Тогда. Теперь. Сборник рассказов [Олег Валерьевич Куратов] (fb2) читать онлайн

Колдун (Старый коми)

Это загадочное происшествие навсегда осталось в моей памяти как нечто странное, незавершённое, в духовном отношении тревожное, смутное и сомнительное. Оно было настолько неприемлемо, что при воспоминании о нём сознание стремилось избежать его, отбросить как можно дальше.

В конце семидесятых, суровой зимой, мне привелось несколько недель быть в командировке на сверхсекретной военной базе, запрятанной в западных отрогах Северного Урала. Командир базы, генерал, ещё до нашего прибытия проявил любезность: предложил охотникам, если таковые имеются, прихватить с собой охотничье снаряжение. Из «таковых» оказался только я, и в назначенный день мы с генералом и его ординарцем в «УАЗике», ведомом молодым сержантом Славой, выехали в снежные горы.

Тогда я ничего не знал о своей исторической родине, и сообщение генерала о том, что мы пересекли границу и находимся на территории Коми АССР, особого впечатления на меня не произвело.

По дороге генерал дал вводную: охота завтра предстоит на оленей (не северных, а другой, местной разновидности, гораздо более крупных); может повстречаться разная лесная дичь; особо много водится зайца. О зайчатине можно не беспокоиться: охота на них, как известно, дело суетное, подвижное, в общем, хлопотное, так что зайцев настреляют два местных егеря, которые ожидают нас на месте. Наша же главная цель – олени. Егеря наметили два ущелья, по которым завтра с утра один из них поведёт генерала, а другой – меня. Ординарец с водителем останутся в сторожке и будут ждать нашего возвращения; за это время Слава отоспится, и в ночь, Бог даст с добычей, мы, пообедав, выедем в обратный путь.

Прибыв к вечеру на место, мы вышли из машины прямо у порога домика, небольшого, но крепенького, с видом даже несколько вызывающим: окна его были украшены наличниками, а скаты кровли были по-модному несимметричны. Внутри были две небольшие комнаты, обогреваемые большой, добротной кирпичной печью. Упоительно пахло тушёной зайчатиной, млевшей на столе в большой, только что вынутой из печи чугунной жаровне.

Встретили нас завтрашние проводники: молодой крепыш лет тридцати и сухонький, маленький старик. Оба были неспешны и степенны. Между собой разговаривали на коми. Когда знакомились, имён их я не разобрал, и за столом, после нескольких рюмок, я с извинениями в этом признался и попросил егерей назвать свои имена вновь.

– Моё имя Егор, – ответил старик, – сейчас я вроде бы числюсь егерем, а раньше меня все звали Тун. Тун – это, по-нашему, колдун. Я и был не егерем, а туном. А молодой у меня учится, зовут его Петром. А не разобрал ты имена наши потому, что мы назвали свои полные имена, так у нас положено.

– Так Пётр учится у тебя на нового туна, так, что ли?

– Всему учится понемногу.

Стало ясно, что эта тема исчерпана, и я прекратил свои, по-видимому, нетактичные вопросы. Позднее, когда мы с генералом укладывались спать, он пояснил:

– Да никакие они не егеря, то есть нигде ими не числятся. Просто живут всю жизнь недалеко отсюда в горах, в своём поселении; занимаются в основном охотой, а местное начальство их не трогает: во-первых, уважает, как хранителей старины, а во-вторых, как егерей пользует. Знахари они, я имею в виду по лечебной части, очень хорошие: травы там, коренья и прочее. А насчёт колдовства, скажу тебе, если всем слухам верить, так у тебя здесь живо крыша поедет. Но что-то особенное, как мне на старость моих лет чудится, в этих местах и в людях есть.

За ужином выяснилось также, что моим проводником назавтра будет старик. Он предупредил меня, что с утра проверит моё снаряжение, – ведь он за меня отвечает и должен быть уверен, что всё предусмотрено. Узнав, что охотой я занимаюсь много лет, он одобрительно кивнул, но на проверке всё же мягко настоял.

Утренняя проверка началась с оружия: старик долго, с почтением рассматривал моё сокровище: штучную винтовку для «старого» биатлона, то есть калибра 6,5 мм, с непривычно широким и массивным прикладом, с локтевым ремнём и диоптрийным прицелом. Я показал ему специальные, штучные патроны с выверенной пороховой навеской. Пули этих патронов имели оболочку из красной меди. Старик довольно кивнул головой и спросил:

– Патронов сколько с собой берёшь?

– Пять – полный магазин. И в запас пять.

– Зачем так много? Боишься промахнуться?

– Так привык.

– Что в рюкзаке?

– Фляга со спиртом, хлеб, кусок зайчатины, спички, верёвка, кружка.

Он осмотрел мои валенки, ватные брюки, лёгкую, на цигейке, куртку, шапку. Проверил, как укреплён на поясе нож.

– Хочешь посмотреть на моё?

Я осмотрел его карабин, в магазине которого было три патрона, нож в чехле на поясе, лёгкий ватник, душегрейку. В рюкзаке его были спички, кружка, верёвка, немного соли и сухарей. В месте, где сходились лямки рюкзака, был вмонтирован стрелочный термометр, по-видимому, подарок от гостей.

Позавтракав душистой зайчатиной, мы вчетвером вышли из дома и сразу начали подъём по двум тропкам, постепенно расходящимся к двум ущельям. Мы со стариком шли по льду речки, а наши напарники – по льду ручья, в эту речку впадавшего. Вскоре они скрылись из виду.

Старик шёл первым, задавая неспешный, ровный темп. Снега было немного, и ход наш сначала был лёгок и приятен, несмотря на мороз. Труднее стало идти, когда старик взобрался по сугробам и камням на уступ в скалах, образующих нашу сторону ущелья. Этот уступ понемногу возвышался и стал по мере нашего продвижения напоминать узкую, неровную, шириной около двух метров, дорогу. Справа от уступа, под обрывом метров двадцать пять высотой, текла подо льдом наша речка, а слева была известняковая стена, нависавшая над нами ещё метров на двести. Противоположный склон ущелья был более пологим. Старик продолжал мерно ступать, с каждым шагом поднимаясь в горы всё выше. Так мы прошли около двух часов. Окружающая картина изменилась.

Наш уступ поднялся над речкой уже метров на сто, а высота отвесной каменной стены, к которой он примыкал, снизилась примерно до пятидесяти метров. Старик указал мне на широкую излучину речки, благодаря которой противоположный берег превращался в спадающий к реке широкий мыс, а наш берег, сделав вместе с руслом реки полный разворот, находился прямо напротив нас, метрах в трёхстах. На нём хорошо просматривалось продолжение нашего уступа. В самом центре излучины был узкий распадок, за которым открывалось широкое, покрытое лесом плоскогорье.

– Оттуда олень ходит по этому уступу в другой лес, пониже, – сказал старик, – надо подождать. Ближе подходить не стоит, учуют. Нас на камне оттуда не видно. Отдохнём. Ишь, как ты взопрел, – пар от тебя валит, как из чайника.

На его лице не было ни румянца, ни пота. Ворот ватника расстёгнут, морщинистая шея обнажена до самого ворота рубахи. Дыхание было ровным и спокойным. Немного помолчав, он спросил:

– Если напротив нас олени появятся, достанешь их отсюда?

– Здесь метров триста?

– Как раз триста и есть.

– Постараюсь попасть. Надо устроиться для выстрела.

– Это ты правильно. Давай-давай.

Мы сбросили рюкзаки, обустроили два места, повалялись на них в снегу, приноровились, выставили прицелы, дослали патроны в патронники, уложили своё оружие так, чтобы удобно было взять. Присели у каменного откоса.

– Тебе сколько лет? – неожиданно спросил он.

– Тридцать восемь. А тебе?

– В этом году будет шестьдесят. Если увидим оленей, ты стреляешь первым: у тебя и оружие лучше, и глаза острее. Когда олень идёт вдоль каменной стены, его плохо видно, он с ней сливается. Так что острый глаз нужен. Целься спокойно, не спеши, они, пока не спугнёшь, здесь ходят медленно. Если побежит – будет яснее виден, зато труднее попасть.

Пошло время молчаливого ожидания. Мороз начинал медленно пробиваться под одежду. Ветер прорывался в распадок у центра излучины и дул вдоль ущелья. Каждый раз, когда я вставал, чтобы подвигаться и разогнать кровь, старик молча и неодобрительно наблюдал за мной. Как только я присаживался, он безучастно отворачивался и смотрел в сторону распадка.

Через два с лишним часа старик прошипел что-то неразборчивое и прополз к своему месту. Я сразу же прокрался к винтовке, оглянулся; старик кивал, показывая пальцем на начало излучины. И только через несколько минут я различил медленно идущее крупное животное. Его маскировка была идеальна: бурые оттенки цвета меха и каменной стены, на фоне которой оно перемещалось, полностью совпадали. Как только зверь останавливался, он полностью сливался со стеной. До места, по которому мы наметили сделать первый выстрел, оставалось не меньше сотни метров. Я держал это место на прицеле, время от времени отрываясь, чтобы наблюдать за перемещением оленя. Для того чтобы унять волнение и придти в то спокойно-восторженное состояние, в которое впадает каждый охотник перед спланированным выстрелом, времени было достаточно. Вот олень остановился за последним кустом, вот показался и медленно вышел на оголённый участок уступа. И как только туловище оленя показалось в круглом поле прицела, я медленно повёл спусковой крючок. Грохнул выстрел.

В тот же миг из ствола винтовки вырвался маленький медно-красный дьявол. Остервенело ввинчиваясь в воздух, он сразу же оставил далеко позади себя звук выстрела и мчался в полной тишине с нетерпеливо-злобным ожиданием, издавая тонкий ожесточённый свист. Встретив на своём пути желанную преграду, он с хрустом проломил лопаточную кость и начал яростно рвать живую плоть животного, которое вслед за пронзительной болью ощутило пришедший вслед звук выстрела и рухнуло в снег.

Старик поднялся, отряхнул снег, ещё раз всмотрелся и сказал:

– Точно стрелял. Пошли к нему.

Мы сразу же двинулись всё по тому же уступу. На полпути старик остановился передохнуть, оглянулся ко мне, и вдруг глаза его сверкнули жадным и сладостным предвкушением:

– Свежую кровь пьёшь? – и, увидев, что я отрицательно покачал головой, проглотил слюну и поучительно проворчал:

– Зря. Не надо брать с собой хлеб, мясо, тёплую шубу – горячая кровь всё заменит. Идём.

Мы обогнули всю излучину речки и добрались до лежащего животного.

– Матка, – коротко сказал старик и покачал головой.

– Что? – не понял я.

– Это олениха, – пояснил старик и снова удручённо вздохнул. – Как же я не рассмотрел?

– Да, теперь вижу. Да разве оттуда разглядишь?

Ветер всё усиливался, термометр на рюкзаке старика показывал минус тридцать один градус. Несмотря на нелёгкий путь, я промёрз до костей. Старик снял рукавицы, осмотрел свои побелевшие руки и пробормотал:

– Крови попьём и согреемся.

Быстрыми, нетерпеливыми движениями он достал нож, кружку и коробочку с солью; лицо его преобразилось: вместо привычно-равнодушной маски на нём выражалось сложное сочетание чувств: животная, хищная жажда соседствовала с ритуальной торжественностью. Надрезав артерию на шее тёплого животного, он медленно и с видимым наслаждением выпил две кружки подсолёной, горячей крови, дымящейся пахучим паром. Затем вновь вопросительно взглянул на меня; я так же молча отказался. Старик тщательно вымыл снегом губы, кружку, и проговорил:

– Если руки не отогреем, можем отморозить. Давай греть.

Он сделал в брюхе оленихи два небольших разреза, засучил, насколько смог, рукава ватника и погрузил свои руки внутрь большой, тёплой туши. Посмотрел на меня, сурово усмехнулся:

– Давай-давай, устраивайся рядом, отогревай руки. Это старый обычай.

Когда мои руки оказались в горячей, пахнущей кровью и живыми внутренностями плоти, в голове мелькнуло позднее раскаяние. Мне стало чудиться, что олениха ещё жива, и мы мучаем её. Шло время, и пока я терзался этой мыслью, руки мои отогревались, и я уже смог медленно шевелить всеми пальцами.

Тем временем старик вытащил одну из окровавленных рук, взял ею нож, увеличил разрез и вновь погрузил руку с ножом внутрь туши:

– Сейчас печёнку добуду. А за тушей проедем на машине по льду, теперь бояться спугнуть нечего. Тушу спустим вниз прямо к машине.

Он начал быстро орудовать ножом внутри туши, а я вытащил свои согревшиеся, по самые локти покрытые кровью, ярко-красные руки, и тупо смотрел на них, не в силах оторваться. Кровь капала на белый снег. Всё это освещало показавшееся холодное солнце, охваченное радужным морозным кругом.

– Вытирай и прячь от мороза! – сердито сказал мне старик.

Он продолжал копаться в кровавом месиве, как вдруг лицо его окаменело, затем судорожно дёрнулось, словно его настиг приступ боли. Он с натугой сглотнул, выражение лютой боли исказило весь его облик.

– Сейчас увидишь, что мы с тобой натворили.

