Восхождение [Пётр Азарэль] (fb2) читать онлайн

Часть I

Глава 1

1

Семья Ильи Зиновьевича происходила из широко известного на Украине местечка Бердичева, городка с преобладающим еврейским населением. Его отец, когда он был ещё жив, не раз вспоминал, что его дед и прадед слыли цадиками, и многочисленная община относилась к ним с почтением. Революция безжалостно разрушила старый еврейский мир, уничтожив границы оседлости, посеяв дух безбожия и выкорчевав некогда сильные и глубокие корни народной жизни.

Прадед Якова, сына Ильи Зиновьевича, идеи коммунизма и классовой борьбы воспринял со всей страстью человека нового времени. Ещё юношей участвовал в боях с петлюровцами, воевал в Первой Конармии, с которой дошёл в польскую кампанию до стен Варшавы. По окончании гражданской войны был на руководящей работе в киевской губернской парторганизации. Размашистая коса борьбы с троцкистско-зиновьевской оппозицией коснулась и его, и без суда и следствия он был расстрелян в застенках старой пересыльной тюрьмы.

Его сын, дед Якова, прошёл огни и воды Великой Отечественной войны и, чудом уцелев, отыскал бабушку Сару в Самарканде с пятилетним сыночком Илюшей на руках. Она жила в обветшалой мазанке без надежды когда-либо ещё увидеть и обнять любимого мужа. Участь её тёток, сестёр и их детей была печальна — почти все они сгинули в Бабьем Яру. В Самарканде у них родилась дочь, которую в честь бабушки назвали Идой.

Украинские националисты и антисемиты надеялись, что еврейский вопрос будет естественно и окончательно решён в результате новой послевоенной реальности, и, отбросив сомнения, вселялись в квартиры бывших соседей, беззастенчиво присваивая себе их имущество. Но прошедшие фронты, не раз смотревшие в лицо смерти генералы и офицеры, руководящие работники и простые люди сумели выиграть и это сражение, и в неохотно освобождающиеся временными жителями квартиры и комнаты стали возвращаться евреи с Урала, Казахстана и Средней Азии.

Возвращение из эвакуации было для Зиновия и Сары, как и для многих бежавших на восток от войны евреев, тяжёлым испытанием. Большая довоенная квартира на улице Саксаганского была после освобождения Киева занята украинской семьёй. У неё оказались весьма влиятельные родственники, отсудить жилище не удалось, и они с двумя детьми поселились в полуподвальной квартирке на Бассейной.

Умный и прагматичный инженер, Зиновий работал на почтенных руководящих должностях, зачастую исполняя "роль умного еврея" при директоре. Его ценили, но всё же после каждой антиеврейской кампании перемещали на более низкую должность, оставляя в душе незаживающие раны. Он вырастил детей, помог им получить высшее образование и устроиться на работу, что было делом не простым и потребовало от него немало усилий. Он привёл в действие полезные связи, которые приобрёл во время работы в Совмине и Госплане. Илья женился на Ребекке, красивой девушке, проживавшей на Сырце, районе Киева, примыкавшем к Бабьему Яру. Через года полтора у них родился сын, которого назвали Яковом в честь дедушки молодой мамы. Подошёл срок, Зиновий вышел на пенсию и стал вместе с Сарой нянчить внуков и прогуливаться по живописным киевским паркам и окрестным лесам. Так и жили они в любви и согласии и умерли в преклонном возрасте, и похоронены были на Байковой горе рядом друг с другом.

2

Илья и Ребекка принадлежали к среднему классу, к той общественной прослойке, которую с середины девятнадцатого века называли в России интеллигенцией. Антисемитизм власти не давал ей возможности достигать высоких административных постов и должностей, да она в своём подавляющем большинстве и не стремилась к этому, убеждённая в том, что каждый шаг наверх связан с утратой чести и достоинства, нравственным компромиссом, покупаемым за счёт зарплат и хорошо отработанной системы привилегий и льгот.

Илья Зиновьевич стал известным в городе инженером и уже много лет работал главным специалистом технологического отдела в одном из крупных проектных институтов. Главный инженер долговязый еврей Александр Абрамович предлагал ему принять отдел, начав с должности зама, обещая убедить директора в целесообразности его кандидатуры. Но он не соглашался, находя каждый раз какие-то аргументы против этого назначения. Дома Яков однажды стал свидетелем его откровенного разговора с матерью.

— Рива, дорогая, пойми: как заместитель Степанова, я больше получать не буду. А когда через год-полтора он уйдёт на пенсию, ты увидишь, что произойдёт.

— Так тебе же обещают отдел. Вот и займёшь его место. Сейчас для этого уже не требуется быть членом партии, — парировала она, взирая на мужа поверх старомодных очков с большими стёклами и забавно морща лоб.

— Не ожидал от тебя такой дремучей наивности. В какой стране ты живёшь? Думаешь, что в горкоме теперь другие люди, сплошь либералы? Да всё те же антисемиты-конъюнктурщики, которым наплевать на народ, на производственную необходимость. Нет у них другого интереса, кроме шкурного. Продвинуться по службе, приобрести влияние, чтобы трахать молодых симпатичных секретарш-комсомолок и горничных в санаториях. Да, да, не смотри на меня невинными глазами. Для них это и означает власть, власть над людьми, которые для них лишь средство достижения эгоистических целей, власть над беззащитной женщиной, которая ждёт от него покровительства ценой согласия на сексуальную эксплуатацию.

Илья Зиновьевич поднялся с кресла и стал прохаживаться по тесноватой гостиной, стараясь сбить охватившее его раздражение.

— Ты думаешь, что длинный не понимает этого? — искренне удивилась Ребекка.

— Нет, конечно, он надеется, он почти уверен, что будет так, как он задумал. Но сейчас в партийных органах неразбериха и бестолковщина. У них такая же разруха, как и в стране. Сегодня его приятель Иван Петрович в секретарях ходит, а завтра его сметут молодые наглецы или конкуренты. А я, как последний идиот, буду до пенсии сидеть в замах при назначенце из горкома.

Илья остановился у стола и выразительно посмотрел на жену. Его тёмные тронутые сединой волосы упали на большой покатый лоб, породистый еврейский нос светился отраженным лучом от люстры.

— Ты прав, Илья. Скорей всего, ничего не получишь, а интересную творческую работу упустишь. — Ребекка не могла не согласиться с безупречной логикой мужа.

— Конечно, Рива, не с нашим еврейским счастьем искать приключений. Мне нравится моя работа. От меня зависит технический уровень проектов. Моя голова, слава богу, ещё варит. Я могу научить молодых инженеров кое-чему и убедить руководство, что нужно поощрять их материально, если оно не хочет остаться в одиночестве, и продвигать их и защищать от недоучек-антисемитов. Со мной ещё считаются, когда я им нужен. А уйду в замы и влияние потеряю, и всё поставлю под удар, — с воодушевлением говорил Илья Зиновьевич. — Александр Абрамович, наверное, думает, что мы никуда не двинемся. А, может быть, он хочет так удержать меня, ведь мне неудобно будет после повышения по службе подать заявление на выезд. Тем более нужно остаться на нынешней позиции и не соглашаться ни на какие уговоры.

Через открытую настежь дверь в гостиную Яков отчётливо слышал высокий с хрипотцой голос отца. Он любил его, принимал его помощь и советы, гордился тем, что тот никогда и ни перед кем не унижался, не скрывал своего еврейства, а нёс его с достоинством и мальчишеским задором. В дружеской компании отец охотно рассказывал анекдоты, персонажами которых, как правило, были евреи, и сам же заразительно смеялся. Он был харизматическим лидером, остроумным и жизнелюбивым. Яков завидовал его умению находить общий язык со всеми, способности решать любые проблемы, избегая конфликта и не задевая чьего-либо самолюбия. Он учился у него культуре общения и своим достаточно прочным положением на работе был во многом обязан прямому или опосредованному влиянию отца.

Мать преподавала русский язык и литературу в старших классах одной из районных десятилеток. Мягкая и добродушная, она никогда не желала сделать карьеру, довольствуясь почти всеобщей любовью учеников, среди которых евреев или полукровок оставалось немного. В последнее время черноволосые и рыжие мальчики и девочки всё больше покидали школы, уезжая за границу или переходя в открывшиеся в городе на деньги Сохнут еврейские школы. Но Ребекку Соломоновну любили и к её национальной принадлежности относились с почтительным уважением, видя в ней человека открытого и сердечного. Время настало смутное, неопределённое, и молодое поколение, освободившееся от прежних идеологических стереотипов, переживало растерянность и брожение. Национальный вопрос, лишённый обманчивого покрова и пропагандистского флёра, стал перед ним серьёзным нравственным испытанием. А с Соломоновной можно было говорить обо всём, и классы на её уроках нередко превращались в дискуссионный клуб, где тема национализма, сионизма и антисемитизма горячо обсуждалась. Тогда она открывала ученикам глаза на незнакомые им факты и события прошлого и новейшей истории.

3

Во второй половине восьмидесятых подули ветры перемен, и вслед за Москвой и Санкт-Петербургом и в южной столице, где осмотрительные власти всегда решались на какой-то шаг с несуетной осторожностью и хитроватой оглядкой на московских хозяев, бурно и жизнерадостно пробилась к солнцу молодая поросль перестройки. Появились производственные и торговые кооперативы, открылось множество кафе и ресторанов, и, привлечённая новизной обстановки и непривычным меню, туда повалила изголодавшаяся по хлебу и зрелищам публика. Невиданная после Октябрьской революции свобода слова пьянила, Коммунистическая партия теряла власть и единство и распадалась на противоборствующие фракции. Расцветавшие пышным цветом социальные и политические свободы привели к формированию множества партий, заявивших об альтернативе КПСС. Газеты и литературные журналы заполнили сенсационные материалы о репрессиях сталинских времён, и произведения, до поры бдительно скрывавшиеся от народа в спецхранах, а теперь в небольшом количестве допущенные к печати зоркой и всеведущей партийной цензурой, были нарасхват. Оживилась торговля, и вездесущие челноки, будто рой разбуженных весенним солнцем и теплом муравьёв, ринулись во все стороны света, открывая новые пути и создавая своими плечами и локтями товарные запасы пребывающего в зачаточном состоянии свободного рынка. Одеваться стали пестрей и разнообразней, у людей появились деньги и множество не существовавших прежде возможностей их потратить.

Оживилась и еврейская улица. В больших городах открылись общества еврейской культуры, распахнулись двери синагог, и ручейки финансовой помощи из зарубежных фондов и агентств потекли в широко раскрытые карманы энергичных заправил. В возрождённых из долгого небытия еврейских театрах и студиях ставились пьесы Шолом-Алейхема, Бабеля и Эрдмана. На спектакли московского театра «Шалом» валили валом, и на них невозможно было достать билеты. Проявление национальной принадлежности перестало быть подспудным и неприличным. Еврейская тема быстро вошла в моду, став одним из свободных проявлений новой реальности.

Но коротка радужная пора весны, и, как подобает быть в природе, беспощадный летний зной иссушил некогда казавшиеся сильными изумрудно-зелёные стебли. Они пожухли и завяли, лишь некоторые из них продолжали цвести и плодоносить, поливаемые и окучиваемые умелой рукой садовника. И чем дольше это продолжалось, тем больше крепло ощущение безысходности и крушения надежд.

Дружно расцветшие кооперативы, обогатившие на первых порах своих работников, распадались. Предприятия, оставшиеся без значительного финансирования министерств, хирели, свёртывали производство, объявляли о банкротстве и закрывались. В стране появилась безработица. Трудовой народ ответил волной забастовок, которые с трудом удалось усмирить обещаниями грядущих перемен, временной материальной поддержкой и заменой прежнего руководства всплывшими на гребне борьбы новыми, ещё не скомпрометировавшими себя лидерами. Государственная поддержка науки, культуры и образования на фоне экономического кризиса существенно снижается. Множество научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро прекращают существование, и талантливые учёные уезжают заграницу или становятся бизнесменами.

Хмель первых перестроечных лет сошёл и на еврейской улице, сменившись более свойственной этому племени трезвостью головы и древней неспешной мудростью. Разочарование в горбачёвских реформах, в надеждах на устройство жизни в умеренно национальных традициях, на рассвет свободного и многообразного предпринимательства, к которому испокон веков тяготел прагматичный еврейский разум, заставило задуматься и переосмыслить новую хаотичную действительность. Вспомнили о непреходящей, затаившейся на время опасности Чернобыля, о заражённых радиацией почве, воздухе, воде и продуктах, задумались о судьбе детей и внуков, и в еврейских домах снова, как и пятнадцать лет назад, заговорили и заспорили об отъезде.

4

Поветрие это коснулось своим вездесущим движением и семью Ильи Зиновьевича. Вначале изредка, а потом всё чаще за ужином или чтением свежих газет поднимался традиционный еврейский вопрос: брать или не брать зонтик. Брат Ильи уже лет двенадцать как проживал в Нью-Йорке, в Бронксе вместе с женой Цилей и двумя их дочерьми. Письма от него приходили нечасто, обычно вместе с поздравлениями в канун героических праздников советского народа и отличались образцовой лаконичностью и бессодержательностью.

— Послушай, Илья! Неужели ты не видишь, что мы ему там не нужны?! Ты из кожи вон лезешь, пишешь ему письма, просишь совета. И что в ответ? У нас всё в порядке, живётся нам нелегко, девочки работают, их мужья в поте лица трудятся. Здоровы, того и вам желаем, — сыронизировала Ребекка Соломоновна и с некоторой долей укоризны взглянула на мужа. — И всё, никакой смысловой информации. Если б они хотели, то мы бы давно это почувствовали. Тон и содержание писем были бы другими.

— Семён Викторович собирается ехать, а зять не хочет. Он его уговаривает, у него родственники в Израиле, и он думать не желает об Америке. Только туда, к тёплому Средиземному морю.

— Ты за него не беспокойся. Уговорят они своего зятя. Он весьма неглупый гой, поломается и согласится. А потом ещё и всю "мешпуху" православную за собой потянет. Ты вот сына спроси, что он собирается делать?

— Яша, скажи, что ты обо всём этом думаешь? — мать с вызывающим любопытством посмотрела на демонстративно отстранённо пьющего чай сына.

Яков отвечать не торопился и, медленно допив и поставив чашку на стол, обвёл родителей чуть ироничным открытым взглядом.

— Что вам сказать, папа и маман. Мне здесь не так уж и плохо. На работе меня ценят, вот должность руководителя группы дали и зарплату соответствующую. Материально не нуждаюсь. Есть ещё с кем время проводить и где. Большинство друзей никуда пока не едут, а если кто и думает двигаться, то за океан. И вообще, мне здесь интересно жить, здесь моя родина, здесь я родился, здесь родились вы и ваши предки. Что вы ещё от меня хотите?

— К сожалению, это беда многих молодых людей. Они не виновны, они, как и мы, как ты называешь нас, предки — продукт нашей системы. Десятилетиями в нас убивали национальное сознание, цинично ассимилировали, уничтожали наших лучших людей. Что же теперь от тебя ожидать? Но пойми, Яша, рано или поздно ты должен будешь решить, кто ты и с кем тебе по пути. Ты не сможешь, как страус, переждать смутное время, зарывшись головой в песок. Оно никогда и не кончится здесь. И тебе потом будет жаль напрасно потраченного времени. Подумай, сынок.

Отец говорил негромко, но слова его звучали сильно и убедительно. Якова не могла не тронуть затаённая в них боль.

— Хорошо, папа, я подумаю. Дай мне время. Это слишком сложно для меня. Я просто ещё не созрел.

Яков смотрел на родителей, и чувство трудно объяснимой вины перед ними боролось в нём с досадой из-за нарушенного блаженного покоя, в котором пребывала ещё недавно его неискушённая душа.

— Нам-то что? — поддержала мужа Ребекка Соломоновна, — мы доработаем до пенсии и уйдём на покой. Нас на работе уважают… Ты не думай, что нам так уж хочется уезжать. Здесь нам совсем неплохо. Квартира, машина, друзья и знакомые, русская культура, театры, концерты, книги. А язык? Куда бы мы ни двинулись, мы нигде и никогда не будем владеть их языком так, как русским и даже украинским. Но рано или поздно мы умрём, а ты останешься, и тебе здесь жить. Вот и решай.

— Жениться не собираешься ещё? — спросил отец, прервав чрезмерно затянувшееся состояние неловкой задумчивости.

Илья Зиновьевич понимал, что вопрос его хоть и не застанет сына врасплох, но неприятен ему по существу. Отношение их к браку было болезненно бескомпромиссным. Яков знал это хорошо, и его недавняя попытка объясниться с ними по поводу серьёзных чувств, которые он испытывал к Лене, оставила после себя ощущение отчуждённости и недовольства. Особенно переживал отец, приверженный глубоко укоренившейся в его роду традиции выбирать жену или мужа только из евреев.

Всю свою историю Советская власть различными прямыми или косвенными путями пыталась решить весьма важный для неё еврейский вопрос. Ассимиляция в результате смешанных браков была чрезвычайно желательна для неё, да и многие еврейские юноши, утратив духовную связь с народом и его историей, охотно женились на дочерях своих украинских или русских сограждан. Не испытывавший тяги к еврейству и следуя велению сердца, Яков невольно оказался в плену неожиданной для него ситуации.

— Нет, папа, пока ещё нет, — ответил сын.

— Я сам был молод и влюблён и хорошо тебя понимаю. Любовь царит над всем. Она выше наций, не знает границ. Я уверен, что именно она определяет сейчас твоё умонастроение. Какая там эмиграция, когда на скамейке одного из чудесных киевских парков ждёт красивая девушка… Когда-нибудь ты почувствуешь, Яша, что она перестаёт тебя понимать или что тебе безразлично станет всё, что будет напоминать о еврействе. — Илья говорил медленно, взвешивая каждое слово.

— Это почему же? — искренне спросил Яков.

— Да потому, что у нас своя история и судьба. И тот, кто женится на гое, какая бы она ни была замечательной и порядочной, должен отказаться от частицы себя, принадлежащей твоему племени, — стараясь быть убедительным, ответил отец.

Для него невыносимо было сознавать, что его кровная связь с предками прервётся на сыне. Насильственно лишённый еврейской веры и культуры молохом абсолютной власти, Илья Зиновьевич не мог смириться с поражением на самом ближнем к порогу его дома поле боя. Нет, скорее не разум, а питавший его дух инстинкт непрестанно напоминал ему, что надежда на возрождение жива, пока пульсирует в тебе горячая еврейская кровь, пока твои гены ещё не утратили общности с хромосомами праотцов. И надежда эта могла умереть вместе с инстинктом в молодом и совершенном теле его единственного сына.

Уезжать Яков пока не собирался и возникавшие всё чаще дома и на работе разговоры об отъезде старался избегать и своего мнения об этом не высказывать. И не потому, что его у него не было. Просто он был убеждён, что эмиграция — серьёзный шаг в судьбе каждого, и решаться на него человек должен самостоятельно перед судом собственной совести. Стадный инстинкт, считал он, лишь может нанести ущерб личной свободе и независимому суждению, так как наверняка используется кем-то для достижения политических целей. Начавшийся и приобретавший всё более обвальный характер отъезд в Израиль его ни в чём не убеждал. Не потому, что он был лоялен режиму и слепо верил в обещанное народу светлое будущее, которое обязательно придёт после перестройки. Хорошо образован и интеллигентен в исконном смысле этого понятия, Яков видел пороки власти, её коррумпированность и лживость была очевидна, и его аналитический ум и интуиция не позволяли ему предаваться беспочвенным надеждам и розовым мечтам о грядущем постсоветском обществе.

5

Яков ждал Лену на лестнице, каскадом поднимающейся к мощным, слегка изогнутым по замыслу архитектора опорам и балкам кинотеатра. Над городом величественно и щедро царила весна, небо сияло голубизной, подсвеченной лишь радужными лучами уже клонившегося к закату солнца. Воздух был насыщен сладковатым ароматом цветущих каштанов, приносимыми ветром запахами полевых цветов и той особой свежестью, при которой дышится радостно и легко. В скверике напротив суетилась и голосила детвора; улица была полна гудением моторов и сирен проезжавших мимо троллейбусов и автомобилей, шуршанием колёс и гомоном прохожих. Сеанс должен был начаться через минут пятнадцать, и толпа возле кинотеатра стремительно росла. Он увидел её только что соскочившую с подножки трамвая и энергично и призывно машущую ему худенькой белой рукой. Яков невольно залюбовался ею, грациозно и пластично поднимающейся навстречу ему по лестнице.

«Сколько в ней нежности и естественности», — подумал он, уже не в первый раз с любопытством и восхищением рассматривая её.

— Привет, Яшенька. Я тебя ещё из трамвая заметила. Ты со стороны смотришься просто бесподобно, как статуя одетого Аполлона, — сверкая белозубой улыбкой, проговорила Лена и, подойдя вплотную к нему, поцеловала в щёку.

— А ты похожа на «Венеру» Боттичелли, выходящую из моря, с одной лишь разницей, замеченной тобой, — она, в отличие от тебя, была совершенно обнажённой.

Лена прыснула счастливым смехом.

— Я не опоздала? — спросила она, угомонившись и глядя на Якова прекрасными голубыми глазами.

— У нас есть ещё несколько минут. Я слышал от друзей, что в фойе довольно интересная выставка одного молодого художника. Если хочешь, давай посмотрим.

Он обхватил её за талию и повлёк к входу в кинотеатр. Они миновали контролёра и вошли в огромный зал, хорошо освещённый льющимся через широкие прозрачные стёкла светом. Здесь было много народа. Привлечённые необычной экспозицией, люди небольшими группами перемещались от стенда к стенду, тихо переговариваясь между собой.

— Откуда начнём? — спросила Лена.

— С буфета, — пошутил Яков.

— Ты такой галантный кавалер. Я тебя не разорю? — подхватив предложенную им игривую интонацию, проговорила она.

— Разве ты не знаешь, что меня повысили? Теперь у меня много самой устойчивой в мире валюты.

— Знаю, но я же стою значительно больше, не правда ли? — парировала Лена.

— Тебе просто нет цены. Активистка, комсомолка, спортсменка, а главное — красавица, — произнёс он, подражая знаменитому актёру Владимиру Этушу. — Вот за это мы сейчас и выпьем.

Они засмеялись и подошли к обширной буфетной стойке.

— Ну, что будешь пить, красавица? — спросил Яков, изучая меню.

— Что хочешь, Яшенька, — наигранно смиренно сказала она.

— Ладно, «пить, так пить, — проквакала лягушка, утопая в сметане». Девушка, два коктейля «Столичный», пожалуйста, и два вон тех пирожных, — попросил он кареглазую симпатичную буфетчицу.

Потом они бродили между стендами, рассматривая картины и время от времени весело чокаясь высокими зеленоватыми бокалами.

— Неординарный художник, правда? Я о нём прежде не слышала. Как его фамилия?

— Мирон Спектор. Он начинал как авангардист, а сейчас его стиль можно отнести к сюрреализму. Смотри, сколько экспрессии! — Яков подошёл к одному из полотен.

— Необычный взгляд на мир, какой-то отстранённо возвышенный. Среди вашего народа много способных людей, Яша. — Лена взглянула на него серьёзно и испытующе.

— Не более чем у любого другого, Леночка.

— Да нет, я тебе не льщу. Я действительно так думаю. С тех пор, как узнала тебя, особенно.

— Почему же? — теперь они стояли лицом к лицу, и он искал и не находил в её глазах даже оттенка фальши.

— Потому что я люблю тебя, дурачок. Раньше ведь я была занята другими делами, чтобы об этом думать. — Она пристально посмотрела на него. — Вот так, мой милый. Пойдём, уже третий звонок прозвенел.

Огромный зрительный зал был почти полн. Они поднимались между рядами, привлекая внимание многих людей. Девушки и молодые женщины с откровенным любопытством рассматривали его.

— Смотри, Яшенька, как тобой любуются, — насмешливо проговорила она.

— Ты ошибаешься, Леночка. Это на тебя все уставились, — пошутил он.

— Красивая мы пара, правда? — лукаво проговорила она.

— А вот и наш ряд, — уклонился от ответа Яков, пропустив её вперёд.

Когда они нашли свои места, свет в зале уже погас, и на широченном полукруглом экране засветились первые кадры документального фильма.

Люди молча, обмениваясь лишь короткими, едва слышимыми фразами, покидали кинотеатр. Многие были подавлены, погружены в себя, стыдливо отводили взгляды, неся в душе невесть откуда возникшее ощущение вины и сопричастности к человеческой трагедии. Трамвая ждали недолго, и, подтолкнув Лену за локоть, Яков тяжело поднялся на подножку и, протиснувшись между пассажирами в проходе, нашёл её сидящей у открытого окна. Тёплый весенний вечер струился лёгким ветерком, шевеля её мягкие золотистые волосы, спадающие на нежно розовые мочки ушей.

Они вышли через несколько остановок и пошли по старой горбатой улице, подобных которой было много в этом районе города. Время пощадило дома и выложенные булыжником мостовые, безжалостно уничтожив некогда бившую здесь размеренным пульсом самобытную жизнь. Якову казалось, что он слышит слабые отголоски украинской и русской речи с вплетающимися в её привычную вязь неожиданными оборотами на идиш.

— Чтобы так сыграть дамского портного, с такой глубиной и психологизмом… — Лена с трудом выговаривала слова, она всё ещё не могла освободиться от гнетущего впечатления, которое оказал на неё кинофильм. — Яша, скажи, Смоктуновский — еврей?

— Нет, Леночка, он просто гениальный актёр. Самородок среди груды камней. Такие рождаются раз в столетие.

Они вновь замолчали, прислушиваясь к своим шагам.

— Такое чувство, что мы идём по тем же улицам, что и они тогда, — нарушила молчание Лена.

— Так и было. В этом районе до войны селилось много евреев. Бабушка по матери жила на Тургеневской. Её тоже вместе с моей прабабушкой и прадедом погнали в Бабий Яр.

— А почему твоя бабушка вообще здесь осталась? Разве не было ясно, что нужно бежать? — Лена с трудом подавила волнение, схватившее за горло железной рукой.

— Мама рассказывала, что бабушка потерялась в невообразимой толчее на вокзале. Дед с детьми, то есть с мамой, её братом и сестрой, уехали. Оставив всех в купе на чемоданах и сумках, он бросился искать бабушку. Вернулся бледный как смерть. Но нужно было увезти детей. Больше они не виделись, — рассказывал Яков. — Немцы тогда наступали стремительно. Вагонов не хватало, старались вывезти детей, молодых и всех пригодных к работе и службе в армии. А были и те, кто не верили, что немцы настроены враждебно по отношению к евреям. Они помнили оккупацию Украины в восемнадцатом году, видели лощёных, культурных немцев и не могли себе представить, что нация с приходом Гитлера к власти переродилась. Им рассказывали, что происходит в Германии и оккупированных странах, а они не верили.

Яков говорил, подбирая нужные слова, о родных и трагической судьбе народа, и Лена слышала в его голосе интонации горечи и досады.

— Да и твои соплеменники тоже хороши, — не унимался Яков. — Большинству эта бойня была безразлична и не вызвала даже мысли о каком-то протесте, желание защитить своих соседей. Некоторые радовались неожиданному для них повороту событий. Потом можно всё списать на жестокость войны. Пока же решить еврейский вопрос, завладеть чужим имуществом и квартирами, которые кололи им глаза и вызывали зависть. Более того, они помогали отправлять несчастных на погибель. Полицаи следили за порядком, за тем, чтобы никто не сбежал. Жители выдавали соседей, когда те пытались где-то спрятаться.

— Я понимаю тебя, Яша. Мне тоже обидно, что с вами так поступили. Ты винишь нас в геноциде. Но поверь, я знаю украинцев лучше. Они щедрые и неглупые люди, ценят и уважают евреев за ум и талант и хорошо к вам относятся. Ты преувеличиваешь, когда говоришь, что многие испытывали удовлетворение, наблюдая эту трагедию. Я уверена, большинство вам сочувствовало, но было бессильно что-либо сделать. Даже в этом фильме простые люди хотели помочь, предупреждали портного. А некоторые украинцы прятали евреев, особенно детей.

Ночь стремительно опускалась на город, и в свете уличных фонарей Яков увидел, как зарделось её лицо, а глаза заблестели от подступивших слёз. Он любил её и сейчас, растревоженный болезненным и неожиданно откровенным разговором, испытывал к ней невыразимую, отчаянную нежность. Он остановился напротив палисадника, тускло освещаемого одиноким фонарём.

— Что с тобой? — спросила она, подойдя к нему вплотную и положив руки ему на плечи.

— Извини меня, Лена. Я хотел было возразить, но сообразил, что ты к этому не имеешь никакого отношения. Я напрасно сотрясал воздух.

Яков прижал её к себе и поцеловал в полураскрытые влажные губы. Она ответила коротким страстным поцелуем.

— Не нужно извиняться, Яша. Меня там быть не могло, но с ними был мой народ. И мне стыдно за него. Ведь я же плоть от плоти его. Ты во многом прав.

Лена смотрела прямо в глаза, и он увидел в них неподдельное сочувствие.

— Леночка, ты замечательный человек. Если бы все были такие, как ты, евреи бы не уезжали.

— Я не хочу, чтобы ты уехал.

Яков почувствовал, как напряглись её руки на его плечах.

— А я и не думаю, — ответил он, но Лена каким-то особым женским чутьём ощутила его едва заметную неуверенность.

— Нет, ты обещай мне. Вот сейчас же здесь и поклянись. — В её голосе послышались нотки отчаяния.

— Любимая, ну я же сказал. И вообще, не место и не время здесь и сейчас говорить об этом, — и чтобы снять напряжение, пропел с иронией, — «не обещайте деве юной любови вечной на земле». Кстати, мы уже пришли.

Они стояли на углу Свердлова в нескольких минутах ходьбы от её дома. В ночной темноте и тишине, нарушаемой лишь редкими прохожими да шумом проезжавших автомобилей, уличные фонари горели как-то по-новому ярко и сочно. Свет от них, пробиваясь сквозь ветви лип и каштанов, причудливо ложился на стены старинных зданий и особняков. И чем более неверным и призрачным было освещение, тем прекрасней они казались ему в своей искусной лепке, в неожиданных выступах пилонов и наличников окон, в обрамлении нависающих фризов и бордюров, в необычной форме парадных подъездов и выразительной кирпичной кладке фасадов.

— Поднимемся ко мне, Яшенька? Я угощу тебя львовскими конфетами, — спросила она, не в состоянии скрыть овладевшую ею страсть.

— Не откажусь, я люблю львовские шоколадные конфеты, да и карамель тоже, — согласился Яков. — Откуда дровишки?

— Отец был в командировке в Западной Украине. Сестра пока ещё не успела всё съесть. Тебе повезло, — сказала Лена и потянула его за руку.

— Уговорила, — засмеялся он. — Ты знаешь, чем меня завлечь.

Они прошли через хорошо освещённый фонарём в кружевной металлической оправе парадный подъезд в небольшой с высоким лепным потолком вестибюль и бодрым шагом поднялись на второй этаж по широкой серого гранита лестнице. Лена достала из сумочки связку ключей, и в резной дубовой двери раздался лёгкий щелчок.

— Заходи, — пригласила она, и Яков неспешно, но твёрдо ступил в полутёмную прихожую, освещённую тусклым светом с лестничной клетки.

— Мы одни? — спросил Яков.

— Родители в гостях у папиного друга детства, а сестра с кавалером пошла в оперный театр. Вернутся поздно.

Она нащупала на стене клавишу выключателя, и свет старинной бронзовой люстры вырвал из полумрака украшенное серебристо-розовыми обоями помещение. Огромная гостиная была со вкусом обставлена гарнитуром орехового дерева и удобной мягкой мебелью. Большой стол посредине с вазой китайского фарфора был окружён шестью стульями с высокими красиво изогнутыми спинками. Великолепный туркменский ковёр на паркетном полу, да и всё убранство квартиры говорили о высоком статусе и общественном положении её хозяев.

— Располагайся, Яшенька, а я приготовлю кофе, — сказала Лена.

— Подожди, дорогая. Куда ты торопишься? Дай хоть посмотреть на тебя. Мы уже неделю не встречались. Я дико скучаю по тебе. Без твоих роскошных волос, прекрасных глаз, рук и губ…

Он привлёк её к себе и по-мужски властно поцеловал.

— Я тоже, Яшенька, я не могу без тебя.

Она потянула его за собой в спальню. Присев на край широкой кровати, Лена положила руку ему на пояс, поощряя его, остановившегося в раздумье.

Они были близки уже около года. И всякий раз Лену удивляла какая-то его скованность и нерешительность, проявлявшиеся в тот короткий, но казавшийся ей долгим миг перед острым переживанием близости и любви.

— Милый, что с тобой? Ты же сказал, что хочешь меня.

Вожделение, охватившее её, передалось ему, к нему вернулась его всегдашняя уверенность и опытность. Быстрыми и точными движениями он снял с неё платье. Затем он позволил ей раздеть себя. Ещё с первого их соития Яков знал, что ей это нравится, что осязание его нагой широкой груди, сильных упругих бёдер, его возбуждённого члена приводит её в экстатическое состояние. Чувственность и страсть надолго соединили их молодые тела.

— Милый мой, у тебя столько энергии. Ты потрясающий любовник.

Она говорила, навалившись на него, расслабленно лежащего на спине, и время от времени целуя его рельефную грудь.

— Знаешь, о чём я мечтаю? — она смотрела на него своими большими, разгоревшимися ещё ярче от потрясения оргазма, голубыми глазами.

— О чём, Леночка? — спросил он, рассматривая высокий лепной потолок и гардины из бежевого тяжёлого бархата, спадающие с резного деревянного карниза.

Через полуоткрытое окно с улицы доносился весёлый птичий речитатив, отрывистый говор редких прохожих, а лёгкое шуршание молодой сочной листвы напомнило ему их первую любовь прошлой весной под низкой раскидистой вербой.

— Я хочу, чтобы ты остался. Никогда раньше я не испытывала такое наслаждение от секса. Ни с кем у меня не было такого оргазма. — Она покрыла поцелуями его грудь и живот, коснулась губами его члена. — Я совсем потеряла стыд. Только не подумай, что я блядь, просто я безумно тебя люблю.

Его равнодушие лишь распаляло её. Лена поднялась, села ему на бёдра, и его горячий, мгновенно отвердевший член легко и упруго пронзил её.

— Женись на мне, Яшенька, — промолвила она, учащённо дыша и не стесняясь своей раскованности, и откровенно и смело предаваясь охватившему её блаженству. — Ты ни с кем не испытаешь ничего подобного. Тебе достанется всё — и я, и квартира, и машина, и дача. Всё будет твоё.

— Только не пытайся меня купить, Лена.

Его руки, обхватившие её гибкую талию, напрягались в такт её движениям. Он с интересом, как будто впервые, рассматривал её великолепное пластичное тело, небольшие груди, мягкий живот, чистую нежную кожу, красивое чувственное лицо, на которое в беспорядке спадали тяжёлые золотистые пряди.

— Извини, но у меня и в мыслях этого не было, я не хотела сказать ничего дурного. Я просто потеряла голову.

Она задыхалась, охваченная безудержным продолжительным оргазмом.

Яков сидел, откинувшись на спинку кресла и листая свежий номер «Нового мира».

— Леночка, дашь потом почитать? Здесь начали публиковать последний роман Айтматова. Мне он нравится.

— Я тоже его люблю. Он философ и тонкий психолог. В нём есть глубина и эпическая широта одновременно. Мама, папа и сестра прочтут, и я тебе его дам.

Лена поставила на стол большой посеребрённый поднос с двумя чашками дымящегося кофе.

— Спасибо, Лена, сейчас в самый раз выпить кофе. Ты не женщина, ты ведьма, вампир, — сказал Яков.

Он взял чашку и конфету и с восхищением взглянул на неё. Озарённая каким-то льющимся из неё внутренним светом, она была ещё прекрасней, чем тогда, когда два часа назад они вошли в квартиру.

— Я всегда после секса чувствую себя обновлённой. Я как будто летаю. — Она присела на широкий подлокотник кресла и обняла его свободной левой рукой. — А почему ты не обрезан? Я слышала, что всем евреям делают обрезание.

— Да как-то времени нет заскочить в синагогу, — ухмыльнулся Яков.

— Ну не шути, скажи, правда, почему? — настаивала Лена, мурлыча, как большая рыжая кошка.

— Лена, мне не хотелось бы касаться этой темы, — проговорил Яков. — Но раз ты настаиваешь… В Советском Союзе евреи как нация подвергались физической и культурной ассимиляции. Под видом борьбы с троцкистско-зиновьевской оппозицией, с космополитизмом, с врачами-отравителями и еврейским антифашистским комитетом уничтожался цвет еврейского народа. А закрытие школ, театров, синагог на фоне этого уже никого не волновало. Рады были, что вообще живы остались. Кто тогда мог вообще думать и говорить о религии, традициях. На весь Киев — одна синагога, а до революции их было десятки. Это сейчас открылась синагога Бродского, которую Советская власть превратила в кукольный театр, хорошо, что не в склад. Но туда почти никто не заходит, а приходят, не знают, что делать, как молиться.

Лена подошла к нему и обняла за плечи, пытаясь успокоить.

— Ты спросила, почему я не обрезан, — продолжал Яков. — Да потому, что обрезание делалось подпольно, с этим боролись, как с религиозным мракобесием. Можно было вылететь с работы или из института или оказаться на допросе в КГБ.

— Нашему народу тоже досталось, — сказала Лена. — Украинскую интеллигенцию душили беспощадно под видом борьбы с национализмом, вовсю шла русификация… Народ сам по себе ни в чём не виноват, он — жертва, глина, из которой небольшая группа людей, стоящих у власти, лепит всё, что пожелает. Просто молчание ягнят. А в лагеря, как и в Бабий Яр, гнали не только евреев.

— Это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Евреев уничтожали лишь потому, что они евреи, — возразил Яков. — Слушай, давай-ка сменим пластинку. У нас было такое чудесное настроение.

Он натужно улыбнулся, и Лена, наклонившись к нему, поцеловала его в губы.

— Ты мой хороший и такой умный! Я люблю тебя.

Яков поднялся и обнял её.

— Леночка, ты — прелестное создание! С тобой и поговорить интересно, и в постели необычайно хорошо. Счастлив будет тот, кому ты достанешься.

— А ты поторопись, отец хочет познакомить меня с каким-то красавцем из его министерства. Я же не могу ему бесконечно лапшу на уши вешать, — выпалила Лена.

— Тут что-то новое. Он знает, что мы встречаемся, и при этом торопится, — заметил Яков.

— Он хочет, чтобы я была счастлива. И пока отец занимает солидное положение, он считает, что самое время выдать дочь замуж.

— За украинца или русского, верно? — усмехнулся Яков. — Зачем ему зять-еврей. Он может и карьере повредить.

— Не мели чепуху, Яша. Времена сейчас другие, к вам отношение очень изменилось к лучшему. Никакой дискриминации нет. Евреи на высоких постах в правительстве, — убеждённо проговорила Лена.

— Дорогая, мне кажется, ты страдаешь наивным прекраснодушием. Подумай сама! Люди, которые несколько лет назад были гонителями, душителями свободы, вдруг стали демократами и филантропами? — продолжал он. — Да в душе они такими же и остались. Просто им спустили сверху новые инструкции.

— Мой отец — порядочный человек. Он хорошо к тебе относится.

— Возможно, что и так. Среди русских и украинцев всегда было много благородных людей. Надеюсь, и сейчас тоже. Еврея Бейлиса, между прочим, служащего хлебозавода на Подоле, защищали лучшие юристы, а учёные, писатели, общественные деятели России выступили с воззванием против мракобесного суда, за честь и достоинство народа. Как еврейского, так и своего, которое было бы униженно несправедливым юдофобским приговором. И они тогда победили, — искренно проговорил Яков. — Но чёрная сотня здесь тоже всегда была, есть и будет, она бессмертна.

— Я не понимаю, к чему ты клонишь?

— Твой отец наверняка не глупый человек, раз в такие верхи попал. И он понимает, что в один прекрасный день я могу поставить вопрос об отъезде. При таком окружении это ему, скорее всего, повредит.

Лена обиженно вскинула глаза, её прекрасное лицо порозовело.

— Отъезд, зачем тебе он нужен? Это же сумасшествие какое-то.

— Сотни тысяч. Неужели все сумасшедшие? — усмехнулся Яков.

— Значит у тех, кто уезжает или уже уехал, были свои причины, — не уступала Лена.

— Ты можешь сейчас гарантировать, что у меня, у моих родителей или родственников не найдётся каких-либо причин?

— Я не знаю.

— Вот и я тоже не могу тебе ничего обещать. Я очень тебя люблю, Лена. Поэтому хочу быть честным перед тобой. Я не знаю, как может всё повернуться здесь, не могу просчитать свою, нет, нашу судьбу на всю жизнь. Я не бог и не пророк. Ты должна это принять в расчёт и решить — если так случится, поедешь со мной, бросишь ли все ваши богатства, родителей, родину, наконец?

Короткий звонок в дверь мгновенно вернул их к действительности. Напряжённое лицо Лены приобрело выражение девичьей озабоченности.

— Ой, Яшенька, это мои вернулись. Который час? Ого, половина двенадцатого. Ну и заболтались мы. Я даже постель свою не заправила.

Звонок настойчиво повторился.

— Поговори с отцом о чём-нибудь, хорошо? — попросила Лена. — Пойду открою.

6

Наступил конец лета, та замечательная пора, когда жара уже спала и на город, на всё сущее в нём опустилось благодатное мягкое тепло. Однажды Яков возвращался домой через парк Политехнического института. В городе было много больших парков, но этот недалеко от дома он любил особенно. Вековые тополя, вязы, клёны и каштаны росли здесь дружной гурьбой. Их тесное зелёное братство бережно хранило прохладу в знойный день и желанный для окрестной детворы снег даже тогда, когда по открытым весеннему солнцу улицам безудержным потоком катила талая обжигающая холодом ладони и ступни вода.

Яков знал в нём каждую тропинку, каждый заблудившийся в ветвях фонарь. Он мог пройти его даже в полной темноте, ни разу не ошибившись и не споткнувшись о выступ каменистой дорожки. Вот уже лет двенадцать, как семьяперебралась в этот район. С тех пор он не раз ходил здесь с дедушкой и бабушкой, приезжавших навестить внука, пробегал со школьными друзьями, встречался и целовался с девушками в укромных закоулках парка.

Яков вышел на центральную аллею и вскоре издали увидел мужчину и женщину, которые, обнявшись, сидели на скамейке. Он подошёл поближе, и в это время друг школьных и студенческих лет Миша поднялся навстречу ему. Они пожали руки и похлопали друг друга по плечу. Юля загадочно улыбнулась ему в ответ на его приветствие. Яков с первого взгляда заметил в них какую-то перемену — на их лицах царила загадочная счастливая блажь. Заинтригованный и не желающий долго пребывать в томительном неведении, спросил:

— Что вы тут делаете? Интуиция подсказывает мне, что-то стряслось. Вы просто сияете.

— Пожалуй, уже можно сказать, — задумавшись на мгновение, проговорила Юля.

— Яша, ты первый, кому мы рассказываем. Даже родители ещё не знают. Только что из клиники. Получили подтверждение. У нас будет ребёнок, говорят — мальчик.

Впервые Яков увидел её на студенческом балу во дворце культуры, куда она пришла вместе с Мишей. Красавицей Юля не была, но его поразило тогда в ней то женское обаяние, которое порой действует на мужчину сильней, чем холодная красота. Она была интеллигентна и обладала хорошим вкусом, и Яков решил за ней приударить. Юля благосклонно отнеслась к его ухаживанию, явно симпатизируя красивому и загадочному парню. Но скрываемое до поры вскоре стало явным, и отношения между друзьями сразу охладились. Миша ни в чём не попрекал Якова, но тот не мог не почувствовать с трудом сдерживаемую ревность и однажды вызвал его на откровенный разговор. Нарушенный им несколько старомодный кодекс мужской чести, которому он старался следовать, подсказывал ему, что женщина не должна стоять между ними и что дружба важней личного счастья, построенного на её руинах. Объяснение было трудным, Миша не хотел ничего менять, но Яков настоял на своём и перестал встречаться с Юлей под предлогом подготовки к экзаменам. Женская интуиция её не обманула, она поняла причину разрыва приятных, чувственных отношений, которые стремительно катились к неминуемой и желанной для неё связи. Со временем она успокоилась, и встречи её с Мишей возобновились. Потом была шумная еврейская свадьба на Березняках. Молодые явно были влюблены друг в друга, и Яков искренне радовался счастью, которым они были обязаны ему. Миша работал инженером на заводе, а Юля не без труда устроилась врачом в кардиологическую клинику. Благополучная семья в начале своего долгого пути по неизведанным дорогам жизни.

Яков стоял, подбирая нужные слова и чуть кося на едва обозначившийся живот Юли.

— Вы молодцы. Давно пора поставить национальные кадры на поток. За хорошее начало не грех бы и выпить, — попытался пошутить Яков.

— Это ты сильно сказал «на поток», — подхватил остроумный Миша, — но нам с этим вдвоём без твоей помощи не справиться. Жениться ещё не надумал? Ты с Леной великолепно смотришься, а дети ваши будут просто ангелочками.

