По делу обвиняется... [Вильям Михайлович Вальдман] (fb2) читать онлайн

В. Вальдман, Н. Мильштейн По делу обвиняется... Повесть

Глава первая

Неожиданно начал моросить дождь. Мария Никифоровна, не покидая пункта наблюдения, вынула из сумки складной зонтик, с которым не расставалась во все времена года, раскрыла его и посмотрела на часы. «Скоро. Сейчас начнут выходить, только бы Лёня не увидел». — Она ниже опустила зонт, прикрыла им лицо.

Хотя Мария Никифоровна напряженно ждала ее выхода, а может именно потому, что ждала, она вздрогнула при появлении Иры, которая шла в группе молодых людей, оживленно разговаривая и задорно смеясь. «Ишь, без свиты мужской не может», — неприязненно подумала Фастова.

Между тем Ира со спутниками приближались, и Мария Никифоровна еще ниже опустила зонтик, но тут же сообразила, что Ира может и не увидеть ее, высоко подняла зонт над головой и сделала несколько шагов навстречу.

Ира перестала улыбаться, остановилась и стала торопливо прощаться с попутчиками. В этот момент к ним подошла Фастова и, бросив холодное: «Здравствуйте», — отозвала Ирину.

«Судя по решительному виду и закушенной губе, приготовила мне хорошую экзекуцию, — тоскливо думала Ира, молча шагая за Лёниной матерью. — Ох, и невезучая же я».

Ира и вправду считала себя неудачницей. Когда она заканчивала девятый класс, скоропостижно от инфаркта умерла мама, а вскоре отец привел в дом другую женщину. К Ире относились хорошо, не обижали, но ей стало казаться, что она в гостях, время визита заканчивается и надо уходить домой, а адрес дома неизвестен. Ее заветной мечтой было побыстрее окончить школу и стать самостоятельной. Накануне выпускных экзаменов она влюбилась с той пылкостью, какая свойственна лишь тем, кому семнадцать. Ира сама испугалась чувства: до сих пор все было иначе.

Хорошенькая, компанейская, жизнерадостная, она не могла пожаловаться на невнимание сверстников. Но увлечения проходили быстро, ограничивались редкими прогулками по городу и торопливыми поцелуями в темном подъезде. С Виктором — он был на несколько лет старше — ей стало интересно и надежно. Оба с нетерпением ждали конца учебного года. Вопрос их дальнейшей жизни решился сам собой.

Получив аттестат зрелости, Ира по инерции подала документы в институт и на первом же вступительном экзамене с треском провалилась. Это не очень огорчило ее: решила, что поступит на следующий год. Когда забирала документы, ей предложили поработать в институте лаборанткой и поступать на заочное отделение. Это давало ей независимость от отчего дома. Она перешла жить к Виктору, который работал начальником участка стройуправления и недавно получил однокомнатную квартиру в центре города. Заявление в ЗАГС они не подали. Виктор не проявил инициативы, а Ира считала неудобным напоминать: им и так хорошо.

Виктор приходил поздно, устало улыбался, они ужинали, затем она мыла посуду, а он клевал носом перед голубым экраном — образцово-показательное семейство. Потом наступила эра комфорта: Виктор сам отремонтировал квартиру, и вскоре та заблистала. Он хорошо зарабатывал и старался, чтобы квартира была обставлена роскошно. Ира всячески поощряла в нем это. Гнездышко стало уютным, по вечерам не хотелось никуда уходить, изредка к ним приходили гости, а чаще всего они читали вслух, не очень рьяно спорили о прочитанном. Виктор научил ее играть в шахматы, она пристрастилась к игре и довольно быстро превзошла учителя. Нет, что не говори, это была чудесная пора.

Потом начался кошмарный сон наяву: Виктор запил. Большой и добрый, он становился страшным во хмелю, смотрел на нее тупо голубыми глазами, что-то бессвязно мычал, размазывая слезы по лицу, валился в грязных туфлях на диван и засыпал. Утром хмурый, пряча глаза, выдавливал: «Здрасьте», — и уходил на работу, а вечером все повторялось. Особенно ужасным было пьяное желание близости с ней. Попытки серьезно поговорить, увещевания, визиты к врачам, мольбы — все оказалось бесполезным.

И однажды, когда пьяный Виктор толкнул ее, беременную, и она чуть не упала, Ира решила: хватит! Наутро она молча подала завтрак, а после его ухода собрала чемодан и поехала к отцу. Он искренне обрадовался: «Молодец, дочура, вернулась». Мачеха скользнула взглядом по ее животу, учтиво улыбнулась: «Располагайтесь, ваша комната свободна».

Но Ира переоценила себя, когда думала, что сможет жить под одной крышей с отцом, который был поглощен единственной целью — угодить молодой жене, с издевательски вежливой Лилией Андреевной. Незадолго до родов Ира переехала, ко всеобщему облегчению, в пустовавшую секцию мачехи.

От чувства, которое она питала к Виктору, не осталось и следа, и, когда родился Славик, в свидетельстве о рождении сына она написала отчество по имени своего отца — Петрович.

Прошло два года. Она познакомилась с Леней, они полюбили друг друга, однако имелось одно обстоятельство, которое могло помешать их счастью. Ира поняла это, когда познакомилась с Лёниной мамой. Обостренное чутье любящей женщины безошибочно подсказало ей: отсюда исходит опасность, — и беспокойство за их будущее уже не покидало ее. Как-то Леня проговорился: Мария Никифоровна считает Иру беспутной и никогда не согласится на их брак. Леня, конечно, не пойдет на открытый конфликт с матерью, он слишком мягок для этого — значит, это предстоит сделать Ире.

Разговор должен был состояться рано или поздно. Ира желала его и боялась. Хотелось поскорее развязать, а не выйдет, так и разрубить узлы в этом своеобразном треугольнике — мать, единственный сын, любимая сыном и любящая его женщина...

...Некоторое время они шли молча. Дождь перестал, женщины отряхнули зонтики и спрятали их.

— Куда мы идем? — спросила наконец Ира.

— Туда, где меньше людей, в парк.

— Вы полагаете, люди могут помешать нам? — в голосе Иры звучала ирония.

— Не хотелось бы, чтобы нас видели вместе, — отрезала Фастова. «Ничего, сейчас ты услышишь, кто ты и что ты, — подумала Мария Никифоровна. — Я тебя навсегда отважу».

Они вошли в парк, свернули на боковую аллею, и здесь Фастова начала атаку.

— Мне хочется надеяться, у вас хватит ума понять: женщина вашего образа жизни и поведения, — она сделала ударение на последних словах, — никогда, понимаете, никогда не станет женой моего сына! А раз так, оставьте его в покое.

— Предложите это Лёне, — спокойно посоветовала Ира. Выстрел в десятку. С Леней Мария Никифоровна говорила многократно и безуспешно. Последний разговор состоялся накануне.

— Зачем тебе нужна жена с чужим ребенком? — возмущалась Мария Никифоровна. — Ведь она, наверное, даже не знает, кто его отец. И ты, такой интеллигентный мальчик, хочешь сам погубить свою жизнь. Опомнись.

— Я люблю ее, мама. Почему ты не хочешь меня понять? Спроси у Иры — она тебе скажет то же...

И вот сейчас Ира адресует ее к сыну. Они сговорились и решили свести ее в могилу. Обида захлестнула Марию Никифоровну, она с трудом сдержала себя и с достоинством продолжала:

— В отличие от вас Леонид считается с матерью. Вы должны прекратить травмировать его своими назойливыми притязаниями. Я поставила перед собой цель — оградить его от вашего влияния, и добьюсь ее, чего бы мне это ни стоило.

— Вы хотите навязать сыну свою волю и в своей слепой любви не замечаете, как усложняете ему жизнь. Я, разумеется, не подхожу вам — вас шокирует мое прошлое: ведь я не захотела жить с пьяницей. Но я имею право на жизнь, на любовь...

— Живите, любите, но только не моего сына, — надменно прервала ее Фастова.

— Мы сейчас реже видимся с ним, благодаря вашему воздействию... — Услышав это, Фастова просветлела: наконец ее мальчик внял голосу разума. — Но не торопитесь торжествовать, — продолжала Ира. — Мы все равно будем вместе, а вас прошу, по-хорошему, по-доброму прошу: не мешайте.

— Вы лучше займитесь воспитанием ребенка, чтобы он не пошел по пути своих родителей.

— Этим мы займемся с вашим сыном.

Мария Никифоровна задохнулась от гнева.

— Только через мой труп... Слышите, вы... через мой труп.

— Ну что ж, это тоже вариант, — криво улыбнулась Ира.

Потом Леня уже не мог точно вспомнить, когда появилось это щемящее чувство тревоги. Может быть, когда он подходил к дому и, привычно подняв голову, не увидел на балконе поджидавшую его мать. Тогда он успокоил себя: «Наверное, потушила свет и стоит у окна». Закрытая дверь угрюмо смотрела зеленым глазком и не открывалась на звонки. Он достал ключ и, чувствуя, как учащенно бьется сердце, вошел — теперь уже он не сомневался, — в пустую квартиру. «В кино ушла с тетей Надей на последний сеанс, ведь давно грозилась. Сейчас одиннадцать — скоро подойдет».

Он немного успокоился, переоделся и пошел на кухню — обеда не было. «Мама не приходила с работы, — обожгла его мысль. Леня заметался по квартире, не зная, что предпринять. — Просто ушла? Чтобы меня проучить? Значит, ушла. Куда? Не куда, а к кому, — поправил он себя. — Ясно. Владимир Григорьевич. Да, теперь, кажется, вопросов нет». Леня поморщился.

С Владимиром Григорьевичем Крюковым, давним другом Марии Никифоровны, у него были сложные отношения. Он понимал: это несправедливо, ведь Владимир Григорьевич — неплохой человек и любит маму, но, как ни странно, именно чувство Крюкова к матери, его преданность ожесточали сына, и он не всегда мог скрыть неприязнь к нему.

Делить маму он ни с кем не собирался. Правда, уже достаточно давно он вышел из-под ее влияния, когда она контролировала каждый его шаг, давала советы на все случаи жизни.

Первая брешь безоговорочного повиновения маме была пробита в день окончания школы. Тогда собрались у Лени, мама сама предложила: хотела быть в курсе происходящего. В веселом гаме, который стоял в квартире, глядя на довольное лицо сына, Мария Никифоровна счастливо улыбалась, с необычной для ее возраста легкостью бегала из комнаты в кухню и обратно, следила, не пустуют ли тарелки гостей.

— С дороги, с дороги! — весело покрикивала она, неся блюдо с фруктами, и вдруг обомлела: Леня курил на балконе.

— Что это значит? — заикаясь, обратилась она к сыну.

— Это? — переспросил Леня, показывая на сигарету. — Это, мамочка, значит, что мы уже зрелые, о чем нам и выдали аттестат. — Но, увидев слезы в ее глазах, погасил сигарету, обнял за плечи: — Ну всё, всё, дурак я.

Институт ему выбрала мать. Он хотел, как и его друг Алишер, стать журналистом или, по крайней мере, поступить на филологический. Но Мария Никифоровна считала такие специальности неперспективными, — надо идти в технический вуз. Отказывая себе во всем, она наняла двух репетиторов — математика и физика. Леня не посмел тогда ослушаться. Он прошел по конкурсу, но к учебе относился как к тяжкому бремени. На третий курс его перевели условно: он имел два «хвоста» за летнюю сессию. «После того как окончу инженерно-технический для мамы, поступлю на филологический — для себя», — твердо решил он.

Последнее время обстановка в доме накалилась: сын открыто восстал, как только мать решила пресечь его встречи с Ирой.

— Я не видела в жизни ничего радостного, — сокрушалась Мария Никифоровна. — Я пожертвовала всем ради тебя. Зачем? Чтобы эта распутная... — она не договаривала: начинала плакать... — Вот уйду к Владимиру Григорьевичу, он давно просит меня...

— Ты могла бы обойтись без оскорблений в адрес Иры, она тебе ничего плохого не сделала, — защищался Леня. — Не могу понять, почему Ира мне не пара. Или ты за брак по расчету?

— Да, не удивляйся, я и в самом деле за брак по расчету, тем более что под расчетом понимаю не что иное, как здравый смысл.

— А любовь? — пожал плечами Леня.

— О какой любви ты говоришь? — возмущенный голос матери сорвался на крик. — Да ты просто внушил себе... Пройдет немного времени, и ты уже будешь стыдиться своего заблуждения. Эта женщина околдовала тебя. Ведь ей все равно за кого, лишь бы выйти замуж. Она просто притворяется, поверь, ведь я женщина, а ты, конечно, слишком юн, чтобы отличить настоящее чувство от притворства. Я должна, я просто обязана открыть тебе глаза.

Кончалось тем, что Марии Никифоровне становилось жаль себя, и, обиженно понурив голову, она направлялась в свою комнату, бросая на пути:

— Да, да, уйду. Вот придешь однажды, а мамы нет. Посмотрим тогда, чем кончится твоя желанная свобода...

Возможно, сегодня она осуществила угрозу и ушла. Несмотря на позднее время, Леня решил отправиться к Крюкову. Но, выйдя на улицу, остановился в раздумье. Визит показался ему нелепым: сейчас около двенадцати, неудобно беспокоить. Он несколько минут потоптался на месте и все-таки решительно направился к дому Крюкова. Леня долго и безуспешно звонил. Никого. Когда вернулся, дома все было по-прежнему. Усталый от волнения, он тяжело опустился на диван, закурил в комнате, что раньше позволял себе крайне редко. «Теперь все равно», — вяло подумал он и поискал глазами пепельницу. Она оказалась на столе. Рядом лежала стопка белой бумаги и спички. Несколько обуглившихся бумажных клочков виднелось на дне пепельницы. Леня осторожно извлек один из них — ему показалось, что там что-то написано. Прочитать удалось немногое: «...должаться не...» и «...кто-то должен ...ти навсегда».

Фастову обнаружила работница парка во время уборки территории. Потерпевшая лежала в бессознательном состоянии у живой изгороди. Рядом валялась открытая дамская сумка, в которой, кроме обычных предметов женской косметики, находилось сорок семь рублей.

Фастову немедленно доставили в «неотложку», где врачи констатировали сотрясение мозга второй степени. Когда Мария Никифоровна пришла в себя, она ничего вразумительного объяснить не смогла. Из ее краткого рассказа явствовало, что на работе у нее заболела голова и она решила пройтись по парку. Дойдя до конца аллеи, она почувствовала, что ее сильно толкнули и ударили сзади по голове, больше ничего не помнит. Нападавшего она не видела, деньги в сохранности, часы и кольца при ней. Вообще она считает происшествие нелепым случаем, и ей даже неловко, что такими пустяками занимается милиция, у которой есть более важные дела, а претензий у нее никаких и ни к кому нет.

— Понимаешь, поговорил с ней, — рассказывал Соснин Арслану Туйчиеву, — а чувство у меня появилось, вроде она что-то недоговаривает, вроде очень сильно боится чего-то. Дело-то глухое: ни свидетелей, ни следов. Да и Фастова эта, кажется, не хочет дальнейшего расследования.

— Дело не в этом, хочет она этого или не хочет. На человека совершено нападение, значит надо найти негодяя. Походи там вокруг, место бойкое, может, найдешь кого, кто что-нибудь видел.

— Все правильно, — вздохнул Соснин. — Только когда все остальное делать? На сегодня вызвал свидетелей по делу ограбления магазина, обещал в третий микрорайон заглянуть — помочь там надо участковому, пацаны распоясались.

— А ты ножками, ножками, — проворчал Туйчиев. — Я займусь окружением Фастовой.

Николай развел руками: дескать, ничего не могу добавить к такой исчерпывающей программе действий.

Первым делом решили побеседовать с сыном Фастовой.

Когда Леню спросили, что он думает по поводу случившегося с матерью, он лишь глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Понятия не имею. Может, хотели ограбить? — высказал он предположение.

— Что-нибудь исчезло? — поинтересовался Соснин.

— Да вроде нет.

— Вроде или нет?

— Ничего не пропало.

— Были у вашей матери недоброжелатели?

Леня рассмеялся.

— Это исключено. Мама — не та женщина. Ее могли обижать, она — никого и никогда.

— Значит, мысль о мести тоже исключается? Ну а такой вариант — она встретила в парке знакомого человека, а разговор получился неприятный. Возможно?

— Вполне, — согласился Леня.

— Вот вы и назовите, пожалуйста, знакомых матери, — предложил Туйчиев.

— Ну, Вера Афанасьевна, соседка. С ней мама очень дружна. Еще Надежда Сергеевна есть на работе, она в плановом работает. — Леня задумался. — Ну и Владимир Григорьевич Крюков.

От Туйчиева не ускользнуло, что, произнося последнее имя, юноша поморщился.

— Это кто? Тоже сослуживец? — спросил Арслан.

— Бывший.

— Нельзя ли подробнее?

— Он много лет ухаживал за матерью, они дружат.

— А почему не поженились?

— Не знаю, из-за меня, наверное. Он раньше с мамой работал. Но потом она настояла, и он перешел в другую организацию. Если честно — несимпатичен он мне.

— И частый гость Крюков у вас? — спросил Туйчиев.

— По моему, даже слишком.

— Да-а, — улыбнулся Арслан, — не очень вы жалуете маминого друга.

— Я предупреждал, это субъективно.

— Скажите, только сначала подумайте хорошенько, не произошло ли за последнее время в жизни вашей семьи что-нибудь, ну, такое... нестандартное?

— Пожалуй, в театре, — после непродолжительной паузы не совсем твердо произнес молодой человек.

— Итак, в театре?.. — быстро подхватил Николай.

— Да, три дня назад мы с мамой пошли в театр, на премьеру, да еще товарищ мой со своей сестрой... Билеты достали с трудом. Ну, в антракте мне показалось... Да... там еще я встретил Владимира Григорьевича, он не с нами был, а отдельно. Так вот, — сбивчиво продолжал Леня, — мне показалось... Короче, с мамой случился обморок... «Скорую» пришлось вызывать... Представляете, в театре...

Леня задумался, ему вспомнился тот вечер в театре.

... — А театр действительно начинается с вешалки, — сказал Леня и поискал глазами Милу. Прозвенел второй звонок. — Как бы он и не закончился ею.

Они стояли с матерью в конце длинной очереди в гардероб.

— Не волнуйся, — с трудом скрывая беспокойство, Мария Никифоровна украдкой глянула на часы. — Пять минут осталось. Не могут же они начать, пока мы все здесь?

— Они всё могут, — подключился коммуникабельный худощавый старичок с огромным кадыком на тощей шее. — Третью ночь у меня под окнами отбойным молотком орудуют — телефон прокладывают, а что людям спать надо — это их не касается!

— И вы пришли сюда вздремнуть? — вежливо осведомился Леня. Он терпеть не мог, когда посторонние встревали в разговор.

Старичок обиженно засопел, отвернулся и стих.

— А ты у меня сегодня красавица. — Леня поправил матери воротник. — На тебя обращают внимание.

Мать прыснула и погрозила ему пальцем.

— Я и вправду слишком нарядная. Ты только посмотри, в чем в театр пришли: брюки, свитера, куртки. А я полдня в парикмахерской, а остальную половину — дома у зеркала провела.

— Ну и умница. Пусть все знают, какая у меня мама. Эй, сюда! — он махнул рукой, увидев в зеркале напротив густую шевелюру.

К ним проталкивались Алишер и Мила.

— Добрый вечер, Мария Никифоровна. Знакомьтесь, это моя сестра, Мила, — представил Алишер, — правда, всего лишь двоюродная, но все-таки, лучше, чем никакая. — Заметив, как Мария Никифоровна недоуменно переводит взгляд с Милы на него, Алишер рассмеялся: — Так ведь во мне половина крови славянская, а она, — он кивнул в сторону Милы, — как раз и приходится мне двоюродной сестрой по этой, материнской, половине. — Давайте ваши вещи, наш студент из группы подрабатывает на вешалке в другом отсеке.

С третьим звонком они вошли в зал.

— Театр уж полон, но ложи не блещут, потому что мало декольте и много шарфов на шеях, — начал громко «импровизировать» Алишер, но Мила дернула его за рукав.

— Тише, неудобно.

— Вы знаете, Милочка, он не может тише, — засмеялась Мария Никифоровна.

«Кажется, понравилась», — обрадовался Леня.

— Нет, ты погляди, — удивился Алишер, — весь городской бомонд собрался, а я, как назло, забыл лорнет дома.

— А места у нас, извини-подвинься, руководящие. Это ты каким образом раздобыл? — спросил Леня у Алишера, не обратив внимания на шутку.

Тот гордо выпятил грудь — знай наших! Напыжился, хотел что-то изречь, но в этот момент погас свет и поднялся занавес.

В антракте Леня пошел за мороженым. Возвращаясь в зал, столкнулся лицом к лицу с Крюковым, это было неожиданно, он пробормотал что-то невнятное и хотел пройти мимо, но Владимир Григорьевич остановил его.

— Мама здесь?

Леня кивнул. Его покоробило, он считал себя монополистом на имя «мама» применительно к Марии Никифоровне.

— Где вы сидите?

— В шестом.

— Ого. А я на приставном, в следующем антракте подойду. Домой вместе? — он с надеждой посмотрел на молодого человека.

— Конечно, — смягчился Леня. — Ну, я побежал, а то мороженое тает...