Я вымыл руки снегом, вытер кое-как платком, рассучил рукава куртки, надел рукавицы, и в этот момент старик извлёк и протянул мне обеими руками истекающего кровью зародыша оленя.

– Вот что мы сделали!

Это был хоть и маленький, умещавшийся на двух ладонях, но всё же полностью оформившийся плод. Ручейки крови и слизи, стекавшие с его ещё не покрытого кожей нежного, темно-розового тела, освещало яркое солнце.

Я молча смотрел на него, а внутри меня гремело:

– Что я наделал? Зачем я это сделал?

Я поднял взгляд на лицо старика, и вдруг… увидел в нём какую-то надежду. Не разобравшись, не поняв, я вдруг закричал ему прямо в лицо:

– Что? Что? Можешь? Ты можешь вернуть?

– Ну же! – заорал в ответ на меня старик, – ну, давай же, помогай мне! Ну! Жалей его! – он грубо сунул мне прямо в лицо тёплое ещё тельце, так что я едва успел подхватить его. А он повернулся к растерзанной оленихе, прижал к ней окровавленные руки и закричал ещё отчаянней:

– И её пожалей! Сильнее! Сильнее, ну!…

Я очнулся на том же месте, откуда стрелял. Неизъяснимым образом всё повторялось. Я снова испытывал то спокойно-восторженное состояние, в которое впадает каждый охотник перед спланированным выстрелом. Вот олень остановился за последним кустом, вот показался и медленно вышел на оголённый участок уступа. И как только туловище оленя показалось в круглом поле прицела, я медленно повёл спусковой крючок.

– Стой! Не стреляй, это матка, да ещё, может, на сносях, – нервно и торопливо, с фальшью в голосе, сказал старый Тун. – Эту пропустим.

Мы молча прождали ещё три часа и отправились в обратный путь ни с чем. Всё это время старик не только избегал разговора, но и смотрел куда-то в сторону. Перед уходом я раскрыл было рот, но колдун пробормотал:

– Да, да, иногда удаётся уйти от такого греха… Ты мне очень помог! Ты сильно чувствовал, сильнее меня, спасибо тебе. Молчи, ничего не спрашивай и никому не рассказывай, лучше считать, что это всё тебе приснилось. В снегу на морозе крепко засыпают, иногда навсегда. И всё забывают. А тебе, послушай старого Туна, лучше вообще охоту бросить. Зачем убивать без нужды? Это для нас охота – жизнь. Но мы зверей любим и бережём.

Вечером, когда я умывался после возвращения в сторожку, я обратил внимание на застывшую кровь под всеми ногтями. Да и на носовом платке были пятна густой крови. Помня слова старого Туна, я никому ничего не сказал. И навсегда бросил охоту.

Я люблю баню.

Когда волна «вакуированых» (в моём родном городе Шуе слово «эвакуированные» употреблялось разве что в документах) хлынула с началом войны затоплять убогое шуйское жильё, в основном коммунальное, всего лишь двадцать лет назад экспроприированное, она принесла в себе не только толпы измученных, с изуродованной психикой новых жильцов, но и мощное стихийное бедствие – тифозных вшей.

Так сложилось, что «вакуированы» в Шую были в основном беженцы из Ленинграда. Местные, родные, незаразные вши распространились ещё до этой волны нового, свехтугого жилищного уплотнения, а вот питерцы принесли с собой в Шую вшей тифозных. Как и по всей воюющей России, были приняты срочные, жёсткие меры по профилактике тифа. Эти меры включали прежде всего «государственные бани», то есть санпропускники – гигиенические конвейеры.

Когда настала очередь нашего перенаселённого коммунального дома, раздалась команда всем выйти во двор. Команду отдали двое – участковый и управдом. Женщины и дети, старожилы и "вакуированные", сбились в одну запуганную, беспорядочную кучу. Командиры кое-как сформировали построение в отряд и даже скомандовали: "Марш!" Все тронулись с чувством опасности и тревоги. Шли к милиции, где и располагался санпропускник. Нас патрулировал управдом. Дети спрашивали мам: "А нас оттуда отпустят?" Мамы в смятении, скорее себе, отвечали: "Должны, конечно! Чего такого мы сделали?" Бабушки бормотали: "От сумы и от тюрьмы не зарекайся!"

Это была настоящая преисподняя. Пускали небольшими партиями. Попавший в это казённое, между прочим, бесплатное заведение, оказывался сначала в маленькой комнатке, где жутко пахло палёной шерстью. Здесь грозная, мужеподобная парикмахерша с ручной, больно выдёргивающей волосы машинкой, стригла наголо и женщин, и детей – всех подряд из длинной очереди. Остриженные волосы тут же сжигались в буржуйке, стоящей рядом с табуретом для стрижки и распространявшей дикую вонь. Чтобы вши из состриженных волос не убежали, ножки табурета и буржуйки стояли в противнях с дезраствором. Зеркал, дабы женщины не пугались своего вида, не было ни в этом, ни в последующих помещениях. Рядом страшная, как Баба-Яга, старуха-медсестра с большой банкой йода смазывала ватным тампоном на простой лучинке ссадины от машинки на стриженых головах и колтуны. Далее шла раздевалка, где остриженные и прижжённые йодом раздевались догола, складывая одежду в горячие жестяные ящики. Эти ящики задвигались в отсеки громадной дровяной печи. Установка каждого нового ящика с одеждой выталкивала с другой стороны печи такой же ящик с «обработанной» (температурой) одеждой. Знатоки призывали нас, детей, прислушаться – им слышно было, как в ящиках трещали, лопаясь от жара, мириады вшей. Из раздевалки все мы, стриженые, попадали в мойку, где следующая угрюмая медсестра, нимало не церемонясь, сначала большой малярной кистью, макая её в ведро, обмазывала обнажённые тела, особо головы и паховые области, жидким мылом с растворённым дустом, а затем этой же кистью подталкивала намазанных к ржавым раструбам, изрыгавшим пульсирующие струи тёплой воды. Все покорялись этим безмолвным толчкам, всё было без слов ясно и понятно. В казённых застенках госбани тёплая вода и своя, "обработанная", горячая одежда вселяли надежду на освобождение. На выходе всех охватывало чувство спасения, словно их выпускали из тюрьмы.

Если что-то подобное при эпидемиях было в средние века, то, несомненно оно и подтолкнуло Великого Босха к деталям изображения ада на правых частях знаменитых его триптихов. Медсёстры были бесами-экзекуторами, а мы – виноватыми грешниками.

В моих любимых московских Усачёвских банях я всегда поминаю шуйский санпропускник военных времён. Гораздо реже и менее ярко мне вспоминается особо приватная финская сауна под Хельсинки, где добродушные, неторопливые финки парили меня в марте пахучими свежеразмороженными зелёными берёзовыми вениками, а потом по-матерински бережно мыли голову и всё тело душистыми пенами шампуней роскошного мыльного отделения. В специальном, художественно оформленном сертификате, выданном мне по этому случаю, говорилось, что я вышел "очищенным кипящей водой, пламенем, паром и пылающей жарой". В списке почётных гостей этой бани были президент Буш-старший, принц Гарри и другие известные лидеры. При мне народу было совсем немного, и всё – какая-то чернь вроде меня.

Сходить за хлебом.

Так. Надо сходить за хлебом. Деньги. Одежда. Замкнуть дверь – ключи.

Ключи… в детстве было много ключей, у которых бородка крепилась не на сплошном стержне, а на трубке. В эту трубку мы набивали пороху или серы со спичечных головок, в трубку совали гвоздь, привязанный к ключу, и – о стену: бах! Сейчас на улицах раздаются точно такие же "бабахи", но пацанам ничего для них мастерить не надо: приходи, покупай.

Теперь в лифт.

Лифт… в нашем доме запустили новые лифты – узкие, белые, сверкающие зеркалами. Очень похоже на тот тесный, блистающий зеркалами туалет в Боинге, где индианка, возведя своими руками подколенки к закрытым глазам, упоённо шипела: more! more! more!… Да тише же ты… со своей бинди…

Из лифта.

Прямо перед открывшимися дверьми лифта, у почтовых ящиков вестибюля, курится весёлое, беззаботно ликующее облако. Внутри него беспорядочно клубятся живительные запахи косметики, табака, мускуса, вина. Словно мягкие молнии, проблескивают бурные колебания юной плоти, смех, сияние лиц, одежд и украшений. Это несколько девушек. Бездумная, чистая, животная радость жизни, готовность к приключениям изливаются из этого сверкающего тумана на всё окружение. Миную беззаботно-озорное облако.

На улицу.

Сразу у подъезда передо мной обычный пёс с доброжелательной мордой; он задрал лапу и побрызгал на ствол дерева. Он с таким дружеским, проникновенным утолением смотрит мне в глаза, что мне неудержимо хочется солидарно помочиться, и я чуть было не орошаю изнутри свои брюки.

К булочной.

Перед нашей булочной – красивый газон-лужок. Похожий был у нас на заднем дворе. Там мы оправлялись, присаживаясь гуськом друг за дружкой. Если у кого-то изнутри появлялась «глиста» (аскарида), сидящий сзади прихватывал её пальцами и вытаскивал до конца наружу. Подтирались шершавыми лопухами. На маленьких, кишащих в кале белых глист, никто внимания не обращал.

Вот и булочная.

Хлеб. В голодные времена матери, вручив детям по куску хлеба, не выпускали их из дома, пока не съедят. А вот с морковиной, или свёклиной, или репиной выходить было можно. Обхватив плод двумя кистями, предлагали друг другу: кусай. Тот впивался острыми детскими зубами в оставшуюся снаружи часть, стараясь отхватить как можно больше изнутри. Никогда не обижались.

Сегодня хлебом торгует жена булочника сероглазая Маша, быстрая и ловкая, несмотря на полноту. По-домашнему уютно. Из-за прилавка мне ласково жмурится Танюшка, её внучка. От этого доброго танюшкиного взгляда, от ангельской детской теплоты глотаю внезапные слёзы умиления. Маша обращается с хлебом бережно, каждую булку своими полными руками словно благословляет.

Возвращаюсь. Доброго пса нигде не видно. В вестибюле пусто: от весёлого облака остались всё-таки тени исчезающего ныне запаха юных подмышек – в пору зрелости будораживший, толкавший вынюхивать следы. Какие разнообразные, таинственные, тонкие и в то же время грубо-живые запахи исходили раньше от женщин, от каждой – свой, совершенно особенный! Какие звериные восторги вызывала у мужчин эта бесконечная палитра животных женских дурманов! Сейчас женщины, выжженные дезодорантами, как пустыни солнцем, испускают унитарные, мёртвые парфюмерные миазмы.

Из лифта выползает и пугающе-зловеще приветствует меня старуха с третьего этажа. В ответ я приторно раскланиваюсь, твердя про себя неожиданно всплывшую цитату из "Улисса" Джойса:

– "Старая, запавшая седая п…а!"

Сам такой же. Вернулся. Вот он, ХЛЕБ ВЕЧНЫЙ. Перед ним даже вживлённое чёрное тушуется и тускнеет. Так я хожу за ним, как и эти девочки, как Танюшка, как эта старуха. Вот она, старость.

Активисты.

Они хотят меня отправить на летние каникулы в студотряд, чего-то там строить. А у меня на малой родине мама ждёт, чтобы я скорее приехал и подзаработал хоть что-нибудь на дальнейшую учёбу и пропитание, заготовил на зиму дрова, сделал кое-какой ремонт. Кроме того, у меня на родине любимая.

В конце последней лекции на кафедру вышел староста и попросил первокурсников задержаться – заслушать обращение, как он выразился, активистов студенческого движения. Тотчас же вместо него трибуну привычно оседлал маленький, косоротый, вертлявый, настоящий гадёныш. Чуть позади его оказался похожий, стоящий в очередь на трибуну, тоже дергающийся, второй активист. Первый лучезарно представил себя и приятеля уменьшительными именами и сразу же открыл свою трещётку. Невозможно было понять, о чём он толкует, хотя словами он сыпал ловко и слитно. Я ничего не понимал: кто он такой? какого такого студенческого движения? чего от меня хочет? Поспрашивал соседей, выяснил, что эти (с кафедры уже трещал другой активист) шустряки призывают всех без исключения дать согласие ехать на какую-то стройку студотрядом. Я забрал свой чемоданчик и ушёл, не ожидая конца собрания.

В этот же вечер в общежитии другие активисты мне устроили допрос. Допрашивали староста и комсорг группы, комсорг курса и кто-то из студсовета. Никто не спросил меня, почему я отказываюсь ехать на стройку; каждый на свой лад задавал один и тот же вопрос: зачем было так демонстративно уходить? Почему нельзя было подождать конца собрания, уйти вместе со всеми?

– Что тут такого? – отвечал я, – ведь если я не поеду, что мне там делать?

В результате допроса обещали завтра вызвать на бюро курса, а потом уж в деканат. После всех этих собеседований один из активистов отозвал меня в пустую аудиторию и, воровато оглядываясь, сказал:

– Дурак ты! Тебе надо было дождаться конца собрания, уйти вместе со всеми, молча ехать к себе домой, если тебе так уж приспичило, и никому ничего не говорить и не объяснять. За неявку в стройотряд тебе бы ничего не было, а теперь у тебя целое персональное дело. Понял? Учти на будущее. И об этом разговоре – молчок!

