Хроники долгого детства [Вячеслав Игрунов] (fb2) читать постранично, страница - 25

книги через день-два, библиотекари поняли, что никакого подвоха здесь нет, и стали с охотой записывать столько, сколько я пожелаю, — отчетность по научно-популярной литературе моими усилиями доводилась до плановых показателей, и можно не мучить принудиловкой тех читателей, которые брали научно-популярные книги из-под палки. Меня настолько полюбили, что давали домой даже редкие книги — большей частью фантастику — из читального зала.

4.

…Родители уговорили меня — если не сказать принудили — поехать в пионерский лагерь. Несмотря на то что лагерь в Каролино-Бугазе остался одним из самых приятных воспоминаний одесской жизни, другой лагерь, в Люстдорфе, произвел на меня столь удручающее впечатление, что мне вовсе не хотелось расставаться со своей свободой: во дворе я чувствовал себя намного лучше, да и химическая лаборатория в подвале влекла меня гораздо больше, чем поднадзорный отдых у моря. Но родители хотели отдохнуть от меня, и я готов понять их — мне, слава богу, не пришлось бесконечно жить с детьми в одной комнате.

Итак, меня уговорили уехать, пообещав, что в лагере будет и сын Валентина Долгого. К тому же мой друг Велик собирался в тот же лагерь, и все дети вокруг завидовали нам: лагерь китобойной флотилии, самого состоятельного предприятия города, пользовался отменной репутацией. Директор флотилии Прибытков отдавал туда и своего ребенка — он значился в соседнем отряде, и разок-другой я его даже видел. Кроме детей китобоев, собирали там и детей практически всей элиты города. Надо сказать, что, действительно, кормили в лагере на убой — пожалуй, сытнее, чем дома, хотя для меня это почти не имело значения. Нас развлекали массовики-затейники, там меня поразили прекрасные, не виденные никогда ни до, ни после этого пионерские костры, удивили и увлекли интересные ребята — там я впервые услышал рассказы о янтарной комнате, о Кенигсберге, вел интеллектуальные и весьма познавательные беседы с мальчиком по фамилии Перельман, чей адрес я записал, но так никогда больше с ним и не встретился. Даже режим в лагере не слишком обременял. Правда, купание в море, которое плескалось внизу под обрывом, было чрезвычайно заорганизованным и ограниченным: пару раз за месяц нас сводили на пляж, где позволяли буквально окунуться в воду — два раза по пять минут. Самовольная отлучка каралась немедленным изгнанием из лагеря, и, насколько помнится, даже самые отчаянные не решались нарушить запрет. Я, привыкший к свободному общению с морем, переносил жесткие ограничения тягостно. Но не это досаждало больше всего.

Пионервожатый нашего отряда, учитель по фамилии Розен — по моим представлениям, уже немолодой, я думаю, лет за тридцать, — души не чаял в армии. Такой же «армиеман», только несколько помоложе, руководил параллельным отрядом. И в соседнем лагере работали их друзья — поклонники военной романтики. Розен учил нас ползать по-пластунски, заставлял зубрить азбуку Морзе и запоминать язык флагов. Почти весь месяц мы готовились к главному событию сезона — военной игре, в которой за победу сражались команды двух лагерей. Я с вожделением ждал этого события: в лагере на Люстдорфской дороге старшие ребята участвовали в такой игре, продолжавшейся целые сутки, и с горящими глазами рассказывали о ней; младшим же отрядам оставалось только с завистью выслушивать их. Однако сценарий игры сразу же разочаровал меня — он вовсе не походил на то, что грезилось мне по рассказам.

Во-первых, игра планировалась всего на несколько часов, и ночью нам полагалось спать, как и прочим детям, а не сидеть у костра или под прикрытием темноты проникать в тыл противника. Во-вторых, смысл игры сводился к выведыванию военной тайны. Для этого зачем-то следовало, преодолевая препятствия, ворваться в расположение сил врага и… Что «и», уже не помню. Мне не судилось совершить это «и». Уже на стадии прорыва, перепрыгивая очередной окоп — ров действительно смахивал на окоп, — я был схвачен несколькими «солдатами» враждебной армии и отправлен на допрос. Допрос, по гайдаровским образцам, велся с пристрастием. Как полагается любому Мальчишу-Кибальчишу, я мужественно скрывал от врага пароль — возможно, ту самую военную тайну. И враги поступали соответственно: выкручивали руки или, усевшись на распластанного пленника, пытались просверлить мою грудь острыми локтями. Увы, я плакал. Меня, слабака, отдали в обмен на других «военнопленных». Впрочем, к этому времени атака закончилась — не помню, чьей победой, — однако наши ребята, вернувшись в лагерь, со счастливыми лицами рассказывали, как они дрались, ставя синяки противникам. Все испытывали восторг. Кроме меня.

Разочарование усугубилось насмешками пионервожатого, назвавшего меня мамалыгой: и драться не умеет, и сопли распускает. Правда, он и раньше недолюбливал меня, а теперь и вовсе не стеснялся поддразнивать. Все как в 59-й школе. И я возненавидел армию, потому что возненавидел Розена: