Илимская Атлантида. Собрание сочинений [Михаил Константинович Зарубин] (fb2) читать постранично, страница - 2

ночью. Иногда, в промежутках между приступами, ей удавалось забыться, но это случалось все реже и реже. Она, еще не старая женщина, жила вдвоем с сыном, муж прошедший всю войну, израненный, живого места на теле не было, пришел с фронта и умер буквально через год, простыл на Ангаре и сил выжить не хватило, дочери вышли замуж и разлетелись из дома, счастливые, даже не от замужества, а от возможности освободиться от «колхозного крепостного права» и получить в сельсовете паспорт, который многие деревенские жители никогда не видели.

Не сказать, что от наличия паспорта им стало жить лучше. Заметных перемен в жизни не произошло. Те же работа и домашнее хозяйство, но уже вдали от родительского дома. Хотя сейчас они стали приезжать чаще.

Деревня Погодаева стояла на берегу Илима. Сорок домов вытянулись цепочкой вдоль реки, и только два или три стояли на отшибе. У Карнауховых собственного отдельного дома не было, ютились в прирубе^[1] к добротному дому Харитины Перетолчиной. Но Мишку это не огорчало. Он любил свое жилище, находящееся на краю деревни. Летом прямо из окон мальчик любовался неоглядным полем поспевающей пшеницы, млеющим на щедром сибирском солнце. От малейшего дуновения оно покрывалось рябью и становилось похожим на перламутровое море. В своей недолгой четырнадцатилетней жизни Мишка, единственный из деревенских ребят, видел настоящее море: его, как лучшего ученика в районе, в прошлом году посылали в «Артек» на Черное море.

Зимой он прямо со двора убегал на лыжах к Кулиге. Лыжню делал прямой, без изгибов и крутых поворотов, и почти каждый день нарезал по ней с десяток километров, тренируя тело и воспитывая волю. Мальчишка знал окрестности своей деревни на много верст вокруг. Знал, где водятся грузди и рыжики, где растет крупная и сладкая, как мед, малина. Ведал, куда и вовсе соваться не следует – можно встретиться с «хозяином тайги», и не факт, что сумеешь от него убежать.

Особенно он любил речку. Илим, веками бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что невозможно сосчитать, перед Погодаевой словно остепенялся, выравнивался, становился широким и полноводным, но сразу за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти на девяносто градусов и дальше продолжал петлять.

– Мила! – позвала Анна дочь.

– Что, мама?

– Разбуди Мишаню, пора.

Но Мишка уже входил в дом, успев поплескаться под умывальником во дворе.

– Здравствуйте всем, – степенно сказал мальчик сестрам и матери, которую те уже привели в порядок: умыли, причесали, надели новую кофту и, усадив на кровати, пододвинули к ней стол, где стоял нехитрый деревенский завтрак.

Мать таяла на глазах. Дочери приехали, чтобы ухаживать за ней, и, как говорили в деревне, «проводить по-людски». Чем-то страшным, необратимым веяло от этих слов, и Мишкино сердце сжималось от тоски и безнадежности. Мила, родившая два месяца назад дочку, приехала из Иркутска, а Капа добралась из низовьев Ангары, где ее муж работал в экспедиции.

Завтракали молча, украдкой поглядывая на мать, не желая даже взглядом напоминать ей о страшной болезни. Все, в том числе и она, знали, что болезнь эту не победить, но все равно каждый надеялся на чудо.

Медсестра, которая приходила делать матери уколы, под большим секретом сообщила Мишке, что его мама умирает, и ему надо набраться терпения и мужественно пережить испытание. Тогда от неожиданности подросток выронил стакан чая, который подавал медсестре. Он хотел закричать на нее, оскорбить, унизить бранными словами, но сдержался, хотя не мог поверить услышанному. Да, он видел, что мать с каждым днем слабела, черты ее лица заострялись. Большие синие глаза словно выцвели, светлые густые волосы, которые она заплетала в косу, поредели и почему-то потемнели. Ей было трудно говорить, чистый, как родник, голос, который он так любил слушать, стал слабым, надтреснутым. Из груди вырывались не слова, а хрипы, она долго прокашливалась, вытирая губы платком. Маленькие ее руки с длинными тонкими пальцами пожелтели, кожа на них стала прозрачной, как пергамент. Но Мишка не хотел верить в худшее.

Мать никогда не была дородной, как большинство деревенских женщин. Для Мишки она была эталоном красоты. Среднего роста, худощавая, с правильными чертами лица: прямой нос с чуть заметной горбинкой, голубые глаза, роскошные пшеничные волосы. В колхозе мать не отказывалась ни от какой работы: была дояркой, жала хлеб, ухаживала за курами на ферме, пасла коров. Все домашнее хозяйство, разумеется, было на ней. И при этом каторжном труде у нее были на диво красивые руки, легкая, стройная фигура, которую не могли скрыть даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчеркивали ее изящную женственную красоту.

Лучезарный взгляд матери всегда, даже в самые тяжелые дни ее жизни, светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло. Некоторые деревенские бабы побаивались ее. Вероятно, оттого, что она никогда не ругалась, как они, грязно, с криками и матом, призывая