После этого эпизода прошла целая жизнь. Я работал на самых разных уровнях, и к старости пытался описать накопленный опыт. Из всех намеченных к воплощению на бумаге мыслей, типажей и ситуаций наиболее гнетёт меня неудача в запечатлении этого особого склада персонажей, встреченных мною в жизни на самых разнообразных этапах и местах служебной лестницы. Хотя все они по своей сути поразительно однообразны и составляют категорию "успешных работников", дать точное, ясное определение этой категории – задача очень сложная. Обсуждая эту проблему с людьми мудрыми, много повидавшими в жизни, я сразу же находил понимание и поддержку в том, что такая категория, несомненно, существует, и, более того, явственно выделяется из общей массы. Однако, как мы ни старались, короткого и чёткого определения её найти так и не удалось. Примеривались самые разные названия: "активист", "кипучий бездельник", "баламут", "пустомеля", "пеновзбиватель", "прохиндей" и др., но все как-то до конца не подходили.

Как правило, это были идиотически энергичные люди, которые сами себя буквально заваливали работой, и, на смех другим, даже не высыпались. Весьма характерной их чертой было полное отсутствие чувства юмора. Для того, чтобы хоть как-то использовать их "кипучесть вхолостую", руководству случалось прибегать к специальным тактикам: например, применять их в качестве условных "динамитных зарядов". Более того, если "баламутом" оказывался сам шеф, нередко бывалые подчинённые искусно готовили к условному "подрыву" и его. Делалось это следующим образом.

Когда та или иная деловая ситуация (например, переговоры с заказчиком, или кредитором и др.) заходила в безвыходный тупик, на поле боя выпускался "баламут". Своим коллегам по схватке давалась команда "Ложись!" Энергичная речистость и многословный напор действовали на оппонентов как настоящий гипноз, – после этого выпуска-взрыва среди развалин и ляпов просматривалось какое ни на есть решение проблемы. С расчисткой руин приходилось мириться.

Одного из таких моих сотрудников я называл про себя "Великим дилетантом". Он умел мгновенно уловить ситуацию в расстановке сил при принятии решения и выбрать и пробить именно то, которое наиболее соответствовало его личным интересам. Как правило, это приводило к успеху общего дела (но всегда с большими потерями) и одновременно к повышению его личного рейтинга. А ведь многие из них обязательно всплывали наверх, становились разного рода начальниками, руководителями. Само неудержимое природное баламутство толкало их всё выше и выше, и, казалось, так и было положено, всё было дано им свыше. При этом самой характерной человеческой чертой каждого из них было внутреннее невежество, надёжно прикрытое бронежилетом природной, несознаваемой ими самими, тупой наглости. Воззвать к совести такого человека было бессмысленно.

По мере своего жизненного пути я окончательно убедился, что из таких пеновзбивателей в основном состоит наш управленческий корпус.

Вживлённое чёрное (исповедь приятеля).

И вот нас вызывают, и вот нас вызывают,

И вот нас вызывают в Особый наш отдел:

– Скажи нам, почему ты, скажи нам, почему ты,

Скажи нам, почему ты вместе с танком не сгорел?

– Вы меня простите, вы меня простите,

Вы меня простите, это я им говорю:

В следующей атаке, в следующей атаке,

В следующем танке я обязательно сгорю!

Е.Летов, "Гражданская оборона" (Песня танкиста)

Сидящий передо мною в обыкновенной забегаловке давний приятель заговорил, не успев хоть немного захмелеть, нервно и скоро. Он будто опасался моего ухода до того, как он выскажется.

– Ведь мы с тобой с детства знакомы, и с детства именно у меня всё и начинается, но я молчал, даже тебе не рассказывал. А кроме тебя у меня ни к кому такого доверия нет. Вот-вот станем пенсионерами, мы уже пожилые – да какие там пожилые, просто старики по теперешним временам и темпам – а я как упёрся в эту проблему, так и застрял. Застрял давно и навечно. Давай разберёмся, хотя бы попробуем разобраться, выслушай меня, я тебя прошу.

– Меня ещё в детстве клеймили. Да, клеймили, как и всех других нашенских – простых россиян. Чудно, конечно, но клеймили сами себя. Точнее, клеймил весь окружающий меня мир, то есть семья, соседи, улица, школа, всяческое начальство. Клеймо это наше, можно сказать, национальное, и оно навсегда вживилось в меня. Оно формировалось наряду с постепенным накоплением знаний, взрослением и возмужанием, и странно – по мере усиления противоречий между клеймом и растущим здравым смыслом оно только сильнее вживалось. Всё время казалось, что это "что-то"– отдельное, чужое, но навечно в меня вживлённое – живёт и растёт вместе со мной, живёт бесцеремонно, уверенно, независимо. Более того, я абсолютно уверен: оно всё время за мной присматривает. Я его ощущаю как "Вживлённое Чёрное". Те, кто не понимает, спросят: что за клеймо? Ответить на это коротко, чётко и ясно не так-то просто. Вот Чехов бы, с его "надо по капле выдавливать из себя раба", он бы меня точно понял! И незабвенный Егор Летов, – тот сразу бы понял!

Например, в далёком детстве мы, отчаянные пацаны, неизвестно почему как-то подтягивались, напрягались, когда мимо проходил милиционер, или директор школы в полувоенном френче, или военрук в линялой гимнастёрке. И сейчас я, старый человек, почему-то невольно настораживаюсь, если приходится иметь какое-нибудь бытовое, пустячное дело с полицией или с другими "официальными лицами".

Поставив свои вещи на вокзале, в аэропорту или просто на автобусной остановке, я ни на минуту не упускаю их из своего внимания, хотя ясно осознаю. что они никому не нужны.

На всех этапах моей биографии (школа, студенчество, секретные исследования и производства, центральные аппараты министерств) политическая жизнь общества представлялась мне недостойной и презренной сферой, которую по определению необходимо осторожно, но всячески избегать.

К власти я всегда относился как к очень опасной и непорядочной, бесчестной практике чуждых мне по духу заведомых прохиндеев.

При общении с иностранцами неотвратимо всплывала какая-то опаска и приторная учтивость, которые не исчезали до конца даже в том случае, если я уяснял, что имею дело с обыкновенными проходимцами.

Если кто-то незнакомый вдруг обращался ко мне с открытой, радостной улыбкой, я не сразу отвечал ему тем же, а предварительно ворчливо, настороженно думал:

– С чего бы это он? Может, псих? Или жулик?

Я не могу носить модную маркированную одежду, меня раздражает повальное стремление заголяться как можно больше. Не могу есть все эти "наггетсы", "бургеры" и кем-то неизвестным приготовленные салаты; меня охватывает отвращение от не дома приготовленной пищи. Меня отталкивает бессовестная прыткость женщин за беседой, за столом, в постели. А ведь для многих всё это – знамения времени, они их устраивают, иногда даже радуют. И во многом, очень во многом, они правы. Я же не могу отделаться от мысли, что всё это – признаки надвигающегося Апокалипсиса.

И вот, уже как врач, я сам поставил себе диагноз: я болен. И болезнь эта психическая, она произрастает из детства, которое прошло до, во время и после войны. Это психическая метка, наносимая систематически, долго, год за годом, незаметно, под музыку большевистской пропаганды и голодного бурчания в животе. И замечу, наносится она на хорошо прежними устоями подготовленный менталитет. А заключается эта болезнь в том, что в человеке с детства воспитывали веру во всё самое лучшее на свете, тогда как за его спиной эти же воспитатели в то же самое время творили самые чёрные дела. Такой человек уверен – он знает, как в той или иной ситуации должен поступить. Он начинает действовать, и сразу же упирается в тупик. Он может биться до крови, но стенки тупика всё выдержат. И если он всё же будет руководствоваться тем, что он должен, он будет попадать из тупика в тупик, пока не поступит так, как не должен был бы поступать, то есть пока не покривит душой. Взращенные таким образом люди на всю жизнь обрели идеалы, неосуществимые именно в том обществе, которое их растило, в котором они живут. Куда бы они ни совались в поисках справедливости, они всюду упираются в тупики. И тогда они теряют веру во всё. Отсюда идут все наши беды. Иногда мне чудится, что этой болезнью больны все так называемые нормальные русские люди, и больны много веков подряд. Другими словами это – настоящий массовый психоз, лелеемый в нас властями с незапамятных времён. Отсюда и окружающий нас национальный беспредел во всех ветвях власти, какой бы она ни была, – хоть царской, хоть большевистской, хоть теперешней, непонятной.

Счастливые времена.

Незабываемое лето 1975 года! Года научно-технических, служебных и дружеских достижений! Лето, каждый день которого происходили неожиданные вспышки результатов работ, мозговых атак и любовных похождений! А кроме того, весь мир затрясся в восторге от успехов проекта "Союз–Аполлон"! Там, наверху. наши и американские космонавты обнимались и целовались, а мы, советские учёные и инженеры бились над тем, кто быстрее – СССР или США – сделает ракеты с ядерными боеголовками, способные за несколько минут долететь хоть до Лондона, хоть до Нью-Йорка, и превратить их в кровавое месиво. Конечно, англосаксы бились над такими же задачами там у себя, в секретных заведениях Европы и Америки. Горька ирония этих объятий и поцелуев на орбите, горек союз братства и ненависти.

В эти дни я безотлучно находился в Москве, даже жену свою, чтобы не скучала, перевёз на это время в столицу. Сам же всё время пропадал на работе, либо в наших НИИ, либо в родном Минсредмаше, либо в не менее родном Минобороны. Положение на самом деле было критическое: я организовал длительный эксперимент, опытная база которого располагалась в Новосибирске, а основные (начальственные) мозги – в Москве и Арзамасе-16. Тогда мы решали острую частную проблему прикладной физики твёрдого тела. Работа была настолько важной и срочной, что для встречи лично со мной, как с организатором эксперимента, из Арзамаса-16 приехал сам Юлий Борисович Харитон (Ю.Б. – так его называли за глаза, для конспирации). Наши встречи проходили ежедневно в течение недели в кабинете начальника 6ГУ Минсредмаша генерал-лейтенанта Л.А. Петухова, на восьмом этаже нашего здания на Большой Ордынке. На время прихода Ю.Б. место секретарши в приёмной генерала занимал товарищ в штатском. Встречались мы строго втроём. Как только получались очередные результаты, я летел в этот сверхсекретный кабинет, где мы с Леонидом Андреевичем ожидали Ю.Б. Всемирно известный учёный всегда приходил в одиночестве, всё аккуратно записывал и интересовался, казалось бы, совершенными мелочами и подробностями опытов. Он был одинаково предельно вежлив и с генералами, и со мной. На меня он произвёл впечатление совершенно непроницаемого человека. Затем, после доклада, Ю.Б. давал указания по дальнейшим работам и уходил. Вслед за ним появлялся генерал-лейтенант Александр Антонович Осин, зам. начальника 12ГУ Минобороны, толковейший специалист и прекрасный человек. После обсуждений хода работ с ним я мчался в НИИАА, где меня с нетерпением ждала публика помельче (доктора, кандидаты, полковники и другая шушера). И так каждый день в течение около месяца.

Но вот настал, наконец, день, когда ожидаемые результаты были получены, доклады сделаны, мероприятия разработаны и все необходимые указания даны. Учёные, генералы и прочие начальники пожелали нам (тем, кто проводил все исследования) передохнуть, и вместе с двумя "рядовыми научными работниками" из НИИАА мы отправились в любимую баню в Марьиной Роще, благо она располагалась недалеко от работы. Те, кто слышал о ней, знают, что славилась эта баня своей мягкой водой, славным паром, а также тем, что её любил и регулярно посещал знаменитый артист Рыбников, живший со своей Аллочкой рядышком. Эту замечательную, заслуженную баню давно уже снесли.

Утолив души банькой, выпив за успех эксперимента, за наших и американских космонавтов над нашими головами (они как раз обнимались на орбите), мы вышли на оперативный простор. Не спеша пересекли Сущёвский Вал и двинулись к расположенному недалеко ресторану "Северный".

Один из друзей передумал и пошёл по своим делам, а мы вдвоём вдруг обратили внимание на идущую навстречу пару тоненьких, лёгких девушек в ярких, но пристойных платьях. И так они были хороши, так беспечны, так веселы, что наше праздничное настроение утроилось, и мы сами не заметили, как уже сидели все вместе, вчетвером, за столиком в "Северном" и весело смеялись своей удаче, нежной летней погоде и друг другу. Как прекрасны были эти девочки! Они только что окончили школу и в этот день были зачислены в институт, о котором мечтали. И вдруг – неожиданная встреча с незнакомыми весёлыми взрослыми, вежливыми и явно порядочными мужчинами! Как сияли их чуть смущённые яркие глаза, когда они поняли, что за ними ухаживают приличные кавалеры, когда можно заказать что угодно, когда можно немножко выпить, можно ничего не бояться, а просто порадоваться изумительному сюрпризу, преподнесенному случаем в нужном месте в нужное время! Мы заботливо потчевали и развлекали наших незнакомых красавиц, а они беззаботно трещали и смеялись. Внутри же они чувствовали, как важна эта случайная встреча: "…Вот они какие, настоящие мужчины. Ах, мне бы такого сверстника, такого же твёрдого и доброго, чтобы не только любил, но и жалел! Неужели мне не повезёт, и я не встречу такого? Тогда моя жизнь будет просто ужасна, ужасна! Господи, только бы не разреветься!…"

Эти девушки были прекрасны, они стали настоящим венцом нашему торжеству по случаю нашей победы на работе!

