Там, где бежит Сукпай [Джанси Батович Кимонко] (fb2) читать онлайн

Джанси Кимонко Там, где бежит Сукпай

Зарево над лесами

Красное знамя

ЗАРЕВО НАД ЛЕСАМИ

Родина дедов, отцов — Сукпай-река. Прадеды мои нашли тебя. Прадеды мои по следу выдры пришли с Самарги-реки к тебе. Шли они до самых истоков твоих, а прежде увидели горы большие и стали подниматься на перевал. Был он ниже Ульи-горы. Улья-гора — это самая высокая из всех сукпайских вершин, бея она сверкает гольцами, и на макушке ее, где раньше озеро было, теперь белеет кяхта^[1]. В ясные дни с вершины Ульи-горы видны звезды.

Кто знает, когда это было? Древние сказания скупы, как свет утренней звезды,

Память о них долго берегли мои предки, пока из века в век двигались по берегу моря. Их было много, и все они назывались племенем Киа. Когда-то вожак их Киа славился силой и мудростью. Но однажды вступил он в войну с другим вожаком, Кукчинка, из-за дочки его красавицы Алагды. Война была страшной. Кукчинка победил. Он убил Киа. Племя же его разогнал по горам и лесам.

Кто знает, сколько раз реки меняли русла, сколько раз тайга снимала свои одежды с тех пор, как предки мои достигли морских берегов? Убегали они от врага и уже не хотели называть себя племенем Киа. Много братьев в пути потеряли, много стрел поломали о камни. Добывая огонь, уносили его с собой, защищая от воды и ветра. Большие и малые воды пересекали им путь. Реки стекались в море, и было это море глубоким и непонятным.

Прадеды мои много лет обитали- на речке Кимо. В большую воду беда пришла: унесло заездки. Рыба в море ушла. Наступили голодные дни. «Идемте в леса!» — сказал самый мудрый из нашего рода. В кедровых лесах люди нашли пищу. Ели орехи, запивали водой. Но на каждом кочевье оставляли под навесами из тальника свежие могилы. Однажды река перед ними сверкнула. По берегам ее росли травы. Здесь, развернув широкие листья на круглых душистых стеблях тянулась вверх чугуня^[2], у тихих заводей зацветала лукта^[3], корни которой прибавили силы уставшим, и здесь всюду виднелись заросли аунты^[4] с сочными и сладкими дудками. Диковинные травы завели далеко. Высокие горы встали на пути.

«Не подняться ли нам на вершину?» — остановились в раздумье путники. У подножья самой высокой горы они отдохнули, прежде чем подняться на перевал. Тут шаман говорил заклинанья. Вслед за ним люди повторяли слова, обращенные к добрым духам, посылающим удачу в дороге. Каждый из них оставил на горе знак свой: лоскут рваной одежды на ветке, ленту из лосиной шкуры, пучок травы на шесте.

Рассказывают, будто след выдры привел прадедов к самой реке. Река была светлая и прямая, как солнечный луч. Они называли ее Сукпаем. Ведь Сукпай — это луч солнца.

Придя на Сукпай, люди увидели, что бежит он в большую реку. Было много звериных следов по берегам этой реки. Было много пищи в реке. Звери, ходившие по ночам лакомиться к тихим протокам, били копытами рыбу. Нет, не зря прадеды мои шли через перевал. Большую реку они назвали Хуу, то есть Хор. Кимонко первые проплыли по ней в своих долбленых челноках. Сколько здесь было тополя для батов^[5]! Охотники стали спускаться вниз по рекам, стали подыматься вверх по рекам. Прадед мой остался жить на Сукпае.

Вот он, сверкает передо мной, Сукпай. Я поднялся на гору и, сняв с себя карабин, долго оглядываю открывшуюся передо мной долину. Горбатые сопки теснятся снизу, одетые белым туманом. На сотни километров вокруг — только леса и горы. Птицы слушают, как говорит вода, реки слушают, как перекликаются птицы. Здесь вырос и состарился дед мой, здесь дым от кочевий отца тревожил чуткого зверя, здесь по лесному бездорожью по шумным протокам бежало детство мое, плакало и смеялось.

Вот я и вспомнил тебя, Сукпай, дедов, отцов родина! Вода твоя шумит и пенится на перекатах. Огромные камни несутся по дну твоему, гонимые сильной струей. Страшны пороги твои, Сукпай.

Течешь ты, подгрызая основания скал. Маленькие и большие каменные глыбы, угловатые и круглые, перекатываешь волной, словно играя. С гольцов спадают первые струи, а потом ты принимаешь по-братски притоки свои: Болинку, Тагуму и течешь большой рекой, не прекращая ни на минуту своей работы. Где раньше вода была, открывается суша: где прежде земля была, появляются воды. Срезая мысы, намываешь ты отмели, создаешь новые берега. Мощные русла становятся старицами, старицы переходят в сушу, а ты все течешь и течешь, оглашая шумом леса и горы.

ИСПЫТАНИЕ

Я начал помнить себя, когда мы жили еще возле устья Большой Болинку. Было жаркое лето. Вижу, как сейчас, по берегам реки обгоревшие горы. На склонах торчат остатки гранитных скал. Они напоминают человеческие фигуры. Огромные пни после пожара чернеют будто медведи. С вершины горы хорошо видно вокруг. Посмотришь вверх по реке — блестит, переливается на солнце вода, взглянешь вниз — темнеет и пенится. Сколько раз, бывало, забравшись на вершину сопки, я швырял в воду камень за камнем. Я и теперь люблю эти сопки, хотя они долго загораживали от мира жизнь моего народа. Наша юрта, покрытая корой, стояла на берегу реки. Это была старая юрта и единственная на сотни километров вокруг. Внутри берестяные подстилки, на которых спала вся наша семья. Посредине всегда горел костер.

Со старшим братишкой Канси мы любили сидеть на косе. Вырезав из бересты фигурки лосей, Канси ставит их в ряд, а потом мы по очереди стреляем в них из лука. Мы играем так тихо, что слышим все, что делается вокруг нас, Мать шьет отцу для охоты хэйги^[6], бабушка делает чумаш-ки^[7]. Они переговариваются между собой, смеются над тем, что дядя Ангирча долго выстругивает черенок остроги. Ангирча меж тем напевает:

Дедушка не любит, когда кто-нибудь заранее пророчит удачу; он считает это хвастовством, потому-то он и ворчит сейчас, обтесывая лодку.

— Сделаешь себе острогу мальков ловить, хвастун.

Время от времени до нашего слуха доносится голос Яту. Это жена Ангирчи. Она еще совсем молодая. Сидит рядом с матерью, теребит зубами сухие жилы сохатого, делает нитки и сердится. Ей давно уже надоело это занятие, хочется отдохнуть.

Кончив делать чумашку, бабушка кричит мне:

— Бата^[8]! Принеси воды. Живее беги.

— Ну, если молодец, то сбегаешь за один мой вздох, — замечает Ангирча, подошедший к шалашу.

Он глубоко и шумно вдыхает воздух, расправив плечи. Тем временем я бегу к берегу. Медные бляшки, нашитые на спине моего халата, звенят: куланги-куангя, куланги-куангя… Забредя по колено в воду, черпаю. Вода холодная. Ломит ноги. Кажется, мозг в костях вот-вот треснет Изо всех сил я мчусь обратно. «Не порвитесь жилы мои, уцелели бы кости мои». Подбегаю к шалашу, вижу: Ангирча дрыгает ногами, лежа у входа, не дышит — меня ждет.

— Ох-ах! — выдохнул, наконец, и засмеялся. — Ну и молодец наш бегун, за один вдох бегает.

— Пей, бабушка, — я протягиваю чумашку с водой. Сделав глоток, она вдруг подбрасывает кверху чумашку и ловит на лету светлые капельки, говоря:

— У-у… вот такой большой расти. Когда вырастешь, будешь стрелять лосей. Будешь тогда приставать к берегу, оставляя капельки лосиной крови на земле.

Бабушка снова берется за работу. Солнце уже зацепилось краешком за вершину горы. Скоро вечер.

— Яту! — кричит дедушка. — Не пора ли готовить чумизу?

Схватив банку, Яту бежит к реке. Банка брякает: кофилонг-кофилонг-кофилонг…

Какой яркий костер горит под открытым небом! Мы под-кладываем в огонь сухие ветки, чтобы вода в котле скорее кипела. Мне нравится наблюдать, как Яту готовит ужин. Вот уже вода в котле закипает. Крупки чумизы в ней вихрем вьются, мелькают. В руках у меня чашка наготове.

— Яту-у… Когда же ты снимешь котел с чумизой?

— Грешно так, обжора, — отвечает Яту, — потерпи.

Я вижу, как на котле загорается сажа. Черные бока его покрываются искрами.

— Ай, ай, сгорит котел! Снимай его скорее!

Яту молчит, смотрит на меня. Выстругав палочку и помешивая ею в котле, говорит:

— Чудак ты. Это лебединые стаи. Смотри. Вот пойдут они вверх, значит будет много зверя и рыбы, удача будет. А пойдут вниз — голод наступит.

Сняв котел, она разливает в чашки суп из чумизы. Это кушанье мы едим каждый день с тех пор, как отец отдал купцу восемь соболей за мешок крупы.

— Канси, давай заметим: кто быстрее съест, — говорю брату. Но он не слушает меня. Ест так же, как взрослые, молча и не торопясь. Я вылавливаю палочками отдельные крупинки и тоже молчу. Поймав желтую крупинку, думаю: колонка убил; поймав темную, радуюсь: соболя нашел.

После ужина дедушка и Ангирча отправляются на лосиную переправу. Они идут караулить зверя. Медленно сгущаются сумерки. Под крышей шалаша уже успокоились мухи, покрыв черным налетом бересту. В ушах стоит беспрерывный звон — комары не дают покоя.

Все сидят вокруг очага. Где-то, слышно, стреляют.

— Ага! — восклицаем мы разом с Канси. — Отец лося убил!

— Что вы болтаете? — встрепенулась бабушка. Она тоже не любит заранее говорить об удаче… — За такие слова меня бы в детстве из юрты прогнали.

Подперев рукой подбородок, она рассказывает нам про свою жизнь. Едкий табачный дым плывет из ее длинной-предлинной трубки.

— Раньше-то мы и зимой и летом одну рыбью да звериную шкуру носили. Без единой чашки чумизы зимовали. Зато никто нас не трогал. А теперь вот чужие купцы донимать стали…

— Бабушка, а я уже родился в то время?

— Глупый… Ты тогда еще в сказке жил. Я зеваю, а она говорит обо мне матери:

— Наш бата совсем цепенеет, как бабочка, занесенная ветром. — И прикрывает меня полой своего халата. — Вот вырастешь, будешь изюбриное сало добывать. Спи, бата, спи…

ОТЕЦ УБИЛ ЛОСЯ

Рано утром я проснулся от крика: «Отец лося убил!» Раздетый бегу прямо на берег. Отец, действительно убил зверя, но в его оморочке^[9] я увидел лишь несколько кусков сала. Наверное, лось был большой, мясо в тайге осталось. Вытащив на берег оморочку, отец идет домой. Он молча садится у костра. Яту набивает ему трубку, мать разувает его: подает новые улы^[10] из кожи сохатого, достает тэгу^[11].

Я взбираюсь к нему на колени, как только он, отдохнув, принимается рассказывать. Отец гладит меня по голове.

— Будешь костный мозг кушать, — обещает он мне. Это — самое лучшее лакомство.

— Где лося убил, сынок? — спрашивает дедушка.

И вот начинается длинный рассказ о том, как это произошло.

— В Черемшанной старице убил. Сперва-то в устье сидел, караулил. Когда темнеть стало, отправился к старице. Поднимался вверх по заливчику. До кривуна доехал. Послушают, где-то как будто бы шумит да шумит. Гнус страшный. Комары гудят. Плыву дальше. Добрался до зарослей осоки. Вдруг слышу совсем близко: «Плюх, плюх!» Идет. С вырванной травы вода капает. Капает в реку, звенит. Думаю: по теневой стороне лучше скрадывать. Как будто у мыса, в осоке, ест. Вот тут и начинаю скрадывать. Скрадывал, скрадывал… Смотрю, чернеет…

Отец рассказывает согнувшись. При этом он разводит руками, старается передать все подробности охоты. Я смотрю ему прямо в рот.

— Толкнулся немножко, — продолжает отец, — и опустил шестики в воду. Ружье достал. Прикинув, взял пониже. Дым пошел кругом. В воде заплескалось, зашумело. Еще раз выстрелил. И еще. Тихо стало. Прислушиваюсь: хрипит. Кончается, думаю. Сперва-то выстрелил, пуля не так хорошо попала.

— А лось-то жирный? — не унимается дедушка.

— Ничего, лось хороший.

Отец зевает. Я вижу, как клонится набок его голова. Устал, две ночи не спал, бедняга. Все караулил зверя. Пусть отдыхает. Я выбегаю из юрты. Солнце уже стоит высоко. Яркий цвет зелени слепит глаза. Одинокий стриж на ветке беспокойно вертит головой:

— Тибеу, тибеу!

Вот и Ломбо. Славная собака у нас. Не позвать ли ее с собой на реку? У меня в руке острога. Хорошо бы научиться бить рыбу острогой так, как это умеют взрослые, Моя острога слишком мала. Только мальков бить. Из-под камней выплывают стаи мальков. Я колю их острогой и складываю в свой маленький игрушечный бат. Сквозь шум реки до слуха моего доносится голос матери.

— Бата, иди скорее!

Все уже собрались. Из большой берестяной чашки едят сало. Вкусный запах наполнил юрту. Дедушка перпым па-чал есть. Он взял большой кусок сала, отрезал от него несколько кусочков и бросил в огонь, говоря:

— Тээ! Пудзя! Огбиово ваванки-хи!^[12]

Все принялись за еду. Только одна Яту не ест. Я спра-шиваю у нее, почему она стоит в стороне. Она молчит. Тогда я обращаюсь к бабушке с тем же вопросом:

— У нее такое время сейчас, что она не должна есть мясо, — отвечает бабушка. — Не будет удачи.

Мне жаль Яту. Глаза ее печальны. Она жмется у двери Пообедав, отец собирается за мясом. С ним Ангирча. Мне тоже хочется поехать помочь привезти добычу, и я прошу отца взять меня с собой.

— Га^[13], бата, — говорит он после некоторого раздумья. От радости я не могу собраться, как следует. Бабушка смотрит, как неловко я обуваю улы, постелив туда свежей травы — «хайкты». Смотрит и смеется:

— Вот будет трава торчать из твоих ул, и в суставы начнет стрелять. Ноги заломит. Обувайся хорошенько, охотник.

Мы едем втроем. Поднимаемся вверх по Сукпаю на длинном бате. Отец стоит на корме, Ангирча — на носу, я—. в середине. У каждого из нас в руках шест, которым отталкиваемся, продвигаясь вверх по течению. Миновав опасный перекат, выходим на плес.

Сквозь прозрачную воду даже на глубине видны разноцветные камешки. Мой шест иной раз задевает о камни. Я делаю вид, будто колю рыбу острогой, и сам с собою рассуждаю. Отец сердится:

— Ты не шуми, бата. Испугаем зверей всех.

Я присмирел и стал молча толкать шестом. Сколько здесь по берегу черемухи!.. Я кричу, не в силах скрыть восторга:

— Ая! Смотрите, как много!

И снова отец обрывает меня:

— Не надо хвастать. Если будешь так кричать, вороны все растащат, и тебе ничего не достанется.

Поднявшись вверх, мы достигли кривуна, где растут большие белые березы. Остановились, привязав бат к кустам. Все направились в тайгу. Вот наконец и место, где убит зверь.

— Большой сохатый, — говорит Ангирча, освобождая тушу зверя от веток, которыми отец забросал добычу.

Вместе с отцом они налаживают котомки, чтобы удобнее было нести мясо к берегу. Котомку отца еле-еле подняли на двух палках. Ангирча сделал себе рогульки из тальника. Я смог унести только одну переднюю ногу сохатого.

Нагрузив мясом бат, мы плывем домой вниз по Сукпаю. Ангирча поет:

До самого вечера вся семья была занята тем, что одни резали мясо, коптили его, другие топили сало, разливали в берестяные чумашки. Из застывшего сала отец вырезал змею и положил ее в самую большую чумашку.

— Это зачем? — спрашиваю.

— Пусть охраняет нашу добычу.

САНГИЯ-МАМА

Еще над рекою курится туман, еще утренняя роса блестит на траве, а мы с Канси уже успели нарубить вороха тальников для шестов. Надрываясь, тащим их по берегу Мимо нас, потряхивая хвостиками, пронеслись трясогузки. Они разыскивают пищу среди речных наносов. На той стороне реки протяжно и звонко тоскует одинокий ястреб. Кричат сычи.

— Яту, наверное, варит уже лосиную голову, — таинственно шепчет Канси. — Ведь сейчас будет молитва. Будем благодарить Сангия-Маму за то, что послала нам зверя.

Мы подоспели вовремя. Все готовятся к молитве. Яту сняла кожу с головы зверя, срезала мякоть, хрящи, сложила все это в чашку. Но прежде она разрубила голову вдоль и, вынув глаза, предложила их мне.

— Выпей, бата, лосиные глаза. Станешь зорким. Будешь видеть зверя раньше, чем он увидит тебя.

Я высасываю лосиные глаза и тороплюсь успеть на молитву. Отец уже взял лосиную голову. Ангирча несет сердце, дедушка держит наготове багульник и горячие угли. Мне досталась чашка с кровью из лосиного сердца. Все идут к изображению зверя, что стоит на берегу. Так вот какова Сангия-Мама! Она требует жертвы. Мы кладем на землю голову лося, сердце, ставим чашку с кровью. Отец мажет изображение зверя кровью. Оно молчит, выставив острую, как меч, голову, и смотрит на нас, ничего не понимая.

— Сангия-Мама! — начинает дедушка. Он зажигает багульник; клубы пахучего дыма вздымаются кверху. Раздувая угли, дедушка говорит:

Отец отрезает ножом кусочек лосиного языка, бросает его вниз по течению реки, затем отрезает кусочек ноздри и бросает вверх по течению реки. Он тоже молится, говоря:

Кончив этот обряд, мы идем в юрту. Все рассаживаются вокруг очага. Отец раздает нам по куску мяса, но прежде чем начать есть, взрослые отрезают от своей доли небольшие кусочки и бросают в огонь.

Дедушка говорит за всех сразу:

Поджав ноги, мы сидим у костра до тех пор, пока не опустеет котел. Об этих сытых днях вспоминали мы спустя некоторое время, когда были съедены все запасы, а Сангия-Мама не послала новой удачи.

ПЕРВЫЙ ХАРИУС

Ой, какой день длинный летом! Я бегаю по косе, гоняюсь за бабочкой. Бегаю, кричу: «Бабочка, сядь ко мне! Бабочка, сядь ко мне!» Хочу ее поймать, она улетает. Тогда я беру ветку и размахиваю ею направо, налево, пока не прихлопну жертву. Вот уже много бабочек наловил. Что с ними делать? Запрягаю в лодочку, привязав одну бабочку к другой. Точь-в-точь собачья упряжка. А куда ехать? Конечно, промышлять.

Что-то жужжит над моим ухом. Кто это? Ах, это жук-дровосек. У него длинные-длинные усы: я хватаю жука за усы, кладу в лодочку и скачу домой. Там, вырезав маленький бубен из бересты, заставляю жука шаманить. Перевернутый на спину, он лежит в лодочке, перебирает лапками, держа берестяной бубен.

— Дынг, дынг, дынг, дынг! — кричу я. — Курите багульник, зажигайте душистую траву!

— Вот непоседа, — говорит мать, а Яту, вышивая узор, напевает:

Как-то раз я поймал большого махаона, привязал его за ниточку и хотел присоединить к упряжке, но бабочка вырвалась и полетела с ниткой за реку. Я погнался за ней, бежал до тех пор, пока вода не подошла к горлу. Я схватил нитку и упал.

— Бата тонет! — закричала мать.

Вместе с бабочкой я был вытащен из воды. И вот сижу голый, завернувшись в халат матери, ожидаю, когда высохнет моя одежда.

— Ты, я вижу, много бегаешь зря, — сказал мне вечером дедушка. Я подошел к нему, чтобы посмотреть, как он будет ковать железо, пристроив кожаные меха к огню. — Помогай мне.

Я начинаю работать так, что моя голова раскачивается из стороны в сторону. Дедушка кует острогу.

«Хорошо бы и мне получить снаряжение. Стал бы промышлять понемногу», — думаю я.

— Дайте мне острогу.

Дедушка сделал мне маленькую острогу с расчетом, что она будет вполне хороша для малявок. Но ведь обидно охотиться за малявками.

— Дедушка, а я смогу своей острогой тайменя добыть?

— Ха, ха, ха! — смеется Ангирча. — Если ты добудешь тайменя, так я съем его, поджарив на своем собственном мизинце.

Ангирча пришел подправить свой нож. Он издевается надо мной, а дедушка молчит, смотрит на раскалившееся докрасна железо. В руках у него маленький топорик, сточенный почти до самого обуха. Он бьет им по железу так, что искры брызжут во все стороны. Закончив ковать, он говорит мне:

— Пойдем шесты рубить. Бери свою острогу.

На спине у дедушки деревянная птица: она привязана к поясу.

Я спрашиваю, что за птица села к нему на спину.

— Это дух моего позвоночника, — отвечает дедушка. — Я ношу ее для того, чтобы спина не болела.

Вниз по реке хорошо плыть. Мы плывем у самого берега. Дедушка учит меня бить острогой рыбу, подцепив сразу одного за другим двух коньков.

— Теперь промышляй один, — говорит он, оставив меня на косе. Сам он отправляется дальше, к зарослям тальника. И вот я один. Колю острогой мальков, складываю их в свою крошечную оморочку. Целый день я ходил вдоль берега, высматривая добычу. Маленькие пескарики, ленки, налимчики проплывали стадами, щекоча мои ноги. Так я дошел до залома. Взобрался на бревно и смотрю в воду. Вода светлая. Видно все, что лежит на дне. Опять идут мальки. Но вот, распустив плавники, важно плывет хариус. Я изо всей силы бью в него острогой. Попал!

От удивления дедушка раскрыл рот, когда увидел в руках у меня большого хариуса с кровавыми следами удара.

— Так вот каков тот человек, который будет кормить меня на старости лет! — Дедушка ласково потрепал меня по плечу. А через час, подойдя к юрте, он возбужденно заговорил с бабушкой.

— Наш мальчик хариуса поймал. Давайте попробуем первую талу^[14] из его рук.

Уже на ходу я проглотил один кусочек талы, выбежав из юрты. Обрадованный тем, что завтра у меня будет настоящая острога, я кувыркался на песке.

КЕТА ИДЕТ

Разноцветными стали деревья в лесу. Пожелтели березы. Листья кленов окрасились в такой цвет, как бабушкин старинный халат из китайской материи. Куда ни посмотришь, везде красные халаты развешаны. По реке плывут листья, сорванные с деревьев бурей.

Осень пришла невеселой гостьей. Отцовское ружье износилось. Мы остались без мяса, а Сангия-Мама посылает удачу охотнику только с хорошим ружьем. Вся надежда была на рыбу. Раньше бывало, мы запасались черемухой. Мать сушила ее на солнце, потом растирала на камнях в муку и стряпала вкусные лепешки. Ели их, поливая сохати-ным салом. А в это лето ничего не заготовили. Отец бормотал забавные слова, когда я вернулся из лесу с берестяной чашкой, только до половины наполненной ягодой.

Однажды рано утром, когда еще предрассветное небо горело звездами, дедушка встал и долго бродил вокруг юрты. Я лежал рядом с бабушкой, свернувшись клубком, как соболь в своей норке. Надрывный громкий кашель деда разбудил меня. Дед вошел в юрту с охапкой дров. Стал разжигать костер. Не обращая внимания на спящих, вполголоса завел свою песню, похожую на жалобу:

— Сегодня пойдем лучить рыбу, — сказал дедушка, как только все встали.

Он уже нащепал кедровой лучины и связал ее в несколько толстых пучков. Весь день готовились к рыбалке. Отец сделал себе новую острогу. Ангирча тоже. Когда стемнело, вышли на двух батах вниз по реке.

Яркий свет от горящей лучины прорезал темноту ночи. Огнистая дорожка осветила реки. Ночью кета идет у самого берега. Так светло, что видно, как стремительно мчится она навстречу волне. Дедушка с размаху бросает в нее острогой. Рыба всплывает наверх. Минута — и она уже плещется на дне бата. Так мы и рыбачили почти до самого утра.

Днем я сидел на берегу, лакомился головами кеты. Рядом со мной Дзяуга и Ломбо жевали кости. Кеты было мало в эту осень. Дедушка удивлялся, куда девалась рыба.

— Оставим голодными наших собак. Не будет юколы, — говорил он, оглядывая небогатый улов.

В тот день мать раньше всех покинула рыбалку. Я заметил, как она переменилась в лице и побрела в юрту, еле передвигая ноги. Потом она исчезла куда-то. Я спрашивал бабушку: где моя мать?

— Ушла на промысел, — ответила бабушка.

Только спустя несколько дней я узнал о том, что «ушла на промысел» означало: «ушла в родильный шалаш»^[18].

Был холодный осенний вечер. В лесу от ветра ломались деревья, и Сукпай ревел, бросая волны на камни. Я лежал вниз головой, уткнувшись в лохмотья. Бабушка подползла ко мне, села рядом. Гладит мою голову и говорит:

— Когда ты был грудным ребенком, ты был забавный маленький человечек. Головка твоя лоснилась. Черные волосы поблескивали. Хочешь, я расскажу тебе, как мать ходила с тобой «на промысел»?

Я сразу перестал плакать. Интересно послушать, как это было.

— Ты родился зимой, — начала бабушка, пыхтя своей длинной трубкой. — Охотничий балаган у тебя был сделан из веток пихты. За три дня до того, как ты появился на свет, мать ушла вот так же, как и сейчас, в шалаш. Я принесла ей лепешек и рыбы, натаскала сухих валежин, развела костер и оставила ее одну. Холодно было в лесу. В эту пору деревья трещат от мороза, заметает пурга. Над самым шалашом шумела старая ель.

Помню, я едва-едва протоптала дорожку к вашему «промыслу». Принесла муки для лепешек. Грешно заходить в шалаш. Нельзя. Я просунула мешочек с мукой в дзерь и услышала, как ты заплакал. Потихоньку спросила у матери: кто родился-то? Она сказала: —Бата! «Ну вот, нашелся у нас еще кормилец», — подумала я. А холод был страшный.

Когда-нибудь ты спроси-ка у своей матери, как она согревала тебя в морозные ночи. Ты дрожал весь от холода, плакал. Мать брала тебя на колени, завертывала полой своего халата, прижимала к груди. Она дышала на твои посиневшие ручонки и боялась только одного, чтобы не погас костер. Слезы текли у нее из глаз день и ночь, но, глядя на тебя, она улыбалась и разговаривала с тобой, как с большим.

Ильмовая гнилушка давала мало тепла. Мать протягивала к огню то ноги, то руки, поворачивалась с боку на бок. Сама она готовила себе пищу. Грешно ведь стряпать для роженицы. Так вот она и «промышляла» с тобой пятнадцать дней и ночей. Жила в шалаше, имея один истрепанный ситцевый халат и один халат из рыбьей кожи. Закоченеет один бок, повернется этим боком к огню, закоченеет другой бок, повернется другим боком к огню. Холодно было. А она держала тебя на руках и радовалась, что ты явился на свет.

— Бабушка, а можно мне пойти туда? Я нарублю ей дров.

На мой вопрос бабушка ответила сердито:

— Закон не позволяет этого. Не будь ты сумасшедшим, мальчишка, не навлекли беду на всех нас. Нельзя!

Я уткнулся еще глубже в тряпье и ревел до тех пор, пока не уснул. Дни потянулись за днями. Большая буря пронеслась над тайгой, оголила деревья. Белый иней по утрам покрывал землю. Собаки скулили от холода, и отец впускал их в юрту. Я думал о матери. Она пришла через несколько дней, похудевшая от страданий. Под полой халата принесла новорожденного. Это был мой младший братишка.

В те дни мать долго не вставала с постели. Дедушка устроил камланье, чтобы вылечить ее. Но ничто не помогало. Тогда отец заявил, что нужно перебраться на новое место, пока Сукпай не покрылся льдом.

Мы спустились вниз по реке, на двух батах перевезли все наше имущество. Хмурый осенний лес осветился пламенем большого костра. Всю ночь мы таскали сухие валежины, а днем собирали на заломе старую кору ивы, чтобы построить юрту. Я раздобыл у бабушки лепешек из черемухи для матери. Она взяла их и улыбнулась, погладив меня по голове:

— Хорошее сердце носишь ты в груди, сынок.

В глазах ее сверкнули слезы.

МОЯ ДОБЫЧА

Мы зимовали возле устья Сукпая. Наша юрта стояла под большой елью. Она была построена из корья. Кругом светились щели, и сквозь них я часто смотрел, как вороны перелетают с дерева на дерево.

Одинокая юрта наша была холодная. Ночью в дымовое отверстие наверху можно было увидеть звезды. Посредине юрты всегда горел костер. Утром бабушка вставала раньше всех и подкладывала в костер палки. Дрожа от холода, она раздувала пламя.

Я помню, как сейчас, ее худые, морщинистые руки, протянутые к огню. Она стоит над костром, греет свой рваный халат и тихонько напевает:

Как холодно… Быстро вскакиваю, одеваюсь. Натягиваю на ноги унты. Все уже встали. Мать разливает в чашки закту — суп из юколы, нарезанной мелкими кусочками. Я тоже беру чашку.

— Ну, бата, — говорит мне дедушка, едва мы опустошили чашки, — собирайся со мной на охоту. Га!

Первый раз в жизни я надеваю охотничью одежду. Бабушка еще летом сшила мне халат из лосиной кожи и такие же штаны «хэйги», как у взрослых охотников, и даже наколенники, чтобы не холодно было, если придется стрелять с колена. Теперь она помогает мне одеваться, говоря при этом торжественно:

— Учись стрелять зверя. Будешь поддерживать пламя нашего костра, когда мы, одряхлев, сядем за спиною сильных.

И вот я уже стою на лыжах, ослепленный сиянием снега. Белое головное покрывало — «помпу», расшитое узорами, опускается с шапки до самых плеч, концы его слегка развевает ветер. Я с нетерпением поглядываю на дверь юрты. Что-то долго там возится дедушка, собирая свои самострелы. Наконец-то! Деревянная котомка — «ханами», в которой хранятся самострелы, всегда у охотника за спиной. Дедушка поправляет на поясе птицу из дерева. Неужели она, действительно, оберегает его от боли в спине, эта птица?

— Га, — тихо говорит дедушка, сразу обогнав меня широким шагом.

Оказывается, сзади идти не очень весело. Дедушка легко огибает стволы деревьев, скрывается где-то в зарослях ельника и почти совсем не оглядывается. Мне приходится догонять его, я тороплюсь и нередко, запнувшись, падаю, потом поднимаюсь и снова бегу. Ветер все сильнее и сильнее раскачивает надо мной вершины деревьев. Гул стоит в вышине, и оттуда все время сыплется снег. Громкие удары оглашают тайгу, как выстрелы, один за другим: — Р-раз! Еще раз!

— Дедушка, подожди-и…

Поравнявшись с ним, я спрашиваю: кто может быть здесь еще, кроме нас, откуда этот шум? Дедушка смеется:

— Боишься? Не бойся, бата, — успокаивает старик, — это мороз стреляет. Деревья трещат. Видишь, как холодно сегодня?

Полдня мы шли без тропы глухой лесной чащей и молчали, пока не выбрались на белую ленту замерзшего ключа,

— Можешь теперь вперед шагать, прямо по ключу, до самой его вершины, — проговорил дедушка, тяжело дыша. Только сейчас я заметил, как он устал, бедняга. Однако, не задумываясь, я побежал вперед, подгоняемый порывами ветра. Бежал до тех пор, пока не услышал позади далекий зов деда:

— Элэ! Элэ!^[19]

Он прошел несколько шагов в глубину леса и стал рубить пихту. Делал он это очень ловко. Я засмотрелся. Вот-вот упадет дерево. Оно уже пошатнулось. Длинные космы мха, повисшие на ветвях, растрепались от ветра. Глядя на падающее дерево, дедушка отбежал прочь.

— Кабарга! — вдруг закричал он изо всех сил. — Я разрушил бабушкин амбар, иди в гости!

Кабарга любит этот мох, который так похож на бабушкины волосы — «мамаса нюктани». Мы начинаем протаптывать тропинки вокруг сваленного дерева. Ставим самострелы. Дедушка заставляет меня привязывать длинные волосяные нитки к стволам берез, а сам, предварительно измерив расстояние от земли на высоте локтя, пробует, хорошо ли натянуты нити.

— Теперь стрела попадет кабарге прямо в бок, — говорит он, немного ослабив нити. — Дело это требует большой осторожности. Хорошо привяжешь нитку — успех будет, не сумеешь привязать как следует — зверь мимо пройдет.

— Двадцать лет охочусь на кабаргу и ни разу не поймал, — рассказывает меж тем старик, — рассердилась на меня, что ли… Сейчас, наверное, поймаем. Поглядим, есть ли у тебя счастье, бата…

Мы вернулись домой поздно вечером. Я растянулся у костра и уснул с лепешкой в руке. Прошло четыре дня, и мы снова отправились с дедом в тайгу. Около сваленной пихты, тут и там, на снегу виднелись пятна крови. Все самострелы упали.

— Вот и первая твоя добыча, — обрадовался дед, вы свобождая одну за другой жертвы ловушки. Их оказалось четыре. Все были самцами. Это особенно радовало старика: теперь он имеет дорогое лекарство, которое можно обменять у купцов на чумизу.

Дома около юрты нас встретил отец. Он только что вернулся с соболевки и еще не успел отвязать с нарты поклажу. Дядя Ангирча тоже ходил с ним на охоту. Увидев нашу добычу, отец просиял:

— Ого! Кабарга есть, — воскликнул он, похлопывая меня по плечу. — Молодец!

Раскурив трубку, Ангирча протянул ее мне в знак товарищества. Я закашлялся и вернул трубку дяде, задыхаясь от дыма. Все засмеялись. В юрте стало шумно, как на празднике. Еще бы! Охотники принесли немалую добычу. Отец убил восемь соболей, Ангирча — одиннадцать. Только есть все равно было нечего, и праздник закончился «зактой» без лепешек, для которых уже не оставалось муки.

Прошло несколько дней. К своей первой добыче я добавил еще трех колонков и рысь. Однажды перед вечером мы услышали громкий лай чужих собак. Отец распахнул дверь юрты, за ним последовал дед. Я тоже выскочил на улицу, Что такое? Назнакомые люди идут к нам. Кто это мчится по реке на нартах, оставляя позади снежный вихрь? Семь собак в упряжке. У каждой собаки на шее красная лента. Гремят колокольчики.

— Торговец едет, — переглядываются дедушка с отцом. — Ли Цзоу.

Бабушка боится. Она прячет подальше копье, котлы и посуду. Ведь купец обязательно будет просить пушнину. Если ему откажут, он отберет все, что принесли таежным людям другие купцы когда-то.