Мишка расплылся в блаженной улыбке. Яков посмотрел на Юлю, она поймала его взгляд, и её лицо едва заметно покрылось нежной краской стыда. В приглушённом пышными кронами деревьев свете дня он увидел, как она похорошела, какой мягкой и женственной стала её стройная фигура.

— Не в красоте самой счастье. Недавно прочитал мемуары Анн Филипп, жены Жерара Филиппа. Красавицей она не была, а он её боготворил. До сих пор никто не сумел внятно объяснить человечеству, что такое любовь.

— Ты философ, Яша, — съязвил Миша.

— О женитьбе я пока всерьёз не думал. Погулять ещё хочется. Семья — это другая действительность, куча обязанностей, дети.

— Значит, не созрел ты, дружище, — Миша усмехнулся и взглянул на жену. — Рады были увидеться. Нам пора. Нужно известить родителей о счастье, которое их ожидает.

— Уезжать не собираетесь? — крикнул им вдогонку Яков.

— А нам и здесь хорошо, — ответил Миша и махнул ему рукой.

7

Казавшееся незыблемым и вечным братство народов начало стремительно рушиться, экономические проблемы росли и множились, захватывая в свой плен и обычную, повседневную городскую жизнь. Начались перебои воды и электроэнергии, на многих улицах по ночам стало темно из-за вынужденной экономии и отсутствия светильников для замены их в бесчисленных перегоревших фонарях. Люди теперь боялись гулять по вечерам и старались добраться домой после работы засветло. Свет в парке не включался уже давно, и сейчас он был погружён в тёмный причудливый мрак. Яков шёл своим обычным бодрым шагом, не оглядываясь и не озираясь по сторонам. Мысли его были сосредоточены на программе, разработку которой завершал в последние дни. Отладка модулей, протекавшая до вчерашнего дня без задержек, натолкнулась на какую-то принципиальную, глубоко засевшую проблему. Его мозг настойчиво сканировал и анализировал главную часть программы, пытаясь обнаружить заложенную там ошибку. Так опытный охотник выслеживает зверя, упорно отыскивая заметные только ему следы на тропе, примятости травы, обломанные ветки кустарника и ловя обострённым слухом едва слышимые шорохи. Упругая поступь кроссовок задавала ритм и чёткость ходу его мысли, звучно отражаясь от призрачно серых стволов деревьев. Иногда Яков позволял себе отдохнуть, и тогда мозг его самопроизвольно переключался, и впечатления от последней встречи с Леной и их нелёгкого разговора завладевали его вниманием. Он принялся разбираться в своих внутренних проблемах подобно тому, как последовательно и настойчиво прослеживал жёсткую логику программ. Ему было важно понять себя, так как ясно представлял цену ошибки для них обоих.

Любовь его к Лене была незыблемым постулатом. Не вызывало сомнений и её нежное чувство к нему, несмотря на неотвратимо, подспудно зреющий конфликт. Поводом для него стали упорные ухаживания молодого человека с работы её отца, предлагавшего ей другой, беспроигрышный вариант устройства личной жизни, и Яков отдавал себе отчёт в том, что в один прекрасный день она сломается и согласится выйти замуж за нелюбимого, но удобного для неё и родителей мужчину. Лена ничего не скрывала, рассказывая о своих встречах с ним, но за стеной демонстративного равнодушия он не мог не почувствовать её бравирующей досады и безысходности отчаяния. Да и не таким уж слабым казался ему его конкурент. Бывший комсомольский работник, а сейчас весьма преуспевающий чиновник, он был хорошо образован и неглуп. С дипломом экономиста, закончившего Институт Народного хозяйства, и опытом партийной работы он мог сделать серьёзную карьеру, которая никогда не светила Якову в прошлом, да и сейчас, когда политика в отношении евреев изменилась и с ними откровенно заигрывали. Кроме того, его качества преуспевающего чиновника не мешали ему быть обаятельным и симпатичным. Неминуемо шло к тому, что бастионы падут, стены рухнут — и крепость сдастся на милость победителя. Яков начал беспокоиться, видя в этом умысел, направленный на то, чтобы заставить его принять решение. А проблема-то глубоко засела в нём, а не в Лене, и аналогия с ошибкой в программе помогла ему понять не столь уж очевидную суть конфликта. В нём, как и в любом индивидууме, существуют два начала. Одно из них содержит то, что является общим для всех людей, — космополитическое, независимое от происхождения, расы и крови начало. Именно общечеловеческое в нём и привлекает её. Лена любит красивого, сильного, интеллигентного мужчину, самца, который великолепно удовлетворяет её духовные и сексуальные потребности. И это абсолютно нормально, в этом нет никакого цинизма, ведь то же самое он мог сказать и о ней. Только патологический ханжа будет отрицать очевидные психологические и биологические реалии, являющиеся условием надёжного и счастливого брака. Но чем дальше, тем явственнее он ощущает в себе то второе пробуждающееся, непокорное начало. Голос крови всё настойчивей требует ясного и недвусмысленного ответа — кто он, признаёт ли он свою еврейскую сущность. Если нет, то зачем мучать себя и любящую тебя женщину. Будь счастлив и богат и забудь о своём еврействе или просто отнесись к нему как к драгоценному, но выпавшему из жизненного потока раритету. Если же тебе небезразлично твоё происхождение, то веди себя, в конце концов, как уважающий себя еврей. Именно это начало Лена не принимает, равнодушно улыбаясь в ответ на его попытки завести разговор на тему, касающуюся культуры его народа. Каждый раз Яков отступал, чувствуя её отчуждённость, и всё становилось на свои места, когда беседа возвращалась в русло общечеловеческой культуры. Но ведь когда-нибудь он перестанет мириться с её безразличием и потребует признания и уважения его еврейского начала. Что будет с ними и их детьми? Чья сторона возьмёт верх, её? Тогда он должен будет отказаться от требования признания его национальной идентификации и угомониться. Дети, благополучие, красивая любящая жена тоже дорогого стоят. А если окажется сильней он, и она нехотя последует за ним в чуждый ей Израиль или в Америку?

В размышлении о своей непростой ситуации Яков прошёл уже большую часть пути. Глаза привыкли к темноте, различая в ней стволы и кроны деревьев, шарообразные контуры кустарника, просветы звёздного безлунного неба и неровный каменистый покров аллеи. Он двигался вперёд, не испытывая ни страха, ни беспокойства, один среди этого удивительного острова торжествующей природы, свободный от бесчисленных проблем огромного города, плещущего волнами света и звуков в его зелёные берега.

Ему оставалось пройти всего метров триста, когда он заметил впереди справа вспыхивавшие в беспорядке огоньки. Вскоре до слуха Якова донёсся грубоватый мужской голос. Он пока ещё не мог понять смысл слов, но уже слышал богато удобрявшую речь отборную матерщину. Огоньки оказались кончиками сигарет, которыми смачно, с явным удовольствием затягивалась кампания. Во время затяжки лицо курящего причудливо выступало из темноты, озаряясь на секунду слабым красноватым светом. Яков сначала хотел повернуть назад, чтобы избежать встречи, итог которой трудно было предсказать. Но потом, усилием воли подавив нараставший страх неизвестности, продолжил путь. Он поравнялся со скамейкой, где сидели четверо, когда услышал хриплый окрик:

— Куда бежишь, парень? Дай-ка закурить.

Яков приостановился, и в этот момент трое сидевших рядом с вожаком, так показалось ему в этот момент, быстро, но без суеты, поднялись со скамьи и обступили его с трёх сторон. Сердце бешено колотилось в груди, но он старался вести себя независимо и не обнаружить сковавшие дыхание страх и растерянность.

— Я не курю, — с трудом выдавил он из себя пришедшую на ум фразу.

— Ха, слышишь, Толян, он не курит. Интеллигент ё…ный, блядь, сука, вальяжно изрыгнул стоящий перед ним верзила.

— А ну ка, врежь ему, падлу, Федька, — услышал Яков прокуренный голос вожака, оставшегося сидеть и со стороны командовавшего расправой.

Короткой тенью взметнулся кулак, и он почувствовал сильную боль, пронзившую его нижнюю челюсть, и вслед за ней сладковатый привкус крови. Удар нанёс мужик, стоящий слева, что послужило сигналом для двух остальных. Били остервенело, выдавливая из себя отборную брань. Яков, закрыл лицо и голову руками, стараясь устоять на ногах и понимая, что сопротивление вызовет ещё большее озлобление. Удар в пах заставил его согнуться, и, взвыв от боли, он повалился на твёрдый наст дорожки.

— Баста, братва, а то ещё замочите кореша, — властно произнёс Толян, и трое его подручных мгновенно отступили. — Ну-ка поднимайся, сука, тебе здесь не Сочи. Или помочь? — В голосе его послышались нотки показного сочувствия.

— Сам поднимусь, — отхаркивая кровь, проговорил Яков.

Страх как рукой сняло, оставив лишь ощущение беспомощности и досады. Боли в паху, груди, боку и челюсти притупились, и он медленно поднялся, отряхивая с джинсов осязаемую ладонями пыль.

— Что вам от меня нужно? — спросил он.

К нему вернулась уверенность в себе. Он знал, что смелость обычно обескураживает хулиганов и, стараясь говорить как можно спокойней, добавил: — Денег с собой нет.

— Ишь, какой храбрый! Славута, обыщи-ка пижона.

Толян невозмутимо снизу вверх смотрел на Якова. Он почувствовал острие ножа, коснувшегося шеи возле гортани, и крепко сбитый детина среднего роста принялся деловито шарить по карманам. Рука его подцепила и ловко вытащила из накладного кармана рубашки потёртый кожаный бумажник.

— Вот возьми, — Славута протянул его вожаку.

Яков знал, что, кроме нескольких деловых документов, там лежит ещё и паспорт. Толян раскрыл бумажник и вытянул плотную тисненую книжечку.

— Федя, посвети мне, — приказал он, и через мгновение яркий луч света выхватил из ночи маленькую цветную фотографию.

— Интеллигент засранный, вы только посмотрите. Да это же жид, я их за версту узнаю. Вот написано, еврей. Дай-ка фонарь, Федя.

Толян взял протянутый ему фонарь, и по лицу Якова полоснул узкий пучок света.

— Однако изукрасили тебя, жидок. Долго помнить будешь. — На лице вожака появилось некое подобие улыбки. — Сматывался бы ты отсюда в свой вонючий Израиль, да попроворней. Меньше смердить будет.

Яков на последний пассаж Толяна не отреагировал, сознавая бессмысленность идеологических дискуссий с подонками. Он решил терпеливо ждать конца разборки. Было очевидно, что жизни его ничто не угрожает — вожак указал ему безошибочный адрес, куда следует бежать.

— Толян, так что же, ничего с него не возьмём? Напрасно потели? — услышал Яков самого молодого члена шайки, парня лет семнадцати.

— А кто тебе сказал, что нет, Паша? — затянувшись сигаретой, ответил вожак, — что хочешь, то и бери. Раздевай его, братва.

— Раздевайся, сука. — Славута угрожающе коснулся подбородка большим дурно пахнущим кулаком.

— Убери руки и отойди, я в твоей помощи не нуждаюсь, — спокойно произнёс Яков.

Он снял рубашку и джинсы и протянул их Славуте.

— Разувайся, падло. Такие клёвые кроссовки хотел замылить, сука!!! — завопил Паша.

Участь его новых фирменных кроссовок была решена.

— Пошли, братва, а то ещё настучит, — солидно заметил Федя.

— Не настучит. Я знаю, где он живёт, — осадил того Толян. — Сдаст ментам, мало ему не покажется.

Четверо торопливо удалились по аллее и скрылись во тьме.

Яков облегчённо вздохнул и медленно, чтобы не разбить ступни, двинулся к выходу из парка. Челюсть ныла и кровоточила, шишка на лбу заметно округлилась, превратившись в саднящую гематому. Было тепло, и в редком свете уличных фонарей его можно было принять за спортсмена, вышедшего на вечернюю пробежку. Лишь во дворе дома его узнала соседка и от испуга и неожиданности отшатнулась, а затем закричала вдогонку:

— Где тебя так разукрасили, парень?

Яков вошёл в подъезд и в полумраке лестничной клетки нажал кнопку лифта.

Дверь открыла мама. Увидев изуродованное лицо сына, запричитала:

— Что с тобой, Яша? А твоя где одежда?

— Успокойся, мама, со мной всё в порядке. Помяли меня слегка, потом раздели. Главное — живой, — улыбнулся Яков и направился в ванную. — Хорошо меня отделали, — сказал он, рассматривая себя в зеркале.

— Илья, ты спишь что ли? Иди сюда.

— Ого, где тебя так загримировали, сынок?

В дверях ванной показалась удивлённая физиономия Ильи Зиновьевича.

Полосатая пижама и газета в руках говорили о том, что он находился уже в постели. Яков знал давнюю привычку отца читать перед сном.

— В парке, папа, — ответил он.

— Идём в гостиную, поговорим. Да хватит вздыхать, Рива! Неужели не видишь, что с ним ничего страшного не произошло, — заворчал Илья Зиновьевич.

— Тебе бы такой синяк, папочка, — парировала Ребекка Соломоновна. — Сейчас лёд приложу.

— Говорил тебе, не ходи вечером через парк, иди в обход.

Он сел на диван, Яков расположился в кресле напротив. Когда он закончил рассказ, отец подался вперёд и внимательно посмотрел на сына.

— Ну, что будем делать? Когда наступает кризис и всё кругом разваливается, в ход пускают кулаки, и все дружно идут бить жидов.

— Так это же бандитизм. Им было всё равно, кто я. Они просто вышли на свой ночной промысел, — проговорил Яков, прижимая к брови марлю с завёрнутым в неё кусочком льда.

— Да, и бандитизм тоже неприятен. Но главное, что на фоне тяжёлого положения усиливается антисемитизм. Они же дали понять, что тебя узнали, и советуют больше не попадаться им под руку. Эта мразь мечтает о том, чтобы расквасить тебе физиономию. Слухи о погромах уже ходят в городе. Нас обвиняют в экономических проблемах, говорят, что мы совершили революцию и уничтожили миллионы людей в ГУЛАГе. Нас здесь не желают видеть.

— Ну, хватит, Илья. Что будешь делать сейчас? В милицию сообщать собираешься? — спросила Ребекка, озабоченно поглядывая то на мужа, то на сидящего в одной майке и трусах сына.

— Не думаю, что они будут вести следствие по такому несущественному для них делу. Знаете, сколько у них подобных дел? Сотни. И из них, может быть, несколько раскрутили. В милиции работают те же люди, и некоторые наверняка будут злорадствовать, что еврея Якова Левина избили и обокрали, — уверенно рассудил Илья Зиновьевич.

— Значит, сообщать в милицию и составлять протокол, по-твоему, пустая затея? — подытожила риторическим вопросом Ребекка Соломоновна.

— Лучше вряд ли будет, потому что никто сейчас не боится милиции. Ну, предположим, их найдут — исход больше гипотетический, чем реальный. Дадут каждому год или два за хулиганство и воровство. Так они же будут мстить, попытаются тебя найти, а выследят, мало не покажется. Они ведь предупредили.

Отец взглянул на сына и добавил:

— Не о волосах думать надо, Яша, а о голове. Нам с матерью здесь неплохо, и на наш век всего хватит. Но дела в стране неуклонно катятся под гору, и тебе и твоим детям предстоит кушать это дерьмо.

— Папа, я всегда тебе верил, хотя из-за упрямства соглашался не со всем. Умом я понимаю, что ты прав. Мне стыдно, что вы с мамой ради меня готовы пойти на большие жертвы, а я для своего блага не в состоянии принять решение, — сказал Яков.

— Не укоряй себя, сынок. Последний поезд ещё не ушёл. Да и таких, как ты, много, — смягчила Ребекка разговор, приобретавший всё более жёсткий характер.

— Папа прав, мамочка, — уверенно повторил Яков.

— Слишком многое тебя здесь держит, Яша: работа, друзья, культура, прекрасный город, любовь, наконец. Разве не так?

В голосе и словах мамы Яков почувствовал какой-то комплекс вины перед ним. Десятки лет строить и болеть за страну, отдавать ей силы и здоровье, жертвовать собой в годы войны, стараться сделать жизнь лучше для себя и детей. А сейчас осознать, что усилия их напрасны, что за это не только неблагодарны, а ненавидят, обвиняют в заговоре и измене, гонят из страны. И чтобы сказать правду, что жизнь потрачена впустую, и лучше уехать, так как в этой стране у детей нет будущего, несмотря на попытки властей что-то изменить к лучшему, — для этого требуется мужество и простая человеческая честность.

— Многие годы нас воспитывали в духе патриотизма и любви к Родине. В какой-то степени это было нужно. Но обманывать народ всё время невозможно, — Илья Зиновьевич словно поймал на лету мысли сына. — Рухнул железный занавес, страна открылась миру, и мир распахнулся для неё. Оказалось, что не только здесь хорошо живётся, но и там, и гораздо богаче. А самое главное, поняли, что у нас, у евреев, есть своя страна, которая выстояла в стольких войнах против многократно превосходящего по численности врага. И почувствовали себя частью одного народа. Вот, сынок, в чём суть. Если ты ощущаешь себя евреем, ты не можешь думать иначе.

— Хватит, Илья, дай Яше отдохнуть. Ему и без того досталось. Ложись спать, сынок, — сказала Ребекка и, вздохнув, вышла из комнаты.

8

— С синяком ты мне ещё больше нравишься. Правильно сделал, что не ввязался в драку, — они бы тебя убили.

Прекрасные волосы Лены в живописном беспорядке разметались на груди Якова. Они отдыхали после острого и яркого пароксизма страсти, охватившей их на исходе двухнедельной разлуки.

Родители Якова ушли ещё засветло. Уезжали их старые друзья. С главой семьи Илья Зиновьевич учился в школе в скудное послевоенное время, и дружба эта с годами только окрепла и естественно и непринуждённо переросла в тёплые отношения между семьями.

Встретились они днём на выходе из станции метро «Крещатик» и неспешно двинулись по городу, приветствовавшем их оживлённым птичьим гамом, торжественным парадом фасадов зданий и шумом троллейбусов и автомобилей на широкой центральной улице. Солнце по-летнему припекало, и они решили подняться на Владимирскую горку. Людей здесь было мало, лишь несколько пожилых пар да одна пара влюблённых, соединившаяся в поцелуе на уединённой скамейке. Огромные вековые клёны и вязы в изобилии росли на её пологих склонах, покрытых кустарником и невысокой сочной травой. На вершине горы строй деревьев отступал во все стороны, будто уступая кому-то первенство и место, и на большой чуть покатой площадке возвышался величественный памятник князю Владимиру. Размерами своими он не уступал деревьям, безмолвными и покорными стражниками стоящим вокруг него.

Отсюда открывался прекрасный вид на Днепр, совершающий там далеко внизу плавный широкий поворот на низменное живописное Левобережье, раскинувшее свои леса, острова и протоки до далёкого горизонта. Под горой на Подоле жизнь била ключом. По улицам разноцветными жучками беззвучно пробегали машины, сновали люди, едва различимые с господствующей над городом высоты. Внизу в тесноте и пестроте домов выделялись окрашенные белой краской стены церквей и монастырей, венчавшихся зелёной кровлей и придававших значимость и особый колорит этому древнему району Киева. Над ним сияла позолотой и бирюзой Андреевская церковь, а по правую руку в отдалении нависали помпезные и богатые Липки.

Они поднимались сюда нередко. Им нравилось это место, где им никто не мешал любоваться друг другом, открыто и бессчётно целоваться, а порой заниматься любовью в укромной ложбинке на обращённом к реке склоне. Они наслаждались простирающимся внизу великолепием, без умолку говорили и беззаботно смеялись над своими бесхитростными шутками.

Но сегодня их не оставляло ощущение необоримой печали и меланхолии. Они приблизились к чугунной ограде на краю высоты, и необъятный простор ударил им в лицо тёплым, пахнущим хвоей ветром.

— Красиво, правда? — вздохнув, проговорила Лена.

— Здорово! Здесь забываешь, что где-то внизу осталась наша жизнь с её проблемами и заботами, — сказал Яков.

— И ты готов всё это оставить ради какой-то призрачной мечты? — спросила она, взглянув на Якова невыносимо грустными глазами.

— Леночка, дорогая, не тереби мне душу. Нам ведь так хорошо. — Он обнял её за талию и прижал к себе. — Я люблю тебя.

— А я просто схожу с ума. Пожалуйста, не мучай меня больше.

Она поцеловала его в щёку и отвернулась с выражением едва заметной обиды на лице.

— Знаешь, Лена, я недавно видел фильм об Израиле, пропагандистский — оно, как говорится, и ежу понятно. Но страна какая-то жизнерадостная, у меня сложилось такое впечатление. А Иерусалим чем-то напоминает Киев. Он тоже на горах, на настоящих, Иудейских, поросших лесом, как здешние горы. Там, наверху церкви и храмы, а здесь Лавра, София, Андреевская, Кирилловская церковь. Духовное как бы преобладает, господствует над повседневностью, материальной действительностью, сосредоточенной со всех сторон внизу, в городских кварталах. И создаётся ощущение библейской древности, неподдающейся воображению старины, где и Ноев ковчег, и древний Египет с его Долиной царей и пирамидами, и храм Соломона. Так давно это было, что ты теряешь представление о времени.

Взгляд Якова, прикованный к невидимой точке где-то бесконечно далеко, приобрёл отрешённость.

— Киев ведь тоже очень древний город, правда? Ему тысяча пятьсот лет, — сказала Лена, стараясь вывести его из глубокой задумчивости.

— Леночка, ты права. Киев — великий город, здесь началась Русь. Но всё же мы говорим о двух несравнимых вещах. Иерусалиму больше трёх тысяч лет. Представляешь, греки ещё с деревьев не спустились, а город уже процветал, — ответил Яков.

— Вот тут под горой на берегу Днепра князь Владимир тысячу лет назад крестил язычников, жителей города и крестьян из окрестных деревень. Они, конечно, сопротивлялись, ведь должна была произойти революция в сознании.

— Дорогая, ты только представь. До этого исторического события Иудейское царство уже тысячу лет, как успели разгромить и разграбить, храм Ирода разрушить легионы Тита Флавия, а евреев рассеять по всему свету. Теперь прибавь ещё две тысячи. Еврейскому народу около четырёх тысяч лет. Все народы мира, причём, более молодые, давно уже вымерли, поглотились другими народами, просто исчезли невесть куда с лица Земли, а этот выжил и сохранился. Как его ни уничтожали, ни сжигали на кострах, а он возрождался, как Феникс.

Яков говорил вдохновенно, и Лена впервые видела его таким.

— Ещё мгновенье — и ты воспаришь, милый, — усмехнулась она.

Они рассмеялись, и смех моментально снял возникшую было между ними отчуждённость.

День за окном угасал, неумолимо скатываясь к вечеру. Солнце покрыло небо серебристо-розовым светом, торжественно оповещая мир о своём закате. Его прямые лучи проникали сквозь полупрозрачные шторы, причудливо преломлялись на стенах, играли на хрустальных плафонах люстры, ложились оранжевыми пятнами на простыни и подушки и на их молодые тела. Яков сдёрнул с неё и с себя и бросил к ногам простыню, чтобы дать ей и себе возможность смотреть и наслаждаться обнажёнными телами. Его представления о человеке ещё несли в себе некоторую печать романтизма. Он считал красивое гармоничное тело проявлением прекрасной души, великолепным сосудом, в который она заключена и где происходит её загадочная чувственная жизнь. Недостаток внешней красоты означал для него ущербность и духовную незавершённость. Поэтому главная задача души заключалась в том, чтобы совершенствовать и облагораживать человека с целью достижения наибольшей внутренней и внешней гармонии. Он с нескрываемым удовольствием смотрел на неё и касался её рук и грудей, стройных упругих бёдер. Её редкой красоты тело играло и светилось, откликаясь на его прикосновения лёгкой волной возбуждения.

— Ты удивительно хороша, Лена. Ты, наверное, даже не представляешь, насколько ты прелестна!

Яков поцеловал её припухшие мягкие губы и откинулся на подушку.

— И все мои сокровища могут достаться в чужие мерзкие лапы. Неужели ты этого допустишь?

Лена прильнула к его широкой груди и посмотрела на него.

— А что, этот тип за тобой ухаживает? — спросил Яков с некоторым опасением.

— И делает всё мастерски, лучше, чем ты, — с вызовом сказала Лена.

— Удивительно, как я мог тебе понравиться? Как ты вообще посмотрела в мою сторону? — усмехнулся он.

— Я сама удивляюсь. Пришёл, увидел, победил, как Юлий Цезарь, — произнесла она с заметной иронией.

— Неужели это был я, а не грубый отвратительный мужик, неандерталец с булыжником в руке?

Яков уверенно с любопытством втягивался в игру.

— Яшенька, миленький! Именно он с его обворожительной улыбкой и светскими манерами неандерталец по сравнению с тобой.

— Какая искусная тонкая лесть. Ты ещё и умна, не только красива. Перефразируя Пушкина, я бы сказал: «Ум и красота — две вещи несовместные».

Яков взглянул на белый, местами потрескавшийся потолок спальни.

— Как видишь, есть исключения из этого правила. Разве ты не рад, что как раз такая женщина и досталась тебе?

Лена обняла его за шею, навалившись на него всем телом. Горячая волна желания поглотила его, и он, перевернув её на спину, тотчас овладел ею.

— Любимая, да я не рад, я счастлив, как последний идиот. С тобой я ощущаю удивительную сексуальную гармонию.

Он был полон сил и жгучей всепоглощающей страсти.

— Твои родители скоро придут. Не хочется уходить, но придётся.

Наконец их охватил бурный оргазм. Он то отступал, то нарастал с новой силой, пока её руки не ослабели и он не откинулся на бок, продолжая ласкать её живот и вздымающуюся от глубокого дыхания грудь.

— Он сделал мне предложение, Яша. — Лена, утомлённая и прекрасная, посмотрела на него. — Он делает это при каждой встрече. Он просто обезумел, — проговорила она.

— И что ты ему ответила? — спросил Яков, всё больше и неотвратимей погружаясь в сон.

— А как ты думаешь? Разве при наших отношениях ответ не очевиден? — с некоторым отчаянием произнесла она.

— Нет, не очевиден. Когда мужчина настойчив, женщина может не устоять. Ты же сама сказала, что он не раз делал предложение и сдаваться не собирается.

Якову удалось побороть сонливость, и теперь их глаза встретились.

— Яшенька! Мы с ним уже были близки. Он оказался слишком напористым, и я уступила.

— Этого не может быть, не верю.

Яков поднялся и сел, свесив ноги с широкой постели.

— Может, Яшенька. После нашего разговора я совсем отчаялась. Это от безысходности, милый, прости меня. Вот я вся здесь перед тобой и ничего не хочу скрывать от тебя.

В глазах её стояли слёзы.

— И каков он в постели? — В его голосе послышалась ревность.

— Я ничего не чувствовала, закрылась совершенно и думала о тебе. Это было просто механическое действие, я не испытала ни возбуждения, ни оргазма, а когда он кончил, тут же отстранилась от него, мне было противно.

Лена поднялась и обняла Якова, прижавшись к его спине.

— Знаешь, как в народе говорят? «Стерпится — слюбится». Привычка трансформируется в любовь, а любовь станет привычкой. Закон повышения энтропии в семейных отношениях, — цинично произнёс он.

Яков будто уже принял какое-то решение и теперь испытывал её.

— О чём ты, Яшенька? Лучше утопиться, чем выйти замуж без любви.

Лена заплакала, давая волю слезам, градом катящимся по её щекам.

— Со мной поедешь, Лена? А, Лена?

Он повернул к ней лицо, и ему стало нестерпимо жаль её и себя.

— Этот проклятый Израиль. Кто его только выдумал, зачем он тебе, что ты там потерял? Да он не стоит и мгновенья нашей любви.

Она рыдала во весь голос, и её прекрасное тело вздрагивало в последних лучах заходящего солнца.

9

Они вышли из дома и направились к остановке по другую сторону проспекта. Он поцеловал Лену и подсадил её на подножку троллейбуса, идущего в центр города. Она не могла не почувствовать перемену в настроении Якова — женская интуиция редко подводила её, и сейчас тоскливо взирала на проносящиеся за окном деревянные скамьи, чугунную ограду и вековые тополя на бульваре Шевченко. Тополиный пух витал в воздухе и ложился на дорогу и тротуары, напоминая миру о приходе благодатной поры бабьего лета.

Проводив Лену, Яков медленно побрёл домой. Ему было нестерпимо жалко её, когда она плакала, несчастная и загнанная в угол своей безысходной судьбой. Его отношения с Леной достигли грани, требовавшей от него какого-то поступка и решения. Он начал испытывать душевный надлом и досаду, сознавая, что дальше так продолжаться не может. Ещё несколько месяцев назад он бы решился жениться, махнув рукой на все доводы рассудка и обременительные разговоры с родителями. Он искренно любил и был любим, у него не было никаких сомнений. Но в последнее время Яков изменился, сейчас он всё больше освобождался от иллюзий, и его взгляд на жизнь стал реалистичней и трезвей.

Итак, её семья не желает, чтобы дочь связала судьбу с евреем. Тем более теперь, когда открылись границы, и эмиграция стала возможной и желанной для молодых образованных людей. Родители Лены категорически против её отъезда в Израиль. Они бы не возражали отпустить её в Америку, Европу или Австралию, но не в страну, находящуюся в состоянии войны с необъятным арабским миром. Не смея перечить воле отца, Лена не отвергла ухаживания молодого человека, которого он находит подходящим для неё спутником жизни. Яков знал, что она всегда предохранялась, принимая таблетки, и была честна и бесхитростна. Ведь стоило ей забеременеть, он никогда бы не отказался от ребёнка. Для того чтобы её семья приняла Якова, он должен был отказаться от своей еврейской идентификации и выбросить из головы любые мысли об эмиграции. Раньше он бы пошёл на это, и родители смирились бы с выбором сына. Но в последнее время его самосознание претерпело значительную перемену и воспротивилось бы такому компромиссу. Следовательно, женитьба на Лене ведёт его в тупик, и выход, увы, лишь один — порвать с ней. Разрыв будет очень болезненный для него и трагедией для неё. Ему не хотелось делать ей больно, но у него нет выбора. И он это сделает.

На другой день Яков позвонил ей и с наигранной холодностью объяснил, что разлука неизбежна. Лена плакала и умоляла его не уходить, но он настоял на своём. Со временем чувства притупились, её звонки становились всё реже и, наконец, совсем прекратились. Она отступилась, понимая безвыходность положения. Только однажды незадолго до его отъезда Лена позвонила и сообщила, что выходит замуж. У Якова защемило сердце, хотелось крикнуть, что любит её и никому не отдаст. Он насилу сдержался и с деланым равнодушием пожелал ей счастья.

Глава 2

1

Через три месяца пришёл вызов из Израиля от Розы, сестры Ребекки Соломоновны, и подготовка к отъезду покатилась по накатанной тысячами эмигрантов колее. Труднее всего далось Якову увольнение с работы. Его никто ни в чём не укорял и не обвинял. Наоборот, сотрудники отнеслись к его сообщению даже с сочувствием и поддержкой, а некоторые с почти нескрываемой завистью. Его незаурядные способности были секретом Полишинеля, и начальник отдела Волков с радушной улыбкой признался, что ожидал от него такого заявления, уверенный в том, что тот преуспеет везде, куда занесет его судьба, и ничуть не удивлён его решением. Он только сожалел, что уезжают отличные специалисты, работать стало некому, и попросил не увольняться сразу, а работать до последнего дня и помочь завершить разработку системы, порученную ему как руководителю группы. Яков согласился и зачастую просиживал с коллегами допоздна. Уволился он лишь тогда, когда программа после напряжённой и весьма драматичной отладки пошла в опытную эксплуатацию, а институт не поскупился на приличную денежную премию. Главный инженер, седовласый и сутулый еврей, поблагодарил за работу и на прощанье пожал руку, отводя полный тоски взгляд.

Илью Зиновьевича также не отпускали до последнего дня, и на работе ему организовали обильную и грустную отвальную. Ребекку Соломоновну уволили через несколько дней после подачи заявления и передачи всех дел, что было понятно и логично, всё-таки школа — учреждение образовательно-воспитательное, и руководство ещё не забыло, что она находится на переднем крае идеологической борьбы.

Потом были шумные проводы. Дверь квартиры не закрывалась целый день, приходили и уходили знакомые, шапочно знакомые и совсем незнакомые сотрудники, приятели и немногочисленные родственники. Отдел Якова явился почти в полном составе, а друзья его Лёня, Ефим и Гарик засиделись до позднего вечера, дав волю речам и пристрастию к крепким напиткам, благо, что нехитрой закуски было в изобилии.

Когда остались одни, валившаяся с ног от усталости Ребекка присела на стул возле живописного, заставленного ещё неубранной посудой стола, и сказала с грустью:

— Вот и расстались мы с прошлым. Жаль, так много хороших, порядочных людей.

— Оставь, Рива, иллюзии. Конечно, с ними не хотелось бы разлучаться. Но у них своя жизнь и свои заботы. А с прошлым мы никогда не расстанемся. Оно у нас в памяти и крови. У Яши его меньше, поэтому ему будет легче нести его в себе, а детям и внукам его и подавно, — ответил Илья Зиновьевич и, легонько похлопав сына по плечу, направился на кухню.

Старую и весьма изношенную мебель решили по совету Розы Соломоновны не брать, продав её с молотка вместе с прочитанными книгами и множеством романов и повестей, извлечённых из литературных журналов и переплетённых в аккуратные разноцветные тома. После тщательного отбора от домашней библиотеки осталась небольшая часть. В картонные ящики перекочевали собрания сочинений Фейхтвангера, Бальзака, Драйзера, Стендаля, Мопассана, Хемингуэя и Куприна, сборники Пушкина, Эдгара По, Стефана Цвейга и Паустовского, романы Пильняка, Ивлина Во и других классиков, с которыми расставаться не хотели. Было немало книг по специальности и словарей, которые решили везти с собой. Одежда и обувь и самое необходимое на первое время с трудом поместились в больших кожаных чемоданах, по великому блату купленных Ильёй Зиновьевичем. А всё остальное в назначенный день погрузили на пикап, предоставленный проектным институтом, где работал Илья, и отвезли на таможню. Там содержимое ящиков подверглось невообразимой, безжалостной перетряске. Поиски бриллиантов, антиквариата и других ценностей успехом не увенчались, а потому вещи и книги к нескрываемой досаде служащих в полном беспорядке были свалены обратно в ящики. Потом их небрежно бросили и забили гвоздями в дощатом, внушительных размеров контейнере. По совету друзей, уже прошедших испытание таможней, Ребекку Соломоновну с собой не взяли — любящая во всём порядок, она бы не смирилась с варварским отношением к их нажитому честным трудом скарбу и подняла бы скандал. Тогда бы таможенники, воспользовавшись бесправным положением эмигрантов, могли устроить над багажом суд Линча, одну его часть просто не приняв, а другую безнаказанно превратив в груду хлама.

2

Через несколько дней после проводов Яков улетел в Москву. Поезд, на который удалось взять билеты, уходил с Киевского вокзала столицы, и все четыре места в купе были оплачены со станции отправления. Родственники по отцу, люди весьма известные в кинематографических кругах, приняли его на ночлег и расспросами особенно не донимали, так как уезжать никуда не собирались. За большим овальным столом сидели втроём, уплетая яичницу с ветчиной — любимое блюдо дяди Наума, которое он умудрялся готовить даже в нередких поездках по стране.

Утром Яков поехал навестить и других родственников, издавна проживавших на Красной Пресне. По случаю эмиграции двоюродного племянника Леонид Сергеевич достал из бара бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо» и, с удовольствием смакуя вино, пробасил:

— Молодцы вы, Яшка, что рванули за бугор. Моих бы хоть растормошил.

— Да не слушай ты его, Яша. Брось, Лёня, молоть чепуху. Как они могут ехать, сам подумай? Старшая развелась со своим доктором физматеринских наук. Пришла ей в голову майса. Ей, видите ли, надоели мозги, она, мол, сама не лыком шита, тоже ведь кандидат, да и на работе у неё умников этих, как в нашем доме тараканов. В общем, встретила она где-то здоровенного мужика, шофера членов ЦК в прошлом, русского, конечно. Костя, между прочим, как перестройка началась, с дружками своими бизнесом занялся и преуспел. Ты в Израиле никогда столько иметь не будешь.

Тётя в свои шестьдесят была ещё весьма привлекательной особой. О её красоте в молодости ходили легенды. Работала она тогда в аэродинамическом институте имени Жуковского, и, когда Леонид, красавец, известный лётчик-испытатель, увидел её однажды, любовь с первого взгляда обрушилась на них ураганом, сметая все препятствия на своём пути. Нина Матвеевна была уже замужем. Ребёнка забрал муж, и она без колебаний перебралась в полупустую холостяцкую квартирку Леонида. Родилась дочь, а через года четыре — Витя, с которым Яков подружился, не раз бывая у него во время коротких набегов на Москву.

— Жаль, что Женю оставила. Мозги ей, знаете ли, надоели. Теперь вот Шурочка узнала, что у Кости любовница завелась, так она теперь рвёт на себе волосы. Что с этим-то делать? А мозги, они и в Африке мозги, — резонно заметил дядя.

— Не забывай, что дочь твоя — женщина, и ей не только один интеллект подавай, земных радостей ведь тоже хочется… И чего он, наш гений, сумел добиться мозгами? Ты посмотри, что в Академии происходит. Разруха, разброд и шатание. Учёные на грошах сидят, самые хваткие и смелые уехали, — прекрасные глаза Нины Матвеевны озорно блеснули.

— А что это он сидит тут, патриот нашёлся? Поехал бы тоже. Университеты во всём мире охотно берут наших математиков.

Потом прошлись по Виктору и его молодой жене, работавшей журналисткой в «Литературной газете».

Попрощавшись с тётей и дядей, Яков спустился в метро «Краснопресненская». Дефиле по магазинам не входило в его планы, а до вечерних спектаклей была ещё уйма времени. В раздумье о том, чем заполнить полдня, он вышел на станции «Улица 1905 года» в намерении прогуляться и подышать воздухом. Его внимание привлек указатель «Ваганьковское кладбище». Он вспомнил, что на этом кладбище похоронили Владимира Высоцкого и что Марина Влади не соглашалась с надгробием, которое установила его семья, и, не колеблясь, направился туда. Через минут пятнадцать он уже был у главного входа. Могила барда оказалась прямо у главных ворот кладбища, и, ещё не видя её, он услышал свою любимую песню «Кони привередливые» — юноша лет восемнадцати с надрывом исполнял её под гитару. Яков вспомнил, как однажды в Киеве он был на концерте Высоцкого в актовом зале института, куда его провёл работавший там приятель.

Потом он направился по главной аллее, с удивлением смотря по сторонам: он не ожидал увидеть здесь пантеон знаменитых деятелей культуры и спорта. У памятника Андрею Миронову Яков застал его мать Марию Владимировну в черных одеждах. Рядом с ней был мальчик. «Его внук, наверное», — подумал он.

— Скажите, пожалуйста, где могила Есенина? — спросил Яков шедшую мимо молодую женщину.

— Здесь недалеко, метров сто пройти по аллее. Будет справа, — ответила она, ничуть не удивившись вопросу симпатичного брюнета.

Яков почувствовал лёгкое волнение, узнав издали надгробие из белого мрамора, которое видел прежде на снимке в каком-то журнале. Немногочисленная группа людей стояла возле ограды, внимая юноше, читавшему стихи поэта.

«Иные живущие уже мертвы духом, а эти продолжают жить. Грань между жизнью и смертью какая-то расплывчатая. Возможно, она проходит не через физическую смерть», — размышлял Яков, внимаяполным тоски и страсти словам.

Вечером Яков решил пойти в театр на Таганке, которому всегда отдавал предпочтение перед другими столичными театрами. Билет удалось приобрести с рук, и он вошёл в зал, предвкушая захватывающее действо. Но спектакль показался ему лишённым новизны и творческой фантазии, которыми отличались постановки Юрия Любимова, пребывавшего уже несколько лет в эмиграции и проживавшего с некоторых пор в Иерусалиме. Половина следующего дня прошла в прогулках по Москве, которую неплохо знал, так как не раз бывал здесь прежде в командировках или просто приезжал погулять и пройтись по театрам и музеям.

Когда он вернулся к дяде, огромный город уже погрузился в вечерний сумрак, и стало по-весеннему прохладно. Тётя приготовила котлеты с рисом и пригласила их за стол. Яков ел с большим аппетитом, запивая томатным соком.

— Когда отправляется поезд? — спросил дядя.

— В два часа ночи, — ответил Яков. — Вы не волнуйтесь, Наум Александрович, я доберусь.

— Я тебя подброшу к вокзалу. Не каждый день приходится провожать племянника заграницу, — с оттенком грусти произнёс он.

Тётя безоговорочно поддержала мужа. Через полтора часа они уже мчались на «Волге» по широким проспектам ночной Москвы, освещённым тусклым светом фонарей и окон. У вокзала они припарковались на большой стоянке и вышли из машины.

— Ну, Яша, прощай. Не забывай, пиши нам, отцу и матери привет, — сказал дядя, и Яков почувствовал волнение в его голосе.

— Спасибо Вам, Наум Александрович, за всё. Приезжайте к нам в гости, мы организуем вызов.

Они обнялись, и дядя, махнув рукой, сел в машину. Яков смотрел ему вслед, пока автомобиль не скрылся из виду. Тогда он не мог знать, что видел дядю в последний раз. Через несколько лет он заболел раком и скоропостижно скончался, так и не успев воспользоваться приглашением Ильи Зиновьевича.

Вначале он удивился, увидев на перроне в полночь множество людей, но по обрывкам разговоров и безошибочно узнаваемому абрису лиц сразу же понял, что уезжают московские евреи. В купе поезда Яков застал молодую пару, ехавшую до Киева. По поводу того, что билеты на одни и те же места проданы дважды, скандалить не стал, подумав, что простым людям, работающим на железной дороге, тоже хочется иной раз заработать. Он забрался на верхнюю полку и стал читать захваченный с собой в дорогу роман Германа Гессе, не заинтересованный поддержать разговор сидевших внизу у окна попутчиков. Девушка с довольно смазливым личиком посмеивалась, бросая на Якова призывный взгляд. Вскоре они угомонились и, постелив, легли. Утомлённый за день и убаюканный мерным качанием вагона, он вскоре уснул.

3

Проснулся Яков поздно от толчка и лязга вагонов. Он выглянул в окно, и на кирпичном пожухлом здании вокзала прочёл название станции «Конотоп». Он вышел на перрон размяться и подышать свежим весенним воздухом. Поезд тронулся, и Яков поднялся в вагон. Вскоре он ощутил мощный призыв голода, вернулся в купе, открыл сумку с едой, которую добрая тётя Соня собрала ему в дорогу, и с аппетитом поел. Потом вышел из купе, чтобы не мешать молодым попутчикам, и часа два простоял в проходе, смотря на пробегающие мимо зелёные поля и перелески. Во второй половине дня направился в вагон-ресторан и, отяжелев от сытного обеда, забрался опять на верхнюю полку и тотчас погрузился в сон.

Разбудил его стук в дверь и приглушённый голос проводника:

— Поезд прибывает на станцию Киев Центральный через двадцать пять минут, стоянка пятнадцать минут.

Парочка, уже готовая к выходу, шепталась, поглядывая в окно на вечернее хмурое небо. Поезд остановился, громыхая рессорами, и Яков, ожидавший прибытия в тамбуре, первым спустился на перрон. Навстречу ему со всех сторон с чемоданами и баулами ринулась толпа, в которой он не мог не узнать своих соплеменников. Он увидел родителей и группу провожавших, над которой возвышались фигуры Лёни и Ефима.

— Сюда, папа, я здесь, — крикнул он и сделал знак рукой, но отец уже увидел его и, ускорив шаг, приблизился к очереди у вагона.

— Привет, Яша. Как дела? — спросил он.

— Всё в порядке. Проходите вперёд, я первый в очереди. Лёня, Фима, несите вещи сюда.

— Предъявите билеты, молодой человек, — услышал он рядом зычный голос проводника.

— Вот, пожалуйста, три билета до Чопа, а вот квитанция на багаж. Я вам их ещё в Москве показывал. — Яков стоял, прижатый к нему напирающей толпой.

— А я не обязан всё помнить. Проходите, кто следующий, — забубнил тот, в то время как друзья с чемоданами, а вслед за ними мама и папа с сумками и чемоданчиками поменьше уже поднимались по высоким ступенькам.

Когда вещи были размещены в купе, Яков, протиснувшись через вереницу гомонящих, возбуждённых людей, вышел из вагона. К нему тянулись, его обнимали, целовали и напутствовали родственники, знакомые и шапочно знакомые люди. Он улыбался и благодарил, обещая исполнить их самые искренние надежды и ожидания. Потом обнялся с друзьями и поспешил к поезду, предупредительно дёрнувшемуся и гулко ударившему рессорами.

Илья Зиновьевич и Ребекка Соломоновна устало прилегли на нижних полках, вытянув натруженные за последние дни ноги и руки.

