Кто в тереме? [Лидия Луковцева] (fb2) читать онлайн

Гарик

Ночь у Людмилы Петровны выдалась беспокойная. За стеной (домик ее был на две половины) у Херсонских шла какая-то возня, слышался бубнеж, всхлипывания.

С тех пор, как у ее соседа Гарика появилась новая пассия, вскоре приобретшая статус жены, в душе Людмилы Петровны воскресла надежда на спокойную жизнь. То ли это старая, окончательно почившая в бозе, как она уже себя уверила, надежда очнулась и глаза свои открыла, то ли взрастали хилые ростки новой, но с каждым месяцем надежда крепла и расцветала.

Гарик – Игорь Юрьевич Херсонский – в лучшие свои годы был похож на артиста Леонида Филатова: статный, поджарый, усатый. Усы были предметом его гордости и обожания. Когда он перед зеркалом подстригал отросшие волоски, нарушающие идеально ровную линию, то приятным тенорком мурлыкал:

Усы гусара украшают

И таракану жить дают…

О да, в те времена Людмила Петровна находила его тенорок приятным! Это потом, спустя годы, вкусив всех прелестей близкого соседства с запойным алкоголиком, она будет болезненно морщиться и говорить двум своим подругам:

– Ну, заблеял козлетоном!.. Теперь похабщина пойдет.

Похабщина звучала не всегда, но гимн усам Гарик исполнял в любом состоянии. Иногда, перебрав где-нибудь халявного угощения, он не успевал добраться до родного порога и испытывал действие закона земного притяжения прямо на одной из пыльных улиц родного Артюховска, маленького поволжского городка. Сердобольному прохожему, пытающемуся придать ему вертикальное положение, Гарик, оторвав от матери-земли припорошенное рыжей артюховской пылью лицо, доверительно сообщал:

Усами девушек ласкают,

Усами улицу метут!

Он как бы мотивировал бедственное положение, в котором на данный момент оказался.

Людмила Петровна Комарова, одинокая немолодая женщина пятидесяти семи лет от роду, большую часть своей жизни прожила в этом доме. Дом был еще крепок, хотя ему и перевалило за сотню. Строил его еще прадед ее бывшего мужа Толика. Правда, он заметно просел на один угол, но поднимать дом у Людмилы Петровны не было ни сил, ни средств, ни желания. Она жила по принципу: на мой век хватит. Не дует, крыша не течет, внутри – тепло и уютно, чего же боле!

Но если домом, в целом, она была довольна, то из-за соседей на судьбу роптала. Здесь наблюдалась полная невезуха. Когда-то прадед разделил дом на две части и в другую половину отселил вышедшую замуж дочь. Каким образом та половина перешла в руки чужих людей, история скрыла от Люси в своих анналах.

Когда юная Люся в роли Толиковой жены и на правах хозяйки переступила порог дома умерших к тому времени стариков, за стеной обитала одинокая бабушка, Надежда Александровна, незлая и невредная. Она была не совсем одинока. У нее постоянно обитали ЖИЛЬЦЫ, как она их называла. Иногда это были пришельцы, потом, вероятно, когда пришельцев призывал Космос, их сменяли призраки или какая-то другая сущность.

Девушку Люсю, воспитанную в духе атеизма, рассказы Надежды Александровны ужасно раздражали, но та, живописуя, упоминала такие реалистические подробности и детали, которые не выдумает даже воспаленный мозг, так что по спине Люси суетливо начинали бегать мурашки. Хоть Люся и считала, что старушка-соседка с большим приветом, оставаясь одна, вздрагивала при каждом шорохе и стуке. И, коря себя за жестокосердие, не слишком горевала, когда соседка ушла в мир иной по причине преклонных лет.

Наследники продали жилье бабушки Нади. Вот тогда Люся с опозданием осознала, что бабушка Надя была сущий клад, да и жильцы ее существовали только на ее площади, а на Люсину территорию не покушались и жизнь ей не отравляли.

Вселившийся новый сосед – старичок Иван Иванович – жизнь ей стал отравлять сразу же. Он принадлежал к мерзкой породе престарелых шалунишек-лапальщиков, которые в свое время чего-то не добрали в интимной жизни. С первых дней своего вселения он старался улучить момент и приобнять Люсю, ущипнуть, хлопнуть по попе. При этом простосердечно, по-отечески улыбался, когда она, онемев от неожиданности, таращилась в возмущении.

Когда Толик однажды поговорил с ним по-мужски, Иван Иванович направил свое неудовлетворенное либидо в другую сферу деятельности. Он начал писать жалобы на молодых супругов по разному поводу и в разные инстанции, причем не анонимно, а под своей фамилией.

Если учесть, что был он участником Великой Отечественной и инвалидом труда (по пьяни, трудясь путевым обходчиком, попал под поезд, и ему отрезало половину ступни) и своим положением пользовался весьма умело, понятно, что молодым супругам жилось несладко. К счастью, как-то в сердцах Люся пожаловалась свекрови, та рассказала мужу, и свекор о чем-то переговорил с Иваном Ивановичем, тихонько, по душам. Дедок после этого буквально сочился ядом, но затих, а вскоре объявил продажу своей половины дома.

Увы! Приобрела дом одинокая женщина сильно за сорок, пережившая личную драму. Она в одночасье потеряла мужа (его у нее увели, но пребывал он в полном здравии у новой жены) и похоронила сына (лучше бы наоборот, восклицала новая соседка каждый раз, как разговор заходил на эту тему).

В такой тяжкий момент своей жизни попалась она в сети «ловцам человеков» из какой-то секты. Как и многих других, отловили ее на улице две приличного вида немолодые женщины с постными, просветленными лицами. А немного времени спустя до молодых супругов Комаровых дошло, что за стеной у них – филиал церкви ли, молельня ли, место ли для шабашей. И нынешняя история показалась им во сто крат хуже, чем две предыдущих.

Как говорится, их жизнь вступила в пору зимы, и нужно было что-то предпринимать радикальное, поскольку у них подрастал сын, Виталик. Для юной неокрепшей души подобные зрелища отнюдь не полезны, тем более что приходящие на спевки сестры и братья взялись привечать соседского сынишку и щедро угощать сладостями.

Из борьбы молодые супруги вышли победителями, но с большими физическими, моральными и финансовыми потерями. Сестры и братья дали Вере добро на продажу ее половины дома только после того, как Люся и Толик пообещали приплатить недостающую сумму для покупки ими отдельно стоящего, изолированного дома, без соседей. Толик шутил:

– Ну, Надежда и Вера уже жили у нас за стеной, теперь надо ждать Любови.

– Нет, – отвечала Люся, – по хронологии теперь должен вселиться мужчина. Как наши президенты чередуются: лысый – волосатый, лысый – волосатый!

Невезучая половина дома переходила из рук в руки, в промежутках пустовала или сдавалась квартирантам, а время сначала шло, потом бежало, после уже и летело. Люсина и Толикова любовь не выдержала проверки временем и бытом, и они расстались. Толик поселился у новой жены и благородно не претендовал на положенную ему по закону часть отеческого гнезда.

И вот тогда, в соответствии с Люсиной классификацией, их соседом опять стал мужчина – Игорь Юрьевич Херсонский, фельдшер станции скорой помощи.

В те времена он именовался Гариком только в узком круге родственников, друзей и любимых женщин. Руки у него были золотые, сердце доброе, характер незлобивый, и в старой части Артюховска он был нарасхват: капельницу поставить, укол сделать, давление померить. К нему бежали и днем, и ночью. Так и получалось, что помимо своей официальной работы с не такой уж большой зарплатой, он практиковал неофициально, не афишируя своей деятельности (времена были другие), при этом практика у него была широкой и доходы весьма приличными.

Поскольку накопительский инстинкт у Игоря Юрьевича напрочь отсутствовал, а семьи не имелось (вероятно, когда-то она была, но история об этом умалчивает), то ему ничего не оставалось, как тратить «левые» заработки на коньяк. Плюс к этому – бесплатный медицинский спирт и подношения в виде того же коньяка. И пошел необратимый процесс.

О женщинах Игоря Юрьевича можно было бы рассказывать долго. Для него тоже наука страсти нежной была «измлада и труд, и мука, и отрада», и он никогда не изменял принципу этики – о женщинах, как о покойниках, или хорошо, или никак. Не изменял он и своим эстетическим принципам в отношении женщин. «Искра пробежала» – это было не про него. У женщины должен был быть определенный социальный статус – парикмахерши, продавщицы, массажистки его не интересовали, даже на том этапе его жизни, когда сам он приобрел статус маргинала, а вышеперечисленные труженицы превратились в стилистов, менеджеров и специалистов по мануальной терапии широкого профиля. Ниже медсестры он не опускался. Имея за плечами багаж знаний медучилища, он никогда не переставал заниматься самообразованием.

Зоя Васильевна Конева, близкая подруга Людмилы Петровны, в бытность свою заведующей районной библиотекой, с придыханием рассказывала об одном из активнейших своих читателей – Игоре Юрьевиче Херсонском. Тот, по ее словам, совсем не читает ширпотреба – фэнтези, триллеров и боевиков, а следит за серьезными художественными новинками и не пропускает ни одного номера «Нового мира» и «Иностранной литературы». Женщина, которую выделял из толпы прочих его благосклонный взгляд, должна была помнить хотя бы два-три стихотворения из школьной программы, обладать чувством юмора, дабы не приходилось ей объяснять, в каком месте анекдота надо смеяться, уметь ходить на высоких каблуках и НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не носить химзавивку.

Женщины постоянно роились во дворе у Люси и Гарика. Случалось, одна еще не окончательно отчаивалась взять его в руки и превратить в полезного члена общества, а другая уже маячила в калитке, уверенная, что у нее-то все получится в деле перевоспитания обаятельного фельдшера и превращения его в порядочного семьянина.

Когда Игорь Юрьевич въехал в свое новое жилище, он и на Люсю обратил благосклонный взор. Конечно, дама значительно старше него, но сохранилась хорошо, есть в ней изюминка, и речь правильная. Никаких тебе «каклета» и «вармишель», «ярманка» и «помидора». Ох, уж этот артюховский диалект!

Опять же, одинока и под боком!

Он, было, попытался сходу ее обаять, в уверенности, что особых усилий не потребуется, но Люся скроила такую гримасу и пошлепала губами – что-то прошептала про себя, что Гарик мигом понял: ему тут ничего не светит. Он был не в курсе Люсиной печальной истории и даже слегка закомплексовал, хотя в ту пору был еще ого-го!

Постепенно женщины отсеялись, а Игорь Юрьевич скатился к самому подножию социальной лестницы и превратился в Гарика-алкаша. Пол его берлоги был усеян бутылками различных калибров, а в последние годы – уже и пузырьками из-под спиртовых настоек. Слава богу, Гарик завязал с куревом из экономии, а то бы рано или поздно уснул с окурком, и полыхнули бы они за милую душу!

И на этом этапе биографии соседа на его жизненном пути возникла Лида. Она не носила высоких каблуков, а головку ее обрамляли кудельки неопределенного цвета. Видимо, химзавивку ей делала неопытная мастерица и сожгла волосы.

* * *

Под утро Людмила Петровна, наконец, крепко уснула, и ей даже что-то начало сниться. Из блаженного предутреннего сна она была выдернута самым немилосердным образом.

– Люся! Люсенька! – голосили под дверью. – Открой, пожалуйста!

В первый момент после грубого вторжения в глубокий провальный сон Людмила Петровна решила, что это опять безобразничает Ксюня. Ее трехцветная красавица достигла, по кошачьим меркам, весьма преклонных лет – ей исполнилось двенадцать. Она уже реже рвалась на ночные променажи, предпочитая активному общению с собратьями уютные вечера на хозяйском диване перед телевизором. Она и днем-то весьма неохотно покидала диван, а с приближением вечера буквально вжималась в него, впивалась когтями в плед и крепко зажмуривалась, полагая, что сделалась невидимой.

Жестокосердая хозяйка отдирала ее вместе с шерстинками от пледа и вышвыривала на улицу. Как всякая нормальная артюховская кошка, проживающая в частном секторе, а не в благоустроенной квартире, Ксюня к лотку была не приучена, и свои естественные надобности справляла на улице. Возраст брал свое, и если в весеннее-летний период осуществление физиологического процесса было еще туда-сюда, то в осеннее-зимние слякоть и холода – просто туши свет!

Старость, как известно, – это дурные привычки. Ксюня уже позволяла себе несколько раз непотребства, когда хозяйка теряла бдительность или в морозы проникалась жалостью к не молоденькой своей подруге. Со временем они пришли к консенсусу: Людмила Петровна отправляла Ксюню погулять после обеда, дабы ближе к ночи та вернулась в тепло и комфорт.

Беда была в том, что пищеварительный тракт по заданному графику не всегда работает. Случалось, Ксюня гуляла безо всякого результата, возвратившись, терпела всю ночь, в надежде, что как-то само рассосется, но под утро физиология гнала ее к двери. Сначала она, понимая, что в данном конкретном случае не права, мяукала робко, вполголоса, но потребность становилась все насущнее, а мяуканье – все громче и продолжительней. Под конец это уже был один непрекращающийся вопль отчаяния. Хозяйка, вынырнув из сна, мчалась заплетающимися ногами на зов, а точнее, – гнусный рев.

– Люся! Люсенька! – голосила Ксюня. – Открой, пожалуйста!

Как провинциальная актриса в драматическом монологе форсирует звук, желая подчеркнуть трагичность момента, и переигрывает, так и Ксюня переигрывала.

– Брыс-с-са! – по-артюховски заорала Людмила Петровна, ненавидя в этот момент хулиганку.

Ей казалось, что заорала, на самом деле она только почмокала губами, поскольку Ксюня не прекратила голосить.

– Люсенька, да открой же! Ты там живая?

Ксюня была необыкновенно умной кошкой, но не настолько же, чтобы произносить человеческие слова. Такова была вторая мысль возвращающейся из глубокого сна в реальность женщины.

Наконец, она осознала, что вопли отчаяния издает под дверью ее соседка Лида Херсонская. Сон мгновенно улетучился, уступив место испугу. Людмила Петровна метнулась в коридор, сдвинула щеколду и распахнула дверь.

– Что? Что случилось? Что с тобой?

– Гарик пропал!

– Как пропал? Когда пропал? Я позавчера вечером его видела в окно, когда он на работу уходил!

– Вчера и пропал! С работы не вернулся!

– Фу, Лида! Напугала до смерти! – Людмила Петровна выдохнула и начала успокаиваться. – Ну куда он денется? Небось, запил и у кого-нибудь заночевал!

Лида даже рыдать перестала и так взглянула на соседку, что той стало нехорошо. Окатила волной презрения, буквально!

– Гарик не пьет уже полтора года, если ты не заметила!

– Я заметила, но мало ли? – трусливо, но все же возразила Людмила Петровна. – Бывших алкоголиков не бывает.

– Бывают!!!

– Может, встретил бывших друзей… Не устоял…

– Бывшие друзья, которых ты имеешь в виду, в прошлом.

– Но ведь случается, что закодированные срываются?

– Гарик – не за-ко-ди-ро-ван-ный! – по слогам произнесла Лида. – Он просто завязал! Сам!

– Прости… я не знала…

Когда произошло это знаменательное событие, Людмила Петровна с Лидой еще не были особенно дружны, а потом, когда они сдружились, как-то неловко было затрагивать эту деликатную тему. Она и не затрагивала. Да и потом… Людмила Петровна жизнь прожила в уверенности, что чудес не бывает.

Правда, история, приключившаяся с ней и ее двумя близкими подругами без малого два года назад, такую уверенность слегка поколебала. Но ведь если чудеса и случаются, то не каждый день и даже не каждый год!

Потому она и была уверена, что Гарик в завязке долго не протянет. Однако, видимо, в небесной канцелярии тот период был обозначен как Год чудес не только для них с подругами. Этот год закончился, пошел второй, а Гарик не развязывал. Под благотворным влиянием Лиды он медленно возвращался к нормальной жизни…

– А ты на работу звонила?

– Звонила! Никита Михайлович вчера с утра был на деловой встрече, а Зоя твоя в налоговой. Никто не видел, когда он ушел.

– А в полицию?

– Ты издеваешься, что ли? Кто со мной там станет разговаривать? У них же эти «три дня», раньше которых о пропаже даже не говори! Да и какой мент в старом Артюховске не знает Гарика Херсонского? Он себе репутацию годами зарабатывал, теперь вот она против него и работает.

– А больницы?

– Звонила! И в скорую, может, они на травму или ЧП какие ездили. А может, к ним забрел по старой памяти…

– Ну, это вряд ли! С какой стати? Столько лет прошло! Кому он там нужен!

– Да это я уже от безнадеги, так, на всякий случай предположила.

– Что же делать, что же делать? – забормотала Людмила Петровна, пытаясь собрать мысли в кучку.

– Люсенька! – опять заголосила Лида, пятерней вытирая распухший нос. – Давай его поищем! Я так боюсь, что с ним что-то случилось!

– Да что с ним может случиться?

– Да мало ли? Я чувствую, что-то случилось!

– Где же мы будем его искать?

– Я не знаю-у-у! – завыла волчицей Лида.

– Да прекрати ты! – прикрикнула Людмила Петровна, а про себя подумала: «Вот это любовь!».

– Ну, вот что, – по зрелом, но недолгом размышлении сказала она Лиде. – Ты иди выпей чаю, а я пока умоюсь да оденусь.

– Я не хочу! В меня кусок не лезет!

– Иди выпей чаю, я сказала! – рявкнула Людмила Петровна (она уже подмерзать начала в ночнушке в холодном коридоре). – Да включи телевизор, местные вести.

– Ты думаешь?.. – помертвела Лида.

– Да ничего я не думаю! Так, на всякий случай… А я все-таки Зое еще позвоню.

– А потом? – присмирев и немного входя в разумение, спросила Лида.

– Потом… Сходим на «биржу», поспрашиваем мужиков. Гарик там не один год ошивался. Может, какого-нибудь его другана вспомнят времен лихой молодости. Может, видел его кто.

– Хорошо, Люсенька. Только ты уж побыстрей!

– Да чего уж «быстрей»? Как будто эти работнички строго к восьми туда приходят.

Люся покрикивала специально: она поняла, что только строгостью можно как-то сдержать лавину Лидиного горя и дисциплинировать ее.

Увы, подруга Зоя – Зоя Васильевна, работавшая экскурсоводом в музее купеческого быта, где сторожевал Игорь Юрьевич, как оказалось, была тоже не в курсе событий, о чем и сообщила Люсе по телефону.

* * *

«Биржей» в народе прозывали чахлый скверик возле рынка. Он представлял собой несколько подстриженных кустов желтой акации, да вечно изъеденные червями вязы, верхушки которых венчали вороньи гнезда. Еще там были два старых тополя с мощными корнями. Под землей они протянулись к самому тротуару и вспучили асфальт настолько, что вздутия можно было принять за лежачих полицейских, уложенных в сквере по прихоти чьей-то дурной административной головы.

О том, что это все-таки сквер, свидетельствовали четыре деревянные лавочки, потрескавшиеся и облупленные. А в центре возвышался, так сказать, скверообразующий элемент – памятник. Он изображал мужика в шинели, с девочкой на руках. Возможно, это был Феликс Эдмундович Дзержинский, олицетворявший борьбу с беспризорностью, поскольку сквер и рынок располагались на улице, ранее носившей его имя. Но когда началась эпопея с переименованием всего советского на все дореволюционное (в лучшем случае – нейтральное, не вызывающее ассоциаций с «кроваво-красным режимом»), улица и сквер стали называться «Имени Победы».

В общем, памятник теперь вполне мог олицетворять неизвестного солдата со спасенной девочкой на руках. А какого конкретно исторического персонажа изначально изваял автор, из какой эпохи, теперь помнили разве что старожилы и краеведы.

Нынче скверик облюбовали маргинальные личности: безработные, бездомные, бичи и прочие «пролетарии». Лавочки, раньше разбросанные там и сям, нынче выстроились в каре, и практически весь световой день их облепляли, как саврасовские грачи березу, мужики всех возрастов живописного вида. Жаль, что столичным режиссерам не приходило в голову изредка наведываться в Артюховск: тут была готовая массовка для фильмов о сегодняшнем российском дне (в смысле дна).

Если бы не особые обстоятельства, при приближении к этому святому для нее месту у Лиды непременно затрепетало бы сердце: именно здесь судьба свела ее с Гариком в третий раз, и, как она полагала, теперь уже на всю оставшуюся жизнь. Увы, обстоятельства не располагали к сантиментам.

– Мальчики, – сказала Людмила Петровна, вежливо поздоровавшись, – нужна ваша помощь.

Польщенные «мальчики», недружно ответив на приветствие, однако приняли индифферентный вид и возвели очи горе. Наступал момент их торжества: у кого-то возникла в них нужда.

Всем своим видом они демонстрировали, что сидят здесь вовсе не для того, чтобы какая-нибудь безмужняя бедолага наняла их поднять упавший забор или вычистить выгребную яму. Просто дружной компанией дышат осенним воздухом. У них, типа, мужской клуб на пленэре. Во-первых. А во-вторых, может, они, наоборот, уже напахались с утра: разгрузили машину с песком, к примеру! И чтобы сподвигнуть их на новый трудовой подвиг, надо хорошо попросить! То есть, со всем уважением.

– От пятисот и выше! – небрежно уронил «бугор», бывший интеллигентный человек, с синюшным лицом, в бывшей серой, а сейчас просто засаленной шапочке-«презервативе».

– В зависимости от рода деятельности, – добавил он, секунду подумав.

– Мальчики, – попеняла Людмила Петровна их высокомерию, – не о работе речь. Гарика Херсонского вчера никто не видел?

– Гарика?.. – с пренебрежительным пониманием усмехнулся бугор. – Вчерашний день ищете, девочки. Гарик тут уже с год не появляется.

– Полтора! – автоматически поправила Лида.

– Надо же! Как летит время! – печально констатировал бугор.

– А мы вам не можем помочь? Вместо Гарика? Мы еще хоть куда! – подала голос длинная тощая особь с фингалом под левым глазом. То была претензия на юмор.

Коллектив дружно заржал.

– Мы подумаем над этим вопросом! – Поддержала шутку Людмила Петровна.

– Может, он с кем-то из вас дружил? – не потеряла присутствия духа и Лида.

– Он же интеллигент! – отверг такую возможность бугор.

– Да и вы, вроде, не лаптем щи хлебаете! – польстила Люся. Она изо всех сил старалась приноровиться к аудитории.

Мужчинка приосанился.

– А может, вы знаете, с кем он дружил? – гнула свое Лида.

– Может, и знаем… – обронил многозначительно еще один персонаж, в драповом пальтеце времен шестидесятых прошлого столетия. Склеротические жилки исполосовали его физиономию так, что казалось – он нанес себе на лицо клубничную маску и вышел из дома, забыв ее смыть

– Так скажите! – выкрикнула страдалица-жена.

– Даром и петух на курочку не залезет! – изъяснился афоризмом совсем молоденький и, похоже, уже совсем пропащий.

– «Спасибо» в кармане не булькает! – развила его мысль, тоже афористически, Клубничная Маска.

Люся с демонстративным треском расстегнула на сумке молнию и показала горлышко бутылки. Бутылка самогона имелась у нее всегда для экстренных случаев.

Увы! Контакта не произошло. Мужики зажглись, было, но тут же и поскучнели, так как никто не мог припомнить, дружил ли с кем-то Гарик. Откуда им было это знать! Да и о какой дружбе могла идти речь! В их коллективе, мобильном и текучем, днем они были конкурентами, а по окончании трудового дня все расползались по своим жилищам как-то пережить персональную ночь. Люся проигнорировала протянувшиеся к ней руки.

– Оплата – по завершении работы! В зависимости от результата! – адресовалась она к бугру и с тем же треском застегнула молнию.

– И чур, без фантазий, мы все проверим! – поддержала Лида.

«Садюга! Фашистка!» – могла бы прочитать Людмила Петровна в страждущих глазах, но ей недосуг было заниматься чтением.

– Я знаю, – раздался сиплый голос. Он исходил из недр невысокого коренастенького мужичка в синей куртенке из плащевки. Про таких говорят: неладно скроен, да крепко сшит. Все головы синхронно повернулись в его сторону.

– Так поделись с нами своими знаниями! – велел бугор.

– Когда Гарик с нами гужевался, Витька Легостаев тогда еще на бондарном заводе работал. Пару раз он Гарика на подработку устраивал к себе. Они там ящики сколачивали для рыбозавода, на путину.

– И?..

– Потом Витек и сам к нам пристроился… А Гарик тогда от нас уже ушел.

– Ну?.. Пока что ты рассказываешь нам бородатые анекдоты!

– Сам такой! – обиделся Сиплый. – С месяц назад Гарик с Витьком тут трепались в сторонке. Витька потом хвастал, что Гарик его обещал к себе на работу пристроить. Типа, он добро помнит!

– Устроил?

– Откуда ж мне знать? – удивился мужичок. – Витек больше здесь не появлялся.

– А где этот Витек живет? – воспрянула Лида.

– Точно не скажу. Но вроде бы, в последнее время обитал на старых дачах.

– В расчете? – повернулся бугор к Люсе.

– Вполне, – солидно ответила та, хотя понятия не имела, чем эта информация им поможет.

Молния Люсиной сумки протрещала в третий раз. Треск ее прозвучал для страждущих потенциальных тружеников топора и лопаты как «Свадебный марш» Мендельсона для брачующихся. Самогон перекочевал в руководящие бугровские руки, а руки подчиненных дружно протянулись к нему с невесть откуда взявшимися в них пластиковыми стаканчиками.

Люся с сожалением проводила взглядом траекторию движения бутылки: апломб ее был показным, в душе она была далеко не уверена в равноценности обмена. Ее самогон был не просто самогон. Это была амброзия, напиток богов. Если переводить в денежный эквивалент, он был валютой, и, пожалуй что, даже не долларом, а евро. А она ни за понюшку табака, собственными руками отдала его этим синякам, для которых – что бормотуха, что настойка боярышника, все едино, лишь бы поправиться.

Процесса регенерации женщины уже не наблюдали, они поспешали к автобусной остановке.

* * *

Старые дачи уже приблизились к черте города. Как только там разрешили прописку, участки стали активно скупаться людьми с Кавказа и предприимчивыми аборигенами, в карманах у которых шелестели денежки. Скоро на месте слепленных из чего придется скворечников стали возноситься коттеджи.

Менялся ландшафт, менялся дизайн. Старые плодовые деревья вырубались, на их месте взрастали голубые ели, туи, араукарии. Новые хозяева, скооперировавшись, асфальтировали улочки, обустраивали подъезды к гаражам.

Протянулись коммуникации. Электричество, правда, там уже давно было подведено, теперь подвели и газ, и даже наблюдались кое-где канализационные колодцы. Но немало стойких дачников не желало продавать свои «фазенды». Старичье, прикипевшее к политым потом и кровью соткам, среднее поколение, не желавшее травить своих близких яблоками и помидорами с нитратами, молодые рациональные наследники, не имеющие достаточно средств в настоящем, но просчитывающие будущее – они в меру сил и возможностей обихаживали свои хибарки.

Большинство домишек в осеннее-зимний сезон пустовало, в немногих жили. Улочки были пустынны, и не у кого было спросить, где проживает Витек Легостаев. Не звонить же в звонок на художественной ковки калитке какого-нибудь коттеджа. Откуда его обитателям знать этот персонаж!

Наконец, на одной из улочек Люся с Лидой заметили бомжа. Бомж занимался рутинным делом – исследовал мусорный бак.

– Это ж надо, каких высот достигла цивилизация в Артюховске! – подивилась Людмила Петровна. Мусорные баки уже на дачных улицах понаставили.

– Ну, ты палку перегнула. Понаставили! Я только один и увидела.

– Важен прецедент!

– Чего?

– Того! Главное – начать!

Женщины направились к возможному источнику информации. Как оказалось, не зря. Мужик знал Витьку Легостая и, изнемогая от любопытства, объяснил, как попасть на его улицу и найти его домишко.

– Только он тут зимой-то не живет!

С трудом продравшись сквозь бесчисленные «а чо?» и «а зачем вам?», женщины все же добрались до сути.

Витькина улица оказалась крайней, дальше простиралась степь. Ее (улицу) еще не испортил ни один коттедж: то ли аборигены оказались самыми стойкими членами дачного кооператива, то ли им просто негде было жить, и они сопротивлялись натиску прогресса изо всех сил.

Во двор Витькиной дачи женщины не могли попасть при всем желании: калитка, правда, чисто символическая, была прикручена к опорному столбу несколькими слоями колючей проволоки. Недлинная песочная дорожка вела от калитки к дощатому домику. Крылечка перед домишком не имелось, только навес, и можно было разглядеть на входной двери амбарный замок. Все это: и никем не потревоженная мокрая тропинка, и намертво прикрученная калитка – просто вопили, что хозяева не появлялись здесь давненько.

– И что нам это дает? – задала риторический вопрос Люся. – Не похоже, чтобы тут жил кто-нибудь.

– Люсенька, пойдем к тому бомжику, может, он нам еще какую наводку даст?

– Ну, пойдем… – неохотно сказала Люся. Хотя особой грязи не было, некому было ее размесить в этой пустынной местности, но ноги разъезжались, идти было трудновато, и ботинки они угваздали.

Бомжик уже исчез, а вдалеке, в начале улицы, показалась свора собак всех мастей. Самая вредная, разумеется, сразу же звонко и вызывающе тявкнула. В любой стае есть «шестерка», чья роль – спровоцировать драку. Собратья дружно ее поддержали, но пока к активным действиям не переходили, лишь зафиксировали факт присутствия на их территории двуногих чужачек.

– Люся, – затрепетала Лида, – надо убегать! Они сейчас опомнятся и кинутся!

Людмилу Петровну собаки любили, но как поведут себя именно эти конкретные собаки, голодные и одичавшие?

– Бежать нельзя, тогда точно кинутся. Охотничий инстинкт же! Просто давай быстренько уходить!

И они резво направились в другой конец улицы, туда, где начиналась степь. Свора, было, устремилась следом, но не слишком охотно, далековато было. Постепенно лай стихал. Вероятно, самые ленивые или самые сытые шавки постепенно отсеивались.

Пара-тройка самых упертых все же проводила их почти до самого конца улицы. И только выгнав в степь, с чувством исполненного долга вернулась к коллективу.

– Ф-ф-фу, – перевела дух Людмила Петровна, – я вся мокрая! Прямо поджилки трясутся!

– Да уж, не приведи господи! – согласилась Лида. – Вот попали! Живыми бы не выпустили. И отбить бы нас некому было. Меня однажды собака покусала, я знаю, что это такое!

– А неслись-то мы, как по облакам, а не по грязи! Даже не вязли!

Некоторое время они, не смея поверить в избавление, передыхали, даже шапки поснимали – взмокли, то ли от бега, то ли от страха. Но постепенно в души женщин закрадывалась какая-то смута: то действовало на них уныние осенней бесприютной степи.

До горизонта тянулось покрытое жухлой рыжей травой пространство. Низкое небо как будто тоже испытывало силу земного притяжения и, удерживаясь из последних сил, норовило упасть на землю. Оно не было затянуто тучами, оно все было – одна сплошная свинцово-серая туча, переполненная влагой. Влага начинала произвольно сочиться с неба мелкой моросью. И тишина, первобытная, первозданная… Только вдали гул нечасто проезжающих по автостраде машин.

Необъяснимая, пещерная тоска подступала к сердцу.

– Надо выбираться отсюда к дороге, а то совсем увязнем. И вообще, какого черта мы здесь делаем?

– Давай выбираться. В какую только сторону? – согласилась Лида. – Назад нам путь закрыт. Хоть бы хлебушка догадались взять в карман, для собачек.

– Кто ж знал, куда нас занесет?

И вдруг…

– Люся, – почему-то хриплым шепотом сказала Лида, – ты слышала?

– Да, – прошептала и Люся. – Вроде бы стон…

Они постояли, прислушиваясь.

– Да нет, показалось! Давай двигать отсюда.

– Нет, подожди! – глаза Лиды загорелись фанатичным огнем. – Слышишь?

Слабый глухой стон раздался снова. Даже не стон – мучительный полухрип-полувздох.

– Слышишь? Как будто слева?

– А мне кажется, как из-под земли!

Правы оказались обе: стон, еле слышный, доносился слева и из-под земли. А именно – из заброшенного сливного ли, водопроводного ли колодца, невесть кем и с какой целью вырытого тут, за окраиной цивилизации.

Выщербленная бетонная плита с отверстием была закидана ветками, поверх которых кто-то водрузил пустую коробку. В другой ситуации за это стоило бы сказать спасибо: чугунная крышка на колодце традиционно отсутствовала. Даже здесь, где не видно признаков разумной жизни на сотни метров окрест, нашелся зоркий глаз, разглядевший чугунный блин и утащивший его в пункт скупки металлолома.

С другой стороны, именно отсутствие крышки на колодце позволило услышать слабый стон.

– Гарик! – душераздирающим голосом закричала Лида, наклоняясь над колодцем.

Стоны больше не слышались. Колодец был глубоким, метра два, и на дне его, скрючившись, лежал мужчина.

– Гарик!!! – продолжала вопить обезумевшая Лида.

Людмила Петровна опомнилась первой и трясущимися руками выудила из кармана куртки телефон.

Лида

Лида Затюряхина родом была из Воронежской области. Папа ее занимал пост начальника милиции городка районного значения, а мама – главного бухгалтера жилкомхоза. Был еще брат Вова, на два года старше Лиды.

Папа, прошедший войну артиллеристом и закончивший ее в чине капитана, на войне неоднократно был ранен, украшен орденами и медалями, пил по-черному и бил маму смертным боем, мотивируя ревностью.

Мама была симпатичной женщиной, моложе на тринадцать лет, но от пребывания в постоянном страхе и стыде из-за суда людского – угасшей и какой-то скукоженной. При этом вечно в синяках. Кто бы рискнул на нее позариться?!

Папа был настоящим красавцем – высокий голубоглазый блондин. Он активно использовал и свою внешность, и свое положение, и у мамы было больше резонов ревновать, но папа раньше нее усвоил старую истину. Если большой вор будет показывать на маленького воришку и кричать «держи вора!», ловить станут маленького. Верят всегда тому, кто крикнул первым.

– Кобель! – шептались мама с подругой Зиной.

– И чего ты с ним мучишься? – возмущалась Зина. – Я бы уже давно ушла к кому-нибудь!

– Куда-а-а? – морщилась от ее крика мама. – К кому? Вон, двое их бегают. И он меня везде достанет. Да и потом, все другие, они тоже войной покалеченные. Кто в ногу или руку, а кто – в голову, как мой.

– Ну, твой от рождения, видать, в голову покалеченный!

Зина прибегала частенько, и своего добегалась: позже маме шепнули, что она – одна из многочисленных любовниц Федора Васильевича.

Жаловаться мама боялась, да и кому? В их городке папа был большим человеком, плюс славное фронтовое прошлое, награды, юридические курсы и Высшая партийная школа. Когда папу привозили домой в коляске мотоцикла и два дюжих милиционера затаскивали его бесчувственное тело в дом и укладывали на кровать, мама хватала кое-какие вещички, детей и убегала искать пристанища на ночь.

Со временем искать становилось все труднее, папа уже знал немногочисленные места, где его семейство могло укрыться. После того случая, когда он среди ночи ворвался в дом к Зине и вытащил маму из шифоньера (Лида и Вова прятались под кроватью), он пригрозил посадить Зину. Оповещенная об этом факте Зиной общественность, изо всех сил сочувствуя маме, опуская глаза, все же стала отказывать ей в прибежище. Мама не была бойцом, и ее стали посещать мысли о самоубийстве. Удерживала только мысль о детях.

Все же до Бога дошли мамины молитвы. То ли папа как-то накосячил по работе, то ли лопнуло у руководства терпение на предмет его пьянок, то ли младший коллега, озабоченный карьерным ростом, настучал – но в один, далеко не прекрасный для папы день, с работы его поперли.

В органы на работу папу не брали, нашел он место экспедитора на хлебозаводе, но самолюбие его жестоко страдало. Ему казалось, что все тычут в него пальцами. Впрочем, надо полагать, он был недалек от истины. Встал вопрос о переезде, а куда ехать? По зрелом размышлении решили – на родину мамы, в Артюховск.

Поселились в родительском доме, где бабушка, похоронив деда, жила одна. Папа томился, притих, пил редко и даже по пьяни рук не распускал – был пришиблен случившимся с ним, а поначалу просто стеснялся бабушки. Через год вдруг засобирался обратно на родину, позондировать почву. Недели две он отсутствовал, вернулся окрыленный и велел маме собираться. Он задействовал кое-какие старые связи, и его пообещали вернуть на юридическую стезю, если он согласится поехать в село – большое, райцентр! – на должность адвоката.

Мама, которая за год нормальной жизни отдохнула душой и телом, решительно отказалась. Даже перспектива остаться разведенкой с двумя детьми на руках и мизерными алиментами, чем попытался спекулировать папа, ее не пугала.

Папа уехал, стал сельским адвокатом, увез с собой Зину, женился на ней и жил долго и счастливо. Вроде бы, даже рукоприкладствовать перестал. А мама работала бухгалтером, прирабатывала шитьем, поскольку алименты были чисто символическими (папа ведь был юристом!) и продолжала отдыхать телом и душой.

Когда семья переехала в Артюховск, Лиде было 14. Возраст, в котором характер если и не сформировался окончательно, то в целом сложился. Ужас, пережитый в детстве, сопровождал ее всю оставшуюся жизнь. Она вспоминала, как прятали они с братом ножи, в ожидании возвращения припозднившегося, а стало быть, пьяного, отца. Как отец избивал маму табуреткой, норовя попадать по голове, а Лида так кричала, что сорвала голос. На другой день, выйдя к доске отвечать, она только сипела, показывая на горло.

– Мороженого переела? – спросила учительница.

Она кивала: да, мороженого.

В городке все обо всех знали. Знали, что начальник милиции пьет и держит в страхе семью. Брат был сердечником, и мама помучилась, выхаживая его по больницам да санаториям.

Они росли детьми зажатыми, неуверенными в себе (сейчас психологи формулируют это как закомплексованность и низкую самооценку), хотя были умненькими и учились хорошо. Оксана, Лидина дочь, – совсем другая: бойкая, за словом в карман не лезет, прекрасно ориентируется в обстоятельствах. Себя в обиду не даст никому. Открыла свое дело, командует мужем. И с жалостливым презрением относится к матери – рохля, неудачница! Лида полагала, что гены генами, но главное – семейная обстановка, в которой растут дети и формируется их характер.

Мама, от спокойной жизни постепенно начав распрямляться, скоро распрямилась совсем. Через два года, вскоре после смерти бабушки, она привела знакомиться Павла Егоровича – дядю Пашу. Маме в ту пору было слегка за сорок, но для дочери она была старухой, и Лида бесилась неимоверно при мысли о постельных отношениях мамы и дяди Паши. А как было не возникать этим мыслям, если еженощно тишину нарушал мощный ритмичный скрип кровати и прорывались задушенные стоны. Мама, дорвавшись на пятом десятке до нормальной женской жизни, чувств дочери (брат уже был в армии) не щадила. Да и как их можно было щадить в маленьком домике с дощатыми перегородками?

Лида по утрам отводила взгляд, а если приходилось встречаться с матерью глазами, думала ей прямо в лицо: «Старая шлюха! Еще вздумает ребеночка родить!»

Но был и положительный момент. Как ни странно, с дядей Пашей у Лиды сложились нормальные отношения. Это сейчас – педофил за каждым углом. Лиде ничего такого не грозило. У дяди Паши и мамы была любовь. Они обнимались, хихикали и перемигивались, придумали друг другу клички – Пашунчик и Вавочка. Как-то Лида похвасталась, что мальчишки похвалили ее ножки.

– Ну-у-у, – сказал дядя Паша, – у тебя пока еще только две спички. Вот у кого ножки! – и нежно прижал к себе мать.

А то норовил измерить ее талию двумя руками и сетовал:

– Пальцы коротковаты, чуть-чуть не хватает.

Когда у мамы начал расти животик, Лида задумала уйти из дома. Ей было 17, и трезво оценить ситуацию она не могла. В ее планах было пожить у подруги, пока придет ответ от отца. Как будто у подруги не было своих родителей, а у отца – жены!

Мама, увидев, как Лида собирает в сумку вещички, дала ей пощечину. Дочь, рыдая и сотрясаясь от обиды и ненависти, как смогла, высказала все, что думает о поведении матери. Потом поплакали уже обе, сидя каждая на своей кровати, и пришли к консенсусу: Лида никуда не уйдет, пока не придет ответ от отца. А там – как пожелает, но пусть подумает, что ей надо окончить школу и поступить в институт, а отец живет все же в селе – какая там подготовка?

Отец прислал коротенькое аргументированное письмо с объяснением, почему он не может взять дочь к себе – одно сплошное беспокойство об ее же благе.

У мамы родился мальчик с синдромом Дауна. Лида тогда в сердцах подумала, чего было ждать другого, учитывая возраст и условия ее прежней семейной жизни! Мама, намучившаяся в свое время с братом Вовой, теперь мучилась с Сереженькой, и естественно, Лида была вовлечена в этот процесс. «Не себе – мне его родила!» – злилась она про себя.

Ни привязаться к ребенку, ни полюбить братика она не успела – он умер в два года. Горе Вавочки и Пашунчика было безмерным. Но Лиды уже не было в их доме.

…Как-то сидели с девчонками на лавочке на вечерних посиделках. Нашлась у кого-то тетрадь и карандаш, забавы ради начали показывать друг другу, кто как расписывается. Подошедший парень-сосед, недавний дембель, присел, принял участие в забаве. Девчонкам льстило внимание взрослого парня, они защебетали, заохорашивались и начали друг перед другом выпендриваться. Это для них, семнадцатилетних соплюх, он был взрослым и бывалым, а фактически – пацан двадцати двух лет, недалеко ушел! И Лида тоже, засмущавшись, сидела – ни жива, ни мертва.

– Смотри-ка, – сказал парень, – у нас с тобой росписи одинаковые!

Лида расписывалась – «ЛЗатюр», «т» у нее была с одной палочкой, как печатная, парень – «ЛЗадор», «д» как «о» с хвостиком наверху, с одинаковыми завитушками в конце. Звали парня Леонид Задорожный.

– Судьба тебе – выйти за меня замуж. И расписываться по-новому учиться не надо.

Лида, начитавшись классической литературы, уже ждала своего принца, одноклассники были ей не интересны. А тут – взрослый парень и такой знак судьбы – сходство фамилий и одинаковая роспись! Гормоны уже играли вовсю. Она не знала, читал ли он Экзюпери и Грина, пишет ли без ошибок (это был ее критерий). Она просто начала думать о нем и обмирать в его присутствии.

Ни для подружек, ни для Лени это не осталось незамеченным. Очень скоро Леня ее поцеловал – ее первый поцелуй! В Лене тоже бушевали гормоны. События совершались стремительно.

К чести Лени, он не просто «использовал» девушку. Она ему нравилась всерьез. Вскоре он предложил ей перейти жить к ним с матерью, поскольку о регистрации говорить не приходилось – Лиде не было восемнадцати, а регистрироваться по справке о беременности через райисполком она не хотела. Да и в школу с пузом ходить – умерла бы со стыда, одна из лучших учениц! Так и оканчивала школу – ни мамина дочка, ни мужняя жена.

В школе, конечно, знали о пикантной Лидиной ситуации, но предпочитали свое знание не афишировать: хорошая девочка, до аттестата рукой подать, зачем ломатьей жизнь. Родила Оксану через полгода после вручения аттестатов. У Лиды была золотая медаль, но ей она в дальнейшем не пригодилась.

И понеслась жизнь. Леня выпивал в меру, не рукоприкладствовал, зарплату отдавал ей полностью, даже заначек не делал. Рыбаки на берегу смеялись: Ленька курит сигареты «ККД» – кто какие даст.

– Ленчик, тебе жена что, и на сигареты не дает?

– Не дает! Жадная, стерва.

– Ну, ты попал!

Это у него такая отмазка была. Он сам был скуповат, а на берегу только дай один раз закурить – заездят: на халяву много желающих! А так – и не просят, знают, что у него никогда нет.

Как же Лиде было с ним скучно! От чего она когда-то млела и таяла? Задним числом она понимала, что все дело было в физиологии и желании уйти от матери, и по молодой глупости выдала желаемое за действительное. Все раздражало ее в муже: как чавкает при еде, прицыкивает зубом после, как говорит «впрочем» вместо «в общем», «ворота» и «подошва» с ударением на «а». Но главное – его необразованность, неразвитость и нежелание чему-то учиться.

Лида сразу после декретного отпуска пошла работать на швейную фабрику, оставив Оксанку на попечение свекрови. При том, что работа была в две смены, при куче домашних дел и маленьком ребенке, она не переставала много читать, любила познавательные телепрограммы. У Лени все интересы – рыбалка да карты-домино с мужиками на лавочке.

Она стала его стесняться, если изредка приходилось выбираться в кино или – силы небесные! – в театр! Но самое тяжкое – физиологическая сторона ее семейной жизни. Очень скоро муж стал ей неприятен, а приближающаяся ночь надвигалась неизбежным кошмаром.

Лида стала постепенно сгибаться и скукоживаться, как когда-то ее мать, хотя, по меркам матери, она жила – как сыр в масле каталась. Леня драчуном не был по характеру, да и Лида, придя к нему в дом, предупредила крайне серьезно: тронешь пальцем – уйду. Но в силу мягкотелости и инертности характера, она ничего не предпринимала, чтобы как-то изменить жизнь. Как ее изменить?! Оксанка любит отца, он в ней души не чает, хозяин, заботливый… Люди ее не поймут, скажут, с жиру бесится. Так и прожили тридцать лет без малого.

Ах, да. Гарик. Было ей 38, когда случилось заболеть – воспалился аппендикс. На вызов приехала бригада Игоря Юрьевича. Он был за врача. Изнемогающей от боли Лиде показалось, что боль отступила, как только он вошел в комнату. Длинными тонкими пальцами он не помял – нежно погладил ей живот, положил прохладную ладонь на лоб – и Лиде стало лучше, показалось – и боль уменьшилась.

– Несите носилки, – сказал медсестре. – Водителя зови, поможет вынести.

– Может, не надо?.. – пискнула Лида. – Кажется, мне получше стало…

– Правда, может, обойдется? – присоединился Леня.

Доктор ласково Лиде улыбнулся:

– Сегодня я здесь за главного!

А Лене сказал:

– Вы что, мечтаете стать поскорее вдовцом? Имея такую красавицу-жену?

Леня залопотал что-то оскорбленно, но доктор его прервал.

– Давайте переложим на носилки. Поможете вынести. И соберите необходимые для больницы вещи.

Ее очень своевременно прооперировали, мог случиться перитонит. И больше Лиде с красивым доктором встречаться не приходилось, но светлый его образ остался в ее душе навечно.

Постепенно из знакомых медицинских и околомедицинских артюховских кругов Лиде удалось узнать фамилию доктора, а имя она уже знала – его коллеги из бригады обращались к нему тогда. Потрясающие имя и фамилия: грассирующие, на французский манер, тягучие, как зрелый мед, от обилия гласных. Музыка небесных сфер!

В случайном разговоре с медсестрой, работавшей в медицинском кабинете их швейной фабрики, Лида узнала, что живет он на улице Пожарского. Медсестра Оля, как бывшая однокурсница, побывала у него в гостях однажды, после встречи выпускников (по ее версии). От Оли же, в другом разговоре, Лида узнала про репутацию Игоря Юрьевича – несусветного бабника.

Она не разочаровалась, образу доктора это только добавило шарма. В своих расспросах Лида вела себя крайне осторожно, была всегда начеку, как сапер на минном поле: не дай бог, кто-то что-то заподозрит. Что люди подумают!

Ее помешательство дошло до того, что она стала возвращаться с работы другой дорогой. Лида делала изрядный крюк, чтобы всего лишь пересечь улицу Пожарского, в надежде совершенно случайно столкнуться с Игорем Юрьевичем и поздороваться с ним, а на его удивленное «мы знакомы?» напомнить тот давний вызов к ней. Судьба не посылала ей встречи, а организовать встречу самой Лиде и в голову не приходило.

С годами острота эмоций притупилась, но тут у мужа прихватило сердце. Гарик, которого уже и «не ждали», на излете своей карьеры прибыл на вызов. Уже прилично помятый жизнью, уже не столь неотразимый, но он вошел – и у Лиды оборвалось сердце.

В третий раз судьба свела их на «бирже». Похоронив мужа (инфаркт, негаданный-нежданный), Лида пришла нанять какого-нибудь мужичка, чтобы спилил и выкорчевал старую сливу, толку от которой уже не было никакого. Осуществлять эту акцию выпало Гарику, хотя Лида понимала, что для него это будет весьма затруднительно – он был очень худ и выглядел нездоровым. Можно было для такой работы выбрать и покрепче мужика.

Гарик ее не вспомнил. Сначала она его покормила, налив стопочку для аппетиту, потом повела показывать свое ухоженное хозяйство и предстоящий объем работ. Это отняло довольно много времени, но позволило им пообщаться и обрести друг в друге родственную душу. Оба были приятно удивлены совпадением вкусов и интересов.

Там и обед подоспел. Лида за компанию тоже выпила пару рюмок. Гарик, окосевший не столько от выпитого, сколько от сытной еды, да еще и начинавший грипповать, совсем осоловел, но перья распушить он умел в любом состоянии. Лида имела случай убедиться, что сердце ее не обманывало.

Гарик проснулся от аромата куриного бульона, в белоснежной постели. Как он в ней оказался, он помнил смутно, буквально отключился. Не помнил он и последующих событий. (Собственно, «последующих событий» и не было, не тот у Лиды был характер). Из предыдущих событий последнее, что помнил – вечернее чаепитие.

Когда он, томясь, заикнулся о выполнении своих трудовых обязанностей, хозяйка всполошилась:

– Куда? С температурой-то! Пусть растет! Может, еще будет от нее какой толк этим летом, еще разок варенье сварю.

* * *

В реанимации Гарика продержали почти неделю. Потом ему стало лучше, а больничный конвейер работал безостановочно: привезли свеженького, с тяжелой травмой. Гарика перевели в послеоперационную палату на четверых.

Лида была при муже безотлучно, спала на стуле, головой опираясь на спинку его койки. Свободных коек в палате не было. Она протирала полы в палате вместо санитарки («не в службу, а в дружбу!»), совала сотки и пятисотки в карманы белых халатов, согласно ранжиру, на время обходов испарялась. Лишь бы не гнали!

Замначальника отдела уголовного розыска Бурлаков, опрашивая потерпевшего, испытал укол зависти: это ж надо, какая любовь! И к кому – алкашок, бич. Он слегка морщился, слушая горячечные речи супруги потерпевшего о покушении. Собственно, Бурлаков и явился-то сам в больницу лишь потому, что заявление в полицию было составлено именно так, с требованием расследовать дело о покушении.

Жаль, сразу с материалом не ознакомился, поленился, а то, если бы знал заранее подноготную, отправил бы кого-нибудь из оперативников, а то и вовсе сплавил бы дело по прямому назначению – участковому. Ну какое покушение, на кого тут покушаться? «Хулиганка», без сомнений! Выпили, подрались, приложили хорошенько по голове, а потом испугались, что убили, и бросили в колодец.

– А что он делал на заброшенных дачах?! – зловеще вопрошала Лидия Федоровна, когда Бурлаков в очередной раз подвергал сомнению ее доводы.

– Пил, что же он там делал!

– Сколько раз вам повторять, он не пьет! Я не знаю, что должно было случиться, чтобы он выпил! Что, вернее, кто, мог заставить его выпить! Нашли у него в крови алкоголь?

Бурлаков кисло улыбнулся. Не говорить же этой горем убитой милой женщине, что и заставлять-то шибко сильно не требовалось… Он, естественно, уже позвонил, куда надо, и прояснил для себя краткую биографию Игоря Юрьевича – Гарика.

– Нашли, конечно. В таком количестве, что на двоих с лихвой бы хватило. Вот ему станет лучше, и он сам нам все расскажет!

Пока же Гарик не говорил – шелестел что-то почти неслышно. Состояние тяжелое, но стабильное. Упал он с довольно большой высоты, а на дне колодца была груда битых кирпичей.

Многочисленные ушибы и повреждения, да два серьезных перелома могли быть следствием падения. Но могли и не быть. Как минимум по черепушке его хорошо приложили еще до колодца, это однозначно. Судя по найденным в ране занозам, били чем-то деревянным. Причем, травма оказалась глубокой, а к содранной коже, как рассказал врач из «скорой», прилипли кусочки старой краски – белой и синей. Значит, нападавший использовал не просто доску или палку из штакетника, а нечто тяжелое и не один раз перекрашенное. Что именно – пойди угадай.

Плюс, оглушенный Гарик провел целую ночь на земле, в сырости. А куртку и ботинки с него сняли. Еще одно свидетельство, что собутыльники позарились? Или беглый вор, из тех, что отсиживаются подальше от посторонних глаз на брошенных дачах? Или шпана местная? Бог его знает.

Жена говорит, куртка была приличная. Ноябрь в этом году хоть и теплый стоял, даже для их южного края, но все же плюс пять, не лето красное. Да дождичек, да ветерок – переохлаждение. Как следствие – двухсторонняя пневмония. К тому же, не мальчик, полтинник одолел. И бурную биографию нужно учесть, общую ослабленность организма.

Но не зря говорят, что пьяным Бог помогает. Трезвый человек при таком раскладе уже точно в морге бы находился. Вовремя она его нашла, жена-то. Еще денек пролежал бы там – все, хана мужику.

Но какая интуиция!.. Неужто и правда, у некоторых женщин сердце – вещун? Только не у его собственной жены, увы…

А с другой стороны, действительно, чего это Гарик поперся на дачи, отдежурив в музее? Распить бутылку можно и в сквере на лавочке, если так загорелось. Или уж в гости к себе пригласить, или самому в гости пойти… А может, он и сходил в гости?

Супруга продолжала рассказывать о своем совместном с соседкой расследовании.

Батюшки-светы! Соседка оказалась старой знакомой! Бурлаков мысленно перекрестился: к добру или к худу появление в этой истории Людмилы Петровны?

В прошлый раз, нужно признаться, она со своими двумя подругами неплохо поработала. Хотя их сыскной метод – всего лишь умение слушать сплетни да байки и сводить воедино концы! Да даже и не сводить, их как бы сама судьба подталкивает.

И сейчас, во всяком случае, их поход на «биржу» имел несомненный результат: полицейским «биржевики» ничего бы не рассказали из классовой неприязни. Будем откровенны, ему и самому не пришло бы в голову идти туда за информацией. А так – нарисовался некий бывший кореш Игоря Юрьевича Херсонского – Виктор Легостаев, вроде бы проживающий на дачах, но не известно, где пребывающий на данный момент. Хоть какая-то зацепка.

А потерпевший пусть пока оклемывается, выздоравливает. Пару-тройку дней можно его не беспокоить. Бытовуха, не резонансное же преступление.

* * *

Гарику поставили капельницу, нужно было не прозевать, когда закончится раствор во флаконе. Медсестричка Оленька, прощебетав Лиде руководящие указания, упорхнула – то ли истории болезней заполнять, то ли вздремнуть в ординаторской. Но, вполне вероятно, на ночное рандеву с молодым симпатичным больным, который ждал ее в одном из укромных уголков старинного длинного двухэтажного здания артюховской городской больницы.

Мужская палата спала, всхрапывая, стеная, вскрикивая. Один – тот, что в углу у двери, ругался с кем-то, причем разговаривал вполне членораздельно, изъясняясь отборным матом.

«Даже во сне матерятся. Не маму зовут, не жену – все воюют с кем-то. Ну, мужичье!» – поражалась Лида. Гарик тоже, бывало, храпел. Когда Лида в шутку пеняла ему утром, он и отшучивался чужой шуткой:

– Я не храплю! Мне снятся мотоциклы.

А когда она после регистрации, по бабьей отвратной манере, изредка начинала приставать к мужу на тему, счастлив ли он, он сокрушенно пожимал плечами и тянул задумчиво:

– Ну… Естественно. А куда деваться!

Она-то знала, что и он счастлив.

Лида изо всех сил боролась со сном. Днем ее подменила Люся, буквально вытолкала домой – поесть, помыться и хоть пару часиков вздремнуть. Какой там был сон! В глаза как будто спички вставили! А сейчас мужской храп звучал для измученной Лиды слаще колыбельной.

Она все же провалилась в сон на какое-то время, потом вскинулась, как будто кто в бок толкнул. Нет, слава богу, жидкости в пузырьке еще оставалось прилично! Но если она еще раз вот так отключится – запросто прозевает момент, когда пузырек надо будет менять!

Лида, тихонько отодвинув свой стул к стенке, вышла из палаты – решила пойти умыться, чтобы прогнать сон. Умывшись, некоторое время постояла у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу.

Несколько неказистых сосен, растущих в больничном дворе, с высоты второго этажа не выглядели однобокими и жалкими, наоборот. Ночь превратила их в роскошных красавиц, а сыплющаяся с неба морось и свет фонарей посеребрили. Словно инеем припорошенные, сверкали они, напомнив Лиде городок ее детства. Не слишком счастливого детства, но и в детстве несчастливом есть моменты, при воспоминании о которых сладко щемит сердце…

Зимой по пути в школу сойдешь, бывало, с накатанной дороги, к которой вплотную подступает сосновый молодняк, и, проваливаясь в сугроб, с ближней молоденькой сосенки отломишь ветку с шишками. И весь день она у тебя в парте источает немыслимый хвойный дух, рождая ощущение праздника.