Высокий и толстый, в длинном черном халате купец вваливается в юрту и отвешивает низкий поклон, говоря по-удэгейски:

— Багдыфи!^[20]

У него большая сумка. Он сбрасывает ее с плеч, садится поближе к костру, долго роется в сумке, расспрашивая между тем об охоте. Я сижу за спиной бабушки и вижу, как он достает белые пампушки одну за другой. Звонко причмокивая губами, ест. Заметив меня, бросает мне одну пампушку и продолжает рассказывать новости. Отец и дедушка сидят возле него. Банчок с водкой переходит из рук в руки.

— Русские деньги сейчас ничего не стоят, — говорит купец, — в России война. Германцы хотят забрать русское государство.

Кто такие русские, кто такие германцы — я не знаю и ничего не понимаю.

— Если у вас есть пушнина, отдайте мне, — говорит Ли Цзоу. Мышиные глазки его скользят по стенам нашей юрты. Он прищуривается, и я снова прячусь за бабушку. Торговец продолжает говорить сладковатым, писклявым голосом: — Я дам вам муку для лепешек, вино, товары. Деньги что? Их можно в костер бросить.

Купец скривился и действительно бросил в костер одну бумажку, достав ее из-за пазухи.

Дедушка и отец совсем опьянели. Достают шкуры соболей. Отдают купцу одну кабаргу, другую, третью. Все, даже мои, колонки очутились на коленях у Ли Цзоу. Он повеселел. Поглаживая рукой меха, рассказывает какие-то смешные истории, и от хохота сотрясается его грузное тело. Рано утром он покинул нашу юрту, оставив в ней горький едучий запах опиума, одну серебряную монету и свой адрес.

Весной, когда вскрылись реки, отец решил отправиться в город к Ли Цзоу. Он взял с собой Ангирчу. Самый большой бат должен был вместить все, что пообещал купец. Вся семья вышла на берег провожать их в далекую дорогу. Дедушка принес новые шесты и весло. Бат столкнули на воду, и шумные волны Сукпая ударились о его борта. Я долго смотрел, как удалялся вниз по реке бат, на котором отец должен был привезти муку, чумизу, красивую материю для халатов и, может быть, еще что-нибудь хорошее. Что именно — я не знал.

Мы ждали их целый месяц. В юрте было голодно. Бабушка уже не раз обкуривала багульником свои севохи^[21]. Просила удачи. Лет двадцать она хранила кусочки сушеной морской рыбы для молитвы.

— Кушай, бата, — сказала она однажды, подавая их мне.

Река разливалась с каждым днем все больше и больше, Нигде нельзя было увидеть ни одной, даже маленькой, рыбы. Напрасно дедушка брал в руки острогу. Мы голодали. Я каждый день долго просиживал на берегу, смотрел вниз, но отца с Ангирчей все не было.

Как-то бабушка подошла ко мне с печалью в глазах, потому что я так громко просил есть, что голос мой, наверное, разрывал стены юрты.

— Я принесла тебе вот это, — сказала бабушка, протянув мне кусочек пожелтевшего жира из груди сохатого. — Кушай.

— Как? Разве можно?

Я помню, как бабушка прятала его для молитвы и предупреждала:

— Кто покушает, у того рот скривится.

И вдруг… Я испуганно смотрю то на бабушку, то на этот кусочек сала.

— Можно, кушай, не бойся, — говорит бабушка, и глаза ее увлажняются.

Отец возвращался по большой воде. Мы все беспокоились, что трудно будет подняться с грузом по Сукпаю. Каждый день ждали, выходили встречать, прислушивались — не обрадует ли нас песня Ангирчи. Я заметил бат еще издали и хотел помчаться навстречу в оморочке. Но мать удержала меня:

— Не надо пугать радость, а то улетит, как птичка.

Я остался на берегу вместе со всеми. Но радость все равно улетела. Бат был пустой. Ни муки, ни чумизы — ничего не привез отец.

— Обманул купец, — мрачно сказал он.

ГОЛОДНАЯ ВОДА

В то лето мы снова поднялись вверх по Сукпаю, поближе к устью Сагды-Болинку, где постоянно охотился дед. Там тоже поставили юрту. В поисках добычи отец и Ангир-ча уходили то вниз по рекам, то вверх. Удачи не было. Мы с дедушкой и Канси по ночам «лучили» рыбу. Ее хватало на то, чтобы позавтракать.

— Зверь ушел, рыбы не стало, — говорил в раздумье дедушка, — не к добру это.

Однажды перед вечером он поставил на берегу севохн, развел костер, зажег багульник и стал шаманить.

Он молился, но Сангия-Мама, наверно, его не слышала, потому что мы продолжали голодать. Если не поймаем ни одного ленка, есть совсем нечего. Собаки лежат между камней и жалобно смотрят на нас. Я прошу у бабушки есть. Она трясет головой, беспомощно разводит руками.

— Ничего нет. Купец ограбил нас. Ловите рыбу.

В тот год дедушка как-то еще сильнее состарился. Он стал совсем плохо видеть. На охоте ему уже не сопутствовала удача.

Над рекой с утра до вечера плывет туман. Льют дожди. По ночам небо, как сердце медведя, окутано черной пеленой. Отец и Ангирча возвратились с пустыми руками. А бабушка свои севохи все еще багульником обкуривала. Страшное наводнение предсказывал дед. Вода поднялась в реке так высоко, что вот-вот вырвется из берегов.

Как-то вечером дедушка вошел в юрту и заговорил тревожно:

— Баты нужно поставить поближе к юрте. Ночью придет вода.

Сквозь сон я услышал раздирающий душу крик:

— Улиду гадаугаты!^[22]

Вода хлынула в юрту. Барахтаясь в холодном потоке, я схватил свою одежду. Костер погас. Булькая по воде, отец первым выбрался из юрты, чтобы приготовить лодки.

— Ой-е-ей! — донесся его громкий голос. — Самый большой бат унесло водой. Осталось два маленьких. Собирайтесь живее!

Пока мы все перебрались в лодки, вода была мне уже выше пояса.

— Мама! — кричу я в темноте, не видя, где она.

— Бата! Сиди смирно!

— Ой, где наш чайник? — слышу голос бабушки.

— Яту, захвати котел!

Когда все очутились на батах и мы повернули их вниз по течению, вода подхватила нашу юрту и понесла, с шумом раскидывая корье. Мы почти ничего не успели взять.

— Куда пойдем? — спрашивает дедушка отца. Они стоят на разных батах. Дедушка — на переднем. Я с ним. Вокруг так темно, что глаз еле различает лесистые берега Сукпая.

— Веди, куда знаешь! — кричит вдогонку отец.

Дедушка знал одно высокое место в нижнем течении Сукпая. Туда он и привез нас.

Выбравшись на берег, мы развели костер. Дедушка всегда умел отыскать бересту в тайге и добывал огоньв любую погоду. Промокшие до нитки, мы облепили костер. Греемся.

— Долго здесь не придется быть, — сказал отец. — Сколько потребуется времени, чтобы вскипятить один чайник, столько и пробудем. Вода придет.

— Больше идти некуда, — мрачно промолвил дед.

Тогда отец привязал баты к дереву и, как только вода залила костер, мы все опять погрузились в лодки. Поток налетел, снова ударился о борта, со свистом и шумом подмял кусты и хлынул в пойменный лес. Откуда-то издали послышался сильный треск.

— С корнями деревья вырывает, — тихо говорит дедушка.

Шум воды смешался с треском деревьев. Напуганные, мы сидим в батах, глядя в темноту ночи. Сверху льет дождь, снизу заливает река. Дедушка шепчет молитву:

— Лунгья!^[23] Спасай детей моих, Лунгья! Не утопи нас. Будь милостив к лесному человеку!..

Вот и рассвет брезжит. Серое небо светлеет, словно кто-то постепенно снимает с него пелену.

— Идем на сопку, — предлагает отец.

Дед молчит, задумавшись. Потом, решительно взмахнув рукой, протестует:

— На крутую сопку нельзя идти. Страшное наводнение пришло. Беда. В такую воду сопки рушатся. Идемте искать холмы.

По руслу Сукпая, как шуга в весеннее половодье, плывут деревья, вырванные водой. По руслу Сукпая страшно идти на батах. Мы плывем пойменным лесом, выбирая путь между стволами елей, берез, тополей. Отец теперь обогнал нас. Он идет впереди. Волны то наступают на нас, то откатываются.

Холм, на котором мы разместились, когда-то был высокой горой. Дожди размывали его, рушили ветры. И вот мы сидим на холме у костра. Бабушка отыскала поблизости заросли травы аунты. Принесла большую охапку. Шкурки тайменя, заготовленные для обуви, мы едим, мелко порубив их и перемешав с травою.

Шесть дней мы просидели так на холме. Вода начала падать. Чтобы не застрять с батами в тайге, пришлось перебраться поближе к Сукпаю.

— Га! — сказал вдруг отец, и лицо его просияло. Он вспомнил, что где-то поблизости есть старое охотничье зимовье. Там должны быть запасы юколы. — Га! — повторил он и стал отвязывать баты.

В зимовье мы нашли несколько штук юколы и сушеное мясо.

Вечером мы сидели у костра. В двух шагах от нас темнела река. Искры от костра падали на воду, как цветы; падали и отцветали.

— Самое страшное в жизни — вода и огонь, — заметил дедушка, вытирая слезящиеся от дыма глаза. — Помню, пожар чуть не погубил нас.

Я придвинулся к нему поближе, чтобы не пропустить ни одного слова.

— Анана-анана^[24],— протяжно, нараспев, как всегда, когда рассказывалась какая-нибудь давнишняя история, начал он, — это было, когда у нас со старухой родился самый первый ребенок. Мы кочевали на Болинку-биоса. Ночью пожар пришел. С вершины Сукпая через горы перевалил к нам. Все зашумело, затрещало кругом. Как зверь, перебрасывался с сопки на сопку огонь. Мы спасались в воде. Опрокинули бат, чтобы не сгореть, и сидели под батом. Звери тоже стояли в реке. Сукпай стал горячий. Рыбы подохло много. Тайга две недели горела. Только пни остались и пепел. Много зверей погибло. Хорошо, что дожди пошли, погасили пожар. Да, страшное дело было! Говорят, схя^[25] принес нам тогда несчастье, огонь пустил.

Много лет спустя я узнал, что действительно виновниками пожара, опустошившего на сотни километров тайгу, были японцы, работавшие на рыбных концессиях. Это они подожгли тайгу на морском побережье. Оттуда огонь пришел на Сукпай.

Можно и теперь определить по березе, когда это было. Береза всегда после пожара первая поселяется в лесу. Я насчитал у нее пятьдесят с лишним сучков.

СОРОДИЧИ

Куда это мы едем опять? Снова кочуем всей семьей. На двух батах спускаемся вниз по Сукпаю. Бабушка гребет веслом, сидя на корме, дед впереди. При каждом опасном повороте, где встречаются каменные заломы и наш бат, качнувшись, стремительно падает вниз, бабушка вскрикивает:

— Ну ты, филин слепой, смотри хорошенько!

Дедушка молчит, будто совсем не слышит ее, спокойно отталкивает лодку шестом. Мой игрушечный бат, привязанный на веревке, тащится следом за ними через перекаты, мимо заломов и карчей.

— Куда мы едем? — спрашиваю у бабушки.

— К сородичам едем, сынок. Вот сейчас выйдем на Хор, повернем влево и увидим юрты.

С каждым новым перекатом мы словно падаем под гору. Когда сукпайская волна вынесла нас на большую реку, я увидел широкую долину, справа окаймленную цепью скалистых гор, слева — густым лесом. Синяя просторная даль открылась впереди. Хорская вода глубока и прозрачна. Так вот где живут наши сородичи! Дым от костров струится над лесом. Первый раз в жизни я вижу сразу несколько юрт, возле которых толпится народ. Громко лают собаки. Отовсюду слышатся голоса:

— Никида эмэктэ?^[26]

— Сукпайские люди приехали. На берегу становится шумно.

— Как живете? — спрашивает кто-то.

— Ничего живем, — отвечает отец. — Немножко голодаем. Вода унесла нашу юрту, все погибло.

В толпе я замечаю одного человека. Медленно продвигаясь, он идет, заложив руки на спину, важно курит длинную трубку. Это старшинка Чингиса Кимонко. На нем красивый халат, подпоясанный кожаным поясом. Сбоку торчат два ножа. Сам он низкого роста, но крепкого телосложения. Лицо у него круглое, как луна. Голова почти совсем лысая, только на висках щетинится седина. Усы острижены коротко, на подбородке жиденький пучок волос.

— Багдыфи! — говорит он моему дедушке и становится перед ним на колени.

Дедушка поднимает его:

— Вставай!

Они обнялись. Я понял, что при встрече сородичи именно так и делают: перед старшими по возрасту становятся на колени. В следующую минуту у ног Чингисы очутился мой отец. Чингиса поднял его и поцеловал. Потом отец шепнул мне на ухо:

— Поклонись этому дедушке.

Я проделал то же самое, что и отец, но, по-видимому, гораздо усерднее, так как несколько раз стукнулся лбом о камни.

Чингиса засмеялся:

— Встань, парень! Хорошо. Быстрее расти. Надо наш род защищать. Будешь с Кялундзюгами драться, как я. Вот смотри! — Он провел перед моим лицом рукой с изуродованными пальцами. — Видишь! Это я закон Кимонко защищал. А это видишь? — наклоняя голову и сверкнув лысиной, на которой багровел шрам, продолжал Чингиса, — тоже закон Кимонко защищал. Дрался с Кялундзюгами. Палками били, когда слово не помогло. Запомни, бата, Кимонко — это одна сторона, одни законы. Кялундзюга — другая сторона, другие законы.

Мне стало как-то не по себе. Лицо Чингисы показалось чужим, неприятным. Зачем он говорит это? Неужели большие люди тоже дерутся? Я хотел бежать. Но тут Чингиса подвел ко мне мальчика и сказал:

— Это Кяундзя. Будьте друзьями.

Кяундзя был чуть пониже меня ростом. В рваном халате, босиком, он стоял, оглядывая меня с головы до ног так, словно испытывал, гожусь ли в товарищи. Когда все направились в юрту Чингисы, Кяундзя исчез. А мне так хотелось побегать с ним по берегу, показать свою острогу — ведь с тех пор, как заболел Канси, не с кем стало промышлять хариусов.

В юрте Чингисы было просторно. Развешанные всюду палки с блестящими железными наконечниками, лук и стрелы напомнили мне речь старшинки на берегу. По-видимому, он всегда держал оружие наготове. Так много незнакомых людей здесь, что я не знаю, где спрятаться. Все время стараюсь держаться за спиной отца. Все наперебой делятся новостями.

Только одна женщина, совсем еще молодая, ни с кем не разговаривает, сидит, скрестив ноги, на берестяной подстилке, вышивает. Она одета в шелковую тэгу темно-красного цвета. В ушах и в носу у нее блестят серебряные серьги, На руках, чуть повыше запястья — браслеты. Густые черные волосы собраны в две косы, опутанные красной тесьмой.

На концах висят морские ракушки. Она молчит, как будто никого не замечает.

— Диченка! — вдруг крикнул ей Чингиса. — Приготовь нам поесть.

Женщина быстро вскочила, отбросила в сторону рукоделие. Повинуясь хозяину, вышла из юрты, гремя посудой.

Дедушка расспрашивал Чингису, что делается в низовьях Хора. Тот ответил, что ничего не знает плохого и хорошего тоже никто не рассказывал. Но за обедом хозяин разговорился.

— Род Кялундзюги имеет теперь сильного вожака, — сказал он, прищурив один глаз. — Звать его Магади-Мафа. С ним я дрался недавно. О, это очень опасный человек, большую власть имеет. Дело было так. Я приехал на Катэн. Там живет Умя — племянница моя. Муж у нее умер. Осталась вдовой. Старший брат ее мужа, Зачембу, задумал на ней жениться. Она не хотела. Ее стали избивать, мучить, ничего не давали есть. Наконец заставили силой. Я решил за нее заступиться. Я сказал им: «Так делать нельзя. Она — дитя нашего рода, и мы не дадим ее в обиду». Это не понравилось Зачембу. Он пожаловался своему начальнику. Прошло много дней. Я приехал домой. Вдруг ко мне являются люди, передают приказ Магади — немедленно явиться к нему. Приезжаю туда. Магади-Мафа поглядел на меня сердито. Спрашивает: «Кого русские сделали самым большим начальником здесь, меня или тебя?» Он не стал ждать, пока я до конца объяснял ему все, как было. Схватил палку и кинулся на меня. Мы стали драться. Оба твердо держались на ногах и оба как следует пощупали друг другу кости. Потом меня вытолкнули на улицу. Что я мог сделать один против них.

— Да, — согласился отец. — Кялундзюги все время против нас идут. Как жить будем?

— Ничего, — проговорил дедушка, покачиваясь в такт своим словам, — я думаю, драться совсем не надо. Будем терпеть.

Когда Диченка поставила чай, я выбежал из юрты, чуть не сбив с ног Кяундзю. Оказывается, он все время стоял у входа, не решаясь войти. Я взял его за руку.

— Пойдем лучить рыбу по берегу, вброд. У нас кедровая смола есть.

Поздно вечером мы лучили рыбу. Кяундзя шел впереди. Он освещал горящей смолистой лучиной темную полоску реки и подбирал хариусов, которых я бил острогой. Это было так интересно, что если бы не бабушка, которая пришла на берег разыскивать нас, мы бы, наверное, рыбачили всю ночь.

— Бата! Пойдем ночевать в юрту Кяундзи, — сказала она.

В эту ночь мать с больным Канси и маленьким ребенком осталась в юрте Чингисы. Дедушка, отец, Ангирча и Яту спали на берегу.

— Идем! — воскликнул Кяундзя, как только бабушка удалилась, подобрав наш улов. Взявшись за руки, мы побежали за ней следом.

ИСТОРИЯ ПАЙДЫ

Много юрт видел я прежде и потом, но никогда мне не приходилось бывать в такой бедной юрте, как эта, где жил Кяундзя. Тесный балаган из корья, закопченный дымом, едва вместил нас. Две берестяных подстилки, на которых лежат кабаньи шкуры, старый железный котел над костром, две чашки — вот и все. Кяундзя жил с матерью. Отец, женившись на молодой женщине, уехал куда-то в верховья Анюя. Трудно было матери добывать пищу. Она осталась с двумя еще совсем маленькими сыновьями. Семья голодала. Случалось, по милости Чингисы, у них появлялась в доме чашка чумизы или кусок свежего мяса, но за это женщина должна была целыми днями мять звериные шкуры, выделывая их для обмена, помогала шить одежду.

Из наших хариусов она приготовила талу. Едят с бабушкой и хвалят:

— Ая! Хороша тала, добытая нашими сыновьями.

После ужина, набив табаком трубки, старухи заводят беседу. Мы с Кяундзей лежим рядом. Я говорю ему, что хорошо бы завтра порыбачить как следует. Он толкает меня в плечо и заставляет прислушаться к тому, о чем говорит его мать. Тихим, медленным и бесстрастным голосом она рассказывает:

— Эту женщину Пайдой звали. Славная была, добрая. Муж-то умер у нее. Вот и пришлось плохо. Вдова. Женихов стало свататься много. Говорят, почти все мужчины из рода Гвасинка хотели взять ее в жены. Пайда была красивой. А замуж идти не хотела. Ждала с Самарги одного парня, которого сердце выбрало. Давно сердце выбрало, да жить не пришлось — не мог он калым собрать, чтобы купить ее у отца. В этот раз пришел он с Самарги. Хотел увезти Пайду с собой. Тут и завязалась драка. Не дали Пайду, а парня избили и выгнали. Прошел год. У Пайды ребенок родился. А женихи все спорили между собой, дрались из-за нее. Решили пожаловаться на нее Магади. Магади-Мафа назначил суд.

— Большую власть имеет этот человек, что ли? — спросила бабушка, прерывая беседу.

— Да, — сказала мать Кяундзи, — он богатый. Раньше тоже простой охотник был. Потом начал торговать, познакомился с купцами. Ездил сам на Бикин с товарами, через перевал на Самаргу ходил. Кругом побывал. Скупал пушнину у наших охотников, потом продавал ее. Богатым стал. Теперь русский начальник из Хабаровска назначил его самым старшим по всему Хору над нами. Разве не знаете? Повесили ему на грудь медную бляху. О, у него много, много людей. Он живет внизу, там, около Бичевой. Дом себе построил.

— Так вот, — продолжает она свой рассказ, — этот Магади выслушал жалобу и говорит: «Привезите Пайду ко мне. Свяжите ее, посадите на бат и привезите. Ребенка тоже». Ему говорят: «Ребенок-то умер». «Все равно, — говорит, — доставьте мертвого». — Пайду связали с мертвым младенцем, которого сняли с дерева…^[27]

Собралось много народу. Стали разбирать дело Пайды. Она сидит посредине избы. Кругом люди. Все смотрят на нее. Кто жалеет, кто смеется. Руки и ноги у нее связаны.

Магади спрашивает у нее: «Почему ты живешь не так, как полагается по лесному закону? Зачем ты убила ребенка?» Пайда молчит. Ведь она женщина. Как женщина будет говорить? Опустила Пайда глаза. Смотрит на своего ребенка, он рядом с ней лежит. Плачет Пайда. Слезы катятся по лицу.

«Что же ты молчишь, поганая жаба?» — опять спрашивает Магади. Пайда ничего не говорит. Тогда Магади приказал принести семь прутьев. Принесли семь прутьев. Связали их вместе в один пучок. Магади приказывает: «Развяжите ей ноги и руки, снимите с нее одежду и ударьте пятнадцать раз».

Два человека вышли из толпы исполнять его приказание, Один-то держит за руки Пайду, другой сидит у нее в ногах. Магади передал прутья своему помощнику Лайси, и тот начал бить Пайду. Люди смотреть боятся. Стали выходить на улицу. А когда закончилось это, Магади-Мафа подозвал к себе Лайси, чтобы посоветоваться.

«Что делать с ней дальше? Если убить ее, все узнают, будет нехорошо. Соболей у нее нет. Выкупа не будет. Давайте сделаем так: выгоним ее отсюда совсем, чтобы она никогда больше не видела Хора». Лайси согласился: «Это правильно», — говорит.

Тут из толпы вышел нанайский торговец Оненка Сурги. «Могу отвезти ее», — сказал он. Магади обрадовался. Оненка потом променял Пайду на молоденькую девочку из рода Конгмонко. С этой девочкой поехал на Самаргу. Там продал ее за двадцать соболей. А Пайда умерла…

Выслушав эту историю, мы с Кяуидзен уснули, обнявшись. Наутро, бродя по лесу в поисках кедровой смолы, снова вспомнили о ней и договорились отомстить Магади-Мафе, когда подрастем. Тогда я и не подозревал о том, что со временем увижу на Самарге женщину-колхозницу, проданную в детстве за двадцать соболей.

СТРАШНАЯ НОЧЬ

Детство мое далекое, темные облака над сопками, реки шумные, быстрые и холодные реки. Невеселое детство мое с тропами, занесенными снегом, с жалобной песней кедровки в лесу, с едким дымом костров в шалашах. Что я вспомню сегодня? Мы опять зимуем около устья Сукпая. В юрте темно и холодно. Канси уже нет. Бабушка говорит, что его унес филин. Но я знаю, Канси умер. После наводнения он простудился, слег, перестал ходить. Зачем филину хромой мальчик?

Хорошо, что Кяундзя живет теперь рядом с нами. Есть и другой мальчик — Лэтэ. С ними можно ходить на лыжах в тайгу, ставить капканы, охотиться. Как-то раз мы играли, распределив между собой немудреные роли. Лэтэ был кабаном, Кяундзя — медведем, а я — охотником. У меня — копье, которым я поражал зверя на расстоянии. Они убегают, я догоняю. Намаявшись за день, мы развели костер, уселись вокруг него, разговариваем.

— А ты знаешь, кто такие русские? — спросил меня Кяундзя.

— О, луса,^[28]— ответил за меня Лэтэ, — я знаю, мне говорил отец. Это интересно. Они плавают на больших железных лодках, которые дышат огнем. Совсем другие люди. Злые они.

— А вот и неправда, — возразил Кяундзя, — есть злые, есть и добрые. Моя мать рассказывала: один русский подарил ей серебряные серьги. А еще приходил русский охотник. Совсем хороший человек.

Я молчал, потому что никогда еще не видел русского, а то, что знал от дедушки, было так же туманно, как и представления моих друзей. Перед вечером, вернувшись в юрту, я принес сову, которую подобрал по пути домой. Сова была старая, одноглазая. Бабушка стала ругать меня, зачем я притащил ее из лесу. Мне казалось, что она просто замерла. Я спросил Ангирчу, отчего сова не улетает в теплые страны? Он засмеялся;

— Спроси у бабушки. Она знает.

Как всегда перед сном, бабушка рассказывала мне сказку.

— Вот слушай, бата, и смекай, — говорит она, укрывая меня потеплее. — Сказка жить учит! Слушай. Жила-была на свете сова. Совята с ней были. Жила она в дупле большого дерева, как в юрте. Кругом летали птицы, ловили букашек, червяков. Хорошо летом было. А когда наступила осень, стало невесело жить. Холодный ветер подул, червяки и букашки попрятались. На деревьях осталось мало листьев. Что делать? Собрались как-то все дрозды, стрижи, утки, разные птицы и решили идти к сове. Она считалась самой умной.

— Скажи, сова, как нам быть? Стало холодно и пусто в лесу, нечем кормиться здесь. Не знаешь ли где-нибудь другое место получше?

— Не знаю, — говорит она. — Но я, однако, слетаю за море, погляжу там. Если найду подходящее место, улетим все.

Так и решили. Сова улетела за море. Долго ее не было. Она возвратилась оттуда поздней ночью. Утром вышла из юрты, на весь лес закричала: —Аугу, аугу! Идите сюда все птицы. Я здесь.

Всполошились птицы, защелкали, засвистели. Идут к сове. Много их. Все хотят скорее узнать, что скажет сова, лезут друг на друга, щиплют одна другую. Тесно стало в совином гнезде. Впопыхах, кто-то толкнул утку, она попала в котел с водой и не могла оттуда вылезти. Так и осталась сидеть в котле.

— Так вот, друзья, — сказала сова. — Летала я долго, облетала много стран, но нигде ничего не нашла. Везде так же холодно и пусто, как здесь. Придется нам тут зимовать. Услышали птицы такую весть, жалобно вздохнули и отправились по своим местам. Как только последний дрозд взмахнул крыльями над юртой, сова собрала своих детей.

— Шшш-у! Никому не говорите, что я вам сейчас скажу-ж-жу. Я нашла хорошее место. Завтра мы улетим в теплые страны. Много там зелени, много корма для нас. Вот покушайте, я принесла вам мышат и водоросли.

В это время утка захлопала крыльями. Выбралась из котла. В отверстие дупла, как в дымовую трубу, вылетела.

— Птицы лесные! — закричала она. — Сова обманула нас! Идите сюда. Я расскажу вам все. Я знаю, знаю, знаю!

Сова испугалась, нахохлилась, сидит и думает. Как же быть? Утром, когда взошло солнышко, она увидела: птичьи караваны полетели на юг.

— Пусть летят, — сказала сердито сова. — Мы останемся здесь.

С тех пор сова зимует в здешних лесах. Слышишь, бата?

Я уснул, дослушав сказку. Но среди ночи меня разбудил шум. Чужие голоса в юрте. Открываю глаза и вижу: дрожит всем телом бабушка, осторожно стягивает с меня одеяло. Что случилось? Дедушка у входа стоит с копьем, отец заряжает ружье. Мать подхватила люльку с ребенком, как будто куда-то хочет идти. Ангирча торопливо складывает меха в котомку. Что такое?

Из соседней юрты женщина пришла. Тяжело дыша, она рассказывает и плачет:

— Пришли к нам купцы. Остановились недалеко отсюда, палатку поставили. Вызвали Чингису, напоили вином, потом стали у него пушнину просить. Он принес. А денег-то не заплатили. Он попросил деньги. Они засмеялись: «Ты вы пил вино? Чего еще нужно тебе?..» Выгнали его из палатки. Он еще раз пошел к ним просить денег. Тогда они стали бить его. Топтали ногами, разбили голову. Когда я услышала выстрел, побежала сюда…

Дедушка мрачно заметил:

— Страшная опасность грозит нам. Поднимайте ребятишек, уходите подальше в тайгу. Идите по тропе туда, где берем дрова.

Сонные, мы поднимаемся с постели, ищем свою одежду, плачем, ничего не понимая. Дедушка гасит костер и остается в юрте с копьем, отец и Ангирча исчезают куда-то, а мы бежим в лес.

Мороз пробирает насквозь. Метель заметает тропинку. Бабушка идет впереди. Она держит меня за руку и все время оглядывается. За мной, увязая по колено в снегу, бредет Кяундзя, прибежавший спасаться вместе с нами. Он падает, поднимается и снова падает. Сзади мать. У нее на руках люлька. В люльке маленький Санчи.

Вот и кончилась тропинка. Мы очутились в густом лесу. Здесь теплее и тише. Высокие ели толпятся вокруг, протягивая к нам белые от снега лапы. «Наломать бы побольше еловых веток для подстилки», — говорит бабушка. Не раздумывая, все принимаются за работу. Быстро приготовили хвойную постель. Костер разводить нельзя. Где-то совсем близко гремят выстрелы.

Тесно прижавшись друг к другу, мы сидим, стараясь не проронить ни звука. Яту набросила поверх нас одеяло. Но как холодно без огня! Разве можно согреться дыханием? Ветер гудит над нами, сыплет сверху комья снега, сбрасывает сухие ветки с деревьев. Они шуршат об одеяло, и кажется, что это купец пробует о нас свою палку. Кяундзя стучит зубами. Яту дрожит так, что на халате ее позвякивают медные бляшки.

— Отрывай, Яту, свои побрякушки, — тревожно шепчет бабушка, — ведь ты погубишь нас всех… — Яту отгрызает их зубами, я помогаю ей и чувствую, как коченеют руки.

«Молчите, — умоляет мать, — а то придет купец и отрубит нам головы».

Так мы просидели до рассвета. Когда рассвело, явился отец.

— Идемте домой, — сказал он, сбросив с нас одеяло. — Купцы ушли вверх по Сукпаю.

АНГИРЧА ПОТЕРЯЛ САМ СЕБЯ

Вот и снова мы в юрте. Отогреваемся у костра. Но куда девался Ангирча — никто не знает. Третий день его нет. В ту ночь, когда мы убегали от купцов, он ушел далеко в горы и заблудился. Черт Боко — горбатый и злой карлик на одной ноге — перепутал его следы. Ангирча потерял сам себя, как сказала о нем бабушка. Он пришел домой, опираясь на палки, обмороженный. Одиннадцать соболиных шкур, которые хранил за пазухой, спасая от купцов, бросил у входа и, как свалился на постель, так больше не встал.

С каждым днем ему становилось хуже. Позвали шамана. День и ночь гремел бубен в юрте. Все было напрасно.

— Надо позвать Сагды-Самани^[29],— сказала бабушка.

На другой день явился Сагды-Самани.

Дедушка сам прогрел бубен над костром и сказал, подавая его шаману:

— Мой сын очень болен. Лечи его скорее.

Шаман огляделся.

— Мне трудно. Я еще не вижу ясно свой сон. Как лечить буду?

Судя по всему, шаман ломался. Потом взял бубен, ста; ударять в него колотушкой, то и дело вскрикивая: «Кси Кси! Кси!»

Бабушка дымит багульником, размахивает перед шаманом. Она расчищает ему дорогу в «царство теней», куда направляется шаман, желающий отыскать душу больного. Камланье длится столько, сколько требуется для того, чтобы выкурить трубку.

— Ну как? — спрашивает дедушка.

— Трудно-сказать, — говорит шаман. — Сильно опасный черт вселился в твоего сына. Горный черт. Он забрал его душу к себе и мучает. Простое камланье не поможет. Черт требует жертвы. Нужны соболя, нужно разной материи доставать.

— Что же, — задумался дед. — Будем доставать. Все, что нужно, дадим, только вылечить надо. Самый лучший охотник, Как без него жить станем?

— Давайте будем делать Пуданку^[30],— решительно объявил шаман.

Начались приготовления. Яту принесла много сухой травы, из которой дедушка сделал изображения духов.

— Пока я хожу, — распорядился шаман, — сделайте из травы тигра. На тигра посадите двух людей, тоже сделанных из травы. В руках у каждого из них пусть будет по одной змее. Язык змеи должен быть из гнилушки, чтобы можно было зажечь. Пуданку поставьте под деревом около юрты. Там же положите одежду больного, соболей и материю.

Шаман удалился. Все было сделано так, как он велел. Перед вечером началось камланье. Теперь шаман пришел в своем костюме из звериных шкур. На голове у него торчала кожаная шапка с железными рогами. От шапки спускались до плеч тальниковые стружки. Множество погремушек на поясе при каждом его движении издавали звон, лязг, стук. На поясе шамана болтались кости рыси, позвонки зверей. Сначала он шаманил сидя. Затем поднялся. Сделал несколько кругов над костром и стал подпрыгивать. В юрте было сине от дыма горящего багульника.

— Держите меня за пояс! — крикнул шаман, направляясь из юрты.

Дедушка взял конец шаманского ремня, вырезанного в форме рыбьего хвоста, и так, держась за него, дошел до того места, где стояли Пуданку. Тут шаман передал бубен бабушке, а сам схватил деревянное копье. Упираясь копьем в землю, встал на колени перед изображением духов. Теперь-то он отыскал черта, который мучает душу больного! Надо выручить ее. Кто поможет? Тигр поможет. Он — добрый дух. Вот уже душа Ангирчи в пасти у тигра. Черт ушел под землю. Главное сделано. Наконец душа больного у шамана. Одежда его и соболиные шкуры тоже у него.

Продолжая бить в бубен, шаман направился в юрту. Он плотно сжал губы, так как считается, что теперь душа Ангирчи у него во рту, выпустить ее нельзя. Ангирча лежит в юрте, тяжело дыша. Шаман приблизился к нему, взяв его за голову обеими руками, приподнял, дует на темя, вселяя в него потерянную душу. После этого шаман надел на больного его одежду, ту, что держал за пазухой. Но соболей взял себе.

Окончилось камланье. Сагды-Самани закурил. А через несколько минут, нагруженный мясом и рыбой удалился.

Всю ночь Ангирча стонал, а утром затих. Когда у него остановилось дыхание, Яту вскрикнула, упала, широко раскинув руки. Бабушка громко заплакала. В юрте поднялась суматоха. Отца не было. Он охотился где-то в верховьях реки Немпту, вот уже несколько дней не появляясь домой. Деяушка был сам не свой: такое несчастье случилось, а хозяина нет. И вдруг в этот день из тайги явились к нам два охотника. Они вошли в юрту, запыхавшись: пар струился от их вспотевших голов, когда они сняли шапки. Оба молодые, высокие ростом, с длинными косами, каких теперь уже не носят мужчины.

— Плохую новость сказать тебе пришли, одо^[31],— начал один из них, но, увидев покойника, запнулся, сообразил, в чем дело. Он стал отряхивать снег с унтов, как бы невзначай поглядывая туда, где лежал Ангирча. Но через минуту, уже стараясь не замечать происшедшего^[32], продолжал:

— Твой сын, наш брат, лежит в тайге. Твоего сына, нашего брата, медведь помял. Всю ночь и утро мы шли оттуда, чтобы взять нарту, одежду и привезти его домой.

Горе словно придавило всех. Мать перестала качать ребенка; не обращая внимания на его громкий плач, она стоит, как неживая, опустив голову. Дедушка первый нарушил молчание. Он сказал:

— Плохая судьба. Как будто никаких грехов не делал, а злые духи отнимают у меня детей. Мой сын был хороший охотник. Всегда ходил на медведя с копьем. Ничего не боялся. Не понимаю, что случилось? Как было дело, рассказывайте.

