Любовь [Светлана Каныгина] (fb2) читать онлайн

Светлана Каныгина Любовь

Стрелки часов на городской башне цокнули, вытянувшись на двенадцать. Давно проржавевший механизм боя, безмолвно, отсчитал минуту, и продолжил свой сон. Старая башня молчала. Только резной флажок флюгера на её макушке, тронутый движением ветра, негромко скрипнул, сообщив городу, что пришло время обеда. Ветер толкнул его снова, сильнее, и полетел по тротуару вдоль зданий, попутно срывая с деревьев листву и разнося её по улице. Началось оживление. Одна за другой стали открываться двери зданий. Люди спешили, люди шли неторопливо, люди входили в булочные и кафетерии, встречали друг друга, кутались в пальто, куртки и шарфы, укрываясь от холода позднего октября. На разлинованной рельсами площади закружило движение: сновали автомобили, пешеходы, разбредаясь в разные стороны, пересекали им путь, вальяжно катились трамваи.

Из тяжелых деревянных дверей здания под вывеской «Адвокатская контора Шпигельмана» выпорхнула женщина. Будто невесомая она воздушно перескочила через лужу и полетела по тротуару вместе с ветром и листьями. Перед дорогой у пешеходного перехода она остановилась, ловким движением руки оправила стрелку на чулке и пошла по зебре, мимо машин и трамваев и дальше, пересекая площадь, через рельсы и островки безопасности к распахнутым впереди воротам парка.

Её звали Мариса. Невысокая стройная женщина возраста романтичных воспоминаний, с короткими волнами каштановых волос, лицом в кофейных веснушках, одетая в плащ голубого цвета, сливовые туфли на каблуке-рюмке и вязаное платье пухлое и мешковатое, словно растянутый свитер с мужского плеча, но перехваченный на талии узким женственным поясом. Адвокат Шпигельман был начальником и двоюродным дядюшкой Марисы, город с башенными часами был городом, в который она, выйдя замуж, переехала жить шесть лет назад, а парк – местом встречи с книгой, которую она могла читать лишь в полном уединении и тишине, за чем и спешила сюда, зная, что прогуливаться в холод и слякоть никому, кроме неё, не придёт в голову.

Мариса вошла в ворота парка. Следом за ней стремительно влетел ветер и заиграл по аллее, теребя древесные ветви и вздымая с земли сырой запах опавшей листвы. Он завертелся вокруг женщины, нарочно путаясь в подоле её плаща и встрёпывая ей волосы, нахально подталкивал её в спину, заставляя обернуться и искать взглядом докучливого преследователя, невидимого и неуловимого. По кронам каштанов прошёл шёпот неодобрения. Шурша и скрипя, они бранили озорника за дерзость и бросали ему вдогонку сухие свёртки листьев и колючие шарики своих плодов. Клёны поддерживали их порывами листопада. Рябины, раскачиваясь и потрясая тяжелыми гроздьями красных ягод, грозили наглецу расправой. В ответ бесстрашный ветер лишь обдал деревья холодом и унёсся дальше вглубь парка творить новое озорство.

Всё это осталось незамеченным Марисой. Она видела вокруг себя только осень и знала, что дует ветер и что октябрь- время опадания листвы. В шорохе деревьев женщина не слышала речей и обернулась на прикосновение к ней ветра потому… Мариса не знала, почему она обернулась. В сумке, что была на её плече, лежала книга. В ней искрились бархатные от снега зи́мы, благоухали цветением вёсны, страстным жаром пылали ле́та, и случались нежные золотые осени. Дожди в ней были прозрачны, как хрусталь, и то текли, то капали, то пели и всегда несли запах чего-то прекрасного. В ней горели цвета хризантем, у ветра было настроение, и солнце светило всегда, даже если его закрывали облака октября. В этой книге тоже был город, и была женщина, которая носила и платья и туфли. В этой книге тоже был парк, но женщина не оставалась в нём одна. В этой книге была любовь, без которой в своей жизни Мариса не замечала многое.

Обеденный перерыв длился лишь час, и женщина спешила. Каждая упущенная минута отнимала у неё целую минуту времени от без того короткого, уже начатого часа, в котором можно прочитать любовь.

Ускоряя шаг, Мариса прошла по центральной аллее, свернула на выложенную камнем узкую тропу, вышла по ней к разноцветной клумбе в петуниях и бархатцах, а от нее – по такой же каменной тропе,– на перекрестие трёх аллей, увенчанное постаментом из белого мрамора с возвышающейся на нём бронзовой скульптурой танцующей балерины. Иногда Марисе хорошо читалось именно здесь. Такое бывало прежде, в ясные дни, когда солнечный свет, струясь через кроны деревьев, играл золотом на бронзе танцовщицы, и от этого находиться рядом и читать казалось ещё приятнее. Но теперь погода стояла пасмурная, а балерина выглядела мрачной. Мариса не остановилась возле неё. Она пошла дальше по одной из аллей в центр парка к озеру, где облюбовала для себя скамью. Та стояла под уютно оплетённой плющом ротанговой аркой, в окружении кустов барбариса. Расположение скамьи было таковым, что взгляд сидящего на ней, если он смотрел перед собой, охватывал и весь круг паркового озера, и узорную клумбу на его противоположной стороне, и домик из дерева для лебедей у правого берега, и каждую из выходящих к озеру парковых аллей. Удачное расположение, лучшее из возможных, чтобы уединиться. Даже странно, что никто другой не догадался выбрать эту скамью, как самое подходящее место для чтения своих книг о любви. Женщина думала об этом всякий раз, когда шла сюда и всякий раз удивлялась, увидев свой укромный уголок пустующим, но была очень рада.

И сейчас скамья под ротанговой аркой была свободна. Мариса села на неё, раскрыла книгу на странице с завёрнутым уголком и начала читать.

«– Иногда, думая о тебе, я обнаруживаю самые необычные мысли.

– Какие, например?

– Например, сколько слов ты можешь мне сказать, если я буду молчать и смотреть на тебя? Просто так молчать, без повода. Какие это будут слова? Возможно, ты смутишься и начнёшь насвистывать, или заговоришь о чём-нибудь совершенно неожиданном и неуместном.

– О чём же?

– Может о жирафах. Начнёшь рассказывать о том, как им непросто жить в саваннах, среди львов. Или вспомнишь семейный праздник из твоего детства, пироги с капустой и виноградный сок твоей бабушки. Может это будет история из кино, которую ты переиначишь и выдашь за свою собственную, случившуюся с тобой когда-то давно, где-то далеко, там, где уже никто о ней и не помнит, или вдруг, перескажешь утреннюю сводку спортивных новостей и покажешь в лицах отрывок из теннисного матча.

– Погоди. Почему, глядя на тебя, мне в голову должны прийти жирафы?

– Не знаю.

– Почему пироги с капустой? Почему не с творогом? Почему вообще пироги?

– Не смейся.

– Но я хочу смеяться! Ты говоришь смешные вещи. Ты меня смешишь.

– Нет, это серьёзно.

– Серьёзно?

– Да.

– Серьёзно?

– Правда!

– Да, это действительно серьёзно. А у тебя была мысль, что в такие моменты я могу думать и говорить о тебе?

– Была, но от этого я чувствовала себя очень неловко.

– И тогда появлялись жирафы?

– Да.

– Я бы поколотил того, кто посеял в твоё сознание мысль стыдиться саму себя! Вот ты молчишь, и я смотрю на тебя. Мне не нужно говорить много, а тебе не нужно считать мои слова. Знай: сейчас я думаю о тебе и люблю тебя».

Мариса оторвала взгляд от книги и посмотрела вперёд. Невидимка- ветер был прямо перед ней на поверхности паркового озера: лениво перебирал воду мелкой рябью.

«Самое подходящее место для того, чтобы прочесть такие строки»,– подумала Мариса, опуская взгляд на книжную страницу.

На воде у деревянного домика появился белый лебедь. Двигаясь беззвучно, он проплыл к середине озера и там остановился. К нему присоединился ещё один, взявшийся будто неоткуда. Вдвоём, плавно скользя, они кружили в тонкой стелющейся дымке тумана. Едва уловимым движением, лишь в половину оборота, они склоняли друг к другу головы, и, может быть, даже не смотрели один на другого, но были рядом. Лебеди танцевали.

Мариса читала. Что-то происходило в её книге, что-то радостное. Было заметно, как она улыбается прочитанному, не открыто, не явно, а только выражением глаз. Из её осанки исчезли стремительность и напряжение. В плечах появилась покатая мягкость, в губах – то доверчивое безмятежное спокойствие, с каким слушают книги дети. Мариса сидела, откинувшись на спинку скамьи, и совсем уже не думала об уходящих минутах обеденного часа. Она не думала об адвокатской конторе дядюшки. Не думала, как проведёт остаток рабочего дня, и что ей нужно будет купить вечером по дороге домой. Она не вспоминала о том, что есть у неё в холодильнике, не вспоминала и о том, что ей надо готовить ужин для человека, о котором она давно ничего не думала, который уже давно ничего не думал о ней. В книге Марисы происходило что-то очень радостное, и все её мысли были только там. Если бы в тот момент рядом пробили часы городской башни, она бы не услышала их. Если бы исчезли облака, и солнце засияло, как в мае, она бы не увидела его. Даже если бы над её головой с криком полетели журавли, она бы их не заметила.

Где-то в глубине парка гулко прозвучал собачий лай. Перекликаясь с собственным эхом, он продрожал в воздухе и смолк. Спустя пару минут он раздался снова, уже яснее, но всё ещё издали, и звучал настойчиво и скандально. Один за другим лебеди повернули головы в его сторону, а затем медленно направились к деревянному домику. В тихом умиротворении парка лай явно оказался лишним. Озеро опустело: лебеди уплыли. Недовольный их уходом, ветер поднялся с водной глади, взвился порывом вверх и полетел туда, откуда доносился голос незваного гостя. Прежде чем ворваться в одну из аллей, он всполошил и растрепал дремлющие на клумбе петунии – как будто не смог вытерпеть их спокойствия,– и только потом, вобрав в себя ворох кленовых листьев, ринулся вперёд. Аллея встретила его буйство мирной тишиной: никого, только пустая дорога и деревья, которые ничего не знали и ничего не слышали. Напрасно ветер лелеял их прохладой в жарком июле! Безразличные! Вот как они отплатили ему за нежность! Но теперь он не был так прост, теперь показал им, каким может стать, если рассержен: встряхнул каждое смолчавшее дерево, с каждого сорвал последние листья и, обдав обнаженную аллею холодным дыханием, царственно удалился, утягивая за собой огненно-рыжую мантию из кленовых листьев. На перекрёстке ветер остановился. Ни звука, ни шороха. Вдруг снова лай, в стороне, не близко, но для ветра- всего одно дуновение. Он сорвался с места и в конце одной из аллей всё- таки увидел его – бегающего из стороны в сторону большого белого пса. Тот заливисто лаял на кучу листвы, нырял в неё, отскакивал и вновь лаял. Полный решимости выгнать крикуна прочь ветер ринулся вперёд и, настигнув, что есть силы, толкнул его. Дважды перекувырнувшись через себя, ошеломлённый пёс вскочил на лапы и замер, принюхиваясь. Ветер толкнул его снова. На этот раз пёс повалился на бок, но не спешил подниматься. Он продолжал лежать и всё так же с любопытством принюхивался. Взгляд его был направлен не перед собой, а искоса, и кончик его хвоста слегка вздрагивал, будто пёс хотел вильнуть им, но ещё не до конца был уверен в том, что нужно это делать. Ветер удивился. Раньше ему не доводилось гонять собак, и вообще не было причины, чтобы иметь с ними дело. А тут… Да этот косматый крикун, похоже, и вовсе его не боялся, или был попросту глуп. Рассуждать ветер не хотел. Набрав в себя побольше воздуха, он уже собрался вновь дунуть на пса, как вдруг тот вскочил с земли и встал перед ним, будто точно его видел. Оторопевший ветер от неожиданности одним разом выдохнул весь набранный им воздух. Листья вылетели, и пёс, пытаясь схватить их, принялся скакать. Он прыгал то вправо, то влево, подбрасывал их носом, юлил хвостом и визгливо лаял. Потом, в мгновение, когда все листья оказались на земле, он припал на передние лапы и с любопытством уставился на ветер, ожидая продолжения весёлой игры.

А ветер смотрел на него. Ему было досадно: желание прогнать пса пропало.

– Ричард!– прокричал невдалеке мужской голос.

Пёс насторожил уши.

– Ричард! – прозвучало ближе.