А летом? Их с братом Вовой довольно часто посылали в гости в деревню к тетке – двоюродной сестре отца. Шесть километров лесом, правда, по прямой накатанной дороге, но разве сейчас такое можно представить? Маньяки, педофилы, киднэпперы, да и – все-таки лес!

Конечно, в то время Лида уже была знакома со сказкой про Красную шапочку, но никаких аналогий у нее не возникало. К тому же, она ведь была с братом! И они шли, горланя песни, иногда сходили с дороги и, далеко от дороги не отходя (все же родительские инструкции были суровы и четки), собирали землянику, случались и грибы. Маслята росли под соснами, упругенькие «сопливчики», с приставшей к шляпке сосновой иголочкой.

Иногда проезжала телега, и их подвозили, изредка случалась и машина. Конечно, «милицейских детей» многие в округе знали, но ведь наверняка были у отца недоброжелатели, да и враги. А вот поди ж ты… Нет, что ни говори, время было другое, люди другие.

Лида не очень любила эти походы-поездки в Жихаревку, особенно зимой. У тетки было шестеро детей, и спать Лидушку укладывали почему-то всегда на русскую печь, с двумя младшими девочками. Эти малышки, шести и семи лет, очень ловко скатывались с печи, а гостья, старше них на три и на два года соответственно, трусила, высоты боялась, да и не знала тех опор-выемок, с помощью которых малышня играючи слетала с верхотуры. И, когда ночью возникала необходимость пописать, застенчивая Лида терпела, сколько могла, а потом, не хуже Люсиной Ксюни, начинала скулить.

Младшая из сестер была Лидиной тезкой, но, в отличие от Лиды (Лидушки) звалась Лидуней. Она была сущим дьяволенком, и в тандеме кузин-тезок играла ведущую роль.

Как-то шли они компанией ребятни на пруд купаться, Лидушка с Лидуней – последними, в хвосте. Навстречу соседка несла на коромысле ведра с водой. Лидуня, поравнявшись, плюнула в ведро. Вечером бабушка спросила у внучки:

– Лидуня, а зачем ты плюнула-то в ведро?

Малолетняя преступница, потирая следы материнской педагогики на заднице и сотрясаясь от затухающих, остаточных всхлипов, попробовала проанализировать случившееся.

– Водичка была такая гладкая, ровная, мне захотелось, чтоб она поколыхалась.

Лидуня же была автором оригинального ноу-хау. Когда перед поздним ужином отмытую ребятню отпускали ненадолго на улицу, Лидуне очень хотелось сменить угвазданное за бурно прожитый день платьице на чистое, как старшая сестра к вечерним посиделкам. Но кто ж ей позволит – перед сном-то, второе платье за день? Где же их набрать столько, платьев-то?

Лидуня переворачивала платьишко задом наперед и шла на бревна к общественности в чистом платье. Она интуитивно чувствовала, что важен фасад, а на тыл не всякий посмотрит.

Она же преподала городской Лидушке из культурной семьи мастер-класс по матерщине. Странно, но Лида не помнила, чтобы отец ее даже в пьяном виде матерился. Казалось бы, крестьянских кровей, прошел фронт, университетов, как говорится, не кончали, а вот поди ж ты… То ли уж так хотел соответствовать статусу руководящего товарища, принадлежащего к сливкам общества городка районного значения. То ли мама, матерщины не выносившая, умела как-то влиять? Во всяком случае, в их доме нецензурщина не звучала.

С каким же ужасом и тайным восторгом приобщалась Лидушка, благодаря Лидуне, к сокровищнице русского мата! Гостевать в селе у тети Раи Ломовцевой не означало целыми днями болтаться на улице, объедаться яблоками и сметаной, купаться в Грязном озере. Городских гостей задействовали в посильных работах. Лидушка с Лидуней пасли гусей на лужке за деревней. Тут-то Лида и попробовала на вкус впервые табуированные слова.

Табу, конечно, было формальным. Матерились в деревне все – женщины, подростки, старики. Если же родители слышали ругательство от своего дитяти, вступал в силу воспитательный момент.

– Как вмажу сейчас по губам! – звучало беззлобно, в профилактических целях. – Еще молоко на губах не обсохло!

– А вам можно?!

– Нам – можно! А ты шнурки под носом завяжи!

На пустынном лугу, где соглядатаев и наушников, кроме гусей, не было, можно было оторваться по полной. Они орали похабные слова, стараясь перекричать друг друга, и валились в траву от хохота. Слышала бы мама!

А какие частушки, соленые, скабрезные пела тетя Рая, когда случались застолья! Подразумевалось, что дети спят уже в соседней комнате, за шторкой, по крайней мере, обязаны! Она умела играть на балалайке, и когда гости доходили до нужной кондиции, наступал ее коронный выход. Лида одну до сих пор помнит, потому как исполняла ее перед матерью. Самую приличную.

Говорят, после измены

Куска хлеба не едят,

А у меня после измены

Килограммами летят.

Нет, не Жихаревка, вспомнила Лида. Жердяевка – вот как называлась деревня!

Все связи с той родней были оборваны, мама постаралась забыть свое прошлое как страшный сон. А ведь именно там Лидушке был преподан первый урок честности! Второго не потребовалось – она хорошо усвоила, что красть – стыдно.

Лазить по чужим садам считалось шалостью, а не воровством, и, когда Лидуня подбивала на этот подвиг сестру-гостью, она обставляла это дело именно как подвиг: слабо тебе? Почему-то на сей раз в действо был вовлечен и Вова, обычно тусивший со старшими братьями и сестрами.

Ночью они пролезли в соседский сад. Бобик тявкнул, было, но, видимо, признал соседей за своих. Яблоки, за которыми полезла троица, росли и в саду Ломовцевых, но были еще зелеными и кислыми, как яд, а у бабы Тани казались значительно более спелыми.

Набив, как карманы, заправленные в трусы майки яблоками и пообломав в темноте немало веток, малолетняя шпана благополучно возвратилась из своего рейда. Утром, рассортировав в схованке ночную добычу, троица вынуждена была признаться в своем заблуждении: яблоки в соседском саду еще не дозрели.

Выбросив их в уборную, дабы сокрыть улики, троица возвратилась домой и во дворе узрела бабу Таню собственной персоной. Баба Таня Зверева соорудила из своего фартука сумку на животе, присборив нижний конец и зажав его в кулак. Она стала как кенгуру-мамаша, но в ее сумке находился не детеныш, а яблоки. Не те, за которыми охотились воришки, а уже вполне созревшие, ранний сорт. Яблоня росла в другом конце сада. Тете Рае соседка рассказывала:

– У Семена же астма, мы в саду ночуем. Видим, лезут. А его, как на грех, приступ одолевает. Он бегом из сада, чтоб не раскашляться, не напугать детей. Вот, угощайтесь, надо будет тебе осенью саженец дать, у вас таких нет…

Городских гостей, конечно, выпороть не посмели. Лидуне пришлось отдуваться за троих.

…Гарик на Новый год признавал только живую елку, и именно – сосну. Гарик… Мое запоздалое непутевое счастье…

Лида подошла к палате, бесшумно открыла стеклянную дверь и замерла. Над кроватью Гарика склонилась фигура в белом халате. Дорожка ли света от слабого ночного коридорного освещения, что прочертила палату, движение ли воздуха коснулось его, но пришелец резко выпрямился и шагнул в сторону Лиды.

– Что, доктор? Все в порядке?

Доктор в медицинской маске грубо отшвырнул женщину, так, что она всей массой шлепнулась между койками (хорошо хоть, не на кого-то из прооперированных больных!) и рванул к выходу, только подошвы замелькали. Крайне изумленная реакцией нервного доктора, сильно ушибленная, Лида, женщина довольно габаритная, кряхтя, еле выкарабкалась из узкого пространства между койками. Твердо решив, что она этого инцидента так не оставит, направилась к койке мужа.

Уж утром она узнает, кто из врачей дежурил ночью. И маска не поможет! Мало ему не покажется. Тоже мне, эскулап! Врачеватель! Ну, испугался ее неожиданного появления, ну, не захотел разговаривать, чтобы не побеспокоить больных. Но драться-то зачем!

Гарик лежал у самого окна. Света от уличных фонарей и тусклого коридорного освещения было достаточно, чтобы заметить, что лицо у него как-то изменилось. Лида поняла это, бросив первый взгляд на лицо мужа.

Второй ее взгляд был – на штатив, к которому крепился пузырек с физраствором. Жидкости в пузырьке оставалось всего ничего.

Третий ее взгляд опустился на руку мужа с закрепленной в ней иглой с трубкой, по которой поступало лекарство. Сейчас иглы в руке не было, вместе с резиновой трубкой она валялась на полу.

Лида кричала так, что сбежалось все отделение: дооперационные больные бежали рысью, прооперированные ковыляли, как могли.

Гарика не спасли.

Лида, пережившая истерический припадок, обколотая успокоительным, пришла в себя в палате женского отделения.

«Не спасла», – ворочалась тупая ленивая мысль. – «Не уберегла».

Пока что она могла думать именно в таком ключе: я виновата! Если бы не торчала возле окна туалета, погрузившись в идиотские воспоминания, ничего бы не случилось.

Но как ОНИ узнали, что она выйдет в туалет? Следили за ней, что ли? Кто они? Как? Зачем?

Замначальника уголовного розыска Приволжского РОВД города Артюховска, капитан Бурлаков Вадим Сергеевич, сидел в своем кабинете над раскрытой папкой. Материалов в папке было – кот наплакал.

«Вот тебе, бабушка, и юрьев день!, – думал Бурлаков. – Вот тебе и безобидный алкашок! Вот тебе и бредовые речи Лиды Херсонской о покушении. Вот тебе и „бытовуха“, вот тебе и нерезонансное преступление…»

Людмила Петровна

Людмила Петровна неторопливо, прогулочным шагом приближалась к пятиэтажке, где проживала еще одна ее близкая подруга – Людмила Ивановна Каргина. «Куклусклан», именовали их дружную троицу знакомые – фамилии всех троих начинались на «к». Они были тезками, но, как Людмила Петровна спокон веку ходила в Люсях, так Людмила Ивановна с тех же времен прозывалась Милой.

В данный момент Милка обреталась в Саратове, куда ее на три месяца отправило родное учреждение на повышение квалификации. Если говорить точно, в Саратов она отправилась осваивать новую квалификацию – бухгалтера музейного дела.

За свою долгую трудовую биографию Миле пришлось поработать бухгалтером в Роспечати, когда она еще именовалась Союзпечатью, и главным бухгалтером на местной кондитерской фабрике, но музейная бухгалтерия была для нее делом новым.

Мила, энтузиастка по жизни, оставалась ею и в свои шестьдесят четыре года, и с восторгом ринулась осваивать бухгалтерские тонкости музейного дела. Приглядывать же за своей однушкой на третьем этаже старенькой пятиэтажки доверила, естественно, лучшим подругам – Люсе и Зайке.

Зайка – Зоя Васильевна Конева – на сегодняшний день тоже пребывала в отсутствии: она укатила в санаторий под Астраханью оздоровлять свою сердечно-сосудистую систему.

Людмила Петровна из-за трагических событий в семье соседей поневоле манкировала своими обязанностями: она боялась оставлять Лиду одну после похорон Гарика. Мало ли, сдуру руки на себя наложит. В течение дня Люся находила поводы несколько раз забежать к Лиде, усаживалась чаевничать или приглашала на чай к себе, напрашивалась на ночевки под предлогом, что ей снятся кошмары, пока Лида ей не сказала однажды:

– Люсенька, спасибо тебе огромное. Но, ты только не обижайся, ты меня притомила. Я уже хочу побыть одна. Ты за меня не беспокойся, пока я этих тварей не найду, я ничего с собой не сделаю.

– Ка-каких тварей?! Ты с ума сошла?!

– Нет, не сошла. Но этот Бурлаков… Он не мычит, не телится… И до сих пор ничего с места не сдвинулось. Так и спустит все на тормозах. А Гарик там будет лежать неотомщенный!

– Откуда ты знаешь, что не сдвинулось? Перед тобой же не отчитываются!

– Ну, он же приглашает меня… на беседы, – презрительно усмехнулась Лида. – Толку от его бесед! Как будто я знаю больше него!

– Ты напрасно так. Насколько я знаю, Бурлаков – мужик толковый. Да и времени прошло не так уж много. Не все же преступления по горячим следам раскрываются!

– Тебе, конечно, виднее, – опять усмехнулась Лида, – ты с ним не один пуд соли съела.

– Ну, зачем ты так! Какой пуд! Люди так говорят… А нас с ним просто однажды случай свел, ты же знаешь.

– Да, только в твоем случае никто из вас троих не пострадал. Мой случай всех злее, – в третий раз страдальчески усмехнулась она.

– И ты собралась мстить? Лида, ты что задумала?! Ты понимаешь, что твоя самодеятельность может плохо кончиться?

– Да угомонись ты! Я же не собираюсь покупать пистолет и идти стрелять всех подряд! Чай, не в кино!

– А что ты собираешься?..

– Просто порасспрашиваю людей…

– Каких?!

– Всяких-разных. Какие попадутся. Слухами земля полнится!

– Их полиция расспрашивает. А ты, смотри, дорасспрашиваешься!

– Уж кто бы говорил, а ты бы молчала! Лучше б я тебе и не говорила ничего!

– Лида, окстись!

– Хорошо-хорошо, успокойся! Не буду никого расспрашивать.

– Честно? Обещаешь?

– Обещаю. На «Битву экстрасенсов» поеду, если что… Поедешь со мной?..

На том, вроде бы, и порешили.

Короче, Людмила Петровна подзапустила выполнение своих обязательств, налагаемых дружбой, на предмет присмотра за квартирой и, главным образом, полива цветочков, во множестве стоявших на подоконниках и полочках и висевших в кашпо по стенам.

Милкина пятиэтажка в стройном ряду нескольких собратьев, постройки семидесятых годов, ничем не выделялась. Все они пребывали в одной цветовой гамме – тоскливого блекло-зеленого цвета, словно майка китайского производства после первой же стирки. И в состоянии одинаковой же обшарпанности. Летнее жаркое солнце и осенние затяжные дожди уже свели на нет весенние старания коммунальщиков – придать домам праздничную новизну.

Запасы небесной влаги, видимо, временно истощились, и уже пару дней бледное солнце с переменным успехом боролось с тучами, а ветру удалось подсушить асфальт и тротуары. В душах артюховцев традиционно затеплилась надежда, что, авось, вскоре дожди и совсем прекратятся, а к Новому году, глядишь, и распогодится. А там – чем черт не шутит – и морозцы ударят! Хотя бы к рождеству, а уж к крещенским – обязательно!

Недалеко от Милкиного подъезда вольготно раскинулась огромная лужа, лишь слегка уступающая размерами обмелевшему Аральскому морю. Ветер, забавляясь, гонял по ней туда-сюда волны. К его забавам присоединились двое детей. Мальчик лет шести-семи и девочка постарше, лет девяти-десяти, оба в ярких резиновых высоких сапожках, стояли в центре лужи.

Как только очередная волна подкатывала к их ногам, дети с восторгом лупили по ней сапогами, преобразовывая волну в грязный фонтан. Фонтан рассыпался мутными брызгами, окатывая мореходов. Людмила Петровна, неспешно двигаясь вдоль берега этого, не зафиксированного географическими картами моря, затормозила на полпути, сраженная услышанным.

Мальчик произнес:

– Катька, я уже весь мокрый и грязный. Пошли по домам!

Катька ответствовала:

– Потерпи! Надо ценить грязные моменты жизни, пока нас не отмыли.

Людмила Петровна не понаслышке знала, что устами младенцев частенько глаголят истины, и еще какие, но в подобные философские глубины ей приходилось нырять не каждый день.

С одного из балконов раздался пронзительный женский визг:

– Катька, зараза, немедленно вылазь из лужи!

Девочка подняла голову, какое-то мгновение смотрела вверх, потом пробормотала себе под нос: «Сама зараза!». И, не дожидаясь очередной волны, с яростью ударила по воде сапогом.

Бессильная ярость адресовалась кричавшей, но досталась ни в чем не повинной луже. Восхитительно высокий фонтан окатил детей. Мальчик не захотел уступать пальму первенства даме и, упоенно проорав клич: «Сама зараза!» – изо всех сил врезал следующей подкатившей волне.

Людмила Петровна отскочила на приличное расстояние, поскольку в воздух взмывали фонтаны не хуже царскосельских, сопровождаемые новыми истошными воплями: «Сама зараза!» К детским воплям присоединился уже знакомый пронзительный визг сверху:

– Ах ты, зараза! Вылезай немедленно, дрянь такая! Вот я тебя сейчас сама вытащу, мало не покажется!

Вскоре из подъезда вылетела седовласая фурия, без платка, в калошах на босу ногу и наброшенной кое-как на цветастый халат куртке – человек одевался в спешке.

Зараза-Катька перестала избивать волны и с опасливым интересом воззрилась на, по всей вероятности, бабушку, мысленно прокручивая варианты: каким способом бабуля будет извлекать ее из лужи. Бабушка беспомощно топталась на берегу, слишком поздно вспомнив одно из главных правил педагогики: нельзя грозить ребенку наказанием, которое не можешь исполнить.

Почувствовав, что теряет лицо, женщина задрала голову и прокричала в небо:

– Наташка! Наташ! Гляди, что твой Темка творит! – признавая тем самым свою педагогическую несостоятельность и перекладывая ответственность на чужие плечи.

С другого балкона раздался еще один вопль возмущения и ужаса, уловив который, Темка обреченно посеменил к берегу. Волны захлестывали ему в сапожки.

Катька осталась в луже. Кажется, до нее начало доходить, что она перегнула палку, но как выйти из положения – не могла сообразить. Темка, ретроград и отступник, ретировался, и она осталась один на один со своей разъяренной бабулей.

Бабуля, однако, тоже пребывала в растерянности. Поиски решения с обеих сторон затягивались.

– А вы идите домой, а то простынете, – подсказала способ решения проблемы Людмила Петровна. – Не будет же она здесь всю ночь стоять мокрая. Не будешь ведь, Катя?

– Шли бы вы, женщина, – не приняла подсказки самолюбивая бабушка, – куда идете!

– Буду! – проявила солидарность с бабушкой Катька.

– Извините, – сказала Людмила Петровна вслух. «Две ослицы», – мысленно провела она генетическую прямую от бабушки к внучке, вспомнив Ваню из ее группы.

Уже много лет она работала ночной няней в круглосуточном детском садике для детей с ДЦП. И члены их педагогического коллектива работали там, в основном, по много лет.

Любовь к детям? Наверное. Но любовь к детям – это все же нечто эфемерное. Главное все же терпение, особенно учитывая специфику их учреждения. Вот подруги Людмилы Петровны – добрые, отзывчивые, любящие природу, животных, детей – обе в один голос признавались, что и дня не выдержали бы на месте Люси.

Текучка кадров у них имелась, конечно. Многие устраивавшиеся к ним на работу на разные должности надолго не задерживались. Но те, что оставались, работали годами. На этот педагогический костяк и опиралась их заведующая, тоже много лет проработавшая в своей должности.

Детки у них, как и в любом садике для здоровых детей, были разные: умненькие, не очень, злые, избалованные любящими родителями и запуганные неблагополучными, глупыми или пьяницами. Порой они выдавали такие перлы, что всякий раз Людмила Петровна клялась себе в следующий раз непременно записать услышанное, да как-то все было недосуг, а потом забывалось. Иначе она на старости лет издала бы книжку – не хуже знаменитой «От двух до пяти» детского писателя Корнея Чуковского.

Был, к примеру, у них мальчик Кирилл, из богатенькой семьи. Болезнь не слишком ранила его, он только сильно прихрамывал. И садик посещал, ожидая операции, только ради общения со сверстниками. Папа что-то там такое, – бизнесмен, короче. Мальчик рос вредненький, очень избалованный, залюбленный и временами довольно неадекватный. Дружить с ним никто из детей не хотел.

Однажды вместе с Кирюшей в группу прибыла объемистая сумка, полная игрушек, и Кирюша после завтрака начал их раздавать детям. Вокруг него мигом образовался детский водоворот. Кирюша в тот день был в фаворе у коллектива.

Дети, приносящие игрушку в садик (те, кого родители забирали вечером домой), обычно не оставляли ее. Кирюшу домой забирали. Ближе к вечеру Людмила Петровна сказала Кирюше:

– Давай начнем сейчас собирать твои игрушки в сумку, чтобы, когда папа приедет, долго не искать.

– Совсем не будем собирать, – сказал пятилетний Кирюша. – Это же акция!

По младости лет он не догадывался, что все разовые акции производят краткосрочный эффект, и полагал, что раз и навсегда укрепил свои позиции в коллективе…

А как-то Варе, которой, помнится, было четыре, не спалось, и она увидела в окне в ночном небе звезду.

– Какая красивая, – сказала она. – Я хочу ее лизнуть.

– Не получится. Она очень далеко, на небе! Хочешь, я сниму тебе звезду с елочки, и ты лизнешь один разочек.

– Ты не понимаешь? С елочки – не настоящая.

– Чтобы лизнуть настоящую, надо лететь в космос.

– Придется слетать! Вот вылечусь – и слетаю.

В детстве нет неразрешимых проблем.

А мальчик Ваня был фантастически талантливым шкодником. Он фонтанировал каверзными идеями. Причем, по какой-то закономерности, идеи он только генерировал, а воплощать их в жизнь приходилось другим детям. И, соответственно, отдуваться.

У Вани как-то был день рождения. Детки исполнили песню для именинника, надарили ему рисунков. Воспитательница пожелала вырасти хорошим человеком и, применяя эвфемизмы, – не устраивать пакостей ребятам.

– Ничего не выйдет, – отмахнулся Ваня, поглощенный разглядыванием подарков. – Я такой уродился!

– Ванечка! – с гипертрофированным в педагогических целях удивлением воскликнула воспитательница. – Ты хочешь сказать, что ты уже знаешь, что будешь плохим человеком?

– Ну, гены же!

– От кого же у тебя такие гены?

– Точно пока не знаю. Мама говорит, папины. А папа говорит, мамины.

В голосе его звучала горделивая обреченность человека, покорившегося судьбе.

Видимо, когда на небесах заключался брак молодой пары, небеса уже имели какие-то планы в отношении их первенца. Глядя на стоявшего в углу или сидевшего на стульчике в изоляции наказанного приятеля, Ванятка ни разу не признался в своем активном участии и львиной доле вины. Он смиренно и безропотно нес уготованный ему крест.

Вероятно, первопричиной Катькиного ослиного упрямства были тоже гены.

У подъезда Людмилы Ивановны стояла машина скорой помощи, и у Люси рефлекторно сжалось сердце. Казалось бы, с чего? Милка в Саратове, с ее соседями по подъезду у Люси знакомство шапочное, «здрасьте – до свиданья», хоть и ходят в гости к подруге они с Зоей не один год.

Ну, разве что с ее соседкой по площадке, проживающей в двушке, Антониной Семеновной, общались более тесно. Во-первых, тетя Тоня была матерью ее сотрудницы, такой же ночной няни, Евдокии Валериановны Гороховой (Люся как раз и сменяла ее). Во-вторых, она была старушенцией веселой, несклочной, дружелюбной. А в-третьих, и в-главных, у трех подруг имелся к тете Тоне шкурный интерес.

Не сильно пьющие, они все же употребляли по некоторым поводам и по праздникам. Коньяк, хорошее вино и дорогую водку позволить себе не могли по причине весьма скромных пенсий, а на дешевые напитки денег было жаль. И еще это, отчасти, было делом принципа. Раз отечественный производитель не в состоянии довести свою продукцию до приличествующих стандартов, хоть и печатает на этикетках всякие-разные медали, незачем его поощрять.

Паленую же, незнамо чью продукцию, подруги употреблять опасались – вон что по телевизору показывают! Что творится! Люди мрут, как мухи. Продукция же тети Тони была выше всяких похвал, и в узком кругу ее клиентов пользовалась широкой популярностью и активным спросом.

Изготавливаемый ею продукт имел классическое название – самогон, но ведь, к примеру, «Запорожец» – тоже автомобиль, как и «Мерседес». Самогон тети Тони, отличного качества сам по себе, служил для нее лишь полуфабрикатом. Процесс перегонки был для нее чем-то вроде не слишком любимой, но необходимой, вынужденной работы. А вот дальше уже начиналась работа для души, процесс вдохновенного творчества, ради которого Антонина Семеновна все и затевала.

В ее кухонном шкафчике рядами стояли двухсотграммовые банки из-под кофе, коими снабжала ее Милка, большая любительница этого напитка. Теперь они были наполнены сушеной мятой четырех сортов, лимонными и апельсиновыми корочками, каркаде, черносливом и изюмом, спиртовой настойкой орехов и прочими, и прочими ингредиентами для создания алкоголесодержащих шедевров. Покупателями Антонины Семеновны были гурманы, истинные ценители таланта.

Когда дочь Евдокия время от времени надумывала вернуть маму с зыбкой стези полукриминального бизнеса на добродетельную стезю порядочной пенсионерки, та возмущалась:

– А чем я буду жить? С твоей зарплатой от тебя помощи не скоро дождешься!

– Побойся Бога! У тебя пенсия больше моей зарплаты. Тебе ли жаловаться? От людей стыдно, ей-богу.

– От кого это тебе стыдно? От Надьки Волковой? Это ей надо стыдиться, что она людей туфтой травит! Да и то сказать, люди-то к ней и не ходят. Одно алкашье в клиентах. А мои клиенты – люди порядочные, только бедные. Бедность не порок! И Васек Вилявин, хоть и на джипе, а ко мне приезжает.

Антонина Семеновна играла агрессию и наращивала децибелы в целях маскировки, поскольку обе прекрасно знали: голодная смерть в ближайшем будущем ей не грозила. Очень приличную пенсию она заработала на астраханском газоперерабатывающем заводе.

Дочь не понимала, что меркантильные интересы движут матерью гораздо в меньшей степени, чем амбиции творца. У нее и цены-то были весьма щадящими, лишь бы себе не в убыток, а могла бы драть с клиентуры: продукция ее была «брендовой».

Зарабатывая пенсию, тетя Тоня проглядела свой дар и не дала ему в свое время развиться.

– Я как тот король, который главным делом своей жизни считал выращивание капусты, – горделиво говорила она. – Фамилию его забыла!

Ей об этом короле рассказала как-то Зоя Васильевна.

На определенном жизненном этапе полузадушенный дар тети Тони поднял голову и захотел расти. Это было ее позднее дитя. Тетя Тоня вдохновенно экспериментировала, и даже плебейский первач в ее исполнении был очищен от специфического запаха и вид имел кристально-прозрачный. Куда там виски!

Васек Вилявин, постоянный клиент, однажды, желая сделать тете Тоне приятное, привозил полбутылки, попробовать ей для сравнения. Бурда, право слово!

Среди ее избалованной клиентуры имелись и любители классического самогона, без добавок, всех этих «вишенок на торте», как, например, сама Люся. Вообще, у трех подруг были разные вкусовые пристрастия.

Выпендрежница Мила, скажем, заказывала тете Тоне настойку на мяте и лимоне, с добавлением чуточки корицы. У них это называлось «Махито». Не лыком шиты, телевизор смотрим! А Зоя предпочитала «Амаретто» тети-Тониного разлива, с привкусом абрикосовых косточек: в самогон добавлялись кофе, сахар и ванилин в одной ей известных пропорциях и что-то еще.

Это «что-то еще» хранилось в строжайшей тайне, как фамильный наследственный секрет, и тетя Тоня, выпив рюмочку-другую, плакалась Миле:

– Вот умру – и некому даже передать секреты будет. Унесу с собой. Дочь у меня беспонтовая, ей ничего не надо.

– А Юльке? – лицемерно сочувствовала Мила. Лицемерно – потому что уже не раз она подкатывала к Антонине Семеновне с просьбой дать им с подругами рецепты ее напитков. Соседка была – кремень, даже в подпитии.

– Юлька? – саркастически усмехалась тетя Тоня. – Юлька еще беспонтовей. Юлька в футбол играет!

Юлька была внучкой Антонины Семеновны, дочерью Дуси. Она с малых лет росла пацанкой и действительно играла в футбол: ее единственную из девчачьего племени пятиэтажки местные мальчишки не гнали от себя. Вместе с ними она азартно лупила мячом в бетонные стены гаражей и бегала по самодельному футбольному полю.

Полем стал пустырь, который юные энтузиасты-футболисты зачистили от мусора и повыкорчевали камыш. Потом где-то в новой части Артюховска открылась секция женского футбола, и Юлька стала ее членом. По слухам, их команда даже ездила на соревнования в другие города и добилась неплохих результатов.

– Передайте секрет мне! – в очередной раз подкатывалась Мила.

– Так я еще умирать не собираюсь!

Не с тетей ли Тоней что?

Тут сердце у Люси сжалось еще раз: за машиной «скорой» она узрела притулившуюся полицейскую машину, а дальше – еще одну. Первая попроще, во второй, наверное, начальство. Раньше было проще: обычная милиция ездила на «газиках», руководство на «Волгах». А теперь все больше на иномарках. Иномарка и иномарка, Люся в них не разбиралась, но точно, полицейская.

Нехорошее предчувствие ее не обмануло. Дверь в тети-тонину квартиру была приоткрыта. Едва Люся взлетела на Милкин третий этаж, распахнулась совсем. На площадку выдвинулись два мужика в белых халатах. Они выносили носилки с тетей Тоней. Замыкал шествие полицейский, он то ли следил за надлежащей транспортировкой, то ли оказывал моральную помощь.

Людмила Петровна, прижавшись к стене, перевела дух с некоторым облегчением – лицо тети Тони не было закрыто простыней, значит, жива. Но – полиция? Знает ли Дуся, что с матерью беда? Что, вообще, могло случиться?

На часть вопросов ответ последовал незамедлительно: на площадку вывалилась сама зареванная Дуся и, узрев Люсю, зарыдала с новой силой и припала головой к щуплой Люсиной груди. Дуся, как и мать, была женщиной весьма дородной, и субтильную Люсю основательно шатнуло, но стена ее удержала.

– Люсенька! Слава богу, что ты здесь! Я в больницу с мамой, а там полиция всеосматривает, я не могу с ними остаться. Ключи я им отдала, там участковый, закроешь здесь потом, я тогда и рваться не буду. Если что – подежурь за меня сегодня, я позвоню попозже!

И она побежала догонять носилки.

Людмила Петровна несмело шагнула в прихожую. Двое полицейских присутствовали в зале, третий как раз вышел из спальни при ее появлении.

– Вы кто? Что хотите? – спросил, приподнимаясь из-за стола, еще один, должно быть, главный. Он писал уже довольно давно, на столе лежало несколько покрытых ровным аккуратным текстом листов.

– Вы-ы-ы? – протянул удивленно, и Людмила Петровна в тот же миг узнала в нем Бурлакова. – А тут-то вы с какого боку?

– Я соседка. То есть, моя подруга соседка, но ее сейчас нет, а я присматриваю за ее квартирой. А с Евдокией мы вместе работаем, она просила меня забрать ключи от квартиры, когда вы тут все осмотрите, – залепетала Люся.

Ну что за черт? Она ни в чем не виновата, а уже оправдывается при первом же заданном вопросе. Флюиды, что ли, они особые испускают, эти товарищи в форме?

– Ну, проходите… – нерадушно буркнул Бурлаков. – Может, будете полезны. Лысенко, ты лоджию хорошо осмотрел?

– Да что там особо смотреть, товарищ капитан? Ликеро-водочный завод!

– Вот его и осмотри! Только продукцией не злоупотребляй! Я отсюда слышу, как ты там облизываешься.

– Продукция у нее в спальне. Весь шифоньер бутылками заставлен. И бутылки-то все особенные, красивые, из-под импорта, не наши поллитровки. Где она их только собирала?

Людмила Петровна хотела было, сказать, что клиентура несла, да вовремя язык прикусила: с чего это она будет «стучать» на тетю Тоню? Усугублять ее положение? «Ну, тетя Тоня попалась!» – подумала она.

Но тут, узрев запятнанный кровью пол, обмерла: «Если выкарабкается!»

– А что случилось-то? – дрожащим голосом вопросила Людмила Петровна.

– Порезали вашу соседку, – обронил Бурлаков. – Вот вам результат противозаконной деятельности: скорее всего, клиентура и порезала.

– Нет, клиентура вряд ли! – отвергла сходу его версию Людмила Петровна.

– Это почему же? – заинтересовался Бурлаков.

– Клиентура у нее была особенная, формировавшаяся годами. С чужими она дела не имела, и никогда с алкашами не связывалась. Они даже не совались к ней, она и дверь им не открывала.

– Да-а-а? – заинтересовался капитан. – А вам это откуда известно? Вы же здесь не живете? Что, тоже сподобились в клиентуру попасть?

Язык мой – враг мой! Но, сказав «а», надо говорить и «б».

– Здесь ведь живет моя близкая подруга, и мы к ней довольно часто ходим в гости. А во-вторых… да, случалось, мы тоже пользовались продукцией Антонины Семеновны.

– Что, хорошая продукция? – невинно полюбопытствовал Бурлаков.

– Не то слово! – не удержавшись, с жаром подтвердила Люся. – Высокий класс!

– Продегустируем, товарищ капитан? – всунулся Лысенко и даже, кажется, облизнулся.

– Я тебе продегустирую! – пригрозил Бурлаков. – Ох, повезло отделу, что я сегодня дежурю. Был бы Трусов за старшего, вы бы тут к утру сами трупами лежали!

Потом он снова обратился к Людмиле Петровне.

– Так кто были ее покупатели? Кроме вас с подругами?

– Да я так особо и не знаю, – закручинилась она. – Вы соседей порасспрашивайте. Я же здесь не так часто бываю.

– А только что говорили – часто! Соседей мы уже и так расспрашиваем, – насупился Бурлаков. И после паузы перевел тему. – А как дела у вашей соседки?

– У какой? – не сразу поняла Людмила Петровна.

– Ну, у Херсонской, – пробубнил собеседник с чрезвычайно скучающим видом.

Как-то уж очень вяло он это пробубнил, подчеркнуто не заинтересованно. Без какой-либо эмоциональной окраски. Хотя, казалось бы, задал вопрос, то есть, проявил интерес. И глаза отвел, а до этого пронизывал взором.

Людмила Петровна остренько на него глянула – при чем здесь ЕЕ соседка, в сиюминутных-то трагических обстоятельствах? Чисто выбритые смуглые щеки капитана порозовели.

У Люси «в зобу дыханье сперло». Что такое? Неужели? Ай да Лидка-тихушница! Когда успела? Правда, она говорила, что Бурлаков ее для бесед вызывает, но ей, конечно, и в голову не приходило, что интерес к их беседам у Бурлакова может быть не только деловым.

Женщина она симпатичная, но, в общем, ничего особенного. Разве что, возникнув в жизни Гарика, поменяла свои химзавивочные кудельки неопределенного цвета на стильную стрижку каре, да покрасилась. Но ведь ей полтинник, как ни крути! Бурлаков на вид моложе будет. И потом, она в теперешнем своем состоянии беспросветного горя, запущенная, махнувшая на себя рукой, кого может заинтересовать? Краше в гроб кладут! А вот поди ж ты… Ну и ну!

– Да как… Ничего хорошего. Скоро сороковины. Долго она еще будет жить застывшей. Любила она Гарика очень, хотя до сих пор не могу понять, за что. Она ведь в его жизни появилась, когда он окончательно спился, человеческий облик потерял. Что она в нем разглядела?..

– Я тоже этому удивляюсь, – поддержал тему Бурлаков.

– Свое расследование хочет начать. Добром это не кончится.

– Какое расследование? – переполошился капитан – Она в своем уме?

– Именно, что не в своем. И к экстрасенсам хочет ехать, на «Битву». Не верит, что вы кого-то найдете.

– Ну, вы-то поговорите с ней, объясните! Ведь взрослый же человек, должна понимать. Кур покрадут, и то несколько дней искать приходится, кучу народа опрашивать.

– Да я ли не говорила? Уперлась рогом.

Капитан был растерян. За Лидку переживает или опасается неприятных для себя последствий?

– Ну, вы все-таки постарайтесь ее убедить. Я не могу посвящать ее в детали, но кое-что наметилось. Найдем мы убийцу ее мужа, пусть так уж сразу не отчаивается!

– Я ей обязательно передам!

Вошел еще один полицейский.

– Товарищ капитан, тут сосед рассказал…

И умолк, узрев Людмилу Петровну.

– Потом, Юра! Всех опросили?

– Всех, кто дома.

– Ребятишек бы поспрашивать, – несмело вклинилась Людмила Петровна. – Они много чего видят и замечают.

– Поспрашивать бы… – саркастически усмехнулся вновь пришедший мент. – Все ребятишки по квартирам сидят, погода не располагает. А там сейчас сразу родители на дыбы встанут, права качать начнут. Чуть что – моя хата с краю!

– А может, не начнут…

– А вы не могли бы нам помочь, Людмила Петровна? – неожиданно заинтересовался Бурлаков. – Вас же здесь, наверно, знают? Нам могут того не сказать, что вам скажут.

– Ну… Я попробую. Но сейчас, и правда, на улице никого нет. Я здесь у подруги побуду немного, пока цветы полью, то да се, может, за это время и выйдет кто-нибудь гулять.

– Буду вам благодарен! Телефон мой не потеряли?

– Что вы! Нет, конечно.

– А Лидии Федоровне передайте привет, и пусть… прекратит свою активную сейсмическую деятельность!

– Обязательно передам! – пообещала Лида.

Сама же подумала: «Пожалуй, не буду ничего передавать, ей это сейчас – как скипидару под хвост. Как действительно будут результаты, сам сообщить не преминет. И вообще, если у него умишко есть, он сейчас не должен Лиде глаза мозолить. Иначе, если она заподозрит у него не служебный, а амурный интерес, она его возненавидит. Клин клином – это не Лидкин случай. Если, конечно, мне ничего не показалось.

А хорошо бы иметь мента за стенкой! Персонального, так сказать. Да и мужик-то приятный, не хам, не солдафон. И мужские руки в доме ой как пригодились бы! Гарик, царство ему небесное, по части мужской работы был ноль без палочки. А Бурлаков, глядишь, по-соседски бы и мне помог когда-никогда».

Тут же Люся и устыдилась: «Кому что, а вшивому баня!» – подумала. У Лиды черное горе, а она ей уже жениха подбирает и при этом не забывает про свой интерес.

А надо все-таки, на всякий случай, порасспрашивать кое-кого про семейное положение Вадима Сергеевича Бурлакова.

Когда Люся, полив цветы, вытерев пыль и пропылесосив Милкины 18 квадратных метров, спустилась во двор, она увидела, что ожидания ее не обманули. На лавочках кое-где сидело неработающее население, детвора тоже гоношилась в разных концах двора. Народ вышел глотнуть кислорода и впитать последние лучи бледненького, уже заходящего солнышка, но главным образом – обсудить случившееся в их доме ЧП.

Люся подошла к одной из лавочек, облюбованных четырьмя женщинами, поздоровалась. Ей ответили, потеснились, выделяя краешек лавочки. Они с Зоей Васильевной тут примелькались за многие годы, были как свои. Да и тот факт, что Люся побывала в подъезде, где случилось несчастье, общалась с полицией, бросал на нее отблеск сопричастности к трагическому событию. К тому же народ знал, что они с Дуней работают вместе, и ждал от нее хоть каких-то, пусть самых скудных, сведений.

Люся преследовала противоположную цель – разжиться сведениями у народа. Вообще-то она планировала ненавязчиво пообщаться с детьми, но как общаться на глазах у мам-бабушек! В конце концов, не работает же она у Бурлакова на полставки! Уж как получится, что сумеет добыть.

Поохали, уже впятером, на предмет приключившейся жуткой истории. Люся поделилась тем немногим, что знала. В ответ услышала, что муж одной из четырех теток примерно в это время выходил курить на балкон и видел, как из подъезда вывалилась компания подростков, человек пять.

Лиц не разглядел, хоть и второй этаж, потому как молодежь направилась в другую сторону. А по одежде не различить даже, девки или парни. Все в куртках, джинсах, вязаных шапочках. Нет, иногда, конечно, очень даже отличишь – если куртенки куцые, и так обтянутся джинсами, что слепой заметит гендерные отличия. Но не в этом случае.

– Она ж, наверно, кричала, бедная? – предположила Люся.

– Да там у них на пятом этаже Вова-инвалид живет в двушке, у него притон. Он всех привечает – и старых, и молодых, лишь бы с выпивкой приходили. Орут, как резаные, ржут, как кони!

– И музыка постоянно орет так, что дом трясется. Кто там что услышит? Устали жаловаться. Участковый говорит: что я с ним сделаю, у него одна нога. И музыка у него только до 11 вечера, закон соблюдает.

– Мужики хотели было накостылять ему, так кого бить? Инвалид, и от пьянки в чем душа теплится. Скорее всего, от него и вышли.

– Юлька к ней приходила. Со своей… Кирюшей, – раздался голосок сзади.

Женщины дружно обернулись. Позади лавочки неслышно пристроилась и жадно внимала беседе старая знакомая, Катька-зараза. Она уже была в сухой одежде и ботиночках, сменивших мокрые сапожки. Похоже, бабушка ее поняла и простила, и, выплеснув первые эмоции, сдалась Катькиному натиску, отпустила на вечернюю прогулку. А может, ценя минуты тишины, вообще предпочитала, чтобы внучка подольше дышала свежим воздухом.

– А ты чего тут локаторы свои наставила? А ну, брысь, Штирлиц малолетний! Иди к другим детям!

– Юлька к ней приходила с Киркой, я видела! – упрямо повторила Катька.

– И чо-о-о? Юлька ее внучка, и ходит к бабушке чуть не каждый день! Иногда и ночует. Почитай, живет у нее!

– Нет, это Вовкины гости, однозначно! Его надо за химок брать!

– Может, хоть потише в доме станет, если прищучат!

– Это до чего же дошло! Сроду такого не было!

Женщины, которых Вовка-инвалид достал конкретно, единогласно склонялись к единственной версии. Катька тем временем испарилась.

Люся все ждала, когда же будет озвучена еще одна версия, лежащая на поверхности: следствие бизнес-деятельности Антонины Семеновны. И версия была-таки озвучена.

– А не надо самогон гнать! Небось, клиент какой и порезал, деньги вымогал!

Сакраментальную фразу произнесла самая пожилая и, в силу этого, претендующая на безоговорочное признание ее авторитета тетка, тонкогубая, с мешками под глазами. «Почки, наверно», – машинально отметила Люся.

Повисла тишина. Видимо, у троих, как и у Люси, рыльце было в пушку, и они предпочли не спорить с престарелой праведницей. Воистину, чем ближе к старости, тем ближе к святости! Хотя может, праведницей она стала по состоянию здоровья.

– Одно другому не мешает, – наконец нарушила тишину самая молодая, которая зарделась сильнее остальных. – Может, как раз Вовкины гости и были теми клиентами.

– Нет, – сказала еще одна, – клиенты тети Тони вряд ли пошли бы гостевать к Вовке.

– А Вовкины гости вряд ли сподобились бы стать тети-Тониными клиентами.

Их точка зрения совпадала с Люсиной. Одним словом, ясно было только то, что все непонятно.

– А кто же скорую и полицию вызвал?

– Да Дунька же и вызвала. Звонила-звонила матери – та не отвечает, она и забеспокоилась, прибежала проведать, а дверь только захлопнута, не на ключе. А там-то!

Когда обсуждение пошло по второму кругу, Людмила Петровна заторопилась и стала прощаться. Но едва свернула за угол, в нее вписалась Катька, удиравшая от мальчишек. Оказывается, дети играли с другой стороны пятиэтажки, где заходящего солнышка еще оставалось немножко.

Люся перехватила ее, хотела прикрикнуть на преследователей, но Катька ее опередила:

– Не ругайте их! Мы играем!

– Катя, расскажи мне, пожалуйста, что ты видела?

– Когда?

– Про Юлю и Киру. И вообще, что видела?

Катя тетку, конечно, признала. Это она пыталась помочь им с бабулей найти выход из цейтнота, а потом сидела с соседками на лавочке. Да и раньше здесь мелькала иногда. Потому она и не усомнилась в правомочности теткиных расспросов, не стала вырываться из ее рук.

– Да ничего я не видела! Мы с Темкой из подъезда вышли, на крыльце стояли, а из ихнего подъезда выскочила Юлька и побежала, а за ней – эта ее… этот… оно!

– Какое «оно»? Ты про что?

– Ну, этот… Кирюша! Транк… тран… свистит.

– Свистит? А-а-а-а… Ты имеешь в виду… – трансвестит?

– Ну да! Только она не трансвестит, а как-то по-другому. Но тоже – «транс». Мужиком хочет стать. Вообще-то она Кира. У них любовь.

Это было что-то новенькое! Во всяком случае, Дуня об этой стороне жизни своей дочери с сотрудницами не делилась, хотя в коллективе знали всю подноготную о каждом из коллег.

– И что – Кирюша?

– Она за Юлькой побежала. Звала ее: «Юля! Юля! Подожди!» А Юлька, видно, сильно рассердилась, даже не обернулась. Летела, как угорелая!

– Догнала?

– Не знаю, они за домом скрылись. А, вспомнила! Транссексуал она!

– Откуда ты все это знаешь? – ужаснулась Людмила Петровна.

Катька пожала плечами, озадаченная. До сего момента ее не терзали мысли об источниках знаний. Она просто знала, и все. Она могла бы ответить тетке обтекаемо – «оттуда!», но не хотела быть грубой.

Возможно, подобные знания сегодня впитываются человеком с материнским молоком, но скорее – с телевизором или вездесущим интернетом.

– А потом?

– Потом те парни из подъезда вывалились.

– Почему – вывалились? Они шумели?

– Да нет, тихо вышли. Только дверью бабахнули.

– И куда пошли?

– Туда же.

– За Юлей и Кирой побежали?

– Нет, не за ними. Просто пошли в ту сторону. Быстро.

– А в чем они были одеты?

– Ну, куртки… С капюшонами.

– С капюшонами?

– Ну да, в капюшонах они были все!

(Наверное, те, которых муж одной из теток видел).

– А как быстро они вышли? Прямо сразу?

– Нет, не сразу… Мы с Темкой пошли к мусорным бакам кошек кормить, а когда возвращались, они и выскочили.

– Много времени прошло? Долго вы их кормили?

– Не знаю… – с удивлением воззрился ребенок на тетку, пытаясь сообразить. Людмила Петровна осознала, что вопрос дурацкий: счастливые часов не наблюдают.

– А кто-нибудь еще из ребят был в то время во дворе?

– Нет, только нас с Темкой выпустили. Грязно же. Мокро.

– А потом?

– Потом – ничего… Ну, потом еще тетя Дуня пробежала, как ненормальная. А потом вы пришли.

– А как бегают ненормальные? Не так, как нормальные?

– Она бежит-бежит, потом остановится и руку к сердцу прижмет – задыхается. И все бормочет. На диету ей пора.

О, боже! Она не только философ. Ей и проблемы диетологии не чужды. Если уж она и была ослицей, то ослицей крайне наблюдательной. И вообще, разносторонне развитой!

– Ну, спасибо, Катя!

– За что? – удивился ребенок.

И правда, особо вроде бы не за что…

Людмила Петровна домой почти бежала, в маршрутку не стала садиться. Эмоции переполняли ее. И выплеснуть их, поделиться пережитым сегодня было не с кем, ее задушевные подружки блистательно отсутствовали. Правда, Зайка на днях должна возвратиться из своего санатория, а Милка вернется только под Новый год.

Какой-то криминальной столицей становится Артюховск! Был Ростов-папа, была Одесса-мама, а Артюховск тогда кто? Их позднее дитя?

Попавшей в эпицентр, как она полагала, криминальных артюховских событий, Люсе казалось, что на огромных российских просторах не сыскать другого такого места, где бы преступность так правила бал. Впрочем, Людмила Петровна немного лукавила: причастность к неординарным событиям приподнимает нас в собственных глазах. Даже к таким драматическим событиям, и даже косвенная причастность.

Дуня Горохова

Дуня позвонила ближе к вечеру и попросила Люсю подежурить за нее сегодня, мама в тяжелом состоянии.

– Конечно, Дунечка! Сколько надо – столько и буду дежурить! Не думай об этом! Как мама?

– Плохо! – осипшим от рыданий голосом сказала Дуня.

– Она в хирургии?

– В неврологии. У нее инсульт. Правую сторону парализовало.

– А… порезы?

– Порезы мелкие, их даже зашивать не стали. Хирург сказал, ее, скорее всего, пугали. Просто тыкали перочинным ножичком. На фоне испуга и стресса – инсульт.

– Она в сознании?

– Да, но говорить не может. Пытается что-то сказать, напрягается, мучится, а я плачу – «мамочка, я не понимаю тебя!». Единственное, что, по-моему, разобрала по губам – «Юля». Представляешь, она даже в таком состоянии о Юльке думает! Всегда повторяла: «Душа за Юленьку болит. Что за характер, захочет – в ложке утопит, захочет – из моря вытащит! Ох, и наплачешься ты с ней!». А когда я угадала – «ты про Юлю говоришь?» – она так облегченно вздохнула и глаза закрыла. Вроде бы уснула. А меня на ночь хотят выпроводить. Говорят – больных полно, в коридорах лежат, что вы тут будете сидеть. Завтра приходите. Если не уговорю, с утра пораньше – к ней.

И зарыдала в голос:

– Мамочка моя! За что нам такое несчастье?!

– Дуня, Дунечка, успокойся! Пожалей себя, тебе силы сейчас нужны. Бог даст, обойдется!

(Не обошлось. Утром, когда Дуня примчалась в больницу, мама была без сознания и, не приходя в себя, умерла у нее на руках. Дуня кляла себя, что послушала врачей, не добилась, чтобы ей разрешили остаться на ночь. Кляла себя за то, что в свое время не настояла, чтобы мама прекратила свой бизнес. Клясть себя она будет теперь всю оставшуюся жизнь, подумала Люся.

Есть ли на свете хоть один нормальный человек, который, хороня близких, не испытывает чувства вины за их уход? Не почувствовал, не уследил, недопонял, не сумел… Не сказал в свое время нужных слов или, наоборот, наговорил лишних.

Боль со временем притупляется, но совсем от нее не избавиться. И чем дальше расстояние во времени со дня их ухода, тем светлее воспоминания. Очищаясь от земной шелухи, наши усопшие превращаются в чистые, безгрешные образы.

А потом приходит твой черед – уходить и передавать свою вину следующим за тобой. Не отсюда ли стремление воздвигнуть на могиле помпезный памятник, устлать холмик коврами из бумажных цветов? Избыть чувство вины хоть таким способом, когда приходит покаяние.

И у каждого своя, персональная неизбывная вина.)

Тем же вечером Люся позвонила Бурлакову.

– Ну, как ваши успехи?

– Ничего интересного, – с сожалением ответила Людмила Петровна. Только то, что вы, наверно, и так знаете. Примерно пятеро молодых людей, в разноцветных куртках с капюшонами, вышли из подъезда. Капюшоны подняты – лиц не разглядеть. Вроде бы парни. Там у них на пятом этаже живет такой Вовка-инвалид, в квартире которого что-то вроде трактира…

– Езенков Владимир Иванович, – подтвердил капитан.

– Возможно, это его гости. К нему, говорят, и конный, и пеший шли, всех привечал. Только я думаю…

– Ну-ну? – подтолкнул Бурлаков.

– Моя подруга, Людмила Ивановна, жаловалась не раз, что Вовкины гости приличиями себя не утруждают: поднимаются к нему так, что весь подъезд в курсе, а уж когда его покидают – лестница под ними трясется. Скачут через несколько ступенек, орут, хохот, мат… Разогрелись! А эти вышли тихо. Никто ведь не слышал?

– Да кому там услышать?! – поморщился Бурлаков. Будний день, кто на работе, кто на учебе, одна квартира на четвертом этаже вообще пустует, ваша подруга в отъезде. Первый этаж весь под офисы занят. У соседа Антонины Семеновны, что за стеной, телевизор орал, у хозяина проблемы со слухом. Обычное дело. Езенков клянется, что у него гостей в тот день не было, а сам, между тем, лыка не вяжет. При его-то материальных возможностях!.. Вернее, полном отсутствии таковых. Хотя на момент опроса, и правда, у него никого не было.

– С другой стороны, мы же не знаем, когда это случилось? Может, это несчастье с Антониной Семеновной произошло гораздо раньше, чем вышли молодые люди? – тонко намекнула она на ответную откровенность.

Бурлаков молчал.

– Ну нет, – продолжила логические построения Людмила Петровна, – раньше случиться не могло.

– Почему?

– Потому что вышли они после Юли и Киры. А, кстати, как грабители попали в квартиру? Дверь взломали? – спросила Людмила Петровна, решив не деликатничать и переть напролом, спрос – не убыток.

– Вот, вот! – расхохотался Бурлаков. – А я все жду, когда же вы зададите этот вопрос. Он должен был у вас возникнуть сразу. Эх вы, горе-сыщица!

– Да в сыщицы это ведь вы меня записали, Вадим Сергеевич! Это вы у нас – специалист по криминалу, а мне, слава богу, не часто приходилось сталкиваться с уголовщиной. Да еще и люди мне не совсем посторонние, растеряешься тут. Я весь день чувствую себя так, как будто меня по голове пыльным мешком стукнули!

– Не скромничайте, – отмахнулся Бурлаков. – А взлома не было. Да и как вы себе представляете? Старушка, я так понимаю, была особой деятельной и энергичной. И вот, ломятся к ней в дверь, а она чего-то ждет? Не звонит в полицию, не стучит в стенку, не кричит с балкона? Все равно кто-то услышал бы!

– Может, у нее тоже телевизор орал?

– Орал, да… Но взлома не было.

– Значит, сама открыла? Но эти молодые люди не вписываются в контингент клиентов Антонины Семеновны! Она открывала только знакомым, а с молодежью вообще предпочитала дела не иметь.

– Откуда вам это известно? Вы можете дать стопроцентную гарантию?

– Да, действительно… Это лишь ее утверждение… А отпечатки?

– Чужих нет.

– Ничего хитрого! Сейчас холодно, многие ходят в кожаных перчатках. Их могли просто не снимать!

– Или кто-то открыл дверь «родными» ключами.

– Или подделал ключи!

– Маловероятно. Что у нее, сейф с валютой или полная квартира антиквариата? Во всяком случае, всех родственников опросили. Никто из них никогда ключей не терял. Да ключи-то и были, кроме самой хозяйки, только у дочери и внучки. Дочь была на работе, внучка в колледже.

– А нож нашли?

– Нет, конечно. Унесли с собой. А что там вы упомянули про Юлю и Киру? Когда они выходили из подъезда? Кира – она кто?

– Кира – подруга Юли. Но тогда получается…

– Что получается? – вцепился Бурлаков.

– Моя новая приятельница… моя информаторша… – девочка Катя – сказала, что незадолго до того, как эти молодые люди вышли из подъезда, оттуда выскочила Юля и побежала, а за ней – ее подруга Кира, она же Кирилл, поскольку считает себя парнем.

– А вот это интересно! Это очень интересно!

– Что интересно?!

– Про Юлю и Киру.

– Что Кира считает себя парнем?

– Ну, это интересно разве что для специалистов.

– А чем тогда интересно?

– Тем, что они выходили из подъезда.

– И что тут интересного?

– То, что Юля в это время была в колледже. По крайней мере, она так утверждает. Мать звонила ей, когда случилась эта беда, велела ехать домой.

– Ну, вот видите?

– Ничего пока не вижу!

– Значит, так оно и есть!

– Но ведь ваша Катя их видела же?

– Не думаете же вы? Нет, вы не можете этого думать!

– Чего – этого?

– Это ужасно, даже предполагать о причастности Юльки к этому зверству!

– Людмила Петровна, дорогая, не мне вам рассказывать, какие ужасы происходят в нашей жизни. Так называемая бытовуха. Вы же смотрите телевизор.

– Это просто невозможно! Даже смешно, честное слово!

– А ваша малолетняя помощница не могла чего-то перепутать?

– Я теперь уже ни в чем не уверена! Одно знаю точно: бабушка с внучкой были очень привязаны друг к другу и ссорились, вроде бы, только из-за этой Киры. И Дуня, то есть, Евдокия Валерьяновна, говорила, что, даже умирая, ее мама говорила о Юле, а не с нею, дочерью, прощалась.

– Будем разбираться. Кто-то врет.

– Или ошибается.

– Или ошибается…

– А если врет Юлька?

– Людмила Петровна, вы задаете риторические вопросы!

– Даже если Юлька врет… она могла соврать со страху. Она – ребенок, ведь ей всего шестнадцать! И еще, они в этом возрасте все максималисты. Она, поссорившись с бабушкой, просто могла в гневе выскочить, не заперев дверь, торопилась, раз ее в подъезде ждала эта Кира! А эти парни вполне могли быть гостями Вовки-инвалида и увидели, что дверь не заперта. Знали, что у Антонины Семеновны денежки водятся, и воспользовались.

– Почему вы думаете, что Кира ждала ее в подъезде?

– Потому что бабушка Киру не жаловала. Вряд ли она пригласила бы ее войти.

– Кира ждала в подъезде… – повторил Бурлаков.

– И все-таки, это ужасно – то, на что вы сейчас намекаете!

– А я намекаю? – удивился капитан.

– Ну, даете пищу для размышлений!

– Людмила Петровна, дорогая! Конечно же, она могла в гневе просто не запереть за собой дверь! Успокойтесь, пожалуйста! Я надеюсь, вам не надо напоминать, что разговор между нами? Чтобы мне не пришлось пожалеть о своей откровенности?

Это был уже не миляга Вадим Сергеевич, а замначальника угрозыска Приволжского РОВД капитан Бурлаков В.С.

– Напоминать не надо!

– Ну, тогда всего доброго. И спасибо за помощь.