Охотники подкреплялись едой. Яту уже успела поставит! перед ними чашки. Жадно и торопливо ели закту, сушеное мясо, политое сохатнным жиром.

— Очень большой медведь был, — продолжал Тунсяна рассказывать, — хозяин-то его отец Исунды^[33]. Он нашем следы на самой вершине Немпту. У высокой горы берлога была. Мы пошли туда все вместе. Твой сын впереди всех шел на лыжах. Увидел место, где медведь еловые ветки ломал. Потом берлогу нашел. Твой сын, наш брат, стал у входа в берлогу с копьем. Караулит. Копьем немножко шевелит. А медведь из берлоги-то страшную пасть выставил, зарычал. Наш брат ударил его копьем. Медведь копье перекусил зубами и бросился на него. Подмял под себя. Все это быстро случилось. Мы не успели сразу подойти на помощь. Слышим крик. Прибежали и видим такое дело. Всадили в медведя сразу все копья.

— Твой сын, наш брат, живой остался, не плачьте. Только здорово медведь помял ему кости. Давайте одежду теплую, шкуры, улы новые. Мы пойдем за ним.

Они снарядили нарту, положили все вещи и скрылись за поворотом реки.

АНГИРЧА УХОДИТ В ЗАГРОБНЫЙ МИР

На похороны Ангирчи собрались все старики и старухи, пришли охотники-друзья — проводить его в далекий путь; ведь Ангирча уходил туда, где его ожидает другая жизнь. Загробный мир — это подземное царство. Там тоже текут реки, есть море и лес. Бабушка, Яту — все женщины в юрте ходят с распущенными волосами, дедушка сделал себе одну косу из двух. Так полагается.

— Теперь в загробном мире лето, — говорит дедушка, — одежду надо летнюю.

Ангирчу одели по-летнему: короткий халат — мокчо, ворот которого разрезали сверху, так же, как все, что надевалось на него (пусть в загробном мире знают, что он кончил счеты с жизнью), матерчатые штаны, тоже подрезанные у пояса, на ноги надели улы, чулки, отороченные полоской узора. Носки ул вымазали сажей с котла. Женщины сшили ему небольшую котомку для охотничьих принадлежностей и надели на него. В котомку положили чашку с отбитым краем, надломленную ложку, маленький котелок, горсть пшена, немножко юколы.

Гроб Ангирчи был сделан из ствола молодого кедра. Бока украшены разноцветными полосками. Каждый из тех, кто провожал Ангирчу, старался приложить свою руку, вырезая на боковых досках какой-нибудь цветок или птицу.

— Будет искать себе невесту, наверно, — говорит дедушка, укладывая в гроб две серебряных монеты, которые хранил на случай, если кому-нибудь придется покупать невесту. Два копья, подпиленные на концах, тоже очутились рядом с Ангирчей. Одно для охоты, другое в подарок отцу невесты. Все личные вещи умершего оказались в гробу, кроме пушнины и ружья.

Пока Ангирча лежал в юрте, беспрерывно кто-нибудь разговаривал. Так нужно, иначе черт Окзо найдет здесь пристанище. Народу собралось много. Все уселись вокруг костра, едят приготовленную пищу.

— Такого парня провожаем отсюда, — заплакал дедушка, прощаясь с Ангирчей. — Я думал, ты будешь кормить меня до самой смерти, до тех пор пока я не подавлюсь рыбьей костью. Как плохо все получилось.

Перед тем, как закрыть гроб крышкой, бабушка отрезала от своей косы пучок волос и положила их Ангирче подмышку.

— Пусть будет теплее тебе, сынок.

Умершего нельзя выносить через двери. Поэтому юрту сломали. Когда рухнули ее последние жерди, гроб вынесли и положили на нарты. Все отправились в тайгу. Собака Ангирчи — Дзяуга шла впереди, запряженная в нарты.

Как только взрослые удалились, мы с Кяундзей и Лэтэ стали на лыжи и осторожно, чтобы никто нас не заметил, пошли на кладбище. Около устья Сукпая, на возвышенном берегу, среди леса был уже. приготовлен шалаш, под крышу которого поставят гроб Ангирчи. Мы спрятались на берегу у края обрыва и оттуда наблюдали все, что делалось там, около шалаша. Ангирчу положили головой на запад. Ведь это был его закат. Рядом поставили оморочку. На ней придется там переправляться по рекам.

— Надо проводить собаку вместе с хозяином, — сказал дедушка. Смысл этих слов мы поняли сразу же, как только на шею Дзяуги была наброшена петля.

— Ой, ой! — шепчет Кяундзя, — собаку убивают!..

— Тише ты, нас услышат.

Дедушка перекинул один конец веревки через большой сучок дерева и потянул веревку. Дзяуга повисла в воздухе и задрыгала ногами. Я зажмурился. А когда снова посмотрел туда, собака уже качалась мертвая. Глаза Кяундзи были полны слез. Дзяугу сняли с дерева.

— Ласкается к хозяину, — заметил кто-то, когда ее пушистый хвост коснулся гроба.

Мы побежали домой, прежде чем взрослые покинули кладбище. Но куда мне идти? Ведь теперь у нас не было юрты. Соседи приютили нас до весны.

ЯТУ

Ангирча и Яту любили друг друга. Это был редкий брак, освященный дружбой. Потому так горько и долго оплакивала свою судьбу маленькая несчастная женщина.

— Теперь мне остались одни мученья, — говорила она, не переставая плакать. — Всю жизнь придется страдать.

В тот же день, когда похоронили Ангирчу, бабушка сделала теунки — куклу из материи, Теунки нарядили в халат умершего, подпоясали ремешком. Каждый вечер, когда Яту ложилась спать, она брала теунки с собой. Во время еды ставила кукле все, что ела сама. Так было целый год.

Яту за это время ни разу не меняла одежды, которую ей полагалось носить. Она ходила с распущенными волосами, не заплетая кос, на лбу носила белую повязку. Я соскучился о песнях Яту и как-то спросил у бабушки:

— Почему Яту не поет теперь? Почему она все время ходит в белом халате?

— Так нужно, — ответила бабушка, — она вдова. Зачем ей наряжаться? Грешно надевать другие одежды. Песни петь тоже грешно.

— А почему иногда мы называем ее Мангмукэй^[34]?

— О, это длинная история. Когда твой отец был вот такой, как сейчас ты, у него была сестра Аджига. Мы жили в верховьях Сукпая. Как-то раз дедушка твой ушел на охоту. Я сидела в юрте одна с ребятишками. Пришел нанайский торговец Пуга. Нарты поставил около юрты. Пуга посмотрел кругом, стал просить у меня Аджигу. Я сказала, что не торгую своими детишками. Он засмеялся и схватил Аджигу за руки. Я стала отнимать девочку. Но Пуга ударил меня так сильно, что я потеряла память. Очнулась, когда нарты его были уже далеко…

Прошло время. Дедушка вернулся с охоты. Узнал про наше несчастье и отправился искать дочку. Долго ездил кругом, дошел до Амура, где жили нанайцы. Там встретился с Пугой. В то время Пуга уже сделал нашу дочку своей же-ой. Аджига плакала каждый день, просилась домой. Пуга ил ее сильно, и она умерла. Тогда дедушка стал просить у анайца другую девочку, потому что знал, как я ждала его дочерью. И вот Пуга отдал нам Яту. Ей было восемь лет, когда она появилась в нашем доме. Она совсем не понимала по-удэгейски. Я научила ее говорить. Мы полюбили ее, ты знаешь это, и она выросла в нашей семье, как родная. А потом Ангирча женился на ней. Вот и все. Теперь, если Мангмукэй захочет выйти замуж, она уйдет от нас. Но прошел год, а Яту даже и не думала о замужестве. Она уже сняла с себя траурные одежды, стала реже ходить к Ангирче на могилу. Сначала они с бабушкой вместе ходили туда, плакали, варили ему обед и оставляли там. Но всякая боль затихает.

Мы жили теперь уже в своей юрте, построенной из корья. Отец все еще не вставал с постели. Охотиться было некому, кроме дедушки. Мы с Яту помогали ему. Втроем рыбачили, ставили петли на колонков, собирали орехи, ягоды.

Пришла весна. Тайга зазвенела птичьими голосами. В юрте стало скучно сидеть. Однажды утром Яту позвала меня с собой сдирать кору с берез. Мы плыли с ней по реке и слушали, как кукует кукушка. Потом Яту запела:

— Я бы хотела быть маленькой птичкой, — сказала мне в то утро она. — Смотри, как им весело. Они летают, выводят птенцов…

Вечером к нам пришел Чингиса. Они долго беседовали с отцом. Яту сидела, склонившись над шитьем, и молчала. Радовалась она или грустила — не знаю, но Яту тогда поняла, что ей не уйти от судьбы. Чингиса искал жену своему сыну Катамбу. Мангмукэй была подходящей невестой. Еще бы! Не надо идти на поклон за невестой к Кялундзюгам.

Уходя от нас, Яту заплакала. И в первый раз и теперь она выходила замуж не так, как все. Не было брата у нее, который бы вынес ее на руках из юрты.

— Не забывайте меня, — сказала Яту на прощанье. Мне показалось, что она теперь довольна своей судьбой и не будет завидовать птицам. Но все вышло не так.

Как всегда, по весне мы всем нашим семейством уходили на кочевье вверх по реке. Все лето охотились, но жили впроголодь. Теперь у меня появилась маленькая сестренка. Она была кругленькая, толстая, и ее назвали Бумбу^[35].

Осенью перед ходом кеты мы снова спустились вниз. Над пестрым осенним лесом медленно плыли, сгущаясь облака. Стаи ворон кричали над берегом так громко, что дедушка пригрозил им:

— Тише, вы, крылатые волки! Дождались подарка от бога^[36]. Молчите! Хватит рыбы всем…

Юрта Чингиса стояла на прежнем месте. Едва мы пристали к берегу, я заметил Яту. Она бежала навстречу нам. Как будто сразу ожило передо мной недавнее прошлое: Ангирча со своими песнями, Канси с нашими играми.

— Смотрите, — кричу я, — наша Мангмукэй идет!

Яту подошла, поздоровалась, плачет. Рваный халат как-то неуклюже болтается на ее маленькой фигуре. Она похудела. Босые ноги изодраны до крови.

— Мама, — заговорила Яту, наконец, — я, наверное, с голоду помирать буду. Старик Чингиса кушать ничего не дает. Каждый день бьет меня палкой. Только Диченка спасает меня — дает украдкой еду. Я не хочу больше так жить.

Мать ласково дотронулась до ее плеча.

— Конечно. Если они тебя мучают, как жить будешь? Иди, возьми свою имогду^[37] и приходи к нам.

Яту обрадовалась:

— Пойдем со мной, бата?

Взявшись за руки, мы идем в юрту Чингисы. У двери Яту остановилась.

— Бата, иди вперед.

Я первым вошел в юрту. Отец уже сидел там, раскуривая трубку. Сердитый голос Чингисы заставил меня вздрогнуть. Как под ударами палки, под его словами Яту, согнувшись, стала у двери.

— Она ничего не умеет делать, — кричит Чингиса, — она чай не может сварить. Совсем не слушается…

Отец поднялся. Он подошел к Яту вплотную и несколько раз ударил ее по спине.

— Какой же ты человек, если не можешь слушаться старшего? Вот тебе, жаба амурская, вот! Разве мы тебя этому учили?

Высвободившись, Яту с криком бросилась вон из юрты. Куда она девалась? Я видел, как сомкнулись за ней кусты орешника, но не нашел ее нигде, хотя выбежал почти следом за ней.

Вместе с матерью мы разыскивали ее до самого вечера. Яту не откликалась на наш зов. Мы нашли ее на кладбище. Она лежала вниз лицом и плакала навзрыд.

— Пойдем домой, — ласково сказала ей мать.

Когда мы привели Яту к себе в юрту, отец ничего не сказал, а дедушка, глядя на нее, прослезился:

— Вот так нехорошо получилось.

С тех пор Яту осталась жить с нами. Она была первой помощницей во всем. Ловила рыбу, готовила пищу, шила. В эту осень дедушка задумал идти на охоту в низовья Хора. Ушел и не вернулся. Нам передали, что он умер в тайге. И вот, желая исполнить давнишний наказ старика, бабушка решила привезти его на Сукпай. Для этого нужно было на двести с лишним верст спуститься вниз по Хору. Она вернулась через два месяца по замерзшей реке. Никто не знал, как она тащила нарты с гробом из старого кедра, в котором лежали останки ее доброго хозяина.

ОХОТА НА СОБОЛЯ

Дедушки не стало. Не успел я ни разу сходить с ним на соболя. И вот первый раз мне пришлось отправиться на соболевку с бабушкой. По старой нартовой дороге, заметенной снегом, бегу на лыжах. Бабушка, опираясь на палку, идет сзади. На ней аму — халат из рыбьей кожи^[38]. Наколенники коробятся и торчат у нее, как два нагана в кобуре.

Несколько дней назад я поставил самострелы в верховьях ключа, там где соболь загрыз кабаргу.

С верховий Сукпая дует ветер. Колючий снег бьет в лицо, как будто кто-то тоненькими прутиками хлещет. Холодно. Я поворачиваюсь назад. Бабушка торопится. Она не чувствует холода. Привыкла. Кожа на лице бабушки огрубела и сморщилась, как кора на старом тополе.

— Ой, обморозил щеки, бата.

Она догоняет меня, оттирает снегом мои щеки.

— Беги скорее.

Вечер качает в лесу деревья. То засвистит птицей, то залает собакой, то плачет, как заблудившийся мальчик.

— Откуда такие звуки? — спрашиваю бабушку.

— Это деревья кричат и лают, — говорит она. — Давно здесь пожар был. После пожара много дуплистых деревьев осталось. Кора у них тонкая. Ветер залетает в дупла и поет.

Когда мы подошли к тому месту, где стояли самострелы, я побежал бегом. Самострелы упали. На снегу лежал соболь. Он был черный, как ворон.

— Мать моего отца! Иди скорее сюда! Соболя убил! — кричу изо всех сил. Бабушка, услышав меня, собрала последние силы, идет, опираясь на палку.

— Вот ты какой! Соболя убил.

Она взяла соболя на руки, рассматривает.

— Кэсие, кэсие! — шепчет. Это значит «спасибо, спасибо». — Спасибо тебе, добрый дух! Теперь мы будем кушать чумизу. Наверно, ты пожалел нас. Наверно, знаешь, как плохо живем. Все время варим суп из костей, пьем одну воду. Теперь чумиза будет. Кэсие, кэсие!

Она повеселела. В обратный путь мы пошли быстрее. Ветер дул нам в спину, подгонял. Перед вечером мы дошли до устья маленькой речки, скрытой густыми тальниками. С кустов слетела стая рябчиков. Они склевывали почки вербы.

— Скоро вечер. Видишь, птицы ужинают.

Как только мы пришли домой, Ломбо залаяла и подбежала ко мне. Ласкаясь, уткнулась мордой в колени. Маленький брат мой Санчи выскочил из юрты, как шарик. Теперь ему было шесть лет. Он был неповоротлив в унтах, в теплом халате. Всклоченные волосы торчали в разные стороны, как щетина.

— Ага^[39] пришел! Ага соболя принес! — закричал Санчи, подпрыгивая на одной ноге.

Едва мы вошли в юрту, все стали рассматривать добычу. Я разулся, снял улы и одежду, повесил над костром. Отца не было дома. Он ушел на охоту и еще не вернулся.

— Бата, скорее завертывай голову соболя тряпкой, растаивай над костром, — говорит мать. — А то удачи не будет.

Так всегда делали охотники. Неужели мертвый соболь может услышать запах юрты? Как же узнают другие соболя, что этот попался к нам в руки? Я не понимаю. Но по старым законам делают так, как все.

Санчи сидит на корточках рядом со мной, глаза его полны любопытства.

— Где такого нашел, агэй? — спрашивает он с завистью.

— Далеко, — отвечаю. — Там, где соболь кабаргу убил.

— Разве соболь может кабаргу убить? Она ведь большая, — не верит Санчи. — Как это бывает, агэй?

Я молчу, потому что сам не знаю, как такой маленький зверь может победить кабаргу. Бабушка объясняет:

— Это бывает так. Сначала соболь гоняет кабаргу. Потом догонит, сядет верхом на нее и начинает грызть уши, кусает ее в нос. От боли она бежит, куда попало. Так бегает, бегает, пока не устанет. Соболь все время на спине сидит. Если кабарга упадет, соболь грызет ее и побеждает.

Поздно вечером пришел отец. Реденькая бородка его обледенела. Беличий хвостик на шапке покрылся инеем. С больными ногами ему тяжело теперь бегать на лыжах. Онничего не принес. Увидев моего соболя, обрадовался.

— Скоро ты настоящим охотником станешь. Ну теперь снимай с соболя шкуру. Осторожно снимай.

По совету отца я снял шкурку, расправил ее на палочки, аккуратно развернув лапки, и подвесил в углу.

— Достань мне, бата, желчь соболя, — попросила бабушка, — будем лекарство делать. Когда глаза болят, желчь хорошо помогает.

Я вынул желчь и отдал ей. Мясо мы съели.

В ту зиму я добыл трех соболей. Однажды во время охоты в верховьях Сукпая к нам подошли два нанайца. Увидев нашу добычу, один из них покосился на отца и сказал:

— Уходите отсюда. Мы будем здесь соболя искать.

— Почему на Амуре не охотитесь? — удивился отец. — Разве там плохая охота?

— Здесь лучше. Не мешайте нам, — настаивали нанайцы.

— Тайга большая. Мест хватит, — возразил отец. Он не любил спорить. — Мы люди одной земли. Зачем ссориться?

— Все равно уходите отсюда. Нас послал Пуга. Если Пуга рассердится — плохо будет.

Я заметил, как помрачнело лицо отца. Он сказал:

— Разве этот старый пес Пуга еще не отправился в загробный мир? Вы служите плохому человеку. Он разбойник. Он украл мою сестру. Он уморил ее с голоду.

Нанайцы молчали. Пока мы разговаривали, они выкурили по трубке и вскинув на плечи берданки отправились вверх по Сукпаю. Всю дорогу отец шел молча. Дома, сбросив котомку и усаживаясь к костру, сказал:

— Однако на Амуре хорошо ценят соболя. Нанайцы повадились сюда. Надо узнать, сколько стоит соболь.

ПЕРВЫЙ МЕДВЕДЬ

Еще одно лето пронеслось над тайгой, отзвенело птичьими песнями, отшумело дождями и смолкло. Усыпанная желтыми листьями земля притаилась под снегом. Опять все вокруг стало бело.

— Теперь пойдем поищем медведя, — говорит отец, собираясь на охоту. — Где твоя котомка?

Уходя, он предупредил мать.

— Смотри, чтобы сор из юрты не выбрасывали. Пока мы охотимся, огонь из юрты не выносите. Нельзя.

Отец привязал копье сбоку, заткнув его за пояс, я тоже просунул свое копье под ремень. Интересно идти по первому снегу. Речка Дзягдыс в горах. Высоко стоят зеленые елй, покрытые снегом. Пни надели круглые белые шапки. На кустах, на высокой траве держится снег. Все приспосабливается к зиме, прячась от холода. Вот пробежал мимо нас белый заяц. Ломбо рванулась следом за ним, но потеряла зайца из виду. Под кедрами много беличьих следов. Они замысловаты, как китайское письмо. Следы колонка идут попарно ямочками: один, другой, третий.

— Ты видишь, бата? — говорит отец. — Солнце наушники надело. Однако мороз будет.

И верно: от солнца по обеим сторонам сияют две полосы, как радуга. Я иду по следу отца. Он шагает широко. Иногда не попадаю в его широкий след. Справа между сопками распадок. В распадке лентой белеет ключ. На стенах крутых скал стоят покосившиеся на бок кедры. Сколько лет они стоят здесь? Наверно, видели много охотников. Я смотрю вверх. Отец — наоборот, согнувшись, глядит вниз.

— Мафа хоктони^[40]…— Он остановился. Стал копать снег.

Под свежей порошей был виден след медведя. Отпечаток медвежьей ступни такой большой, что в нем поместились обе отцовские ноги. Медведь шагал широко и длинно. От левой лапы до правой — ого, как много места! От передней ноги до задней — в два прыжка не допрыгнешь. Следы как созвездие Большой Медведицы — цзали бангиххиини.

— Хороший, жирный медведь. Видишь, какой глубокий след. Ты вот замечай: когда медведь большой, толстый, он тяжело ступает, лапа уходит глубоко в снег. У тощего медведя слабые отпечатки. А этот хороший, жирный, — еще раз повторил отец.

След повел нас по склону сопки вверх. Медведь ушел туда. Он ведь не боится крутых сопок. Следы на снегу обозначились еще резче.

Уже стемнело, когда мы остановились на косогоре. Я приготовил для постели большой ворох еловых веток. Отец нарубил дров. Развели костер. Поджарили на огне юколу, напились горячего чаю. Перед тем, как лечь спать, отец стал снимать улы.

— Надо разуться. Обязательно надо разуваться. Только босиком не делай ни одного шагу. Когда идешь на медведя, соблюдай все законы.

Мы сидели на еловой подстилке, протянув босые ноги к огню. Вокруг было темно. Пламя костра освещало ближние деревья, запорошенные снегом. Все было тихо. И вдруг какой-то протяжный стон донесся издалека. От страха у меня под рубахой кожа покрылась рыбьими чешуйками.

— Кто это?

— Это сова кричит, передразнивает медведя.

Мы уснули, свернувшись клубком и тесно прижавшись друг к другу. Рано утром позавтракали и снова пошли по следу. В полдень, присаживаясь отдохнуть на валежину отец сказал:

— Садись, бата. Стоять не надо.

Оказывается, когда отдыхаешь, обязательно нужно присесть. Я сел.

— Наш медведь должен скоро ложиться. Я думаю, наверно, где-нибудь здесь берлога. Если найдем его сейчас, не бойся. Делай так, как я. Коли медведя копьем прямо в бок.

Отдохнув, мы поднялись на крутую сопку. Вот ели, поломанные медведем. Как видно, зверь отдыхал, положив под себя еловые ветки. Здесь он искал себе место для берлоги. Там копнул снег, тут отвернул корневище. Куда ни поглядишь — везде его работа.

— Теперь скоро дойдем, — бодрится отец.

Сопка была очень крутая. Приходилось упираться палкой в землю, чтобы не упасть. Иногда я с разбегу хватался за ствол какого-нибудь дерева. Жарко стало. Отец снял помпу — головное покрывало. Шапочка — богдо с беличьим хвостиком на макушке заиндевела. Я взглянул на него сбоку и заметил, как он вдруг изменился. Лицо его стало сосредоточенным. Во всей фигуре появилась настороженность. Казалось, он слышит малейший шорох.

Я не заметил, когда Ломбо исчезла. Впереди послышался лай. Отец остановился, сбросил котомку прямо на снег, снял с плеча ружье, вынул из-за пояса копье и побежал вперед. Я за ним. Около большого кедра мы остановились. Здесь было много зеленых веток на снегу. Медведь ломал их и делал берлогу. Под кедром он выкопал большую яму. Из-за корневища ее не сразу увидишь.

— Постой немножко, — говорит отец. — Медведь в берлоге.

Заслышав собачий лай, медведь подошел к выходу, ударил лапой о край берлоги так, что снег, как пыль, клубами поднялся кверху. Ломбо прыгнула в сторону. И вдруг медведь вывалился из берлоги. Он был похож на выворотень. Черный, огромный, с оскаленной пастью зверь рассердился, что ему помешали. Отец вскинул копье. Изо всей силы метнул его. Копье попало медведю в грудь. Он зарычал. Поднялся на задние лапы. Я всадил свое копье прямо в бок медведю. Он упал. Когда медведь убит, нельзя говорить об этом.

— Ну вот и состарился наш медведь, — виновато заговорил отец. — Спасибо тебе, добрый дух, что помог нам вытащить его из берлоги! Кэсие! Кэсие!

Отец присел отдохнуть. А я зашел в берлогу. Мне хотелось посмотреть, как она устроена. Там было тепло, как в погребе бывает тепло зимой. За одну ночь свежее мясо там могло бы испортиться. Из хвойных веток и травы медведь устроил себе постель. Но не пришлось ему зимовать в этом жилище. Я расхаживал по берлоге. Она выше нашей юрты. Голова моя никак не доставала до потолка.

— Иди сюда! — позвал отец. — Помогай мне!

Мы скатили тушу медведя с сопки вниз до самого ключа. Отец повернул голову медведя на восток. В руке его сверкнул нож.

— Вот, бата, хозяин медведя тот, кто увидел след. Хозяину медведя полагается расстегнуть шубу медведя. — Он ловко вспорол шкуру от подбородка до живота.

— Ого, сколько сала…

— Запасливый был медведь.

Разделывая тушу, отец рассказывал мне про старинные обычаи.

— Голову медведя нельзя давать кушать женщине. Сердце тоже нельзя. Грешно! Голову надо отнести самому старшему, почетному человеку. Можно шаману дать. За это получим хорошую собаку.

Он вынул глаза медведя и поднялся. Рядом стояло дерево. Отец подошел к дереву и там, куда обычно ударяют первые солнечные лучи, пристроил их, сделав на стволе зарубку.

— Это зачем так?

— Пусть он видит, что мы соблюдаем все законы.

Я с трудом развел костер. Клубы дыма весело понеслись сквозь тайгу. Отец в это время уже закончил обделывать тушу медведя. Мы взялись готовить ужин. Когда сварилось мясо и сало, отец отрезал ножом кусочек сала и бросил в огонь.

— Э-э! Пудзя! Это тебе за то, что помог нам найти медведя, упрятанного в елках. Пошли нам еще удачу.

Глядя на отца, я тоже отрезал кусочек сала, хотел бросить в огонь, но отец остановил меня, говоря:

— Тебе нельзя. Ты еще не вырос. Когда будешь настоящим охотником, тогда сделаешь так, как я.

До поздней ночи мы ели свежатину. Спали крепко, не чувствуя злого мороза. Рано утром стали делать амбарчик. В нем оставили свою добычу. Со всех сторон закрыли амбарчик, чтобы колонки и росомахи не залезли. Сложив мясо, мы нагрузили котомки салом и отправились домой.

Вот и наша юрта. Мы вошли и положили котомки на малу^[41], туда, где не полагалось быть женщинам. Сняв охотничью одежду, отец стал варить мясо. Сидя у костра, он рассказывал о нашей охоте. Только бабушка могла принимать участие в беседе. Остальные делали вид, что не слышат. Наконец, мясо сварилось. Отец стал приглашать всех на малу, есть медвежатину. Бабушка первая разулась и пошла туда. Следом за ней мать и Яту. Ели молча. Брали кусочки сала, осторожно подносили ко рту, стараясь не уронить ни одной капельки жира.

После обеда сало порезали на куски и сложили в большие котлы. Салом заполнили все чумашки, всю посуду.

— Теперь на всю зиму хватит, — радовалась мать.

Но однажды зимой отец вошел в юрту невеселый.

— Новости плохие. Чингиса Кимонко потерял брата. Дисанга пошел на охоту и не вернулся. Медведь задавил. Разорвал его пополам. Вот какое дело.

В юрте наступило молчание. Бабушка сказала:

— Значит, медведь нарушил законы. Вот как плохо…

— Надо отомстить медведям. Теперь мясо и сало медвежье кушать не будем.

Отец велел достать все чумашки с медвежьим салом. Мясо и сало выбросили на снег, отдали собакам. Все удэгейцы из рода Кимонко сделали так и объявили медведям месть.

МЕДВЕЖИЙ СУД

Как только потеплело, снег растаял. Наступила весна. Река шевельнулась и понесла на льдинах нартовый след. Утки-кряквы полетели над рекой туда-сюда в поисках добычи.

Охотники вышли на берег Хора. Отогретые солнцем, повеселели, курят трубки, смеются. Старый Чингиса ходит по берегу, заложив за спину руки. Широкое, круглое, как луна, лицо его покраснело от ветра и солнца. Он ходит, взад-вперед, курит и разговаривает. Когда он говорит, не вынимая изо рта трубку, седые, стриженые усы его подпрыгивают.

— Будем сегодня медведя судить. — Чингиса взмахнул рукой: — Позовите сюда мужчин из рода Кялундзюга. Пусть помогут судить.

Около старой ели горел костер. Шаман уже надел свой халат, увешанный костями и железками. Ему разогрели бубен. Ванцали — сын пострадавшего охотника — принес голову медведя. Он отомстил за отца. Голову медведя приставили к стволу старой ели, повернув оскаленной пастью к толпе. Рядом с головой зверя стоял котел. В нем были три серебряных монеты. Тут же поблизости положили две стрелы, копье и орлиное перо.

От костра плывет дым багульника. Шаман взял бубен. Загремели побрякушки. Шаман подпрыгнул, заплясал вокруг костра, приговаривая:

— Сок-сок-сок^[42]…

Он пляшет согнувшись. Ему тяжело. Он держит путь к главному медведю. Медведь живет на вершине большой горы. Шаман дышит порывисто.

— Я уже поднимаюсь на вершину горы. — Он всматривается вдаль и весь трясется. — Подхожу к берлоге. Сок-сок-сок!.. — Он взглянул на Чингису.

Чингиса должен вести разговор с самым главным медведем. Шаман — посредник. Через него можно сказать медведю все, что нужно. Чингиса вышел из толпы вперед, встал на колени и заговорил:

— Зачем нарушаете старые законы? Ваш медведь убил моего брата. Зачем так делаете? Когда мы идем на охоту, помним наш уговор, надеемся, что медведи не тронут нас. Теперь отвечайте.

Шаман вполголоса переводит слова Чингисы медведю. Он стучит в бубен, кружится у костра и, приседая, говорит:

— Медведь сказал, что твой брат ругал одного шамана. Нельзя ругать шаманов. Потому так и случилось. Злой дух вселился в медведя. Медведь стал разбойником! Сок-сок-сок! Он, конечно, плохо сделал.

— Так делать не годится, — говорит Чангиса.

Шаман снова поднялся над костром. Он передал эти слова медведю и опять принес ответ:

— Медведь сказал, что твой брат наверно плохо говорил про нас, может быть, когда-нибудь ругал нас. По этому так получилось.

Чингиса склонил голову, слушая. Потом заговорил примирительно:

— Теперь ничего не поделаешь. Надо только договориться, как дальше жить. Больше не будем ругать вас, будем с шаманом дружно жить. Придется соблюдать законы. У нас много молодых охотников. Когда они пойдут на охоту, пусть медведи их не трогают.

Охотники из рода Кялундзюга зашептались. Братья Чауна и Даверий стояли рядом. Они были очень похожи друг на друга. Только старший из них Чауна был выше ростом. Они жили на реке Тулами, а теперь спускались вниз по Хору до устья реки Дзингали и зашли в наше стойбище.

Когда их пригласили на медвежий суд, они без слов согласились и пошли туда, где уже горел костер. Таежные законы — общие законы для всех лесных людей. Кимонко и Кялундзюга — два рода объединялись вместе, чтобы отстоять свои права. Становясь на колени, Чауна сказал:

— Если медведи будут так делать, придется мстить. Человек сильнее медведя, хитрее медведя. У него есть оружие. Давайте больше не будем ссориться.

Шаман подошел к стволу ели, поднял медвежью голову и понес ее впереди себя навстречу охотникам:

— Мэуы! Мэуы! — рычал шаман, поворачивая голову зверя то в левую, то в правую сторону.

В знак мира Чингиса обнял голову медведя. Суд был окончен.

НОВЫЕ ВЕСТИ

Теперь мы живем в верховьях реки Чуй. Бурные потоки ее стремительно мчатся вниз, только что освободившись от шумных звенящих льдин. После шуги, кажется, реки текут быстрее, будто спешат увидеться с морем. Посмотришь на воду и задумаешься: сколько же рек вливается в море? Путь их, наверно, длинный-длинный. Вот Чуй. Бежит она в Хор, а Хор где-то в низовьях находит другую реку — Уссури, а она в Амур торопится. Говорят, Амур — большая река, но все-таки море больше. Волны там поднимаются выше лесов, я знаю, мне рассказывал дед…

— Ты все сидишь, бата, о чем-то думаешь, а работа не делается, — говорит бабушка, заметив, что я перестал обстругивать шесты. — Торопись, надо скорее вниз идти.

С широкой песчаной косы, где стоит наша единственная юрта, открывается заманчивый вид на заречные сопки. Там, по старым тропам, бродят сохатые. Багульником пахнет в лесу. Будто зеленым дымом окутанные, стоят березы. Стрижи перелетают с ветки на ветку так быстро, что невозможно заметить, садятся они где-нибудь хоть на миг или нет. Порхают в воздухе и кричат о чем-то друг другу. Попарно кружатся над тополем сойки, высвистывают все время одни и те же непонятные песни, О чем они разговаривают? Радуются, наверное, что снова прилетели сюда.

— Бабушка, а какие люди живут около моря?

Помню, еще давно я слышал, что все люди разделяются на два мира. Один мир составляет нгандугу, другой нани. Нгандугу — это русские, германцы, американцы и все те, кто знает письменность, кто связан с богом, который живет на небе; нани — это люди земли: удэ, нанайцы, эвенки и все, кто знает рыбный промысел и охоту, а после смерти уходит в подземное царство.

— Всякие люди есть, — отвечает бабушка, — которые плохие, которые хорошие. Много их там. Нгандугу живут всегда вместе. Нани кочуют в лесах. Вот если бы мы понимали язык птиц, мы знали бы все новости оттуда.

Но мы даже не знаем, что делается в хорской тайге, потому что целый год не видели никого из людей. Жили тут как в мешке, зажатые сопками. Без дедушки некому стало острогу на огне подправить. Все надо успеть самим. Яту вышла замуж, уехала к морю, на Самаргу. Всю зиму вдвоем с отцом мы провели на охоте. Сейчас снова готовимся кочевать. Я с нетерпением жду, когда хорская волна ударится о борта моей оморочки. И вот все уже готово — шесты обструганы, баты спущены на воду. Мы едем вниз.

Вода в Чуи-реке светлая, как в Сукпае. Веселые струи, все равно как хорошие собаки, мчат нас так, что захватывает дух. Мы остановились около устья Чуй, поставили небольшой балаган. Не зря я хотел поскорее добраться сюда. Хор — как большая дорога, по которой охотники идут за добычей. Наш балаган стоит на виду.

Однажды, когда я готовил на берегу свою оморочку, чтобы пойти вверх по Хору за утками, до слуха моего донеслись людские голоса. Потом белые шесты замелькали в воздухе…

Это были наши сородичи. Еще издали я узнал среди них Кяундзю. Он стоял на одном из батов с шестом в руках. Сердце мое забилось от радости. Я побежал домой сказать, что вижу гостей. Но все уже вышли на берег и, волнуясь, ждали, стараясь угадать каждого поименно. Встреча была радостной.

— Багдыфи!

— Сородэ, мама!^[43]

Они поклонились сначала бабушке так же, как я когда-то кланялся Чингисе.

— Как живете?

— Хорошо, — отвечает по привычке отец. — Едва дождались весны. Как звери ничком лежали, чтобы не замерзнуть…

Гости заполнили наш балаган. Мужчины уселись на берестяных подстилках в глубине его, женщины примостились на корточках у двери, по первому же знаку готовые подняться и выйти. Мать вскипятила чан.

— Что слышно внизу? — интересуется отец.

