не увидим человека, которого ждем.

Боковым зрением я увидел, как Рябинина удивленно вскинула голову и посмотрела на меня, но не обратил на это внимания. Чем больше загадок, тем лучше.

— Впрочем, — протянул я, будто эта мысль только что пришла мне в голову. — Вы его сразу узнаете. Как только он подойдет, проводите его к нам, пожалуйста.

— Слушаюсь, — поклонился метрдотель.

Но не уходил.

— Что еще? — небрежно спросил я его.

— Простите, — помялся немного он. — А каким образом я его узнаю? Ну, вашего гостя?

— Очень просто, — ответил я. — Под глазом у него будет синяк.

— Как вы сказали? — переспросил он ошарашено.

— Синяк, — повторил я. — Здоровенный такой синяк. Под левым глазом.

— Понятно, — пробормотал он.

— Что-нибудь еще?

— Нет, — попятился он. — Приятного аппетита.

Он еще раз поклонился и удалился. Рябинина смотрела на меня с нескрываемым любопытством.

— Что все это значит? — спросила она.

Я улыбнулся и весело ответил:

— А ничего это не значит! Как на духу: ни-че-го!

— Кого ты ждешь?

— Я?! — притворно испугался я. — Никого.

— Не держи меня за дуру, Лапшин, ладно? Что это за дебошир, которого к нам должны подвести?

— Он придет только на секунду, — ответил я. — Передаст кое-какие бумаги, и испарится. А мы будем продолжать свой волшебный вечер. Чтоб я сдох!

— Это обязательно произойдет, — мрачно пообещала мне Рябинина, — если ты сейчас же не объяснишься.

Еще минута, и она бы меня растерзала. Но, на мое счастье, к нашему столику подошел официант. Двигался он бесшумно, но не настолько, чтоб не заметить его присутствия.

Он положил по экземпляру меню передо мной и Юлией и бархатным голосом спросил:

— Чего изволите?

Даже несмотря на то, что я никогда не общался со здешними официантами, было понятно, что в той манере, в которой он к нам обратился, было слишком много приторности и слащавости. Ну, может быть не слишком много, но все равно он капельку переборщил. Конечно, говорить, что у него на лбу написано, что он шпик, было бы несправедливо, но и на официанта он тоже был не слишком похож.

Но меня это теперь только забавляло.

— Заказывай, — широко предложил я Рябининой. — О деньгах не переживай.

— Ты уверен? — осторожно спросила она меня.

— Абсолютно, солнце мое.

— Как ты меня назвал?! — ошеломленно переспросила меня Рябинина.

— Солнце мое, — повторил я, расплываясь в улыбке стойкого дебила. — Рыбка моя! Зайчик мой!

Она испуганно посмотрела на официанта.

— Где тут у вас телефон? — спросила она его. — Вызовите немедленно «Скорую», пожалуйста. Боюсь, что у моего приятеля крыша поехала.

Он не улыбнулся, и это была его ошибка. Настоящий официант обязательно оценил бы шутку и посмеялся бы вместе с нами в надежде на чаевые. Этот словно был высечен из мрамора, даже Рябинина почувствовала неловкость, словно ее окатили ведром холодной воды. Так себя ведут только при исполнении.

— Не беспокойтесь, — сказал я, приходя к нему на помощь. — Моя жена тоже шутит. Делай заказ, дорогая.

По глазам Рябининой было видно, что она жутко разозлилась. Сейчас она сделает такой заказ, что мало им не покажется.

Что и требовалось доказать.

— Ну что ж, — зловеще проговорила Юлия. — Приступим, благословясь…

И началось. В жизни не слышал сразу столько незнакомых названий блюд. Из знакомых мне слов помню только что-то типа «колибри», «австралийский фазан», но все это было в точности как у меня с английским языком: вроде все слова знакомые, а внятную картину представить себе нет никакой возможности.

Одно время я пытался проследить по моему экземпляру меню цены заказываемых Рябининой блюд, но очень скоро бросил это занятие. Если б платить пришлось мне, инфаркт вашему покорному слуге был бы обеспечен.

Наконец она закончила и торжествующе посмотрела на меня, как бы проверяя, не хватила ли меня еще кондрашка. Я мужественно выдержал ее взгляд, перевел глаза на фальшивого официанта и ласково ему сказал:

— Вы слышали даму? Я полностью надеюсь на ее вкус. Поэтому мне — то же самое, что и ей.