Он не успел отдать мороженое, — почувствовал на себе чей-то взгляд, оглянулся и побледнел: сбоку, из девятого ряда на него, не мигая, смотрела Ирина в черном вечернем платье, такой красивой он еще ее не видел. Мария Никифоровна, улыбаясь, повернула голову вслед за сыном и вдруг стала, медленно оседая, сползать с кресла на ковровую дорожку, где уже растекалась лужица от мороженого...

— Сердце? — прервал его воспоминания Туйчиев, вторично задавая вопрос.

— Не похоже, померещилось мне — плохо ей стало после того, как женщину одну она увидела. Та сзади сидела... А может, показалось...

— Вы знаете эту женщину?

— Никогда раньше не встречал. Я тогда у мамы допытывался: не из-за нее ли плохо тебе стало. Так она раскричалась на меня, выдумываю, мол, все. А вот это, — Леня вытащил из кармана записную книжку, осторожно вынул из нее два клочка обгоревшей бумаги, — я нашел в тот день, когда мама не вернулась домой. В пепельнице.

Арслан с интересом осмотрел клочки бумаги.

— Вы нам их оставьте, — сказал, прощаясь, Туйчиев. — Если еще вспомните что-либо, прошу сразу к нам.

Оставшись вдвоем, Соснин и Туйчиев принялись внимательно изучать обгоревшие клочки бумаги.

— Видимо, смысл такой: «продолжаться не может», «кто-то должен уйти навсегда», а остальное мы вряд ли узнаем. — Соснин аккуратно сложил обрывки в конверт. — Ты ничего не чувствуешь? Чем пахнет?

— Нет, а что?

— Ну как же, пахнет незаурядом, — улыбнулся Николай.

Из дневника Лени Фастова

Кроме пространства и времени в мире есть еще одна постоянная категория — старушки, бессменно несущие вахту у входа в подъезд Ириного дома. Такое впечатление, что они прибиты гвоздями к скамейке. От их липких взглядов меня каждый раз бросает в дрожь. Они считают нас разведенными супругами, говорила мне Ира.

— А у нас дядя в гостях, — обрадовал меня с порога Славик. — Он мне танк подарил. А ты что принес?

Слава находится в том счастливом возрасте, когда можно от всех требовать подарки. Интересно, что за дядя?

— Кто там, Славик? — в коридоре появилась Ирина. Мне она показалась заплаканной.

— Это ты, ну заходи, — с горькой усмешкой пригласила она.

«Посмотрим, что ты сейчас запоешь» — прочитал я подтекст.

А, вот в чем дело. Все ясно. Угораздило меня прийти именно сейчас. Но уходить глупо. Я здороваюсь и осторожно сажусь на край дивана. Глаза у Ирины просохли, и ее, кажется, начинает забавлять ситуация. Соломинку мне кидает Славик, протягивая танк. Я обрадованно углубляюсь в изучение его конструкции и начинаю нервически крутить башню. Мальчуган с опаской смотрит на игрушку и на всякий случай кладет ручку на гусеницу, — этим взрослым нельзя доверять ничего серьезного.

— Присаживайтесь к столу, молодой человек. Позвольте... Где я вас видел? Пардон... Но мне кажется... Ну конечно! Вы же мой воспреемник. Вам это старорежимное слово не режет слух? А я вот на огонек к бывшей супружнице забрел. Все-таки, знаете, тянет иногда, хотя стыдно признаться. Да и малыша захотелось увидеть. А что! Ничто человеческое нам не чуждо! Слава, подойди! — Он потрепал мальчика по голове.

— Иди погуляй, сынок. Покажи Сане свой танк, — сказала Ирина.

— Вы всё боитесь, Ирина Петровна. Напрасно беспокоитесь... Знаете, — обратился он ко мне, когда Слава убежал, — у нас уговор: мальчик не должен знать, что я его отец, а я не должен знать, сколько стоит воспитание ребенка. Вы меня осуждаете? Я вижу, но не спешите. Аморальность, как и любая иная категория духовной жизни, — вещь условная. А может быть, высшая мораль в том и состоит, чтобы сын не знал, какой у него забулдыга отец? Вот видите, вы, кажется, начинаете соглашаться со мной. — Он налил себе водки. — Будете? Нет. Брезгуете? Воля ваша. Мне больше останется. — Он выпил и встал из-за стола. — Впрочем, хватит. Пора и честь знать. Всех благ. Не буду мешать. — Он ухмыльнулся, приложил палец к шляпе и вышел.

Воцарилось долгое молчание. Ира убирала со стола посуду и не смотрела в мою сторону.

— Что ему здесь надо? Выпить не на что? — сдерживая внезапно охватившее меня раздражение, спросил я.

Но Ира тоже была на пределе, и мой вопрос переполнил чашу.

— Все вы одним миром... Глаза бы мои на тебя не смотрели, — сорвалась она с цепи. — И ты, маменькин юбочник. «Мамочка сказала! Мамуле нужно!» — передразнивая меня, кричала она. Ее била истерика. — А обо мне ты подумал?! Что мне нужно, ты знаешь? Да ты во сто раз хуже Виктора! Он по крайней мере не рисуется, уж какой есть.

— Да ты в своем уме? Ты что несешь? — возмутился я.

— А что? От любви устанешь — к мамочке бежишь, она покормит, погладит. Потом снова ретивое взыграет...

— Хватит! Мама тысячу раз права, когда говорит о тебе! Довольно. Сыт по горло. Прощай! — Я пулей вылетаю на лестничную площадку. Долго не могу прийти в себя. Меня бьет озноб. Но все к лучшему. Конец закономерен и неизбежен. Я не люблю эту истеричку и не желаю ее видеть...

несется из открытого настежь окна первого этажа. Я останавливаюсь: это же про мое сердце поют. Зайти под каким-нибудь благовидным предлогом? Колебания длятся не более десяти секунд. Вхожу в подъезд. Коричневая дерматиновая дверь. Звоню.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, — удивленно отвечает мне завернутое в домашний халатик полунебесное создание с копной иссиня-черных волос и карими глазами.

— Я по объявлению, здесь дают уроки французского языка?

— Вы ошибаетесь, тут ничего не дают, здесь только отбирают, — сурово заявляет халатик и медленно закрывает дверь, стараясь отдавить мне неосторожно оставленный на косяке мизинец.

— Позвольте, Черешневая, 8, квартира 26. — Я вынимаю из кармана старый мамин рецепт и читаю — «Гарантирую обучение французскому языку с гасконским акцентом за 4 месяца. Оплата по соглашению». Объявления расклеены по всему городу.

— У меня самой хвост по французскому, — в порыве откровения говорит халатик.

— Очень плохо, просто жалость. Значит, вы не парлевукаете, что ж, готов помочь...

— Заходите, — прощебетала она, видимо, сраженная моим «произношением».

Я прошел за ней и очутился в небольшой уютной комнате. Поблагодарив за приглашение сесть, я опустился в низкое кресло напротив девушки. Чем она похожа на Иру? Ну разумеется — губы, подбородок... А, к черту!

— Кто вы? — бесстрашно спросила она.

— Вообще я мужчина-одиночка.

— A-а. Ну а в частности?

— Свободный художник.

— Грабитель?

— Почти. Я граблю чужие мысли и выдаю их за свои.

— Угадала, вы писатель!

— Поставьте, пожалуйста, еще раз про лохмотья и про сердце и заодно скажите, как вас зовут. Кстати, меня нарекли Леонидом.

— Мила.

— Милая Мила, вы очень милы. — Я даже вздрагиваю от плоскости собственного каламбура. Однако ей, по-видимому, понравилось. Странные люди — женщины, некоторым из них так мало надо: она улыбнулась и подошла к проигрывателю.

Открылась дверь, и в комнату вошел высокий парень в джинсах и шелковой майке.

— Знакомьтесь, мой брат, Алишер. Это Леня.

Вошедший, прищурившись, посмотрел на меня и обратился к сестре:

— Где ты подцепила этого типа с ломброзианской рожей?

Мила покраснела.

— Как тебе не стыдно, что ты мелешь! Сейчас же извинись!

Я храню олимпийское спокойствие в своем кресле, жду с интересом, какой еще фортель выкинет этот хлыщ с внешностью гарсона из французской кинокомедии.

Гарсон ощеривается.

— Ну и вкус у тебя, — говорит он вместо извинения сестре. — Он тебе, наверное, уже обещал любовь до гроба? Не верь ему, детка, видишь, с каким вожделением он смотрит на пончики: гурманы не способны на настоящее чувство.

— Теперь мне понятно, Милочка, почему у вас хвост по французскому. Имея брата-питекантропа, вам приходится объясняться с ним при помощи мимики, а это вредно отражается на произношении. — Я еще глубже усаживаюсь в кресле. — Чудной народ эти ученые. — И, перехватив недоумевающий взгляд девушки, поясняю: — Я имею в виду экспедицию профессора Полизойского, которая вчера отправилась на Памир в поисках снежного человека. И зачем ехать так далеко?

— Вот и пришел вечер моей первой судимости, — грустно говорит питекантроп, сжав кулаки и медленно направляясь в мою сторону.

Милочка бросается к нему. В глазах у нее слезы. Кажется, хватит. Я бесстрашно смотрю на занесенный над моей головой дамоклов кулак и спрашиваю:

— Ты когда приехал, старый пес?

— Вчера. Я тебе звонил, но ты, наверное, купил дачу и поэтому не бываешь дома.

Мила, пораженная, смотрит на нас: она ничего не понимает. Она впервые приехала к своему кузену, и ей невдомек, что мы с ним знакомы с первого класса.

— Агнесса Львовна? Добрый день, капитан Соснин из управления внутренних дел беспокоит.

— Слушаю вас, товарищ капитан, — отозвалась телефонная трубка энергичным голосом.

— Вы сможете принять меня по делу?

— Видите ли, сегодня у нас генеральная в шестнадцать, принимаем новый спектакль... У вас что-нибудь, связанное с билетами?

— Вот именно.

— Ваша принадлежность к столь авторитетному ведомству не позволяет мне откладывать встречу, — она подчеркнула два последних слова. — К вашим услугам до обеда. Но боюсь, что ничем не смогу помочь.

— Я оптимист. Тогда через пятнадцать минут, если не возражаете.

«Вот еще один стрелок за билетами, — подумала Ривкина и нахмурилась. — Зря надеется».

...С недавних пор жизнь Агнессы Львовны стала невыносимой: знакомых в городе оказалось значительно больше, чем она предполагала. Они звонили домой, начиная с восхода солнца и до полуночи, а ее рабочий телефон охрип от бесконечных звонков и теперь уже жалобно попискивал, когда кто-нибудь набирал номер директора драматического театра.

Конечно, в глубине души она была по-настоящему счастлива, что удалось создать спектакль, взбудораживший не только заядлых театралов, но и тех скептиков, которые уготовили сцене роль отмирающей музы. Однако ее мучила необходимость отказывать многим. «К сожалению, пока не могу», «До конца месяца ни одного билета», «Театр-то маленький», — оправдывалась она.

Театральный бум дошел до того, что Агнесса Львовна отказала старому актеру Чеплакову, занятому в этом спектакле в проходной роли, когда тот попросил билет для гостившей у него родственницы.

Вечером она рассказала об этом мужу. Михаил Аркадьевич поддержал ее.

— Правильно сделала. Ты его вывела из равновесия. А поскольку маленьких ролей нет, а есть маленькие актеры, он теперь будет плохо играть и испортит весь спектакль. Публика перестанет валить в театр, и Чеплаков, наконец, сможет спокойно приобрести в кассе билет родственнице.

— Ты шутишь, а Чеплаков со мной здоровается сквозь зубы, и вообще я со многими нарушила дипломатические отношения.

— Ты должна утешаться тем, что бывают ситуации похуже твоей.

— Например?

— Например, у директора Большого театра СССР. Там все спектакли идут при полном аншлаге. К счастью, вашему театру это в обозримый период не грозит, — успокоил он.

Агнесса Львовна возмущенно посмотрела на супруга, но тот как ни в чем не бывало добавил:

— Кстати, о билетах, я обещал два Самсоновым. Надеюсь, мне ты не откажешь?

— И не надейтесь, Михаил Аркадьевич.

Но билеты, конечно, пришлось дать и Чеплакову, и Самсоновым.

...Николай медленно пробирался по узкому коридору мимо артистических уборных, когда на него вдруг пахнуло юностью. Он отчетливо, со стороны увидел себя — угловатого, худого девятиклассника, стоящего на авансцене актового зала в плохо подогнанном фраке. «А судьи кто?» Да, неплохой, кажется, был Чацкий. Во всяком случае, хлопали громко. Может, надо было идти в театральный, а то начальство давно уже ему не рукоплещет. Все больше с плохо замаскированным ехидством осведомляется: «Ну, как там у тебя с Фастовой? Есть концы?» Он оглянулся на себя в висевшее на стене зеркало: на него смотрел хмурый блондин, конечно уж не романтический герой, а скорее периферийный актер без ангажемента. Соснин вздохнул и постучался в дверь с табличкой «Директор».

— Значит, вы мне не оставляете никаких надежд? — спросил Соснин после того, как посидел несколько минут в кресле, разговаривая с Агнессой Львовной о всяких пустяках.

Ривкина развела руками:

— Я вас предупреждала. Ничем не могу...

— Жаль. Ну что ж, попытаемся компенсировать пробел в театральном образовании, разумеется, с вашей помощью. Вы мне ответите на несколько вопросов, а остальное я дорисую за счет богатой фантазии.

Агнесса Львовна поняла, наконец, что посетитель пришел не за билетами, и стала еще сдержаннее.

— Извольте. Что вас интересует? Кроме сюжета, разумеется.

— Видите ли, вообще меня интересуют все зрители, которые были на спектакле двенадцатого, но поскольку эта задача нереальная... Разрешите план театра. Вот после семи рядов у вас здесь проход. Человек, который нас интересует, сидел где-то в районе девятого или десятого ряда, причем, по всей вероятности, по центру, примерно с 12 по 20 место...

— С какого? — оживилась Ривкина. — Ну, не знаю, как с десятым, а с девятым вам крупно повезло.

— Простите, не понял? — тихо переспросил Соснин, хотя уже осознал, что в дело начинает вмешиваться Его Величество Случай и могут замаячить варианты, причем самые непредсказуемые.

— Я говорю, что места... — Агнесса Львовна заглянула в блокнот, — да, с тринадцатого по восемнадцатое в девятом ряду, распределены следующим образом: одно актеру Чеплакову для его родственницы, два Самсонову — это начальник мужа, видите, я откровенна, и два полковнику Шагалову из штаба округа. Знаете, приходится оставлять иногда небольшой резерв.

— Вы не в курсе, они были в театре, все эти товарищи?

— Разумеется. Впрочем, не в курсе. Может, и не были... — Она нажала кнопку диктофона^[1]. — Верочка, пригласите Чеплакова, он на репетиции. Сейчас узнаем, а пока поведем поиск дальше. — Агнесса Львовна сняла трубку.

— Михаил Аркадьевич, это я. Твое начальство на месте? Какой у него номер? Нет, не мне. — Она записала и, закрыв ладонью трубку, повернулась к Соснину. — Вы будете говорить?

Николай отрицательно покачал головой, давая понять, что это не телефонный разговор и взял протянутый ему листок с телефоном Самсонова.

— Вызывали, Агнесса Львовна? — в дверях стоял высокий пожилой мужчина с узкими плечами и аккуратно зачесанными набок остатками шевелюры.

— Проходите, Василий Никодимыч. Как вашей сестре спектакль показался?

Соснину начало нравиться, что за него работают, он поудобнее вжался в кресло и начал с интересом изучать висевшие на стене афиши.

— Спасибо. Очень. Однако при сем, — замялся старый артист, — говорит, что конец не оправдан. Психологически...

...«Поехать к Самсонову или вызвать его на утро в управление?» Николай посмотрел на часы: половина восьмого. На всякий случай набрал номер приемной, но никто не ответил. «Да, поздно уже. А может, поехать к нему домой?» Он взял телефонную книжку и нашел адрес: проспект Космонавтов, 13.

Дверь открыл хозяин, высокий респектабельный мужчина с начальственным налетом на лице. Он даже не спросил у Соснина, кто он и откуда, просто пригласил в большую гостиную.

— Проходите, пожалуйста. Садитесь. Чай? Кофе? Вы и есть толкач из Караганды? — Соснин даже растерялся. — Я так и думал. Боюсь, что ничем не смогу... Лимиты все вышли. Пейте, — он налил чай в маленькую фарфоровую пиалу и подвинул гостю вазу с фруктами.

— Спасибо, — поблагодарил Николай, прихлебывая чай и улыбаясь: ему уже второй раз сегодня вежливо намекали, что не смогут помочь. Первый раз это сделала Ривкина.

— К счастью, я не толкач и посему не теряю надежды на вашу помощь. Я в некотором роде, Мирон Павлович, милиционер. — Он показал удостоверение. — И хотя толкачи тоже бывают в поле нашего внимания, особенно когда они не в ту сторону толкают, сегодня меня интересует более прозаический вопрос: как, например, вы проводите свой досуг, ходите ли в кино, театр, на концерты?

Самсонов расхохотался:

— Смешно с толкачом получилось. Ну, теперь ясно: социологическое исследование, — понимающе кивнул он. — Но при чем здесь милиция? Пейте еще.

— Благодарю. Вам Михаил Аркадьевич Ривкин билеты в театр приносил на двенадцатое?

— В театр? Ах, да, конечно, на двенадцатое, но мы не пошли: у Муси разыгралась мигрень. Я должен был там обязательно присутствовать?

— Разумеется, нет. А что стало с билетами?

— С билетами? Действительно, что с ними стало? — спросил у себя хозяин. — Мы их отдали отпрыску, — вспомнил Самсонов, — он с товарищем пошел, потом хвалил очень, понравилось ему.

— Ваш сын? Вы позволите задать ему пару вопросов?

— Конечно. Вла-дик! — позвал Самсонов.

Самсонов-младший, высокий, белокурый парень лет шестнадцати, очень похожий на отца, бросил мимолетный взгляд на Соснина, кивнул и развалился в кресле.

— Мое чадо. Сядь нормально. Не самый лучший представитель своего поколения, но пока еще слушается. Владик, это товарищ Соснин из милиции.

— Скажите, Владик, вы были в театре двенадцатого октября?

Юноша вместо ответа стал изучать носки ботинок.

— Я, собственно... да, был, — наконец ответил Владик и покосился на отца.

«Чего он заерзал? Боится? Кого? Меня или отца?» — подумал Николай.

— С кем вы были? — решил уточнить Николай.

— Собственно, как вам сказать... Это что, имеет значение? С товарищем.

— Как его фамилия?

Владик скривился и опять надолго замолк.

— Отвечай! — срываясь на фальцет, рубанул ребром ладони по столу отец.

— Не был я, папа, в театре.

— Стервец какой! А? — обратился хозяин к Соснину. — Ведь содержание рассказывал. «Понравилось»... — передразнил он сына. — Нет, я тебя проучу. Вот капитан уйдет, и ты свое схлопочешь. Выкладывай, куда дел билеты?

— Я их отдал, ну, продал то есть, потом пошли в парк с Саней Никитиным.

— И на вырученные деньги купили сухое вино? Недоросль! — разошелся отец.

Молчание сына весьма красноречиво свидетельствовало о том, что папа не всегда ошибается, как было с Сосниным, которого он принял за толкача.

— Кому вы продали билеты? Вспомните, Владик, это важно, — попросил Соснин.

— Девушке одной. Такая, — юноша с опаской посмотрел на упрямое лицо отца, — накрашенная сильно, с красивой фигурой. И стройная такая, знаете, как балерина.

— Ишь ты, знаток женских линий выискался. Ну, ничего, ты свое получишь, — опять пообещал Самсонов-старший.

Соснин бросил на него недовольный взгляд и вновь обратился к Владику.

— Спортсменка, может, девушка?

— Точно, — обрадовался Самсонов-младший. — Спортсменка. Сумка у нее такая, с кольцами олимпийскими. И еще деревяшки торчали из сумки, — лихорадочно вспоминал Владик. Его, по-видимому, не вдохновляла перспектива остаться наедине с отцом, и он старался задержать Соснина. Но сколько он ни хмурил лоб, напрягая память, никаких подробностей больше вспомнить не мог.

— Какие деревяшки? Ракетки, может? — помогал ему Николай.

Но Владик отрицательно покачал головой. Он с тоской смотрел теперь на собиравшегося уходить капитана.

— Вот мой телефон, если что-нибудь вспомнишь, позвони, — попросил на прощание Николай.

Из дневника Лени Фастова

Мама уехала вчера в командировку, и Алишер засиделся у меня допоздна.

— Остаюсь ночевать у тебя, — объявил он.

Я хоть и обрадовался, но не подал виду.

— Боишься по ночам ходить? Тебя, наверное, девушки провожают. Вот ключ. Постель возьми в сундуке.

Алишер ворчит, что порядочные хозяева так с гостями не обращаются, но я уверяю его, что система самообслуживания теперь широко используется и гостями. Он выходит в другую комнату и что-то долго не возвращается.

— Ты что там застрял?! — кричу я ему. — Уж не прихлопнуло ли тебя крышкой сундука?

В ответ слышится ворчание:

— Такие сундуки только зарывать на необитаемом острове с кладом. Прямо-таки музей старины. А сумка, сумка... Не иначе «времен Очакова и покоренья Крыма»...

— Это все бабушкино, — поясняю я ему, а в ответ слышится звук детского рожка. Я смеюсь: это была моя любимая игрушка, и бабушка спрятала ее в свой сундук, впрочем, как и мои распашонки. Наконец, Алишер возвращается с постельным бельем, и мы укладываемся.

— О чем молчишь, Спиноза? — спрашивает Алишер. — Кинь сигарету.