— Расскажи-ка, Яша, как провёл время в Москве, — попросил отец.

— Хорошо, папа, Наум и Леонид вам привет передают. Я сказал, что мы им оформим гостевые, когда устроимся и обживёмся.

— Правильно, пусть приедут, а потом решат, уезжать или нет, — резонно заметил Илья Зиновьевич. — Вот и закончилась первая половина жизни. Вчера были на Байковой горе, попрощались с родителями. Нашли добрую женщину, которая будет ухаживать за могилами.

Вечер и ночь поезд шёл на запад, стуча колёсами на стыках рельс. В Чопе вынесли чемоданы и сумки на платформу — нужно было перебираться на другой поезд. Здесь уже ждали Алик с женой, родственники Ребекки Соломоновны, приехавшие проводить их из Львова; они с детьми тоже собирались эмигрировать в Израиль. Бодрые таможенники открыли было чемоданы для осмотра, но потом спохватились, сообразив, что в вещах закоренелых интеллигентов рыться бессмысленно. Пока приводили в порядок разворошённые чемоданы и взмыленные бежали по полутёмной платформе, объявили отправление. Поезд уже тронулся, и за окном замелькали редкие фонари и окна спящих на запасных путях вагонов, когда они вошли в прохладное пустое купе. Опять, как и в Киеве, вещи разместили в багажном отсеке наверху, и Илья и Ребекка тотчас уснули. Яков, забравшись на верхнюю полку, ещё долго всматривался в набегающую с запада ночь, однообразие которой нарушалось лишь выхватываемыми из небытия бледными глазницами окон откосами, кустарниками и деревьями у дороги и полосками подслеповатого неба над театрально движущимися назад тёмными очертаниями гор. Но рассвет победно наступал с востока, освещая Карпаты первыми всполохами наступающего утра. Сиротливо и как-то обыденно мелькнул пограничный столб с едва различимым посеребрённым гербом некогда великой державы. То, что символизировало незыблемый железный занавес, оказалось жалким подкрашенным куском бетона. Яков попытался представить себе всю границу огромной страны, но воображения его хватило только на ничтожный её кусочек, и он сразу осознал безнадёжность этого занятия. Для него было очевидно, что не тысячи тонн цемента и металла, а невиданная в истории машина насилия и подавления являлась настоящим занавесом, на многие десятилетия отгородившим страну от внешнего, живущего по другим законам мира. Время от времени в периоды ослабления или смены власти занавес этот приоткрывался, давая возможность вырваться на свободу тем, для кого Советский Союз был или мог оказаться тюрьмой или могилой. Миллионы покинули её в первые годы после революции, образовав невиданную прежде диаспору. Среди них были знатные и безродные, знаменитые и никому не известные, богатые и неимущие. Но они являлись частью беспощадно уничтоженного прошлого, частью не самой худшей, а культурнейшей и образованнейшей. Ещё никому не удалось оценить необъятность того материального и духовного вклада, который внесла эта мощная человеческая река в океан современной западной цивилизации. Тоталитарный режим жестоко подавлял свободу, гоня из страны сотни тысяч своих инакомыслящих граждан, и волны эмиграции последних десятилетий щедро обогатили передовые страны Европы и Америки беспокойными и ищущими себе лучшего применения еврейскими умами.

Яков ощущал себя ничтожной каплей этого бесконечного потока, льющегося из огромного резервуара, который ещё недавно являлся могучим, внушающим страх Советским Союзом. Мерное раскачивание вагона придавало иллюзии реальность течения, и убаюканный им Яков медленно и неотвратимо погрузился в тёплую и желанную глубь сна.

На вокзале венгерской столицы на них снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. И хотя они находились только в начале пути, уверенность в том, что к прошлому возврата нет, и всё сложится хорошо, приобрела таинственную магическую силу.

Здесь их встретил представитель еврейского агентства и повёл эмигрантов на привокзальную площадь. Яков впервые увидел вместе несколько десятков человек, которые ехали с ним в поезде, а теперь занимали места в большом туристическом автобусе.

Автобус, сопровождаемый джипом с группой вооружённых одетых в светло-серую форму карабинеров, долго кружил по освещённым ярким утренним солнцем улицам Будапешта и, наконец, остановился возле красивого трёхэтажного здания, построенного в конце девятнадцатого века. Сняв с высокого фургона чемоданы и баулы, приезжие вошли в здание, служившее гостиницей, неким перевалочным пунктом, откуда в тот же день их отправляли в аэропорт, чтобы на следующий день принять новые партии эмигрантов. Самолёты израильской авиакомпании, совершавшие рейсы из городов Европы, куда они прибывали, как правило, вылетали ночью. Возможно, такой порядок диктовался соображениями безопасности. Как бы то ни было, выезд в аэропорт назначили на восемь часов вечера, и каждый мог распорядиться свободным временем по своему усмотрению.

Отдохнув после обеда, они вышли побродить по городу. В скверике неподалеку от гостиницы присели на скамейку. Небо было чистым, солнце уже начало клониться к закату, но ещё по-летнему припекало. Мимо неторопливо проходили люди, молодая женщина на соседней скамейке что-то говорила симпатичному бутузу, возившемуся на зелёном газоне. Будапешт продолжал жить своей размеренной обычной жизнью, словно не замечая волн эмиграции, бьющихся о его неколебимую твердь. Яков сидел рядом с отцом, с наслаждением вдыхая свежий воздух и как бы со стороны созерцая улицу и находя в ней отдалённое сходство с улицами города, где родился и где прошло его детство и юность. Ему передалось ощущение разлитого вокруг безмятежного спокойствия и больше не хотелось никуда уходить, а лишь наблюдать и наслаждаться распростёртым вокруг прекрасным городом. Неожиданно для него возле них появилась женщина лет пятидесяти с золотистыми коротко остриженными волосами и моложавым белым лицом, элегантный светло-зелёный костюм мягко подчёркивал её стройную фигуру.

— Вы эмигранты из Советского Союза? — спросила она на ломаном русском языке. — Я услышала отрывок разговора.

— Да, — ответил Илья Зиновьевич. — А как вы узнали, кто мы такие?

— Я тут живу недалеко. Уже несколько лет этот особняк служит для переправки евреев в Израиль. Удивительно, как много вас там, — говорила она, с трудом подбирая слова.

— Многие уехали, но миллиона полтора-два ещё осталось, — вежливо заметил Илья Зиновьевич. — Мой вопрос может показаться бестактным, но скажите, сколько евреев проживает в Венгрии?

— Конечно, я вам отвечу. Извините, что не представилась сразу. Я ведь еврейка, — улыбнулась она. — Нас здесь несколько десятков тысяч, совсем немного.

— Я читал, что к концу войны здесь было более четырехсот тысяч, — сказал он, стараясь поддержать разговор, — почти все были уничтожены, в основном в Освенциме.

— Мои родители погибли, я чудом уцелела. Мне было тогда пять лет, и меня спасла одна добрая женщина, жившая недалеко в селе. Она сказала, что я её внучка, — женщина замолкла, о чём-то задумавшись. — Вы правильно делаете, что едете в Израиль. Если бы тогда мои родители бежали отсюда, они бы остались живы.

— Наверное, вы правы, — сочувственно произнесла Ребекка Соломоновна. — Скажите, как вас зовут?

— Ева моё имя. Ну ладно, я должна идти. Счастливо добраться, — поклонилась она и продолжила свой путь.

— Лет через двадцать в Союзе будет так, как здесь сейчас, — заметил Илья Зиновьевич, смотря ей в след. — Большинство уедет кто куда, оставшиеся ассимилируются или вымрут, и только маленькая часть предпочтёт остаться евреями. И это будет весьма грустное зрелище.

— А много и не нужно, папа. Когда евреев мало, климат в стране здоровей, и они начинают действовать, как дрожжи, стимулируя технический, научный и духовный прогресс, — присоединился к разговору Яков.

— Слышал я о такой теории. По-моему, она ошибочна. Чтобы еврейское меньшинство двигало общество вперёд, должна быть, как в атомной бомбе, критическая масса образованных, творческих, энергичных людей. Так вот, скоро таких людей там почти не останется.

Отец смотрел прямо перед собой, и Яков почувствовал, что в своём воображении он уже где-то далеко отсюда.

— В Польше евреев практически нет, а их обвиняют во всех бедах, — сказала Ребекка Соломоновна. — Мне кажется, что в этом поляки находят оправдание своему участию в погромах и поголовном истреблении нашего народа.

— Да что мы всё о грустном. Антисемитизм был, есть и будет. Пора уже угомониться и отнестись к этому философски. Не любят нас не потому, что мы умней, а потому, что другие, чужеродные. И подсознательный страх проявляется у коренного народа вместе с желанием либо поглотить, либо отвергнуть, либо уничтожить нас, — подытожил Илья Зиновьевич разговор. — Давайте-ка прокатимся в город. Говорят, центр необыкновенно красив.

Он поднялся со скамейки, подал руку Ребекке, и они пошли к находившейся поблизости стоянке такси. Водитель, молодой паренёк, сносно говорил по-английски, и Яков без труда с ним объяснился. Через пятнадцать минут они уже вышли близ Оперного театра.

К семи часам вечера вестибюль гостиницы вновь, как и утром, заполнился людьми. Чемоданы, баулы и сумки, немые свидетели великого переселения народа, громоздились у стен и в середине вестибюля. Вскоре появился мужчина средних лет в элегантном, хорошо сидевшем на нём костюме. Это был сопровождающий израильтянин. Он провёл короткий инструктаж на прекрасном русском языке, и в сутолоке и оживлении Яков потерял его из виду и, взяв два самых тяжёлых чемодана, направился к выходу во двор. Погрузив их в автобус, он вернулся в гостиницу за остальными вещами. Дорога в аэропорт по сумеречным улицам и живописным пригородам Будапешта его не утомила. Он думал о будущем, насколько позволяло ему это жестковатое кресло изрядно потрёпанного автобуса.

4

В начале полёта появилась кратковременная сонливость, но она исчезла после непродолжительной дрёмы и с появлением миловидных стюардесс, толкавших перед собой многоярусные тележки с подогретым ужином и высокими прозрачными стаканчиками для апельсинового сока или минеральной воды. Яков почувствовал голод и с наслаждением поел. Затем расположился поудобней, откинув голову на подушку, которую предложила явно симпатизировавшая ему бортпроводница, и предался созерцанию. Он увидел немало интеллигентных лиц и некоторое время, исподволь наблюдая за пассажирами, пытался представить их в той жизни, с которой они болезненно и фатально порвали, устремившись в неведомый путь в поисках покоя и удачи для себя и своих детей и внуков. Он старался угадать их характеры, привычки и профессию, взаимоотношения друг с другом. Непрестанный гул двигателей за бортом, суетливый шум и выкрики детей в салоне мешали Якову что-либо расслышать. Лишь однажды до слуха донёсся обрывок разговора двух пожилых мужчин, сидевших позади него.

Они были одеты в старомодные костюмы, и наградные планки на пиджаке одного из них и особенное горделивое выражение на лицах обнаруживали в них бывших фронтовиков.

— Зять мой погиб в Афганистане. Их взвод моджахеды ночью вырезали, — сказал пожилой человек. — Осталось двое внуков-сорванцов. Горе, невозможно выразить словами. Хороший был парень, офицер запаса. Когда призвали, безропотно пошёл. Долгом своим считал, да и мы тоже, хоть и могли его выкупить. Пришлось стать мальчикам…, — он с трудом сдержался, чтобы не заплакать. — Вон они сидят с дочкой моей. Так вот, пришлось мне заменить им отца. А когда границы открылись, Ирина сказала, что жить в стране, которая отняла у неё мужа, больше не хочет. Я попытался её убедить не поддаваться массовому гипнозу и хорошенько подумать. А она мне в ответ, что сыта по горло обещаниями, не верит больше в светлое будущее. А я ей говорю: «Сыновья твои вырастут, пойдут служить в армию и тоже могут головы сложить». И знаешь, что она мне сказала? «Если так случится, то хоть за свою родину».

— Жалко их, молодых. Мы-то своё отвоевали. Сколько друзей и товарищей полегло, подумаешь, оторопь берёт. А ведь знали, за что сражались, и верили в страну, — вторил ему внимательно выслушавший его собеседник. — И представляешь, что интересно. Много евреев немцы и их соратники успели уничтожить, но если бы не победили в той войне, не было бы Израиля и некуда было бы нам теперь деваться. И вообще, вопрос, остались бы мы в живых. Я многие годы преподавал в институте историю КПСС и научный коммунизм. Стыдно сказать, сколько раз клеймил агрессоров-сионистов, сколько выступал на заседаниях парткома и изобличал эмигрантов-отщепенцев. И был уверен в своей правоте. А потом, когда пришёл к власти Горбачёв, многое передумал, пошёл в райком и положил на стол партбилет. Если бы несколько лет назад кто-нибудь сказал мне, что со мной такое случится, я бы ему морду набил. А сейчас вот лечу и всех своих везу. Хватит служить чужому дяде. Пора грехи идолопоклонства замолить и о своей стране позаботиться.

Яков слушал с интересом. Порой из-за возгласов детей и речи диктора из рекламного фильма отдельные слова и фразы не достигали ушей. Тогда ему приходилось делать усилие, чтобы догадкой заполнить возникавший смысловой вакуум.

«Какие судьбы! У каждого своя история, но все дороги ведут в Рим, — подумал он, — Хемингуэй писал об одном потерянном поколении, а у нас их было три или четыре. И потеряны они были в прямом смысле слова».

5

Яков сидел у окошка иллюминатора, прислонившись лбом к прохладному стеклу и пристально всматриваясь в темноту пространства за бортом самолёта. Кромешная тьма, в которую был погружен «Boeing 737», нарушалась лишь редкими всполохами проблескового огня на крыле да слабым светом из салона, мгновенно растворявшимся в толще воздушного океана. Безлунная южная ночь высыпала на необъятный купол неба миллионы больших и малых, ярких и едва заметных звёзд. Впервые в жизни он видел его так близко и отчётливо. Оно было иным, чем в тех широтах, где проистекала его прежняя жизнь. А, может, это ему казалось, и просто с ним происходила известная психологическая метаморфоза, когда обострялись все чувства в ответ на смену физической или общественной среды. Так собака или кошка, движимые инстинктом самосохранения, попав в незнакомую обстановку, вначале обнюхивают и тщательно изучают расположенные кругом предметы и успокаиваются лишь в случае, если не обнаруживают вокруг ничего, что представляло бы для них какой-то интерес или опасность. Средиземное море далеко внизу бесстрастно поглощало любые едва касавшиеся его поверхности лучи, усиливая и без того абсолютную вселенскую черноту.

Из сообщений телевизионного монитора, подвешенного недалеко под потолком, он знал, что посадка состоится через сорок пять минут. Приглушенный свет в салоне навевал сон, и многие пассажиры дремали, откинувшись на спинки кресел. Угомонилась и детвора, вначале возбуждённая и шумливая от обилия впечатлений, обрушившихся на их нежную неустойчивую психику. Илья Зиновьевич, сидевший у прохода, читал детектив. Книга, по-видимому, захватила его, так как никакие движения или звуки не могли отвлечь его от чтения; взгляд сосредоточенно и методично перемещался по странице сверху вниз, потом стремительно перескакивал на другую страницу, ловко перевёрнутую указательным пальцем.

«Молодец, папа. Сколько в нём стойкости и здорового пофигизма. После нервотрёпки в таможне и изматывающей пересадки в Чопе, неопределённости и сутолоки Будапешта с него, как с гуся вода. Есть в этом какая-то тайна. Силы наши, конечно, не бесконечны, но, наверное, человек рассчитан так, чтобы их хватило для совершения какого-то важного судьбоносного поступка. И когда его время приходит, он ощущает невесть откуда возникающий прилив сил, не чувствует усталости, голова необычно и удивительно просветлена. Возможно, эмиграция для еврея и является таким ключевым делом всей жизни, мобилизующим его спящие доселе ресурсы энергии, психики и ума».

Яков вспомнил, что какой-то пророк, то ли Ирмияху, то ли Элиша, то ли ещё кто, имя которого не запечатлелось у него в голове, сказал, что евреи вернутся в Сион, как птицы или как облака. Птицы знают, куда летят, в отличие от гонимых ветром облаков.

«Папа — это наверняка птица, он хорошо понимает цель и смысл полёта. Но есть много таких, как облака — куда подул ветер, туда их и несёт… А мне не мешает почитать ТАНАХ, дело не в религии, а в фундаментальном еврейском образовании. В Израиле, пожалуй, оно не помешает».

Ребекка Соломоновна спала в кресле возле Якова. Обычно выносливая и не теряющая контроля над собой, она устала, осунулась, и морщинки на её благородном лице обозначились заметными чертами. Читать не хотелось, хотя сознание было просветлённым и восприимчивым.

Объявили посадку, и на табло зажглись привычные команды предупреждения. В салоне возникло оживление, заскрипели пружины кресел, защёлкали замки ремней безопасности. Взрослые и дети прильнули к стёклам иллюминаторов в ожидании встречи с неизвестным.

— Мама, мама, смотри, огоньки, много огоньков, — радостно защебетала девочка, сидевшая в соседнем ряду.

Впереди по курсу самолёта Яков увидел плотную яркую полосу, чёткой линией пересекавшую и остановившую, казалось, бескрайнюю всепоглощающую темноту пространства. Там, где кончалось море и упрямой чертой протянулась с севера на юг береговая полоса, начиналась загадочная, многие тысячи лет будоражащая воображение и души людей святая земля. Полоса света быстро расширялась вперёд по направлению движения и во все стороны, и вскоре на будто распахнувшейся равнине можно было разглядеть небоскрёбы на набережной большого города, прямые полосы улиц, фонари вдоль дорог с бегущими по ним автомобилями. Сдержанный и рассудительный Яков редко поддавался чувствам, считая чувствительность и эмоциональность свойством сентиментальных натур, но неожиданно для себя он обнаружил, что глаза его увлажнились, и непрошенный комок перехватил дыхание. Он подумал, что, наверное, таков инстинкт большинства евреев, впервые увидевших землю обетованную. Может быть, так проявляется спящая до поры генетическая память или подсознательная вера в творца, отдавшего им эту страну в вечное пользование и в отличие от них, никогда не покидавшего её.

Тем временем ощущение скорости по мере снижения самолёта усиливалось, и через несколько минут пружинистый толчок, пробег по взлётно-посадочной полосе и рёв включённых на реверс моторов известили о благополучном приземлении. В салоне раздались аплодисменты, улыбающиеся и украдкой утирающие слёзы люди делились впечатлениями, расстёгивали ремни безопасности и сбивались в проходах, отыскивая и забирая ручную кладь.

6

Весенняя ночь дохнула югом и лёгким влажным ветерком. Яков ступил на верхнюю ступень трапа и остановился на мгновенье, чтобы оглядеться. Тёмно-синее небо высоко над головой подсвечивалось снизу тысячами огней. Широкое приземистое здание неподалеку, огромное бетонное поле перед ним, какие-то объёмистые строения поодаль, простота и рациональность, свойственная второй половине двадцатого века, — ничего необычного, отличающего этот аэропорт от других. С небольшой спортивной сумкой на плече Яков спустился по трапу на подсвеченные прожекторами бетонные плиты аэродрома. Волнение, которое он испытал в самолёте, прошло, и сейчас ему дышалось глубоко и легко. Илья Зиновьевич и Ребекка Соломоновна, отдохнувшие и словно помолодевшие, спустились вслед за ним. Совершив широкий разворот, подъехали два автобуса, приглушённо урча моторами. Потом автобус, в который они сели, подрагивая на стыках бетонки, проворно двинулся к вокзалу. В проходах и на лестничных пролётах здания, куда они вошли, их встречали юноши и девушки с цветами и флажками в руках, напевающие «Хава Нагила». Они улыбались Якову, он смущённо улыбался им в ответ, удивлённый множеством симпатичных молодых лиц в четыре часа утра.

Яков вошёл в большое помещение на втором этаже, уставленное рядами кресел и скамеек. По одну сторону зала за столами, отделёнными друг от друга невысокими перегородками, работали служащие министерства абсорбции. Сюда выходило ещё несколько дверей. Время от времени одна из них открывалась, и из комнаты кто-то выходил, чтобы пропустить в её чрево очередного посетителя. Из разговоров Якову вскоре стало ясно, что это офисы работников спецслужбы, которые ведут выборочный опрос прибывших.

— Нам разрешён один бесплатный разговор по телефону. И я позвонила в Иерусалим, — сказала Ребекка Соломоновна.

— Ну и как там дела? Они нас встречают? — спросил Илья Зиновьевич, подвинувшись, чтобы освободить для жены место на скамье.

— Я говорила с Машей. Они выехали в Бен Гурион час назад.

— Значит, они уже здесь. Я слышал, что сюда из Иерусалима меньше часа езды. Да, не дали им сегодня поспать. Но ничего не поделаешь, не мы определяем расписание полётов, — не унимался деятельный Илья Зиновьевич. — Интересно, сколько времени нас ещё будут здесь держать?

— У нас номера 338, 339 и 340, а на табло сейчас 312. Наверное, через полчаса подойдёт наша очередь, — рассудил сидевший рядом Яков, — тут ещё остались люди с рейса, который прибыл за часа полтора до нашего. Если бы не они, мы бы уже прошли регистрацию.

Спать не хотелось, и, чтобы чем-то занять себя, он вынул из сумки полученный накануне отъезда номер журнала «Новый мир» и углубился в чтение. Периодически он поднимал голову, чтобы бросить взгляд на электронное табло и прислушаться к разговору родителей. Среди ожидавших Яков увидел в дальнем конце зала тех двух фронтовиков с семьями. Бессонная ночь сломила и их, и один из них непрестанно клевал носом, а затем вскидывал седой головой и виновато озирался по сторонам. Рядом бодрился отец, но Яков видел, каких усилий стоило ему не поддаться искушению сна. Он подумал о нём с нежностью.

«Держись, отец, потом выспишься. Эмиграция — не воскресная прогулка, это ясно».

Вскоре подошла их очередь. Служащие деловито внесли данные в компьютер и выдали им новенькие в серебристой обложке удостоверения репатриантов.

7

Толкая перед собой тележки с чемоданами и баулами Яков, Илья Зиновьевич и семенящая рядом с ним Ребекка двинулись к выходу. Роза Семёновна, увидев их, энергично замахала рукой.

— Рива, Ривочка, мы здесь, — закричала она и двинулась им навстречу.

За ней последовали Сергей Борисович и Гриша. Сёстры расцеловались со страстностью, присущей только женщинам. Яков обнялся с дядей и пожал руку Грише.

— Ну, как долетели? — суетилась добродушная и эмоциональная Роза Семёновна.

— Нормально, правда, перед полётом нужно было ещё проехать пол-Европы по железной дороге. Но это было приятное путешествие, — пошутил Илья Зиновьевич.

— Здесь так тепло, пальмы и луна такая роскошная! В Киеве по ночам уже холод собачий, — сказала Ребекка, с любопытством осматриваясь вокруг.

— Да, погода у нас сейчас хорошая, легко дышится. Но летом бывает очень жарко, хамсины и песок из пустынь, — поддержал тему Сергей Борисович. — Но мы ещё наговоримся вволю, а сейчас нужно грузить вещи и выбираться отсюда. Вам выдали талоны на бесплатный проезд до дома?

— Вот они у меня. — Илья достал из внутреннего кармана пиджака бумажник с документами.

— Хорошо, ждите здесь. Я договорюсь с таксистом. Мне нужно ехать с вами, а Роза и Гриша отправятся на нашей машине, — распорядился Сергей Борисович.

Светало. По обеим сторонам дороги виднелись аккуратные прямоугольники полей, соломенные брикеты лежали то тут, то там на сжатом пшеничном поле. Гряда холмов впереди ощетинилась лесом, равнинный пейзаж сменился гористым, и вскоре они уже мчались по дороге, петляющей среди поросших деревьями склонов. Мотор «Мерседеса» натужно ревел, одолевая подъём.

«Лене бы, наверное, понравилось», — подумал Яков, вспомнив о ней сейчас, в первые часы познания земли, куда привела его еврейская судьба. У него порой ещё ныло сердце, когда он мысленно возвращался в прошлое, где он любил и был любим. Он заставлял себя не думать о ней и винил себя за вынужденную жестокость, с которой собственноручно разрушил их искреннюю любовь.

— Красивая дорога! Правда, Серёжа? — заговорила взволнованная Ребекка.

— Да, очень живописно, но и к этому привыкаешь, — ответил Сергей Борисович и вздохнул с какой-то едва уловимой грустью.

— Случилось что-нибудь, Серёжа? — спросила она, почувствовав неладное.

— С Гришей проблемы, в Канаду уехать хочет, — вздохнул он. — Яша, поговори с ним, я не могу сладить. И всё у него в порядке, и работу хорошую нашёл, но неймётся ему.

— Хорошо, дядя Серёжа, я поговорю с ним, — сказал Яков, — хотя не уверен, что смогу дать ему разумный совет. Я ведь ещё не знаю страну, всего лишь сторонний наблюдатель. Мне нужно понять и почувствовать, что здесь происходит.

Он сидел сзади, с интересом посматривая по сторонам. Природа, одновременно волнующая и скромная, словно женщина, соблазняющая возлюбленного, распахивала перед ним свою прелестную наготу, и он с наслаждением и какой-то волнующей гордостью взирал на надвигающийся ему навстречу величественный ландшафт.

— Ты прав, Яша, — с горечью произнёс Сергей Борисович. — И всё же постарайся его переубедить.

— А что ему здесь не нравится? — спросил Яков.

— Ответить на твой вопрос однозначно невозможно. Не воспринимает он страну, чувствует себя в ней чужим.

— Ладно, попробую с ним разобраться, — сказал Яков.

В это время водитель такси, смуглый мужчина средних лет, стал что-то говорить Сергею Борисовичу. Он внимательно слушал, смотря на него и изредка кивая головой.

— Я сейчас переведу, что он мне рассказал, — Сергей повернулся к сидящим сзади. — Несколько лет назад на этом участке дороги произошёл такой случай. Араб из Восточного Иерусалима подошёл к шофёру автобуса из Тель-Авива и резко повернул руль. Автобус с пассажирами упал в пропасть, вот в эту, что справа.

— Он был сумасшедший? — спросил Илья Зиновьевич.

— Ма питъом^[1]? Просто убийца, получивший приказ умереть во имя Аллаха, забрав как можно больше еврейских жизней, — горько усмехнулся Сергей Борисович. — У них такой национальный вид спорта.

— Но это же страшно. А ему не жалко себя? — присоединилась к разговору Ребекка Соломоновна.

— У них другая ментальность. Человеческая жизнь для них не имеет такой ценности, как для евреев. Они плодятся в неимоверных количествах, у них большие семьи, и теракты для них — отменное средство заработка. Семья, потерявшая отца или сына, получает пожизненно хорошие деньги от Организации освобождения Палестины, — объяснил Сергей.

— Ну, предположим. Но человек идёт на смерть добровольно. Где его инстинкт самосохранения? — искренне недоумевала Ребекка.

— Главный мотив, конечно, ненависть к нам, якобы захвативших их страну. Кроме того, шахидов одурманивают муллы, шейхи и главари организаций, настраивая психику и обещая рай в награду. Ещё и наркотиками накачивают, чтобы подавить страх. Нам трудно их понять. Мы воспитаны атеистами, и нам всегда внушали, что все люди — братья, а национализм — это плохо, — говорил Сергей Борисович, смотря вперёд на поднимающиеся с обеих сторон горы. — Внимание, сейчас увидите Иерусалим.

Широкое ущелье расступилось, и долина, уходящая вниз и налево, открыла перед взором Якова стремительно возносящийся вверх покрытый лесом склон горы с каскадом домов на вершине и у подножья. Неожиданный торжествующий вид вызвал у него невольное восхищение. Всё кругом вдруг показалось ему финалом грандиозной симфонии, звучавшей на равнине медленно и плавно, по мере подъёма набиравшей эпическую мощь и красоту гармонии, а теперь достигшей своего апофеоза и величия. Душа Якова наполнилась звуками этой симфонии, она парила так же высоко и свободно, как вершины гор, она наполнилась неземным восторгом, позабыв на время о бренном мире, в котором предстоит жить и страдать оставшемуся где-то далеко внизу телу. В своей жизни ему доставало видеть немало красивых мест, но вдохновение, охватившее его, невозможно было объяснить ничем иным, кроме божественного присутствия, столетия возносившего к стенам Иерусалима идущих к нему паломников и скитальцев.

Из состояния эйфории его вывел прозвучавший как бы из другого мира голос отца.

— Сергей, что это за гора? Какая-то лысая, не похожая на другие.

— На ней находится кладбище. Здесь мы все упокоимся, если умрём в Иерусалиме. Гора большая, отсюда трудно представить её размеры, только длина её километра два-три. А как здесь хоронят — ничего похожего на то, что было в Советском Союзе, — рассказывал Сергей Борисович, восседая на переднем сиденье.

Петляющее по склону горы шоссе привело их к перекрёстку со светофором, на противоположной стороне которого на склоне Яков увидел часы и бетонную плиту с надписями на английском и русском языках и на иврите.

— Это «Сады Сахарова». Видите террасы на обрыве? — сказал Сергей.

— В честь русского человека разбить сад на склонах горы — молодцы израильтяне, — заметил Илья Зиновьевич.

— Наверное, Сионистский Форум Щаранского построил мемориал.

Андрей Дмитриевич с Натаном были друзья. Да и вы знаете, что Сахаров сделал немало для еврейской эмиграции, — сказал Сергей Борисович и обратился к водителю. — Ха-им ата ёдеа эйфо байт ха-зе^[2]?

Мужчина улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

— О чём ты его спросил? — Лицо Ильи выражало неподдельное удивление. — Ты говоришь на иврите?

— Я спросил его, знает ли он, куда ехать. Ещё в аэропорту дал ему записку с вашим адресом, — ответил Сергей Борисович. — А иврит мой пока не ахти, и вы скоро тоже сможете слепить простую фразу. В этом нет ничего сверхъестественного.

Город пробуждался, движение на улицах возобновилось после ночного перерыва. Яков с любопытством смотрел на облицованные золотисто-жёлтым камнем дома, на деревья и кустарники вдоль дороги и во дворах. Иерусалим не был похож ни на один город, виденный им прежде. Но он отличался и от того образа, который являлся плодом его воображения, был одновременно и величественен, и будничен. Вскоре Яков сообразил, что маршрут такси проходит не через центр и в стороне от старого города и что слишком рано давать ему какую-то оценку.

— Приехали, — произнёс Сергей Борисович. — Вот ваш первый в Израиле дом, — он указал на облицованное иерусалимским камнем пятиэтажное здание. — Район небогатый, не Тальбие и не Рехавия. Квартира трёхкомнатная с балконом. Задаток я заплатил. Мебель кое-какая имеется, жить можно. Давайте разгружаться.

В это время во двор заехал автомобиль, который вёл Гриша. Из него вышла Роза Соломоновна и энергично подошла к сестре.

— Как добрались? Правда, необычная дорога? А город вы ещё не видели, конечно, — защебетала добродушная Роза. — Помоги Яше, сынок, — обратилась она к Грише.

Тот подошёл к Якову и шлёпнул его по плечу.

— Пообщаться нам не дали в аэропорту. Ну, ничего, ещё наговоримся, — сказал он. — Чем помочь?

Гриша подхватил оставшиеся ещё в багажнике микроавтобуса чемодан и баул и направился к дому. Пройдя через полутёмный чистенький подъезд, юноши поднялись на второй этаж и вошли в открытую дверь квартиры. Родители уже были здесь. Илья Зиновьевич невозмутимо перемещался из комнаты в комнату, в то время как Ребекка Соломоновна стояла посреди гостиной в некоторой растерянности от потрескавшейся и местами осыпавшейся побелки на стенах и потолке, изрядно потёртого дивана, покосившегося шкафа и продавленных кресел. На кухне, расположенной в конце гостиной, старый высокий холодильник, замызганная газовая плита, деревянный стол с двумя табуретами возле него и шкафчики над раковиной и на полу.

— Я смотрю, ты не очень рада, Рива. — Сергей Борисович подошёл к ней и легонько коснулся её плеча.

— Ты, может быть, думала, что снимешь здесь квартиру, как нашу на Шулявке? — язвительно поддел жену Илья Зиновьевич.

— Я ожидала что-то другое, попараднее, что ли, — вздохнула она, — просто нужно привыкнуть.

— Дорогая, ты не в совке, где мебель покупали один раз на всю жизнь. Не бери в голову, просто это было у хозяина. Если захочешь что-нибудь приобрести по бросовым ценам, в газетах множество объявлений о продаже подержанной мебели в хорошем состоянии. Проблема в том, куда деть эту мебель, её нужно где-то хранить. Холодильник можно купить новый, министерство абсорбции возвращает часть стоимости, — сказала Роза Соломоновна.

— Сестричка моя милая, не обращай на меня внимания. Всё в порядке.

Она обняла Розу и улыбнулась.

— А какую кровать мы вам на складе достали! Не хуже вашей киевской. Я надеюсь, вам это ещё небезразлично, — игриво усмехнулась Роза и повела всех за собой в спальню.

Оттуда послышались одобрительные возгласы и поскрипывание матраса, на который лёг смеющийся Илья Зиновьевич, чтобы испытать его замечательные свойства.

— Всё теперь зависит от вас. Роскошной жизни не ждите, но когда будете работать и зарабатывать, квартиру найдёте себе получше. Эту квартиру мы сняли потому, что рядом магазины и автобусная остановка поблизости, — заметил рассудительный Сергей Борисович. — Район небогатый, дома здесь попроще и квартиры подешевле. Сейчас из-за массовой алии^[3] цены на съёмное жильё поднялись. На нас хорошие деньги делают. Хозяин — египетский еврей, человек симпатичный, хотя и прижимистый.

— Я читал в брошюре, что здесь есть и государственное жильё.

— Верно, Илья, только не пишут, где. Это для пропаганды, чтобы завлечь евреев в Израиль. Да, такое тоже имеется, но в небольших количествах, в основном на периферии, в городах развития, где практически нет работы, — объяснил Сергей Борисович. — А я думаю, что если возвращаться в землю обетованную, то жить в Иерусалиме со всеми преимуществами большого города.

— Ты прав, Сергей, что привёз нас сюда, в столицу, — заметил Илья.

— А вот комната Яши ещё не оборудована. Ну, он пару дней поспит на диване в гостиной. За это время что-нибудь найдём, — спохватилась Роза.

Яков сидел в кресле у окна, прислушиваясь к разговорам. Закончился марафон, начатый с порога их киевского дома, и сейчас он пытался уловить и осознать смутное ощущение, рождавшееся в его душе. Он понимал, что впечатлений от первой встречи со страной ещё недостаточно, чтобы сложилось адекватное представление о ней. Яков вспомнил просьбу дяди и перевёл взгляд на Гришу, молча развалившегося в кресле в углу и безучастно и равнодушно посматривавшего то на родителей, дядю и тётю, то на кузена, то на тихую улицу за окном. Красивый молодой мужчина с чёрными блестящими волосами, породистым носом и серыми глазами, он поправился и окреп с тех пор, как уехал два года назад. Они не были друзьями, но отношения между ними сложились приятельские, и, встречаясь по праздникам и на днях рождения, они непринуждённо обменивались несколькими репликами и анекдотами, после чего разговор переключался на политику или профессиональную деятельность, где находили немало общих тем.

«Дружба между родственниками бывает нечасто, — рассуждал про себя Яков. — Дело, наверное, в том, что такие отношения в представлении большинства людей предопределены, как нормальные, обеспечивающие единство рода и необходимую связь между ними. Поэтому не нужны никакие особые действия, чтобы завоевать симпатию и расположение родственников, когда они существуют априори, как бы по определению. Дружба же всегда требует усилий, физических, интеллектуальных и душевных, её нужно ещё заслужить и поддерживать постоянным общением и взаимным интересом, так как предназначена она для людей не близких по крови».

— У нас сегодня много дел, — прервал его размышления дядя Серёжа. — Мы с Гришей взяли отпуска. По дороге завезём Розу к детишкам, а сами пройдёмся по мисрадам^[4] и откроем счета в банке.

— Розочка, что-то я телевизора не вижу? — спохватилась Ребекка Соломоновна.

— Да, мы забыли сказать. Есть две возможности: купить подержанный или новый. По-моему, лучше новый, так как государство на электротовары выделяет олимам^[5] приличную сумму. Это касается и холодильника, и стиральной машины, и кухонной плиты, — сказала Роза Соломоновна.

— Я помню, мы что-то читали об этом. Хорошо, поехали, — деловито заключил Илья Зиновьевич и направился к выходу. За ним потянулись все остальные, и вскоре гулкий подъезд заполнился их оживлённым многоголосьем.

Прошло несколько дней, заполненных суетой, хождением по магазинам и другим делам и наполнением шкафов и подсобок множеством нужных и ненужных привезённых с собой вещей. В один из вечеров приехал хозяин квартиры. Общительный парень с юмором, он радушно улыбался, жал руки и пытался объяснить, как хорошо, что они приехали. Единственным общим языком оказался английский, и говорил с ним в основном Яков. Нагарий, так звали египтянина, посетовал на дороговизну жизни, и цену снизить не согласился, но если потребуется его помощь… Попрощавшись, он ушёл, и Яков услышал шум отъезжающего от дома пикапа.

8

Миновала первая суматошнаянеделя. Они открыли счета в банке, побывали в местном отделении министерства абсорбции, записались в ульпан^[6] и купили и установили телевизор. Нашлась простая мебелишка для комнаты Якова, и он окончательно перебрался туда.

Утром в пятницу позвонил Гриша и предложил ему прогуляться по городу.

На пешеходной улице Бен Йегуда они сели за столиком в одном из многочисленных ресторанчиков. Яков с интересом рассматривал обтекающий их с двух сторон людской поток.

— Ну, как тебе наш народ? — с изрядной долей иронии спросил Гриша.

— Люди, как люди, есть много любопытных типов. Есть смуглые и белые, в кипах и без них, молодые и не очень.

К столику подошла симпатичная девушка и, мягко улыбнувшись, положила на стол увесистое меню.

— Можно без формальностей? — спросил её Гриша, и, чтобы развеять её недоумение, произнёс:

— Нам, пожалуйста, греческий салат — одну порцию, две порции пасты с грибами и по бокалу «Карлсберг».

— Согласен? — обратился он к брату.

— Беседер гамур^[7], — одобрил Яков, воспользовавшись недавно выученной фразой.

— Две тысячи лет назад римские легионы вторглись в Иудею, разрушили храм и Иерусалим, истребили миллионы евреев, а оставшихся в живых рассеяли по всему миру, — начал разговор Гриша. — В конце 19-го и начале 20-го века евреи стали возвращаться сюда, как предсказал пророк, и возродили своё государство. Первыми в страну устремились ашкенази, но с 50-х годов — сефарды и прочие из Африки и Ближнего Востока. О них мы слыхать не слыхивали, когда двинули сюда.

— И что тебя не устраивает?

— Для меня еврейство всегда означало европейский народ, частицей которого я себя и ощущал. А, оказалось, есть евреи из Марокко, Ирака, Йемена, Египта, Турции и даже из Индии. Они, кстати, все похожи на коренные народы этих стран, и не только внешне, но и по культуре своей.

Это создаёт напряжённость, идёт непрерывная необъявленная борьба за место под солнцем, за власть и влияние. Я не вижу в этих людях своих соплеменников. Я не ожидал увидеть в Израиле такое Вавилонское столпотворение и смешение рас, — ответил Гриша.

— Ты хочешь, чтобы за несколько десятилетий всё утряслось. Посмотри на Соединённые Штаты. Триста лет прошло, а слияние народов в один так и не произошло. Как были англосаксы, так и остались, негры остались неграми, мексиканцы — мексиканцами. — Яков говорил убеждённо и эмоционально. — Но это не мешает стране существовать и развиваться.

— Видимо, как отдельному индивиду, национальной общине свойствен инстинкт самосохранения. Хотя в общественной жизни она взаимодействует с другими общинами, и тут возникает некоторая интеграция, проявляющаяся в установлении рабочих, приятельских и дружеских отношений. Иногда и смешанные браки между ними заключаются. Но, увы, процесс этнического слияния вялотекущий, — с сожалением произнёс Гриша.

— Тебе это мешает? Тебя никто не заставляет обниматься с теми, кого ты не воспринимаешь. Общайся с теми, кого считаешь своими, — настаивал Яков. — Умеренной ксенофобией страдают все люди, она — здоровая реакция на чужаков. Со временем к ним привыкаешь и успокаиваешься. То же относится и к арабам, когда они ведут себя цивилизованно.

— Всё верно, но мне адаптация почему-то даётся с трудом.

— Но есть же генетическая память. После выхода из Египта весь народ стоял у горы Синай и был свидетелем Его присутствия. Психологическое воздействие было настолько мощным, что оно запечатлелось в нашем подсознании и генофонде.

— Я понимаю, к чему ты клонишь. Значит, у меня произошёл генетический сбой. Хотя родители мои чистокровные евреи, бабушки и дедушки тоже, — усмехнулся Гриша.

— Советская власть постаралась истребить нас духовно, и ей это почти удалось. Хотя уничтожить нас физически она не успела, великий вождь приказал долго жить, — грустно заметил Яков. — Похоже, еврейское самосознание зависит не столько от генетики, сколько от психологических факторов, воспитания, воздействия пропаганды и общества, в котором мы жили. Ты не должен себя винить. Я всё понимаю. Сам был на грани и, если бы не отец, остались бы мы в совке.

Вернулась симпатичная официантка с подносом и поставила на стол два высоких бокала тёмного пахнущего хмелем пива и большие тарелки с салатом и пастой.

— Ого, вот это порции, — цокнул языком Яков, — и такие аппетитные. Ну, давай выпьем за встречу.

Они чокнулись, с удовольствием отпили из бокалов и принялись за еду.

— В нашей стране от голода не умрёшь, — сыронизировал Гриша. Здесь другая проблема. В галуте^[8] мы, чтобы выжить, всё время должны были доказывать своё профессиональное и интеллектуальное превосходство. Зависимость от гоев заставляла нас вкалывать. А в Израиле ты как бы среди своих, и этот стимул перестаёт работать.

— Я слышал, что и тут нужно себя показать и зарекомендовать.

— Когда меня приняли на работу, пришлось, конечно, изучить новую технику и технологию, да и язык подтянуть. Но потом я освоился на работе и успокоился. Здесь всё-таки много востока, ментальность другая.

— Поэтому, чтобы почувствовать себя опять евреем, ты хочешь вернуться в галут?

— Наверное, — вздохнул Гриша.

— А выйдет всё наоборот. Встретишь там прелестную канадку и прощай. Твои дети примут христианство, станут гоями, и прервётся двухтысячелетняя нить твоего еврейского рода. Или тебе безразлично?

— Если я буду счастлив, какая мне разница. И детям моим в жизни будет легче, никто их не будет преследовать, — оправдывался Гриша.

— В цивилизованных странах сегодня нет дискриминации по национальной принадлежности. А вот родители твои очень расстроятся.

Они замолчали, потягивая пиво и доедая остывающую пасту. Мимо них прошли несколько ортодоксов в чёрных костюмах и белых рубашках.

— Лучше всего в нашей стране живётся верующим. Для них она земля обетованная, завещанная им в вечное владение. И никаких проблем, только молитесь, учите Тору, ждите мессию, плодитесь и размножайтесь и слушайте своих раввинов, — не без иронии заметил Гриша.

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Да, с разведённой, с ребёнком. Влюбилась в меня, как собачка, а это тоже проблема, не умею бросать женщин, жалко их. Поэтому своими планами с ней не делюсь.

— Когда собираешься уезжаешь? — спросил Яков напрямик.

— Ещё не скоро. Я получил отсрочку от армии. Через три месяца пойду служить, а потом уеду.

— Говорят, что армия всё ставит на свои места. И голову тоже приводит в порядок. Может быть, передумаешь, а если женишься, то тогда вдвоём с женой будешь решать, в какой стране жить.

Они расплатились с официанткой, которая время от времени с интересом поглядывала на красивых парней, поднялись из-за стола и продолжили прогулку по Иерусалиму.

Глава 3

1

Рахель прилегла отдохнуть и тут же уснула, измотанная родами и последними беспокойными ночами. Ави с коляской и дочерью Тамар прогуливались во дворе. Мама возилась на кухне. Рахель разбудил настойчивый телефонный звонок.

— Алло, — с трудом поборов дремоту и с наслаждением потянувшись всем телом, негромко произнесла она.

— Поздравляю тебя с наследником, о, царица Вавилона, — донёсся из трубки бодрый голос Якова, — нам никто не помешает поговорить?

— Всевышний благоволит нам, мой добрый повелитель. — Её вдруг охватила безудержная радость. — Твоя верная рабыня слушает и повинуется.

В телефонной трубке раздался приглушённый смешок.

— А я, было, подумал, что ты меня забыла. Забот у тебя прибавилось. Не до меня сейчас. Ну, как прошли роды?

— Без осложнений, ведь они у меня не первые.