Честное слово, он чуть не поперхнулся. А Рябинина, та точно закашляла. Обеспокоено глядя на нее, я поинтересовался с тревогой в голосе:

— С тобой все в порядке?

Она откашлялась и кивнула головой:

— Ты просто великолепен, Лапшин, — признала она. — Я жалею, что надела брючки. Представляешь, как ты восхитил меня?

Я самодовольно ухмыльнулся.

— Но ты же говорила, что проблем с этим может и не быть, — напомнил я ей ее признание.

— Это когда речь шла о твоей прихожей, — ответила она. — А я хочу тебя прямо сейчас.

Озадаченный, я помолчал и почесал в затылке.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, — признался я. — Боюсь, что это было бы немыслимо, одень ты хоть мини-юбку. Я имею в виду, здесь и сейчас.

— Эх! — вздохнула она. — Удивительная способность испортить все на свете! Я уже почти холодна.

— Ничего, — загадочно улыбнулся я. — Если правда, что некоторые мои поступки тебя возбуждают, нам предстоит горячая ночка.

— Ты уверен? — спросила она.

— Вполне.

Тут она обратила внимание, что официант так и стоит перед нами, с интересом вслушиваясь в наш разговор.

— Вам что-нибудь не ясно? — резко спросила она у него. — Насчет заказа?

Он спохватился.

— Ох! — сказал он. — Уже иду. Извините!

И бочком попятился от нашего столика. Ошеломлен он был изрядно.

— Ты великолепна! — сказал я Рябининой.

— На себя посмотри, — откликнулась она.

3

Шампанское, которое заказала Рябинина, было ценой двести пятьдесят долларов за бутылку. Вообще-то я ничего, кроме водки, не пью, но тут был случай особенный. Покажите мне человека, который отказался бы от шампанского за такую цену. Вот и я о том же.

— За тебя, — поднял я бокал.

— Давай, — словно нехотя согласилась Рябинина.

Мы пригубили по глотку и не спеша принялись за экзотические блюда.

— Что-то с тобой в последнее время творится непонятное, — обсасывая устрицу, в упор смотрела на меня Юлия. — Ты, случайно, не продался западным средствам массовой информации, а, Лапшин?

— А что такое?

Она пожала плечами.

— Достаточно сложить два и два, чтобы получить более менее явную картину. Сначала ты мне показываешь страшно горячий материал, и почти тут же — приглашаешь в ресторан, который славится тем, что здесь не только самые высокие цены, но и тем, что даже попасть сюда сложно. А тебя встречают, как, по меньшей мере, депутата. Еще вчера это было немыслимо. В Думу, насколько мне известно, тебя еще не избрали. Повышение тоже тебе не светит. Что остается? Только одно: ты продал свою душу или дьяволу, или Запалу. Вот, собственно, и все.

Построено было логично. Это она всегда умела — разложить все по полочкам.

Конечно, меня могло беспокоить то, что она, признавая факт моего рассказа ей о фотографиях, наживала себе крупные неприятности. Ведь столик, уверен, был нашпигован всякими шпионскими штучками для прослушивания и записи разговора. Но меня это не беспокоило. Пусть знают, если до сих пор не знали. Когда им станет известно, какой замечательный сюрприз я им приготовил, они вообще сдохнут от злости. Правда, не навсегда, что очень жаль.

— Добрый вечер, — раздался внезапно рядом с нами странно знакомый вкрадчивый голос.

Я поднял голову.

— О! — сказал я. — Познакомься, милая. Это Шавкат, знаменитый на всю Москву экстрасенс.

— Очень приятно, — улыбнулась Юлия.

— Юлия Рябинина, журналист, — представил я Шавкату Юлию.

Он как-то по особенному, по-восточному, нагнулся, демонстрируя кошачью грацию, и поцеловал Рябининой руку.

— Что это вы делаете? — не понял я.

Речь шла вовсе не о поцелуе, это я как-нибудь пойму. Дело в том, что другой рукой, загородив ее собственным телом, он выделывал какие-то непонятные пассы.

Он выпрямился и объяснил:

— Это специальные упражнения. Помогают мне собраться, усиливают мою энергетику.

Я подозревал, что он шарлатан, но почему он нас-то принимает за идиотов?

— Очень приятно познакомиться, госпожа Рябинина, — продолжал тем временем он. А потом, повернувшись ко мне, спросил: — Григорий Иванович, вы не забыли о моей просьбе?

— Нет, конечно, — ответил я. — Через несколько дней, думаю, ваша просьба будет удовлетворена.

— Спасибо, Григорий Иванович, — улыбнулся он, поклонился и отошел к своему столику.

Рябинина внимательно смотрела на меня.

— Что с тобой? — спросила она. — На тебе лица нет.

Я никак не мог проглотить ком, который застрял у меня в горле. Он неспроста подошел, этот восточный красавец. Мне ясно дают понять, что я не только разгадан, вычислен со своей дурацкой придумкой об этом ужине, но что я еще и редкостное говно, и очень мало в этой жизни значу, хотя и вообразил о себе Бог знает что. Они понимали, что я не дурак и смогу понять, что этот экстрасенс своим подходом к нашему с Юлией столику прозрачно намекнул, что за нами наблюдают не только неумелые официанты, но и весьма достойные шпионы.

— Ничего, — выдохнул я. — Сейчас пройдет.

Но они сделали другую ошибку, которая, впрочем, мало что могла означать при таком раскладе. Это даже не было ошибкой, это могла быть демонстрация силы: мол,нам уже все равно, догадаешься ты или нет, теперь это не имеет значения, ты просто должен делать то, что от тебя требуется, а если заартачишься или начнешь делать неправильные движения, то можешь убедиться в том, насколько слаб ты и насколько сильны мы…

Но ошибка все-таки была. И заключалась она в том, что, во-первых, они забыли, что я журналист и, кажется, неплохой, а во-вторых, они не знают, что когда меня припирают к стенке, я становлюсь злой и опасный для всех, пусть это даже будет самая сильная служба в мире.

Мне нужно к Косте. Плевать, что они последуют за мной. Это уже ничего не изменит. Людмила Васильевна говорила, что страшное уже позади. Значит, он может говорить.

— Может быть, уйдем? — предложила Юлия.

Я посмотрел на нее и взял себя, наконец, в руки. Ну уж нет, мои дорогие. Ужин вы мне не испортите.

— Все в порядке, милая, — улыбнулся я ей. — Просто мне будто что-то в горло попало.

— Оно и видно, — кивнула Рябинина.

— Ты пойми, — стал я ее страстно убеждать. — Не каждый день вкушаешь такие экзотические блюда, нужно немного привыкнуть ко всему. Да еще на халяву. Но теперь я готов сожрать все, что угодно.

— Что значит — на халяву?

— А то и значит, — объяснил я ей. — Мне удалось обвести вокруг пальца одну очень могущественную организацию. Догадываешься, какую?

Раз! Получите щелчок по носу, дорогие мои господа-товарищи. И это только начало, как говорил светлой памяти Леня Голубков.

Рябинина была немного ошеломлена.

— Погоди-ка! — сказала она. — Это связано с тем конвертом? С фотографиями?

— Ага, — кивнул я. — Они хотят не активы, и они их получат уже сегодня. Но не это главное. Все их люди, отделы, подотделы, с их микрофонами, оружием и автомобилями не смогли сделать то, что сделал один я.

Два!

— А что ты сделал? — заинтересовалась Рябинина.

— Я нашел негативы, — коротко ответил я. — И теперь имею ли я право на небольшую компенсацию?

— Какую?

— Имею я право поужинать в дорогом ресторане с любимой женщиной за счет организации, работу которой я сделал один, сам? Без ансамбля? Сам, бля?!

Три! Получайте, господа, получайте.

Рябинина смеялась. Это было самое лучшее, что она могла делать в этой ситуации.

— Молодец, Лапшин, — не могла успокоиться она. — Значит, они нас сейчас прослушивают?

Вот за что я ее люблю.

— Абсолютно верно! — подхватил я ее смех. — Слушают и скрежещут зубами.

— А когда мы выйдем, они от злости подстроят нам автомобильную катастрофу, да, Лапшин? — хохотала безудержно Рябинина.