– На здоровье, – буркнула Людмила Петровна.

– И не расстраивайтесь вы преждевременно! Еще ничего не выяснено.

Про Лиду не спросил.

Почему-то Людмила Петровна уже не хотела, чтобы Бурлаков когда-нибудь стал ее соседом. Даже мысль о том, что Юлька каким-то боком может быть причастной к случившемуся, казалась ей кощунственной. А ведь она сама дала наводку Бурлакову.

– У-у-у, трепло несусветное, старая калоша, – обругала она себя, но легче не стало. – Вечно суешь нос, куда не надо!

«Куда это ты его совала, куда не надо, и когда?!» – проснулся некстати внутренний голос, пытаясь восстановить справедливость.

Со своим внутренним голосом Людмила Петровна сосуществовали, в целом, мирно. Она давала мало поводов к тому, чтобы голос пробуждался и начинал обличать. Внутренние голоса ведь и существуют для того только, чтобы отравлять человеку жизнь и нарушать душевную гармонию. Людмила Петровна была человеком совестливым и жила, придерживаясь законов морали и справедливости. По крайней мере, старалась так жить.

Вследствие столь комфортных условий существования, внутренний голос зажирел и обленился, и пребывал в состоянии хронической спячки. Изредка, уже опухнув ото сна, вскидывался и, наверстывая упущенное, устраивал аврал: начинал заполошно ораторствовать. Люсе всегда казалось, что случалось это не вовремя и не по делу.

– Чтоб тебе провалиться! Чтоб тебя понос прохватил, а туалета рядом не было! – желала она то ли себе, то ли Бурлакову. Внутренний голос, спонтанно напомнив о себе, опасливо замолк.

Люся и без бурлаковского предупреждения даже не подумала бы рассказать Дуне об их разговоре, о возникшем у него чудовищном предположении. Мало ей, бедняге, того, что случилось. Она мужа всего три года назад похоронила. Но тот хоть умер своей смертью. Ну, относительно своей. Сам на свою задницу нашел приключение. А тут!..

И теперь ей предстоит пережить еще одну муку? И как признаться, что она, Люся, внесла свою неблагородную лепту в развитие ситуации? Нет-нет, здесь какая-то чудовищная ошибка, скорее всего, эта Катя что-то путает или привирает, ведь ребенок, что с нее взять!

Но ведь она видела ту группу парней, выскочивших из подъезда, что и сосед с балкона второго этажа! А могла и не видеть, просто от кого-то потом услышала. А сосед мог выйти на балкон несколькими минутами позже и Юльку с Кирой уже не увидеть.

Чем дольше Люся думала над ситуацией, тем более неприглядной казалась ей ее собственная роль. Но и – как промолчать? Пусть полиция разбирается?

Ей опять поплохело. И она, разозленная, опять вспомнила отсутствующих подруг. Всегда их нет рядом, когда необходима поддержка, сочувствие и совет. Им-то можно было бы рассказать все без опасения, что выболтают кому-то. Они проверены и повязаны годами дружбы, да и вообще, в свой узкий круг почти никого не допускают.

По телефону ведь всего не расскажешь. Они бы, конечно, устроили ей чистку, что рассиропилась перед милягой-капитаном, но потом все равно бы ее пожалели и нашли оправдание. У Зайки в таких случаях главная тема – «это все – фактор неожиданности! Я бы, наверно, тоже не удержалась…» Она как бы снимала с человека половину ответственности и взваливала ее на себя. Милка ударялась в религию, хотя из молитв знала только «Отче наш», да и то с подсказками, искренне считая себя при этом глубоко религиозным человеком. Она отстаивала службу почти на всех важных церковных праздниках и даже приняла однажды участие в крестном ходе. Увы, во время шествия у нее вытащили кошелек.

– А как же грех укрывательства? – возопила бы она.

– А что, есть и такой библейский грех? – пискнула бы Зоя. – По-моему, это все-таки грех перед законом. А в священном писании – грех уныния, грех гордыни…

– Грех прелюбодеяния, – не преминула бы вставить сама Люся, хорошо знакомая с вопросом, которой в свое время согрешивший муж сломал жизнь.

– Какая разница! Грех есть грех.

– Уж лучше я была бы грешна перед законом, чем перед Дуней, – казнилась бы Люся.

– Кто из нас без греха, пусть бросит в тебя камень! – с жаром резюмировала бы Милка.

Они взрастали во времена поголовного атеизма, и в деле освоения религиозной грамоты, когда повеяли другие ветра, были самоучками, не слишком прилежными.

В любом случае, подруги ее морально поддержали бы.

– Старые вешалки! – продолжала она злиться, – неймется им! Одна учиться вздумала, когда уже о душе думать пора, другой приспичило именно сейчас по санаториям разъезжать, когда я тут в таком котле киплю! Тут у Херсонских трагедия, теперь еще Гороховы прибавились! И все на мою бедную голову! Ну почему, почему?!!

Похоже, сегодня у нее был День риторических вопросов.

Внутренний голос в принципе был не согласен с выдвигаемыми Люсей в адрес подруг обвинениями, но счел благоразумным промолчать и в этом случае. Или опять уснул, что более вероятно.

На похоронах Люся, всей душой разделяя горе Дуни, все же поглядывала по сторонам: уж очень ей хотелось увидеть этого «оно» Кирюшу. Вот как в жизни бывает! Не только в телевизоре – в их Богом забытом Артюховске кипят такие страсти. Дошла и к ним культурная революция, свобода нравов, толерантность и все остальное…

И чего этим детям не хватает?! Какого рожна?! Бедная Дуня! Еще и это переживать. Если Катька ничего не перепутала, конечно.

Но возле Юльки близко никого похожего не наблюдалось. Юлька, в черном свитере и черном платке, сама будто почернела, а когда на кладбище стали прибивать крышку, кинулась к гробу и закричала страшно.

– Переживает как! – шептались соседки.

– Она же все больше у бабушки была. Мать все время на работе (Дуня еще и техничкой подрабатывала в стройконторе).

– А где же ее… ЭТО?

– Не видать! Все-таки приличия блюдут.

– Может, Дунька ультиматум поставила?

– Может…

– Бабка ее терпеть не могла, царство ей небесное. Ссорились с Юлькой из-за него. Говорят, Юлька у нее денег просила, ему… ей… на операцию по смене пола.

Людмила Петровна ловила шепот и думала: в курсе ли Милка, какие страсти-мордасти кипят в ее подъезде? Никогда от нее не слышала ничего подобного! Хотя про Вовку-инвалида была в курсе, у Милы тоже на него был большой зуб.

* * *

Евдокия Валерьяновна Горохова, в просторечии – Дуня Горошиха, была лингвистическим самородком, но сама о том не подозревала. Как не подозревала об ее существовании отечественная лингвистика, вкупе с мировой.

Дуня не изобрела никаких языковых терминов, не была автором какого-нибудь словаря, к примеру, «Профессионального словаря бондарей нижнего Поволжья», не внесла даже минимального вклада в развитие структурной лингвистики. Она и писала-то, мягко выражаясь, не слишком грамотно, делая грамматические ошибки настолько нелепые, что они казались нарочитыми.

На таком языке изъясняются нынче юные пользователи в социальных сетях: писать нарочито безграмотно в интернете есть высший шик и признак некой посвященности. Хотя, если копнуть глубже, наверное, за этим фактом все-таки скрывается застенчивость, простодушное желание не афишировать тот факт, что в школе у человека по русскому языку была тройка с натяжкой.

Дуня компьютером не владела, иначе знающие ее близко пользователи-артюховцы, осваивающие тонкости интернетного «олбанского», могли заподозрить: без Дуни тут не обошлось. Но нет, они бы были не правы. Не приложила она руку и к созданию иного какого искусственного языка, ни эсперанто, ни волапюка. Все это было создано гораздо раньше.

И все же Дуня была творцом языка – своего собственного, и только для собственного пользования. Это не был сленг, арго или блатная феня в чистом виде, и это не было обычное засилье слов-паразитов или вульгаризмов, диалектизмов или профессионализмов. Наоборот, все богатства великого и могучего, в самых крайних его проявлениях, использовались Дуней с разной степенью активности, в зависимости от того, о чем шла речь.

Дуня была талантливый эклектик и компилятор. Причем, одним и тем же словом, лишь слегка видоизменив его приставкой или суффиксом, Дуня могла называть вещи прямо противоположные. Все зависело от контекста.

К примеру, встретившись после выходных, персонал детского сада, стопроцентно женский (включая сторожей и кочегаров, вернее – операторов котельной) развивал классическую тему «Как я провела выходной». В Дунином изложении рассказ звучал примерно так.

«Чуть свет прохрюкалась, в глазенки похлюпала, губешки начвалакала кое-как, в полуперденчик закутешкалась – и вперед, на рынок почимчиковала. Причвалакала домой – и в руках, и в зубах, три сумки: картошка, тосе-босе… Запышкалась, вкрай! Сам еще дрыхнет, а дочка уже на свой футбол усвистела, даже чепушку после себя не помыла, как чай пила.

Рассупонилась, только плюхнулась, пипирку заварила, хоть чайку хлебнуть – сам нарисовался: «Дуня, телефон мой не видела?!». Прошмандырили все хурхуны, разве такую пендюрку сразу найдешь?! А мой телефон, как на грех, разрядился! Сам-то уже и загорил! Затырхались – искали! На меня вяньгать уже начал, верите?! Я виновата, что трынделку свою вовремя заряжать не поставила!

Расширкались с ним немножко. Ну, нашли. Села опять за чай, а там не чай – холодец! А во рту – Мамай прошел, все выжжено! И только рот растрямкнула – «Дуня, пуговица оторвалась!» Пришпандорила ему пуговицу. На завтрак хлебова никакого нет, а ему – похлебать с утра подай!

Скандибекала омлет на скорую, вбрякала пять яиц, сидит, уминает свою дрышлю! Я себе новую пипирку заварила. Чебурдыкнулась на стул – слава тебе господи, и мой черед пришел почвалакать!

Ну, а после – понеслась Манька по кукурузе! Сам-то в гараж свой ушмякал, даже не побрился, так и свинтил, как мамуас, заросший! И надо же – вдвоем завтракали, а чепушек полна раковина! И так вот день напропалую, к вечеру ухыркалась так, что только на подушку бякнуться!»

Причем, что интересно, изъяснялась Дуня на своем языке только в близком кругу, подсознательно понимая, что в иных кругах будет неправильно понята. А уж с чиновными людьми разговаривала правильным, местами даже вполне литературным языком.

Дуня была дамой колоритной. Не слишком высокая, чуть выше среднего роста, телесно она была одарена природой более чем щедро. На юношеских фотографиях она выглядела пухленькой, но стройной миловидной брюнеткой с курносым носиком.

К своим пятидесяти с некоторым хвостиком Дуня значительно приумножила изначально отпущенное ей природой. Все было при ней, и всего было не только в достатке, но весьма в избытке. При взгляде на нее рождалась мысль, что женщина живет, как птичка, безмятежно, и в ладах со своей совестью. Совесть ее не отягощена проблемой лишнего съеденного куска и ужина после шести (захотелось – и съела, что такого!) и не истязает ее по ночам укорами. А о диетах женщина имеет весьма поверхностное представление и не собирается на старости лет его углублять.

Характер у Дуниной совести был таким же покладистым, как и у нее самой. Одним словом, Дуня жила по принципу одной из героинь Клары Новиковой: столько в себя за всю жизнь вложено, и что ж теперь, от этого избавляться?!

Кое-какие проблемы все же существовали. Например, Дуня обладала щедрым даром природы седьмого размера. Бюстгальтер седьмого размера купить было непросто. Муж шутил: «Дальше уже – только рюкзаки!» Тут ее выручала сотрудница, Людмила Петровна, соседка которой Лида Херсонская работала на швейной фабрике, специализировавшейся на пошиве постельного белья и медицинских халатов. Лида Херсонская сама, или кто-то из ее товарок, кому она подгоняла шабашку, выполняли оптовый Дунин заказ на пошив трех-четырех бюстгальтеров сразу, когда появлялась нужда.

Но имелись и свои преимущества в обладании таким выдающимся бюстом, которые отмечал Дунин же муж. «Подушек не надо, – хвастался он корешам, – на одну титьку лег, второй прикрылся. И мягко, и тепло, и звуконепроницаемо. Опять же, природный материал, экологичный, не то, что грязное куриное перо или синтетический наполнитель!»

При этом Дуня несла свой вес легко. Как-то довелось им с Людмилой Петровной гулять вместе на свадьбе – сотрудница выдавала дочь замуж, и они получили приглашения. Людмила Петровна диву давалась, глядя на то, как пышнотелая Дуня в яркой фиолетовой кофте с блестками, словно гигантская экзотическая бабочка, порхала вокруг своего мужа в танце.

«Она, наверно, и канкан сможет!» – завистливо думала Людмила Петровна, сроду не умевшая хорошо танцевать и за всю свою жизнь не освоившая этой премудрости, несмотря на худосочность и малый вес.

А уж карими глазками с поволокой Дуня в свое время, наверное, подстрелила не одного воздыхателя, пока не нарвалась на будущего мужа – шоферюгу Толика Горохова.

Прожили они с Анатолием Николаевичем в любви и согласии 30 лет с гаком. И любовь, вроде бы, закончилась на каком-то отрезке жизненного пути, и согласие было относительным. И, как не без оснований полагала сама Дуня, Толик был ей не всегда верен в силу профессии шофера и склонности к разнообразию абсолютно во всем. Но ее ровный покладистый нрав и просто-таки библейское терпение удержали семейную лодку на плаву.

Смастерили они четырех дочерей. Анатолий все лелеял мечту о сыне, но когда Дуня родила в 38 лет четвертую, Юльку, и муж через пару лет приступил к ней с претензиями и требованием работать над ошибками до победного конца, она скроила символическую фигуру из пяти пальцев и поднесла ее мужу к носу.

– Видал?

– Ты чего, Дусечка? Офонарела?

– Да это ты офонарел. Я тебе что, корова-симменталка?

– А при чем тут симменталка?

– Может, и ни при чем. Но что корова – это точно. И по размерам, и всю жизнь дойная. А ты знай, раскатываешь на своей пыхтелке-тарахтелке.

– Я что, не для семьи раскатываю?

– Для семьи, но раскатываешь! А я тут в это время пешком вошкаюсь с четырьмя.

– Дусечка, а как же наследник?

Дуня обидно захохотала.

– А что ж ты ему в наследство собираешься оставить? Свою ржавую «копейку»? Тебе вон родитель дом оставил, а ты хоть приданое дочерям собери!

– Ну, как… Фамилию передать…

– Ах ты ж, божечки! Фамилия-то у нас знатная какая! Гороховы мы! Прямо-таки ваше велико!

Анатолий Горохов, простите за каламбур, был огорошен. Он едва ли не впервые видел свою Дусечку в столь раздраженном состоянии и столь категоричной.

Родословную он, конечно, проследить не мог – не боярский и даже не купеческий род, мастеровой. Но в старом Артюховске все же фамилия была известная, что-то вроде династии: как только мужчины в семье достигали положенного возраста, путь им был – на бондарный завод, если не в рыбаки. И были Гороховы на заводе всегда на хорошем счету.

Анатолий первый изменил семейной традиции, и не ему было касаться династических нюансов. Но сколько ему пришлось вытерпеть подковырок, приколов, издевок от мужиков на тему «бракодел»! У сестры его, между тем, трое пацанов. Ну что за несправедливость! Дед и отец, небось, в гробах там переворачиваются.

Несколько робких попыток вернуться к интересующей его теме положительных результатов не дали. Дунька больше не произносила многословных речей на своем тарабарском языке, а только молча совала ему под нос крепенький кулачок с высовывавшимся между собратьев большим пальцем.

Если ему не часто приходилось видеть жену раздраженной, даже разъяренной, то и Дуня не могла припомнить другого случая, чтобы муж спасовал перед ней. А бабам только дай слабину! Дуня входила во вкус, и все чаще стала огрызаться по разным поводам.

Между тем, ей уже было далеко за 40, и муж наконец осознал тщетность попыток переломить ситуацию в свою пользу, воплотить в жизнь маниакальную идею о наследнике. Он передал бы ему все шоферские навыки, и они бы вместе ремонтировали верного коняшку – «копейку». Она была в отличной форме, стараниями хозяина. Называя ее ржавой, Дуська гиперболизировала.

Говоря Дуськиными словами, его хрустальная мечта крякнулась. Посему он счел себя в полном праве предаться печали, а способ печалиться избрал в соответствии с вековыми российскими традициями.

– Где же тебя черти носили? – не в силах придумать ничего оригинальнее, лютовала Дуня, отстирывая угвазданную в попавшейся на пути луже мужеву одежку.

– Мои черти знают мой домашний адрес, – из последних сил сохраняя чувство собственного достоинства, отбивался страдалец, едва осознающий, на каком свете он находится. – И принесли меня к родной жене, а не к чужой!

– Хоть бы раз они ошиблись адресом и отнесли тебя к чужой! То-то был бы мне святой праздничек!

Дуня искренне верила тому, что говорила, хотя, случись такое, наверняка побила бы все окна в доме, куда ошибочно доставили ее мужа черти. Ибо – закон собственности. Хоть плохое, но мое. Заимей собственное, а чужое не тронь!

Анатолий предавался печали все чаще и все активнее, так что, возвращаясь однажды от разделявших с ним печаль друзей, не добрел до дома и уснул на мокрой весенней земле. Срок ли его настал, имела ли место врачебная халатность, но медицина оказалась бессильна: Анатолия Николаевичане спасли от летального исхода, вследствие крупозного воспаления легких.

Может быть, выдвигая претензии к небесам по поводу не рожденного им сына, он просто маскировал усталость от жизни. Много лет он добывал хлеб насущный для пяти своих баб, впахивал на двух дачах и вследствие этого притомился. Источник его жизнелюбия иссяк. А может, он раздражил своим ропотом силы небесные, и они его покарали. Дуня в эти тонкие материи не вникала и, горячо оплакивая мужа, кляла его, на чем свет стоит.

Рыдая над гробом, она, уткнувшись в окаменевшую мужнину грудь, шептала ему:

– И чего ж это ты в этот ящик утрямкался? В костюм закутешкался, прямо жених, смотрите на него! Чего тебе не жилось-поживалось? Ты на кого меня оставляешь? А если б я взяла да и хряпнулась, да законопатилась бы в гроб? Я же так не делаю! Юльку еще на ноги не поставили! Муляло тебе на этом свете? Знаешь, ты кто? Ты – дезертир!

Да, одну только Юльку и не успел он поставить на ноги. Три старших дочери уже повыскочили замуж, более или менее благополучно, кто более, кто менее.

Юлька с малолетства была головной болью для матери и слабым, но все же утешением, для несбывшихся надежд отца. Росточком она пошла в мать, комплекцией тоже – кругленькая, с женственными формами. Да курносый носик, задорно торчащий между пухлыми румяными щечками, да карие глазки с поволокой – пожалуй, это было и все, что она взяла от матери. Аппетитный симпомпончик.

Характер у нее точно был отцовский – резкий, взрывной, нетерпимый, в отличие от трех своих старших сестер. Те были в мать – мягкотелые, добросердечные, терпеливые, хорошие жены. Юлька росла, как уже говорилось, пацанкой.

Дуне в голову иногда закрадывалась мысль, что, будь она сама постройнее, дочь не была бы такой воительницей. И сама Дуня, и старшие ее дочери, которые тоже уже начинали расплываться после родов, легко несли свой вес и формы, Юлька же, со своим бунтарским характером, наверное, с ужасом представляла, что и она когда-нибудь станет такой пампушкой. Отсюда – и противоестественное в ее возрасте якобы отсутствие аппетита, и нелюбовь к сладостям (кто бы поверил!), и мужской стиль одежды, и увлечение мужским видом спорта – все из чувства противоречия. Кому? Судьбе, наверно, природе…

Отец не просто поощрял ненормальную, на взгляд Дуни и прочих обитательниц пятиэтажки, страсть гонять на пустыре с пацанами в футбол. Он буквально раздувался от гордости за свою дочь и даже иногда сам выходил с ней на поле попинать мяч.

И только автомобильную грамоту она так и не постигла, несмотря на все старания Анатолия Николаевича передать водительские навыки. Вождение она, конечно, освоила, и когда приходилось ездить на дачу, гоняла там по сельским дорогам на «копейке» без опаски, и без прав, по малолетству. Но если случалась какая-то неполадка, она объясняла отцу, что не так с машиной, как истинная женщина: «что-то там др-р-р – др-р-р и пых-пых!». Не возникало у нее желания ковыряться в моторе, доискиваясь причин. Толик махал рукой в безнадежном отчаянии: баба – она все же и есть баба.

А когда Юля записалась в секцию женского футбола, тут вообще уже пошли и утренние пробежки, и спортивная диета, и бесконечные тренировки. Юлька превратилась в стройняшку и имела все основания гордиться собой и своими достижениями. Но Дуня-то понимала, что против природы не попрешь, и всему свой черед.

Ни в родной пятиэтажке, ни в школе подруг у дочери не было. Однако никогда она по этому поводу не комплексовала, наоборот, бравировала тем, что в друзьях у нее – сплошь мальчишки. Да и последующее поступление в технологический колледж уж на такую женскую специальность – бухгалтер, ничего не изменило: обзаводиться подружками дочь не спешила.

А может, наоборот, это девчонки не горели желанием дружить с парнем в юбке. Хотя, строго говоря, юбки Юлька надевала в исключительных случаях, а так все больше – джинсы, майки, свитера. Унисекс. Впрочем, форма одежды в наше время – вовсе не показатель принадлежности к полу.

Но и это тревожило Дуню и бабушку Тоню в меньшей степени, чем факт, что у их дочери и внучки никогда не было мальчика, при том, что она постоянно окружена парнями. Ведь не уродина, из десятка не выкинешь, говорила Антонина Семеновна, недоумевая. И никакого расстройства с ее стороны по этому поводу, никаких девичьих слез в подушку никогда, никакой задумчивости и загадочной легкой грусти!

Насмотревшись страшилок по телевизору, бабушка и мать начинали опасаться, что их ребенок когда-нибудь вздумает осознать себя мужчиной, в духе времени. Юлька-то ведь тоже смотрела телевизор – переносчик нравственной инфекции! А потом появился еще и этот интернет, чтоб его черти взяли, – настоящий рассадник…

Пока, правда, никаких разговоров на эту душераздирающую тему не возникало: то ли Юлька еще не определилась с выбором, то ли хорошо «шифровалась». И вот тут на горизонте семейства Гороховых возникла Кира.

Кира Журавлева тоже была студенткой технологического колледжа, только уже последнего, выпускного курса. Была она приезжей, родиной ее был такой же маленький городок на Волге, как и Артюховск, только в другой области. Уж почему она приехала поступать в Артюховск – неизвестно, ведь маловероятно, что в ее родном городе не нашлось учебного заведения, где бы учили на бухгалтера.

Жила Кира на съемной квартире. Сама она в футбол не играла, но была ярой болельщицей. Видимо, на этой почве их с Юлькой пути однажды и пересеклись. Девчонки стали – не разлей вода, и Дуня с Антониной Семеновной с облегчением перевели дух. До поры до времени.

Кто-то из ее клиентов настучал тете Тоне, что Кира с Юлькой ходят в обнимку, причем длинная Кира, чуть пригнувшись к невысокой Юльке, обнимает ее за шею, «как собачонку», Юлькина голова едва торчит из сгиба Кириной руки. «Прямо как парень с девкой», – сигнализировали доброжелатели.

Припомнили Антонина Семеновна с Дуней, как Юля покрывалась румянцем, когда рассказывала о своей подруге, и то, что Кира носила в ухе одну серьгу, как сейчас носят многие парни. И хотя девушка не часто бывала у них в гостях, вспомнили мать с дочерью и то, что видно было невооруженным глазом: в этой паре лидер – Кира, а их дочери и внучке отведена роль обожателя. И не потому, что Кира старше на два года, и не по складу характера – Юлька никогда не была ведомой. Почему?!

– Эх, родила тебя мать, да не облизала! – глядя вслед Кире, скорбно вздыхала бабушка Тоня.

Запретить им видеться? Как бы не так! Не в том они возрасте. Да и как запретишь, ведь учатся в одном учебном заведении. И задушевные разговоры на щекотливую тему могут только привести к худшему!

А потом внучка, предварительно взяв страшную клятву с бабушки, что та не расскажет матери, попросила у нее денег Кире на операцию по смене пола. В первый момент Антонина Семеновна испытала облегчение – не сама внучка хочет стать мужиком. Но тут же от своей клятвы и открестилась, с сознанием полного морального права: все равно, хрен редьки не слаще. Скрывать от родной матери такое!

– Я с тобой тюнюнюнькаться не буду! – кричала в бессильном отчаянии Дуня. – Я тебе не твой любимый папочка! Как запендюрю ремнем по твоей шестнадцатилетней заднице!

Все трое вполне адекватно оценивали Дунину угрозу: она, прежде чем комара прихлопнуть, предупреждала его о грядущих санкциях и извинялась, что вынуждена их применить. Детвора в садике, вверенная ее попечению, звала ее не по имени-отчеству, как прочих воспитательниц и нянь, а тетей Дунечкой. Впрочем, этот факт мог объясняться еще и претенциозным, труднопроизносимым для маленьких деток именем Дуси: Евдокия Валерьяновна.

Юлька высокомерно усмехнулась, схватила куртенку и бабахнула дверью. Дома не ночевала две ночи, на занятиях не появлялась. Дуня с бабушкой Тоней через одногруппниц Юльки вынуждены были заочно принести ей свои извинения, и она явилась домой. Вопрос больше не поднимался, но и с повестки снят не был.

Вот уж напасть!

Бурлаков

Капитан Бурлаков сидел в своем служебном кабинете за столом темной полировки, с потрескавшейся от разрушительного действия времени столешницей, в задумчивости. Задумчивость его периодически нарушалась телефонными звонками, на которые он отвечал, используя широчайший диапазон интонаций, в зависимости от того, с кем общался. Изредка звучала и ненормативная лексика.

Матерщину, в отличие от многих коллег, Бурлаков не уважал в принципе, но… С волками жить – по волчьи выть, как говорится. Некоторыми коллегами он не был бы понят.

Периодически же открывалась дверь в кабинет, впуская нового посетителя – сотрудника или гражданское лицо, злым ветром судьбы занесенного в Приволжский РОВД славного города Артюховска. Гражданские лица обращались с дверью почтительно и, соблюдая должный пиетет, прикрывали ее почти бесшумно. По крайней мере, они старались, или делали вид. Бурлаков при этом каждый раз вспоминал читанное в маршрутке объявление – обращение к пассажирам: «Дверь закрывайте душевно, а не от души!»

У некоторых особо пугливых посетителей даже походка менялась: они еще у двери привставали на цыпочки и приближались к бурлаковскому столу балетными па. Это происходило либо с очень законопослушными гражданами, не имевшими ранее счастья сталкиваться с полицией, либо с теми, чьи рыльца были слегка в пушку.

А вот коллеги при входе не церемонились и захлопывали дверь по-свойски. Каждый из них вкладывал в это единицу силы различной величины, в зависимости от возраста, комплекции и активности, с которой посещал спортзал. Как чуткий инструмент под руками виртуоза-исполнителя, дверь в процессе затухающих колебаний издавала звуки различной музыкальной окраски и наполнения.

Когда Бурлакова навещал, например, разъяренный шеф, дверь по-шаляпински ухала и долго сотрясалась мелкой дрожью, и тогда с инфернальным скрипом открывалась дверца шкафа, темной же полировки, – словно дверь в преисподнюю. Шкаф, вероятно и очевидно, был ровесником письменного стола.

Открывшись, дверца являла присутствующим мрачное нутро шкафа, с различными предметами форменной одежды хозяев кабинета, развешанными на плечиках. А на нижней полке – выстроившиеся в ряд берцы и туфли, хорошо пожившие, но блестящие, как новенькие. Доводилось тут стаивать в свое время даже кирзачам.

Обувка смазывалась щедро, немало гуталина доставалось и на долю полки. Пористая, из ДСП, со временем она пропиталась едучей обувной мазью, стала черной и блестящей, словно антрацитовая плита. У посетителей в головах вихрем проносился ассоциативный ряд, но у всех разный. У законопослушных: уголь – печь – тепло – зима – елка… У тех, чьи рыльца были в пуху: уголь – отбойный молоток – товарняк – теплушка – Сибирь – лесоповал…

Из шкафа медленно начинал заползать в кабинет специфический мужской дух, состоящий из смеси брутального одеколона «Шипр», уксусного запаха ваксы и тяжелого – заношенной обуви. Этот запах был настоян на десятилетиях и для коллег Бурлакова привычен, почти не ощутим, но посетители при распахнутом шкафе долго в кабинете не выдерживали.

Теоретически, дверца должна была фиксироваться бумажным листом формата А-4, многократно сложенным в толстенький квадратик. Но от длительного использования квадратик истончился и истрепался. Он фиксировал дверцу уже не столь добросовестно, и от регулярных мощных ударов входной дверью и сотрясения стен шлепался на пол. Шкаф начинал медленно открываться, вещая скрипучим гласом судьбы: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

Иногда в голову Бурлакова закрадывалась мысль, что этот феномен, наполовину природный, наполовину рукотворный, способствовал повышению процента раскрываемости преступлений. Хозяева кабинета злостно использовали особенность шкафа как фактор физического и психологического давления на подозреваемых. Проще говоря, давили на психику. Иногда при открытом шкафе удавалось чрезвычайно быстро «расколоть» не слишком закоренелых правонарушителей.

«Шпингалет надо присобачить. Или крючок какой-то», – в очередной раз автоматически подумал Бурлаков. Операция откладывалась со дня на день, в том числе и из-за отсутствия времени.

Как у всякого нормального опера, у него было сразу несколько дел в производстве. Тот факт, что по громкому, весьма впечатляющему обывателей, наименованию должности он был целым заместителем начальника районного угро, не освобождал Бурлакова от необходимости самому заниматься разыскной работой и раскрывать преступления.

Конечно, львиную долю вели оперативники рангом пониже, но далеко-далеко не все. Тем более, в штате постоянно появлялись то вакансии, то заболевшие, то отпускники, то выехавшие на сессию студенты-заочники, а сейчас была даже одна декретница.

На столе перед капитаном лежало несколько папок с материалами, которыми на ближайшее будущее обеспечили его криминальные реалии родного Артюховска. Следуя многолетней привычке, он набрасывал в блокнот план на сегодня. Начальными пунктами шли безотлагательные мероприятия, в конце – не столь срочные. Первым пунктом на сегодня было обозначено посещение технологического колледжа.

Опрошенная младшим лейтенантом Лысенко, малолетняя свидетельница Катя Семченко стояла насмерть: она видела Юльку и Киру в день нападения на Юлькину бабушку. Иногда Катька поглядывала за спину беседовавшего с ней «дядьки мента». За спиной Лысенко мать, в принципе не возражавшая против опроса дочери полицией, исподтишка грозила кулаком правой руки, а указательным пальцем левой показывала на рот – захлопни, мол!

Но Катька еще не успела впитать житейскую мудрость взрослых: меньше видишь – крепче спишь. Она пока хорошо усвоила только только ту часть родительской и школьной педагогики, где говорилось о честности в общении со старшими. Всякие тонкости насчет выборочной откровенности давались ребенку сложнее. Да и законы добрососедства, кумовства и землячества были ей, по счастью, еще неведомы. Поэтому Катька уверенно повторила то, о чем ранее рассказала Людмиле Петровне.

Вторым пунктом в плане-минимуме Бурлакова следовал обход старых дач, в связи с делом Херсонского… Мало ли… Повстречается приехавший с инспекцией на свой участок дачник, которого еще не удалось опросить по месту проживания, и который что-то видел неординарное. Или уже опрошенный вдруг вспомнит какую-то деталь. Да и вообще, было желание еще раз осмотреть место происшествия, благо – дождь прекратился. Вроде бы… Надолго ли?

И да, там же есть еще одно дело. Осмотреть дачу Легостаева. Хозяина пока не удается найти и опросить, хотя его и подали в розыск.

Последним пунктом в плане значилась еще одна беседа с директором Музея купеческого быта Мирюгиным Никитой Михайловичем.

Вадиму Сергеевичу Бурлакову минуло 46 лет. Он достиг «ведомственного» пенсионного рубежа и мог в любой момент закончить карьеру по выслуге лет. Но пока что с погонами расставаться не собирался, как это сделали многие его коллеги, дослужившие «минималку» и разбредшиеся по охранным структурам, службам безопасности фирм и фирмочек.

Он не то чтобы пылко любил свою работу. Скорее, он к ней привык, притерся и привязался. Как к когда-то любимой, но с течением жизни разлюбленной жене, которую ценишь как испытанную боевую подругу и на другую менять не собираешься, хотя и поглядываешь по сторонам.

Бурлаков по сторонам не поглядывал. Он делал свою работу хорошо, в силу врожденной дотошности и добросовестности и нажитому опыту. Ничего другого он делать не умел, а переучиваться в конце пятого десятка и не желал.

Скорее, не переучиваться, а перестраиваться. Одно дело – подчиняться начальнику, другое – хозяину. тем более, что многие минусы его работы уравновешивались некоторыми плюсами, а издержки есть во всяком производстве. Нервишки уже, конечно, пошаливали, и сердечко давало о себе знать, но ведь, как ни крути, полтинник шел к завершению. Было бы странно, учитывая специфику работы, если бы он оставался здоровяком. Такое возможно, если человек патологический пофигист, а Бурлакову это качество никогда свойственно не было.

В первые годы его служебной деятельности, среди коллег ему дали прозвище Застенчивый. С годами пообтесался, приобрел уверенность в себе. Не ожесточился, но стал жестче.

Жизнь научила великому искусству дипломатии. Как в любом коллективе, в их тоже были представлены характеры, порой диаметрально противоположные. Некоторым сослуживцам он в обычной жизни, как говорится, руки бы не подал, но не в его компетенции был подбор кадров. Работа есть работа, а работу нужно делать хорошо, ты сам ее выбираешь, – таков был его принцип. В противном случае – уходи, а на предмет «уходи» – смотри выше.

Когда Вадим поступал в Астраханскую школу милиции, отец, потомственный рыбак, по-пьяни вынес суровый вердикт:

– Собачью работу ты себе выбрал, Вадька. С твоим характером, думаю, ты на ней долго не продержишься, зря время на учебу потратишь. А может, со временем и сам особачишься… Тогда уж лучше уходи в рыбаки. Или в бондари.

Он сумел не «особачиться», но Застенчивым его уже давным-давно никто из старых друзей не звал. А пришедший на смену выбывшим молодняк просто не знал его юношеского прозвища.

– Ты там звезд-то особо с неба не хватай, – напутствовал батя, когда Вадим приобрел заочное высшее юридическое образование и получил повышение. – Выше взлетишь – больней падать!

Звезд он нахватал мало, поэтому в свои 46 ходил в капитанах, хотя многие однокашники давно уже носили полковничьи звезды. Честно говоря, странно было бы надеяться на большее, если всю жизнь проработал даже не в ГУВД, а в РОВД заштатного городка, не рвался за «потолком» и не соглашался переводиться из Артюховска.

Но вот, дослужился до должности замначальника, а после недавней истории с пропавшим сыном заммэра оказался на хорошем счету у руководства. Взысканий уже почти год не имел, и к осени справедливо ожидал майорских погон.

Но главное, среди артюховских граждан, злой волей судьбы столкнувшихся с законом, за минувшие долгие годы сложилась легенда о порядочном менте.

По договоренности с кураторшей бухгалтерской группы №414, Бурлаков подъехал ровно к десяти. Марина Андреевна, в джинсиках и кардигане цвета «пепел розы» (в кабинете было не так чтобы жарко), и сзади казалась пионеркой, и спереди оказалась далеко не пенсионеркой, хотя рубеж сорокалетия уже явно преодолела.

Импозантный капитан, смуглый сероглазый шатен с элегантно посеребренными висками, тоже был по росту и стати не молодой Стивен Сигал и не Гоша Куценко. Немного выше среднего роста и среднего телосложения, но это уж как на чей вкус. На вкус одинокой Марины Андреевны, посетитель был – самое то, и она добавила в голос горловых переливов.

– Кира Журавлева? – задумчиво промолвила она. – Девочка не совсем обычная… Она не местная, из другого города. Знаете, у нас ведь общежития нет, наш контингент – свои, артюховские, ребята. Приезжих немного, что их тут может привлекать? Наоборот, все в Астрахань едут поступать из окрестных сел да городков.

Она вздохнула с осуждением и некоторой долей зависти.

– А если приезжают, то те, у кого здесь родственники. Есть, где на постой встать. Очень немногие снимают квартиры. Или где-то подрабатывают, чтоб их оплачивать, или родители могут себе позволить за квартиру платить.

У нас ведь конкурс маленький… если честно, его и совсем нет. К нам документы подают так, чтоб уж наверняка поступить. Куда сейчас без диплома?

Так вот, Кира из тех, чью квартиру оплачивают родители. Отец не родной, она единственная из семьи – Журавлева, мама и два младших брата – Сботовы, как и отчим. Вполне возможно, поступление в наш колледж было поводом уехать из семьи, а родители если не приветствовали, то и не препятствовали.

Видимо, отношения в семье сложные, за три года, что Кира – наша студентка, никто из родителей ни разу у нас не побывал. Удивительное безразличие! И еще могу предположить: девочка не из мажоров, потому что деньгами не швыряется, одевается скромно. Видимо, денежное содержание ее – по-минимуму.

– Марина Андреевна, вы все говорите – видимо, возможно… У вас с Кирой никогда не случалось душевных разговоров, каких-то откровенных, чисто женских бесед? А подруги у нее есть?

– В том-то и дело! Задушевных бесед она не допускает, она пресекает их на корню. И подруг у нее нет! Вернее, не было, но вот с год уже, может, больше, как задружили они с Юлей Гороховой, студенткой второго курса. Странная какая-то дружба.

– Почему – странная?

– Уж очень они разные, даже внешне. Тарапунька и Штепсель, Моисеенко и Данилец. Знаете, юмористы, братцы-кролики. Девчонки наши пересмеиваются, перемигиваются, я несколько раз заводила разговор – пыталась понять, в чем дело.

– И что?

– Ничего! Уходят от ответа. Может, просто Киры побаиваются.

– Есть основания побаиваться?

– Пожалуй, что и есть. Знаете, они ведь из домашнего гнезда вылетают, вырываются из-под родительской опеки. И понтоваться друг перед другом начинают: все такие опытные, тертые, прямо крутизна. Некоторым, в их юном возрасте, и правда, уже от жизни крепко досталось, но у большинства чистый выпендреж. Кира – девушка резкая, дерзкая, грубая. Она не играет. Здесь, в колледже, не нарывается, ведет себя более-менее в рамках, особенно после одной истории, но несколько раз мне приходилось с ней крупно разговаривать. Ударила девушку, свою одногруппницу, толкнула в лужу другую, та вся измазалась, одежду порвала. Ни одна из них не призналась – за что!

– А после какой истории?

– На праздничной дискотеке избила парнишку из пришлых, которые тут вечно хороводятся во время дискотек. Студенческий контингент-то у нас в основном женский. Пока прибежали преподаватели да дежурные, сцепились так, что еле их растащили. Хотели без полиции обойтись, но не вышло, не обошлось. Она там была просто невменяемая. Ногами дралась, представляете?

– Как же не исключили?

– Девчонки из группы ходатайствовали за нее перед директором. Только я особого воодушевления с их стороны не заметила при этом. Не знаю, чья была инициатива, очень может быть, что Кира и поднажала на них. И, как ни странно, парень, с которым она дралась. Пришел – откуда только узнал, что она на грани исключения, – сказал, что сам виноват, извинился перед Кирой. Решили простить, не ломать ей жизнь. Но, если честно, лично я в постоянном состоянии ожидания, что еще случится? Она последний год учится, мы уже начали переводить дух – может, обойдется, выпустится благополучно, да и уедет? А там – перемелется, жизнь обломает? Вы так и не скажете, что она натворила?

– Пока не могу. Скажу только, что она свидетель по одному делу, очень серьезному.

– А… это не связано с нападением на Юлину бабушку?

– Ну, Артюховск!.. – покачал головой капитан. Я убедительно прошу вас, Марина Андреевна, воздержаться от разговоров с коллегами на эту тему, – сказал он, сознавая всю бессмысленность своей просьбы.

Марина Андреевна замялась.

– Как вы себе это представляете? У меня есть руководство… Оно знает, что у меня сегодня встреча с представителем органов…

– Да, действительно, – безнадежно вздохнул капитан. – И пара-тройка очень близких подруг, которые никому никогда ничего не расскажут, если вы их об этом попросите. А как мне поговорить с Кирой?

– Но… ее нет на занятиях… И вчера не было. И… позавчера.

– А вы с ней не связывались? Номер телефона-то ее у вас есть?

– Разумеется. Не отвечает.

– А однокурсницы не в курсе? – не желая того, скаламбурил Бурлаков.

– Нет, она же на квартире живет. Можно было бы у Юли спросить, но она после смерти бабушки, насколько я знаю, еще не появлялась на занятиях.

– Но как же так? Хорошенькое дело!

– А что вы хотите?! Вирус же гуляет! Многие болеют.

– А телефона хозяйки квартиры у вас нет?

– Нет, к сожалению.

– Что ж, давайте адрес.

– Минуточку!

Марина Андреевна вытащила из ящика стола толстенькую папку с файлами. Каждой студентке в этом ее кондуите был отведен персональный файл. Нашла нужный, по алфавиту, продиктовала адрес.

– Я и сама сегодня после занятий собиралась ее навестить, – произнесла, некоторым образом оправдываясь.

– Что ж, навестите и вы, я думаю, вреда не будет, – сыронизировал Бурлаков.

Он-то собирался навестить студентку Журавлеву безотлагательно. Как выяснилось несколько позже, зря старался: дома Киры не было. Хозяйка сказала, что три дня назад девушка собрала вещи в сумку и уехала домой, якобы мать заболела.

Пока же подтекстом у Бурлакова звучало: неблагополучной студентки третий день нет на занятиях, а ты только собираешься.

«Что ты понимаешь! – обиделась про себя Марина Андреевна. – Тут и так головы не поднять – лекции да семинары, да практика, да внеклассная работа, а я еще должна бегать по дворам, как только непутевая девчонка день-два занятий пропустит. Потом ведь все равно какую-нибудь справку принесет! И как только они их добывают! На каждый чих не наздравствуешься!»

Тот факт, что капитан не проникся должным уважением к ее загруженности, был лишь второстепенным поводом для обиды. Главным же было то, что ее природой дарованное и благоприобретенное женское обаяние не сработало, она это почувствовала. Не сработали ни горловые переливы, ни изящные позы. Капитан к концу их беседы не потеплел ни на один градус, хотя оставался, в основном, корректным. Каким пришел, таким и уйдет.

Ну и фиг с тобой! Мент – он и есть мент!

– А Юля Горохова – она тоже сложная девочка?

– В общем, да, не простая, но совсем в другом плане. Она все-таки домашняя, не испорченная. В ней нет… я бы сказала… подлинки, что ли… Но я не слишком хорошо ее знаю. Так, поскольку веду занятия в их группе.

– А в Кире есть?

– Есть, мне кажется.

– Тем не менее, они дружат с Юлей…

– Дружат… Впрочем, о Юле вам лучше поговорить с куратором Юлиной группы.

– Всенепременно! – Бурлаков взглянул на часы, висевшие на стене напротив. – Как раз сейчас и поговорим! Сания Хасановна, так ведь?

– Да, у нее как раз пара закончилась в ее группе. И с девочками сможете поговорить из Юлиной группы. Я провожу вас в ее кабинет.

– А ваши девочки?

– У моих сегодня практика, они по разным местам.

Никита Михайлович Мирюгин, молодой директор недавно созданного в Артюховске Музея купеческого быта, позвонил и слезно умолял перенести их встречу на более позднее время. У него нарисовались реальные спонсоры, и встреча с ними была для него куда важнее, чем очередная беседа с представителем РОВД.

Ничего нового на предмет гибели его сотрудника Херсонского Игоря Юрьевича он рассказать не мог, кроме того, что уже рассказал. Да, чуть больше месяца назад он, Никита Михайлович, по просьбе Игоря Юрьевича принял на работу его знакомого – Легостаева Виктора Ивановича. Ну, как принял? Временно, по краткосрочному трудовому договору.

Херсонский с Легостаевым должны были освободить подвал от скопившегося там за десятилетия бытового хлама – коробок, ящиков, сундуков, забитых барахлом, сломанной техники и тому подобного. Ну, и произвести мелкий ремонт стен и перегородок, если потребуется. Работал Легостаев на совесть, выполнял все и даже больше, чем от него требовалось. Руки золотые, и не лодырь. Чтобы пили – не замечал.

Игорь Юрьевич, честно сказать, к физической работе не слишком был предназначен, основная нагрузка легла на его напарника. Как уж там они договаривались деньги делить – он не вникал, это их дело. По завершении работы все расстались, взаимно довольные.

Бурлаков пошел музейщику навстречу, так как сочувствовал. Спонсорские деньги могли уплыть у директора из-под носа. Спонсор – существо эфемерное и ветреное: сегодня он возник, завтра – растворился.

Сегодня он предан идее сбережения исторической памяти и горит желанием помочь встать на ноги музею. Завтра он вдруг осознает великую роль искусства для подрастающего поколения и возжаждет отстегнуть некую сумму перебивающейся муниципальными крохами местной малюсенькой картинной галерее. Галерея – гордость города, хотя в экспозиции, в основном, – работы местных художников-самородков. Послезавтра он начнет думать о спасении своей грешной души и жертвовать на храм. Вполне вероятно, что послепослезавтра он осознает, что заработанного своими непосильными трудами бабла на всех не хватит, а жизнь быстротечна. Проникшись скорбью, он продолжит тешить себя, любимого, и эпикурействовать.

Вадим Сергеевич не стал качать права. Собственно, они уже встречались с Никитой Михайловичем в кабинете Бурлакова, и его нынешний беглый телефонный рассказ добавил мало красок в нарисованную им прежде картину.

Херсонский работал у них чуть более года. Зачислен был сторожем, но при зачислении изъявлял согласие за ту же зарплату выполнять и всякую мелкую мужскую работу по музейному хозяйству, типа, прибить-привинтить. Мастер-хаус, одним словом. Никита Михайлович, трясшийся над каждой копейкой, прельстился его кандидатурой из соображений экономии.

Херсонский всякую работу и выполнял, добросовестно, но как умел. Никита, глядя на результаты, думал порой, что звание «Мастера-золотые руки» он бы ему не присвоил, хотя и сам не годился даже в подмастерья. «Тяп-ляп», – говорила его деревенская бабушка, или: «Не оттуда, Никитка, у тебя руки выросли. Не в отца пошел».

Уже когда Никита листал трудовую книжку Херсонского – фолиант, даже, он сказал бы, инкунабулу, не будь она столь затрепанной и замасленной («зачуханной», определила бы его бабушка), его одолевали сомнения в целесообразности приобретения столь ценного кадра. Сомнения разметала в прах Людмила Петровна. Она была соседкой Херсонских и по совместительству – подругой их музейного бухгалтера Людмилы Ивановны и экскурсовода Зои Васильевны. Эти три женщины не столь давно сыграли немаловажную роль в жизни самого Никиты, и сейчас были не просто единомышленницами, но помощницами и сподвижницами в благородном деле создания музея.

Оказывается, речь шла ни больше ни меньше как о спасении молодой семьи. Семья была молодой не по возрасту, а по стажу, и нужно было помочь декабристке-жене поднять мужа с колен, выпрямить и дать возможность сделать первые шаги. А уж учить заново ходить его она будет сама.

Никита и сам совсем недавно обзавелся семьей, и это понятие было пока что для него свято. Это стало вторым соображением при зачислении. Третьим – безусловная порядочность Игоря Юрьевича Херсонского, которую с пеной у рта гарантировала Людмила Петровна.

Короче, стихийно образовалось общество по спасению бывшего алкоголика. Причем, никто не гарантировал, что Игорь Юрьевич не сорвется. Он ведь мог насторожевать так, что потом пришлось бы подключать полицию к поискам экспонатов и каких-никаких имеющихся в распоряжении музея стройматериалов.

Вслух сомнений никто не высказывал, все дружно играли в благородство, пока однажды снедаемая беспокойством за своего протеже Людмила Петровна, вкупе с Зоей Васильевной, прихваченной для храбрости, не столкнулась глухой ночной порой у музейного забора с Никитой Михайловичем. С ранимой Лидой Людмила Петровна поопасалась делиться сомнениями, возможно, беспочвенными. Никита, в свою очередь одолеваемый начальственным ражем, вышел в ночь, подобно Гаруну-аль-Рашиду, проверить, насколько все спокойно на территории его маленького Багдада. То есть, сколь добросовестно охраняет вверенный его попечительству культурный объект сомнительный кадр.

Кадр-таки был на месте, в окне его светелки горел огонек. А приведенный им с собой на дежурство Басмач (лохматая беспородная псина темно-коричневой масти, которую Гарик недавно прикормил) учуяв пришельцев, не сходя с крыльца бдительно и злобно зарычал. Ему подтявкнула Мочалка – маленькое пушистое существо бурого цвета. Внимательный глаз мог бы определить, что в годы ее отшумевшей золотой юности она была блондинкой.

Мочалка прибилась к Басмачу в одну из ночей его дежурства и легко мирилась с полученным ею от Гарика неблагозвучным именем за не слишком обильную, но гарантированную миску с объедками. Днем она куда-то исчезала: вроде бы у пирса под плитой вырыла нору, где и щенков производила на свет. А ночами, причем по графику, то есть – когда дежурили Басмач с Гариком, строго через две на третью, помогала им коротать дежурство.

Как значительное число дам, миниатюрная Мочалка питала слабость к крупным мужчинам брюнетистого типа и повышенной шерстистости, вроде Басмача. Ее, вероятно, не тревожили мысли о часе Х, когда придет момент залезать под плиту и производить потомство. Она жила по легкомысленному женскому принципу – потом нам будет плохо, но это уж потом.

На их бдительный дуэт отреагировал Игорь Юрьевич, вышел на крыльцо с фонариком в одной руке и палкой (!) в другой.

– Кто здесь?! – рявкнул свирепо, хорошо поставленным баритоном. А ведь Людмила Петровна утверждала, что поет он, как ни странно, тенором.

Проверяющие шарахнулись в темноту.

Позже они определились с графиком, и уже по очереди изредка устраивали ночные вылазки. Но Гарик ни разу не подвел Людмилу Петровну и не заставил пожалеть о принятом решении Никиту Михайловича. Людмила Петровна со подруги, да и сам директор вынуждены были констатировать с заслуженной гордостью педагогов и с облегчением: Гарик Херсонский встал на ножки.

Все это уже было Бурлакову известно. Он, в силу своей дотошности, просто хотел осмотреть последнее место работы убиенного Гарика, поглядеть, так сказать, его глазами и влезть в его шкуру. Авось, родится какая-никакая мысль.

У Лиды Херсонской есть основания впасть в недоверие. Ведь в заброшенном колодце на старых дачах Игорь Юрьевич оказался после того, как отдежурил свою смену. Что его туда повело? Почему он не пошел прямиком домой, к горячему вкусному завтраку? Раньше за ним такого не водилось. И еще: почему Никита Михайлович предпочитает смотреть в сторону, когда случается ему беседовать с Бурлаковым? Есть что скрывать?

Решив использовать образовавшееся в его расписании окно и пообедать, Бурлаков все же заскочил прежде на работу. Дежурный сержант предупредил, что его ждут две женщины, которые занимавшемуся в этот момент в кабинете вдохновенной писаниной младшему лейтенанту Лысенко излагать свою проблему отказались.

Капитан взглянул на сотовый – пропущенный вызов от Лысенко. Как же это он его не услышал? Взбежал бодро на свой второй этаж. Возле его кабинета на двух стульях сидели, съежившись, мать и дочь Гороховы. При его приближении дружно вскочили и едва ли не руки по швам вытянули.

За окнами влачился паршивый серенький декабрьский денек, с неба опять сеялось непонятно что – то ли крупа, тут же и тающая, то ли морось, тут же замерзающая – термометр сегодня показывал ноль. Бурлаков промок, а нежданные гостьи его оказались более предусмотрительными: рядом со стульями, в небольшой нише, стояли их разложенные зонтики, уже высохшие. Видно, сидят здесь уже порядком.

Энергетики в этом месяце хулиганили особенно активно – производили регулярные веерные отключения электричества по улице Минусинской, где располагалось РОВД. Едва успел Бурлаков подойти поближе к женщинам, как свет опять вырубили, и коридор заполнил прямо-таки вечерний сумрак.

Капитан не успел разглядеть выражений лиц посетительниц, да тут и психологом не надо было быть, чтобы догадаться: на лицах – маски трагедии. Либо дитя дозрело до признаний, либо случилось еще нечто неординарное. Либо то и другое. А несчастная мать, естественно, – в качестве конвоира и телохранителя.

Когда Бурлакову приходилось читать в книгах «его глаза рассказали о многом» или «ее глаза просили, умоляли, требовали», он лишь пожимал плечами. Глаза сами по себе ничего не могут рассказывать, удивляться или гневаться, ему ли этого не знать. Они могут таращиться, щуриться, коситься… Он понимал, конечно, что это всего лишь литературный штамп, клише. Вытянувшиеся по стойке смирно посетительницы таращились, ели его глазами, как солдаты на плацу при посещении высокого чина.

Одно время Вадим Сергеевич всерьез увлекся физиогномистикой. Когда человек врет, его зрачки сужаются, взгляд бегает по сторонам. Тертые калачи знают об этой особенности и, наоборот, стараются смотреть на собеседника пристально. Получается чересчур пристально, и это тоже признак вранья.

Эти лица врать не умели.

– Это хорошо, что вы пришли! – сказал капитан. – Вы очень вовремя пришли. Прошу! – и гостеприимно распахнул дверь в кабинет.

Через 20 минут беседы, а точнее – признательных показаний, Юле Гороховой пришлось вызывать скорую: с ней случился нервный срыв. Возникла необходимость госпитализации. Матери тоже, заодно, всадили сердечный укол, и она погрузилась в скорую – сопровождать дочь в больницу.

Бурлаков, выйдя покурить, увидел в коридоре два забытых пестрых зонтика, один – в желтых лошадках на зеленом фоне, Юлин. Видимо, зонтов с автомобильными или футбольными принтами не нашлось. Другой – в розовых цветах на фиолетовом поле. Надо полагать, любимые цвета Дуни. Они так и стояли в нише.

Завтра, а может, уже и сегодня, ему предстоит выслушать «Отче наш» от начальника на предмет превышения должностных полномочий. Хотя превышения как такового не наблюдалось, девушке стало дурно посреди собственного рассказа. Мать это подтвердит, но в профилактических целях на ковер вызовут непременно, в качестве наглядного примера для коллег: как не надо вести допрос. Потом все же оперативное раскрытие преступления зачтется, и бурчание начальника будет отечески-символическим.

Покурив, Бурлаков с треском сложил зонтики и занес их в кабинет. Открыл было шкаф, хотел положить на верхнюю полку для головных уборов, но заколебался – настолько чужеродными телами выглядели зонты среди коренных обитателей. Словно две нежные легкомысленные бабочки, увлекшись флиртом, не учуяли надвигающейся непогоды, и шквал ветра занес их в чью-то провонявшую нору.

Этот родной крепкий запах! Кто знает, сколько бедняжкам придется провести времени у него на передержке, пропитаются – потом не выветрится. Бурлаков закрыл дверцу и положил зонтики на шкаф. Взял со стола Юлин телефон, оставленный ему Евдокией Валерьяновной, набрал абонента.

– Кира, не кладите трубку, послушайте меня.

– Вы кто?!

– Меня зовут Вадим Сергеевич Бурлаков, я замначальника уголовного розыска Приволжского РОВД.

– Откуда у вас Юлькин телефон? Где Юлька?

– Юля в больнице. У нее нервный срыв.

– В какой больнице?

– Этого я вам не скажу.

– Да я и сама узнаю!

– Не узнаете, я уж постараюсь. Да хоть и узнаете, вам это ничего не даст. К ней не пропустят.

– Меня пропустят!

– Ну, если только вы переоденетесь в меня и предъявите мое удостоверение.

– А почему? Вы тут с какого боку?

– А вы как думаете?

– Я ничего не думаю!

– Кира, вам ведь уже есть 18, – Бурлаков не спрашивал, а утверждал.

– Ну а мой возраст-то здесь при чем?

– Вы достаточно взрослый человек, чтобы отдавать себе отчет: всю оставшуюся жизнь ведь прятаться не сможете. Попробуйте представить.

Взрослый человек трудно сглотнул и откашлялся. Помолчали…

– Это типа того, что раньше сядешь – раньше выйдешь?

– Типа этого.

– Что мне будет?

– Будет суд, и он решит. Чистосердечное раскаяние значительно смягчает вину.

– Ну-ну! Бла-бла-бла…

– Вы подумайте и перезвоните мне через полчаса. Если хотите, я продиктую вам мой номер телефона.

– Без надобности, я позвоню на Юлькин. Он ведь у вас. Завтра!

– Сегодня, Кира. Через полчаса. Иначе человеку, который вас укрывает, придется тоже отвечать по закону. Это во-первых. И для вас это уже не будет явка с повинной, я буду вынужден принять меры. Это во-вторых.

– Юлька сказала, где я?

– Кира, я жду вашего звонка.

Бурлаков блефовал. Юля не сказала, где скрывается Кира. Твердила, что не знает. Прежде чем ее задержать, нужно было еще найти.