Рахель выглянула в открытое окно. На город опускался тёплый летний вечер. Ветви растущего в их маленьком саду лимона касались стен дома, и едва уловимый терпкий запах спелых плодов проникал в спальню. На изумрудном ковре травы в беспорядке лежали игрушки. Ни дочери, ни мужу стало не до них. Появление в доме новорожденного человечка всколыхнуло сложившийся за годы быт. Теперь всё было подчинено ему, новому хозяину. Его неспособность выразить свою высочайшую волю только ещё больше подстёгивала бабушек, заставляла прислушиваться и внимать, пытаться переводить на понятный всем язык его бессловесные требования. Рахель вдруг захотелось, чтобы он вновь оказался здесь рядом с ней, на этой постели — свидетельнице их безудержной страсти. По её телу пробежала горячая, непрошеная волна. Она вся покрылась испариной, рука судорожно задрожала, едва не выронив потную телефонную трубку.

— Что с тобой, почему ты замолчала? — забеспокоился Яков.

С трудом справившись с собой и стараясь не обнаружить охватившее её волнение, Рахель промолвила:

— Это твой ребёнок, Яков, ты — его отец!

Последние полгода мысль о нём неотвязно сверлила её мозг, она отчаянно боролась с желанием покаяться в грехе запретного плода, а сегодня расслабилась на минуту и сдалась. Она сознавала необратимые последствия, связанные с признанием, и чем сильней была её решимость нести в себе сладкий груз тайны, тем тяжелей, тем невыносимей становился он со временем, тем всё неотвратимее было её желание открыться ему. Роды обессилили её крепкое молодое тело, расслабили её волю. Она ещё не успела прийти в себя после болей, причинённых родовыми схватками, и не могла предположить, что этот разговор, который она ждала, которого жаждала и боялась одновременно, станет роковым. Тайна, которую она поклялась себе хранить всю жизнь, вырвалась из её скованных страхом уст.

— Прости, я не хотела, боялась тебе говорить. Сама не знаю, как это произошло. Собиралась молчать, но как услышала твой голос, что-то упало во мне. Выболтала, как маленькая девочка.

Её вдруг охватило неизъяснимое ощущение освобождения, подобное тому, какое она испытала, когда её тело исторгло из себя дорогой, беспомощный и кричащий комочек живой материи. И вместе со сказанным исчез, растаял, как снег, страх, что он когда-нибудь всё узнает.

— Ты уверена, Рахель, ты не ошиблась? — спросил Яков. Голос его дрожал от волнения и неожиданной новости.

— Мать всегда знает, кто отец ребёнка. Она никогда не ошибается.

Уверенность и твёрдость вернулись к ней.

— И когда это случилось? — уже спокойней произнёс он, но Рахель чувствовала, что сомнение всё ещё не отпускает его.

— Помнишь, Ави тогда призвали на военные сборы. Ты проводил меня в тот вечер домой и остался у меня.

За прикрытой дверью послышался слабый дребезжащий стук и приглушённый голос.

— Извини, я тебе перезвоню. Тут мама пришла. Всё, целую. Бай.

Рахель положила трубку и обернулась. На пороге комнаты стояла мать. На её уставшем с печатью былой красоты лице горели прекрасные серые глаза. Внешнее сходство её и мамы было поразительным, и Рахель не без иронии рассказывала подругам, что однажды на улице мужчина сделал непристойное предложение матери, а не ей, приняв её за сестру. Неестественная бледность кожи и судорожный взгляд мамы вызвали у неё ещё не осознанное предчувствие и беспокойство.

— Я всё слышала, — голос Шушаны дрожал от волнения.

— Как ты могла, мама?

— Это случилось помимо моего желания. Я приготовила тебе апельсиновый сок, хотела, чтобы ты выпила. Он очень полезен, когда человек физически слаб. — Мать наклонилась и поставила на тумбочку возле постели блюдце с высоким стаканом, полным искрящегося ароматного сока. — Как услышала, чуть не уронила — всё во мне перевернулось.

Шушана присела на край постели и пристально посмотрела на дочь.

— Рахель, девочка моя, почему ты ему позволила? Он тебя взял силой?

— Да ты его совсем не знаешь.

— Откуда мне знать. Ну, а ты что о нём знаешь? — В голосе матери появилась жёсткость отчаяния. — Русский, наверное, увидел молодую красивую женщину и воспылал страстью. Ему-то что, соблазнил и бросил. Он тебя просто использовал как завоеватель. С того времени, как они приехали, в стране одни проблемы и скандалы.

— Мама, хватит лгать. Ты сама-то веришь, что говоришь о них? — Рахель поднялась с подушки и придвинулась к матери. — Он, между прочим, чистокровный еврей.

Теперь они сидели, тесно прижавшись друг к другу, собираясь с мыслями перед трудным и таким важным разговором.

— Я о них никогда плохо не говорила.

— Пока тебя лично не задевало. Ты просто интеллигентней и сдержанней других. А теперь, когда на твою дочь покусились, ты высказала то, что думала. Неужели ты не видишь, что происходит в стране? Ведь нас так мало. И вместо того, чтобы быть одним народом… Мама, мне страшно, когда я пытаюсь представить будущее моих детей. Что будет с ними, со всеми нами, если мы сейчас не прекратим искать виновных и доказывать, что именно мы здесь правоверные?

— Не впадай в крайности, милая. Мы неплохо с ними ладим. У нас работают несколько русских, и между нами хорошие отношения. Они приятные, образованные люди, — сказала Шушана, стараясь загладить промах, допущенный вначале.

Видит бог, неприязнь к иммигрантам из Европы проросла в её душе с раннего детства благодаря словам негодования, которые порой ронял отец в разговорах с мамой. Семья жила трудно, нуждаясь в самом необходимом, и недовольство отца имело неизменный адрес. С годами у неё появился свой взгляд на взаимоотношения сефардской и ашкеназской общин, она увидела сложность и неоднозначность проблемы и поняла, что ответственность за ошибки политического истеблишмента несправедливо переносить на простых людей. Но ей так и не удалось полностью избавиться от ростков предвзятости, пустивших когда-то сильные корни среди её многочисленной родни. Шушана испытывала неловкость и досаду оттого, что теперь, когда это обнажилось, её нравственный авторитет в глазах Рахель несколько поблек. Она любила свою дочь, гордилась её благородством, восхищалась её красотой и умом. Но при этом не могла чувствовать удовлетворенья из-за вполне объяснимой женской зависти и от сознания бессилия перед неумолимо уходящим временем.

— Господи, да о чём мы? Что теперь делать? Ави может узнать, и что ты ему скажешь?

— Мама, я люблю его. Впервые в жизни я полюбила человека.

Рахель медленно и грациозно подошла к окну и выглянула во двор. Она зажмурилась от ударившего ей в лицо солнечного света и повернулась спиной к окну. Их взгляды встретились. В широко раскрытых глазах матери стояли слёзы.

— Весь год я думаю только о нём, это удивительное ощущение, когда любишь и знаешь, что любима. Ты бы только увидела его…

— А как же Ави? Он чудесный парень, обожает тебя и детей.

Шушана устало поднялась с постели и обняла дочь.

— Я уважаю его, ценю его преданность и порядочность, стараюсь быть хорошей женой и матерью моих детей. Но никто не может требовать от меня большего. Ведь наш брак — долг перед отцом, его последней волей. И я никогда не изменю слову, которое дала перед господом и людьми.

— Папа погиб, его не вернёшь. Но он бы не принял твоего самопожертвования, он хотел, чтоб ты была счастлива. Его желание связать твою судьбу с сыном лучшего друга ни к чему тебя не обязывало. Я думала, что ты довольна жизнью и что у вас всё в порядке.

— Я была грудным ребёнком, когда его не стало. Но с тех пор, как себя помню, я представляла его большим и сильным, вела с ним долгие разговоры. Он для меня был всегда живым и осязаемым. Просто вот только вышел из комнаты, а звук его голоса ещё дрожит в воздухе. Мне всегда не хватало отца, его тепла и совета.

Между ними вновь возникло то особое взаимопонимание, которое бывает только у самых близких людей. Как будто упало покрывало, прикрывавшее сокровенные чувства и мысли, обнажив живую человеческую боль.

— Он был единственным мужчиной в моей жизни. — Шушана взяла себя в руки и заговорила своим спокойным грудным голосом. — Я всегда была привлекательна, мужчины до сих пор не дают мне прохода, предлагают руку и сердце, приглашают в рестораны и даже в гостиницы. Среди них есть весьма достойные. Но так уж я устроена, замужество означало бы для меня измену твоему отцу. Я всё ещё не могу забыть его. Я понимаю, что жить следует сегодняшним днём и нужно думать о старости, которая неминуемо придёт, и будет трудно противостоять ей в одиночестве. Но я не хочу никого обманывать. Отдать своё тело и душу другому без чувства, без радости? Нет, лучше быть одной…

— Это какой-то рок, прошлое довлеет над нами. Мы не смогли верно, разумно распорядиться нашей свободой. Папе такое совсем было не нужно, он ни в чём не виноват. Просто мы такие, слишком цельные и бескомпромиссные, недостаточно любим себя. Хотели остаться чистыми. Но кто это оценит? — Рахель замолчала. Погружённая в себя, она искала и с трудом находила оправдание тому сложному положению, в котором оказалась. — Мама, здесь, на этой постели, Яков умолял меня покончить с прошлым, уйти с ним, выйти за него. Ну как я могла? У меня тогда нашлась тысяча причин отказать ему. Я думала, что у меня с Ави всё получится. Мёртвый не ошибается, он непогрешим и знает истину. Мне казалось, что нас должна сблизить его кровь, память о нём.

— Почему не прервала беременность, если ты решила остаться с Ави?

— Я хотела от него ребёнка, хотела, чтобы частица его плоти, его красоты была всегда рядом со мной. И чтобы об этом никто не знал, кроме нас с ним. И ещё, разве ты не видишь, что у меня потом не было другого выхода, только молчание. Раввин не позволил бы сделать аборт, а рассказать ему правду я бы не смогла.

Шушана на минуту задумалась. Религия была полновластной хозяйкой в её доме, в домах родителей, братьев и сестёр. Она пронизывала, регулировала, определяла все стороны их жизни, их взаимоотношения. Вера их была лишена фанатичности и нетерпимости, она спокойно уживалась с известным свободомыслием, допускала существование рядом другого миропорядка и мышления. Сознание Шушаны естественно и необратимо восприняло эту атмосферу обыденной органичной духовности, она спокойно и с достоинством дочерей Востока несла свои чувства, умело скрывая их за ширмой повседневных забот сильной и одинокой женщины. Но как ни было ей трудно, как ни заедала её порой тоска, рядом с ней всегда были родители, братья и сёстры, мужчины, которые любили её вопреки, а, может быть, благодаря неприступности и непреклонной верности погибшему мужу.

Она обожала Тамар, перенеся на неё едва востребованный и такой живучий и мощный материнский инстинкт, желание иметь от любимого человека много детей, в которых она могла бы видеть и узнавать дорогие ей жесты и черты. Рахель, её единственная дочь, выросла, стала красивой стройной женщиной, вышла замуж, и все надежды на воплощение её собственной неосуществлённой мечты о большой счастливой семье и прекрасной любви она возложила на молодых. Увы, время заблуждений и самообмана внезапно и болезненно оборвалось, и новая реальность наотмашь хлестнула по лицу. Романтическая сказка превратилась в жестокую, с печатью непреходящей грусти быль, которую её дочь добровольно, безропотно взвалила на себя. Её одиночество теперь казалось малозначительным эпизодом по сравнению с жизненной драмой, в которой Рахель предстояло сыграть свою единственную, непредсказуемую, полную опасностей и неожиданных сюжетных поворотов роль.

Жалость к дочери соединилась в Шушане с какой-то возвышенной гордостью за себя и за неё, бросившей вызов судьбе, не отказавшейся от любви, не предавшей сильного женского чувства, которое стремительно и непреклонно зародилось в ней. Острая неприязнь к ребёнку от чужака, овладевшая ею вначале, исчезла, и она опять приняла сердцем своего внука, который не был ни в чём виноват. Тем глубже была её любовь к маленькому беззащитному комочку живой плоти, чем явственней сознавала и провидела Шушана теряющийся в исчезающей дали времени путь одиночества.

— Ави скоро придёт. — Голос дочери вывел её из оцепенения задумчивости. — Ребёнка нужно покормить и уложить спать.

Рахель обняла мать за плечи и, взглянув ей прямо в глаза своими прекрасными глазами, сказала:

— Мама, Давид — наш с Ави ребёнок. Я так решила. Так будет лучше всем. И давай никогда больше не возвращаться к этой теме.

— Наверное, ты права, дорогая. Так будет лучше всем вам.

Из причудливой гаммы доносящихся с улицы звуков Рахель без труда выделила густой баритон Ави и чистый высокий дискант Тамар.

— Встреть их, мама. Я должна привести себя в порядок.

2

Сказанное Рахель медленно и неотвратимо проникало в сознание Якова. Его мужской инстинкт упорно не желал принять эту новость, так нелогична и противоречива была она, в таком непримиримом контрасте находилась с его ясными и простыми принципами, которым должна подчиняться нормальная человеческая жизнь. Тогда, в тот вечер безумного счастья и любви, она отказалась выйти за него замуж. Он согласился с её доводами — они соответствовали его пониманию семейных уз и социальной среды, в которой она выросла и существовала. Но ребёнок, его появление не вписывалось в сложившуюся систему представлений. Зачем он ей от него, зачем превращать жизнь в бесконечную муку, ставить под удар себя, сына, семью? В этом нет никакой разумной основы. Шантаж он исключил сразу же. Что с него, бедного репатрианта, возьмёшь, кроме долгов?

Он вспомнил её чистый, полный нежности взгляд, её изумительной красоты лицо, её открытое ласкам великолепное тело, и на него вновь, как и тогда, накатила волна желания.

«Как же всё просто. Идиот, о чём я думаю, какая здесь может быть логика? Это ведь любовь. Она подчиняется не доводам рассудка, а одному лишь голосу сердца. Женщина — живое существо, а не компьютер. А я, как последний кретин, пытался понять её умом. Она любит меня, и наш сын — плод нашей любви. Ради этого она взошла на эшафот. Я не стою даже её мизинца, как я мог усомниться?»

Всё его существо наполнилось незнакомым ему прежде восторгом. Ему захотелось всё бросить и бежать к ней, обнять её и не отпускать больше никогда. Сын, у него есть сын, их с Рахель сын. Обычно сдержанный в проявлении чувств, считавший избыточную эмоциональность дурным тоном, Яков теперь наедине с собой должно быть впервые за всю жизнь испытывал состояние эйфории и душевного полёта. Он не замечал ни изношенного дивана грязно-серого цвета, на котором лежал, ни старого шкафа, с которого причудливыми лоскутами отпадали кусочки лака, ни простого стола и стульев, купленных дёшево у агентства Сохнут, ни желтоватого пола, покрытого небольшими во множестве мест выщербленными или потрескавшимися квадратными плитами. Ничто земное не привлекало сейчас его внимание, не возвращало его мысли к реальности. Обшарпанная квартира в старом доме в недорогом районе Иерусалима представлялась ему сказочным, наполненным светом дворцом. Он поднялся с дивана, отложив в сторону объёмистую книгу по программированию, где между строчками текста на английском языке продолговатыми островками выделялись последовательности команд. Потянувшись с наслаждением, он ощутил неожиданный прилив сил, его молодое, превосходно вылепленное тело как будто парило, освободившись от земного тяготения. Каждая клетка пульсировала, радуясь чуду жизни, наполняясь омывающими её со всех сторон горячими струйками крови.

Яков принялся ходить по комнате от двери к стоящему вплотную к окну столу, пританцовывая в ритм любимой мелодии из рапсодии Листа, которая вдруг всплыла из потаённых закоулков памяти. Родителей дома не было. Они вышли на свою традиционную пятничную прогулку, и он отдавался движению и музыке, не стесняясь чьего-либо любопытства. Пять шагов от двери до стола, те же пять шагов от стола до двери. Как хороша жизнь, как здорово любить и быть любимым и подарить жизнь существу, чтобы оно тоже познало любовь.

«Увидеть её, как это осуществить? Пока она дома я не могу ничего сделать. Всё сейчас подчинено жёсткому графику сна, отдыха, кормления, гуляния. Да и она ещё слаба после родов. Вряд ли выходит надолго, а если выходит, то, скорее всего, не одна. Значит, нет никакой возможности встретиться, а подвергать её неоправданному риску ради моего в общем-то эгоистического интереса… Нет, нужно запастись терпением и дождаться её возвращения на работу. А ещё лучше, встретиться с ней и сыном где-нибудь, когда он подрастёт… Так у нас же сын! Значит, она пригласит всех на брит-милу. Вот тебе легальная возможность увидеться, лучше не придумаешь. В толпе и сутолоке можно даже поговорить и взять сыночка на руки. Надо узнать, когда это состоится».

Яков поднял с пола телефонный аппарат и набрал номер своего давнего приятеля.

— Да? — услышал он голос Офира.

— Привет, дружище! Яков говорит. Что у вас нового?

— Ничего сверхъестественного не произошло. Работа была, есть и, надеюсь, будет. Когда ты возвращаешься с курсов?

— Недели через три — материала очень много дали. Готовлю к защите проект. Давно вынашивал одну идею. Теперь вот программу написал. Продемонстрирую, когда вернусь.

— Молодец. Вот ещё что. Рахель родила мальчика.

— Да, слухами земля полнится. Мне уже сказали. А когда брит?

— Во вторник, объявление висит на доске уже несколько дней. Она сама позвонила и пригласила всех на час дня в «Ахузу».

— О Кей, если смогу, появлюсь. Пока.

Яков положил трубку. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, всё ещё сжимая правой рукой трубку и пристально рассматривая своё отражение в зеркале шкафа. Он видел себя в нём не один раз, но впервые его двойник предстал перед ним в новом, непривычном для него качестве. Красивый молодой мужчина с ясными голубыми глазами и атлетическим разворотом плеч смотрел на него из зазеркалья. Он знал притягательную силу своего обаяния. Девушки и женщины исподволь или совершенно откровенно, с вызовом любовались им. Некоторые наиболее смелые из них прямо предлагали ему себя, давали понять, что они не прочь заняться с ним любовью. Нет, он не был девственником, два года назад всполохи страсти коснулись своим горячим дыханием и его, и в первое время после репатриации у него тоже были увлечения. Но сильное чувство, которое он испытывал к Рахель, подавило в нём интерес и тягу к другим женщинам. Он влюбился, тоска по ней, по её изумительной красоте и грации, по её тёплому великолепному телу жила в нём уже почти год, с тех пор, как он устроился на работу.

Воодушевление, захватившее его поначалу, постепенно улеглось, уступив место всегдашней трезвости и самоанализу. Печальная участь его виделась ему всё отчётливей и полней. Со всей ясностью видел он теперь, что не суждено ему испытать счастливое отцовство и радость любви. Цельность и верность Рахель принятым в её семье традициям не оставляли Якову ни малейшего шанса, и только редкие встречи с ней и с сыном суждены ему отныне. Её он не винил ни в чём, веря в её искреннее чувство к нему, и втайне гордился своей удивительной связью. У него и в мыслях не было бросить её и прежде, когда она отдавалась ему со всей страстью любящей женщины, и тогда, когда она уже беременной ласкала его, и их всё более редкие встречи становились раз за разом печальней и короче, и тогда, когда её аккуратный округлый живот стал между ними одновременно физической и психологической преградой. Теперь же сын, их общий ребёнок, связал его с ней неразрывной нитью отцовства, ответственности и долга.

В Иерусалиме, рассуждал он, немало уединённых мест, где можно встречаться. И парк возле Крестового монастыря, и сад роз возле Кнессета. Иерусалимский лес, наконец. А в холодное время эта квартира, эта комната вполне подойдёт. Но чем подробнее представлялись ему их будущие свиданья, тем более росло беспокойство и сомнение, что для Рахель в какой-то момент такая двойная жизнь станет невыносимой. И тогда перед ней предстанут две возможности. Первая — это прервать отношения решительно и беспощадно. Тогда ему или ей придётся искать новую работу, чтобы полностью исключить любые контакты между ними. Скорее всего, уволиться должен будет он, так как её уход вызовет подозрение и недоумение в её семье, а ему легче объяснить родителям, друзьям и сотрудникам причину перехода в какую-либо другую компанию. Вторая же возможность состояла в том, что проверенное временем чувство, усиленное материнским инстинктом и совместной заботой о сыне, необоримым желанием дать ребёнку отца, подтолкнёт её к разрыву с Ави. Однажды какая-то незначительная размолвка станет последней каплей, и она сделает свой выбор. Она расскажет мужу всю правду о себе и о нём, признается, что сын не его, и попросит развода. Благородный и мужественный человек, он, скорее всего, после жестокой обиды смирится с новыми обстоятельствами и станет уговаривать её остаться и сохранить семью. У них тоже есть общий ребёнок — их дочь Тамар, и следует подумать и о её будущем.

«Рано возрадовался, папаша, — горько усмехнулся Яков в ответ на невесёлые мысли. — Не знаешь, за что браться раньше — за детскую коляску или за книги, но за голову обязательно. Пожалуй, нужно успокоиться и заняться проектом. Во вторник на брит-миле увижу её и сына. И будь, что будет».

Яков нехотя поднялся с дивана и, подтянув сползшие на бёдра спортивные брюки, направился к стоящему в углу на маленьком столике компьютеру.

3

Сын, наконец, угомонился и уснул. Откинувшись на спинку заднего сиденья, Рахель устало закрыла глаза. Первая неделя после родов казалась ей вечностью. Частые кормления днём и по ночам, беспокойный сон младенца, возвращающиеся порой болезненные ощущения в низу живота вызывали непреходящее утомление и сонливость. О, с каким удовольствием отдалась бы она сейчас необоримому и такому естественному желанию выспаться и отдохнуть. Но ребёнок, её и его ребёнок, едва слышно сопел у неё на руках, и подспудный страх, что он может выскользнуть из расслабленных рук, заставлял её время от времени поднимать тяжелеющие веки и бросать взгляд на маленькое смуглое личико.

— Мама, мамочка, — оживилась пятилетняя дочь, сидевшая поначалу молча и лишь украдкой посматривавшая на брата, — а ему больно не будет?

— Нет, Тами, — неуверенно произнесла Рахель и, вздохнув, прижала ребёнка к груди.

— А почему?

— Не знаю, может быть потому, что он ещё очень маленький.

— А зачем это делают? — не унималась худенькая смышлёная девочка.

— Чтобы он стал настоящим евреем, — пришёл на помощь жене Ави.

— А он сейчас не настоящий?

— Доченька, дай-ка мамочке отдохнуть. Я потом отвечу на все твои вопросы.

Рахель подумала о муже с благодарностью и сожалением.

«Господи, что будет с нами, когда он узнает?.. Впрочем, довольно себя казнить, ведь я уже тогда всё решила… И как он узнает, если я не собираюсь ему ничего говорить. Да и Яков будет молчать. Они вообще друг с другом не знакомы».

Рахель открыла глаза. Круглый затылок Ави с плотно сидящей на нём вязаной кипой покачивался впереди.

— Ещё один поворот, и мы на месте, — сказал он. — Управляющий посоветовал приехать на полчаса раньше. Как раз половина первого.

Сидевший впереди Рафи, отец Ави, моложавый мужчина лет пятидесяти пяти, опрокинул голову назад и добродушно улыбнулся, показав белые крепкие зубы.

— Как там мой внук?

— В порядке, уснул, — ответила Рахель.

— Молодец, мальчик, сейчас самое главное — кушать и спать, — удовлетворённо подытожил Рафи, и, устроившись поудобнее, обратился к Ави: — Ты их видишь?

— Да, они едут за нами, — сказал он и, чтобы убедиться самому, посмотрел в зеркало заднего обзора: синий «Рено» младшего брата маячил недалеко позади.

Ави повернул руль, и машина въехала на широкую, покрытую иссиня-чёрным асфальтом стоянку.

— Какая красота! — Рафи едва не присвистнул от удивления. — Лет пять назад я был здесь на бар-мицве сына сотрудника. Но это место просто не узнать.

— Они провели полную реконструкцию, папа. Ты ещё не видел зала — дворец, — с явным удовлетворением произнёс Ави.

«Субару Гранд Леон» плавно подкатил к мощённому плитками тротуару.

— Она стоила, наверное, больших денег, — заметил Рафи.

Он распахнул дверь, несмотря на свой уже почтенный возраст, легко поднялся с сиденья и помог внучке выбраться из машины.

— Ты думаешь, им не хватает? Да они миллионеры. Почти каждый день у них одно или два торжества. Десятки тысяч в сутки. Это очень прибыльное дело.

Ави заглушил двигатель, вышел из машины и оглянулся на шорох колёс:

автомобиль Йони, завершая широкий разворот по ещё пустующему паркингу, остановился рядом. Он приветствовал брата взмахом руки и открыл заднюю дверь.

— Осторожно, дорогая, дай-ка его мне.

Ави протянул руки, чтобы взять ребёнка.

— Спасибо, я сама. Он такой маленький, у него веса нет.

Рахель осторожно подвинулась к выходу, свесила ноги и, ощутив под ними твёрдую опору, медленно, но уверенно, выпрямилась. Яркий полуденный свет, отражённый золотистыми стенами домов, ударил ей в лицо. Она невольно зажмурилась и прислонилась спиной к горячей стойке автомобиля.

— Ави, возьми мои очки из сумочки. Сегодня ослепнуть можно от солнца.

— Как был бы счастлив твой отец, Рахель, если бы мог увидеть вас вместе с внуком, — с грустью произнёс Рафи.

— Не надо ворошить прошлое, папа, сегодня счастливый день. Помоги, пожалуйста, вытащить коляску.

Ави подал Рахель очки. Она положила мальчика в коляску и прикрыла от ярких лучей солнца. Подошёл улыбающийся Йони с женой и склонился над ребёнком.

— Дай-ка мне познакомиться с племянником, красавица. Ого, какой симпатяга!

— Осторожно, не разбуди его, — услышала Рахель голос мамы, — для тебя это развлечение, а ему нужно отдохнуть. Да и нам тоже: мы все безумно устали.

Обмениваясь новостями и поцелуями, они двинулись по дорожке, петляющей среди цветочных клумб и деревьев. Дети бежали впереди, оглашая сад возгласами и топотом быстрых ног. Они вышли на просторную, мощённую иерусалимским камнем площадку, окружённую стройными кипарисами, развесистыми пальмами и покрытыми множеством розовых и сиреневых бутонов магнолиями. Небольшая с высокими колоннами и полукруглым куполом ротонда с удобным сидением для молодожёнов в глубине двора, ещё не успевшая покрыться цепкой и вездесущей виноградной лозой, стояла девственно чистой и прекрасной. Прямо перед ними сиял ослепительной белизной павильон. На зеркальных гранях его огромных окон играл и переливался свет ясного летнего дня. Чистое голубое небо, зелёные ветви деревьев и залитая солнцем площадка отвлекли Рахель от подступившего вновь смутного ощущения тревоги. Взирая на красивое здание и толкая перед собой коляску, она вошла в широкое прохладное фойе.

Ави уже разговаривал с распорядителем, когда Рахель, пройдя между рядами круглых столов, опустилась на стул, предупредительно подвинутый навстречу ей вежливо улыбнувшимся официантом. Теперь она могла перевести дыхание и осмотреться. Огромный зал был наполнен свежим влажным воздухом. Короткие клинья солнечных лучей вонзались в него сквозь оконные проёмы южной стороны, высекая на серых гладких плитах пола и белых скатертях слепящие блики. Умеренный свет, лившийся из окон с противоположной стороны, мягко ложился на стены и пол, проникал в дальние углы, растекался по танцевальной площадке в центре зала. Подошедший Ави вывел её из состояния меланхолической созерцательности.

— Мы сидим здесь, Рахель. С нами будут твоя мама, мои родители и Тамар.

Йони и Рами со своими семьями расположатся за тем столом, твой двоюродный брат с женой вон там. Когда появятся твои сотрудники, я их рассажу.

Он обнял жену, но Рахель знала, сколько нежности и любви таится за его скупыми знаками внимания. Традиционное религиозное воспитание мужа не допускало публичного проявления чувств.

— Ты сегодня потрясающе выглядишь. Не переживай, всё будет хорошо.

— Спасибо, Ави. Ты отличный парень.

— Я хочу, чтобы у нас с тобой было много детей. — Он посмотрел ей в глаза, и она прочла в них страсть и восхищение.

«Как давно мы не были близки. Он так страдает, — пронеслось у неё в голове. — Ну что поделаешь. Знал бы он, что сын не его… Боже дорогой, что с нами будет?»

— Но не сейчас же, милый, потерпи ещё немного. Вот вернёмся домой и тогда уж. — Она заставила себя улыбнуться ему. Врождённое чувство юмора не раз выручало её, помогало снять душевное напряжение. — А пока иди встречать гостей.

Рахель наклонила голову мужа и прижала его к себе.

— Сына покормила? — спросил он, и, выпрямившись, с серьёзным видом пошёл навстречу матери.

Рахель поднялась со стула и взяла ребёнка на руки. Он приоткрыл подслеповатые глазки, личико его исказилось в гримасе, и вначале едва слышно, а потом всё громче заплакал, оповещая мир о какой-то своей младенческой нужде.

— Ты, наверное, голодненький, сыночек? — запричитала она. — Ну, поешь, выпей молочка.

Рахель обнажила правую грудь и вложила в розовый, растянувшийся в крике ротик твёрдый круглый сосок. Он сразу же успокоился и, деловито сопя и причмокивая, принялся за дело.

«Напрасно я сказала Якову, что ребёнок его. Так бы он успокоился. Со временем остались бы только дружеские отношения. Глупая баба, выболтала, как на исповеди. Кто тянул за язык?.. А всё потому, что не могу забыть его. Жизнь без него — одна нескончаемая скука. Эх, будь я посмелей… Ведь он же звал, готов был на всё».

Зал постепенно заполнялся. Прибывали близкие и дальние родственники, друзья и сотрудники. Яков появился одним из первых и, с трудом подавляя нетерпение и желание обнять Рахель и увидеть сына, сел за огромный стол, предназначенный для сотрудников компании. Обведя взглядом зал, он нашёл её, кормящую ребёнка, и махнул рукой. Она кивнула ему в ответ. Яков поднялся из-за стола и сделал несколько шагов, но тотчас одумался и медленно опустился на стул. Стали подходить товарищи по работе, приветствуя его и усаживаясь за столом. Он рассеянно отвечал на приветствия, но, погружённый в охватившие его переживания, разговор не поддержал. Он почти ничего не ел, а только пил вино, машинально поднимая бокал, когда кто-нибудь провозглашал тост. С ним пытались заговорить, о чём-то его спрашивали, но он отвечал невпопад и рассеянно улыбался.

Появился моэль, Ави поднял ребёнка, обёрнутого в талес, и понёс его к высокому обитому красным бархатом стулу.

— «Вот я готов исполнить повелевающую заповедь, которую дал нам творец благословенный, — совершить обрезание моему сыну…», — произнёс Ави нараспев слова молитвы.

Вместе со всеми Яков поднялся, поправил белую шёлковую кипу на голове и подошёл к месту совершения обряда. На брит-миле он был не впервые, но всякий раз равнодушно, как бы со стороны, наблюдал чувства и настроения близких родственников ребёнка. И только теперь этот древний, как мир, завет праотца Авраама коснулся его плоти и крови, его сына, а значит, его самого. Моэль взял ребёнка и положил на высокий стул, служивший по традиции престолом пророка Илиягу. Он произнёс молитву, взял ребёнка и положил его на колени Рафи. Дед с благоговением взирал на внука, с трудом сдерживая волнение. Моэль склонился над ребенком, снял прикрывающее его ножки покрывало и раздвинул его коленки, которые тут же принял Рафи. В руках моэля сверкнуло обоюдоострое лезвие, он потянул крайнюю плоть ребёнка и уверенными движениями отрезал её. Мальчик заплакал, и тот положил ему в рот смоченный в красном вине кусочек марли, затем деловито забинтовал красный от крови членик и запеленал его в талес.

С того места, где стоял Яков, было видно всё происходящее.

«Тебе, наверное, больно, сынок, — подумал он, когда ребёнок всхлипнул от плача. — Увы, это невозможно предотвратить, потому, что ты еврей»

Боль мальчика каким-то непостижимым образом передалась ему, его охватило волнение, и неожиданно прошибло потом.

«Если мой сын обрезан, я тоже должен сделать это», — решил Яков.

Слова молитвы вернули его к действительности.

«Боже наш и боже отцов наших. Сохрани это дитя для его отца и для его матери. И да наречено имя его в Исраэле Давид сын Авраама. Да возрадуется отец происшедшему из чрева его и возликует мать о плоде чрева своего…»

Гости вернулись к столам, обмениваясь впечатлениями. Яков увидел, как Рахель взяла из рук Ави уже спящего ребёнка и уложила его в коляску.

4

На следующий день Яков позвонил Рахель с работы.

— Слушаю вас, — раздался в трубке незнакомый женский голос. — Кому вы звоните?

— Здравствуйте, пригласите, пожалуйста, Рахель к телефону, — волнуясь, произнёс он.

— Она сейчас кормит ребёнка, — ответила женщина. — А с кем я говорю?

— Это её сотрудник из компании Яков. Хочу поздравить.

— Я передам, что вы звонили.

Шушана решительно положила телефонную трубку.

— Мама, кто это был? — спросила Рахель. Она всё ещё держала ребёнка на руках, заправляя грудь под халат после кормления. Сын сразу же погрузился в сон.

— Рахель, тебе нужно с этим покончить, иначе ты можешь разрушить семью. Ави рано или поздно узнает правду, — твёрдо сказала мать.

— Но он знает о сыне. Я не могу ничего изменить, — со слезами на глазах заговорила Рахель. — Я встречусь с ним и попрошу не создавать мне проблем. Он поймёт, он хороший человек.

Она взяла трубку телефона и набрала номер.

— Привет Яков, это Рахель. Вчера я не смогла подойти к тебе поговорить. Я хочу встретиться с тобой, — с трудом контролируя себя, сказала она. — Подходи завтра часам к трём в сад роз. Ты знаешь, куда.

— Ты будешь с сыном? — спросил он.

— Конечно. Ну, пока.

Рахель положила трубку и облегчённо вздохнула. Шушана сочувственно смотрела на дочь, будто предугадывая её будущее.

— Твоя жизнь теперь станет подобна хождению по минному полю. В любой момент ты можешь оступиться, — задумчиво заметила мать.

— Я попрошу его поискать другую работу или сама уволюсь. А пока у меня декретный отпуск, — уверенно сказала она.

Яков ждал её на скамейке уже минут десять, когда увидел её с коляской. Он поднялся и пошёл навстречу Рахель. Она виновато улыбнулась, пожав его сильную руку, и отбросила верх коляски.

— Посмотри, какой красавец, весь в тебя, — игриво сказала она.

Он взял ребёнка на руки и внимательно посмотрел на него. Тот тоже уставился на Якова и по-младенчески ухмыльнулся, и ему показалось, что своим животным инстинктом он признал в нём отца.

— Нет, Рахель, он похож на тебя, — заявил Яков. — Смотри, он принял меня.

— А как же иначе, он ведь умный мальчик, — пошутилаона. — Яков, я пришла не просто так. Мне нужно с тобой серьёзно поговорить. Я прошу тебя уйти из моей жизни. Ави никогда не согласится на развод. Он, как и я, верующий человек. Для нас брак — священный союз. Он любит меня и детей.

— Но ты любишь меня, ты сама мне говорила. И я это чувствую, — задумчиво произнёс Яков.

— Да, не хочу тебя обманывать, но я не вижу другого выхода. Нам нужно расстаться. Иначе может случиться трагедия, — настаивала она. — Ты — мужчина, уйди, я тебя умоляю.

— Но я хочу хоть иногда видеть сына.

— Хорошо, я тебе позвоню, — подумав, ответила Рахель. — Тебе легче найти время для встречи, чем мне. Теперь я не одна, у меня сын.

— Наш сын, — уточнил Яков.

5

Теперь Яков жил с неизведанным прежде ощущением душевного подъёма. У него есть сын, с которым он с нетерпением ждёт встречи. Иногда его охватывала тоска от невозможности быть вместе с ними, не таясь и не опасаясь того, что кто-нибудь раскроет их тайну. Но молодости свойствен оптимизм и особое восприятие времени, когда кажется, что вся жизнь впереди и сбудется всё, о чём мечтаешь. Он верил, что рано или поздно она разведётся с мужем и станет его женой. Раз в неделю они встречались в беседке в Парке независимости, и Давид смотрел на него с весёлым любопытством и счастливо сопел у него на руках.

Увы, тайное всегда становится явным. Однажды их вместе увидел приятель Ави и не преминул рассказать ему об этом. Несколько дней он пребывал в тягостном раздумье, не решаясь поговорить с Рахель. Он давно уже почувствовал охлаждение с её стороны, объясняя его усталостью, связанной с рождением сына и выполнением нелёгких материнских обязанностей. Теперь же дело приобретало другой оборот, причиной её равнодушия к его объятиям и ласкам мог оказаться другой мужчина. Но прежде, чем поговорить с женой, он решил убедиться в этом сам. Ави обратил внимание, что один раз в неделю она уезжает куда-то с ребёнком.

Он пришёл в парк в тот день и расположился в месте, откуда хорошо просматривалась беседка, о которой шла речь. Время шло, но никто не появлялся, и Ави уже подумал, что его приятель обознался и принял за Рахель другую женщину. Он уже был готов подняться и уйти, как увидел вошедшего в беседку молодого человека, который сел на скамейку и стал кого-то дожидаться. Ави показалось, что он когда-то встречался с ним, но тут же отогнал эту мысль. Да и мало ли кого может ждать юноша в расцвете лет — слишком неправдоподобной представлялась ему его связь с замужней женщиной с ребёнком. И тут он увидел её, катящую перед собой коляску. Мужчина в беседке поднялся и направился ей навстречу. Вот они обнялись и поцеловались. Затем молодой человек наклонился над коляской и взял на руки ребёнка. Ави напряжённо следил за происходящим, всё больше убеждаясь в существовании романтической связи между ними, но не мог пока понять, какое отношение может иметь этот мужчина к его сыну.

Ави с трудом подавил желание подойти и разобраться с ними. Офицер службы безопасности, он всегда старался избегать скоропалительных действий, поэтому и сейчас решил не торопиться, а успокоиться и проанализировать ситуацию на холодную голову. Он вернулся на работу с уже созревшим планом. Он не раз убеждался, что самое главное в любом деле — достоверная информация, позволяющая принимать правильное решение. У него уже не было сомнений, что основным источником её является молодой знакомый Рахель. Его нужно найти и организовать встречу с ним. Интуиция подсказывала Ави, что действовать следует незамедлительно, пока взаимоотношения её с тем юношей не зашли слишком далеко. Понимая, что любой человек сближается с людьми прежде всего на работе, он стал вспоминать, что рассказывала ему о них Рахель. Профессиональная память и умение внимательно слушать считались одними из важных качеств сотрудника ШАБАК. Теперь, когда дело касалось его лично, ему нужно сосредоточиться и, собрав вместе обрывки разговоров, установить, кто тот человек. Ави вспомнил, что однажды Рахель заговорила об одном из новых репатриантов. С тех пор минул год, но он тогда обратил внимание, каким неожиданным светом загорелось её лицо. Потом она будто спохватилась и замолчала. Рахель больше никогда о нём не вспоминала, и Ави сейчас стало очевидно, что жена его стала что-то умалчивать и скрывать от него свои чувства.

На следующий день к концу рабочего дня Ави подъехал к зданию, где работала Рахель, и, остановив автомобиль недалеко от главного входа, стал ждать. Около четырёх часов вечера сотрудники компании начали расходиться по домам. Наконец, в двери появился человек, сходство которого с тем, кого он видел в парке, было несомненным. Он пошёл по тротуару, и Ави поехал за ним. Поравнявшись с юношей, Ави припарковался, вышел из машины и подошёл к нему. Молодой человек вздрогнул от неожиданности, но, узнав его, остановился.

— Я Ави, муж Рахель, с которой Вы, я знаю, знакомы, — сказал он, смотря юноше в глаза. — Она рассказывала мне о вас.

— Очень приятно, меня зовут Яков. Я работаю с ней в одном отделе, — подавляя волнение, промолвил он. — Я был на брит-миле месяца два назад. Как у неё дела?

— Надеюсь, что всё в порядке. Не буду скрывать: я здесь, чтобы узнать, что Вас с ней связывает, — ответил Ави. — Я видел Вас вдвоём в Парке независимости, и мне кажется, что ваши отношения более чем дружеские… Знаете что, давайте зайдём сюда, выпьем кофе и поговорим.

Он показал на вывеску кафе, рядом с которым они стояли. Яков нехотя согласился. Дело принимало серьёзный оборот. Они сели за столик в глубине зала и заказали по чашке эспрессо.

— Она мне очень нравится, — сказал Яков, понимая, что перед ним сидит человек, которому нужно говорить правду. Обман Рахель расценит как предательство и порвёт с ним. — Не хочу Вас вводить в заблуждение, я её люблю.

— А она? — спросил Ави.

— Думаю, тоже любит, — вздохнул Яков. — Но она замужем, что для верующей женщины является непреодолимой проблемой. Рахель сказала, что никогда не сможет развестись с Вами.

— Верно, семья для нас очень важна, и разводы у нас очень редки и крайне болезненны. У меня с ней двое детей. Что будет с ними?

— Мне бы не хотелось Вас огорчать, Вы мне симпатичны, но мальчик — мой сын, так случилось, — с трудом подбирая слова, проговорил Яков.

Гримаса боли пробежала по лицу Ави. Подтвердилась его догадка, которая неотвязно преследовала его сознание и которую он упорно, но безуспешно гнал от себя. Усилием воли он подавил волнение и, стараясь контролировать себя, произнёс:

— Я предполагал, а теперь уверен, что Вы отец Давида. Я видел, как Вы прижимали его к себе.

Ави замолчал, склонив голову и пытаясь сосредоточиться и осознать новую реальность.

— Я ничего не скажу Рахель. — В его голосе послышалась твёрдость уверенного в себе человека. Он поднял голову и взглянул на Якова. — Она ни в чём не виновата. Она вышла за меня замуж по воле её погибшего отца. Он был другом моего отца и умер у него на руках во время войны в Ливане. Я никогда не был уверен, что Рахель любит меня, и это, к сожалению, подтвердилось. Если я расскажу ей о нашей встрече, у неё возникнет острое чувство вины, а я не могу себе этого позволить, это было бы несправедливо. Я прошу Вас только прекратить свидания с ней. Ну, скажите, что сейчас много работы, что Вы должны оставаться на сверхурочные… Придумайте что-нибудь.

— Хорошо, я подумаю. Но это проблему не решит, она будет меня искать, и я не смогу ей отказать, — задумчиво произнёс Яков.

— Я понимаю, но давайте пока так, не будем торопиться.

Ави расплатился за кофе, поднялся и направился к выходу. Яков вышел на улицу вслед за ним, он видел, как тронулся и исчез в потоке машин его автомобиль. Тёплый октябрьский вечер после первого осеннего дождя был насыщен запахом хвои из охвативших город с запада лесов, солнце клонилось к закату, уходя за гребни Иудейских гор. Но было ещё светло, и небо над головой сияло синью и чистотой. После напряжённой работы и неожиданной встречи с Ави ему было просто необходимо проветрить голову.

«Итак, её муж знает обо мне и постарается не допустить наших свиданий. Хоть Иерусалим и большой город, но прокол рано или поздно должен был произойти. Похоже, нас видел вместе кто-то из его знакомых. Ситуация тупиковая, и я пока не вижу решения проблемы. Любовного треугольника здесь не получится, Рахель никогда не согласится стать любовницей, да я и предлагать ей это не собираюсь. Мне остаётся лишь одно — оставить её. Я могу ей сказать, что встретил девушку, и у меня с ней роман… А муж её оказался сильным и благородным человеком. Другой на его месте сделал бы из меня отбивную». Так размышлял Яков, прогуливаясь по улице, над которой уже зажглись фонари, а на фасадах зданий засветились рекламы и витрины магазинов и ресторанов.

На следующее утро он вышел на улицу, подошёл к телефону-автомату и набрал её номер.

— Слушаю, — услышал он мягкий голос Рахель.

— Это Яков.

— Я очень скучаю по тебе, Яшенька. Ты что-нибудь хотел, милый? — заговорила она, и у него защемило сердце от захватившей его нежности.

Он с трудом овладел собой и, стараясь быть сдержанным, произнёс:

— Рахель, я не могу с вами встретиться. У моего друга вечеринка, он уходит в армию, в боевые войска. Я должен быть.

— Конечно, дорогой, ты не можешь не пойти. Позвони мне потом. Вот сынок твой тебе привет передаёт, — сказала она, и Яков услышал весёлый гуд мальчонки.

— Хорошо, Рахель. Извини, я тороплюсь.

Он положил трубку на телефонный аппарат, недовольный тем, что у него не хватило решимости пойти на обман и положить конец отношениям, у которых не было будущего.