— Это — фиг! — смеялся я. — Они еще не получили свои сраные негативы. Они еще дорогу перед нами расчищать будут, чтобы, не дай Бог, не случилось чего с нами.

Рябинина смотрела на меня восторженными глазами:

— Значит, мы их сейчас поливаем, а они слушают?

— Точно!

— И глотают все?!

— А куда они денутся?!

Она вдруг замолкла и посмотрела на меня нехорошо.

— Дурак ты, Лапшин, — сказала она.

— Почему? — удивился я. — Разве мы плохо сидим?

Она покачала головой и вдруг кивнула.

— Дурак, — подтвердила она. — Я бы с большим удовольствием посидела бы с тобой на моей любимой твоей тахте, чем в шикарном ресторане на виду у всей этой братии. Зачем они мне нужны? Теперь понял, какой ты дурак?

— Никуда от нас не денется моя тахта, — философски заметил я. — А в жизни надо все попробовать.

— Что ты имеешь в виду?

— Разве ты не будешь рассказывать об этом вечере нашим внукам? — спросил я ее.

Рябинина задумалась, но только на секунду.

— Буду, — она вскинула голову и снова рассмеялась. — И еще я им расскажу, что их дед сделал бабушке предложение на виду у всей службы безопасности. Вся президентская охрана слушала, как он признавался ей в любви.

— Ну, до последнего еще дело не дошло, — возразил я. — Это я все-таки оставлю на потом. Здесь свидетелей быть не должно.

— Ты уверен? — весело смотрела она на меня.

— Абсолютно!

— Ура!

— Что?

— Ты все-таки это сделал, — сообщила она мне, ухмыляясь во весь рот.

— Что я сделал? — сопротивлялся я, хотя все уже прекрасно понял.

Рябинина торжествующе завопила:

— Ты признался мне в любви!

Я не протестовал, не возмущался, не пытался объяснить ей, что она не права.

Чего возмущаться?

Она права.

4

Если мы и были немножечко пьяны, то это то самое опьянение, которое не подавляет, а высвобождает.

Нам вообще был сам черт не брат — так, кажется, говорится в таких случаях? Хотя что вы можете знать о таких случаях!

Что вы можете знать о моментах, когда тебе доподлинно известно, что весь мир принадлежит тебе и только тебе, что человек, который находится в эту минуту рядом с тобой, наполняет твою жизнь вселенским смыслом, — и это навсегда? Когда достаточно одного слова, взгляда, чтобы оказаться там, куда праведные и святые приходят после долгих обременительных жизненных скитаний? Если вы переживали такие минуты — мы единомышленники. Если нет, мне жаль вас. И в то же время я завидую вам.

У вас все впереди.

5

Был уже поздний вечер, но к Косте мы прошли на удивление легко. Сначала, правда, дежурная сестра не хотела вникнуть в существо дела, но буквально через минуту после начала наших препирательств к ней подошел мужчина без халата, что-то ей шепнул, и она, пожав плечами, отступилась от строгих больничных принципов. Я не стал выяснять, что за волшебные слова шептал ей мужчина в штатском, для меня была достаточно очевидна его принадлежность к вполне определенной профессии.

Правда, мы не забыли поблагодарить его за содействие.

Костя и вправду хорошо выглядел, насколько хорошо может выглядеть человек в его положении. Все лицо было забинтовано, но глаза уже, можно сказать, горели прежним Ситкинским огоньком. Голос его тоже был еще слабеньким, но он говорил, и это радовало. Здесь же, в отдельной палате, сидела Людмила Васильевна.

— Здравствуйте, — поздоровался я с ней. — Ну, как он?

— А ты меня спроси, — послышался из-под бинтов голос Кости. — Что ты к маме моей пристаешь? Здравствуйте, Юля.

— Здравствуйте, Костя, — подошла к нему Рябинина. — Ну, как вы?

— Его молитвами, — стрельнул глазами в мою сторону Костя. — Ну что, змей? Всех разоблачил?

— Почти, — кивнул я. — Есть кое-какие несостыковки, и ты должен мне помочь.

— Вот-вот, — проговорил больной. — Я, можно сказать, на последнем издыхании, а помогать должен ему, а не наоборот.

Я испуганно покосился на Людмилу Васильевну, но та не паниковала, а только влюблено смотрела на своего сына: она очень хорошо его знала.