Старость

Наступает старость. Всю свою жизнь я внимательно и тревожно присматривался к старикам: работягам, неторопливым и мудрым; врачам, учителям и бухгалтерам, терпеливым и безразличным; руководителям, высокомерным и подозрительным. Как-то раз, в расцвете лет, я спросил своего приятеля-сверстника, малообразованного и решительного человека: а что бы он выбрал, если бы перед ним положили ворох купюр, состоящий из потёртых сторублёвок и новеньких рублей? Он ответил, что я не прав, что не возрастом, а талантом и Божьим даром определяется ценность личности. Несмотря на более чем почтенный возраст, мой приятель до сих пор продолжает работать, причём бьётся за своё высокое место так, что и говорить не хочется; многие его осуждают и не понимают.

С некоторого возраста с каждым человеком происходит закономерная, необратимая перемена. В какой-то момент Время возводит (обозначает) невидимую, но необычайно прочную перегородку между человеком и окружающим миром. С этого момента перегородка начинает незаметно расти и, оставаясь совершенно прозрачной для наблюдения мира, становится всё менее и менее проницаемой для чувств. Человек постепенно отдаляется от окружающего мира, становится к нему всё более и более безразличным, – начинается подготовка к небытию или к другому бытию. У разных людей эта преграда возникает в разном возрасте, но рано или поздно каждый её неожиданно и покорно ощутит. Сигналы извне, из-за перегородки, становятся всё невыразительней и неинтересней. Но то, что осталось по эту сторону неумолимо растущего барьера, не теряет своей остроты и прелести до самого конца: детство, юность, любовь, друзья, яркие воспоминания, люди, книги, мелодии, картины, которые потрясли тебя в прошлой, более молодой жизни, остаются твоими вечными сокровищами. А их новые варианты, там, в новой жизни, за прозрачной перегородкой, видятся тебе всё более блеклыми и чуждыми. Так многие люди погружаются полностью в своё прошлое, которое становится для них замкнутой средой духовного обитания. Здесь всё ясно, понятно и обосновано: и победы, и поражения, и события, и свои и чужие поступки, и шедевры искусства из предыдущего времени.

Я давно уже понял, что такое Старость: это – ожидание Смерти. Для меня, как и для каждого, настал час ожидания своей Смерти. Её поджидают и те, кто, как я, не работают (не служат); и те, кто продолжают по двенадцать часов трудиться на своём рабочем месте и охраняют это место от претендентов, как цепные псы; и те, кто работают автоматически и относятся к своей работе безразлично, как к неизбежной данности. Просто в определённыймомент каждый человек ощущает, что пришла СТАРОСТЬ, то есть к нему приблизилась и деловито, беззлобно положила на его плечо руку СМЕРТЬ, – так устроена жизнь, такие правила. А уж как к этому относиться – это решает каждый по-своему. Кто воспринимает это так же, как очередной день рождения, столь же естественный и неизбежный, как восход и заход солнца. Кто впадает в пожизненную (на всю оставшуюся жизнь) злобную истерику. Кто изо всех сил старается вести себя так, как будто ничего не случилось, и он этого не знает. Но каждый начинает втайне поджидать свою Смерть. Это не мешает ему продолжать работать, творить, любить, блудить – он делает всё это привычное, но теперь он знает, что он начал ждать.

Когда рядом с тобой встала на привычную вахту Смерть, спится хуже. И когда начинается бессонница, я отправляюсь в путешествия – по прочитанным книгам, по полюбившимся когда-то мелодиям, по интересным людям и событиям, по любимым и любившим женщинам, по городам, деревням, странам, горам, лесам, рекам, озёрам и морям, где мне довелось побывать. Эти путешествия превращаются в странное подобие грёз наяву, они полны неестественных смещений и похожи на сны. Так, я вижу тбилисский памятник Грибоедову на фоне Пражского Града и Карлова Моста; поднимаясь по узкой лестнице из эстонской гробницы Барклая-де-Толли, я оказываюсь на бескрайних просторах сибирского озера Чаны. Вечно уютные, спокойно улыбающиеся улицы Парижа приводят меня в глубокие, приветливые пивные погребки Вильнюса, а за аккуратными газонами, разбитыми на крышах огромных промышленных корпусов в Новой Англии, мне чудятся синие горы Алтая. Отдельные куски виденного, прочитанного и пережитого без моего участия складываются в невероятно трогательные, стройные сочетания, каждый раз новые и захватывающе интересные. Наверное, есть какая-то неизвестная мне норма дробности в моей памяти; из этих кусочков кто-то, живущий во мне, складывает свои картинки и, если ему захочется, мне их показывает.

Жизнь за неустанно крепнущим барьером имеет свои преимущества. Бесспорно, одно из важнейших – в старости ты обретаешь возможность общаться только с теми, кто тебе интересен. Кроме того, у всех, кто находит в себе силы признать естественность Старости и Смерти, с возрастом появляется очень выгодная возможность: они обретают силы обустроить внутренние запретные зоны (некоторые воспоминания настолько невыносимы, что лучше их избежать). Усилием Воли Старости перед входом в эти зоны водружаются лживые, но неприступные ограждения: «Здесь меня не было!». За эти ограды можно поместить особо обидные поступки тех, кого ты любил, собственные ошибки, мучительные разочарования и даже целые тяжёлые годы своей жизни. Иногда даже удаётся упрятать за эти решётки самое своенравное и непокорное чувство – стыд. Но, несмотря на эти внутренние концлагеря, оставшаяся жизнь несёт в себе массу тревог и опасений.

Например, я беспокоюсь о том, что перед смертью не смогу никому передать мимолётный образ той смиренной старушки из «Лики» Бунина, что подала худыми руками, «покрытыми гречкой», умыться герою в то солнечное заветное утро; до моей смерти она будет всегда со мной, наряду и одновременно с другими тысячами, десятками тысяч впечатлений от пережитого, виденного и прочитанного. Так, время от времени я мысленно навещаю «залу» старого дома Карамазовых, где Фёдор Павлович, выпивший «одну, и ещё одну, из шкапика», лукаво затевает беседы со своими сыновьями и слугами о вечных вопросах Бога, правды и русскости.

Меня тревожит: подхватит ли кто-то (и кто это будет?) моё благодарное восприятие гениальных композиций цветовых пятен натуры на картинах любимых художников, способных передать те эмоции, для обозначения которых слова и музыка или недостаточны, или вовсе бессильны?

Я уже не помню в деталях фабул каждого из романов Фолкнера, но во мне вечно живёт величавость неторопливых действий старого Баярда, когда он разливает виски из бочонка в своём кабинете, а за ним спокойно наблюдают две его собаки. Вместе с переполненным обидой и злобой вышедшим из тюрьмы бедолагой я поражаюсь новым ценам в забегаловке, вместе с ним извергаю из себя желчные грубости жене и дочерям, вместе с ним несу в себе высшую предопределённость акта мести. Я всегда, до самого конца буду стоять вместе с пацанами-рыболовами и Квентином Компсоном на мостике через речку с форелями, и мучиться мыслями о сестре. Ощущая пронзительное отчаяние от уничтожения невинной, безответной и не по-человечески щедрой Природы, я агонизирую вместе с пьяным Буном под деревом, по которому снуёт жалкая беличья стайка.

В бытовой среде давно уже образовался обширный круг одному мне известных зашифрованных знаков и символов. Вот обыкновенная отвёртка – старомодная, под прямой шлиц…

В сказочно-голубых предгорьях Алтая, вокруг благословенного местечка Белокуриха в советские времена разросся целый букет санаториев на радоновых водах. Моё первое утро в лучшем из них, нашенском, средмашевском. Выспавшиеся, благодушные отдыхающие, в основном принаряженные дамы, медленно заполняют просторный холл. Шелестят тихие утренние приветствия. Ровно в девять персонал открывает двери, и толпа неспешно выдвигается в солнечный, украшенный пышной зеленью переход в столовую. Навстречу ей от столовой неторопливо выступает одинокая, вся в сверкающем белом, фигура главврача. Глаза его радушно прищурены, губы сложены в дежурную сладенькую улыбочку. Он ласковыми кивками отвечает на почтительные приветствия расступающихся отдыхающих и двигается против течения толпы, видимо, кого-то отыскивая. Вот он заметил меня. И по хищной вспышке в его зажмуренных глазках я догадываюсь: сейчас я стану жертвой очередного розыгрыша этого прирождённого балагура. И не ошибаюсь: из добренького начальника он внезапно превращается в по-военному подтянутого, чем-то напуганного подчинённого с выпученными глазами. В двух шагах от меня он замирает, прикладывает руку к ослепительно белому чепчику и диким, чисто армейским голосом орёт на весь переход:

– Товарищ командир! Отдыхающие для приёма пищи построены! Происшествий нет! Докладывает главврач санатория «Алтай» Крылов! Хавать трудящимся разрешите?

Затем делает полшага с разворотом, и, не отрывая правую руку от чепчика, левой указывает на вход в столовую. Толпа вокруг нас сначала замирает, потом начинает хохотать и аплодировать озорной выходке.

Вечером я у него в гостях. Он старше меня на двенадцать лет, отвоевал два года во время войны, был ранен, контужен, выжил. Прекрасный, независимый человек, он был подлинным эрудитом в медицине, литературе и жизни вообще. Как и сотни тысяч других таких же порядочных, совестливых людей, он был отброшен на обочину жизни вездесущими силами тёмного хамства и алчного нахрапа.

Несмотря на разницу в возрасте, мы – старые друзья. Мой визит начинается с ремонта его телевизора. Хвалю его очень удобную отвёртку. Когда телевизор налажен, слушаем новости: комментарии к очередным выборам президента США. Он хмыкает:

– Ну, ты-то, надеюсь, понимаешь, что всё это – туфта? Хоть до выборов и полгода, сейчас уже точно известно, кого посадят в это кресло. У нас, у них – всё в этом мире одинаково, только оформлено по-разному.

Вечером перед расставанием он дарит мне эту отвёртку на память.

Подставка для моего домашнего паяльника – это две плоских металлических чашечки с внутренней резьбой, соединённых прогнутой проволокой. Никто из окружающих не знает, что каждая из чашечек – это заглушка разъёма источника сверхмощных подрывных импульсов когда-то сверхсекретных, а ныне устаревших, снятых с вооружения ядерных зарядов. В моём кабинете одна из картин висит на миниатюрной стальной скобке. Одному мне известно, что эта скобка использовалась в качестве хомута, крепящего провода питания миниатюрного генератора проникающих излучений в тех же системах. Символы прошлого окружают меня плотным кольцом и настоятельно, неотступно требуют одного: не быть забытыми навсегда. К этому же взывают стоящие за каждым символом ушедшие, но живущие во мне люди.

А вот ещё один круг. Возникает (неожиданно всплывает из глубин сознания) новое, пугающее циничным реализмом отношение к важным событиям личного прошлого. Вспоминается острая тайна, в которую ты посвятил своего друга и всё последующее время жалел об этом посвящении, опасаясь его доверчивой открытости. Или память обращает тебя к нечаянному открытию тонкостей интимной жизни приятеля, после чего ваши отношения стали мучительно неловкими и настороженными: если другие узнают о нём, он будет уверен, что его предал ты. Или каждая ночь начинает напоминать о несправедливых подозрениях в твой адрес, казавшихся тебе смешными и неблагодарными, – а ты так и не сделал ничего для их рассеяния. Или вдруг ни с того, ни с чего на тебя начинают целыми днями с укором смотреть глаза отвергнутой когда-то женщины. Все эти воспоминания переплетаются и не дают думать ни о чём другом, как вдруг, очнувшись, ты вспоминаешь: друг твой, единственный посвящённый в твою тайну, давно ушёл навсегда; приятеля, мучившегося твоим знанием о нём, нет на этом свете; те, кто жаждал твоего незаслуженного раскаяния или любви, которую ты не мог испытать, далеко, и ты уже никогда с ними не встретишься. Тебя охватывает тихая и безмятежная радость: ты освобождён от ложных угрызений совести, от тягостных опасений того, что не полностью раздал свои долги. Ты вспоминаешь другие деликатные обстоятельства своей жизни и обнаруживаешь, что ты – единственный, кто знает о них в этой жизни, ибо другие их участники либо ушли навек, либо отделены от тебя полной утратой памяти и интереса к тому, что ещё так важно для тебя. Тебе становится спокойно: всё в порядке, всё уравновешено.

Итак, ты остался наедине со своими и чужими тайнами и теперь ты уверен: никто никогда не придёт за ними сюда, за невидимую стеклянную стену. Ничто никогда не восстанет из прошлого, и никто никогда не узнает, ЧТО и КАК на самом деле было! И только я один знаю и буду помнить об этом? Даже не верится! Какая ответственная, какая сладкая тайна! Но твоему тихому удовлетворению тотчас же приходит конец: чему ты радуешься? Тому, что десятки прекрасных людей остались только в тебе, и с твоей смертью тоже уйдут окончательно? А как же быть с их идеями, мыслями, поступками? Как быть с их надеждами? Неужели всё это уйдёт навсегда? Куда всё это канет?