6

Ави с утра работал в своём кабинете на втором этаже. На столе его лежало несколько папок с личными делами палестинцев, имена которых были в списке террористов, подлежащих ликвидации. Список составлялся департаментом по арабским делам и утверждался на самом высоком уровне. Попавший в него считался мёртвым, с момента утверждения жить ему оставалось считанные дни, а то и часы. В этот департамент Ави был зачислен семь лет назад после того, как завершил военную службу в спецназе пограничной полиции.

Соглашения Осло значительно ослабили возможности израильских спецслужб противостоять террору. Взрывы в автобусах, ресторанах и торговых центрах, нападения с огнестрельным оружием на улицах происходили почти каждый месяц. Ави состоял в команде тех, кто занимался созданием и восстановлением агентурной сети среди арабского населения Иудеи, Самарии и Восточного Иерусалима. В числе его осведомителей, маштапим, как они называли их между собой, были добровольцы, решившиеся на сотрудничество по материальным или идеологическим причинам, уголовники, согласившиеся работать под угрозой многолетнего тюремного заключения, и сами террористы, взятые в ходе операций армии и ШАБАКа. Благодаря их сведениям удавалось предотвратить множество терактов, успехи спецслужб были очевидны, но они оставались известны только самим этим службам. Еврейская кровь лилась на улицах городов, и израильтяне не чувствовали себя в безопасности в своей стране.

Сегодня ночью планировалась операция на Хевронском нагорье. Майор Эйтан, начальник подотдела, собрал утром офицеров в своём кабинете и представил разработанный им план. Вернувшись с совещания, Ави открыл одну из папок и стал просматривать материалы, собранные с помощью агентуры. Террориста, подлежащего ликвидации, звали Мухаммедом. Он ещё раз взглянул на его фотографию. Красивый мужчина с окладистой чёрной бородой и карими глазами, студент инженерного факультета университета Хеврона, на его счету взрывы двух автобусов в Иерусалиме. Ави запомнил его адрес и записал его на листочке бумаги, затем закрыл папку и открыл другую. Хафез, наставник шахидов-самоубийц. Ави записал и его адрес. Третья папка содержала информацию об Ахмеде, главе принадлежащей к движению «Исламский джихад» группы, молодом человеке двадцати пяти лет. Уже несколько дней эти трое находились «под колпаком», с помощью уникальных технологий и сведений агентов отслеживались их перемещения, связи и места пребывания. Все они скрывались в деревне Ятта, находящейся к югу от Хеврона.

Подготовка к ночной операции отвлекла Ави от мыслей о Рахель. Душевная боль, вызванная переживанием измены жены, не давала покоя, и он искал утешения и забвения в работе. Он уже провёл инструктаж со своими людьми и отпустил их по домам, как делал всегда: перед ночной поездкой важно было выспаться, ясная голова — залог успеха опасной, полной неожиданных поворотов операции. Сам же домой не спешил, понимая, что свидание с Рахель может выбить его из колеи и нарушить потревоженное неосторожными расспросами душевное равновесие. Он поднял трубку и набрал номер домашнего телефона.

— Алло, это ты, Ави? — он почувствовал беспокойство в её голосе.

— Да, дорогая, — ответил он. — У меня сегодня ночная работа. Дома буду утром.

— Хорошо, милый. Только, пожалуйста, береги себя.

Рахель знала, что её муж — сотрудник службы безопасности и хранила эту тайну, как он просил её много лет назад. Она поняла, что Ави предстоит ночная операция, каких было уже много, и всякий раз он возвращался живым и невредимым. Но сегодня её вдруг насторожило предчувствие беды, и она пыталась избавиться от него, разговаривая с малышом и занимаясь домашними делами.

Ави положил трубку. Напряжение последних дней не прошло бесследно, и усталость невидимой тяжестью навалилась на его широкие плечи. Он вышел из кабинета и направился в комнату отдыха, где уже спали несколько человек. Он нашёл свободную кушетку, лёг на неё, с наслаждением потянулся и вскоре провалился в бездну неодолимого сна.

Проснулся он от настойчивых толчков — Дани, его заместитель, наклонился над ним, тормоша за правое плечо:

— Ави, пора вставать.

— А который час?

— Половина первого. Все уже в сборе.

— Давай-ка выпьем кофе, — стараясь взбодриться, сказал Ави.

Вскоре они уже сидели в столовой и молча потягивали из картонных стаканов крепкий кофе, настраиваясь на предстоящую операцию. Сколько их было на счету у друзей! Аресты, задержания, встречи с осведомителями, вербовки и ликвидации — они самоотверженно служили своей стране, принимая на себя удары ненависти и бессмысленной жестокости, исходящие от бескрайнего, как океан, арабского Востока. Потом они пошли получать оружие и снаряжение. Бронированные джипы уже стояли во дворе. Подошли также отпущенные Ави по домам парни.

— По машинам, — прозвучала команда руководителя операции, и три оперативные группы, каждая в своём джипе, выехали на ночные улицы Иерусалима.

Позади остались купол и прямоугольное строение гробницы праматери Рахели, западные окраины Вифлеема, трущобы лагеря беженцев, и вот уже слева за каменным забором между высокими деревьями показались бассейны царя Соломона. До этого момента ехали молча, сосредоточенно, готовясь и как бы пропуская через себя предстоящие действия, а теперь оживились и понемногу разговорились.

— Мальчишки из Эфрата и Неве Даниель приходят сюда купаться, — сказал Дов. — Хорошо бы и нам. Я слышал, вода в бассейнах очень чистая.

— Не чистая, а святая, — полушутя заметил Игаль. — Она текла в Храм Соломона, и её использовали для омовений и жертвоприношений. То же происходило и во Втором Храме. А Соломон к бассейнам никакого отношения не имел, их построили то ли хасмонеи, то ли царь Ирод.

— Не мешало бы нам духовно очиститься перед нашим делом, — солидно заметил Дани, который вёл машину.

— Так, друзья, по-моему, пришло время выпить простой водопроводной воды. Вы, кажется, перегрелись, — подвёл черту Ави.

Он поднял стоящую на полу флягу из белого пластика с холодной водой, в которой ещё не растаяли куски льда. В жаркое время года они всегда брали с собой не воду, а лёд, который в изобилии производила стоящая в кухне холодильная установка. Парни с удовольствием выпили из картонных стаканов, и в машине вновь воцарилась напряжённая тишина, нарушаемая лишь надрывным шумом двигателя.

Минут пять их сопровождал огнями уличных фонарей Эфрат, уютно разбросавший свои кварталы слева на холмах. Дорога номер 60 петляла вдоль пологих склонов Иудейских гор. Передние фары машин время от времени выхватывали из темноты ночи то огромные валуны, то одинокие деревья, то слоистые, как торт Наполеон, откосы. Потом дорога пробегала мимо арабской деревни, и тогда она освещалась тусклыми фонарями пустынных перекрёстков и горбатых улиц. Позади остался городок Хальхуль, справа заблестел огнями город Хеврон. Миновали Кирьят Арбу — еврейское поселение, мужественно прилепившееся к восточным окраинам Хеврона.

Ави положил на колени планшет с картой. Как было решено на дневном совещании, оперативным группам придавалось армейское подразделение, в задачу которого входило оцепление района или населённого пункта и огневая поддержка, если она потребуется. Вскоре он увидел приземистый хаммер и возле него людей в обмундировании цвета хаки.

— Тормози, Дани, — сказал он и, дождавшись остановки, ступил на каменистый наст дороги.

Подъехали ещё две машины, откуда вышли его давнишние товарищи по службе. Они обнялись и подошли к армейскому офицеру, стоявшему облокотившись на широкое крыло хаммера. Майор пожал им руки и разложил карту на капоте машины. Офицеры ШАБАКа также раскрыли свои карты, и каждый из них доложил о своей задаче, указал на объект операции и пути следования к нему. Майор предложил свой план поддержки, который приняли с некоторыми поправками.

— Я своими силами подхожу к деревне и занимаю позиции на окраинах и главной улице. Через полчаса вы выдвигаетесь по маршрутам, которые мы согласовали. Желаю удачи.

Его уверенность в себе и военная выправка говорили о немалом опыте в подобных операциях. Ави не один раз был с ним в деле и знал, что на него можно положиться. Он вернулся к своей группе.

— Итак, друзья, повторяю нашу задачу, — произнёс Ави. — Будем двигаться по этому пути, — он указал авторучкой на карте. — Наш объект по имени Ахмед находится вот здесь. Он очень опасен. Не исключаю вмешательство его родственников. Выполняем задачу и без промедления уходим. Возвращаемся теми же улицами.

Ави прочертил в воздухе над картой путь выхода из деревни. Парни подтвердили, что задача им ясна, надели бронежилеты и, бряцая оружием, отяжелевшие, уселись на обочине дороги возле машины.

Минут через десять просигналил бипер радиостанции, что означало завершение оцепления района операции.

— Трогаемся, Дани, — скомандовал Ави.

Машина двинулась по дороге, на перекрёстке свернула налево и через несколько сотен метров по грунтовой дороге въехала в деревню. Минут пятнадцать осторожно катили по узким улочкам Ятты. По обеим сторонам, почти смыкаясь друг с другом, громоздились одно и двухэтажные дома с серыми и белыми облезлыми стенами и плоскими крышами, уставленными чёрными бочками солнечных бойлеров. Временами они высвечивались фонарями джипа, а потом вновь погружались в темноту ночи. Собаки во дворах лаяли в след проезжавшей машине.

— Останови здесь, выходим, — тихо проговорил Ави.

Один за другим они вылезли из джипа и приблизились к каменному забору.

— Видите дом в глубине двора? Нам требуется незамеченными пройти двор, войти и подняться на первый этаж. Там спальни, в той, что направо, — Ахмед с женой. Его устраняем и уходим, — прошептал Ави. — Держитесь за мной. Пошли.

Короткими перебежками вдоль внутренней ограды двора подобрались к входу в дом. Убедившись, что внизу никого нет, один за другим поднялись по лестнице и вошли в тёмный коридор, по обе стороны которого, согласно полученной информации, находились спальни родителей, детей и Ахмеда с супругой. Ави включил фонарик, и его свет вырвал из темноты белые стены, три двери и пол, выложенный керамической плиткой. Дверь справа, поддавшись слабому нажиму, с лёгким скрипом отворилась, и трое вошли в комнату. Ави направил луч фонарика на изголовье двуспальной кровати и в этот момент увидел бородача с пистолетом, направленным на него. Разбуженный шагами и скрипом двери, араб успел выхватить из-под подушки оружие и выстрелить первым наугад в чёрный силуэт возле его ног. Пуля прошила голову, задев висок. Завопила молодая женщина, прикрыв лицо руками. Два приглушённых глушителями выстрела оперативников прозвучали в тот момент, когда Ави замертво рухнул на пол. Тело Ахмада безжизненно повалилось на кровать.

7

Утром Рахель проснулась с мыслью о Якове. После разговора с ним по телефону прошло уже несколько дней, и с каждым новым в ней всё больше росло беспокойство, что в его отношении к ней произошла серьёзная перемена. Ещё тогда она почувствовала его едва заметную холодность, а потом он куда-то исчез и перестал звонить. Сегодня Рахель решила поговорить с ним, но вначале нужно было покормить Давида и приготовить что-нибудь для Тамар и мужа, который должен был скоро вернуться. Она вспомнила о вчерашней тревоге, овладевшей ею после разговора с Ави, и привычным усилием воли взяла себя в руки. Она подняла сына, крутившегося и оживлённо сучившего ножками, сменила ему одежду и положила его обратно в детскую кроватку. Затем подогрела бутылочку с «Матерной», и Давид с завидным аппетитом принялся за еду.

Её привлёк шум на улице. Через открытое окно она увидела, как из остановившегося возле дома автомобиля вышли двое мужчин, выправка которых говорила о принадлежности к воинскому сословию. Они направились к её дому, и она вернулась в кухню. Раздался звонок, Рахель открыла входную дверь — на пороге стояли эти двое молодых парней. Лица их были напряжены, и Рахель поняла всё уже тогда, когда один из них с трудом произнёс её имя и сообщил о гибели мужа при исполнении важного правительственного задания.

Ави похоронили на военном кладбище на горе Герцля. Было много речей о его героизме и любви к родине и жене. Раввин нараспев прочёл молитву, и все подходили к ней со словами утешения и поддержки, а Рахель молча кивала им в ответ. Потом все разошлись, у могилы рядом с ней остались его почерневшие от горя родители и её плачущая мать. Слёз не было, только глубокая жалость к его матери и отцу и её пятилетней дочери Тамар, которой предстояло узнать и почувствовать отсутствие отца.

О смерти Ави Яков узнал от приятеля, с которым работал. Теперь после разговора с мужем Рахель происшедшее во время операции не казалось ему случайным. Какая-то мистическая сила вела его к цели, достижения которой он страстно желал, осознавая при этом её несбыточность. Он отгонял от себя эту мысль, но она настойчиво вновь и вновь возвращалась к нему. Яков не верил в Б-га, стараясь найти рациональное объяснение известных фрагментов еврейской истории, но события последних дней касались прямо или косвенно именно его самого, и он не мог отвергнуть полностью очевидного вмешательства Всевышнего. Он вышел на улицу и позвонил ей из телефона-автомата.

— Рахель, это Яков, — сказал он. — Только сейчас узнал о его гибели. Прими мои искренние соболезнования.

— Спасибо, Яша.

— Если нужна моя помощь, я приду.

— Мне помогает мама и подруги, так что пока я справляюсь… Сейчас у меня траур. Нам придётся выждать какое-то время, потом я тебя найду.

Яков шёл по Иерусалиму, и горечь утраты омрачала переполнявшую его сердце любовь. Она ширилась, охватывала улицу, проходящих мимо людей и город, где рядом с ним жили и погибали такие, как Ави, герои. Каждой клеткой своего молодого тела он хотел быть своим в этой стране, где он встретил, познал и полюбил женщину, его Рахель.

__________________________________________________________________________________________

Часть II

Глава 4

1

Яков свернул направо и заехал на стоянку у входа на военное кладбище.

Там по улице катили автобусы и автомобили, шли по своим делам люди, а здесь, на Горе Герцля, за высокой, облицованной белыми плитами оградой было тихо. Над каменистыми склонами, над тысячами павших висела звенящая тишина.

Вчера он договорился с приятелем о встрече. Яков не знал, где похоронили Ави, и просил подождать его у ворот. Он припарковал машину, и, увидев Юваля, направился к нему. Парни поздоровались и вошли на территорию кладбища.

— Вот, надень, — приятель протянул ему чёрную кипу, — и давай поторопимся. Скоро начнётся кидуш^[9]. Рахель с матерью уже там. Они прошли минут пять назад.

— Спасибо, дружище. Я здесь впервые, наверняка бы заблудился.

Они двинулись вместе по асфальтированной дороге, потом поднялись по лестнице и Яков увидел справа и слева множество расположенных ровными рядами одинаковых могил, покрытых сверху ровными травяными настилами и обложенных по сторонам блоками светлого пористого камня. Наклонные плиты у изголовий были испещрены надписями золотистого цвета, поблескивающими в лучах проникающего сквозь ветви деревьев солнечного света. Яков увидел впереди группу людей и взглянул на Юваля. Тот утвердительно кивнул.

— Да это там. Месяц назад здесь было много народу. Сегодня пришли самые близкие родственники, друзья и его сослуживцы.

Они подошли и остановились сзади, стараясь не привлекать внимание. Рахель увидела Якова, и горькая улыбка пробежала по её лицу. Её мать Шушана, которую он запомнил с брит-милы Давида, заметила их и её пристальный взгляд остановился на нём. Он поклонился ей и стал рассматривать людей, стоящих у могилы, на гранитной плите которой были выгравированы имя и даты рождения и смерти. Мужчины по другую сторону могилы были в гражданской одежде, но выправка и мужественные лица не оставляли сомнения в их принадлежности к особой касте людей.

Военный раввин в кепке и мундире цвета хаки с окладистой чёрной чуть тронутой сединой бородой затянул молитву. Яков услышал, как женщина, мать погибшего, зарыдала в голос, повиснув на руках мужа, поседевшего от горя мужчины средних лет. Раввин закончил, и собравшиеся невпопад произнесли вслед за ним «амэн». Потом на могилу стали класть камни. Яков нашёл возле себя камешек и тоже положил его на плиту.

Приятели подождали, пока сослуживцы Ави попрощаются с Рахель и родителями, и подошли к ней.

— Прими моё искреннее соболезнование. Он был замечательным человеком. Пусть будет благословенна его память, — сказал он, легко коснувшись её руки.

— Спасибо, Яков, что пришёл, — чуть слышно произнесла Рахель.

— Пора уходить, — прошептал Юваль и, повернувшись, направился к выходу. Яков поторопился вслед за ним.

2

Смерть Ави стала невидимой чертой, разделившей жизнь Якова на две половины. В прошлом остались детство и школьные годы, учёба в Киевском политехническом, работа в проектном институте, репатриация, любовь к израильтянке и рождение сына. Последнее вызвало переворот в его сознании. Беззаботность задержавшейся до поры юности в те дни сменилась новым неожиданным ощущением отцовства, особенно усилившимся после первых встреч в Парке независимости, когда Яков нашёл в младенческом личике Давида свои отдалённые черты. Любовь к сыну и Рахель не ущемляла его свободы, и счастье его было безоблачным, как голубое омытое весенними дождями небо над Иерусалимом.

Роковой выстрел террориста повернул поток жизни Якова, впервые поставив перед ним вопросы, от которых он уходил с беспечностью молодости, ведь для неё всегда всё ещё впереди. Он понял, что до этого времени плыл по течению, уклоняясь от мелей и запруд, появлявшихся на пути. Теперь обстоятельства заставляли его принять решение, определявшее весь строй его будущей жизни. Любовь, рассуждал он, это основа и смысл существования. Но ещё и ответственность, которую нужно взять на себя, перед Рахелью, сыном и её дочерь, перед её матерью, родителями и самим собой.

«Пройдёт время траура. И что я ей скажу? — думал Яков, стоя у открытого окна и посматривая на улицу. — Пора жениться, мне уже двадцать четыре года. Мама и папа здоровы, работают и неплохо зарабатывают. Они помогут воспитывать сына и Тамар. Её я удочерю. Но со мной не всё в порядке. Я не обрезан, а значит в их глазах не еврей. Семья Рахели это не примет, хотя и вида не покажет. Нужно зайти в раввинат и узнать, что нужно делать. А через полтора месяца меня мобилизуют в армию, что важно и для меня, и для неё».

Месяцев семь назад он получил «цав ришон» — первую повестку из военкомата. В назначенный час Яков перешагнул порог призывного пункта и обратился к девушке в аккуратной, ладно сидевшей на ней военной форме.

— Жди, я доложу о тебе. Тебя пригласят на собеседование. А через пятнадцать минут начнётся тестирование. В большой комнате напротив. Как у тебя с ивритом?

— Надеюсь, неплохо.

— Поскольку принимается в расчёт ещё и время, тест пройдёшь на русском языке. А пока выпей кофе и глотни свежего воздуха.

Он поблагодарил девушку, вышел из кабинета, и, лавируя между призывниками, направился в кухоньку в конце коридора. Бойлер, стоящий на столе, обдал его жаром кипяченой воды. Приготовив кофе, он подошёл к окну и выглянул на улицу. Небо было чистое, и сентябрьское солнце грело по-летнему.

В комнате, где проводилось тестирование, вместе с ним находилось человек двадцать. Вопросы, касающиеся психологии, его немного озадачили. Их было много, и они оказались глубже и каверзнее тех, что предлагались при поступлении на работу. Тест продолжался часа три, и Яков помнил, что изрядно устал.

После обеда, состоявшего из сэндвича с тунцом и овощами и бутылки кока-колы, его вызвал на собеседование психолог. Он отметил хорошие результаты теста, его интеллектуальный потенциал и рекомендовал служить в специализированной воинской части. В конце дня Яков прошёл медкомиссию, получил профиль 82 и отправился домой.

Яков стоял у окна, вспоминая день регистрации и вдыхая прохладный воздух, приносящий из долины запах хвойных лесов.

Родители в спортивных костюмах сидели на диване в гостиной, деловито надевая кроссовки. Они всегда отправлялись по субботам на прогулку после обеда.

— Куда вы сегодня путь держите? — спросил он.

— Мы договорились с Фирочкой и Женей пойти в лес. Ты же знаешь, он тут недалеко, — бодро ответила Ребекка.

— Они нас уже ждут возле супера, — заметил Илья Зиновьевич.

— Хочу с вами посоветоваться.

— Хорошо, поговорим, когда вернёмся.

Входная дверь с лёгким скрипом закрылась за ними.

К вечеру родители вернулись, порозовевшие от ходьбы и горного воздуха, и бодрым шагом прошли к себе в комнату.

— Яша, мы сейчас переоденемся, примем душ и поговорим, — услышал он голос отца.

— Приготовь нам, сынок, бутерброды с сыром и салатик. Мы проголодались, — попросила Ребекка.

— Будет сделано, мама, — оживился Яков и пошёл на кухню.

Через полчаса они уже сидели за столом, с аппетитом уплетая свежий овощной салат.

— Спасибо, Яшенька, всё очень вкусно. Ну, чем ты нас обрадуешь? — спросил Илья Зиновьевич.

Яков давно собирался рассказать родителям о Рахели и рождении сына и не однажды готовил себя к этому, но всякий раз находил оправдание отложить всё на потом. Сегодня он решил разрушить возводимый полгода психологический барьер. Яков понимал, что для крутого судьбоносного поворота, обозначившегося впереди, ему необходима поддержка близких людей. Ребекка сразу же почувствовала нерешительность и волнение сына.

— Яша, что бы ни случилось, никогда ничего не скрывай. Всегда говори нам правду.

— Да, мама. Просто раньше я сам не был готов, — с трудом выговорил Яков. — Но я, наконец, принял решение и у меня есть, что сказать.

— Так что произошло? — спросил Илья Зиновьевич.

— У меня всё в порядке.

Яков вздохнул полной грудью, напряжение, сковывавшее его, спало, и давно забытое ощущение внутренней свободы охватило его.

— У меня есть сын, зовут его Давид, — выпалил он, улыбаясь. — Поздравляю вас. Вы теперь бабушка и дедушка.

Недоумение на лицах родителей сменилось удивлением, смешанным с ни чем не сдерживаемой радостью.

— Ничего не понимаю, ты женился? — спросил Илья Зиновьевич.

— Ещё нет, но хочу. Тут длинная история. Я влюбился в замужнюю израильтянку.

Яков рассказывал, то сидя за столом, то вскакивая со стула и расхаживая по гостиной. Ребекка Соломоновна и Илья Зиновьевич слушали молча, не отрывая от него взгляда. Когда он закончил, в комнате наступила минутная тишина. Потом Илья Зиновьевич медленно поднялся, подошёл к сыну и обнял его за плечи.

— Яша, я не ожидал от тебя такого. Ты — менч^[10] Знаешь, что это значит на идиш?

— Конечно.

— Жаль парня. Настоящий человек, герой. Светлая ему память, — сказал он с горечью и уже не скрываемой гордостью.

— А их девочка, что с ней будет? — спросила Ребекка Соломоновна.

— Тамар я удочерю, — решительно произнёс Яков.

— Следовательно, будет ещё одна внучка. Илья, у нас двое внуков, — с весёлой иронией произнесла она.

— Яша, мы понимаем, что сейчас у Рахель траур. Но ведь на прогулку с ребёнком она выходит?! Попроси её прийти в парк. Мы с мамой тоже туда подойдём.

— Я поговорю с ней. Только неделю назад положили плиту на могиле мужа. Она верит в Б-га, правда, без фанатизма. Поскольку речь идёт о весьма болезненной ситуации, она может обратиться к раввину за советом. И что он скажет, предсказать трудно. Есть какие-то правила поведения во время траура, — рассуждал Яков.

Илья Зиновьевич задумался. Человек высокообразованный и интеллигентный, он вдруг осознал, в какой социальной среде окажется его сын, если женится на Рахели. Но как ему это объяснить? Понимает ли Яков, куда приведёт его путь, на который ступил?

— Яша, скажи, а её семья примет тебя? Ты не верующий, более того, не обрезан. Они не будут считать тебя евреем.

— Семья её действительно религиозная, но они не ортодоксы и принимают жизнь такой, какая она есть на самом деле. Рахель вообще необыкновенная женщина без предрассудков. Она решилась на связь со мной, когда муж её был жив и здоров. Никто её не принуждал к измене. То есть, она пошла против положения вещей, которое диктуется верой. Потому что любит меня. Теперь обрезание… Ты прав, для них этот символ связи с Всевышним очень важен. А с тех пор, как Давиду его сделали, для меня тоже. Я обязательно пойду на обрезание.

Ребекка Соломоновна от неожиданности вздрогнула и всплеснула руками.

— Яшенька, это же операция! Зачем она тебе в твоём возрасте? Никому крайняя плоть не мешает. Илья, разве не так?

— Мама, в Израиле прекрасные специалисты с большим опытом. А в Соединённых Штатах, да и не только там, обрезание рекомендуют делать всем новорожденным.

— Рива, наш сын желает изменить судьбу. Не будем ему препятствовать. Предлагаю выпить что-нибудь покрепче. Кофе хорошо, но виски лучше, — произнёс Илья Зиновьевич.

Он поднялся с дивана и направился к бару.

3

Шушана и Рахель, постояв у могилы, вышли на дорогу и побрели к воротам кладбища. Дан, друг Ави, дожидался их на стоянке.

— Спасибо, дорогой, — тихо произнесла Рахель, садясь в машину.

— Не за что меня благодарить. Я был рядом с ним, но не смог это предотвратить. Террориста я уложил, но он успел выстрелить на мгновенье раньше. Наверное, он не спал, услышал наши шаги, дверь скрипнула. И был готов.

Дан замолкнул, а потом с горечью произнёс:

— Я очень сожалею.

— Не вини себя. Это война. Всё может случиться, — попыталась подбодрить его Шушана. — Ты не Б-г, а всего лишь человек.

Ехали молча, погруженные в свои мысли. Через полчаса машина остановилась возле дома на тихой иерусалимской улице.

— Ты к нам не поднимешься, Дан? — спросила Рахель. — Выпьем, помянем Ави.

— В другой раз, милая. Мне нужно Таль из детского сада забрать. Я позвоню тебе.

Автомобиль тронулся, и мать и дочь смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. Шушана открыла дверь, и они вошли в дом.

— Я позову Лиат, чтобы она привела детей.

— Подожди, не торопись, дочка. Я хочу тебя спросить. Сядь рядом со мной.

Рахель взглянула на мать и, покорившись её воле, подошла к ней и присела на кожаную софу.

— Слушаю, мама.

— Скажи, кто тот молодой человек, который подошёл к тебе после церемонии?

— Яков, мой сотрудник.

— Я так и поняла. Красивый парень. Он видел сына?

— Да, мы с ним встречались. Он его обожает.

По бледному лицу Рахель пробежала гримаса боли и на её глазах появились слёзы.

— Я прогневала Всевышнего, мама. Я виновна в смерти Ави, потому что изменила ему. Что мне делать? Тяжкий грех на мне, — всхлипывая, произнесла она.

— Ничего нельзя изменить. Нужно жить дальше ради себя и детей. Они-то ни в чём не виноваты. Их растить и воспитывать тебе. Но у них должен быть отец. Без отца очень трудно. Я знаю это по себе.

Шушана взглянула на дочь.

— Он тебя любит?

— Да, мама.

— И что он собирается делать теперь?

— Не знаю. Тогда он говорил, что хочет на мне жениться… Но сейчас я ему откажу.

— Не торопись, б-г не такое прощает. Он-то видит, что ты потеряла голову из-за любви, — сказала Шушана, пожимая руку дочери. — Не совершай моей ошибки, выходи замуж. Только по любви, за нелюбимым замужем ты уже была.

— Я подумаю, — произнесла Рахель. — Я посоветуюсь с раввином Шимоном.

— Ты не рассказывай ему всю правду. Это должно остаться между нами, — резонно заметила Шушана.

Рахель утёрла слёзы, поднялась и подошла к телефону. Вскоре квартиру огласил звонкий дискант Тамар.

— Мамочка, мы гуляли на детской площадке.

— Вам было весело? — улыбнулась Рахель.

— Да. А Давидик плакал.

— Спасибо, Лиат. Ты нам очень помогла.

— О чём ты, Рахель? В такой день никто бы не отказал. А мы подруги с детства. Принимай сыночка. Он у тебя золотой мальчик. Я его накормила и переодела.

Рахель взяла Давида из коляски, прижала к груди и сразу почувствовала биение его невинного горячего сердечка.

4

В приёмной раввина Шимона было пусто и тихо и лишь из кабинета время от времени доносились отзвуки голосов и приглушённые закрытой дверью обрывки фраз. Рахель сидела на стуле у окна, изредка посматривая на улицу, на которой решительно и торжествующе вступала в свои права весна. Утром она отвела Тамар в детский сад, а Давида взяла с собой, и теперь он мирно сопел в коляске у стены.

В кабинете послышался скрип отодвигаемого стула, дверь открылась, и оттуда вышел молодой человек в вязаной кипе со спадающими из-под рубашки кистями цицит^[11], предназначенными напоминать верующему еврею о соблюдении заповедей Торы.

— Будьте любезны, заходите, — послышался голос Шимона.

Рахель поднялась, и, толкая перед собой коляску, вошла в маленькую комнату, где за широким деревянным столом сидел смуглый мужчина в чёрной кипе и опрятной белой рубашке.

— Садитесь, пожалуйста. Как тебя зовут, милая?

— Рахель.

— Да-да, я слышал о тебе. Примите мои самые искренние соболезнования. Как звали твоего мужа?

— Авраам, Ави, — тихо произнесла она.

— Теперь он оттуда смотрит на тебя и твоего ребёнка и просит за вас.

— У меня двое детей. Девочке пять лет, сыну семь месяцев.

— Да, сочувствую, тебе сейчас трудно. Так что тебя сюда привело?

— Недавно исполнилось тридцать дней, как его не стало. Я хочу посоветоваться с тобой, как со знатоком еврейского закона. Что мне нужно делать? — спросила она после короткого раздумья.

— Видишь ли, Рахель, положение вдовы почётное и уважительное в нашей общине. Вам будут оказывать всяческую помощь и поддержку. Твои права не ущемлены: ты наследуешь третью часть имущества, принадлежавшего супругу. Дети тоже получат, каждый свою треть.

Раввин остановился и пристально, с некоторым лукавством посмотрел на неё.

— Можно много об этом говорить. Но зачем тебе такая судьба? Ты молодая красивая женщина. Закончились дни траура, и ты уже не связана никакими обязательствами перед семьёй Авраама. Ты свободна в твоём выборе и следует подумать о новом брачном союзе. Найди человека, который тебя полюбит, создай новую семью, и у тебя будут ещё дети такие же прекрасные, как ты. «…Оставит мужчина отца и мать и прилепится к жене своей, и будут они единой плотью» — так говорит Тора. Создание семьи не только способ удовлетворения повседневных нужд человека, но и реализация Его божественного предназначения. Вот что я скажу тебе, милая.

— Я тебе очень благодарна за совет, Шимон.

Слова раввина не были для неё откровением, она услышала от него то, что ожидала услышать. Но её душу угнетало противоречие, порождённое ею самой. Оно было и оставалось тайной. Поэтому она и не рассчитывала получить от раввина ответ, как ей поступить, хотя в глубине души и надеялась на это. Сейчас Рахели стало очевидно, что найти решение проблемы ей придётся самой.

— А к кому мне обратиться? Я никогда не прибегала к услугам свахи. С Ави я была сосватана ещё девочкой.

Лицо Шимона зарделось в широкой улыбке. Он выдвинул верхний ящик стола и достал оттуда карточку.

— Рахель, я советую тебе поговорить с Ханой Голан. Она опытная сваха и добрейшая женщина. Возьмите её визитную карточку и свяжитесь с ней.

— Спасибо, рабби Шимон.

Она взяла протянутый им плотный листок картона, положила его в сумочку, затем она умело развернула коляску, где беззаботно спал Давид, и вышла из комнаты.

План её был прост и очевиден. «Я найду человека, которого полюблю, — рассуждала Рахель, толкая перед собой тележку, — и таким образом освобожусь от любви к Якову. Если он полюбит меня, то примет и моих детей».

Рахель шла по освещённой утренним солнцем улице и идущие навстречу мужчины смотрели на неё с любопытством и вожделением.

«Я, несомненно, нравлюсь им, — с горечью усмехнулась она. — Вопрос только в том, смогу ли я полюбить кого-нибудь ещё».

5

Яков откинулся на спинку кресла и перевёл взгляд от экрана компьютера на сидящего рядом с ним Юваля. Высокий молодой мужчина, выпускник математического факультета университета, он принадлежал к шестому поколению семьи эмигрантов из России. Не соблюдавшие еврейских заповедей, но помнившие о своих корнях, они вскоре после репатриации перебрались в Иерусалим, пополнив ряды здешней интеллигенции. Юваль с самого начала принялся опекать Якова, ещё не овладевшего языком вдостаточной степени и на первых порах нуждавшегося в помощи. Израильтянин до мозга костей, субъект древней и в то же время молодой израильской культуры, он впервые сблизился с человеком, вызвавшим в нём интерес, как носитель духа великой северной страны и языка его предков.

Они подружились, всегда вместе сидели в столовой в обеденный перерыв и часто выходили вдвоём после работы. Юваль расспрашивал Якова о русской культуре и литературе, иногда ходил с ним на спектакли российских театров, с началом большой алии зачастивших в Израиль.

Давнишний приятель Рахели и втайне влюблённый в неё, Юваль познакомил с ней Якова и вскоре почувствовал, что его друг увлечён не на шутку. Он позавидовал смелости и раскованности Якова при общении с женщинами и затаил на него обиду. Их отношения на какое-то время охладели и дали трещину. Потом, осознав, что ревность — проявление слабости и не стоит ссориться из-за женщины, он с Яковом помирился. Яков решил пока не делиться с другом тем, как далеко зашли его отношения с Рахель. Он знал о его симпатии к ней и понимал, что откровенность его может привести к разрыву между ними.

Юваль почувствовал взгляд Якова и обернулся к нему.

— Случилось что-нибудь?

— Всё ОК, просто мозги перегрелись, пока отлаживал программу. Кажется, теперь всё работает.

— Поздравляю. А вот мой модуль оказался крепким орешком. С ним есть проблемы.

— Желаю успеха. Я выйду на пару минут подышать воздухом.

Яков поднялся с кресла, с наслаждением потянулся всем телом и направился к выходу. Телефон-автомат на улице уже давно стал для него единственным местом, откуда он мог говорить с Рахель. Он набрал номер, в трубке раздались гудки, и металлический жетон с лязгом и скрежетом исчез в чреве аппарата.

— Слушаю.

— Привет, дорогая.

— Яша, ты уже вернулся на работу?

— Две недели назад. Рахель, я очень скучаю по тебе и Давиду. Когда я вас увижу?

— Приходи сегодня часам к пяти в нашу беседку.

— Хорошо, я обязательно буду. Целую.

Яков был счастлив. Сегодня после двухмесячного перерыва он опять встретится с ней. Мимолётный эпизод на военном кладбище он не принимал в расчёт. Там в окружении многих людей они не могли поговорить. Место скорби и упокоения не было предназначено для этого. Согласие Рахель показалось ему хорошим знаком. Она возвращается к жизни и всё будет так, как они пожелают.

Он вернулся в приподнятом настроении, и Юваль не мог не заметить перемену в друге.

— Что с тобой? У тебя с головой всё в порядке?

— В таком порядке, в каком она никогда не была, — улыбнулся Яков. — Я её хорошо проветрил. И ты в этом сейчас убедишься сам. Я решил сделать обрезание. А ещё я проголодался. Как говорил поэт Владимир Маяковский, «слабеет тело без ед и питья».

— Обрезание — твоё личное дело. Я человек светский и для меня оно большого значения не имеет. Ты приехал из тоталитарного государства, и никто тебя не упрекнёт в некошерности. А вот насчёт еды ты прав. Скоро обеденный перерыв, готовься.

— А куда мне обратиться по этому вопросу?

— Поговори с Шаулем. Он между прочим рав, учился в ешиве^[12]. Если хочешь, зайдём к нему.

6

Солнце ещё стояло высоко и его горячие лучи обжигали лицо и руки, когда Яков подошёл к беседке. Здесь по обыкновению никого не было, и прохлада тёплого весеннего дня затаилась под зелёным металлическим навесом. Он сел на скамью и стал ждать, взволнованный новой реальностью и предстоящей встречей. Справа от него за стройными кипарисами и акациями возвышалась на гребне широкого холма громада гостиницы «Рамада Ренессанс»; изумрудные травяные газоны с разбросанными вдоль каменистых дорожек огромными бесформенными валунами по пологому склону спускались к Мамиле, скрываемой от его взора группой раскидистых деревьев. Вскоре он увидел её в очках с чёрным платком на голове, направлявшуюся к беседке и толкающую перед собой коляску. Тёмно-синее платье отлично сидело на ней, облегая её высокую стройную фигуру. Она шла по дорожке, а он любовался ею, не смея нарушить установленное ими правило — не выходить навстречу, чтобы его никто не увидел с ней.

— Ты прекрасно выглядишь, Рахель. Ни роды, ни смерть Ави не отразились на тебе. Траур уже закончился?

— Заканчивается.

— Когда я могу прийти и просить твоей руки? Мне иногда кажется, что ты изменилась по отношению ко мне.

— Просто я ещё не готова, Яков. Мне нужно время, чтобы прийти в себя.

— Я понимаю тебя, любимая. Тебе трудно. Потеря мужа, двое маленьких детей… Я буду ждать, сколько нужно. Я люблю тебя, — сказал он, стоя вплотную к ней и смотря на её бледное лицо и большие сияющие глаза. — Родители очень хотят познакомиться с тобой и увидеть девочку и внука.

Он повернулся к коляске и поднял ребёнка. Сын засопел и доверчиво взглянул на Якова — он ещё не мог знать, какие повороты судьбы готовит ему жизнь.

— Мне пора возвращаться, дорогой. Мама за последние дни очень устала. Работа, Давид, Тамар. Я должна приготовить ужин, накормить детей и уложить их спать… Не звони мне пока. Я потом сама. До свиданья, Яша.

Рахель вышла из беседки и поспешила к выходу из парка, а он смотрел ей вслед, переживая какое-то отчуждение, которое почувствовал по отношению к себе и которому не мог найти объяснение. А Рахель с трудом владела собой, стараясь соблюсти дистанцию. Любовь к Якову, с которой безуспешно боролась, была слишком жива в ней. Она боялась потерять контроль над собой и броситься ему на шею и заплакать, и так выдать себя. Поэтому поторопилась уйти, попросту сбежала. Она устала от бессмысленного сопротивления женской природе, которая безошибочно, как компас в бушующем море, указывала ей единственно правильный путь.

7

Яков не без удивления нашёл в почтовом ящике приглашение в раввинский суд. Он не сразу связал его с разговором с Шаулем несколько дней назад. Но ошибки быть не могло. Инициированный по его просьбе симпатичным ортодоксом процесс вызвал цепочку событий, которых Яков предвидеть не мог. Его повседневная жизнь была слишком далека от будней и забот религиозного иудея, но он всё же сообразил, что брит-мила, с точки зрения Галахи, лишь часть гиюра^[13].

Родителям он ничего не сказал, не желая их волновать, а на следующее утро показал приглашение Ювалю.

— Ты что-нибудь в этом понимаешь, — спросил он. — Зачем я им понадобился?

— Я знаю не больше тебя. Мне обрезание сделали на восьмой день, а бар-мицву устроили в тринадцать лет. Вот и вся моя иудейская история. Ничего больше от меня не потребовалось. Да и всё моё окружение такое же. Обычная жизнь, не принуждавшая меня к исполнению заповедей. По-моему, проживание в Израиле, а особенно в Иерусалиме — уже мицва^[14].

— И что же мне делать? Идти на суд или нет?

— Думаю, стоит пойти. Ты еврей и тебе не о чем беспокоиться. Скорее всего, это бюрократическая процедура, которую проводят перед обрезанием.

Довольный собой, Юваль усмехнулся и углубился в работу.

«Назвался груздем — полезай в кузов», вспомнил Яков поговорку, соответствовавшую его нынешнему умонастроению. «Принимай жизнь такой, какова она есть, и ничего не бойся», — решил он и, бросив на друга благодарный взгляд, уставился на мерцающий экран монитора.

В назначенный день он взял отпуск и к дому на улице Хавацелет, где находился религиозный совет, явился заблаговременно. Улица прямой линией сбегала с покатого холма Русского подворья к улице Яффо, где ключом била жизнь, двигались автобусы и машины, магазины были открыты для покупателей, рестораны и кафе зазывали гостей и шли по своим делам люди. А здесь метрах в двухстах было покойно и малолюдно. Лёгкий ветерок шевелил верхушки деревьев и касался его лица, унося с собой избыточное тепло жаркого весеннего дня. Яков перешёл на другую сторону дороги, постоял ещё несколько минут, собираясь с мыслями, в тени у подъезда, над которым висела доска с надписью «раввинский суд», и, распахнув дверь, поднялся по лестнице на второй этаж. Он оказался в коридоре, где за столиком сидел одетый в чёрный костюм мужчина с чёрной кипой на голове.

— Я по приглашению, вот оно, — обратился к нему Яков.

Тот взглянул на бумагу и заученным движением указал рукой в конец коридора.

— Тебе туда. Там уже ждут.

Яков медленно подошёл к двери, на которой была привинчена табличка «Зал заседаний», и, приоткрыв её, спросил:

— Можно войти?

— Да, заходи, пожалуйста, — услышал он голос из глубины комнаты.

Яков переступил порог и осмотрелся. Посреди небольшого зала стоял длинный видавший виды деревянный стол. Справа и слева вдоль него сидели одетые в чёрные костюмы и кипы мужчины, с любопытством взирающие на него. Председатель в белой рубашке находился в дальнем конце стола. Два небольших окна, одно впереди, другое слева за спинами членов суда, освещали помещение умеренным полуденным светом. Возле стен громоздились шкафы, на полках которых в беспорядке лежали и стояли многочисленные папки и книги.

— Садись, молодой человек, — произнёс по-русски председательствующий и добродушно улыбнулся Якову.

Он увидел стул на ближнем конце стола, уселся на него и посмотрел на раввина лет тридцати на противоположном конце стола.

— Яков бен Илиягу Левин, — прочитал тот с листа бумаги, лежащего перед ним в заблаговременно открытой папке. — Расскажите о себе. Откуда вы родом?

— Я родился и всю свою жизнь до репатриации прожил в Киеве, — проговорил Яков.

— А я из Одессы, «жемчужины у моря», в Израиле с семьдесят первого года, меня привезли сюда в пятилетнем возрасте, — подбодрил его председатель. — Скажи, а какие еврейские традиции соблюдались дома?

Вопрос поставил его в тупик. Детство, юность, студенческие годы — обычная жизнь советского человека, лишённого каких-либо национальных особенностей. Яков со школьных лет знал, что он еврей, об этом ему напоминали и мальчишки во дворе, испытывал известные трудности при поступлении в институт и потом при устройстве на работу, куда его приняли не без помощи отца: тот позвонил своему другу Альтшулеру, главному инженеру проекта, и попросил посодействовать сыну. Сознание принадлежности к гонимому племени заставляло его работать лучше, чем сотрудники-гои, которые, в общем-то, относились к нему хорошо. Да и карьера его сложилась удачно, и ему не пришлось вкусить горечь, которую испытывали многие его знакомые.

— К сожалению, не помню, чтобы в моей семье что-то соблюдали, — неуверенно произнёс Яков. — Но я для того и приехал сюда, чтобы вернуться к корням.

— Это очень хорошо. Алия^[15] из Советского Союза для Израиля — благословение Всевышнего.

Молодой раввин задумался и с весёлым задором посмотрел на Якова.

— Ты там когда-нибудь ел мацу?

— Конечно, — обрадовался он. — Однажды мы с отцом накануне пасхи пришли к синагоге на Щековицкой, нам сказали войти со служебного входа. И какой-то паренёк в ермолке вынес нам из комнаты, где стояла пекарная машина, пакет с ещё тёплой мацой. А в другой раз мы поехали на Оболонь, новый район Киева, нашли дом по адресу, записанному на клочке бумаги, поднялись на какой-то этаж и позвонили в дверной звонок три раза, так было условлено, чтобы хозяин знал, что это свои. Ну, к нам вышел человек, оглянулся по сторонам и впустил нас в квартиру. Он вынес отцу пакет, и мы, стараясь не производить шума, удалились. Дома мы несколько дней ели мацу вместо хлеба, мама готовила мацовую бабку, я мазал листы шоколадным маслом и пил чай. Было вкусно.

Председательствующий негромко переводил сказанное коллегам, и те благодушно улыбались и кивали головами.

— А еврейские блюда вы дома готовили?

Яков задумался. Родителям о вызове в суд и о своих намерениях он ничего не говорил и сейчас решил не вовлекать их в неловкую ситуацию, в которой оказался.

— Думаю, лучше спросить об этом тётю Розу.

— Скажи мне её телефон.

Яков назвал номер, который молодой раввин сразу же набрал — чёрный телефонный аппарат стоял на столе возле него.