Вздрогнув, пёс взволнованно взглянул в сторону и пустился бежать на призывающий голос.

Ветру стало ещё досаднее. Пёс снова лаял, где-то очень близко, очень радостно. А деревья снова молчали, бессердечные. Ветер не тронул их, сбросил с себя лиственную мантию и тихо полетел следом за псом.

Тот оказался на перекрёстке аллей: смирно сидящий перед своим хозяином, пока тот, подбоченившись, отчитывал его за непослушание и побег.

– Что ты о себе думаешь, Ричард?– говорил человек,– Я обошёл весь парк, пока нашёл тебя!

В одной руке мужчина держал свёрнутый в петли поводок, подмышкой другой руки – книгу. Длинное зелёное пальто на нём, несмотря на холод, не было запахнуто, На его голове, заменяя собою головной убор, горела рыжим цветом пышная курчавая шевелюра. Яркие, как и волосы, его усы перетекали в такую же яркую бороду, а та, оплетая подбородок, пряталась в высокой горловине свитера, так словно он был её продолжением, но белым, шерстяным и связанным крупным ромбом. Голос мужчины звучал глубоко и спокойно. В строгом взгляде глаз, обрамлённых круглыми очками, читалось ещё не прошедшее волнение за пса и пока ещё не выраженная, сдерживаемая радость его присутствию, в нотах голоса слышалась нежная привязанность, которую ему никак не удавалось скрыть.

Этот человек понравился ветру, и он остался рядом с ним и Ричардом.

Через аллеи от того места, через озеро Мариса продолжала сидеть на любимой скамье и читала.

«Можно мечтать о том, чтобы взлететь, как птица, но, оставаясь человеком, не имеющим крыльев, не умеющим летать, грустить и досадовать на себя, на судьбу, на эту мечту. А можно сесть в самолёт и лететь, радуясь тому, что ты человек, который способен летать, даже не имея крыльев.

Они знали эту правду и не хватали звёзд с неба. Они были счастливы любоваться ими и знать, что звёзды есть, как есть они сами. А если им говорили, что где-то, с кем-то другим и когда-нибудь может быть лучше, то они ничего не отвечали. Лучшее уже происходило с ними двумя здесь, в это время».

Минуты текли по наручным часам Марисы, но она отказывалась даже взглянуть на них, надвинув на циферблат край рукава.

По аллее, в направлении озера, мужчина с рыжими волосами вёл белого пса. Ричард смиренно шёл на поводке вплотную к ноге хозяина, порой поднимая на него глаза, порой поглядывая на лиственные кучи, собранные то там, то тут, у бордюров и меж деревьев. Изваляться в этих кучах было тогда единственным его страстным желанием, однако он терпел, уверенный в том, что это из-за них хозяин оказался так им недоволен. Мужчина тоже поглядывал то на лиственные кучи, то на пса и очень хотел отпустить его, потому что любил, но сдерживал себя, убеждённый, что сделав это, снова подтолкнёт Ричарда к побегу. В стороне от них беззвучно летел ветер. И у него было желание. Он хотел узнать имя этого человека, но не мог придумать способ, как это сделать. Время от времени ветер подлетал к мужчине, касался его волос, отворота пальто и усов и гадал, каким может быть имя у того, кто носит такие усы, такие волосы и такое пальто.

Несомненно, у этого человека не могло быть простого имени. Людям с такими волосами не дают простых имён.

Его могли бы звать Оскаром. Это имя кричала пожилая дама, размахивая платком вслед кораблю в одном вечно туманном городе прекрасной страны, где когда-то очень давно любил летать ветер. Тот корабль отходил от берега, женщина снова и снова выкрикивала имя, но никто так и не вышел на палубу, чтобы ей ответить. Кем был Оскар и почему не отозвался тогда – осталось для ветра загадкой, но он больше не слышал этого имени. Наверное, оно было очень редким. А может, ветер просто не хотел его слышать.

Он мог бы носить имя Ни́кола. Ветру доводилось знать человека с таким именем. То был, без сомнения, самый необыкновенный из людей. Если его назвали Ни́кола, то и мужчину с рыжими волосами тоже могли так назвать, ведь он был не менее удивителен.

Ему могли бы дать имя Лью. Сорок лет назад, ветер провёл рядом с мальчиком Лью всю весну, гуляя в садах, сопровождая его велосипед, подгоняя его футбольный мяч. А потом провожал его поезд в страну цветущих вишен, где оказалось слишком много высоких домов и слишком тесно для ветра.

Его могли бы назвать Лей, или Намха́й, или Морте́н, или Жак. Существование ветра было долгим. Он знал сотни имён самых особенных людей, но имени этого человека не знал.

Тоскливый взгляд Ричарда встретился с взглядом хозяина.

– И что прикажешь делать?– всё также спокойно спросил мужчина у пса.

Ричард вильнул хвостом.

– Я мог бы и не спрашивать,– улыбнувшись, человек погладил его по голове и отцепил поводок от ошейника.

Поначалу пёс весь напрягся, соображая, что ему делать с этой удачей, но потом бросился бежать и плюхнулся с разбега в первую попавшуюся по пути кучу из листьев.

На лице мужчины расцвела улыбка. Рыжие дуги усов потянулись за щеками вверх, глаза заискрились радостью. Показалось, он что-то тихо сказал сам себе и усмехнулся. Затем он встряхнул рукой волосы и зашагал вперёд по аллее.

Нет, этого человека никак не могли назвать Оскаром.

В книге Марисы наступило лето. От страниц веяло жаром солнечных дней. Слова пахли лавандой, медовым печеньем, звенели струнами гитары и тихо шептали о нежности. Там по бездорожью полей ступали босые ноги неторопливых путников, и в фиолетовом небе падали звёзды. Кто-то говорил о вечности, запивая слова вином, кто-то молчал. Один был пьян и говорил: «Жизнь коротка. Но и после смерти я буду жить в веках, отраженный на фотографиях и начертанный буквами моего имени на ветви родового дерева. Ну, а пока я здесь и ещё не старик, то буду брать от жизни всё и постараюсь оставить достаточное количество моих следов. Обо мне не скоро забудут». Другой молчал. За голосом рассказчика он слышал звуки летней ночи, прислушивался к наплывающему волнами стрекоту насекомых, ловил дыханием запахи трав. Он смотрел в густые тени ночного сада и думал: «Где-то там, неспящие растения благоухают для жаждущих их аромата насекомых, а те ползут по ночной земле, летят к ним в темноте и, найдя, поют друг для друга. Им всё равно, что я здесь. Они поют не для меня. Это для них ветер разносит запах ночных цветов, чтобы они искали его, а нашли друг друга. Но и я тоже здесь. Я тоже пришёл сюда. Я всё это слышу и чувствую. А если я здесь, то кто сказал, что всё это не для меня?». Там женщина в льняном платье стояла в стороне, опершись на перила веранды. Когда-то, она любила мужчину, кто говорил с вином. Было время: она считала его слова единственно верными, она жила под его внимательным взором, росла в границах его силы, в постоянстве его могучей тени. Тогда мужчина с вином учил её знать, что у неё нет другого выбора, она верила, но повзрослев, бежала от него в жажде свободы. С тех пор прошло немало лет. Жизнь открыла ей правду о выборе без границ. Теперь женщина была здесь, чтобы видеть мужчину с вином в последний раз. Теперь она знала, что давно сделала этот выбор.

В нескольких шагах от выхода из аллеи Ричард неожиданно вспомнил о своём хвосте и завертелся на месте в попытках его изловить. Хозяин пса остановился и взглянул на овал озера впереди. Что-то мелькнуло в его мыслях. Он потянулся рукой к карману и, вытащив из него телефон, посмотрел на экран. Ветер внимательно следил за его взглядом. Ему было известно, что мысли человека можно узнать по глазам. Главное – не бояться смотреть в них, потому что, когда смотришь, всё кажется, что это они вглядываются в тебя и узнают твои мысли. Но если ты – ветер, чей взгляд не заметен всегда, то опасаться нечего.

А ветру так хотелось, чтобы хоть однажды кто-нибудь заметил его взгляд и смог понять, о чём он думает.

Мужчина посмотрел на экран телефона, чтобы узнать о времени. Ветер сразу это понял, можно было не сомневаться. Люди всегда так смотрят, когда отмеряют время. Тут же ветер заключил, что полностью понимает мужчину. Озеро теперь – это нечто особенное. Это не какая-нибудь безлюдная аллея из голых деревьев. Это целый мир, для которого недостаточно нескольких минут торопливого шага. В подобных местах необходимо медленно парить, осматривая, ощупывая каждую из составляющих целого, иначе его не постигнуть. У ветра на то есть вся вечность, а человеку – немудрено,– приходится задумываться. Потому что уж лучше ходить только по аллеям и точно знать, что это просто дороги, чем наспех пройти через прекрасный мир, так и не поняв, где посчастливилось побывать. Время человека не долго. Нужно выбирать: исходить за одну жизнь тысячи дорог, или познать всего несколько миров.

Здесь ветер понял, что рыжеволосый мужчина может уйти и, если сделает это, то ветру так и не узнать его имени. Ветер не мог полететь за ним. Он был не готов оставить озеро и лебедей и ту женщину с книгой. Мир в центре парка едва зарождался – такой хрупкий и такой прелестный. Без ветра ему не бывать. Без него нет ряби на водной глади озера. Без него не поскрипывают ветви деревьев и не дрожат гроздья барбариса над ротанговой аркой. Запах сухой листвы и горький запах бархатцев без ветра не сливаются в манящий аромат осени. А всё это так важно для того, чтобы женщина с книгой хотела остаться здесь, в зарождающемся мире! Ей до́лжно остаться, и ветру тоже. Потому что миры не возникают без причины! Тогда ветер немедленно вытолкнул вперёд разыгравшегося с хвостом пса и закружил вокруг мужчины, отвлекая его от мыслей, увлекая его идти следом за Ричардом к озеру. И мужчина опустил руку с телефоном в карман. В одно мгновение он оказался на плиточной дорожке перед озером, рядом – остолбеневший от волнения и любопытства пёс. Так запросто повлиять на чьё-либо решение ветру ещё не удавалось. Он был чрезвычайно доволен, хотя и не уверен в том, что это именно его старания заставили человека передумать. День выдался необычным. В такие дни и остаётся только удивляться, да радоваться тому, как всё само собой получается.

В небе над озером, меж сомкнутых облаков проглянули тонкие лучи солнечного света. За последние пасмурные дни это было не единственное прояснение. Однако до того оно не вызывало чувств, а теперь грело, как будто не октябрь стоял на улице, а шла весна, в пору которой пасмурность – лишь кратковременное незначительное явление.

Всего-то – чуть больше света, но как светло! Совсем чуть видимого тепла – и настолько теплее!

Рыжеволосый мужчина потрепал пса за ухо.

– Тебе нравится?– спросил он Ричарда и, окинув взглядом пространство, добавил с улыбкой,– Мне – очень!

Псу определённо нравилось: на вопрос хозяина он ответил бегством, в два счёта умчав по дорожке вдоль озера. Сначала Ричард бежал без цели, ведомый нахлынувшим на него желанием заполучить одним разом весь открывшийся перед ним простор. Но очень скоро замедлил бег, перешел на рысцу, принюхивался в неторопливом движении. Территория озера изобиловала незнакомыми псу запахами. От воды тянуло сыростью и чем-то травяным, увядшим. Земля пахла мхом и прелыми листьями. Клумбы источали сладковато-горький дух. И сам воздух здесь, казалось, имел собственный исключительный аромат, особенный сам по себе, который звучал, как главная солирующая нота свежая и терпкая, овитая аккомпанирующими ей нотами запахов прочих. Все вместе, и каждый в отдельности они стали для Ричарда открытием. Все они будоражили его собачий нюх, взывая к необходимости действовать: найти, исследовать, прикоснуться, вкусить. Он только ещё подошёл к кромке воды у берега озера и втянул носом смешанный с илом запах земли, только разгадал в нём оттенки палой листвы, как тут же испытал острое желание уткнуться мордой в воду и сделал это в ту же секунду, не раздумывая.