Половина второго ночи. Кривой ятаган месяца заглядывает в комнату через открытую балконную дверь. Алишер развалился на широкой тахте, я, как и положено хозяину, приткнулся в противоположном углу на раскладушке. Спать не хочется.

— Не мешай спать! — Я швыряю в сторону тахты комнатную туфлю. Снаряд, по-видимому, попадает в цель, потому что Алишер надолго затихает. Копит желчь. Интересно, когда и в виде чего он ее на меня выльет?

Проходит минут десять.

— Дай сигарету, ирод, — голосом профессионального попрошайки стонет Алишер.

— Капитально, правда?

Стихи мне не нравятся, но Алишер получает честно заработанную сигарету.

— «БТ» куришь, — бубнит он после нескольких глубоких затяжек. — Удивляюсь, как твоей стипендии, которую ты уже давно не получаешь, хватает на такие сигареты?

— Зато вся твоя стипендия уходит на машинисток. Я имею в виду — на оплату их труда.

— Кстати, об оплате. Мы завтра идем в кафе: ты, я, Гарик, Мила и Диля.

Я так подпрыгиваю на раскладушке, что звенит посуда в серванте.

— Неужели завтра — День Первого Гонорара?

— Угадал, — равнодушно бросает Алишер. — Он самый.

— В таком случае, на завтрак не рассчитывай, я люблю ходить в кафе на пустой желудок.

— Смотри не заморозь его, мы пойдем в кафе-мороженое.

На следующий день, когда мы в «Снежке» едим мороженое, я произношу спич:

— Дамы и господа! В числе человеческих добродетелей, наряду со своевременным возвращением взятыхвзаймы денежных знаков, одно из первых мест занимает смелость. Не смейся, Гарик, это тебе недоступно. Виновнику сегодняшнего торжества, которому — вдумайтесь и содрогнитесь! — без посторонней помощи придется платить за этот лукуллов пир, в смелости не откажешь. Ведь он осмелился взяться за перо после Толстого и Чехова, а на такой шаг не каждый может отважиться. Важно, чтобы Алишер не наследил в искусстве, а сумел оставить свой след!

Потом взял слово Гарик и сказал:

— Я всегда был уверен в одном: для приведения в действие своих литературных задатков Алишеру необходимо было получить денежный задаток, а поскольку таковой имеется, он станет плодовит, как Дюма-отец.

В своем ответном слове Алишер выразил благодарность за высказанные в его адрес пожелания, заметив попутно, что наших пожеланий хватит, чтобы задушить ростки таланта у взвода писателей.

Вдруг он помахал рукой проходившему мимо нас мужчине и объявил:

— Сейчас вас познакомлю с интересным экземпляром, сущность которого стараюсь понять, чтобы написать о нем.

— Нашел своего положительного героя? — попыталась отгадать Мила.

— Положительного? — переспросил Алишер. — Да нет, этого о нем не скажешь. Кроме разве ума. Да не спасает ум-то. Пьет мой герой...

Я поежился, почувствовав на спине тяжелый взгляд, и обернулся. Настроение сразу испортилось: к столику подходил бывший муж Ирины.

Алишер представил ему сидящих. Трегубов церемонно поклонился и сел рядом со мной. «Сейчас скажет, что мое лицо ему знакомо», — с тоской подумал я.

— Простите, — повернулся ко мне Виктор, — вы, кажется... ну да, я думаю, почему ваше лицо мне знакомо... — Его рука, которой он облокотился о столик, заметно дрожала. — Я не ведаю причин, — обратился он уже ко всем, — из-за которых вы собрались именно здесь, но уже сам этот факт говорит: вы не ищете забвения в вине, а значит...

— Ты глубоко ошибаешься, — прервал его Алишер, — когда полагаешь, что исповедуемый тобой культ портвейна — единственно верная религия.

Признаюсь, я был несколько ошарашен бесцеремонностью Алишера.

— На свете только одна религия — любовь, — неожиданно сказала Мила, и в голосе ее все уловили вызывающую нотку.

Виктор усмехнулся, хотел ответить, но, видно, передумал и предложил неуверенно:

— Выпить бы...

— Зачем? — спросила Мила явно уже враждебно. — Ради чего? Ведь должна быть цель? Чтобы стать алкоголиком?

— Цель, — хмыкнул Виктор. — А знаете ли, что вы тоже алкоголики... Вы улыбаетесь? Ну что ж... Что вы любите на свете больше всего? — вдруг спросил он у Милы.

— Стихи, — резко ответила она. — Разумеется, хорошие.

— Отлично. Значит, вы опьяняетесь стихами. А вот молодой человек, — он снова обратился ко мне, — который так осуждающе смотрит на меня, опьяняется от переполняющей его добродетели. Неужели не заметно, как благородство льется через край в этом джентльмене?

Он явно старался задеть меня. Не могу сказать, что это было мне приятно, и я не сдержался:

— А вы предпочитаете опьяняться натурально? Вином? И испытываете, конечно, удовольствие?

— Именно-с.

В этом «с» я почувствовал вызов.

— Милочка, — сказал я как можно спокойнее. — Вы наивная девочка! Неужели вам непонятно, к чему медленно, но верно приближается ваш оппонент? Сейчас я вам все объясню. У меня товарищ — медик. Он в лаборатории проделывает всякие манипуляции с животными. У них был кролик, в его мозгу они нашли центр удовольствия. Туда вживили электрод, а кнопку, посылающую импульсы, которые приносят ощущение наслаждения, поместили в клетке. Так вот этот кролик не пил и не ел, а только давил лапкой на кнопку, потом сел на нее и сидел, пока не сдох. От удовольствия...

Глава вторая

Арслан Туйчиев стал замечать за собой повышенную раздражительность. Особенно часто она появлялась, когда начальство приглашало его для доклада по какому-нибудь делу. Почему-то начинало казаться, что тем самым ставится под сомнение его добросовестность. Практически «гладких» дел у него не было уже давно, потому и вызовы были не так уж редки. Он не подвергался разносам со стороны руководства, с ним не было того, что называлось «стоять на ковре», он считался следователем вдумчивым и опытным. Может быть, поэтому он так болезненно и воспринимал замечания. Как-то он поделился этим с Сосниным. Недолго думая, Николай решительно изрек:

— Ответ не может быть однозначным. Здесь по крайней мере две причины. Первая, — он загнул палец, — ты внутренне перерос свою должность, тебе пора самому становиться начальником и давать ценные указания. Вторая, — он загнул еще один палец, — ты патологически добросовестен, и поэтому малейший промах выводит тебя из душевного равновесия.

Арслан с удивлением посмотрел на друга. Может, он шутит? Но Соснин был на редкость серьезен. Первым желанием Туйчиева было возразить, но он сдержался, а поразмыслив, пришел к выводу, что Николай в чем-то прав. «Уверенность в правильности своих выводов, — решил Арслан, — действительно проистекает от накопленного опыта. Чем больше опыт, тем уверенней чувствуешь себя даже в сложных ситуациях. Видимо, не случайно пожилые люди не терпят возражений. Но мне в старики записываться вроде бы еще и рано. Так что надо держать себя в руках».

И все же, когда его вызвал полковник Азимов и дал ознакомиться с письмом сослуживцев Фастовой, Туйчиев с трудом погасил вспыхнувшее раздражение. Конечно, упреки в адрес милиции, содержащиеся в письме, в общем были справедливы... «...Средь бела дня в центре города, — писали коллеги Фастовой, — совершается преступление: жестоко избивают человека, но преступника никак не могут найти. Что же, теперь и на улицу выходить днем опасно? — вопрошали авторы письма и заканчивали его требованием: — Каждый должен честно и добросовестно выполнять свои обязанности. Долг работников милиции — обеспечить надлежащий общественный порядок. Преступник должен быть изобличен и наказан».

— Что скажете? — задал вопрос Азимов, когда Арслан, прочитав письмо, положил его на стол перед ним.

— Все правильно, товарищ полковник.

Азимов выжидающе посмотрел на Арслана, и тот понял его взгляд как предложение дать объяснение.

— Преступник действительно не установлен, и выхода на него пока нет у нас. Учитывая, что находившиеся при Фастовой ценности не тронуты, мы предположили месть. Но с чьей стороны? — Арслан развел руками, давая понять, что ответа этот вопрос еще не имеет. — Соснин в настоящее время занят разработкой «театральной» версии, но, к сожалению, ощутимых результатов пока нет.

— Вы, стало быть, не исключаете наличие связи между обмороком Фастовой в театре и случившимся в парке?

— Приходился проверять, особенно, если исходить из факта мести. Если честно, то я сам не очень склонен видеть здесь связь, но Соснин просто уверовал в это. Раз так — проверим все.

— Так, так, — Азимов забарабанил костяшками пальцев по столу. — В таком случае вам все равно придется вести раздельный поиск по театру и по парку.

— Я занимаюсь парком, — пояснил Арслан.

— Ну и как?

— Пока удалось выявить, что в это время из парка выходила Мартынова Ирина.

— Кто это?

— Она встречалась с сыном Фастовой. Насколько я понимаю, дело не ограничивалось только встречами...

— Вы сказали — встречалась, — перебил Азимов, — а теперь?

— В том-то и дело, что теперь у них размолвка. Мартынова раньше была замужем, от первого брака у нее ребенок. Фастова категорически была против нее, считала ее недостойной быть избранницей сына.

— Вот как. Это уже интересно, — Азимов опять забарабанил по столу. — И были между ними конфликты?

— Судя по всему, да, поэтому, когда удалось установить, что Мартынова в это время была в парке, мы, естественно, предположили, что это не случайно.

— Что объяснила Мартынова?

— Говорит, услышала, что в универмаге дают импортную парфюмерию, и не удержалась, — усмехнулся Арслан, — ушла с работы. А «засек» ее заведующий кафедрой, где она работает лаборанткой. Он проходил мимо парка и видел, как оттуда выходила Мартынова.

— Она была с покупками?

— В том-то и дело, что без покупок. Говорит, не досталось. Но это не всё: оказывается, в это время в универмаге никакую импортную парфюмерию не продавали.

— А почему она оказалась в парке?

— Мартынова заявила, что в парке она не была. Просто прошла вдоль ограды. Там, если помните, вдоль улицы два входа. Вот она вошла в один из них, что рядом с универмагом, и вышла через другой. В глубь же парка, по ее словам, она не заходила.

— Что еще есть по Мартыновой?

— Пока ничего. Одного не могу понять: если она была в парке с Фастовой, то зачем? Неужели они не могли выбрать для разговора другое место и время?

— Что ж, работайте дальше. Проверьте окружение Фастовой, коль скоро мы исключаем ограбление. Возможно, потерпевшая потому и не хочет помочь нам, что это был кто-то из близких. Вначале драма, а финал — преступление. Сейчас для Фастовой сказать правду — это вроде совершить предательство. Она, видимо, так считает. Поэтому — ее окружение и еще раз окружение. Основной упор на это и на характер взаимоотношений, вплоть до мельчайших подробностей. Ох, уж эти людские драмы. Пожалуй, нет ничего сложнее для расследования, чем разбираться в них.

— Ясно, товарищ полковник.

Из дневника Лени Фастова

— Я решила вплотную заняться твоей женитьбой, — сказала однажды вечером мама. — Мне надоело ухаживать за тобой, пусть жена мучится. Надо хоть немножко пожалеть свою маму.

Я понимаю, что она форсирует события из-за боязни, что я женюсь на Ире, но не подаю вида и вместо этого путем простого арифметического подсчета пытаюсь доказать, что после женитьбы хлопот у нее прибавится по меньшей мере вдвое (я + жена), а потом и втрое (я + жена + ребенок). Но безуспешно.

— Есть две девушки, — игнорирует мои доводы мама. — Одна, как мне сказали, весьма миловидная, окончила инженерный, вторая, очень пикантная, заканчивает химфак. Начнем с инженера.

— Начнем, — не очень бодро поддержал я. — Только это, как при поступлении в институт, конкурс: на одно вакантное место жены — две кандидатуры. А что если они обе мне понравятся и я буду стоять между ними, как буриданов осел, не зная, кого выбрать, состарюсь, и опять ничего не получится?

Мама неумолимо гнет свою линию.

— Завтра она с матерью придет к нам, якобы по делу. Только ее мама просила, чтобы я тебе ничего не говорила о том, что эта девушка... Ну, в общем, ты понимаешь. Сама девушка не знает цели посещения.

— А ее мама знает, что я знаю о том, что эта девушка ничего не знает? — попытался выяснить я.

— Перестань болтать глупости. Лучше тщательно побрейся утром и надень костюм.

А может быть, действительно в знакомствах такого рода есть смысл? В конце концов, в них меньше неприличия, чем в случайном уличном знакомстве.

С уст моих вот-вот сорвутся обидные для мамы слова: «Хватит того, что ты выбрала мне вуз».

У О. Генри есть рассказ «Дороги, которые мы выбираем», но ко мне больше подходит название «Дороги, которые за нас выбирают». Доколе можно терпеть? Не пора ли мужчиною стать?

От перспективы знакомства мне было не по себе. Ночью я ворочался, стараясь представить претендентку. Почему-то я видел ее в оранжевом, с распущенными волосами.

Утром после завтрака я завалился на диван с томиком Чехова, с помощью коего пытался познать прекрасную половину человечества. Поняв, что натянуть костюм на меня не удастся, мама решила компенсировать его отсутствие идеальным порядком в квартире.

Половина четвертого. Звонок. Я сижу в спальне, на стуле, как пришитый.

Мама открывает дверь. «Здравствуйте». «Здравствуйте. А вот и мы». Смех обоюдный. Проходят в гостиную, садятся. «У вас одна комната?» «Что вы! — обижается мама. — У нас две, как же одна. Идемте, покажу». Они входят. Я оборачиваюсь и в первый момент не понимаю, собственно, кто из них мать, а кто — дочь: они различаются только ростом, а лет им примерно одинаково.

— Познакомься, — тихо говорит мама. Я смело встаю и иду навстречу той из них, которая более плотоядно смотрит на меня. Она жмет мою руку ладонью полутяжеловеса и говорит:

— А я вас где-то видела.

Я загадочно улыбаюсь, предоставляя ей возможность вспомнить, где мы могли увидеться, будучи уверен, что никогда ничего подобного не встречал.

Мама невпопад отвечает на вопросы дорогих гостей. Та мама и «она» часто окидывают свою жертву взглядами, стараются раскусить, что скрывается под моей заурядной внешностью. Когда-то, в школьные годы, мне хорошо удавался нервный тик. Пробую, не забыл ли: правая половина лица неподвижна, как маска, левая вздрагивает, рраз — рраз — главное, добиться ритмичности. Тщетные потуги: несмотря на тик, мне улыбаются. Очевидно, в своем стремлении заполучить мужа она не остановится перед тиком.

Беседа крутится вокруг актуальной темы — реконструкции города. Гостьи проявляют поразительную осведомленность о всех переулках и новых районах. Наверное, в поисках жениха им приходится много колесить.

Вскоре я открываю дверь на лестничную площадку и, не дожидаясь прощальных слов, первый говорю «до свидания» в нарушение всех существующих этикетов, чем привожу себя в неописуемый восторг. Хорошее настроение обеспечено на неделю вперед: вариант со второй кандидатурой, химичкой, автоматически отпадает. Мама ходит по квартире, прячет остатки конфет в буфет и ворчит, что ее принимают за дуру.

«Свобода вас примет радостно у входа», — мурлычу я себе под нос и устраиваюсь поудобнее у телевизора: сегодня киевские динамовцы расправляются с очередной жертвой.

Владик позвонил Соснину только через день.

— Булавы! Я вспомнил! — радостно закричал он. — В сумке были булавы!

— Ах ты умница моя, — похвалил его Соснин. — Ты откуда звонишь?

— Я из автомата, переменка у нас сейчас. И потом последний урок.

— Значит, так, я звоню отцу на работу, прошу откомандировать тебя в мое распоряжение на сегодня. Встречаемся у школы через час.

Сидя за рулем «Запорожца», Соснин перебирал возможные варианты. «Гимнастика. Художественная. В спортивной с булавами не работают. Ну и что дальше? Сколько времени уйдет на знакомство с сотнями девочек, которые занимаются этим видом? Жуть. А если подойти с другого бока. Почему она в театр со спортивной сумкой заявилась? Мода? Нет, не похоже: тяжело таскать. Экспромт? Ведь билетов не было, шла на авось. Значит... нет, ничего не значит. Но почему? Можно принять за рабочий вариант, что она живет далеко от театра, иначе сумка осталась бы дома. Идем дальше: далеко от театра — слишком растяжимое понятие. Поконкретнее нельзя? Попробуем. Но возле театра всего... да, одна школа, куда я и еду на встречу с Владиком. Прокол. Владик должен знать эту девочку, если она учится в одной школе с ним. Не обязательно, товарищ капитан. Она учится в другой школе, а тренируется здесь: там у них нет секции. И тогда Самсонов-младший может ее не знать. Ну, как? Выстроили. Неплохо. Остается проверить».

Он подъехал к школьному фасаду и вышел из машины. Навстречу ему бежал Владик.

— Мы едем на операцию? — заговорщически спросил он.

— Пока нет: первый этап операции проводится на месте, — в тон ему ответил Соснин. — Пойдем в школу.

Там они узнали у преподавателя физкультуры, что при школе работает секция художественной гимнастики и сегодня, через сорок минут, должна начаться тренировка.

Николай присел на низенькую скамеечку, которая тянулась вдоль коридора. Рядом сел Владик, он без конца ерзал, вставал, снова садился.

Минут через двадцать он изумленно посмотрел в конец коридора, потом на Соснина.

— Николай Семенович! Вот она идет, — восхитился Самсонов-младший. — Как вам удалось?

— Это больше твоя заслуга, Владик, — ответил Соснин, вставая и направляясь к девушке.

Нина Ананьина — так звали девушку — поначалу решила, что парень, у которого она купила два билета, подозревается в спекуляции, поэтому решительно заявила:

— Билеты у этого молодого человека, — она кивнула в сторону Самсонова, — я купила по своей цене.

Соснин улыбнулся:

— Я не сомневался в этом. Важно, что именно у него вы купили два билета, и в этой связи есть несколько вопросов, Нина. Но сначала давайте попрощаемся с Владиком, его дома ждут.

Втроем они вышли из школы. Владик насупился: он обиделся на Соснина. В самый интересный момент тот просто выпроводил его. А ведь капитан сам признал, что он оказал неоценимую услугу. Хмуро буркнув: «Пока», он быстро завернул за угол школы.

— Первый вопрос, — начал Соснин, — кому предназначался второй билет?

— Маме. Когда мне, возвращаясь с тренировки, случайно повезло и я купила два билета на премьеру, я тотчас позвонила ей, чтобы она приехала. Я ждала ее у театра, и вошли мы со звонком.

— Скажите, Нина, произошло ли какое-нибудь событие во время антракта?

— Плохо стало одной женщине. Она сидела впереди нас, — уточнила девушка. — Мама потом говорила, что знает эту женщину.

— Знает? — встрепенулся Соснин. — Откуда?

— Я не поинтересовалась, — виновато улыбнулась Нина. — Если это так важно, давайте сейчас поедем к нам, — предложила она. — Только я у тренера отпрошусь.

Лариса Игнатьевна Ананьина, мать Нины, вначале очень удивилась визиту Соснина и даже была несколько испугана, что не ускользнуло от внимания Николая.

Да, она знает Марию Никифоровну Фастову. Они раньше вместе работали. Отношения у них были обычные, но потом испортились. Она считает Фастову виновницей того, что с нее по суду удержали пятьдесят рублей. Она допустила обычную счетную ошибку, но Фастова сумела повернуть дело иначе. Короче, обвинили во всем ее, Ананьину. А она считает, что больше виновата Фастова, как старшая по должности. Если бы она, Фастова, своевременно обратила на ошибку внимание, то ничего не было бы. Какие чувства она испытывает к Фастовой? Самые неприязненные, и это она никогда не скрывала. Правда, уже более двух лет они не виделись: Ананьину уволили, а Фастова перешла на другую работу.

— Лариса Игнатьевна, не кажется ли вам, что обморок Фастовой был вызван тем, что она увидела вас?

Ананьина рассмеялась:

— О, вы не знаете Фастову. Это очень волевая женщина. Я в этом убедилась. По такой причине с ней никаких обмороков не будет. Да и не на меня она смотрела, а на рядом сидящую женщину.

...Рядом с Ананьиной сидела сестра актера Чеплакова — Юдина. Последняя заявила, что видела Фастову впервые и вообще в городе она недавно...

— Ну, как дела, действительный член театрального общества? Мир кулис тебе ничего не прояснил? — Туйчиев насмешливо посмотрел на озабоченного друга. — Если бы я был директором — знаешь, есть такая рубрика в «Литературке», — я бы пригласил тебя на амплуа... — Арслан критически осмотрел Соснина. — Нет, пожалуй, на сцену тебе поздновато, сиди в будке суфлером и подсказывай текст.

Хотя усилия, затраченные Сосниным на поиск неизвестной женщины, которая, по словам Лени, явилась причиной обморока Фастовой в театре, завершились успешно, но следствию это, увы, не помогло. Более того, Туйчиев считал, что в итоге театральный поиск завел их в тупик.

По сути дела, оборвалась единственная ниточка, которая в какой-то степени могла считаться мостиком к происшедшему. Правда, прямой связи между женщиной в театре и случившимся в парке с Фастовой не прослеживалось. Но при некотором воображении вырисовывалась определенная версия, которой с самого начала придерживался Соснин.