— Алло, здравствуйте, это Игаль из раввинского суда. Будьте добры, позовите Розу.

Яков услышал доносящиеся из трубки обрывки разговора, а потом отдалённый голос тёти.

— Мы тут беседуем с Вашим племянником Яковом… Да Вы не волнуйтесь. С ним всё в порядке. Просто, хотелось задать Вам несколько вопросов… Вы говорите на идиш? Да, я понимаю. А вы знаете популярные выражения и поговорки? Она учила идиш в еврейской школе до войны? Прекрасно.

Молодой раввин замолчал, ожидая кого-то, и заговорщески подмигнул Якову.

— Берта Рувимовна? Здравствуйте.

Он заговорил на идиш, и его собеседница, насколько Яков мог понять по веселому настроению и доброй иронии раввина и улыбкам его коллег, с удовольствием поддерживала беседу. Кое-какие слова были ему знакомы, а упоминание «гефилте фиш» и «а гит ёнтеф» сразу же прояснило тему разговора. Минут через пять молодой раввин попрощался и положил трубку.

— Замечательная женщина, эта Берта. Жаль, её поколение уходит. Вторая мировая унесла шесть миллионов евреев. Исчезает великая культура, цивилизация. — Он взглянул на Якова. — Спасибо, что ты пришёл. Мы дадим тебе рекомендацию. Жди приглашения.

Яков вышел из здания и побрёл вниз в сторону улицы Яффо. Появление его в суде и весь ход событий натолкнули его на раздумья.

«У каждого человека, как и у меня, своя история и судьба, приведшая его сюда. Здесь такое разнообразие типов, мы так отличаемся друг от друга. Трудно поверить, что евреи собрались здесь сами по своей воле, без вмешательства высшей силы. В каждой из стран рассеяния происходило нечто, что заставило их подняться и бежать. Гриша остроумно заметил мне однажды, что в Израиле живут евреи разных национальностей. Надо бы с ним увидеться, узнать, как дела в танковых войсках».

Гриша уже второй год служил в армии. Они встречались редко, больше переговаривались по телефону, когда его отпускали домой в конце недели. Да и самому Якову должна была вот-вот прийти повестка явиться на призывной пункт.

По пешеходной улице Бен Иегуда Яков поднялся к общественному центру Жерар Бехар, где на стоянке оставил машину, и вернулся домой.

8

В день операции Яков не стал задерживаться на работе, как это обычно делал, а сразу поехал в Рехавию. Припарковавшись на подземной стоянке, он поднялся лифтом на пятый этаж и обратился к секретарю хирургического отделения поликлиники.

— Шалом, у меня направление на операцию.

Он протянул девушке письмо, полученное по почте несколько дней назад.

Симпатичная секретарь с плохо скрываемым интересом посмотрела на Якова, взяла протянутый лист бумаги и принялась что-то печатать на компьютере.

— Я тебя зарегистрировала. Операция состоится минут через сорок. Пройди в комнату ожидания. Тебя позовут.

— Спасибо, милая.

Он вошёл в помещение, в котором стояло несколько мягких кресел и стульев, а в углу был установлен телевизор. Из окна открывался прекрасный вид на парк Сакер, благоухавший свежей зеленью деревьев и травы, над которым возвышалось на холме увенчанное флагом здание кнессета. Он сел на стул и принялся рассматривать висящие на стенах в простых белых рамах постеры картин Пикассо, Матисса и Кандинского. Минут через десять в комнате появился черноволосый мужчина в голубом халате.

— Яков Левин? — спросил он.

— Да.

— Иди за мной.

Вслед за медбратом он вошёл в хорошо освещённый зал, оснащённый медицинским оборудованием и разделённый на части разноцветными занавесями.

— Раздевайся за ширмой и одень этот халат, — мужчина указал на аккуратный пакет на стуле. — Ты сегодня принимал душ?

— Утром.

— Вот и отлично. Потом ляжешь на постель, и я тебя побрею.

Сообразив, что предстоит побрить, Яков снял одежду и, накинув на голое тело халат, растянулся на сияющей чистотой и слегка пахнущей стиральным порошком простыне.

Медбрат вернулся и бесцеремонно взялся за дело. Закончив орудовать бритвенным станком, он обработал кожу спиртом и, подмигнув Якову, скрылся за занавесом. В паху покалывало и пощипывало, а испаряющийся спирт вызвал ощущение приятного холодка. Занавес раздвинулся, и к постели приблизился сотрудник в голубом халате, сопровождаемый медбратом.

— Томер, пациент готов? — спросил тот.

— Раздет и побрит.

— Бери его.

— Беседер, Идан.

Томер, так звали медбрата, покатил его за шедшим впереди врачом. Яков, блаженно растянувшийся на мягком матрасе, пытался проследить, куда его везут. Выехав из большой комнаты, он оказался в коридоре, затем широкая дверь перед ним открылась, и он увидел заполненную сумрачным светом операционную. Его подкатили к стоящему в центре столу, и Томер помог ему перебраться на него. Огромная лампа над ним зажглась ярким голубоватым огнём. К Якову с другой стороны подошёл ещё один человек в таком же халате.

— Молодой человек, как ты себя чувствуешь? — спросил один из хирургов.

— Хорошо.

— У вас нет аллергии на какое-нибудь лекарство?

— Не припомню такого.

— Сейчас мы сделаем тебе укол. Для обрезания нужна местная анестезия.

Яков почувствовал, как тонкая игла вонзилась в мошонку, и содержимое шприца быстро разлилось в паху, сковав его холодом. Врачи склонились над ним и Яков, скосив глаза, наблюдал за ходом операции. Он не ощутил боли, когда один из них срезал кожу, собранную вокруг члена, а другой сшивал образовавшийся разрез. Вся операция продолжалась минут двадцать. Ему сделали перевязку, Томер помог перебраться на постель и выкатил Якова из операционной.

Его доставили в палату с несколькими кроватями, стоящими вдоль белых свеже-покрашенных стен, и положили на одну из них. Он осмотрелся. На соседней кровати лежал мальчик лет восьми, а на других — мужчины в кипах, оживлённо переговаривающиеся между собой. Через некоторое время Яков увидел, что у одного из них обильно пошла кровь, и на простыне показалось большое красное пятно. Он позвал Томера. Тот, взглянув на залитую кровью постель, позвал врача. Мужчину положили на постель и повезли в операционную.

Потом пришёл раввин и стал читать молитвы. В палате появилось несколько человек, наверное, родственников одного из мужчин. Он полулежал на кровати, лицо его светилось радостью, а люди в комнате, образовав круг, танцевали и пели вместе с раввином.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Якова вошедший в палату Идан.

— Неплохо, пока не болит.

— Ну, тогда одевайтесь. Можно тебя уже выписывать. Если будут проблемы, ты знаешь, куда обратиться. Хотя, я уверен, этого не случится. А о девушках, пока не заживёт, не думай.

— Я понимаю. Спасибо, доктор, — поблагодарил его Яков.

Он медленно встал с кровати и подошёл к тумбочке, на которой лежали все его вещи. Одевшись, Яков попрощался со всеми и медленно вышел из клиники. Он спустился на лифте на стоянку и сел в машину.

Яков припарковался возле дома, медленно поднялся по лестнице на второй этаж и позвонил в дверь. Он услышал шаги и чуть настороженный голос.

— Яша, это ты?

— Я, мама.

Он чмокнул её в щеку и удалился в свою комнату.

— Что случилось, сынок? — спросила Ребекка Соломоновна, и Яков уже не первый раз убедился в её необычной женской интуиции.

— Я сегодня сделал обрезание.

Теперь ему нечего было таить. Интрига, которую Яков вёл до сих пор, исчерпала себя и, вместе с нарастающей болью, он почувствовал удивительную внутреннюю свободу и гордость.

— То-то мы с папой вчера говорили об этом, но решили не спрашивать тебя. Как прошла операция? — взволнованно поинтересовалась Ребекка Соломоновна.

— Прекрасно. Правда, побаливать стало.

— А на что ты рассчитывал? Тебя же резали. — К ней вернулось её всегдашнее самообладание. — Тебе нужно сделать тёплую ванночку. Советские евреи, которым посчастливилось сделать обрезание, пользовались простым, но надёжным методом лечения. Они разводили в кипячёной воде марганцовку, обладающую прекрасными антисептическими свойствами. Она убивает любую заразу. Не сомневайся, она там есть, просто мы её не видим.

Ребекка Соломоновна деловито продефилировала на кухню и открыла шкафчик, где хранились лекарства, бинты и прочие предметы первой помощи. Она нашла маленькую бутылочку с розово-фиолетовыми кристаллами, и её лицо зарделось улыбкой удовлетворения.

— Так сынок, снимай брюки. Я помою миску, она должна быть чистой, как первая любовь, и приготовлю раствор.

Яков вздохнул и покорно поплёлся в ванную.

Через час пришёл с работы Илья Зиновьевич. Он сразу же узнал специфически запах марганцовки и почувствовал особую атмосферу дома и приподнятое настроение супруги.

— Чем это пахнет, Рива? — притворно недоумевая, спросил он.

— Марганцовкой, Илья.

— Ты что, порезалась чем-то?

— Это, папочка, наш сын обрезался, — засмеялась Ребекка Соломоновна.

— Ага, значит, революция, о которой твердили большевики, свершилась. Яша, ты живой?

— А как же, папа. Вот только что прилёг.

— Ну, ты конспиратор.

— Не хотелось вас с мамой волновать.

— Молодец, хороший мальчик, — сыронизировал Илья Зиновьевич. — Давай-ка мать, накрывай на стол. Выпьем, закусим. Это событие надо отпраздновать.

Он взглянул на немного смущённого сына и спросил:

— А как ты теперь на работу ходить будешь?

— Завтра позвоню секретарше отдела Хемде и возьму отпуск. Думаю, недели две хватит.

Илья Зиновьевич достал из бара бутылку добротного французского коньяка «Реми Мартен» и разлил его по гранёным хрустальным рюмочкам.

Утром Яков проснулся от не сильной, но вполне ощутимой боли. Родителей уже не было дома, они уходили на работу до семи, минут на пятнадцать раньше него. Обычно они будили его, но сегодня старались не шуметь и ушли, оставив его спящим и полагая не без основания, что и в этом случае сон — лучшее лекарство.

Яков осторожно, стараясь не травмировать рану, поднялся с кровати и направился в кухню, где на столе лежала оставленная мамой коробочка с анальгином. Он запил таблетку водой и взглянул на часы. Время приближалось к десяти, и уже пора было напомнить о себе. Он вошёл в гостиную, сел в кресло, поставил на колени телефонный аппарат и набрал номер секретаря отдела.

— Шалом, Хемда. Это Яков говорит.

— Яшенька, ты где? Почему не на работе? — прогремел в трубке насыщенный баритонами голос.

— У меня вчера была небольшая операция, и я хочу взять отпуск.

— Подробней, пожалуйста. Что за новости? — забеспокоилась Хемда.

— Я сделал обрезание, — после короткого раздумья выпалил Яков.

— Брит-милу? О-хо-хо, да ты герой, Яша. Вот не думала, что ты не обрезан.

— Хемделе, дорогая, если бы в Советском Союзе со мной сделали такое, родителей уволили бы с волчьим билетом.

— Да, да, я понимаю, — вздохнула она. — Ну, молодец, я горжусь тобой. Сколько дней тебе оформить?

— Дай-ка мне десять рабочих дней, — повеселел Яков.

— Договорились. Надеюсь, у Йосефа не будет возражений. Ему придётся сказать правду. Но больше никому.

— Спасибо, Хемда. С меня шоколадка, — сказал он и положил трубку.

За открытым окном разгорался ясный весенний день, с улицы доносился неугомонный птичий гам, прерываемый иногда шумом проезжающих машин.

9

После встречи с равом Шимоном прошла неделя, заполненная обычной жизнью вдовы. Рахель поднималась рано утром, будила Тамар, готовила ей еду, одевала и кормила Давида, а потом провожала дочь в детский сад. На обратном пути забредала в маленький живописный садик, где к тому времени уже собирались молодые и не очень молодые женщины с детьми и с колясками, потом заходила в супермаркет недалеко от дома. После обеда она вместе с Давидом забирала Тамар из детского сада, и они втроём направлялись на детскую площадку. Там Рахель встречалась со школьной подругой, первый муж которой погиб в секторе Газа во время первой интифады^[16]. Общность судеб сблизила их ещё больше. У Эммы было трое детей, старшего она родила от погибшего мужа, а теперь носила под сердцем четвёртого ребёнка. Она была счастлива со вторым мужем, и это укрепляло в Рахели уверенность, что и у неё всё получится и у Тамар и Давида будет отец, который примет их и полюбит, как своих.

Вечером она нашла в сумочке визитную карточку, полученную от рава Шимона, и позвонила свахе. На следующее утро она с Давидом на руках вошла в её просторную квартиру. Хана оказалась миловидной женщиной средних лет с округлым ухоженным лицом и выразительными миндалевидными глазами. Её волосы, по тысячелетнему еврейскому обычаю, покрывал элегантный головной убор, сделанный из плотной блестящей ткани тёмно-синего цвета. Голубая блузка плотно прилегала к основанию шеи, а рукава заканчивались на запястьях, оставляя постороннему взгляду лишь красивые мягкие ладони и пальцы. На ней была одета длинная юбка, достигавшая тонких щиколоток, а на ногах — высокие синие чулки и пара чёрных лакированных туфель.

Рахель ещё вчера, разговаривая с ней по телефону, обратила внимание на особую доброту Ханы, а сегодня её первое впечатление пополнилось лицезрением неординарной женщины, кипучая деятельность которой диктовалась не столько выгодой, сколько искренним радушием и милосердием глубоко верующего человека.

— У тебя чудный мальчик, Рахель. Как его зовут? — спросила Хана.

— Давид, — ответила она, прижимая мальчонка к груди.

— Есть ещё дети?

— Дочь Тамар, ей пять лет.

Рахель смутилась. В голове мелькнула мысль, что наличие детей может стать существенным препятствием при поиске подходящей кандидатуры. Кому нужна вдова с двумя малолетними детьми?

— Я очень хорошо понимаю тебя, — сказала Хана, будто поймав налету беспокойство сидящей перед ней женщины, — но ты ошибаешься, милая — дети никогда не были помехой. Поверь моему богатому опыту. Ты красива, в тебе столько благородства… У меня нет ни капли сомнения: у тебя всё будет хорошо.

Сваха поднялась с кресла и подошла к столу.

— Скажи мне твой номер телефона, я запишу. Тебе позвонят через пару дней.

Она взглянула на Рахель и Давида и улыбнулась.

— Ты будешь счастлива, милая, вот увидишь.

Через несколько дней в доме Рахель раздался звонок. Звонил мужчина, назвавшийся Хаимом. Он сказал, что её номер дала ему Хана Голан, и предложил встретиться вечером.

Кафе «Арома» на улице Эмек Рефаим было знакомо ей издавна. Здесь она не раз бывала с сотрудниками и заходила сюда однажды с Ави и Тамар во время прогулки по Немецкой слободе. Не сумев найти никого из подруг, кто бы мог присмотреть за детьми, Рахель вынуждена была обратиться к Шушане, которая не скрывала своего несогласия с намерениями дочери.

— Ты уже жила с нелюбимым мужем. Зачем же снова испытывать разочарование. Ты достойна лучшей доли.

— А если я полюблю этого человека? — не сдавалась она.

— Поступай, как считаешь нужным, — вздохнула Шушана.

Рахель одела нарядное длинное платье, накинула на плечи лёгкую кожаную курточку и, обнявшись с матерью и поцеловав детей, вышла на улицу. Солнце уже скатилось за крыши домов, но воздух ещё был насыщен неярким золотистым светом, игравшим на стенах облицованных иерусалимским камнем домов. Автобусная остановка находилась недалеко, и вскоре она уже сидела в удобном кресле и смотрела на проносящиеся мимо городские пейзажи.

Рахель сошла с автобуса и двинулась по мощёному плиткой тротуару к небольшому стеклянному павильону. У входа в кафе она заметила высокого черноволосого мужчину лет тридцати пяти с вязаной кипой на голове и подошла к нему.

— Ты Рахель, если я не ошибаюсь? — негромко спросил он.

— Да.

— Я Хаим, мне будет приятно с тобой познакомиться. Давай-ка, выпьем кофе и поговорим.

Он предупредительно открыл перед ней дверь и пропустил её вперёд. Они сели за свободный столик для двоих у стены. Девушка в фирменной униформе подошла к ним, приветливо улыбаясь, и положила на столик увесистое кожаное меню. Они заказали капучино с шоколадными пирожными. Хаим застенчиво посматривал на Рахель, не решаясь открыто взглянуть на неё, но ей было очевидно, что она ему нравится. Длинное бежевое платье мягко облегало её стройное тело, смуглое лицо, слегка раскрасневшееся от ходьбы и волнения первой встречи, было прекрасным. В отличие от него, Рахель, не смущаясь, рассматривала сидящего перед ней человека. Хаим не был красив, но высокий лоб придавал его лицу интеллигентность, характерную многим еврейским мужчинам. Серая модная рубашка с расстёгнутым воротничком спадала с плеч на широкую грудь, кожаный ремень надёжно охватывал поясницу, а аккуратные тёмно-коричневые брюки обтягивали плотные бёдра. Добротные туфли и одежда говорили о его хорошем вкусе и довольно высоком социальном статусе. Хаим перехватил её заинтересованный взгляд и, усилием воли преодолев некоторую скованность, произнёс:

— Расскажу о себе. Я по специальности инженер-электронщик, работаю в INTEL на Хар Хоцвим, зарабатываю неплохо, — он сделал паузу, чтобы убедиться, что Рахель слушает его, и продолжил. — Я был женат, у нас родился мальчик, но жена год назад погибла. Она ехала на работу. На одной из остановок в автобус поднялся араб с поясом смертника. Его заметили, но было уже поздно. Он привёл в действие адскую машину. Яэль сидела недалеко от него. Взрывом автобус покорежило и разнесло на куски. Её с трудом удалось опознать среди погибших.

Хаим вновь замолчал, борясь с комком горечи, перехватившим горло.

— Я очень сожалею. Прошу тебя, не надо больше об утратах, — произнесла Рахель, наблюдая, как он старается справиться с волнением, нарушившим его душевное равновесие. — Мой муж тоже погиб два месяца назад. Как сотрудник секретной службы, он участвовал в ликвидации террориста под Хевроном.

— Да, я слышал об этом от моего приятеля. Хана тоже мне рассказала.

Он улыбнулся, сверкнув карими глубоко посаженными глазами. Подошла с подносом официантка и поставила на столик две чашки ароматного кофе и два блюдца с пирожными.

— Выпьем капучино, Хаим. Здесь его хорошо готовят.

— Лехаим, Рахель.

Он отпил глоток, и брови его поднялись, выражая удивление и одобрение.

— Действительно, очень вкусно.

Они пили кофе, закусывая пирожным, и разговаривали. Постигшая обоих жизненная драма, сблизила их, между ними возникло взаимопонимание и желание поддержать и утешить друг друга. Теперь Рахель воспринимала Хаима с симпатией, оценила его живой ум, общительность и чувство юмора. Она не могла не заметить, как горели его глаза, когда он смотрел на неё. Безошибочное женское чутьё подсказывало ей, что она ему очень понравилась.

Правила сватовства людей религиозной общины требуют сдержанности от мужчины и скромности от женщины. Рахель это знала и понимала, как трудно даётся Хаиму контроль над собой и невозможность открыто выражать свои чувства. Он проводил её до остановки, попрощался, помог подняться в салон, и она видела, как он долго смотрел вслед уходящему автобусу.

— Как прошла встреча, Рахель? — спросила Шушана.

Она всматривалась в посвежевшее от прохладного вечернего воздуха лицо дочери, пытаясь прочесть в нём её чувства и мысли. Спокойствие и умиротворение, исходившее от Рахель, не оставляли сомнений в том, что свиданием она довольна.

— Хорошо, мама. Он солидный, серьёзный человек, не красавец, но умница. Меня это вполне устраивает. Жена его погибла в автобусном теракте. Остался мальчик десяти лет. Работает, неплохо зарабатывает. Уверена, что я ему понравилась.

— Ты красавица, Рахель. Ничего удивительного нет в том, что нравишься мужчинам. Только не торопись. Ты восприняла его рассудком. Но для женщины главное чувства, любовь. А до этого, наверное, ещё далеко.

— Я никуда не спешу, мама. Повстречаюсь с ним ещё и ещё, пока не почувствую, что он мой мужчина.

Из соседней комнаты выбежала Тамар и обняла Шушану за ноги.

— Бабушка, бабушка, пойдём играть.

— Сейчас, моя хорошая. А как там Давидик?

— Он спит, бабушка.

— Мама, ты не устала? — спросила Рахель.

— Нет, всё в порядке. Сыночка я покормила и переодела. Он очень сладкий.

Шушана замолчала, задумавшись о чём-то, и взглянула на дочь.

— Вот ты сойдёшься с другим мужчиной. Но ты не запретишь Якову видеться с Давидом. А потом этот человек узнает, что сын твой не от мужа. Что он подумает? Будет скандал. Он же верующий.

— Я поговорю с Яковом. Он не может не понять и не согласиться, — неуверенно сказала Рахель.

На следующий день она позвонила Хане. Обращение к свахе предполагало обмен информацией, позволяющей ей принимать решения и предпринимать очередные шаги.

— Шалом, милая. Скажи, тебе приглянулся Хаим? — услышала она в трубке её задорный голос.

— Да, он достойный человек. Я хотела бы с ним поближе познакомиться.

— Я говорила с Хаимом. Он в восторге от тебя. Всё прекрасно. Я ему скажу, что ты готова встретиться с ним ещё раз.

— Спасибо, Хана.

— Будь счастлива, Рахель.

10

В Саду роз было немноголюдно, как всегда бывает в рабочие дни. В воздухе стоял терпкий запах свежей травы, елей и кипарисов, смешанный с едва уловимым ароматом роз. Здесь, на гребне холма они в изобилии цвели и благоухали под ярким весенним солнцем. Снизу, с дороги, проходящей за кустами и деревьями, доносился порой отдалённый шум машин. Но в саду было уютно и тихо, и слышен даже гуд неугомонных пчёл, собиравших с распустившихся бутонов свою сладкую добычу. Новое здание Верховного суда с северо-восточной стороны и прямоугольное сооружение кнессета с огромным полотнищем над плоской крышей с юга создавали атмосферу торжественности и покоя. Вначале они прогулялись по петляющим дорожкам и зелёным газонам, спустились к покрытому лёгкой рябью пруду, а потом сели на скамейку в белой ажурной беседке, обвитой сверху длинными вездесущими побегами растений.

— Мои родители эмигрировали из Польши в конце пятидесятых годов. Тогда руководителем страны стал Станислав Гомулка. Говорят, он не был юдофобом, а на изгнание евреев пошёл под давлением общества, больного антисемитизмом. Мне тогда исполнилось два года. Поселились в Иерусалиме. Когда подрос, меня определили в религиозную школу. Потом служил в армии и одновременно учился в военной ешиве. Женился на Яэль в двадцать четыре года. Я тогда заканчивал первую степень в Еврейском университете. Через год родился сын Матан.

Рахель внимательно слушала Хаима, не без любопытства посматривая на него. С ним было интересно. Она сознавала, что он превосходит её в образовании и эрудиции, но не боялась этого, полагая, что такие его преимущества могут стать надёжной основой их отношений, его компенсацией за её практический ум и телесную красоту. У него, думала Рахель, много достоинств. Он интеллигентный человек, искренне желает создать семью, у него мягкий характер, он любит детей, с радостью примет Давида и Тамар, и наверняка никогда не будет изменять. И что важно, он влюбился, в этом нет никаких сомнений.

— Мне всегда не хватало знаний. В школе мы учили Тору, но я всегда хотела большего. Жаль, что в нашей традиции принято давать образование мужчинам. Поэтому я сама пытаюсь чем-нибудь заниматься. Я когда-то читала «Кохелет^[17]» царя Соломона. Там есть строки, где он нелестно отзывается о женщинах. Он пишет, что за всю жизнь не встретил ни одной достойной. Ты с ним согласен?

— Рахель, при всей его мудрости он здесь, по-моему, ошибается. В одном месте он пишет, что женщина — это западня для мужчины, сердце её — тенета, руки — оковы. И что от неё нужно бежать.

— Но разве женщина не привлекает мужчину умом, возвышенной душой, внутренней и внешней красотой? Если она по природе своей порочна, как она становится любящей женой, опорой в семье, выводит на свет и воспитывает детей. Я не принимаю его мужской шовинизм.

— Ты абсолютно права. Вот в другом месте своего философского трактата он говорит о женщинах совершенно другое. Что не может человек быть одинок, он должен найти женщину и наслаждаться жизнью с женой, которую любит, все дни свои.

— У него было семьсот жён и триста наложниц. При всей его мудрости, как можно не сойти с ума. Женщины ревновали друг к другу, интриговали, наговаривали на соперниц. А одна, которая стала его любимой женой, даже уговорила его построить языческий жертвенник. За это Б-г прогневался на Соломона и обрушил множество лишений на народ после его смерти, — сказала Рахель. — Мне кажется, поэтому у него возникло предубеждение к нам.

— Я уверен, что так и было. Он великий царь, человек выдающегося ума. При нём страна достигла наивысшего расцвета, и был построен храм. Но он человек, как ты и я, а, значит, ему свойственны все людские слабости и пороки. Я бы не оценивал его отношение к вам только по этому его, в общем-то, гениальному труду. Вот в «Песнь песней» он совсем другой. Наверное, тогда он был молодым. Он рассказывает о своей любви к дочерям Иерусалима, к Шуламит, он болен любовью. Это великое произведение. Раввины, между прочим, считают, что женщины нравственно чище и лучше мужчин.

— С тобой очень интересно общаться, Хаим. Но мне пора возвращаться. Нужно забрать Тамар из детского сада и освободить мою соседку. Давид сегодня остался с ней.

— Я тебя подвезу. Я тут недалеко припарковал машину.

Они спустились к дороге, по другую сторону которой высилась бетонная громада Банка Израиля.

— Не волнуйся, я сегодня весь день свободен, взял отпуск, — сказал он, заметив её нерешительность.

Они сели в машину, миновали здание Кнессета, и, свернув налево на перекрёстке напротив музея, спустились к высоткам микрорайона Вольфсон.

Недели через две он позвонил свахе.

— Добрый день, это Хаим Минц.

— Как дела, Хаим?

— Мы с Рахель уже пять раз встречались.

— И как она относится к тебе?

— Мы хорошо понимаем друг друга. Но я не уверен, что она меня полюбила.

— Дорогой мой, любовь сегодня часто путают с влечением. Но это чувство мощнее и глубже и приходит со временем.

— Наверное, ты права, Хана.

Она замолчала на несколько секунд, обдумывая ситуацию. Совет, который от неё сейчас ждут, должен быть верен и разумен. От него воистину зависела судьба доверившегося ей человека.

— А не пора ли сделать ей предложение? Вот тогда и узнаешь, что она думает о тебе и вашем браке. Тебе нечего терять. Женщинам нравятся смелые настойчивые мужчины. Возможно, Рахель проявляет сдержанность. Религиозная женщина воспитана не проявлять своих чувств к мужчине, пока она не замужем.

— Я так и сделаю. Спасибо, Хана.

На следующий день Хаим ждал Рахель в своей машине возле её дома. Она вышла на улицу и, увидев его «Dayatsu applouse», направилась к нему. Она сразу же ощутила его необычное волнение и спросила:

— У тебя всё в порядке?

— Я не совсем в этом уверен, — озадачил её Хаим. — Поедем в старый город? Мы с тобой вместе ещё ни разу там не были.

— Ну что ж, поехали. Мне нравится там гулять, — согласилась Рахель, полагая, что он предложил это неспроста.

Она решила не нарушать его планы и следовать за ним. Они оставили машину на стоянке у Сионских ворот и двинулись через Еврейский квартал вниз к Храмовой горе. Солнце клонилось к закату, но его ещё яркие косые лучи ложились на стены и плиты под ногами, заполняя насыщенным охрой светом всё пространство вокруг. На площади возле Западной стены мужчины в черных шляпах и кипах молились, стоя лицом к ней, и кланяясь в такт молитве. Немногие туристы и прохожие с интересом озирались по сторонам, осматривая место, где две тысячи лет назад происходили события, имевшие решающее влияние на мировую историю. Но рядом с ними находились мужчина и женщина в предвкушении своей собственной судьбы.

— Рахель, я не просто так привёл тебя сюда. Здесь мы ближе всего к Всевышнему. Я хочу сказать тебе слова очень важные для меня.

Хаим повернулся к ней лицом, и она тотчас поняла, что интуиция её не подвела.

— Я люблю тебя, Рахель. Выходи за меня замуж.

— Но я ещё не очень хорошо знаю тебя. Ты замечательный человек, я это вижу. Дай мне время подумать.

— Я не тороплю тебя. Просто, хочу сказать, что никогда прежде не встречал такой удивительной женщины. Родители мои хотят прийти к вам домой просить твоей руки.

— Хорошо, Хаим, я поговорю с мамой и позвоню тебе.

Рахель посмотрела ему в глаза и увидела в них пламя всепоглощающей страсти.

11

Несколько дней после операции Яков принимал обезболивающие таблетки и делал марганцовые ванночки, которые настойчиво рекомендовала мама. Сильных болей он не испытывал, разрез, хотя и медленно, срастался, запекшиеся сгустки крови отпадали, оставляя розовый след. Это давало ему возможность заняться делами, до которых прежде не доходили руки. Он привёл в порядок одежду и обувь и просмотрел библиотеку, выбросив книги по языкам программирования и базам данных, которые устарели и уже не были нужны. Покончив с этим, Яков принялся за то, что сегодня считал самым важным для себя.

Любовь к Рахель была неизменной доминантой его мироощущения, определявшей его мысли и поступки. Она стала и истинной причиной обрезания, на которое решались немногие из знакомых ему олим^[18]. Он пошёл на него без колебаний, представляя его дальнейшую жизнь только с ней и их сыном. Яков сознавал неготовность к этой жизни среди людей, усвоивших с молоком матери её особый дух и строй. Нынешним он стал бы изгоем, над которым бы покровительственно посмеивались, махнув рукой на его беспомощность в основах еврейской веры и бытия. Путь в религию был для Якова несбыточен — душа его, отравленная агностицизмом, не восприняла бы тонкой материи чувств и образов, свойственных искренно верующим людям. Только путь знания и оставался для него открытым и возможным. Поэтому, рассуждал он, необходимо без промедления взяться за учёбу. Нужно прочесть Тору, Пророков и Письмена, книги объёмные и нелёгкие для восприятия. Но у него нет другого выхода. Иначе он не сможет стать частью большой семьи, корни которой глубоко вросли в традиционную еврейскую жизнь.

Яков поднялся с кресла, подошёл к книжному шкафу и открыл дверцу. Три добротные книги ТАНАХ в обложках синего цвета стояли плотно прижатые одна к другой. Однажды их принесла Роза, сказав, что они распространяютсясреди репатриантов бесплатно. Яков не раз с тех пор брал их в руки, прочитывал какую-то часть, потом ставил их на полку обратно. Учёба в ульпане^[19], поиски работы, трудные первые месяцы в компании, куда его приняли с испытательным сроком, не давали ему возможности сосредоточиться на чтении, и он надеялся, что придёт время для постижения еврейской мудрости. И это время настало.

Яков взял Тору, сел в кресло, открыл книгу, выхватил строчку из текста на иврите и был удивлён тем, что понял смысл прочитанного. Он продолжил читать, заглядывая иногда в текст на русском языке, помещённый на левой странице разворота.

«Торе более трёх тысяч лет назад, а я читаю и понимаю её, как будто она написана в наше время. Попытайся я прочесть что-нибудь на русском языке, сочинённое лет триста назад, я бы, наверное, мало что понял. ТАНАХ — это какая-то машина времени», — подумал Яков, удовлетворённый неожиданной способности читать Тору в подлиннике.

Он слышал об Илье Рипсе, сотруднике Еврейского университета в Иерусалиме, известного своими работами по геометрической теории групп. Яков вспомнил, что он совершил попытку самосожжения в Риге в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию. Его подвергли принудительному лечению в психиатрической больнице, но под давлением западных математиков, после двухлетнего заключения, ему разрешили эмигрировать в Израиль. В прошлом атеист, Илья превратился в ортодоксального еврея и занялся исследованием Торы. Недавно в каком-то научном журнале он с двумя его сотрудниками опубликовал статью, в которой утверждал, что в «Книге бытия», являющейся частью Торы, содержится закодированная информация. Введя текст в компьютер, и прочитывая его при некотором заданном интервале, он обнаружил в нём упоминания о событиях древней и современной истории и имена знаменитых людей прошлого.

Тогда Яков захотел и сам в этом убедиться. В самом начале книги он нашёл буквы, расположенные через каждые пятьдесят букв, прочёл их и с удивлением увидел, что получил слово «бырейшит», означающее название первой части Торы. Тогда он применил тот же метод к отрывку в конце книги и опять буквы сложились в два рядом стоящих слова на иврите «нация» и «талит^[20]». Яков теперь без малейшей иронии принимал утверждение религиозных авторитетов о том, что текст Торы продиктован Моисею Всевышним. Он понимал, что такое великое произведение мог создать только обладатель великого ума.

День клонился к вечеру. Скоро должны были вернуться с работы родители. Яков положил книгу на стол и подошёл к окну. Прохладный весенний ветерок коснулся его лица, раскрасневшегося от напряжённого труда. Потом он взял со стола телефонный аппарат и, присев на диван, набрал номер Рахели.

— Слушаю, — раздался незнакомый женский голос.

— Добрый вечер, это Яков.

— Минутку, я позову Рахель.

Послышался отдалённый беспокойный женский говор.

— Шалом, Яша. Извини, была занята с Тамар. Как твои дела?

— Всё хорошо. Просто захотелось потрепаться с тобой. Скучно без тебя.

У меня есть для тебя новость. Когда мы увидимся?

— Приходи в парк послезавтра часов в пять.

— Ты уже возвращаешься к обычной жизни, дорогая? — обрадовался Яков.

— Пожалуй. Мы всё с тобой обсудим, когда встретимся. Сейчас я занята с детьми, — сказала она, торопясь закончить разговор.

— А Давида я увижу?

— Я буду с ним, как всегда.

— Целую, любимая, — произнёс он и услышал в ответ раздававшиеся в трубке гудки.

Яков вернулся к себе в комнату, взял в руки книгу, но сосредоточиться уже не мог. Неясное предчувствие, поднявшееся из недр подсознания, не оставляло его. В звучании её голоса, в том, как она оборвала их и так короткий разговор была тревожащая его тайна. Он объяснял это плохим настроением, связанным с гибелью близкого человека, с необходимостью скрывать перед матерью и родственниками свои отношения с ним. Но оставалось ощущение отчуждённости и душевного надлома, которые не подчинялись никакой логике.

Ребекка Соломоновна, пришедшая раньше мужа, заглянула к нему в комнату, спросила о делах и позвала на ужин. Яков, оторвавшись от раздумий, почувствовал голод, и, поднявшись с кресла, побрёл на кухню. Утром он по просьбе матери приготовил овощной салат и теперь, вынув полную коробку из холодильника, поставил её на крышу кухонного шкафчика.

— Молодец, Яша. Помоги мне накрыть на стол. Папа скоро придёт голодный.

— Конечно, помогу, мама.

Он расставил тарелки, разложил вилки и ножи, достал из шкафа фарфоровую салатницу и набрал в неё несколько больших ложек пахнущего свежими овощами салата. Вскоре прозвенел дверной звонок, и Ребекка поторопилась встретить мужа.

Илья Зиновьевич просыпался и уходил раньше всех — до предприятия приходилось добираться почти час. Возвращался он обычно усталым на машине сотрудника, жившего недалеко от них. Но сегодня у него было хорошее настроение, он шутил и улыбался, будто не остался за спиной утомительный рабочий день.

— Что с тобой, Илья? — спросила Ребекка, накладывая ему в тарелку гуляш с рисом, от которого поднимался к потолку горячий, пахнущий пряностями пар.

— Я получил повышение. На наш завод прибыло новое оборудование. Инженер-технолог стал в нём копаться, чтобы его запустить, но что-то у него не пошло. Инструкция попала ко мне, я её просмотрел, понял, что смогу помочь и обратился к управляющему. Он вначале засомневался, а потом вызвал меня и дал добро. Ну, мы с Моти пару часов покрутились вокруг машины, разобрались во всём и она заработала. Доложили директору. Он приглашает меня к себе в кабинет, наверное, поинтересовался моей биографией, и говорит, что такой знающий инженер ему на предприятии нужен, а рабочего на мой станок он найдёт.

Илья Зиновьевич взглянул на улыбающееся лицо супруги, перевёл взгляд на Якова и сказал:

— За моё назначение не грех и выпить. Принеси-ка, сынок, бутылочку «Финляндии». Ривочка, достань рюмочки, пожалуйста.

Он открыл бутылку и наполнил рюмки кристально чистой водкой.

— Лехаим! За наши успехи! — произнёс он, выдохнул и одним большим глотком выпил.

Все тут же последовали за ним.

— Израиль получил бесценный подарок, Илья, — сказала разрумянившаяся Ребекка Соломоновна. — Прибыло столько специалистов во всех областях. Умные израильтяне понимают. Видимо, твой управляющий, неглупый человек.

— Завистники и недоброжелатели тоже попадаются. Как ни странно, их хватает в политических партиях и в средствах массовой информации. Они волнуются, что им придётся поделиться властью и влиянием с «русскими», — заметил Илья Зиновьевич.

Он посмотрел на сына.

— Яша, ты обещал показать нам внуков. Ты говорил с Рахель?

— Сегодня я звонил ей, хотя она сказала мне, что пройдёт время траура, и она меня сама найдёт.

— И о чём вы договорились?

— Послезавтра вечером мы с ней встретимся.

— Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! — воскликнул Илья Зиновьевич. — Скажи ей, что мы хотим познакомиться с ней и с внуками.

— Ладно, — неуверенно ответил Яков, — я постараюсь.

Он доел гуляш, поднялся со стула и побрёл к себе в комнату.

12

Зелёные газоны парка, покрытые свежей изумрудной порослью, были озарены неярким светом уходящего дня. Со стороны улицы Агрон изредка доносились звуки клаксонов проезжающих машин, там царила жизнь. А здесь, среди лужаек и деревьев, стояла привычная невозмутимая тишина.

Яков пришёл раньше и сел на скамейку, с которой хорошо просматривались все подходы к беседке. Рахель появилась с небольшим опозданием. Длинное коричневое платье, гармонирующее с перехваченными на затылке каштановыми волосами, отлично сидело на ней, подчёркивая её великолепную фигуру. Она прекрасно выглядела, и незнакомый с ней человек никогда бы не догадался, какие драматические события пронеслись над её головой.

— Шалом, Рахель. Спасибо, что пришла.

— Добрый вечер, Яков. Вот, забрала дочь из детского сада, мама осталась с ней, а я на автобус с коляской.

Яков взял Давида на руки и внимательно посмотрел на него. Мальчонка с любопытством уставился на отца, и их взгляды встретились.

— Рахель, — сказал он, прижав ребёнка к груди, — родители хотят встретиться с тобой и детьми. Они вчера опять просили меня об этом.

— Яша, нам нужно поговорить. За последнее время много воды утекло.

Они сели рядом, и он вновь почувствовал перемену в её отношении к нему. Яков повернулся к ней, чтобы видеть её лицо и глаза, избегавшие его пристального взгляда.

— Что случилось, что с тобой происходит? Ты меня разлюбила?

— Я выхожу замуж, Яков. Мне сделал предложение один хороший человек. Сваты через неделю приедут к маме просить моей руки. И я дам согласие.

Такого поворота событий он не ожидал. Ему в голову приходили любые причины, кроме этой, которая могла стать для него непреодолимым препятствием.

— Я звал тебя замуж, и не один раз. Не верю, что ты меня разлюбила и что ты любишь своего жениха. Не понимаю, зачем тебе нужны эти пытки?

Рахель зарыдала, слёзы неудержимо потекли по щекам, и она едва успевала их вытирать. Её плечи и грудь содрогались от плача, и Якову стало её нестерпимо жалко. Он обнял её, прижал к себе и стал гладить её волосы. Значит, она любит его, так плакать может только женщина, переживающее искреннее страдание. Он молчал, полагая, что в такой момент неуместны никакие слова утешения. Когда слёзы иссякли, Рахель посмотрела на него мокрыми глазами и горькая усмешка пробежала по её лицу.

— Дорогой мой, я люблю тебя, только это делает меня несчастной. Я никогда не смогу стать твоей.

— Почему, Рахель?

— Я верующий человек. Я выросла и воспитана в убеждении, что Всевышний повседневно присутствует в нашей жизни и знает все наши помыслы и поступки. Он — верховный судья наших безнравственных действий и желаний и выносит приговор и карает за преступления. А я преступница, я изменила мужу с тобой.

— Но тогда он должен был покарать тебя или меня. Значит, б-г рассудил иначе. Он устранил препятствие на пути к нашему счастью.

— И я вначале так думала. Но потом поняла, что он наказал меня, обрекая на страдание и боль. А через них заставил задуматься и вернуться на верный путь. То есть он даёт мне шанс исправиться.

— Ави был отличным парнем. Ты его уважала, но не любила. Разве б-г не видел ошибки и не хотел помочь?

— Яшенька, я виновна в его гибели и боюсь, что моё нежелание покаяться и упрямство в следовании моим чувствам вызовет у него возмущение. Я не желаю, чтобы его гнев обрушился на тебя, меня и моих детей.

Яков смотрел на её прекрасное лицо не в силах найти убедительные доводы, которые помогли бы изменить её решение. Он сидел, взволнованный её откровением, понимая, что её искренняя вера в б-га загнала её в тупик, из которого она не в состоянии выбраться сама.

— Но у нас же есть сын, — высказал он последний аргумент. — Что будет с ним?

— Этот человек любит меня, и он примет моих детей, как своих.

Рахель взглянула на него сияющими глазами, её губы задрожали и она, приложив последнее отчаянное усилие, произнесла:

— Если ты меня любишь, отпусти.

Она встала со скамейки, взяла сына, который всё время мирно спал на его груди, положила его в коляску и неуверенным шагом двинулась по дорожке к выходу. Яков опустошённый и подавленный смотрел ей вслед, пока Рахель не скрылась за углом примыкающего к парку дома.

Шушана материнским чутьём сразу почувствовала перемену в душевном состоянии дочери. Она понимала, что её встреча с Яковом не могла быть лёгкой и, несомненно, должна была вызвать сильные переживания. Поэтому не стала донимать Рахель расспросами, дав ей возможность успокоиться и привести себя в порядок. Она сама обо всём расскажет, полагаясь на свой богатый жизненный опыт, решила Шушана, и не ошиблась. Во время ужина, после того, как Рахель покормила и уложила спать Давида, они сели на кухне за столом одна напротив другой. В трудные минуты жизни они делали это всегда, что создавало особую душевную близость и располагало к откровению.

— Я уверена, что ты горишь желанием узнать, как прошло свидание с Яковом. Неплохо, мама. Конечно, было тяжело, но он меня понял. Он не будет меня преследовать, звонить и домогаться. Он умный интеллигентный парень.

— Я вижу по глазам, что ты плакала.

— Он опять сделал мне предложение. Он любит меня. Вот я и разрыдалась. Но я сказала, что выхожу замуж. Родители Хаима хотят прийти к нам просить моей руки. Когда ты сможешь их принять?

Шушана посмотрела на дочь с сожалением, что ей не удалось убедить её прекратить самобичевание, остановить безудержный бег от себя и следовать зову сердца. Увы, теперь, после встречи с родителями жениха, она уже ничего не сможет изменить.

— Я думаю, в субботу вечером, часов в восемь, — вздохнув, сказала она.

— Хорошо, мама. Я позвоню ему утром.

Рахель поднялась из-за стола и подошла к кухонной раковине.

— Я сама помою посуду, — остановила её Шушана. — Займись лучше Тамар. У неё сегодня тоже был напряжённый день. Уложи её спать.

— Спасибо за всё, мама. Да я и сама тоже лягу.

Рахель вышла из кухни, миновала гостиную и вошла в детскую комнату, где на ковре играла с куклами дочь.

— Мамочка, а когда у меня будет папа?

— Скоро, милая.

13

На прибрежной равнине было ещё светло, а здесь, за вершинами Иудейских гор, в небе над Иерусалимом уже появились первые звёзды, возвестившие начало нового дня. Зажглись уличные фонари, окна домов ответили им своим дружным сиянием, и улицы наполнились вечерним гулом поднявшегося после субботнего отдохновения города. Хаим остановил машину, и родители его энергично выбрались на тротуар и под неярким светом фонаря стали приводить себя в порядок. На отце, мужчине среднего роста, был старомодный костюм, шитый из качественной шерстяной ткани в начале восьмидесятых годов. Новая синяя рубашка хорошо сочеталась с серым костюмом, а шёлковый галстук стального цвета придавал Нахуму солидность и торжественность. Эмма, мать Хаима, в длинном голубом платье выглядела элегантно, её живые глаза на худощавом лице с нависшими над ним прядями чёрных блестящих волос говорили об уме и природном темпераменте, свойственном еврейским женщинам центральной Европы.