Она все-таки позвонила, через час. Хоть в малости, но продемонстрировала характер и какое-то подобие независимости в этой-то ситуации. Ждала внизу, на проходной. Он велел дежурному выписать ей пропуск, и через 10 минут Кира Журавлева собственной персоной, постучав, вошла в кабинет.

Никита Мирюгин

Никиту Михайловича Мирюгина величать по отчеству стали не слишком давно. С тех пор, как он вступил в должность директора музея купеческого быта. До этого он был просто Никитой Мирюгиным, студентом исторического факультета Астраханского педагогического университета, в народе – «педухи».

Правда, на зимних практиках в школах и на летних в детских лагерях отдыха он потихоньку привыкал слышать постоянно свое отчество. Но у них с ребятами-студентами это все равно был, скорее, повод для шуток. Там по-отчеству к нему обращались дети, а теперь же – вполне зрелые, на его взгляд, даже достаточно перезрелые люди, в одночасье ставшие его подчиненными.

У кого ума нет, тот идет в пед, – бытовала когда-то поговорка в студенческом фольклоре. Теперь не бытует. У кого ума нет, тому сейчас ни в педухе, ни в других заведениях для высшего образования делать нечего. На бюджетное отделение без признаков ума, хотя бы без его проблесков – не пробиться.

Ну конечно, за исключением случаев, когда кто-нибудь из родителей – денежный мешок или при высоком посту. Кстати, Никита в этом отношении был дважды везунчиком: папа его занимал достаточно высокий пост по артюховским меркам, был заместителем мэра города, а еще до этого владел строительной фирмой. Опять же, по артюховским меркам, фирма была весьма успешной, напористо осваивала местный рынок недвижимости.

Сейчас фирмой руководила мама, тоже успешно, а Никите в перспективе светила роль соучредителя: кому же, как не единственному сыну, наследовать строительную империю? Вот только следовать родительскому примеру он не захотел, в свое время отказался поступать в инженерно-строительный университет, чтобы овладеть какой-нибудь профильной специальностью. Родители были в легком шоке, потому что они в свое время прошли почти все ступеньки, от рабочих до ИТР, чем законно гордились.

Никита был упертым, пользоваться родительскими деньгами и связями отказался еще в школе. Одно дело – мелочь на карманные расходы, другое – личные вещи и развлечения.

Поэтому никто не удивился, когда после девятого класса Никита с другом, с целью подзаработать, устроились на летние каникулы в археологическую экспедицию и уехали на раскопки в астраханскую степь. Конечно, кроме соображений меркантильных их обоих влекла романтика археологических открытий, тайны древней жизни, скрытые в земле. Как целые города оказались под землей? Как археологи определяют место будущих раскопок? Так ли уж отличалась жизнь древнего мира от их жизни?

Романтики оказалось мало, ее и совсем не было поначалу. Были зной, пыль, песок на зубах и тяжелый труд, особеннотяжелый для пацанов, к физическому труду не привыкших. Их, конечно, жалели и щадили, старались по возможности не нагружать по полной. А романтика появилась потом в их воспоминаниях и рассказах одноклассникам о находках древних погребений и развалин зданий – экспедиция, в которой они участвовали, оказалась удачной по части находок.

В итоге там оба заразились страстью к древностям, ближайшее свое будущее связывали только с историческим факультетом, а дальнейшее – с археологией.

Друг не прошел по конкурсу и обиделся на Никиту, хотя тот чуть не со слезами божился, что родители не принимали никакого участия в его зачислении. Зная Никиту, Ваня верил в его искренность, но понимал, что определенную роль, (скорее всего – очень важную) сыграла фамилия. И, возможно, папины астраханские покровители. Шансы были изначально не равны, и Иван считал, что Никита занял его место, а сам вполне мог бы учиться на коммерческом отделении.

У Никиты были свои резоны. Он не хотел, чтобы хоть когда-нибудь отец произнес сакраментальную фразу: «Я в твои годы! – а ты сидишь на моей шее». Он знал свой потенциал, знал, что экзаменационные оценки получал заслуженные, но знал также и то, что перед поступлением занимался с платными репетиторами. А потому комплексовал. У Вани такой возможности не было, и армия распахнула ему горячие объятия. Дружба сошла на нет.

Домом, где прошло детство и юность Никиты, был двухэтажный коттедж с мансардой на улице Волжской – почти ровесницы Никиты. Окна домов жителей Волжской смотрели на реку и позволяли им во всякое время года любоваться волжскими красотами.

Здешние жители практически все были не рядовыми артюховцами. И коттеджи их, по мере того, как росли, словно грибы после щедрого летнего ливня, были один круче другого.

До того, как в рекордно короткие сроки возникла Волжская, крайней улицей от Волги была Заречная. Теперь она оказалась в тылу у коттеджей. «Волжские» лишили «зареченцев» возможности и их векового права выходить к реке прямо из своих огородов, спускаться к мосткам, на которых жены десятилетиями полоскали белье и где были привязаны лодки. Огородов местные тоже лишились (правда, самозахваченных, никем не учтенных метров ничейной земли, которые за долгие годы обиходили и привыкли считать своими законными), а свои «Вихри», «Казанки» и «Метеоры» теперь катили к воде на съемных колесах в обход, по дороге.

Волжскими красотами зареченцы больше не любовались из окон. Этой возможности их лишили высоченные кирпичные заборы, воздвигнутые на границе с их участками, – от любопытных взглядов и, не дай бог, посягательств зареченского коренного плебса. И хотя сведений о кулачных боях обитателей новой – Волжской и старой – Зареченской – улиц новейшая артюховская история не сохранила, но взаимной симпатией тут и не пахло.

Антипатию зареченцев, которая имела-таки основания, волжские объясняли исконной завистью нищебродов к тем, кто умеет жить, и вековым желанием все отнять и поделить. Но испорченные всеобщей грамотностью зареченцы понимали, что с историей и прогрессом бороться бессмысленно. Плетью обуха не перешибешь. Да и народ уже давно не выходит по таким поводам на кулачные бои. Все в прошлом.

Мирюгинский коттедж воздвигался, когда папа, Михаил Никитич, еще и не помышлял идти во власть. С молодым азартом и нахрапом раскручивался он в строительной отрасли, а мама, Альбина Вячеславовна, ему активно помогала по финансовой части. Их дом появился одним из первых на будущей улице Волжской. Может, потому и был сравнительно скромным, по нынешним-то временам.

Это позже рядом и поодаль стали возноситься средневековые замки с башенками, итальянские палаццо и швейцарские шале. Их дом был всего лишь двухэтажный, не столь помпезный, без вычурных декоративных элементов, химер и кариатид, без бассейна и бильярда – просто просторный уютный дом. Разве что, с мансардой.

Сейчас это вдруг стало для папы-Мирюгина, который дозрел до того, что хотел сам баллотироваться в мэры, большим плюсом. При случае он с подобающей скромностью водил по дому высоких гостей, демонстрируя интерьер в стиле минимализма. Демонстрация, по задумке, должна была рождать у экскурсантов мысль, что этому человеку можно доверить муниципальный бюджет.

Никита любил свой родной дом, что ж в этом удивительного? Подрастая и взрослея, он влюбился и еще в один домик – не какой-нибудь соседский псевдодворец, а граничивший с их участком с тыла, с Заречной, деревянный теремок, чудом сохранившийся образец русского зодчества. Точнее сказать, это было строение, стилизованное под древнерусское зодчество. Построил его когда-то известный артюховский купец Тиханович еще в начале XX века, накануне революции.

Домов-ровесников этого терема в Артюховске хватало, ветхий фонд был традиционной головной болью местных властей, но то были обычные жилые постройки. Терем Тихановича выглядел посреди коттеджей обнищавшим боярином среди зарвавшейся, неправедно разбогатевшей черни. Заметно обветшавший, но не сдавшийся натиску времени и непогоды, он возносился среди деревьев заросшего, запущенного небольшого сада четырехгранной крышей-луковицей, словно церковка или часовенка.

Деревянный сруб тоже был двухэтажным, но по высоте все равно не дотягивал до мирюгинских хором. По периметру на уровне первого этажа его опоясывала крытая галерея, переходившая со стороны фасада в просторную террасу, где когда-то, наверно, чаевничали в летний зной гости купца. Оконные наличники, перила, балясины – все было изукрашено искусной прихотливой резьбой.

Дожди и снега за многие десятилетия образовали на бревнах бурые пятна и трещины, кое-где были покрыты бархатистым зеленым мхом, бревна почернели. Но неравнодушный глаз способен был оценить прелесть и оригинальность дома-терема. Это была ожившая русская сказка.

Никита любовался теремком, чудом сохранившимся, из окон своей мансарды, которую, подрастая, захватил в безраздельное владение. Позже несколько раз он проникал с друзьями и во двор, проделав лаз в заборе. Он все пытался представить людей, которые здесь жили, юную боярышню, томящуюся в своей светелке и грезящую о молодом боярине.

Боярышня должна была иметься непременно! Впрочем, нет, не боярышня, дом-то купец строил, терем же просто стилизован под Древнюю Русь. Значит, юная купеческая дочь, дородная, с румянцем во все щеки, изнывающая от безделья и грезящая о сватовстве обедневшего аристократа или майора.

Учась в университете, он, выбирая тему курсовой по краеведению, заинтересовался историей купечества Поволжья и попросил преподавателя сузить тему до истории артюховского купечества. Препод согласился, но предупредил, что вряд ли он найдет достаточно материала на курсовую.

– Во всяком случае, попытка – не пытка, не поздно будет потом переиграть. Хотя, если вам удастся накопать что-то новенькое, – честь вам будет и хвала!

Материала на курсовую набрать не удалось, пришлось переигрывать и возвращаться к исходной теме, но в процессе поисков Никите кое-что интересненькое отыскать все же удалось. И снова – спасибо папе, благодаря которому Никите был открыт доступ не только в фонды областной библиотеки, но и в различные архивы.

Встретилось ему несколько скупых упоминаний и об его никогда не виденном, давно почившем в бозе соседе – первом хозяине теремка, артюховском купце второй гильдии Тихановиче, почетном гражданине города. Ну а с историей теремка за последние десятилетия Никиту ознакомил зареченский старожил – дед Федор Любимов.

Сидел как-то Федор Игнатьевич, по обыкновению, на лавочке возле своего дома, погруженный в пучину беспросветного одиночества и печали, поскольку день был будний, и большая часть населения Заречной трудилась где-то на чье-то благо. Никита, проходя мимо, как воспитанный человек, поздоровался.

Он слишком поздно заметил деда, а потом поворачивать обратно было неловко. Не то, чтобы дед Федя был ему антипатичен, вполне себе нормальный дед, но среди окрестных жителей он славился гипертрофированной любознательностью и безграничной фантазией. Он, как вампир, впивался в любого проходящего мимо человека, и до капли высасывал из него информацию, независимо от того, какого рода информацией владел данный конкретный человек.

Особую слабость он питал к людям со свежей кровью, то бишь проходящим по улице незнакомым лицам – носителям неведомой ему пока информации. О пытках в инквизиторских и гестаповских застенках Федор Игнатьевич только слышал и – сохрани боже! – их приемами не владел, но и без пыток разговорить мог практически любого.

Вначале человек отмалчивался, на уровне «да» и «нет», потом вяло отбрехивался, как шавка из-под крыльца в знойный июльский полдень, а после – трещал почти безостановочно, как кузнечик.

Любил Федор Игнатьевич общаться и с представителями племени младого, незнакомого, менторствуя и погружаясь в философские банальности (в основном, конечно, почерпнутые в телевизоре). Но такая возможность выпадала ему нечасто. Молодежь, приближаясь к дому Любимовых, внимательно всматривалась в перспективу: не сидит ли на своей лавочке дед Федя.

С лицами обоего пола, утратившими бдительность, старичок оттягивался по полной и заговаривал до полусмерти. А Никита мало того, что в тот день утратил бдительность, он еще был и пареньком воспитанным. Скажете, не бывает такого – заммэровское-то дитятко?! Ан нет, бывает! По крайней мере, в Артюховске.

Посему он, свернув с прямой линии на середине улицы, по которой передвигался, повлекся обреченно, словно зомби, к любимовской лавочке, под горящим призывом взором деда.

– Здорово, Никита! – благосклонно приветствовал дед Федя, оценивший добровольную явку. Он вообще с симпатией относился к сыну большого человека. Как, впрочем, и к самому большому человеку, и на следующих выборах мэра даже собирался за него голосовать, если надумает все же избираться.

Федору импонировало, как и другим окрестным жителям, что Мишка Мирюгин не поменял место прописки. «Уйдя в верха», он остался жить на старом месте. И то, что местные теперь не месят грязь, выбираясь к центральной улице, а шагают по асфальту, хоть машины и обкатывают их грязной жижей в непогоду, – это Мишкина заслуга, дай ему Бог здоровья.

– Как она, жизнь?

– Нормально, Федор Игнатьевич. А у вас?

Беседа начиналась по обычной любимовской схеме.

– Да вот сижу – думаю…

– Как жизнь прожить? – улыбнулся Никита.

– Мне-то что об этом думать? Я ее уже прожил, 86 скоро. Это вам думать надо, как ее прожить, а мне уже только прыгать осталось, сколько еще попрыгается.

– Что там особенно думать, – вздумал подурковать Никита. – Береги платье снову, а честь – смолоду! Главное, я думаю, Федор Игнатьевич, – на черный день накопить.

Он последил за реакцией деда на «больную» тему. Ходили среди местных слухи, что дед Любимов весьма скуповат.

– Я, родной, уже накопил на черный день, мне уже и интересно даже, когда же он наступит.

– То есть, вы человек не бедный?

– Это как посмотреть. В телевизоре вон говорят, что бедность, это когда коробка «Рафаэлло» – подарок. А я дочери на Восьмое марта всегда «Рафаэлло» дарю, она любит. Значит, бедный. С другой стороны, живем, не голодаем, и в долг не просим.

– Значит, немножко богатый?

– Да как же! Тут только соберешься разбогатеть – то за коммуналку платить надо, то башмаки порвутся. А вот ты лучше сам скажи мне: тыща долларов – это много или мало?

– Так вы же телевизор смотрите, там курс доллара передают. Умножьте на тысячу и определите, много это или мало.

– Не отгадал загадку, – вздохнул дед, – молодой еще, глупый.

– Ну, а по-вашему, много или мало?

– Зависит от того, зарабатываешь ты или тратишь!

– А, и верно, – согласился Никита, – загадка – в корень. Так о чем же вы тогда думаете?

– Да мне сегодня из сбербанка позвонили. Кредит предложили взять. Вот, думаю, может, взять?

– А что, очень надо?

– Вроде и не надо… Но уж такой любезный парень позвонил!.. «Здравствуйте, как мне можно вас называть»?

– Ну, и вы?

– А я ему: называй меня «Мой Белый Господин», сынок.

(Интересно, сам придумал?)

Скрипнула калитка и у скамейки нарисовалась боевая подруга Федора Игнатьевича – супруга, Зинаида Григорьевна.

Дед скривился:

– Любопытной Варваре нос оторвали. А она все равно вынюхивала краем носа, подглядывала краем глаза, подслушивала краем уха…

– Сам такой, – не осталась в долгу жена.

– … и думала краем мозга, – закончил супруг.

У дедов это была такая игра – прилюдно вышучивать друг друга, иной раз довольно остро подкалывать. Но жизнь они прожили, как свидетельствовала общественность, вполне дружно.

– А вот еще загадку отгадай, Никита! Если жена разбила чашку – это к чему?

– Ну… к счастью, говорят, – уже начинал маяться Никита.

– А если – муж?

– Ну, тоже. Какая разница?

– Это потому, что ты еще не женат, тебе нет разницы. А вот Зинаида Григорьевна мне сегодня про разницу объяснила. Я чашку разбил – так у меня руки не оттуда растут.

– Мою любимую. Сам на Восьмое марта подарил, – скупо прокомментировала супруга.

– Сто лет в обед! А когда ты в прошлый раз разбила?

– А та не любимая. Она мне вообще не нравилась.

– О как! Улавливаешь, молодежь, в чем разница-то?

Никита улыбался, наблюдая эту пикировку.

– Так что ж ты меня так не чихвостила, когда я надысь свою чашку-то разбил?

– Так тогда ты пьяный был, – напомнила Зинаида Григорьевна. Слово «пьяный» она произнесла на кавказский лад, игнорируя мягкий знак. – Показать хотел, кто в доме хозяин.

– Ааа! И кто у нас в доме хозяин?

– Ты, – не задумываясь, ответила супруга. – А чего спрашиваешь, никак – засомневался?

Дед признавать слабину не захотел и мгновенно перевел стрелки:

– А ты как учишься, Никита?

– Нормально, Федор Игнатьевич. Вот, научную работу по истории пишу. Про поволжских купцов материал собираю, про нашего Тихановича в том числе. Он, оказывается, известный в Артюховске человек был. Много полезного для города сделал, благотворительностью занимался. Я-то только и знал, что терем он построил. Его дом.

Тут, поскольку представился давно ожидаемый случай, Никита им воспользовался:

– Может, вы про него что-то расскажете? Вы же местные, на одной ведь улице жили.

– Ученье свет, – невпопад открыла Америку Зинаида Григорьевна. – Куда сейчас без высшего образования! Дворники, и те все с дипломами!

– Ну, далеко не все, Зинаида Григорьевна!

– Без высшего образования тяжело, – поддержал жену дед Федя. – Знал бы ты, Никитка, как Зинаида Григорьевна мучается, когда кроссворды решает! Не хватает ей высшего образования.

– У нас, Никита, сей момент на лавочке сидит кое-кто со средним специальным, не будем показывать пальцем, – не смолчала супруга и тут же уставила обличающий перст на мужа. – Так и что, когда мы кроссворды на скорость решаем, у кого лучший результат?

И, не давая деду вставить слово, мгновенно продолжила – уже по делу:

– Про Тихановича много не расскажешь, вспоминать-то особо нечего. Я же из «пришлых», в Артюховск «понаехала», когда замуж за это чудо ходячее вышла. Из Ильинки сюда перебралась. А Игнатьич его и не знал совсем, только дочь Елизавету. Пешком под стол тогда ходил. Самого-то Тихановича еще в Гражданскую расстреляли.

– Ну, строго говоря, дом не его. Он дочери его построил в приданое, когда замуж выдавал. А его дом возле Красного моста был. Тогда же, в Гражданскую, он сгорел, – подключился Федор Игнатьевич.

– Так сам Тиханович здесь никогда не жил?

– Нет. Дочь, Елизавета, всю жизнь прожила, здесь и умерла, – вставила Зинаида Григорьевна. – Вы-то когда сюда переехали – ее уже на этом свете давно не было. А завещала дом она внуку, Сергею Бельцову. Он ей, правда, не родной внук был, от второго мужа ее бывшей невестки, но любила она его как родного.

– Ну, дядю Сережу-то я знаю, конечно. А он не пустит меня в дом, посмотреть?

– Пустит, конечно, отчего не пустить, он мужик добрый. Только живет-то он в Кузбассе, знаешь, наверно…

– Да и внутри там ничего особенного – дом как дом, красота снаружи, да и та в ветхость пришла. Хозяин дому нужен постоянный, а Сергей только наездами бывает, по весне. Вот, может, пенсию выработает, так и переедет сюда жить. Душа-то рыбацкая! Ведь не продает все же!

– А если просто снаружи посмотреть – так сходи к соседу Сережиному, Чернову Николаю. У них калитка между дворами, он через свой двор тебя проведет, когда не на дежурстве будет. Посмотришь, сколько захочешь. Да и ключи от дома у него есть, Сергей оставляет, когда уезжает.

– Что, правда?

– Так и так, скажешь, в институте задали, работу пишу. Колька не откажет, он же тебя знает. Да хочешь – я с ним поговорю?

– Спасибо, Федор Игнатьевич, я сам!

– Ну, сам, так сам.

Никита не счел нужным рассекречивать, что во дворе он бывал, и не единожды, и про дяди-колину калитку ему прекрасно известно. А вот ключи от дома – это хорошая идея!

Никита уже успешно одолевал третий курс, когда с ним приключилась неприятная история, связанная с теремком. Правда, еще чуть раньше с ним приключилась любовь, а неприятная история некоторым образом явилась следствием любви.

Лиза Корнеева была его однокурсницей и самой красивой девушкой не только их группы и курса, но и всего факультета, а на втором курсе сподобилась стать и Мисс университета. Она прошла кастинг и на городской конкурс, но стала только вице-мисс, и на этом процесс эксплуатации природных данных решила закончить.

Девушка неглупая, хоть и не лишенная амбиций, Лиза, в отличие от многих конкурсанток понимала: где много шума, блеска и публичности, бывает и много неприятностей. Ей уже пришлось с этим столкнуться, и она решила, что такие сказки – не про нее.

Тут ее мнение полностью совпало с мнением ее родителей и Никиты, с которым у них намечался роман. Его родители были категорически против этих отношений, но, как ни старались, изменить ничего не могли.

Никите и сейчас изредка снился сон, что Лиза осознала ошибочность своего выбора и хочет его бросить, и он в панике просыпался. Он отнюдь не страдал заниженной самооценкой, но, мысля реалистически, сознавал, что он типичный ботан. Случись драка, его изобьют прямо на глазах любимой девушки.

Почему эта умница и красавица остановила свой выбор на нем? Ну не из-за его же социального статуса, в самом деле?! Подумаешь, сын заместителя мэра заштатного городка! Чуть «круче» сына председателя сельсовета, не более.

Ну, не дурен собой, и да, ездит на собственном «Форде», подаренном родителями. Один из лучших студентов курса…

В юности он немножко увлекался поэзией и помнил фразу «любят не за что, а вопреки». А Лиза его полюбила – за что или вопреки? Этого вопроса он не задавал Лизе. В конце концов, почему бы его было не полюбить? Красив, воспитан, начитан…

Возможно, Лиза его полюбила и за все перечисленное, и за редкую среди мажоров порядочность, и за то, что почти два года не реагировал (она так считала) на ее неописуемую красоту. Ей и в голову не приходило, что Никита, как и многие прочие ее тайные поклонники, попросту робеет и комплексует. Он производил впечатление мальчика в себе уверенного и раскованного.

Во всяком случае, на третьем курсе они твердо решили пожениться. Родители Лизы тоже не были в восторге, но по другой причине. Если Мирюгины считали грядущий брак мезальянсом, и у них уже была в перспективе подходящая невеста – Милана, дочь депутата областной думы, то Корнеевы не хотели, чтобы родственные отношения с самого начала были напряженными.

Мама Лизы – диспетчер автопарка и отчим – прораб не без оснований полагали, что в любом случае смогли бы найти общий язык с будущими родственниками, было бы на то обоюдное желание. Беда в том, что со стороны родителей жениха таковое желание отсутствовало напрочь. Классический сюжет!

Лизины родители, исходя из собственного нажитого опыта и чужой житейской мудрости, пытались объяснить дочери, что счастья ей не будет, что семья их долго не продержится, поскольку капля камень точит. Рано или поздно Никита начнет более внимательно прислушиваться к маминым словам.

А потом придет время и найдется повод, прозвучит сакраментальное «права была моя мама». И родившийся ребенок станет, рано или поздно, разменной монетой. Не приведи Господь, еще и воевать за него придется!

Лиза не хотела слышать никаких резонов. У них так не будет! Как всякий юный человек она пребывала в уверенности, что жизнь началась только с ее рождения, что ничего подобного ни с кем никогда раньше не происходило, а если и происходило, то не так, как у них с Никитой. У них все будет по-другому, поскольку они живут в современном мире, а не в ветхозаветные времена! И если родители Никиты не хотят ее знать, то это их проблемы. Ей эти родственные отношения – тоже до фонаря, а жить в их хоромах она никогда и не собиралась.

Отчим вздыхал и пророчествовал.

– В жизни все по спирали, моя дорогая, все – по спирали! Еще убедишься… – философствовал Геннадий Иванович, тяпнув рюмочку-другую.

– Папа! От судьбы не уйдешь! Никита – моя судьба.

– «Нет на свете новизны, а есть лишь повторение былого», – цитировал отчим.

У него была слабость: при случае блеснуть опереньем. Он любил продемонстрировать, что он – не просто себе прораб, классический персонаж-матерщинник со стройки, а прораб, близко знакомый с сонетами Шекспира.

Правда, читал он их только в легком подпитии, совсем трезвым стеснялся. Хотя мало кто в его окружении знал, что он читает стихи именно бессмертного Шекспира. Ну, у каждого своя блажь. Не голубей же гоняет!

И была у Лизы мечта: чтобы свадьба ее – одна и на всю жизнь! – происходила не в тесной родительской квартире, не в кафешке и не в шатре, натянутом во дворе Никитиных родителей. Душа жаждала чего-то необычного, чтобы помнилось всю жизнь!

Она даже немножко завидовала цыганским свадьбам – из церкви, после венчания, не на такси с пупсами, а на разукрашенных цветами и лентами тройках с бубенцами, и фата невесты развевается за спиной. Что-то вроде старинного замка виделось ей в мечтах. Но где взять денег на замок и где найти замок?!

Правда, был у них в городке ресторан под названием «Замок»: нелепое сооружение, обложенное красным декоративным кирпичом, с окнами-бойницами и псевдобашенками по углам. У входа гостей замка приветствовал фанерный рыцарь двухметрового роста в фанерной кольчуге и с опущенным забралом. Костюм рыцаря приходилось периодически подновлять, потому как только ленивый из сильно перебравших гостей не считал своим долгом «пробить в жбан» бессловесному консьержу, опрокидывая фанерную фигуру на клумбу. В крайнем случае, если клиент уже слишком сильно «устал», он просто подрисовывал рыцарю пышные усы поверх забрала или писал на груди аршинными буквами матерное слово.

Не в этой же пародии на замок играть первую и, Бог даст, единственную свадьбу?

И вот Никиту, у которого по части креатива было все в порядке, в один прекрасный момент осенило: а теремок? Вот же он, замок, в древнерусском стиле. Надо только договориться с наследником дома – дядей Сережей Бельцовым. Он всего лишь один раз в году приезжает из своих шахтерских краев в Артюховск, в отпуск, на путину, поскольку сам – заядлый рыбак. Остальное время дом закрыт и приглядывает за ним сосед, друг Сергея. С чего бы Сергею Михайловичу возражать?

А уж украсить терем внутри – фантазии хватит, и средств тоже. Подзаработает, несколько курсовых состряпает студентам, да тройку-четверку сайтов оформит, друг подгонит заказов. Это если родители окончательно упрутся рогом, а он просить не станет. Начинается самостоятельная жизнь. Мужик он, в конце концов?

Да тут случилось, что Сергей Михайлович Бельцов пропал, сгинул. Хочешь – не хочешь, надо было идти на переговоры с Черновым. Но была в этом какая-то неловкость: хозяин исчез, а на его, может быть, костях свадьбу играть! И прежде чем идти к Николаю с просьбой поглядеть на теремок изнутри и последующим разрешением сыграть в нем свадьбу, он по старой памяти решил как-то вечерком еще разок воспользоваться лазом.

Эта дыра в заборе так и не была забита, родители о ней не подозревали. Как говорится, в попе детство заиграло. И уже во дворе его осенила еще одна идея: а чего просить дядю Николая, может, он и не разрешит, и что тогда делать? Все же не хозяин. Тогда и вообще в терем не попадешь. К тому же, может, вообще овчинка выделки не стоит… Нужно как-то самому проникнуть в дом, а там уже проблемы решать по мере их возникновения.

Не иначе, черт его подвигнул на эту аферу. Или, как сказал позже папа: ты, сын, умный, но дурак!

И в следующее свое проникновение он явился во всеоружии: с фонариком и пилкой по металлу. Знал уже, что Николай на работе на сутках, а соседний дом с другой стороны пустовал. Был уверен, что ничем не рискует.

Благополучно распилил дужку замка, а потом… на его голову обрушился удар полуторалитровой бутылки минералки. Приласкал его племянник Николая, неожиданно приехавший в гости. Ему дядя поручил приглядывать за пустующим соседским подворьем на время его, дядиного, отсутствия.

Поскольку Никита душевной беседы вести не желал, Федюшка спеленал его скотчем, засунул в рот кляп и оставил до утра – поразмышлять. А утром был увезен в родное село в силу обстоятельств.

Ситуация трагикомическая, но угроза над жизнью Никиты возникла реальная. Сутки он пытался содрать скотч хотя бы с рук, вторые сутки просто подвывал в бессилии, а потом впал в беспамятство. И тут судьба организовала ему встречу с тремя дамами очень бальзаковского возраста, тоже поклонницами артюховской архитектурной жемчужины, и также страдающими чрезмерным любопытством не совсем в рамках закона. В конечном итоге, Никита был ими обнаружен и спасен.

Незаконное проникновение со взломом грозило Никите большими неприятностями. Так же, как Феде – превышение пределов самообороны и покушение на жизнь Никиты. Самообороны как таковой и не было, ведь Никита на него не нападал, скорее наоборот!

Вот тут уж папе пришлось использовать все свои возможности, чтобы замять дело.

Волжская, Заречная и еще несколько ближайших улиц – их «култук», как говорят артюховцы, немножко посудачил, перетер и постарался забыть происшествие. Федюшка, выпускник сельской школы, отнюдь не блиставший фундаментальными знаниями, с первого захода поступил на бюджетное отделение в технический университет. Он и предположить не мог, что удар по кумполу сына чиновного человека исполнит его голубую мечту – стать ихтиологом!

Тетки-спасительницы на удивление оказались не любительницами распространять жареное. В общем, вскоре новые животрепещущие события заставили подзабыть нескольких вовлеченных, хоть косвенным образом, артюховцев о пикантном происшествии, участником которого стал заммэровский сын.

История эта никоим образом не повлияла в дальнейшем на решение артюховского электората отдать свой голос на предстоящих выборах за кандидата в мэры Михаила Мирюгина. Никита с Лизой поженились, и старшие Мирюгины потеплели к своей очаровательной невестке, а уж после рождения внука оттаяли совсем.

Лиза и Никита решили нарушить мирюгинскую семейную традицию – нарекать родившихся мальчиков дедовскими именами, и назвали сына Костиком. Но дедушка Миша, чье самолюбие, казалось бы, должно было быть задето, как и бабушка Альбина, обиды не выказывали и тетешкались с внуком в свободное от государственных забот и бизнеса время.

А вышеназванные любопытные тетки между тем обнаружили местопребывание Бельцова, живехонького, хоть и не совсем здоровехонького. Он же, преисполненный чувства благодарности, составил дарственную на теремок одной из них.

Понимая, что ремонт терема они не потянут из-за полнейшего отсутствия средств, и движимые патриотическими чувствами, дамы вознамерились подарить новообретенную недвижимость любимому городу с обязательным условием: в теремке должен быть создан музей, без разницы, какой. Может быть, русского зодчества, может быть, вообще, народных промыслов.

Увы, город отбивался руками и ногами. Отцы города прикинули, какую брешь в муниципальном бюджете пробьет этот патриотический дар, если взять его на баланс: полная реконструкция и реставрация, плюс безотлагательное решение вопроса с отоплением, водоснабжением и канализацией. И тогда новая владелица терема – Людмила Ивановна – подписала дарственную на Лизу и Никиту, в равных долях. Под их честное благородное слово, что музею хоть когда-нибудь – быть!

И музей потихоньку начал создаваться. Вначале – частным порядком, на правах самодеятельного. Папа-мэр обещал по возможности помогать с решением текущих проблем, хотя решение глобальных пока осуществить не мог.

Позже музей получил имя: «Музей купеческого быта» – и официальное право на существование как филиал городского краеведческого. Иногда по вечерам папа со скромной гордостью рассказывал желающим послушать о своих собственных «доблести, подвигах, славе»: о том, как выбивал штатные единицы для новорожденного филиала (пока только двух экскурсоводов, трех сторожей и уборщицы).

Один экскурсовод должен был выполнять обязанности директора, то есть решать хозяйственные проблемы. Все же понимали, что без помощи мэра их не решить. Директорствовать, стало быть, должен был Никита Михайлович. Второй экскурсовод, соответственно, – невестка Елизавета Юрьевна. Сторожа и уборщица – на усмотрение заведующего.

Спасибо и на этом! Ни о какой научной работе, сотрудниках-специалистах пока и речи не шло. Хотели музей – дерзайте, а там будет видно. Начинай руководить, сынок, тебе и карты в руки!

Руководить он начал уже на последнем курсе университета, параллельно зарабатывая диплом. Лиза тоже доучивалась и сдавала госы в перерывах между кормлениями Костика. Академический отпуск брать и отставать от мужа не захотела, решили, что как-нибудь выкрутятся.

Помыкавшись некоторое время в двух комнатушках с печным отоплением, но с отдельным входом, притулившихся с торца теремка (видимо, это было помещение для челяди), а главное – с удобствами во дворе, Лиза сменила гнев на милость и согласилась переехать в мансарду Никиты на Волжской. Ради Костика! Временно, пока сын немножко подрастет.

Должность экскурсовода временно же, пока Лиза доучивалась, а потом сидела с Костиком, заняла одна из трех дам, ставшими их добрыми приятельницами – Зоя Васильевна. Опыт общения с аудиторией у нее был – до пенсии она занимала должность заведующей библиотекой, а желание учиться и узнавать новое мало у кого исчезает с возрастом.

Она глотала книги по музейному делу, истории и краеведению, и пока еще немногочисленные экскурсии проводила с блеском. Ее подруга, Людмила Ивановна, изъявила желание занять ставку сторожа (деньги лишними не бывают, а дама она была бесстрашная!) и в ночных бдениях вела нехитрую бухгалтерию музея. Никита имел возможность убедиться, что по части финансов он за Людмилой Ивановной – как за каменной стеной. Она с радостью согласилась поехать на трехмесячные курсы повышения квалификации, когда представилась такая возможность.

Вспомнили и о стариках – Любимовых. Федор Игнатьевич был зачислен третьим сторожем, Зинаиду Григорьевну оформили уборщицей – свои люди, но дежурили за него и убирали за нее все по очереди и по возможности. Даже мама Лизы иногда подключалась вместо дочери. Старикам, в силу преклонных лет, трудовые подвиги на производстве были уже не по силам.

Деньги по общему уговору тратили на нужды новорожденного музея. Денег катастрофически не хватало. Сколько дыр приходилось латать! Никита Михайлович сознавал, что дело подсудное, можно получить по шапке за «финансовые махинации», но, с благословления своего коллектива, шел на нарушение. Хотя с некоторых пор любое общение с представителями закона стало для него тягостно.

Получив диплом, Никита с головой ушел в возрождение терема и создание музея. Об археологии, раскопках, надо было забыть – семейный человек. Но разве музейное дело не сродни раскопкам? А потом, в поле можно выезжать и во время отпуска!

Экспонаты собирали с миру по нитке, буквально – обходя дворы. Но какие экземпляры попадались! Сколько прекрасных вещей хранили чердаки и сараюшки старого Артюховска!

Три дамы с юношеским энтузиазмом рыскали в поисках по дворам знакомых и незнакомых людей, собирая сведения по принципу – одна баба сказала… По цепочке: где-то, кто-то, что-то у кого-то видел или слышал о какой-то диковине. И ведь все эти сокровища рано или поздно могли оказаться на помойке, невостребованные!

Немало сокровищ обнаружилось и в самом тереме: предметов быта, интерьера, декора, когда-то снесенных хозяевами в просторный и сухой подвал. Конечно, что-то предоставил краеведческий музей, но все равно, экспозиции были очень скромными. Они занимали только часть дома, многие комнаты пока пустовали.

Сам Никита, в силу возраста, неопытности и склада характера не смог бы без папиной помощи сдвинуть с места эту махину, но потихоньку дело раскручивалось, и о появлении в регионе нового музея начинали упоминать на разных уровнях. Причем, уже не только как заведение, куда можно сводить группу младших школьников на каникулах, но иногда – даже как «новую перспективную точку на туристической карте Юга России».

Людмила Петровна

– Ну, наконец! – радостно ворчала Людмила Петровна, затаскивая дорожную сумку Зои Васильевны в дом. – Хоть одна явилась, лягушка-путешественница, из своих санаториев. Небось, заотдыхалась там, а я тут хоть пропади!

– Как тебе не стыдно! – отмахивалась Зоя Васильевна. – Как сама в Черногорию летала на месяц, так ничего? Мы тебе хоть словечко сказали?!

– Вы вдвоем оставались, а я одна! Я ведь и умереть могла запросто. Вернулись бы – а я на столе, в венках.

– Не болтай! Первой – Милкина очередь.

Они уже давно обговорили очередность своего ухода, в хронологическом порядке, по старшинству. Зое Васильевне следовало быть второй, Людмиле Петровне, как самой молодой из троицы, надлежало проводить подруг в последний путь и проследить, чтобы все было путем, не хуже, чем у людей.

– Я не хочу последней! Почему это именно я должна оставаться одна? – возмущалась Люся.

– Ты моложе нас! Так природа разумно распорядилась, чтоб старшие умирали первыми. Во-первых.

– А во-вторых, почему это ты одна?! Тебе легче! Постучишь в стенку – Лида прибежит, подаст тебе стакан воды.

У всех троих уже и заветный узелок был приготовлен – смертное, но каждые два-три года приходилось проводить в нем ревизию. Становились маловаты юбка или блузка – килограммы неумолимо прибавлялись – или неожиданно возникала нужда в новой ночнушке, и она временно выдергивалась из узелка.

Мила вообще была в плане одежды человеком непредсказуемым – вдруг у нее возникало дикое желание пощеголять в блузке или юбке, купленных в качестве последнего земного наряда. Юбочка вдруг оказывалась фасона, модного в сезоне, или рисуночек блузки был в тренде. Ее смертный наряд обновлялся с завидной регулярностью.

Их приятельница Катя Мокрова высмеяла консервативный подход подруг.

– Сейчас в ритуалках тебя на раз обрядят, чего заморачиваться? Были бы деньги. Я гробовые накопила, а дальше – проблемы моих детей.

Столь легкомысленный подход пофигистки-Кати дамы не одобряли. Эти ритуальщики, уж они обрядят, в аляповатый фланелевый халат или лавсановый сарафан, сшитый из завалявшегося на каком-нибудь складе неликвида тюка! Им претила мысль явиться в мир иной, одетыми черт-те во что.

Зоя Васильевна с поистине материнской кротостью слушала бурчание подруги. Она ее так понимала! Она и сама соскучилась, расставаться на длительный срок им приходилось крайне редко.

– Давай, рассказывай, как дошла до жизни такой!

– Ну, что рассказывать?.. – интересничала Зоя, переполненная впечатлениями.

– Все! – конкретизировала Люся.

– Ну, я пока переоденусь да умоюсь, а ты на стол накрывай, чайку попьем. Как в музее? Что там у Милки?

– А то ты не знаешь! Небось, каждый день перезванивались. В музее Никитку Бурлаков терзает из-за Гарика. Милка к Новому году вернется – остепененная. То есть, одипломированная. То есть, освидетельствованная. Тьфу, ну или что там им сейчас выдается, после курсов, справка какая-нибудь?

– Точно не знаю, но полагаю – какой-нибудь сертификат красивый, на глянцевой бумаге, чтоб на стене смотрелся эффектно.

– Значит, осертификатенная.

Потом Людмила Петровна жадно внимала, какое превосходное медицинское обслуживание, целительные процедуры, доброжелательный коллектив медработников, интересная культурная программа, приличное питание – все, все просто замечательно было в изложении не избалованной санаторно-курортными лечениями Зои Васильевны.

Среди услышанного особенно заинтересовал один момент. Судьба свела в санатории Зою с ее бывшей однокурсницей Ритой Ганиной. Когда-то у Риты был красивый роман с их однокурсником с физмата Русланом Мурзалиевым.

Если бы Бог изначально, при рождении, вставлял нам мозги, которыми мы располагаем в, скажем, 50 лет, дело закончилось бы свадьбой еще в институте. Увы! Рите подвернулся москвич, и она довольно легко уговорила себя, что у них с Русланом просто юношеская влюбленность, и никаких перспектив – сельская школа для двух молодых специалистов. А тут – Москва! Она пошла замуж за Москву.

То было время, когда выпускников распределяли. Руслан остался в Артюховске, жутко переживал, долго не женился. Вроде бы попивал. Потом все же женился, развелся, выплатил алименты, переженил сыновей, открыл один частный лицей, потом второй, стал человеком, известным в городе. Потом ушел в чиновники, в министерство образования.

Рита, став москвичкой, развелась почти сразу после регистрации. Оба осознали, что совершили ошибку. Потом была у нее еще одна попытка создать семью, закончившаяся столь же плачевно. Родилась дочь.

Руслана не забывала ни на один день, видимо, ее неудачи на личном фронте объяснялись именно этим – всех потенциальных кандидатов она мерила по Руслану. Планка была высока.

Подать о себе весточку или хотя бы узнать что-нибудь о нем не позволяли самолюбие и чувство вины. Судьба свела их год назад на сочинском пляже, и в этот момент они, оба люди неверующие, поверили в Бога – он в своего Аллаха, она – в Христа.

Так сейчас и верили, каждый себе, как хотел, сообразно принадлежности к религии. Религии разные, а счастье одно.

Видимо, их боги сжалились над ними, прожившими раздельные жизни, и, посовещавшись, решили объединить на последнем жизненном этапе. Уезжали в Артюховск из Сочи вместе, только заехали в Москву – познакомить дочь и внуков с Русланом, поставить их в известность о грядущих в бабушкиной жизни переменах и забрать кое-какие вещи.

Сейчас они живут вдвоем в большом доме – двухэтажном коттедже на старых дачах, но не скучают. На выходные приезжают сыновья Руслана с семьями, частенько им подкидывают внуков. Летом – Ритины дочь с зятем и внуками.

Счастливы безмерно, но у обоих проблемы со здоровьем – возраст. Рита приглашала Зою Васильевну в гости, круг общения у них не очень широкий, а Зоя – свидетель юности.

– Я, наверно, скоро умру, – грустно говорила Рита. – Столько счастья сразу, теперь вот тебя встретила, как в юности побывала. За все хорошее надо платить.

– А ты взгляни на это с другой стороны, – сердилась Зоя. – Что за пессимизм! Это тебе награда за то, что всю жизнь прожила в печали, казня себя.

– За что же меня награждать?! За глупость и жестокость?

– Но ведь у вас обоих дети. Ты сейчас согласилась бы, чтобы твоей дочери не было?

– Сейчас уже, конечно, не согласилась бы!

– Ну вот!

– Что – вот? По-твоему, это аргумент? У нас с Русланом были бы наши общие дети. А теперь их нет. Не родились.

– Значит, так должно было случиться! «Что предначертано – того человек не может…». А потом: третью часть человечества, если не добрую ее половину, надо наказывать за подобные глупость и жестокость, совершенные в юности! Это что ж, опять всемирный потоп на землю насылать?

– Всемирный потоп на землю за другие грехи уже пора насылать!

В этой сентиментальной истории Люсино ухо уловило ключевые слова: старые дачи.

– А когда ты собираешься к ней в гости? – заинтересовалась она. Завтра? Послезавтра?

– Не знаю… ну, не завтра же. Что за спешка? Это, по-моему, как-то даже неприлично!

– Какие приличия между близкими людьми! Вы же подруги!

– Экс-подруги! Да и не были мы так уж близки. Просто – ностальгия по юности.

– Ты что?! В нашем возрасте надо ценить каждую минуту и каждого мало-мальски близкого человека! Тем более – это привет из прекрасной молодости!

– А что это тебя так разобрало? – наконец заметила Зоя жадный интерес подруги. – Тронула их романтическая история?

– Это само собой, – отмахнулась Люся. Но, видишь ли… Эта Лида Херсонская… У нее конкретно крыша едет. Я прямо уже и боюсь. Затеяла собственное расследование. Я уже два раза видела, как она садилась в маршрутку, что на старые дачи едет. Как бы она не доездилась! Там же сейчас – пустыня, а в той стороне, где мы Гарика нашли – степь глухая, а она ведь наверняка не туда, где коттеджи, ходит. Как бы ей самой в колодце не оказаться!

– А зачем она туда ездит?!

– Опрос, надо полагать, ведет! Среди населения.

– Так население на период зимнего сезона по городским квартирам отсиживается.

– А я о чем?! Бомжи да криминальные личности, кому жить негде.

– А ты что же?! – переполошилась Зоя.

– Что – я?! Я же не могу взрослую тетеньку веревочкой к своей ноге привязать и таскать за собой! И она, типа, скрывается, шифруется от меня, когда я начинаю с ней профилактические беседы беседовать! Вся такая – на голубом глазу!

– А может, полицию подключить? Чтоб они сами с ней профилактические беседы беседовали?

Люся рукой махнула.

– Ребенок ты, что ли? Совсем после санатория расслабилась, плохо ориентируешься. Кого из полиции конкретно ты имеешь в виду? Кому это надо?

– Ну… может, Бурлаков… больше-то мы никого и не знаем… А он – ничего дядька…

– Бурлакова она зрить и видеть не может! Халатно он, видите ли, к расследованию смерти Гарика относится! Без должного рвения. Я не удивлюсь, если она еще и жалобу на него накатает. Да и ему оно надо? Делать ему больше нечего!

Она подлила в чашку кипятка, подвинула блюдце с вареньем и посмотрела на подругу умоляюще.

– Ты бы поговорила со своей Ритой? Что, мол, можно, с двумя подругами приедем? Если она не работает, ей, наверно, тошнехонько в своем дворце днями куковать? Даже если они с мужем ничего не видели и не слышали, хоть развеем Лидку… Хоть коттеджный поселок и далековато от дачных улочек, но слухами земля полнится… А она позже тебя приехала в санаторий или раньше?

– Раньше, намного, и раньше уехала. По времени, когда вы Гарика нашли, совпадает, могла слышатьчто-то. Но уж, наверно, тогда мне что-нибудь рассказала бы. Не каждый день в городе такие страхи происходят!

– Не факт! Если бы ты спросила конкретно, может, и сказала бы. А так… почему она должна это в голове держать? У каждого своими проблемами голова забита. Или вот что… Может, проще по телефону у нее спросить – видела – не видела, слышала –не слышала? Может, кто-то что-то видел да ей сказал… С соседками-то она общается, снобизмом не мучается?

– Да нет, нормальная женщина.

– В общем, поговори с этой Ритой. Только поскорее, ладно?

– Ну, хорошо!

Зоя Васильевна перезвонила тем же вечером: Рита будет рада видеть Зою с любым количеством подруг и в любое время. А уж Руслан как будет рад! Если, конечно, останется дома, а не будет гореть на работе.

– Я не стала ни о чем ее расспрашивать, а то получится, что я из меркантильных соображений к ней еду, да еще и подруг везу.

– А это не так? – подтрунила Люся.

– Тебе ли говорить?! Кто меня сегодня утром склонял и убеждал поторопиться?

– Я – чисто из филантропических побуждений! Эта Лида Херсонская…

– Да ладно, ладно, слышали уже! Короче, договаривайся с Лидой, и звони, когда будете готовы. Я потом перезвоню Рите.

– Зайчик мой, я тебя так люблю!

– И я тебя!

Лиды дома не было, хотя хорошо завечерело, телефон был вне зоны доступа. У Люси в душе бушевал ураган злости и дурных предчувствий.

Ну вот что делать?! А если она не на дачах, а просто засиделась где-то в гостях? Обзванивать морги и больницы, звонить Бурлакову? А если ей все примстилось на предмет его интереса к Лиде, и он пошлет Люсю куда подальше? Подумайте, тетки вечером дома нет, а он должен на это реагировать!

Наконец, уже поздним вечером, Лида проявилась. Позвонила и ангельским голоском спросила:

– Люсенька, ты меня не потеряла? Я у дочери, внучка приболела. Температуру сбили, она уснула, я и сама прилегла, и телефон отключила, а потом забыла включить.

Люся рыкнула, было, что-то по инерции, но взяла себя в руки.

– Ты домой-то придешь?

– Ночевать здесь останусь, прислушивайся там… У меня отгулы есть. Завтра приду. А ты что-то хотела?

– Я хотела бы, чтобы ты не отключала телефон! И еще я хочу свозить тебя кой-куда, в гости.

– А куда?

– Да тут одна кудыкина гора нарисовалась! Завтра расскажу.

Назавтра особо уговаривать Лиду не пришлось. Как говорится – не было бы счастья, да несчастье помогло. С некоторых пор старые дачи притягивали ее, как магнит.

Но сначала, когда с утра Люся сунулась к Лиде – у нее было заперто, еще не вернулась от дочери. Люся решила пробежаться на рынок – молочка купить, творогу. Уже на подходе, возле продуктового «Магнита», увидела цыганок, кучковавшихся вокруг какой-то женщины, чья вязаная шапка цвета какао торчала над их немногочисленной пестрой толпой.

Шапка, однозначно, была Лидина. Люся ускорила шаг. Лида – а это действительно была она – с одной из цыганок отошли в сторонку. Остальные представительницы горластого племени бросали бдительные взгляды по сторонам, дабы вовремя засечь слонявшихся по территории рынка и около него стражей порядка, или выудить из толпы еще одну зазевавшуюся лохушку.

Женщины, пробегая мимо цыганок, индифферентно уставляли взгляд мимо, в пространство, или вовсе отворачивались в сторону, чтобы не встретиться взглядом с хищным, цепким взором дамы из вольного племени.

Среди артюховцев бытовало мнение, что от цыганского гипноза спасают солнцезащитные очки, но по причине мерзостной декабрьской серости спасительные очки были упакованы в футляры и спрятаны в тумбочки до лета. В осеннее-зимний сезон жители славного города Артюховска оказывались беззащитными перед цыганским гипнозом. Кое-каким средством спасения служили английские булавки, подколотые с изнанки воротников пальто и в карманах.

– А ну, что здесь происходит? – почти басом грозно вопросила хлипкая Люся, успевшая-таки к самому критическому моменту.

– Ты чего кричишь? – повернулась к ней цыганка. – Живот болит? Я дорогу до аптеки спросила, а она вон пристает, что я у ней кошелек украла.

– Настя, – слезливо гундосила Лида, обращаясь к цыганке, – отдай мне кошелек, там все деньги, что у меня есть! На что я буду жить?

– Какой кошелек, Лида? – гневалась Настя (они уже и познакомиться успели!) – Ты мне 50 рублей дала, вот они, твои 50 рублей, на, подавись! Хотела деткам конфет купить, сладкого не видят! Обойдетесь, дети, тете денег жалко стало!

Дети – трое, один у мамы на руках – терпеливо, со скукой во взорах поглядывали на привычный спектакль.

– Я кошелек в руках держала, ты сказала – 50 мало – и взяла у меня из рук кошелек! Отдай, что я буду есть до зарплаты? – хныкала Лида, пытаясь доказывать Насте очевидное и мотивируя справедливость своих претензий.

– А мне, думаешь, легко их кормить, троих? – выдвигала контраргумент в праведном гневе Настя. Да нету у меня твоего кошелька, в сумке своей поищи!

Люся ощутила спиной грозное кольцо Настиных соплеменниц, выудила из сумки судейский свисток и засвистела во всю мочь. Он на всякий пожарный случай всегда был при ней и не раз выручал.

Лида со страху подпрыгнула, цыганенок на руках у матери заорал, цыганки замахали руками и загерготали по-своему, сигнализируя, что из ворот овощного рынка вышли два патрульных. И на сей раз они удивительно оперативно прореагировали, направившись прямиком к магазину.

Цыганка рванула со спринтерской скоростью вместе с Лидиным кошельком, цыганята – следом. Лида металась из стороны в сторону, не понимая, куда ей бежать: за цыганкой или к ППСникам.

Люся схватила ее за руку и затащила в ближайший магазин. Оно ведь как: ответственен тот, кто попался! Еще объяснительную писать придется, а толку все равно не будет, здешние менты перед многочисленным и горластым табором пасуют. Как только очередная артюховская Кармен попадается в руки представителей закона, из ниоткуда появляется великое множество ее собратьев и сестер и с гвалтом начинает ненавязчиво теснить двух-трех несчастных, нашедших свои неприятности ментов, в безлюдное местечко. Кончается это обычно все тем же: виновница бесследно исчезает за спинами товарок, в редких случаях «оброненный» кошелек обнаруживается прямо под ногами жертвы.

– Денег-то много было?

– Не очень, рублей 500, зарплату задержали. Но обидно-то как!

– Тебя чего черт дернул с ней связываться?

– Да она спросила, где аптека!

– Лида, ты что? Да они здесь все тропки вдоль и поперек истоптали!

– Ну, мало ли? У нее же дети! А потом, она сказала – вижу, черное горе у тебя, все расскажу и помогу, дай денежку, какую не жалко, много не надо, через деньги смотреть нужно.

– Боже ж мой, Лида! Ну, ты прямо как наша Зоя! Да ты в зеркало на себя смотришь? Я тебе и так скажу, что у тебя горе, хоть и гадать не умею. Бери уже себя в руки, краше в гроб кладут.

– Побойся Бога, Люся! Какие руки, когда сороковин еще не отвела!

– Нет, с этим надо что-то делать. Ладно, не гунди! Обидно ей! Обидно будет Насте, когда улов свой в твоем кошельке пересчитает. Пошли, купим, чего ты хотела.

Выходя на улицу, Люся представила, как цыганка роется в лидином кошельке, и прыснула в кулак.

– Кошелек-то хоть был хороший? Или все тот же, с дырявыми кармашками?

– Да, старый. Я же все никак не соберусь новый купить.

– Ну, тем более, чего горевать?

Люся растопырила пальцы, как бы просовывая их в дырку кошелька, и пошевелила ими. И вдруг обе женщины начали безудержно хохотать, и чем дальше – тем сильнее их разбирало. Поравнявшись с полицейскими, замолчали под их орлиным взором, но не выдержали – и через секунду, пряча глаза, хохотали с новой силой.

Рита и Руслан в самом деле были искренне рады гостьям. Руслан Камильевич специально приехал на обед домой да и подзадержался. Расцеловавшись с Зоей, он сделал шаг в направлении Люси и Лиды и замялся: не признал.

Очевидно, Рита не предупредила его, что подруги Зои – не из их «гнезда». Было заметно, что он мучится догадками – кто перед ним. Морщины, полнота, другая прическа, конечно, меняют женщину, но не до такой же степени, чтоб невозможно было разглядеть в образовавшихся с годами напластованиях знакомые черты.

Коренастый крепыш, темноглазый, седоглавый, с животиком, который через пару-тройку лет уже со всей ответственностью можно будет называть брюшком, Руслан был подвижным, как ртуть, сыпал шутками. «Бывший кавээнщик», рассказывала по дороге Зоя. Он никак не соответствовал общепринятым представлениям о местном чиновнике довольно высокого ранга, и совсем не тянул на образ романтического героя.

«Нет, далеко не мачо!» – думала Люся, как будто сто раз на дню сталкивалась на родных улицах с мачо. Поглядывая в сторону хозяйки, она ловила ее полные нежности взгляды, обращенные на мужа.

Рита (тоже ничего особенного) – полноватая, даже нет, будем честными, полная, сероглазая, крашеная шатенка с короткой стрижкой. Она ни по каким параметрам не подходила на роль женщины-вамп. Ухоженная, но маникюр без лака, домашний наряд простенький. Никакого тебе московского шика и лоска. Очень приятный мелодичный голос и мягкая, чуть ироничная улыбка.

«Но я же не видела их в юности», – думала Людмила Петровна. Узнав их драматическую лав стори, она настроилась на встречу с двумя роковыми красавцами, к тому же – еще и со столичной «штучкой». Люся заранее слегка комплексовала на предмет своей обыкновенности, серости. Однако же – быстро освоилась.

Пребывая в атмосфере радушия, доброжелательности, нежности, она исходила белой завистью к этой паре. Заплатив почти истекшей жизнью, обыденной, безрадостной друг без друга, они на закате, под занавес, все же успели отхватить свой кусок счастья.

Наверное, психолог сумел бы объяснить этот казус поздней встречи: она своей нежностью заглаживала сформировавшееся за годы чувство вины, его оскорбленное юношеское самолюбие было удовлетворено. А может, все совсем не так, кто его знает? Как там у любимого Зайкиного Тютчева?..

«О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй волшебный свет

Любви последней – зари вечерней!»

Руслан и Рита смотрели сейчас друг на друга особым взглядом – взглядом памяти.

Разговор, как и положено, протекал в ностальгическом ключе. Всякая фраза начиналась со слов «а помните?». Вспомнили, как в триста двенадцатой комнате общежития, где все четыре года учебы проживала Рита с однокурсницами, висела на двери, на гвоздике, «Книга жалоб и предложений». Любой приходящий гость мог, и даже обязан был оставить в ней запись – жалобу или, соответственно, предложение.

Какие перлы там попадались! Как изощрялись студенты в остроумии!

– А помните, мы с парнями у вас засиделись за бутылочкой винца…

– Ага-ага, «за бутылочкой»!

– Ну, не будем уточнять детали! А потом вы стали нас выгонять!..

– А Олег написал на нас жалобу! Предложил приобрести двуспальные кровати, чтобы укладывать припозднившихся гостей с хозяйками.

– Исключительно из филантропических соображений – не выгонять же людей на улицу в ночь!

– И он еще настаивал, что надо непременно выйти на комендатшу с этим предложением!

– Вот бы мы вылетели из общаги, попади комендантше в руки «книга» с этим предложением!

– Да, зверюга была та еще!

– Да, и порядки были строгими.

– Ну, в руки парторга она все же попала!

Парторг – Смирнягин Владислав Борисович – вместе с представителями комитета комсомола, профкома и зверюгой-комендантшей проводили регулярные рейды в общежитии на предмет «выявления нарушений норм общественной морали отдельными студентами». Заметно было, что самому ВБС эти рейды удовольствия не доставляли, на лице его поигрывала ироничная улыбочка. И, случалось, он окорачивал чересчур усердствующих проверяющих, таких же студентов, опьяненных своим временным величием.

– Да, было такое! И он имел удовольствие прочитать жалобу на себя, с предложением ставить его в угол после каждого экзамена!

– В стихах! Написанную шестистопным гекзаметром!

– Обоснованную, между прочим! Мало кто сдавал ему экзамен с первого захода!

– Как там у Азаматика было… Сейчас, сейчас…

Гнев, о богиня, воспой Азамата, Талгатова сына!

Гнев свой, о Зевс-громовержец, направь на Смирнягина-зверя!…

О, ВБС, злопыхательный муж и зловредный,

Бедных студентов лишать ты стипендии будешь доколе?!

– Дальше не помню!

– Я тоже! Да он и сам сейчас наверно, не вспомнит. Там страницы на две или три было.

– Не вспомнит. Спился. Умер года три-четыре назад.

– А я и не знала… А что ж случилось?

– Как говорится, не вписался в реалии… Начал попивать, жена ушла. Жил с матерью. Однажды во сне остановилось сердце.

– А какие надежды подавал! Какие способности были у парня! Я всегда была уверена, что он станет писателем.

– Помянем.

– Помянем!

– Я еще помню одну жалобу – на девчонок из триста шестнадцатой: нажарили картошки и закрылись на ключ. Кто ни совался – не открывали, а запах-то на весь коридор! А дело перед стипендией, денег ни у кого. Мальчишки им кричат – в армии это называется «крысятничать» и за это устраивают темную! А они им через дверь: «Забирай свои документы и ступай служить, там и будешь темную устраивать»!

– Да, девчата там жили хозяйственные, у них через день жареной картошкой пахло.

– Но не хлебосольные!

– Нет, не хлебосольные!

– Будешь хлебосольным, когда весь этаж норовит в гости на халяву явиться!

Люся с Лидой слушали, как «бойцы вспоминают минувшие дни» и, размягчившись, рассиропившись, не скучали. О, прекрасная юность! У Лиды не было институтского прошлого, общежитского опыта, кавээновского братства, но как это ей было близко! Чужая студенческая юность, которой ей не довелось узнать…

Наконец, перешли и к интересующему ее вопросу.

Само собой, история с Гариком шокировала обитателей дачного поселка – и северной стороны, где вознеслись коттеджи, и южной, где еще оставались собственно дачные участки, пустующие зимой.

Постоянных жителей, зимующих в дачных домиках, более-менее благоустроенных, там было раз-два – и обчелся, плюс несколько жалостливых и совестливых дачников, приезжающих через день-два покормить собак, которых развелось неимоверное количество. Теперь уж не знаешь, кого больше бояться – наполовину одичавших полуголодных собак, бомжей или с некоторых пор облюбовавших их места молодежной стаи.

Этот момент женщин особенно заинтересовал.

– А что за стая? Они здесь живут? Их много?

– Да я, собственно, не в курсе, – пожала плечами Рита. – У нас они не показываются – заборы, сторожевые собаки, сигнализация… Многие камеры установили. Все же за городом живем, полиции, случись что, не дождешься. А эти… Они по дачам шастают. Может, у кого-то из них здесь родительская дача, а может – замки срывают с чужих… Иначе с чего бы им сюда ездить из города, да еще в такую непогодь?

– Мне Надя Кондакова рассказывала, – повернулась она к мужу, – приезжала как-то на дачу с проверкой, да воздуху глотнуть. На обратном уже пути стояла, ждала маршрутку, а эта стая как раз из города приехала. Целой толпой вывалились из маршрутки и направились к дачам, человек шесть. А потом, ей кто-то еще говорил, что видел, как они выбирались с одной из крайних улиц, что в степь ведет. Видимо, там где-то у них пристанище.

Руслан кивал, понимая, к чему клонит супруга.

– Да, может, это они вашего мужа и избили. Обобрали да бросили в колодец. Деньги у него с собой были?

– Нет, не было. Он дежурил той ночью, зачем они ему? А живем мы недалеко от музея, даже на проезд нет нужды брать.

– Но ведь как-то же он доехал до дач. Не они же его сюда за свой счет привезли, чтобы здесь раздеть!

– А ведь я, по-моему, тоже их видел, – задумчиво сказал Руслан. – Домой ехал, вечерело уже. Подрезал меня какой-то козел на повороте, я и вывернул прямо в кювет, и не могу из него выехать – жижа, кисель! А они со стороны дач шли. Правда, шестеро. Остановились поодаль и наблюдают. Я прошу – помогите! Ухмыляются, шуточки. Потом один, невысокий, в синей куртке, что-то им говорил довольно долго, руками размахивал – в мою сторону показывал. А потом другой, видно, за главного у них, – высокий, худощавый – сказал им что-то, и они пошли в мою сторону. Честно скажу, я поднапрягся, уже хотел монтировку вытаскивать.

– И что бы ты сделал со своей монтировкой, если их шестеро было? – задним числом испугалась Рита.

– А что было дальше?

– Дальше они все-таки меня вытолкнули, перемазались основательно, я предложил поехать к нам, привести себя в порядок. Они отказались, попросили денег на такси. Я вытащил тысячу и тут опять напрягся: денег в кошельке было прилично, они это видели. Мелькнула мысль: теперь точно по башке дадут. Нет, ничего. Взяли деньги и пошли к остановке.

Руслан чуть прикрыл глаза, словно пытаясь вспомнить подробности того инцидента.

– Скользнуло у меня тогда в сознании, что я знаю одного из них. Того, что руками в мою сторону показывал, невысокого. Мелькнула мысль – и ушла, не до того было. Да и мандражировал, честно сказать. Вокруг, как на грех, ни души. У нас здесь вообще-то в межсезонье не слишком людно. Теперь вот я думаю, что это он убедил остальных помочь мне.

– Может, из учеников бывших?

– Вполне возможно… Может, и не тронули они меня благодаря ему. А может, и не шпана вовсе, нормальные ребята.

– Почему же ты мне ничего не рассказал?!

– Зачем? Ничего же страшного не случилось! Я не хотел, чтобы ты испугалась, начала бы…

– Чего начала бы? Кудахтать?

– Ну… волноваться.

– Потому что я очень за тебя боюсь, неужели не понятно! Ты слишком поздно возвращаешься.

– Ритуля, ну что за детский сад!

– Ну все, все!.. Хотя нет. Неужели ты не узнал бы, если бы это был твой бывший ученик?

– Он как-то все норовил за спинами других оказаться, подальше от меня. И капюшон натянул так, что лица почти не видно было. Это при том, что они разгорячились, машину толкая, не то что капюшоны – шапки поснимали. Да ведь и повыросли все, когда это еще я в школе преподавал! И потом, в тот момент я мало что замечал, мысли в другом направлении работали, это сейчас вот вспомнилось. И знаете, что еще интересно? Этот их атаман – худой, высокий – сначала в сторонке стоял, подальше, чтобы грязь из-под колес до него не долетала. Я еще подумал – надо же, не атаманское дело машины выталкивать! А потом, когда они уже запарились, а толку никакого, он присоединился. Видно, ждать надоело, темнеет-то быстро. И вот когда они шапки и капюшоны поснимали, я понял, что это девушка.

– А как ты это понял?

– А разве вы не отличили бы?

– Не знаю… – протянула Зоя. – Я, например, не уверена, что отличила бы…

– Может, он просто женоподобный. Есть же парни с лицами такого типа – нежными, девичьими.

– Нет, это точно была девушка, я абсолютно уверен! У нее была короткая стрижка, мальчишеская. И сережка была, но только в одном ухе, как сейчас гомики носят. И куртка мешковатая. Но я все равно уверен – девка!

– Да как же ты все разглядел? Она тебе так понравилась? – пошутила Рита.

– Да там нечему нравиться! У нее не скоро появится то, что есть у тебя. Если вообще когда-нибудь появится! – пошутил муж и, не глядя, хозяйским жестом положил руку Рите на то примерно место, где, по его прикидкам, у жены должна была быть талия.

Очевидно, своим особым влюбленным взглядом Руслан произвел мысленный срез ритиных годовых колец.

– Но она ими всеми командовала. Такая лихая атаманша! Мне сразу песенка вспомнилась из мультика: «Говорят, мы бяки, буки!». Так потом и домой доехал, все мурлыкал ее.

– Ну что, Лида, не жалеешь, что съездила в гости? – спросила Люся на обратном пути.

– Что ты, нет! Такая приятная пара! Не говоря уже о том, что мы узнали.

– Девочки, вот голову даю на отсечение: Атаманша – это Кира! Высокая, худая, и одна серьга в ухе!

– И пятеро парней, тогда, выйдя из Дуниного подъезда, за ними побежали. Все совпадает, как Катька-зараза рассказывала!

– Да, вполне возможно…

– Не «возможно», а наверное!

– Люся, надо срочно идти к Бурлакову! Поможем товарищу менту активизировать поиски, – усмехнулась пренебрежительно Лида.

– Можно просто позвонить.

– Звони! Вы же – друзья! Тебе и карты в руки!

– И откуда ж в тебе столько желчи, – покачала головой Люся. – А еще говорят, что толстые люди – добрые!

– Я что, толстая?! – ужаснулась Лида, выныривая на мгновение из пучины своего беспросветного горя.

Ольга Крохмалева

Осень – любимая пора Оли, а октябрь – любимый месяц. Может потому, что она родилась в октябре. Может потому, что в полупустынных их краях, небогатых зеленью, осень щедро расцвечивает немногочисленные лесополосы и скверы всеми мыслимыми оттенками желтого и коричневого, превращая их невзрачный городишко в сказку.

Хочется целыми днями бродить по шуршащему под ногами ковру, мурлыча тихонько «звенит высокая тоска, необъяснимая словами…». Изнемогшее за лето солнце, как сварливая тетка, начинающая задумываться о душе и подобревшая к старости, превращалось из мачехи в мать родную, и ласковым теплом извинялось за свое недавнее инквизиторское поведение.

Большая часть человечества любви ждет весной, а Оля всегда была уверена, что свою любовь встретит осенью. Встреча все откладывалась, но, в конце концов, ей пока еще 23. Хотя можно, конечно, сказать – уже 23.

Олю угораздило родиться не в свое время: она была тургеневской девушкой. В эпоху повсеместного раннего секса и скороспелых браков она умудрилась сохранить целомудрие, хотя, не обладая яркой внешностью, была вовсе недурна. Когда подруги-однокурсницы, готовясь к дискотеке, наносили на нее боевую раскраску, она выглядела ничуть не хуже них, однако краситься сама не умела, да и не любила.

Выросла Оля в многодетной, но непьющей и строгих правил семье, и была старшей из четверых детей. Ей повезло, что училась она в сельской школе, куда еще не докатилась волна прогресса. Там старшеклассницы не пропадали перед экзаменами из-за беременности, а одноклассницы не били смертным боем тех, кто был не похож на них – такое, слава Богу, можно было лишь увидеть по телевизору.

У Ольги язык бы не повернулся спросить у парня, пару раз проводившего ее до дома: «Мы с тобой пара?» – или: «Ты теперь мой парень?». Ей в голову не пришло бы требовать «официального подтверждения» какого-то статуса, «столбить территорию» и оповещать об этом всех, кого касается.

Да и не хотела она быть в паре с соседскими Колькой или Валеркой. Оля ждала ЕГО.

Все же потихоньку она уже начинала роптать на судьбу, поскольку та не торопилась организовывать ее счастье. Все олины сверстницы обзавелись мужьями и имели по одному, а то и по двум ребятишкам, а некоторые уже и в статусе разведенок пребывали.

– Не торопись, Олька, успеешь этого счастья нахлебаться, – говорили они, бросая охотничьи взоры на проходящих мимо парней.

Но бабы каются, а девки замуж собираются. Чуткое олино ухо улавливало в их советах фальшь и пренебрежительное сочувствие.

В тот день она немного опаздывала на работу. Маршрутки мчались, набитые до отказа, и водители только разводили руками, проносясь мимо остановок.

Один сердобольный сжалился, подобрал, и Оля ехала до своей больницы на подножке, практически на одной ноге, а на остановке буквально вывалилась кулем, когда желающие выйти задние пассажиры слегка наподдали. Она почти упала, и ее смяли бы, да чьи-то руки вовремя ее подхватили. Сильные мужские руки.

Парень выпрыгнул с переднего сиденья, и когда из салона стала вываливаться спиной вперед девчонка, не среагируй он оперативно, пришлось бы прямо с остановки доставлять ее в травмпункт.

Несмотря на драматизм ситуации, Ольга, через какие-то секунды осознав, что находится в крепких мужских объятиях, покрылась багровым румянцем, каким краснеют очень белокожие люди, и начала вырываться. Правда, поблагодарить спасителя не забыла.

Потом помчалась к проходной больницы, а отошедший в сторонку парень какое-то время постоял с приоткрытым ртом. И, отряхивая куртку и джинсы, все покачивал головой.

У него был недоверчиво-недоуменный вид. Как у человека, вляпавшегося в свежую собачью кучу. Стоя на одной ноге, бедолага недоверчиво рассматривает подошву другого ботинка: мозг уже донес сигнал о свершившемся печальном факте, но сердце недоумевает, как такое могло случиться? – и отказывается его принимать, в отчаянной надежде на чудо.

Считавший себя, и не без оснований, специалистом в области гендерных отношений, парень умел отличить натуру от подделки, подлинный трепет – от фальшивой страсти. Несмотря на трагикомизм и скоротечность ситуации, девчонка в его объятиях трепетала. И этот жаркий румянец…

Вроде бы из подросткового возраста вышла! Давненько он не встречал ничего подобного… Разве что с той, его первой… Первым его опытом… Он до сих пор, вспоминая ее, мысленно не по имени называл. Она навсегда осталась для него как Светлая… Хотя имя ее было – Бэлла.

Немного времени спустя у них произошла еще одна случайная встреча. Он и не узнал бы девчонку, тогда она была в куртке и вязаной шапочке, теперь бежала по больничному двору в белом халатике и медицинском колпаке. Мало ли их за день пробегает, медсестричек да санитарок! Да она сама его окликнула. Притормозила, и, опять заполыхав румянцем, промолвила:

– Это вы…

Так начался их роман. Вялотекущий, надо сказать, поскольку на тот момент у него была девушка. Тут по правилам надо было бы сказать – любимая, но любимой она не была, как, впрочем, и те, что были до нее. Любовь – это импульс, искра, столкновение биотоков, а ничего подобного он не испытывал после гибели Бэллы.

Но не отказываться же от того, что само плывет в руки! Да и Оля – самолюбивая, это он быстро понял. Страшнее пистолета ей было бы, если бы он подумал, что она навязывается. Птаха неяркого оперенья, или даже, пожалуй, мышка серенькая, но что-то в ней было.

Он организовал пару-тройку свиданий, вполне невинных, даже без «обнимашек». Леха не торопился, форсировать события не желал: крутиться вьюном между двумя девушками – это на любителя, а он таковым не был. Ему было лень врать.

Поэтому он придерживал Олю так, на всякий случай, встречаясь только по мере возможности. Вроде короткого поводка. Рано или поздно – случай представится, все же медработник. Может, в больницу доведется попасть.

Со своей девушкой он уже начинал скучать, и не рвал отношений только из некоторого появившегося к ней меркантильного интереса. Ее щенячье обожание и, если дальше в тему, собачья преданность, уже притомили Алексея. Да и интеллект его девушки, в отличие от Олиного, был – целина не паханная. Честно сказать, и Оля была, насколько он мог убедиться, не так уж и всесторонне развита, но все же…

Алексей Ситников – таково было имя, данное ему при рождении – рос в умеренно пьющей семье, а когда папаша по-тихому слинял и сгинул бесследно, мамаша стала зело употреблять. Мужчины в ее жизни замелькали, как кадры на кинопленке.

Как-то затесался среди них и крестный Алешки – дядя Витя, бывший друг отца, да тоже не задержался надолго в их доме. Но к крестнику, к которому раньше относился довольно отстраненно (чужой все же ребенок) за время недолгого совместного прожития успел проникнуться отцовской жалостью.

Все игрушки, сладости, теплые слова, нечастые развлечения только от него Алешка и видел, даже когда дядя Витя уже ушел от матери. А когда матери не стало вследствие российского рока – цирроза печени, крестный полностью взял шефство над пацаном. Лешке тогда было 16.

Настоял, чтобы Алексей закончил ПТУ. То бишь, тогда это уже называлось модным словом «лицей». Затем пристроил на работу плотником в ремонтно-строительное управление. При этом сам хорошо закладывал, но крестника весьма уважал за то, что не идет по его и родительским стопам, а имеет в жизни цель.

Какую именно цель, он не совсем был в курсе, Леша с ним не особенно откровенничал, поскольку дядя Витя был все же не семи пядей во лбу и на тот момент – уже типичный «синяк», при всем хорошем Лешкином к нему отношении. Правда, поговорка про мастерство, которое не пропьешь, по отношению к крестному была справедлива. Руки у него были золотые, даже когда напивался крестный до положения риз.

Леша же следил за собой, выглядел «бедненько, но чистенько», а также быстро уяснил, что в знании – сила. Поэтому был активным читателем районной библиотеки. Изредка в семьях алкашей взрастают такие дети. Вроде того, что родовое проклятие алкоголизма завершилось на предыдущем поколении, и новые побеги свободны от него.

Планшетов и компьютеров ему никто никогда не покупал, Леша брал свое книгами. Библиотекари нарадоваться на него не могли и, исходя из наличного фонда и поступающих новинок, ублажали, как могли.

Так попали ему в руки книги Карнеги, Леви, Курпатова и прочие пособия по психологическому манипулированию сознанием. И в какой-то момент Леша сформулировал эту великую цель – сотворить себя нового. А там, сотворив себя, и свою новую жизнь начать творить.

Невысокого роста, щупловатый, в авторитете у пацанов он быть не мог изначально, а в шестерках бегать гипертрофированное самолюбие не позволяло. Потому он сторонился дворовых, школьных и уличных стай, насколько это было возможно. Хотя, конечно, доводилось и в различных передрягах участвовать, и битым бывать.

Еще одной его бедой была угревая сыпь, с которой он отчаянно и безрезультатно боролся. Боролся неумело, и в результате неравной борьбы лицо его оказалось изрыто мелкими шрамиками. На успех у девчонок нечего было и рассчитывать.

Как ни странно, он был фотогеничен. Сравнивая свои немногочисленные фотографии и отражение, которое видел в зеркале, парень думал, что в его случае зеркало беспристрастно, а фотография беззастенчиво и грубо льстит.

И тут судьба послала ему знакомство с Бэллой. Ему было 22, ей – 16. Он только что демобилизовался. Крестный «надыбал шабашку» – учительница одной из школ города надумала сделать какой-никакой ремонт в стареньком своем домишке, и для плотницких работ подрядила дядю Витю, а он взял в напарники крестника. Лешка ни от какой работы не отказывался и подрабатывал, где только и чем только мог.

У учительницы была дочь – выпускница школы, голубоглазая красотка с роскошной белокурой гривой и претенциозным именем Бэлла. Сразу становилось понятно, какой предмет преподает мать. Красотка, открывшая им калитку, мазнула отчужденным, безразличным взглядом по прибывшим, пригласила то ли радушно, то ли равнодушно:

– Проходите! – и, не оборачиваясь, направилась вглубь двора.

У Алексея в зобу дыханье сперло, с такими ему не приходилось сталкиваться близко.

– «Выпендрежница! Стервочка!» – протелепатировал ей Леша, и она, надо полагать, его посыл уловила. А может, мимика его подвела – презрительно и злобно скривившийся рот, хотя длительными тренировками он пытался приобрести бесстрастный, непроницаемый вид. Красотка взглянула на него еще раз – сверкнула глазищами.

Работы было недели на две-три. По-хорошему, надо было поменять лаги, перестелить полы, ну и по мелочи. Они провозились месяц. Крестному спешить было некуда, обедами хозяйка потчевала отменными, а Лешке – и незачем.

За обедами надо же было говорить о чем-то, а какая у матери может быть другая тема, как не о единственном дитяти? Оказалось, блондинка-Бэлла не была ни стервочкой, ни выпендрежницей, а скромницей и отличницей, шла на золотую медаль, занималась бальными танцами, много читала. И откуда такие девушки берутся в наше время? Не вымерли окончательно, как мамонты.

Крестный, у которого ни жены, ни своих детей не было, начал, в свой черед, расхваливать Леху: молоток, настоящий мужик, сам себя вырастил. Сердобольная учительница смотрела с сочувствием, дочь начинала поглядывать еще и с интересом.

Чем он ее покорил? Спустя годы, возвращаясь не единожды к той ситуации, он уверился, что жалость была первопричиной. Еще по «Герою нашего времени» Лешка знал, что любовь у женщины очень часто рождается из жалости. Похоже, Бэлла была одной крови с княжной Мэри, а он тут выступал в роли Грушницкого – несчастный сиротинушка (хотя, честно сказать, отсутствию таких родителей, какие были у него, всегда был рад).

Ему ее жалость нафиг не нужна была, жизнь сделала его болезненно самолюбивым. Королева желает великодушно одарить его своей симпатией? Нет уж, нам ваших королевских щедрот и даром не нать.

В нем почти сразу возникло какое-то внутреннее сопротивление, психолог определил бы этот казус как синдром маленького человека – на что мне это?! Не справлюсь. С суконным-то рылом – да в калашный ряд…

С первой секунды он отдавал себе отчет, кто она – красавица, местная звездочка, и будущее ее прекрасно! А кто он – низкорослый прыщавый плотник-пэтэушник. Какая тут может быть с ее стороны любовь, тем более – вечная. Так, каприз. Жалость, чистая жалость.

Но все же был весьма польщен и торжествовал. И – трусил. Он вовсе не собирался переступать черту дозволенного, добиваться интима – не хватало еще сесть за совращение малолетней, а с ее мамашей такое вполне могло статься! Он просто в какой-то момент захотел влюбить в себя Бэллу, все из того же самолюбия, ради самоутверждения.

Леха, по мере возможности, блистал опереньем – перечислял авторов, цитировал к месту запомнившуюся чужую мудрость. За месяц он продвинулся весьма значительно, уже и до «обнимашек» дело дошло, и девчонка тогда трепетала в его объятиях так же, как теперь эта Оля.

Алексей не мог до конца поверить в ее искренность. Что ее так разобрало, что она в нем, невзрачном и тогда еще не слишком умелом увидела?! У нее полно друзей, тот же партнер по танцам – преданный поклонник.

Бэлла готова была к последнему шагу и хотела этого, да он не хотел торопиться. Конечно, Лешка не оставался совсем уж бесчувственным, разве можно было устоять перед чарами юной прекрасной девушки, но все же рассудок преобладал. Наличие рядом такой красотки льстило и возвышало в собственных глазах, заставляло вести себя благороднее.

Может, случись подходящие условия, все и произошло бы, но мать постоянно была рядом. Она уже почувствовала, что пахнет жареным, симпатия ее к мастеровитому начитанному пареньку-сироте резко убыла, и она была начеку. Такого ли будущего она хотела для своей девочки, которую тащила одна? Не для Лешки или ему подобных растила она свою доченьку, не для пеленок, в ее неполных семнадцать.

Еще месяц они встречались урывками, после того, как закончилась их с крестным работа в доме учительницы. Гуляли в парке, бродили по берегу Волги – местах не слишком людных, но их кто-то заметил пару раз.

Привести девушку в свою конуру – значило бы загубить все, чего он добился. Его убогий быт отрезвит Бэллу мигом. Может быть, потом, позже, когда окончательно привяжет ее к себе.

А чтобы привязать окончательно, начал использовать мелкий шантаж, обыгрывать роль маленького человека. В том плане, что она слишком хороша, а он слишком некрасив, и Бэлла скоро сама это поймет, прозреет, а не сама, так друзья убедят ее в этом. Недаром они их пару называют Красавица и Чудовище. И рано или поздно она его бросит, а зачем ему эта мука?!

Он хотел гарантий, и чем дальше, тем больше наслаждался своей ролью мучителя. В нем проснулся талант шантажиста. Глупышка, рыдая, доказывала, что такому не бывать никогда. В силу своего юного возраста, она искренне верила в вечную любовь.

Он стал прямо-таки, изъясняясь современными понятиями, биологическим вампиром для Бэллы. В конце концов, он договорился до того, что вот, в наше время из-за любви с собой не кончают. И повторил это и раз, и два. А Бэлла, дуреха, пошла и прыгнула с шестого этажа строящегося дома, продемонстрировав любимому силу своей любви, и то, что в наше прагматичное время подобное случается.

Она оставила записку с просьбой никого не винить. Но Алексей стал мерзавцем и убийцей для всех: для ее матери, для друзей, для самого себя. Хотя, поскорбев некоторое время и покаявшись в душе, себе, любимому, он со временем нашел оправдания.

Провожала Бэллу в последний путь едва ли не половина города. В Артюховске ее знали многие. В качестве призерши и дипломантки в конкурсах бальных танцев она мелькала на экранах телевизоров в местных новостях. Друзей и поклонников у нее было множество. А тут – такая чудовищная смерть. И из-за кого?!

Тем же вечером его жесточайше избили. Но, кое-как оклемавшись, на похороны он пришел. В белом костюме, с букетом белых роз. Так, он полагал, следует прощаться романтическому герою с безвременно ушедшей возлюбленной.

К гробу подойти, попрощаться, однако не рискнул. Стоял в отдалении, с заплывшим глазом и широким кровоподтеком на щеке – воплощенная скорбь.

Его и потом еще пару раз отлавливали и били друзья Бэллы, но… Все проходит, прошло и это. И, по законам истории, все перевернулось с ног на голову.

По прошествии недолгого времени он превратился для девичьей части Артюховска из шантажиста и убийцы в рокового мужчину, из-за которого жертвуют жизнью женщины. А в нем все глубже пускали корни цинизм и хладнокровие. Ему не приходилось теперь прикладывать особых усилий, чтобы «уболтать очередную телку». И это при его невзрачной внешности…

Он не был любителем петь самому себе в одиночестве, но порой повторял следом за Сюткиным:

Девочки всегда во мне чего-то находили,

Не знаю, что, но девочкам видней…

Сложись все по-другому, вряд ли он смог бы любить ее по-настоящему, слишком рассудочным было его отношение к Бэлле с самого начала. Маловероятно, что это изменилось бы со временем. «Чем меньше женщину мы любим…» И, меняя местами слагаемые: чем больше нравимся мы ей, тем меньше мы ее любим…

Но тем не менее, всех последующих своих девушек он мерил по той, первой. Они были ему чаще неинтересны: недалекие, пустоголовенькие, но с их помощью он набирался мужского опыта и лоска. Утверждался в роли донжуана и казановы, пусть и артюховского разлива.

Со временем он научился использовать своих подружек не только в плане интима, но и финансово. Правда, по мелочам, сильно не сквалыжничал – в кафе заплатить или презент там какой мужской. Кто сколько может!

Подружки не жмотились, из-за одной лишь возможности похвастаться перед остальными «а меня Лешка Ситников в кафе пригласил» – чтобы еще раз пригласил.

Ну, цветы или какой-нибудь презент, что-то из бижутерии, не золото, конечно, – это было за ним. Правила игры он понимал. Честно говоря, по стоимости подарки были несопоставимы, но кто ж их сопоставлял! Не влюбленные же дурочки.

Да, честно сказать, не все и влюблены-то были, окучивали его из соображений собственного престижа. А потом – дорог не подарок, дорого внимание, так ведь?

Все это было потом. Сначала надо было пережить людскую ненависть и судебное разбирательство. Светлая его девочка основательно подпортила ему жизнь. Учительница вздумала истопить баню, но печь была битком набита бумагой. Она решила вытащить половину, чтобы печь не дымила, и обнаружила дневник дочери, с описанием всех перипетий ее недолгого романа.

Ну, кто в наше время ведет дневник? Правда, имя Алексея в нем не фигурировало, он был обозначен там как Любимый и Он, а друзей мужского пола у Бэллы было немало. Но кто ж еще, как не он? Мать-то не сомневалась!

Дело о доведении девушки до самоубийства тянулось довольно долго и вяло. В конце концов, парень был оправдан за недостаточностью улик, поскольку его моральный шантаж не был отражен в дневнике с подробностями, лишь в общих чертах. И опять – спасибо крестному, повторяющему не единожды:

– Смотри, Леха, поменьше баб води домой, не приучай их! Нельзя гадить там, где живешь и работаешь.

Никто из опрашиваемых соседей никогда не видел Бэллу у него дома, а прогуляться с девушкой по берегу Волги – это не криминал. Судьба хранила Леху. Да и не призывал он Бэллу впрямую покончить с собой! Невозможно было это доказать.

Жилось Лехе в то время несладко, и он совсем уж было надумал уехать из города, но куда? Кто его ждал? Крестный придумал выход. В Лехиной истории дядя Витя был полностью на его стороне и крыл Бэллу последними словами за то, что отравила крестнику жизнь своей выходкой. Все бабы дуры, теперь ты убедился?

Продали Лешкин домишко на левобережье и по-тихому купили такой же в старой, правобережной части города, почитай деревне. Так река разделила его жизнь на до и после.

Потом Леха и работу поменял, и вообще, начал жизнь с абсолютного нуля. Как будто только что на свет появился. Да так оно и было. Только по-прежнему совершенствовался: посещал открывшийся в старом Артюховске фитнес-клуб, куда поначалу не слишком многие устремились, – даже продвинутая молодежь рвалась в центр.

За четыре пролетевших года он немного вытянулся, «накачался», возмужал. Даже прическу изменил и стал сам себе красить волосы, сам себе же делал фруктово-овощные маски, чтобы не шляться в парикмахерскую и не стать посмешищем для бабского артюховского населения. А потом, поднакопив деньжат, поехал в косметический салон, в Астрахань, избавляться от шрамиков на лице.

После завершения судебных мытарств и обретения душевного равновесия, злость на Бэллу уступила место светлой меланхолии. Привыкнув постепенно к навязанной ему судьбой роли донжуана, вошел во вкус и использовал ее на всю катушку. Хотя тот искусство обольщения применял ради самого искусства, а Леха в какой-то момент от своих баб и практическую выгоду научился получать. Кто чем может, как говорится, в том числе и деньгами…

В одежде предпочитал белый цвет, старался не занашивать вещи до потери ими первозданной белизны, и всегда выглядел на сто процентов. Он был аккуратным парнем и привык сам себя обслуживать.

«Принимают по одежке, провожают по уму», учили их в школе народной мудрости. А он прекрасно усвоил, что и провожают по одежке. А вернее, встретив по одежке, на ум как-то уже не особо реагируют.

Еще подростком запомнил фразу, прочитанную в каком-то историческом романе: уже не было жалкого тела, подверженного слабости и недугам; оно скрывалось под красивой материей и шитьем. Примерно так. Пожалуй, сейчас они с Бэллой смотрелись бы вполне гармонично.

Он постепенно стал уверен в себе, а потом и самоуверен, раскован, но в какой-то момент заскучал. Как-то все было не то… Не было перчинки в жизни, острого привкуса. И он не влюблялся.

Оказалось, что успех у девочек – в жизни не самое главное. А – что главное? Он как был работягой, так им и оставался, и перспективы что-то поменять ему не светили. Он не бедствовал, зарплаты и шабашек хватало на безбедное существование, быт свой он неплохо обустроил. Но и только.

О чем-то большем можно было только мечтать. Только о чем, не о женитьбе же?

Все что-то было не то и не так… Как-то подзакис он… Хотелось куда-нибудь уехать, увидеть другой мир, другую жизнь, прекрасных женщин, которых язык не повернется назвать овцой или телкой. Инопланетянок.

Дубай, Мальдивы, Таиланд… Уже в самихгеографических названиях звучащая музыка, экзотика. Золотые пляжи, шум океанских волн… И ведь кому-то это все доступно и даже обыденно, привычные места отдыха, для него же – мечты, манящие и несбыточные. Эта его пресловутая малая родина – грязненький зачуханный Артюховск, откуда ему не судьба была вырваться, разве что на недельку по турпутевке, надоел ему до скрежета зубовного.

И тут в его жизни после небольшой паузы появилась очередная девушка – одна из многих… Неприкаянная душа, изображающая из себя крутую. А фактически – как и он, обиженная жизнью и непутевыми родителями соплюшка, которой хочется прислониться к надежному мужскому плечу. Как всякой бабе.

Прислоняясь к первому попавшемуся, они свято верят, что обрели надежность. Все бабы по одному лекалу скроены, говорил крестный. В его, лехином, плече она почувствовала надежность. А он, как обычно, не возражал. Да и какая разница – она, другая? До поры до времени, конечно. Ну, там оно видно будет.

Оля торопилась на свидание. В Артюховске в декабре уже в четыре часа полусумрак, и жильцы частных стареньких домиков, каких большинство в старой части города, в эту пору уже закрывают ставни. Но день был будний, любимый работал, и встретиться они могли только вечером.

Судьба прониклась к ней симпатией ли, сочувствием ли. Возможно, решила, что Оля была достаточно терпелива в своих ожиданиях и заслуживает награды. Судьба послала ей ее героя.

И пусть герой спас ее не от смерти, а всего лишь от ушибов и, может быть, парочки переломов, но он все же спас ее. Это не банальное «девушка, а не хотится ли вам пройтиться?»

Правда, ОН в свои 26 то ли слишком робок, хотя отнюдь не производит такого впечатления, то ли боится ее обидеть, хотя должен отдавать отчет, что 23 для девушки – не 16. Она, как-никак, по образованию медик, хоть и скромна до неприличия.

Может быть, она не слишком ему нравится? Но кто ему не велит поставить точку в их пока еще недалеко зашедших отношениях? Хотя о таком исходе Оля страшилась думать, она уже успела прикипеть к парню.

Их свидания (всего пять) были быстротечны, и не потому лишь только, что счастливые часов не наблюдают. Он все время спешил куда-то. Домой не приглашал. И только в последний, пятый раз, о котором Оле как раз тошно было вспоминать, был жарок и настойчив.

Оля тут только поняла, в чем сладость поцелуев. Прежде это занятие пробуждало в ней чувство брезгливости. Но как ужасно все закончилось! Именно в ту их встречу, именно в то Олино дежурство, когда она и отлучилась-то всего на полчасика (правда, потом выяснилось, что полчасика каким-то непостижимым образом растянулись до полутора часов), произошло убийство пациента в ее отделении.

Подобное могло случиться только с такой невезучей клушей, как она. Она ли первая выскакивала на полчасика в ночное дежурство на короткое свидание!

Неприятности посыпались лавиной. До окончания следствия ее перевели в санитарки, вкатив строгий выговор. И некому было поплакаться. Чтобы сообщить родителям – Оля даже мысли такой не допускала.

Любимый был ей поддержкой и опорой в эти дни, он же и отговаривал ее повиниться перед следователем: она как сказала со страху, что вздремнула в ординаторской, так этой версии и придерживалась. А ключ торчал в замочной скважине изнутри!

На самом деле, ключ-то был в кармане ее халатика, пока она с милым обнималась на площадке подвального этажа. Честная ее натура противилась этому вранью, она чувствовала себя закоренелой преступницей. Кто-то же проник в отделение! Как, каким образом?

– Глупышка, если поменяешь показания, то подумают, что тебе есть что скрывать! Затаскают! Какая разница, где ты была в тот момент? Разве мы с тобой не имеем права на любовь? Какое преступление мы совершили?

Это «мы», в сочетании с «правом на любовь», решили дело, но совесть продолжала терзать ее.

– И потом, если ты расскажешь, что была со мной, у меня ведь тоже могут быть неприятности.

– Ты-то здесь при чем?

– Я ни при чем, но ментам это надо будет доказывать. Не усложняй мне жизнь, пожалуйста.

– А я?.. Как мне жить?

– Олюшка, поверь мне, все обойдется! Ты ни в чем не виновата, мы же с тобой это знаем! И я всегда с тобой! – и поцеловал нежно.

И вот сегодня он пригласил ее на свидание, и уже по его тону Оля поняла, что оно будет особенным. Она чувствовала, что именно сегодня случится ТО САМОЕ, ВАЖНОЕ, чего она и хотела, и ждала, и робела.

Ну, в самом деле, долго ли ей еще, как дуре, ходить в девицах?! Да она счастлива будет потерять эту самую невинность с любимым человеком, а не с каким-нибудь полупьяным, воняющим перегаром и табаком Петькой-Ванькой, в силу необходимости, только потому, что все сроки уже вышли!

Но как это случится?! Наверное, любимый пригласит ее, наконец, к себе. Они договорились встретиться на автобусной остановке. Наверняка он уже подготовился, возможно, уже и стол накрыл, останется только свечи зажечь… И конечно, будут цветы… И музыка… Какой у него дом? Наверно, такой же необыкновенный, красивый, как он сам…

«Мы работы не ищем, она нас сама находит», цитировал кого-то коллега Бурлакова при очередном выезде на происшествие. Сегодня работа нашла оперов «с ранья с самого», как выражался тот же коллега.

Он стоял на крыльце, докуривая сигарету и набираясь отваги, чтобы сделать первый шаг в новый день. Опять моросит. Стопудово, братья Стругацкие писали своих «Гадких лебедей» в декабрьском Артюховске.

Бурлаков предположил, что братьям довелось как-нибудь в благословленную летнюю или в золотую октябрьскую пору бабьего лета отдыхать в Артюховске, и этот отдых оставил в их душах неизгладимый след. И вот, испытывая кратковременный творческий застой в своем промозглом, слякотном Питере, они решили рвануть в запечатлевшийся в памяти солнечный городок. Рванули за вдохновением, в предзимнюю пору, в твердой уверенности, что на раз создадут к Новому году нечто изящное и оптимистичное, вроде «Понедельника…», который начинается в субботу.

Вадим Сергеевич прямо-таки воочию видел, как два психически здоровых, адекватных мужика выглядывают в хронически запотевшие, мутные артюховские окошки, а за стеклами день за днем сеет и сеет «мыгычка», и братья-писатели начинают потихоньку звереть. Их охватывает чувство сиротства, безнадеги и вселенского одиночества, так что хочется, задрав голову, завыть, как хозяйский Бобик. И тогда на свет появляются «Гадкие лебеди»…

Ночная тьма медленно расползалась, неохотно уступая место дневному жиденькому свету, в надежде с ним как-то договориться и сосуществовать вместе дальше в виде серенького сумеречного дня.

Капитан поднял капюшон куртки и, отбросив окурок, мужественно шагнул с крыльца. Шагая по асфальтированной дорожке к калитке, за которой его ждала служебная машина, он прикидывал, насколько далеко отстоит его родной город от Египта. По географии его натянутая четверка всегда с готовностью рада была уступить место заслуженной тройке.

– Тьма прямо египетская, – сообщил он водителю Илье, усаживаясь.

– Чего? – не понял Илюша, дембель с незаконченным средним. – Почему египетская?

– Бог наслал на Египет десять казней. Двумя из них, мошкой и саранчой, он нас точно покарал. Летом. Зимой нам конкретно грозит их девятая из казней – тьма.

– А за что он их?

– Не отпускали евреев уйти из Египта.

– А чего евреи там забыли?

– В рабстве пребывали.

– А мы тут при чем?

– Вот и я о том же. Поехали.

Мальчишек, сокращавших путь к школе через дыру в заборе городской больницы, пути неисповедимые привели к строящемуся на территории больницы пятиэтажному корпусу. Новый корпус должен был стать гордостью больницы имени Пирогова в частности, и старого Артюховска вообще. Разместить в себе почти все отделения, разбросанные нынче по территории больницы.

Возводили его на больничном пустыре, поодаль от старых одноэтажных корпусов. Вот как раз за стройкой, на свалке строительного мусора, куда сроду никто не заглянул бы, пацаны и обнаружили тело женщины.

Устанавливать личность погибшей долго не пришлось: это была медсестра нейрохирургического отделения Крохмалева Ольга Петровна. Дружно сбежавшийся на зрелище медицинский персонал сразу опознал в мертвом теле ее, несмотря на все повреждения, полученные телом при падении с большой высоты.

Прибывший минут через 20 после опергруппы «комитетский» следователь тоскливо поглядел на место происшествия и сделал глубокомысленный вывод: либо она выбросилась сама, либо ей помогли выброситься.

Бурлаков молча переглянулся с криминалистом, и так же молча они продолжили работу.

Да, положение тела говорило о том, что это был ее собственный выбор. Лежала погибшая на приличном расстоянии от стены, даже для падения с самого верхнего, недостроенного пятого этажа. Прыгала, сделав пару шагов для разбега, или все-таки «помогли» резким мощным толчком в спину?

Травмы на теле тяжелые, но это вообще не показатель: на этом хламе даже если просто споткнешься – можно шею сломать. Нужно ждать заключения эксперта, все ли травмы прижизненные, нет ли признаков насилия, не была ли она уже мертва в своем последнем полете.

Зачем, интересно, она поперлась поздним вечером, в темноте, на верхний этаж недостроенного здания? Звездами любоваться? Какие звезды в декабре в Артюховске, когда и неба нет, а какая-то темная рыхлая субстанция, редкий день не сочащаяся влагой?

Самоубийство? Не станет же девушка в здравом уме, если она не лунатик, гулять ночью в недостроенном здании. И даже ради самоубийства не станет – вон поблизости несколько пятиэтажек есть, все двери нараспашку, свободно можно на любую крышу подняться.

А тут, в больнице, после недавнего убийства пациента, администрация навела шороху. И даже здесь, в недостроенном корпусе, на все проемы навесили двери и заперли на ключ.

Но вот одна из четырех входных дверей на первом этаже, с торца, была не заперта. А должна была. Откуда же девушка знала, что именно сегодня дверь будет не заперта, и именно эта? Или она ходила наугад и дергала все двери по очереди – авось, какая-нибудь да откроется?

Нет, не укладывается. Человек, надумавший покончить с собой спонтанно, сделает это прямо дома. А планирующий заранее – продумывает все мелочи. Добывает ключ от нужной двери, например. Есть здесь где-то ключ от входной двери? Нету.

Мастер строительного участка, молодой парнишка, уже издерганный своей хлопотной должностью и проистекающей из нее ответственностью, а также безответственностью и пофигизмом своих работяг, уверял, что по утрам все двери самолично открывал для рабочих, а после окончания работ – закрывал. И понятия теперь не имеет, почему одна дверь оказалась открытой. Продемонстрировал ключи.

– А если, скажем, вы задерживались? Ну, бывает же, что по производственным причинам вам надо утром быть в другом месте?

– Тогда рабочие ждут меня в бендежке, попасть в нее можно с центрального входа.

– Просто сидят и ждут?

– Ну, не просто сидят, делают какую-то работу. Я звоню и даю задание.

В бендежке, кстати, ночевал сторож, который ничего не слышал, потому что смотрел телевизор. Старый малогабаритный «Квазар» тут же и стоял на столе. Все остальное место занимали в навалку бокалы, чашки, плошки и пустые консервные банки с окурками. Осмотр бендежки ничего не дал.

– Вы территорию ночью не обходите?

– А чего ее обходить? – несказанно удивился сторож. – Грязь месить?

– А стройматериалы, которые вы охранять должны? Кирпич, доски?

– Кому они нужны, – махнул рукой сторож. – Как их отсюда вывезешь? На проходной охрана. А краски-мраски – под замком в соседней комнате, там на окне решетка, а дверь в подъезд я изнутри запираю.

Фамилия погибшей резанула Бурлакова по ушам. За последний истекший месяц пришлось общаться с этой девушкой не единожды, поскольку именно в ее смену в нейрохирургии был убит Игорь Юрьевич Херсонский.

Крохмалева на опросах рыдала и стояла твердо на своем: прилегла вздремнуть в ординаторской. Входная дверь, ведущая на лестничную площадку, была закрыта на ключ, ключ торчал в замочной скважине изнутри, и о том, как проник посторонний в отделение, она понятия не имеет.

Не хватало теперь где-нибудь в сумочке Ольги Петровны обнаружить записку или в «Одноклассниках» – ее страничку с жалобами на зверя-полицая, истерзавшего ее допросами. А то и похлеще – заявление, что капитан Бурлаков своими беспочвенными подозрениями опорочил ее имя, и жизнь для нее потеряла всякий смысл.

Но сумочки нигде поблизости не наблюдалось. И записки в карманах одежды тоже. Как и телефона.

Оля Крохмалева два года тому назад окончила медицинский колледж. Родом она была из села. Устроившись на работу в Артюховске, стала снимать квартиру.

Трудоустроиться ей сложности не составило – в нейрохирургическом отделении больницы имени Пирогова она проходила практику и оставила о себе хорошее мнение. А текучка среди медицинского персонала среднего звена – явление постоянное.

Квартиру снимала у своей же сотрудницы, санитарки нейрохирургии. По свидетельству сотрудников, девушкой была не слишком общительной.

Врачи отзывались о ней как о старательном, дисциплинированном работнике, медсестры и санитарки – как о молчунье. Только Яна Полынина, тоже медсестра из нейрохирургии и бывшая однокурсница Ольги, была о ней своего особого мнения – как о простушке и серой мышке.

– Пионэрка! – с насмешливой гримаской охарактеризовала однокурсницу Яна. – Село!

Подруг у Оли не было, из сотрудников более-менее тесно она общалась именно с Яной, по причине общего студенческого прошлого. Но Яна, как ни старалась, не могла припомнить ни одного их задушевного разговора.

Парня у Ольги тоже не было. По крайней мере, Яне об этом ничего не известно. Яна уверена, что, появись у Ольки парень, она бы непременно похвасталась.

Не намного больше рассказала хозяйка квартиры, Валентина Трофимовна Симонова. Вообще, как-то странно она вела себя. Понятно, что расстроена, оглушена случившимся, но уж слишком немногословна, сдержанна. Заторможенная какая-то. Прежде чем ответить на вопрос, подумает, каждое слово прямо-таки выталкивает из себя, как раба по капле.

Скрывает что-то или так уж устроена? Или бурлаковское удостоверение производит свое гипнотическое действие?

Оля хозяйке очень нравилась – скромная, застенчивая девушка, не чета нынешним. Наверное, только в селе такие девушки еще и остались. И то – не факт. Никаких дискотек, компашек и мальчиков – работа и дом. Ну, еще библиотека.

Дома – телевизор. Чистюля необыкновенная! Мечтала об институте, но родители не потянули бы. Слава богу, колледж осилили. Но специальную литературу читала, много книг по медицине из библиотеки у нее осталось.

– Материально ей туго жилось?

– Не жировала, конечно, но я с нее по минимуму за квартиру брала, чтобы себе хоть какой-то приварок к зарплате был. Мы, знаете, не то чтобы одним котлом жили, но практически вместе питались: я сготовлю – ее зову, она что-то вкусненькое купит – меня угостит обязательно. Так что даже копить немного умудрялась. В основном, на еде и экономила, мяса не покупала, все больше сосиски.

– А сосиски не мясо? – пошутил Бурлаков.

– Нынешние сосиски даже вегетарианцам не во вред.

– Это да… А для чего копила-то?

– Одеться хотелось. Ноутбук планировала купить.

– Значит, ноутбука у нее не было? А телефон?

– Ну, кто же в наше время без телефона обходится! У самой ветхой бабки сотовый в кармане!

– Телефона при ней не было. Может, уходя, оставила дома? Забыла?

– Да смотрите, конечно, в ее комнате, но вряд ли! Сейчас девчонка скорей кошелек забудет, чем телефон и косметичку.

Помолчав, протянула:

– Не верю я, чтобы Оля на себя руки наложила! С чего бы?! Да и не тот характер у нее был. Она бы, прежде всего, о родителях подумала, каково им будет! И книги в библиотеку непременно сдала бы – очень совестливым человеком была. У нее в крови это было – как бы не осложнять людям жизнь.

– Бывают, знаете, ситуации, когда о других не думаешь.

– Это я в курсе. Нешто, по вашему, я на этом свете меньше вас живу? Какая уж там такая тяжелая ситуация?! Беременность, что ли? Кого нынче этим удивишь? Даже матери-одиночки пузо с гордостью носят.

– Ну, не все. Вы же говорите, что скромницей была. А что, у вас есть какие-то подозрения на этот счет? – оживился оперативник.

– Какие подозрения! Ничего про ее личную жизнь я не знаю. Некогда особо было по душам разговаривать: обе работаем, у меня внуки. Да и молчуньи мы с ней подобрались. До нее у меня была квартирантка – трещала, как сорока, и по делу, и без дела. Прямо утомляла меня.

– Оля не трещала?

– Не-е-ет! Но в последнее время как-то ожила, повеселела. Даже, я бы сказала, расцвела.

– Вы думаете, парень?

– Не уверена, но скорее всего. Она на мои шутки отшучивалась или отмалчивалась, но этого же нельзя не заметить: стрижку другую сделала, бровки выщипала, недавно попросила меня как-нибудь съездить с ней на вещевой рынок, помочь юбку купить. Сама как-то робела вещи приобретать. Не слишком часто ей приходилось их покупать. Родителям помогала. И вдруг – на тебе!

– А почему скрытничала, как вы думаете?

– Да кто ж ее знает! Может, сглазить боялась, все-таки возраст уже для девушки приличный, замуж давно пора.

Бурлаков сделал пометку в блокноте.

– Оленька, Оленька, что ж ты наделала! – запричитала вдруг хозяйка, противореча своим же, сказанным недавно словам, что Оля не могла наложить на себя руки.

– Валентина Трофимовна, успокойтесь, пожалуйста! И покажите нам комнату Оли.

Осмотр не дал ничего. Телефон не нашелся, дневник Ольга не вела. По крайней мере, признаков его существования не обнаружилось ни в письменном столе, ни в тумбочке, ни в двух сумочках – черном ридикюльчике и зеленом саквояжике.

Да и кто их сейчас ведет? Все душевные излияния – в интернете, для широкой аудитории. Типа, давайте все, пишите отзывы – я ищу у вас моральной поддержки. Душевный эксгибиционизм.

Никаких тайн в этой девичьей келье не обнаружилось.

– Валентина Трофимовна, а сумочек у нее всего две было, не знаете?

– Три. Еще красненькая, небольшая такая, на цепочке.

Сумочки, как и телефона, ни возле тела, ни поблизости не обнаружилось. Как и в ординаторской, как и в комнате на пятом этаже недостроенного корпуса, откуда она, предположительно, шагнула вниз, во тьму.

Мальчишки, обнаружившие тело, позарились? Нет, мальчишки близко не подходили. Рядом с телом не было следов. Как вариант, сумочку мог забрать кто-то, оказавшийся у тела намного раньше мальчишек. А следы смыл хлюпавший ночью дождь. Но тогда, получается, сумку могли забрать только сразу после падения – до дождя.

Кто? Не тот ли, кто, возможно, помог ей шагнуть?

– Валентина Трофимовна, вот вы предположили, что у Оли появился парень. Как давно это произошло?

– Даже не знаю… Говорю же, она этой темы не хотела касаться, отшучивалась да отмалчивалась. Ну, где-то с месяц… Может, два…

– Она стала чаще уходить из дома? Принаряжалась?

– Да нет, из дома не чаще уходила. Принаряжалась – да! Когда шла на смену. У нас ведь в отделении не только старичье да глубоко женатые лежат, и молодые-интересные бывают. Но у нас с ней дежурства не совпадали, да мы обе еще подрабатывали на полставки. Случалось, и виделись не каждый день.

– А вчера?

– Вот и вчера: она с ночного пришла, когда я уже убежала. А с работы я припозднилась, к внукам забежала, так что и не знаю, в какое время она из дома ушла.

Хозяйка проводила оперативников до калитки.

Откуда-то из-за сараев выскочил антрацитового цвета пес и, черной молнии подобный, устремился к незваному гостю. Хозяйка вела себя индифферентно и классическое «пошел вон!» кричать не торопилась.

Бурлаков поднапрягся – пес был немалого росточка. Собаки в артюховских дворах на привязи, по большей части, не сидят, разве что уж особо впечатляющих размеров и агрессивные. Они с малолетства дышат воздухом свободы, не зная цепи, и рассекают по двору, где вздумается.

Поэтому гость из местных, впервые посетивший чей-либо дом, всегда заглядывает опасливо в гостеприимно распахнутую калитку и задает традиционный вопрос:

– Собака есть?

Следует традиционный же ответ:

– Не бойтесь, она не кусается!

При этом в голове гостя-неартюховца рождается резонный вопрос: а зачем тогда держать во дворе собаку, если не для охранных функций? Если бы он его высказал вслух, то получил бы столь же резонный ответ: ну, а как же во дворе без собаки?

– Не бойтесь, – вымолвила, наконец, Валентина Трофимовна, – Блэшка – ласковый, он не тронет.

Она не была оригинальной: все артюховские хозяева уверены в лояльности своих питомцев к гостям. Случается, что они на этот счет сильно заблуждаются.

Произносила хозяйка свое успокаивающее предупреждение, когда Блэшка с разбегу уже поставил грязные лапы Бурлакову на грудь и, свесив розовый язык набок, одарил его теплым проникновенным взглядом, как бы спрашивая, все ли у капитана в порядке.

– Фу, Блэк, фу! – постфактум разродилась хозяйка.

А какой, к черту, порядок? Теперь вот куртку отчищать.

«Да ты, похоже, по жизни тормоз», – констатировал впавший в меланхолию капитан, адресуясь мыслью к хозяйке Блэшки. По его пристрастному мнению, Валентина Трофимовна наверняка могла бы и больше рассказать об Оле, все же два года у нее девушка квартировала. Можно сказать, хозяйка – самый близкий человек из Олиного окружения.

Сельская девочка, одна в городе, родители далеко… Если между ними и впрямь такие теплые отношения были, должна была тянуться к хозяйке как к матери… Но не на полиграф же ее тащить.

Вот если бы не сам Бурлаков ее опрашивал, – пришла внезапно мысль, – а к примеру, знакомицы-приятельницы, Людмила Петровна со товарки! Они бы порылись в глубинах подсознания Валентины Трофимовны! В дружеской женской непринужденной беседе, да за чашкой, а то и рюмкой чая… Возможно, очень полезные для следствия мелочи и подробности всплыли бы. Или что там у нынешних пенсионерок котируется?

«Мохито», «Амаретто», – передразнил он мысленно Людмилу Петровну, хотя именно эта последняя стыдливо призналась в своей слабости к чистому, классическому, русскому самодеятельному напитку. Производства Антонины Семеновны, естественно.

Вот уж выездной полиграф, с доставкой на дом! Мысль мелькнула шутливая, в порядке бреда, но не пропала втуне, а так и застряла у капитана в сознании.

Вот с Кирой Журавлевой – ведь очень любопытные вещи рассказала ему Людмила Петровна, позвонив недавним вечером. Очень любопытные. Где-то рядом с ней, он слышал, шумно сопереживала Лидия Федоровна Херсонская, вставляла ремарки. Сама пообщаться не захотела, не снизошла…

– А чего ты от нее хочешь? – спросил у него внутренний голос.

Как и голос Людмилы Петровны, он имел обыкновение вступать в диалог спонтанно. Может, они все к этому склонны, внутренние голоса? Как незваные гости – появляются всегда неожиданно и ведут себя бесцеремонно. И хочется поскорее от них избавиться.

– Да ничего я от нее не хочу! – рассердился Бурлаков. – Странно мне было бы чего-то от нее хотеть. Она похоронила любимого мужа, я – женатый человек! Вроде бы. Просто… приятная женщина…

– Ага! – внутренний голос сочился сарказмом. – Особенно сейчас. Замученная, неухоженная, страдающая… К тому же грубиянка!

– Все равно… – капитан и сам почувствовал слабость этого своего аргумента. – Симпатичная, – добавил еще один, чтобы подкрепить предыдущий.

– Уж с твоей-то женой не сравнить!

Это была чистая правда. Лена была хороша. Бурлаков попробовал представить, как вела бы себя его жена, случись с ним такая история. Бегала бы по заброшенным дачам, ведомая лишь интуицией и отчаянием? Билась бы в истерическом припадке над нелепо погибшим мужем – алкашком, между прочим? Стала бы, вообще, вытаскивать его из алкогольной бездны?

Капитан подумал, что первая мысль Лены при сообщении об его смерти была бы о приличествующем траурной церемонии наряде. Беззаветной преданностью – вот чем зацепила его эта женщина, Лида Херсонская.

Впрочем, разве кто-нибудь смог объяснить, почему даже в уличной толпе взгляд выхватывает конкретную женщину? Идут себе мимо и идут… Красивые, симпатичные, хорошенькие и не очень. И вдруг одна привлекает внимание – чем? Жестом, гримаской, улыбкой, тембром голоса. И она может быть вовсе не красавицей, а взгляд задерживается на ней, и других уже нет.

«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она»… Может, вправду, как древние пращуры, мы определяем свою половинку по запаху?

– Ну, ты загнул! – ухмыльнулся внутренний голос.

Бурлаков решил свернуть дебаты. Внутренний голос, похоже, пришел к такому же решению. Его незваный гость завершил визит, оставив последнюю реплику за собой.

Все же настроение замначальника угрозыска немного улучшилось. В конце концов, Блэшка не нанес ему ни физических увечий, ни материального ущерба, а натолкнул на идею. Куртка высохнет, и грязь отчистится легко. А над посильной помощью подруг можно подумать. Авось чего надумается конструктивного.

Опять же, с Кирой! На сей раз свою лепту в расследование смерти Гарика внесла другая «подружайка» – вернувшаяся из санатория Зоя Васильевна Конева. Как же кстати случилась у нее встреча с подругой студенческой юности Ритой!

Что ж, надо опять ехать в колледж… Кто-то же должен знать хоть что-нибудь об окружении Киры и Юли. Какая-нибудь их одногруппница должна же вспомнить хоть одного представителя мужского пола, крутившегося рядом с ними? Ну и ту драку, за которую Киру едва не поперли из колледжа…

Кира Журавлева

Кира темнила, капитан это чувствовал. Если при первом допросе она вся была на эмоциях, на грани, что и понятно, то потом монотонно бубнила заученные ответы одними и теми же словами.