— Понимаешь, — горячо убеждал друга Николай, — Фастову с этой незнакомкой в прошлом что-то связывало.

— Что? — охлаждал его встречным вопросом Арслан.

— «Что?» «Что»?.. Пока не знаю.

— Весьма убедительно, товарищ капитан, — усмехнулся Туйчиев. — Пожалуйста, продолжайте. Еще немного, и вы меня заставите поверить в безукоризненность вашей гипотезы.

— И вот они совершенно случайно, — не обращая внимания на язвительную реплику Арслана, развивал свою мысль Соснин, — встречаются в театре. У Фастовой нервишки послабее оказались — и она сразу в обморок, а женщина эта выяснила, где Фастова живет и работает...

— И Фастова, чтобы помочь ей оглушить себя, специально уходит с работы и идет в парк, — насмешливо перебил его Арслан.

— Обморок в театре не случаен, — не обращая внимания на насмешку, продолжал Николай. — И то, что обморок в театре непосредственно предшествует нападению на Фастову, тоже не случайно.

— У тебя есть доказательства, что кто-то конкретный был в парке с Фастовой? — в упор спросил Арслан. Соснин промолчал. — Сын Фастовой опознал и Юдину и Ананьину, но по театру, а в парке его не было. К тому же согласись, что обе они отпадают. Юдина и Фастова вообще не знакомы. Что касается Ананьиной, то даже при твоем богатом воображении трудно допустить мысль, что она спустя несколько лет решила свести с Фастовой счеты, да еще таким образом. В конце концов эту возможность она имела раньше, когда чувство обиды было особенно остро. Тем более невероятно, чтобы она прибегла к этому сейчас. Кстати, в период конфликта с Ананьиной Фастова при встрече с ней в обморок не падала.

— Кто же был с Фастовой в парке? Женщина? Мартынова? Или... — задумчиво, словно рассуждая вслух, произнес Соснин.

— Вот, вот, — перебил Арслан, — именно «или». Что у тебя есть на Мартынову? Тебе все хочется подвести женщину. Но, по всей вероятности, придется смириться с мыслью, что у нас не классический случай, когда говорят: «Ищите женщину».

— А обрывки письма? — неожиданно без всякой связи, будто сам себя, спросил Соснин. — Они тоже к делу не относятся?

— Фастова сама сказала потом, что сжигала старые письма. Мне думается, здесь все ясно. Я вижу, ты слушаешь меня без особого энтузиазма. Так ясно или нет?

— Если не считать, что она сжигает письмо, написанное ею. Кому оно адресовано — неплохо бы узнать.

— Я тоже бы не прочь, — вздохнул Туйчиев. — Все здесь не так уж просто, как пытается представить Фастова. Видимо, у нее есть на то веские причины, и нам, Коля, придется нелегко.

— Уже нелегко.

— Я ведь тебя кочегарил неспроста, — улыбнулся Арслан, — у тебя в такие моменты дельные мысли появляются.

— Ну уж там дельные, — смущенно забормотал Соснин. — Вообще никаких мыслей нет.

— Значит, вопрос о женщине в театре, — подчеркнул Арслан, — с повестки дня снимается. А вот Мартыновой следует заняться вплотную. Надо установить, правду она говорит или нет. Это за тобой. А я побеседую с сослуживцами, соседями. Да и с Крюковым надо поговорить. Как-никак, а близкий Фастовой человек. Не исключено, что он кой-какие подробности высветит.

— Я уже звонил в его контору, вызвал на четырнадцать.

— Отлично. Ну что? Разбежались? — Арслан взял со стола папку и, кивнув Соснину, вышел.

Виктор с трудом разлепил глаза и со стоном приподнялся на локоть. Голова раскалывалась. Четверть одиннадцатого. Он встал на ватные ноги, шатаясь, побрел в ванную, долго стоял под колючим ледяным душем... Нет, старик Гете был прав, когда утверждал, что человечество достигло бы невероятных успехов, будь оно более трезвым.

Если что-то и может заставить его бросить пить, то только эти утренние часы, когда организм так жестоко мстит за вчерашнюю эйфорию. Он вылез из-под душа и, не вытираясь, оставляя мокрые следы на полу, подошел к серванту. В баре было пусто. Как же так? Ведь... Неужели он и эту бутылку оприходовал? Да, конечно, вон она пустая валяется под стулом. Не оставить на похмелье! Кретин! Что теперь? Что? Позвонить Любови Степановне? Она с радостью выложит. Сколько он ей должен: сто шестьдесят? Еще сорок рублей и — прощай сервант. Она тогда согласилась за двести забрать, внимательно ощупала, ящики все выдвигала. А что там щупать — цены ему нет. Красавец такой, из красного дерева, теперь таких не делают... Так и поладили: «Я вам буду по пятерке давать и записывать, а когда до суммы дойдет — заберу. Вам же удобно, возвращать не надо».

У-у, холера, надо деньги ей отдать. Ведь больше ничего не осталось, все прахом пошло с домашнего аукциона. Она добренькая, кресла откупила в прошлом году по четвертаку, письменный стол — за полсотни. Он же сам ей и перетаскивал — благо недалече, на одной площадке живет. Как ворона над умирающим, ждет, когда коньки откинет, чтобы начать клевать. Нет, лучше продам... А что если продать... Гете?.. Ну и отлично, где Гете? На полке. Букинист его тоже хорошо встречает. Еще бы! Такую библиотеку перетаскал ему. А мне она ни к чему: я впитал всю мудрость книг, все их прочел и сдал, как пустые бутылки.

Виктор оглядел полупустую комнату с ободранными обоями, узенькой кушеткой, на которой даже нельзя было вытянуть ноги и приходилось спать калачиком, с двумя табуретами, хромоногим столом и сервантом — единственной ценностью, которая ему уже почти не принадлежала. Когда-то знакомые ахали от восторга при виде квартиры. Хорошо, что Ира не видит засиженную мухами лампочку, которая свисает на замотанном изоляцией шнуре. Впрочем, смешно. Какое имеет значение, что раньше здесь висела хрустальная люстра? В сущности, с нее и началось. В тот день он принес люстру домой, увидел радость Иры и вдруг почувствовал, что незаметно для себя превратился в махрового мещанина, что его засосало стяжательское болото. Не сумев справиться с приступом внезапно нахлынувшей тоски, он уже через пять минут смертельно разругался из-за какого-то пустяка с Ирой, оглушительно хлопнул дверью и ушел к товарищу. Там Виктор впервые в жизни напился до чертиков и домой в этот вечер уже не вернулся. На следующий день он клялся, целовал Ире руки, просил прощения. Но через неделю ссора с тем же «успокаивающим» винным исходом повторилась. И пошло с тех пор. Месяца через два Виктор вдруг обнаружил, что после работы его уже тянет только к друзьям. Угрызений совести он теперь не испытывал и домой возвращался обычно поздно и нетрезвый. Так, убегая от одной беды, он прибежал к другой. Но сейчас уже все позади, ему хорошо. Только бы хлебнуть, и станет хорошо. Скорей.

Виктор дрожащими руками натянул брюки, рубашку, схватил двухтомник Гете и вышел на улицу. На двери букинистического магазина висела табличка: «Переучет». Он выругался и огляделся по сторонам.

— Девушка, купите Гете по дешевке, — обратился он к проходившей мимо молодой женщине. Та испуганно шарахнулась от него и ускорила шаг.

Улица была пустынной и не таила в себе ничего утешительного. Неужели так трудно появиться какому-нибудь кредитоспособному знакомому? Правда, когда он сможет отдать долг, сказать трудно. Ему вдруг пришла в голову мысль: если он еще беспокоится о возврате долга, значит не все потеряно. В самом деле, чувство стыда пока не улетучилось. Остатки чувства собственного достоинства, горько усмехнулся он. Интересно, как долго оно сохранится? Говорят, это явление преходящее. Наверняка недалек тот день, когда ему станет безразлично, глубоко безразлично то, что пока тоненькой ниточкой связывает с порядочными людьми. Ну и пускай. По крайней мере станет легче. Осталось совсем немного, он опустится на дно и перестанет мучиться угрызениями совести. Центр тяжести переместится в сторону кредиторов, теперь уже они, как в том старом анекдоте, будут волноваться, как получить с него когда-то данное взаймы...

«Но удача все-таки есть», — подумал Виктор, увидев идущего по другой стороне улицы Алишера.

— Послушай, Алишер, ты слышал, что сказал о тебе Соломон?

— Интересно, — улыбнулся Алишер.

— Он сказал: «Худший из всех виденных мною под солнцем недугов — богатства, сберегаемые во вред их хозяину».

— Ну, это не про меня, — разочарованно хмыкнул Алишер. — Сей недуг даже близко ко мне не подходит.

— Друг мой, богатство — понятие относительное. Ведь сегодня день студентов. Ты стипендию получил?

— A-а, я догадался, ты забыл дома чековую книжку и неохота возвращаться. Кстати, ты так и не объяснил мне, почему стал пить.

Виктор серьезно посмотрел на него и спросил:

— Ты что же, действительно решил разобраться в этом?

— Конечно! — искренне ответил Алишер. — Только откровенно.

— Идет, — со злой усмешкой сказал Виктор и спросил: — Ты знаешь, чего я больше всего боюсь? — Алишер ничего не ответил, и Виктор продолжал: — Я одного боюсь на этом свете, что меня, такого горячо мной любимого, не станет — и удивляюсь, как можно бояться еще чего-нибудь: жены, начальства, долгов, неуважения. Я физически ощущаю этот страх, он погоняет меня, как осла, своей плетью: «Ну же, вперед, скотина! Быстрей к пропасти! Сейчас я тебя скину туда!» И вот однажды я почувствовал, очень явственно, что схожу с ума от ужаса. Тогда я купил бутылку и выпил ее. Наступило успокоение — оказывается, есть на свете панацея от бед. Потому и пью...

— М-да, занятная философия, — саркастически произнес Алишер. — Ты это серьезно?..

— Ну как, дашь? — уклонился от ответа Виктор.

— Опять пить?

— Ты не бойся, я верну сполна... Да и не на выпивку это, — Виктор отвел глаза. — Книгу одну нашел. Давно за ней гоняюсь: однотомник Гете.

— Точно не на выпивку, интеллектуал?

— Точно, — криво ухмыльнулся Виктор, по-прежнему не глядя на Алишера.

— Сколько? — спросил тот.

— Червонец... можешь?

— Ого! Внушительный удар по бюджету. Ладно, держи. Если мне не хватит до стипендии, придется дотянуть на чувстве юмора.

Здание, где работала Фастова, поразило Арслана своими коридорами. Длинные, узкие и темные, они напоминали туннели. Здесь находилось множество учреждений, и ему пришлось немало побродить, прежде чем он с трудом отыскал кабинет начальника. Но войдя в приемную, Туйчиев понял: поговорить спокойно не удастся. Здесь стоял гул, беспрерывно звонил телефон, в кабинет и обратно шли и шли люди.

Арслан решил действовать через секретаря, миловидную девушку лет девятнадцати, которая умело и быстро направляла поток посетителей. Улучив момент, когда она положила телефонную трубку, Туйчиев негромко представился и добавил:

— Без вашей помощи мне не обойтись, нужно какое-нибудь помещение, хочу побеседовать с некоторыми товарищами.

— Я провожу вас, — она с интересом окинула его взглядом.

Они окунулись в темноту коридора и долго шли сначала вверх по узкой витой лестнице, затем снова вниз, по пути Арслан узнал, что девушку зовут Гулей и она учится на вечернем отделении юрфака.

В кабинете было тихо и уютно. Арслан сел у края длинного стола.

— Гуленька, у вас в плановом работает Надежда Сергеевна. — Девушка утвердительно кивнула. — Пригласите ее.

— Сейчас. Если кто-нибудь еще вам понадобится, звоните мне по внутреннему — 3-23.

— Спасибо, коллега.

Надежда Сергеевна, седоватая располневшая женщина, не на шутку разволновалась, и Туйчиеву пришлось ее успокаивать.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Я только хотел поговорить о Фастовой. Вы, кажется, с ней дружны?

— А, вы про Машу. Меня, знаете, потрясла случившаяся с ней беда.

— Расскажите о ней подробнее, о ее жизни, круге знакомых.

— Вся жизнь Маши умещается в одном слове: Леня. Она ничего не видела и не знала, кроме сына. А ведь она женщина интересная и могла бы устроить свою судьбу, но Маша считала: отчим никогда не станет отцом. Тут трудно возражать. Однако, мое мнение, — уточнила Надежда Сергеевна, — Леня вряд ли достоин такого самопожертвования.

— Почему? — поинтересовался Туйчиев. — Он плохо относился к матери?

— Да нет, мать он любил, относился к ней уважительно, но последнее время стал своевольничать. Взрослым себя почувствовал.

— В двадцать лет, пожалуй, это допустимо, — осторожно возразил Арслан.

— Все равно мать лучше знает, что нужно ребенку.

— Например?

— Например, как устроить его жизнь. Она такие партии ему подыскивала, но он и слушать не хотел. Я, говорит, жену себе сам найду, в девках не засижусь. И нашел: спутался с какой-то, старше него и с ребенком.

— Вы имеете в виду Иру Мартынову?

Надежда Сергеевна кивнула.

— Вот вы говорили, — Арслан сделал пометку в блокноте и продолжил, — у Фастовой были знакомые, хотевшие связать с ней свою судьбу. Не Крюкова ли вы имели в виду?

— А что же Крюков? Владимир Григорьевич — мужчина видный, положительный. Раньше у нас работал. К Маше относился очень внимательно. Вообще-то он вспыльчивый, но с Машей — кроткий. Она рассказывала: последнее время мрачный ходил, настойчивый стал — давай, мол, определим наши отношения. Но она опять-таки из-за Лени отказала ему.

— Скажите, Надежда Сергеевна, Фастова не рассказывала вам о знакомой, которую она встретила в театре?

— Нет. Она последние дни ходила как в воду опущенная...

— После посещения театра?

— Пожалуй, — не очень уверенно произнесла Надежда Сергеевна. — Да, вот еще, накануне всего этого деньги она попросила — триста рублей. Но я не смогла ей одолжить.

— Не говорила, зачем ей деньги?

— Нет.

— Спасибо. Я вас больше не задерживаю.

Один за другим проходили перед Арсланом сослуживцы Фастовой, но ничего нового они сообщить не могли. Все дружно сходились на одном: врагов у Марии Никифоровны не было.

— Спасибо, Гуленька, — сказал Туйчиев, когда в четыре часа девушка зашла в кабинет. — Я заканчиваю.

— Как? — удивилась Гуля. — А Эмму Васильевну вы не вызываете?

— Эмму Васильевну? — в свою очередь удивился Арслан. — А как ее фамилия?

— Аванесова.

— В моем списке ее нет, — еще раз посмотрел в блокнот Туйчиев.

— Так ведь она из другого отдела, но вы с ней обязательно поговорите.

— Зачем? Она дружила с Фастовой?

— Нет. Вы меня за сплетницу не посчитайте, но Аванесова — наше информбюро. Сначала она все узнает о нас, потом рассказывает нам, и мы узнаем о себе.

— Раз так, давайте сюда ваше информбюро, — улыбнулся Туйчиев.

Маленькая, очень подвижная Аванесова не вошла, а влетела в кабинет.

— Добрый день, Арслан Курбанович. — Не дожидаясь ответа, села напротив. — Слушаю вас.

— Мы просим вас, Эмма Васильевна, помочь нам разобраться в одном деле.

«Откуда она знает меня по имени? Ведь я называл всем только фамилию», — удивился он.

— Насчет Фастовой?

— Совершенно верно. Скажите, вы не заметили в последние дни чего-нибудь необычного или странного в поведении Марии Никифоровны?

Аванесова на мгновение задумалась, наклонила голову, будто прислушиваясь к собственным мыслям.

— Было!

— Вот как. Что же именно?

— В канун того самого дня, вы знаете какого, — заговорщически произнесла она, — после обеда проходила я по коридору. Разумеется, по делам, — уточнила Аванесова.

Арслан кивнул, давая понять, что иного он и не предполагал.

— Так, вот, иду по коридору и слышу: две женщины разговаривают. Один голос сразу узнала — Фастова, а другой — незнакомый. Незнакомка говорит: «Я еще с вами по-божески». А Маша ей: «Тише». Я зашла в бухгалтерию, потом выхожу. Незнакомый голос говорит: «Значит, договорились, я буду ждать завтра», — и они разошлись.

— Вы лицо этой женщины не запомнили?

— Я даже не смогла установить ее возраст. Родную мать не узнаешь в нашем склепе-коридоре. Это ужасно. Но это не все. Назавтра, часа в три, смотрю: Маша выходит из управления, с ней Крюков. Он у нас раньше работал, и у него с Фастовой давний интим, — конфиденциально сообщила Эмма Васильевна. — Интересно, думаю я, куда они могут идти в рабочее время? И что вы думаете? Они себе преспокойно заходят в парк, как будто воскресенье, а не разгар рабочего дня.

«Время совпадает, — мелькнуло у Туйчиева. — Значит... Крюков?»

— Интересно, — как бы ни к кому не обращаясь, спросил Арслан, — долго ли они гуляли в разгар рабочего дня?

Расчет оказался верным. Аванесова моментально отреагировала.

— Не знаю, как она, а вот Крюков минут через десять-пятнадцать выбежал из парка взволнованный, сел в машину — она стояла у входа в управление — и уехал.

— Ну а Фастова?

— Я это случайно видела, мимоходом, сами понимаете — у меня куча дел, и я не имела возможности ждать, пока она выйдет из парка.

— Разумеется. Спасибо вам за информацию.

— К размышлению, полагаю.

— Именно, — улыбаясь ответил Туйчиев и протянул ей для подписи протокол допроса. — Будьте добры, вот здесь и здесь.

— Сделайте милость. — Она расписалась и уже у двери обернулась: — Передайте привет Рано Шариповне.

— Как, вы и жену мою знаете? — изумился Арслан.

— И сына вашего — Шухрата. Чудный мальчик.

«Нет, она явно работает не по профилю», — подумал Туйчиев.

Сведения, полученные от Аванесовой, позволяли наметить два направления, две версии: одна из них — незнакомка, вторая — Крюков.

Чем-то таинственным веяло от женщины. Видимо, прав Николай, думал Туйчиев, между случившимся в театре и парке связь органическая. Но она, эта связь, пока бездоказательна. А промежуточный этап, когда Фастова в коридоре беседовала с женщиной, тоже примечателен. Наверно, не случайно, что эпизод по времени вписывается в события, где присутствует незнакомка. Сначала она появилась в театре, затем на следующий день на работе у Фастовой... Так, но одно ли это лицо, опять задавал себе вопрос Арслан. Ведь Аванесова опознать ее не может. Если бы не этот проклятый темный коридор, можно не сомневаться: Эмма Васильевна уж свое не упустила бы... Что ж, надо довольствоваться тем, что есть. А что есть? Женщина, которую никто не знает. Никто не знает... Неужели же совсем никто?.. Вся надежда на Николая. Короче говоря, шерше ля фам, как говорят французы, товарищ капитан... Ну а Крюков? Что он делал в парке? Почему выскочил оттуда как ошпаренный? Что произошло между ними? Может, сцена ревности?

Из дневника Лени Фастова

Всем абитуриентам Парнаса хорошо знаком трепет, с которым начинающие берут белый конверт со штемпелем редакции. Открывают его обычно небрежным движением, но это чисто внешнее, обманчивое безразличие. Лучше всего состояние конвертодержателя определить по пульсу — 140 ударов в минуту.

Обнюхиваю конверт со всех сторон и решительно вспарываю ему живот. Из нутра вываливается листок. Первая половина таких писем обычно настраивает нас на оптимистический лад, но как раз это обстоятельство и настораживает: смеется тот, кто не плачет последним. Я, слава богу, хорошо усвоил эту аксиому, ибо уже получил несколько подобных посланий, и поэтому не читаю вступительные строки, а сразу начинаю с конца, где это, ага: «...к сожалению, не может быть опубликован». Теперь можно спокойно прочитать и начало, там, по словам сотрудника редакции, «есть довольно оригинальный подход к решению темы» и даже «сочный язык», однако этого недостаточно для публикации, так как «сюжет уже встречался» (где именно, не указывается) и вообще «все это получилось несмешно». Памятуя слова поэта, что «графоманы — это гении без талантов», я стараюсь не падать духом: быть гением, хотя и без таланта, уже немало.

В дверях стоит Алишер.

— Знаешь, — говорит он, — я случайно присутствовал при совершении таинства: в процессе чтения твое лицо вытянулось, и ты стал до жути похож на одного очень известного писателя, фамилию которого я никак не могу вспомнить.

Я осаждаю^[2] Алишера и читаю ему отвергнутый юмористический рассказ. Он хохочет до упаду.

— Разве смешно? — удивляюсь я.

— Да.

— А почему редактору не смешно?

— Чудак, это и смешно.

— Как? А остальное... А весь рассказ?

— Остальное смешно лишь постольку, поскольку заставило редактора прийти к мысли, что рассказ не смешной.

— Но все-таки он смешной?

— Еще бы, особенно если дать в качестве эпиграфа ответ, полученный тобой из редакции. И вообще, не отчаивайся, — успокаивает Алишер. — У пишущей братии гораздо больше уходит времени на проталкивание своих произведений, чем на их написание... Я, разумеется, говорю о начинающих, а не об известных. Впрочем, известным писателем сейчас стать совершенно невозможно. Подсчитано, что даже, читая в течение 50 лет по 12 часов в день, человек прочтет всего 20 тысяч книг — меньше половины фонда обычной районной библиотеки. А где гарантия, что твоя книга не находится в другой половине, которую он так и не успел прочесть.