Постоянный возврат к бывшим, прошедшим впечатлениям стирает грани между бдением и сном. Не так важно, в какой форме воскресают события и переживания – снятся они тебе или возникают наяву, когда ты размышляешь о прошлом. И когда я выхожу из-за стены в мир, наружу, реальные новые впечатления встраиваются в моё мышление в один ряд со снами, приобретая красочность и фантастичность грёз.

Мои первые погружения в замкнутый Мир Старости были приостановлены сильными эмоциональными встрясками. Это были поздние, но значительные открытия в личной жизни: я узнал, что происхожу из коми-народа, и мне довелось несколько раз побывать на своей исторической родине, познакомиться с интересными людьми, поработать в совершенно незнакомой мне области знаний. Я узнал, что у меня есть масса неведомых мне ранее родственников и духовных единомышленников. Важность и новизна этих событий вернули меня в мир острых и ярких новых впечатлений. Эти впечатления вплетаются в сеть видения картины мира и обогащают её.

В моей домашней библиотеке образовалось особое отделение – коми литература. Это проза и стихи, репродукции картин коми-художников, справочники, энциклопедии, выпуски журнала «АРТ», работы ОРДПУ, Труды республиканских конференций, Известия Общества изучения Коми края. Я вновь и вновь перечитываю эти материалы. Постепенно, по мере повторных чтений, ручьи мыслей, наполняющих эти издания, организуются в единый поток. Он настоятельно требует благодарного отзыва и дальнейшей жизни, дальнейшего развития. Он порождает коми-сны, приземлённые и феерические, реальные и фантастические.

Безжалостная правда жизни

Сегодня совсем не спится. И не читается. Грезятся давние дни. Тихо, как лунатик, крадусь в кабинет и в свете настольной лампы снимаю с полки стопку разнокалиберных книжечек. Это – еженедельники. С первых лет работы я привык планировать свои действия с помощью еженедельников. Привычка к почасовому, на несколько недель вперёд, программированию дел сохранилась, и я до сих пор продолжаю «расписывать» ближайший месяц. Все эти записи хранятся, и я имею возможность сопоставить свои занятия день в день, скажем, вчера, и много лет назад. Итак, чем я был занят в один из первых дней октября ровно сорок лет назад? Тогда я работал главным инженером одного из новосибирских заводов. Отыскиваю эту дату в еженедельнике за 1976г и читаю:

9.00 – 10.00. Просмотр секретной почты, подпись срочных бумаг.

10.00 – 12.15. Совещание с физиками, учёными и конструкторами прибывшими из двух московских НИИ. Два вопроса:

– итоги исследований стойкости к диффузии водорода новых металлокерамических оболочек;

– «завал» испытаний импульсных нейтронных источников.

12.15 – 12.45. Вместе с ними и нашими – в лабораторию, на место «завала», там их оставить разбираться.

12.45 – 13.45. К главному технологу, запереться у него в кабинете – наборка плана цехов инструментального и нестандартного оборудования на ноябрь (перекройка плана подготовки производства новых изделий по свежим приказам из Москвы).

13.45 – 14.30 – у себя, подписание «горящих» документов.

14.30 – 15.00 Обед. Не забыть – с директором столовой про баню!

15.00 – 16.00. Комиссия по заболеваемости. Основная тема – эпидемия гриппа. Докладывают начальник медсанчасти и начальники цехов.

16.00 – 16.30. В цех 28, нелады с пуском нового комплекса вакуумного оборудования.

16.30 – 17.15. В цех 32, проверка второго дня работы робота по окраске приборных панелей.

17.15 – 17.30. По дороге в заводоуправление забежать в СКБ, поздравить с юбилеем одного из нач. отделов.

17.30 – 18.30. Совещание с представителями комсостава погранвойск по освоению новых техн. средств охраны (с утра их водит по цехам мой зам, – спросить у него, всё ли в порядке). Отправить двух докторов-физиков в баню и трёх полковников-погранцов – туда же, с ними, пусть пока познакомятся в обществе нашего главного конструктора. Наших военных туда же. Выпивка, закуска и проч. – поручить организовать доставку.

18.30 – 20.00. Просмотр несекретной почты, мелкие дела. Не забыть: рафик к бане в 22-30.

20.00. К гостям в баню.

Так я провёл день ровно сорок лет назад.

А что было десять лет спустя в тот же день? Достаю еженедельник за 1986г. В это время я работал в Москве, крупным чиновником в МСМ СССР (ныне Росатом РФ). Накануне вечером на самом верху, в ЦК КПСС, состоялось заседание по чернобыльским делам (авария на Чернобыльской АЭС произошла в апреле 1986г). На совещании первый секретарь Брянского обкома заявил, что в области не хватает приборов радиационного контроля и потому срываются государственные поставки мяса и картофеля. Заявил – и смылся в свой Брянск. Наш министр вернулся к себе, позвонил мне и приказал немедленно выехать в Брянск разбираться.

Я попробовал искать правду-матку:

– Брянская область? Это же особо поражённый район, у нас там сидит представитель, мы их приборами завалили, вчера только они целую партию вернули, – говорят, полное затоваривание!

– Хватит болтать, у тебя времени нет, тебе надо немедленно собирать бригаду и успеть выехать сегодня же в ночь, так чтобы рано утром попасть к нему на приём, и пусть конкретно скажет, чего им там не хватает. Попробуй бумагу от них получить с их дефицитом, и отказ их от приборов, о котором ты говорил, прихвати с собой. Только бумаги такой они не дадут, просто свои трудности с поставками хотят списать на аварию, – соображай! Если нужно будет, звони мне оттуда в любое время. Немедленно выезжай. Всё!

К ночи с бригадой специалистов выезжаем в Брянск. В 8.30 в Брянском обкоме меня принимает помощник первого секретаря и сообщает, что «хозяин» только что прибыл домой и отдыхает, будет на работе позднее, когда – неизвестно. Глаза его воровато бегают. Всем своим видом показывает: «хозяин» меня не примет. Излагаю ему суть дела, прошу организовать встречу с ответственными за радиационный контроль по области. Помощник пожимает плечами – без «хозяина» ничего делать не будет. Стережём «хозяина» – дремлем то внутри обкома, на шикарных диванах обкомовской приёмной, то снаружи – в своём рафике. Наступает полдень, «хозяина» нет и нет. В два часа помощник с бегающими глазами сообщает, что «хозяин» прямо из дома выехал по делам в область. На мой вопрос, доложил ли он о нашем прибытии и ожидании, молча кивает, никак это сообщение не комментируя. К аппарату ВЧ-связи не подпускает. Что делать? Посовещавшись, решаем ехать в облисполком. В два тридцать нас принимает зампред облисполкома. Сообщает: все ответственные специалисты убыли с «хозяином» в область, так что решать наши вопросы не с кем. Всё ясно – нам устроили полную обструкцию. Я решаю ехать на мясокомбинаты и проверять всё на местах. Кое-как получаем разрешение на инспекцию трёх мясокомбинатов. До позднего вечера объезжаем бойни, разделочные и пищевые цеха, лаборатории, протоколируем полную оснащённость приборами радиационного контроля. Поздно вечером по обычной связи докладываю обстановку помощнику Министра. Тот констатирует:

– Так, ясно. С заданием не справился. Выезжай обратно, завтра с утра пойдёшь на ковёр.

Так я провёл день ровно тридцать лет назад. А что же я делал вчера, в этот день в 2016 году?

Как безжалостна правда жизни! Открыв свой последний еженедельник, с ужасом читаю:

– До обеда: купить картошки, моркови, свеклы.

– После обеда: сходить в сберкассу – коммунальные платежи за сентябрь.

Послесловие к роману "Пациенты доктора Визинга"

В середине семидесятых годов прошлого века в моей жизни пересеклись два события: посещение родины предков и первое знакомство с текстами Священного Писания (отправляясь на осеннюю охоту в глухие леса бывшего Яренского уезда, я взял с собой самиздатовскую копию Нового Завета). Целыми днями я бродил по лесам, а свободными вечерами вчитывался в Великие Послания из глубокой древности.

От старожилов я узнал, что местные лесные массивы планомерно обрабатываются химическими реактивами с воздуха в интересах лесозаготовок: тотальная обработка огромных пространств преследовала цели угнетения лиственных пород для стимуляции ускоренного роста хвойных. О судьбе прочей флоры и всей фауны, по-видимому, было решено не думать. Бесшумные ковровые бомбардировки насыщали ядами все компоненты многосложного процесса обмена веществ в бурном котле лесной жизни: почвы и болота, реки и родники – всё то, что питало и поило многообразный растительный мир, диких зверей и птиц, рыб и рептилий, земноводных и насекомых, людей, их посевы и их домашних животных. Никогда раньше, за многие тысячи лет своей жизни, не испытывал лес такой напасти.

– Это не моё, это не от меня! – мучительно стонал он, не в силах бороться с отравой.

Люди же, творившие это отравление, по-прежнему пожинали урожаи от своих посевов, растили скот, собирали ягоды, грибы и другие дары леса, добывали лесную и водную дичь, ловили рыб. И ели со всем этим разлитый ими самими яд.

Резко упала численность всех видов дичи, сузилось её разнообразие. Старожилы почувствовали, что у уцелевших видов живности изменился вкус: мясо рябчиков утратило былую нежность, зайчатина потеряла характерную душистость, утки независимо от породы попахивали мылом, разные виды рыб почти лишились своих самобытных привкусов, а сами рыбы стали какими-то квёлыми и гораздо скорее портились.

Приехав с издёрганными на работе нервами, я воспринимал это несчастье особо болезненно. К концу дня, когда заканчивались благодатные вспышки охотничьего азарта, когда проходил гордый восторг от показа добычи домашним, когда завершалась вкусная благодарная кормёжка собак, я возвращался к размышлениям о зловещей участи лесного края. Читая Евангелие, я постепенно пришёл к аналогии, подсказанной «Откровением Святого Иоанна Богослова»: то, что произошло с лесом – нашествие «своих же» неодолимых смертоносных сил – это его Апокалипсис, его кара, его агония. И «Откровение» подсказывало мне, что это – только начало преломления первой из семи печатей, только предчувствие того, что в будущем произойдёт с Россией, с человечеством и со всем миром.

И эта аналогия оказалась верной: как похожа современная Россия на тот несчастный лес!

Осмыслив давние смутные подозрения и догадки, я начал пристально копаться в себе и в других, отыскивая и повсеместно находя зловещие активные ростки из грядущей общечеловеческой драмы – нашего будущего. Некоторые итоги этого тревожного созерцания отражены в романе «Пациенты доктора Визинга».

Препарирующий человеческую личность прежде всего находит в ней отображения других личностей. Поскольку восприятие внешнего мира каждой личностью глубоко индивидуально, все эти отражения неадекватны оригиналам: в воображении одной личности другая может совершать действия или даже вести образ жизни, совершенно ей не свойственный. Соответственно, невозможно оспорить правоту старой истины: всякий пишущий с натуры получает лишь искажённые его восприятием образы, содержащие к тому же неадекватные отображения друг друга. Таким образом, мой роман, как и все другие художественные произведения, – личностная трактовка всего окружающего, то есть призрачный хоровод несуществующих фантомов, их иллюзий и лукавых игр друг с другом и с нами, реальными и неповторимыми смертными. С учётом этой оговорки, все персонажи списаны с фактических прототипов. Жизненные судьбы и житейские эпизоды также списаны с натуры, то есть реальны в таком же контексте.

Каждая часть романа – это аллегория наблюдения, высказанного в её эпиграфе. Эти аллегории создавались в виде описаний поведения и устремлений персонажей, от рождения повязанных кровными узами своего этноса, в данном случае – русского, а, возможно, и российского мегаэтноса, если считать, что таковой существует. В свою очередь, судьба каждого персонажа – это аллегория участи отдельного дерева в тяжко поражённом дремучем лесу и его роли в жизни-болезни этого леса. Возможно, все эти образы гармонично вписываются в метафизическую картину движения мира, созданную Великим Иоанном Богословом в его бессмертном «Откровении», не оставляющем у верующих никаких других Надежд.

ТОГДА (Конный поход).

Многое из того, что всплывает из памяти, кажется не то что нереальным, – просто невозможным, особенно в бытовых мелочах, в отношении к законам, официальным порядкам, обращению с оружием и т.п. в нашем закрытом, полувоенном средмашевском социуме тех времён. А ведь это казалось нормальным, естественным. И неловко, и смешно, и трогательно вспоминать.

Около месяца назад наступил Новый, 1978 год. Пятничный вечер. Закончилось непрестанное, лихорадочное дневное дёрганье. Только периодически набегают важные накаты напоминаний о неисполненном. Но это будет всегда. Полная тишь. В своём уютном кабинете смотрю служебную почту.

Такая же тихая, сладко-спокойная тишина была ТОГДА, в сорок втором, когда отменяли воздушную тревогу и не надо было идти в бомбоубежище. Света нет, полная темнота, на окне затемнение. Но тепло. Мама и бабушка рядом, на горячей лежанке, брат где-то тут же, внизу, на полу, слушает мурлыканье кошки.