Ричард начал жить недавно: меньше года назад. Эта осень была первой в его жизни, оттого он ощущал её невероятно прекрасной. Как и всё, что ему доводилось открывать для себя впервые, пёс познавал её в полном бесстрашии и со всей страстью. Так, например, Ричард был счастлив обнаружить на земле листья, которые – он верил – были живые, и бросался в собранные из них кучи, чтобы надеть их на себя, и стать одним из тех деревьев, какие в пору тепла так величавы в лиственном облачении, от которых падает такая прохладная тень. Ему нравилось гулять в осенние дожди, потому что, хоть он уже знал красоту и мощь ливней весны и свежесть летних дождиков, эти были холоднее и мягче. Вымокнув под таким дождём, всегда приятно вернуться в дом и, свернувшись калачиком, греться на лежаке у батареи. Псу нравилось то, что осенью темнеет раньше; когда хозяина ещё нет дома, никто не зажигает свет, и можно подолгу наслаждаться рисунками из теней и огней, вплывающих в окно и расползающихся по стенам комнаты. На улице осенью особенно уютно: все эти тёплые люди в пальто и шарфах, в шапках и шляпах, автомобили, крадучись рассекающие лужи, коты в окнах прогретых квартир – ленивые и любопытные. И главное- это время в кафе напротив мясной лавки. Хозяину приносят большую кружку какао, кручёную булку с орехами в сливочной помадке, и он всегда отламывает от булки кусок, чтобы угостить им Ричарда, но прежде макает этот кусок в какао и ждёт, пока тот пропитается. Пёс съедает булку и ложится у ног хозяина наблюдать, как в витрине мясной лавки делят, взвешивают, оборачивают бумагой и продают куски аппетитного мяса. Бывает, хозяин покупает такой же кусок, и потом что-то от него обязательно перепадает Ричарду.

Теперь ко всем полюбившимся псу осенним качествам прибавился и ветер. Рождённый в феврале Ричард успел застать его в буйстве. Ещё ничего не смыслящим слепым щенком, прижимаясь к телу матери, он слушал его вой за окном и безотчётно боялся. Позже, по весне и летом, пёс совсем не замечал ветер: тот был слишком тихим, или витал в других краях. Но теперь, осенью, ветер сам нашёл Ричарда и показал себя. Впредь он будет неотъемлемой и одной из самых значительных черт осени, которые каждый год, в пору её наступления, и каждый раз, когда пёс вспомнит о ней, будут рождать в его сердце восхитительную картину чувств. С ними его любовь к жизни станет бессмертна. С ними станет бессмертна сама его жизнь.

Ричард поднял морду и принюхался: мокрые усы и нос едва заметно двигались, улавливая незнакомые запахи. Присутствующие в пространстве озера, ещё не замеченные глазом, но уже осязаемые нюхом предметы, рисовали в сознании Ричарда диковинные образы. Они, как явь, вставали перед псом в понятном лишь ему одному облике – туманными цветными пятнами, с частично очерченными деталями силуэтов,– и он принимал их такими, какими осязал. Вот, в мыслях Ричарда, невидимые глазу, но воспринимаемые нюхом, возникли очертания нового образа. В первое мгновение это была только клякса, которая переливалась всем спектром тонов от жёлтого, до красного, и вдруг, сделавшись оранжевой, обрела круглую форму и стала схожа с фруктовым плодом. В мгновение следующее она будто лопнула, обнажив шафранного цвета мякоть, и тогда же на языке пса проявилась терпкая сладость. Так, благодаря чудесным свойствам животного обоняния, Ричард почувствовал ягоды, с жадностью поедаемые дроздом на одинокой рябине по ту сторону озера. Затем образ рябины растворился, и возник другой, порождённый новым запахом. О, какой это был запах! Для пса он явился эссенцией из всех представлений о притягательности, манящий к себе, как необыкновенная красота и одновременно, как лакомство, которого тот никогда не пробовал, но желал подсознательно, на уровне глубокого животного инстинкта. Образ этого запаха, создаваемый сознанием Ричарда, тихо пульсировал в дымке смешанных ароматов окружающего пространства, как тёплое мерное дыхание, как нечто невесомое, подобное всполоху птичьих перьев. Будь Ричард человеком, нашёл бы для него слова нежности и пожелал сомкнуть в объятьях, в которых льнут, прижимая к самой душе. Но по-собачьи, ему хотелось выть от тоскливого желания обладать этой материей сейчас же, немедленно.

Лебеди! Они оказались так похожи на ощущения пса! Тихие белые птицы текли по глади озера, словно сама вода. Ричард увидел их выплывающими из-за деревянного домика. Робко опустив головы, они появились, как яркий свет, почти ослепляя собой привыкшие к осени глаза. Лебеди плыли без звука и смотрели на пса без интереса, но пристально. А Ричард смотрел на них, неподвижный и настороженный, весь в ожидании внутреннего импульса к действию. Будь это кошки, он сделал бы вид, что идёт мимо, а потом внезапно устроил бы погоню, или загнал в угол, чтобы облаять и запугать. Будь это собаки, он затеял бы игру, пустился вскачь, или бежал, ожидая преследования. Будь это голуби, он бы уже бросился к ним и разогнал. Будь то вороны, он бы лаял и дразнился- с ворон немного толку. Но, то были не вороны, не коты, не собаки и не голуби. Кто же они? Ничто не подсказывало Ричарду ответа. Лишь его хвост, неподвластный разумению, но всегда точно знающий, что ему делать, крутился из стороны в сторону, приветствуя незнакомых существ и сообщая, что его хозяин дружественен, а значит неопасен. Сам пёс, несмотря на уверенность хвоста, выглядел растерянным. В тот момент он был так озадачен, что не замечал его. Должно же быть хоть что-то такое, за чем собаке не нужно постоянно следить, к чему нет необходимости принюхиваться и прислушиваться. Собакам, возможно, и вовсе не известны мотивы поведения собственных хвостов.

Было видно, что и лебеди об этом ничего не знали. Тихие белые птицы выказывали полное безразличие к Ричарду, только остановились напротив и плавали друг подле друга, словно бы не замечая глазеющего на них чужака.

Ричард смотрел на лебедей, всё больше убеждаясь: это не птицы. Птицам должно летать в небе, сидеть на крышах и деревьях, иногда ходить по земле. Зачем птице плыть? Если только она не птица, а рыба. Рыбы, каких псу часто приходилось видеть в аквариумах на рынке, те плывут. Ведь обыкновенно они не умеют ходить и летать. Будь иначе, ни одна из них не стала бы лежать на столе перед торговцем, дожидаясь, когда тот её разделает, а сразу сбежала бы, или улетела. Разве что, это должна быть какая-нибудь особенная рыба, редкая, из тех, которых Ричард ещё не встречал, с ногами или с крыльями. Тогда – да, эти белые существа на воде могли бы оказаться такими особенными рыбами. Пёс представил рыбный ряд на рынке и невольно фыркнул. Ему вспомнился витающий там кислый дух сырости, от которого сводит нос – ничего сверхъестественного, и всё же он был неприятным. А запах белых существ, напротив, нравился Ричарду. Нет, какими бы особенными ни были те рыбы, которых он ещё не встречал, они ни за что не могут так привлекательно пахнуть! В рыбах, в общем-то, мало привлекательного, по крайней мере в тех, которые были ему известны. Они скользкие, пучеглазые и вечно молчат. Это постоянное молчание – самая неприятная рыбья черта, похуже запаха. Как бы пёс ни лаял, ни визжал, они в ответ, всегда, лишь таращат на него глаза и беззвучно открывают рты. Выразительно неприятно!

Тут в глазах Ричарда сверкнула искра догадки. Сложенные треугольники его ушей потянулись вверх, потом медленно подались вперёд и замерли в напряжении. И вдруг пёс закатился громким лаем. Лебеди встрепенулись, захлопали крыльями и, поднявшись над водой – не то в беге, не то в полёте,– отталкиваясь от её поверхности перепончатыми лапами, устремились прочь, к середине озера. Ричард бросился за ними, но сунув лапы в холодную воду, отступил назад и пустился бежать вокруг озера, в надежде, что сможет подобраться к цели с другой стороны. Он пронёсся мимо своего хозяина, повернул обратно, остановился и вновь побежал вдоль кромки воды. Лай его быстро перешёл на досадливый визг, уши обмякли: пёс понял, что спугнул прекрасных существ. Но он продолжал бессмысленную погоню, даже не для того, чтобы догнать, а больше от раздражения, и всё спрашивал себя – существа не ответили ему потому, что они рыбы, или потому, что они напуганы?

Он бежал быстро. Он становился всё ближе к Марисе, которая не замечала его приближения. Мариса читала:

«Однажды она рассказала ему, как родилась заново.

Предвестниками перерождения стали её картины. Она писала с жадностью. Всякую свободную минуту она проводила в мастерской. Бывало, войдя туда с утра с кружкой чая, она оставалась работать до поздней ночи, забыв о времени. Порой она вносила всего только штрих, мелкую каплю, завиток, и уходила, более не имея ничего добавить, а порой, и не притрагивалась к холсту, только смотрела на него, угадывая в написанном призраки своего прошлого.

Полотна говорили с ней. Её руками они изображали спрятанные когда-то от себя самой болезненные сюжеты прошлого, для осмысления которых тогда, давно, в ней не нашлось ни достаточной смелости, ни опыта. Она переживала их снова, принимала с трудом, но уже осознанно. Она желала разоблачить их полностью, прожив их сполна, чтобы больше никогда не ощущать, как они скребут её сердце, заточённые в нём, будто преступники в клетке.

Словно чешуйки шелухи – одну за другой,– она снимала со своего сердца, облепившие его тягостные чувства, а однажды, сорвав последнее, обнаружила мрак, что порождал их. Обнажённый, беззащитный перед силой её зрелости он съёжился в жалкое пятно: тень человека, мужчины? воспитавшего её, некогда тяжёлая и душащая, теперь уже в немощи, сползала с её души.

Освобождение было выстрадано. Мышцы, много лет хранившие в себе следы страха и стыда, теперь отторгали их с судорогами. Все жидкости тела пришли в неистовое движение: её, то бросало то в жар, то трясло от холода. Ей хотелось пить так, словно она провела немыслимое количество времени без воды. И она пила, с жадностью, и днём и ночью, а вода покидала её тело, унося с собой телесную память пережитого.

В день, когда от тени не осталось и следа, она вдруг ощутила, что дышит полной грудью. Раньше она и не замечала собственного дыхания, но теперь чувствовала: лёгкие раскрылись, воздух вольно наполняет их, как безгранично доступное благо. Впервые она ощутила грудь свободной от тяжести, а плечи расправленными. Тело её обрело лёгкость, кости – гибкость, мышление- свободу. До того она воспринимала мир, как среду, в которой приходится двигаться, точно в дремучем лесу, где каждая ветка норовит хлестнуть по лицу, корни выступают из-под земли, чтобы сбить с ног, а тропы нарочно запутаны и ведут в никуда. Привыкшая пробираться сквозь дремучий лес, она училась верить, что может быть иначе, и в один из тех дней эта вера стала её состоянием. Она больше не брела во враждебной полутьме. Она порхала и парила в среде, что породила её, как любимое дитя. Дождь, снег и ветра́ перестали быть для неё наказанием, дни жизни – испытанием на прочность, а взаимодействие с людьми – борьбой за выживание. В людях она увидела ду́ши, какой обладала сама, и поняла, что не всем удаётся сбросить тяжёлые тени. Она полюбила людей, как полюбила себя.

Сначала она боялась того, как стала видеть: границы пространства расширились, и все предметы обрели объём. То был настоящий животный страх, взывающий спастись, спрятаться от неизвестного восприятия. Паника настигала её, захватывала, мучила, пока однажды она не поняла: надо уразуметь страх, осмелиться смотреть и видеть сквозь него, принять всё таким, какое оно есть, жить в новом пространстве.

– Не знаю, была ли я рождена с этим ви́дением мира, а его истинный облик, до дня прозрения, искажали тяжелые испытания моего взросления, или же оно пришло ко мне благодаря этим испытаниям?– говорила она,– Но я безмерно благодарна за то, как теперь вижу, как чувствую. Ах, если бы ты мог взглянуть моими глазами, мог услышать и ощутить, как я! Каждый запах- открытие, вкус- многогранность. Ты знаешь, какими я вижу облака? Они – больше не плоская картинка. Я вижу их так, словно ощупываю. Это не просто ви́дение, это ощущение, прикосновение, проникновение в суть. Когда я слушаю пение птицы, я не только слышу её голос, я чувствую, как он растекается в пространстве, как сливается с ним и наполняет его. Я знаю, почему поёт птица, и мне не нужно объяснять, почему она это делает: я знаю, потому что ощущаю её. Эта птица и облака и цветы и люди, да всё вокруг – такие же частицы мира, как и я сама. Как же долго я не знала этого, как долго думала, что рождена, чтобы сражаться с этим миром.

– Тебе пришлось многое пережить.