Мы долго молчим, думая каждый о своем.

— Ты красиво лажанул Виктора в «Снежке», — говорит он, — но согласиться с тобой не могу. Алкоголь — это не средство наслаждения.

Алишер садится на своего конька. Еще первокурсником он принял участие в проводимом кафедрой философии социологическом исследовании, связанном в том числе и с изучением истоков алкоголизма. Целую неделю он пропадал в наркологической клинике, интервьюировал постояльцев медвытрезвителя. У Алишера появились подозрительные знакомые, один из них, Костя Матюгин, написал безграмотное и нелепое заявление на имя начальника милиции: «После выпитого мною алкаголя я впал в литаргический сон и за дальнейшие свои действия ответственности не нису».

Все это я вспомнил сейчас, но упоминание о Викторе почему-то меня разозлило, и я прервал Алишера:

— Ты знаешь, я не ханжа. Но мне омерзительны пьяницы. Пьяница — скот, недочеловек, позор общества, его смердящий нарост. Мне иногда становится страшно: метастазы алкоголизма порой проникают в самую суть жизни, и тогда жизнь становится последним кругом данного^[3] ада. Чего мы ждем с нашей гуманностью, все чаще переходящей во всепрощение? Что пьяницы выродятся? Станут хорошо работать? Бросят пить? Хулиганить? Перестанут давать неполноценное потомство? У-то-пи-я!

— У тебя есть программа действий? — заинтересовался будущий социолог.

— Изволь. Нужны жесткие меры изоляции деградирующих в пьянстве элементов от общества. Зараза не должна расползаться. Человеку должно быть запрещено законом становиться идолопоклонником Бахуса: пьянство — правовая, а не только моральная категория!

— Знаешь, довольно неплохо у тебя получилось, — говорит Алишер. — Я готов подписаться под всем, что ты сказал. Но почему же появляются пьяницы? Среди них, заметь, немало неглупых людей. Они не могут не видеть, в какую пропасть их тащит алкоголь. И все равно пьют! Где же сила интеллекта? Почему у них не срабатывает, наконец, инстинкт самосохранения?..

Николай ценил в людях обязательность и пунктуальность. Он любил говорить, что необязательность одного человека приводит в силу диалектической взаимосвязи к необязательности других людей и тогда уже ни о каком порядке речи быть не может. Более того, он считал, что необязательные люди более склонны к правонарушениям, ибо в определенный момент начинают считать, что требование закона не обязательно для них. Вот, почему, когда кто-либо из вызванных Сосниным не являлся вовремя, это сразу приводило его в плохое расположение духа.

— Явас просил, — раздраженно выговаривал Соснин в телефонную трубку, — к четырнадцати часам обеспечить явку вашего сотрудника Крюкова. Сейчас, — он посмотрел на часы, — четырнадцать тридцать пять, но его нет.

— Ой, я передала, не знаю, почему он не пришел. Я через завотделом передала, — оправдывался девичий голосок. — Я сейчас узнаю... Вы подождете?

— Разумеется.

Прошло несколько минут.

— Вы знаете, оказывается, он второй день не выходит на работу. Видимо, заболел.

— Что значит «видимо»?

— Раз не пришел, значит, заболел.

— Что же, его никто не навещал?

— А у нас этим страхделегат занимается, она сейчас в отпуске.

— Ладно, дайте адрес Крюкова.

«Придется к нему вместо страхделегата сходить», — подумал он.

Записав адрес, Николай решил, что навестит Крюкова завтра с утра, но, когда вошел Туйчиев и рассказал ему о беседе с Аванесовой, Николай загорелся.

— Знаешь, я, пожалуй, сейчас к нему съезжу. Больно уж любопытные вещи ты о нем рассказываешь.

— Не я, а Аванесова, — уточнил Туйчиев.

— Все равно, ждать нечего. Время почему-то никогда не было нашим союзником. Постоянно приходится играть на опережение.

— Давай, давай. Езжай, все равно тебя не остановишь. Но если он плохо себя чувствует, то не терзай человека. Пусть сначала поправится.

Крюков жил недалеко от центра в старом доме. Собственно, дома в точном смысле и не существовало, а был двор, в котором находилась масса квартир. Вход в каждую из них огорожен заборчиком, и непременной принадлежностью являлся хоть кустик зелени, неизвестно каким чудом произраставший среди кирпичных дорожек и асфальта.

По опыту Николай знал: в таких дворах искать нужную квартиру по номеру — занятие малоперспективное, поэтому сразу позвонил в ближайшую дверь. Ему повезло: он попал на соседку Крюкова, старушку лет семидесяти, но очень бодрую и словоохотливую.

— Здравствуйте, — обратился к ней Соснин, — не подскажете, где Крюков Владимир Григорьевич проживает?

— Да здесь и проживает, — старушка махнула рукой в сторону соседнего палисадника, но, когда Николай поблагодарил и направился к выходу, она его остановила: — Только дома нет его. А вы кем ему будете, может, что передать?

— Я с работы его, мамаша.

— Что, и на работе Володи нет? — удивилась старушка. — Он ведь дома не ночевал, — пояснила она, увидев недоумение Соснина.

Николай понял, что дальше скрывать истинную цель своего визита не имеет смысла.

— Не с работы я, мамаша, а из уголовного розыска, из милиции, в общем.

При этих словах старушка всплеснула руками и даже присела от удивления.

— Что же с ним сделали, с Владимиром Григорьевичем?

— Да ничего с ним не случилось, — успокоил ее Соснин. — Просто поговорить мне с ним надо. Так вы говорите, дома не ночевал?

— Не ночевал, — подтвердила она. — Как приехал на машине часа в четыре, минут пять побыл и опять уехал. Больше и не был.

— А что, у Крюкова машина есть?

— Да, недавно купил.

— Гараж у него где?

— Гаража нет. Вон там закуток, видите? — она показала в глубь двора, где виднелась кладовка. — Там и держит. Только брезентом накрывает.

— Значит, говорите, на машине уехал? — опять спросил Соснин. — А машина у него какая?

— Легковая.

— Я понимаю, легковая, — рассмеялся Николай. — Про марку я спрашиваю.

— Да откуда же мне марку знать. Зеленая она. Вот погодите, сейчас я внука позову. Рустам! — крикнула она, открыв дверь. — Сюда иди.

Вышел мальчик лет одиннадцати и вопросительно посмотрел на бабушку.

— Послушай, Рустам, — обратился к нему Соснин, — ты не знаешь, какая машина у вашего соседа дяди Володи?

— «Жигули», — мгновенно ответил Рустам.

— «Люкс»? — попробовал уточнить Соснин.

Мальчик отрицательно замотал головой:

— Не, ноль-первая.

— Молодец! — похвалил Николай. — Разбираешься. Ну а номер какой?

Номера Рустам не знал. Не знали его и другие соседи. Все говорили, что машину Крюков приобрел недавно и она зеленого цвета.

«Что же получается, — думал Соснин, — неужели Крюков? А как же женщина? А может, женщины? Прав Арслан, когда говорил, что возможно перед ними не одна, а две женщины. Одна в театре, другая на работе. Нет, пока я не располагаю фактами, но все равно уверен: женщина одна. А как же Крюков? Может, Крюков плюс незнакомка против Фастовой? Почему незнакомка, а если это Мартынова? Чушь! Ерунда! Станет он блокироваться с кем-то, да еще с Мартыновой, против любимого человека. Любимого — это верно, но ведь Фастова отвергает его любовь. А сын говорил — любит... Парень мог и ошибиться... Ну и пусть любит. Даже если так, то это не исключает ее нежелания сойтись с ним. Сын-то против, а сына она боготворит...

Да не это все важно. Как установить, была ли с кем-то Фастова в парке после того, как рассталась с Крюковым, или они были все вместе. Подожди, подожди... Кто они? Если не Крюков, то по логике событий некто появился после его ухода... Тьфу ты! Опять некто. Не некто, а конкретно Мартынова... Значит, Крюков ушел. Нет, не ушел, а выбежал и, наверно, взбешенный — он же заводится с пол-оборота. Это все говорят. Итак, он выбегает из парка, а следом появляется женщина... И в театре была женщина... Может, театральная дама потом очутилась в парке? Что ей там делать? Откуда она узнала, что Фастова будет в это время в парке?.. Крюков? Почему он скрылся? И сразу после парка. Выходит, он. Из-за ревности?.. А может, все-таки Мартынова? То, что она примерно в это время выходила из парка, по существу, ни о чем не говорит... Кто же?..»

Николай никак не мог выстроить мало-мальски стройную схему случившегося. По-прежнему все крутилось вокруг Крюкова и Мартыновой. Он даже не мог сказать, что у него две версии, потому что на каждую падала тень от другой.

И задача теперь становилась явно не легкой: необходимо было как можно быстрее решить вопрос с Мартыновой и разыскать Крюкова. Его исчезновение пока можно было объяснить лишь причастностью к тому, что произошло с Фастовой в парке.

Глава третья

— Послушай, дон Леонардо, мне вовсе не улыбается перспектива стать твоим родственником. — Алишер идет немного впереди Лени, размахивая своим видавшим виды портфелем.

— Родство, как и кредит, портит отношения. А Милка бродит по дому чернее тучи и вчера чуть не утопила меня в стиральной машине.

— Успокойся. Узы родства тебе не грозят. Пока, во всяком случае.

— Думаешь, не грозят? Ну и хорошо. — Алишер вдруг остановился как вкопанный и даже поставил портфель на землю. — Это же чудо, колокольчик... — кивнул он в сторону троллейбусной остановки, на которой стояла девушка в голубом платье.

— Пошли.

— Не тяни меня. Мы поедем троллейбусом.

Дом, в который они идут, находится за углом, а уехать отсюда можно только в противоположную сторону. Но спорить с Алишером бесполезно. Леня это хорошо знает, поэтому ждет, пока тот насытится зрелищем юной красавицы.

— Не пяль на нее глаза так нахально, по крайней мере, — дергает Леня его за рукав.

— Ханжа. В музеях произведениями искусства любуются за деньги, а ты хочешь лишить меня права изучать одно из них бесплатно.

Подходит троллейбус, но девушка не садится в него.

— Она ждет принца, — шепчет Алишер. — Подождем немного, я хочу увидеть этого счастливчика.

Наконец появляется счастливчик — высокий сутуловатый парень с большими ушами.

— Подумать только, кому досталась, — разочарован Алишер.

Они о чем-то оживленно разговаривают. Девушка кивает в сторону ребят и парень направляется к ним. Неужели она пожаловалась на двух бесцеремонно разглядывавших ее нахалов?

— ...И вот в харьковском полуфинале, — громко говорит Алишер, — я во втором раунде провожу серию — два прямых и аперкот левой, он падает и не хочет вставать.

— Простите, как проехать на Садовую? — вежливо перебивает его счастливчик.

— Четвертая остановка, — так же вежливо отвечает Леня.

Алишер смеется в сторону.

Вскоре они подходят к дому. Поднимаются на третий этаж. Долго звонят — но никто не открывает: Гарика, бывшего Лёниного одноклассника, нет дома. Алишер и Леня огорчены. Гарик недавно вернулся из Каракумов и обещал показать интересные снимки — он кинооператор, а заодно и прекрасный фотограф...

— Жаль, он, наверное, поехал к жене, — печально изрек Алишер и смотрит краем глаза на Леню.

Леня задыхается от негодования.

— Ты что, спятил? К какой жене?

— К своей, естественно. Гарик слишком порядочен, чтобы думать о чужих женах, ведь медовый месяц еще не кончился.

— Когда он успел? Кто она?

— Представь себе, все произошло по лучшим современным стандартам: вчера познакомился, сегодня женился. Она — студентка медучилища, мечтает стать стоматологом. Кстати, у нее — хорошенькая подружка, и Гарик пытается меня охмурить, ему хочется, чтобы я тоже полетел на семейный жертвенник и сгорел на нем дотла. Без остатка. Ему, видите ли, одному пропадать обидно. Не хочет сам взбираться на эшафот, за компанию погибать веселее.

Леня кивает. Странная штука — брак. Он похож на осажденную крепость. Те, кто находятся снаружи, штурмуют ее и стремятся ворваться туда, а те, кто находится там, стремятся вырваться из нее. Кто это сказал: и в браке и в безбрачии есть свои недостатки, но из этих двух состояний предпочтительнее то, которое еще возможно исправить.

На обратном пути их застиг ливень. Они долго стояли под коротким козырьком газетного киоска у троллейбусной остановки.

— Алишер, это ты?! — кричит кто-то с другой стороны улицы, и Леня узнает в приближающейся к ним насквозь промокшей фигуре Виктора.

— Поздравляю тебя с успешным завершением научного эксперимента, — улыбается Виктор и сует Алишеру в нагрудный карман какую-то бумажку. — Признайся, ты уже не рассчитывал когда-либо получить свои миллионы? — Тут он оборачивается в сторону Лени и издает свое традиционное: — Позвольте, я вас где-то видел, молодой человек... Ах, да, вспомнил.

Леня, кивнув Алишеру, бежит к подошедшему троллейбусу.

— Тебе только кажется, что ты все знаешь, — начал с порога Соснин, входя в кабинет. — А между тем, у тебя есть большие пробелы. Вот, например, сколько у нас в городе зеленых «Жигулей» модели 2101? Молчишь? То-то. Сие известно только ГАИ. Агзамов из учета и регистрации аж закряхтел, когда я ему наш запрос принес. Разворчался старик: что это всем зеленые «Жигули» понадобились? Только, говорит, от одного запроса такого по столкновению отделались, так там хоть две последние цифры были. Ну я его утешил: у нас все чисто — цифр никаких. Так сколько у нас в городе таких машин? — повторил Соснин свой вопрос. — Молчишь? Не отмолчишься, я тебя все равно обрадую. Сто тридцать семь, ни больше ни меньше. А вот какой из этих машин управляет Крюков — ни статистика, ни даже ГАИ не знают. Это узнать должны мы, — сокрушенно вздохнул Николай.

— Насколько я понимаю, эта задача стоит конкретно перед капитаном милиции Сосниным?

— И тоже капитаном милиции, но Туйчиевым. Так будет точнее. А то мне, честно говоря, надоело вечно искать иголку в стоге сена. Список владельцев прилагаю. — Он положил перед Арсланом несколько отпечатанных на машинке листов. — Крюков в нем не значится.

— Предлагаю просить в помощь Манукяна.

— Идея! — оживился Николай. — Он везучий. Помнишь, как в деле Самохина? Давай, давай, к начальству. Попросим, поплачемся — не откажут.

Перспектива розыска одной машины из ста тридцати семи была не из приятных, но Манукяну всегда нравилось работать вместе с Туйчиевым и Сосниным: у них было чему поучиться.

Прежде всего Манукян осведомился, почему не воспользовались алфавитной картотекой ГАИ, по которой можно сразу выйти на машину Крюкова.

— Просто карточки на Крюкова нет, — пояснил Николай. — Вот и получается: машину он купил, зарегистрировал, а карточки нет.

— Может, по небрежности ее куда-то затолкали в другое место? — предположил Арслан.

— А может, Крюков по доверенности пользуется машиной? — высказал свое предположение Манукян.

— Знаете, — улыбнулся Соснин, — как в том старом анекдоте: и ты прав, и ты прав, поэтому надо искать...

— И ты тоже прав, — перебил Арслан, и все засмеялись.

Поиск отнимал много времени и сил у всех, но повезло опять Манукяну. На второй день он разрезал свой список из сорока пяти машин так, что каждая машина и адрес были отдельно, затем стал их группировать по методу, известному и понятному лишь ему. Потом он взял одну пачку, сказав: «Это на сегодня» — и уже в 11 часов вышел на Хакимова — владельца зеленых «Жигулей» № 78-15, который несказанно удивился визиту Манукяна.

— Ко мне уже приходили ваши товарищи. Я им все объяснил.

— Что вы им объяснили? Кто приходил? — в свою очередь изумился Манукян.

— Из милиции, машину искали, а я ее продал. Вот это и объяснил.

— А почему машина за вами числится, если вы ее продали?

— Видите, в чем дело. Машину я купил недавно, месяц тому назад, но решил продать по некоторым обстоятельствам, — Хакимов несколько замялся, видимо, не желая уточнять обстоятельства. — А сделать это можно только через год. Так я машину фактически продал, но официально покупатель пока ею пользуется по доверенности.

— А кому продали? — быстро спросил Манукян.

— Знакомому своему — Владимиру Григорьевичу Крюкову.

При этих словах Манукян чуть не подпрыгнул. Быстро попрощавшись с Хакимовым, он помчался в управление.

Услышав его рассказ, Соснин хлопнул ладонью по лбу и воскликнул:

— Все ясно! Когда Агзамов говорил мне про расшифровку зеленых «Жигулей», у которых известны две последние цифры, то это была она... Вот к чему приводит узкая специализация в милиции, — глубокомысленно заметил он и от души рассмеялся. — Издержки, так сказать, нашего производства.

Арслан и Манукян непонимающе смотрели на него, наконец Туйчиев не выдержал и сердито проговорил:

— Может, ты нам скажешь, в чем дело.

— Да в том и дело, что одну машину разные службы искали. Короче говоря, наш клиент ударил другую машину, — объяснил Николай. — Его задержали уже, наверное. Сейчас узнаем. — Он подошел к телефону и набрал номер.

Машину Крюкова, а с ней и его самого, действительно уже разыскали на станции техобслуживания в поселке Черновка в двадцати километрах от города. Там машину в срочном порядке ремонтировали.

Крюков выглядел подавленным и растерянным. Попросив разрешение закурить, он уже не выпускал сигареты изо рта, прикуривая одну от другой.

— Я понимаю, — начал он, заикаясь, — допустил непоправимую ошибку. До сих пор не могу понять, почему я так поступил. Вероятно, инстинкт самосохранения оказался сильнее интеллекта. — Крюков, казалось, не отвечает на вопросы, а рассуждает вслух. — Когда зацепил правым крылом «Победу», то вместо того, чтобы на тормоз нажать, в растерянности дал газу. Машина рванула, я еще больше растерялся и тут еще какую-то машину задел. Мне бы остановиться, — он горько вздохнул, — а тут шальная мысль: если машину быстро отремонтирую, то никто не узнает. Глупо, конечно. Я заскочил домой, взял деньги и в Черновку, на станцию техобслуживания. Там у меня ребята знакомые... Страшная нелепость... А все потому, что задумался, личные, понимаете ли, неприятности, расстроен был чрезвычайно.

— Что же привело вас в такое удрученное состояние? — поинтересовался Туйчиев.

— А-а! — Крюков махнул рукой. — Чисто личное.

— Сейчас все ваше личное приобрело общественный интерес.

— Конечно, конечно. Понимаю вас. — Крюков глубоко затянулся. — Как всегда, наше личное связывается с женщиной, любимой, разумеется, — он горько усмехнулся.

— Давайте по порядку, — предложил Арслан, видя, как Крюков никак не может перейти к существу вопроса. — В этот день вы приехали к Марии Никифоровне Фастовой. Что потом?

— Ввв-аа-м ууу-же изве-вес-стно? — от удивления Крюков опять начал заикаться.

— Продолжайте, — спокойно потребовал Арслан.

— Да, да. Сейчас. Все так неожиданно... — Он сделал несколько глубоких затяжек и прикурил новую сигарету. — В последнее время наши отношения с Машей, простите, с Фастовой, дали трещину. И все из-за сына, из-за ее патологической любви к нему. Именно патологической, — обрадовавшись удачно подобранной характеристике, повторил Крюков. — Не знаю, что толкнуло меня в тот день поехать к ней на работу, но я отпросился и около трех часов поехал к Маше. — Он задумался. «Лучше бы я совсем не ездил к ней». Горькие складки прочертили уголки его рта, и он опять задумался. На этот раз молчание затянулось.

— Я вас слушаю, — обратился к нему Туйчиев.

— Да, да. Простите, — спохватился Крюков. — Машу я встретил выходящей из управления. Мне показалось, она расстроена и торопится. Она спросила, зачем я пришел, я ответил: поговорить надо. Говори, сказала она, если не долго, я очень занята. Она поминутно смотрела на часы. Мы пересекли улицу и вошли в парк. Я стал говорить ей, что так дальше не может продолжаться, сын уже взрослый и с ней совсем не считается... Короче, все, что у меня накипело. Она возмутилась, потребовала оставить ее в покое, она никому не позволит касаться ее сына. В это время в конце аллеи и показалась какая-то женщина, она шла нам навстречу. Видимо, увидев нас, женщина остановилась, а Маша вдруг резко бросила мне: «Прощай!» — и направилась к ней. В первое мгновение я ничего не понял, хотел остановить Машу, но она отмахнулась. Не знаю, почему я побежал к выходу, но вскоре остановился и вернулся. Маша уже подошла к этой женщине, и они разговаривали. Я опять побежал к выходу... — При этих словах Арслан подошел к сейфу, открыл его и вынул пакет из черной бумаги. — ...Выбежал, сел в машину и... вот тут со мной и случилось это, — сокрушенно закончил Крюков.

— Вам знакома женщина, с которой встретилась в парке Фастова?

— Нет. Я видел ее впервые.

— Могли бы вы ее узнать?

— Пожалуй, да. — В голосе Крюкова не было уверенности. Арслан вынул из черного пакета пачку фотографий и рассыпал веером перед Крюковым. Тот тщательно стал рассматривать каждое фото. На одном он задержал взгляд, отложил его в сторону, потом снова взял в руки и стал рассматривать снимок на расстоянии вытянутой руки.