Опытные сокамерницы явно провели с ней краткий курс криминально-правового ликбеза. Гонор, блатота, пальцы веером!

Бурлаков вначале опасался столкнуться с еще одним нервным срывом, все же девчонка – не опытная сиделица-рецидивистка. Но эти нынешние пацанки-первоходки своей наглостью его до сих пор частенько поражали. И все же видно было, что душонка ее трепещет от страха, а нахальство и упертость – бравада на 99%.

Поначалу, когда дверь их знаменитого шкафа со зловещим подвыванием начинала свое обычное действо, Кира вздрагивала и испуганно оглядывалась, потом перестала обращать внимание, как на докучливый материнский зов посреди апофеоза игры – «обедать!».

При первом допросе, когда Бурлаков отвлекся на телефонный разговор, она скучающим взглядом обводила кабинет, и взор ее наткнулся на яркое пятно, не вписывающееся в стилистику этого помещения, – лежавшие на шкафу зонтики, до сих пор невостребованные.

– Юлькин? – кивнула в их сторону, когда Бурлаков закончил разговор.

– Узнали?

– Овца, – туманно выразилась отроковица.

– Где? – поинтересовался опер.

Кира дернула уголком губ, состроив пренебрежительную гримасу, не оценила дешевого ментовского юмора.

– Это вы к тому, что Юля вас, типа, заложила?

– А то нет?

– Нет, Кира. Вопрос времени. И девчонки, которых вы запугали, Барбашова со Снегиревой, – признались, что не видели ни вас, ни Юлю в тот день в спортзале. Вы сбежали с лекции, да, но не было у Юли никакой тренировки.

Бурлаков встал со стула, решив размять ноги, но почти сразу же уселся на уголок стола.

– Есть свидетели, которые видели вас у дома Антонины Семеновны именно в то время, когда вы, якобы, в спортзале наблюдали за тренировкой Юли. И дверь в квартиру была открыта своим ключом, следов взлома не нашли. Просто, в случае, если бы она не пришла с повинной, ответственность для нее была бы другая.

– А теперь какая?

– А теперь, прежде всего, Юле предстоит серьезное лечение. И длительное. Убивать свою бабушку и не свихнуться способен не каждый человек. У вас на свою бабушку рука поднялась бы?

Девушка передернулась.

– Мою бабушку? – захлебнулась она. – Мою бабушку? А зачем мне ее было убивать? Какой смысл? А и не жалко было бы, если бы ее и убили! Да кому в голову придет убивать старую алкашку! Она же посмешищем была для всей нашей пятиэтажки, да и не только нашей! Она напьется в зюзю, на свой пятый этаж взобраться не может, уснет на чьей-нибудь площадке, обоссытся и валяется в луже, а люди через нее переступают, ругаются! И мать моя не лучше, разве что под забором не валяется! А Юлькина бабка на этом деньги зарабатывала, людей спаивала.

– То есть, Юлину бабушку убивать был смысл?

– А чего она!.. Их у нее полно!

– Откуда вам это известно?

– Да Юлька сказала, господи!

– Она их все же зарабатывала, каким-никаким, а трудом. Но мы сейчас не об ее моральном облике говорим. Мне интересно, вами-то одно лишь чувство справедливости двигало? Вы здесь – этакий Робин Гуд? Или просто решили, что ее деньги вам нужнее?

– Чего-о-о?

– Того самого, – махнул рукой капитан. – Разбойник был такой благородный в Англии. Отнимал у богатых, раздавал бедным.

– А-а-а… знаю, Шебурский лес… – продемонстрировала Кира интеллектуальную активность.

– Шервудский, если уж на то пошло.

– Да без разницы! Один фиг, заграница.

– Так вы для себя отнять хотели, или все же поделить с кем-то?

– Да не хотела я ее убивать! И разве Юлька мне бы позволила! Она же прыгала на меня как собачонка, пришлось ей двинуть хорошенько! И не убили мы ее, она живая была, когда мы уходили!

– «Мы»?

– Ну, я, я! Юлька первой убежала, запсиховала.

– И оставила вас добивать ее бабушку?

– Да знала она, что я ее бабку не убью. Знала, что следом за ней, дурой, побегу! Я только попугать хотела, а бабка распсиховалась, орать начала.

– Кира, а сколько раз вы ткнули ножом Антонину Семеновну?

– Ну… раз пять…

– У нее на теле было девять порезов.

– Да? Надо же. Да разве я в тот момент считала? Я была… как это… в состоянии аффекта! Она меня разозлила, ишачка старая! Другая бы на ее месте уже обоссалась бы со страху, а этой лучше было умереть, чем деньгами своими тухлыми поделиться.

– А с чего бы ей было так пугаться? Разве она собиралась умирать? К бабушке пришла в гости внучка, с подругой, разве Антонине Семеновне могла прийти мысль в голову, что подруга внучки поднимет на нее нож?

– Ну, я подняла же, – буркнула Кира.

– А почему она должна была отдать вам свои деньги? Вы считаете, вам они нужнее, чем ей? – опять вернулся к теме капитан.

– Конечно! – вскинулась девушка. – Они у нее на черный день лежали, какой там еще «черный день»! А мне сейчас нужно было!

– Зачем так срочно?

– На операцию!

– Юля. Вы мне сейчас пургу гоните. Никакая операция по смене пола вам не нужна, и делать вы ее не собирались. Вопрос конкретный: зачем вам так срочно понадобились деньги, что вы пошли на разбой?

Тут Бурлаков «бил» уверенно, наверняка. Уже на втором допросе Киры он попросил поприсутствовать штатного психолога из отдела кадров, а тот, узнав суть проблемы, привел своего знакомого, гораздо лучше разбиравшегося в «узкой» теме. По договоренности с ними, в ходе допроса Бурлаков задал Кире несколько вопросов, не имеющих отношения к расследованию, но важных для понимания ситуации.

– Ни о какой смене пола речи идти не может. У нее типичная женская психология, она ощущает себя женщиной и чувствует себя вполне комфортно. Причина «отъема денег» – какая-то другая, – сделал вывод психолог.

Теперь, получив вопрос в лоб, Кира на несколько секунд потеряла контроль над собой. У нее буквально отвисла челюсть.

– Как… С чего вы взяли? – возмутилась она, от растерянности не слишком убедительно. – Да вы просто этот… Гомофоб и шовинист. И все. Больше ничего говорить не буду! Статья 51 российской Конституции. И вообще, с какой стати вы ко мне привязались? Общаться буду только со следователем и в присутствии адвоката!

Итак, это был второй вопрос, на котором Кира уходила в глухую несознанку. Первый – присутствовал ли при нападении кто-то еще, кроме них с Юлей. Кстати, Юля тоже твердила, что они были только вдвоем. Как же тогда умудрялась Кира справляться с крепенькой Юлькой-спортсменкой и одновременно наносить удары ножом ее вовсе не хилой бабушке?

И третий вопрос: у кого все это время укрывалась Кира?

Матушка Киры Журавлевой звалась Татьяной, а в местах, где приходилось ей трудиться, добывая хлеб насущный, еще и «Черной вдовой». Внешности она была самой обычной. Можно было бы сказать – невзрачной, а можно – неброской, но это не соответствовало бы истине.

Она была когда-то миловидна: роста невысокого, но впечатляющих форм. С какого бока на нее ни посмотри – выпирала какая-либо округлость: сзади – пышные ягодицы, в профиль – грудь, словно диванная подушка, взбитая чистоплотницей-хозяйкой в генеральную уборку, и живот – подушка семьдесят на семьдесят. Если смотреть спереди – две старательно взбитых диванных подушки и под ними – еще одна, взбитая с тем же старанием.

И, тем не менее, когда она начинала, по пьяни, считать своих мужиков, пальцев на одной руке ей уже не хватало, а пальцы другой руки были на исходе.

В свое время она окончила кулинарное училище, но готовила отвратительно, и в поварах ее не держали. К тому же весьма злоупотребляла спиртным. Но до работы была жадная и добросовестная. Посему и пребывала в посудомойках, да в периоды авралов чистила картошку и шинковала овощи.

Тем не менее, холодильник у нее был полон, всегда имелась хоть одна нераспечатанная бутылка, а уж распечатанных – и не одна. Мужья у нее были сплошь «гражданские» и мерли один за другим. Один повесился, другой угорел, уснув в машине, третьего крепко побили, повредив легкие, и он спустя время угас в туберкулезной больнице.

Первопричиной всех смертей был алкоголь, но очередной муж, вселившись в Татьянин дом, тихо радовался достигнутой земле обетованной, не предчувствуя последствий. Инициатива выпить почти всегда исходила от нее.

– Что ж меня – убить теперь, если я пью много?! – хвастливо отбивалась она от соседок, сторонниц здорового образа жизни. – Мне же надо расслабиться! Я же не виновата, что не пьянею и не болею, что моему организму много нужно!

Устойчивость к алкоголю была предметом ее скромной гордости.

Когда умирал очередной муж, соседки злословили:

– Таньку Бог на землю послал, чтоб она побольше алкашей извела!

Послав Таньку на землю с этой благой целью, Господь предусмотрел один важный момент: он не допускал рождения у нее детей: очередная любовная история всякий раз заканчивалась выкидышем. Но вот появился в ее жизни четвертый по счету муж, Паша, старше нее на 17 лет (ей в ту пору было 33).

Паша сводил Таньку в ЗАГС, и за те пять лет, что существовала их ячейка общества, один раз всего и побил, вернее – стукнул крепенько. Жизнь налаживалась.

Родилась девочка, Кира, слабенькая, семимесячная, но уцепилась за жизнь. Дочери едва исполнилось четыре года, как Пашка разделил участь предыдущих Татьяниных мужей, и в его случае был не суицид и не насилие, а закономерный итог бурно прожитой жизни, особенно последних пяти лет – цирроз печени.

Татьяна носила в кошельке его фотографию, демонстрировала ее всем желающим и делилась сентиментальными душераздирающими подробностями своей недолгой очередной семейной жизни.

– Такого, как Паша, я больше не встречу! Пять лет счастья! – не уставала повторять она. Фразу она услышала в очередном сериале.

Однако, не поплакав и полгода, занялась активными поисками нового кандидата в мужья, резонно рассудив: счастье-счастьем, но, раз Пашка не захотел остаться с ней на этом свете, значит – он не ее судьба. Кире нужен отец, как ребенку без отца, особенно девочке?!

Сколько тех отцов перевидала Кира! Она ненавидела всех, а мать в первую очередь. А также бабку и тетку, что устраивала свою жизнь и растила своих двух детей от двух мужей.

Другая тетка, со стороны отца, на мать ядом дышала, и против нее мать с малолетства настраивала Киру.

– Ш-ш-шалава! – шипела тетка.

– Какая я шалава? – бушевала мать в праведном гневе дома. – Меня что, по кустам таскают? У меня свой дом, слава богу!

Дом, кстати сказать, достался в наследство от Пашки и принадлежал ей только наполовину. Наследницей второй половины была Кира.

Через какое-то время появился Лешка. Он был немного моложе матери и нигде не работал, но клялся в большой и чистой любви, тоже звал в ЗАГС. Татьяна же всегда была сторонницей законных отношений и долго не кочевряжилась.

После регистрации прописала мужа у себя, попыталась заставить его трудоустроиться. И не единожды потом еще пыталась, пока, наконец, до ее слабого разума не дошло, что новый молодой муж и работа – вещи несовместные.

По характеру Татьяна была далеко не боец и быстро сдалась. Да и потом, есть же и другие качества у мужика, за которые его держат в доме. Тут подоспели двойняшки Сашка и Мишка, и Татьяна окончательно убедилась, что у Бога были свои соображения на ее счет: Бог не хотел, чтобы она плодила байстрюков, и давал ей деток только в законных браках.

И она продолжала пахать в своей кафешке поло– и посудомойкой, чтобы было чем кормить семью. Хозяин, Эдик, с которым, было дело, она несколько раз «перепихнулась» в начале трудовой деятельности в его кафе, то увольнял ее за появление на работе в нетрезвом виде, то звонил и срочно вызывал по случаю очередной производственной запарки. Татьяна была незлобива и безотказна.

Лешка тем временем сидел с детьми, а на помощь себе вызвал двоюродную сестру, тоже нигде не работающую пьянчугу, и тоже Таньку. Таньки быстро поладили, как будто были одной матери дети.

Общую идиллическую картину семейного счастья портила только вечно недовольная Кирина физиономия. К мату, на котором разговаривали у нее дома, она привыкла, и он ее не шокировал. Она на нем выросла, и сама изъяснялась не хуже. Отчим на ее девичье целомудрие не покушался, хотя может, его уже и на мать не хватало. А может, нутром чувствовал, что не стоит и пробовать: он знал, что у Кирки в кармане всегда имеется минимум перцовый баллончик. А может, и что посерьезнее.

– Чего ты опять скривилась? Чего тебе не так? – бушевала Танька-мать. Позволить себе побушевать, по складу характера, она могла только с дочерью.

– Да она всегда кривая ходит! – провоцировала мать новообретенная тетка, Танька номер два.

– Это у ней паралич! Лицевые мышцы заклинило, – подливал масла в огонь отчим.

Кира одаривала любимых родственников своим знаменитым взглядом, который мало кто мог выносить. Змеиным, говорила мать.

Глаза у Киры были материнские – большие, темно-карие, а взгляд отцовский: тяжелый, пронзительный. Она долго могла смотреть не мигая. Порой мамочка, не сдержавшись, вмазывала ей оплеуху:

– Чего уставилась, как кобра? – кричала она трусливо.

Кира улыбалась и уходила в свою комнату.

Тетка Ирина, сестра отца, рассказывала ей, что отец как-то хорошенько «приложил» мать из-за нее, Киры: за какую-то шалость мамочка врезала трехлетней девочке по попе. Ручка у маменьки была тяжелой, дамой она была эмоциональной, и эмоции сдерживать не умела. Кира улетела в угол и заорала, как резаная.

Папаня в тот день не был на работе, мама как-то не сориентировалась в запале и выпустила этот факт из виду. Поэтому тут же улетела кубарем в другой угол. А папа, вытирая слезинки ребенку, сказал жене:

– Будешь обижать Кирку – убью.

Маменька стала как-то более дисциплинированна. До самой папиной смерти. Теперь она самозабвенно и безнаказанно кричала:

– Змеюка! Папочкино отродье! Ноги повыдергаю и к отцу на небеса отправлю!

Иногда, когда Кира не могла уснуть сразу и мешала материнским забавам, та в пьяном угаре жгла над ее кроваткой спички и шипела:

– С..а, б… дь, спи уже, а то сожгу на х…р!

Девочка сотрясалась от рыданий, но не издавала ни звука. Умению рыдать беззвучно она научилась в раннем своем детстве. Как и искусно притворяться спящей под страстные крики мамули:

– Давай, ну давай же! А то я ничего не чувствую!

Танька уже забыла про минувшие «пять лет счастья». Счастье она воспринимала как факт сиюминутный. Будущее было скрыто от нее в туманной дымке, за прошлым она задергивала тяжелый занавес забвения. Сейчас ее счастье сидело с ней за столом, с лоснящейся от съеденного и выпитого рожей и покрасневшим носом. И науськивало, кулацкий подпевала:

– Все настроение всегда испортит своим похоронным видом!

Отца Кира помнила очень смутно. Помнила ощущение испуганного восторга: ночь, над ней звездное небо, а она, покачиваясь, плывет над землей. Это родители, припозднившись, возвращаются из очередных гостей, хорошо поддатые, а Кира едет у отца на плечах. Мать ведет его под руку, отца основательно штормит, но он изо всех сил старается ступать твердо, сознавая, что везет на себе ребенка.

Дочь, свое единственное и позднее дитя, он обожал. Кира помнила, как отец поймал во дворе ежика и принес показать дочке. Все уговаривал ее потрогать пальчиком иголки, да так и не уговорил. «Боюсь!» – кричала маленькая Кира.

Он с младенчества приучил ее к соленому – считал глупостью детские диеты и запреты. И, держа дочь на коленях, сидя за очередным гостевым столом, чистил ей малосольную кильку и скармливал. Или срывал с грядки перья лука, споласкивал под струей из садового шланга и угощал дочь.

Эти немногочисленные воспоминания, которые для многих родителей стали бы кошмарным бредом, были для нее святы. Был бы жив папа, он бы не позволил ее обижать.

Но вот пришла пора и ей закончить девятый класс. Она не хотела идти в десятый – ненавидела и школу, и учителей, и одноклассников, не хотела никуда поступать – куда бы она поступила, с ее-то знаниями! А какие знания могли у нее быть, если ей и поспать нормально удавалось не каждую ночь, не то что заниматься.

Она уже и удивляться перестала способности матери, пробухав всю ночь, утром отправляться на работу, сполоснув рот туалетной водой или пожевав листочек лаврушки. И в самом деле двужильная!

Оставаться дольше в своей семье Кира не хотела и отторгалась от нее все дальше и дальше. И тут одна из поварих маменькиного кафе похвасталась, что ее дочь заканчивает Артюховский технологический колледж, и как вариант посоветовала Татьяне послать туда на учебу Киру.

– Конкурса у них практически нет. Туда идут, в основном, свои, артюховские. Ну, не поступит на бюджетное на бухгалтера – пусть переводится на парикмахера, всегда верный кусок. Там еще что хорошо: общежития нет, но квартиры студентам сдают люди, которых в колледже знают по много лет. Ничего плохого с девчонкой не случится. Хозяйки, в основном, одинокие тетки, заодно и приглядывают, как за своими. А если договоришься, чтоб Кирка и столовалась у хозяйки, так вообще все проблемы решатся.

Как говорится, участь ее была решена. Предстоящего прощания с родительским гнездом Кира ждала с нетерпением и ликованием. Она не боялась неизвестности, чужого города, чужих людей – при всей ее замкнутости, закомплексованности, зажатости постоять за себяочень даже могла.

Кира унаследовала от матери миловидность, а рост и комплекцию – от отца, и была рада этому обстоятельству. Во-первых, она удавилась бы с тоски, если бы была такой же расплывшейся квашней, как мамочка. Во-вторых, к высоким всегда относятся с большим почтением, чем к мелким, изначально. Ей повезло родиться во времена, когда в моде – тощие.

Если фактор роста не срабатывал и стычки было не миновать, Кира пускала в ход второй козырь – свой знаменитый отцовский «змеиный» взгляд, сканирующий мозг и выворачивающий наизнанку душу. Выдержать его мог далеко не каждый ее сверстник, да и обидчики постарше. Она называла это «включить кобру». Наверно, были у нее определенные способности к гипнозу.

Если же Кира чувствовала, что и взгляд не оказывает нужного эффекта в обороне, она немедленно переходила к нападению. Дралась она виртуозно и была в этом деле самородком, поскольку ни в каких секциях не занималась, уж тем более фитнес-клубов не посещала. Все пришло самоучкой, через уличную жестокую грамоту.

Кличка среди детворы у нее была, естественно, Журавль, хотя довелось ей побывать и Плоскодонкой, и Доской, и Жердью. Но Журавль ей как-то больше нравился, вроде как производное от фамилии, а не намек на физические данные. И если кто-то окликал ее этим прозвищем, в этом случае она никогда не кидалась в драку. Поэтому постепенно остальные «кликухи» отпали сами собой.

* * *

– Кира, расскажите мне о своих друзьях.

– Каких еще «друзьях»?! Я же вам сказала, у меня, кроме Юльки, подруг не было!

– Я имею в виду не только девушек.

Юля заметно напряглась.

– Да нет у меня друзей!..

– Ну, как же: а Стас Докучаев? Вы же у него на даче скрывались?

– … Откуда?..

– Слухами земля полнится.

– Не на его даче… Бабки его.

– Но не бабушка же вас туда пригласила пожить?

– Вы его арестовали?

– Задержали.

– И что он вам наплел?

– Скажу. Но сначала я хочу послушать вас.

– Ха, значит – ничего. Вы еще поспрашивайте, может и расскажет!

Юля была уверена, что Стас ее не подведет.

– То есть, вы хотите, чтобы я устроил вам очную ставку?

– Ну, устраивайте! – девушка по-прежнему хорохорилась, хотя по сравнению с началом беседы – заметно увяла.

– Ну, что ж… Только поймите, наш разговор – это ваш последний шанс облегчить свою участь. У вас на самом деле душа не болит? Вы не жалеете о том, что случилось? Вам не жаль Юли, ее бабушки? Вы же были подругами, вроде бы – близкими подругами. Или нет?

Девушка молчала.

– Ведь вы человека убили, Кира!

– Я же не убила ее! Она сама…

– Без всякого вашего участия?..

– Ну…

– А когда Стас начнет все валить на вас?

Кира усмехнулась презрительно – уверена, что не начнет валить. До этой поры же не валил?

– А… Стаса одного?..

– Всех, Кира. Всех пятерых… И они уже дают показания.

– Какие показания? – вскинулась она. – При чем тут вообще они!

Так же внезапно вспышка эмоций миновала.

– Ну и пусть дают!

– А вам все равно? Если они ни при чем?

Длинная напряженная пауза.

– Ладно, спрашивайте! Они вообще здесь ни при чем. Я во всем виновата! Я их втянула.

Стас был не просто влюблен в Киру. Он был не поклонник, он был ее раб.

Они познакомились на той знаменитой дискотеке, из-за которой ее чуть не отчислили из колледжа. Своих парней-студентов там появлялось – раз-два и обчелся, поэтому преподаватели сквозь пальцы смотрели на присутствие посторонних гостей мужского пола.

Стас явился со своей компанией, верными своими вассалами – Рыжим, Дрюней, Головастиком и Михалычем. По причине значительного преобладания в актовом зале женского состава, часто объявляли белый танец, чтобы добиться какой-никакой социальной справедливости.

Девушки, которым не повезло и мужской особи не досталось, стояли у стенки и изо всех сил улыбались. Они старательно, с разной степенью убедительности, примеряли на уста улыбку красивых женщин, которые уверены, что рано или поздно придет и их час.

Юлька подошла пригласить на танец Стаса, а он самым хамским образом стал кочевряжиться. Может, застеснялся, может, демонстрировал крутизну своим вассалам, может, Юлька ему не понравилась – но это же не повод унижать девушку.

Хотя, если честно, они хорошо бы смотрелись вместе. Стас был коренастым, плотненьким, но роста невысокого – на полголовы ниже Киры, а для Юльки в самый раз.

Оскорбленная Юля, вспыхнув маковым цветом, уже повернулась уходить, да кто-то из теплой компашки, все из того же желания выпендриться перед корешами, высказал в адрес Юли обидное замечание. Кира стояла рядом, услышала и мгновенно отреагировала. С размаху врезала острослову коленом в пах.

И понеслось…

До приезда полиции Юля так и не вышла из ступора, только суетилась рядом, а Кира хорошо поработала. Хотя, конечно, ей досталось больше – врагов было пятеро. Вернее, четверо – Стас не вмешивался. А потом сам и прекратил свалку, и увел своих «орлов» от греха подальше.

Кира, которой двигала оскорбленная девичья гордость, показала себя во всем блеске. Писать объяснительные ментам пришлось им двоим. Кто эти парни, никто не знал или не хотел говорить, и полицейские попеняли преподавателям, что пускают незнамо кого, а потом вызывают их на разборки.

У преподавательского состава из-за инцидента были свои неприятности, но основную тяжесть наказания понесла Кира.

Когда встал вопрос об отчислении, в училище снова нарисовался Стас, непостижимым образом узнавший о нависшей над девчонкой угрозе. И все как-то быстро уладилось. Оказалось, что родители Стаса были хоть и маленькими, но какими-то «шишками».

С тех пор началась их дружба. Они с Юлей влились в теплую мужскую компанию, и ее вожак Стас как-то незаметно и довольно быстро стал ее, Кириным, рабом. А она, тоже как-то постепенно, его «серым кардиналом», хотя вовсе к этому не стремилась.

В Стаса же по уши влюбилась Юлька. О том, чтобы выйти из компании, она не хотела и слышать. Первая ее любовь была безответной и несчастливой, но куда-то подевались ее самолюбие и характер?

Юля осознавала, конечно, свою незавидную участь и роль Киры в этой пиковой ситуации, и отношения их стали весьма напряженными. Но хоть таким образом она хотела быть ближе к Стасу. Другой возможности Юля не видела. Даже криминальные наклонности членов компании не отпугнули ее, домашнего, хоть и строптивого ребенка.

Ах, бедное женское сердце! Безоговорочная Юлькина преданность своей старшей подруге – первой подруге в ее жизни! – уступила место классической бабской ревности. Юля уже не таила в душе нелепую мечту, что Кира поменяет пол и они поженятся. Эта мечта родилась в полудетской Юлиной голове еще в начале их дружбы, когда однажды Кира высказалась в том плане, что ненавидит свою внешность и вообще жалеет, что родилась девушкой.

Юля размечталась: вот бы Кира сделала операцию по смене пола! Тогда бы они всю оставшуюся жизнь были неразлучны. Кира посмеивалась. Юля периодически приступала с просьбами о спонсорстве своей гениальной идеи к непреклонной своей бабке-олигарху.

Теперь же эта мечта стала просто навязчивой идеей Юли. Тогда бы все прекрасно устроилось! Кира перестанет быть интересной для Стаса, разве что он, в свою очередь, надумает преобразиться в девушку, чего и представить нельзя.

Кира продолжала посмеиваться и помалкивать, молчаливо поощряя подругу. У нее на тот момент уже были свои резоны.

За Стасом и его орлами пока ничего особо серьезного не числилось. Несколько припозднившихся поклонников Бахуса, которых они обчистили на ночных артюховских улицах, да три-четыре «разутых» машины – вот и все «подвиги». Пока что команде везло, они нигде не засветились.

Кира с Юлей не одобряли способов отъема денег у граждан своими друзьями, отказывались принимать и подарки, купленные на ворованное. Но наступил момент, когда Кира сама проявила инициативу и озвучила идею с экспроприацией денежных средств у Юлькиной бабки. По принципу: если от многого отнять немножко…

Причем, конечная цель операции не была обозначена, знали ее только сами подруги, а то бы Стас непременно заартачился. Для парней идея выглядела вполне невинно: жлобша-бабка не дает внучке ни копейки от щедрот своих, надо ее проучить немножко, попугать.

Юлька ежилась, но оспаривать Кирину идею насчет «попугать» не посмела. Дверь Юля откроет своим ключом, девушки останутся в прихожей, чтобы не светиться, а парни войдут в комнату, где бабка обычно смотрит телевизор. Телевизор всегда орет, поскольку бабка глуховата.

Она испугается одного только их появления и отдаст деньги. Ну, в крайнем случае, если вдруг вздумает кричать, пацаны ее слегка припугнут.

Грабители-дилетанты не учли, что гладко бывает только на бумаге, и не утруждали себя проработкой деталей. А зря. Все сразу пошло наперекосяк. Антонина Семеновна не впала сразу же в ступор, а удивилась. А когда после состояния глубочайшего удивления должен был уже наступить ступор, он тоже не наступил.

Она среагировала мгновенно: в руках у нее успела неведомо как оказаться хрустальная цветочная ваза, стоявшая на журнальном столике возле кресла, и она довольно метко запустила ее в самую гущу незваных гостей. При этом завыла сиреной, парни опешили, бестолково засуетились. Кира поняла, что, если не вмешается, все пропало.

В кармане куртки у нее всегда имелся перочинный нож, на всякий непредвиденный случай, когда приходилось возвращаться домой поздно. Поздние возвращения были небезопасны, учитывая неосвещенные улочки старого города, на одной из которых она квартировала.

Кира в отчаянии, что долго вынашивавшийся план рушится, рванула на этот вой и заорала:

– Юльку держите!

Трое держали в прихожей бившуюся Юльку, двое – бабку, а она с яростью, которая в драках пробуждалась в ней, а теперь вспыхнула стократно, тыкала в ненавистную бабку ножом и шипела:

– Где деньги, старая карга?

При этом в голове у нее билась мысль: «Все пропало! Тюрьма! Эта карга все, все испортила!»

Юльке удалось вырваться и убежать, все же она была не хилая девочка. Бабка обмякла в Кириных руках и стала заваливаться. Кира выпустила тело из рук и помчалась за Юлькой. Парни – следом. Но сначала все же обтерли ручки двери, кому-то это пришло в голову, и подобрали киркин нож.

Всех била дрожь. Нелегко в первый раз убивать человека, даже если ты «крутой пацан», какими они себя считали. И даже если не сам тычешь ножом. Все было ужасно. Киру сотрясала такая же дрожь и во время рассказа на допросе. Несколько раз она жадно припадала к стакану с водой, но в итоге обошлось без корвалола и кареты скорой помощи.

Выговорившись, точнее, выкричавшись, она обмякла на стуле.

– Еще один вопрос, Кира… Зачем все же вам нужны были так срочно деньги?

Девушка мгновенно ощетинилась и «включила кобру».

– Да что вы прицепились! Не мучайте меня! Все, больше ничего не буду говорить! Отправьте меня обратно в камеру!

* * *

Вся гоп-компания дала признательные показания по делу с нападением на юлину бабушку. Но при этом от нападения на Гарика дружно открещивались. Кстати вспомнили, что как-то отмечали на даче у Стаса (ставшей у них чем-то вроде малины, штаб-квартиры, местом встреч) день рождения Дрюни. Уже собрались уходить – темнело быстро, можно было опоздать на последнюю маршрутку, поскольку они по темному за город не ездили.

Стас что-то замешкался, ликвидировал следы их присутствия. Стояли у калитки, курили. Рыжий с Михалычем шагнули за калитку и увидели в сумерках, как из ближнего переулочка двое вытащили третьего. Тащили под руки, почти волоком. Наверное, хорошо набрался мужик.

Еще посмеялись на тему культуры пития, и что до города его тащить придется, вряд ли их в маршрутку пустят. А уж жене-то счастье привалило – отмывать дядю да одежку отстирывать.

– Я б его отмыла! – процедила Кира.

Парни промолчали, кто б сомневался. Но потом отметили, что тащили мужика не к дороге, а почему-то в противоположную сторону. Может, машина где-то ждала?

А через пару дней пошла гулять по старому Артюховску жуткая история про бедолагу, найденного в колодце на старых дачах. Тогда им и пришло в голову, что мужика-то не пьяного тащили, а без сознания, потому и не к дороге троица направлялась, а в степь.

– А что ж не пошли в милицию, не рассказали?

Каждый из пятерки смотрел после этого вопроса одинаково с изумлением: ты чего, дядя?! Оно мне надо?

Бригада из следственного комитета возила их на дачи, побывала в том самом переулочке, но что там можно было увидеть? Месяц прошел, и почти каждый день – дождь. Сеял, моросил, хлестал, стирал следы любых преступлений…

Да, этот Легостаев. Как сквозь землю канул. Может, тоже в каком-нибудь колодце лежит? У него же нет такой жены, как Лидия Федоровна. Вообще никакой жены. Дом он, оказывается, совсем недавно сдал квартирантам, молодой паре. Взял квартплату за полгода вперед и больше не появлялся ни с какими проверками-инспекциями. А ребятам и в радость, всем бы таких хозяев!

Соседи не в курсе, Виктор был мужик необщительный. Да и по бабам жил чаще, чем в собственном доме. На его даче вообще никаких признаков жизни. Получается, это он отдубасил своего приятеля, бросил в колодец, да и подался в бега? А кто тогда помогал ему тащить Гарика, если это их видела компания Киры?

Ну нет, конечно их. Кого же еще, в этакую пору да в такой глухомани? Но если это была обычная пьяная драка, кто вполне профессионально проник в больницу и довершил дело, прикончив Игоря Юрьевича Херсонского и не оставив улик?

Тот, кто работает в больнице? Оля Крохмалева? Нет. Информация о девушке никак не вязалась с образом хладнокровного убийцы. Бурлаков прекрасно помнил, как вела себя Оля на допросах, убитая случившимся, возлагающая всю вину на себя – по причине своей халатности. Буквально почерневшая от горя.

От нее за километр веяло порядочностью – деревенская девочка, искренняя, без притворства. И зачем, зачем? Мотив? Любовь? Кого-то покрывает?

Да, и Лида видела в ту ночь в больничной палате именно мужскую фигуру в медицинском халате. Конечно, в шоковом состоянии, в каком она пребывала, можно было и перепутать. Но толчок, от которого она улетела под кровати, произвела явно не женская ручка.

Вот еще один момент: сейчас в нейрохирургии белые халаты мало кто из персонала носит. Врачи и сестры все больше в курточках и брючках самых разных расцветок. Халаты – это для посетителей. Их можно внизу, напротив регистратуры получить, но ночью там, разумеется, все закрыто на два старых, но надежных замка. Либо халат нужно было принести с собой. Кроме того, убийца должен был хорошо ориентироваться в отделении.

Кто-то из посетителей, кто ранее уже дежурил возле больного? Но ведь надо было не только в отсутствии санитарки убедиться, а еще и про Лиду знать, и отследить, когда она выйдет из палаты…

Кто-то из персонала? Вроде бы всех опросили, алиби проверили. И опять же – мотив, мотив! Кому могли помешать безобидный экс-алкаш и медсестра, вчерашняя студентка? Оля, что же ты видела, о чем так боялась мне сказать?

Старый опер все больше утверждался в мысли, что убийство Гарика и смерть Оли самым прямым образом взаимосвязаны.

Бурлаков

Хозяев дачных домиков в переулочке-тупичке отыскать было несложно. Беда была в том, что никто из них ничего не знал. Большая часть владельцев фазенд, произведя осеннюю зачистку участков, оставляли на столах в своих хлипких домишках пол-литровку самогона, пару банок консервов для незваных гостей (своего рода откупную, чтоб не безобразничали и не крушили ничего) и разъезжались по квартирам до весны. Замки не спасали, их навешивали чисто символически, как говорится, от честных людей.

Один из дачников, Михаил Александрович Коньков, ездил пару-тройку раз в неделю кормить собак. То была выборная должность, и дачники еще с осени определялись, кому нынешней зимой предстоит поработать кормильцем. Граждане скидывались и вручали избранному, точнее, изъявившему на этот раз желание добровольцу, энную сумму на прокорм животных – не до жиру, но с голоду не сдохнут, зиму перебедуют.

Бурлаков навестил «смотрителя» в его городском жилище. Дедок, как и многие в его возрасте, оказался говоруном.

– У них там, на дачах, собачий коммунизм, все поровну, – обрисовывал он ситуацию.

– Что-то мне не приходилось встречать собачьих стай, где бы все было поровну. Грызутся, как и все, за кусок. Побеждают сильнейшие.

– Так то – субординация, как иначе? У людей – не так? Вожаку – кусок послаще и в первую очередь, так на нем и ответственности больше. Зато вот когда Жульку машиной переехало, и она лежала со сломанной ногой, никто никогда куска не отнимет, а если кто и попытается – всей стаей отгонят, покусают. И лапу сломанную ей вылизывали, и в морозы вокруг нее кучей укладывались спать, чтоб не замерзла. Тут иначе нельзя – не выживут. Дачные собаки – это коллектив. Экипаж, я бы сказал!

– Значит, нынешний год – вы их кормилец?

– Ну да. Я бы даже сказал – кормчий, – без лишней скромности заявил дед Миша. – А так я все равно езжу кормить их, даже если не мой черед. Полезное с приятным соединяю, хоть свежего воздуху глотнуть, размяться.

– Командир, то есть? Рулевой?

– Командер, – согласился дед.

У Бурлакова был племянник Сережа, сын сестры его жены Лены. Когда ему было лет пять-шесть, как-то он однажды набедокурил. Отец, мужчина мягкотелый и добросердечный, взялся его отчитывать, даже вознамерился строго наказать. Маленькая дрянь, став в горделивую позу и всем видом демонстрируя презрительное бесстрашие, заявила:

– А ты у нас не командер! У нас командер – мама!

И это была-таки чистая правда. Все женщины-родственницы по линии жены были очень боевитыми и весьма склочными, и верховодили в семьях. Не стала счастливым исключением и его семья. Видать, праматерь их в седой древности была ведьма. А может, за какую-то провинность проклята была до седьмого колена, и проклятье передавалось именно по женской линии.

– Командер, значит?

Михаил Александрович приезжал на дачи по утрам и надолго не задерживался, потому при всей своей говорливости ничего полезного сообщить не мог. Разве что, дал краткую характеристику, по большей части нелестную, своим ближайшим соседям.

– А Легостаева вы хорошо знаете?

– Витьку? Ну, как не знаю, из старых дачников, родители еще дачу разбивали, камыш да солодку рученьками корчевали, деревья сажали. С ними-то мы хорошо общались. Они и пахали тут, главным образом. Витька – тот не любитель. Как родители умерли, он все забросил. Только и приезжал раз в месяц, чтоб деревья полить да вишню там собрать или абрикосы, продать да пропить. Я уж думаю, чего б совсем было не продать ту дачу? Сколько уже их продали вокруг, хозяева по нескольку раз на некоторых участках поменялись, многих и не знаю уже… Люди бы в земле ковырялись, кто любит. А так – почти без присмотра земля, соль подступает. А ему ничего не нужно. Семьи-то нет, ни жены, ни детей.

– Что, совсем никого?

– С женой давно разбежались, а детей у них не было. Может, и есть у него какая бабенка. Живет же он, наверное, с кем-то, мужик не старый еще. Да только сюда если и привозил бабу – отдыхать, неизвестно, от чего, и все разных. Беспутные, пьют, орут, визг, хохот, полуголыми на ерик бегали купаться. Все дачники этой картиной любовались. Чтоб тяпку в руки взять да хоть бурьян выкосить – нет, не царское дело! Уже камыш вовсю на участке попер!

– А может, родня у него какая есть? Он вот дом квартирантам сдал, где сам-то может жить?

– Родни нет. Может, дальняя какая, я не в курсе. Они сами-то с Украины, смолоду сюда переехали. Наверно, там вся родня и осталась. А живет, говорю же, скорее всего, у одной из своих бабешек. А что он натворил-то? С чего это Витьку полиция ищет?

– Да пока точно не знаем, – уклонился от ответа капитан. – Как свидетеля.

– Это ты если насчет мужика, что в колодец сбросили, так на Витьку не греши. Он и сильно пьяный в драку не лез. Не любитель был на кулаках разбираться. И зачем бы Витек сюда этого мужика привез? В такую-то пору! У него ведь дом имеется в старом городе.

– Говорю же, квартирантов пустил!

– Ну, а куда ж тогда он его привез, раз, ты говоришь, у дачи вид нежилой, запустение?

– Вот именно!

Бесполезной оказалась встреча.

Провожал Бурлакова Михаил Александрович не один. В ногах у него путалась и все норовила цапнуть за штанину рыжая кудлатая бестия. Она была хромолапой, но каталась вокруг капитана надоедливым ртутным шариком, пока хозяин не прикрикнул:

– Да уймись ты, Жулька!

Напрасно увещевал он Жульку! Невоспитанная была собака, не унималась до самой калитки. Наверно, это была та самая пострадавшая в неравной борьбе с машиной Жулька, которую всей стаей выхаживали дачные собаки.

Видно, дед Миша взял ее домой из жалости. А может, за то, что была такой звонкой и не ведала страха, хотя от хорошего пинка могла бы улететь далеко. Скорее всего, в азарте она сама бросилась под колеса. На месте машины, Бурлаков тоже бы ее переехал.

И уже вслед капитану Михаил Александрович прокричал:

– Ты знаешь, капитан, я пару раз видел: парень к нему приезжал – фу ты ну ты, в белых штанах, прямо картинка из журнала. Кто такой – не знаю, может, сын одной из баб.

– Почему вы так подумали?

– Я спросил, кто такой – весь из себя, а Витька смеется:

– А-а-а… сынок мой названный.

* * *

Жена Вадима Сергеевича Бурлакова была красавица. Не было ничего удивительного в том, что в свое время он влюбился и потерял голову.

Нет красавиц, с пеленок не осознающих факт своей избранности и не воспринимающих этот факт как нечто само собой разумеющееся. Судьбе угодно, чтобы на свет являлось время от времени чудо совершенства. И оно появлялось – на этот раз в образе Леночки Сударкиной.

В последнее время среди красавиц появилось новое поветрие. Нужно признаваться публично, что в детстве они были «гадкими утятами», и по этой трагической причине трудное у них было детство. Родители в них не верили, а сверстники притесняли.

Это вроде как хороший тон, признак демократичности, дающий возможность дурнушкам избавиться от комплексов и поверить в себя.

Лена всегда сознавала себя красавицей. Где-то классе в пятом-шестом на уроках истории Лена узнала о существовании в Древней Греции такой царицы – Елены Прекрасной, из-за которой случилась Троянская война. Даже то, что родители нарекли ее таким же именем, восприняла она как знак судьбы, а не как случайное совпадение.

Она с тех пор просила подруг и родителей называть ее Еленой, а не Леной, Леночкой, Ленуськой. И только в девятом, когда проходили «Войну и мир», сменила Елену на Элен.

Она не была классической блондинкой, натуральный цвет волос у нее был темно-русый, но анекдоты про блондинок недолюбливала. Как говорится, нутром чуяла их глубинный подтекст.

Лена считала себя интеллигентным и образованным человеком. К примеру, знала, что на унитазе человек сидит в позе «Мыслителя» Родена. Но когда она видела, что муж берет в руки книгу, во взгляде ее светилась материнская жалость.

При этом обладала бездной житейской мудрости и цепкой деловой хваткой, а потому и закончила в свое время технологический техникум по специальности «кулинария». «Всегда с куском буду», – комментировала она этот немодный выбор.

С матерью они жили дружно, но чаще дружили друг против друга. Строго по пословице: вместе тесно, а врозь скучно.

В гости к матери Лена ездила очень редко – натерпелась во времена детства и юности материнской любви: тотальной слежки и жесткого контроля. К себе тоже не особенно активно приглашала, но теще приглашения и не требовалось. Она была дамой бесцеремонной, и по инерции все пыталась учить дочь, внучку, а заодно и зятя – и даже в первую очередь! – как правильно жить.

Она не уловила момента, когда дочь выросла.

– Мама! – гневалась Лена. – Мне 45 лет, а ты сделала мне три замечания, пока я жарила яичницу. Что можно три раза сделать неправильно, жаря яичницу? При моем специальном образовании!

Возможно, Лена и замуж поторопилась выскочить в 19 лет, жаждая свободы и презрев перспективы, которые сулила ей красота. Впрочем, когда распространилась мода в стране на конкурсы красоты, она уже не могла претендовать на участие в них – по возрасту.

Но, между тем, мать и дочь дня не могли прожить, не созвонившись и не доложив друг другу обстановку в семьях, на родных улицах и в городе Артюховске в целом, не обменявшись мнениями о других насущных проблемах (например, в столичном шоу-бизнесе).

Жена в процессе не очень счастливой семейной жизни многократно и громогласно сокрушалась по поводу того, что напрасно она поспешила со своим замужеством. Тут она с успехом применяла литературоведческий прием – принцип айсберга. Подтекстом звучало, как же она, дура, пролопушила. С ее-то внешними данными, перед ней расстилался весь мир, а она позарилась на мента и прозябала в Артюховске на две их никчемные зарплаты. И не надо тут бла-бла-бла про малую родину!..

Предполагалось, что единственным аргументом со стороны супруга мог быть только этот – про малую родину, хотя Вадим во время таких сольных концертов молчал, как рыба.

Впрочем, больше двух десятков лет как-то прожили, и даже дочь вырастили. Чуть-чуть не дотянули до серебряной свадьбы. Положа руку на сердце, Вадиму неплохо жилось в бытовом плане, потому как Лена плавала в житейских водах, как рыба.

А в плане всего остального… Что теперь мусолить эту тему. Жизнь катится к завершению, во всяком случае, прожита большая ее часть. Ан вдруг оказалось, что для его жены жизнь только начинается.

Нет, конечно, не вдруг. Хоть мужья и жены и узнают последними об изменах супругов, но в городишках, подобных их Артюховску, эта схема не действует. И он-то ведь был оперативником.

Подруга юности Лены во втором браке стала Манасян, а ее муж-бизнесмен, занимавшийся строительством, надумал открыть ресторан. Не мудрствуя лукаво, назвал его своим именем: «У Гамлета».

Подруга предложила Лене стать администратором. Жена, прозябавшая на тот момент в маленькой кафешке, восприняла предложение с юношеским энтузиазмом. Вспомнив знания, усвоенные в техникуме, и профессиональные наработки, приобретенные в кафе, ринулась в новую жизнь.

В ресторане Гамлета «тусовались» в основном его земляки, такие же бизнесмены средней руки. Не заметить нового администратора, такую красавицу, было просто нереально. На то и был их с подругой расчет: привлечение солидной клиентуры и устройство судьбы Лены, вступившей в возраст: а) кризиса среднего возраста и б) когда, напротив, баба ягодка опять. Расчет оправдался очень даже скоро и по обеим позициям.

Отношения в их семье, уже довольно давно бывшие рутинными и прохладными, теперь стали совсем холодными. Вадим разговора на тему супружеской неверности не заводил – ждал первого шага от жены. Не то чтобы он совсем не ревновал, есть ли на белом свете человек, свободный от комплекса собаки на сене? Но он устал от семейной своей двусмысленной ситуации и хотел развязки.

Любовь прошла давно, общего у них и всегда было очень мало. Дочь выросла, окончила вуз и уехала работать в Калининград, там вышла замуж за литовца и ощущала себя европейской женщиной.

Воспоминания о малой родине не трогали ее душевных струн, и, видимо, родители в ее нынешнюю картину мира не вписывались. Ну или же были недостаточно комильфо для Европы. В общем, к себе их не приглашала, они съездили в гости только однажды – на свадьбу. Внучка росла с литовскими бабушкой и дедушкой.

Полина была похожа на мать внешне как две капли воды, а характером, как говорится, ни в мать, ни в отца – а в прохожего молодца. Никогда у нее не было потребности, как у матери с бабушкой, по полдня трындеть по телефону обо всем на свете, и при этом самозабвенно лаяться при встречах.

Почему Лена тянула с развязкой? Может, ее нынешний мужчина не хотел перемен в своей жизни? Может, ее саму что-то удерживало от последнего шага? Видно, понимала, что, если уйдет, вернуться уже не сможет. Муж не из тех, кто прощает, а дом – его, родительский. Пусть она даже и вправе оттяпать половину при необходимости.

Собственно, она ведь понимала, что муж уже в курсе ее новых обстоятельств и просто ждет ее инициативы, а совместного будущего у них, в любом случае, уже не будет. Да Лена, вкусив новой жизни, и не желала никакого будущего с ним!

Тяжело было обоим, но Вадим по обыкновению молчал, хотя выдержка уже начинала ему изменять. А жена по обыкновению раздражалась, искала и находила в муже все новые недостатки, цеплялась к нему и срывалась по пустякам, а после очередной сцены рыдала в спальне.

Вадим, наконец, решился разрубить этот узел, но одновременно и Лену осенила такая же счастливая мысль. А может, в отношениях с ее новым мужчиной произошел какой-то положительный сдвиг.

– Я ухожу, – сказала как-то Лена торжественно.

Ей интересна была его реакция – все же два с лишком десятка лет кантовались. И должен ведь даже такой дундук понимать, кого теряет!

У порога стояли три набитых барахлом здоровенных сумки – не плебейские, клетчатые челночные, а элегантные дорожные, у них раньше таких не было.

– Счастливого пути! – сказал Вадим. Но, сочтя, что в его пожелании прозвучала некая издевка, поспешил добавить:

– Да и вообще, счастливо тебе!

– Я ничего не беру! Все оставляю тебе. Никаких дележек!

– Спасибо! – еще раз расшаркался Вадим, включившись в прощальную игру в благородство.

– И ты ничего не хочешь у меня спросить?!

– Нет!!! – муж даже руки перед собой выставил, открещиваясь, словно черт от ладана, от излишней информации.

Как это ему напоминало сцену из «Ивана Васильевича…», где Зиночка уходит от Шурика!

– Ну да, ты же мент! – просочился из Лены сарказм. – Тогда что ж… Присядем на дорожку?

– Присядем, конечно!

Воистину, высокие отношения!

Он помог ей донести сумки до такси, чмокнул в щечку.

– Ну, давай, удачи!

Слава тебе, Господи, наконец двусмысленная ситуация разрешилась.

– Если я в чем виновата перед тобой… – все же не вытерпела Лена, уже сидя в такси. Как в Прощеный день. Готовилась, конечно, не один день, волновалась. Да и все равно сердечко, конечно, щемило.

– Ну, что ты! Все в порядке. Я, наверное, сам во всем виноват.

«Наверное!» А то нет! Все у него, не как у людей.

Впереди ее ждала новая, прекрасная жизнь.

А его? Новая – однозначно, а насколько прекрасная? Будем смотреть правде в глаза: он один как перст.

Бурлаков надумал воспользоваться прецедентом. То есть, вспомнив поход Людмилы Петровны и Лидии Федоровны на биржу, который привел к таким неожиданным результатам, самому посетить граждан алкоголиков, тунеядцев и хулиганов.

На многое он не рассчитывал – его мог узнать кто-то из тесно споенного коллектива, да и намекнуть «коллегам», что излишняя разговорчивость чревата неприятностями. Ведь в бригаде артюховских «биржевиков» не доценты же с академиками копают бабкам огороды и колют дрова. Сто процентов, найдется какой-нибудь свидетель по старому делу, а то и с ходкой, кому Бурлаков за свою долгую карьеру «поспособствовал»!

Конечно, мужики могли знать не больше того, что сказали Люсе и Лиде. Но мало ли…

Бурлаков замаскировался в силу возможностей. То есть, оделся в гражданское. Поразмыслив, последовал примеру дам: прихватил в качестве стимулирующего фактора поллитру дешевой водки.

Вотще пропали все его дилетантсие уловки, бичи раскололи старого опера почти сразу! С другой стороны, напрасным оказалось пренебрежение, зря Бурлаков отказывал им в праве на интеллигентность!

Тружеников лопаты и топора было немного, человек пять-шесть, поскольку погода не располагала. Обсуждали они как раз погоду. С утра задул восточный, со стороны Казахстана. Рыбаки называют его назарбаем. Что надует?.. Может, уже разгонит этот свинцовый мрак да ликвидирует, хоть вполовину, сырость? О снеге и морозце до второй половины января и мечтать нечего было. Елки и сосны на елочных базарах мерцали в свете фонарей не от инея, а от осевшей на них водяной пыли.

Коллектив сидел на сырых лавочках нахохлившись, кое-кто запасливый устроился с комфортом, подстелив под седалища «толстушки» – недельные выпуски газет, которые можно было выпросить в продуктовом магазине бесплатно. Ветер пронизывал куртенки на рыбьем меху и хлипкие пальтишки, выбивал слезу.

Да-а-а, надо обладать определенной долей мужества, чтобы сидеть тут часами в ожидании заказчиков. Капитан похвалил себя за предусмотрительность – на такой погоде водка сделает мужиков более общительными.

На лицах работничков в первые минуты читалось превосходство – а что еще там могло читаться? Здоровый лоб пришел нанять кого-нибудь для хозяйственной мелкой или черной работы! Сам, что ли, не мужик? Больной? Или богатенький?

На богатенького не похож, судя по прикиду. С одной стороны, это хорошо, что работа подвалила, с другой – такие до седьмого пота загоняют, а заплатят по минимуму. И не факт, что накормят.

Помимо чувства превосходства капитан чутко улавливал флюиды классовой неприязни. Он едва успел поздороваться, как его рассекретили.

– Товарищ полицейский, – спросила некая личность, – а вы к нам тоже насчет работы? Так что-то очень уж чистенько оделись. Нас иногда нанимают и нужники чистить.

– Мы знакомы?

– Да кто в этом городе из нашего брата с вами не знаком? Я вот, например, до сих пор радуюсь, когда торжествует справедливость, – обронила вторая личность трусовато, из-за спин своих товарищей.

«Ну, надо же!» – подумал Бурлаков.

– Меняются времена, и меняются с ними обстоятельства, – развивая тему предполагаемого падения старого полицейского на дно жизни, меланхолически резюмировала фигура в шапочке-«презервативе», бывшая, если верить рассказу Людмилы Петровны, «бугром» этих интеллектуалов.

Первый подхватил, со слезой в голосе:

– Да, каких только великих людей ни встречаем мы порой на жизненном пути!

– А потом теряем из виду среди житейского моря…

– Но вдруг они снова возникают перед нами, в уже изменившихся обстоятельствах!

Похоже, они тут успели хорошо не только спиться, но и спеться в период временных простоев, и могли развивать тему бесконечно. «О Боже! – воззвал мысленно Бурлаков. – Сплошь философы! Пошли хоть одного пролетария!»

Глас его был незамедлительно услышан.

– Кончай стебаться! – распорядился, почти рявкнул некто, с лицом-маской «клубника в сметане». – Вам что, охота тут дрыгнуть?! Может, человек по делу пришел!

На самом деле реплика его прозвучала гораздо жестче, чем при пересказе допускают нормы литературного языка, и гораздо ближе к жизненным реалиям.

– Тэ! Ты че квакаешь там? Поперед паровоза лезешь?! – возмутился бугор, на минуту выйдя из образа типичного русского интеллигента. Он не имел морального права допускать, чтобы подрывались иерархические устои в их маленьком коллективе. – Если у тебя какое особое мнение, то сиди и молчи его. Тебе тут не Америка, за демократией вали туда. А здесь диктатура, и тебе слова не давали.

– Да мне осточертело тут торчать! Умные все такие стали. Изгаляйтесь, если деньги не нужны, а я пойду поработаю! Ты чего хотел, мужик?

Наверняка этот парень до сих пор писал в анкетах – не привлекался. Он по-прежнему изъяснялся на свойственном простолюдинам наречии. Доведись капитану пересказывать его реплики в женском обществе, ему было бы очень трудно подбирать соответствующие эвфемизмы.

Видимо, авторитет бугра был в коллективе не слишком высок. Или в низах уже давно вызревал бунт, электорат жаждал перемен. «Приедается все»… Власть должна меняться время от времени.

Однако тот, что грустил об изменении обстоятельств во времени, бугров подпевала, крепкий, вовсе не типичной интеллигентской внешности, тихо обронил:

– Рот закрой и не рыпайся. Или завтра будешь себе другую точку искать.

– Мужики! – примирительно сказал Бурлаков. – Я только хотел поговорить. Всего пара вопросов! – и продемонстрировал валюту в стеклянной таре.

Воистину, в счастливый миг посетила его мысль купить поллитру!

Многого он не узнал, но кое-что надыбал. Например, подтверждение, что у Легостаева все же был молодой родственник. Может, племянник какой двоюродный, потому что он его сынком называл. Своих-то у него не было…

– Такой… весь из себя! Приходил раз, в сторонке разговаривали, но я слышал.

– А где этот Витька может жить?

– Да у него же дом свой!

– Квартирантов пустил.

– А-а-а! Значит, не бедствует. То-то он и к нам перестал заглядывать.

– Забурел!

– Да он в любом случае не бедовал так сильно, как мы.

– Почему?

– Витек своим делом подрабатывал. Ремонтировал обувку. Соседям там, знакомым. Не классный сапожник, но копейку имел на этом, без куска хлеба не сидел ни при каких раскладах.

Бурлаков, не будь он замначальника угрозыска, умел подбирать интонации в лад к собеседникам. Дальнейшая беседа с «биржевиками» пошла во вполне мирном ключе.

Разговор плавно перетекал с одной подробности из жизни биржевой «богемы» на другую. Это напомнило капитану ток-шоу в телевизоре. Иногда он, щелкая кнопками на пульте, натыкался на обожаемые Леной передачи с очередной скандальной историей.

– Не переключай! – кричала жена. – Дай посмотреть, как люди живут!

Он не уставал поражаться, как людям не омерзительно вытаскивать из шкафов свои скелеты и демонстрировать их широкой публике, трясти грязным бельем. Он слышал про постановочные шоу, но не от балды же берутся все эти истории?

И его всегда умиляла способность студии резко менять мнение. Вот профессиональная судия из народа начинает обличать сегодняшнего героя (как правило, это толстуха с химзавивкой, в кофте с люрексовыми цветами, мать семейства, пришедшая на передачу подработать детишкам на молочишко. Обличает по принципу – распни его; преобладает сослагательное наклонение: да я бы! Да если бы мне довелось! Предполагается, что в похожей ситуации ей бывать не приходилось, но вот если бы довелось, она, однозначно, вела бы себя по-другому. Более героически).

Студия дружно распинает и побивает бедолагу камнями, в переносном смысле, конечно. Хотя, если бы в студии находились камни, не факт, что не побили бы и в смысле буквальном.

Но вот раздается голос с противоположной точкой зрения, он аргументирует более убедительно. И даже осмеливается посочувствовать герою. И на того, уже заклейменного и скукожившегося, обрушивается лавина всенародной любви. Адвокаты и депутаты обещают немедленную бесплатную помощь, и девушки несут букеты, и он или она распрямляются-распрямляются – и уже горделиво посматривают на распаренную толстуху-заводилу, у которой ничего не вышло. Та уже жалеет о своем неуместном выступлении, а ее недавние подпевалы делают индифферентные лица и потихоньку отодвигаются подальше.

– Спасибо, мужики!

– Что, пойдешь? А на посошок?

– Нет, это вам. Там и так мало.

– Так ты это, слушай. А чего Витек натворил-то?

– Да вроде ничего. Запропал куда-то. Соседи волнуются.

– Соседи!!! – бригада дружно заржала. – Да кому он, кроме нас да вас, на… нужен? Не пыли, капитан.

– Да честное слово!

– Ну, ладно. Думай, что мы поверили. Всякие чудеса в жизни случаются.

* * *

Когда Бурлаков опрашивал бригаду строителей, возводящих больничный корпус, что-то его зацепило. Какая-то мысль засела в голове. Вернее, был момент узнавания.