Но меня попросила:

— Вы только недолго, Гришенька, ладно? Все-таки он еще слаб.

Я кивнул и посмотрел на Рябинину. Та моментально поняла, чего я от нее хочу, и обратилась к Людмиле Васильевне:

— Давайте выйдем, Людмила Васильевна, — сказала она. — Вы мне все расскажете, как и что тут. По-женски. А мужчины пусть побеседуют.

И что я сопротивлялся женитьбе на ней? Она же сущий клад для любого мужчины.

Когда женщины вышли, я повернулся к Косте и сказал:

— Говорить буду я, а ты только отвечай, так это или нет. Договорились?

— Да, — сказал он.

— Для начала скажу, что твой Шавкат, по моему глубочайшему убеждению, искусный шарлатан.

— Нет, — сказал Костя.

Я отмахнулся.

— Здесь мне на твое мнение наплевать, — сообщил я больному. — Мне нужно другое. С Лейкиным ты после долгого перерыва встретился у Шавката.

— Случайно, — вставил Костя.

— Разумеется, — кивнул я. — Разумеется, случайно. Сообщаю тебе, что твой одноклассник Стас Лейкин — редкий подонок, который зарабатывает себе на жизнь тем, что умудряется снимать интересующих его людей в самых пикантных для них позах и продает им потом негативы во избежание скандалов, больших по размеру, чем покупка негативов за несуразную цену.

— Вот как? — сказал Костя.

— Да, представь себе, — снова кивнул я. — Подозреваю, что с Шавкатом его связывало именно такое дело. Он наверняка снял его за чем-нибудь непривлекательным. После того, как вы случайно, как ты сам утверждаешь, встретились у Шавката, он, очевидно, сам к тебе подошел.

— Да, — сказал Костя. — Он подождал, пока я выйду от него, от Шавката.

— Отлично, — продолжил я. — Думаю, что выглядел он как-то необычно.

— Мы с ним давно не виделись, — проговорил Сюткин. — Но мне бросилось в глаза, что он неестественно бледный.

— И ты подумал, что это связано со снимками, которые он тебе вручил при этой вашей встрече, так?

— Так.

— Замечательно. На самом деле, думаю, что выглядел он так потому, что восточный экстрасенс-шарлатан опоил его чем-то таким, что на время вырубает человека. Самое примитивное, что приходит мне в голову, это то, что он подсыпал ему что-то в кофе.

— Зачем?

— Очень просто. Стас Лейкин вырубился, и он подложил ему в фотоаппарат небольшую бомбочку, на которой, кстати, ты и подорвался. Зачем ты трогаешь чужие вещи, Костя?

— Гриша, не ковыряйся в моих болячках. Просто машинка была хороша.

— Ладно. Теперь дальше. Когда Лейкин вырубился, он, естественно, покопался в его вещах, я имею в виду Шавката, и увидел фотографии с двойником. После ухода Стаса он доложил обо всем в соответствующие органы, но бомбу убирать обратно не стал. На всякий случай. Только так я могу все это объяснить. Но органы этого не делали, точно. Они не покушались ни на Лейкина, ни, тем более, на тебя. Им стала известна фамилия Стаса — и все. Наверное, на глаза Шавкату попалось какое-то его удостоверение.

— Логично, — согласился Костя. — И что ты думаешь делать со всем этим?

— Просто хотел знать, — пожал я плечами. — Не люблю, когда что-то неясно.

Он немного помолчал, я тоже не хотел ничего говорить. Вдруг он сказал:

— Знаешь, Гриша. Я тут подумал немного. На самом деле вот этот двойник — это знаменитый алмаз «Кох-и-нур».

— Почему? — не понял я.

— Потому что обман. Красивый обман И все, кто находится рядом, страдают. А обман живет. Все умрут, а он останется.

— Это, наверное, слишком сложно для меня, — сказал я. — Я пойду. Выздоравливай.

— Ладно, — пообещал Костя.

— И не расстраивай больше маму. Она у тебя хорошая.

— Знаю, — сказал он. — А ты не обижай Юлю. Она тоже хорошая.

— Знаю, — согласился я.

Когда я вышел от Кости, Юля и Людмила Васильевна что-то горячо обсуждали.

Я подошел к ним.