– Иначе я не смогла бы разглядеть и полюбить себя. Я никогда не смогла бы разглядеть и полюбить тебя».

Мариса отстранилась от книги. Она, что так баловала историей безоблачной любви, неожиданно открыла такую сторону своего сюжета, от которой все мысли женщины пришли в оцепенение. Образ любви, кажущийся до того момента рождённым из абсолютного света, теперь изменился. Он уже не был безукоризненно чистым и возвышенным. Он потерял своё дарующее эйфорию волшебство- то, что так привлекало Марису,– а вместо него обрёл очертания, стал наполненным, словно одушевлённым.

Чтобы понять эти изменения, сознанию женщины требовались разъяснения.

Ещё маленькой девочкой Мариса усвоила: быть рассудительной безопаснее, чем полагаться на чувства. Логика стала для неё основой восприятия любой материи. Через логику она научилась понимать себя и всё, что её окружало; понимать бесстрастно, рационально. Чувства – Мариса не раз потом убеждалась – не способны ни объяснять, ни планировать. С ними не бывает ясно, и спрогнозировать что- либо логически надёжнее, чем метаться в догадках между испытываемыми чувствами, или неуверенно предчувствовать. К тому же, если логический расчёт, или вывод оказывается ошибочным, то это не повод, чтобы корить себя, это лишь ошибка в рассуждении. Совсем другое дело, если обмануться в чувствах, тогда не обойтись без самоедства, которое – каждый знает – самая болезненная критика. В юности, благодаря логике Мариса выбрала юриспруденцию, как дело своей жизни, позже, руководствуясь логикой, вышла замуж за подающего большие надежды адвоката, и уже с помощью одной только логики и несмотря ни на что продолжала с ним жить. Окончательно привыкнув доверять одной только логике, женщина не слушала своих ощущений, рассуждение и вывод правили её жизнью.

Теперь Мариса зашла в тупик. Рассуждения в её сознании не рождались, а без них не рождался и вывод. Значит всё, что происходило в последние дни, оставалось без объяснения, неизбежно утрачивая всякий смысл. Дни, в которых она порхала, окрылённая волшебством книги, и сама книга, и аллея в опавших листьях, и озеро, и лебеди, и ротанговая арка, и скамья у озера, и сюжет о любви, что вёл её сюда каждый обеденный час- всё было обречено стать неразумным. Такое обесценивание означало для Марисы катастрофу, несущую гибель едва рождённому, ещё до конца не познанному, но такому чудесному вымышленному миру, в котором женщине было, чего ждать с нетерпением, во что верить, о чём мечтать, миру, в котором смысл сущего не диктовали необходимость и расчёт, удивительному миру, где жила незнакомая ей любовь. Мариса не могла допустить его гибели.

И тогда ей осталось только одно: набраться смелости и заглянуть туда, откуда она много лет не черпала ответов – в своё сердце.

Одна только мысль об этом вызвала в Марисе страх, но она уже позволила себе помыслить, и сердце, так долго ожидавшее этого момента, ответило немедленно, раскрывшись всем цветом испытываемых чувств. Одно за другим, встревоженные книгой, они вспыхнули, как пламя, горячо обжигая и будоража. Любопытство, нежность и восторг, такие невесомые до того мгновения, мистические, как призрак, вдруг отяжелели: в них проник смысл. Они заговорили с Марисой, призывая её сознание прислушаться, слышать их, заставляя внимать им всем существом, испытывать их всецело. Женщина позволила себе и это, но ровно в тот миг, когда её мышление связалось с чувством, её логика испуганно возопила. «Откуда это?»– крикнула она немой мыслью, и сердце, исторгнув из груди Марисы тяжёлый вздох, дало ответ. С его глубокого дна поднялись разочарование, печаль и страх, и открыли себя. Мариса уже не думала о книге! Мариса вдруг вспомнила себя, горюющей, когда-то очень давно, в саду своего детства, под ветвями цветущей вишни, где скрывалась от стыда. Она вспомнила и ощутила то разочарование, которым осудила свою доверчивость, вспомнила печаль, которой покрыла дрожащие от слёз плечи, жалея себя. Она вспомнила тот страх, что убедил её больше не доверять жизни. В тот далёкий день, разорвав связь своего сознания с сердцем, Мариса запретила чувствам говорить с ней. Тогда в их кротком молчании, зачатая страхом, родилась логика- способ видеть, понимать и жить бесстрастно, чудесное средство, чтобы не слышать голос сердца и, значит, никогда не страдать. Бессменная помощница – расчётливая логика. Мариса вверила ей столько всего! В её руки было отдано столько дней и ночей, событий, решений и мечт! Это она помогла Марисе пережить взросление без душевного трепета и влюблённостей. Это она провела девушку через юность без волнительных встреч, уберегла её от безрассудства. Это она, с торжеством пресекла раскрытие чувственности в молодой женщине, обезопасив её тело и мысли от страсти. Она оградила женщину от любви. И только сейчас, спустя годы, Мариса поняла и почувствовала, как жестоко была обманута ею.

Глаза женщины налились слезами, в её груди распахнулось сердце, и чувства вышли на свободу: Мариса заплакала. Сначала, это были только крупицы слёз, хрупкие, несмелые, как то дитя, которое прятало себя под цветущей вишней, когда-то давно. Но вот, крупицы стали каплями, а капли срослись и потекли горячими струйками по щекам. Крепко прижимая книгу к груди, Мариса плакала, первый раз за много лет, навзрыд. О, она совсем не думала о книге! Она уже не думала и о логике. Мысли её были о себе. И прижимала Мариса к груди не книгу, а саму себя, найденную в саду детства, разочарованную, одинокую, испуганную. Никто тогда, давно, не нашёл её, не обнял. Никто не успокоил и не сказал маленькой девочке, что и после тяжёлых событий можно любить себя и любить жизнь. Если бы кто-то тогда сказал ей, что в цветном калейдоскопе чувств всегда есть чёрные стёкла, и без них невозможно по- настоящему оценить яркость других их цветов. Если бы кто-то сказал ей, что нельзя понять жизнь, когда узор калейдоскопа, через который ты её воспринимаешь, не полный. Тогда бы в мысли маленькой девочки не сумел войти страх, и сердце её осталось открытым.

Мариса обняла книгу ещё крепче. Она нашла себя в той маленькой девочке, а девочка нашла того взрослого, который успокоил её, поддержал и вселил в её сознание веру в любовь. Мариса обрела себя, но слёзы всё продолжали течь из её глаз, освобождая сердце от невысказанных чувств. Стрелки на наручных часах женщины давно обошли кругом отмерянное на перерыв время, и она подозревала об этом, но отказывалась отвлекаться. Ни время, ни работа, ни что-либо другое, кроме происходящего внутри самой себя не интересовало её. Узнай Мариса, в тот момент, что земля разверзлась, и адвокатская контора навсегда исчезла в земных недрах, она не пошевелила бы и бровью. Возникни перед ней даже сам Соломон Шпигельман, она не уделила бы ему ни толикисвоего внимания. Возможно, она и не заметила бы его присутствия, потому что, хоть и смотрела перед собой, но видела лишь сквозь. Непременно, именно так и случилось бы. Где-то в глубине сознания Мариса уже прожила этот сюжет. Однако в окружающее пространство уже ворвалось такое, к встрече с которым она никак не могла быть готова, и оно, незамеченное погрузившейся в себя женщиной, стремительно приближалось.

Отчаявшись достигнуть своей цели, пёс замедлял бег. Движения его становились всё менее уверенными, как будто запустивший их импульс внезапно исчез. Тело пса, отпуская напряжение, расслаблялось. Морда приобрела выражение смирения. Шаг его стал спокойным. Скоро пёс остановился. У кромки воды, он с жадностью напился и сел, повернувшись спиной к озеру и недосягаемым гордым птицам. В пяти метрах напротив него, на скамье под ротанговой аркой рыдала Мариса.

Внезапно возникшее за дымкой из слёз белое пятно заставило сознание женщины вернуться к реальности. Мариса вытерла глаза и увидела Ричарда, тот смотрел на неё в полном недоумении. Ветер тоже был там, между ними: играючи подхватывал аромат женщины и набрасывал его на пса, словно расписанную образами вуаль. Принюхиваясь, Ричард легко распознал в нём запах человека, лимонно- цветочные духи, запах пончика в сахарной пудре – очевидно оставшийся на губах после утреннего чаепития,– далёкий запах сливочной ириски – она наверняка была в сумочке женщины,– и неизвестный, до тревоги печальный запах, непонятно отчего ранящий душу пса. Образ его был бесформенным, почти бесцветным, и не вырисовывался отдельно. Он окутывал другие, исходящие от женщины запахи и подкрашивал их своей тоскливостью, как будто имел суть существовать не самому по себе, а задавать тон всему, с чем оказывался рядом. Глядя в глаза женщины, Ричард ощущал его особенно выраженным. Мокрые, раскрасневшиеся, полные чувств глаза Марисы буквально отражали его. Глядя в них, пёс испытывал смятение. Он не знал, чего ему хочется больше: убежать прочь от этой невозможной тоски, или бежать к женщине и остаться.

Мариса невольно всхлипнула, и Ричард, без раздумий, бросился к ней. Остановившись у её ног, он сел рядом и положил морду ей на колени. Прежде чем Мариса успела что-либо подумать, мокрый нос пса коснулся её руки, вызвав на лице женщины робкую улыбку. В ответ на неё, хвост Ричарда, который, как уже выяснилось, действовал бесконтрольно, завертелся из стороны в сторону. Мариса отложила книгу, аккуратно, не с опаской, но с осторожной нежностью опустила ладони на голову пса, и улыбка на её губах расцвела в полную силу. Тронув собачье ухо, она с восторгом открыла для себя его мягкость и тихо прошептала:

– Какой ты бархатный!

Интонация, с которой женщина произнесла эти слова, подсказала Ричарду, что можно быть смелее. Пёс лизнул руку Марисы, уверенный в том, что это не окажется лишним, но та, от неожиданности отдёрнула её, однако, в тот же миг, мягко улыбнулась, словно поняла что-то, и поднесла руку к собачьей морде, ладонью вверх, предлагая её для знакомства. Хвост пса отреагировал на предложение немедленно, а сам Ричард с робостью, даже чуть прискуливая, несколько раз лизнул ладонь Марисы и затем положил в неё морду, глядя в глаза женщины с такой признательностью, будто так и хотел сказать: «Благодарю и уверяю: ни на минуту ты не пожалеешь о том, что позволила мне быть рядом». И Мариса смотрела в глаза Ричарда, и её взгляд говорил ему: «Кем бы ты ни был, откуда бы ты ни пришёл, благодарю за то, что ты сейчас здесь».

С середины озера, всё такие же тихие лебеди наблюдали за встречей женщины и пса. Птицы смотрели и не двигались, и потому ли это происходило, что они проявляли любопытство, или потому, что ожидали, когда их преследователь вновь пустится в погоню, последнему не было до этого никакого дела. Ричард точно знал, где ему надо быть в тот момент, и если он и подумает о белых птицах потом, позже, то без сожаления о том, что не достиг цели и оставил их, а с благодарностью за то, что они привели его к человеку, в нём нуждающемуся.

Перебирая пальцами бархатное собачье ухо, Мариса продолжала плакать. Делать это в присутствии Ричарда оказалось легче, чем в одиночестве: слёзы лились сами собой, и уже не ощущались такими выстраданными. Мариса плакала с облегчением, а потом поняла, что улыбается, и поток слёз прекратился сам собой. Дыхание её выровнялось, в движениях рук появилась размеренность. По ним пёс понял, что тоска отпустила человека, и ещё радостнее завертел хвостом.

Ветер тоже чувствовал свою причастность к приятным переменам в состоянии женщины. Он тоже был рядом и внёс свою лепту в расставание Марисы с тоской, заботливо поглаживая её волосы, охлаждая жар её разгорячённой от волнения кожи. Ему было приятно осознавать и то, что Ричард оказался в этом месте не случайно, а с его, ветра, помощью. И здесь признание собственного соучастия в создании нового мира придало ветру ещё большей радости. У него не было хвоста, как у Ричарда, чтобы её выразить, не было и улыбки, которую могли бы заметить, но он мог щекотать ветви барбариса и, когда те вздрагивали, то гроздья их красных, глянцевых от влаги ягод побрякивали – так передавая радостные чувства ветра. Может через эту нехитрую музыку и Мариса ощущала их?

Итак, женщина смотрела на пса, пёс – на женщину, оставленные без внимания лебеди белым украшением кружили посреди озера, усыпанного палой листвой. Мир, появление которого так ожидал ветер, рождался.

– Так вот ты где?!

Мариса подняла глаза. На плиточной дорожке между озером и скамьёй стоял рыжеволосый мужчина. Ветер первым заметил его и уже играл в его ярких кудрях, довольный собой, как никогда.

– Ко мне, Ричард!– скомандовал мужчина голосом далёким от того, каким принято отдавать команды. Это, скорее, было указание, не принуждающее и не обязывающее, за тоном которого чувствовалось некоторое смущение.

Ветру подумалось, что рыжеволосый человек точно не из тех, кто заставляет исполнять его волю. От этого открытия ему сделалось ещё радостнее.

Обернувшись, пёс посмотрел на хозяина и спокойно положил голову обратно в ладони Марисы.

– Это ещё что такое?– возмутился мужчина всё тем же тоном, от которого ветру, теперь, непременно захотелось его обнять. Так он и сделал, заставив человека придержать полы пальто, чтобы оно не сорвалось с плеч.

Движения мужчины вывели Марису из невольного оцепенения, в которое она попала в растерянности, не успев сообразить, что происходит. Она вдруг поняла, что застигнута врасплох незнакомым человеком, оказавшись перед ним в слезах. Заметил ли он? Мариса высвободила руку из – под морды Ричарда и, будто поправляя макияж, быстро провела пальцами по щекам.

Не стоило и надеяться на то, что мужчина не заметит этого жеста. Он сразу всё понял.

– Извините, мне следовало предположить, что пёс устроит что-то подобное, и не отпускать его с поводка,– сказал он, подходя ближе,– Сейчас я заберу его.

Ричард среагировал мгновенно. Как только хозяин заговорил о нём, пёс поднялся с места, пересел сбоку от ног Марисы и, спрятавшись за ними, затаился, как будто эта нехитрая манипуляция сделала его невидимым.

Женщина невольно улыбнулась. Мужчина тоже улыбнулся. А ветер, внимательный свидетель происходящего, сразу заметил разницу между этими, казалось бы, одинаковыми жестами, и уже начал смаковать мысли, рисуя в воображении цепь последующих событий.

Первой ветер отметил для себя особенность улыбки Марисы. Так улыбаются, не успев подумать, что можно улыбнуться иначе. Очень искренняя улыбка. Она свойственна детям, в минуту внутреннего торжества, когда ребёнок обнаруживает себя признанным в присутствии других людей.

Улыбка рыжеволосого мужчины была иной. В ней читалась свободная, ускользнувшая от прагматичного разума радость, выраженная тому, как неожиданно нелепо, но в тоже время очаровательно случившееся.

Два настолько родственных по природе, и настолько разных по характеру человеческих жеста. Ветер существовал давно, но каждый раз, в моменты подобных открытий, чувствовал себя посвящённым в великое таинство, которое ему, простому земному ветру, было позволено иногда замечать. Пребывая в этом моменте, он испытывал абсолютный восторг, потому что знал: проявленная человеком искренность- это доверие. Оно, выраженное друг к другу незнакомыми людьми,– явление исключительно природного свойства, неподконтрольное расчёту, истинное. А там, где истина, там творит сам Высший Дух. Быть вовлечённым в это сотворение – великое благо.

– Похоже, он не собирается уходить,– сказал мужчина, разводя руками. Простояв минуту, он добавил,– По всем правилам мне надо настоять на своём и забрать пса, но я не уверен, что сейчас мне нужно так поступить.

– Почему не уверен?– вдруг спросила Мариса, с удивлением отметив собственную смелость.

Рыжеволосый мужчина тоже удивился, но быстро собрался с мыслями и ответил:

– Не понимаю, как это вышло за десять минут моего отсутствия, но Ричард явно привязался к вам,– он сделал паузу, приподняв брови, словно выслушивал ввергающий в раздумье вопрос,– Не то чтобы именно это меня останавливало,– снова заговорил он,– Просто я привык видеть в реакции людей на большую собаку осторожность, страх, ну или просто нежелание находиться рядом, а вы… Как это вообще вышло за несколько минут? Ричард вот только что был возле меня, а теперь сидит тут с незнакомым ему человеком, будто с родным,– он снова замолчал, и продолжил со смешком,– Знаете, это любопытно. Всё выглядит так, как будто не я хозяин пса, а вы. Вы пришли с ним в парк, а я, незнакомый для вас обоих человек- чудак, собираюсь забрать его. Да!– подчеркнул он, заметив, как во взгляде женщины сверкнула искра света,– Всё так и выглядит.

Руки Марисы нежно перебирали шерсть на ушах Ричарда. Он щурился от удовольствия и искоса поглядывал на женщину сквозь пелену овладевающего им расслабления. Её ещё мокрые глаза больше не выражали тоску, и от этого на душе пса становилось спокойно и хотелось спать. Так он чувствовал себя дома, в лучшие из дней, когда и погода и домашнее тепло и пища и времяпрепровождение,– одним словом, всё было самым лучшим. И хотя сейчас Ричард был на улице, в холодной середине осени, ему было тепло и уютно, возможно, даже более уютно, чем в самый лучший из прожитых им дней.

Ричард, с благодарностью, взглянул на хозяина. Тот посмотрел на него в ответ. Их взгляды задержались друг на друге. Глубоко вздохнув, мужчина подошёл к скамье и сел чуть в стороне от Марисы.

– Я ведь действительно не знаю, как поступить,– произнёс он, – Вы могли бы мне помочь, если бы сказали, что об этом думаете.

– Забавно,– ответила Мариса,– Если всё выглядит так, как вы говорите, то я согласна с каждым вашим словом, потому что эта собака мне совсем не мешает. И нам: мне и ей… ему… нам с Ричардом совершенно не понятно, почему вы хотите его забрать,– ответила Мариса.

– Незнакомец- чудак,– добавил к её словам мужчина. Он достал свою книгу и положил её на колени.

– Незнакомец-чудак,– подтвердила Мариса, подвинув свою книгу ближе к себе.

Мужчина повернулся к ней.

– Меня зовут Лео,– сказал он с улыбкой.

Ветер взвился с места и, подлетев к рыжеволосому человеку, остановился перед ним. Лео! Ну конечно! Он повеял в лицо мужчины, и обрамляющие его огненные кудри заиграли в ветреном дыхании, точно львиная грива.

– А меня – Мариса,– бросив на мужчину короткий взгляд, сказала в ответ Мариса.

Родилось молчание, тихое и робкое, озвученное лишь дыханием. У Ричарда не было ни одного повода залаять, потому он молчал. Мариса молчала одновременно оттого, что не знала, о чём ей говорить, и оттого, что обдумывала причины уже сказанного собою несколькими минутами раньше, и не переставала удивляться возникшей в ней смелости. А вот молчание Лео имело более сложный характер. Почему он молчал? На этот вопрос он и сам не знал ответа. Структура его помыслов была сложной, как и многое, что имело к нему отношение. По крайней мере, так он думал.

Лео привык много думать. Любое явление, с которым ему приходилось встречаться, вызывало в его разуме глубокое размышление над сутью, с тщательным поиском причин и связей. Обычно, людям хватает поверхностного объяснения чего- либо, или объяснения детального, но краткого, или такого, в котором не будет ответвлений и предпосылок к тому, что вызовет сомнения и заставит искать подтверждения и снова объяснять. Лео к таким людям не относился. Он жил в постоянном поиске ответов и не довольствовался ими, а всегда старался оставить место, в котором однажды, всякий полученный ответ можно будет подвергнуть сомнению и изучить вновь. Пытливость ума была выдающейся особенностью Лео. Она очень украшала его, но более всего мучила, поскольку быть умным нелегко, а будучи умным, неустанно искать истину ещё труднее. Знания, как орудие этого поиска, имели для Лео высокую ценность, но добытое с их помощью понимание смысла вещей являлось для него самоцелью. В архитектурном проектировании- любимом деле, которому Лео был предан, он всегда занимал ведущее место. Там его ум и широкое ви́дение порождали прекрасные плоды. Как и любой человек, открывший свой талант, он стремился довести обретённое умение до совершенства и делал это с удовольствием. Он мог уверенно сказать: «Я знаю всё о том, чем занимаюсь. Я понимаю смысл моего ремесла». Жизнерадостного, открытого и быстрого на помощь Лео всегда окружали друзья, и сам он был замечательным другом. Смысл дружбы, со всеми её тонкостями, был ему понятен. Дом Лео наполняли книги: тома по наукам, истории, психологии, искусству и обо всём, чему можно задавать вопросы, чтобы получить ответы. Приближаясь к своему пятидесятилетию, он изобиловал знаниями, подобно энциклопедии, познал суть самых сложных явлений, объяснил себе многое, и всё же не мог остановить поиски. Одно явление, самое обсуждаемое, затронутое каждым писателем, поэтом, художником, затронувшее каждого человека, так и осталось для Лео непонятым. Любовь- чувство, энергия, химическая реакция, материя? Почему она возникает, в какой момент, отчего угасает, а порой мгновенно исчезает? Почему любовь между людьми так резко отличается от их любви к животным, природе, или работе, или к чему-то ещё, другому. И между людьми любовь такая разная, почему? По каким признакам её можно определить, чтобы с уверенностью сказать «Да, это любовь»? Есть ли то, что безусловно её вызывает, и то, что способно её убить? Отчего, испытывая любовь, человек может быть и безгранично счастлив и мучительно страдать? Это одна и та же любовь?

Лео хотел знать ответы, хотел понять суть и смысл любви. Только так он мог узнать, чем было то, что пришлось ему испытать когда-то. Быть может он никогда и не встречал любовь?

– Однако,– прервал молчание Лео,– Я не могу уйти и оставить здесь Ричарда,– он вдруг рассмеялся,– Как странно, что я, вообще, об этом рассуждаю! Я же говорю о Ричарде, о моём Ричарде!

Ленно выглянув из своего укрытия, пёс пошевелил ушами, будто в знак того, что всё услышал, потом зевнул и положил голову на колени Марисы. Неожиданно, из плотных сетей облаков, вырвался луч солнца. Пройдя наискосок перед скамьёй, он достиг барбарисового куста и исчез, успев перед этим коснуться лица женщины. Мариса сощурилась, веснушки на её щеках вздрогнули, словно живые. Этот жест длился всего только миг, но такой живой и естественный он не остался незамеченным. Солнечный луч исчез, а Лео, тронутый красотой момента, всё смотрел на лицо Марисы.

– Может так случится, что сегодня выйдет солнце,– сказал он, вдруг посмотрев в небо.

Мариса тоже взглянула вверх, и Ричард повторил за ней, сам не зная зачем. Один ветер оставил слова Лео без внимания. Ему было известно доподлинно: солнце выходит каждый день сотни лет подряд, вот только сегодня пасмурно, и за облаками его невидно. Между тем, лучу ветер уделил больше внимания. Ветер подумал так: луч среди пасмурного дня случайным не бывает. Такой луч – всегда событие символичное. Он – как знак, которого ждут в нужный момент. Он – как вспышка тому, кто ожидает идею. Он – как доказательство присутствия света, для того, кто разуверился, что свет есть. А в новом мире он – не иначе как перст указывающий, для того, кто не видит суть.

Здесь ветер с грустью отметил, что даже самым особенным людям порой нелегко заметить прямых указаний.

Ричард снова растянул пасть в сонном зевке, издав при этом тонкий мяукающий звук, чем отвлёк Лео от рассматривания неба.

– Что вы читаете?– спросил тот Марису, заметив в её руках книгу.

– Это история о любви,– ответила она,– Очень интересная и необычная история одной женщины, которая…,– она вдруг замолчала, опуская глаза, но продолжила, несколько смущенно,– Наверное, мужчинам смешон женский восторг от любовных романов. Я слышала, им нет дела до сентиментальных глупостей.

Лео украдкой взглянул на свою книгу.

– А вы, что читаете?– спросила его Мариса, уловив этот взгляд.

Лео глубоко вздохнул.

– После ваших слов, хотелось бы ответить, что это Гессе, или Оруэлл, но, очевидно, соврать мне не удастся,– он взял в руки книгу и повернул её обложкой к Марисе,– Моя книга тоже о любви, только это не роман и не история. Здесь физики, математики и прочие учёные умы выдвигают свои теории о любви. Некоторые даже довольно складно строят к теориям доказательства. Я читаю её не первый день и, честно говоря, уже хочется покончить с этим занятием.

Мариса удивилась:

– Почему? Неужели так неинтересно?

– Напротив, очень интересно, но только если быть уверенным в том, что любовь- это научное явление,– ответил Лео.