Справа, над столиком для посетителей, висит небольшая репродукция "Купания красного коня" Петрова-Водкина – предмет постоянного раздражения нашего парторга ("Не такой это кабинет, чтобы в нём голые оргии вывешивать!"). Под картиной, на полированном столике, – огромная керамическая пепельница, собравшая в своём колорите все буйные цвета репродукции (храню эти вещи до сих пор). Слева, в качестве валерьянки парторгу, – маленькая фотография Ильича во весь рост на фоне библиотечных книжных полок (он же: "Вот это да! И где ты только такую раскопал? Даже у меня такой нет!").

Докладывает по связи дежурный, пришёл Доктор. Почта просмотрена, пусть заходит. Развалившись в кресле (это мой друг, врач нашей заводской медсанчасти), Доктор докладывает о готовности к дальней поездке на Алтай. Его "Волга" проверена и заправлена. Радио сообщает, что Чуйский тракт расчищен от снега. Продукты, оружие, снаряжение, гостинцы алтайцам загружены. Вести машину будем посменно, меняться каждые два часа.

– Вот только мороз не по прогнозу. У нас 26, а там, я звонил, 31. Спирта-то я взял достаточно… – затем, с подковыркой, – Наш, медицинский, небось, почище вашего будет.

Я молчу, хотя знаю, что заводу поставляется спирт высшей очистки – так требуют специальные технологии. Гурманы-снабженцы за этим привередливо следят. Доктор продолжает:

– Но всё равно боюсь, замерзнем на лошадях. Надо бы у наших вояк попросить новые валенки, у них особые, тёплые, ведь постовые-то в таких все ночи на наших охранных вышках простаивают…

"Наши вояки" – это один из полков войск МВД, которому поручена охрана периметра завода, его цехов и отделов, зеков-строителей, инфраструктуры. Тут же звоню начальнику штаба полка и излагаю эту просьбу. Не успели мы с Доктором последний раз проработать маршрут похода и набор вещей с собой, как докладывает дежурный из приёмной: к вам военная делегация. Всё ведь рядом. Пусть войдут.

Входит молоденький лейтенант, за ним – солдат с мешком. Оба с мороза, румяные и серьёзные. Лейтенант:

–ТоварищГлавныйИнженер! Ррэшитеобратитьсяпоприказуначальникаштаба докладываюгруздоставлен – куда?

Тем временем шустрый солдатик с любопытством зыркает по интерьеру, аппаратуре связи и вообще по углам. Совсем юный мальчик, похож на моего сына.

Сын. Что мне делать с сыном, ума не приложу.

Тыкаю пальцем в кресло возле Доктора. Лейтенант солдату:

– Ложи. Аккуратней. Так. Встань подальше.

Ко мне:

– Приказано доложить, инвентарь списан. Рршите идти?

Договариваемся выехать в 4 утра. По пути домой, в машине, в голове свербит: как же так? Спирт, валенки – на какие это шиши? Как-то неловко. По возвращении валенки отошлю с благодарностью. Если Доктор не выменяет их алтайцам на травы, мумиё или панты. Тогда начштаба – часть этой мены. Со спиртом Доктор пусть сам разбирается.

Дорога с коротким привалом в страшной, чудовищно одинокой избе на берегу промороженной речки занимает около полусуток, – и мы оказываемся в такой глуши, какой сейчас, наверное, уже и не существует. Это далеко, вёрстах в тридцати за Онгудаем в сторону Ини, потом ещё столько же влево, на восток. Там расположилось небольшое стойбище; нас ждут несколько маленьких алтайцев и таких же маленьких лошадей. Лошади для нас со стременами. Дует холодный ветер с мелким снегом.

Мы переодеваемся в тёплую одежду, переобуваемся в новые солдатские тёплые, но совершенно каменные валенки (как это свойство помогло потом!). Наскоро чокаемся с алтайцами, немного перекусываем. Почти вовремя успевает к сбору ещё один участник охоты – местный КГБ-шник, симпатичный майор. Он сразу же после знакомства достаёт из своего багажа и протягивает мне "калаш". Я удивляюсь и вежливо отказываюсь – у нас прекрасные винтовки. (У меня, например, хорошо пристрелянная биатлонная винтовка калибра 6,5мм моего приятеля, олимпийского чемпиона мира). Майор пожимает плечами: как хотите, мне было приказано. Доктор ухмыляется – он умеет готовить мероприятия. Я ему грозно шепчу: автомат – это тебе не валенки! Он хмыкает, по его разумению это всё равно.

Алтайцы распределили по лошадям все наши грузы, часть поручили нам разместить в заспинных рюкзаках и дают команду садиться. Ни у меня, ни у Доктора, ни даже у майора это сразу не получается. Казалось, лошадки низенькие, стремена удобны даже для массивных солдатских валенок, но … Как только я сажусь на лошадку, она начинает дрыгать крупом, пытаясь меня сбросить, и, кроме того, исхитряется несколько раз укусить то за одну, то за другую ногу. Спасают каменные валенки. То же самое и с Доктором, и с Майором. На вопросы наши – в чём дело? – уже немного закосевшие алтайцы угрюмо отвечают:

– Твоя говна много ест, лошадь не трактор – говно возить не любит, наказывать надо

В переводе это означает

– Говна в вас много! Мы лёгкие, а вас и трактору не поднять! Тяжёлые вы. Снимайте рюкзаки, пробуйте снова. Мы зачем вам плети дали? – бейте сильнее! Действительно, все алтайцы – жилистые, худощавые, подвижные, лёгкие, хотя и на вид постарше каждого из нас.

Начали вновь. Доктор снова упал, хохот и проклятия.

Неожиданно для себя встаю на стременах, отвлекаюсь от сутолоки, ругани, смеха. Возношусь к снежному небу. Как оно прекрасно! Прекрасен снег! Прекрасны горы! Как чист и вкусен воздух! Только что рассвело. Тридцать мороза! Мир, ты прекрасен!

С таким же восторгом летал я ТОГДА прыжком с обрыва, покрытого множеством ласточкиных норок, в ласковые воды родной нашей Тезы.

Всю поклажу перегрузили на грузовых лошадок, и мы кое-как трогаемся. Наш караван состоит из пятнадцати лошадей. Первые три ведут опытные проводники-охотники, – им приходится прокладывать путь по снежной целине, по полуметровому слою снега, под которым никто, кроме них, не смог бы уловить след дороги. За ними следуем мы, трое горемык (Доктор, майор и я), с норовистыми из-за нашего веса и неумения гарцевать лошадками. Время от времени лошадки повторяют взбрыки и мощные укусы. Следом идут пять лошадей с проводниками, погонщиками, а за ним – три вьючных лошадки с грузами. Шествие замыкает начальник алтайской бригады на красивой, мощной кобыле покрупнее. Не стыдно – на всех есть подарки.

До этого переезда я никакого представления о правилах езды верхом не имел. В результате уже после часа езды я чувствую, что копчик мой, несмотря на стёганые, добротные ватные штаны, пробил мои мякоть и кожу. Кровь неспешно, но упорно, сочится по обеим штанинам к стопам. Поскольку всё это происходит под ватной толщей, я виду не подаю – только поглядываю назад, на спутников. Они помалкивают. И лишь спустя 18км похода, когда мы прибываем к своему стойбищу, Доктор сразу подходит ко мне со склянкой и ваткой в руках:

– Я тебе обработаю, а потом – ты мне. А потом – я майору. Давай-ка.

ТОГДА точно так же сочилась в пах кровь после того, как Толян из шуйского "дома Лондона" пропорол мне в драке ягодицу заточкой из напильника. Так же слипалось в промежности. "Заражение крови! Заражение крови!" – причитала мама. Тогда не было ни мази, ни, тем более, пластыря. Марганцовка.

Обработали, и двинулись далее, – счастливые, настороженные, с окровавленными жопами, с пластырями на копчиках, ещё на 5 вёрст. Там началась охота.

Обряд Долины Ключей

На полпути от Сыктывкара до опытной площадки именитый Старожил показывает нам любовь и гордость здешних мест – Долину Ключей. Долина эта – участок соснового леса километров пятнадцать длиной, разросшийся на ровном, пологом, подобном приоткрытой обложке гигантской книги, склоне к реке. Мы начинаем свой путь сверху, от солнечного ржаного поля, и бредём сквозь сухие сумерки леса вниз, к берегу. На открытом пространстве у ржи небо от жары выглядело белым; здесь, через просветы, оно густо-синее, с отливом в зелень; кажется, что этот насыщенный цвет как-то участвует в создании хвойного благоухания, наполняющего воздух лесного царства.

Первый родник – это маленький, трогательный водопадик, вымывший почву до камня и падающий с него на такой же камень, лежащий чуть ниже. Второй родник подобен большому казану, на дне которого скапливается и вытекает через край вода. Третий пробился наружу по корням старой коряги. Воды всех родников, пробежав несколько метров, вновь исчезают в земле. Вкус воды у каждого ключа свой, хотя внешне кажется, что это один и тот же поток: то уходит под землю, то выныривает на её поверхность. Так же и мы следуем от родника к роднику то вдоль пологого склона, то спускаемся ближе к реке. Вскоре мы сбиваемся со счёта; наш проводник, знающий каждый ключ, говорит, что на всём склоне их больше тридцати.

У самого нижнего родника он объявляет привал: достаёт из тощего рюкзачка бутылку водки, коробочку с солью, стаканы и небольшие кусочки чёрного хлеба. Затем приглашает нас совершить местное языческое таинство. Возле родника возвышается огромный муравейник; Старожил кладёт на его поверхность кусок посоленного хлеба, и пока крупные муравьи накидываются на хлеб, наливает полстакана водочки. Затем произносит неразборчивое заклинание на местном диалекте, неспешно выпивает, хватает кишащий муравьями хлеб и жадно разжёвывает живую хлебно-муравьиную закуску. Во время его простодушной ухмылки несколько уцелевших насекомых выбегают из его рта, и он рассеянно стряхивает их с лица. Прожевав и проглотив, он запивает муравьиный хлеб родниковой водой и радушно приглашает нас совершить этот Обряд Долины Ключей.

Интересно: этот человек гораздо ближе к истинным Смыслам.

Миражи Севера

1. План эксперимента (из текста секретного доклада полковника Визинга)

Объектом нашего нетрадиционного исследования является анализ специфической информационной и ментальной среды обитания в условиях конкретных природных факторов. В этой среде гармонично интегрированы все материальные и духовные Смыслы компонентов «неживой» и «живой» природы Коми края. Это означает, что эта среда обладает единой памятью, в которой хранятся все данные о её составляющих, по мере их возникновения и развития. Другими словами, в этой среде реально присутствует всё её прошлое. И если мы обеспечим доступ к этой памяти, мы сможем перейти от данных геологических, археологических, эпических и других примитивных зарубок памяти на новый уровень, который позволит нам в буквальном смысле увидеть и услышать наше прошлое! Как мы попытаемся это сделать? Мы попробуем воспроизвести экспериментальный микросрез, то есть чрезвычайно короткий во времени и предельно ограниченный в пространстве историко-географический срез, эмпирический, как было сказано, а я бы пошёл дальше и назвал его примитивным. Суть этого опыта заключается в следующем.

Мы отобрали на земле Коми конкретное, весьма ограниченное географическое пространство, которое не изменилось и сохранило все компоненты ландшафта прошлого, в нашем случае, 1937 года. Имеются в виду растительность вплоть до отдельно стоящих деревьев, рельефы поверхности, почва, места выступания горных пород, водоёмы, дороги и т.д. Это пространство сыграет роль географической площадки для постановки опыта. При выборе площадки необходимо было опираться на память окрестных жителей, вернее, той их части, которая своими глазами видела её в 1937 году. Людей такого возраста осталось немного. Второе, не менее важное условие: на этой площадке мы должны воспроизвести какие-то фактические действия с участием человека как неотъемлемой части конкретного ландшафта, его физической жизни. Для этого по архивным документам необходимо было установить, какие сезонные (жатва, покос и др.) или строительные (например, строительство дороги) работы проводились на территории площадки в указанное время. Какими силами и средствами проводились эти работы? Эти данные также требовали документальных подтверждений или показаний очевидцев. Чем тщательнее будут соблюдены эти условия, тем выше станет вероятность успеха эксперимента.

Должен доложить, что в результате упорных работ эти поиски завершены, и мы выбрали такую площадку величиной в несколько квадратных километров. На этой площадке сохранились (остались неизменёнными) природные компоненты ландшафта. В архивах МВД были найдены документы, подтверждающие, что здесь в конкретный летний период 1937 года проводилось строительство дороги силами заключённых исправительно-трудовых лагерей.

Далее. Для полного воспроизведения ландшафта и его реальной жизни в конкретный день 1937 года МВД Республики согласилось организовать работы по ремонту дороги силами заключённых одного из ныне действующих ИТЛ. Пользуюсь случаем, чтобы от лица всех присутствующих выразить этому ведомству глубочайшую благодарность.