— Она, — негромко произнес Крюков и протянул фото Туйчиеву.

Это была фотография Юдиной.

Теперь, когда мама в больнице, он обычно ужинает в маленьком кафе, которое обнаружил не так давно довольно далеко от дома. Ему нравится гордое холостяцкое одиночество в углу небольшого уютного зала за почти детским столиком, на котором сейчас стоят дежурные сосиски без гарнира — фирменное блюдо — и горячий кофе. По нелепой привычке он сначала, обжигаясь, пьет кофе, а потом уже медленно жует густо смазанные горчицей остывшие сосиски. Но даже в этой странной последовательности приема пищи есть своя прелесть.

Свои прелести и у молоденькой официантки Капы, но Леня уже несколько дней равнодушен как к абстрактному понятию «женщина», так и к любым конкретным его проявлениям. Капа не подозревает этого и ведет длительную осаду его столика, пуская в ход как тактическое оружие (улыбка, нежный взгляд), так и стратегическое (низкое декольте и мини-юбка). Но вообще ее симпатия бескорыстна: однажды она — случай в официантской практике беспрецедентный — взяла с него на двадцать шесть копеек меньше.

Домой идти совсем не хочется. Он показывает Капе мизинец, и она приносит ему одну чашку кофе: чайная ложечка в середине чашки стоит почти вертикально. Случайные посетители, наверное, принимают этот напиток за шоколад. Не все догадываются, что кофе нацедили со дна стоящего на кухне никелированного чана, а это значит, что кафе скоро закрывается. В других заведениях гасят половину лампочек, предупреждая о закрытии, а здесь свой способ, с помощью которого намекают о необходимости убираться восвояси. Ну что ж, способ довольно оригинальный — должны же кафе отличаться друг от друга чем-нибудь, кроме названия. Леня кивает Капе, рассчитывается и идет к выходу.

За крайним столиком сидят три юнца. На предложение Капы закругляться они довольно дружно высовывают языки и грохочут. При этом и без того невыразительные рожицы приобретают совсем глуповатый вид. Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Леня осторожно берет самого долговязого из них за ухо.

— Но-но, потише, у меня самого сестра-дружинница, — угрожает юнец.

— Что вы делаете, креста на вас нет, — говорит им Леня.

— Как нет? — хором отвечают они и расстегивают рубашки. На давно не мытых шеях поблескивают красивые позолоченные крестики.

От неожиданности он отпускает ухо «крестоносца».

— Вы где их взяли, на Голгофе?

— Нет, купили у фарцовщика, — отвечает долговязый. — А что, на этой Голгофе тоже есть?

— Есть, — говорит Леня, — но очень большие и без цепочки.

— Большие шею оттягивают, — уверенно бросает маленький прыщавый брюнет, и они удаляются.

Леня вышел вслед за ними. «Они правы: зачем им идти за большим крестом на Голгофу, когда можно с маленьким пойти даже на лекцию по атеизму, — думает он. — Короткие юбки можно оправдать модой, нехваткой материала, наконец, просто наличием красивых ног, но кресты на шеях — это уже кредо».

В подъезде он вынимает из почтового ящика газеты и медленно бредет к себе наверх, просматривая их на ходу. Тираж трехпроцентного займа. Надо проверить. Как ни странно, но любовь к прогулкам уживается с мечтой об автомобиле. Он открывает дверь и, не снимая плаща, идет к сундуку, на дне которого хранятся их облигации. Долго и безуспешно ищет их.

«Может быть, мама положила в другое место? — мелькнуло у него. — Ладно. Завтра спрошу, а пока могу чувствовать себя потенциальным обладателем машины».

Дождь начался ночью и лил не переставая. Небо заволокло тяжелыми свинцовыми тучами, и не было ни малейшего намека на то, что «небесная канцелярия» объявит перерыв. Николай, который не любил дождя, сник. Да еще этот случай с Юдиной. Так опростоволоситься. Как маленькие дети! Ведь вышли на нее довольно быстро, хоть и не без труда, и тут же отказались от версии, чтобы спустя столько времени вновь вернуться к ней.

Сейчас уже нет сомнений: и в театре, и в парке была Юдина, она же приходила на работу к Фастовой. Странным, непонятным являлось другое: Фастова упорно не хотела «узнавать» Юдину. Когда Марию Никифоровну спросили, с какой женщиной она разговаривала в парке, Фастова ответила, что к ней подошла незнакомая женщина и спросила, где расположена дирекция.

Тогда Арслан не согласился с предложением Николая свести Фастову с Мартыновой. Соснин рассчитывал, что это поможет выяснить, была ли Мартынова в парке с Фастовой. Но Арслан решительно воспротивился, считал такой шаг неэтичным по отношению к потерпевшей. Николай долго убеждал его, что самым гуманным в любом уголовном деле является установление истины, а в данном случае очная ставка может помочь достигнуть цели и не противоречит закону.

— Правильно, — соглашался Арслан, — но ты не учитываешь конкретные обстоятельства...

— Конкретные обстоятельства, — перебил его Соснин, — в том, что Фастова пока по неизвестным нам причинам не желает быть до конца искренней. Можно только гадать, насколько правдива и Мартынова...

— Вот именно, — кивнул Туйчиев. — Неужели ты не понимаешь, что характер взаимоотношений Фастовой и Мартыновой таков, что лучше их вместе не сводить. Фастова ее не приемлет. И к тому же сейчас больна, встреча с Мартыновой может привести к сильному нервному потрясению... Ты этого хочешь?

— Я правды хочу.

— Не будет правды все равно, если они не захотят, чего же ты добьешься? Ты лучше подумай, как выяснить причины такого поведения Фастовой...

Почему Фастова упорствует даже в том, что очевидно? Неясным оставалось и случившееся с ней в парке. И вот теперь, кажется, забрезжила надежда. Разговор с Юдиной должен приоткрыть завесу, ответить на интересующие следствие вопросы.

Юдина в кабинете Туйчиева несколько раз начинала плакать и сетовать на свою несчастную жизнь, то замыкалась, заявляя: пусть с ней делают что хотят, но она больше слова не скажет.

Когда первая волна слез и причитаний закончилась, Туйчиев начал задавать вопросы.

— Скажите, Юдина, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Фастовой?

— Это которая, Фастова? — непонимающе переспросила она, но видя, как Туйчиев молчит и всем своим видом дает понять, что хитрость ее шита белыми нитками, сама уточнила: — Не та ли, что в театре, про которую раньше спрашивали? Если эта, то я уже говорила: не знаю ее, — и она вновь запричитала: — Это как получается? Где справедливость искать? Если судимая я, так мне и веры нет? Хотите упечь?! Давайте, давайте, но только больше ничего не скажу!

— А за что вас упечь? — спокойно спросил Арслан. — Разве за вами есть грехи?

— Ничего не числится, потому и обидно, — сразу успокоившись, размазывая по щекам слезы, ответила Юдина.

— Давайте, Юдина, договоримся сразу. Вас никто ни в чем не обвиняет и прежние судимости ни при чем. Нам нужно выяснить ряд моментов, в которых вы принимали участие. Скажу без обиняков: мы располагаем достоверными доказательствами двух ваших встреч с Фастовой. Один раз вы беседовали с ней в коридоре управления, где она работает... — Арслан сделал небольшую паузу и неожиданно самым будничным тоном спросил: — Кстати, вы помните как одна женщина дважды прошла в это время мимо и Фастова просила, чтобы вы говорили потише?

— Помню... — вырвалось у Юдиной, она тотчас спохватилась, но поздно: Туйчиев уверенно наращивал темп.

— Прекрасно. Вы, конечно, помните мужчину, с которым в парке была Фастова и который ушел, когда вы стали к ним подходить.

Юдина опустила голову, помолчала, нервно сжимая пальцы.

— Скажу всю правду. Только прошу сохранить в тайне: Фастова умоляла об этом. С Марией Никифоровной нас свел случай — познакомились в ателье, платья шили. Разговорились. О детях. Она посетовала: мол, сына женить надо, а пары подходящей нет. Ну я и предложила ей свои услуги. — Юдина замялась, потом продолжала. — Конечно, со стороны странным кажется, но ничего не поделаешь; у каждого свой кусок хлеба. Я делаю людям добро, и меня благодарят.

— И как, на жизнь хватает? — спросил молчавший до сих пор Соснин.

— Как вам сказать, по-разному. Но лучше так, чем жить, как раньше.

— А как раньше? — поинтересовался Николай.

— Будто вы не знаете, — усмехнулась она. — Трижды ведь судили.

— За что? — спокойно продолжал задавать вопросы Николай.

— Так ведь и это знаете. За мошенничество. Людей обманывала. А теперь всё честно, за труд получаю...

— И сколько платила вам Фастова? — перебил ее Арслан, вводя разговор в прежнее русло.

— Платила! — возмутилась Юдина. — В том-то и дело, что ничего не заплатила. Потому и требовала у нее, приходила к ней.

— А как прикажете понимать ваши слова, сказанные Фастовой, что ей хуже будет и так далее?

— Да пугала просто, — простодушно ответила она, — грозила, что если она мне не заплатит, то я все сыну расскажу. Потому, наверно, когда она в театр с сыном пришла и меня увидела, то плохо ей стало. Думала, я сейчас сыну при ней все и выложу, — ухмыльнулась Юдина.

— Непонятно мне, за что она должна была платить вам. Сын-то не женился.

— Как за что? За труды. Я такие партии ему находила! А что он не женился — моей вины нет.

— Та-а-к, — протянул Арслан. — Стало быть, Фастова вам не заплатила. Что же вы тогда решили?

— Я ей назначила время, срок последний дала. Когда к ней на работу приходила. Договорились: на следующий день она в три часа в парк придет и рассчитается со мной.

— Рассчиталась?

— Нет, не рассчиталась. Стала там всякие разности говорить: денег сейчас у нее нет, поизрасходовалась и...

— И тогда вы ударили ее по голове? Чем? — быстро подойдя к Юдиной, резко спросил Соснин.

Юдина отшатнулась, потом вскочила со стула, замахала руками, словно отгоняя от себя эти слова. На лице ее отразился неподдельный ужас, и она бессвязно стала выкрикивать:

— Что вы? Что вы? Да я в жизни... Никогда не было со мной... Руку на человека... Никогда!

Она устало опустилась на стул, разрыдалась и долго не могла прийти в себя.

Тем временем Соснин, оставив Юдину на попечение Арслана, вышел и поехал в больницу, чтобы по горячим следам признания Юдиной побеседовать с Фастовой.

Мария Никифоровна поправлялась, врачи намеревались на днях выписать ее под амбулаторное наблюдение. Однако настроение у нее продолжало оставаться подавленным, и Соснина она встретила, как обычно, не очень дружелюбно.

— Мария Никифоровна, — начал Соснин, — видимо, уже пора поставить все точки над i. Небезызвестная вам Юдина, — не обращая внимания на ее удивление такому началу, продолжал он, — чистосердечно во всем призналась.

Соснин сделал паузу, наблюдая, какое впечатление произведут на Фастову его слова, но она закрыла глаза, повернула голову к стене и замерла. Не обращая внимания на это, Николай в упор спросил:

— Это правда, что Юдина за определенную плату должна была помочь вам в подборе невесты для сына?

Фастова быстро повернула голову к Соснину, в глазах ее стояли слезы. Вздохнув, она кивнула головой.

— Так! — Соснин внутренне торжествовал. — И когда вы там, в парке, не рассчитались с ней, она нанесла вам удар? Не так ли?

— Это не она, — с трудом выдавила из себя Фастова, и слезы заструились по ее щекам.

— А кто? Никого же больше не было!

— Не знаю. Ударили сзади, но не она...

— Мамуля, ты как? — Леня присел на край кровати. Скрывая волнение, посмотрел на запавшие щеки, туго забинтованный лоб Марии Никифоровны, погладил безвольно свисавшую руку.

— Я-то хорошо. Ты вот как? Голодный ходишь?

— И ничего подобного, я ухоженный. Тетя Надя вчера пришла — на неделю борща наварила, пельменей штук двести налепила. — Он стал выгружать из сумки баночки и пакетики. — Так что не беспокойся.

— Что это?

— Бульон, котлеты. Ты только ешь и выздоравливай скорей. Что врачи говорят?

— Скоро поправлюсь, — слабо улыбнулась мать. — Я, знаешь, о чем подумала? Может, переедем в Самарканд? Владимира Григорьевича туда приглашают, коттедж дают. А, сынок?

— С чего вдруг тебе в голову взбрело переезжать? — удивился Леня. — А Владимир Григорьевич, твой любимый, по-видимому, не только тебя туда приглашает, — и, заметив испуг в глазах матери, продолжал: — Да, да, не удивляйся, я вчера вечером в городе его встретил, с такой павой шел — хоть куда, так мило беседовали. Улыбалась она — наверняка, тоже в Самарканд звал. Авось кто-нибудь из вас двух клюнет.

Мария Никифоровна закрыла глаза. «Господи, — думала она, — почему они вырастают такими жестокими? В древнем Карфагене, когда-то я читала, детей приносили в жертву Молоху. А сейчас мы всю свою жизнь приносим в жертву этим жестоким и бессердечным маленьким божкам и что получаем взамен? Черную неблагодарность. Он не считается ни с моим теперешним состоянием, ни с тем, что по его вине у меня нет будущего. Неужели ему приносит радость причинять мне страдания?»

Леня сделал вид, будто не заметил реакции Марии Никифоровны на его слова, и, помолчав, спросил:

— Кстати, ты не знаешь, куда запропастились облигации? Надо проверить.

Она молчала и едва заметно шевелила потрескавшимися от жары губами.

— Мам! Ты слышишь?

— Что? Ах, облигации... Где им быть? На месте они.

— Не нашел я их в сундуке, может, ты их переложила?

— Никуда я ничего не перекладывала, — раздраженно и зло ответила мать. — Ты никогда ничего не умел находить в квартире. Даже свои вещи.

— Понимаешь, мы выиграли. Пятьсот! — торжествующе сообщил сын.

— Выиграли и хорошо, — равнодушно произнесла Мария Никифоровна. — Никуда этот выигрыш не денется.

— Я просто думал, что тебе будет интересно...

— Да оставь ты меня в покое с этими облигациями! — выкрикнула мать. — Дай мне отдохнуть. — Она отвернулась от сына.

Леня, обиженно попрощавшись, ушел.

Эмму Васильевну уже несколько дней не покидало щемящее чувство неудовлетворенности. Она тщательно перебирала в памяти события последних дней, но истоки этого чувства прятались надежно. Ей удалось лишь определить, когда оно началось. Ну, конечно, после беседы со следователем Туйчиевым. Аванесова удивилась: она была убеждена, что сообщила следователю все. «Неужели упустила? — мучительно размышляла она. — Нет, рассказала все. Что могло интересовать следователя? — задавала она себе вопрос. — Разумеется, образ жизни Фастовой, с кем и в каких она отношениях. Все это я выложила, в том числе разговор Фастовой с незнакомой женщиной в коридоре... Да за такие сведения... — она не нашла сразу подходящей оценки, — это же ключ, именно ключ к замку преступления, — довольная найденным сравнением, она улыбнулась. — Значит, всё? Конечно! Почему же тогда постоянно кажется, что я не довела дело до конца?»

Озарение пришло внезапно и сильно огорчило ее: «Склероз, старческий склероз», — сокрушалась она. Теперь она вспомнила: это было в день отчетно-выборного профсоюзного собрания. «Эх, — корила себя Эмма Васильевна, — не могла я раньше взяться за протокол собрания. Давно бы все встало на место».

Когда дежурный позвонил Туйчиеву и сказал, что его хочет срочно видеть гражданка Аванесова, Арслан невольно поморщился: «Наверняка сообщит новые данные о моей биографии».

Аванесова вызывала у Арслана смешанное чувство. Он понимал: она искренне хочет помочь следствию, но вместе с тем ему претило ее всезнайство, желание проникнуть в душу и сердце каждого человека, попавшего в поле зрения, знать о нем все до мельчайших подробностей.

— Здравствуйте, здравствуйте, Эмма Васильевна, — тем не менее приветливо встретил Арслан вошедшую в кабинет Аванесову. — Прошу вас, — он жестом указал на стул. — Чем обязан?

— Видите ли, Арслан Курбанович, после нашего разговора, там, у нас в конторе, — решила на всякий случай уточнить она, — мне показалось, что я сообщила не все. Так оно и есть. Буквально сорок минут назад, — Аванесова посмотрела на часы, — я решила оформить протокол отчетно-выборного профсоюзного собрания, взяла отчет ревизионной комиссии и сразу вспомнила. Ведь Фастова — председатель ревизионной комиссии, — торжествующе заключила она.

Туйчиев недоуменно смотрел на Аванесову: какая связь между профсоюзной деятельностью Фастовой и приходом Аванесовой?

— Двенадцатого у нас было профсоюзное собрание. Отчетно-выборное, — уточнила Аванесова. — Мне, как председателю месткома, сами понимаете, пришлось побегать, организовывая все. Уже скоро четыре — а собрание как раз на четыре назначено, — а я Фастову забыла спросить, готов ли у нее отчет. Я к ней, а ее на месте нет. Спрашиваю девочек: где Мария Никифоровна? Они отвечают: к ней какая-то женщина пришла, они и вышли. Я, конечно, на поиски Фастовой бросилась. И где, вы думаете, я ее разыскала? Под лестницей, ведущей на второй этаж. И заметьте, совершенно случайно: стала подниматься по лестнице и слышу внизу голос Фастовой. Очень взволнованно она говорила. Как услышала я ее голос, сразу вниз. Смотрю, она с женщиной какой-то стоит. — И, предупреждая возможный вопрос Туйчиева, уточнила: — Женщина одета прилично, полная, в возрасте, волосы совсем седые, в очках... Короче, я всегда смогу узнать ее. Когда подходила к ним, слышала последние слова Фастовой: «Как вы могли! Это больше чем жестокость!..» Я окликнула ее. Увидев меня, она растерялась и, не простившись с женщиной, пошла по коридору. Я догнала ее и спросила про отчет. Фастова ответила: готов, но она плохо себя чувствует, и пусть его прочтет Халима Балтабаевна, ее зам в ревизионной комиссии...

Туйчиев понимал: факт, сообщенный Аванесовой, в том виде, как он есть, вряд ли можно сразу увязать с делом Фастовой. Мало ли, в конце концов, какие встречи могли быть у Фастовой. Но два момента настораживали: во-первых, разговор с незнакомой женщиной состоялся за несколько дней до случившегося с Фастовой в парке; во-вторых, взволнованность Фастовой и ее слова о жестокости. «По словам Аванесовой, Фастова так и сказала: «Это больше чем жестокость», — думал Арслан. — Значит, ее собеседница повинна в каких-то серьезных неприятностях, случившихся у Фастовой. А через несколько дней Фастову находят в парке с телесными повреждениями, что можно рассматривать и как финал ее взаимоотношений с этой женщиной. Как же тогда с той женщиной, которая посетила Фастову за день до происшествия? По всему это была Юдина, но Аванесова твердо заявила: хотя ту она опознать не может — как-никак было темно, — женщины разные. В коридоре была высокая и худая, а эта низенькая и полная. Итак, уже две женщины, и обе ведут с Фастовой таинственные разговоры... Высокая и худая, конечно, Юдина... Может, прямо спросить Фастову, с кем она двенадцатого разговаривала под лестницей? Нет, вряд ли скажет. Ведь она категорически отрицает очевидный факт разговора с некоей женщиной в коридоре. И здесь тоже будет отрицать, и что кроется за таким поведением? Если это обычные встречи со знакомыми, вряд ли Фастова станет отрицать все. Значит, либо встречи необычные, либо знакомые необычны, либо и то и другое сразу. Что дальше?.. Искать. Николай вел поиск «коридорной», ну а мне придется заняться «лестничной». Как говорит Соснин, «доказыванию подлежит всё».

Глава четвертая

Леня удивился приходу Иры. Он не без основания полагал, что между ними все кончено. Так хотела мама, а теперь он считал себя обязанным следовать ее советам, тем более они начинали совпадать с его желанием.

Разговор не клеился, чувствовалась натянутость.

— Ты должен уходить? — спросила она, увидев, как Леня украдкой взглянул на часы.

— С чего ты взяла? — возразил Леня (он опаздывал на встречу с Милой).

— Не юли, я вижу. — Она подошла к нему, обняла за плечи. — Только честно — ты не рад мне? — И видя, как замялся Леня, отошла.

— Нет... отчего же, наоборот... — несвязно пробормотал он.

— Не ври, тебе не идет. А я... — голос ее дрогнул. — Ты для меня...

— Ты что? — Леня направился к ней, но она предупреждающе вытянула руку:

— Не надо. Дай сигарету.

Ира сделала несколько затяжек и вновь обрела свой обычный игриво-кокетливый тон.

— А меня Малик Касымович вызывал. Провел душеспасительную беседу о нравственности, и мне кажется, что я уже исправляюсь. Спасибо твоей маме.

— При чем тут мама? — рассердился Леня.

— А при том: она пришла к декану жаловаться, что у него работает развратная особа Мартынова, которая сбивает с пути праведного ее высокоморального сыночка.

— Глупости и чушь! — растерялся он.

— Нет, мой милый, так все и было.

— Ну, а ты? — Леня понял, что она говорит правду.

— Что я? Я сказала: это касается только нас обоих. Разве не так? — Леня молчал. Тогда она усмехнулась и добавила: — Я ошиблась, только меня. Теперь я убедилась: у тебя кто-то есть... Мама подобрала по своему вкусу?