— О, внизу есть новости, — отозвался один из гостей, по имени Гольду, как видно, самый старший и уважаемый среди них человек. Он отхлебнул чая, вытер усы, стал рассказывать: — Новости плохие. Русские воюют друг с другом, брат с братом, отец с сыном. Царя своего сняли. Страшная война идет кругом. Люди разделились на две стороны. Богатые держат царский закон, бедные защищают свой закон.

— Какой закон есть у бедного человека? — рассмеялся отец.

— Не знаю. Так рассказывают. Будто те бедняки, которые землю пахали, которые кругом на богатых работали, железо ковали, разные товары делали для купцов, — они теперь хорошего вожака имеют. Их очень много. Они называются красными. А те, которые сторону царя держат, белыми называются. Красные ходят в шапках с острыми верхушками. Воюют здорово. Уже теперь, которые люди раньше в тюрьме сидели, вышли на улицу. Теперь богатых в тюрьму посадили. Что делается — не знаю. Небо и земля поменялись местами, — закончил рассказчик. Он снова потребовал чая.

Все замолчали. Только женщины у двери продолжали шептаться, перебирая по порядку, кто на ком женился за это время, где какие дети родились, кто умер. Мы с Кяунд-зей слушали мужской разговор…

— Что такое! — вдруг воскликнул отец, словно опомнившись. — Так долго война идет. С германцами воевали. Как будто кончили. Теперь опять воюют…

Слепой старик, сидевший рядом с отцом, заметил:

— Давно такое дело говорят. Нгандугу воюют так. Когда людей много, земля их уже не поднимает. Надо кого-то убивать.

Бабушка, молчавшая все время, вступила в разговор. По праву старшей она могла говорить с мужчинами.

— У русских есть толстые книги. По этим книгам они воюют. Если так долго будет, никого в живых не останется…

— Надо дальше в тайгу уходить. Вверх по рекам, — заговорили гости, поднимаясь со своих мест. — Там будет спокойно. Рыбы, зверя найдем больше.

Пока наши сородичи собирались в путь, мы с Кяундзей успели устроить бой на косе. Набрав белых и красных камней, мы разделили их на две шеренги и стали стрелять из лука, стараясь уменьшить строй белых. В конце концов, красные победили. Остатки белых мы швырнули в воду.

Гости погрузились на баты. Как только они взмахнули шестами, тоска сдавила сердце. Кяундзя кричал мне: «Хорошо живи!» Но я стоял на берегу, ничего не видя. Глаза мои заволокло горячим туманом.

Летом мы ходили с отцом на лосиную переправу. В тишине лесов у тихой протоки караулили зверя. Теперь у меня было ружье, которое Ангирча оставил, уходя в загробный мир. Трое суток, почти не сходя с места, мы сидели в кустах, притаившись и ждали, когда подойдет лось. От старицы, заросшей камышом и осокой, поднимались тучи гнуса. Нечем было дышать. Но костер разводить нельзя. Отец не курил. Он ослаб и на третью ночь задремал. Кроме юколы, у нас ничего не было. Я сел в оморочку и тихо, чтобы не слышно было всплеска воды, доехал до кривуна, где темнела коряга. На рассвете лось пришел купаться. Сбежав с сопки, ухнул в воду. Я прицелился, но отец опередил меня. Это было так неожиданно, что я удивился.

— Ты ведь дремал, отец, когда ты успел заметить? — спросил я у него, как только мы вытянули лося из воды.

— О, бата, — засмеялся он, — настоящий охотник видит зверя даже сквозь сон…

Лось был огромный. Больших трудов стоило вытащить его из воды. Все утро мы свежевали его на берегу, а потом перевезли мясо по частям поближе к Хору.

— Вот что, Джанси, — сказал мне отец после того, как мы-опростали полный котел мяса, — я поднимусь на оморочке домой, а ты сиди здесь.

Отец не любил много разговаривать. Он почти никогда не объяснял своих поступков с тех пор, как умер дедушка. Но я знал, что отец должен подняться сейчас к нашему балагану и привести оттуда большой бат. Я ждал его до самого вечера. И не дождался. Пришлось развести костер. Над рекой спускалась тьма. Сквозь шум воды и веселое потрескивание валежника на огне я слышал далекий крик совы, похожий на лай собаки: «Аугу, аугу!» И вдруг где-то совсем близко, три раза протяжно и звонко взревела кабарга. Потом все стихло. Прошло несколько минут, прежде чем кабарга снова меня потревожила. Я уже собирался спать, не в силах бороться с усталостью, как вдруг опять повторилось то же самое, на этот раз так близко, что я подпрыгнул и схватился за оружие. Что такое? К берегу подплывает оморочка. В темноте я еле различаю мужскую фигуру. Отец? Нет! Высокий ростом, стройный, с ножом за поясом, подходит к костру охотник.

— Багдыфи! — говорит он мне, протягивая руку. — Один, что ли, сидишь? А где отец?

Это был Тунсяна, тот самый охотник, который когда-то привез моего отца из тайги с помятыми ребрами. Тунсяна сел рядом со мной около костра. Когда он положил на колени маленький свисток из бересты — манок кабарожий, я понял, что был обманут его звуками. Он ел торопливо и жадно. Хотелось узнать, откуда он сейчас идет и куда, поэтому я спросил его. Тунсяна мог не рассказывать мне, но, как видно, ему наскучило быть одному, и он заговорил со мной так, как будто я один способен был утешить его в страшном горе.

Он жил в небольшом стойбище на реке Келами. Весной его снарядили в путь к Магади-Мафе платить байту^[44]. Сто двадцать соболей надо было доставить удэгейскому князю за то, что его помощник — корейский купец Чен — вернулся зимой от кочевников с пустыми руками. Тунсяна отвез байту. А когда пришел в стойбище через месяц, уже не застал никого. Черная оспа опустошила юрты, унесла оттуда все живое.

— Пойду на Самаргу. Там есть брат мой, — сказал с тоской Тунсяна.

Утром он ушел. Я положил ему мяса в котел и долго смотрел вслед удаляющейся оморочке. Перед вечером вся наша семья собралась здесь. На двух батах уместился весь наш убогий скарб, в том числе и корье для нового балагана. Собаки первыми сбежали на берег, почуяв добычу.

— Вот как хорошо получилось, — радуясь удачной охоте и набивая трубку, заговорил отец. — Будем жить здесь.

Кончим все мясо, пойдем дальше.

ЗАРЕВО НАД ЛЕСАМИ

Опять Сукпай! Родная земля моего деда! Когда-то выжженный пожаром лес давно поднял свою голову, опушенную снегами. Так же, как медведи приходят на места своих старых сородичей, мы пришли сюда по тропе, протоптанной стариками.

Где-то под сопкой зимует, забравшись в берлогу, медведь, а мы приютились на берегу реки в своей старой юрте. По ночам восточный край неба горит, как железо, раскаленное на огне. Бабушка всему находит свое объяснение:

— Какое страшное небо, — говорит она. — Это русские воюют. Люди гибнут. Кровь их, как пар, поднимается высоко и стынет в небе…

— Хорошо, что мы ничего не видим. Живем далеко, — рассуждает отец.

А мне надоело жить без людей. Стал бы на лыжи и ушел через перевалы туда, где горит по ночам зарево. Неужели так будет всегда? У меня уже есть невеста, я ее ни разу еще не видел, но придет время, и она станет моей женой. Мы будем кочевать так же, как наши отцы и деды, прятаться в лесах от купцов, караулить зверя. Так же вот, как сейчас, голодать будем, если не заготовим мяса.

В ту зиму у нас ничего не было, кроме юколы. Питались одной рыбой. Три раза отец ходил на медведя и возвращался ни с чем. Бураны заметают следы. От мороза деревья трещат и раскалываются. То ветры подуют, то густые туманы заволокут все вокруг так, что видны лишь ближние деревья возле юрты, на которых висят медвежьи черепа.

Мы очень удивились, когда однажды в пургу к нам за-брели охотники. Они вошли в юрту, седые от инея. Ледяные сосульки свисали у них с усов, сверкали на высоких воротниках меховых тужурок. Несмотря на усталость, они весело приветствовали нас на языке Яту:

— Батькафу!^[45]

— Саавафа вааванду!^[46]

Отряхнув с себя снег» нанайцы с жадностью взялись за трубки, так как на морозе не закуривали, шли быстро, берегли время.

— Откуда идете?

Бабушка знает по-нанайски, поэтому она легко говорила с ними, переводя их речь отцу.

Низенький, коренастый нанаец с обмороженными щеками, Бельды Ингену, сидя на корточках у костра и не выпуская изо рта трубку, рассказывал о том, что делается на Амуре. Я понял: война совсем близко. Японцы пришли на Амур и хотят завладеть амурской землей.

В то время я представлял себе японцев так, как у нас говорится в старинной сказке. А в сказке говорится так. Жила на свете обезьяна. Никого у нее не было. Обезьяна искала себе жениха, но никак не могла найти. Пошла на море и утопилась. На дне морском ее нашел дракон. Они поженились, наплодили много детей. Дети вылезли из воды, поселились на острове и стали жить. Так появились японцы,

И вот теперь они пришли на Амур. Жгут дома, расстреливают людей. Белые им помогают. Трудно приходится красным, которых называют — большевики, но они защищаются крепко, ничего не боятся. Весь народ идет за ними. Скоро большевики прогонят японцев, тогда хорошо будет жить. Нгандугу и нани станут равными. Сами будут начальниками.

— Вашего Магади уже нет, — сообщили нанайцы. — Магади кончили… Теперь байту платить не надо. Прятатьcя тоже незачем.

Мы смотрим на Бельды Ингену так, будто он принес к нам в юрту праздник. Но как встречать этот праздник — никто не знает. Отец внимательно слушает, по нескольку раз переспрашивая, о чем говорит Ингену. Бабушка одобрительно кивает головой, улыбается. А мне Ингену представляется героем. Ведь он ходил с русскими партизанами по тайге, был проводником. Многие нанайцы отдали красным партизанам свои нарты с собаками, шили для них меховую одежду, кормили их мясом и рыбой. Ингену пришел сюда сейчас не затем, чтоб убить соболя. На Сукпае хорошие места для охоты. Здесь он добудет мясо для партизан.

— Нет ли у вас получше ремней? Лыжи совсем ослабли, — обратился он к бабушке.

Бабушка достала кусок кожи и сама сделала для него ремни, приготовила из бересты хорошие футляры для спичек, из сухих сохатиных жил свила крепкие нитки на случай, если в дороге придется что-нибудь починить.

Нанайцы пробыли у нас сутки, пережидая пургу. Они поделились с нами амурской рыбой, оставили банку рыбьего жира и ушли в сопки.

После этого несколько ночей подряд я видел сны, похожие на сказку. Незнакомая женщина вела меня куда-то через пылающий пожаром лес, и я летел вместе с ней на крыльях, касаясь облаков. Помню, я рассказал об этом бабушке. Она встревожилась:

— О, Джанси, не к добру это! Такие сны могут сбываться через несколько лет.

Как давно это было! Сны, уводившие меня к берегам неизвестных рек, в мир моей неясной и пугливой мечты о другой жизни, становились явью.

«БАГДЫФИ, ЛУСА!»

В том же году зимой мы всем семейством перевалили через Сихотэ-Алинь к морю, на Самаргу. Может быть, мой отец и не собрался бы так скоро, но пришел его брат Цала из низовий Хора и сказал:

— Идемте к морю. Внизу стало шумно. Стрельба идет.

От него мы узнали, что братья Кялундзюга Чауна и Даверий стали проводниками у партизан. Около Юмо они сделали партизанский продовольственный склад и теперь заготовляют мясо. Русские обещают хорошую жизнь. Они говорят, что скоро мы уже не будем жить в юртах. У нас будут дома такие же, как у русских. Все узнают грамоту. Книги читать научимся. Товаров всяких много получим.

— Охотиться-то можно будет? — осведомился отец.

По его лицу блуждала рассеянная улыбка.

Я внимательно слушал весь разговор. Почему же Цала пришел к нам и. зовет отца на море, когда лучше было бы спуститься сейчас вниз по Хору, туда, где работают Чауна и Даверий? Но мы ушли к морю.

Отец стремился подальше от войны, а здесь она оказалась рядом с нами. В маленьком стойбище Акза на берегу Самарги мы поставили балаган. Цала и раньше часто бывал на морском побережье, встречался с русскими. Он хорошо понимал их язык. Первые русские слова я узнал от него. Весной, когда таймени мечут икру, мы отправились вниз по реке рыбачить. И вот я впервые увидел море. Огромное и пустынное, оно показалось мне страшным. Наши баты не годятся для морской волны. Морская волна невеселая, поднимается из глубины и ворчит, как большой зверь. Соблюдая старинный обычай, я зачерпнул горсть воды, выпил и долго сплевывал горечь. Так вот какое оно, это море! Здесь жили когда-то предки мои. Сюда ходили удэ за ракушками, чтобы украсить ими халаты женщин. Море пробудило в моей душе тоску по скупайской долине.

В селении Усть-Самарга было много русских. Мы расположились на песчаной косе у самого берега. Отсюда хорошо было видно деревенскую улицу с домами, совсем не похожими на наши юрты. По утрам слышно, как поют петухи. Русские дети часто приходят на берег и смотрят, как мы разделываем свежую рыбу, едим талу.

Однажды рано утром, когда все еще спали, я вышел из балагана, чтобы развести костер. Перед восходом солнца розовый свет переливается на мелкой волне, скользит по камням. Первые птицы взмахнули крыльями и понеслись над рекой. Я огляделся вокруг. На противоположном берегу стоял человек. В тишине я услышал его негромкий голос и, хотя не разобрал ни единого слова, но понял его просьбу по взмаху руки.

Не раздумывая, я отвязал свой бат, столкнул его на воду и пошел прямо по направлению к незнакомцу.

— Перевези меня скорее, — сказал он ласково, едва я приблизился к нему настолько, что мог рассмотреть его одежду — выцветшую гимнастерку, матерчатые брюки, заправленные в сапоги. У него были большие глаза, светлые, как река. Я разглядел их потом, когда мы стояли с ним рядом и, разговаривая, пытались понять друг друга. Худые, впалые щеки, небритое лицо, изорванная одежда — все говорило о том, что человек этот давно не видел домашнего очага.

— Идемте со мной, — предложил он.

Я знал только несколько русских слов, но все-таки понял, что он беспокоится — нет ли в деревне вооруженных людей. По-видимому, боялся — как бы его не заметили. Мы шли по кустам без тропы, мимо огородов. Как жаль, что я не могу ничего объяснить ему. Я никого здесь не знаю, пришел сюда несколько дней назад вместе с отцом, чтобы не умереть с голоду. Но сказать это русскому не умею.

Он ни о чем не расспрашивал больше, увлекая меня за собой на край деревни. Не знаю почему, но я верил, что ничего плохого со мной не случится, и следовал по его пятам, не понимая, куда и зачем. Мы остановились перед дверью самой последней избы. После того, как он стукнул в дверь четыре раза, послышались чьи-то шаги. Нам открыла женщина. Она вскрикнула, обхватив его шею руками:

— Саша! Сашенька!

Они осыпали друг друга поцелуями. Потом откуда-то из-за печки вышел седой старик. Обнимая гостя, заплакал. Я стоял у порога с бьющимся сердцем.

— Кто это? — указывая на меня, спросила женщина.

Меня усадили за стол, напоили чаем. Когда я, собрался уходить домой, гость, которого назвали Сашей, попросил, чтобы ночью я снова переправил его на тот берег. В благодарность он набил мои карманы конфетами, а женщина подарила белого хлеба. Я шел оттуда с таким чувством, как будто меня поднимали мягкие и теплые волны.

В эту ночь я не стал лучить рыбу. Сославшись на боль в ногах, сидел на берегу в ожидании. Русский пришел в полночь. Он назвал меня по имени и сказал, что очень торопится. Я перевез его на ту сторону реки. Мы простились с ним, протянув друг другу руки.

С тех пор прошло много дней.

Опять перед глазами дымные юрты стойбища Акза. Снова голодная жизнь. Отец ушел на охоту в горы. Он хотел запастись сушеным мясом, чтобы зимой вернуться на Сукпай. Теперь семья ожидала талу только моего улова. Осенью я наловил рыбы столько, что мы уже не чувствовали голода. По вечерам к нашему костру приходили молодые удэгейцы из соседних юрт. Говорили об охоте, жаловались на плохие берданки, с которыми стало трудно ходить в тайгу. Двоюродная сестра моя, сидевшая рядом со мной, готовила ужин.

— О, — сказала она, — я видела вчера настоящее оружие! Луса показывал мне винтовку.

Оказывается, вчера, когда она ходила в сопки за ягодами, ей повстречался русский человек. Он спрашивал у нее, как скорее можно пройти к морю. Она указала тропинку.

— На морском побережье теперь белые с красными воюют, — заметил один молодой удэгеец недавно приехавший из бухты Ольги.

Я вспомнил, как мы с Кяундзей когда-то устраивали бой на косе, собирая белые и красные камни. Теперь это уже была не игра.

Как-то вечером в нашей юрте появился незнакомый удэгеец. Он приплыл из стойбища Хулими на оморочке, что-бы сказать мне новость:

— Тебя вызывают партизаны. Завтра же постарайся спуститься вниз.

Мать заплакала, а бабушка, собирая мне котомку в дорогу, сказала:

— Что поделаешь? Когда люди просят, надо идти.

Я видел, как дрожали ее худые, морщинистые руки. Она завязала котомку и пошла со мной на косу, где стояла моя оморочка.

— Не поднимай оружие на человека до тех пор, пока не увидишь, что на тебя глядит пуля, — говорила бабушка.

— Хорошо ходи! — кричала мать вслед.

— Пусть ноги носят тебя до старости!

Я сел в оморочку, последний раз оглянувшись, помахал рукой. Когда передо мной замелькали юрты стойбища Хулими, я почувствовал волнение.

Партизанский штаб размещался в большой юрте старого Лигену Канчуги. Едва я приблизился к юрте, оттуда мне навстречу стали выходить один за другим люди, шумно разговаривая.

— Проходи, — сказали мне, указывая на дверь.

В юрте был только один человек. Он поднял на меня большие светлые глаза. Я узнал его.

— Багдыфи, луса!

— Здравствуй, товарищ! — ответил он, улыбнувшись. — Вот мы и встретились. Садись.

Через несколько минут явился младший сын Канчуги, понимавший по-русски. С его помощью я узнал, зачем меня вызывали партизаны. Командир развернул передо мной карту.

— Все побережье занято белыми, — говорил он, — здесь белые, здесь японцы. Нам нужно попасть в Хабаровск. Через Владивосток нельзя. Можно только по тайге через перевал. Вот эта голубая лента — Амур. Видишь? А эти зеленые пятна — тайга. Мы сейчас находимся вот здесь. Как попасть туда? Мне говорили, что можно через Хор. А ты ведь хорский. Можешь ли ты быть нашим проводником.

Я согласился. Поход был назначен через два дня, как только вернутся из Усть-Самарги удэгейцы, посланные туда за продуктами. Пока партизаны ожидали батчиков с продуктами, я ловил рыбу. Они сами варили уху, расположившись у костра, беседовали. Взглянув как-то на мою берданку, командир рассмеялся:

— Русскую винтовку видел? — спросил он.

— Нет.

— Пойдем со мной.

Он взял винтовку и повел меня в лес. Там, пристроившись около пня, он выстрелил в ствол дальнего дерева и пробил его насквозь.

— Видишь, как бьет! Можно кабанов стрелять далеко. А сейчас каждую пулю беречь надо. Разрешаю тебе выстрелить один раз.

На следующий день вернулись батчики. Они привезли продовольствие и тревожную весть. Белые заняли Усть-Самаргу. Но из бухты Ольги пришли партизаны, вступили в бой. Им нужна помощь.

Было решено присоединиться к ольгинским партизанам. И вот вечером мы спустили на воду баты. Вместо хорской тайги я увидел бой на морском побережье.

Я не понимал тогда, что значит — «ударить с тыла», но когда командир повторил это несколько раз, мне захотелось идти с ним рядом, с оружием в руках. Но меня оставили на берегу до особого распоряжения. Несколько дней подряд я почти не сходил со своей оморочки. Под пулями возил партизанам боевые припасы, продовольствие. Но самый тяжелый путь мне достался, когда принесли раненого командира. Я перевез его на наш берег и вспомнил, что отсюда совсем недалеко до той избы, где весной нас встречала женщина. Может быть, она захочет увидеть его? С этой мыслью я пустился бежать на край деревни через кусты. Канчуга, уже знавший в чем дело, предупредил:

— Даю тебе времени столько, сколько потребуется, чтобы выкурить одну трубку.

Однако бежал я напрасно. На месте знакомой избы я увидел пепелище.

Мы отвезли Александра Петровича в санитарный лагерь. Это был тяжелый день. Но скоро я увидел, как красные знамена поднялись в воздухе, и далеко вокруг прокатилось победное «ура».

Я вспомнил об этом спустя несколько лет на Сукпае. Песня звенела в моей душе так же, как звенит Сукпай, когда сбросит с себя тяжелые льды и мчится вдаль, раскидывая заломы и камни.

КРАСНОЕ ЗНАМЯ

Родина дедов, отцов — Сукпай-река! Дедами открытая, исхоженная зверьем, птичьим свистом обласканная, долина шумного Хора! Взгорблена ты сопками, покрыта лесами, родная, близкая сердцу земля! Сколько троп сохатиных, сколько медвежьих следов хранят здесь глухие лесные распадки! В светлой воде твоих рек много рыбы гуляет.

Но случилось так, что в родной стороне стало страшно жить лесному человеку. На охотничьих тропинках, как ягода-брусника, закраснели капли крови. Чужие люди из-за моря пришли к нам в тайгу. Они караулили охотников, притаившись в зарослях. Они стояли возле юрт с ружьями. Они говорили по-своему: «Аната»…^[47] В темных лесах было мрачно и холодно, как в расщелинах скал, где не бывает цветов.

Так шли годы. Так пробежало детство мое, обожженное светом костров, горечью дыма и слез. Так пришла моя юность, опаленная первым пожаром войны, светлым заревом над лесами. Возвратившись с морского побережья домой, я мчался в оморочке по Сукпаю, ходил по Хору, пил с весла кипучую воду, разговаривая с птицами, дразнил свистком кабаргу. Над Хором белел туман. В тумане кружились орлы. Солнце медленно поднималось над темнеющей гривой лесов. Как же это вышло, что в родной стороне стало страшно жить лесному человеку?

Был злодей Магади-Мафа. Но его не стало. Вместо Магади появились чужие купцы. Говорят, что когда убиваешь одну змею, надо ждать, что придут другие. На таежных тропинках стояла смерть. Люди гибли от болезней. Люди боялись людей. Соболиные меха уплывали из рук, как вода через невод. Под шаманский бубен плясало горе. Все, что добывали охотники, приходилось отдавать купцам. Старики говорили:

— Мы сейчас, как ленки. Когда таймень хочет проглотить ленка, он обдирает с него чешую.

Тогда они еще не знали, что над тайгой поднимается новое солнце.

Дом был построен, но сор еще не убран. Я хочу рассказать, как вымели этот сор из тайги, как угнали купцов и шаманов. Это была жестокая борьба. И вот солнце новой жизни осветило леса и горы. Я буду рассказывать, как над юртой взметнулось красное знамя. Ветер развернул это знамя. Оно горело лучами восхода.

ХУНХУЗЫ

Таял снег. Стеклянными льдинками блестела река. Под нартами, шурша, рассыпались хрупкие дороги. Нарты было тащить тяжело. Но мы с отцом радовались — охота вышла удачной.

В стойбище на Чукене весна обнажила тропу. «Пиньк-пиньк» звенел в кустах зимородок. Мы едва поднялись на взгорье, где стояли, как старые грибы, наши юрты.

— Э тэ-тэ… долго ходили, — приговаривала бабушка, подавая мне новые улы и рубаху.

В тот же день я пошел к Яту. С тех пор, как Мангмукэй убежала из семьи Чингисы, много раз тайга меняла свой белый наряд на зеленый. Теперь Яту была женой Голинка Кимонко и жила спокойно. Из открытой двери юрты доносился знакомый голос Мангмукэй. Притаившись, чтобы не вспугнуть ее весеннюю песню, я слушал:

Так пела маленькая женщина. И вдруг встрепенулась, вскочила с места, отбросив шитье.

— Бата! Она очень обрадовалась, когда я ступил через порог.

— Багдыфи!

— Как охотились?

— Хорошо.

— Какой зверь попался?

— Разный. Медведь есть. Соболь есть. Белка.

— Давно тебя не видела. Садись, — сказала Яту, придвинув мне подстилку из бересты. — Ты, наверно, скоро жениться будешь?

— Не знаю.

— Я так слышала. Мать собирается за невестой.

Яту не успела договорить. Около юрты послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась. Два незнакомых человека поздоровались в один голос на языке лесных людей.

— Можно у вас переночевать? — спросили они.

Яту сидела, склонившись над шитьем и не подняла головы. Лицо ее стало мрачным. Помолчав, она сказала:

— Я ничего не знаю. Скоро придет хозяин, у него спрашивайте.

Они постояли с минуту, поглядели на голые стены юрты и вышли.

— Кто это? — спросил я, закрывая за ними дверь.

— О, это страшные люди. Говорят, что Мисинга Канчуга раньше жил на Бикине. Теперь связался с купцами. Где он появится, там хуза^[48] идут следом за ним.

Вечером в нашей юрте стало тесно. Отец позвал охотников есть мясо. Гости сидели на берестяных подстилках, на кабаньих шкурах, поджав под себя ноги. Мать подавала им в чашках отваренное большими кусками медвежье мясо. Ели, громко причмокивая, перебрасывались словами. Потом пить чай. Слово «хуза» переходило из уст в уста.

— Это дело совсем плохое, — заметил Иванса Кялундзюга, сидевший рядом с отцом.

Иванса был осторожный, хитрый, как лиса. Говорил он вкрадчивым голосом. При этом плечо его подергивалось, а подслеповатые глаза с воспаленными красными веками глядели вниз.

— Как жить будем? — спрашивал он.

— Не понимаю, почему так долго русские воюют? Какой будет порядок дальше? Может быть, это власти нам таких людей посылают?

— Зачем так говоришь? — вмешался красивый удэгеец с длинными косами, обвитыми красной тесьмой. Это был Дзо-лодо — превосходный охотник из рода Кялундзюга. Он только вчера явился сюда с Катэна и еще не успел рассказать новости. Он вытер стружкой полные яркие губы. В длинных и узких прорезях глаз блеснули огоньки: — Война уже кончилась. Красные победили. Большевики. Я так слыхал. «Хуза»— это все равно что «беу»— разбойники. Они бродят в лесу, как голодные волки.

— Однако мы напрасно так всех боимся, боимся, — медленно проговорил мой отец, зевая от усталости. — Надо посмотреть, может, хуза товар будут менять? Я думаю, ничего они плохого нам не сделают.

— Канчуга ночует в юрте Голинки, — шепнул мне Кяундзя, только что перешагнувший через порог нашей юрты. Я сразу вспомнил Яту и всю ночь с беспокойством прислушивался к людским голосам.

Утром мы долго спали. Солнце уже поднялось над лесом, когда мать приготовила еду. Мы уселись вокруг очага. Отец выбрал самые длинные палочки. В левой руке у него чашка с зактой — супом из юколы. Правой он берет палочки и не торопясь начинает есть. В это время кто-то приоткрыл дверь нашей юрты. Сначала показалось дуло винтовки, затем вошли два хунхуза. Один из них сразу шагнул к отцу и прикладом выбил из его рук чашку с супом. Пепел от костра поднялся кверху. Лицо моего отца стало серым, как пепел.

— Цуба! Цуба!^[49]— кричали хунхузы.

Они подхватили отца под руки и вытолкнули из юрты. Когда мы все очутились под открытым небом, я услышал повсюду женский плач, крик детей, приглушенные голоса охотников. На протоку сбежалось много народу. Старик Чингиса, становясь на колени, просил сквозь слезы:

— Вожак хунхузов, я поклонюсь тебе в ноги, но ты пощади нас.

Хунхуз ударил его прикладом. Чингиса упал и больше не шевельнулся. Отец лежал связанный веревками. Его били, когда он пытался вставать.

— Что же вы смотрите? — крикнул Дзолодо, выбегая из-за кустов. В руках у него берданка.

Маленький ростом, важный, как петух, Лайси перебегает ему дорогу.

— Не стреляй, не стреляй! — кричит он. — Будет худо. Ты видишь, хуза сильнее. Их пятнадцать. Значит, пятнадцать винтовок. Надо отдать им пушнину, тогда уйдут.

Хунхузы заняли две юрты. К вечеру охотники снесли туда все, что имели. Отец отдал шесть соболей, три выдры, сто семьдесят белок, две рыси и пять колонков.

— Ничего не прячьте. Давайте деньги, пушнину, — говорит Лайси. Он переводчик у хунхузов. Бегает туда-сюда, петушится: «гоголи-лиа, гоголи-лиа^[50]»…

Арестованных развязали. Освобождаясь от веревок, Гольду Кимонко взмахнул рукой:

— Не плачьте, дети мои. Все равно разбойникам конец будет. Их накажут духи.

НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ

Когда стало темнеть, нас всех согнали в две юрты. Хунхузы выставили караул. Никто без спроса не смел выходить на улицу. Даже если надо было принести воды или дров, обращались к переводчику. Тот просил разрешения у хунхузов. Трое суток мы просидели под стражей. Тем временем изменилась погода. Солнце спряталось. Похолодало. Повеяло с гор снегами. Потом закружилась метель. Снежные хлопья величиной с голову птички падали за дверью, летели в юрту. Гольду высунул голову в дверь:

— Это ненадолго. Тучи летние. Дождь будет.

— Цуба! — крикнул часовой, толкая Гольду прикладом.

В эту ночь снег с дождем посменно шелестели над пологом юрты. Промокшие под дождем караульные перед утром оставили свой пост и ушли. В это время явился к нам Линчуна Кялундзюга. Пришел он вместе с хунхузами, сопровождая их до Чукена. Он потихоньку отыскал себе место у двери и сел. Почти все уже спали, полусидя, прислонившись друг к другу. В тишине я услышал, как злобно выругался Дзолодо:

— Этот собака Лайси помогает хунхузам обдирать нас, как белок. Зачем такие люди живут на свете?

— Ничего, — заметил тихо Гольду из своего угла, — грех не проходит даром.

— Тише, Лайси попал, как ленок в сетку, — заговорил шепотом Лйнчуна Кялундзюга. — Я расскажу вам, как это все случилось.

Он выглянул за дверь, чтобы убедиться — нет ли кого поблизости, и стал рассказывать.

— Дело было так. Мой отец, Моско, Уляну и я шли вниз по реке менять пушнину. Около устья Дзингали нас остановили хунхузы. Они отобрали у нас всю пушнину и приказали везти их на нартах обратно, вверх. Что же делать? Пришлось подчиниться. Оружия с собой не было. Один раз я перевернул нарту, хуза упал, рассердился и ударил меня прикладом по голове. Опять пошли. Ночевали в юрте нанайца Тумпали Данкана. Вожак хунхузов всю ночь курил с хозяином опиум. Данкан рассказывал: где кто живет, как охотится. За это дело вожак оставил ему денег и опиум. На другой день опять шли. По дороге нам по пался бикинский купец Мисинга Канчуга. Хунхузы раскланялись с ним, как старые друзья. Дали ему винтовку. Он обрадовался. У него был пистолет. Вожак хунхузов сказал мне так: «Если еще раз опрокинешь нарту, получишь пулю в лоб». Я старался везти осторожно. И вдруг, вижу, как впереди меня Моско запнулся. Нарта его качнулась, и хунхуз, который сидел там, упал в снег. Поднялся шум, крик. Кто-то выстрелил в воздух. Моско так избили, что он плакал. Около устья Катэна, где стоят охотничьи юрты, мы остановились. Там жил Лайси, Хунхузы зашли к нему в юрту и вытащили его оттуда за волосы. Длинные седые косы его чуть не вырвали. Потом хунхузы подвесили его на дерево и стали бить. Они ему так говорили: «Ты здесь почетный судья. Почему твои люди прячут от нас пушнину? Хорошенько говори своим родичам, чтобы ничего не таили. Если не будешь так делать, мы вздернем тебя на этом дереве».

Лайси испугался. Так отвечал им: «Даю клятву, что заставлю всех хорских удэ служить вам. Только отпустите меня». Вожак смотрел на него, улыбался. Так говорил: «Я сделаю тебя начальником. Ты ведь хорошо знаешь наш язык. Если будешь обманывать, придется твою голову собакам отдать». Лайси плачет, просит прощения и говорит: «Вы только отпустите меня, я все сделаю»…

Почти целые сутки хунхузы держали его на привязи. Старухи уже отдали свои серебряные «балапти^[51]», золотые кольца и серьги, чтобы задобрить хунхузов. Вожак распорядился освободить Лайси. Как только Лайси отвязали, он привел себя в порядок, подпоясался, набил табакой трубку и стал жадно вдыхать дым. Сердитая складка залегла у него на лбу. «Го-го-го-го», — запетушился старик.

— Люди! Давайте своих соболей, давайте все, что у вас есть. Кто пожалеет, берегитесь!

Он собрал тридцать соболей, много белок и все это отдал вожаку.

— Шанго! — приговаривали хунхузы. — Хо! (хорошо!),

Потом вожак велел взять у охотников все затворы от берданок. Только у Чангумы не тронули оружия. Хунхузы приказали ему подняться вверх по Катэну и собрать всю пушнину. Они написали Чангуме какую-то бумагу, в которой говорилось, что, если он вернется с пустыми руками, череп его останется на шесте.

Для каждого хунхуза приготовили нарту, Лайси тоже сел на нарту и сам управлял собаками. Так мы дошли до устья Гуасиги. Там опять остановка была. Там Лайси опять петухом ходил: «го-го-го-го»… Он хотел, чтобы Чауна пошел тащить нарты дальше, вверх по Хору. Но Чауна в то время делал гроб своему отцу. Отказался идти. Так говорил Чауна: «Разве ты не понимаешь, что я должен проводить отца в загробный мир? Если хочешь, я догоню вас потом». Когда мы пришли в Джанго, ты слышишь, Гольду? Когда мы пришли в Джанго, твой отец отказался давать пушнину. Хунхузы потащили в лес и живого закопали в землю. Больше сердце не может терпеть. Надо что-то делать. Так они всех нас погубят.

Линчуна закончил свой рассказ и попросил закурить. Гольду в темноте поднялся, что-то хотел сказать, но упал ничком и горько, безутешно заплакал.

— Манга^[52],— вздохнул отец, поправляя головешки костра.

Утром хунхузы стали собираться в дорогу. Теперь нас освободили из-под стражи.

С непривычки, выйдя из темной юрты на свет, я долго протирал глаза. И вдруг… что такое? Откуда взялись эти люди? В стойбище пришли еще двое. Они одеты в желтые полушубки, поверх шапок у них наброшены серые мешки с длинными концами, завязанными вокруг шеи, на ногах высокие толстые сапоги.

— Японцы, ты видишь, бата, японцы? — шепнул мне отец, когда они проходили мимо нашей юрты.

Вместе с ними шел Мисинга Канчуга. Он на ходу размахивал руками, считал что-то по пальцам и озирался, как волк, выискивая добычу.

Я побежал через кусты к крайней юрте и спрятался за амбаром раньше, чем они успели туда придти.

— Кто есть мужчины здесь? Выходи! — крикнул Мисинга, распахнув дверь юрты.