Представим себе, что все условия опыта выполнены: местность выглядит точно так же, как она выглядела в 1937 году, заключённые и их охрана выполняют те же действия… На ограниченном участке размещены и взаимодействуют воспроизведённые объекты, события, их сущности…Что же может подтолкнуть нас в этот далёкий год? Нам представляется, что таким толчком мог бы стать внезапный, резкий ментальный всплеск, если угодно – мощный коллективный стресс всех живых и «неодушевлённых» компонентов опыта.

Не буду скрывать, что подготовленный эксперимент весьма заинтересовал столичных учёных, особенно специалистов спецслужб и военных, без участия которых его проведение было бы невозможным. К работе привлечена небольшая, но вооружённая мощными знаниями рабочая группа. Последние несколько дней мы проводили подготовку этого небывалого опыта с участием местных спецслужб. В настоящее время эксперимент подготовлен.

Тридцать заключённых и боевой расчёт охраны со служебными собаками будут доставлены на площадку двумя спецавтобусами с соблюдением установленных мер безопасности. Отдельными грузовиками будут доставлены боеприпасы и инвентарь – лопаты и тачки. Тачек удалось набрать не более десятка, в наше время зеки предпочитают другие средства механизации. После размещения охраны и заключённых на опытной площадке автобусы и грузовики будут выведены за её пределы. Работы по ремонту дороги начнутся в точном соответствии с архивными данными, в тот же день и в то же час, что и в 1937 году. Кстати, выбор 1937года и определённой его даты сделан не без участия астрологов, искавших максимальное соответствие расположения небесных тел точному времени проведения опыта.

В определённый момент будет задействована серия внезапных, ошеломляющих световых и звуковых спецэффектов – короткие серии ослепительных вспышек и оглушительных взрывов. По замыслу, эти воздействия должны привести к концентрированному стрессу коллективного человеческого сознания всех присутствующих, а звуковые, световые и детонационные эффекты вызвать синхронное потрясение-шок как у прочих живых организмов (растения, насекомые, птицы, грызуны и прочая живность), так и у всех «неживых» компонентов, образующих площадку. Эта общая встряска, возможно, спровоцирует шок памяти локальной среды обитания Смыслов. А такой шок может вызвать спонтанный кратковременный скачок в прошлое, в ту его фазу, когда календарь, взаиморасположение и действия всех компонентов ландшафта площадки были максимально подобными.

2. Эксперимент.

Мы продолжаем свой путь к далёкой площадке, выбранной для опыта. Несколько часов движения по асфальтовым трассам навевают скуку и сон. Но как только машина свернула с магистрали и пустилась вплавь по густым волнам пыли просёлка, исчезли все признаки Настоящего Времени: заправки, указатели, провода. Всё это скрылось за занавесом из дорожного праха, повисшего позади нашего движения. Спереди нас всасывает дремучая, какая может быть только на Севере, необитаемая глухомань.

Ещё три-четыре часа пути, и мы останавливаемся у подножия небольшого холма, опоясанного зарослями ивняка. За его чащей скрывается узкая речка с песчаными отмелями и чёрными омутами. В десяти шагах от ивовых кустов, у подножия двух коренастых берёз, светится голубой овал: это бочажок, на дне которого глубинные ключи вечно и бесшумно вздувают струйки чистого песка. Они безмолвно играют друг с другом и днём, и ночью, и в жару, как сейчас, и в зимний мороз подо льдом. Мы бережно черпаем студёную воду. Первые глотки воды не достигают желудка: они мгновенно впитываются сухими, ноздреватыми дёснами, языком и гортанью. Второй стакан всасывается жаждущими порами горла, и только третий даёт насыщение упоительно вкусной родниковой водой.

Купание не приносит облегчения; чтобы побыть в по-настоящему холодной воде, нужно нырнуть и замереть глубоко, на самом дне омута, а там, в коричнево-синей полумгле, пугают зловещие касания студёных, цепких водорослей. Побродив по отмелям, мы медленно поднимаемся на плоскую лысину холма.

В застывшем стекле адского июльского зноя наравне с раскалёнными валунами замерли онемевшие травы, деревья и венок вокруг лысины – кустарник, сомкнувшийся над огибающей холм речушкой. Не видно и не слышно никакой живности, только в белом небе кружит пара ястребов. Покров терпкого запаха полыни то и дело пронизывают острые ароматы других трав. Вся эта красота властно останавливает твой взгляд, отражает его и вместе с этим отражением проникает в тебя и сливается со всем твоим существом, с его недоступной сутью. Ты замираешь со счастливым ощущением: ты признан, принят ею, зачислен в её бесчисленный состав наряду с запахами, ястребами, светлыми песчинками, чистой водой и страшными водорослями.

С противоположной стороны холма хорошо видна вся опытная площадка. Это невыразимо прекрасный, слегка холмистый пейзаж, украшенный отдельно стоящими деревьями, уходящей в сторону речкой и пересечённый беспечно вьющейся дорогой. В глаза бросается чужеродное тело: наскоро сколоченный длинный сарай недалеко от дороги. Сарай построен вновь, но на том же месте и тех же размеров, что и тот, который стоял здесь в далёкое лето 1937 года. Тогда он служил зекам и как столовка, и как кухня, и как барак.

Теперь в сарае укрыта группа доктора Визинга; помещение наполовину занято аппаратурой, наполовину – постановщиками опыта. Коллектив немалый: учёные, молчаливые работники спецслужб, бывалые теле-звуко-операторы, сапёры, пиротехники и другой технический персонал. Все приготовления закончены. Доктор Визинг даёт короткую команду:

– Внимание! До прибытия пять минут! Всепо местам! Все приникают к приборам наблюдения. На дороге появляется головная машина прикрытия и первый автобус. Из них выгружается вооружённая охрана с собаками. Начальство хриплыми от жары командами расставляет посты. Один из них расположен на крыше сарая. Слышно, как над нами топает солдат. Вся охрана, в отличие от зеков, об опыте предупреждена. После расстановки постов выпускают и выстраивают зеков. Подходит второй автобус, строй зеков пополняется. Наконец, подъезжает грузовик с инструментом, он же замыкающая машина прикрытия. Из него выходят офицер и «вольный» прораб. Они вызывают из строя бригадиров и ставят перед ними сегодняшний «урок». Зеков последний раз пересчитывают и передают в распоряжение бригадиров. Начинается выгрузка лопат, тачек, запасов провианта. С момента прибытия первой машины прошло около часа. Работа пошла.

Спустя ещё час общая обстановка окончательно вписывается в будничный ритм: зеки с характерной неторопливостью выполняют нехитрую работу по выравниванию дорожного полотна и оформлению кюветов; оцепление лениво следит за порядком; и те, и другие изнывают от жары. Негромкие слова, которыми перебрасываются работающие, звуки загрузки и движения тачек, шорох песка под лопатами не нарушают царствующей тишины.

Доктор Визинг с хронометром в руке поднимается и вопросительным кивком обращается к многочисленным операторам. Те отвечают ему также жестами: всё готово! Он негромко начинает обратный отсчёт. При последнем возгласе «Пуск!» начинается настоящее светопреставление.

Внезапно сверхмощные динамики опрокидывают в тишину оглушительные, невообразимые, дикие человеческие визги и вопли. Их перекрывают звериные рыки неведомых чудовищ. Раздаётся резкий, хлёсткий звук мощного взрыва, во время которого всё вокруг озаряется невыносимо яркой вспышкой кроваво-красного света. Новые яростные вопли и рыки вызывают животный, непреодолимый ужас, разрывы и ослепляющие вспышки разных цветов следуют одна за другой, в ритме автоматной очереди. Заключительный аккорд – огромной силы взрыв, сотрясающий землю, – ломает последнюю надежду уцелеть в неизвестно откуда свалившемся аду.

Сарай частично разрушен, постовой с криком проваливается внутрь. Все зеки, охрана и даже собаки прижались к земле и замерли в оцепенении животного страха. Обитатели сарая, творцы этой фантасмагории, сами не могут противиться подступающему к сердцу ужасу. После десятисекундной психической атаки наступает мёртвая тишина.

И вдруг вдоль дороги, словно бесплотные тени, возникают прозрачные, но явственно видимые образы тех людей. Они не видят наших, поверженных зеков, они проникают сквозь их тела и их инвентарь. Они спокойно работают со своими лопатами и тачками. Они…негромко поют. Их охрана, также прозрачная, менее многочисленная по сравнению с нашей, расположилась по той же линии оцепления. Внутри полуразрушенного сарая возникают призраки длинного стола с аккуратно расставленными мисками и двух зеков-дневальных, раскладывающих порции хлеба. Они медленно перемещаются вдоль стола; если кто-то из нас оказывается на их пути, они проходят сквозь нас, не замечая этого. Они рядом, но они недосягаемы, – они находятся в другом времени. Их лица похожи на фотографические портреты тех времён, они более открыты и человечны: дух человеческий просвечивает их изнутри.

– Снимай! Снимай! – судорожно, яростным шёпотом хрипит доктор Визинг телеоператорам и тыкает пальцем то в пронизывающих нас на ходу призраков, то наружу, где такие же призраки спокойно и неторопливо работают на дороге. Телеоператоры – народ бывалый. Они, по-видимому, единственные, кто избежал душевного потрясения, давно уже работают. Нынешнюю молодёжь ничем не проймёшь:

– Да мы с самого начала всё снимаем. Не шепчите вы, говорите нормально, это же миражи, они нас не видят и не слышат! – спокойно и назидательно отвечает доктору Визингу один из них, – А вот мы их, красавцов, зафиксируем, и со цветом, и со звуком, будьте покойны!

Спустя четверть часа все миражи постепенно исчезают. Учёные и военные восторженно поздравляют друг друга с успехом. Зеки реагируют по-разному: кто восхищён и заинтригован, кто клянёт всех подряд и требует объяснений и компенсации морального ущерба. Начальство охраны приводит в чувство постового, провалившегося сквозь крышу. Люди постепенно приходят в себя. Они не знают, пришло ли в себя всё остальное.

Проституция

(Древнейший синдром)

Мне вспоминается давний вечер в гостях у дальних родственников. Покойная ухтинская квартира; я – единственный гость. Члены большой, почтенной семьи ведут в своём узком кругу разговор весьма интимного характера. Все члены семьи – медики: бывшие, практикующие и будущие. Две взрослые внучки, студентки, и их отец внимательно слушают размышления деда, учёного-психолога. Бабушка, как только возникла столь деликатная тема разговора, замахала на супруга руками и ушла к матери девушек на кухню. Неспешная беседа происходит за поздним чаем, после обильного ужина, и все участники слегка под хмельком.

Старшая внучка завершила работу над дипломным проектом и за ужином игриво поддразнивала отца тем, что сразу же после защиты выйдет замуж. Дед вскользь заметил, что, несмотря на возраст и ум, она ещё ребёнок, и ей предстоит столкнуться с совершенно незнакомыми феноменами семейной жизни.

– Что за феномены, расскажи!

– Ну, например, понятие синдрома проституции, древнейшего человеческого синдрома. Есть неврастенический синдром, есть синдром Дауна, и сотни других, а есть синдром проституции. И он присущ подавляющему большинству людей; он являет собой неотъемлемое свойство человеческой психики. Впрочем, если присмотреться, его и у животных, особенно у домашних, можно обнаружить. Поскольку он так распространён, его и болезнью-то назвать можно с натяжкой: почти все им больны.

– И мы с Надей? И мама и папа? И ты сам?

– Точно так. Все больны.

– Чепуха какая-то! Дорогой, любимый дедушка, изволь немедленно пояснить двум своим внучкам, что ты имеешь в виду! При этом учти, что девушки мы образованные, и на мякине нас не проведёшь.

– Образование здесь не при чём, здесь нужен жизненный опыт и здравый смысл. Девчонки вы смышлёные, а вот опыта-то как раз в этом вопросе у вас и не хватает, ведь вы замужем не были. Придётся вам осветить некоторые закулисные стороны семейной жизни… Только чур! – не смущаться, не взбрыкивать: сами понимаете, что разговор идёт о вещах самых интимных.

Итак, для наглядности предположим, что ты, Светочка, завершила своё блестящее образование, и что у тебя есть верный почитатель, давным-давно уже ставший твоей сердечной зазнобой. Он ждал твоего «да», ты ждала защиты своего диплома (а лучше бы, потерпев несколько лет, диссертации) – и вот, всё свершилось, и вы поженились, соединились. Вы летите по семейной путёвке в свадебное путешествие, заходите в номер на двоих в каком-нибудь санатории в Сочи или в Шарм-эль-Шейхе и набрасываетесь друг на друга. Вы не смотрите в окно с видом на море, не выходите в столовую, не купаетесь, а непрерывно занимаетесь любовью и отсыпаетесь. Через два дня силы у мужа иссякают, и вы переходите от надрывного, беспорядочного секса к регулярному: днём едите и купаетесь, вечером слегка возбуждаетесь хорошим вином, а ночью продолжаете ненасытно любить. В таком режиме, если мужчина молод и действительно любит, он может быть мужчиной ежедневно, без сбоев. Ты к этому привыкаешь, и, кроме того, ты сама ждала этого так долго, что желаешь его постоянно и никак не можешь насытиться. Одним словом, ты счастлива и духовно, и физически: днём ты любуешься тем, как он умно и красиво говорит, ест, пьёт, плавает, и досыпаешь под ласковым солнышком, заодно, в сладкой полудрёме придумывая новые ночные игры, а ночью… и так день за днём.