— Послушай, может, не будем, — миролюбиво предложил он и снова посмотрел на часы.

— Хорошо, — согласилась Ира, — но только запомни: ни с кем у тебя счастья не будет. Твое счастье — это я. — Она помолчала. — Смотри только, не опоздай...

— Всё? — оборвал Леня.

— Нет, не всё. Я пришла совсем по другому поводу. В тот день, когда с твоей мамой... ну, в общем, случилось... я ее видела.

— Как? — поразился он. — Где? И ты молчала!

— После «приятного» разговора с деканом чувствую — не могу сидеть на кафедре. Плюнула на все и пошла в парк. Села на нашу скамейку, вспоминаю... короче, лирика, — оборвала она себя. — Вдруг слышу на аллее голоса. Женские. Но не вижу за деревьями. Показалось, голос твоей матери. Прислушалась. Точно. Голос такой у нее просительный: «Дайте спокойно жить», а у той, другой, жесткие нотки пробиваются: «Предупреждаю, будет хуже»... Кинулась я к ним, выбежала на аллею, надо помочь, думаю, твоей маме. А Мария Никифоровна увидела меня и... — Ира закрыла ладонью глаза и замолчала.

— Дальше... — потребовал он.

— Дальше? Обругала она меня, назвала шпионкой и ударила по лицу, — закончила Ира, закусив губу.

«Ведь это то самое место, где ее обнаружили, я еще тогда отметил: ирония какая, у нашей скамейки», — подумал Леня.

— Ну, а та женщина, какая она?

— Ничего не знаю, не видела ее, меня обида захлестнула, убежала я сразу.

— Надеюсь, ты не откажешься повторить все это в милиции?

— Как хочешь, — безразлично махнула рукой Ира.

Туйчиев сознавал: поиск женщины, которая разговаривала с Фастовой в день профсоюзного собрания под лестничной клеткой, вряд ли будет успешным. Но, верный своему правилу отрабатывать все до конца, Арслан принялся за розыск. Пришлось снова ехать на работу к Фастовой — искать, кто из ее сослуживцев видел, как Мария Никифоровна в день отчетно-выборного профсоюзного собрания разговаривала с незнакомкой. Не исключалось, что эта женщина и раньше приходила к Фастовой.

«Седая, полная, невысокая. Конечно, заходила к нам в отдел в тот день, — сказала счетовод Шоира. Девушка недавно окончила школу и сидела в одном кабинете с Фастовой. — Мне ее лицо знакомо, где-то видела ее раньше, но где — не припомню».

Единственное, что удалось достоверно установить Арслану, — Фастову эта женщина до того не знала. Войдя в отдел, женщина спросила у Фастовой: «Где я могу видеть Фастову Марию Никифоровну?». Данное обстоятельство делало встречу женщины с Фастовой еще более странной и загадочной. Правда, после того как удалось выяснить, что в парке была Юдина, надобность в установлении этой женщины практически отпадала. Однако Арслан все же решил спросить о ней саму Фастову: теперь, казалось, у Фастовой нет причин отрицать факт встречи с ней двенадцатого. Но как только Туйчиев задал об этом вопрос Марии Никифоровне, в ее поведении сразу появилась так хорошо знакомая ему враждебность и она категорически заявила, что ничего подобного никогда не было. И такое отрицание очевидного факта тоже настораживало и требовало объяснения.

Соснин к подозрениям Арслана отнесся скептически, считая, что теперь надо думать, как «расколоть» Юдину, а не выяснять женские тайны, связывающие Фастову и «лестничную» незнакомку, так как совершенно ясно, что к делу это не относится. Не согласиться с этим Арслан не мог, но в глубине души не оставлял надежды проникнуть в эту тайну: его не покидало предчувствие связи между всеми этими событиями и случившимся с Фастовой.

Туйчиев уже и не рассчитывал найти эту женщину, когда неожиданно к нему пришла Аванесова и прямо с порога обрушила на него град вопросов:

— Искали? Нашли? Что она сказала? — и, не дождавшись ответа, торжествующе произнесла: — Я нашла. — Она устало опустилась на стул. — Можете записать: Нестеренко Любовь Степановна. Инспектор районо, —уточнила она.

Из рассказа Аванесовой Туйчиев понял, что она случайно увидела в районо, куда пришла по поводу устройства внучки в музыкальную школу, эту женщину. Собственно, увидела ее в коридоре и уже неотступно следовала за ней, пока та не вошла в кабинет с табличкой «Инспектор». Выждав несколько минут, Аванесова открыла дверь и увидела женщину за письменным столом. Тогда она в приемной заведующего выяснила ее фамилию.

...Нестеренко, маленькая, полная женщина, сильно волновалась. Видимо, от волнения у нее потели руки, и она ежеминутно вытирала их носовым платком. На Туйчиева смотрела настороженно и при каждом его вопросе сжималась, становилась от этого еще меньше.

— Знаете ли вы Фастову Марию Никифоровну?

— Нет, — поспешно ответила Нестеренко.

— Зачем же вы двенадцатого числа приходили к ней на работу?

— Никуда я не ходила и ничего не знаю.

— Но вас видели там.

— Не была я, меня с кем-то путают.

Не добившись ничего от Нестеренко, Арслан решил провести очные ставки между ней и сотрудниками отдела, с которыми она разговаривала, разыскивая Фастову.

Как только Шоира увидела Нестеренко, она радостно закричала:

— Вспомнила! Вспомнила! Вы ведь в районо работаете? — обратилась Шоира к Нестеренко и, повернувшись к Туйчиеву, объяснила:

— Когда я училась в десятом классе, нас, несколько девочек, директор послал в районо помочь перенести архив, и там я ее видела. А двенадцатого она пришла к нам и спрашивала меня, где сидит Фастова.

Несмотря на утверждение четверых сотрудников, что именно Нестеренко искала Фастову и потом они вместе вышли, а Аванесова видела их разговаривавшими под лестницей, Нестеренко категорически отрицала все.

Отрицание и Нестеренко и Фастовой несомненного факта встречи и разговора, самого по себе, возможно, ничем не примечательного и вполне обыденного, делало совершенно непонятным характер их взаимоотношений. То, что их связывает какая-то тайна, Арслан не сомневался. Не ясно было, какой поступок Нестеренко, до этого не знавшей Фастову, представил опасность, угрозу благополучию Марии Никифоровны, ведь при встрече Фастова так и сказала, что Нестеренко поступила с ней жестоко. «Что же сделала Нестеренко? — напряженно думал Арслан. — И вообще имеет ли она отношение к случившемуся с Фастовой?.. Может быть, она была в парке после Юдиной? Крюков в парке видел только Юдину, присутствие которой Фастова отрицает. «Коридорная» женщина — Юдина, стало быть, отпадает, а вот «лестничная» — Нестеренко, не исключено, и была той женщиной в парке, которую видела Мартынова. Эх, если бы Мартынова опознала Нестеренко, тогда, пожалуй, все прояснилось бы...»

Ира Мартынова не смогла опознать Нестеренко и заявила, что в парке была не она.

— Понимаете, — объяснила она, — я не могу описать ту женщину, которая была с Фастовой в парке, но эта женщина, которую вы мне показали, — другая. Это точно.

Ошибка была очевидна. Соснин понял это сразу, но было уже поздно. И теперь он мучился от мысли, что все испортил из-за поспешности, желания как можно быстрее закрепить полученные данные и выйти, как он любил говорить, на оперативный простор решающих доказательств. Их как раз и не видно. Все вернулось на круги своя, сказал ему Арслан, оценив обстановку.

Тактический просчет Соснина заключался в том, что он навязал Фастовой версию, выдвинутую Юдиной. Тогда, в больнице, от него не укрылись вздох облегчения Фастовой и то, как радостно засияли ее глаза, а лицо не выражало тревоги. Она безоговорочно приняла показания Юдиной.

— Мне только лишь сказать, что Юдина не отрицает знакомства с ней, и она вынуждена была бы заговорить. Тут голым отрицанием не отделаешься. А потом намекнуть, только намекнуть о кой-каких обязательствах перед Юдиной, и все было бы в порядке. А я так оплошал, — уже в который раз казнил себя Николай.

— Слушай, ты кончишь самоедством заниматься? Ну, допустил ошибку, — Арслан пытался успокоить друга. — Давай лучше подумаем, чем мы сейчас располагаем...

— Чем? Ничем! — перебил его Соснин. — И все по моей милости.

— Хватит! — рассердился Арслан. — Работать надо. Я не согласен с тобой, что у нас нет доказательств.

— Ты же сам сказал, что все возвернулось на круги своя.

— Не прав я, значит. Погорячился. Да сядешь ты, наконец?! Мельтешишь перед глазами. Тоже мне — лев в клетке. — Арслан встал, подошел к Соснину, описывавшему замысловатые фигуры по кабинету, и насильно усадил его. — Вот так. А теперь слушай. Ты говоришь: Фастова с готовностью приняла показания Юдиной... Что из этого следует? Во-первых, она подтвердила факт знакомства с Юдиной, который категорически отрицала. Во-вторых, Юдина сказала неправду о характере взаимоотношений с Фастовой...

— Но это в одинаковой мере устраивает обе стороны, — подхватил Соснин, уловив направление мысли друга.

— Совершенно верно. Значит, есть еще одно обстоятельство.

— Они хотят что-то скрыть? — задумчиво спросил Соснин.

— Я думаю, в этом и состоит разгадка. Иначе зачем Фастовой покрывать Юдину, нанесшую ей телесные повреждения.

— Ты полагаешь, что удар нанесла она?

— Когда разговаривают двое, а одного после этого находят с раной на голове, то нетрудно догадаться, кто нанес удар.

— Логично, но, — Соснин удрученно вздохнул, — пока бездоказательно. И все же никак не пойму: если удар нанесла Юдина, то почему Фастова скрывает это?

Зазвонил телефон, Николай поднял трубку.

— Капитан Соснин слушает. А он у меня. Хорошо, пропустите.

— Дежурный звонил. Фастов Леня пришел и тебя спрашивает.

Леня не сразу решился прийти сюда. То, что произошло, потрясло его, но он полагал, что случившееся не выходит за рамки интересов его семьи. Беспокоить кого-нибудь по этому поводу он считал неудобным. Но после долгих раздумий все же пошел к Туйчиеву, продолжая испытывать чувство неловкости. Как все нерешительные люди, он обрадовался, что Туйчиева нет на месте: ведь он выполнил намеченное, а раз отсутствует Туйчиев, он не виноват. Но дежурный не дал ему уйти и позвонил Соснину.

...Преодолевая робость и смущение, Леня постучал.

— Входите, входите, — раздался знакомый голос. Леня вошел и остановился у дверей, забыв даже поздороваться.

— Здравствуйте и проходите, — Николай жестом показал на стул.

— Здравствуйте, — только теперь поздоровался Леня. — Я ненадолго.

— Сколько потребуется, — приветливо улыбнулся Арслан. — У вас что-нибудь случилось? — сразу поинтересовался он.

— Да. То есть нет... В общем, я посоветоваться пришел. Если можно.

— Конечно, можно. Слушаем вас.

— У нас дома... облигации пропали.

— Что? Облигации? — недоуменно переспросил Соснин. — Какие облигации?

— Трехпроцентные, их еще золотым займом называют, — пояснил Леня.

— Вот что, Леня, вы уж нам понятней объясните, — предложил Арслан, — а то пока связь с делом не улавливается.

— Я понимаю, к делу не относится... Я просто посоветоваться, — застеснялся Леня. «И зачем я только пришел. Голову людям морочу!» Но Туйчиев дружелюбно положил ему руку на плечо и ободряюще сказал:

— Давай! Рассказывай.

— Не знаю даже, как правильно назвать — наследство или подарок. Бабушка покойная оставила двадцать пять штук облигаций трехпроцентных и дала наказ: когда жениться буду, мне их отдать. Так и лежали они в старой сумке в бабушкином сундуке. Сундук, не знаю почему, на висячий замок запирался. Такой порядок еще бабушка завела. От кого запирался сундук — до сих пор понять не могу. Ключ к нему лежал в комоде на виду, и, кому нужно было, тот брал его и отпирал. Я не раз предлагал матери снять замок, но она говорила: пусть будет, как при бабушке. Так вот, чтобы каждый раз в сундук не лазить, я номера облигаций переписал себе в записную книжку. — Леня вынул из внутреннего кармана пиджака записную книжку, полистал, открыл на нужной странице и в таком виде положил на стол перед Сосниным. — Как только в газете появляется таблица очередного тиража, я проверяю по своим записям. В этот раз, — продолжал Леня, — я тоже так проверял. И вдруг даже не поверил: сколько лет ничего, а тут выигрыш. И представьте — сразу по двум облигациям. И какой! Пятьсот рублей! Пятьсот двадцать, — уточнил Леня. — Думаю, надо достать облигации и завтра маме показать. Положительные эмоции ей не помешают. Взял, значит, я ключ, открыл сундук, а сумка пуста: облигаций нет. Всю квартиру обшарил, но не нашел.

— А вы у матери спрашивали? Может, она их перепрятала?

— В том-то и дело, спрашивал. Конечно, я не стал ей говорить про пропажу, а то она разволнуется. Поэтому так осторожно спрашиваю ее, где облигации лежат, — таблицу напечатали, проверить надо. А она раздраженно отвечает: где лежали, там и лежат. Не стал я больше ничего говорить. Куда они могли деться, ума не приложу.

— Кроме облигаций в доме ничего не пропало? — спросил Соснин. — Может, кража в квартире?

— Что вы? — изумился Леня. — Какая кража, все в целости и сохранности.

— Коли так, наверное, мать их куда-то в другое место положила, а сейчас запамятовала. Придет домой, вспомнит и получите свой выигрыш, — заключил Соснин.

— Вы говорите, таблица вчера напечатана? — обратился к Лене Туйчиев.

— Да, вчера.

— Тогда выплата выигрышей начинается только сегодня, — уже ни к кому не обращаясь, проговорил Арслан. — Надо попробовать...

Когда Леня ушел, Соснин спросил друга, что он задумал, неужели решил заниматься этими облигациями. И, получив утвердительный ответ, сердито заметил:

— Они там друг от друга в сундук облигации прячут на замок, вот пусть и разбираются.

— Ты же сам не так давно утверждал: доказательству подлежит все, касающееся Фастовой? Забыл? Вспомни женщину в театре.

— Но там же совсем другое дело.

— Нет, Коля, я не могу с тобой согласиться. Обстоятельства, действительно, были иные, но если говорить о характере связи, то практически различий нет. Я сейчас свяжусь с управлением сберкасс. Важно успеть.

— Дело хозяйское, — Николай махнул рукой. — Только до этого уточни свою мысль, которую ты высказал до прихода Фастова.

— Что ты имеешь в виду?

— Считаешь, что удар Фастовой нанесла Юдина?

— Судя по всему — так, — задумчиво произнес Арслан.

— Тогда почему она нанесла удар сзади? Что же они, разговаривали спиной друг к другу?

— Механизм образования раны позволяет заключить, что нападавший находился несколько сбоку.

— Слабо, очень слабо, — поморщился Соснин.

— У тебя есть альтернатива?

— Увы, нет, — угрюмо буркнул Николай.

Он набрал номер. Долго вслушивался в длинные гудки. Наконец в трубке послышался знакомый голос:

— Слушаю.

— Здравствуй. Ты почему не пришла вчера? Это что, входит в разработанный план моего обольщения?

— Нет, это был экспромт. В какую-то минуту меня осенило, и я поняла бесцельность, если хочешь, вредность наших встреч...

— Ты читала газету сегодня? — Леня не нашел в себе сил опровергать сказанное и просто сменил тему.

— Нет.

— В девять вечера ожидается звездный дождь, ты должна прийти в плаще.

— Право, не знаю, смогу ли.

— Чудачка! Ведь звезды с неба не каждый день падают. Я захвачу мешок. Представляешь, полный мешок звезд из созвездия Гончих Псов? Жду в девять у курантов...

Зябко поеживаясь от вечерней прохлады, он стоял у телефонной будки. Мила, как всегда, опаздывала. Что за причуды прекрасной половины человеческого рода? Надеются, что их больше будут любить, если они придут позже? Типично женская логика. Двадцать минут десятого. Как у Маяковского: «Приду в четыре», сказала Мария. «Восемь. Девять. Десять». Точность — вежливость королей, но не влюбленных. Влюбленных? Смешно. Мила совсем не похожа на влюбленную. Слишком серьезна и рассудительна. Или рассудочна? В ее больших глазах он часто читал вопрос, но ему неясно: хочет ли она спросить о чем-то или, вглядываясь в него, сама пытается прочесть ответ.

«Глупости, это я рассудочен и не похож на влюбленного. А почему? Ведь она мне понравилась. Не ври, хоть самому себе не ври. Я тогда шел от Иры и познакомился с ней. От Иры...» Мысль об Ире, как бумеранг, возвращается к нему, хотя он дал зарок не думать о ней. Тяжелая, но сладкая ноша, которую он тщетно пытается скинуть. Она все время с ним, эта женщина, вобравшая в себя всего его без остатка, открытый нерв, к которому больно прикоснуться.

Ничего, он его вырвет и обретет покой. В этом ему поможет эта красивая, стройная девушка, которая, наконец, подходит из темноты.

— Салют, Милочка, все хорошеешь?..

— Добрый вечер. Между прочим, молодой человек должен идти навстречу девушке, а не стоять и смотреть, как она к нему приближается.

— Извини, — оправдывался Леня. — Я уже забыл, как должен вести себя уже не очень молодой человек при виде еще совсем молодой девушки.

— Что мы будем делать сегодня? — деловито спросила Мила.

Он каждый раз ждал этого вопроса, и тем не менее Мила всегда заставала его врасплох. Странно, но Леня никогда не мог предложить путной программы; первое время надеялся на импровизацию, однако вскоре понял: у него мало фантазии. Ему просто приятно бродить с Милой по городу: на нее обращали внимание, но ей вряд ли была интересна такая прогулка.

С недавних пор он поймал себя на мысли, что встречается с ней по инерции, — в самом деле, нельзя же прощаться и не назначать время следующей встречи. Зачем он морочит голову этой хорошенькой девушке? Только потому, что ему льстит идти с ней рядом?

— Может, в кино? — неуверенно произнес Леня.

— Уже поздно.

— Тогда в кафе?

Они зашли в уютное кафе в центре сквера, сели за столик. Леня понимал, что молчать глупо, неприлично, но ничего не мог с собой поделать, маленькими глотками пил пепси-колу и изредка упрашивал ее попробовать шоколад, к которому Мила так и не притронулась.

— Где же твой звездный дождь? — В ее голосе чувствовался укор. — Представление, как я понимаю, отменяется?

Они шли по городу, который после могучего дневного ритма мирно дремал. Звенящая тишина позднего вечера убаюкивала.

Он ничего не ответил, привлек ее к себе, поцеловал.

— Ты что, извиняешься передо мной? — Она на какую-то долю секунды прижалась к нему. — Как повинность отбываешь...

«Наверно, она права», — мелькнуло у него.

Домой, когда они расстались, идти не хотелось. Слова Милы тяжелым камнем лежали на сердце. Глубоко задумавшись, он медленно брел по быстро пустеющим улицам. Впоследствии он так и не мог объяснить себе, почему вдруг оказался у дома Иры.

«Зайти? — подумал Леня, присаживаясь на скамейку у дома. — Но что сказать? Как все объяснить?»

Минут пятнадцать просидел он на скамейке, борясь с желанием зайти. Тщетно пытался рассмотреть, что там, за плотными портьерами, где горел свет в ее комнате. Когда же, набравшись решимости, он встал и направился к подъезду, свет в комнате погас. «Конечно, уже поздно», — подумал Леня и даже обрадовался этому: он не чувствовал себя готовым к встрече.

Почему он так ухватился за пропавшие облигации?

Опыт подсказывал: между такими разнородными явлениями, как исчезновение облигаций из квартиры Фастовой, и тем, что случилось с ней в парке, скорее всего нет и не может быть ничего общего, связующего. И все же, когда Леня пришел и рассказал о пропаже, у Арслана появилось пока неосознанное и необъяснимое предчувствие наступления важных событий.

Николай, смеясь, говорил: это от отчаяния. В общем, он не так уж далек от истины. За время расследования было от чего прийти в отчаяние. Практически следствие оставалось на тех же позициях, что и полмесяца назад, когда приняли дело. Кто мог бы подумать, что оно окажется таким сложным. Все в нем теперь необычно. И поведение потерпевшей, и обстоятельства самого преступления. Даже версию выдвинуть трудно. Ограбление исключалось: у Фастовой ничего не пропало. Месть ничем не подтверждалась. Да и способ отмщения, если взять на вооружение эту версию, более чем странный. Как-то Соснин обронил предложение о «нулевой» версии, как тогда, в деле Басова-Бурова, но, поразмыслив, они решительно отказались от нее. Характер повреждений исключал несчастный случай, да и Фастова утверждала, что ее сзади ударили по голове.

Но чем объяснить полное отрицание ею очевидных фактов и нежелание помочь следствию? Таинственность была во всем. Вероятно, поэтому Туйчиев интуитивно связал воедино оба события. Именно таинственность объединяла пропажу облигаций и случившееся в парке.

Спустя несколько часов после ухода Лени, к несказанному удивлению Фастова, Туйчиев решил еще раз с ним побеседовать.

— Давайте уточним, — предложил Арслан, — когда в последний раз вы видели облигации на своем месте.