Детский плач донесся оттуда и замер. Дверь захлопнулась. Один японец вместе с Мисингой пошел в юрту. Другой остался на карауле. Он ходил взад-вперед, вытянув в правой руке пистолет. Как они забрели сюда? Неужели Дзолодо ошибся! Ведь он говорил, что большевики победили. Нет, Дзолодо не ошибся! Позднее я понял, что это были остатки разбитой японской армии. Враг еще не сдавался. Над нашей страной уже давно поднялось красное знамя, а здесь в лесной глуши еще прятались злые, опасные люди. Что они задумали, мы не знали.

— Выходи, выходи! — кричал Мисинга.

Он выволок из юрты старого Гольду, связанного веревками, толкнул в снег.

— Я не знаю туда дорогу, я не ходил на Бикин, — повторял Гольду, приподнимаясь на локте.

Мне было ясно, что японцы ищут проводников. Я осторожно шагнул в сторону от амбара и опять через кусты пробрался к своей юрте.

— Знаю, знаю, — мрачно закивал отец, выслушав мой рассказ.

Бабушка в эти дни совсем состарилась. Она ползала по земле, как рыба, выброшенная из воды. Она все время плачет с тех пор, как узнала, что хунхузы приказали отцу тащить нарты до перевала.

— Вот тебе на дорогу, — сказала мать, подавая ему котомку с юколой. — Мяса у нас нет. Все забрали хунхузы.

— Скорее, скорее! — торопил между тем Лайси.

Двадцать две нарты вытянулись вдоль берега. На передней нарте вместе с Лайси пристроился японец. Он сидит нахохлившись, спрятав руки в рукава своей желтой шубы. На второй нарте, там, где размахивает длинной палкой Мисинга Канчуга, желтеет другая шуба. Давно уже мы не видели столько нарт. Лайси дал свисток. Собаки рванули нарты и помчались вперед. Старик Гольду бежит в упряжке, едва поспевая за собаками. Отец мой прихрамывает, согнувшись от тяжести, бредя по мокрому снегу,

— Пусть хранит тебя добрый дух, — шепчет сквозь слезы мать.

ПОГОНЯ

Как только за кривуном скрылась последняя нарта, в стойбище поднялся вой. Женщины выметали сор, подбирали одежду, выбрасывали в кусты рыбьи кости. В стойбище осталась одна собака. Мы все насторожились, когда услышали громкий лай. На тропе показался человек с винтовкой через плечо. Это был Ниадыга Кимонко. Не здороваясь, он спросил: «Где хуза?» и когда услышал в ответ: «Ушли», торопливо заговорил:

— Давайте нам что-нибудь поесть. Нас много. Будем догонять врага. Драться будем.

С этими словами он снял с плеча русскую винтовку, повесил котомку и быстро юркнул в кусты. Через несколько минут из кустов вышли люди: кто с берданкой, кто с дробовиком. В стойбище стало шумно. Кимонко и Кялундзюга объединились на борьбу. Старики уже вывернули свои мокчо^[53] на левую сторону и застегнулись справа налево, готовые к битве.

— Сородэ, мама! — громко сказал Чауна, проходя в нашу юрту и кланяясь бабушке. Чауна был старшим братом моей невесты, которую я еще не видел. Вместе с другим братом Даверием он помогал красным партизанам возить груз, строить лабазы в низовьях Хора. Когда хунхузы проходили мимо его юрты, он хоронил отца.

Чауна пообещал догнать их. И в тот же день вышел из лесу русский охотник Жарков. Чауна встретился с ним на реке и не сразу его узнал. Густая русая борода, пышные усы, изменили его лицо так сильно, что не верилось, неужели это тот человек, с которым они вместе строили партизанам лабаз на Кутузовке.

— Не признал? — спросил Жарков, называя свою фамилию.

— Э-э, — обрадовался Чауна, — Иван Васильевич! Куда идешь?

Жарков рассказал ему, что в эти дни по Хору должны пройти японские разведчики. Их четверо. Двое хотят попасть на Бикин, а двое через перевал к морю. Надо задержать их во что бы то ни стало. С этой целью Иван Васильевич и пришел сюда. Два дня он пробыл в юрте Чауны. За это время Ч1ауна успел побывать на Катэне, куда ушел Чангума с грозной бумагой от хунхузов. Катэнские охотники уже готовы были подчиниться этой бумаге, но тут явился Чауна и сказал мне:

— Мы не можем больше терпеть. Надо защищаться. За хунхузами японцы идут. Так им не будет конца. Берите

оружие. Пойдем догонять врагов. Русский партизан ожидает нас. Идемте!

И вот они пошли. По дороге разделились на две группы: одни с Жарковым ушли через перевал к морю, других Чауна привел сам. Не хватало оружия. Чауна назвал меня по имени:

— Придется тебя посылать за оружием. Потом нас догонишь. Иди к чукенским удэ в стойбище. Там возьмешь сколько-нибудь берданок. Мы пойдем вверх по Хору.

И вот, спешно собравшись, я бегу по Чукену. То, что рассказал Чауна, радует меня и тревожит. Весенний день разливает вокруг ослепительное сияние. Из-под снега кое-где уже темнеют разливы. У берега торчат подмытые осенней водой корневища. «Как же это вышло, что в родной стороне стало страшно лесному человеку?» Мысли путаются в голове, как осенью путаются ноги в сухой траве. Нартовую дорогу запорошило снегом. Глупые вороны кричат мне что-то вдогонку. Вот и стойбище. Четыре юрты за лесом. Одноглазый старик Вакумбу Кимонко стоит около амбарчика, растянув на шестах сети.

— Зачем так быстро идешь? — спрашивает он, оглядев меня с ног до головы. Единственный глаз его слезится.

— У меня важное дело, — говорю. — Кто из ваших охотников дома?

Через несколько минут я уже сидел в юрте, пил чай. Тем временем Вакумбу чистил оружие. Известие о японцах встревожило охотников не на шутку.

— Вместе пойдем, — заявил Вакумбу, когда я уже собрался идти, завернув в мешок три берданки.

В это время на тропе показался парень. Я не узнал в нем Лэтэ. Важно шагая, он шел, как бы не замечая меня. Ветер слегка раздувал его белое помпу (головное покрывало), расшитое ярким узором. Темно-синяя рубашка — мокчо, окаймленная на подоле цветистой, как радуга, лентой, облегала его стройную фигуру. На поясе, перехватившем тонкую, как у девушки талию, болтался нож, упрятанный в красивый чехол. Далекие воспоминания детства хлынули в душу и сразу охладили ее, как вода охлаждает согретый на солнце камень. Лэтэ давно перестал дружить с нами.

— На охоту собрался? — спросил он меня, протягивая руку. Повыше запястья блеснули серебряные балапти… Лэтэ подозрительно оглядел мою ношу.

— Нет. Пусть медведь еще сон свой последний смотрит. Купцы оружие попросили. Ты на соболевку ходил, что ли?

— Почему на соболевку? Невесту искать хочу!

Говоря это, он презрительно усмехнулся, оглядывая мою старую, покрытую заплатами одежду, и пошел по тропе медленным шагом.

— Этот парень Лэтэ хорошую жизнь себе нашел, — сказал мне Вакумбу, когда мы с ним шли по Чукену. — Ничего не делает, на охоту не ходит. В юрте у них всегда белые лепешки и сахар.

— А где его отец?

— Дадзули с тех пор, как шаманом стал, разбогател. Торговать научился. Разве не знаешь? Все время ходит на маньчжурскую сторону. Нинка буатыгини^[54], наверно, роднее стала, чем наша тайга. Жадный волк, когда-нибудь подавится.

Мы отправились с ним обратно вниз по Чукену. Ночь застигла нас в тайге. Пришлось разводить костер. Я нарубил еловых веток и устроил из них постель. Сквозь сон до меня донеслось глухое бормотанье Вакумбу. Старик молился:

На рассвете мы двинулись дальше. В полдень догнали своих около Сукпая. Дзолодо взял у меня оружие. Рассевшись на валежине, охотники говорили о том, что делать дальше. Обветренные, закопченные у костров лица их потемнели еще больше. Курили жадно, делились табаком, Костер разводить не стали, чтобы не навлечь подозрений. По всем приметам хунхузы сейчас достигли стойбища Танду и устроили там привал.

— Будем окружать их, — сказал Чауна, вставая с валежины. — Не дадим японцам перейти через перевал.

— Надо послать кого-то вперед. Пусть предупредят своих, что мы будем стрелять, — добавил Дзолодо, вскидывая на плечо берданку.

— Это правильно, — поддержали остальные. — Кто пойдет?

— Я могу! — первым отозвался Тунсяна.

— Меня возьмите, — попросил я и сам испугался своего голоса.

С минуту охотники молчали, затем Чауна одобрительно кивнул и жестом руки подтвердил свое согласие:

— Га!

Все было так, как думали охотники. Хунхузы, действительно, расположились в Танду. Гроза пришла и сюда. И здесь люди в страхе отступили перед бедой. Стойбище было похоже на муравьиную кучу, которую размял медведь. Увидев меня, отец испугался. Голос его дрогнул:

— Ты зачем сюда пришел?

— Я не один. Здесь Тунсяна. Мы пришли сказать чтобы вы не боялись. Сюда идет целый отряд. Будет бой Ночью стойбище окружат.

Мне стоило больших трудов увидеть отца наедине. Он срубал ветки с зеленой ели, когда я подошел к нему сзади и стал торопливо складывать в кучу нарубленные ветки. Мы разговаривали вполголоса. Уже темнело. Отец сказал, что хунхузы собираются завтра двинуться дальше. На все стойбище гремел голос Мисинги. Он ходил с плеткой и кричал: «Давай, давай! Выходи, старая черепаха!» Заложив руки за спину, прохаживался около юрт Лайси. Тем временем Тунсяна незаметно вынырнул из-за кустов и подал мне знак: надо было уходить. Лес укрыл нас, как только мы сошли с тропы.

Утром за стойбищем Танду загремели выстрелы. Едва потянулись в путь по реке нагруженные нарты, с берега грянул выстрел. Японец, сидевший на первой нарте, рухнул на лед. Тунсяна был метким стрелком.

— Эй, стойте! — крикнул Лайси, неизвестно к кому обращаясь. Он затормозил весь поезд. Чужая, незнакомая речь смешивалась с удэгейской. Никамбу Кялундзюга, замыкавший поезд, свалил своего пассажира в длиннополом халате на снег и ударил его копьем.

— Бросайте нарты! — крикнул он удэгейцам. — Берите оружие!

Мисинга, злобно выругавшись, прицелился в него.

— Собака…

Никамбу упал. Снег около него стал красным, Тогда из-за кустов снова стали стрелять. Канчуга метнулся в сторону. Увидев на противоположном берегу большое корневище, он решил там укрыться. Но не рассчитал.

— Стой! Остановись! — сказал Дзолодо, выходя ему навстречу. Он вскинул берданку, почти упираясь дулом в грудь предателя.

Мисинга Канчуга опешил, заметался, как барсук в норе. Злоба исказила его лицо.

— Стреляй! — крикнул он, скрестив на груди руки.

— Нет, подожди, — сказал Чауна, подходя к нему. — Стрелять пока не будем. Мы еще спросим тебя, как продался разбойникам. Ты еще вернешь нам все, что взял.

— Гдзиу! Гдзиу! — звенели пули вдоль реки.

Никто не заметил, как Мисинга, стоявший напротив Чауны, вдруг изловчился и прыгнул на него. Нож сверкнул перед глазами Чауны. Но Мисинга не успел воспользоваться своим оружием. Одноглазый Вакумбу, внимательно следивший из-за кустов, прицелился в него и выстрелил.

— Так будет лучше.

До половины дня гремел бой. Вдоль реки поднимались столбики дыма. Ветер нес их над косматыми вершинами деревьев. Собаки, стояли, насторожив уши. Пахло пороховым дымом. Когда все стихло, люди стали выходить из лесу, на реку, где стояли опустевшие нарты. Через несколько минут нарты были повернуты в обратную сторону, и собаки весело помчались домой. Перед тем, как положить копье, Гольду вытер его полой своего мокчо. Он уже успел вывернуть одежду на правую сторону. Лицо его сияло.

— Вот так будет всегда. Если люди становятся хуже зверя, их надо убивать. Теперь японцы не дойдут до перевала. Они хотели, чтобы я — Гольду Кимонко — указал им дорогу на Бикин. Это Мисинга Канчуга привел их сюда. Пусть он в загробном мире не найдет себе ни весла, ни оморочки.

На реке остались мертвые тела. Они были видны до тех пор, пока мы не скрылись за поворотом. Оглянувшись в последний раз, я увидел, как желтели шубы на снегу. Громко крича над мертвыми, уже кружились вороны, В стойбище Танду на радостях охотники устроили праздник. Женщины приготовили обед, созвали всех в одну юрту. Чауна говорил:

— Вот видите, как хорошо! Если бы мы не пошли догонять врагов, они бы наделали много зла. Спасибо русскому человеку!

На другой день мы отправились домой. Подходя к Чукену, охотники открыли стрельбу. Те, кто оставался, и те, кто уходил вниз по Хору, стреляли в воздух, чтобы злой дух покинул леса и горы.

ДЖАНГО

С тех пор, как не стало деда, мы покинули Сукпай. По-сиротски, не зная приюта, искали лучшего места. Ходили на Самаргу. Там под залпы гражданской войны родилась моя мечта о другой жизни. Но у мечты еще вырастали крылья, а жизнь вела меня по глухим таежным тропам. С Самарги мы пришли на Хор. Затерянные в лесах, опять замаячили перед глазами кочевья. Мы переваливали через хребты на Анюй, оттуда снова брали на родину моих дедов. Над хорской долиной сгущались тучи.

После того, как мы избавились от хунхузов, люди решили охотиться. Но берданки износились, копья заржавели. Набивая дробью патроны, отец говорил:

— Придется однако поближе к русским идти. Так трудно жить.

В то время наш берестяной балаган стоял на берегу Хора. Как-то раз к нам зашел Гольду Кимонко. Он жил в стойбище Джанго и оттуда поднимался вверх по Хору охотиться. В знак уважения все ему поклонились. Бабушка достала юколу, поставила перед ним горячий чай. Гольду был уже стар. К его мудрым словам люди всегда прислушивались. Когда-то еще в детстве он ходил на Амур. Ходил вместе с дедом. Амурская волна сердито налетела на их бат и чуть не разбила в щепки. По Амуру плыли на плотах переселенцы. Русская песня разливалась над большой рекой. Гольду помнил еще, как дед продавал им рыбу. На месте, где Уссури встречалась с Амуром, в то время стояло несколько домиков. Теперь старик уже знал, что там город. Пока Бэали^[55] строился, Гольду состарился…

— Ты совсем большой стал, парень, — Гольду взял меня за руку, оглядывая снизу вверх. — А ты знаешь, что мы ведь давнишние родственники? Твой дедушка Сангтыга был моим двоюродным братом. Ох, хорошо бил острогой рыбу! Твоя бабушка Дэуринка это знает. Когда ты родился, лютый мороз на дворе стоял. Птицы на лету замерзали. Плохо, когда в такую пору женщина уходит «на промысел», Мы думали, мать — Яроба — не сумеет тебя отогреть. А ты вон какой вырос здоровый, ловкий. Магани! Зря тебя так назвали. Джанси — это ведь бедный значит. Понимаешь, парень? Ты теперь в свои руки бери охотничье дело. Твой отец Бата, старый стал. Быстро на лыжах ходить разучился. Я советую вам сделать так. Переходите в Джанго. Так все время кочевать тоже нельзя. Надо где-то поставить юрту. В Джанго рыбачить можно. Там гуляет кета. Кабаны, медведи близко. Давайте будем по-братски жить.

Так мы переселились в Джанго, где когда-то жили деды Гольду. Джанговская земля хранила древние могилы рода Кимонко. Место здесь было удобное и красивое. В большую воду Хор не трогал охотничьих юрт. Высокая сопка не пускала к нам злые ветры. «Место бедняков», — так называли наше стойбище охотники, проплывавшие мимо.

Летом мы охотились за сохатыми. Зимой шли на собо-левку в верховья Сукпая. Вместе с нами охотился Голинка. Он жил на Чукене.

Я любил зимний лес. Еловые ветви с торчащими иглами сверкают на солнце, как соболиная ость. На ветках лежат хлопья снега, белые, как медвежье сало. Идешь по тайге на лыжах, и в душу просится песня. Когда поднимается ветер, он сбивает белые шишки с деревьев. Седой мох на ветвях «мамаса нюктани» (бабушкины волосы) раскачивается, падает вниз. Этот мох любят соболя. Они собирают его, тащат в свои норы, белки тоже этот мох в гнезда берут.

— Эй! Не торопись! Обожди меня! — кричит Кяундзя.

Я оглянулся.

Кяундзя догонял меня на лыжах с ружьем за плечами. Следом за ним шагал Санчи. Мои новые лыжи, подшитые сохатиными лапами, быстро скользят по снегу. Мы идем на кабанов. Кроме копья и ножа за поясом, у меня ничего нет. Но я не унываю. С хорошим копьем тоже не пропадешь.

— Пойдемте в правую сторону, в кедровник, — говорит Кяундзя.

— Я хочу спуститься вниз, вот сюда, — говорю я своим друзьям. — Гольду и Гол инка будут идти в обход, а мы пойдем справа и слева.

— Хорошо, — согласился Кяундзя. Вместе с Санчи они повернули вправо. Я пошел один.

Когда из лесу навстречу мне выскочило шесть кабанов, я понял, что это те секачи, которых вчера гонял Гол инка. Он видел шесть секачей, но не убил ни одного. Завидев меня, кабаны метнулись в кусты. Слышно, как они стучат клыками. Жутко. Попадешься к ним на клыки, ничего от тебя не останется. Но поблизости есть охотники. Трусить нельзя! Я бегу на лыжах по глубокому снегу, догоняю секачей. Они остановились в распадке, жмутся друг к другу. Я воткнул в снег лыжную палку, взял в руки копье. С размаху бросил копье прямо в крайнего секача. Он упал.

Остальные пошли на меня. Я бросил копье еще раз и снова попал. Рассвирепевшие животные подступают ко мне совсем близко. Я снова бросаю копьё и вижу, как падает третий кабан. В такой схватке нельзя было медлить ни одной секунды. Убегая от меня, они поворачивались ко мне снова как только чуяли, что я догоняю их, и натыкались не мое копье. Последний кабан выскочил из кустов и метнулся ко мне сбоку. Я снял лыжи.

— Хэ! Хэ!

Кабан захрюкал:

— Кунгэ-кунгэ…

Я ударил ему копьем в шею, попал в горло. Он упал. И опять поднялся. Теперь надо быстрее становиться на лыжи. Копье было все в крови. Я вытер его и пошел, оставив на снегу пять кабанов. Где же последний? Пока я возился с лыжами, пока вытирал копье, он успел убежать. По кровавому снегу я догнал его снова. Увидев меня, он ощетинился, навострил клыки.

— Чакпу, чакпу, чакпу, — слышу его урчанье.

— Хэ! Хэ! Гэлэгими!^[56]

Он крутнул хвостом, ударился мордой в снег, отфыркиваясь стал нападать. Снег, как дым, пошел от него кругом. Я ударил секача копьем. Но он успел поднять морду. Копье отскочило. Он схватил его и перекусил надвое. «Что же делать?» Желтые клыки близко, близко. Я быстро хватаю секача за уши и сажусь на него верхом. Пока он кружился и рычал, я достал нож, всадил ему под лопатку. Он упал, всхрапывая, обливаясь кровью.

Вечером, когда я пришел на табор^[57], у костра уже сидели охотники. Варили мясо. Кяундзя и Санчи убили четырех кабанов, Гольду — одного, Голинка — двух.

— Как твои дела, сынок? — спрашивает Гольду.

Я говорю, что ехал верхом на секаче и едва-едва унес ноги.

— Так делать опасно, — старик покачал головой, — раненый кабан хуже медведя.

Наутро мы с Гольду пошли туда, где я оставил добычу. Увидев место побоища, залитое кровью, старик заметил:

— Манга! Опасный случай мог быть. Ты не делай так больше. Без ружья ходить страшно.

Я выбрал самого большого, жирного кабана и отдал старику. Он заулыбался.

— Чем же я отплачу тебе, сынок мой? Разве только удачи пожелаю. Пусть ветры тебя не трогают, пусть отцовский дым всегда струится н%д твоей юртой, пусть добрые люди всегда ищут огонь твоего костра. Живи долго!

Возвратившись с охоты, мы привезли много мяса. В тот же вечер к нам в юрту пришли соседи. Мать угощала их. Почти все стойбище сошлось к нам, как на праздник. Кяундзя остался со мной до утра.

— В этом году осенью черемуха цвела, — говорил Гольду. — Я видел. Старики правду говорят, что если осенью черемуха цветет, значит, снег будет глубокий. Верно получается. В эту зиму снегу много нападало. Охота хорошая. Значит, жить будем лучше.

— Раньше здесь еще больше зверя было, — вступил в разговор Голинка. — Сейчас меньше. Тигров много было. Это ведь правда, где кабаны, там и тигры.

— Конечно, — кивнул отец. — Тигр всегда ищет кабана. Ходит за ним, караулит.

— Я помню, раньше тигры тут тропы выбивали, ходили между юртами, — заметил Гольду, отодвигая чашку. — Теперь шумно стало. Люди ходят, пугают. Я знаю, как один раз, это еще давно-давно дело было. Зимой женщина встала к ребенку. Ребенок в люльке лежал, плакал. Она встала, набросила на себя халат, пока надевала улы, тигр просунул голову в дверь и утащил ребенка вместе с люлькой. Наутро нашли только щепки от люльки.

— Это, наверно, был тигр-разбойник, — сказал отец. — Законов не знал. Старший тигр, однако, не видел, а то бы наказал его. Такое дело не годится. У хорошего тигра всегда есть знак на лбу. Черное пятно «диндзя». Надо смотреть всегда.

— А того тигра, который стащил ребенка, убили потом? — спросил я, услышав эту страшную историю.

Иванса Кялундзюга посмотрел на меня сердито, подернул плечом.

— Как его могут убить люди? Разве можно тигра убивать? Если убьешь — духи накажут. Надо только молиться на след его, просить духов, чтобы отогнали подальше. Тигр — священное животное. Он наш сородич.

— Плохой сородич, если так делает, — поддержал меня Кяундзя.

Бабушка косо поглядела на Кяундзю, потом на меня и сказала:

— Грешно так говорить, сыновья! Вам еще долго жить на свете. Учитесь соблюдать лесные законы.

…Однажды утром, когда уже встали все, я послал Санчи в амбар за юколой: старый амбар был далеко. Пока туда и обратно сходишь, суп сварится. Вместе с Санчи пошел Енгели — высокий парень, стройный, как тополь. Мать еще не успела собрать завтрак, они вернулись. Бледные, запыхавшиеся, вбежали в юрту, как будто за ними гнался зверь.

— Брат, там тигр был. Он сломал наш амбар. Юколу всю забрал. Мы только дошли до амбара, собаки почуяли и повернули назад, — дрожащим голосом рассказывал Енгели.

— Мы едва успели заскочить на нарты, — добавил, смеясь Санчи.

Бабушка, лежавшая в углу на кабаньих шкурах, поднялась:

— Вот беда. Теперь опасно тут жить. Не дадут тигры покоя.

Пришел Голинка. Узнав в чем дело, сказал:

— Будем охотиться за тигром. Если так делает, придется с ним посчитаться.

Мне понравились его слова, но бабушка рассердилась:

— Что вы там говорите, сыновья! Ведь он все слышит сейчас. Тигра нельзя трогать. Он — священный дух.

— Если он священный дух, зачем так плохо делает? — говорю я, надевая свою охотничью одежду. — В тайге много зверей. Пусть их ловит и ест. Зачем людей трогает?

Я наточил копье. Бабушка сердится и молчит. Мать подошла ко мне, села рядом.

— Зря ты решил так, сынок. Никто еще не поднимал оружие на нашего святого сородича. Не ходи в тайгу. Духи тебя накажут.

— Я не один иду. Духи не могут нас наказать. Они должны видеть, что тигр провинился.

В полдень мы отправились на лыжах в тайгу. Шли друг за другом: Сугби, Ниадыга, Енгели и я. Наст еще крепкий был, не проваливался под нами.

— Не отставайте, — предупредил Сугби. — Надо всем вместе быть. Тигр — это хитрый зверь. Он может подкрадываться сзади.

Около разрушенного амбара мы увидели большой тигриный след. Собаки залаяли, навострили уши. След был свежий и тянулся в заросли. Собаки бежали впереди. Весенний лес разносил их громкий лай далеко вокруг.

— Что-то вроде грома слышу, — Сугби остановился. — Наверное, тигр.

И верно: впереди — что-то зашуршало, загудело. Сугби осторожно раздвинул кусты, с криком: «Куты мафа^[58]!> повернул лыжи обратно. Я свернул с лыжни, в два счета опередил своих друзей. Сквозь кусты мелькнула желтая полосатая спина тигра. Он спрятался за валежник.

— Чок-чок-чок! — зверь готовился для прыжка.

Я вскинул ружье и, стоя, прицелился. Выстрел прогремел глухо. Вслед за мной выстрелил Ниадыга, потом Сугби. Но тигр не сдавался. Он вышел из-за валежины и с оскаленной пастью рванулся к нам навстречу.

— Эуэ, эуэ! Куваахи! К-х-хувааххи!

Тигр ревет, и его страшный рев леденит сердце. Собаки хватают его за ноги, он поворачивается к ним, отбрасывает их мордой. Что это? У меня отказало ружье. Гильза застряла в патроннике. Ничего не могу сделать. С шомполом некогда возиться. Тигр прыжками идет на меня. Я не помню, как бросил свое ружье. Взял копье. Зверь оскалил пасть. Я вижу, как шевелятся его белые усы, как сердито сверкают глаза. До меня остается один прыжок. В это время я бросаю копье в раскрытую пасть зверя и… дальше ничего не помню. Страшной силы удар отбросил меня в сторону. Я стукнулся головой о валежник и на мгновение все забыл…

Когда я поднялся, зверь уже лежал побежденный. Оказывается, мои друзья пошли в обход и, затаившись в кустах, следили. Когда тигр отбросил меня вместе с копьем в сторону, загремели выстрелы… один за другим. Тигр упал и больше не поднимался.

— Старый был хозяин тайги. Зачем он нарушил законы, такой умный зверь? — оправдываясь говорил Сугби. Он набил табаком трубку, закурил. — Ты же наш почетный сородич. Почему не соблюдал законы? Мы не виноваты. Теперь не обижайся на нас. Если другой тигр будет так делать, другого тигра тоже убьем.

Огромный зверь лежал на снегу, вытянув когтистые лапы. Голова его с оскаленной пастью уткнулась вниз. Теперь он уже не был страшен. Мы оставили его в лесу. Надо было идти за нартами домой. Там отец и Гольду — оба с копьями наготове — стояли у самого берега. Они слышали выстрелы и боялись, что раненый тигр может придти в стойбище.

— Ну, как дела? — спросили они в один голос.

— Все. Куты мафа отправился в загробный мир. Мы ему отомстили.

В юрте бабушка обняла меня и заплакала:

— Как же ты живой ушел оттуда? Ты пролил кровь нашего святого сородича, сынок. Пусть простят тебе добрые духи, У тебя справедливое сердце.

В ту ночь старики долго молились.

БОЛЬШАЯ БОЛЕЗНЬ

Кто видал, как по стволу еще юного клена вьется вверх растение, усыпанное красными ягодами? Клен еще не окреп, но к его плечам уже прильнуло что-то незнакомое, живое и нежное. Ветер принес откуда-то хрупкое семячко и посеял его совсем рядом. И вот оно вытянулось из-под земли, пояском опоясало ствол своего соседа. Две жизни вместе поднимаются к свету, не спрашивали друг друга: зачем они вместе? Так распорядился таежный ветер.

Никто не спросил меня: какую девушку сердце мое выбирает? Отец сказал просто:

— Поедем за невестой.

Никто не спросил у невесты: какого парня сердце ее заметило? Железные котлы и расшитые узорами рубахи, копья и соболиный мех сделали свое дело.

У старого Нисулы была дочь Нэдьга. Когда мы остановились около юрты моей невесты, Нэдьга спряталась за амбаром и долго не выходила оттуда. В юрте запахло ханьшином^[59]. Загремели банчки^[60]. Нэдьга пришла, когда вокруг костра уже сидели гости. Она взглянула на меня украдкой и опустила глаза. Круглые ямочки на ее румяных и смуглых щеках дрогнули и разбежались в улыбке. Нарядная бордовая тэга прошелестела мимо меня. Звякнули на подоле побрякушки и смолкли. Девушка села в дальний угол.

— Будь хозяином, — сказал мне отец, подавая банчок с ханьшином. Я стал наливать вино всем по очереди. Подаю и кланяюсь:

— Выпейте за нашу судьбу…

И вот бат уже спущен на воду. Старший брат моей невесты вынес Нэдьгу на руках из юрты.

— Живите дружно. Не ссорьтесь. Не смотрите косо друг на друга.

Нэдьга села спиной к своему прошлому и смотрит вперед. Она не должна оглядываться назад, туда, где осталась юрта ее отца. Теперь у нее будет другая семья. Девушка молчит всю дорогу. Маленькие загорелые руки ее спокойно лежат на коленях, пока мы поднимаемся вверх по реке. Я изо всей силы налегаю на шест и чувствую, как к спине прилипает рубаха.

Вот и стойбище. Бабушка идет нам навстречу. Она берет Нэдьгу за руку и вводит ее в юрту, говоря:

— Наша юрта будет твоей юртой. Наш костер будет твоим костром. Наш бата теперь твой хозяин. Живите дружно.

Много лет спустя мы вспоминали с Нэдьгой, как странно лесной закон соединил нас под таежной кровлей.

…Однажды зимой, когда мы пришли на реку Тулами, чтобы поставить здесь свое временное жилище, случилась большая беда. На самом краю стойбища внезапно опустела юрта. Непонятная, быстрая, как вихрь, болезнь, стала переходить из одной семьи в другую. Отец явился встревоженный и сердитый. Бросил к костру охапку багульника.

— Делайте больше дыма. Опасность большая, — сказал он, отряхивая снег.

— Откуда такая болезнь пришла? — спрашивала бабушка.

— Там в низовьях, наверное, поймали, — говорил отец. — Охотники ходили к Дадзули менять пушнину. Дадзули-то умер. Вороны уже давно глаза ему выклевали.

— Грешно так говорить о шамане, — встрепенулась бабушка. — Или ты шутишь?

— Все правильно говорю, — возразил отец. — Эти купцы ничего хорошего нам не дадут. Зачем он связался с ними? Зачем на маньчжурскую сторону ходить стал? Наши-то охотники к нему с добычей шли. Хотели сменять на муку, на товары. Но не успели. Дадзули большую болезнь у китайцев поймал. Сам отправился на тот свет и нас всех погубит.

— Жена его где? — спросила мать, испуганно глядя на огонь.

В юрте уже запахло дымом багульника.

— Говорят, что Дадзули ушел искать загробную жизнь вместе с женой и сыновьями.

— А Лэтэ? — невольно вырвалось у меня.

— Все умерли.

Я вспомнил нашу последнюю встречу с Лэтэ и подумал: в загробном мире трудно будет найти ему невесту.

— Вот что, Джанси, — сказал мне отец, — становись на лыжи. Пойдешь вверх. Надо предупредить Яту, сказать другим людям, чтобы остерегались.

Нэдьга посмотрела на меня с тоской. Она приготовила котомку, положила туда четыре юколы и черемуховую лепешку. Из-под влажных ресниц сверкнули тревожные огоньки.

— Нигде не останавливайся, догди^[61]… одежда твоя плохо греет. Замерзнешь…

— Боишься?

— Возьми меня с собой.

— Нельзя.

Я бежал быстро, как будто гнал сохатого. Лыжн мои, обшитые шкурой изюбра, плавно скользили по снегу. Около устья речки Сой стояла одна юрта. Тропу к ней замело. Возле юрты пустые нарты. Хозяин не успел унести продукты, которые привез. Мешочки с мукой и чумизой запорошило снегом. Я снял лыжи и подошел к двери. Ни собачьего лая, ни звука. Едва отворил дверь в юрте, послышался плач.

— Что такое? Что случилось?

Юма Кимонко лежит у костра голый. Он весь посинел, стал похож на утопленника. Около него плачут жена и дети.

— Брат мой! — сказал Юма. — Я приготовился умирать. Вот возьми и передай моей матери, — Он достал свечку и подал ее, говоря: — Пусть она молится большой звезде…

Я взял свечку и вышел из юрты. Всю дорогу, пока я бежал до устья Чукена, в ушах у меня звенел страшный голос Юмы. Было уже темно, когда я переступил порог жилища Яту. Увидев меня, Мангмукэй вскрикнул от неожиданности:

— Откуда ты, бата?

— Дайте мне переодеться. Потом буду рассказывать.

Яту достала какую-то рубашку, нашла новые улы. Голинка принес воды. Сидя у костра за ужином, я рассказывал обо всем, что случилось.

— Страшное дело, — мрачно заметил Голинка и позвал свою мать. — Ты слышишь, мать, наш Юма умирает?

Старуха сделала дымокур от болезни. Поздно ночью Голинка вместе с ней вышли на улицу. Оба взяли свечи. Я не знал, куда они отправились, и пошел за ними. Отыскав на небе созвездие Большой Медведицы, они стали молиться.

В эту ночь они выходили на молитву три раза. В морозном воздухе робко полыхало пламя свечи. Небо молчало. Лес молчал. Кругом было темно и тихо. «Цзали бангиххиини» наверно, не услышала молитвы лесных людей. Юма умер.

На другой день, когда я вернулся домой. Нэдьга встретила меня со слезами:

— В соседней юрте все умерли. Что будем делать?

— Надо уходить отсюда скорее, — сказала решительно бабушка. — В такой большой болезни разным родам нельзя жить вместе. Пусть Кялундзюга остаются здесь. Идемте вниз. Жаль вот только, что ноги мои слабы. Как пойду с вами?

Спешно собравшись, мы погрузили на нарты все имущество. Чтобы легче было собакам, отец стал помогать тащить переднюю нарту с ворохом шкур и корья. Мать подталкивала сзади. Мы с Нэдьгой везли другую нарту, на которой лежала бабушка.

Едва мы появились в стойбище,двери юрт перед нами захлопнулись. Генгену Кимонко испугался. Пришлось раскинуть палатку. Утром, когда мы проснулись, Генгену уже не было. Вместе со своим семейством он ночью отправился вниз.

— Мы тоже пойдем, — сказал отец, — здесь нельзя оставаться. Люди ходят туда-сюда. Страшно.

И вот мы опять тащим нарты. Ночью ставим палатку. Расчистив снег для нее, зажигаем костер. Утром снова уходим. Так мы кочевали всю зиму. Это была страшная зима. После нас на Тулами пришла Яту. Она не застала там никого. Белохвостые орланы летали над мертвым стойбищем. Голодные собаки растаскивали кости, и на весь лес кричали вороны.

ПЕРВЫЕ ДЕЛЕГАТЫ

Большая болезнь прошла, как большая буря в лесу. После нее люди долго обходили места, где стояли опустевшие юрты. Даже ветер оттуда был страшен. За всю зиму охотники не протоптали ни одной лыжни в тайге. Никто не ходил на охоту. Все боялись черной оспы.