Они вошли в палисадник возле дома, и Хаим нажал на кнопку дверного звонка. Открыла им Шушана и, окинув гостей внимательным взглядом, улыбнулась.

— Пожалуйста, заходите. Я Шушана, мама Рахель.

— Очень приятно, Нахум, — взволнованно произнёс мужчина, поправляя сбившуюся вязаную кипу. — Эмма, моя жена, наш сын Хаим.

— Рада с вами познакомиться. Садитесь, гости дорогие.

В комнату вошла Рахель и, поздоровавшись, опустилась на свободный стул справа от матери. Она взглянула на Хаима и одобрительно кивнула ему. Её напряжённое лицо скрывало волнение, захватившее всё её существо. Она ждала этой встречи с душевным трепетом, всё ещё не уверенная в правильности своего выбора. Рахель смотрела на его родителей, стараясь понять и оценить их за считанные минуты, которые предоставляли ей обстоятельства, полагая, что это даст ей возможность принять верное решение. «Симпатичные, наверняка, интеллигентные люди, немного беспокойные, но кто может быть равнодушным в такой волнующий момент жизни. Вырастили и воспитали хорошего сына… Я попаду в прекрасную семью европейских евреев-ашкеназов. Что ещё желать?» — подумала она.

— Дорогая Шушана, — повернулся к ней Нахум после того, как рюмки были наполнены «Мерло», и разобраны по тарелкам приготовленные хозяйкой дома закуски. — Сегодня для нас с женой очень важный день. Наш сын обратился к нам с просьбой, продиктованной искренним чувством, которое он испытывает к Рахель. Он просит нашего благословения на брак и вашего согласия отдать замуж твою дочь.

Нахум остановился в неуверенности, посмотрел на сидящих рядом мать и дочь, и лицо его зарделось от смущения.

— Извините меня, если я не совсем точен. Вы, должно быть, понимаете моё волнение. Много лет назад я говорил что-то подобное. Увы, наша невестка трагически погибла. Такая вот страна. Европа нас изгнала, и другой страны у нас нет.

— Нахум, ты всё правильно сказал, — ответила Шушана, стараясь его ободрить и снять напряжение. — Я вижу, вы достойные люди, у вас хороший сын. Если Рахель согласна, я буду готова благословить их союз.

Она повернулась к дочери.

— Рахель, Хаим просит у нас твоей руки. Ты хочешь выйти за него замуж? Если тебе нужно ещё подумать прежде, чем дать ответ, мы тебя поймём.

— Да, я согласна. У меня было достаточно времени на размышления, и я приняла решение. Я выйду замуж за Хаима.

Пока говорили его отец и её мать, Хаим сидел, переживая, неуверенный в благополучном завершении их визита. Услышав её ответ, он засветился от радости, вынул из кармана и положил на стол красную, покрытую бархатом коробочку.

— В знак нашей помолвки я хочу подарить ей кольцо, — произнёс он, вставая со стула и на ходу открывая коробочку. — Здесь два кольца.

Хаим подошёл к Рахели, и она поднялась навстречу ему, с любопытством наблюдая за ним.

— Любимая, я безмерно счастлив. Я постараюсь никогда не разочаровать тебя, — сказал он, надевая ей кольцо на палец.

— Спасибо, Хаим. Очень красивое кольцо.

— Я предлагаю выпить за наших детей, — воодушевился Нахум.

Потом обсудили проблемы, связанные с оформлением в раввинате, и пришли к выводу, что весь процесс может продлиться до пяти месяцев.

— Расскажи о себе и твоей супруге. Чем вы занимаетесь? — спросила Шушана.

— Я работаю экономистом, а Эмма в институте национального страхования. Раньше, после защиты диссертации преподавал в университете, но однажды меня вызвал гендиректор и предложил должность в министерстве финансов. Мне эта работа показалась интересной и я согласился. Понимаете, мне приходится составлять экономические прогнозы, делать расчёты. Я могу через них оказывать влияние на принятие государственных решений, — разговорился Нахум.

Я сразу поняла, что вы люди образованные, — заметила Шушана. — Я работаю бухгалтером на предприятии, а дочь в технологической компании. Сейчас она пока дома, но должна скоро выйти на работу. Её сыночку только полгода, а Тамар пять лет.

— Да мы слышали о них. А можно на них взглянуть? — попросила Эмма.

— Конечно. Дорогая, приведи сюда наших детей.

Рахель вышла из гостиной и вскоре вернулась с сыном на руках. Девочка смущённо прижималась к её ногам.

— Познакомьтесь, Давид и Тамар, — игриво произнесла она, протягивая мальчика маме жениха.

— Замечательный парень, красавчик, — залепетала Эмма, прижимая к груди ребёнка и поглаживая девочку по голове. — Обожаю детей.

Хаим подошёл к ней и взял Давида на руки. Тот доверчиво уставился на него.

— А мы с ним подружимся, — заулыбался Хаим.

— Нам, пожалуй, пора. Завтра рано утром на службу. Пусть теперь молодые решают свои вопросы. Большое спасибо, Шушана. У тебя очень умная и красивая дочь. Дай им б-г счастья, — сказал Нахум, пожимая ей руку.

Глава 5

1

Встреча с Рахель стала для Якова болезненным ударом, который неминуемо должен был повернуть всё течение его жизни. Женщина, которую он любил и которая, несомненно, отвечала ему взаимностью, отказалась от собственного счастья по причине, коренившейся в тончайшей психологической коллизии искренне верующего человека. Он с удивлением осознал, что нравственный закон для неё выше зова души и тела, который всегда считал главенствующим и непобедимым. Ведь на этом вечном императиве стоит вся мировая и великая русская литература. Конечно, героиня повести Лескова Катерина Измайлова, во имя любви совершающая кровавые преступления, образ маргинальный. Но женщины в массе своей всегда выбирают любовь.

Так размышлял Яков, направляясь к припаркованной на стоянке машине. Он впервые в жизни оказался бессилен что-либо изменить. Ему предстояла жестокая внутренняя борьба с глубоко проникшим в него чувством, беспощадная ломка, после которой он должен был стать другим. Им овладела тоска, и желание облегчить душу, поделившись с близким человеком, привело его к телефону-автомату.

— Гриша, привет, это Яков. Не надеялся застать тебя дома.

— Как дела, дружище?

— Плохие.

— Не пугай меня. Что случилось?

— Я расстался с Рахель. Гриша, хочу сегодня напиться до беспамятства.

— Она тебя кинула?

— Тут такая высокая планка… Не телефонный это разговор.

— Яша, я только что домой завалился, автомат и вещмешок в угол комнаты бросил. Часа полтора добирался с базы. Сегодня хамсин. Я потный и грязный. Сейчас разденусь и под душ… У меня вечером встреча с девушкой. Значит так — я приглашу Свету в клуб, и часов в девять мы за тобой заедем. Идёт?

— Спасибо, Гриша.

Яков повесил трубку, сел в машину и завёл мотор.

Родители уже были дома. Он поздоровался и прошёл в свою комнату.

Мать сразу почувствовала неладное, она поднялась с дивана стала в дверном проёме.

— Яшенька, что происходит?

— Я очень сожалею, но, похоже, вам не увидеть ваших внуков. Рахель выходит замуж.

— Ну и характер. «Есть женщины в русских селеньях…» — процитировала Ребекка Соломоновна.

— Не в этом дело. Она убеждена, что виновна смерти мужа, что Господь покарал её за измену.

— Илья, ты слышишь? — спросила Ребекка, обернувшись назад.

— Да, я всё слышал, Рива.

Илья Зиновьевич поднялся с дивана и тоже подошёл к двери.

— Не отчаивайся, Яша. Жизнь порой преподносит сюрпризы, которые богаче и неожиданней самой смелой фантазии. Если вы любите друг друга, б-г вам поможет.

— Папа, о чём ты говоришь? Я же говорил с ней. Это её выбор и никто не сможет что-либо изменить.

Илья Зиновьевич задумался, пожал плечами и вернулся в гостиную. Ребекка Соломоновна, не найдя, что сказать, последовала за ним. Яков растянулся на тахте, стараясь расслабиться и отвлечься от мыслей о Рахель. Минут через пять, убедившись в тщетности своих намерений, он встал и, гонимый здоровым инстинктом самосохранения, направился в кухню.

— Яшенька, я купила карпа и пожарила. Ты же любишь, — сказала вдогонку ему Ребекка Соломоновна.

— Спасибо, мама, я разберусь.

— Я ещё и картошку пожарила. Возьми кетчуп или свежий помидор.

Яков подогрел всё в микроволновке и сел у окна. Яркие вечерние сполохи в западной части неба торжественно приветствовали наступление прохладной майской ночи. Поев, он вновь повалился на тахту. Голова его потяжелела от напряжения, а тело наполнилось горячей нервной усталостью.

— Мама, я посплю. Разбуди меня в половине девятого. За мной Гриша заедет, — проговорил он, стремительно погружаясь в бездну снов.

— Хорошо, сынок, — ответила она, но Яков едва ли слышал её.

2

Народу в клубе было ещё немного, и они легко нашли столик у стены справа от сцены. За соседним столом двое парней с подругами потягивали коктейли, обмениваясь иногда словами, смысл которых заглушался звуками музыки. Бармен за стойкой, высокий мужчина лет сорока в элегантной шёлковой блузе свободного покроя и схваченными на затылке длинными чёрными волосами, ловко, словно жонглируя бутылками, разливал напитки по высоким стеклянным бокалам. Парни и девушки, получив свои коктейли, и, потягивая их через соломинку, отходили от стойки и возвращались на свои места. На возвышении сцены сияли сталью и медью ударные инструменты, стоял на четырёх ножках электроорган, лежала на стуле поблескивающая в неярком свете юпитеров электрогитара. Оркестранты уже собрались и сидели недалеко, попивая виски.

Яков безучастно опустился на стул. Света и Гриша сели по другую сторону стола, посматривая на широкую площадку, где в одиночестве танцевали под звуки джаза молодой брюнет и девушка в футболке и джинсах, облегающих её плотные бёдра и длинные стройные ноги.

— Закажем что-нибудь? — спросил Гриша, и, не дождавшись ответа, направился к бару.

Он вернулся с тремя бокалами и протянул Якову один с бесцветной прозрачной жидкостью.

— Я взял тебе текилу, Яша. Выпей, полегчает.

— Спасибо, друг, — сказал он и, не раздумывая, выпил её несколькими большими глотками.

Мягкое жжение охватило горло и верхнюю часть пищевода. Яков прижал тыльную сторону ладони к губам и наклонился к столешнице.

— Ну как? — осведомился Гриша.

— Хорошо пошло. Потом ещё выпью. Представь себе, я первый раз после приезда. Некоторые израильтяне убеждены, что «русские» поголовно алкаши и удивляются, когда говоришь им, что это не соответствует действительности. Местная пресса распространяет о нас небылицы, — заметил Яков.

— Она выполняет социальный заказ. Здешняя элита видит в нас конкурентов и заинтересована в том, чтобы ославить нас в глазах аборигенов, — поддержал тему Гриша.

— Чтобы «русских» евреев считали своими, должно пройти немало времени. Ксенофобия, страх к чужакам — закон природы.

— Мы здесь тоже стали другими, — продолжил Гриша. — Распались наши прежние кампании. Друзей разбросало по всему миру, а те, кто в Израиле, разбежались по разным городам. Да и не до праздников, в общем-то. Первые годы ты занят тем, чтобы выучить язык, найти работу, подсобрать деньжонок и купить машину или квартиру и оплачивать коммунальные расходы. А когда садишься за стол в праздник, то уже пьёшь вино. Не с кем водочки выпить.

— В Израиле, ребята, много хороших вин. И мне, честно скажу, совершенно не хочется напиваться, — подключилась к разговору Света, потягивая через соломинку коктейль.

Гриша взглянул на неё с любопытством и улыбкой, убедившись не первый раз в её умении менять тему разговора и переводить его течение в более спокойное русло. Полгода назад он расстался с Яной, разведённой женщиной с ребёнком и, казалось бы, должен был быть доволен тем, что инициатива принадлежала не ему. Тогда Гриша уже служил в армии, и они стали изредка встречаться, когда его отпускали с базы. Он ещё не созрел для женитьбы, как ошибочно думают многие парни его возраста, да и служба в бронетанковых частях совсем не располагала к этому. Однажды Яна позвонила ему и сказала, что познакомилась с человеком, который сделал ей предложение, и она дала согласие. Гриша потом не раз вспоминал, как у него защемило сердце. Он понял, что нешуточно привязался к ней, но гнал от себя это чувство и тогда, во время того разговора, оно поразило его своей неожиданной новью. Со Светой он повстречался месяца через полтора на тремпиаде. Она была в армейской одежде и тоже ловила попутки, чтобы добраться до военной базы. Гриша уже успокоился после разрыва с Яной, и был готов к новому роману, который, как он полагал, помог бы ему забыть о ней. Стройная шатенка, время от времени одёргивающая висевший на плече автомат «Галиль», показалась ему сексапильной и симпатичной. Если девушка нравится, это верный признак для юноши, что он на правильном пути. Потом они оказались вместе в одном микроавтобусе, где и познакомились, обменявшись номерами телефонов и договорившись о встрече в один из выходных дней. Её воинская часть оказалась ближе к Иерусалиму, и вскоре она вышла, махнув ему рукой. Отношения их развивались стремительно, как это часто происходит между молодыми людьми, понравившимися друг другу. К сегодняшнему дню любовники расставались только на автобусной остановке, где её подбирал офицер, служивший на той же армейской базе.

Музыканты поднялись на сцену, и всё пространство клуба заполнилось музыкой, бьющей из больших чёрных колонок. Людей становилось всё больше, столиков уже не хватало и многие теснились возле бара или стояли группами прямо на танцплощадке.

— Яша, ещё по одной? — спросил Гриша.

— Мне бы не помешало.

Лёгкое опьянение уже охватило его приятным тёплым дурманом и ему захотелось усилить это давно не испытываемое им ощущение.

Друзья поднялись из-за стола и направились к бару, прокладывая себе путь между людьми. Бармен виртуозными движениями наполнил три бокала, и они, лавируя в толпе, вернулись к ожидавшей их Свете. Музыканты, исполнив несколько популярных мелодий, покинули сцену, и из колонок послышалась знаменитая песня.

— Рок-группа «Европа». Обожаю эту вещь, — воскликнула Света, — «Последний обратный отсчёт». Гриша, пойдём танцевать.

Он охотно последовал за ней, и они смешались с толпой, двигающейся в едином ритме. Яков уже изрядно опьянел и перед его взором поплыли проходящие мимо люди, вспышки разноцветных ламп на металлических балках на потолке и головы и плечи танцующих. Внимание Якова привлекли крики, доносящиеся из угла справа от него. Молодой мужчина кричал на девушку, пытавшуюся освободиться из его цепких рук.

— Отстань, — просила она, — я не хочу с тобой танцевать.

— Русская проститутка, — заорал парень и грязно выругался.

Его глаза горели от злости, вызванной неожиданным отказом девушки, он был пьян и не желал отступиться. Яков, едва держась на ногах, подошёл к нему и заплетающимся языком попросил:

— Отпусти её, друг.

Парень перевёл взгляд на него, разжал руки на плечах девушки и толкнул его в грудь. Яков упал на спину, ударившись головой о ступеньку. Он попытался подняться, чтобы ответить, но тупая боль в спине не отпускала.

Девушка, наклонившись над ним, спросила:

— У тебя всё в порядке?

— Не уверен, — сказал он, — голова и спина болят.

Опьянение после падения моментально прошло, и сознание его стало предельно ясным и чистым. Подошли обеспокоенные Гриша и Света.

— Что случилось?

— Он заступился за меня, и тот мужик толкнул его.

— Так, пора отсюда выбираться. Ты сможешь подняться? — спросил Гриша.

— Помогите мне.

Яков с помощью Гриши встал на ноги и, опираясь на его плечо, медленно пошёл по направлению к выходу. Света и девушка следовали за ними, переговариваясь между собой.

Свежий ночной воздух ударил в лицо Якова. Голова болела, на темени появилась небольшая кровоточащая шишка, каждый шаг отдавался болью в спине.

— Извини, мне как-то неловко, я невольно оказалась виновной, — сказала девушка, подойдя к нему. — Если хочешь, обопрись на меня.

— Я ненавижу хамов, и не мог позволить ему глумиться, — улыбнулся он, — Как тебя зовут?

— Женя, — ответила она. — Я не оставлю тебя в таком состоянии. Я учусь в университете на медицинском. У вас в машине найдётся место для меня?

— У нас есть два свободных места, — сказал шедший рядом Гриша.

Красота и искренность девушки не могли остаться незамеченными. Гриша вспомнил сегодняшний разговор с Яковом, и ему в голову пришла крамольная мысль, что Женю им послало небо — так, будто само собой, всё соединилось в одном неожиданном происшествии.

Яков морщился от боли всякий раз, когда машина тормозила на перекрёстке, ускоряла движение, поворачивала или подпрыгивала на неровностях дороги. Он вспомнил о Рахели, их недавнем объяснении в парке, и, посмотрев на сидящую рядом девушку, подумал, что сегодня не готов знакомиться с ней. Он не мог не заметить, что понравился Жене, не скрывающей симпатию к нему.

— Яша, если завтра-послезавтра боли в спине не утихнут, позвони мне.

Я знаю отличного ортопеда, он поставит тебя на ноги.

Она открыла сумочку, достала записную книжку и шариковую ручку, записала номер телефона, вырвала листок и отдала ему.

— Спасибо, Женя.

— Это тебя нужно благодарить. Многие видели, как этот негодяй напал на меня, но никто, кроме тебя, не захотел связываться с ним.

— Наверное, потому, что я был пьян? — попытался отшутиться Яков.

— Я неплохо разбираюсь в людях. Ты другой человек, — улыбнулась она.

— Ты была там одна?

— С подругой, мы с ней добирались на её машине. Она осталась там.

— Гриша, отвези потом Женю домой, — попросил Яков.

— Не беспокойся, всё сделаем. Главное, чтобы ты был цел и невредим.

Они помогли Якову подняться по лестнице и позвонили в дверной звонок.

Дверь открыл Илья Зиновьевич.

— Заходите, «племя молодое незнакомое». Мы вас только утром ожидали.

— Да, уже поздно, — замялся Гриша. — Вот Яша там упал и шишку набил. Мы пойдём. Спокойной ночи.

Ребята заторопились спуститься вниз, оставив отца озадаченным.

На шум, надев махровый халат, вышла из спальни Ребекка Соломоновна. Она забеспокоилась, увидев на лице сына гримасу страдания.

— Что случилось, Яшенька?

— Ничего серьёзного, мама. Оступился и упал в клубе. Пьяный был, потерял равновесие.

Яков, кряхтя от боли, прошёл к себе в комнату, разделся и лёг в постель. Мама смыла спиртом рану на голове, сокрушаясь величиной шишки, помазала её йодом, наложила наклейку и дала выпить таблетку. Он долго не мог заснуть, мысленно возвращаясь к событиям прошедшего дня.

3

На следующий день Яков проснулся поздно. Сказалась душевная усталость и два стакана текилы, выпитые без закуски. Родители уже давно ушли на работу, и у него появилась возможность предаться размышлениям. Разрыв с Рахель представлялся ему сейчас очевидным и безвозвратным. Она принадлежала к другому миру, в который его занесло волей изменчивой судьбы. Теперь всё становилось на свои места. Он вернулся туда, где ему надлежит находиться в силу его происхождения и воспитания. А Женя — подсказка свыше, она умна и красива, и, конечно, подходит ему больше. Он понравился ей, он почувствовал это ещё вчера. Если она позвонит сегодня, значит, так тому и быть, ему суждено быть с ней.

Спина ныла, но болела уже меньше, и это было хорошим знаком того, что перелома нет, хотя шишка на голове никуда исчезать не торопилась. Яков не без труда поднялся с постели и пошёл на кухню, гонимый здоровым инстинктом голода. Ощущение беспокойства сменилось приятным чувством молодости и сознанием того, что вся жизнь ещё впереди. Он открыл холодильник, достал оттуда овощи и зелень, приготовил салат и полил его оливковым маслом. Затем поджарил яичницу со свежим помидором и с наслаждением позавтракал.

Он вернулся в свою комнату, снял с полки «Письмена», поудобнее уселся в кресле и углубился в чтение. Его сотрудница Анат, женщина религиозная и весьма образованная, заметившая однажды, что происходит от самого царя Давида, как-то спросила его, знает ли он историю Йова. Яков признался, что ничего о нём не слышал. Теперь, наконец, пришло время, узнать о его трагической судьбе. «Каждый человек представляет собой арену борьбы Господа и Сатаны за его тело и душу. Он может лишиться имущества, которым обладал, оказаться в пучине физических и нравственных мук. Но никогда нельзя проклинать за это б-га. Он единственная опора человека в нашем мире. Ведь в конце он ему всё вернул: богатство, здоровье, почёт и уважение, — подумал Яков, закрывая книгу. — Для верующих людей жизнь Йова поучительна и, несомненно, играет роль в формировании нравственного кода. А я — светский человек. Что его образ значит для меня? Конечно, это великая литература. Страдания героя универсальны и не оставляют равнодушными и современного человека. Следовательно, делают его лучше, убеждают относиться к людям и вещам, как к тому, чего он может лишиться. Но никогда нельзя терять надежду».

Необратимость возвращения Рахель была очевидна Якову, и мысль о том, что всё в жизни движется по спирали и на каком-то её витке может вернуться в новом качестве, промелькнула в его сознании, не оставив ощущения, что это может иметь отношение и к его судьбе.

Яков подошёл к окну. Отсюда хорошо просматривались покрытые хвойными лесами склоны Иудейских гор, зелёными волнами спадающие к прибрежной равнине. День прошёл в чтении и раздумьях. К вечере боль в спине почти совсем улеглась, и он всё больше приходил к заключению, что падение в ночном клубе было ничтожной платой за новое знакомство, которое украсит его жизнь. Вернулись с работы родители, Ребекка Соломоновна приготовила еду и позвала мужчин ужинать.

Яков уже забыл о Жене и обсуждал с отцом соглашения Осло между Израилем и ООП, когда в гостиной раздался звонок.

— Добрый вечер. Пригласите, пожалуйста, Яшу к телефону, — услышала Ребекка чуть взволнованный женский голос.

— Сынок, тебя какая-то девушка спрашивает, — сказала она, протягивая ему трубку.

— Это Женя. Мне Гриша дал твой номер. Как ты себя чувствуешь?

— Думаю, ничего серьёзного, наверное, просто ушиб.

— А я так переживала, — услышал Яков вздох облегчения.

— Ну, чтобы ты совсем успокоилась, готов прийти к тебе на приём, — пошутил он. — Когда мы можем встретиться?

Яков почувствовал, что девушка явно не ожидала такого поворота событий. Она приумолкла, обдумывая предложение и собираясь с мыслями.

— Откровенно говоря, я сейчас очень занята, у меня сессия на носу…

— Я понимаю. Но есть же у тебя и свободное время?

— Хорошо, давай-ка в четверг вечером в шесть встретимся на углу Гилель и Саломон. Знаешь, где это?

— Конечно, Женя.

— Ну, пока, выздоравливай, — сказала она, и из телефонной трубки послышались прерывистые гудки.

Ребекка посмотрела на сына с укоризной.

— Только вчера ты расстался с Рахель, которую любил, с Давидом — плотью и кровью твоей. Тебе не стыдно уже сейчас морочить голову девчонке?

— Мама, у меня с Рахель всё кончено. Не думай, что я какое-то чудовище, у которого нет сердца. Мне нужно познакомиться с Женей, чтобы поскорей забыть её. В этом нет никакого цинизма и моветона. Она хорошая девушка и я не причиню ей зла.

— Рива, я видел её, когда они его пьяного привели. Мне она понравилась. Пусть идёт. Наш сын порядочный человек.

4

Яков пришёл на пять минут раньше и остановился на углу возле одноэтажного здания, сложенного из побуревших от времени камней. Он стоял и озирался по сторонам, не желая, чтобы Женя застала его врасплох. Площадь перед ним была запружена припаркованными автомобилями. В народе она именовалась «кошачьей» и он недавно узнал у Юваля, что в семидесятые годы она служила местом встречи проституток, которых на здешнем сленге называли «кошечками». Несколько раз в году на ней устраивались ярмарки ювелирных изделий и украшений. Но Яков никогда ими не интересовался, и всегда проходил мимо по улице Иосифа Ривлина на Яффо, где пространство рассекало надвое построенное в тридцатых годах в фашистском стиле здание итальянской страховой компании Generale с большим крылатым львом над фронтоном. Справа через дорогу простилалось среди деревьев старое арабское кладбище с бассейном Мамила посредине, построенным ещё во времена Хасмонеев в третьем веке до новой эры. Он еще в начале века снабжал по водоводу бассейн Хезкиягу, расположенный в старом городе среди домов в нынешнем христианском квартале. Яков набрёл на него, проходя однажды здесь, и долго стоял озадаченный и потрясённый его огромными размерами.

Женя появилась с небольшим опозданием, и Яков вздрогнул от неожиданности, когда она окликнула его чистым звонким голосом.

— Здравствуй, Яша.

— Привет, Женя. Я тут, ожидая тебя, окинул внутренним взором окрестности. Тут каждый камень — история с географией.

— Я тоже люблю этот район. Но камнями сыт не будешь. Я, когда договаривалась с тобой, имела в виду не историю, а кулинарию. Я прямо с занятий и не отказалась бы поесть. Здесь, в Нахлат Шива, множество ресторанчиков и кафе, где вкусно готовят.

— Наши интересы чудесным образом совпали. Я с работы и тоже голодный.

Яков откровенно любовался ею. Распущенные чёрные волосы, большие тёмно-серые глаза, губы в ярко-красной помаде, голубой джинсовый костюм на молодом теле, длинные стройные ноги, открытые чёрные туфли. Она поймала его взгляд и смутилась, почувствовав, что её красота не оставила его равнодушным. Они обогнули площадь и вошли в узкий переулок, оказавшись в ту минуту во второй половине девятнадцатого века. Запахи из кухонь и причудливо соединённых между собой проходов и заполненных людьми помещений говорили Якову, что цель близка.

— Зайдём сюда? — спросила Женя.

— Я не против, тем более в этом ресторане никогда ещё не был, — согласился Яков.

Они оказались в небольшой полутёмной комнате, стены которой были выложены старинной каменной кладкой, хранившей прохладу в самое жаркое время. Молодой официант в длинном синем переднике подошёл к ним и положил на стол напечатанное на плотном картоне меню. Они заказали стейк с чипсами и салат.

— Яша, я тебе очень благодарна. Никто не осмелился вмешаться тогда, все берегут себя и не хотят никаких проблем.

— Наверное, был под шофэ, а пьяному и море по колено.

— Я так не думаю. Ты просто хороший парень.

Она смутилась уже во второй раз. Яков пристально посмотрел на неё, о его охватило тёплое, давно не испытывавшееся им чувство.

— Это ты, Женя, замечательная девушка. Я о тебе пока ещё ничего не знаю, но моё подсознательное эго уже дало свою оценку. Расскажи мне о себе.

Семья её репатриировалась из Санкт-Петербурга в девяностом году. Школу она заканчивала в Иерусалиме. Мама прошла ульпан и краткосрочные курсы и устроилась на работу в банк Ха-Поалим. Папе, инженеру-технологу, повезло меньше, и он стал вспоминать, как ему было хорошо там, проклинал себя и маму, что согласился на авантюру. Отношения между ними разладились, они развелись, и папа вернулся в Питер. Дедушка, блокадник, участник войны, умер в прошлом году от инфаркта, от скандалов и развода не выдержало сердце. Живут с бабушкой в Гило на съёмной квартире. После школы сразу хотела мобилизоваться в армию, но маме посоветовали, чтобы она взяла отсрочку и получила образование, а потом уже служила по специальности. Она возражала, но мама и бабушка настояли. В конце концов, уступила, и подала документы в Иерусалимский университет.

— Я решила учиться на хирургическую сестру.

— Ты отчаянная, я понял это ещё в клубе. А почему не на врача? — заинтересовался Яков.

— Потребовалось бы много лет и денег. Моя семья не смогла бы потянуть. Я это хорошо понимала.

Официант поставил на стол деревянную доску с огромным куском жареного мяса, тарелку с золотистыми ломтиками картофеля, большое блюдо со свежим салатом из овощей, и они принялись за еду. Яков, выслушав Женю, не стал дожидаться её вопросов, и начал рассказывать о себе и семье. О Рахель решил пока не говорить, посчитав, что для истории их романа время ещё не пришло.

— У такой красивой девушки, как ты, наверняка естьдруг, — осмелел он.

— Сейчас я одна. Мы расстались два месяца назад. Он инженер-электронщик, прекрасно был устроен. Ему его компания предложила работу в Америке. Он с удовольствием согласился и звал меня с собой. Но я люблю эту страну, а самое главное, не захотела оставлять бабушку и маму. Он уехал один. Вначале я очень переживала, потом успокоилась.

— Я тебя понимаю, — поддержал её Яков. — Я в Киеве перед отъездом расстался с девушкой, которую любил. Это очень тяжело. Жизнь людей соединяет и разлучает, никуда не денешься. А ты обязательно найдёшь человека, которого полюбишь.

Женя пристально посмотрела на Якова и улыбнулась.

— Думаю, уже нашла.

— Поздравляю. Я же сказал. И кто он?

— Скажу потом, не сегодня.

— Ладно.

Он попросил счёт, расплатился, и они вышли в узкий переулок. Рестораны и бары были заполнены молодёжью, и шум дружных кампаний доносился отовсюду. Свет фонарей и люстр выхватывал из сумерек наступившего вечера возбуждённые лица мужчин и женщин, собравшихся сюда на свой праздник жизни в этом злачном районе Иерусалима.

— Яша, у меня завтра утром лекции и занятия в универе.

— Не беспокойся, я отвезу тебя домой. Машина здесь недалеко, возле Дома Агрона.

— Я буду тебе очень благодарна.

Они спустились на улицу Хилель и пошли вдоль неё под большими развесистыми деревьями.

— Вот моя тачка, — сказал он и открыл дверь. — Садись, Женя. А у вас есть машина?

— Да, иногда мама мне её даёт, в конце недели или в праздники, когда ей не нужно добираться до работы. Я с ней не спорю. Она ведь деньги зарабатывает.

Яков вёл автомобиль по ночному, освещённому фонарями городу, чувствуя рядом её взволнованное дыхание.

«А она очень милая, надо бы узнать её поближе», — подумал он, изредка посматривая на правильный профиль и высокую грудь под элегантным джинсовым жакетом.

— Останови здесь, мы приехали, — попросила она.

Яков закрыл машину и направился вместе с ней к подъезду дома.

— Спасибо тебе, Яша, за прекрасный вечер.

Она стала вплотную к нему, и он увидел её отражавшие свет окон чёрные глаза. Её откровенный взгляд задел потаённые струны его души. Его охватило волнение, лёгкая дрожь пробежала по всему телу. Вдруг она потянулась к нему, её влажные губы раскрылись, коснувшись его губ. Потом она повернулась, быстрыми шагами подошла к двери и скрылась за ней.

5

Они встретились снова через два дня, в субботу, у мельницы Монтефиори, побродили по живописным улочкам микрорайона Ямин Моше и спустились по каменным лестницам в Бассейн Султана. Над ними с одной стороны нависала, круто уходя ввысь, Сионская гора, с другой стороны виднелись стены и зубчатые крыши Мишкенот Шеананим, наверху по дороге, по краю широкой котловины проезжали автомобили, автобусы и грузовые машины, за деревьями парка скрывался подъём к деревне Давида. А здесь, внизу, они были одни на ровном настиле изумрудной травы.

— Я люблю сюда приходить на концерты, оперные спектакли и ярмарки художников. Но впервые, нахожусь тут, когда никого нет, кроме нас, — сказала Женя.

— Наверное, всему виной стадный инстинкт. Человек — социальное животное, ищущее защиты в толпе, которая является, по сути, стадом. Надо чаще отрываться от него, чтобы почувствовать себя личностью.

— Ты интересный человек, Яша. С тобой я готова отрываться, куда захочешь, — пошутила она.

Яков улыбнулся. Он всё больше убеждался в том, что она неравнодушна к нему, и это укрепляло его готовность к новому роману, который должен освободить от настойчивых мыслей о Рахель. Он взял её за руку и поцеловал, не отводя взгляда от её прекрасного зардевшегося лица.

— Хочешь что-нибудь выпить? — спросил Яков и, не дождавшись ответа, добавил. — В тут недалеко есть хорошее кафе, пойдём.

Они поднялись на Хевронскую дорогу, и через несколько минут, спустившись по широкой лестнице, вошли в здание Синематеки. В кафе, как всегда по субботам, было многолюдно, а тусклое освещение создавало атмосферу раскованности и откровения. Они прошли на балкон и заняли столик, стоявший напротив огромного окна. Наступал вечер, но ущелье внизу просматривалось хорошо. Девушка в бардовой рубашке и чёрных обтягивающих брюках разложила перед ними два увесистых кожаных меню. Они заказали пасту с грибами и капучино с мороженым, а когда девушка удалилась, налили в высокие стеклянные стаканы воды из графина и чокнулись, засмеявшись от простодушной выдумки.

— За нас, мой друг, — сказал Яков и отпил из стакана.

Женя смотрела на него с нескрываемым восторгом юности, и он опять увидел, что сидящая напротив молодая красивая женщина влюблена в него. Её взгляд смутил его своей прямотой и искренностью, и он отвёл глаза, боясь ещё ответить ей взаимностью.

— Ты знаешь, что это за овраг внизу? — спросил он, стараясь подавить охватившее его волнение.

— Нет, расскажи, — произнесла она.

Женя поняла его желание снизить эмоциональное напряжение и переключить сознание на какую-нибудь нейтральную тему.

— Гай Бен Гином, долина Гинном. Она берёт своё начало у бассейна Мамила и заканчивается в месте пересечения с долиной Кедрон, возле деревни Силуан. В период завоевания Ханаана коленами Израиля по ней проходила граница между владениями колена Биньямина и Иуды. В христианской традиции её называют Гееной огненной. Тебе это ничего не напоминает?

— Нет, но мне очень интересно. Ты, наверное, всю ночь не спал, готовился, — пошутила Женя.

— Просто, люблю историю, — улыбнулся Яков. — Так вот, долина эта — преддверье Ада, а там внизу на востоке в ущелье — Ад.

— А я всегда думала, что Ад — понятие мистическое, метафизическое, не имеющее никакого отношения к действительности.

— У язычников, наверное, с абстрактным мышлением были проблемы. Вот они и сотворили его тут неподалёку и приносили в жертву сыновей Молоху — своему богу преисподней, зажигали костры на сложенных из камней возвышениях. Археологи их находят ещё. Самое поразительное, что этот культ существовал одновременно с культом Яхве в городе, в храме. Даже цари иудейские Ахаз и Менассия отдали на сожжение своих сыновей. Но тогда было тяжелейшее для Иудеи время и они надеялись, что отдавая самое дорогое, что у них есть, отведут беду от страны.

— Я представляю, как трудно было этим царям, какая ответственность за страну.

— Да, но и ошибок они и народ тогда совершили немало, — задумавшись, сказал он и продолжил. — Статую Молоха делали из бронзы, и ребёнок скатывался по его рукам в печь. Жертвоприношение происходило ночью. Народ стоял вокруг, люди, игравшие на флейтах и барабанах, производили оглушающий шум, чтобы заглушить плач младенцев, а остальные сопровождали церемонию топаньем и воплями.

— Очень напоминает оркестр в Освенциме, — заметила Женя.

— Нацисты хорошо знали историю и Священное писание и наверняка воспользовались этой находкой, — сказал Яков.

— Ты замечательно всё рассказал, Яша. Но хватит о грустном, вернёмся в наш весёлый век. А вот и наш заказ.

Девушка с большим подносом поставила на стол огромные блюда, и они с аппетитом принялись за еду.

Выпив кофе и расплатившись, они вышли на улицу и поднялись на пешеходный мост, охватывающий дорогу под ним узкой железобетонной дугой.

— Я как-то проходил здесь и обратил внимание, что отсюда хорошо просматриваются стены Старого города, Сионская гора, долина Гинном и квартал Ямин Моше.

— Вау, какой великолепный вид! — восторженно произнесла Женя. — Если бы я была экскурсоводом, водила бы всех сюда.

Яков невольно залюбовался ею, его взволновала её искренняя жизнерадостность и естественность, и он почувствовал, что стоит на пороге новой неведомой ему прежде влюблённости.

— Ты славная девушка, Женя. Если бы я не нёс в себе груз прошлых ошибок и разочарований, а был наивным юношей лет восемнадцати, я бы втрескался в тебя по уши.

— А вот об этом подробней, — усмехнулась она, положив руки ему на плечи и взглянув в глаза.

Он притянул её к себе и поцеловал в губы, дрожавшие от охватившей её горячей волны. Она сразу же ответила ему страстным порывом.

— Яшенька, мои вчера уехали в гостиницу на Мёртвое море. Я не сказала тебе об этом раньше, боялась, чтобы ты не подумал обо мне плохо, — проговорила она чуть слышно, не отрывая от него взгляда.

Откровенные слова тронули его, и он нежно обнял её, зарывшись лицом в густые каштановые волосы. Плотина, сдерживавшая его чувства, стала рушиться, и сознание её крушения было для него неожиданным. Ещё несколько дней назад Яков не представлял себе, что это возможно и что какая-нибудь женщина сумеет заставить его забыть Рахель.

— Ты хочешь вернуться домой? — спросил он, не совсем уверенный в том, что правильно её понял.

— У меня есть бутылка хорошего вина. Ты любишь «Мерло»?

— Очень, — ответил он, постигая тайный смысл её слов. — Мне нравятся израильские вина.

— Ну, тогда поехали.

Женя потянула его за руку, и они быстрым шагом направились к машине, припаркованной неподалёку. Охваченный внезапным чувством, Яков всю дорогу до дома молчал, пытаясь понять происшедшую с ним метаморфозу.

Вслед за ней он поднялся на третий этаж и остановился перед дверью, пока она доставала ключ из кожаной сумочки и неуверенно вставляла его в дверной замок.

— Заходи, Яша. Извини за беспорядок, не успела прибраться.

— Да всё нормально, Женя. По сравнению с моим беспорядком, у тебя порядок.

Они вошли в большую комнату, обставленную видавшей виды мебелью.

— Садись на диван и отдыхай.

Она подошла к шкафу и достала с верхней полки две хрустальные рюмки. Потом наклонилась, взяла бутылку и, повернувшись к нему, смущённо спросила:

— Ты есть хочешь?

Он засмеялся в ответ, поднялся с дивана и взял у неё бутылку.

— Мы же недавно ужинали. Но всё равно, благодарю.

Женя поставила рюмки на стол, Яков откупорил бутылку и разлил вино, дохнувшее приятным терпким запахом.

— Есть хороший еврейский тост, Женя. За жизнь.

Они выпили и захрустели покрытыми шоколадом вафлями. Зазвонил телефон. Она подошла к полочке на стене и взяла трубку.

— Всё в порядке, мамочка. Не беспокойся, я уже большая девочка. Как вы там, как бабушка?

Услышав ответ, кивнула и бодро закончила:

— Ну, отдыхайте. У меня завтра опять сумасшедший день… Да не волнуйтесь, вы мне столько наготовили, холодильник забит. И когда мне это съесть? Ладно, целую, пока.

Она положила трубку и спросила:

— Налить ещё?

— Мне же домой возвращаться. Как я доберусь? — неуверенно сказал Яков.

— Ты хочешь уехать? — с неожиданной иронией спросила Женя.

Она приблизилась к нему, посмотрела ему в глаза, и её прекрасное лицо стало серьёзным.

— Со мной случилась такая история, Яша. Я влюбилась. Думала, что после Димы никого не встречу. Было так тяжело. Пошла с подругой в ночной клуб развлечься и напиться. Это какое-то провидение, что именно ты выручил меня. И я не знаю, что делать.

— Я попал в похожий переплёт, Женя, и я тебя понимаю. Будь, что будет.

Он обнял её, поднял на руки и понёс наугад в другую комнату, толкнув дверь плечом.

Ты не ошибся, любимый, это моя спальня, — прошептала она, обхватив руками его широкие плечи.

Яков бережно положил её на постель и покрыл поцелуями шею и лицо. Потом снял с неё платье, а она расстегнула его рубашку. Желание охватило его, и он повиновался его необоримому зову.

Когда Яков проснулся, Женя уже одетая, стояла рядом, смотря на него прекрасными серыми глазами.

— Яшенька, дорогой, я должна идти. Профессор Хаит будет оперировать, а я приглашена ассистировать.

— Мне тоже нужно на работу. Надо программу одну отладить. Управляющий просил сдать в эксплуатацию.

— Вот тебе ключ от квартиры.

Она положила его на письменный стол, нагнулась и с наслаждением поцеловала в губы.

— Это была бесподобная ночь. Ты потрясающий любовник, Яшенька.

— Подожди меня, я тебя довезу.

— Я доберусь сама. Есть прямой автобус, пятнадцать минут и я на месте.

До свидания, любимый.

Он услышал хлопок закрывающейся двери и сел на постели. Волшебная ночь любви сменилась ясным воскресным утром. Из открытого окна доносился привычный уличный шум. Начиналась рабочая неделя. Яков поднял с пола брюки и рубашку, оделся и, бросив взгляд на смятую постель, вышел из квартиры.

6

Яков понимал, что дома его ждёт непростое объяснение с родителями и предчувствие его обмануло. Когда вечером он вернулся с работы и, поздоровавшись, прошёл к себе в комнату, его окликнул отец.

— Яша, как дела?

— Беседер гамур^[21], папа.

— Ты нас не предупредил, что не придёшь ночевать. Мы с мамой волновались. В Израиле принято всегда знать, где кто находится.

— Я был уверен, что вернусь домой. Так получилось. И вообще, дорогие мамочка и папочка, Мне уже двадцать пятый пошёл. Я большой мальчик.

— Бывает, возраст приходит один. Ещё неделю назад ты терзался от любви к Рахель, — съязвил Илья Зиновьевич.

— Но она не оставила мне никаких шансов. Я похож на мазохиста?

— Илья, оставь его в покое, — осадила мужа Ребекка Соломоновна.

— Она влюбилась в меня. Это была её инициатива. Её мама и бабушка уехали в гостиницу на Мёртвое море.

— А позвонить нам можно же было?

— Я ведь тоже потерял голову. Вы не представляете, какая она…

— Яша, тебе решать, с кем быть. Надеюсь, у тебя есть голова за плечами.

Знаешь этот анекдот из армейской жизни? — пошутил отец, пытаясь снять возникшее между ними напряжение. — Кстати, сегодня по почте пришла повестка из военкомата.

— Да, я ожидал её, покажи.

— Она на столе. В воскресенье тебе нужно явиться туда. Там у тебя будет время подумать и повзрослеть.

Яков подошёл к столу, взял конверт со знакомой ему печатью и направился в свою комнату.

Женя позвонила ему на работу на следующий день. Трубку поднял Юваль.

— Тебя просят. У девушки очень милый голос. Наверное, красавица.

Яков усмехнулся и взял трубку.

— Яша, это Женя. Ты сегодня вечером свободен?

— Я получил повестку из призывного пункта. На следующей неделе начинаю службу. Мне нужно подготовить документы, собрать вещи. Кроме того нужно доработать несколько программ.

— А я пойду служить через год, когда закончу учёбу. А на сколько лет тебя берут?

— По закону мне положено полгода, но, похоже, меня ангажируют на год. Они во мне заинтересованы.

— Яшенька, тогда нам тем более нужно увидеться. Я ужасно скучаю.

Приезжай ко мне в семь.

— Договорились.

Они лежали на постели обнажённые, тесно прижавшись друг к другу. Окно спальни было распахнуто и свежий ветерок, залетая с улицы, касался спины, плеч и рук, и шевелил его длинные чёрные волосы. Минуту назад завершился казавшийся бесконечным акт любви, и Яков, согретый молодой горячей кровью, отдыхал, не выпуская её из объятий. Она, прекрасная в своей наготе, покоилась на его груди, разметав на подушке роскошные мягкие волосы. Страсть, охватившая их с самого порога, требовала покоя и отдохновения, чтобы овладеть ими снова. Он погрузился в сон, повинуясь неге, спутнице бурного соития и удовлетворённого желания.

Когда Яков проснулся, над городом царила необъятная звёздная ночь и тишина, льющаяся из открытого окна, нарушалась лишь отдалённым собачьим лаем из арабской деревни да изредка проезжавшей запоздалой машины. Женя смотрела на него, и её глаза светились отражённым светом уличного фонаря.

— Дорогой, мне кажется, у тебя давно не было женщины, ты какой-то ненасытный.

— Ты права. Я любил одну женщину, а недавно мы расстались.

— Почему?

— Я тебе потом всё расскажу.

— Ты такой загадочный.

Она поцеловала его и возбуждённый её чувственными губами, Яков обнял её упругую грудь и снова овладел ею.