Однажды, гуляя вечером по магазинчикам, вы забродите в какую-то подозрительную лавку, и продавец с чудовищным выговором предлагает вам купить «щикарный контрбандный» галстук. Он извлекает из-под прилавка пяток ярких модных галстуков в хрустящей прозрачной упаковке, и ваш муж выбирает тот, который ему, по-вашему, «не идёт». Когда же горец вдобавок объявляет бешеную цену, ты просто увлекаешь мужа за руку из этого притона жуликов, не обращая внимания на его уговоры вернуться и поторговаться.

Эта маленькая размолвка улаживается почти сразу, когда вы заходите в полюбившееся кафе насладиться ароматным местным вином. Вино слегка будоражит твою кровь, и вот уже настал сладостный миг вместе поиграть под душем в своём номере, а оттуда скорее лечь в горячую, столь желанную постель. Но ещё под душем ты обнаруживаешь, что муж не горит привычным желанием, а в постели, несмотря на все твои усилия, предмет твоего вожделения ведёт себя так же, как в конце первых двух сумасшедших дней медового месяца. Ты поражена, нет, ты убита, оскорблена: впервые твоему желанию не отвечают взаимностью, впервые твои дневные грёзы и пылкие задумки остаются пустыми мечтами. Муж же, как ни в чём ни бывало, желает тебе спокойной ночи, целует и, повернувшись к стене, бормочет что-то про общее утомление и необходимость отоспаться… и действительно засыпает!

Сначала тебя охватывают обида и бешенство: как это так? Где же его любовь? Где его чуткость? Наконец, где его чувство долга? А тем временем греховные плотские желания не только не покидают тебя, а, наоборот, по мере усиления храпа мужа, жгут тебя с новой силой; ты вертишься, злишься и понимаешь, что предстоит бессонная, одинокая ночь. Через час-другой горечь обиды и невыносимость плотского вожделения заставляют тебя встать и подойти к открытому окну. Животворный прохладный воздух пробуждает твой разум, и ты начинаешь размышлять: в чём дело? почему? И вдруг тебя осеняет: галстук, галстук! Несчастная никчёмная тряпка! Если бы мы купили эту жалкую подделку, ничего бы этого не было! Выходит, муж – это просто пошлый меняла: «Ты мне – галстук, я тебе – ласки. Нет? Что ж, не хочешь – как хочешь!» Выходит, он поступил как проститутка? Он меняет меня на вещи, то есть на деньги! Мою любовь, моё тело менять на какую-то ничтожную тряпку? Ну, погоди, за это ты поплатишься: я сама не допущу тебя к себе, когда ты будешь гореть от своей животной похоти!

И пошло-поехало. Уже на другой день отоспавшийся и всё забывший муж получает вечером полный отказ, и теперь настаёт его очередь мучиться бессонницей и постигать премудрости синдрома проституции. Теперь он уже знает на всю жизнь, что если поперечит жене днём, то ночью будет отвергнут, и соизмеряет свою строптивость со своими желаниями или ищет запасные пути на стороне. Точно так же думает и поступает жена. И этот обмен распространяется не только на разногласия в материальной сфере, но и на духовные взаимоотношения супругов. К примеру, если ты любишь джаз, а жене он безразличен, дело твоё; но если ты начнёшь насмехаться над её любимым Чайковским, да ещё упомянешь о его особой ориентации – как минимум в этот день ты не сможешь удовлетворить свой половой инстинкт. В супружеских отношениях зарождается и утверждается сверхтвёрдая валюта – постель.

Но это ещё не всё. Через несколько лет у тебя один за одним рождаются два очаровательных ребёнка, мальчик и девочка; и если ты наблюдательна, то можешь установить, что с самых малых лет эти ангелы начинают бессознательно спекулировать твоей к ним любовью, занимаясь порой самым настоящим вымогательством, и материальным, и духовным. Наконец, копая этот вопрос всё глубже и глубже, ты с тайным стыдом вынуждена признать, что используешь в корыстных целях любовь своих родителей, а при случае и они поступают с тобой так же.

Вот, для начала всё. Признаю, я сгустил краски, многое упростил, у меня все попали под одну гребёнку, но хоть в принципе-то вы меня поняли? Какой пассаж я вам выдал, а?

– Пожалуй, ты прав, – согласился его сын, отец девушек.– Знайте, дочки, что во многом человеческие отношения – это большой торговый дом, где, случается, торгуют и товарами, и телами, и чувствами, и инстинктами.

– Фу, как цинично! Это всё модернистские выверты. Модные штучки, – неуверенно пролепетала одна из внучек.

– А как лечить синдром, если уж он есть? – серьёзно спросила другая.

– Тэк-с. Отвечаю обеим дамам сразу. О цинизме: к сожалению, все диагнозы циничны. О модернистских вывертах: всё, что я сказал, прекрасно понимали древние. Более того, они осознали сущность синдрома проституции, считали этот синдром большим грехом и знали, как его лечить. Конечно, нам, современным и свободным, не пристало ссылаться на религиозные авторитеты, но почти две тысячи лет назад апостол Павел написал следующее назидание (прошу прощения за неточности): «Жена не властна над своим телом, – над ним властен муж; равно и муж не властен над своим телом, – над ним властна жена; не уклоняйтесь друг от друга, разве только по взаимному согласию, для упражнения в посте и молитве».

– Ну уж, – тараторит Света, которая, конечно, Священного Писания никогда не читала, – не могли они говорить так откровенно; это ты упрощаешь, небось, по современным меркам, а в старину, да ещё в такую глубокую, о таких вещах вообще не говорили, это было не принято.

– Ошибаешься, моя сладкая, моя умница, – нежно бормочет ей дед, – ты почитай Писание, почитай со вниманием, с уважением, с любовью, и столько откроешь там для себя, что для начала на докторскую материалы наберёшь, а потом, если потребуется, и больше. Книга эта – неисчерпаемый кладезь ума, опыта и мудрости.

Парадигма человека среднего класса.

В 2012г я по своей вине попал в аварию на трассе М2. Сразу же, откуда ни возьмись (гораздо раньше скорой помощи) появился эвакуатор. Отправив жену на "Скорой" в Серпухов, я в состоянии шока и весь в синяках поехал со своей разбитой машиной в эвакуаторе в мастерскую. Шофёр эвакуатора по дороге сообщил, что работает у хозяина мастерской по доставке повреждённых машин для ремонта. Хозяином оказался молодой, красивый и стройный армянин лет под сорок. Мы быстро поладили: он покупал у меня разбитую машину и брал на себя оформление сделки. Чувствовался деловой, опытный, порядочный человек. Через день встретились в Москве, чтобы окончательно завершить оформление и рассчитаться. Покончив с этим, коротко пообедали у него дома и расстались. Во время обеда он сжато и чётко изложил своё положение и взгляд на окружающую жизнь.

– Я кормлю шесть человек: отца, мать, жену, дочь, сына и себя. Столько же людей нанимаю на работу в свою мастерскую. Приходится крутиться.

– Снимаю за 30000р плюс все коммунальные услуги в месяц вот эту "двушку".

– Всё кругом продано, особенно сверху, и все к этому привыкли, другой жизни не представляют и по-настоящему не хотят. Круговая порука, без взятки нигде ничего не сделаешь. Так было и так всегда будет. Но всё же, если ты будешь хорошо относиться к людям, то и они, кто бы они ни были, при случае даже могут тебе помочь.

– Настала такая жизнь, когда до конца нельзя довериться даже самым близким людям. Меня "обували" даже те, которым я доверял, как себе. Получается, что настоящих друзей мы уже никогда не встретим.

– О женщинах: в наше время всё стало по-другому – никто из них не даёт просто так, по любви или просто по хотению, как раньше. Хочешь – или плати сразу же, или содержи с квартирой, выпивкой, жратвой. На содержание денег не хватает, а платить за каждый раз противно. Получается, настоящие, достойные женщины из нашей жизни тоже навсегда исчезли.

– Вот и выходит: живём в сплошных тупиках.

Дети и звёзды

Поздний вечер. Тоска одиночества выгнала на скамеечку в Аршинном парке, недалеко от дома. Смотрю на появляющиеся звёзды. На душе паршиво.

Перед скамейкой возникают двое бойких подростков, мальчик и девочка.

– Вообще-то это наша скамейка. Вон наша школа. А вы кто?

– Сейчас никто. Был физиком.

– И что тут делаете?

– На звёзды смотрю. Восторгаюсь.

– Они же сейчас такие хилые. Чему же тут восторгаться? Что видно-то?

– Вот послушайте. Если ты выберешь и запомнишь даже самую слабую звезду, то увидишь её откуда угодно, хоть отсюда, хоть из Сибири, хоть из Крыма.

– И что?

– Раз ты видишь её отовсюду, это значит, что она своим хилым светом освещает всю нашу планету, любую её точку. Конечно, если нет туч, но при тучах она и их освещает, только снаружи, оттуда. А видишь ты её потому, что ничтожная часть её света попадает на твой зрачок, всего-то в несколько квадратных миллиметров площадью. И этого достаточно, чтобы её различить. Значит, не такая уж она и хилая.

– Как это – зрачок, миллиметры? Я думала, я их вижу вся!

– Это душой вся, а физически – через крохотный зрачок. На всю тебя падает её света во столько же раз больше, во сколько площадь твоего тела больше площади твоего зрачка. А таких звёзд – миллионы. И все они светят на нашу Землю, и каждая освещает её своим, отдельным светом. Вы только подумайте, как особ, силен и странен этот звёздный свет! Это же волшебство!

– Да, наверное, если подумать, тут есть чем восторгаться.

Они уходят, задирая головы и показывая руками на небо. Я остаюсь, размышляя о таинственном свете звёзд. Странном и загадочном, ведь многие из них давно исчезли. Неужели и у этих детей, когда они будут взрослыми, исчезнет звёздный восторг? Неужели и в них уже вживлено это проклятое Чёрное?

Наше Счастливое Время

Моя мечта, моя несуществующая, несравненная, умная и юная красавица-внучка! Запомни и ни на минуту не забывай: нельзя терять ни минуты в это прекрасное, замечательное время – время, в которое мы живём! Именно в это, «сейчасное» время! Нам невиданно, невероятно повезло! Это самое лучшее время из всех времён, в которых когда-либо жило человечество! Со всех сторон тебе кричат об урбанизации, о смертельных ранениях окружающей среды, об отравлении рек, морей, лесов и их обитателей, о новых болезнях человека. И это – сущая правда, горькая и суровая. Но посмотри на другую сторону нашего времени: ты можешь, реально, физически можешь, за несколько часов переместиться на тысячи вёрст; ты можешь своими глазами видеть всё, что творится в любой точке нашей земли, ты можешь разговаривать с собеседником, расположенным на другой стороне земного шара!

И все эти блага цивилизации существуют в ещё не переродившемся, по-старому сложенном мире: ещё парят вольные птицы в небе, плавают рыбы в реках и океанах, рыскают дикие животные в лесах, есть сами эти леса и их древние плоды: грибы, ягоды, орехи, целебные травы. В отдалённых лесах воздух свеж и чист и вдоволь родниковой воды. Всё это в том виде, в каком сейчас есть, очень скоро переродится или просто погибнет, умрёт. Но сейчас ты можешь смотреть на тех же рыб в тех же реках, на которых смотрели наши древние предки; можешь припасть к подземному источнику волшебно вкусной воды, бьющему на том же месте, что и тысячу лет назад. Ты можешь упасть навзничь в душистую траву и смотреть, как высоко в небе снуют стрижи, а ниже их величественно кружит ястреб. Точно так же и точно такие же, они летали тысячи лет назад! Ты можешь улететь в дальние тропические края, поиграть там в солёной, изумрудной воде с дельфинами и преломить хлеб с дикарями.

На счастье нам в нашу дремучую, реликтовую духовную среду проросли из Будущего новые средства передвижения и связи. И это произошло именно в наше время, когда мы живём и чувствуем так же, как жили и чувствовали люди тысячи лет назад! И мы пользуемся этими благами будущего как бы с упреждением твёрдых пока устоев нашего девственно неорганизованного, бесшабашного, беспорядочного Великого Старого Мира, который сейчас ещё живёт, но который неизбежно исчезнет навсегда. И ничего прекраснее этого переходного времени быть не может!

Новый мир, который заменит его, будет совсем другим. В нём будут торжествовать педантичное и тупое законопослушание, неотвратимое, бездушно-автоматическое наказание. Осуществится плановая организация воспроизводства флоры и фауны. И лес, и его звери и птицы, и его плоды, и реки, и рыбы, и лягушки и пиявки в них будут принадлежать к новым, ограниченным сухой целесообразностью видам. Их будут охранять, они не будут видоизменяться, они будут неизменны, абсолютно стабильны.

Заяц, вид 7 – 231 . Ласточка, вид 2 – 014.

Бабочка, вид 3–012. Пчела, вид 5–007.

Вода чистоты класса 06.

Дождь послеполуденный для полива интенсивностью А1.

Хлеб, артикул 2 – 07.

Соль, артикул 3 – 09.

Господи Боже, помилуй нас и спаси от будущего!