Весной опять зашумела река. Лес развернул свои зеленые одежды, зазвенел птичьими голосами, затрубил эхом разбуженного зверья. После зимних кочевий люди потянулись на длинных долбленных лодках вниз по реке. Так же, как изюбры в поисках солонцов^[63] бродят от стариц к озерам, как рыба ищет добычу заходя из протоки в протоку, так лесные люди шли вниз по Хору в поисках лучших мест.

Два рода Кимонко и Кялундзюга вместе плыли на батах. Недалеко от Дакка^[64] остановились, застигнутые ливнем. Кимонко — на одной косе, Кялундзюга выбрали другую. Дождь стучал о крыши балаганов. Сквозь корье сочились капли и перешептывались в тишине: «кпа-кпо, кпа-кпо»… В лесу все промокло. Трудно было найти сухую палку для костра.

Но вот дождь перестал, выглянуло солнце, и сразу лес оживился, повеселел. Из балаганов люди стали выходить на берег, развешивали на кустах халаты, медвежьи и кабаньи шкуры, сушили берестяные циновки. Берег стал пестрым от цветистой одежды.

У костра собрались охотники. Все мужчины из рода Кялундзюга пришли к нам на косу, задымили трубками, разговаривают. Очень важное дело надо решить: из города от начальства пришла весть — лесных людей просят придти в Хабаровск. Охотники раздумывали, как быть? Шаман Иванса Кялундзюга мрачно поглядывал на огонь. С тех пор, как черная оспа отправила на тот свет Дадзули, шаманом стал Иванса. Он сидел нахохлившись, как старый филин, правое плечо его все время подергивалось.

— Рыбы нет, мяса нет. Как дальше жить будем? Надо что-то думать, — рассуждал Пэйнга Кялундзюга.

— Да, наше дело совсем плохое, — заметил отец, протягивая над костром мокрые улы.

— Будем просить помощи, — энергично заявил Чауна. — Я так считаю, надо обязательно идти к начальнику коммунистов. Может, денег дадут или так помогут.

— Конечно, — подтвердил Динчу Кялундзюга. — Если так не сделать, придется погибать всем.

— Лучше погибать, чем идти к русским, — выругавшись, сказал шаман. — Русские возьмут нас в солдаты и всех перебьют. Я думаю, не пропадем и без них.

— Зачем так говоришь? — возмутился Чауна. — Когда мы помогали партизанам, они говорили нам, что сейчас все одинаковые: нгандугу и нани, все товарищи, братья. У нас и у русских одна земля. На этой земле будут одни законы. Понимаешь? Русских людей много. Они всякую работу знают и помогают друг другу. Если мы у них попросим помощи, почему они нам откажут. Не понимаю, зачем так говорить?.. — заключил Чауна и косо посмотрел на шамана.

— Русские и удэ — разные люди, — возразил Иванса. — У лесного человека свои законы. Этим законам надо подчиняться.

— Лесные законы не защитили нас от купцов, — сказал Дзолодо гневно. Он кивнул в сторону леса. Черные косы, обвитые красной тесьмой, запрыгали у него по плечам. — Лесные законы не защитили нас от большой болезни. Даже сам шаман Дадзули отправился в загробный мир. Почему так?

Иванса поднялся над костром, ни на кого не глядя, стоял с закрытыми глазами и шептал заклинания. Потом стал отмахиваться руками в знак того, что грешно заводить такие разговоры.

— Ксие-ксие-ксие! — прошептал он, садясь на прежнее место. Охотники смолкли. Коренастый удэгеец в выцветшей синей рубахе из дабы, Сесили примиряюще заметил:

— Это такая болезнь, что шаман не вылечит. Есть такие болезни. Бывают. Надо спросить у власти, как бороться с черной оспой. Если так будет продолжаться, никто в живых не останется.

— Большая болезнь пришла в наказание за грехи, — промолвил шаман и оглядел всех многозначительно. — Очень уж много грехов взяли на себя лесные люди. Так всегда будет. Не надо с деньгами иметь дело. Теперь придется страдать.

— Зачем страдать? — усмехнулся Чауна. — Будем делать так: выберем людей, которые пойдут в город Бэали. Они все там узнают и все нам расскажут, как жить дальше будем.

— Вот правильно! — живо отозвался Дзолодо.

При этих словах Иванса резко встал и зашагал к берегу. На песчаной косе, где дымился костер, сидели старухи и женщины с ребятишками. Шаман зашел в свой балаган и стал что-то шептать. Тем временем здесь у костра шла оживленная беседа. Охотники выбирали ходоков в город. Кто-то заметил:

— Как будем разговаривать с властями? Никто по-русски не знает.

— Я думаю, надо попросить Василия Оненка. Пусть идет с нами. Он знает русский язык, — сказал Сесили.

— Где его найдешь? — задумался Чауна. — Японцы, наверно, давно ему голову отрубили. Он ведь партизаном был.

— Нет, нет, — возразил Сесили. — Русский охотник Жарков говорил мне, что Оненка здесь в Дакка-Бичевой. Когда большевики взяли власть, все тюрьмы раскрыли всех, кто напрасно там сидел, на свободу выпустили. Василий Оненка здесь. Надо за ним послать.

Весь этот разговор шел в течение дня. Мы с Кяундзей вместе с охотниками слушали.

— Плохо, когда не знаешь русского языка, — шепнул мне Кяундзя.

— Когда-нибудь научимся, наверно, как думаешь?

— Может быть, русские девушки научат? — подмигнул Кяундзя.

— Кяундзя! — позвал его вдруг Сесили. — Иди сюда!

Кяундзя оставил свое место, подошел к Сесили.

— Бери оморочку. Быстрее иди в Бичевукх Там найдешь Василия Оненка. Привезешь его сюда. Га!

На следующий день на берегу зашумели людские голоса. Василий Оненка, приехавший с Кяундзей, здоровался со всеми за руку, улыбался и давал советы, как лучше собраться в дорогу. Три охотника уходили в Хабаровск: Сесили Кимонко, Динчу Кялундзюга и Пэйнга Кялундзюга.

— Надо выбрать самый большой бат, — сказал отец, оглядывая опрокинутые кверху днищами лодки.

— Берите мой! — предложил Чауна.

У него был бат большой и удобный. Бат привели в порядок. Выскоблили снаружи и внутри, прогрели березовыми лучинами, чтобы легче был на ходу. Жены принесли своим мужьям котомки с юколой, табак в мешочках, соль в плоских берестяных коробочках. Вот уже все готово. Охотники надели самые лучшие халаты из тех, что уцелели, подпоясались, взяли шесты и весла. Вслед за ними по берегу идут мужчины, раскуривая трубки, женщины несут на руках ребятишек, подростки бегут впереди.

— В городе, наверно, опасно, — говорит моя бабушка, наклоняясь к Сесили, — будьте осторожны. Смотрите, чтоб не убили вас там.

— Сыновья! Идите хорошо! Возвращайтесь с удачей! — кричит Вакумбу.

Отыскав в толпе жену, Сесили обращается к ней со словами:

— Мать моих детей! Береги наших ребятишек. Смотри, чтобы здоровы были. Не пускай их к воде и к огню.

В ответ на эти слова молодая женщина, вторая жена Сесил и, по имени Киди, машет рукой:

— Возвращайся скорее!

На руках у нее маленький сын Сидимбу. Рядом стоит старший сын Еофу. Женщина смотрит на удаляющийся вниз по реке бат и украдкой смахивает слезы.

НА ПРОМЫСЕЛ

Вот и уехали делегаты в город. После их отъезда на берегу еще долго раздавались возбужденные голоса охотников, Шаман Иванса все время сидевший в своем балагане, подошел к ним. Вид у него был такой, как будто он один выстрелил в цель, остальные промахнулись.

— Теперь все пропадем, — заговорил он сердито. Вот увидите, русские придут и возьмут нас в солдаты. Напрасно меня не хотели послушать.

— Подождем, посмотрим, — спокойно ответил Чауна. Он готовил сетки, чтобы поставить их в тихой протоке. Глядя на него, другие охотники тоже взялись за дело: кто кует острогу, кто обстругивает шесты. Женщины отправились за ягодами, за грибами.

— Идем лучить рыбу, — сказал Кяундзя, кивнув в сторону верховий. — Я приготовил бат. Мать тоже пойдет с нами.

Она уже стоит на корме, не выпуская изо рта трубки.

— Га! Быстро не толкайте шестами, а то я упаду.

— Агей^[65]! Возьми меня! — кричит нам вдогонку Санчи, Он бежит по берегу так же, как я бежал в детстве, когда взрослые уходили рыбачить. В руках у него маленькая острога.

— Стойте, — сказала мать Кяундзи, — надо взять его с собой.

— Пусть догоняет, — смеется Кяундзя.

Санчи уже поравнялся с нами, он размахивает руками, кричит. Потом бросается в воду, бредет, торопится. На глазах у него блестят слезы. Перед тем, как забраться в лодку, он подал мне свою острогу и вот уже сидит, счастливый, улыбается.

— Догнал…

Широкая река несет нам навстречу быструю воду, В воде отражается много солнц. Мы с Кяундзей сбросили рубахи. Жарко.

— Вот смотрите, сыновья, — обратилась к нам женщина, — там за этим лесом жил Магади-Мафа. У него был большой дом под железной крышей. Раньше, когда мы ходили по Хору, далеко было видно, как блестит крыша. Теперь нету. Наверно, убрали этот дом.

— Говорят, у него работали разные люди: русские, корейцы, удэ? — спросил Кяундзя.

— Да. Был он богатый и жадный. Обижал своих работников. Бил их палками. Есть ничего не давал. Мы боялись ходить в этих местах.

— Другие-то люди тоже страдали? Помните, как приходили купцы собирать байту? Это, наверно, Магади посылал их к нам?

— Вот и хорошо, что его убили…

— Ты не говори так, Джанси, грех ведь, — взмолилась женщина.

— Почему говорить нельзя? — вступился за меня Кяундзя. — Он был удэгейский царь, наверно? Теперь царей не будет. Богатые, бедные — все одинаковы. Все равно. Магади сидел бы в тюрьме.

— Ты зачем так сильно разговариваешь, сын мой? Не кричи.

— Верно, верно, Кяундзя. Теперь все царские начальники далеко. Я знаю, так говорил мне русский партизан Александр Петрович.

Недалеко от Амбана мы пристали к берегу. Там на самом берегу есть кедр, переломленный бурей. Кедровая смола, как мед, застыла в его золотистой древесине. Мы нащепали кедровых лучин на всю ночь» Санчи надрал тальниковой коры, длинной, как веревки. Мать связала лучину в пучки. Когда стемнело отправились за добычей,

Кяундзя стоит в носовой части бата, на самом гребешке, там, где привязан кедровый факел. Ярко горит смолистая лучина. Берега от этого кажутся темнее. Черный дым плывет над нашими головами. Я взял острогу и смотрю в воду. Вода светлая — дно видно. Хариус прошмыгнул так быстро, что я не успел взмахнуть острогой. Кяундзя тоже стоит с острогой в руках. Он поет:

Мать сердится:

— Вот будешь так шуметь, Окзо^[66] нам все дело испортит.

— Ничего, — говорю я, — он не услышит.

— Оло, оло!^[67] — кричит Санчи, увидев, как в освещенной воде кувыркнулась большая рыба. Кяундзя тем временем уже подцепил ленка.

— Ая… — тихо говорит мать. — Хорошо.

Насторожившись, мы смотрим в воду. И вдруг я вижу большого тайменя. Он выскользнул из-под бата и подпрыгнул, плеснув хвостом. Я с размаху ударил острогой и сам плюхнулся в воду. Чувствую, как гнется длинный черенок остроги.

— Помогай, Кяундзя!

Мы едва подняли тайменя вдвоем. Когда скользкое длинное тело рыбы забилось на дне бата, мать ударила тайменя топором по голове. Мокрый до пояса, я снова очутился на прежнем месте, опять ищу глазами добычу.

— Еще бы такого, — радуется Санчи.

В ту ночь мы поймали пять тайменей, много хариусов и ленков. На рассвете пристали к большой, усыпанной мелкими камешками, косе. Запылал костер.

— Ешьте талу, сыновья. Вы хорошо поработали, — говорила мать. Лицо ее светилось радостью.

Утром, возвратившись домой, я застал в нашей палатке гостей. Яту и Голинка сидели в кругу нашей семьи, разговаривали. Они вчера приехали сверху. Явился и старый Гольду со своей женой. В соседней палатке слышался громкий голос Дзолодо. Кимонко и Кялундзюга жили теперь на одной косе. Женщины чистили рыбу, делились новостями. Они давно не видали друг друга. Те, что жили на Катэне, те, что бродили по Чукену, кочевали по глухим протокам, все собрались сюда.

— Вот так надо теперь жить вместе, — рассуждал Гольду. — Будем ждать, какие новости привезут нам делегаты. Сколько дней-то прошло, как они уехали?

— Семь раз солнце всходило после них, — отвечал отец. — Наверно, придут с пустым батом.

— Нет, я думаю, власти должны помогать, — возразил Гольду.

Прошло еще три дня. Каждое утро Киди выходит на берег, сидит там и смотрит: не видно ли за кривуном знакомого бата. Каждый вечер она спускается к воде. Так изюбр ходит потихоньку, когда ищет водоросли. Я поделился с ней своим уловом. Однажды перед вечером Кяундзя пришел к нашему костру и отозвал меня в сторону:

— Пойдем к Дакка, где живут русские. У нас ведь есть рыба. Сменяем. Что-нибудь привезем.

— Идем!

Мы положили в бат тайменей и пошли вниз по реке, С нами Нэдьга. Она испуганно смотрит по сторонам:

— Не вступайте с русскими в спор. Будет плохо, — предупреждала бабушка, узнав, что мы едем в Бнчевую.

Вот мы пристали к берегу. На высоком обрыве стоял старик с белой и длинной бородой. Увидев его, Нэдьга засмеялась:

— Какая длинная борода! Все равно, как белый мох на старом кедре.

Через несколько минут сбежалось много ребятишек. С криком: «Орочоны приехали! Орочоны приехали!» Они пустились с обрыва на косу и остановились перед нами. Глаза у них были светлые. Волосы будто метелки сухоз травы, будто золотистые стружки. Они улыбались так хо рошо, словно знали нас давно.

— Сугдзя^[68] надо? — едва подбирая слова, спросил Кяундзя.

Ребятишки переглянулись, не понимая. Старик спустился с обрыва, поздоровался с нами, что-то громко сказал детям, они исчезли, оставляя за собою пыль.

— Ходи туда! Ходи туда! — указывая рукой наверх, заговорил с нами старик. Он взял одного тайменя.

— Чего он хочет? — встревожилась Нэдьга. — Я одна здесь не останусь. Никуда отсюда не пойдем.

Старик вынул из кармана деньги. Отсчитал несколько бумажек. Протянул их Кяундзе. Потом пришли русские женщины. Они купили у нас всю рыбу, постояли, поговорили между собой и ушли. Когда мы уже столкнули на воду бат, опять появились дети. Самый большой мальчик нес в руке железное ведро, доверху наполненное розовыми, крупными как кедровые шишки, плодами. Он высыпал в бат все ведро, говоря что-то непонятное.

— Картошка, картошка.

Возвращаясь домой, мы пожалели, что не поднялись на берег, в деревню. Бревенчатые избы с большими, светлыми окнами напомнили мне Самаргу. Там я впервые уви дел русских. Только там было море, а здесь шумная рек; сверкала под солнцем прозрачной светлой водой. Далею было слышно, как кричали петухи. Разноцветные платья женщин мелькали на высоком берегу и, пока деревня не скрылась из виду, Нэдьга все посматривала туда и молчала..

— Что же вы привезли? — спросила бабушка, когда мы вернулись.

Кяундзя достал деньги. Бумажки зашелестели в руках охотников. Таких денег мы еще не видали.

— Это новые деньги, — говорил Гольду, рассматривая на свету хрустящие бумажки.

Шаман Иванса, увидев картошку на дне бата, презрительно сморщился;

— Зачем это взяли? Это чертовы орехи. Пусть черт ими играет. Вот так русские всегда будут нас обманывать.

На пятнадцатый день вернулись из города делегаты. Солнце уже заходило за горы, когда на реке послышался радостный крик:

— Идут! Идут!

Из-за кривуна мелькнули белые шесты. Сесили стоит на корме, Динчу — впереди, Пэйнга и Василий — в середине. Вот уже слышно, как они разговаривают. Все жители косы столпились у берега. Ребятишки толкают друг друга, рвутся вперед.

— Багдыфи! — раздается со всех сторон.

Сесили обнимает своих детей. По лицу его разливается радость. Василий Оненка улыбается так, будто он убил сразу двух соболей.

— Как сходили в город? — спрашивают охотники.

— Хорошо сходили, — отвечает Пэйнга. — Собирайтесь к костру. Будем рассказывать.

ВЕСТИ ИЗ ГОРОДА

Вечером около балагана Сесили горел костер. Веселый огонь освещал возбужденные лица делегатов, сидевших полукругом. По другую сторону костра, прямо перед ними плечом к плечу расположились охотники. Ребятишки подталкивая друг друга под локти, старались пробиться поближе к огню. Женщины стояли сзади, не решаясь приблизиться, переминались с ноги на ногу. Медные побрякушки позвякивали на их цветных халатах.

— Женщины, тоже идите сюда поближе. Садитесь и слушайте, — властно сказал Сесили, набивая табаком трубку. Напряженные, полные ожидания лица повернулись в сторону говорившего. Сесил и сидел, поджав под себя ноги, и рассказывал:

— Дело было так. В тот раз, когда мы вышли отсюда, ночевать нам пришлось выше моста. Есть такой большой деревянный мост через Кию. От моста до железной дороги совсем близко. Железная дорога так устроена, что по ней вагоны сами бегут быстро-быстро. Вагонов много. Они друг за друга привязаны. Катятся на колесах по двум железным лентам. Эти ленты шириной вот с мою ладонь, длинные, наверно. Они все время рядом, все время рядом идут. Где кончаются — не знаю. Вагоны-то шумят, да шумят. Сильнее, чем вода на каменном заломе.

Мы на другой-то день поехали в город на поезде. Зашли в вагон. Там все трясется, качается туда-сюда. Людей много. Кое-как нашли место, сели. Разговаривать пришлось громко, чтобы слышать друг друга. Страшно было смотреть в окно. Ехали быстро, быстрее, чем десять хороших собак в упряжке. На лыжах не догонишь однако.

Приехали в город днем. Бэали — большой город. Кругом высокие дома из камня — один на другом стоит. Окон много, как в кедровой шишке орехов. Тайги совсем не видно. Стоит Бэали на трех хребтах у самого Амура. Улицы — будто протоки: в левую, в правую сторону идут. Самая большая улица шумит, как река. По этой улице все время люди ходят взад-вперед, туда-сюда, которые торопятся, которые важно шагают.

Так мы прошли через весь город. Почти на самом берегу Амура очутились. Идем и все время боимся — как бы не потерять дорогу. Василий Оненка останавливает людей, спрашивает: как найти Комитет народов Севера? На вершине «Сагды-дзе» — большого хребта стоит высокий каменный дом. Окна там в три ряда. Один ряд низко, другой выше, третий еще выше. Сверху на крыше красный флаг. Когда ветер дует, он ворочается, шелестит. На других домах тоже такие флаги. Мы попали в самый большой дом.

Долго поднимались по лестнице куда-то высоко-высоко. Дверей там столько, что и не сосчитаешь сразу. Нам показали, куда идти. Василий Оненка отворил дверь. Сперва сам зашел, потом мы все за ним. В длинной комнате за столом сидел русский начальник. Один сидел. Голову так низко опустил, бумажки перебирал, что ли. Он спросил нас: «Кого ищете? По какому делу?» Мы говорим: «Нам нужно такого начальника, который тут коммунист самый главный, Кто здесь старший над всеми земными людьми-нани?»

Он улыбнулся, вышел из-за стола и говорит: «Подождите здесь немножко», а сам скрылся куда-то в другую дверь. Совсем мало времени прошло. Он опять появился, зовет нас туда. В той комнате места еще больше. «Проходите, проходите сюда», — говорит русский начальник и выходит из-за стола. Он высокий. На нем военная рубаха, подпоясанная широким поясом. Зовут его Иван Сергеевич Гаврилов. Это сам начальник из Комитета народов Севера. Председатель. Он поставил нам мягкие «тээнку» (скамейки), поздоровался с нами за руку, позвал своего помощника.

— Ну, рассказывайте, кто вы такие, откуда пришли? — Так сказал, а сам надавил какую-то кнопку в столе. Пришла девушка с белыми волосами в белом платье. Принесла много стеклянных кружек на железной доске и много разных белых пампушек. Нам дали по две стеклянных кружки сладкого чаю и по две пампушки. Начальники сами пьют чай и нас угощают. Так сидим, пьем чай. Вдруг на столе у Гаврилова зазвонила какая-то машинка:

— Кингир-кингир-кингир-кингир…

К этой машинке приделана черная трубка с двумя чубуками. Он взял трубку. Один чубук приставил к уху, со вторым разговаривает.

— Слушаю, слушаю… — так говорил он. Что ему трубка отвечала, мы не расслышали. Но он попросил кого-то: «Зайдите сюда». — Так, что ли, Василий? — обратился рассказчик к Василию Оненка, который сидел рядом с ним и время от времени подтверждал слова Сесили то улыбкой, то кивком головы. — Ну вот, — продолжал рассказчик, — белая девушка унесла пустые кружки. Явился еще один русский, молодой парень в светлой рубахе, в сапогах. Поздоровался с нами за руку. Гаврилов говорит нам.

— Это наш работник товарищ Елизаров. Мы все здесь свои люди. Не стесняйтесь, рассказывайте. Откуда приехали? Как живете?

Василий Оненка переводит нам все, о чем спрашивает председатель. Мы отвечаем через Василия. Гаврилов интересуется:

— Чем занимаетесь?

— Живем охотой. Рыбу ловим.

— На какого зверя охотитесь?

— Всякий зверь: медведь, изюбр, сохатый, кабарга, рысь, белка, соболь…

Гаврилов все время смотрит то на переводчика, то на нас и опять спрашивает:

— Медведя как убиваете? Не боитесь его?

Мы рассказываем, что ходим на медведя с-копьем.

— Почему же с копьем, а не с ружьями? — спрашивает.

— У нас оружие плохое. У кого есть берданки, патронов давно нет.

Гаврилов и Елизаров переглядываются между собой, качают головами, что-то потихоньку говорят. Помощник председателя все время записывает да записывает.

— Вы почему не закуриваете? — говорит Иван Сергеевич. — Курите. — Он дал нам табак. Мы закурили. Дым пошел по комнате, как туман ходит над рекой по утрам.

— Есть у вас сельсовет? — опять интересуется Гаврилов.

Мы говорим, что не знаем, что это такое, для чего сельсоветы.

— Ну как же, — удивляется он. — Это же Советская власть, которая управляет в деревне. Разве не знаете?

Мы говорим, что у нас нет деревни. Живем в лесу кто где захочет, там и ставит юрту. Кочуем по рекам, по протокам, ходим на охоту по ключам. У нас раньше стар шинка управлял, смотрел, чтобы лесные законы правильно соблюдались. Теперь не знаем, как будет…

Он говорит так:

— Теперь у вас должен быть туземный совет. Понимаете? Надо всем кочевникам выбрать одно место и жить там. Как вы сейчас живете?

Василий Оненка наши слова как будто точно передает. Мы отвечаем, что живем плохо, потому что купцы и спекулянты большую болезнь занесли к нам в тайгу. Мало кто в живых остался. Зимой никто на охоту не ходил. Все боялись. Теперь голодаем. Вот приехали к вам, чтобы узнать: может быть Советская власть поможет? Мы в долгу не останемся. Пойдем на охоту, пушниной отдадим,

Гаврилов внимательно слушал. Лицо у него стало серьезным. Потом он поднялся из-за стола, стал шагать по комнате и так говорил:

— Надо было раньше придти к нам. Боялись, что ли? Зачем так далеко в тайгу забрались? Мы к вам дороги не знали. Теперь будем знать, будем помогать вам. Не беспокойтесь. Советская власть не даст вам погибнуть. Купцов больше нет, богатых и злых начальников нет. С тех пор, как над Россией поднялся красный флаг, трудовой народ сам управляет государством. Все богатства, какие есть в нашей стране, все принадлежит народу. Это Ленин такой путь указал. Вы знаете, кто такой Ленин? Вот смотрите! — Гаврилов показал нам портрет Ленина. — Это самый большой человек из всех людей на земле. Он проложил светлую дорогу, по которой мы идем к новой жизни. Теперь все люди, которые трудятся, одинаковые права имеют: орочи, эвенки, нанайцы, удэ — все товарищи. Понимаете?

Речь Гаврилова была похожа на говор веселого ключа. Мы слушали, и, когда Василий Оненка перевел нам его слова, мы обрадовались и стали по очереди трясти Гаврилову руку. Он опять усадил нас на мягкие скамейки, все рассказал, как жить будем, а потом спросил: «В чем нуждаетесь?».

Мы говорим, что нам нужно продуктов, муки надо, соли, сахару, товаров, а главное — надо оружие для охоты и патронов. Гаврилов опять поднял черную трубку. Долго разговаривал с трубкой. Уже день кончался. Тогда он попросил нас завтра утром придти еще. Мы попрощались с ним и пошли искать дом по бумажке, которую написал нам Елизаров: ночевать-то надо где-нибудь, палатку на улице не поставишь. Едва-едва протолкались в толпе. Людей столько, что не пройдешь так, чтобы не задеть кого-нибудь плечом. Как лед на реке весной, шумит вся улица. Люди громко разговаривают. Куда они ходят, что делают? Наверно, какую-нибудь работу работают.

Сесили прервал свой рассказ, попросил чаю. Женщины вскипятили два котла, принесли кружки. Чай был сладкий. Делегаты привезли из города сахар. Пили все и ждали, когда Сесили снова начнет рассказывать. Бабушка наклонилась к матери Динчу и полушепотом заметила:

— Вот видишь… Сейчас не такие начальники, как раньше были. Раньше бывало, если придешь к начальникам, ничего у них не проси. Палками били.

— Да, страшно было, — вздохнула старуха в ответ. — Мой старик с одним купцом поспорил один раз, купец связал его и бросил в реку. Старик сидел целый день в холодной воде. А потом заболел и умер.

Сесили опять набил табаком трубку. Было уже темно. Крупные звезды весело мигали с высоты. Шаман Иванса взглянул на небо и низко опустил голову.

— Что это Иванса сегодня такой тихий? — шепнул мне Кяундзя. — Ничего не говорит, должно быть сказать нечего.

— Тише… — я толкнул Кяундзю под локоть. Сесили продолжал рассказывать:

— Ну вот, на другой день мы опять отправились в Комитет народов Севера. Наверно, рано пришли немножко. Потому что Елизаров за нами следом явился, а председателя еще не было. Когда он пришел, то так крепко с нами позяоровался, что пальцы заболели.

Охотники у костра засмеялись: «Наверно, сильный Человек этот русский председатель, здоровый?» Динчу живо отозвался за всех: «О, когда он говорит, этот Иван Сергеевич, голос у него громкий, толстый, в ушах отдается».

— Кингир-кингир-кингир-кингир… — опять зазвонила машинка, — продолжал Сесили. Гаврилов поговорил с трубкой, потом спрашивает нас: сколько вам чего надо? Мы стали подсчитывать, Елизаров на бумажке записывал. Подсчитали так: белой муки тысячу пудов, пшена семьсот пудов, соли сто пудов, жиров сто пудов, сахару пятьдесят пудов, товару разного две с половиной тысячи метров, ружья, берданки двадцать пять штук, три тысячи патронов. Так мы подсчитали на первый случай.

— Может, еще чего надо? — спрашивает Гаврилов.

— Да все как будто, — мы говорим. — Больше нам ничего не надо.

— Хорошо, — он говорит. — Пойдете в Дальсоюз вместе с товарищем Елизаровым. Там на складе возьмете все, что записали. А сейчас у меня к вам такой разговор есть. Вы как — своих детей думаете учить грамоте? Надо ведь школу строить у вас. Нужно всех детей собирать в одно место, учить их надо. Вот поедет к вам товарищ Елизаров, он поможет вам создать туземный совет. Потом построим школу. Еще пошлем вам доктора. Тогда у вас не будет болезней. А теперь, говорит, товарищи, до свиданья. Идите выбирайте товары. Наверно, ваши охотники ждут вас давно.

Так мы распрощались и пошли в Дальсоюз. Из Даль-союза нас повели на склад. Много там всяких товаров. Мы три дня ходили туда, с утра до вечера выбирали товары, укладывали мешки. Выбрали все, что нужно. Елизаров помог нам перевезти на лошадях до железной дороги. Там товар погрузили в большой красный вагон. Полный вагон набрали всего. Этот вагон привязали к поезду. Теперь надо ехать за товарами в Переяславку. Вот такие новости. Сколько батов нужно будет послать? Тридцать хватит, наверно? — спросил Сесили и посмотрел на друзей.

Василий Оненка ответил:

— Тридцать два надо будет.

— Ого! — заговорили охотники и стали обсуждать, кто пойдет.

— Да… — задумчиво сказал Гольду, приподнявшись над костром: —Хорошие новости. А мы здесь беспокоились, думали, почему так долго нет вас, не беда ли случилась…

— Какая беда может быть, — улыбнулся Динчу. — Советское начальство это свои люди. Они нас, как братьев встретили.

— Вот так, — сказал отец. — Будем теперь русского человека старшим братом считать.

КРАСНОЕ ЗНАМЯ

Я запомнил этот день на всю жизнь. После того, как мы пришли из Переяславки, разгрузив тридцать два бата, наполненные продуктами и товарами, все вокруг переменилось, даже птицы запели веселее, чем пели раньше.

На берегу Хора, там, где стояли в ряд балаганы лесных людей, появилась большая круглая палатка. Яркое летнее солнце разливало горячие лучи над рекой, над нашим временным стойбищем. В палатке сидели гости из Хабаровска.

— Давайте быстрее собирайтесь все в одно место. Идите сюда! — громко крикнул Сесили Кимонко, выходя из палатки.

Мы с Кяундзей обошли все балаганы, приглашая охотников на собрание. Бабушка Сигданка сидела у костра, помешивая палочкой рисовую кашу. Серебряная серьга над верхней губой покачивалась у нее при каждом движении.

— Женщинам тоже надо идти, бата? — она улыбнулась, и лицо ее сморщилось, веселые лучики засияли у глаз. — Зачем мы будем слушать мужские дела?

— Всем надо идти, — ответил за меня Кяуидзя.

Вскоре около большой палатки собралось много народу. Охотники усаживались на камни, женщины принесли берестяные подстилки, попарно, по трое разместились в тесном кругу. Цветные халаты девушек позвякивали медными побрякушками.

— Тише вы! — прикрикнул шаман Иванса на подростков, игравших камнями. — Чего радуетесь?

Когда из палатки вышли гости, все вокруг зашептались, стали с любопытством оглядывать их.

— Какой из них доктор? — спрашивала Сигданка, толкнув меня потихоньку под локоть.

— Вон тот, в очках.

Я уже знал, что пожилой, лысый мужчина в очках был врач Савельев. Ростом он чуть повыше Василия Оненка, только гораздо толще его и шире в плечах. На нем светлая рубашка, заправленная в брюки. Рукава засучены по локоть. Он приехал сюда вместе с Елизаровым.

— Все собрались? — спросил Елизаров, окидывая взглядом столпившихся людей.

Елизаров был в белой вышитой рубахе, подпоясанной шелковым поясом с кистями. Лицо его порозовело от солнца. Легкий ветер перебирал темные кудри. Он стоял перед нами высокий, стройный, как молодой ясень. Смотрел открыто. Все ждали, что будет дальше.

Из палатки вынесли несколько ящиков, поставили их один на другой в виде стола. Вокруг на маленьких ящиках примостились врач Савельев и Василий Оненка. Все, что говорил Елизаров, переводил нам Василий Оненка.

— На таких собраниях полагается выбирать председателя. Говорить будем по очереди. Кого вы хотите избрать председателем? Назовите по имени.

Все сразу оживились, стали переговариваться. Но когда Гольду Кимонко взмахнул рукой, собрание смолкло.

— Я думаю, Чауна Кялундзюга сможет. Пусть будет Чауна, — сказал Гольду, не поднимаясь с места. Никто не возразил. Слово Гольду было достаточно веским. Чауна меж тем не двигался с места, сидел, опустив голову.

— Иди сюда, Чауна! Тебя выбрали! — крикнул Оненка,

— Я, наверно, ничего не смогу, — упирался он, нерешительно встав, и уже на ходу добавил: — Читать не умею, писать не умею. Зачем выбирать такого человека?

Чауна сел на свободный ящик. Он старался уяснить все, что ему говорил Василий Оненка. Тот в свою очередь передавал слова Елизарова. Чауна понимающе кивал головой. Потом встал и заговорил:

— Общее собрание хорских удэгейцев будет сегодня большие дела делать. Советское начальство просит нас организовать туземный совет. Будем выбирать председателя местной власти. Потом назначим людей распределять продукты. И еще одно дело: надо выбрать охрану для порядка, что ли. Надо три человека в народную милицию.

Пока Елизаров рассказывал о том, что такое Советская власть, для чего нужно создавать Советы, какие права имеют граждане Советской страны, все смотрели на него. Не понимая русских слов, люди с нетерпением ждали, когда Василий Оненка раскроет перед ними великий смысл этих слов. И вот Оненка стал объяснять нам все, о чем говорил представитель из края.

Так вот почему над нашей страной развеваются красные знамена! На этих знаменах — кровь многих, многих людей. Они боролись за наше счастье, за то, чтобы все трудящиеся люди были равны. Значит, кончились голодные скитания по таежным рекам. Советская власть поможет лесным людям построить новую жизнь. Значит, больше не будет дымных кочевий. Русские люди научат удэгейцев строить дома. Неужели все дети пойдут в школу? Я чувствовал, как сердце мое стучит. Зачем я так рано родился?

— Кяундзя, ты понял, что такое красное знамя? — шепчу я своему другу и вижу, как в его глазах остановились две маленькие слезинки. Я стал смотреть на лица охотников.

Динчу, полуоткрыв рот, слушал каждое слово. В его черных, широко поставленных, почти круглых глазах застыло радостное удивление. Он забыл о трубке, которую держал в руке. Весь подавшись навстречу новому свету, он как будто боялся пошевелиться, чтобы не вспугнуть радость, как невиданную птицу. Динчу ходил в Хабаровск делегатом. Он уже знал Елизарова и слышал про Советскую власть раньше, чем мы, но и сейчас не хотел пропустить ни одного слова.

Рядом с ним сидел Дзолодо, гордо откинув голову. Черные косы, обвитые красной тесьмой, свесились у него до плеч. Продолговатое, не скуластое, красивое лицо его было строгим и мужественным. Во всем, облике Дзолодо сквозило чувство собственного достоинста. Я полюбил его с тех пор, когда в стойбище Танду он поднял на японцев берданку. Дзолодо посмотрел искоса на шамана и отвернулся, как бы говоря: «Ну что, тебе, наверно, не нравятся новые законы?».

Иванса сидел напротив него, и мне виден был лишь пятнистый затылок шамана, выщербленный лишаями.

— Советская власть хочет, чтобы все люди были здоровыми, — продолжал между тем переводчик. — Большая болезнь уйдет, как только доктор сделает всем прививки.

Бабушка Сигданка опять толкнула меня под локоть:

— Резать, наверно, будет доктор? Это дело страшное.