— Около полутора месяцев, — ответил Леня и пояснил: — Тиражи трехпроцентного займа бывают, сами знаете, через полтора месяца. Так вот, в прошлый раз мама сама решила проверить и достала облигации из сундука. Я хотел взять записную книжку, но мама отказалась, сказала, что так надежней.

— Значит, в промежутке между двумя тиражами вы облигаций не видели?

— Я не видел, но уверен: они лежали на месте.

— Откуда такая убежденность? — поинтересовался Туйчиев.

— Просто никто, кроме нас с мамой, не знал ни о существовании этих облигаций, ни, тем более, где они находятся. Да и сундук, как я уже говорил, закрывается на замок, — привел Леня последний и решающий довод.

— Замок-то замок, но ключ же лежал на виду. Вспомните, Леня, может быть, в это время кто-то посещал вас и хоть ненадолго оставался в квартире?

— Нет, не было такого, — ответил Леня и неожиданно замолк. «Алишер!.. Он еще тогда в сундуке белье постельное брал и на бабушкину сумку обратил внимание, — внезапно обожгла его мысль, но он тотчас отогнал ее. — Чушь! Глупость!»

— Вспомнили? — спросил с надеждой Туйчиев, по-своему расценив паузу.

— Нет, — ответил Леня.

Туйчиев продолжал задавать вопросы, пытаясь нащупать хоть какую-нибудь ниточку, ведущую к облигациям, но тщетно. Исчезновение облигаций пока было такой же тайной, как и случившееся в парке. Оставалось надеяться и ждать.

Арслан понимал, что предъявление облигаций, на которые выпал выигрыш, может произойти в любом населенном пункте и вовсе не обязательно в их городе. Недаром это ценные бумаги на предъявителя. Кто их предъявит, тот и получит выигрыш. Если они все же похищены, хоть и неясно как, то вряд ли похититель рискнет получать по ним выигрыш здесь, в городе...

Все должно было решиться в ближайшие дни, если только похититель не воспользуется правом получить выигрыш, когда все успокоится. Но хорошо ли ориентированы работники сберкасс? Проявят ли они необходимую бдительность и выдержку? Все эти вопросы не давали покоя Арслану.

Николай не связывал воедино эти эпизоды и решил, как он заявил, заняться делом. Будучи убежденным в причастности Юдиной к избиению Фастовой, Николай считал необходимым в первую очередь выяснить мотив.

— Надо проследить весь жизненный путь Юдиной и Фастовой, — твердил он.

— Хватит для выяснения двух жизней одной твоей? — спрашивал не без иронии Арслан. — Срок расследования, установленный законом, кстати, гораздо короче.

— Все равно, пока альтернативы нет, — упрямствовал Соснин.

Пожалуй, впервые за многие годы совместной работы так разошлись они во мнении. Каждый из них понимал известную шаткость собственной позиции, но не мог найти убедительные доводы своей правоты. Линия Соснина, правда, представлялась более предпочтительной, ибо предполагала активные действия. Арслан же решил ждать: если что-то и решится, то в самое ближайшее время.

С нарастающим нетерпением ждал Туйчиев звонка из управления сберкасс. И все равно, когда ему, наконец, позвонили и сообщили, что в сберкассе, которая расположена у цирка, предъявлена облигация с выигрышем в пятьсот рублей, он не сразу поверил в удачу. Каково же было его удивление, когда получателем выигрыша оказалась не кто иная, как Нестеренко. Воистину в этом деле все переплелось фантастически!

...Нестеренко сидела на самом краю стула, сжав в руках носовой платок, и ежеминутно бросала на Туйчиева испуганные взгляды.

— Скажите, Любовь Степановна, откуда у вас облигация, по которой вы получили выигрыш?

Узнав, что речь пойдет о выигрыше, Нестеренко несколько успокоилась, глубже села на стул, еще раз вытерла вспотевшие руки и положила платок в сумку.

— Простите, я не совсем поняла вас. Облигации трехпроцентного займа, как вам известно, покупают в сберкассе, что я и сделала. — В голосе ее скользили недоумение и обида.

— Порядок приобретения мне известен, — улыбнулся Арслан, — неизвестно лишь, как была приобретена вами именно эта облигация. — Он сделал паузу. — Облигация, принадлежащая вашей знакомой Фастовой Марии Никифоровне.

Услышав фамилию Фастовой, Нестеренко вздрогнула, вынула из сумки платок и стала вытирать моментально вспотевшие от волнения руки.

— Не знаю я Фастову, не знаю, — забормотала она, — ведь говорила, не знаю...

— Тем более непонятно, как попала ее облигация к вам, — усмехнулся Арслан и спросил: — Кстати, а где остальные облигации?

— Какие остальные?

— Фастовой, разумеется.

— Нет у меня никаких облигаций Фастовой, — энергично запротестовала Нестеренко. — Это мои, собственные... — всхлипнула она.

— На какую сумму? — спокойно спросил Туйчиев.

— Восемьсот двадцать, теперь восемьсот десять, — продолжая всхлипывать, уточнила она, кивнув на лежащую перед Арсланом десятирублевую облигацию, по которой она получила выигрыш.

На квартире у Нестеренко действительно оказалось облигаций на восемьсот десять рублей — тридцать штук двадцатирублевого достоинства и двадцать одна десятирублевого. Туйчиев сверил номера: десятирублевые облигации принадлежали Фастовой. «Но почему двадцать одна, а где же еще четыре? — думал Арслан. — Ведь было у Фастовой двадцать пять облигаций. Странно, нет и той облигации, на которую выпал двадцатирублевый выигрыш».

— Любовь Степановна, — обратился к Нестеренко Туйчиев, — еще четырех облигаций не хватает. Десятирублевых, — пояснил он.

— Вот все мои облигации, — Нестеренко протянула к ним руку, — по одной покупала, мои они, — она опять стала всхлипывать. — Не знаю, что вы от меня хотите, не знаю...

Рассказывая обо всем Соснину, Арслан сокрушался:

— Кто бы мог предположить, что все обернется новой загадкой? Когда узнал, что выигравшую облигацию предъявила Нестеренко, решил: всё, вышли на финишную прямую. Не тут-то было.

— Все равно это удача, — убеждал друга Николай. — Нестеренко ведь одна из таинственных женщин, от которой полностью открещивается Фастова. И именно у нее оказываются облигации. Нет, что ни говори, это здорово. Ты был прав. Облигации непосредственно связаны со случившимся в парке.

— Но где же тогда еще четыре облигации? Да и как вообще попали они к Нестеренко?

— Видимо, их отдала ей сама Фастова, — задумчиво произнес Соснин.

— У кого же тогда недостающие облигации?

— Спроси что-нибудь полегче, — рассмеялся Николай. — Придется ждать. Возможно, обладатель облигации придет за выигрышем. Знаешь, — оживился он. — Я не удивлюсь, если им окажется Юдина.

— Думаю, их всех что-то связывает. Только что?

После нескольких дождливых дней небо, наконец, очистилось от туч и выглянуло солнце. Не имея летней силы, оно не могло быстро высушить намокшие от дождя скамейки. Леня долго бродил по скверу, выбирая место посуше, но так и не нашел. Тогда он купил в киоске газеты, постелил их на скамейку вблизи ограды и сел. Он любил посидеть в одиночестве в сквере и наблюдать за снующими по улице людьми, определяя про себя их профессию и дело. Обзор отличный: прямо через дорогу отделение связи, рядом сберкасса и продовольственный магазин, чуть поодаль кафе.

Сегодня он ушел с последней пары. Теормех не его стихия. Да и профессия инженера не прельщала. Он неудержимо тянулся к литературе, искусству, но переубедить тогда маму не сумел. Чем дальше, тем большие трудности испытывал он в учебе, но мама оставалась непреклонной. С горем пополам тянул он лямку студента-технаря. И вообще с мамой последнее время ему было нелегко. Взять хотя бы Иру. Как ни пытался он вырвать ее из сердца, ничего не получилось. Не помогли и «инъекции» в лице Милы. Хорошая она девушка. Очень. Но его неудержимо влекла к себе Ира.

— Сидел он, дум великих полн, — внезапно услышал голос Алишера и обернулся. — Привет. — Алишер протянул ему руку. — Ты почему не в институте?

— Теормех, — в голосе Лени столько тоски, что Алишер рассмеялся.

— Ясненько. Я и забыл: тебя больше интересует вопросы не теоретической, а практической механики. Так сказать, движение людей.

— А ты гуляешь? — в свою очередь спросил Леня.

— Творческий день, — торжественно произнес Алишер и добавил: — По расписанию.

— Понятно. Значит, вытворяешь. Что именно?

— Пока нахожусь в стадии обдумывания, а на первый случай предлагаю зайти в «Снежок» и съесть по килограмму пломбира.

— Ого! Опять гонорар!

— Увы! Этим меня не балуют.

— Быстро кончились твои первые радости.

— Не говори. Но есть нечто большее, чем гонорар. — Леня вопросительно посмотрел на него. — Да, да. Не удивляйся. Я говорю о вере в людей.

— Это оплачивается?

— Представь себе. Да еще с процентами...

— Видимо на тебя плохо действует творческий день, — покачал головой Леня. — Придется сообщить в деканат, пока ты не натворил такого.

— Зря не веришь, — перебил его Алишер. — Короче, сиди и мечтай. Я сейчас.

«Куда это он? — подумал Леня, провожая взглядом быстро пересекающего улицу Алишера, но вспыхнул зеленый глазок светофора, и поток стремительно двинувшихся машин закрыл Алишера, а когда улица опустела, его уже не было. — Наверно, в магазин зашел», — решил Леня. Он продолжал наблюдать. Вот старушка вышла из переговорного пункта, остановилась в раздумье. Весь ее вид говорил, что она забыла сказать главное. Она постояла у дверей почты, махнула рукой и медленно побрела по улице. Из магазина вышла женщина в черном халате, в руках у нее были пакеты. «Работница почты, — определил Леня, — сегодня, видимо, ее очередь идти за продуктами для обеда». Он посмотрел на часы: действительно, было уже полпервого. «Что-то Алишер задерживается», — мелькнуло у него, и он решил пойти ему навстречу. В это время у сберкассы остановился «Запорожец». Из него вышел Соснин и направился в сберкассу. «Работники милиции в рабочее время занимаются личными делами», — усмехнулся Леня. Он уже пересек часть улицы и вышел на тротуар, почти поровнявшись с «Запорожцем».

Дверь сберкассы открылась. Вышел Алишер, следом за ним Соснин. «Значит он не в магазин, а в сберкассу ходил, — удивился Леня. — Но почему они вместе с Сосниным?»

Соснин между тем подошел к машине, открыл дверцу, приглашая Алишера занять место.

— Алишер! — вырвалось у Лени. — Ты куда? Что случилось?

В ответ Алишер криво усмехнулся:

— Пломбир отменяется, — и показал на Соснина: дескать, он знает, спроси его. Но Соснин уже увидел Леню.

— И вы здесь? Интересно. Ждем вас к 15 часам.

Он сел вместе с Алишером в машину. Затарахтел двигатель, и старенький «Запорожец» тронулся с места. А Леня, ошеломленный, ничего не понимая, продолжал стоять у обочины...

— ...Итак, вы не отрицаете, что ночевали у Фастова и в сундуке, когда брали постель, видели старую сумку?

Алишер утвердительно кивнул головой.

— Что в ней было? — продолжал задавать вопросы Туйчиев.

— Этого я не знаю. Я только обратил внимание, что сумка очень старая. Таких теперь не выпускают. Но я ее не открывал.

— Хорошо. Я помогу вам вспомнить, — предложил Арслан. Алишер недоуменно посмотрел на него. — Среди прочего в ней были облигации трехпроцентного займа. Двадцать пять штук.

— Вы... вы... подозреваете меня? — голос Алишера от волнения срывался.

Арслан между тем вынул из сейфа и положил на стол перед Алишером облигацию. Показывая на нее, сказал:

— Это одна из них. По которой вы недавно хотели получить выигрыш, — уточнил он. — Где остальные?

В ответ Алишер вдруг стал безудержно смеяться. Арслан с Николаем переглянулись, у каждого в глазах был вопрос: что это с ним, не нервный ли припадок? Успокоившись, Алишер заговорил:

— Простите меня, пожалуйста. Но все было так неожиданно и страшно, — признался он. — У меня нет никаких других облигаций, да и не может быть. А эта, — он показал на облигацию, лежавшую на столе, — попала ко мне случайно. Ее дал мне Виктор, возвращая долг...

— Какой Виктор? — не дал ему договорить Николай.

— Трегубов Виктор. Интереснейший типаж, кстати. Я изучал причины, приведшие его к пьянству. По линии социологического эксперимента, — пояснил Алишер.

— Когда он дал вам облигацию?

— Пожалуй, дней десять прошло.

— Вам известен адрес Трегубова? Где его можно найти?

— О, это очень просто, — улыбнулся Алишер. — Его обычное место пребывания, впрочем, как и других алкоголиков, в парке у биллиардной.

Медленно пробираясь сквозь непроходимые заросли джунглей, по колено в болотной жиже, оставляя на острых сучьях неведомых растений клочья одежды, плохо различая сквозь залитые кровью и по́том глаза окружающее, он тщетно пытался отдалить смертный миг, но ягуар настиг его и положил на плечо свою тяжелую мягкую лапу. Он закричал в ужасе и проснулся.

Потный от страха, Виктор вскочил на ноги и не сразу понял, где находится. Бледный свет зарешеченной лампочки струился с высокого потолка. Лязгнула массивная железная дверь, и в проеме появился немолодой приземистый сержант с седоватыми усами.

— Зачем шумишь? — укоризненно покачал головой сержант. В его голосе звучал мягкий восточный акцент. — Ночью спать надо. — Он сочувственно посмотрел на узника и вышел из камеры.

Трегубов сел, крепко обхватив руками раскалывавшуюся от боли голову. «Сама по себе тюрьма не так уж страшна, — пытаясь иронизировать, подумал он. — Та же гостиница, только с решетками на окнах. Страшно другое: выпить здесь не дадут, это точно... Идеальное место для ликвидации скверных привычек», — горько усмехнулся Виктор.

Как ему плохо сейчас — кто бы знал. Ну и пусть. Чем хуже, тем лучше! Через этот круг дантова ада надо суметь пройти. Тогда появится шанс выкарабкаться. Стоит потерпеть, если конечно, не свихнешься от «сухого закона». Вот сейчас выпить сто грамм, не больше, и можно начинать эксперимент по завязыванию. Сначала выпить, потом начать... Выпить... Нет, хватит. Видит бог: он никогда не поднимал руку на человека... И вот... А вообще все логично.

...Тогда в парке, очнувшись от тяжелого забытья, он увидел над собой широкие, уходившие ввысь стволы деревьев; сквозь их желтеющую, но еще густую листву с трудом пробивались вниз косые солнечные лучи. Сколько же он проспал здесь, на земле, как последний подонок? Всю ночь, и, судя по солнцу, еще полдня! Если бы еще пару лет назад ему кто-нибудь сказал, что это может произойти с ним, он бы плюнул в лицо сказавшему.

Он с большим трудом поднялся. Земля, как палуба во время шторма, уходила из-под ног куда-то в сторону, и, чтобы не упасть, он успел ухватиться за спинку скамейки.

За узкой, посыпанной красным песком дорожкой он увидел Иру и двух женщин, одна из них почему-то на Иру кричала. Он испугался, что Ира увидит его в таком виде, и спрятался за живую изгородь. Но женщина внезапно влепила Ире пощечину, и тогда, забыв про стыд, он, шатаясь, бросился на помощь. Но Ирина уже убегала от обидчицы.

А та, видел Виктор, совершенно неожиданно с яростью и как-то истерично набросилась на свою собеседницу, замахнулась на нее сумкой. Вторая женщина испуганно закрылась рукой. Сумка, ударившись об эту преграду, упала на землю. Защищавшаяся женщина в следующую секунду пустилась наутек. Большая черная сумка была раскрыта, и Трегубов увидел пачку облигаций. Стоявшая к нему спиной женщина наклонилась за сумкой, и тогда он ударил ее по голове. Он у-да-рил! Хотя мог поклясться, что за секунду до этого ни о чем не помышлял. Но облигации, он успел заметить, были «золотого займа». «Деньги!» — молнией сверкнула мысль. Деньги, которых у него нет, а голова разрывалась от боли, перед глазами ходили разноцветные круги, и хотелось только одного — глотка спиртного. Да, да. Конечно, это не он, а какая-то потусторонняя сила заставила его мгновенно наклониться, схватить валявшийся на земле, неизвестно откуда взявшийся здесь увесистый обломок кирпича, подняла его руку и опустила на голову женщины, а другая рука потянулась к облигациям... И пропил-то он всего ничего, а остальное отдал соседке Нестеренко, в погашение долга...

Он попробует начать все сызнова, он попробует. Представь себе, что ты умер сегодня, а то время, которое начнется завтра, выиграно по лотерее. Этот бесценный дар судьбы, уговаривал он себя, ты можешь использовать по назначению — прожить как человек. Легко сказать! Где взять силы на это! Выпить... Надо обязательно выпить...

— Вон твой папа приходящий идет, — громко, как все глуховатые, крикнула самая старая и самая маленькая из нанизанных на скамейку старушек.

Славик оглянулся, вскочил, наступил ногой на только что построенный дворец и опрометью бросился навстречу Лёне, обнял за ноги, прижался.

— Не надо подарков, только приходи чаще, — тихо сказал он, когда Леня подхватил его на руки и поднял над головой.

— А я вообще больше не уйду, — успокоил он малыша. — Мама дома?

— Ага. Я все спрашивал про тебя, она говорила, что скоро придешь.

Так со Славиком на руках он и поднялся на третий этаж.

— Вот и мы, — обрадованно прокричал мальчик матери, когда она открыла дверь. — Теперь все в сборе. Поцелуйтесь! Мишкин папа всегда целует Мишкину маму, когда приходит, я видел.

— Здравствуйте, — голос Лени дрогнул, он стоял на пороге, не решаясь войти. — Тут не до поцелуев, не знаю, пустят ли меня в дом.

Ира безулыбчиво смотрела на него.

— Входите уж, раз пришли, только ноги вытирайте, — я полы мыла. Проходите на кухню, сейчас ужинать будем.

Ужинали молча. Славик, чувствуя напряжение, ел без капризов: недолго схлопотать от мамы, когда она такая...

— Ты посиди возле меня, — попросил он.

Леня взял детский стульчик, поставил у кровати, сел.

— Сказку, — потребовал Славик.

— В некотором царстве, в некотором государстве жил был худой свинопас, — он поправил одеяло и продолжал. — Этот свинопас без памяти полюбил принцессу...

— Они потом поженятся, я знаю, — сонно перебил его мальчик. — Другую.

Пока Леня пытался восстановить в провалах памяти оскудевший запас детских впечатлений, Слава заснул.

Он поднялся и вышел из спальни. Ира сидела в столовой на диване и вязала. Он полистал журнал и сел в кресло.

— Ну что, прекрасный принц, — начала она атаку. — Пришел пригласить меня на свадьбу?

— Я устал и хочу мира, — тихо ответил он.

— Мира хотят все, но не все могут жить в мире. — Она шла в наступление без оглядки. — Как здоровье Марии Никифоровны?

— Спасибо, она уже дома.

— И отпустила тебя ко мне? Или ты ушел тайком? Только правду.

— Она знает, где я. Но дело не...

— Я не верю тебе, — перебила его Ира. Она бросила вязать, встала. — Но ты прав: дело не в этом, а в том, что до пенсии ты будешь соразмерять каждый шаг с ее желаниями.

— Она заслуживает этого.

— Все матери заслуживают, однако...

— Она не моя мать, — невесело объявил Леня.

Ира села на диван, недоверчиво скривила губы.

— Моя мать отказалась от своего сына, когда ему было девятнадцать дней. Мария Никифоровна усыновила меня, отдала всю жизнь неродному ребенку, сотворила из него кумира... Ее нельзя винить. И вот в один прекрасный день появляется мать мальчика, Юдина, ты видела ее мельком в парке... нет, не предъявляет свои права, а просто шантажирует разоблачением, требует деньги за сохранение тайны.

— Позволь, но как она узнала твой адрес? Насколько мне известно, такие сведения держат в тайне.

— Конечно. Но Юдина сумела разжалобить инспектора районо, сказала, что только одним глазом посмотрит на меня и уйдет. Та сдуру и выдала ей информацию. Потом испугалась, побежала к маме на работу предупредить. Ну а мама, конечно, была готова на всё. Правда, сначала она решила мне написать письмо — рассказать правду, но не смогла, порвала его, взяла облигации и пошла на встречу с Юдиной.

— И Юдина ударила ее и завладела ими?

— Нет, не совсем так, — замялся Леня. — Облигации попали к Трегубову.

— К кому? — побелела Ира. — Так это он...

— Да. В общем, вся эта история уже позади. Главное, мама поправилась, скоро выходит на работу, — он помолчал немного. — И самое главное, что я здесь.

Примечания

1

Здесь у авторов явная ошибка. Они, очевидно, имели в виду кнопку селектора. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

2

Авторы наверняка хотели написать «осаживаю», но почему-то выбрали хоть и похожий, но имеющий совершенно другое значение глагол. Хотя... вполне возможно, что это проделки редактора. — Прим. Tiger'а.

(обратно)

3

Надо полагать, что у авторов в рукописи было: «последним кругом «дантова» ада». — Прим. Tiger’а.

(обратно)

Оглавление

В. Вальдман, Н. Мильштейн По делу обвиняется... Повесть

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

*** Примечания ***