Вроде бы, приходилось ему встречаться с одним из рабочих, и было это не в такой уж седой древности. Но просмотрел личные дела в кадрах – ни одной знакомой фамилии. «Похож, наверное, на кого-то», – подумал полицейский, просматривая тощенькую папочку.

Юдин Леонид Алексеевич, плотник, год рождения 1989, образование – строительный лицей. Нет, не привлекался. Фотография не слишком удачная, нечеткая, но черты лица вполне разглядеть можно. Обычное лицо, ничего особенного, но не без приятности. Наверняка нравится девушкам.

Вроде бы не было причин, но все же капитан сделал в уме себе заметочку – взять да и спросить напрямую у парня, не приходилось ли им встречаться, и в каких конкретно обстоятельствах. И посмотреть на его реакцию.

Работяги божились, что ни сном, ни духом не ведают, почему одна из входных дверей в строящийся корпус была не заперта. После окончания смены, в бендежке оставался сторож, запирался изнутри.

Так же дружно они божились, что остальные три входных двери запирал мастер собственноручно. При этом как рабочие, так и мастер, скромно помалкивали о том факте, что были и еще ключи – дубликаты ко всем четырем дверям. Сделаны они был на тот случай, если мастер задерживался, и чтоб работяги не валяли дурака, забивая козла или балуясь с телефонами в бендежке, а самостоятельно приступали к выполнению своих обязанностей.

Рабочие приходили к девяти, сторож частенько уходил в восемь, их не дожидаясь, хотя и должен был передать объект. А ключи, по общей договоренности, обычно лежали под одним из крылечек. Не секретный ведь объект, кому могло что-то понадобиться в пустом недостроенном здании!

Охранник на проходной просто не обращал внимания на снующих туда-сюда посетителей и персонал. Официально приемные часы были с шестнадцати до восемнадцати, но родственники шли навестить своих больных и позже, ведь почти все сами работали до шести. Калитку охранник закрывал не раньше 20.00.

Конечно, на лестнице должны были остаться следы сапог – не птицей же вспорхнула девушка на пятый этаж. Но, как на грех, тот рабочий день не задался – не подвезли стройматериалы для плотников, а каменщиков сняли на другой объект. Оставшихся мастер заставил заниматься уборкой помещений, то бишь подметать строительный мусор.

Как обычно, он мотивировал это тем, что надо же будет ему что-то писать в нарядах, если они хотят получить зарплату. Нормы вынужденных простоев в СНиПах не указываются, а у него и так голова пухнет каждый месяц, когда приходится закрывать наряды. К тому же должно было приехать высокое начальство из Минздрава, на предмет контроля, – что ж им, ботинки пачкать в цементной пыли да стружке?!

И вот практически весь день бригада, надев респираторы, поднимала строительную пыль в комнатах и на лестницах.

Следы, конечно, должны были остаться в любом случае – на улице сыро, грязь. Даже если они высохли. Но их не было. Их счистили, смели или даже подтерли. Не сама же Оля.

Зоя Васильевна

У Зои Васильевны случилась беда. Выражаясь языком Люсиной приятельницы и коллеги Дуни Горошихи, у нее крякнулся тонометр. А как без него? Утречком померил давление, и уже знаешь – кофейку хлебнуть, корвалолчиком можно обойтись или кардиоминчиком, или уже и очередь внеочередной таблетки пришла. Тогда какой – понижающей или повышающей давление, у Зои Васильевны оно скачет.

Несколько лет назад тонометр подарил ей сын, привез из Японии, он тогда ходил в загранку на теплоходе. С тех пор Зоя, глядя на аппараты подруг – пародии корейско-китайскогопроизводства, ощущала легкое чувство превосходства. Хотя, как человек тактичный, старалась его не демонстрировать. И Господь наказал ее за гордыню.

С техникой женщина вообще никогда не бывала в дружеских отношениях, техника ее не любила, и она просыпалась по утрам в тревожном ожидании: что сегодня у нее сломается? Обращаясь с утренней молитвой к Богу, отношения с которым у нее были весьма непростыми, Зоя Васильевна просила не о ниспослании ей здоровья и благополучия, а о том, чтобы была благополучна ее бытовая техника. Не сломался водопровод, не подвела бы самодельная канализация.

Бог, видимо, не мог простить Зое Васильевне жизни, прожитой в неверии, хоть и с соблюдением общечеловеческих законов, норм морали и нравственности. Он не хотел принимать во внимание того факта, что Зоино поколение воспитывалось исключительно в духе атеизма. Многие из ее поколения под старость резко озаботились спасением души, прониклись верой, причем искренне, и стали активно посещать церковь.

Зоя Васильевна пошла своим путем. Как истовый книгочей, она начала свой путь в поисках истины с художественной литературы, от исторических романов перешла к популярной литературе религиозной тематики, для объективности – и антирелигиозной, затем – к учебникам по религиоведению и словарям, и опять – к литературе художественной. Ее поиски истины, в итоге, выразились в формуле «что-то есть».

Она, то есть, признала факт, о котором ей талдычили подруги в самом начале ее богоискательства. Люся называла это «что-то» – «Космос» или «Мироздание», поскольку добрую четверть своей жизни посвятила работе в планетарии. Мила говорила «Судьба» и «Высшие Силы», поскольку была дамой суеверной. Если ей рассказывали что-то о человеке незнакомом, первый вопрос Милы звучал: «А кто он по гороскопу?»

Про всех своих знакомых она была в курсе, кто есть кто, и по какой причине с ним (ней) произошло то-то и то-то. И только потом, исходя из получаемых сведений, трактовала события жизни людей, о которых рассказывали.

Зоя же однажды решила для себя: пусть это будет Бог. То есть, уверовала. Тем более, что на протяжении всей жизни ощущала чье-то присутствие в своей судьбе. Ее кто-то незримо хранил, и благодаря этому из многих затруднительных и щекотливых ситуаций она выходила с честью.

В этой связи она припомнила «Двадцать седьмую теорему этики» братьев Стругацких, и привязала научно-фантастический роман к своей религиозной системе как еще один аргумент. Но, видимо, Господу ее умствование было не по душе: вера должна идти от сердца, а не от ума.

Как-то не возникало у них с Зоей Васильевной взаимопонимания, духовной близости, и она винила себя, комплексовала, называла себя полуверком и стеснялась обращаться с просьбами. Как-то выкручивалась своими силами. Просьбы ее, по большей части, касались бытовой техники.

Соседка Зои Васильевны – Калерия Герасимовна, когда складывались в жизни тяжелые обстоятельства, ну хоть волком вой, говаривала:

– Вот пойду и прыгну с крыши!

На это муж ей отвечал:

– Раз есть желание – прыгай!

Впору было и Зое теперь идти прыгать с крыши, в таком она была отчаянии. У тонометра запала кнопка, намертво, ни туда – ни сюда.

– Ты ж, наверно, со всей дури на нее давишь, – ругался сын по телефону, – а к ней надо только прикасаться нежно. Это же электроника!

Он как раз был в отпуске и не бороздил океанские волны на своем лайнере, а топтал астраханскую землю, обретаясь у очередной жены. Истосковавшись по женской ласке, пока бороздил моря, мать навещать не торопился, дабы исполнить сыновний долг хотя бы из приличий.

Мать не обижалась: дети живут свою жизнь, а он был все же неплохим сыном. Если у детей нет потребности в общении с родителями – это проблема родителей. Значит, чего-то недодали в свое время или передали душевную черствость по наследству.

Между тем, в аптеке ей дали листочек с реквизитами мастерской, специализировавшейся на ремонте именно японской медицинской аппаратуры. Окрыленная Зоя Васильевна помчалась в маршрутке на другой конец города.

– На кнопку сильно давили, – констатировал мастер, обращаясь почему-то к другому мастеру, а не к Зое.

– Со всей дури? – робко уточнила Зоя Васильевна.

– Все ведь понимает, – сказал мастер, по-прежнему глядя на коллегу. Он был такой серьезный, суровой внешности.

Груз собственной никчемности давил на плечи бедной женщины сильнее, чем земное тяготение.

– Ох, эти женщины! – с мукой в голосе произнес мастер, опять же в пространство.

Он как бы давал понять Зое Васильевне, что она не одинока в своем диком, пещерном невежестве, не изолировал от прочих дочерей Евы. То есть, намекал великодушно, что для обитания в социуме Зоя Васильевна была еще не окончательно потеряна.

Поколдовав над аппаратом и переведя суровый взор на заказчицу, вымолвил:

– Я все же вам кнопку почистил.

– Сколько я вам должна? – спросила Зоя Васильевна, выдохнув с облегчением и щелкая замком кошелька.

– Нисколько. Я же ничего не делал.

– А за «почистил»? Проверка, то есть?

– Тестирование.

– Ну да, простите, – засмущалась женщина, опасаясь, что мастер опять утратит в нее веру.

У нее было чувство, что она попала в этот блистающий мир пластмассы, искусственных цветов в стильных кашпо и белокурой приемщицы в мини-мини юбке – прямо из пещеры, и на плечах у нее не пуховик, а бизонья шкура.

– Я прямо в коммунизм попала! – восхищенно воскликнула она, делая комплимент обоим мастерам и приемщице (менеджеру по чему-то там?) вкупе, защелкивая кошелек.

– Скорее, в японский капитализм, – милостиво промолвил другой мастер.

– Который с человеческим лицом?

– Это мы не в курсе. Может быть, мы как раз наблюдаем его звериный оскал, – созрел, наконец, до шутки ее мастер. Он, видимо, был нормальный, в-принципе, мужик. Просто, быть может, жена подпортила с утра настроение.

Домой женщина вернулась в состоянии эйфории. Ее вообще несложно было погрузить в состояние пионерского восторга, достаточно было лишь не обсчитать в супермаркете или не нахамить в присутственном месте.

Дома она поспешила померить давление, нежно прикоснулась к кнопке – та запала, и запала намертво. То гримасничал японский капитализм. Скалился во всю свою рожу. Правда, в качестве варианта можно было предположить, что это Бог по привычке проигнорировал утреннюю мольбу Зои Васильевны.

Малюсенький повод для оптимизма Зоя Васильевна все же сумела отыскать.

– Денег с меня все-таки не содрали, – говорила она, вытирая злые слезы обиды на свое беспросветное существование в эпоху этого проклятого технического прогресса, навестившей ее Люсе. – Эх, не в то время я родилась!

– Но ты же, по Милкиным расчетам, проживаешь шестую жизнь. Кто знает, может, в какой-то из своих предыдущих жизней ты как раз была светочем технического прогресса.

– Лучше бы мне быть светочем в теперешней жизни!

– Кто же нас спрашивает, песчинок малых! Только и забот у Вселенского разума.

– Отстань ты со своим Вселенским разумом!

– Поедешь к ним еще раз?

– Нет уж, дудки, – поежилась несчастная. – В конце концов, в аптеках этих тонометров – как грязи. Подумаешь, две тысячи… Ну, не двадцать же!

– Особенно, если учесть, что пенсия у тебя девять тысяч, а не двадцать…

– Да ладно! Лишь бы не было войны.

– Моя ты дорогая! Умна не по летам, – вздохнула верная подруга.

– Представляешь, – говорила Люся – этот Бурлаков уже не знаю, что про нас думает!

– А что такое?

– Хочет, чтобы мы познакомились с санитаркой из нейрохирургии и напросились к ней в гости!

– «Мы?» – с подозрением переспросила Зоя.

– Говорил-то он со мной, но подразумевал нас. Он же прекрасно понимает, что одна я не стану этим заниматься!

– Подразумевал, значит? «Мы говорим «Ленин» – подразумеваем «партия», мы говорим «партия» – подразумеваем «Ленин»…

Зоя Васильевна, филолог по образованию и библиотекарь по профессии, не упускала случая привести к месту какую-либо цитату.

– Ну, в каком-то смысле, – отмахнулась Люся. Они с Милкой давно привыкли и притерпелись к этой невинной слабости подруги – у каждого свои недостатки.

– А в чем, собственно, дело? Заниматься чем – «этим»?

– А в том, собственно, что речь идет об этой Оле Крохмалевой, медсестричке. Царство ей небесное, хотя про самоубийц, вроде, так не говорят. Но, может, там и не самоубийство, Бурлаков не зря же землю роет. Но он не смог ничего из нее вытянуть.

– Из кого? Из медсестрички?

– Ну конечно же нет! Не из медсестры, а из ее квартирной хозяйки – Валентины Трофимовны Симоновой. Она санитарка в той же нейрохирургии.

– А чего это ты злишься?

По некоторой суетливости, не свойственной подруге, по словесному водопаду и по чрезмерно бурному возмущению в адрес этого хитромудрого Бурлакова чуткое ухо Зои улавливало фальшь. Она сделала вывод, что подруге, как говорится, и хочется, и колется.

Но Люся ждет от нее поддержки, одной ей сиротливо и одиноко встревать в авантюру. А Мила, которая всегда в таких случаях горяча на поддержку и легка на подъем, далеко.

– Я?.. Чего это я злюсь? Совсем не злюсь!

– А что же это он так опростоволосился, твой Бурлаков?

– Да, говорит, тетка с замедленной реакцией. Или напугалась полицейского чина, прямо задеревенела вся – того не помню, этого не знаю…

– А ты-то что можешь?!

– Мы!!! Мы?.. Или нет?

– Ну, допустим, мы! Куда ж мне деваться с подводной лодки.

– Нет уж, давай без допусков! А то придется к Лидке обращаться, а она и так ядом дышит на Бурлакова. Как узнает, что он не исключительно Гариком, а какой-то Олей занимается, точно на него жалобу накатает.

– Так наша-то роль какая?

– Заинька, я тебя люблю! А наша роль – поговорить с Валентиной, так, ненавязчиво, по-женски…

– А он тебе, что же, и вопросник составил?

– Ну, какой вопросник! Вопросов и не надо задавать, так – попить чайку, побеседовать, повспоминать… Сказал – как только вы, женщины, умеете. Ни о чем и обо всем. Может, в дружеском разговоре вспомнит какую-то мелочь, деталь, которой раньше значения не придала. Бабьи терки, короче.

– Словом, в навозной куче отыскать жемчужное зерно. А почему прямо и откровенно не сказать, с какой целью мы напросились в гости? Без этих обходных маневров? Ты же знаешь, как я этого не люблю!

– Ты что! Она же опять закроется, как улитка в раковину! Начнет мучительно вспоминать что-нибудь важное и существенное – по ее мнению. А может, ничего существенного она и не знает. Психология, что ты хочешь! Бурлаков сказал – мелочи запоминайте, бабский треп!

– Так и сказал?

– По смыслу – да! А по форме – как-то более культурно… Главная закавыка – как познакомиться? Не в больницу же ложиться с фальшивым диагнозом, под полицейским прикрытием?

– Зачем – в больницу? Пойдем к ней домой.

– Но как? Придем к ней и скажем: «Здрасьте, давайте знакомиться, и нельзя ли у вас попить чайку»?

– Валентина, говоришь, ее зовут? Симонова? А не на Некрасова она, случайно, проживает?

– А тебе это откуда известно?

– Уж известно. Мы с ней уже два года знакомы!

Люся поставила отвалившуюся челюсть на место, собрала мозги в кучку, на что ей потребовалось некоторое время, и ревниво спросила:

– Это когда же ты успела?

– Не я, а мы с Милкой.

– Даже так?

Люся закипала на глазах. В расстройстве она упустила тот факт, что проблема знакомства разрешилась сама собой.

Ревность пожирала ее: как же так, ее драгоценные подруги обтяпали что-то за ее спиной и не просто не посвятили в происходящие события, а обошли, умолчали, как шпионки, не обмолвились ни словечком. Вот так да! Выходит, они вдвоем скооперировались и теперь дружат против нее!

В запале Люся «накачивала» себя, и как любой человек в таком состоянии, мигом лишилась разума и чувства справедливости. Ревность – зверюга ужасная! Зоя, наконец, услышав уже слезы в голосе подруги, уразумела смысл происходящего и бросилась спасать положение.

– Люсенька, да ты что? Как ты могла подумать про нас с Милкой такое? – в ужасе вопрошала она. – Да я на тебя сейчас обижусь!

Угроза немного остудила Люсину горячую голову. Если Зайка обижалась, она переставала разговаривать с обидчиком, и, терзаясь в душе, если даже сознавала свою неправоту, могла промолчать и неделю, и две.

– А откуда ж тогда? – пошла она на попятную.

– Да когда нам с Милкой по башке в теремке у Тихановича дали, помнишь? И мы в нейрохирургии день пролежали? Тогда с ней и познакомились. Один раз даже в гости сходили, саженец ореха ей отнесли. Она все «Идеал» искала, а мой орех, ты ж знаешь какой – в очередь на саженцы стоят. Она мне взамен айву дала, у нее хорошая, крупная. Ну ты ж видела, я посадила!

Теперь уже Зоя частила и выплясывала перед этой старой дурой Люсей, которая посмела заподозрить их с Милкой в предательстве!

– А почему ж я об этом ничего не знаю? – еще хорохорилась Люся, но уже заметно сбавляя тон.

– Да потому, что ты в это время по своим Черногориям разъезжала с Игорем Николаевичем! – почувствовав, что Люся дает слабину и вот-вот уже начнет каяться, Зоя сочла момент удобным, чтоб перейти в наступление.

– А почему вы мне об этом никогда не рассказывали? – Люся понимала, что терпит фиаско, но еще хотела соблюсти лицо.

– Да потому, что мы просто забыли! Столько всего в тот год произошло событий поважнее! И ты, ты своими рассказами про Черногорию нам головы закружила!

Сама, сама кругом виновата, думала Люся, шагая домой. Но с плеч у нее гора свалилась. Счастливая улыбка освещала ее лицо.

Повода для встречи с Валей долго искать и не надо было, он сам напрашивался.

– Позвони ей и скажи, что сидишь на телефоне, обзваниваешь знакомых – не пустит ли кто на квартиру твою родственницу-студентку, девушку из села, чего мы мудрить будем.

– А потом как выкрутимся?

– Чего там выкручиваться, скажем, что нашла девушка квартиру поближе к колледжу. Ну, чего ты на меня уставилась, как Ленин на буржуазию?

– Нет, дорогая, знакомство с Бурлаковым явно не идет тебе на пользу. Ты становишься записной вруньей! И, главное, прямо с лету придумываешь ходы, по вдохновению!

– С волками жить – по-волчьи выть, – польщенно хмыкнула Люся. – А то ты никогда не врешь!

– Вру иногда. Но мне, чтоб соврать, неделю на обдумывание надо!

…Валентина оказалась весьма крупной дородной женщиной. Женщина-гренадер, сразу же приходило на ум определение.

Ее низкое контральто, если слушать его с закрытыми глазами запросто могло сойти за баритон. Но по маленькой кухоньке, совсем не соответствующей ее комплекции, она металась, как шустрый веник, и посуда, когда начала накрывать на стол, прямо-таки порхала в ее руках.

Наверное, так же ловко она управлялась с лежачими больными и с рабочим своим инструментом – лентяйкой и утками. Она, похоже, была из породы женщин, перед которыми не то что одинокий скакун на лету останавливался, а резко тормозил целый табун. И в горящих избах под льдистым взглядом ее серых глаз пламя затухало само собой.

Видно было, что Валя искренне рада приходу малознакомых женщин, и она сама вскоре это подтвердила, рассказав, как ей одиноко и некомфортно в доме после трагической смерти ее квартирантки, славной девушки, которая не то с собой покончила, не то убили ее.

Зоя с Люсей недоуменно переглядывались: самой Вали было так много, что она занимала большую часть кухонного пространства, и непонятно было, зачем ей еще кто-то на этой территории. Она с завистью посмотрела на миниатюрную Люсю:

– Какая ты… изячная… А ведь постарше меня будешь.

– Зато ты – вон какая справная, – петух хвалил кукушку.

– Ой, не говори! И болеть – болею, а обед все равно строго по часам! Вон какой мамон наела!

Когда она смеялась, возникало ощущение, что во рту у нее не тридцать два, а с полсотни отборных, первосортных зубов, словно впритык насажено крупной белоснежной фасоли.

Видно, Вале не приходилось еще бывать одной подолгу: работа с людьми, где-то неподалеку обретались дочь с внуками… Людмила Петровна с Зоей Васильевной уже адаптировались в своем одиночестве и чувствовали себя в нем если уж не комфортно, то и на стенки не лезли, как и их третья подруга, Людмила Ивановна.

У Милы дочь и внуки находились за тысячи километров, у Люси жили поблизости, в Астрахани, но, поскольку отношения с невесткой не заладились, общаться с ними приходилось не часто. У Зои внук, скорее всего, был неродным, и она его не знала. Бывшая невестка, разведясь с сыном вскоре после рождения мальчика, от алиментов отказалась и настаивала, чтобы Зоин сын отказался и от отцовства. При этом жила с мужчиной, как догадалась Зоя Петровна, по оброненной сыном в телефонном разговоре с бывшей женой фразе, со своим бывшим парнем.

Конечно, все они скучали по детям и внукам, но обстоятельства не переделаешь, у детей своя жизнь, и складывается она так, а не иначе. Не виснуть же гирей на взрослых детях, если в конце жизненного пути ты оказалась одна. Во всяком случае, пока ноги носят.

А они – так и не одни, их трое! Три подруги, и уже не один пуд соли вместе съели, переживали и размолвки, и примирения. У Вали же, похоже, таких подруг не было. Бедняга! А с молоденькой квартиранткой они, наверно, нашли общий язык.

Так сам собой завязался разговор. Естественно, одной из главных обсуждаемых тем была смерть Оли, а если хозяйка меняла тему, гостьи ненавязчиво ее к ней возвращали. Но для Бурлакова ничего интересного ими услышано не было: так, садово-огородная тематика. Как прижились орех и айва, какими семенами и рассадой можно обменяться в перспективе, да какие вкусные у Вали баклажаны, не даст ли рецепт?

Ничего интересного, пока речь не зашла о сережках.

– Ой, – сказала Валя Зое, – какие у тебя сережки симпатичные!

– Подарок покойного мужа! – похвасталась Зоя. – Он мне на дни рождения все сережки дарил. Почему-то любил сережки, а не брошки там или цепочки-кулоны.

– Да уж, и вкус него был, – не без зависти вздохнула Люся.

Ей никто не дарил ни сережек, ни цепочек. Когда жила с мужем и еще была у них любовь, на дорогие подарки просто не было средств, тем более на золотые украшения. А когда возможность появилась, кончилась любовь. После развода с предателем-мужем Люся так и прожила полжизни бобылкой, в трудах и заботах, нехватках-недостатках, и сережки у нее были одни-единственные, родителями подаренные на свадьбу.

– А мой мне деньги даст и говорит: «Сама купи, что хочешь, что я в этих ваших берендюльках понимаю?» И правда, ничего не понимал! Я куплю сережки – думаю, ну похвалит, на комплимент, может, какой расщедрится. Леня, говорю – вот, твой подарок! А он:

– Ну, и ладно. Носи себе на здоровье, – даже не взглянет толком.

И вдруг она застыла с открытым ртом.

– Ты чего, Валь?

– Что случилось?

– Сейчас вспомнила… Оля, буквально перед смертью, сережки купила. Красивые такие, с рубином! У нее были простенькие, родители на восемнадцатилетие подарили. А тут чуть не половину сбережений своих потратила! Крутилась перед зеркалом, пока я здесь, в кухне пирогами занималась. Выходные у нас совпали, такая редкость, хотели вечером пирогами побаловаться! Мурлыкала она себе что-то под нос, а потом говорит:

– Лене должно понравиться!

У меня тогда мысль мелькнула – при чем тут мой Леня? Да пирог подгорал, пока вытаскивала да новый ставила… Потом соседка заглянула… Я и забыла напрочь! Леня, значит…

Наконец, пришла пора и попрощаться. В коридоре Зоя мучилась с незастегивающимся замком на ботинке. Новые ботинки она жалела надевать в этакую хлябь, а на старых давно уже надо было поменять замки – в самый неподходящий момент не застегнутся. И, похоже, час икс настал.

– Да что ж ты мучишься, – посочувствовала Валя, – купи замки да поменяй!

– Да будка у нас поблизости закрылась, мастер то ли место другое нашел, то ли прогорел… Много ли на нашем старье заработаешь! А отвезти куда-нибудь еще никак не соберусь.

– Не надо никуда везти! У нас тут неподалеку мужик хорошо ремонтирует, и берет недорого. Только замки купи! Я тебя отведу.

– Правда? А когда? Завтра можно, чего откладывать?

– Завтра-то я работаю в день, и на ночь останусь, подменять… Потом поспать нужно…

– А ты скажи адрес, что я тебя беспокоить буду! Найду поди, взрослая тетя.

– Да найти несложно, на нашей же улице, двадцать четвертый номер дома. Светка, есть тут у нас одна беспутная бабенка, приняла мужика, да такой деловой оказался! Как он на эту шалаву позарился?! И во дворе порядок навел, и калитка теперь не на распашку, и тише стало, а то к ней кто только не шел! Прямо трактир устроила в доме.

Мужик ее, похоже, не работает нигде, раз целыми днями дома, хоть и не совсем старый. Но без копейки не живут, обувку ремонтировать ему со всех сторон несут! Только они все больше под запором сидят, Светку разок побили ее гости, чего-то не поделили. Может, ее саму не поделили, вот она и остерегается. Ну или, может, и мужику самому этот шалман не по сердцу.

Так что вы калитку толкните, у Светки собаки нет, а если будет на запоре – покричите. Звонок у нее сломан. Хотя, может, новый муж уже и звонок починить успел?

– Что, давно живет? Уже столько трудовых подвигов совершил! Другому на пятилетку хватило бы.

– Моему-то точно хватило бы, – вздохнула Валя. – Не энтузиаст был в работе, упокой его Бог. А этот-то? Нет, не так давно поселился.

Бурлаков, провожая дам на задание, предупредил про любознательного и любвеобильного Блэка.

– Если выскочит – ноги на ширину плеч и в землю до упора! Укусить не укусит, но с ног свалит, – напутствовал он.

Едва Блэшка выметнулся из-за сараев, хозяйка оперативно гаркнула «фу, Блэк»! Пес с галопа перешел на медленную рысь, а приблизился вообще танцующим шагом. Изначальные бурные эмоции его утихли, только повилял хвостом, блюдя приличия.

И где тут Бурлаков углядел тормоз?

К Светкиной калитке был прибит старый ботинок с ощерившейся пастью. В средневековых городах мастеровые вывешивали над дверью сапоги, подковы, деревянные раскрашенные калачи, чтоб человек не мучился догадками, что производят в этой мастерской.

У Светкиного сожителя с юмором все было в порядке. Надо полагать, ботинок специально разодрали до середины для наглядности: здесь чинят обувь эконом-класса, в любом состоянии, не робейте, заходите.

Тем не менее, калитка была на запоре. Звонок, однако, работал, мужик и в самом деле не был лодырем или же имел на беспутную бабенку серьезные виды. Наверное, была она красоты неописуемой.

Звонить пришлось несколько раз. Причем, не слишком высокий забор не скрывал окон, и подруги заметили, что в одном из окон штора шевелилась – их явно разглядывали. Непонятно, что хотели увидеть хозяева, над забором торчали только две женских головы: одна в вязаном берете, другая в суконном.

Наконец, входная дверь открылась и выпустила из глубин домика хозяйку, в старенькой куртке-пуховике и «прощайках» на голых, не по сезону, стройных ногах. По цементированной дорожке к калитке не лебедь белая плыла – вихляла бедрами манекенщица из провинциального салона моды. Не слишком высокого пошиба, только-только осваивающая азы походки от бедра, и не слишком успешно.

Причем, вихлялась Светка совершенно бескорыстно, всей публики было – две старые кошелки за калиткой. Видимо, спектакль был рассчитан на того, кто смотрел ей вслед из окна.

Была она ничего себе бабенка, симпатичная, если бы не общая помятость. Конкретно, обращали на себя внимание нос и щеки, начинающие приобретать сизый цвет. Положение пока можно было, наверное, спасать макияжем: невнимательный глаз еще мог принять благоприобретенную сизоносость за врожденную, которая объяснялась бы близким расположением к кожному покрову сосудов.

Но когда Светка заговорила (даже если бы дамы не были предупреждены Валентиной), все заблуждения рассеялись. Изо рта красотки заструилось такое амбре, что впору было кричать «закусить мне, закусить!» Причем, не надо было быть профессиональным дегустатором с нюхом от Бога, чтобы понять: Светка, однозначно являясь поклонницей Бахуса, никогда не предпочитала сок виноградной лозы. Ее вкусовые пристрастия не распространялись дальше паленой дешевой водки и даже, возможно, «фанфуриков».

Голос ее тоже отстоял на весьма приличном расстоянии от трелей соловья, а гораздо ближе был к немелодичному «кар» родимой поволжской птички, которую местные так и называли – карга.

Впрочем, низкие посаженные голоса в нынешние времена – принадлежность едва ли не половины представительниц прекрасного пола уже с юных лет. Отстаем мы от Запада в борьбе с курением, ох, отстаем!

Выслушав лепет подруг, хозяйка сделала широкий приглашающий жест рукой:

– Милости просим! Собак не держим – сами как собаки!

Полагалось посмеяться. Шутка.

Введя женщин в дом, хозяйка крикнула:

– Витек! К тебе клиентки!

В последнее время на Люсю имя «Витя» действовало как красная тряпка на быка. Она сделала стойку. Появившийся из другой комнаты мужик был в годах, много старше сожительницы. Когда-то и он, наверно, был интересным, из десятка не выкинешь: не слишком высокий, но крепкий. Теперь же лицо свидетельствовало о том, что он многократно вступал в схватку с жизнью, и если между ними выпадала ничья, то было это нечасто. А уж победителем ему бывать доводилось и того реже.

Люся буквально ела его глазами. Он это почувствовал, спросил:

– Мы что, знакомы?

– Да вроде нет, но, может, встречались когда-нибудь случайно, на улице. В Артюховске же живем!

– Я б такую симпатичную женщину запомнил, – разродился комплиментом мастер.

Выражение его лица свидетельствовало как раз об обратном. Двусмысленный комплимент, учитывая разные возрастные категории и непрезентабельный вид Люси, не готовившейся никого поражать. Она, впрочем, никогда и никого поражать не стремилась даже смолоду. Начисто была лишена природой этой типично женской черты.

Не зная, то ли поблагодарить за комплимент, то ли посмеяться как шутке, Люся кисло улыбнулась. Светка заржала.

– Ты у меня смотри! – погрозила пальцем Витьку.

…Вечером Люся докладывала по телефону Бурлакову о результатах своей разыскной деятельности.

– Леня, говорите? – Бурлаков был крайне заинтригован.

– И знаете, Вадим Сергеевич… не знаю даже, стоит ли говорить…

– Ну-ну?

– Может, просто совпадение… Но я недавно с Дуней Гороховой разговаривала, то есть с Евдокией Валерьяновной… Так тоже имя Леня мелькнуло.

…Юля пошла на поправку. То ли общее горе сблизило мать и дочь, то ли в Юлькиной душе накопилось столько всего, что пришла пора выплеснуть и выговориться, а рядом неизменно была только мать.

Юля рассказала, что, скорее всего, никакую операцию по смене пола Кира делать не собиралась. Юля видела ее однажды с незнакомым парнем, и понятно было, что это не просто случайный спутник. Когда спросила у Киры, та отмахнулась:

– Не помню! Может, просто прицепился, шел рядом.

А потом как-то Юля услышала разговор Киры по телефону, и, обращаясь к собеседнику, та называла его Леней.

– А Стас? – осмелилась спросить мать, поскольку уже была немного в курсе дел.

– Нет! Стас ей не нужен был, она ему просто голову морочила, не знаю, зачем. И со мной не ссорилась. Хотя теперь понятно, зачем: деньги ей бабушкины нужны были.

– А зачем они ей теперь-то нужны были?

– Ну, не знаю… Может, хотела перед парнем своим покрасоваться, шикарно выглядеть. Может, замуж за него собралась, а ему нищета такая не больно нужна. Мы в последнее время совсем не откровенничали. Кира другой стала: злой, вредной.

– А что ж за парень?

– Говорю же, не знаю. Один раз только, мы почти поссорились, и она крикнула: «Да забери ты себе этого коротышку. У него даже имя куцее – «Стас». Огрызок какой-то!

У Юльки тогда от возмущения в зобу дыханье сперло: Это Стас-то – куцый огрызок! Для Юли имя любимого звучало музыкой, от него веяло чем-то польско-дворянским – Станислав, при чем с ударением на «и»!

– А какое же для тебя не куцее? – вместо того, чтобы радоваться своей удаче, вопреки всякой логике возмутилась Юля.

И всегда сдержанная, Кира на этот раз не сдержалась:

– Например, Леонид, – протянула мечтательно.

– Леонид? – эхом повторил капитан.

Ничего сверхъестественного в этом факте не было, но не слишком ли много Леонидов на квадратный метр в старой части славного города Артюховска?

…А когда Люся рассказывала о своем походе к мастеру по ремонту обуви, имя которого – Виктор, она живописала подробности в предвкушении соловьиных трелей и похвал со стороны капитана. Он же, вместо этого, переполошился и начал орать, мигом вспомнив, как один из «биржевиков» упомянул про талант Легостаева заработать копейку ремонтом обуви.

– Вы чего туда поперлись без моего ведома? Да еще и Зою Васильевну потащили! Если это Легостаев, он же мог ее узнать!

– Во-первых, не «поперлись»! – захлебнулась от возмущения Люся. – У Зайки на самом деле замок сломался! Мы что, и об этом факте должны были доложить? Во-вторых, не узнал, они и не пересекались вовсе. Они в своем подвале работали, Зоя в помещении музея. Зайка его тоже не признала. А в-третьих, если б мы не «поперлись», вы бы его еще сто лет искали!

Насчет ста лет она перегнула, конечно.

– Так. Вы не могли бы завтра с подругой заглянуть ко мне? – сухим безэмоциональным голосом произнес капитан. – Скажем, часиков в десять, одиннадцать.

– Ну, мы можем, наверное. А это зачем?

– У меня тут фотография имеется. Может быть, опознаете его.

Лейтенант Лысенко уже съездил на бондарный завод, где когда-то довольно продолжительное время работал плотником Легостаев, и в архиве нашлось его личное дело. С фотографией.

– Ну, мы постараемся, – успокоилась Люся. И тут же добавила мстительно: – Если выберем время!

– Уж вы выберите, пожалуйста. Непременно вас буду ждать.

…Едва взглянув на увеличенную фотографию Легостаева, обе женщины дружно вскрикнули:

– Он!

Предположения и оперов, и следователя, и деда Миши Конькова о том, что Витек укрывается у какой-то из своих подружек, подтвердились. И это при том, что прошел почти месяц, как он был объявлен в розыск. Бурлаков, честно говоря, узнав эту новость, пребывал в нерешительности. Никак не мог сообразить, стоит ли расшаркаться перед этими бабульками за очередную ниточку в очередном расследовании – или пойти сперва и от всей души накрутить хвоста участковому, который за месяц не удосужился проверить по ориентировке свои неблагополучные подворья?

Когда Светка, выглянув в окно на звонок и узрев две торчащие над забором знакомые головы в беретах, прошествовала своей неподражаемой походкой к калитке и гостеприимно распахнула ее, откуда-то появились люди в камуфляже. Неделикатно отодвинув хозяйку (называя вещи своими именами – отшвырнув ее в палисадник), рванули к дому.

Светка бежала вослед, голося:

– Витя, Витя, менты!

Витя ее крик услышал с запозданием. По крайней мере, когда Светка влетела в дом, любимого мужчину, раскорячившегося на полу, уже «паковали».

Его сопроводили к оперативно подкатившему серому УАЗику с синей полосой, погрузили. Легостаев из-за плотного окружения, сопровождавшего на всем пути от дома к машине, не заметил двух своих вчерашних заказчиц. А вот Светка, ведомая отдельно под белы руки дюжим полицейским, обложила дам весьма нелицеприятными словосочетаниями.

Пришибленные разыгравшимся на их глазах действом, женщины очень пожалели о своем в нем участии и подумали о последствиях. Ох, нелегкая это работа – выполнять гражданский долг, если даже знаешь, что помогаешь задерживать возможного убийцу.

– А как же мой ботинок? – вспомнила Зоя Васильевна.

Общественное – общественным, но твои личные проблемы за тебя никто не решит.

Увы, в дальнейшем выяснилось, что придется ей покупать новую обувку. Но, поскольку старые ботинки оказались удивительно носкими и за шесть лет надоели хозяйке до отвращения (женщины устают морально от долгого ношения вещей), это обстоятельство не слишком огорчило Зою Васильевну. Это же не ее прихоть и не мотовство.

С другой стороны, придется пока отложить покупку тонометра. Так уж сложились обстоятельства, с ними не поспоришь. Ведь обстоятельства, как известно, это гримасы судьбы.

Виктор Легостаев

– Да не убивал я его!!! – орал Легостаев. – Ну, не хотел я его убивать, не думал даже! Обычная пьяная драка.

– А вот говорят, что вы и в пьяном виде драки не любили и не участвовали в них.

– Кто говорит?

– Свидетели.

– Много они знают! А если и так, то раз на раз не приходится. Значит, вынудил, достал!

– Чем же Херсонский мог вас так достать?

– Да мало ли!.. Не помню. Два пьяных дурака!

– Хорошо. Расскажите, что помните. Как Херсонский оказался с вами на дачах? Он ведь должен был после ночного дежурства идти домой, всегда так делал. Почему вдруг, ни с того, ни с сего, он решил выпить с вами? Он ведь не пьет?

– Откуда же мне знать? Вот вы всегда можете объяснить, почему вдруг выпить захотелось?

– При чем тут я? Хотя… Я вам отвечать не обязан, но отвечу. Мне никогда не ХОТЕЛОСЬ просто выпить. Я пью в силу разных причин, по обстоятельствам. Но я не любитель участвовать в пьяных драках, и уж во всяком случае, не стану сбрасывать в колодец на верную смерть того, с кем недавно пил.

– Счастливый вы человек, прямо зависть берет! Все у вас по полочкам разложено.

– Возможно. Но сейчас речь не обо мне, я ВАС слушаю. Давайте и у вас разложим по полочкам. Напоминаю, что чистосердечное признание…

– Да-да, я в курсе, мать писала! – отмахнулся Легостаев.

– Тем лучше. После приезда на дачи, дальше что произошло?

Виктор молчал.

– Слушайте, Легостаев. Я одного не пойму, на что вы рассчитывали? До конца жизни прятаться под юбкой у Светки Минеевой? Или нашлась бы после нее другая дура, так бы вы от бабы до бабы и курсировали? Все имеет свой конец, самому-то не противно – так кончить?

Бурлаков наклонился и пододвинул к собеседнику лист бумаги с ручкой.

– Раз про чистосердечное в курсе, думаю, и про явку с повинно тоже слышали. Вот ваш шанс, Легостаев.

Последовала новая, довольно длинная пауза. Не то задержанный и правда пытался вспомнить подробности событий прошлого месяца, не то лихорадочно додумывал свою версию, чтобы пореалистичнее звучала…

– Я слушаю, внимательно! – поторопил Бурлаков.

– Ну не собирался я его убивать, – ответил, наконец, Легостаев, уже спокойным тоном. – Вообще не думал, с чего бы это мне в голову пришло?

…Гарик поспособствовал приятелю пристроиться на временную работу в музей. Постарался в благодарность за то, что когда-то Витек, в свою очередь, тоже помог Гарику. В один из его «черных периодов», когда и на опохмелку не хватало, не то что на хлеб, Легостаев пристроил его к себе на бондарный завод на путину, ящики сколачивать под вяленую рыбу для рыбозавода.

Не бог весть, какая хитрая работа, младенец справится, нужна только некоторая сноровка. Да ведь это – дело наживное.

– Это у Гарика-то сноровка?

– Да какая там сноровка! Он тогда уже конкретным синяком был. Ну, кое-как сколачивал, держался, я помогал. Норму, конечно, не вырабатывал, куда ему. Но хоть какую-то копейку зарабатывал, с голоду не умер.

Ну, и настал черед Гарику возвращать долги. Директор музея купеческого быта, нынешний начальник Гарика, надумал очистить подвал от хлама, которого за десятилетия скопилась прорва. Видно, прежняя хозяйка теремка, купеческая дочь Елизавета Белькова, складировала в подвале все, отжившее свой век. Человек старой закалки, она не вытаскивала почти ничего на мусорку, живя по принципу: авось, когда пригодится.

Хотя тогда в Артюховске и мусорок-то не было как таковых. Была свалка в овраге на окраине, а кому туда таскать было лень или не под силу – тот выходил из положения как мог. Кто в огороде, в уголочке, в ямку закапывал барахло, кто в печках жег.

Следующий хозяин – наследник теремка – недолго владел домом, не дошли у него руки до разборки подвала. А когда музей только зарождался, его молодой директор, Никита Михайлович, знакомясь с вверенным объектом, в первую очередь в подвал слазил. После чего добрая треть хлама, хранящегося там, перекочевала, после соответствующей обработки, в немногочисленные залы музея в качестве экспонатов.

Директор отбирал на экспозицию предметы быта, кое-какую мебель, утварь, шторки-салфеточки времен, как минимум, Октябрьской революции. Но много всего и осталось в сундуках, не представляющих, на взгляд Никиты Михайловича и привезенных им экспертов, культурно-исторической ценности.

И вот теперь все это нужно было вытащить из подвала, рассортировать и куда-то определить. Ну, а потом осмотреть подвальные стены и при необходимости подремонтировать, подбить-подмазать. Одному Гарику все это осуществить было не под силу. С Легостаевым заключили трудовой договор, Гарик за него поручился, и больше двух недель они трудились не за страх, а за совесть.

В подвал вели две двери. Одна из дома, расположенная в прихожей и всегда закрытая на ключ. Вторая – прямо со двора. Ею они и пользовались, так что никому не мешали: ни немногочисленному штату музейных работников, ни столь же немногочисленным пока экскурсантам.

Когда Гарик после ночного дежурства уходил домой отсыпаться, Виктор работал один. Гарик, поспав немного, возвращался, и они вместе завершали рабочий день. Потом запирали подвал и Гарик относил ключ в помещение музея, где он хранился среди других ключей, на специально отведенном месте.

Потом, по завершении работы, директор расплатился, согласно тому договору. И на этом все, взаимно довольные, разбежались. Вот и вся история.

– А в тот день… – начал было Бурлаков, подводя к сути, но Легостаев упредил его.

– А в тот день я заскочил, чтобы поблагодарить Гарика. Как положено у людей, за то, что помог мне.

– Как именно поблагодарить?

– Ну, как… С пузырьком, конечно.

– Он же не пьет?

– Кто вам сказал?

– Жена. Да и вообще все те, кто его в последнее время окружал.

– Же-е-на-а-а! Какая ж жена признается, что с алкоголиком живет, раз она его перевоспитывать взялась? Тут женское самолюбие… А те, кто его окружает, – они ему что, наливали? Может, он при них марку держит, а сам только и мечтает выпить. Слыхали ж, небось, что бывших алкоголиков не бывает?

Логика в словах этого мужичка кое-какая была. Но тут же Бурлакову вспомнилась Лида Херсонская, с ее фанатичной убежденностью в стопроцентном исцелении мужа от алкогольной зависимости.

– Ладно, допустим, что это правда. И что? Вы его мечту осуществили?

– Ну да, мы прямо во дворе музея выпили по стакашку и пошли на остановку.

– Почему вдруг на остановку?

– Я домой ехать хотел.

– Куда это – домой?

– Ну, на дачи же!

– Вот теперь точно врете, Виктор Иванович! На даче вы давно не жили.

Легостаев хотел было бурно возразить, но тут же понял, что этот факт полиции известен наверняка. На даче, конечно же, обыск был, ситуацию они знают. Начал выкручиваться.

– Ну, я не жить, я просто проведать хотел. Посмотреть, что да как… А Гарик сказал, что надо бы допить, но не на остановке же. И я предложил ему поехать со мной, на пикник, так сказать.

– Почему же именно на дачу?

– Ну а куда? В моем доме квартиранты, к нему нельзя ни боже мой. Не под забором же! Что мы, не люди?

– А вы что ж, вот прямо так, без закуски пили?

– Ну, нет. У него там что-то от ужина оставалось. И я ж тоже не с пустыми руками к нему шел.

Теоретически – возможно, отметил мысленно Бурлаков. Один из водителей маршрутки показал, что в день исчезновения Гарика вез двух поддатых мужиков. И высадил их на дачах. При этом разговаривали мужики вполне мирно, не ругались, не ссорились. Запомнил их только потому, что не много пассажиров приходится в зимний сезон высаживать на дачах.

– Потом что было?

– Потом еще какие-то мужики приходили, еще пили…

– Какие мужики?

– Не помню!

Все. Дальше у Легостаева наступала полная амнезия. Он не помнил ничегошеньки, абсолютно. Какие-то мужики, имен которых он не знал или забыл. Кто-то бегал еще куда-то за самогоном, потом еще кто-то ездил в аптеку за спиртово-травяными «фанфуриками». Прямо столпотворение какое-то было в тот день на дачах. Чуть ли не треть мужского населения Артюховска рванула на пикник.

– А как эти мужики узнали, что вы у себя?

– Ну, может, зашли на огонек. Бомжи, они там зимуют, они всегда замечают, где свет зажегся. А может, это из соседей кто. Да клянусь, я уже не соображал – кто!

Амнезия у Легостаева наблюдалась хитрого свойства: кое-что он, безусловно, помнил. На некоторые вопросы отвечал легко и откровенно, не задумываясь. Особенно если не улавливал связи вопроса со случившимся преступлением. А вот что касается имен остальных участников – тут память словно отшибало. Тут невольно придешь к выводу, что он попросту кого-то покрывает.

Но Легостаев стоял на своем непоколебимо.

– Врете, врете, опять врете. На вашей даче, Виктор Иванович, вообще нет никаких следов пребывания людей. Тем более, многочисленной компании. Никаких там мужиков не было.

– Ну как же не было? Были! Только не на моей были даче! – снова заюлил Легостаев. – Уже когда вышли из маршрутки, я обыскал все карманы – нет ключей! Где-то обронил, в кармане дырка оказалась. И тут я вспомнил, что у Кузнецовых двери никогда на замок не закрываются. Их дачу однажды бомжи разбомбили. Разозлились, что замок открыть не могут, так вообще дверь с петель сняли, нагадили там конкретно.

– Бомжи ли? А может, местная молодежь похулиганила?

Допрашиваемый напрягся.

– Молодежь? Может и молодежь. Но местные вряд ли. Может, с соседнего села вот только. Или приезжие какие. Решили, будет чем поживиться – домик у Кузнецовых крепенький, ухоженный. Ну так вот, они теперь, после того погрома, как и многие, входную дверь на щепку закрывают, еще банку-другую закруток оставляют на закусь, чтоб только незваные гости не безобразничали. Заходите, мол, но будьте людьми! Вот мы и пошли на кузнецовскую дачу.

– Стоп! Подробнее: где эта дача? Как зовут хозяев? Понимаете, да, что мы каждое ваше слово проверим?

– Проверите? Ну проверяйте… Только я место точно не скажу. Не уверен я, какая точно дача. Мы ведь, как выпили, потом еще куда-то шли, я точно не помню – снова заюлил Легостаев.

По рассказу выходило, что в какой-то момент он отключился прямо за столом. Гарик поплыл еще раньше, много ли надо ослабевшему от долгого воздержания организму! Когда Легостаев проснулся, в комнате никого уже не было, все разошлись.

Вокруг во множестве валялись бутылки из-под водки и пузырьки из-под «фанфуриков». Но самое страшное – в левой руке Витек сжимал толстую ножку от старой табуретки, а облупившиеся деревянные обломки на полу окровавлены. И повсюду на полу были следы крови.

Переведя взгляд, Витек увидел возле кровати Гарика. Приятель лежал без движения, не дышал, вся голова в крови. И решил Легостаев, что в пьяном угаре пошел на «мокрое дело». Единственный выход, который напрашивался сам собой, вытащить труп в степьи там бросить, а потом податься в бега. Благо, было где укрыться.

– Но ведь Херсонский был жив!

– Откуда ж я знал? Я подумал, что он мертвый. У него вид был, как у мертвеца.

– Когда вы его тащили, вы что ж, не почувствовали, что он живой? Он не застонал ни разу?

– Нет! Он был, как мертвый.

Врет, конечно.

– Ладно, продолжайте.

Светке ничего не рассказывал, наплел что-то. Вскоре по телевизору услыхали со Светкой о чудесном спасении Гарика, а потом и о таинственном покушении на него.

– А кто, по-вашему, мог покушаться на Херсонского?

– Откуда же мне знать?

– Допустим. Вернемся к происшествию на дачах. Кто помогал вам тащить Херсонского к колодцу?

– Никто! Я один!

– Врете, Легостаев!

– Не вру! Я не помню! Честно, не помню!

– У вас есть дети, Виктор Иванович?

Легостаев пожал плечами.

– Ну так-то нет. Может, и бегают где-нибудь, да я не в курсе. А почему вы спросили?

– Ну полно, как так не в курсе? Есть же человек, которого вы сынком называете?

Нет, Бурлакову не показалось. Легостаев напрягся. После паузы ответил:

– Нет такого человека. Вернее… Я же вообще всех молодых так называю. Привычка у меня такая, да!

Витек еще таил надежду, что замначальника «уголовки» действительно такая старая нюня, какой хочет казаться. Что не «разводит» своими вопросами, что на самом деле не замечает пауз перед некоторыми ответами. Мозг Легостаева, среагировав на стрессовую ситуацию, осветил самые отдаленные уголки памяти и почти мгновенно выдал подходящую информацию.

В Витькином детстве был такой дядя Миша, сосед. Кличка у него была «Сынок». Высокий, крупный мужик, к старости он обрюзг и расплылся, и стал еще крупнее. Сколько Витька себя помнил, он всегда был бритоголовым. Глаза его угрюмо смотрели из-под набрякших век, и не смотрели даже, а сверлили собеседника буравчиками.

Детей у них с теткой Машей, вроде бы, не было. Во всяком случае, их двор не оглашался даже летом визгом приезжих внуков. Может, судьба наказала его, не подарив собственных детей. А может, с другой стороны, судьба просто поопасалась их дарить дяде Мише, понимая, что он за фрукт.

Факт железный: детей дядя Миша не любил. Пока он работал и был занят делом, это как-то не бросалось в глаза, но пришло время ему выйти на пенсию. Из-за избытка досуга дядя Миша полюбил совершать моцион, и совершал его в любое время дня – то по утреннему холодку, то в дневную жару, то по вечерней прохладе. Но всегда по одному неизменному маршруту: от одного конца их улицы до другого, а потом обратно.

И поза его на протяжении всего маршрута не менялась: дефилировал он, держа руки за спиной. В руках же во время этих прогулок сжимал длинный прут, позже сменив его на тоненький ремешок. Ребятня подозревала, что дядя Миша купил его специально.

Завидев издалека несчастного, к которому звезды в этот день с утра были не расположены, дядя Миша окликал:

– Сынок, подойди-ка сюда!

Сашки, Ваньки, Петьки обреченно, как кролики, влачились к удаву – дяде Мише. Остановившись на безопасном, как им казалось, расстоянии, с тоской вопрошали:

– Чего, дядя Миша?

Дядя Миша ласково интересовался:

– Ты позавчера ко мне в сад за абрикосами лазил?

– Не, дядь Миш, это не я был!

– Ты, сынок, ты!

И внезапно появившийся из-за спины ремешок врезал несчастному, по чему придется.

Или:

– Сынок, ты зачем же моему коту хвост подпалил?

– Да не я это, кто вам наврал? – довольно натурально изображал возмущение малолетний садист, предчувствуя расплату.

– Да ты, сынок, ты!

И ремешок взмывал, словно меткое лассо.

И ведь не расскажешь никому, поскольку и в самом деле, рыльце в пушку было практически у всех, подвергавшихся дяди-мишиному наказанию. Глаз у него был алмаз. Если и ошибался изредка в определении виновного, то не сильно расстраивался: будет наперед наука.

Не подойти же на призыв нашкодившему было нельзя: в следующий раз, найдя вину, врежет больнее, а то и добавит лишний раз. Память у деда была феноменальная.

Что интересно, родителям, по умолчанию, не жаловалась ни та, ни другая сторона. Да и взрастал Витек во времена, когда правота взрослого не подвергалась сомнению по железному прародительскому принципу: у тебя еще молоко на губах не обсохло, а ты рот на деда разеваешь!

Это был порочный круг: чем больше лютовал дядя Миша, тем чаще ему мстили всякими пакостями. И только смерть старика, как говорится, примирила их.

– Перейдем к последнему вопросу. Где ваш телефон? Был же у вас сотовый?

– Потерял где-то… Не помню!

– Да что ж у вас за обострение склероза?! Как вы без телефона обходились? Сейчас даже малыши – все с телефонами.

– А кому мне звонить?

– Что, совсем некому?

Легостаев только пожал плечами.

* * *

Зоя Васильевна и помогавшая ей Людмила Петровна готовили экспонаты к новой выставке. Если говорить обычным языком, из того хлама, что вытащили Гарик с Легостаевым из подвала, сразу же были отобраны с десяток женских и мужских нарядов, пребывающих хоть и в весьма плачевном состоянии, но еще вполне пригодных. Не для ношения, конечно, а чтобы обрядить в них манекены.

Одежку нежно перестирали с шампунем, и теперь Зоя с Люсей гладили и подштопывали платья и блузки, а Никита Михайлович укатил за самими манекенами. Какая-то торговая фирмочка (а точнее, расширившая свой бизнес знакомая торговка с рынка) обещала ему выделить с десяток пластиковых болванов в качестве спонсорской помощи.

Предполагалось, что экспозиция будет называться что-то вроде «Мода купеческого сословия конца XIX – начала XX веков».

– Кто бы мог подумать! – искренне недоумевала Зоя Васильевна, разговор крутился вокруг задержания Легостаева. – На вид вполне себе нормальный мужик. К тому же трудяга, ведь пахал тут, как трактор. Неужели это и в самом деле он убил Гарика?!

– Именно, что на вид! А ты его видела-то сколько раз?

– Твоя правда. Пару раз – и то в окно.

– И откуда ты знаешь, чем они там занимались в подвале! «Пахал, как трактор!» Может, они там квасили все время! Хотя… Нет, Лида не распиналась бы так, если б Гарик не завязал стопроцентно.

– Ну, не знаю… Во всяком случае, они все стучали там. Даже когда Гарик уходил домой после дежурства, этот Витек все стучал. Я еще думала: и что там можно прибивать без конца, все же на века делалось. Да и кладка – кирпичная.

– Подожди. Ты же говорила, по договору они только очистить подвал должны были? Никакого ремонта?

– Нет, не то, чтобы совсем никакого. Какой-то мелкий ремонт предполагался. Самый необходимый.

– Тогда чего они там так много прибивали, интересно?

– Откуда я знаю! Может, доски отошли в каком-то месте…

– А вы потом лазили в подвал? Смотрели?

– Никита лазил, работу принимал. А я? С чего бы я туда полезла? Да ты же помнишь, я в санаторий собиралась уезжать, как-то мне тогда вообще не до подвала было.

– Тогда не интересно было, а теперь? Неужели тоже не интересно? Давай слазим!

– Ты с ума сошла? Зачем?

– Да просто так! Странно все как-то с этим подвалом.

– Что ты прямо зациклилась на нем?

– Фу, какая ты… индифферентная! Была бы сейчас Милка здесь, она бы уже туда птахой полетела!

– Не индифферентная, а не авантюристка, ты хочешь сказать. Так и есть. Там лестница крутая! И одеваться неохота.

– Зачем одеваться? Вообще выходить на улицу не надо. Мы по внутренней лестнице спустимся, из дома.

– Она ветхая! Еще сверзимся. А ту, что со двора в подвал ведет, Гарик с Легостаевым как раз подремонтировали. Они через нее и барахло из подвала таскали.

– Ну вот, и давай слазим! Все равно – санитарный день, посетителей нет. Закроем тут все. Басмач с Мочалкой дадут знать, если кто придет.

– Нет. Лучше не надо. Как-то мне не по себе…

– Чего тебе не по себе, глупая?

– Ну… пустой подвал, мы одни в доме… Там темно.

– И что?! День на улице!

– Со всеми этими убийствами…

– Тю! Нас, что ли, убивать придут? Легостаев в кутузке.

Зоя Васильевна колебалась, по обыкновению, не в силах сказать жесткое ««нет».

– А там у вас освещение-то какое имеется?

– Какое там освещение, кто его делал! У Никиты руки не доходят, да и средств не хватает.

– А зачем же подвал очищали?

– Канализацию будем проводить. И вообще, пожароопасно. Никита уже один штраф заплатил пожарникам.

– Тут надо подумать. А то что ж мы там увидим без света? – Люся уже считала дело решенным.

– Ну, можно фонарики взять.

Фонариков в музейном хозяйстве было несколько, на случай регулярных в Артюховске «веерных» отключений.

На калитке висела картонка с объявлением «Санитарный день», входную дверь заперли. Басмач и Мочалка проводили хозяек до двери в подвал с торцевой стены и смирно сели у открытой двери. Подвальную дверь женщины решили не прикрывать – все же дополнительный источник освещения, хоть и слабенький.

Людмила Ивановна, не вняв устрашающему предупреждению на картонке о санитарном дне, поскольку объявление ее не касалось, толкнула калитку и беспрепятственно проникла во двор. Консервативные артюховцы никак не могли преодолеть некоторого недоверия к новому статусу теремка, ставшего музеем, и по-прежнему называли его домом Тихановича.

Внутри дом и в самом деле мало напоминал музей. Насколько прекрасен он был снаружи, настолько обычным жильем оказывался внутри. Экскурсанты, пока еще не очень многочисленные, сразу замечали несоответствие формы содержанию.