— Можно идти — сказал я. — Все будет хорошо, Людмила Васильевна. У вас замечательный сын. Хотел бы я, чтобы у нас с Юлей был такой же.

— У вас все впереди, — мудро заметила Людмила Васильевна.

Рябинина предпочла скромно промолчать.

Мужчина, который помог нам в нашем споре с дежурной, подошел к нам и внушительно произнес:

— Григорий Иванович! Вас ждут.

Что-то в этом роде я и ожидал.

— Конечно, — сказал я. — Идти за вами?

— Да.

— Я с тобой, — сказала Юля.

Он покачал головой.

— Простите, Юлия Александровна. Мне было приказано привести только Григория Ивановича.

Ошеломленный, я спросил у Рябининой:

— Ты и вправду по отчеству Александровна?!

Она тоже раскрыла рот:

— Да.

Я повернулся к мужчине.

— Фантастика! — польстил я ему. — Даже я не знал ее отчества. Как вам это удается?

Он усмехнулся.

— Я же не спрашиваю, как вам удается узнавать кое-что быстрее нас, — сказал мне этот странный человек.

Иван Альбертович ждал меня в кабинете главного врача. Больше никого в помещении не было.

— У меня такое ощущение, — сказал я ему, — что у вас нет собственного кабинета. Вызвали бы меня повесткой к себе, что ли.

Я уже не боялся его страшных комнат. Я чувствовал себя настолько уверенным, что мог играть с огнем. А вдруг он сейчас потащит меня в казематы свои, а? Что будешь делать, Лапшин?

Нет, не боюсь.

— У нас везде кабинеты, — не смущаясь, заявил он мне, и я понял, что он тоже ничего не боится. — Поздравляю, Григорий Иванович.

— С чем?

— С раскрытием преступления, — развел он руками. — Можно сказать, что вы раскрыли нам глаза на этого Шавката. Им уже серьезно заинтересовались. Вы же понимаете, что палата Константина Сюткина прослушивалась.

— Да уж.

— Ну вот. — он посмотрел на меня и прямо, без выкрутасов, рубанул. — Где негативы?

Так же просто и бесхитростно я ответил:

— На Белорусском вокзале.

— Где?!

— В камере хранения, — добавил я. — Ячейка 318. Код Р-5147. Забирайте в любое время.

— А Лейкин? — не спускал он с меня своих внимательных холодный серых глаз.

— А что Лейкин? — удивился я. — Мы договаривались только про негативы.

— Не морочьте голову, Лапшин. Где Лейкин?

Я посмотрел на часы.

— В самолете, — ответил я.

Он опешил:

— Где?!

— В самолете, — повторил я. — Москва — Нью-Йорк. У него давно открытая виза, он подготовился. Купить билет для него проблемы не представляло. Он улетел в Америку, Иван Альбертович.

Никогда в жизни не видел ошеломленных роботов. Теперь вижу.

— Вы хотите сказать, — медленно произнес Иван Альбертович, — что пока вы ужинали в ресторане, а мы внимательно за вами наблюдали, он спокойно прошел регистрацию и улетел?

— А зачем он вам? — небрежно спросил я. — Негативы, можно сказать, у вас в руках. Зачем вам Лейкин? Хотите вручить ему приз за лучшую фотографию сезона?

Желваки на его скулах заходили ходуном.

— Вы пожалеете, Лапшин, — сказал он.

— Уже, — откликнулся я.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Заметка, опубликованная в «Российской молодежной газете»:

«Сегодня ночью из конфиденциальных источников, достойных доверия, нам стало известно, что в Вашингтоне, США, вчера неизвестными лицами был убит выстрелом в голову гражданин России Станислав Лейкин.

Убитый был мало известен у себя на родине, но определенным кругам в свое время он причинил немало неприятностей. Его смерть была на руку некоторым сильным мира сего, и уверенность, что смерть в Вашингтоне не случайна, не оставляет нас.

Редакция нашей газеты сообщает, что намерена провести собственное журналистское расследование по факту этого преступления. Деньги, а главное, желание у нас для этого есть.

Мы уверены в том, что наш читатель имеет право знать обо всем, что творится в мире, и приложим к этому все свои усилия».

Я не хотел идти на эту встречу, но Рябинина уговорила меня.