7

На городской призывной пункт Яков прибыл с родителями. Илья Зиновьевич взял однодневный отпуск, а Ребекка Соломоновна договорилась на работе, что задержится часа на два. С этим не было никаких проблем — израильтяне с уважением и пониманием относятся ко всему, связанному с армейской службой. Проводить сына в армию — святое дело.

На улице в этот утренний час собралось уже много народу. Люди стояли группами, оживлённо переговариваясь, и многоголосый гул невидимым облаком стоял над ними. Яков увидел репатрианта из Москвы, с которым познакомился полгода назад во время регистрации и тестирования, и подал ему знак рукой. Парень, увидев его, жизнерадостно улыбнулся и что-то крикнул, но голос его потонул в шуме толпы.

— А твоя девушка придёт? — спросила Ребекка.

— Мы с ней вчера попрощались, мама. Она не смогла. У неё сегодня экзамен.

— Она молодец. — Илья Зиновьевич посмотрел на сына испытывающим взглядом. — Яша, скажи, ты не влюбился?

— Она мне очень нравится, я испытываю к ней сильное влечение. Но мне предстоит отслужить год, и ей тоже, когда закончит учёбу.

— Вы ещё молодые, и время пройдёт быстро. Тогда и поженитесь, — неуверенно произнесла Ребекка.

— Можно жениться и служа в армии. А женщине в этом случае даже срок сокращают или дают освобождение, — сказал Яков. — Если женщина беременна, тут вопросов никаких нет, отправляют домой. В Израиле рождение ребёнка, продолжение рода — самое важное.

— Тебе уже сообщили, в какие войска тебя направляют? — поинтересовался Илья Зиновьевич.

— Я просился в разведку, ты знаешь, папа. Надеюсь, так и будет.

На пороге призывного пункта показался молодой подтянутый капитан, и, обведя взглядом множество людей, скомандовал хорошо поставленным голосом:

— Всем призывникам занять места в автобусах. Отправление через пятнадцать минут.

Из-за поворота улицы к стоянке напротив один за другим стали выруливать автобусы. Новобранцы после объятий и поцелуев поднимались и занимали места, делая знаки родственникам и друзьям.

— Яша, позвони, когда доберёшься, — попросила Ребекка Соломоновна, смахивая слезу.

— Мама, что ты себе надумала? Я буду приезжать. Мы же в Израиле, здесь всё близко.

Ребекка подошла к сыну и поцеловала его.

— Я горжусь тобой, Яша.

— Рива, дай-ка мне с сыном попрощаться.

Илья Зиновьевич обнял Якова за плечи и прижал к себе.

— Сообщи нам, где ты находишься. Мы будем тебя навещать.

— Если это будет возможно, папа. В чём я совсем не уверен.

Яков энергично поднялся в автобус, прошёл вглубь салона и, найдя свободное место, посмотрел в окно. Мать и отец стояли на том же месте, ища его за оконным стеклом, и увидев, замахали руками.

На военной базе, куда они прибыли, Яков оказался на конвейере, двигаясь от одной станции к другой. Его сразу же отправили к парикмахеру, который за считанные минуты укоротил волосы до стандартной длины. Потом он сфотографировался и получил армейское удостоверение и жетоны с личным номером. Один ему сказали одеть на шею, а второй, как ему объяснили, при получении ботинок разламывается на две половинки, с личным номером на каждой из них, которые кладутся под стельки. А делается это для того, чтобы, если бойцу оторвёт ноги, определить, кому они принадлежат.

Яков заполнил анкету, и его вызвали на интервью. Офицер пробежал глазами бумаги и взглянул на Якова.

— Мы ознакомились с твоими тестами и профилем и рекомендовали тебя в разведывательную часть. Ты тоже просил об этом и твоя просьба удовлетворена. Желаю тебе хорошей службы.

Он замолчал и внимательно посмотрел на него.

— Вас, русских, сейчас здесь очень много. Замечательные парни и девушки. Для нашей страны это божье благословение.

— Спасибо, господин майор.

Когда Яков поднялся со стула, офицер крепко пожал ему руку.

Ему сняли отпечатки пальцев, сделали рентгеновские снимки полости рта, которые требуются для опознания сгоревшего трупа, поскольку зубы — единственное, что не сгорает, взяли кровь на анализ и сделали прививки. На складе прапорщик выдал ему комплект армейской формы: две рубашки, две пары брюк и ботинок, носки и много чего ещё. Он отошёл в сторону, снял с себя одежду и обувь, в которых приехал, и надел полученную одежду. Она оказалась ему впору, и Яков отметил про себя намётанный глаз прапорщика. Он сдал ему свою одежду и уложил всё остальное в огромный вещмешок, китбег, как его называли ребята, одевавшиеся рядом с ним. Опять погрузка на автобус, идущий на учебную базу, где Якову предстояло служить. В автобусе знакомый парень подсел к нему и, широко улыбнувшись, протянул руку.

— Пора нам уже и подружиться. Меня тоже определили в разведку. Я Михаэль.

— Яков, — ответил он, пожимая руку. — Ты прав, похоже, мы оказались в одной лодке. Кто ты по специальности?

— Я электронщик. Начал работать в компании «Тельрад». Знаешь, на Хар Хоцвим?

— Конечно. Как ты думаешь, стоит нам попросить, чтобы нас зачислили в одну часть?

— Когда приедем, подойдём к командиру.

Через час автобус въехал в ворота военного лагеря. Был полдень, солнце стояло высоко на голубом небе, обжигая по-летнему их молодые лица. Выйдя на грунтовую площадку, ребята с интересом разглядывали низкие строения и караваны, выкрашенные в белый цвет, и ровные ряды дощатых казарм. Они сразу же нашли командира, молодого лейтенанта, он как раз вышел встречать автобусы на широкой парковке у ворот.

— Разрешите обратиться? — смущённо спросил его Яков, сознавая, что нарушил все нормы обращения к офицеру, которые предстояло ещё узнать.

— Я слушаю, — ответил тот, окинув новобранцев взглядом.

— Мы друзья с Михаэлем, из Иерусалима. Просим зачислить нас в одно подразделение.

— Я проверю такую возможность. Назовите ваши фамилии и имена.

Лейтенант записал в блокнот и отошёл от них. Прозвучала команда на построение, и майор, оглядев парней и девушек в новеньких мундирах, сказал, что рад приветствовать молодых воинов Израиля, и здесь, на этой учебной базе, они пройдут курс молодого бойца. Потом все двинулись в столовую, уставленную длинными крашенными коричневой краской деревянными столами и лавками, и стали в очередь на раздачу, оживлённо переговариваясь в радостном предвкушении обеда.

— По-моему, неплохо, — заметил Яков, с аппетитом поедая шницель с рисом.

— И суп был ничего, — поддержал его Михаэль.

— Надо бы найти лейтенанта. Знаешь поговорку — «куй железо, пока горячо»?

Парни вышли из столовой и побрели к домикам командиров. Молодой офицер неожиданно вышел из кабинета им навстречу, держа в руках несколько картонных папок. Увидев их, сделал знак, чтобы они подошли.

— Я справился о вас. Вы в одном взводе, поздравляю.

— Спасибо, господин лейтенант.

— Вы свободны.

Ребята радостно потрепали друг друга за плечи и направились в комнату, где оставили свои вещмешки.

— А мешочки-то тяжеловатые, — констатировал Яков.

— Погоди, нам ещё предстоят прогулки со всей амуницией. Мало не покажется, — напомнил Михаэль. — Знаешь, сколько весит автомат?

— Буду знать, когда нам его вручат.

В казарме, где разместили их взвод, они выбрали кровати напротив.

— Теперь будем дружить и постелями, пошутил Яков, раскладывая вещи в тумбочке.

— А полежать нам не дадут, — съязвил в ответ Михаэль. — Всех вызывают на занятия.

— Чем мне нравится армия… Она функционирует, как часы. Здесь за тебя решают, когда, что и как делать, — заметил Яков.

— Поживём — увидим, — рассудил Михаэль.

8

Миновал месяц. Тиронут, так назывался на иврите подготовительный курс молодого бойца, перевалил на свою вторую половину. Стрельбы и походы в полном снаряжении остались позади, накопившаяся усталость требовала отдохновения, и руководство базы распустило ребят по домам.

Автобус, петляя вдоль северного откоса горы, приближался к Иерусалиму. Проехали Сады Сахарова, затем большой загруженный перекрёсток Гиват Шауль. Яков и Михаэль подняли на плечи увесистые автоматы, прежде лежавшие на коленях, подхватили брошенные на пол вещмешки, спустились на перрон автобусной станции, и вышли на улицу Яффо. Стеклянная глыба Дворца конгрессов дружелюбно сверкнула отраженным утренним светом, приветствуя их возвращение в город.

— Ну что, разбегаемся по квартирам, — предложил Яков.

— А в субботу сбегаемся здесь в восемь вечера, — в унисон ему ответил Михаэль.

Друзья попрощались, и Яков с вещмешком на одном плече и автоматом на другом побрёл к остановке автобуса. Он сошёл недалеко от дома. Было жарко, день катился к полдню и только свежий не разогревшийся с утра ветерок охлаждал его горячую грудь и лицо. Дверь открыла Ребекка Соломоновна и, не сдерживая радости, обняла его.

— Яшенька, заходи, — сказала она, рассматривая сына. — Ты возмужал, загорел, хотя выглядишь усталым. Я отпросилась, и меня сегодня отпустили пораньше.

— Ты права, мамочка, мне не мешает отдохнуть. А папа ещё не пришёл?

— Он часа через два появится. Ты голодный.

— Я продержусь до прихода папы. Я хорошо поел на базе.

— Тогда прими душ и полежи.

Ребекка Соломоновна поцеловала сына и направилась на кухню.

— Яша, я готовлю твои любимые котлеты по-киевски.

— Спасибо, мама.

Он зашёл в свою комнату, снял с натуженных плеч оружие и вещмешок, с наслаждением растянулся на постели и мгновенно уснул. Через час он проснулся от внутреннего толчка, который появился у него в последнее время. Биологические часы исправно функционировали. Яков поднялся, подошёл к телефону и набрал номер Жени.

— Привет, это я.

— Яша, ты где?

— Дома.

— А почему не предупредил меня о приезде?

— Хотел сделать тебе сюрприз. К тому же, в армии всё может измениться каждую минуту.

— Когда мы увидимся? Я очень скучаю по тебе.

— Сегодня в шесть вечера на нашем месте. Идёт?

— Договорились, дорогой.

Яков положил трубку. Его охватило радостное чувство ожидания встречи с любящей женщиной. Он всё больше и глубже ощущал в себе настойчивый и непреклонный зов природы и потребность любить, возрождённую с новой силой появившейся в его жизни женщиной.

«Женя — красивая, умная, порядочная женщина. Что ещё нужно? Разве это не счастье? Пора выбросить из головы Рахель. Её религиозная мораль и философия создают непреодолимые препятствия между нами. Я ничего не могу изменить. А чтобы видеться с сыном как-нибудь договорюсь с ней».

Так думал Яков, стоя у стола и смотря в окно, за которым разгорался тёплый июньский день. Он опять взял трубку и позвонил Грише.

— Это Яков. Как дела?

— Рад тебя слышать. Где ты?

— В Иерусалиме.

— Ну, наконец. Зверствовали очень?

— Да всё в порядке. А дурь из нас вышибить — святое дело. Увидеться не желаешь?

— Завтра днём, вечером я возвращаюсь на базу.

— Я тоже. Давай в половине четвёртого в «Дублине».

— Буду, пока.

Яков вышел в гостиную и наклонился к матери, державшей в руках пахнущую клеем книгу.

— Что читаешь, мама?

— Амоса Оза «Мой Михаэль». Купила недавно в книжном на Агрипас. Нужно знать и своих писателей, Яша.

— Согласен. Как насчёт обеда?

— Папа вот-вот придёт, и мы сядем. Ты сказал, что выдержишь. Перекуси пока, если невмоготу.

Яков пошёл на кухню, набрал чашку воды и выпил несколькими большими глотками. Потом взял со стола кусочек запеканки с капустой, всегда удававшейся Ребекке Соломоновне. Прогремел звонок и она открыла входную дверь.

— Здравствуй, Яша.

— Привет папа.

Отец и сын крепко обнялись.

— Сколько времени добирался? — спросил Илья Зиновьевич.

— Нам с Михаэлем повезло. На тремпиаде постояли минут десять. Попуткой до автовокзала. Оттуда на автобусе до Иерусалима. Часа полтора.

— Илья, сын наш проголодался. Мой руки и к столу.

Вскоре они уже сидели в кухне и с явным удовольствием ели свежий украинский борщ.

— А чеснок почему не берёшь? — спросил отец.

Ребекка Соломоновна заговорщически переглянулась с Яковом и с лёгкой усмешкой сказала:

— Ему сегодня не стоит, он на свидание идёт.

— Понятно. Ну, расскажи, Яша, о своей жизни в армии. Месяц не виделись с тобой.

— Вначале было трудно физически, с ног валился, потом втянулся. Представляешь, был я абсолютным неандертальцем, а стал человеком, бойцом. Ну, почти, курс ещё не закончился.

— Что ты уже умеешь? — спросила Ребекка Соломоновна.

— Стрелять, собирать и разбирать винтовку, работать с рацией, бегать в противогазе. Много ещё чего.

— Как вас кормят?

— Неплохо, довольно вкусно. Вольно-наёмники нам готовят, это повара с опытом. Бывают дни, когда нас забрасывают в пустыню на несколько дней. Там, конечно, сидим на сухом пайке.

Ребекка подала бифштекс с рисом и с любопытством рассматривала сына. Яков заметно возмужал, прежде угловатые плечи округлились и налились мышцами, холёные прежде длинные тонкие пальцы огрубели и окрепли, и на указательном пальце правой руки появилось тёмное пятно, въевшееся в кожу от частых нажимов на курок. Она любовалась его новой мужской статью, правильным овалом красивого лица, напоминающего ей её в молодые годы, прямым носом и широко посаженными карими глазами.

Яков перехватил её взгляд и с некоторым смущением спросил:

— Всё в порядке, мама?

— Просто давно тебя не видела. Вот и смотрю. Ты изменился, возмужал.

— Так и есть, Рива, — там всякую дурь из парней выбивают.

— Из девушек тоже. У нас инструктор — красавица, все ребята в неё влюблены, хотя она никому повода не даёт и должна вызывать ненависть. Ходит в тёмных очках и внушает священный трепет. Михаэль, мой приятель, в неё втрескался по уши.

— Высыпаешься? — спросил Илья Зиновьевич.

— Не всегда. Однажды был такой забавный случай. В нашем взводе есть один тирон^[22] из России. Старается, но всё время делает оплошности. Во время построения как-то раз он поправлял спадавшие с него штаны. В наказание сержант ему говорит:

— Знаешь, где моя комната?

— Так точно!

— Так вот, завтра в пять пятнадцать ты встанешь напротив комнаты и будешь кричать: «Доброе утро, командир!», пока я не выйду и тебя не остановлю.

— В то утро взвод поднялся на час раньше, чтобы увидеть эту сцену из окна. Во второй половине дня все падали от недосыпа.

— Ну и методы у нас.

— Мама, во всех армиях они есть. У нас ещё вполне гуманные. Ничего не поделаешь.

— Ну ладно, сынок, пойди, отдохни. Ты заслужил, — сказал отец, улыбнувшись.

Яков поднялся и поплёлся к себе в комнату. Он разделся и в одних трусах направился в ванную. Минут пять он стоял под тёплыми струями, потом набрал в ладонь большую жменю шампуня и покрыл голову густой пахучей пеной.

9

Яков заехал на грунтовую стоянку возле школы и, припарковав автомобиль, быстрым шагом двинулся на улицу Хилель. Он увидел её на углу и подал знак рукой. Женя увидела его, подбежала и бросилась ему на шею. Её поцелуй был сладок и продолжителен. Они стояли так несколько минут на оживлённом перекрёстке, не замечая проходящих мимо людей и проезжающих рядом машин.

— Ты такая красивая сегодня! А платье какое! — сказал Яков, отдышавшись и с восхищением взирая на неё.

— Хотела тебя поразить. Почему так редко звонил?

— Два телефона-автомата на всю базу. Попробуй, пробейся, очередь всегда в свободное время, которого почти нет.

— Ты скучал по мне?

— Очень. Хочешь перекусить что-нибудь?

— Не откажусь.

— Тогда вперёд. Здесь на Саломон есть вкусная забегаловка.

Они пошли, держась за руки и через несколько минут сели за столик на открытом воздухе. Официант принял у них заказ, и Женя с наслаждением оглянулась по сторонам.

— Я люблю эти старинные улочки. Они как бы напоминают, что Иерусалим — древний город и что этот район, как культурный слой, переносящий нас в девятнадцатый век.

— Мне нравятся и современные кварталы. Иерусалим, как машина времени, его нужно читать, словно летопись… Ладно, вернёмся в двадцатый век. Какие предложения на вечер?

— Приглашаю тебя на концерт в театр. Сегодня там играет хороший джазовый ансамбль.

— Идёт. Я люблю джаз.

— Моя подруга улетела в Лондон на конец недели. Оставила мне ключи. Как ты на это смотришь?

Яков взглянул на Женю и почувствовал сильное влечение, вытесненное из его молодого тела и сознания на целый месяц, занятый каждодневной учёбой и тренировками.

— Ты ещё спрашиваешь? Может быть, на концерт пойдём другой раз?

Женя усмехнулась, и розовый цвет молодости окрасил нежную кожу её прекрасного лица. Появился юноша с подносом и поставил на стол две большие тарелки, пахнущие чипсами и сёмгой, и блюдо с овощным салатом, посыпанным кусочками пармезана.

Район Бейт Ха-керем, где проживала её подруга Аелет, утопал в зелени деревьев, посаженных в двадцатых годах, когда строились эти одно-двух-трёх этажные особняки. Центральная улица, вдоль которой стояли по обеим сторонам автомобили, была тиха и молчалива, и только редкая машина и одинокий прохожий нарушали порой её безмятежный покой.

— Останови здесь. Вот её дом, — произнесла Женя, положив руку на его плечо.

— Ну и домина. Богатая, видно, семья, — с искренним удивлением сказал Яков.

Он припарковал машину, они вошли в калитку и по уложенной плитками дорожке, поросшей с одной стороны высокими кустами роз, прошли к освещённому тусклым светом крыльцу. Женя достала из сумочки ключ, и дверной замок щёлкнул под его лёгким нажимом.

— Заходи, Яша. Сегодня мы здесь хозяева.

Они миновали маленький коридор и оказались в огромной, уставленной старой добротной мебелью гостиной.

— Её дед был гендиректор какого-то министерства. Работал ещё с Бен Гурионом. А отец главный экономист в министерстве промышленности. Но что интересно, материальный достаток и практически неограниченные возможности её совсем не испортили. Ни снобизма, ни высокомерия. Она добрый и интеллигентный человек. Ну, кто я по сравнению с ней? А для неё это не имеет никакого значения.

— Потому что ты сама, как слиток золота. Она увидела тебя такой, какой я вижу тебя.

Он притянул Женю к себе и почувствовал учащённое биение её сердца. Она прильнула к нему и поцеловала его обветренные в пустыне губы.

— Подожди, ты меня отсюда не сможешь поднять.

Яков отпустил её, и она повела его вверх по лестнице, открыла дверь в одну из комнат, и он увидел огромную резную деревянную кровать, покрытую бордовым плюшевым покрывалом.

— Вот это да, — вырвалось у Якова. — «Дела давно минувших дней. Преданья старины глубокой». На этом стадионе можно заблудиться.

— Не волнуйся, ты меня найдёшь.

Она подошла к кровати и сильным взмахом отбросила покрывало, сложив его вдвое. Потом повернулась к нему, потянула к себе и повалила его на постель. Оцепенение, сковавшее его прежде, прошло, и Яков почувствовал силу и лёгкость, накопившуюся в нём за прошедший месяц. Он снял с неё платье и нижнее бельё, разделся сам и прижался грудью к её упругой груди. Томление, охватившее её, передалось и ему, и вскоре он ощутил её нежную плоть. Ими овладела неутомимая страсть, и два долгих часа они не могли оторваться друг от друга.

— Яшенька, ты меня любишь? Или я для тебя просто самка, которую ты, самец, должен покрыть, подчиняясь природному инстинкту?

— Не хочу философствовать на эту тему, чтобы не показаться банальным. Но мне кажется, в моём отношении к тебе присутствуют все составляющие любви. Да, я чувствую к тебе тяготение не только сексуальное… Вот сейчас, после бурного соития ты остаёшься для меня интересной и желанной. Значит, я люблю тебя.

— Ты знаешь, чем женщина отличается от мужчины? Она не нуждается в рассуждениях и логических выводах. Она просто или любит, или нет. Но какая в тебе мощь, Яша. Ты грандиозный любовник. Я в восторге и не сомневаюсь, что люблю тебя. Яшенька, я уверена, у нас будут прекрасные дети.

— Ты предлагаешь мне жениться на тебе?

— А почему бы и нет? Разве мы не любим друг друга?

— Но я не хочу, чтобы наша любовная лодка разбилась о быт. Мне ещё год служить и тебе потом.

— Ты прав, дорогой. А ты меня не бросишь? Встретишь кого-нибудь получше меня, и прощай.

— Я не думаю, что есть женщины лучше тебя. В тебе есть всё, что мне нужно: ум, интеллигентность и красота.

— За деньги, Яшенька, можно всё купить. И тело, и душу. Предложит тебе кто-нибудь, как моя подруга, например, все возможности и блага, только женись. Ты устоишь? Стеклянный потолок тебе не придётся пробивать.

— «Не искушай меня без нужды…», — пропел Яков строку из романса.

— Ты не хочешь мне ответить? — спросила Женя.

— Скажи, а концерт в театре уже закончился? — полушутя спросил он.

— Думаю, мы не успеем. Но на этом этаже есть потрясающий балкон.

— Идём туда, а потом вернёмся сюда, — сказал он.

Не стесняясь наготы, он поднялся с кровати, оделся и вышел из комнаты. Женя, последовала за ним. На широком балконе стояли два больших плетёных кресла и стол. Было уже темно, и в воздухе стоял пронзительный птичий гам. Лёгкий ветерок едва шевелил ветви деревьев, разнося повсюду терпкий запах кипарисов. В соседних домах зажглись окна, но не было слышно ни голосов, ни шума открывающихся и закрывающихся дверей — все звуки тонули и растворялись в вакууме пространства.

— Хочешь вина? — спросила Женя.

— А есть?

— Бар битком забит. Некому пить. Аелет сказала, что можно есть и пить всё, что находится в доме.

— Ну, что ж, надо ей помочь. Неси.

Женя вышла и вскоре вернулась с бутылкой каберне, двумя рюмками и штопором и плиткой шоколада. Яков откупорил бутылку и разлил вино по рюмкам.

— За нашу любовь, — провозгласил он тост.

Они чокнулись, выпили и закусили горьким шоколадом.

— Когда ты возвращаешься на базу?

— Завтра вечером.

— Увидимся ещё?

— Завтра у меня пьянка с Гришей. А потом на автобус. Если можешь, приходи. Ты не забыла? У нас ещё вся ночь впереди.

Женя поднялась с кресла, села ему на колени и обняла.

— Никому тебя не отдам, — сказала она и прильнула к его ожидавшим поцелуя губам. Он почувствовал новое захватившее его желание, поднял её на руки и понёс в комнату. Им предстояла полная страсти и нежности ночь любви.

Он проснулся в одиннадцать утра. Постель ещё хранила жар их молодых тел и вновь влекла к неге любви. Но надо было вставать и ехать домой. Женя, прекрасная в своей наготе, лежала рядом с ним, рассматривая его лицо и поглаживая его сильную грудь. Он поднялся, взял брошенную на кресле одежду и стал одеваться, не смотря на Женю, так как боялся не устоять под мощным зовом её привлекательности. Она тоже поднялась, осознав, что от страсти, как и всего в этом мире, требуется отдохновение, направилась в ванную, постояла под душем, запахнулась в махровый халат подруги и вернулась в спальню. Яков был уже одет и сидел в огромном кожаном кресле, ожидая её. Женя улыбнулась, подошла к нему, поцеловала и попросила его спуститься в гостиную. Он послушно поднялся и вышел на балкон. День сиял всеми красками лета, воздух был так чист и прозрачен, что корпуса авиазавода внизу по склону и университетский кампус и академия музыки по другую сторону долины хорошо просматривались, напоминая, что в жизни есть не только любовь. Он спустился по лестнице и стал с интересом рассматривать огромный дубовый стол, окружённый множеством таких же добротных деревянных стульев, большую люстру под высоким потолком и кресла и диваны вдоль стены. Вскоре появилась и она в безупречном блеске своей еврейской красоты и длинными распущенными волосами.

— Твой Дима, по-моему, полный идиот, или слепец, — сказал Яков, наблюдая за ней, грациозно и царственно идущей по ступенькам лестницы. — Как можно бросить такую женщину ради призрачных благ Америки?

— Наверное, я была предназначена не ему, а тебе. Не упусти меня.

Она подошла к нему и посмотрела в глаза своими омытыми любовью серыми глазами. Потом повернулась и направилась к выходу.

Ехали молча, утомлённые ночью безумной любви. Возле её дома в Гило Яков остановился, они обнялись, и Женя вышла из машины.

— Я приду тебя проводить, Яшенька. До скорого, любимый.

Она махнул ему рукой, он ответил ей и тронулся с места. Дома он поздоровался с родителями, прошёл в свою комнату, разделся и лёг на тахту. Родители с пониманием отнеслись к его исчезновению и отсутствию ночью: он молодой мужчина и желает любить и быть любимым, это нормально. Сын их, полагали они, стал самодостаточной личностью, не нуждающейся в опеке и руководстве. А что касается волнений и ожидания телефонных звонков, это их родительские проблемы и с ними нужно смириться. Когда он проснулся, они не выразили претензий, что он не позвонил и не предупредил их, что ночевать не придёт, и не задавали неуместных вопросов.

— Яша, у тебя всё в порядке? — спросила Ребекка Соломоновна.

— Конечно, мама. Извини, что не сообщил, не получилось.

— Ты счастлив, сынок?

— Думаю, да.

— Ну и прекрасно. Поешь, я приготовила хороший обед. Мы с папой уже поели.

— Спасибо, мама. Я голодный, как волк.

Яков оделся, помыл руки и стремительно прошёл на кухню. Времени оставалось в обрез.

10

Рано утром, когда ещё солнце не появилось из-за гребня гор Амона, шейх Юсуф вышел из дома и по пустынным каменистым улочкам деревни Бетуния направился к дому Башира. По дороге ему попадались мужчины, идущие к контрольно-пропускному пункту в полукилометре от деревни. Имея разрешение на работу в Израиле, они торопились стать в очередь, чтобы пройти проверку и занять места в машинах, которые присылали за ними подрядчики. Проходя мимо шейха, мужчины почтительно кланялись ему, и он кланялся им в ответ. Неделю назад от «совета шуры» — органа, состоящего из десяти членов и координирующего действия военных структур Исламского джихада, поступило распоряжение о подготовке террористического акта. Юсуф, возглавлявший в деревне ячейку боевиков, выбрал Башира, обладающего хладнокровием и неколебимой преданностью делу. Они уже не раз обсуждали полученное задание, разработали план, выбрали место и маршрут, по которому следовало выйти на исходную позицию. Башир хорошо владел автоматом Калашникова, который вместе с другим оружием хранился в тайнике во дворе шейха, и накануне ночью он получил его на руки. Юсуф шёл к нему, чтобы напутствовать, проверить готовность и дать последние указания. Боевик уже ждал его и открыл входную дверь, когдаувидел его из окна и услышал шаги на пороге.

— Салам алейкум, сынок.

— Алейкум салам, Юсуф, — сказал Башир и поклонился вошедшему. — Садись, приготовлю кофе.

Шейх присел на стул возле стола и внимательно посмотрел на молодого крепкого мужчину лет двадцати, стоящего у газовой плиты.

— Как настроение?

— Самое наилучшее. Я верю в святое дело освобождения Эль-Кудса. Это наша земля и неверные должны быть уничтожены.

— Тебе ничего не грозит. У сионистов нет санкции стрелять на поражение. Если тебя потом схватят, то посадят, а со временем и освободят. Твоя семья будет обеспечена на всю жизнь и обретёт почёт и уважение.

Юсуф задумался на минуту, взял чашечку кофе и сделал маленький глоток.

— Хорошо кофе делаешь. Ну ладно, вернёмся к делу. Покажи, как ты пронесёшь оружие?

— Одену куртку. Она довольно свободная. Автомат будет без приклада, и я повешу его на плече под рукой.

Башир снял оружие со шкафа, поместил его подмышку и накинул куртку. Шейх посмотрел на него и спросил:

— Есть что-нибудь полегче? Одежда слишком тёплая, не по погоде.

— Другой нет, да и идти мне в городе всего минут пять.

— Хорошо, внезапность даёт большое преимущество. Теперь вот ещё. Выйдешь из дома в два часа, пройдёшь по тропе до дороги. Там сядешь на такси, которое будет ждать тебя в четверть третьего. Водителю уже заплачено. Скажешь, чтобы довёз тебя до «машбира^[23]». А дальше ты действуешь по обстановке.

— Мне всё ясно, — промолвил Башир.

— Я вижу, что ты полон решимости. Но для полного успеха, чтобы нервы не подвели, на полпути проглоти этот порошок.

Он вынул из кармана брюк маленький свёрток и протянул юноше.

— Аллах акбар, — сказал Юсуф, поднимаясь из-за стола. — Удачи тебе, сынок.

Он вышел во двор и побрёл домой. Солнце уже поднялось над горизонтом и окрасило восток оранжевым утренним светом.

11

Дела в городском раввинате удалось быстро уладить, и свадьба была перенесена с ноября на конец сентября. Субботу Рахель и Хаим решили провести с детьми. Хаим обещал прийти с десятилетним сыном, а Рахель намеревалась привести Тамар и Давида. Всех детей им до сих собрать вместе не удавалось, и сегодняшний день должен был стать для неё очень важным — ей предстояло усыновить Матана, и его отношение к ней определило бы устойчивость и благополучие семьи. Они договорились встретиться в кафе на Бен Иегуда, пешеходной улице в центре города, и угостить детей шоколадным мороженным и лимонадом. Конечно, для Давида она приготовила его еду и захватила её с собой. От района Нахлаот, где она жила, добираться до места встречи было минут двадцать. Законы еврейской веры запрещали ей и Хаиму ездить в субботу, и ему предстояло идти минут сорок.

Рахель вышла из дома, толкая перед собой коляску, где после еды спал сын, а Тамар шагала рядом с ней. День был тёплый, солнце припекало со своей непостижимой высоты, и поэтому она старалась передвигаться по теневой стороне улиц. Она уже давно смирилась с мыслью о браке с Хаимом и находила в этом поддержку матери и подруг. Всплеск романтической любви к Якову уже не тревожил её душу и память, за это она заплатила жизнью мужа и разрушением своей казавшейся всем прочной и счастливой семьи.

Оживлённое автомобильное движение на Бецаллель, куда они ступили после прохода по узким улочкам квартала, отвлекло Рахель от возвращавших её в прошлое мыслей, и она прибавила шаг, стремясь поскорей преодолеть подъём. Они миновали перекрёсток, где начиналась улица Усышкин и через несколько минут оказались напротив садика, разбитого возле здания Жерар Бехар.

— Мамочка, можно я здесь поиграю? — попросила Тамар.

— Доченька, мы торопимся, нас ждут.

— Ну, пожалуйста.

— Ладно, две минуты. Только будь осторожна, не упади.

— Не волнуйся, я уже большая.

Рахель остановилась, присела на согретый солнцем камень, которым была облицована площадка, и стала следить за дочерью, резвившейся у неё на виду. Через несколько минут она поднялась, позвала Тамар, и они продолжили свой путь. Возле высотки Мигдаль Ха-ир пересекли улицу Короля Георга и двинулись к кафе, где их уже должен был ждать Хаим.

На встречу с Гришей Яков выехал на машине — в субботу в Израиле общественный транспорт не работает. А если бы и работал, как в Киеве, всё равно он опаздывал и не воспользовался бы им. С РАМБАМ он свернул на Ибн Эзра, потом на Усышкин и через пять минут заехал на стоянку возле культурного центра Жерар Бехар. Закрыв машину, Яков стал подниматься по дорожке к садику, когда услышал до боли знакомый голос. Через ветви деревьев он увидел Рахель, сидевшую на каменном парапете, возле неё коляску с их сыном, и скачущую по ступенькам Тамар. Он хотел пройти мимо них незамеченным и уже сделал несколько шагов по дорожке, ведущей к улице Трумпельдор, но Рахель позвала дочь, и они двинулись к центру города. Яков шёл за ними на расстоянии, позволяющем не привлечь внимание и в то же время не упустить их из виду. Ему пришло в голову догнать их, поговорить с ней, взять на руки Давида, потрепать за волосы Тамар, но он тот час отогнал эту мысль.

«Рахель выходит замуж, это её решение. Она наверняка ещё любит меня, и наша встреча только выбьет её из колеи и нарушит душевное равновесие. Зачем причинять ей боль. Да и я теперь стал другим. У меня есть Женя, и нам обоим друг с другом хорошо», — так думал Яков, следуя за ними.

В этот момент его внимание привлек молодой черноволосый человек, одетый не по погоде в замшевую куртку и как-то подозрительно оглядывающийся по сторонам. Опытным глазом он увидел у него подмышкой какую-то тяжёлую вещь, который тот старался удержать под одеждой. И куртка в жаркий летний день, и таинственный предмет под рукой были столь неестественны, что это вызвало у Якова беспокойство. Догадка его вскоре подтвердилась: мужчина достал из-под куртки чёрный блестящий автомат, и, взяв его в руки, направил ствол в сторону идущих впереди людей. Одна-две секунды и он откроет смертельный огонь. И первые, кого он поразит, будет она и их сын. Нужно было что-нибудь придумать, чтобы его отвлечь.

— Эй, парень, не делай этого, — крикнул Яков и, не дожидаясь, пока тот обернётся, бросился к нему.

Араб повернулся на крик, и, крикнув в ответ «Аллах акбар» и сверкнув безумными глазами, дал очередь. Яков почувствовал боль в руке, в груди и в ноге, но в этот момент он уже настиг его и всей массой навалился на террориста. Тот выпустил из рук оружие, оно со скрежетом упало на настил дороги, а они оба рухнули наземь. Араб ударился головой о бетонную плиту и на мгновение потерял сознание. К ним бежало несколько молодых мужчин. Они подняли Якова и, положив его на тротуар, попытались остановить текущую из ран кровь. Террорист пришёл в себя, когда он уже лежал, перевёрнутый на живот и его руки были связаны. Двое полицейских, прибывших на звуки выстрелов, связались по рации со скорой помощью, а потом подняли араба и усадили его на заднее сиденье машины.

Испуганная раздавшейся рядом оглушительной стрельбой, Рахель нагнулась к Тамар и инстинктивно прижала её к себе. Стало вдруг тихо, и слышен был только топот бежавших во все стороны людей. Но выстрелы прекратились, и, оглянувшись назад, она увидела на уличных плитах автомат без приклада, двоих лежащих мужчин и бегущих к ним парней. Она узнала Якова, хотя не видела его лица, но вначале не поняла, как и почему он оказался здесь. И вдруг её осенило, и эта мысль её потрясла.

«Он бросился на убийцу, когда увидел, что он намерен стрелять в меня и моих детей. Не побоялся смерти. Боже праведный, он готов был пожертвовать собой ради нас», — лихорадочно думала она, освобождаясь от охватившего её оцепенения.

Рахель поднялась и подошла к лежавшему на спине Якову. Алая горячая кровь обильно текла из ран, и её пытались остановить склонившиеся над ним мужчины. Она не решилась окликнуть его, а лишь стояла возле него до тех пор, пока не приехала скорая, и его не подняли на носилки. Тогда она наклонилась над ним и произнесла:

— Прости меня, Яша.

Он открыл глаза и, увидев её, тихо ответил:

— Будь счастлива, Рахель.

12

Илья Зиновьевич включил первый канал израильского телевидения и сел на диван напротив телевизора. Новостная передача должна была начаться через несколько минут, но уже шла трансляция о теракте в Иерусалиме на улице Бен Иегуда. Корреспондент вёл беседу с очевидцами, брал интервью у комиссара полиции. «Слава богу, — подумал Илья, — обошлось без жертв. Есть только один тяжело раненный». Он хотел было переключить на другой канал, как увидел карету скорой помощи, из которой санитары вытаскивали носилки. Мелькнуло крупным планом лицо раненого, и он узнал сына.

— Рива, — произнёс Илья Зиновьевич, стараясь сохранять хладнокровие, — поехали в больницу Шаарей Цедек. Наш сын ранен.

— А что случилось? — взволнованно спросила Ребекка Соломоновна.

— На пешеходной улице произошёл час назад теракт. Сказали, что Яша предотвратил настоящую бойню и помог задержать террориста.

— Господи, боже мой, — взмолилась Ребекка. — Вызови такси, Илья.

Они вышли из дома и ждали на улице, когда подъехало такси. Через двадцать минут они уже были в больнице. В приёмном покое им сообщили, что Яков находится в операционной, и объяснили, где находится зал ожиданий.

— Им сразу же занялись хирурги, — сказала медсестра. — Говорят, ваш сын герой.

— А раны не смертельные? — спросил Илья Зиновьевич.

— Похоже, что нет.

В зале ожиданий народу было немного, так как в субботу выполнялись только неотложные операции. Они легко нашли свободные кресла и сели, с трудом справляясь с нервной усталостью. Через несколько минут их внимание привлекла молодая красивая женщина с коляской и девочкой, нетерпеливо снующей по залу в поисках какого-нибудь занятия. Её мама, погружённая в свои мысли, не делала ей никаких замечаний. Ребекка Соломоновна с интересом наблюдала за ней. Её лицо выражало напряжённую внутреннюю борьбу и душевное страдание. Было очевидно, что она ждала новостей о ком-то, кто сейчас был на операции. Илья Зиновьевич, посидев полчаса, поднялся и стал прохаживаться по коридору, стараясь побороть волнение. Время растянулось, как резина, каждая минута казалась часом, и никак не удавалось изменить его мучительно-медленное течение. Сейчас за стеной их единственный сын в расцвете молодости боролся за свою жизнь, и Илья молил б-га, чтобы его раны не были смертельными. Он вернулся в зал ожидания и сел возле Ребекки. В этот момент дверь реанимационного отделения открылась, и на пороге появился одетый в голубой халат хирург, державший в руке голубую шапочку.

— Есть здесь родственники Якова Левина? — спросил он, вытирая шапочкой испарину на высоком лбу.

— Да, мы его родители, — они поднялись с кресел и устремились к нему.

Ребекка заметила, что молодая мать с бледным от волнения лицом тоже подошла, и её вдруг осенило, что она и есть та роковая женщина, которую любил их сын, и что ребёнок в коляске их внук.

— Операция прошла успешно, сейчас его зашивают. Яков родился в рубашке — одна пуля прошла в сантиметре от сердца. Две другие пронзили плечо и бедро, кровопотери большие, но жизни ничего не угрожает.

— Спасибо, доктор, — произнёс Илья Зиновьевич. — Когда мы можем его увидеть?

— Через час, наверное, но только несколько минут. Состояние его тяжёлое и он ещё находится под действием наркоза. Извините, меня ждут корреспонденты радио и телевидения. Я должен сообщить народу, что ваш сын, герой, жив. Получить очередь и остаться в живых — это редкая удача, я не верю, но не иначе его хранил Всевышний.

Высокий худощавый хирург вышел из зала, оставив их наедине с собой. Женщина заплакала, и слёзы потоком хлынули из глаз и потекли по бледному лицу. Девочка прижалась к ней, стараясь успокоить мать, всхлипывающую и дрожащую от рыданий.

— Скажи, ты Рахель? — спросила Ребекка Соломоновна, подойдя к ней и коснувшись её плеча.

— Да, — ответила она сквозь слёзы.

— Мы знаем о тебе, знаем, что ты отвергла его из религиозных соображений.

— Я сейчас очень сожалею об этом. Вы, наверное, ещё не знаете, что он бросился под пули, чтобы спасти мою жизнь и жизнь нашего сына. Я в этом уверена, — сказала Рахель, почти овладев собой.

— А можно его увидеть? — попросил Илья Зиновьевич.

— Конечно. Его зовут Давид.

Рахель взяла из коляски уже проснувшегося ребёнка и протянула его Илье Зиновьевичу. Тот принял его и, вытянув на руках, посмотрел на внука. Тот с любопытством взглянул на него.

— Здравствуй, Давид. Ну, будем знакомы.

Мальчонка улыбнулся в ответ и что-то пролепетал.

— Вот мы с ним и поговорили, — обрадовался дед.

— Илья, дай-ка мне его, — попросила Ребекка.

Она умело прижала ребёнка к груди и засмеялась от внезапно охватившего её восторга.

— Какой красавчик, какой прелестный парень. Илья, теперь у нас есть внук.

— И не только. Как тебя зовут, милая? — спросил он, наклонившись к девочке.

— Тамар, — смущённо ответила она и схватилась за платье матери.

Рахель, ещё несколько минут назад испытывавшая отчаяние и страх утраты, повеселела, радуясь нежданному знакомству с родителями Якова. Жизнь, похоже, даёт ей ещё один шанс, подумала она, глядя на этих чудесных людей, принявших и полюбивших её детей.

Но иллюзия счастья вскоре растаяла, как утренний туман, и вернулась свойственная ей трезвость мысли. Она вспомнила, как ловила такси, сознавая, что еврейские нормы налагают запрет на поездки по субботам, и, узнав из новостей, куда повезли раненного Якова, попросила отвезти её сюда в больницу. Она вспомнила, что Хаим ждал её и не дождался, и, зная, что теракт предотвращён и ранен только один молодой человек, теряется теперь в догадках, что случилось с ней и детьми. Она подумала, что у неё нет пути назад, когда все вопросы, связанные со свадьбой, улажены, и она не может причинить боль Хаиму и его родителям, которые полюбили её, как свою дочь. Яков жив и поправится, но она не может навещать его. Если он любит её и готов простить, он знает, где её найти. Так будет правильно, решила она и, подойдя к родителям Якова, сказала:

— Извините меня, я должна идти. Меня ждут, да и Давида и Тамар нужно покормить. Передайте ему мою огромную благодарность. Я и мои дети обязаны ему жизнью. Если он пожелает увидеть сына, я возражать не буду.

Рахель повернулась и, толкая перед собой коляску, направилась к выходу, оставив их в недоумении.

— Красивая и умная женщина, жаль, что у них не сложилось, — с сожалением произнесла Ребекка Соломоновна.

— Ещё не вечер. Пусть они сами решат: быть или не быть. Но внук, я уверен, никуда не денется. Я счастлив, Рива. Молодые наломали дров, но дети-то не виновны.

Через полчаса из реанимационного отделения вышла медсестра и разрешила им зайти. Они увидели его на постели под капельницами, забинтованного, только начинающего отходить от наркоза, и тихо стонущего от болей.

— Яшенька, всё будет хорошо, дорогой. Главное, ты жив и живы твой сын и Рахель.

Яков приоткрыл глаза и чуть заметно кивнул. Он понял, что она была здесь, но не осмелилась войти. Боль нарастала, и он опять застонал. Но она пройдёт и наступит новая жизнь. Ведь он теперь попробовал её на вкус и знал наверняка, что жить стоит. И словно в подтверждение его грёз, дверь в помещение открылась, и на пороге показалась она — взволнованная и прекрасная Женя.

* * *

Фотография на обложке выполнена автором. Это скульптура «Дерево жизни» на территории больницы Адаса в Иерусалиме.

Примечания

1

Чего вдруг? (иврит.)

(обратно)

2

Ты знаешь, где этом дом? (иврит.)

(обратно)

3

Восхождение в землю Израиля (иврит.)

(обратно)

4

Контора, офис, министерство (иврит.)

(обратно)

5

Репатриантам (иврит.)

(обратно)

6

Студия для изучения языка (иврит.)

(обратно)

7

Хорошо (иврит.)

(обратно)

8

Диаспора, рассеяние (иврит.)

(обратно)

9

Освящение (иврит)

(обратно)

10

Мужчина (идиш.)

(обратно)

11

Бахрома (иврит.)

(обратно)

12

Религиозное учебное заведение (иврит.)

(обратно)

13

Посвящение в еврейство (иврит.)

(обратно)

14

Заповедь, завет (иврит.)

(обратно)

15

Репатриация в Израиль (иврит.)

(обратно)

16

Восстание (араб.)

(обратно)

17

Экклезиаст.

(обратно)

18

Репатриант (иврит.)

(обратно)

19

Студия по изучению языка (иврит.)

(обратно)

20

Покрывало для богослужения (иврит.)

(обратно)

21

Хорошо (иврит.)

(обратно)

22

Призывник, проходящий курс молодого бойца (иврит.)

(обратно)

23

Универмаг (иврит.)

(обратно)

Оглавление

Часть I

  Глава 1

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Глава 2

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Глава 3

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

Часть II

  Глава 4

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  Глава 5

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

*** Примечания ***