– А вы в этом сомневаетесь,– утвердительно, но с некоторой насмешкой сказала Мариса.

В изгибе усов Лео мелькнула улыбка.

– Нет,– сказал он тихо,– Я очень хочу быть уверен в том, что любовь не имеет к науке никакого отношения.

– Так будьте уверены, зачем вам книга?– сострила Мариса и тут же почувствовала, как близки её сердцу слова мужчины. Она почувствовала, что сострила, чтобы не выдать себя, она и сама всегда искала этой уверенности.

Лео не задела колкость женщины.

– Мне нужны доказательства,– спокойно ответил он,– Я хочу верить, но не могу делать это просто так, из ничего, не имея доказательств. В книгах собраны многие знания. Возможно, однажды я найду подтверждения, которые ищу,– он сделал короткую паузу, к какой прибегают, когда вдруг решают признаться в чём-то,– Знаете,– заговорил он чуть тише, но уверенно,– Мои родители, сколько я себя помню, всегда были вместе, они и сейчас неразлучны. Я хочу верить, что их связывает именно любовь. У меня три брата и одна сестра. Что бы ни было, родители относятся к нам с одинаковой теплотой и заботой. Я хочу верить, что это любовь, и что она ненаучна,– здесь Лео сделал глубокий вдох, уставился на водную гладь и продолжил говорить, не сводя с неё широко распахнутых глаз,– Я тоже бывал в отношениях с женщинами, но так и не остался, ни с одной из них, хотя испытывал, как я думал, любовь. Любовь ли это была, или всё- таки нет? Если любовь, то почему моя оказалась такая несчастливая и короткая? У меня нет детей, но есть Ричард. Думаю, что я его люблю. Мне нужно знать, что я люблю его ненаучно, не по законам химии, или физики.

Он замолчал и всё также смотрел впереди себя, не то на поверхность озера, не то дальше, вглубь пространства и времени.

От услышанного в животе у Марисы будто что-то шевельнулось, сжалось, но затем, медленно раскрывшись, точно цветочный бутон, поплыло по телу тёплыми волнами. Она почувствовала, как в душе вновь поднимаются чувства. Нет, ей не хотелось сострить. Ей не было грустно от слов мужчины и не хотелось с ним спорить. Мариса хотела найти для Лео то доказательство, которое было ему так необходимо, то самое, без которого ему невозможно поверить в любовь. В каких историях, в каких словах и вещах могло быть это доказательство, Мариса не знала, но чувствовала, что готова сама пуститься на его розыск, наугад и на ощупь.

– А что, если вы не там ищите подтверждения?– спросила она, пытаясь определить направление для собственного поиска.

Взгляд Лео, возвратившись из глубин пространства, снова стал присутствующим. Мужчина повернулся к Марисе.

– Я имею в виду, что знания, добытые учёными в области любви, не очень- то вызывают доверие,– заговорила Мариса, поймав себя на мысли, что сама внимательно прислушивается к собственным словам,– Если мы хотим верить, что любовь- это не физика, не химия, не любая из наук и не может быть подобна им, то научный подход тут неуместен. А если мы выбираем учёных, как источник, которому привыкли доверять, опять же потому, что они обладают многими знаниями, то тут мы нашли не самый надёжный источник, поскольку учёным, хоть и известно многое, но они, прежде всего, обычные люди, и в вопросах любви могут оказаться так же несведущи, как и всякий другой человек.

Глаза Марисы встретились с глазами Лео, и она увидела своё отражение в линзах его очков. То было лицо серьёзной, убедительной собеседницы, рассуждающей правильно и по делу. Однако за стеклом, радужка глаз мужчины отобразила её, как миловидную женщину, слова которой интересны, уже потому, что ей не безразлично то, о чём она говорит. И это второе отражение понравилось Марисе больше первого.

В её сумке зазвонил телефон. Она ответила.

– Да,– сказала Мариса телефонному микрофону,– Да, да. Я знаю, извините, так неудобно. Я скоро буду,– она бросила телефон в сумку и спешно поднялась с места,– Мне нужно идти,– только и сказала она, а потом быстро зашагала в сторону парковой аллеи.

Пёс и его хозяин недоумённо смотрели вслед уходящей женщины, а ветер мчался за ней, взметая с земли листья.

Спустя минуту дорога к аллее опустела.

– Видишь, как бывает,– Лео придвинулся ближе к Ричарду,– Один звонок, и мы с тобой снова остались вдвоём. Хорошо это?

Ричард огорчённо заскулил. Потрепав его за косматый загривок, Лео сказал:

– Что поделаешь? Но, есть хорошая новость: нас и раньше было только двое, так что не придётся отвыкать,– он посмотрел в небо,– А солнце сегодня, всё- таки не выйдет.

На озере, у деревянного домика двое лебедей, положив длинные шеи себе на спины и спрятав головы под крылья, тихо спали. Голос Лео не был им слышен, но если бы они и услышали его, то не приняли бы произнесённые им слова во внимание, потому что лебеди, как и ветер, знали, что солнце светит всегда. И уход женщины не потревожил их сна. Человек для лебедя – только один из тысяч ингредиентов сущего, который, появляясь или уходя, ничем его не портит, потому что никто и ничто не появляется и не исчезает без надобности, а значит, всё происходит так, как и должно происходить; значит, нет причин тревожить течение своей жизни.

Лео открыл книгу на странице с загнутым уголком и начал читать вслух:

– Нейромедиатор дофамин и нейропептид окситоцин – вот костяк химии любви. Кроме того в её состав входят и изменяют его, в зависимости от концентрации, серотонин, эндорфины, норэпинефрин и адреналин. В этой смеси дофамин стоит на первом месте. Являясь активным участником в формировании зависимостей, он создаёт основную черту любви – привязанность. Известно, что при расставании, даже на небольшой промежуток времени, у влюблённого человека появляются так называемые симптомы отмены, какие можно наблюдать у наркозависимых при отказе от наркотического вещества. Окситоцин, прочно стоящий на втором месте, отвечает за другую особенную черту любви – безрассудство. Его повышенное количество может подвигнуть влюблённого человека на самые непредсказуемые поступки. В научных исследованиях основополагающее влияние дофомина на возникновение любви было доказано неоднократно. Так в наблюдениях за луговыми полёвками учёные выявили, что при создании пары, рецепторов дофамина становится в половину больше прежнего. Это позволяет нам с уверенностью говорить…»

– Не верю!– неожиданно прозвучало сверху голосом Марисы.

Лео поднял голову. Женщина стояла перед ним, запыхавшись, щёки её рдели.

– Ну не могут учёные знать о любви больше остальных, только потому, что они учёные,– заявила она, подбоченившись.

– Согласен,– вдруг сказал Лео,– Полностью согласен!

Не ожидая такого ответа, Мариса будто оцепенела. Лео подвинулся, уступая ей место рядом с Ричардом. Счастливый пёс радостно завертел хвостом.

– Мы рады вашему возвращению,– Лео жестом руки предложил женщине сесть.

Всего-то пару минут назад, когда Мариса остановилась посреди аллеи, решив выключить телефон и повернуть обратно, в её голове роилось столько нужных слов! А теперь все они улетучились, не осталось ни одной.

– Вот,– сказала Мариса, подытожив своё неловкое молчание.

– Так где, вы думаете, можно искать подтверждения?– стараясь не выдать своего волнения, спросил Лео. Возвращение женщины отозвалось в нём непривычным новым чувством, граничащим между радостью и грустью, отчего ему вдруг стало жарко, а в кончиках пальцев иголочками заиграл холодок.

Мариса опустила глаза.

– Не знаю. Я не знаю,– сказала она тихо,– Но, если бы искать решила я… Если бы я решила искать в книгах, то не доверилась бы научной литературе. Мне думается, что разбор любви по атомам – неверный путь. Пусть любовь и наполнена химией, как говорят учёные, но химия, я уверена, не источник её возникновения. Не могу сказать, что мне известно много, но химия, насколько я помню из школьных знаний, закономерна. И физика и математика закономерны. В любви же нет никакой закономерности,– она взглянула на свою книгу,– Возьмите литературные истории о любви. В какой из них вы сможете найти одинаковое описание этого чувства у героев? Или есть две разные книги с описанием одинакового поведения влюблённых?

– Это и понятно, ведь книжные герои оказываются в разных жизненных ситуациях. У одних история счастливая, у других – нет, у третьих и вовсе не выходит никакой истории. Ссоры, расставания, измены и много чего другого, даже смерть- всё это условия, влияние которых нельзя не принимать в расчёт,– ответил Лео.

Мариса посмотрела ему в глаза. Её отражение в них выглядело очаровательным.

– Но любовь- то одна и та же!– торжествуя, сказала она,– Химия и физика не меняют своих законов, ни в каких условиях. Если любовь научна, то и она должна быть постоянной, но мы видим совсем другую картину. Все люди переживают любовь по-разному. Нет ни одинаковой последовательности развития влюблённости, ни одинаковых по силе привязанностей, нет равной длительности отношений. Страсть и ревность у каждого своя, особенная. Так ведь?

– Может, страсть- вопрос темперамента человека?

– Может,– женщина задумалась, и вновь торжественно заключила,– Указывает ли это на то, что любовь научна? Нет!

Откуда в Марисе взялась эта уверенность? Откуда в ней, монотонно копирующей изо дня в день одни и те же формы заявок, договоров и справок, взялось желание что- либо искать и обнаруживать? Что породило в несмелой на слова женщине желание бороться? Какая сила пробудила в ней борца за то, во что она никогда не осмеливалась верить? Щёки Марисы пылали румянцем, глаза сияли. Она убеждала Лео пылко, как убеждают в споре за истинные ценности. Убеждая его, она доказывала духовную природу любви и самому категоричному, беспощадному судье – собственной логике.

А Лео мог бы согласиться и принять её слова, как аксиому, но тогда это был бы не Лео.

– Звучит обнадёживающе, и всё-таки расплывчато,– сказал он, встав с места,– За доказательство это сложно принять.

Мариса поднялась со скамьи и стала напротив Лео.

– Ладно, хорошо,– она смотрела ему в глаза,– Например, история ваших родителей, вы её знаете?

– Мне рассказывали.

– Их история, их любовь представляется вам закономерной? Получится ли утверждать, что развитие их отношений можно было предугадать, опираясь на что-либо?

– На том уровне знаний о законах любви, которыми я обладаю, не получится, уже только потому, что я этих законов не знаю.

– А вам не приходило в голову, что вы их не знаете, потому что их нет?

Лео сложил руки на груди. Мариса спрятала руки в карманы плаща. Ветер повис между ними, успокаивающе поглаживая то плечо мужчины, то щёку женщины. Ричард опустился на землю и, положив голову на лапы, закрыл глаза.

– Это приходило мне в голову, когда я был молод,– со вздохом сказал Лео,– Но, с каждым разом, переживая расставания, которые случались по самым разным причинам, я терял часть моей слепой веры в неподдающееся объяснению волшебство любви и всё больше задумывался о её природной, подвластной земным законам сущности. Я отошёл от волшебства и обратился к здравому смыслу. А уже он породил во мне желание, как вы говорите, разобрать любовь по атомам, чтобы не метаться между домыслами, а точно знать, что да как. Конечно, получив от неудачных взаимоотношений крепких затрещин, я всячески стремился придерживаться линии, которая всё дальше уводила меня от духовности любви, и всё было бы просто, если бы я на том и порешил, но со временем, во мне поселилось сомнение.

Он замолчал и отвёл взгляд от цепких глаз женщины. Мариса бессознательно наклонила голову ему вслед, как будто хотела удержать глазами этот ускользающий взгляд – так он был для неё притягателен. И тогда Лео отвернулся, но прежде, чем женщина удивилась такому поведению, продолжил говорить.

– Понимаете,– его голос изменился, стал не такой уверенный, и в тоже время более жёсткий, таким говорят, испытывая обиду,– Одиночество приводит к размышлениям, сначала над причинами его возникновения, потом над ошибочностью собственного понимания вещей. Так я заподозрил себя в самообмане.

Лео повернулся и подошёл к барбарисовому кусту. Сорвав гроздь ягод, он бросил на Марису секундный взгляд и направился к озеру. Женщина пошла за ним без колебаний. У края воды они остановились.