Мне, ей-богу, неприятны все эти встречи с кандидатами в Президенты, пусть этот кандидат и является на настоящий момент действующим Президентом — иначе я его и не рассматриваю.

Он что-то говорил, сейчас уже и не помню, что именно, а я смотрел на него, и вдруг мне в голову пришла одна простая мысль.

Я вдруг понял, что не удивлюсь, если окажется, что и не Президент перед нами вовсе, а какой-нибудь его двойник. Наплевать. Дело не в этом. Нет никакой разницы, настоящий ли Президент распинается в эту минуту перед тобой, или его талантливая замена. И то, и другое неважно, потому что…

Потому что и то, и другое — фантом.

— О чем ты все время думаешь? — спросила меня внезапно Рябинина, видя, что я совсем не слушаю докладчика.

Я посмотрел на нее непонимающими глазами и вдруг прижал ее к себе.

— О тебе.

Она подумала о чем-то своем и, словно решившись на что-то, тряхнула головой и сообщила:

— Может, быть, сейчас не время говорить об этом… Но я должна кое-что тебе сообщить.

— Что? — смотрел я на нее с нетерпением, потому что понял, что то, что она сейчас скажет, было действительно важно, важнее всего того, что происходило вокруг нас.

— У меня будет ребенок, — сказала она.

Я завопил:

— Что-о?!

Президент, или двойник, кто их там разберет, осекся словно споткнулся, на нас с Рябининой устремились гневные взгляды окружающих, но мне было наплевать.

— Я беременна, — повторила она.

Кажется, ей тоже было не до окружающих.

Она смотрела на меня, я на нее, а все окружающие во главе с Президентом — на нас.

— Почему — не время говорить об этом? — сказал ей. — Самое время! И не говорить — кричать! Ура-а!!!

— Я люблю тебя, Лапшин, — сказала она.

— Я люблю тебя, Юля, — сказал я.

Мы целовались, а они все на нас смотрели. И это было правильно.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Стигматофилия — любовь, связанная с укалыванием и татуировками; эксаудиризм — любовь, связанная с подслушиванием звуков, сопутствующих интимным отношениям; зоофилия — любовь с животными.

(обратно)

2

«Гив ми вэй» — Дайте дорогу (ломанный англ).

(обратно)

3

Ха — телохранитель.

(обратно)

Оглавление

КАЖДЫЙ САМ ЗА СЕБЯ РОМАН

  ЧАСТЬ I

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    Глава 2 ЗОТОВ

      1

      2

  ЧАСТЬ II

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

      2

      3

      4

      5

    Глава 2 ТУРОВСКИЙ

      1

      2

      3

      4

  ЧАСТЬ III

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

      2

    Глава 2 ЯЙЦИН

      1

      2

      3

  ЧАСТЬ IV

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

    Глава 2 ПЕТУХ

      1

      2

      3

      4

  ЧАСТЬ V

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

      2

    Глава 2 СЛАВА И ВЕРОНИКА

      1

      2

      3

  ЧАСТЬ VI

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

      2

      3

      4

    Глава 2 РОХЛИН

      1

      2

      3

  ЧАСТЬ VII

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

      2

      3

      4

      5

      6

    Глава 2 ВСЕ

      1

      2

  ЧАСТЬ VIII

    Глава 1 ЛАПШИН

      1

      2

      3

  ЭПИЛОГ

ТЕМНОЕ ДЕЛО РОМАН

  Глава 1 ЛАПШИН

    1

    2

    3

    4

  Глава 2 1991 г. ОСЕНЬ. КЛУБ «ПЬЕРРО». СЛУГИ

    1

    2

    3

  Глава 3 ЛАПШИН

    1

    2

    3

  Глава 4 1995 г. ВЕСНА. БАЗА «X»? ХОЗЯИН

    1

    2

    3

    4

  Глава 5 ЛАПШИН

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава 6 1995 г. ВЕСНА. БАЗА «X». ХОЗЯИН (Продолжение)

    1

    2

    3

  Глава 7 ЛАПШИН

    1

    2

    3

    4

  Глава 8 1996 г. ЗИМА. БАНЯ. ХОЗЯИН и СЛУГИ

    1

    2

  Глава 9 ЛАПШИН

    1

    2

    3

    4

    5

  ВМЕСТО ЭПИЛОГА

*** Примечания ***