Когда три наши дамы сами впервые оказались внутри теремка, они тоже удивились не слишком просторным комнатам и отсутствию залы для балов, чем развеселили Никиту с Лизой.

– Это у вас представления по фильмам – «Война и мир» и другим подобным. Там были дома аристократии, высшего общества. Купеческое сословие пышных балов не устраивало, во всяком случае, не богатеи первой гильдии, а просто зажиточные купцы. По полгорода в гости не собиралось, а если отмечались какие-то праздники, то из самой большой комнаты выносилась мебель, и там устраивались танцы для молодежи. Дом предназначался для жилья, семейного гнезда, и планировка у него была соответствующая – спальни, гостиная, детская, кабинет хозяина…

…Мила подергала запертую входную дверь и сообразила, что Мочалка и Басмач не просто так себе не бросились ее встречать, а продолжали дисциплинированно сидеть по другую сторону дома. Они, правда, синхронно заработали хвостами, приветствуя ее, но с места не сдвинулись. Даже если бы она сейчас крикнула: «Ужинать!» – реакции следовало ждать той же, поскольку собаки мигом понимали, когда их разводят: для долгожданного события время еще не наступило.

Басмач и Мочалка, пережив период проверки отношений, решили, наконец, воссоединиться. Легкомысленная Мочалка, возблагодарив судьбу за ниспосланную ей встречу, оставила обжитую нору под пирсом единственному оставшемуся отпрыску из последнего помета. Она и сама уже сбилась со счета, которого. Остальных разобрали, а этому повезло меньше, хоть и был кобелек. Во всяком случае, добывать пропитание он мог уже самостоятельно, а без крыши над головой она его не оставляла, и ее материнское сердце было спокойно. Для нее самой судьбоносная встреча с Басмачом на склоне лет обещала спокойную старость: гарантированную миску похлебки и конуру на двоих. В тесноте да в тепле, а значит – не в обиде!

Трех пожилых дам, как и молодого директора и его жену Лизу, Басмач и Мочалка воспринимали как хозяев второстепенных. Главными были сторожа, которые их кормили. Поэтому собаки, включив логику, не проявили особого энтузиазма, увидев долго отсутствовавшую Людмилу Ивановну. Тем более, что в данный момент из хозяев она была в единственном числе, в подвале все же их находилось больше.

Мила подошла ближе и заметила открытую дверь в подвал. Приглядевшись, заметила мельтешащие внизу, в темноте огоньки электрических фонариков. Присела и расслышала приглушенные подвальными закоулками, до боли родные голоса.

Радостные чувства от предстоящей встречи распирали Милу, ей вздумалось пошутить. Набрав в грудь побольше воздуха, она постаралась придать голосу басовитости и рявкнула в открытую дверь:

– Кто-кто в тереме живет?

Огоньки фонариков в подвале погасли и на полсекунды установилась полная тишина. А потом ее разорвал истошный двухголосый вопль.

Говорят, собака способна издали чуять страх человека. Научное объяснение такому феномену существует: когда проходящий мимо незнакомой собаки человек испытывает страх, в кровь его выбрасывается адреналин, и это порождает специфическое изменение запаха. Человек пахнет страхом и тем самым провоцирует нападение, поскольку собака – хищник, она инстинктивно бросается на того, от кого исходит запах жертвы. Но есть, конечно, и другие теории, куда менее научные. Они касаются умения собак улавливать то ли мыслительные волны, то ли ауру биополя – в общем, чувствовать чужой страх мгновенно и на значительном расстоянии.

Вместе со звуковой волной из подвала хлынула волна такого ужаса, что ее сумела уловить даже Людмила Ивановна. А бедные Басмач с Мочалкой, истерически взвизгнув, рванули, куда глаза глядят. Ведомые инстинктом, они метнулись было к конуре, следуя принципу «мой дом – моя крепость», но тут распахнулась калитка и во двор шагнул директор музея. Никита Михайлович благоговейно нес на отлете длинную картонную коробку, в которой уютно устроился манекен для новой экспозиции.

Обезумевшие собаки, увидев более верный путь к спасению, не сговариваясь, изменили траекторию движения. Они снесли Никиту с манекеном, а идущий следом со второй коробкой водитель «Газели», отпрыгнув, приземлился на пятую точку самостоятельно.

Собаки, причитая в унисон, мчались прочь, на волю, подальше от неизвестного кошмара. В эти мгновения Мочалку впервые посетило сомнение в том, сколь надежно плечо, ниспосланное ей судьбой на закате дней. Басмач несся впереди огромными скачками как последний трус. Далеко позади раздавался нескончаемый, оглушительный женский визг.

…Обозванная многими неприличными словами, которые в ходу на всей российской территории, а вдобавок еще и теми, что присущи только поволжским диалектам, Мила сидела в уголке. Нахохлившись, она вытирала слезы обиды.

Она уже охрипла объяснять этим двум старым дурам, что вовсе не собиралась доводить их до инфаркта, а только хотела пошутить. А «две старые дуры» в это время дружно «умирали».

Люся демонстративно, как считала Мила, лила корвалол в граненый стакан в красивом подстаканнике, подаренном Никите коллективом на 23 февраля. Она при этом даже забыла спустить со лба очки, чтобы считать капли. Зоя, столь же демонстративно, дрожащими пальцами выковыривала из блистера таблетки валидола.

А Никита Михайлович в это время метался между двумя непримиримыми лагерями и пытался объяснить каждой стороне позицию стороны противной, хотя и так уже всем все было понятно. Наконец, он успешно завершил свою миссию миротворца, и наступил подходящий момент выкурить трубку мира. Как раз и чайник вскипел.

Мила вытащила из пакета торт, бутылку шампанского. И уже без помпы, на которую рассчитывала (и имела на то полное моральное право), учитывая остроту момента, наконец решилась продемонстрировать документ. Сертификат, из-за которого она три месяца проторчала в чужом городе, вдали от подруг и происходящих в родном городе событий.

Документ был загляденье – красивый, на плотной глянцевой бумаге, в желто-золотистых тонах.

Шампанское после пережитого всеми стресса оказалось кстати. Хотя, по мнению большинства, тут была бы гораздо более уместна бутылочка самогона Антонины Семеновны, чистого, без всяких добавок. Торт оказался вкусным невероятно, прямо из советских времен – надо же, где-то еще выпекают такую вкуснятину. Вскоре Мила была прощена.

Директор, помозговав, решил:

– Завтра я протяну проводку в подвал, и мы туда слазим еще раз, с инструментами. Говорите, доски выщерблены?

– Ну да, как будто их пытались отрывать топором! Больше нам Милка… то есть Людмила Ивановна не дала ничего рассмотреть!

– Девочки, вы опять? Да идите хоть сейчас, смотрите. Я вам не мешаю.

– А почему ты раньше приехала? Мы тебя и не ждем еще. И почему не сообщила? – переключились опять на вредительницу подруги.

– Раньше потому, что группа попалась сильная, мы курс закончили досрочно, да еще новогодние праздники надвигаются, чего там преподаватели будут с нами время вести? А без предупреждения – хотела вам сюрприз сделать!

– У тебя это получилось! – напомнила Люся.

Спиртное оказало на нее обычное действие и пробудило агрессию. Теперь уже и Зоя бросилась на помощь Никите – улаживать дипломатическими способами вновь разгорающийся конфликт.

– Люся, ну что ты!.. Хватит уже! Она же не со зла…

– Вы тут со всеми этими убийствами совсем с ума посходили, – взъерепенилась Мила, чутко уловив момент, что уже можно покачать права. – Жалобу на этого вашего Бурлакова напишу, что использует вас в своих целях, а у вас уже крыша едет!

– Сама такая! – напомнила Зоя.

– Давай-давай! – подзадорила Люся. – Лидкиного полку прибыло! Еще одна жалобщица.

Ее симпатия к капитану за последнее время снова окрепла, и Люся опять на полном серьезе обдумывала идею о возможном соседстве.

– И причем тут убийства?

– А вдруг там клад? Сама кладом сколько времени бредила!

– Гарик с Легостаевым вполне могли его найти. Стучали же зачем-то! Значит, стены простукивали. А потом Витек Гарика – того… Чтоб не делиться.

Мила высказала вслух догадку, которая уже брезжила и в головах подруг.

– Без тебя бы не догадались! И вообще, может, клад нашли еще до них.

Зоя Васильевна шустренько подложила Люське на тарелку еще кусок торта – авось, сладкое погасит эффект от шампанского, а Никита столь же оперативно подлил чаю в бокал. У Люси была интересная особенность организма – она не переносила, когда на тарелке оставалось что-то не съеденным. У нее просто в голове не укладывалось, что можно соскоблить еду в помойное ведро, и она на автомате начинала подъедать то, что ей подкладывали. По пословице: каждую крошку – в ладошку!

Правда, впрок это ей не шло, не в коня корм. Уж такая была у нее конституция.

– А кстати, – несмотря на трехмесячное отсутствие, в общем и целом Мила была в курсе последних криминальных новостей родного города, спасибо сотовой связи, – Убийцу Гарика арестовали, а этой медсестры, Оли? Ее – тоже Легостаев?

– Мы не знаем… Может, там и вообще убийства не было… Может, она сама на себя руки наложила.

– С чего бы это? – усмехнулась Люся. – Валя говорила, совсем на нее не похоже.

– Ну, может, от несчастной любви. Там вроде какой-то Леня…

– А помните, девочки, – проигнорировав присутствие Никиты как представителя мужского племени, сказала Мила, – года три-четыре назад в левобережье девочка тоже с шестого этажа недостроенного здания сбросилась, от несчастной любви? Весь город на ушах стоял!

– Да, я помню, – протянула Люся, – нежная такая, светловолосая, как фея. Фотографии во всех газетах были. Имя какое-то необычное, не Маша-Даша…

– Прямо тенденция у нынешних девиц – с этажей сбрасываться!

– Бэлла, – вспомнила Зоя. – А парня, из-за которого она руки на себя наложила, звали… – и округлившимися глазами посмотрела на присутствующих, – Леня!

– Нет, не Леня! – вмешалась Мила. – Девочка была точно Бэлла, я еще подумала, что Бэлла-то должна быть черненькой! А парня звали Леша, я точно помню!

– Какая разница, Леша или Леня?

– Не скажи! Леша – Алексей, Леня – Леонид!

И тут раздался стук в дверь, и в дверном проеме нарисовался замначальника уголовного розыска капитан Бурлаков, собственной персоной.

– Что за шум, а драки нет? – пошутил.

– Ой, – переполошился молодой директор, – простите ради бога, Вадим Сергеевич! Совсем зашился, забыл, что у нас с вами встреча.

– Ну, ничего страшного. Встретились все же. Так чего шумим? Такие милые, интеллигентные женщины… Какого Леню не поделили?

Выслушав бурный рассказ дам о Бэлле и Лене-Леше, капитан заметно призадумался. И вскоре заспешил, как-то сразу утратив интерес к беседе с Никитой.

О предполагаемом кладе все дружно промолчали. Да и чего раньше времени языками молоть! Может, там и нет ничего. Однако, уговаривая друг друга, что в подвале, скорее всего, ничего нет, чтоб не сглазить, каждый втайне надеялся на совершенно противоположное. Всех грела мысль о завтрашнем спуске в подвал, со всем снаряжением и такой представительной командой.

Вчетвером, с мужчиной – кого им бояться? А вдруг и правда, судьба посылает им шанс найти клад? Ведь в свое время Никита же находил в архивах какой-то туманный намек на его существование. Или это уже так бурно разыгралась их фантазия, и они в групповом своем помешательстве выдают желаемое за действительное?

Бурлаков и все-все-все

Они сидели ошеломленные и утратившие дар речи. Клад-таки существовал!

Когда Никита, приложив максимум усилий и потратив немало времени, отодрал проклятую доску, а потом и еще одну, верхнюю, и посветил фонариком, глазам кладоискателей предстала ниша. Не слишком широкая, так, с полметра, но высокая – на всю высоту подвала.

Скорее всего, параллельно основной, несущей кирпичной стене фундамента, гораздо позже была воздвигнута ложная, деревянная. Даже и не стена это была, а легкая перегородка, но сбитая крепко и основательно.

Вначале они ничего не увидели, ниша была пуста. Жестокое разочарование уже готово было охватить сердца дружного коллектива, но Никита сунулся в нишу и осветил мощным фонариком все ее углы. Затем полез целиком в обнаруженное отверстие – и исчез в правой его стороне.

Дамы совсем уж было собрались последовать за своим руководителем и предводителем, однако он недолго отсутствовал. Вскоре кряхтящий Никита показался из ниши обратно, толкая перед собой ящик, завернутый в тряпку.

Тряпка была – старый полусгнивший мешок, недавно кем-то потревоженный: разорванный едва ли не пополам. Впрочем, разорвать его труда не представляло, от ветхости грубая, прочная когда-то ткань теперь сама расползалась в руках.

Ящик оказался сундучком. Деревянным, обитым жестью. В дужках висел небольшой замок, старинный, тяжелый. Ключа не было, но это, собственно, никого и не удивило. Кто же, пряча клад, оставляет в замке ключ?!

Тут же выяснилось, что ключ и нужен-то был не особо: крышка сундука оказалась выдрана «с мясом», вместе с ржавыми петлями. Тот, кто настолько варварски заглядывал в сундучок, после воткнул небольшие гвоздики обратно в дырки, уложил крышку сверху, как была, а потом просто пристукнул кулаком.

Что тут долго описывать? Все же видели по телевизору, как находят клады в старинных московских и петербургских зданиях? Ну и чем Артюховск хуже? Только масштабами меньше, а люди-то зажиточные – везде одинаковы.

Артюховские купчихи были не лыком шиты, знали толк в украшениях. И имели, уж конечно, не по одному колечку, браслету и ожерелью. А у купцов не вся наличность находилась в кошелях в виде бумажных денег. Или в чем там они ее хранили? У Тихановича, например, для этих целей тяжелые коричневые с желтизной червонцы с мужским портретом и вычурной круговой надписью «Императоръ и самодержецъ всеросс.», были бережно уложены во внушительного вида кожаный кисет.

Никита, вытолкав из ниши сундучок и отдав его на инспекцию женщинам, скрылся опять, теперь уже в левой стороне. И выполз назад тем же манером, толкая перед собой еще один мешок, близнец предыдущего.

С этим мешком тоже не поцеремонились, он был разорван, а крышка находящегося в нем сундука сорвана. В этом сундучке было уложено до самой крышки различное столовое серебро, несколько портсигаров, пара затейливых многорожковых подсвечников…

Все это великолепие не сверкало и не сияло благородным блеском, как это бывает в приключенческих кинофильмах. То ли было мало света фонариков и одинокой лампы «сороковки», которую зажгли в подвале, сцепив в один шнур все найденные удлиннители. То ли металл поблек и потускнел за столетие, проведенное во мраке и сырости.

То, что было уложено в первом сундуке, дамы успели подробно рассмотреть. Правда, только верхний слой, запустить ручонки вглубь им помешало возвращение из ниши Никиты со вторым сундуком. И на содержимое этого сундука им не дали взглянуть даже одним глазком.

Конечно, дамы ринулись к сундуку сразу же, да Никита вдруг резко стал Никитой Михайловичем и лихо проявил директорский норов.

– Стоять! – сказал он очень громко («Вот это заорал!» – подумали дамы), и все в испуге замерли. Подобного тона пожилым подругам не приходилось слышать от молодого интеллигентного Никиты Михайловича никогда.

Директор музея медленно сунул руку в карман. Под напряженными взглядами достал телефон, отошел подальше и, набрав номер, сказал в трубку:

– Вадим Сергеевич? Да, это я. Мы тут в подвале клад нашли. Надо, наверное, как-то это правильно оформить, а мне раньше не приходилось с кладами дела иметь. Подскажите, какие мои дальнейшие действия?

Из трубки донеслось на повышенных тонах «бу-бу-бу». Выслушав, Никита Михайлович сказал:

– Он представляет собой два небольших сундука. Открытых. Нет, не мы – их вскрывали до нас, и явно второпях, обе крышки сорваны с петель.

Трубка продолжала бубнить, постепенно переходя на все более высокие ноты. Стали различимы даже отдельные слова, и были они весьма нелицеприятны. Мирюгин пронзительно взглянул на женщин.

– Нет, мы к ним не прикасались… Почти не прикасались. Наверное, какие-то следы остались. Да. Нет… Да, мы тут похулиганили маленько, но, может, какие-то все же остались?

И, еще послушав несшийся из трубки ор:

– Хорошо, ждем. Да, мы все здесь. Вчетвером. Конечно-конечно, за ними я пригляжу.

Вот так и получилось, что увидеть сокровища женщинам довелось только мельком, с появлением Бурлакова и еще целой кучи каких-то товарищей в форме и в штатском.

События неслись, как снежный ком с горы. Едва прозвучало имя Беллы, у Бурлакова словно вспышкой озарило память. Он вспомнил и историю четырехгодичной давности, и кого напоминал ему плотник из строительной бригады Леонид Юдин.

Он, конечно, здорово изменился и мало напоминал тщедушного, насмерть перепуганного прыщавого юнца, абсолютно не соответствовавшего роли коварного соблазнителя. Но все-таки не до такой степени, чтобы его нельзя было узнать.

Недаром капитана сверлила мысль, что они когда-то пересекались. Неужели история повторяется? В свете минувшего, пожалуй, и можно было бы поверить в версию, что Ольга Крохмалева покончила с собой из-за несчастной любви к этому доморощенному плейбою… Если бы не отсутствие следов обуви как на лестнице, так и в комнате, с неогороженного балкона которой она выбросилась. И бесследное исчезновение телефона, и сумочки со всеми женскими «причиндалами».

Вел Юдин себя уже менее уверенно, чем во время первого опроса строительной бригады. Тогда он не нервничал и, как и все члены бригады, твердил, что абсолютно не в курсе произошедшей трагедии. С девушкой якобы не был знаком.

Сейчас он не был так спокоен, что-то чувствовал. Но и теперь Леонид повторял то же, что и раньше: с Крохмалевой знаком не был.

С него взяли подписку о невыезде. В его телефоне никаких контактов с Олей зафиксировано не было. Конечно, звонки можно было удалить, но, судя по количеству звонков, телефон заработал совсем недавно, хотя вид имел далеко не новехонького аппарата.

Кстати… С какой стати Алексей Ситников превратился в Леонида Юдина?

Началось великое оперское хождение. Паспортный отдел миграционной службы подтвердил, что три года назад Ситников Алексей Алексеевич сменил имя и фамилию, стал Юдиным Леонидом Алексеевичем. Даже мотивировка в заявлении была: не хотел носить фамилию отца, который его не растил. Вроде бы как по этой причине парень взял девичью фамилию матери, которую любил безмерно. Одинаково звучащие имя и отчество счел неблагозвучными и тоже слегка подкорректировал.

Новая sim-карта была зарегистрирована на имя Юдина Леонида Алексеевича всего две недели назад. Но лейтенанту Лысенко удалось-таки выбить без всяких судебных решений и бумаг от следователя данные из другого оператора, у которого телефон Леонида Алексеевича был зарегистрирован прежде.

Владелец телефона, то бишь сам Леонид Алексеевич, объяснил смену оператора тем, что прежний его перестал устраивать качеством связи. Настоящая причина вскрылась, когда Лысенко притащил распечатку звонков за предыдущий месяц. Номера трех телефонов фигурировали в ней особенно часто: Киры Журавлевой, Ольги Крохмалевой и Виктора Легостаева.

Бурлаков навестил в СИЗО ожидавшую суда Киру, выложил на стол перед ней фотографию Юдина.

– Вы знакомы с этим человеком?

Девушка побледнела, испытующе взглянула на следователя.

– Встречались…

– Его имя?

– А то вы не знаете!

– Имя, Кира!

– Леонид… Юдин.

– Как часто вы встречались? Когда?

– Ну… несколько раз…

– Какие отношения вас связывали?

– Да никакие! Просто знакомый.

– Судя по частым телефонным переговорам, не просто знакомый.

– Ну, даже если и не просто знакомый, это не имеет отношения к тому, что произошло со мной. Я не собираюсь его никуда впутывать.

– И не надо, – вздохнул Бурлаков, – он сам достаточно впутался.

– О чем вы?

Капитан выложил на стол еще одну фотографию.

– Вам знакома эта девушка?

– Нет. А кто это?

– Это Ольга Крохмалева, медсестра больницы имени Пирогова. Судя по всему, у Юдина с ней протекал роман параллельно с вами.

– Вы врете!

– А смысл?.. Увы, нет.

– Этого не может быть!

– Но это так, Кира.

– Он же клялся мне в любви, говорил, что такой девушки, как я, он еще не встречал! Говорил, что мы поженимся!

– Насколько мне известно, он говорил это не только вам, да и не только Ольге. У него богатый список любимых и единственных.

Киру душили рыдания. Бурлакову было безмерно жаль ее, несмотря на все, ею содеянное. Ведь девчонка, по сути, соплячка. Что хорошего она видела в этой жизни?! А тут жизнь нанесла ей еще один удар, после которого она уже оправится не скоро. К сожалению, других шансов не предвидится: вскоре зона и успокоит, и просветит, и отшлифует характер.

– Кира, мне нужно знать. Это из-за него вы пошли на преступление?

– Да. Да, из-за него… Но только это я сама все придумала! – она все еще продолжала его выгораживать. – У него тяжело больна мать, из-за этого мы и пожениться не могли, и встречаться у него дома.

Я ему как-то рассказала про Юльку. Эта овца все повторяла: «Вот бы ты была парнем, мы бы и пожениться могли!». Прилипла, как репей! А Леня сказал, смеясь, что мечта ее несбыточна, потому что больших денег стоит. И слава Богу, мол, что я останусь девушкой – для него, потому что он – натурал.

Я сказала тогда, что за деньгами дело не станет – у Юлькиной бабки их куры не клюют, она самогоном торгует. И для внучки не пожалеет, если как следует попросить. А Леня сказал: «Ну почему так? Я пашу, как трактор, и не могу скопить матери на операцию, а Юлькина бабка людей спаивает, и у нее денег не меряно. И никто ее не наказывает – ни Бог, ни менты!»

– И вы решили взять на себя миссию Бога? Или все-таки полиции?

– Я не хотела ее убивать, честное слово! Я думала, она испугается и даст денег, а выдавать нас не будет ради Юльки.

– Юдин знал о ваших планах?

– Нет… Хотя мог догадываться. Я намекала, что скоро он сможет прооперировать свою мать.

– Думаю, он очень даже догадывался. И что – он?

– Он говорил, что матери становится хуже, и операция нужна срочно. Время уходит.

– То есть, подталкивал вас, наводил на мысль.

– Нет! Он не поэтому! У него же мать!

– Кира! Мать его умерла давно, никакая операция ей не требовалась. Он просто провоцировал вас. Использовал.

– Но зачем?

– Из-за денег, Кира, из-за денег! Вы звонили ему после нападения на Антонину Семеновну?

– Да. После вашего звонка. А он сказал, что я дура, что он меня ни о чем подобном не просил, чтобы сама выпутывалась. И чтобы не вздумала его впутывать, удалила все его звонки, если хочу, чтобы он меня дождался с зоны.

– Даже так? Ждать обещал? Вот уж действительно… – Бурлаков не договорил.

– Но почему? Зачем это все? Зачем ему деньги?

– Пока не знаю. Думаю, здесь тот простой случай, когда аппетит приходит во время еды. Последний вопрос, Кира: где же вы все-таки встречались, раз дома у него было нельзя, якобы из-за больной матери?

– Он работает в больнице. Они там строят новый корпус. Он иногда подпаивал сторожа, и тот уходил спать в другую комнату, а бендежку оставлял в наше распоряжение.

– Что ж, это я и предполагал услышать.

– А можно мне спросить? Он… где? Что с ним, почему вы меня о нем расспрашиваете? И эта девушка. Они… вместе?

– Нет. Девушка мертва. Больше я пока вам ничего сказать не могу.

Припертый к стене сторож признался, что факты имели место. Но именно в день гибели медсестры он не уступал бендежку со своим скромным ложем Леониду Юдину. Ленька и не просил.

Помявшись, сторож добавил:

– Полторашку пива он мне в тот день принес… Я выпил и отключился.

– В честь чего же?

– Ну, из уважения… Он и раньше иногда приносил.

– Он вам платил?

– Ну… чисто символически…

Нет, девок его сторож не видел ни разу, в опознании не поможет – Ленька выпроваживал его заранее.

– А как же потом они запирали дверь, когда уходили? Будили вас?

– Так у него ключ был от входной двери. У нас под крылечком, в условленном месте, связка с дубликатами лежит. Запирал меня и оставлял там. А у меня – свой.

– Зачем – связка с дубликатами?

– На случай, если мастер сильно задерживается. Привезут стройматериалы – надо срочно разгрузить, да по этажам разнести. Да и чего ж рабочим время терять, его дожидаючи?

…Ай да мастер! Вот это конспирация: зачем человеку лишние неприятности, тем более, со стороны закона! Ну что ж, он свое получит.

На предъявленную распечатку звонков Юдин прореагировал, как и следовало ожидать. Он не был растерян, проработал варианты заранее.

Ну да, был знаком с обеими. С Кирой у них были близкие отношения, но ведь про Киру у него и не спрашивали. С Ольгой – так, шапочное знакомство, ничего между ними не было. Скрыл этот факт, поскольку не хотел быть замешанным в криминальную историю.

– А почему вы сменили имя и фамилию?

Парень объяснения придерживался того же, что и в заявлении в паспортную службу.

– А не по той ли причине, чтобы поскорее забылась история с гибелью Бэллы Мальцевой и вашей к ней причастности?

– Мою причастность никто не доказал! – вскинулся парень. – При чем тут гибель Бэллы?

– Так, может, и Крохмалева прыгнула с шестого этажа из-за неразделенной любви к вам?

– Может быть, откуда мне знать? Не было никакой любви, с моей стороны. И даже близких отношений не было. Я же не виноват, что эти дурочки ко мне липнут! – в его голосе прозвучало самодовольство.

– А вы никаких усилий к этому не прикладываете?

– Никаких! Ну, почти никаких, – кокетничал даже перед полицейским артюховский Мистер Неотразимость.

– Ключ от входной двери в подъезд вы ей, случайно, не давали? Облегчить, так сказать, задачу?

– С какой стати? На что вы намекаете?! Да про эти ключи многие знали, когда рабочие их брали или назад клали, особо не шифровались, кто угодно мог видеть. Что там воровать – в пустых подъездах?

– Хотите сказать, что Крохмалева сама могла взять ключ? Куда же он потом делся?

– Почему нет, могла. Откуда я знаю? Я с ней не слишком церемонился. Достала своей любовью!

Пожалуй, гнев свой он слишком утрировал. Переигрывал слегка.

– Что ж вы с Кирой-то Журавлевой так? Открестились? Для вас ведь девушка старалась. Для вашей больной матери.

Парень сморщился, как от зубной боли.

– Врет она все! Ничего я у нее не просил, тем более, что мать моя умерла. А она этого не знает, вот и выдумывает, выкручивается. С больной головы – на здоровую! Жучара хитромудрая.

– Грубо, Юдин! Грубо, неубедительно… и мерзко. Ну, хорошо. А какие отношения связывают вас с Виктором Ивановичем Легостаевым?

Пауза затянулась.

– Он мой крестный. А что?

Нет, Бурлакову не показалось: парень струхнул.

Потом был новый допрос Легостаева. Уже с адвокатом и следователем, все по форме.

Войдя в кабинет, тот не мог не обратить внимания на лысенковский стол, обычно девственно чистый, а сегодня сдвинутый к центру. Стол горбился непропорциональным бугром, накрытым куском пестрой ткани.

– Легостаев, так вы совершенно не помните, кто помогал вам тащить к колодцу Херсонского?

– Не помню!

– И то, что сынком вы называли вашего крестника Леонида Юдина? Вернее, Алексея Ситникова. Тоже не помните?

– Ну, называл… И его тоже.

– А не он ли помогал вам тащить Херсонского?

– Нет!!! Не было там Леньки!

– То есть, что его там не было, вы помните точно?

– Это помню.

– Жаль, если так. А то у нас есть свидетели, которые видели вас. И утверждают, что даже со спины могли бы узнать тех, кто тащил!

Блефовал Бурлаков. Кира и компания вряд ли бы узнали этих двоих. Сумеречно было. Да и они, увидев, что не одни на улице, скрылись во дворе, от глаз подальше.

– Да пусть утверждают! Как они могут узнать, если Леньки там не было?

Надо же, абсолютно уверен в себе. Похоже, Леньки там действительно не было. Кто тогда?

– Виктор Иванович, вы с Херсонским занимались очисткой подвала музея. Расскажите подробнее про это.

– А что рассказывать? Выносили барахло на улицу. Вернее, под навес, там его работники музея разбирали да сортировали. Потом мы грузили на машину – на мусорку вывозить.

– Вам для этого нужны были инструменты? Молоток, к примеру, топор?

– Ну, а как же? Разбивать всякие старые ящики, их же целиком не погрузишь в машину.

– Но разбивали вы их уже на улице?

– Ну…

– А вот работники музея утверждают, что вы, наоборот, в подвале инструментом шумели. Особенно когда Херсонский уходил домой после дежурства. Вы там что, стены чинили?

– Так нам же директор велел кладку проверить на крепость, не повываливались ли где кирпичи… Они там, вроде, канализацию собрались обустраивать.

– А деревянную перегородку вы тоже проверили?

– Ну… Кое-где обшивка отстала…

Паузы становились все длиннее, из-под тяжелых век Легостаев все чаще постреливал испытующим взглядом то на следователя, то на Бурлакова, то на прикрытый тканью стол.

Еще немного поваляли ваньку, и наконец, Бурлакову надоело. Он подошел к лысенковскому столу, позвал:

– Виктор Иванович, подойдите сюда, взгляните, – и сдернул пеструю простыню. – Не из-за этого ли погиб Херсонский?

– Я не… не знаю… Понятия не имею, что это.

– Это то, что вы искали в подвале музея. И нашли. И с Херсонским не поделили.

– Нет! Я это все в первый раз вижу. Я ничего не знаю!

– Да прекращайте, Легостаев! Все вы знаете. На сундуках полно ваших отпечатков.

У старинных зданий есть свойство – рождать в людских головах фантазии. Привидения, клады, легенды…

Когда Легостаев впервые появился во дворе терема, он не стал исключением. Тем более, что по городу спокон веку бродила легенда про клад купца Тихановича. Это была фишка Артюховска. Городишко маленький, должны же у него быть какие-то достопримечательности, кроме деревянной архитектуры да воблы, которой в Волге почти уже и не осталось?

В комнаты ему доступа не было, а вот просторный подвал, забитый, правда, до отказа всякой скопленной за век житейской рухлядью, поступил в его полное распоряжение. Тем более, был повод стены простучать – приказ директора, на предмет проверки прочности кладки.

Сроками их не ограничивали – договор был на сдельную оплату, а не на почасовую. Когда очистили подход к стенам, Легостаев с энтузиазмом взялся за дело, а Гарик все посмеивался:

– Таким, как мы с тобой, судьба подарков не посылает. Мы на хлебушко ручками должны зарабатывать.

– А вдруг?.. Неужели тебе без разницы?

– Я свой подарок от судьбы уже получил!

– Это Лидку, что ли?!

– Ее… Лиду! – Гарик щурился счастливо, как кот, объевшийся сметаной.

Он часто выходил на перекуры, то есть просто отдохнуть, поскольку давно уже бросил курить. Потаскай-ка ящики по крутой лестнице! Это в подвал по одной вещичке десятилетиями сносили… Интеллигент, что вы хотите, да и образ жизни здоровье подкосил.

Витек же всю жизнь ручками вкалывал, на воздухе, да и пил меньше. Основной рабочей силой в их тандеме был он, Легостаев. И, обстучав добросовестно и безрезультатно кирпичные стены, – отовсюду шел одинаковый глуховатый звук – до деревянной он добрался, когда Гарик вышел во двор на очередной перекур.

По доскам стучи – не стучи, ничего не поймешь. Тем более, что доска толстая, пластина из лиственницы. А тайник, по логике, вполне мог быть там. Иначе с чего это среди трех кирпичных стен затесалась одна деревянная?

Когда Гарик после очередного дежурства ушел домой поспать, Виктор сразу приступил к делу, чтобы Херсонский не помешал отдирать доски. Он уперто шел, как будто на чей-то зов. Тогда он думал – Бог ему помогает, и только теперь стало понятно, что черт его искушал.

Он все успел до возвращения Гарика. И, матерясь, чертыхаясь, доску отодрать, а потом и еще одну, и слазить в образовавшуюся щель – обследовать нишу. Потом приладил доски на место, чтобы напарник ничего не заметил.

Гарик был не любопытен, интеллигент, одно слово. Легостаев ему ничего не сказал. Он еще сам не знал, что лежит в обнаруженных двух сундуках, так чего раньше времени языком молоть?

Он представлял, как вскроет эти сундуки, полные – чего? Драгоценностей, золотых монет, а то и слитков?.. Как подзовет вернувшегося бестолкового своего напарника и откинет крышки с сундуков, а там!.. И, не скрывая торжества, скажет «ну, а ты не верил!», и будет с чувством превосходства поглядывать на очумевшего Гарика.

Еле пережил два бесконечно тянувшихся дня, когда Херсонский не дежурил, и они вдвоем работали полный рабочий день, без его уходов на отсып. Потом дождаться не мог его дежурства и того момента, когда уйдет домой – позавтракать и поспать пару-тройку часиков. Он ведь, блаженный, добросовестно бдил всю ночь, охраняя музейное добро, никому не нужное. Книжки читал во время дежурств.

И вот момент настал, сундуки были вытащены из схрона, ветхие мешки разорваны, а крышки с мясом выдраны вместе с петлями. И у Витька не иначе как помутился разум.

Мысли заметались: ну вот увидит это все Гарик, и тут же побежит звать своих теток и директора. А какое к этому они имеют отношение? Этот дом им достался по счастливой случайности, они его два года обживали, и ни одному не доперло поискать, как следует, пошуровать в доме.

Где же и искать клады, как не в старинных купеческих зданиях, раз в Артюховске князья да графы сроду не водились? Так нет же, ждали прихода его, Виктора Легостаева! А теперь делиться с ними положенными процентами, а то и вообще ничего не получить? Получается, они с Гариком на пару клад нашли, но он-то, Витек, к этому дому никакого отношения не имеет!

Легостаев был невеликим знатоком по части кладов исвязанных с ним юридических тонкостей. Знал, что по старым советским законам полагалось нашедшему четверть стоимость, но как-то оно сейчас? И сколько это? И положено ли?

Он затащил сундуки назад, приладил доски и решил обдумать ситуацию. Время на обдумывание еще имелось, хотя работа шла к завершению. Чем больше он размышлял, тем больше склонялся к мысли, что не стоит предавать широкой гласности свою находку.

Золотых слитков сверху не наблюдалось, а то, что имелось, вполне можно постепенно распространить по скупкам да перекупщикам на рынках. Они чуть ли не за рукава хватают, в областном городе, конечно, не здесь.

Тут он надеялся на помощь своего смышленого и продвинутого крестника. Сынок – дитя своего времени, в нынешней обстановке прекрасно разбирается, и компьютер у него имеется, может, дельное что-то присоветует. В конце концов, можно их с Ленькой домишки продать и уехать куда-нибудь, начать новую прекрасную жизнь. С чистого листа, так сказать. Ленька только и мечтает об этом.

Но как вынести ящики из подвала и увезти их?! Он упустил время: Гарик, как конь, почуявший родное стойло, стремился поскорее с работой покончить, даже перекуры сократил. А тут и расчет подоспел. Другого выхода не было, как его посвятить.

Виктор пришел в музей рано утром, к окончанию дежурства Гарика – тот уже собирался уходить. Завел песню про свою благодарность, показал бутылку беленькой, Херсонский, как и следовало ожидать, усмехнулся, покачал отрицательно головой.

– Ну, тогда хоть чайку давай попьем, не обижай меня.

– Чайку давай!

Виктор вытащил кулек с шоколадными дорогими конфетами – Гарик был сладкоежкой, как все алкоголики, и бывшие, и настоящие. Вынул пару пирожных, вытащил термос с крепко заваренным чаем, почти чифирем, чтобы Гарик не сразу почувствовал за горечью заварки вкус спирта, добавленного в термос.

О том, что Витек пьет экстракрепкий чай, почти заварку, Гарик знал, и почти черному его цвету не удивился. Но плеснул себе в чашку кипяченой водички из чайника, разбавляя. Впрочем, той мизерной дозы спирта, что попала в чашку, ему для начала, после крайне долгого воздержания, было вполне достаточно.

Но и этим Легостаев не ограничился. Как опытный шпион, откуда что взялось, дома он подготовил из «коньячных» конфет другую «отраву». Одноразовым шприцем с толстой иголкой прямо через фантики он накачал каждую конфетку чистым спиртом. Гарик еще поржал, что крепость конфет скоро достигнет градуса водки и выведет их в разряд «детям до шестнадцати». Но тут же сунул в рот вторую, и глаза у него заблестели.

Угощения хватило, чтобы Гарик «поплыл». Вскоре он заявил, что имеет право в кои-то веки расслабиться после работы. Хоть раз в жизни, тем более, на природе. Правда, он все порывался позвонить жене, но не мог найти телефон, который куда-то задевался. Легостаев знал, куда именно.

Увы, в маршрутке к ним присоединился сосед по даче. Не то, чтобы ближний, но на даче все соседи, и дальние, и ближние. Он просто прилип, как репей, и невозможно было от него отделаться. Пригласил к себе, у него там и обогрев, и выпить-закусить найдется. Давно, мол, не сидел в приятной компании.

Сидевший как на иголках Легостаев еле дождался момента, когда сосед – да, Зварыкин его фамилия, зовут Сергеем, – выйдет во двор перекурить да по малой надобности. Он хотел переговорить с Гариком, пока тот совсем не окосел и еще соображал. С пьяным разве можно решить такое серьезное дело?

Но уже и окосевшего, уговорить Гарика оказалось совершенно невозможно. Он слушать не хотел никаких резонов. Разгорячившийся Легостаев сам не заметил как беседа их стала вестись на высоких тонах, а прервал ее только вернувшийся с улицы Зварыкин.

Едва войдя в комнату, он буром попер на Гарика. Оказывается, у него давно был на него зуб – когда-то жена Сергея бегала к Гарику и даже хотела уйти к нему совсем. Легостаев как самый трезвый видел, что градус конфликта растет. Он все гадал, пора вмешаться или обождать, но тут все внезапно решилось само собой.

Хозяин со всей дури, а дури там было немало, огрел гостя табуреткой по голове. Ветхая, прослужившая не одно десятилетие табуретка рассыпалась, но удара в висок оказалось достаточно. Гарик рухнул на пол.

А потом Зварыкин еще и пригрозил Легостаеву, что с ним будет то же самое, если он не поможет утащить тело подальше от дома, в поле.

– Вы и помогли?

– Ну да… А там нашли колодец… Туда и сбросили…

– А потом?

– Потом, когда вернулись, Зварыкин сказал, что все слышал. Что, если бы он Херсонского не убил, тот бы меня выдал, и тогда не видать мне клада, как своих ушей. А так – проблема решена, его там никогда не найдут, а мы все поделим поровну. Типа, он свои пятьдесят процентов сполна отработал. Сказал, что так сильно его ненавидел… Что собаке – собачья смерть.

– С чего же он тогда вас так зазывал к себе, если ненавидел? С какой целью?

– Не знаю. Может быть, он с самого начала все планировал? Он же страшный человек, я это только потом понял. Я испугался. Он сказал, что и меня прибьет, если я вздумаю идти на попятный. Да и прибил бы, он ведь сидел уже по сто четырнадцатой, по-пьяни забил кого-то до смерти. Не сам, он шел за соучастие, поэтому ему не много и дали.

– Чего ж он вас не прибил сразу, такой страшный человек?

– А как бы он без меня добрался к сундукам?

– Ну хорошо, допустим. Как вы собирались вывозить сундуки?

– Я бы попытался устроиться сторожем на место Херсонского. Директор брал только людей знакомых, а меня-то он уже знал. Думаю, не отказал бы. Но потом Гарика нашли…

– Как вы проникли в больницу?

– Я? В больницу? Зачем?

– Ну как зачем? Добивать Херсонского.

– Да разве ж это я? Гарик же мой друг. Нет, я бы не смог!

– Ой ли? В колодец бросить смог!

– Там другое. Там я думал, он уже мертвый!

– Тогда кто был в больнице?

– Да Зварыкин же! Ему ведь вообще не проблема, он санитаром в травматологии работает, на первом этаже. А Гарик лежал на втором. У них там даже ключи общие, дежурные врачи и медсестры все время с этажа на этаж бегают – помогают друг другу, когда вызов к тяжелым, да к экстренным.

– Зварыкин вам это все сам рассказал?

– Ну да. Он как-то узнал, где меня искать. И потом несколько раз приходил. Проверял, наверное, не сбежал ли я. Обсуждал, как клад вывозить будем.

– Ну и как же?

– Ну я-то не мог, я в розыске. Зварыкин хотел сам устроиться сторожем. А если бы не вышло – подкатиться к музейной тетке. Гарик говорил, она одинокая. У старух сейчас мода – с молодыми жить.

Бедная Зоя Васильевна! Не ведала, какие сети плелись вокруг нее. Может, и не стоит ее посвящать – поберечь пожилые нервы?

…Зварыкин на очной ставке с Легостаевым сказал, хищно осклабившись:

– Сдал, крыса? Ничего, попомнишь! Что ж, думаешь, я твоего поганца не потяну за собой? Даже не мечтай! И он свое получит, и ты тоже! Ходи теперь и оглядывайся. Я выйду, я вам еще раздам, всем сестрам – по серьгам!

* * *

Когда Легостаев обнаружил сундуки, он решил до времени не посвящать крестника в происходящее, и уж тем более – в историю с Гариком. Ну, а когда пришлось, так сказать, уйти в подполье, затаиться, то позвонил, предупредил, чтобы встреч пока не искал и сам не звонил.

Ленька встревожился, пристал с расспросами. Виктор не удержался и намекнул крестнику на грядущие счастливые перемены в их жизни, но предупредил, чтоб тот помалкивал.

– Я сам проявлюсь, когда время придет. Продадим свои хибары, уедем куда-нибудь на юг, к морю. Купим коттедж, будем жить припеваючи! Девчонок там симпатичных уйма, а хочешь – отсюда какую-нибудь козочку с собой возьми. Только путевую, не дуру и не лахудру какую-нибудь ленивую, чтобы дом вела!

Ленька как-то обмолвился, что недавно познакомился с медсестричкой из нейрохирургии, из сельских.

Вот только Зварыкин знал, где он укрывается. Потом, когда Гарика каким-то чудом нашли, и выходили, и даже перевели из реанимации в послеоперационную палату – Зварыкин явился к Легостаеву чернее тучи.

– Хана тебе! – сказал. – Херсонский на поправку пошел.

– Почему это мне? А тебе? – позеленел Витек.

– Потому что это ты его, а я только тащить помогал. За сокрытие много не дают!

– Как это – я? Ты совсем оборзел? Да иди ты знаешь, куда? Если возьмут, тоже молчать не буду!

– А мне плевать. Твое слово против моего, свидетелей нет. У тебя мотив, ты про клад хотел смолчать. А у меня – подумаешь, жена изменила сто лет назад! Я что ж, из мести его решил убить? Не смеши людей, кто в такое поверит! А вот ты – сумеешь отбрехаться?

У Виктора челюсть отвалилась:

– Ах ты гад!

Зварыкин захохотал и предусмотрительно выставил левое плечо вперед, чтобы боксерским ударом встретить Легостаева, если надумает кинуться.

– Хочешь жить – умей вертеться. Но выход есть. Крестник твой. Уж не знаю, что в нем девки находят. Срочно пусть знакомится с какой-нибудь санитаркой из нашего блока. И в ближайшее ночное дежурство пусть вызовет ее куда-нибудь. Пообжиматься на нижней площадке у подвала. И чтоб подольше, чтобы она ослепла и оглохла на время.

– Да ты чего? Такие знакомства за один вечер не заводятся! Какая дура пойдет с посторонним?

– А ты убеди его, что надо постараться. Подумаешь, делов-то, ему только в охотку. А ведь грязную работу опять мне придется делать. Даже не знаю, стоит ли оно того? Может, проще тебя замочить? И твоего сынка? Тогда все мне достанется!

Он снова злобно заржал.

– Расслабься, шучу! Ты, кстати, не растрепал крестничку про клад?

– Нет! – обмер Легостаев.

Санитар похлопал Витька по плечу:

– Ну и хорошо. Не боись, теперь у нас все пучком будет! Но помни: пойдешь на попятную – смотри у меня! Я на все пойду, ты понял? И при этом тебя не обижаю, как договаривались – все пополам. Хотя, конечно, это не по справедливости… Ну, там посмотрим. Я – человек чести! – и ухмыльнулся мерзко.

Он сегодня был расположен к шуткам.

Легостаев озвучил свою просьбу крестнику в тот же день:

– Тюрьма мне грозит, Леня!

Больше тюрьмы, однако, он боялся Зварыкина. Настолько струхнул, что впутал в историю и Леньку. Того, правда, долго уговаривать не пришлось – то ли не въехал, во что впутывается, то ли уж очень хотел помочь бате, так он называл крестного, – единственному человеку, от которого видел в жизни что-то хорошее.

А может, уже грела его мечта о новой прекрасной жизни, картины которой рисовал ему батя, и шумел в ушах океанский прибой?

Леонид, разогревая Олю поцелуями, сам увлекся, и опомнились они только тогда, когда сверху понесся нечеловеческий вой и поднялся переполох. Оля, вырвавшись из его объятий, пулей понеслась в отделение. В этот раз спасительного чуда с Гариком Херсонским не случилось.

А потом Оля начала истерить. Упаси боже, она ни в чем Леню не подозревала, но ее больная совесть отравляла ей существование. На какое-то время его ласковые уговоры, разумные аргументы, жаркие поцелуи глушили ее решимость. Но и совсем она не оставляла идею пойти в полицию и признаться, что ее не было в отделении, когда туда проник посторонний. Который, надо полагать, был совсем не посторонним, поскольку прекрасно ориентировался в обстановке и обстоятельствах.

Оля считала, что она в некотором роде соучастница убийства Игоря Юрьевича Херсонского. Наконец, в ее влюбленную головку начало закрадываться подозрение, что и Леня не просто так отговаривает ее от признания, и не по простой нелепой случайности именно в то ночное дежурство он вызвал ее на свидание.

Она гнала от себя эти мысли, но Леня ловил на себе ее задумчивые взгляды и начинал тревожиться. А затревожившись, он нарушил запрет бати и позвонил ему.

Батя, переполошившись в свою очередь, позвонил Зварыкину. Все закручивалось в такой тугой узел, что развязать его становилось невозможным.

– Я же говорил! – рыкнул Зварыкин. – Чего резину тянете?

В тот же день Зварыкин встретился с Леней и сказал:

– Что хочешь пой своей пташке, но чтоб сегодня вечером она пришла к тебе на свидание. Только не белым днем, и не в кафешку какую-нибудь. Давай вечером попозже, к тому корпусу, который строите. И открой дверь в подъезд, что с торца.

– Зачем? – спросил Юдин, надеясь не услышать того единственного ответа, который был очевиден.

– Тебе как, на пальцах объяснить или сам дотумкаешь? Большой уже мальчик! – издевательски ухмыльнулся санитар. – Вляпались вы со своим батей, так уж не дергайтесь. Делай то, что тебе велено. А то жить вам красиво хочется, а на расплату жидковаты оба. Приведи девку в подъезд, остальное тебя не касается.

Оля пришла нарядная, взволнованная. Встречавший ее на остановке Леня, смущаясь, сказал, что обстоятельства изменились, он не может пригласить ее к себе домой. Сторож просил его подежурить негласно, у него дома какой-то форс-мажор, а они в дружеских отношениях, нельзя отказать. Ему страшно неловко, но, если Оля не против, он постарается превратить бендежку на время ее визита в сказочный дворец.

Хотя некоторое чувство разочарования имело место, Оля не была против. В конце концов, какая разница, днем раньше или позже она увидит дом любимого?

Они подошли к строящемуся больничному корпусу уже в темноте. В бендежке горел свет, и глухо доносилась песня «Ах, какая женщина!» Должно быть, работал переносной телевизор, Леня его почему-то не выключил. Любимый обнял ее, прошептал:

– Хочешь, я покажу тебе звезды?

– С ума сошел, – засмеялась Оля. – Какие звезды – небо все в тучах?

– Если подняться повыше, их можно увидеть, ты разве не знала? Хочешь, я покажу тебе нашу с тобой звезду? Ее хорошо видно.

Не слишком Оле хотелось тащиться в темноте куда-то наверх, хоть Леня и запасся фонариком. Но она не хотела показаться любимому скучной неромантичной девушкой.

Они поднимались по лестнице все выше, девушка уже утомилась, да и Леня дышал тяжело. Наконец, остановились.

Леня, открыв дверь, подвел Олю к бетонной плите, выступающей из стены, – будущему балкону, еще не огороженному перилами.

– Смотри! – сказал. И отступил вбок, гася фонарик.

Она, задрав голову к небу, не почувствовала, что из кромешной тьмы выдвигается высокая коренастая мужская фигура. От сильного толчка девушка, захлебываясь криком, полетела вниз.

Уронив фонарик, поскуливая, Леня мчался вниз по темным лестничным пролетам, норовя свернуть себе шею. Его преследовал уже смолкнувший крик Оли.

Только чудом не переломав себе ног, он выскочил на улицу через дыру в заборе, про которую знали все работники больницы и больные. Там пошел шустро, с трудом удерживаясь от бега и проклиная всех на свете, начиная с крестного.

В какую историю он его втянул! Будь проклят и он, и его клад с грядущей распрекрасной жизнью!

Зварыкин, чертыхаясь и пятясь, подсвечивая фонариком, вытирал какой-то ветошью следы двух пар обуви. Невозможно было в темноте разобрать, где чьи следы! Что ботинки этого слизняка, что сапоги девицы, следы были по размеру одинаковые.

Вообще, предполагалось вытереть только следы паршивца, оформив все как самоубийство. Благо, опыт у этого доморощенного донжуана по части девичьих самоубийств уже был. Тьфу, куда эти дуры смотрят!

Сам Зварыкин предусмотрительно поднялся наверх в носках, ботинки были у него в полиэтиленовом пакете, а обулся он уже внизу, на асфальте. Ветошь сунул в пакет из-под ботинок.

Как оно теперь все пойдет? Не сдулись бы да не раскололись эти два придурка-родственничка. Испортят дело в самом конце, когда оно почти сделано.

Он еще подошел к телу, посветил. Подтянул к себе отлетевшую в сторону сумочку, порылся. Нашел в кармашке телефон. Выбрался с больничного двора тем же путем, что и Юдин, через дыру в заборе, чтоб не отсвечивать на проходной.

Эпилог

Отгремели салютами и петардами утомительные новогодние праздники, работающий люд начал втягиваться в трудовые будни. Лидия Федоровна Херсонская отвела скромные сороковины по мужу.

К Крещению, наконец, ударили морозцы, и даже лег робкий снежок. Небо разъяснилось, стало выше и поголубело. Евдокия Валерьяновна Горохова, вспомнив про оставленные в кабинете районного ОВД зонты, выбрала время, чтобы зайти и забрать их.

Для компании она упросила сходить с ней Людмилу Петровну, робела одна. Она теперь стала бояться людей, ходила в черном платке и глаз на встречных не поднимала.

Как ни утешали ее близкие, как ни старались развеять и отвлечь, она выслушивала слова сочувствия, но не проникалась. Как это – не ее вина? А чья же? Это она вырастила дочь, которая стала, как ни выбирай гладких выражений, наводчицей. Угробила собственную бабушку.

При этом не перестала быть Дуне дочерью, родной кровинкой. Ее крест, ей и нести.

Людмила Петровна, в свою очередь, подключила свою соседку.

– Тебе не хочется сходить в угрозыск? Оперов поблагодарить?

– С чего бы это? – вытаращила глаза Лида. – Они за свою работу зарплату получают!

– Но ты же сомневалась, что Бурлаков найдет убийц Гарика? Жаловаться на него хотела, хамила ему. Хотя бы из чувства справедливости: признаться, что была неправа.

Чувство справедливости Лиде тоже было присуще.

– Ну, разве что… – скрепя сердце, протянула она с неохотой.

Так втроем они и явились в РОВД. Поздравили с прошедшими и грядущими праздниками.

– Эта Кира… – сказала Дуня, уже уходя. Вы знаете, куда ее после суда отправят?

– Нет, конечно. Это сообщают только родственникам. если очень надо – могу попробовать узнать через адвоката. А вам зачем?

– Да что ж!.. – залопотала Дуня, забыв, что она в присутственном месте. – Росла девка, как горох при дороге, а теперь ее жизнь так чебурдыкнула! Не ýрода же она конченная? Вы же говорите, все от нее откараскались!

– Это да. Мать ни разу не приехала. Следователь говорил, что и позвонила-то всего один раз. Не думаю, что она на зону к ней будет ездить.

– Я к ней буду ездить… А то ведь совсем захряснет девка.

Бурлаков воззрился в немом изумлении. Дуня его невысказанный вопрос поняла.

– Мама меня поймет. Она простит.

Дуня по-прежнему говорила об умершей матери как о живой.

– А как Юля к этому отнесется?!

– Да, наверно, плохо отнесется… Она ее имени слышать не может. Но я все равно буду ездить. У Юли я есть, сестры есть, а у этой Киры – вообще никого.

То ли от сильного волнения, то ли воспринимая уже капитана как своего, она говорила, переходя то на общеупотребительный, то на свой собственный язык.

Бурлаков подумал: перестанут ли когда-нибудь женщины его удивлять? Вот и Лида. Зачем, собственно, пришла, кто ее заставлял? Учитывая их далеко не дружеское, не столь давнее общение…

Людмила Петровна уже у самой двери спохватилась:

– Вадим Сергеевич, а вы приходите к нам на чай!

Увидев изумление на его лице – засмущалась. Она уже успела по некоторым своим каналам узнать, что жена от капитана ушла.

– Ну, если наше приглашение не покажется вам нескромным

Ах, простота провинциальных нравов! В таком серьезном учреждении, да солидному человеку, при чинах, – вот так, с бухты-барахты!..

– Почему же нескромным… И к кому это – к вам?

– Ну, ко мне, конечно. Просто мы же с Лидией Федоровной в одном дворе живем, даже в одном доме. Я и привыкла: мы да мы! А у меня пирожки с тыквой – мировые получаются!

– У меня лучше! – не сдержалась Лида.

– Безусловно! – с жаром подтвердила Людмила Петровна.

* * *

Бурлаков не задержался с визитом, явился уже через неделю, на Татьянин день. Компания была в сборе: кроме Людмилы Петровны и Лиды, естественно, Людмила Ивановна и Зоя Васильевна. Пирожки и в самом деле были замечательные – и с тыквой, и с яблоками, и с мясом и капустой. Где чьи – никто не уточнял, налегали сообразно вкусам.

В возникшей паузе Людмила Ивановна обратилась к Зое Васильевне:

– Зайка, почитай стихи! Наверняка же что-то новенькое сочинила!

И пояснила Вадиму Сергеевичу:

– Она у нас темы из жизни берет. Как какая-нибудь история – так раз! – готово стихотворение!

Зоя Васильевна опасливо взглянула на Лиду.

– Про меня, что ли? – осведомилась Лидия Федоровна. – Давай, послушаем!

«День покатился по наезженной…» – начала Зоя и запнулась, и опять с опаской взглянула на Лиду.

– Да читай уже! – та досадливо махнула рукой.

День покатился по наезженной…

А где-то там, а где-то там —

Нарисовалась и забрезжила,

И устремилась по пятам

Негаданная и нежданная,

Некликанная и незванная,

Неотвратима – от незнания —

Твоя беда, твое страдание.

А ты, в неведеньи счастливом,

Работаешь на перспективу

И строишь планы на потом…

О веке грезя золотом

Кроишь недели, дни планируешь,

Минутами манипулируешь…

И может, только сердце слышит:

Тебе беда в затылок дышит!

Она с тобой – на юг и запад,

Чтобы обрушиться внезапно

В день, обозначенный судьбой,

И стать лицом к лицу с тобой,

Чтоб рядом быть с тех пор всегда…

Ты, обреченно и устало:

«Ничто беды не предвещало!» —

Кому-то скажешь иногда.

Лида встала и молча вышла из комнаты. Бурлаков укоризненно покачал головой.

– Ничего, ничего! – Сказала Людмила Петровна. – Пусть привыкает. Ей теперь с этой бедой жить, что ж теперь, весь век как с больной нянчиться?

Лида отсутствовала недолго, вернулась с бутылкой коньяка.

– Помянем Гарика, – сказала. – Царство ему небесное! А вам, Вадим Сергеевич, спасибо. Он там теперь будет лежать отомщенный.

– Да что я, – засмущался Бурлаков. – У меня такая работа. Подруг своих благодарите.

– Их я тысячу раз благодарила, и еще не раз поблагодарю.

…Расходились по домам в разные стороны. Сеял редкий снежок. Уходить с улицы не хотелось, воздух был изумительный, пахло соленым арбузом.

«День покатился по наезженной…» – твердил Бурлаков, шагая неторопливо к остановке.

Конец.

Для оформления книги использованы собственные фотографии автора.

Оглавление

Гарик

Лида

Людмила Петровна

Дуня Горохова

Бурлаков

Никита Мирюгин

Людмила Петровна

Ольга Крохмалева

Кира Журавлева

Бурлаков

Зоя Васильевна

Виктор Легостаев

Бурлаков и все-все-все

Эпилог