– Я подумал,– заговорил Лео, оторвав от барбарисовой грозди несколько ягод,– Вот я остался не у дел, и чем же я занялся? Я начал искать виновного в случившемся, потому что, констатируя факт несчастливого исхода отношений, очень не хочу видеть себя среди причастных к нему. Что я делаю? Я выбираю путь обвинения любви в её предсказуемости и не сворачиваю с этого пути, не останавливаюсь ни на миг, не желаю слышать никаких доводов в её оправдание. Несомненно, так я вынесу ей вердикт о виновности и буду свободен, стану жить дальше, говоря: «В тех обстоятельствах, которые сложились, другого и не могло случиться, потому что это закономерно для любви, она такая, а я – жертва этой закономерности». И что же это? Это обыкновенное малодушие, трусость!– одна из ягод стремительно полетела над поверхностью озера, запущенная рукой мужчины, и упала в воду с тихим всплеском,– Я струсил принять свои неудачные взаимоотношения с женщинами такими, какими они сложились; струсил увидеть себя основным действующим лицом, которое вошло в эти взаимоотношения и участвовало в них осознанно,– он замахнулся сильнее, и вот уже три ягоды полетели вперёд и упали, всколыхнув водную гладь,– Именно осознанно, а не бессознательно! Моим выбором не руководили ни химия, ни физика, ни другие науки, или движение небесных тел, или ещё что-то. Я сам делал свой выбор!

Лео старался дышать глубоко, пытаясь не показать бушующие внутри чувства, но дрожь в дыхании выдавала их. Сдавленные стыдом слова признания бились в его груди, словно пленённые в клетке птицы, а он мысленно успокаивал их, чтобы суметь рассадить по местам, высказать и, наконец, освободить. Лео сделал ещё один глубокий вздох. Тело откликнулось на него тёплой волной расслабления, и мужчина почувствовал, что его руки крепко сжаты в кулаки. Он поднял одну из них и раскрыл ладонь. Барбарисовая гроздь в ней лежала измятой, но ягоды крепко держались на тонких плодоножках, стойко пережив натиск эмоций Лео.

– Я испугался собственного непонимания причин, по которым происходили разрывы моих взаимоотношений, и свалил всё на любовь,– произнёс Лео с выдохом, затем он поднял с земли сухой кленовый лист и, поместив в него барбарисовую гроздь, пустил по воде.

Обернувшись вокруг себя, лист проплыл на расстояние вытянутой руки и остановился, медленно поворачиваясь на одном месте то в одну, то в другую сторону, как будто был привязан к берегу невидимой нитью и пытался освободиться от неё. Это ветер, пожелав участвовать во всём происходящем, разлёгся на воде, не позволяя листу плыть дальше.

– Но, это не последний ваш вывод о любви,– сказала Мариса.

– К сожалению, да.

– Потому что без доказательств это не вывод, а предположение?– продолжила за Лео женщина.

Он кивнул головой:

– И я вновь вернулся к своим сомнениям.

– И всё- таки, теперь вы склонны поддерживать версию о том, что любовь ненаучна?– в словах Марисы прозвучала подкрадывающаяся к умозаключению нотка.

Лео выжидающе посмотрел на лист с ягодами:

– Склонен.

–И?

– И всё-таки, этого недостаточно.

Застрявший на одном месте лист не давал Лео покоя. В поиске рычага, коим можно было бы привести его в движение, мужчина огляделся вокруг. Несколько замеченных камней и палка вполне подходили для этой цели, однако достигнув её, они могли в два счёта потопить хрупкое судёнышко. Лео это знал, но желание заставить лист плыть буквально гудело в нём, и утолить его хотелось сильнее, чем позаботиться о том, чтобы лист остался на плаву. Он поднял камень и бросил в воду, нарочно совсем близко к берегу, чтобы лишь всколыхнуть поверхность озера. Поднятая камнем рябь дошла до листа, он раскачался больше прежнего, да только и всего. Выражение лица мужчины изобразило недовольство.

– Каким же должно быть доказательство, чтобы вы ему поверили?– спросила Мариса, с интересом наблюдая за тем, как Лео, подобрав с земли камень покрупнее, прицеливается к дрожащему на воде листу,– Это должны быть слова, произнесённые кем-то особенным, или это должно быть нечто вещественное, что можно увидеть воочию?

Прицелившись, Лео бросил камень, и тот нырнул в воду совсем рядом с несчастным листом, который едва не перевернулся от накатившей на него волны, но не проплыл вперёд, ни сантиметра.

Брови Лео приподнялись в удивлении.

– Скорее меня убедит нечто вещественное, продемонстрированное кем-то особенным, кому я точно могу доверять,– ответил он себе под нос, поднимая с земли палку.

Внезапно ветер взвился над озером, в один миг облетел его кругом и нахлынул на Лео, чуть не сбив того с ног.

Человек! Как только он понимает, что не может управлять чем-либо, как только замечает, что мир вершит события без его участия, то немедленно заявляет свой протест. Ему бы только бросать камни в тихие воды! Неспособный сделать свои руки длиннее, чтобы дотянуться до того, что не в его власти, он непременно возьмёт палку, и тогда даже самая спокойная вода станет буйной от его руки, и всё, что есть на поверхности воды, придёт в хаос. Из таких людей состоит всё человечество. От начала и до конца Земли других людей нет. Кому, как ни ветру об этом знать! Кому, как ни ему с терпением принимать это. Увы, но и прекрасные люди, чьи волосы, как золото, а сердца, как бархат, оказываются слабыми перед собственной значимостью. Измеряя её, люди представляют себя великими горами, и каждый считает, что его особенному величию дано решать: быть ли водам тихими, плыть ли по ним кораблям из листьев. Каждый человек убеждён, что без его решения мир не сможет как следует управиться со своими водами и кораблями. Человек – гора считает себя должным вершить его дела.

Поёжившись, Лео запахнул пальто.

– А вы, Мариса, вы сами верите в любовь, как в ненаучное чудо?– спросил он, застёгивая пуговицы,– Вы хотите убедить меня в том, что суть любви незакономерна, хотите уверить меня в её волшебстве, но полагаете, что мужчинам смешна женская сентиментальность,– теперь он не решался взглянуть Марисе в глаза,– Простите мою прямоту, я заметил, что вы сказали об этом с горечью, значит и вам есть в чём сомневаться? Вы сказали, что читаете историю о любви одной женщины. Об этом ваша книга, и она вам интересна. А ваши собственные истории любви, какие они?

Услышав это, ветер отхлынул от Лео и замер между ним и Марисой. Ветер знал, отчего слова Лео так колки. Человек – гора, он так велик! В недрах его грандиозности, скрытые от осознания лежат десятки некогда зарытых и тогда же забытых сундуков, наполненных стыдом, несбывшимися мечтами, печалью и другими чувствами, которые пришлось спрятать, чтобы суметь их пережить. Не будь этих сундуков, не выросло бы великой горы.

Ветер обошёл Лео кругом – тихо, не шелохнув ни пылинки – и обнял его за плечи.

Ах, если бы можно было вскрыть все разом эти злосчастные клады и вышвырнуть их вон! Если бы только это было возможно! Но человек – гора так раним, ведь каждый его сундук помещён в пустоту! Выбрось его, и пустота станет хрупкостью человека, опустоши гору, и она обрушится на него… Но пока сундук на своём месте, пока его замок заперт, горестные сокровища сотрясает любое упоминание о них, любое прикосновение к замку сундука. Сокровища звенят в человеке, и этот оглушающий звон мучит его, а он мечется в своей непонятой боли и ранит других людей.

Мариса вздрогнула. Вопрос Лео снова прозвучал в её голове.

Какие они, истории её любви? Сознание женщины бросилось на поиски ответа. В мыслях Марисы запестрили моменты из прошлого – один, второй, третий,– бесформенные, размазанные, точно кляксы, налитые одна на другую. Зазвучали голосами слова и фразы, те, которые Мариса давно позабыла, и те, о которых она никак не могла забыть. Лица мужчин – она всматривалась в них, в ожидании отклика своего сердца. Была ли к этим мужчинам любовь? Сердце ответило тревожным стуком. О любви ли оно говорило? Вдруг возник образ её мужа, лениво жующего вечерний омлет. А вот он уже у окна, отрешённо дымит сигаретой, и Мариса чувствует, как сильно она не хочет о нём думать. Любил ли он её когда-нибудь, а она его? Была ли вообще любовь в её историях?

– Мне нечего вам ответить,– почти шёпотом произнесла Мариса. Эта фраза сложилась, будто сама собой и, будто сама собой прозвучала из губ женщины.

Белый пёс, который до той минуты тихо лежал в стороне, поднялся с земли. Его потревожило нечто, возникшее в воздухе, невидимое, но яркое для обоняния Ричарда: лёгкая цветная дымка, нежно всколыхнувшая пространство, словно взмах крыла бабочки. Чуткое восприятие Ричарда уловило это сразу же, однако не найдя для того подходящего образа, оставило пса в замешательстве. Поднявшись, он втянул воздух носом и в удивлении наклонил голову – ничего,– затем посмотрел на стоящих у кромки воды Марису и Лео, и вдруг вновь ощутил всполох в воздухе. Это было там, рядом с хозяином и женщиной. Ричард пошёл к ним, крадучись. Дойдя до ног Лео, он остановился. Нечто витало здесь, пёс чувствовал его тайное присутствие, но образа для него всё ещё не находил. Необъяснимое, без формы, без запаха, без облика, но прекрасное, как свет луны, затянутой облаком; загадочное и манящее, как аромат выпекаемого пирога, скрытого за дверцей духовки; нежное, как тепло хозяйского пледа в ранний час морозного утра зимой – оно восхищало восприятие Ричарда. И потому, тем удивительнее было его присутствие для белого пса, что возникло оно тут, рядом с хозяином, который отчего-то теперь стоял, растерянно опустив руки, и смотрел на Марису широко распахнутыми глазами, полными выражения, которое никогда дотоле Ричард не замечал в его взгляде.

– Простите меня,– прошептал сдавленным голосом Лео.

Мариса не ответила, а только продолжала смотреть на мужчину. В том взгляде не было ни обиды, ни гордыни, не было и стыда. Мариса молчала не потому, что не знала, что ответить и не потому, что не хотела отвечать; и смотрела она на Лео не для того, чтобы укорить его взглядом. В эти минуты женщина обнаружила в себе поразительную перемену: в ней вдруг что-то появилось, словно новая составляющая её существа, которую она раньше не ощущала, словно орган, которого прежде в ней не было, и вот, он возник, Мариса засвидетельствовала его появление, и теперь наблюдала за происходящим внутри себя, не зрительно, а на уровне ощущений. И Лео, от которого она не отводила взгляда, был, без сомнения, причастен к её перемене. Мариса это чувствовала. Сам ли мужчина, слова ли, произнесённые им, или совершённые им действия, пробудили в ней то особенное, что она никак не могла описать себе, не могла представить, нечто такое, что вызывало в её сердце и щемящее чувство грусти и радость и успокоение одновременно. Казалось, Мариса смотрела на Лео, не испытывая неловкости, однако, на самом деле, она робела перед ним, но отвести глаза не решалась, боясь, что потеряет и больше не сумеет отыскать в себе то новое «особенное».

– Простите меня,– повторил Лео, чувствуя, как земля под его ногами становится мягкой и горячей, как её тепло наполняет его ступни и поднимается вверх по ногам, расходится по телу и приливает к вискам,– Наверное, я стал совсем нелюдимым, я одичал.

Он сделал два шага к Марисе и остановился: тело показалось ему таким лёгким, что, осмелься он ещё на один шаг, и его понесло бы вперёд, как невесомое пёрышко. Лео глубоко вздохнул, приводя себя в чувство.

– А знаете..,– он раскрыл свою книгу и начал листать страницы,– Я сейчас найду… Где – то здесь… Это было… Вот… Любовь – есть радостное приятие и благословение всего живого и сущего, та открытость душ, которая открывает свои объятия всякому проявлению бытия как такового, ощущает его божественный смысл¹,– Лео поднял на Марису глаза,– Это слова магистра философии. Я перечитывал их, когда книга отнимала у меня надежду. В них что-то есть, и если и не прямое, исчерпывающее объяснение, то направление пути, который, я хочу верить, ведёт к истине. Возможно, что причина человеческого неверия в любовь и недоверия к ней лежит в нашем ошибочном понимании её в принципе. Я допускаю мысль, что мы, люди, научены понимать, или пытаемся понимать любовь только в рамках взаимоотношений между мужчиной и женщиной, как между партнёрами по некой привязанности или симпатии. Отождествляя любовь лишь с привязанностью и её последствиями, мы загоняем саму суть любви, как явления, в узкие рамки и оттуда её наблюдаем, изучаем и судим. Это ограничивает наше мышление и наше мироощущение. Если быть внимательным к высказыванию философа, то становится ясно, что любовь – это даже не чувство, как обоняние, или страх; любовь в его словах – это состояние, в котором человек не только принимает всё, что есть вокруг него, с открытым сердцем, без условий, но и испытывает радость, через ощущение божественного смысла во всём сущем,– волнение перехватило дыхание Лео на последнем слове, но он выдохнул его и продолжил,– Я думал об этом не раз, но почему -то лишь сейчас мне стала ясна истина, скрытая под текстом этого высказывания: всё сущее – это не просто то всё, что человек наблюдает и к чему испытывает чувства. Для самого себя, он – начало всего. Сам человек – есть первооснова, из которой он принимаетвсё; и он способен любить всё, только приняв и полюбив себя, как начало собственного мира, как его неотъемлемую часть, как проявление бытия, наполненное божественным смыслом. Я совсем не религиозен, однако тут я не могу спорить, потому что я – тоже человек; ощущая себя, я ощущаю не материю, не просто моё тело, всё-таки я чувствую нечто большее, пусть это и не находит для меня рационального объяснения. Да, мне оно и не нужно, ведь это я сам! Кто ещё сможет объяснить мне меня?! И так – с каждым человеком,– он закрыл книгу и задумался,– Разгадка где-то здесь, совсем рядом,– сказал он, спустя минуту молчания,– Если человек не сумел почувствовать, принять, полюбить того, кто он есть, то внутри себя, в я, которое не смог найти, он не может находиться в том самом состоянии открытого ощущения; изнутри непринятого я он попросту неспособен испытывать любовь не как привязанность, не как притяжение полов, не как ревность, а как родство духа, жизни, как глубокий смысл, который рад обнаружить в себе и свидетельствовать во всём существующем. Он ничего не знает о любви, пока однажды,– голос Лео замер, глаза приняли то выражение, с которым человек вдруг обнаруживает в мыслях долгожданную идею,– Пока однажды, он не увидит отражение своей глубокой сути в другом человеке.

Ричард с замиранием сердца, в полном восхищении стоял перед мужчиной и женщиной. Необъяснимое нечто, вспыхивая и разливаясь цветными языками в воздухе, витало вокруг двух людей. Казалось, оно возникало из самого пространства, из ниоткуда, то расцветало диковинным цветком, то обретало очертание крыльев, которые взмывали над Лео и Марисой, а потом вдруг рассыпались на множество ярких перьев и, кружа, опадали вниз, где гасли, словно искры; и вдруг снова загорались, вырастали из земли травяными стеблями, оплетая двух людей, но вдруг отрывались от них и, как стая птиц, разлетались по сторонам, откуда вновь собирались вместе, растворялись в воздухе, и вновь возрождались из ниоткуда.

– Вы понимаете меня?– произнёс Лео.

Мариса улыбнулась.

Как много смысла было в этой улыбке! Ветер это знал. Если бы только ему было дано стать человеком! Он прижал бы Марису к своему сердцу и произнёс для неё тысячу самых прекрасных слов. Он запомнил бы эту улыбку на всю свою человеческую жизнь и с той минуты никогда не забывал о том, как она появилась. Он вытряхнул бы все свои сундуки и заполнил их сутью этой улыбки. Он никогда и не подумал бы больше спросить ни у кого, ни у себя: «А была ли любовь?».

Ветер отпустил плечи Лео и взмыл в небо. Прорвав пелену облаков, он поднялся ещё выше, туда, где над облачным пластом разливался свет солнца, он раскрылся ему, впитывая тепло своей мощью, наполняясь им, и когда весь загорелся жаром, тогда полетел обратно, к земле. Ветер торопился, желая донести собранное тепло до захоложеного парка. Он хотел согреть Марису и Лео, чтобы зябкость приближающихся сумерек не смогла прервать их встречу. Он так спешил! Слетев с неба, он распахнул свои объятья над озером, но, уже остуженный облаками, не принёс с собой ничего, кроме холода, тот спустился на землю вместе с ветреным дыханием и туманом.

Ветер замер, боясь пошевелиться, он понял свою ошибку и так и остался висеть в воздухе, между землёй и небом, широко раскинувшись под облаками. Всё его внимание теперь было направлено вниз, к земле, к паре людей и белому псу, стоящим у озера в холодной дымке тумана.

Мариса зябко поёжилась.

– Похолодало,– произнесла она, торопясь застегнуть пальто, и вдруг выронила книгу из рук.

Лео тут же поднял её, бережно обтёр рукавом и сказал:

– Должно быть, это очень хорошая история, раз вы выбрали её читать. Только с интересной книгой можно отправиться в пустой парк в промозглый осенний день.

– Да, это правда,– ответила ему Мариса,– Но я думаю, что и ваша книга оказалась здесь по той же причине. Можно мне взглянуть на неё?

Глаза мужчины засияли.

– Конечно!– радостно ответил он, протягивая Марисе книгу.

Женщина раскрыла её на последней странице и сбивчиво прочла послесловие на латыни:

– Sed amor facit quod ipsa res quae amatur, amanti aliquo modo uniatur, ut dictum est. Unde amor est magis unitivus quam cognition. Thomas Aquinas².

– Любовь ведёт к тому, чтобы любимый предмет с любящим каким-либо образом соединился. Следовательно, любовь более соединяет, чем познание,– перевёл Лео,– Я тоже всегда начинаю читать с последней страницы. Вот только, эту фразу, на месте автора книги, я бы поместил не в конец, а в начало. Там она была бы уместнее. А теперь можно и мне заглянуть в вашу книгу?

Мариса кивнула. Лео открыл последнюю страницу:

– Тот день казался бесконечным, но закат пришёл в положенный час, не опоздав, ни на минуту. В последних лучах уходящего солнца распустились цветы ночной фиалки, и её дурманящий аромат потянулся по саду, привлекая к себе насекомых. Дневные птицы смолкли, и только дрозд, сидя на верхней ветке яблони, всё ещё продолжал свою песню для скрывающейся где -то поблизости избранницы. Вместе с солнцем уходил зной. В кронах тополей задрожали листья – это ветер, наконец, вернулся с гор. Он нёс с собой долгожданную прохладу, запахи трав и счастливые перемены, о которых здесь ещё не знали. Ветер нёс их через этот сад, в окружённый садом дом, к людям, чьи сердца давно были к ним готовы.

Закрыв книгу, Лео вернул её Марисе со словами:

– Какой бы ни была история этих людей до последней страницы, после неё в их жизнях, определённо, не случится ничего дурного.

– А если и случится, то они смогут это пережить,– продолжила Мариса, вернув Лео его книгу.

Ветер наблюдал за беседой мужчины и женщины с трепетом и был рад, тому, что слышал. Однако он ничего не мог поделать с туманом, который всё более сгущался над парком, окутывая его холодом.

Лео сунул книгу подмышку и поднял воротник пальто:

– Действительно холодает.

– Да,– согласилась Мариса, спрятав руки в рукава, словно в муфту, а книгу, как и прежде, заботливо прижала к груди,– И теперь мне действительно пора уходить.

Ричард почувствовал, как между женщиной и мужчиной дрогнуло нечто, но лишь дрогнуло, и тут же расцвело пушистым цветком, подобным пиону, пульсируя в пространстве, словно взволнованное сердце.

– Нам тоже пора. Мы будем рады проводить вас,– сказал Лео, вопросительно взглянув на Ричарда, как будто ждал, что тот немедленно подтвердит его слова.

Пёс не повёл и ухом. Мариса ласково погладила его.

– Я так привыкла к вам за это время, что уже и не знаю, как отвыкать,– сказала она шутливо.

Все трое они медленно пошли по берегу; следом, тихий и грустный, полетел ветер.

Туман молочной завесой повис над дорогой и над озером, опутал кусты и ветви деревьев. Вот уже исчезла из вида скамья с ротанговой аркой, погасли в туманной пелене гроздья барбариса; два белых пятна на воде, в которых теперь нельзя было узнать прекрасных лебедей, молчаливо провожали удаляющиеся в гущу тумана фигуры. Где-то там, на глади спокойной воды, лист- кораблик, обретя свободу, пустился в вольное плавание, он был уже далеко от берега.

Ричард мелкой трусцой бежал по аллее. Он, то забегал вперёд, оставляя людей позади, а потом оборачивался и наблюдал за тем, как они приближаются, и как нечто плетёт вокруг них свои восхитительные узоры, то кружил вокруг пары, как будто невзначай, рассматривал их, подмечал, как необычно для него то, что происходит; он отставал, останавливался, и так стоял, пока вдруг желание оказаться рядом с хозяином не захлёстывало его, тогда он бросался вдогонку и, догнав, наслаждался заполняющей его радостью; он вставал между людьми и шёл в узорном кружеве загадочного нечто, счастливый оттого, что вовлечён в его волшебство.

Лео и Мариса говорили. Их негромкие голоса звучали уютно, как два перекликающихся ручейка, и слова, произносимые ими, превращались в журчание, суть которого была понятна им одним. Сопровождающие людей пёс и ветер и не пытались постичь их речь, зная, что этот язык не для них, но наслаждались той непостижимой нежностью, которая исходила теперь от этого мужчины и от этой женщины.

Когда они остановились на перекрёстке аллей у высокого гипсового вазона с цветами, Лео оказался с одной его стороны, Мариса – с другой, а ветер и Ричард – по две другие сто́роны.

– Может так оказаться, что любовь неуловима для людей, только потому, что они не могут поверить в её существование. Ну, например, вы видите бабочек?– спросил Лео.

Мариса ощупала цветы ищущим взглядом.

– Вот и я не вижу,– сказал Лео,– И это нормально, потому что их здесь нет, ведь бабочки в холод не летают, и, тем не менее, мы можем допустить, что это возможно, мы можем это вообразить. Ничто не мешает нам обсуждать это. Ничто не мешает нам в это поверить, не как в сказку, а как в то, что может существовать, независимо от того, есть ли ему объяснение, или доказательства. Представьте, что сейчас здесь летают бабочки: жёлтые, синие, пурпурные, какие хотите. Им не страшен холод – такие эти бабочки. Может, если бы стало холоднее, хотя бы на долю градуса, их бы здесь не было, но не в этом холоде – этот им нипочём. Давайте представим, что такое возможно, ведь нам ничто не мешает!

– Верно, ничто не мешает,– ответила Мариса.

И они устремили свои взоры в пустоту пространства над цветочным вазоном. Некоторое время они так и стояли, ничего не говоря, и только смотрели вверх, а потом Лео сказал:

– На самом деле, это совсем несложно.

Мариса улыбнулась:

– И очень красиво.

– Было бы здорово, окажись они здесь по – настоящему,– мечтательно произнёс Лео.

– Так и будет,– ответила ему Мариса и добавила с шутливой улыбкой,– Весной так и будет.

Лео согласился.

А потом они оставили цветочный вазон и, не спеша, отправились дальше по одной из четырёх аллей.

Ричард, однако, не сразу пошёл за ними. Ещё несколько секунд белый пёс оставался на месте, заворожено глядя вверх, где в тумане над цветочной гривой вазона порхали невероятной красоты бабочки: жёлтые, синие и пурпурные, однако, уже в следующий миг, когда одна за другой они улетели за Лео и Марисой, он побежал вслед за ними.

– Сколько ещё страниц в вашей книге остались непрочитанными?– тихо спросил Лео.

– Ещё много,– тихо ответила Мариса.

На улицы города уже решительно опустились сумерки. Из ворот парка вышли трое: мужчина, с волосами цвета золота, женщина, возраста романтичных воспоминаний и белый пёс. Женщина знала: завтра, когда часы на городской башне покажут двенадцать, она придёт сюда, чтобы вновь встретить этого мужчину. Мужчина был уверен: завтра в полдень он будет ждать эту женщину здесь, на скамье под ротанговой аркой. А белый пёс отныне готов был идти в любой день, в любое время и куда угодно с этими людьми.

Что до ветра, то он снова играл с деревьями и листвой, переполненный радостью оттого, что совершенная им ошибка оказалась такой правильной и нужной. Он знал: в том и есть прелесть бытия, что, в сущности, ошибок не бывает, потому что, в конечном счёте, всё, что происходит, происходит именно так, как и должно происходить. Ветер знал, что завтра ему не нужно снова быть здесь. Завтра он будет где-то в другом месте, где возможно, если так суждено, зародится ещё один новый мир, сотворённый силой, сути которой не нужны никакие объяснения и никакие доказательства, великой силой, имя которой – Любовь.

Примечания

1

изречение Семёна Людвиговича Франка – русского философа и религиозного мыслителя.

(обратно)

2

Thomas Aquinas (Фома Аквинский) – итальянский философ и теолог.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***