В толпе послышался шепот. Я вижу как Сесили Кимонко успокаивает моего отца. Отец сердито смотрит на врача. Врач улыбается так, как улыбается отец, отнявший у детей опасную игрушку.

— Товарищи! — громко сказал Елизаров, и снова стало тихо.

Чангума — пожилой плечистый мужчина, повязавший голову серой тряпкой, перестал угощать табаком рядом сидящих с ним охотников. У Чангумы были сильные мускулистые руки. Он крепко держал копье, один на один дрался с медведем.

Я вспомнил, как хунхузы посылали его на Катэн собирать пушнину и угрожали ему смерть. Теперь он сидит с нами, слушает голос новой жизни. На его широком, скуластом лице играет улыбка. Голос Елизарова звенит, как ключ в горах, когда струи сверху скатываются в глубокую воду. Василий Оненка переводит его речь. В ней много такого, что трудно сразу понять. Я смотрю на скорбное лицо матери моего друга Кяундзи и вспоминаю историю Пайды. Значит, теперь женщину нельзя продавать и нельзя покупать? Советская власть дала ей право быть человеком.

Я вижу, как просияло лицо Яту. Она сидит рядом с моей матерью, подобрав под себя ноги. Может быть, она уже забыла, как ее обменяли на сестру моего отца?

Когда Елизаров закончил свою речь, он попросил, чтобы охотники сказали, как они думают дальше жить, кого хотят избрать председателем туземного совета. Никто не решался говорить. Все молчали. Тогда Елизаров спросил:

— Что же вы молчите? Разве вам не нравятся новые законы? Говорите! Или, может быть, лучше для каждого рода выбрать свой совет, родовой совет? Но я считаю, Кимонко и Кялундзюга уже объединились. Вместе будет лучше. В двух руках больше силы. — Он положил ладонь на ладонь и сжал их вместе. — Так надо жить, дружно!

Толпа одобрительно загудела. Из шума выделился голос Гольду.

— Кимонко и Кялундзюга — все свои люди. Надо выбрать одну власть!

Дзолодо попросил переводчика сказать Елизарову, что охотники просто стесняются говорить на таком собрании.

— Мы не можем больше жить по старым законам, — заговорил он вдруг, поднявшись с места. Черные косы дрогнули у него за плечами. — Советская власть дала нам хорошие законы. Будем делать так, как учат нас старшие наши братья — русские люди, — заключил он и сел, гордый, как орел, побывавший в облаках.

— Я думаю так, — заметил Динчу, — по новым законам жить лучше. Только это не сразу делается.

— Если власти помогут, скорее дело пойдет, — возразил мой отец.

Сесили Кимонко, сидевший с ним рядом, сказал так, чтобы слышали все:

— Советская власть нам уже помогла. Надо теперь всем дружно жить, хорошо охотиться. Мы тоже должны помогать большевикам.

Чауна, молчавший все время, обратился к Елизарову через переводчика:

— Председателем туземного совета будем выбирать такого человека, который понимает советские законы и нас будет учить. Раньше у нас старшинки были. Они любили богатых. Бедному человеку тяжело было разговаривать с ними. Теперь надо не так смотреть. Верно я говорю?

Весь день шло собрание. Людские голоса заглушали говор воды. Хор шумел совсем рядом. Он торопился попасть скорее в Уссури, а потом в Амур, чтобы дружить со своим старшим братом. Так и лесные люди хотели поскорее выйти на дорогу новой жизни. Над большой палаткой уже трепетало красное знамя. Сесили прикрепил его на высокий гладкий шест. Председателем туземного совета выбрали Сесили Кимонко.

НА СТАРЫЕ МЕСТА

Жизнь повернулась навстречу солнцу. Но яркое солнце сразу ослепило людей. Слишком долго они бродили во тьме, Нэдьга прибежала ко мне со слезами:

— Русский доктор будет резать руки. Он зовет нас в палатку. Я боюсь…

Она упала на берестяную циновку и закрыла голову подушкой. Я решил пойти посмотреть, что делает доктор. Около палатки на ящиках сидели Чауна, Сесили и Динчу. Врач уже сделал им прививку. Выставив на солнце оголенные выше локтя руки, они придерживали рукава рубах и смеялись:

— Иди, бата, не бойся, — сказал Сесили.

Я подошел к ним поближе. Чауна показал мне тоненькие царапины, которые оставил на его руке доктор. Савельев был тут же. В белом халате он казался еще круглее. Весело глядя на меня из-под очков, доктор понял, что меня уговаривать не нужно. Я уже засучил рукав.

— Ну как? — спросил Василий Оненка, разглядывая черточки на моей руке. — Больно?

— Комар хуже кусает.

— Теперь черная оспа тебя не тронет, — продолжал Оненка. — Верно, верно. Можешь спросить товарища Елизарова.

Елизаров сидел в палатке, что-то записывал. Мне очень хотелось поговорить с ним, и я попросил Василия Оненка помочь мне. Елизаров оторвался от бумаг. Приготовился слушать. Я сказал:

— Если Советская власть будет учить детей, то как быть таким, как я? Мне двадцать лет. Я хочу научиться грамоте.

Елизаров ответил через переводчика:

— Это ничего. Все равно можно учиться. Мы здесь открываем школу. Но прежде всего надо позаботиться о вашем здоровье. Есть еще такие, как ты, которые хотят учиться?

— Не знаю… — ответил я и вдруг спохватился, увидев Кяундзю, шагающего вдоль косы. — Есть! Конечно, есть!

Я вышел из палатки счастливый, никого не видя, почти бегом побежал к Нэдьге. Она все еще лежала ничком.

— Ты напрасно боишься, Нэдьга. Посмотри, какие маленькие царапины. Совсем не больно.

Нэдьга отбросила подушку, приподнялась.

— Покажи… — и улыбнулась. Ямочки обозначились на щеках. Слез уже не было.

— Идем!

Я взял жену за руку и повел к доктору. На пути нам встретился Дзолодо. Он нес на плечах своего маленького сына. Тот всхлипывал, боязливо оглядывался назад, на белую фигуру около палатки.

— Какой же ты охотник будешь? — приговаривал отец. — У-уу! Стыдно плакать.

Прошлой зимой Дзолодо овдовел. Жена умерла во время родов в шалаше. Он не женился. Старики говорили, что Дзолодо не может найти по себе красавицу. Но он просто никого не искал. Он любил сына. Бабушка заменила мальчику мать. Дзолодо мало бывал дома. Все время в походах, все время на охоте, в поисках добычи с ружьем по тайге. Опаленный ветрами и солнцем, он был сильный и ловкий. Мальчуган сидел у него на плечах, потряхивая головенкой. Глядя ему вслед, Нэдьга сказала:

— Какой хороший мальчик. Верно, догди?

В стороне от большой палатки сидела на камнях Ила — худенькая девочка лет двенадцати. Нэдьга дала ей кусочек сахару. Ила воспитывалась в семье шамана. У нее не было родителей,

— Приходи к нам, Ила. Ты, наверно, есть хочешь? — спросила Нэдьга, оглядывая босые, потрескавшиеся ноги девочки.

В этот день все жители нашего временного становья перебывали у доктора. Многих из них Савельев снабдил лекарством. Даже шаман Иванса пришел в палатку и охотно протянул руку для прививки. Пока Елизаров и Савельев были у нас, он ходил молчаливый. Но как только они уехали, Иванса стал все чаще заглядывать в балаганы охотников. По вечерам, когда над рекой опускался туман, звуки шаманского бубна тревожили тишину.

Однажды ночью меня разбудил шум. Кто-то кричал в соседнем балагане. Я выскочил из-под накомарника. Около костра кружился с бубном шаман Иванса. Кику бился в припадке. У входа в балаган сидела, скрестив на груди худенькие руки, Ила.

Кику был странным человеком. Он пришел к нам с Анюя искать невесту. Здесь он женился на сестре шамана Дадзули. Но случилось так, что жена его умерла в то время, когда Кику ходил за товаром на маньчжурскую землю. Черная оспа унесла тогда все семейство шамана. С тех пор Кику стал мрачным, молчаливым.

— Что такое? — спросил Сесили, подходя к костру, Чауна сердито прикрикнул на собак:

— Та!^[69]

Чауна уже давно стоял возле костра и наблюдал за всем, что здесь происходило. Увидев Сесили, он отозвал его в сторону. Набивая табаком трубку, сказал:

— Кику — наверно, шаман. Я так думаю.

— Да, кажется, он будет шаманить, — угрюмо отозвался Сесили.

— Ты помнишь, Иванса тоже сперва больной был, потом стал шаманить.

К костру подходило все больше людей. Сесили покачал головой.

— Большая сила у шамана, — и, обернувшись к подросткам, сказал: — Идите отсюда1 Спать идите!

Шаман Иванса меж тем продолжал камланье.

— Злой духвселился в Кику, — объяснял он. — Русские все дело испортили. Надо уходить отсюда подальше. Два рода Кимонко и Кялундзюга не могут жить вместе.

Никто не знал, как лечить Кику от такой болезни. Утром он уже ходил вдоль берега веселый, складывал на бат мешки с продуктами и уговаривал стариков идти вверх по Хору на старые кочевья. Он первым покинул наш табор. Вместе с ним ушел Иванса. Я видел, как Ила взяла в свои тоненькие руки шест и стала на середине бата. У меня сжалось сердце.

— Будем собираться домой, в Джанго, — сказал однажды отец. — Скоро кета пойдет. Надо запасаться на зиму юколой.

Через несколько дней вверх по Хору потянулись длинные долбленные баты с грузом, со всем скарбом. Охотники пошли рыбачить на Катэн, на Чукен по шумным притокам Хора. Там стояли их юрты. Только на Тулами, где от черной оспы вымерло все стойбище, никто не заглядывал.

Около устья реки Кафэн над самой большой юртой взметнулся флаг туземного совета. Вокруг стоял дремучий темный лес. Над верхушками елей далеко синели сопки. Оттуда по распадкам со звоном бежали ключи. Они будили тайгу.

Куда бы ни шли охотники, где бы ни рыбачили, но здесь теперь поселилась их новая судьба, и сюда они приходили, как к самому яркому костру, где было много тепла и света.

ГОРА ПУГАЛИ

В эту зиму была хорошая охота. Снег выпал глубокий, Любого зверя догонишь на лыжах. Окутанный белым инеем, лес вздрагивал от гулких выстрелов и молчал. Под пушистыми снеговыми шапками темнели ельники, дразнили своим веселым нарядом, прятали под ветвями узорчатые следы на снегу. Но разве упрячешь след от охотника?

Меткие пули перекликались в сопках, в долинах замерзших ключей. Новые охотничьи ружья били без промаха. Люди шли на охоту с полными котомками за плечами. В котомках лежали белые лепешки, сахар, табак, сушеное мясо. С тех пор, как у нас появился туземный совет, тайга стала добрее. Лыжи как будто сами взлетали на сопки, мчались вниз и снова взлетали.

Мы остановились в верховьях реки Дурми, далеко за перевалом. Под крышей густого ельника поставили палатку. От железной печки вокруг разливалось такое тепло, что охотники сбросили рубахи. Нас было пятеро: Елисей, Енгели, Сигданка и мы с братом Санчи. Сидели на мягком лапнике, как на медвежьей шкуре. Сигданка приготовила ужин. За палаткой было темно. Голубой снег искрился под лу. нным светом.

— Как завтра пойдете? Все вместе или каждый будет делать свою тропу? — спросила Сигданка, разливая в чашки жирный суп. Серебряная серьга в носу покачивалась при каждом ее движении.

Давно уже Сигданка носила эту серьгу. Когда она была еще невестой, отец ей привез это украшение и заставил надеть. Сигданка прожила тяжелую жизнь. Она рано овдовела, и ей самой пришлось учить сыновей охотиться. Это была мудрая женщина. Она пела песни по-особому, как никто не умел. Я учился у нее слагать их так, чтобы они складно звучали. Сигданку избрали в туземный совет. Она не могла понять, чем заслужила такое уважение, но к мудрым словам женщины уже давно прислушивались лесные люди. Отцу, который продал свою дочь богатому старику, она рассказывала сказку о том, как любовь не боится смерти; брату, который не захотел поделиться с братом добычей, она говорила о том, как жадность превращает людей в деревья. Сигданка знала так много сказок, что каждый день могла говорить новую. Перед сном я попросил ее рассказать сказку. Я любил ее слушать. Поджав под себя ноги, она сидела, держа в руках длинную трубку, такую же, как у моей бабушки. Голос ее то дрожал и переливался, как волна, то шелестел, как ветер по вершинам деревьев.

— Э-э-э… Анана-анана оно биса… (Давным-давно это было).

Сказка была длинная. Наверно, родилась эта сказка в зимнюю ночь, когда за юртой шумела метель, а в щели врывался ветер и не давал никому уснуть. Люди лежали, прижавшись друг к другу. Голодные дети плакали, просили есть, а старая мать говорила им сказку о том, как смелый, ловкий парень подружился с красивой птицей и летал с ней в теплые страны. Когда Сигданка окончила сказку, мои друзья уже спали. Утром она первая выглянула из палатки. За палаткой шумел ветер.

— Вы бы лучше не ходили сегодня в тайгу. День плохой. Ветром замело все следы. Подождите… — сказала Сигданка, ежась от холода.

— Ждать нечего. Скоро будет весна.

Мы стали на лыжи и разошлись в разные стороны. Я пошел по ключу до самой его вершины, туда, где белеет гора Нугали. Лыжи мои быстро скользили. Пока я взбирался вверх по склону горы, заметил следы. Маленькие козьи копытца, только что отпечатанные на снегу, тянулись все выше и выше. Я решил догнать козу. Она стояла на вершине горы, высоко подняв голову. Теплый пар струился из ее ноздрей. Животное метнулось в сторону, скрывшись за гривой холма. Я пустился вдогонку. Так быстро мчался вниз, что лыжи мои не касались земли. Белое помпу развевалось и хлопало на ветру, как хлопает крыльями птица орлан. И как это я не заметил, что на правой лыже у меня ослабли ремни. Вихрем слетая вниз, я зацепился за березу. Небо качнулось перед глазами, и все заволокло горячим туманом.

Когда я очнулся и захотел встать, у меня ничего не вышло. Правой ногой нельзя пошевелить. Все тело сковало болью. Что же это случилось?

Так я просил богиню охоты, лежа на снегу. Но Сангия-Мама не услышала. Неужели я больше никогда не увижу этот лес и горы? Я много охотился за кабанами, убнвал копьем медведей, побеждал тигра и вдруг такое маленькое животное — коза меня погубила. Ветер раскачивал надо мной деревья и сыпал сверху колючий снег. Я огляделся. Рядом стояла липа. Кое-как ползком подобрался я к ее стволу, надрал коры, обстругал ножом две палки, зажал ногу в лубок. Надо было сползти вниз, подняться наверх и перевалить через хребет на ключ. Я стал ползти, руками разгребая впереди себя снег. Очутившись опять на вершине горы, я крикнул изо всей силы:

— Э-гэ-эй!..

Эхо передразнило меня, и опять стало кругом тихо. Сколько я ни кричал, никто не отозвался. Если бы это было в сказке, я бы птиц попросил, они бы подняли меня на своих крыльях и принесли домой. Но звери и птицы помогают только в сказках.

Долго я спускался с горы. Полз по снегу, карабкался на валежины, подползал под согнутые ветром деревья. Когда внизу забелел знакомый ключ, я остановился, чтобы перевести дух. Опять крикнул. Кто-то отозвался мне свистом. «Наверное, птица», — подумал я и притаился. Вдруг где-то внизу послышался треск валежника. Я вскинул ружье, насторожился, ожидаю. В ту же минуту передо мной, как из-под земли, вырос братишка Санчи. Он подбежал ко мне, испуганно смотрит:

— Почему лежишь? Что такое, брат?

— Видишь, сломал ногу. Иди в палатку, притащи свою нарту. Я не могу идти.

Санчи наломал еловых веток, устроил мне постель, развел костер. К вечеру меня привезли в палатку. Снгданка заплакала:

— Что же будем делать теперь? Надо скорей домой идти.

Ночью мы все отправились в стойбище. За всю дорогу нигде не отдыхали. Под тонкими полозьями нарт жалобно скрипел снег. Темное небо над головой светилось звездами. Рано утром пришли в Джанго. Остановились около нашей юрты. Поднялся крик. Бабушка и мать со слезами смотрят на меня. Нэдьга плачет. Плохо ей будет с безногим мужем. Какой теперь из меня охотник?

— Кто же будет кормить нас теперь? — говорит бабушка.

Пришел старый Гольду. Покачал головой. Седенькая бородка клинышком затряслась над моим лицом.

— Ай-я-яй! Ты же хороший охотник был. Ты ведь хорошо стрелять умел. Ты на лыжах бегал быстро, как ветер. Как же не уберегся. Если бы с медведем или с тигром боролся. А то ведь коза…

Гольду вытер слезящиеся глаза, и столько было жалости в его взгляде, что я отвернулся. Он заметил это.

— Ничего, ничего! — заговорил он бодро. — Жить будешь. Было бы брюхо цело. Поправишься.

Для меня поставили отдельный балаган, подальше от юрты. В балагане день и ночь трещала железная печка. Бабушка и мать по очереди приходили меня проведать, приносили вместе с едой свою тоску и слезы.

Я хотел видеть Нэдьгу. Но когда охотник болен, жена не должна показываться ему на глаза. Как медленно вставало солнце над родными лесами. Древние законы еще вели нашу жизнь по старому руслу, заваленному илом и корягами. Шаманы еще камланили надо мной, жгли багульник, гремели бубном. Но сквозь тяжелый дурман течение светлых струй уже пробивало себе дорогу.

ТУЗЕМНЫЙ СОВЕТ

Как-то раз я узнал о том, что в нашем стойбище будет собрание. По реке уже прошел ледоход. С притоков Хора явились в Джанго охотники. Стойбище оживилось.

Я взял свои костыли и потихоньку добрался до юрты Гольду. Там возле костра сидели чукенские, кафэнские, катэнские люди, громко беседуя. У тропы была раскинута зеленая палатка. Я заглянул туда и подумал: «Наверное, работники из города решили на месте принимать пушнину». Они привезли с собой много товаров. Василий Оненка не сразу узнал меня. Но, приглядевшись, подошел и с горечью заметил:

— Ты что, парень, задумал калекой жить? Надо в город ехать, в больницу.

Я не знал, что ему ответить. Стоял, опершись на костыль, и молчал. От реки по тропинке шагал Сесили вместе с каким-то русским мужчиной в военной гимнастерке. Это был Иван Васильевич Жарков. Я увидел его впервые и понял, что мои представления о русских до сих пор были слишком бедны. В каждом русском человеке мне мерещился образ командира партизанского отряда Соловьева. В отличие от него Жарков имел солидную наружность. Широкий в плечах, высоченный ростом, он грузно ступал по земле, приминая сапогами весеннюю грязь. Руки у него были большие и сильные, как видно. Мне рассказывали, что в последнем бою с японцами он задавил часового руками. Значит, вот он какой — русский охотник Жарков.

Я все время поглядывал на него сбоку, пока шло собрание. Он сидел на толстой валежине, расставив колени. На одном колене держал фуражку. С высокого лба дыбились кверху густые темные волосы. В них еще не было седины, хотя лицо у Жаркова было уже немолодое. Плотно сжав красивые, полные губы, Иван Васильевич молча смотрел на огонь. Я заметил, что он не курит. Когда Василий Оненка, наклонившись к нему, шептал что-то на ухо. Жарков чуть-чуть кивал головой. Острый взгляд его черных глаз останавливался на лицах охотников. Я ждал, что он заговорит густым, сильным басом. И вдруг слышу мягкий, спокойный голос.

Это было первое заседание туземного совета. Обсуждался один вопрос: как надо жить по-новому? История его была такова: в марте Жарков шел по Хору. Остановился около устья Катэна, где стояли юрты охотников из рода Кялундзюга. Жарков решил заночевать там. Дзолодо пригласил его к себе в юрту. До позднего вечера Иван Васильевич беседовал с хозяином. Ночью вышел за дровами и прислушался: какие-то страшные звуки доносились из лесу, Кто-то плакал, кричал, звал на помощь. Так ему показалось. Он вошел в юрту с охапкой валежника и спросил Дзолодо:

— Кто бы это мог кричать там, в лесу?

Дзолодо сказал ему, что это в родильном шалаше плачет женщина. Утром Иван Васильевич отправился в лес и наткнулся на этот шалаш. За ночь нападало много снегу. Жарков кое-как добрался до шалаша. Входное отверстие туда было закрыто тряпками. Сквозь прутья и корье в щели просачивался дым. Он заглянул туда и испугался: под грязными лохмотьями, на кабаньих шкурах, полулежа сидела женщина. Молодое, искаженное муками лицо ее было обращено к огню. Из-под платка выбивались растрепанные волосы. Она тянулась к дровам и подкладывала их в костер. Жарков не сказал ей ни слова. Но, вернувшись в юрту, спросил Дзолодо: кто эта женщина, чья жена?

— Это вторая жена шамана. Молодая жена.

— Покажи мне, где его юрта, — попросил Жарков.

И вот он пришел в юрту шамана. Он сказал, что до тех пор не уйдет отсюда, пока хозяин не приведет несчастную под этот кров. Иван Васильевич стал объяснять, что роженицу опасно оставлять в таком состоянии на холоде, без всякой помощи, что советские законы запрещают так поступать.

Шаман согласился. Женщину привели в юрту. Но тотчас же все ушли оттуда, и три недели она оставалась одна. Тем временем Жарков пришел на Кафэн, разыскал Сесили и стал с ним беседовать. Он сказал:

— Так делать не годится. Советская власть заботится о здоровье каждого человека. Почему шаман выгнал свою жену из юрты, когда она должна была рожать?

— У нас по закону так полагается, — вздохнул Сесили.

— Теперь таких законов нет. Вы знаете, что в Хабаровске еще несколько лет назад собирались представители всех народностей на съезд. Вот жаль, что не было вас там. Далеко вы кочевали. На этом съезде было решено отменить старые обычаи. Нельзя выселять рожениц из юрты. Нельзя хоронить младенцев на деревьях. Это запрещает Советская власть. Вам нужно собрать всех охотников и рассказать им о новых законах.

— Трудно сейчас собрать всех. Подождем до весны, когда вскроются реки, — сказал Сесили.

И вот пришла весна. Вскрылись реки. Охотники собрались в Джанго. Сесили открыл заседание. Слово предоставили Жаркову. Он рассказал обо всем этом, зачитал постановление Первого туземного съезда и снова опустился на валежину, ожидая, что скажут охотники.

— Как так русское начальство задумало лесные законы ломать? — развел руками Иванса. — Не понимаю. Наши деды все родились в шалашах, отцы и мы тоже. Всегда так было. Когда мать уходила «на промысел», никто не мешал. Все было хорошо. Теперь Советская власть запрещает.

— Что же в этом хорошего? — спокойно заметил Дзолодо. Он еще не забыл, как умерла его жена под стук шаманского бубна. А я думал о своей матери. Разве можно так ходить «на промысел»?

— Надо кончать старые законы. Вы слышали» что об этом на съезде говорили нанайцы, эвенки, нивхи, орочи. Это правильно. Будем запрещать такое дело. Но вот что скажите: русский человек нам рассказывал сейчас о том, что по новым законам нельзя выдавать замуж малолетних девочек. Давайте спросим Кику: почему он забрал себе Илу. Ведь он уже сделал ее женой. Это правильно, Кику?

Кику опустил голову. Потом рывком поднялся с места:

— Я за нее отдал трех соболей, — сказав это, он вышел из толпы.

Все видели, как он столкнул с берега оморочку и уплыл вниз по реке. Дзолодо проводил его злобным взглядом. Чау на усмехнулся:

— Он, наверно, немножко сумасшедший.

— Ничего, — возразил спокойно Сесили. — Мы его найдем. Только ведь у нас есть еще другие такие люди. Надо всем рассказать, чтобы знали.

Заседание шло два дня. Люди говорили о новой жизни, перебирая судьбу всех охотников. Когда речь зашла о том, что нельзя иметь двух жен, Иванса ехидно заметил:

— Сесили тоже виноват. У него две жены. Старая и молодая. У Чауны тоже так. Куда теперь старух денем? Их надо кормить. Дети есть там и тут. Как жить будут?

— Я понимаю так, — глядя на Жаркова, твердо сказал Сесили. — Наши старые обычаи не запрещали делать так. Поэтому люди женились как попало, имели по две жены. Теперь так делать не надо. Теперь если у кого есть две жены, то нужно кормить и ту и другую. Но дети пусть будут только от одной из них. Я так понимаю. Молодым удэгейцам надо по новым обычаям строить жизнь.

Я заметил, как Сесили волновался. Но говорил он от души. Жарков выслушал переводчика и одобрительно закивал головой. Он почти не вступал в спор, больше молчал и слушал и смотрел на людей добрыми глазами. Он видел, из какой темной глубины поднимались к свету «лесные люди». Надо было осторожно подать им руку. Жизнь только начиналась.

РУССКАЯ ДЕВУШКА

Давно уже пришла в долину весна. Высокая джанговская сопка по ту сторону реки стала кудрявой. Над сопкой летят утки.

Я сижу на камне у самого берега, делаю черенок остроги. Рядом лежат мои костыли. Теперь Санчи ходит рыбачить. Ему нужна хорошая острога на тайменя.

Нэдьга связывает кедровую лучину в пучки. Смуглыми тонкими пальцами обхватывает пучок и связывает тальниковыми бечевками. Руки ее потемнели от смолы.

— Догди, — тихо говорит Нэдьга, не глядя на меня. — Ты знаешь новость? Сесили ездил в Хабаровск. Оттуда привез русскую девушку. Она остановилась на Кафэне.

— Кто это говорил?

— Чауна говорил. Он был там. Почему ты так обрадовался?

Нэдьга посмотрела на меня, нахмурилась, изо всей силы стянула бечевкой лучину, бечевка треснула, лучина рассыпалась.

— Надо пойти к ней, я хочу посмотреть русскую девушку. Наверно, что-нибудь расскажет.

И вот однажды я решил идти на Кафэн. Бат уже подтащил к воде. Санчи принес новые шесты.

— Кто же со мной пойдет?

Нэдьга встрепенулась. Ей не хотелось оставаться одной — я это знал. Но мать уже вышла из юрты с веслами и с котомкой. Она кивнула Санчи.

— Га! Становись, сынок, впереди, я буду на корме. Идемте!

Быстрое течение подхватило наш бат, понесло вниз по Хору. Джанговская сопка осталась далеко позади. Я давно нигде не бывал. Сердце замирало от радости. По берегам Хора уже цвела черемуха. Белые кусты издалека клубились туманом. Проходя близко у берега, я отводил от себя в сторону душистые ветки. Разноцветные, как осенние листья, бабочки кружились в воздухе и садились на первые лесные цветы.

— Ку-ку! Ку-ку! — звенели кукушки, то близко, то далеко.

Весна разбудила в лесу все живое. Где-то бродит медведица с медвежатами, учит их взбираться на деревья, где-то прячется пугливый лосенок. Из гнезд уже выглядывают птенцы, расправляют крылья. А над гнездами летают птицы, славят песнями весенний лес.

Что же мне принесла весна? Около устья Кафэна синеет дымок костра. Мы пристали к берегу. Из юрты выбежал Кяундзя.

— Как твое здоровье? — спросил он. — Поправляешься?

— Нет. Все так же.

— На охоту не скоро пойдешь?

— Не знаю. Наверно, больше не пойду. Я вижу, как он сочувствует мне.

— Давай я тебе помогу, — говорит Кяундзя, поддерживая меня под руку.

— Ничего. Была бы голова целая. Ты лучше скажи: где тут русская девушка?

— В юрте Сесили.

Опираясь на костыли, я пошел к юрте. Кяундзя все время держал меня под руку.

— Как ты догадался приехать сюда? Вот хорошо.

Я спросил своего друга, что здесь делает русская девушка, зачем приехала. Кяундзя ответил:

— Не знаю. Все время со стариками разговаривает. Что-то записывает.

Когда мы пришли к Сесили, хозяин поднялся нам навстречу и радостно воскликнул:

— Э! Здравствуйте!

В глубине балагана на «малу», там, где раньше не полагалось сидеть женщинам, сидела русская с книжкой в руках. Она тоже встала и первая протянула мне руку, говоря:

— Здравствуйте, Джанси! Я уже слышала о вас. Будем знакомы. Меня зовут Наталья Алексеевна Бакланова.

Она была одета в белое легкое платье. На ногах туфли с высокими каблуками. Русская девушка почему-то все время улыбалась. Светлые волосы, заплетенные в две косы, золотились у нее на плечах. Из серых глаз струился мягкий, ласкающий свет. Светлая, лучистая, она показалась мне чайкой, которая прилетела откуда-то издалека, где все пропитано солнцем. Я смотрел на ее чистое, покрытое розовым загаром лицо без скул и вспомнил о том, как еще в детстве бабушка говорила, отчего у русских длинные, а не скуластые лица. Неужели и правда, что им тесно жить в городе?

Русская держится свободно, разговаривает с мужчинами не так, как наши женщины. Откуда она?

Наталья Алексеевна Бакланова была сотрудницей Хабаровского краеведческого музея. Она приехала в долину Хора по заданию Арсеньева. Ей нужно было собрать для музея удэгейские вещи: чумашки, халаты, копья. Тогда я не знал, что в городе есть такой дом, где в стеклянных банках хранятся рыбы и змеи. В этом доме собрано много вещей, по ним люди будут узнавать, как раньше жили нанайцы, чукчи, удэ. Наталья Алексеевна попросила, чтобы мы помогли достать ей за деньги шаманский костюм для музея.

— Попробуем… — переглянулись мы с Кяундзей.

— А что у тебя с ногой? — спросила Бакланова.

Когда я рассказал ей о том, как сломал ногу, она задумалась.

— Что же ты собираешься делать? На охоту ходить нельзя, рыбачить тоже. Надо что-то придумать.

— Не знаю… — ответил я дрогнувшим голосом. — Надоело сидеть без работы. Хочу грамоте научиться. Поедемте к нам в Джанго.

Мы плохо понимали друг друга. Объяснялись жестами, подбирая нужные слова, подолгу молчали.

— Хорошо, — сказала она и достала из сумки одну книжку. — Вот тебе, возьми. По этой книге мы будем с тобой учиться.

Мы вышли из балагана и долго сидели на траве. Из палатки слышался голос Сесили. О чем они с матерью говорили, я не знал. Я старался понять русскую речь:

— В Хабаровске есть такая школа, где учатся чукчи, нанайцы, эвенки, коряки. Можно поступить в эту школу. Я помогу тебе. Хочешь? Но сначала надо вылечить ногу.

На другой день мы отправились в Джанго. Бакланова поехала с нами. На прощанье Кяундзя шепнул мне:

— Вот видишь, как хорошо все получилось.

Целый день мы поднимались вверх по Хору. Шли у самого берега под сенью кустов. В расщелинах скал звенели ключи. Наталья Алексеевна с интересом рассматривала берега, на стоянках рвала цветы, закладывала их в книги. Когда мы проходили большой перекат, я заметил, как она вздрогнула и ухватилась за борта лодки.

В Джанго нас уже ожидали. Еще издали я увидел красную тэгу Нэдьги. На берегу было много народу. Наталья Алексеевна поздоровалась со всеми за руку.

— Что же это, сынок? — спросила бабушка. — Русскую подружку нашел?

ПЕРВЫЙ УРОК

Так же, как река течет, не останавливаясь день и ночь, так мысли мои текли постоянно об одном и том же: я хотел учиться.

Как-то утром после завтрака мать вошла к нам в юрту, развела дымокур перед входом и растворила обе двери, чтобы было прохладно. Перед дождем комары не давали покоя.

— Ну, Джанси, доставай книгу. Вот тебе карандаш, — сказала Наталья Алексеевна. — Будем учиться.

Она подошла ко мне, села рядом на кабаньи шкуры. И вот начался первый урок. Я плохо понимаю по-русски, она не знает моего языка. Трудно. Никто из хорских удэ еще никогда не учился грамоте. И вдруг… передо мной лежит белая бумага, в руках карандаш. Но пальцы совсем не слушаются. На бумаге остаются такие следы, как будто по ней петлял заяц.

— Ничего, ничего, — ободряет Наталья Алексеевна. — Эта буква называется «А». Представь себе, что ты рисуешь юрту. Слева одна палка, справа другая. А вот перекладина. — Она рисовала и говорила: — С буквы «А» начинаются такие слова, как «амбар». Вот посмотри сюда! — Она указала на улицу. В раскрытую дверь был виден на и амбарчик на сваях, где хранились юкола и звериные шкуры. — Ам-бар… Понимаешь?

Я старался понять, но все было, как во тьме. Когда заметает снегом нартовую дорогу, идешь по тайге вслепую. Амбар… По нашему «амба» это черт. «Амбар», «амба», «цзали»… все путается в голове, и я ничего не понимаю.

— Трудно, — говорю я, обливаясь потом.

— Дело это нелегкое, — успокаивает Наталья Алексеевна, — но зато, если возьмешься, обязательно научишься. А когда научишься, то многое узнаешь. Вот посмотри-ка сюда, Джанси, — она развернула книгу, перелистала несколько страниц, отыскала портрет Ильича. — Ты знаешь, кто это?

Я утвердительно кивнул головой:

— Ленин.

— Да, это Владимир Ильич Ленин. Это самый большой человек на земле. Он — вождь трудового народа. Он нашел такую большую и светлую дорогу, по которой никто никогда не ходил. Эта дорога ведет наш народ к счастью. Ее искали очень долго. Много лет прошло, много людей погибло. Ты ведь знаешь, что раньше были богатые и бедные люди. Работали, страдали, умирали с голоду, Русский царь такие законы подписывал, что трудящимся людям очень тяжело было жить. Их выгоняли на улицу, били, сажали в тюрьму, морили голодом, совсем убивали. Бедному нельзя было учиться. Понимаешь? А ведь таких было много. Миллионы, миллионы людей. Они создавали все богатства и не имели права на эти богатства. Тяжелая жизнь была у народа.

И вот явился Ленин. Ты видишь, что он совсем простой человек. Он такой же, как все люди. Но видел он дальше всех, знал больше всех, и сила его была в мудром слове. Он сказал, что надо идти войной против царя, против богатых купцов и помещиков. Хозяевами на земле должны быть те люди, которые трудятся. Понимаешь? Тогда рабочие и крестьяне России объединились, убрали царя, опрокинули старый строй. Россия стала советской. Это значит, что сам народ теперь управляет государством. Ленин оставил нам такие книги, по которым мы строим новую жизнь. Когда ты научишься читать, ты узнаешь много интересного.

Наталья Алексеевна перелистала страницу за страницей. Перед глазами мелькали буквы. Некоторые из них я уже знал. Я решил во что бы то ни стало научиться грамоте. Ничего, что я пока еще только учил буквы. «Хор берет начало с маленьких ключей в горах, — думал я, — потом набирает силу и становится большой рекой. Так и эти буквы. Когда их узнаешь, научишься читать, будешь составлять слова, а слова раскроют большой смысл…»

Бакланова часто беседовала со мной. Я чувствовал, как она старалась, чтобы я понял все, что она говорила. Она рассказала мне, что Комитет народов Севера объединяет всю работу с малыми народностями. Далеко отсюда лежит за морем Чукотская земля. Там теперь уже создаются культбазы, открываются школы. Коряки, чукчи, нанайцы, эвены — все должны учиться. Так решила Советская власть. Детей будут обучать бесплатно. Денег за это не надо.

Я внимательно слушал и не мог себе представить, как это вдруг собрать удэгейских ребятишек всех вместе, дать им в руки бумагу и книги. Моя мысль, как короткий шест в наводнение, не доставала дна.

Целый месяц мы занимались с Натальей Алексеевной. Сперва она приходила ко мне в палатку, потом переселилась совсем, и мы стали еще больше с ней разговаривать. Она записывала в тетрадку удэгейские слова. Теперь у нас появилась азбука. Дело пошло быстрее.

— Копье… — повторял я вслух русское слово, которое означало по-нашему «гида». — Кета, кета, кета… — непривычно звучало русское слово вместо удэгейского «дава».

Однажды, когда мы сидели с Натальей Алексеевной в юрте, вошла Нэдьга, принесла нам обед. Я держал в руке карандаш. Учительница водила мою руку по бумаге. Мы сидели с ней совсем рядом. Нэдьга молча поставила нам чашки и стояла, наблюдая за нами. Уходя, она обернулась:

— Догди, ты знаешь, Кяундзя приехал!

В ГОРОД

После пантовки охотники уходили в Бичевую. Там в Интеграл-союзе в обмен на пушнину брали все, что хотели. Возвращались оттуда нагруженные товарами и продуктами. Шли по-прежнему на Катэн, на Кафэн, на Чукен, вверх по Хору до Сукпая.

Кяундзя тоже был на пантовке. Вернувшись с охоты, он сходил в Бичевую и теперь явился сюда на оморочке.

— Как живешь? Как здоровье? — заговорил он бодро. — Русская здесь? Возьмите меня в компанию.

Пока Бакланова ходила на Чукен за шаманскими костюмами, мы с Кяундзей стали вместе осваивать грамоту. Он часто приходил в Джанго на оморочке, почти бегом бежал ко мне навстречу. Мы усаживались с ним на берестяных подстилках, раскрывали книгу. Кяундзя тоже хотел учиться. Наука давалась ему легко. Я охотно показывал ему все, что узнавал сам. Он был левша. Но держал карандаш ловко. Вскоре я вынужден был признать, что писал он лучше меня. Всякий раз, когда Кяундзя появлялся в Джанго, на душе у меня светлело. От него я узнавал все новости об охотниках. Однажды он сказал мне:

— Ты знаешь, что про тебя говорят? С тех пор, как узнали, что ты собираешься в город лечиться, только и слышно везде, что тебя ругают. Говорят так: Джанси не верит шаманам, и за это его накажут духи. Русский доктор не сможет вылечить ногу. Он может только отрезать. Отрезанный кусок пойдет на лекарство, а тебе дадут железный костыль.

Кяундзя сказал это и прищурился, закусив губу. Мне показалось, что он что-то не договаривает.

— Наверно, шаман тут изо всех сил старается. Как думаешь?

— Конечно.

— Ты что-то скрываешь от меня, Кяундзя. Скажи…

— Я не хотел тебя расстраивать. Ты знаешь, что шаман говорил твоей Нэдьге? Русская девушка забрала у тебя мужа. Они тебя обманывают. Зачем такая дружба? Спят в одной юрте, сидят вдвоем, разговаривают. Разве можно с чужими женщинами так вольничать. Вот так говорят о тебе, Джанси…

— Ну, что же… Опытные охотники, когда идут по реке, видят, где будет новое русло. Так и здесь. Шаман чувствует, что старой жизни приходит конец. Ты замечал, как после наводнения, когда уходит вода, ленок остается на песке? Так и шаман останется на мели и подохнет. Все это чепуха! Если я не дам отрезать ногу, доктор не станет резать. Мне уже говорила Наталья Алексеевна, как лечат в больницах.

— Я тоже думаю так. Неужели ученые люди не понимают? Ты вспомни, сколько наших людей умерло от черной оспы. А с тех пор, как русский доктор приехал сюда и сделал разрезы на руках, никто не болеет.

— Да, это правильно. А насчет Натальи Алексеевны зря так думают. Она очень добрая и хочет помочь мне. Вот и все.

Через несколько дней я стал собираться в город. В то время еще не было дороги от Бичевой до Переяславки. Ходили тропой. Самое лучшее, что можно было придумать, это спуститься вниз по реке на батах до железной дороги. Я попросил, чтобы Кяундзя проводил нас.

— Ладно, ладно. Идем. Санчи возьму с собой в помощники. Ты не беспокойся. Я тебе дам немножко денег. Возьми вот это.

Кяундзя протянул мне пятирублевую бумажку. Увидев это, бабушка заговорила сквозь слезы:

— Сынок, как же ты пойдешь больной? Кто тебя будет кормить там. Кто будет ухаживать за тобой? Наверно, ты уже не вернешься. Русская увезет тебя в город и отдаст в музей. Там тебя заспиртуют в большой стеклянной банке, чтобы люди смотрели. Кто меня похоронит, когда я подавлюсь рыбьей костью? Ох, не езди, бата! Русские люди хитрые.

— Бабушка, не плачь. Разве ты не видишь, что мне тяжело так жить? Охотиться нельзя, рыбачить нельзя. Я хочу вылечить ногу. А потом буду учиться. Надо знать грамоту. Сейчас все люди учатся.

Когда мы сели в бат, на берегу собралось много народу. Мать вытирает слезы, Нэдьга молчит и сердито смотрит то на меня, то на Бакланову, потом поворачивается к нам спиной. Я вижу, как вздрагивают ее плечи, и не могу найти слов, чтобы успокоить ее.

— Джанси! — говорит старый Гольду, подавая мне руку. — Желаю тебе удачи. Вот возьми эти деньги, купи себе шапку.

Он дал мне десять рублей. Я поблагодарил его и стал прощаться с бабушкой. Старенькие, морщинистые руки, сделавшие для меня много добра, коснулись моих волос, лица и замерли на груди.

— Не знаю, сколько еще проживу на этом свете, — заплакала она, — больше, наверно, не увидимся. Пусть хранит тебя добрый дух…

Это было тяжелое прощанье. Но сделать по-другому я не мог. Теперь, вспоминая об этом, я часто думаю, какой счастливый случай выпал тогда на мою долю…

В Хабаровск мы приехали вечером. На вокзале было много народу. Люди шумно толпились у выхода. Так толпятся льдины перед заломом. Большие, круглые лампы сияли на столбах, и от них было светло, как днем. Я шел на костылях. Незнакомые люди уступали мне дорогу.

Около вокзала, выстроившись в ряд, стояли лошади, запряженные в легкие пролетки. Наталья Алексеевна взяла извозчика. Мы сели в пролетку. Высокие колеса мягко покатились по мостовой. Перед глазами замелькали дома, освещенные яркими огнями. Огней было много. Они переливались, как звезды, то близко, то далеко. Так вот он какой Бэали — Хабаровск! Сердце мое замирало от счастья.

Мы проехали через весь город и остановились около небольшого домика, в котором жила Бакланова.

— Вот и все. Приехали, — весело сказала Наталья Алексеевна. Она помогла мне сойти на землю. — Теперь иди за мной. Давай твою котомку.

В квартире Баклановой было светло. Оглядывая белые шторы на окнах, высокие стулья, кровать с железными блестящими перекладинами, большой стол, покрытый узорчатой скатертью, книги на полках, я вспомнил тайгу и подумал: «Как же Наталья Алексеевна могла ютиться в нашей юрте?»

Пока я рассматривал книги, перелистывая журналы с картинками, она приготовила ужин. Из большого, светлого, как серебро, самовара, мы пили чай и разговаривали, перемежая русские слова с удэгейскими. Всякий- раз, когда Наталья Алексеевна хотела мне что-нибудь сказать, она заглядывала в словарь.

— Завтра я устрою тебя в больницу, — сказала она. — Ты должен лечиться. А сейчас отдыхай.

Утром, когда я проснулся, ее уже не было. Она явилась в полдень вместе с Елизаровым. Я узнал его сразу. Он поздоровался со мной за руку.

— Здравствуй, товарищ! Ну как? Поедем в больницу?

— Га! — ответил я по-своему, обрадованный его появлением.

У ворот нас ожидала машина, Наталья Алексеевна вышла нас проводить. Она подала мне коробку печенья и как-то жалобно проговорила:

— Ты почему такой бледный? Боишься? Да? Не бойся.

Ничего плохого не будет? Ая битудзе!^[70]

Она захлопнула дверцу машины. Сквозь стекло я увидел, как девушка помахала рукой. Мы мчались по улице так быстро, что я не успел рассмотреть дома.

В больнице нас встретили девушки в белых халатах. Старый с седой бородкой врач смотрел мою ногу и потихоньку о чем-то беседовал с Елизаровым. У меня было не очень веселое лицо. Елизаров заметил это и ласково похлопал меня по плечу:

— Ничего, ничего, Джанси, Ты не унывай. Все будет хорошо. Ногу тебе вылечат.

Девушки взяли меня под руки и повели в ванную комнату. Переодетый во все белое и чистое, я лежал в палате на мягкой койке и, кое-как подбирая слова, отвечал на вопросы врача. Врач записывал всю мою жизнь… Так мне показалось…

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

В палате было светло. Днем в широкие окна глядело солнце, ночью под потолком горела круглая лампочка. С непривычки просыпаясь по ночам, я долго не мог уснуть. Лежал и слушал, как в коридоре под краном большого самовара звенят капли:

— Кланг-кланг-кланг…

Рядом со мной стояла такая же койка. На ней спал светловолосый мальчик. Мальчика звали Витя. У него тоже болела нога. Он ходил на костылях. Я полюбил Витю за то, что он никогда не унывал: то рисовал картинки, то мастерил из бумаги кораблики. Голос его птичкой звенел в палате. Я нарисовал ему тигра и назвал его по-своему.

— Куты Мафа…

Мальчик долго смеялся, поддразнивая меня:

— Куты, куты…

Витя дал мне букварь. Мы читали с ним вместе. Ночью, когда Витя засыпал, я доставал из тумбочки букварь. Теперь я уже знал все буквы, научился складывать слова. Это было так интересно. Оказывается, с книгой можно разговаривать. Но вот беда: няня в больнице ходит очень тихо. Не заметишь, как она подойдет и захлопнет книжку.

— Вы почему не спите? Ночью надо спать.

Но и во сне мне мерещились буквы. Я собирал их, как дрова, и складывал попарно, по три, по четыре. Я научился хорошо понимать русскую речь, хотя разговаривал плохо.

Однажды днем в палату вошла няня со свертком в руках.

— Кто здесь Джанси Кимонко?

— Я…

— Вот вам, возьмите…

Она протянула мне сверток и письмо. Откуда это? Дрожащими пальцами я развернул листок бумаги, на нем крупными печатными буквами было что-то написано. Несколько лет я хранил это письмо и всегда вспоминал, как долго мучился, разбирая его по буквам. В детстве гораздо легче было распутывать следы на снегу. Наталья Алексеевна писала, что когда я вылечу ногу, мы пойдем с ней в техникум народов Севера. Она уже побывала там и рассказала обо мне.

Два месяца я пробыл в больнице. Деревья за окнами уже стояли без листьев. В стекла стучали дожди. Осень пробудила в моем сердце тоску. Хотелось домой, к родным и друзьям. «По Хору теперь скоро пойдет кета», — думал я, лежа на больничной койке. С тех пор, как доктор обмазал мою ногу белой землей, он запретил мне вставать. Белая земля окаменела, стала твердой. Я боялся, что под этой каменной коркой погибнет моя нога. Но когда меня привели в операционный зал и сняли гипс, я понял, что зря боялся.

— Вставай на обе ноги, — сказал доктор, — теперь будешь понемножку ходить. Больно?

— Нет.

— Наступай, наступай хорошенько! — говорил он и сам притопывал ногой.

В палату я шел без костылей, опираясь на палочку. Теперь мне можно было гулять по коридору. В коридоре всегда кто-нибудь прохаживался. В углу за круглым столиком часто сидел мужчина в сером больничном халате. Правая рука у него была забинтована до локтя и неподвижно держалась на перевязи. Я несколько раз прошел мимо него. Он читал газету и не обратил внимания на то, что я рассматривал его так внимательно. Где я видел этого человека?

Как-то раз я вышел из палаты, чтобы напиться. Около столика, где стоял большой самовар, я увидел мужчину в сером халате. Он наливал себе воду в стакан и никак не мог закрутить кран. Правая рука его все еще была забинтована. Я быстро завернул кран и подал ему стакан. Он улыбнулся:

— Спасибо.

Глаза у него были светлые, как река. Около них уже сбегались морщинки. В пышных русых волосах, зачесанных вверх, путалась наутинками седина. Пока он пил воду, я смотрел на его впалые небритые щеки, на широкий подбородок с ямочкой и чувствовал, как у меня перехватило дыхание. Сердце в груди забилось быстро-быстро. Что-то острое, горячее подступило к глазам и обожгло их внезапно. Он поставил стакан на столик. Он уже сделал один шаг, но я удержал его за руку:

— Багдыфи, луса!

Он остановился удивленный.

— Здравствуй, ты откуда меня знаешь?

— Я тебя узнал.

— Постой, постой! Почему я не знаю тебя? Ты кто?

Он смотрел на меня широко открытыми глазами, не выпуская моей руки из своей. Так, не разнимая рук, мы подошли к круглому столику и сели рядом.

— Я Джанси Кимонко. Удэгейцев знаешь? Хорских удэгейцев помнишь?

Волнуясь и кое-как подбирая слова, я стал вспоминать нашу встречу на морском побережье. Мы расстались с ним в Самарге. Это было шесть лет назад. Тогда под японскими пулями, сквозь клубы порохового дыма я возил партизанам оружие и продукты. Несколько дней подряд я не выходил из своей оморочки. Но самый тяжелый груз мне досталось везти однажды, когда в бою был ранен командир отряда. Я доставил его в санитарный лагерь. Тогда мне казалось, что он не выживет. Он так тяжело стонал. Помню, я еще бегал в деревню, туда, где когда-то нас встречала русская женщина. Она называла его Сашей. Мне хотелось сказать ей тогда, что Саша ваш умирает, и я побежал на край деревни. Но там, где стояла изба, я увидел только черные балки и пепел. С тех пор прошло шесть лет. И вот Александр Петрович Соловьев сидит со мной рядом, слушает меня и старается вспомнить, как все это было.

— Так вот ты откуда! Теперь понимаю. Да… — вздохнул он и стал расспрашивать, как я жил с тех пор, когда ушел с Самарги.

Он не знал, что вскоре после событий на морском побережье мы всем семейством перекочевали через перевалы Сихотэ-Алиня в долину Хора, где было страшно жить лесному человеку. Я рассказал ему всю свою жизнь. Когда в коридоре показались врачи, мы разошлись по палатам. Вечером Александр Петрович опять сидел за круглым столиком. Увидев меня, он приподнялся, указал рядом свободное место:

— Садись!

Я осторожно притронулся к его забинтованной руке и спросил что с ним случилось, как он попал в больницу. Александр Петрович отложил в сторону газету. По его лицу пробежала тень, как на сопки ложатся тени от набегающих облаков.

— Я тоже охотился…

— Где?

— По Уссури. Знаешь такую реку?

— Знаю. Падать пришлось, наверно?

— Да. — Он прищурился, и лицо его опять посветлело, как будто мимо сопок уже пронеслись облака.

— По каким притокам Хора можно переваливать к морю? — спросил он, придвигаясь ко мне поближе. Я взял карандаш, стал чертить на бумаге знакомые мне до малейшей излучины рек. Александр Петрович внимательно следил за моей рукой. Иногда он переспрашивал названия рек. Тогда я не знал, что этот человек пройдет через всю мою жизнь, как светлый луч проходит через темный, дремлющий ельник.

Меня выписали из больницы раньше, чем Соловьева. Переодевшись в охотничью одежду, я подошел к зеркалу. Невысокий ростом парень в темно-синей рубахе-мокчо, подпоясанный красным поясом, в синих штанах, заправленных низко у щиколотки в смешные с загнутыми кверху носками улы, стоял опираясь на палочку и улыбался. Неужели это я? Вместо черных кос, обвитых тесьмой, на стриженой голове топорщились короткие волосы.

Я прикрыл голову фуражкой, которую мне принесла няня. Уши из-под фуражки как-то странно торчали. Я едва преодолел смущение, выходя на улицу. Доктор пожелал мне счастливого пути. Я крепко пожал ему руку. Я считал себя самым счастливым человеком на земле и радовался так, как будто за плечами у меня вырастали крылья.

Александр Петрович стоял на крыльце, когда я вышел из больничной ограды, размахивая палочкой.

— До свиданья, Джанси. Может быть, когда-нибудь увидимся.

Я оглянулся в последний раз.

— До свиданья, Александр Петрович!

Улица покатилась на меня шумным потоком незнакомых людей, грохотом автомобилей, свистками, звоном, стуком колес. Над большими домами трепетали красные флаги. Здравствуй, новая жизнь моя, здравствуй!

На следующий день мы с Натальей Алексеевной отправились в техникум. Ветер гнал по улице желтые листья. Было прохладно. Мы остановились на площади Свободы у памятника. Каменные ступени поднимались высоко, к бронзовой фигуре. На самой вершине стоял человек, вытянув вперед правую руку. Таким я видел его в книгах.

— Это памятник Ленину, — сказала Наталья Алексеевна.

Я встал на колени и до самой земли поклонился великому человеку.

УЧИТЬСЯ! УЧИТЬСЯ!

Большое трехэтажное здание из красного камня и теперь стоит на площади Свободы. Когда я прохожу мимо него, сердце мое начинает биться сильнее. Здесь я впервые узнал настоящую жизнь. Но как я боялся туда войти первый раз! Наталья Алексеевна заметила мое волнение:

— Ты не волнуйся, Джанси. Там все такие, как ты. У тебя будет много друзей. Идем!

Мы стояли перед входной дверью. На двери была прибита дощечка с надписью: «Техникум народов Севера». Я подумал о том, что в таком крепком доме, наверно, не страшны ни холод, ни дождь, ни пожар.

В канцелярии нас встретила седая женщина в очках, Наталья Алексеевна взяла у нее анкету и заполнила сама. Я сидел на стуле, не зная, что будет дальше. Большие часы на стене ударили двенадцать раз. В коридоре прогремел звонок. Потом послышались голоса, топот ног, в растворенную дверь стали входить преподаватели. Они держали в руках книги, какие-то длинные свертки.

Высокий, худощавый мужчина в сером костюме и вгалстуке поздоровался с Натальей Алексеевной. Она протянула ему руку:

— Вот вам еще ученик. Это удэгеец Джанси Кнмонко. Помните, я вам говорила о нем?

Учитель закивал головой так, будто знал меня, давно ждал и, наконец, увидел.

— Хорошо. Очень хорошо… — Он уже искал кого-то глазами.

— Позовите сюда Дусю Кялундзюга, — попросил он, увидев в дверях какого-то юношу, и повернувшись к нам, объяснил: — У нас есть одна удэгейка. Сейчас она придет.

Наталья Алексеевна ушла, ободрив меня на прощанье словами:

— Теперь ты ученик. В этом доме и жить будешь. Ни о чем заботиться не надо. Только учись. Желаю тебе успеха.

Я стоял в коридоре. Длинный, узкий коридор был уже пуст. Только что прогремел звонок: все ушли на занятия. По коридору долго стучали тоненькие каблучки Натальи Алексеевны. Оглянувшись, она кивнула мне и стала спускаться вниз по лестнице.

— Багдыфи! — услышал я над своим ухом.

Передо мной стояла Дуся Кялундзюга. Это была широколицая румяная девушка, маленькая ростом и круглая, как пампушка. На ней было темно-синее форменное платье с высоким воротником; в толстых косах, как два цветка, краснели ленты, завязанные бантиками. Она смотрела на меня серьезно, слегка нахмурившись. Я забыл подать ей руку. Девушка прыснула от смеха, но тут же опомнилась.

— Ты откуда приехал? — спросила она, склоняя голову набок.

— Я хорский охотник. А ты откуда?

— Из Кур-Урмийского района. Идем! — Она увлекла меня за собой вверх по лестнице на третий этаж. Коротенькие ножки, обутые в черные ботинки со шнурками, быстро топали по ступенькам. Я не успевал за Дусей. Она остановилась на площадке и защебетала:

— Почему с палочкой ходишь? Как тебя зовут? Сейчас я покажу тебе комнату, где будешь жить. Потом пойдешь в баню, получишь белье, костюм. А завтра утром я прибегу за тобой и отведу тебя в класс. Ты немного опоздал. Но это ничего. Догонишь.

Так началась моя новая жизнь. Я поступил на подготовительный курс и стал учиться. Мне выдали форму. Переодетый во все городское, я стал таким же, как мои новые товарищи. В техникуме было много юношей и девушек. Здесь учились чукчи, коряки, орочи, нанайцы, эвены, эвенки, негидальцы, якуты, юкагиры, манси… У каждого из нас был свой язык. Но все мы старались научиться одному языку, на котором говорил Ленин. Это был язык большого народа. Мы шли к нему из разных концов тайги, как бегут ручейки к морю.

Рядом со мной за партой сидела эвенка Валя Чурна. Худенькая, шустрая, как белка, она хорошо бегала на лыжах. Она родилась где-то на реке Тунгуске, и так же» как меня, ее привезла сюда русская женщина. Валя едва научилась держать в руке карандаш. Некоторые буквы ей давались с таким трудом, что она бросала карандаш, рывком отодвигала тетрадь и сидела, уронив голову на парту.

Учитель Виталий Иванович подошел к ней однажды и осторожно дотронулся до ее плеча.

— Что такое, Валя? Почему ты плачешь? — спросил он, погладив ее по голове.

— Ничего не умею, — сказала Валя сквозь слезы.

Весь класс обернулся в нашу сторону. Учитель взял Валину тетрадь. В этот день мы писали букву «о». Валя никак не могла вывести ровные строчки. Буквы у нее вылезали из клеток, разбегались в стороны, то большие, то маленькие, как следы колонка. Учитель посмотрел в мою тетрадь.

— Тебе, Валя, надо больше стараться. Ты видишь, как старается Кимонко. У тебя тоже получится. Не надо выпускать буквы из клетки. Пиши так, как будто ты рисуешь бусы. Вот видишь одна бусинка, вот другая, третья… Они ведь все на одной нитке. Все одинаковы. Верно? Вот и пиши.

— Лучше я домой пойду, — всхлипнула Валя, сморкаясь в подол своего форменного платья.

— Разве у тебя нет носового платка? — Виталий Иванович вытянул у нее из-под обшлага беленький платочек. — Не плачь, пожалуйста.

С передней парты приподнялся парень. Вихрастая голова его затряслась над притихшими рядами. Он скорчил гримасу и громко по-русски сказал:

— Башка тугая, наверно. Что говорит, сама не знает… — И добавил по-нанайски: — Если не хочет учиться, пускай едет домой. Наверно, замуж, что ли, захотела…

Я отлично понял его. Наши взгляды встретились. Во время перемены я подошел к нему. Парня звали Чокчо Бельды. Он был немного моложе меня. Непокорные волосы торчали у него на голове, словно перья. В косо поставленных глазах, узких и длинных, как два листика тальника, сверкнули озорные искорки.

— Зачем так обижаешь девушку? — спросил я по-нанайски.

— Она всегда такая. Все время плачет. Букву «А» проходили, тоже ревела, как лосиха.

— Надо помогать ей. Зачем обижать девушку?

— Возьмись помогать. Сидишь с ней рядом. Помоги. Может, замуж возьмешь?

— У меня есть жена. Давай не будем ссориться.

— Ладно.

Чокчо Бельды засмеялся. Длинные листики-глаза сузились еще больше. Сверкнули белые зубы со щербинкой. Широкий, приплюснутый нос в улыбке поплыл к щекам.

— Пойдем сегодня после занятий в город, — сказал он, пропуская меня вперед. Мы вошли в класс.

Дни текли за днями. На десять рублей, которые дал мне Гольду, я купил себе шапку. По вечерам в клубном зале техникума показывали кинокартины. Я сидел рядом с Чокчо Бельды и, уцепившись за его руку, боялся, что поезд с экрана сойдет прямо на нас.

Зимой я встретил на улице Наталью Алексеевну. Она сказала, что уезжает в Ленинград учиться. Бакланова дала мне свой адрес и просила писать. По дороге я вспомнил, что давно ничего не слыхал о своих родных и они обо мне ничего не знают. Как написать им письмо?

Однажды в коридоре меня остановила Дуся Кялундзюга. Она училась на втором курсе. Мы виделись с ней редко.

— Ты уже ходишь без палочки?

— Да. Теперь совсем поправился.

— Как учишься?

— Так. Понемножку. Как будто хорошо.

— Домой не собираешься? Скоро каникулы.

— Нет. Мне ведь далеко. За две недели успею только туда и обратно дойти. Ты вот что… помоги мне написать домой письма.

— Приходи ко мне вечером. Напишем.

В комнате, где жила Дуся, стояло шесть кроватей. Все они были убраны по-девичьи нарядно: на подушках кружево, вышитые коврики, на стенах много фотографий. Посредине комнаты стоял большой стол, покрытый белой скатертью. Я не решился войти туда и вызвал Дусю в коридор.

— Давай найдем пустой класс. Там сядем, — сказал я. — У вас тут много девушек. Будут смеяться.

Мы сели с ней за парту и написали два письма. Одно — моим родным, другое — Кяундзе. Удэгейские слова мы писали русскими буквами. Я решил, что, когда в Джанго получат мои письма, то найдут способ узнать, что в них написано. Там в кооперативной лавке теперь работал Иван Васильевич Жарков, тот самый охотник, который когда-то поднял лесных людей на борьбу с японцами.

В письме я сообщил, что давно расстался с костылями, бросил даже палочку и теперь совершенно здоров. Написал, что живу хорошо, учусь и летом обязательно приеду на побывку. Впоследствии я узнал, что, получив мое письмо, дома не поверили. Бабушка все время плакала. Шаманы сердились. Но я учился и с каждым днем узнавал все больше. Передо мной раскрывался огромный светлый мир, о котором я не имел понятия раньше.

Когда летом я приехал домой на каникулы, бабушки уже не было. Она ушла тропою деда туда, откуда еще никто ни разу не возвратился.

Отец и мать, Нэдьга, братья мои, Кяундзя и старый Гольду — все выбежали на берег, едва я соскочил со своей оморочки. Они смотрели на меня так, словно видели впервые.

— Какой ты смешной, — заговорила Нэдьга, оглядывая мой городской костюм. — Зачем косы обрезал?

— Значит, русский доктор вылечил? — радовался Гольду. Он обнял меня. Седенькая бородка затряслась. В старческих глазах блеснули слезы.

— О, теперь ты совсем другой стал! — воскликнул Кяундзя, изо всей силы пожав мне руку.

Мы пошли в юрту. До самого вечера я рассказывал обо всем, что пережил за год. В юрте стало тесно. Пришли охотники, столпились вокруг костра. Слушали, жадно затягиваясь табачным дымом.

Я показал Гольду свою шапку. Он взял ее в руки, по-вертел и, подавая мне, заметил:

— Шапка — это самая почетная из всех одежд. Я рад, что ты купил себе шапку, бата. Теперь старайся, чтобы голова хорошо работала.

Все засмеялись, а Иванса Кялундзюга, стоявший поблизости, нахмурился.

— Разве это шапка? Уши болтаются, как у старого зайца.

Все стали надевать по очереди мою обнову. Нэдыа сердито посмотрела на меня, выхватила у кого-то шапку из рук и отнесла в юрту, положив ее в берестяную коробку.

— Какие новости в городе есть? — спросил Сесил и, под ходя к нашему костру и здороваясь со мной за руку.

Туземный совет теперь перекочевал в Джанго. В это лето мне часто приходилось беседовать с охотниками. Я рассказывал им о советских законах, защищающих право трудового человека. Перед тем, как отправитья на учебу, мы с Кяундзей успели порыбачить, ходили охотитья на лосиную переправу. Он решил ехать со мной учиться. Я сказал, что Нэдьгу тоже возьму с собой.

— А как же Пасана? — поинтересовался Кяундзя.

Пасана был семилетний мальчик — мой двоюродный брат. С тех пор, как умер дядя Цала, мы взяли его в свою семью. Нэдьга почти никогда с ним не расставалась.

— Он тоже поедет с нами. Будет учиться в Хабаровске.

Когда наступил день отъезда, мы снарядили самый большой бат и положили туда все свои вещи. Счастливый, улыбающийся Пасана сидел рядом с Нэдьгой и пускал на воду игрушечную оморочку. На берегу толпился народ. Кяундзя долго прощался с девушками. Они наперебой говорили ему какие-то смешные слова, он отшучивался и, наконец, распростившись со всеми, взял в руки весло.

Иванса Кялундзюга стоял у самой воды, заложив за спину руки.

— Вы там учитесь, а в коммунисты не записывайтесь, — сказал он задиристо.

Кяундзя подмигнул мне и отвернулся. Шаман стоял нахмурившись, сосал холодную трубку. Он смотрел себе под ноги. Сердился.

— Ленок останется на мели. Ты правду сказал, — опять подмигнул Кяундзя.

— Подумайте там хорошенько, как жить надо! — просил отец, прикрывая берестой наши вещи.

У него оставалась большая семья, и в этой семье Санчи теперь принадлежала самая трудная роль. Санчи был главный кормилец. Глядя на него, я жалел, что он не идет с нами.

— Агей! Пиши нам письма! — кричал он, когда мы уже оттолкнулись от берега,

Родная река провожала нас веселой волной. Белые гребешки, как гусиные перья, курчавились на воде. Мы смотрели вперед. Жизнь вела нас светлой дорогой. Река пробивала новое русло.

Примечания

1

Ракушка.

(обратно)

2

Болотная трава.

(обратно)

3

Калужница.

(обратно)

4

Дудник.

(обратно)

5

Удэгейская лодка, выдолбленная из тополя.

(обратно)

6

Штаны.

(обратно)

7

Посуда нз бересты.

(обратно)

8

Мальчик, сынок.

(обратно)

9

Лодка для одного человека.

(обратно)

10

Таежная обувь.

(обратно)

11

Халат.

(обратно)

12

На тебе давшему сохатого убить нам!

(обратно)

13

Возглас, означающий «идем», «поехали», «отправляемся».

(обратно)

14

Рыба в сыром виде, нарезанная на кусочки.

(обратно)

15

Поспевай, поспевай.

(обратно)

16

Осенью перед ходом кеты вороны роняют перья с головы.

(обратно)

17

Семь девушек-звезд. Созвездие Малой Медведицы.

(обратно)

18

Во время родов удэгейская женщина уходила в специально построенный для нее шалаш Единственная помощь роженице состояла в том, что ей приносили дрова, воду и продукты, из которых она сама должна была готовить себе пищу Вход в шалаш был запрещен. Женщина сама отрезала пуповину, закапывала послед, обмывала новорожденного.

(обратно)

19

Хватит, довольно.

(обратно)

20

Здравствуйте.

(обратно)

21

Изображение духа, идолы.

(обратно)

22

Вода нас затопляет!

(обратно)

23

Бог воды.

(обратно)

24

Зачин какого-либо предания, иногда сказки. Буквально — прежде, давно.

(обратно)

25

Японец.

(обратно)

26

Кто приехал?

(обратно)

27

Удэгейцы хоронили детей на деревьях. Маленький гробик ставили где-нибудь в развилке дерева и оставляли его там, полагая, что душа младенца летает здесь, как птица, а потом снова воплотится в другое существо. Считалось, что если женщина закопает умершего ребенка в землю, у нее больше не будет детей.

(обратно)

28

Русский.

(обратно)

29

Большого шамана.

(обратно)

30

Изображение духов.

(обратно)

31

Дедушка.

(обратно)

32

Молодым не полагается говорить об умерших. Нельзя выражать ни жалости, ни удивления.

(обратно)

33

Хозяином медведя считается тот, кто первый увидел следы.

(обратно)

34

Амурская.

(обратно)

35

Кругленькая.

(обратно)

36

Ход кеты удэ воспринимали как дар богов.

(обратно)

37

Коробка, где хранятся узоры, нитки.

(обратно)

38

Такие халаты делались для мужчин и женщин. Обычно для этой цели использовалась выделанная шкура кеты. Ее сшивали нитками из жил сохатого. Сквозь такую одежду не проникал ветер.

(обратно)

39

Старший брат.

(обратно)

40

Медвежий след.

(обратно)

41

Юрта делилась на две половины. Малу — принадлежала мужчинам. Иногда там обедали все, но женщины, входя на малу, должны были разуваться.

(обратно)

42

Звуки шаманского камланья.

(обратно)

43

Здравствуйте, бабушка!

(обратно)

44

Штраф.

(обратно)

45

Здравствуйте.

(обратно)

46

Убивайте соболей!

(обратно)

47

Японское: «Эй, ты!»

(обратно)

48

Хунхузы, т. е. разбойники.

(обратно)

49

Уходи, уходи!

(обратно)

50

Подражательные звуки.

(обратно)

51

Браслеты.

(обратно)

52

Плохо.

(обратно)

53

По старому обычаю перед битвой полагалось выворачивать одежду.

(обратно)

54

Маньчжурская сторона.

(обратно)

55

Хабаровск.

(обратно)

56

Иди ко мне.

(обратно)

57

Временная охотничья стоянка.

(обратно)

58

Восклицание при встрече с тигром. Куты — тигр.

(обратно)

59

Ханьшин — водка.

(обратно)

60

Банчки — посуда из жести.

(обратно)

61

Муж, супруг.

(обратно)

62

Большая Медведица.

(обратно)

63

Копытные звери в тайге, особенно изюбры, любят слизывать землю на солонцах. Обычно весною изюбры ищут солонцы вблизи озер.

(обратно)

64

Бичевая.

(обратно)

65

Брат.

(обратно)

66

Черт.

(обратно)

67

Здесь, здесь.

(обратно)

68

Рыба.

(обратно)

69

Пошли вон!

(обратно)

70

До свиданья!

(обратно)

Оглавление

ЗАРЕВО НАД ЛЕСАМИ

ИСПЫТАНИЕ

ОТЕЦ УБИЛ ЛОСЯ

САНГИЯ-МАМА

ПЕРВЫЙ ХАРИУС

КЕТА ИДЕТ

МОЯ ДОБЫЧА

ГОЛОДНАЯ ВОДА

СОРОДИЧИ

ИСТОРИЯ ПАЙДЫ

СТРАШНАЯ НОЧЬ

АНГИРЧА ПОТЕРЯЛ САМ СЕБЯ

АНГИРЧА УХОДИТ В ЗАГРОБНЫЙ МИР

ЯТУ

ОХОТА НА СОБОЛЯ

ПЕРВЫЙ МЕДВЕДЬ

МЕДВЕЖИЙ СУД

НОВЫЕ ВЕСТИ

ЗАРЕВО НАД ЛЕСАМИ

«БАГДЫФИ, ЛУСА!»

КРАСНОЕ ЗНАМЯ

ХУНХУЗЫ

НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ

ПОГОНЯ

ДЖАНГО

БОЛЬШАЯ БОЛЕЗНЬ

ПЕРВЫЕ ДЕЛЕГАТЫ

НА ПРОМЫСЕЛ

ВЕСТИ ИЗ ГОРОДА

КРАСНОЕ ЗНАМЯ

НА СТАРЫЕ МЕСТА

ГОРА ПУГАЛИ

ТУЗЕМНЫЙ СОВЕТ

РУССКАЯ ДЕВУШКА

ПЕРВЫЙ УРОК

В ГОРОД

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

УЧИТЬСЯ! УЧИТЬСЯ!

*** Примечания ***