Расставание [Константин Борисович Русган] (fb2) читать онлайн

Константин Русган Расставание

Октября 14.

Муж мой, Виссарион, весьма поздно вернулся с работы и был совершенно опечаленным и чахлым. Он даже не сказал мне пару приятных слов, как он это обычно делает, когда задерживается на работе. Вместо этого Виса суетливо взглянул на меня и какими-то странными шажками направился в спальню. Своими движениями он напоминал мне беспомощного старика, лет так, может быть, восьмидесяти. Виссарион подкашливал, вздыхал, держался за голову, живот и абсолютно ничего не говорил, как будто на мгновение лишился дара речи. Откуда бы Виса не возвращался, он всегда что-то да рассказывал, причём очень красочно и подробно, создавая впечатление, что такое необычайное описание он взял из какой-то книги; но сейчас же на нём и лица словно нет. Машенька, восьмилетняя дочь наша, тоже была как-то смущена болезненным видом отца и из-за страха не стала к нему подходить. Сначала я решила, что у Виссариона возникли проблемы с работой или его уволили, но вряд ли такой излишне болезненный вид мог означать именно это. К тому же начальство его постоянно хвалит и даже относится несколько лучше, чем к остальным учителям. Надумывать что-то другое уже было бессмысленно, и понятное дело, что Виссарион мой страшно заболел, и похоже, что это была чахотка…

Когда я вошла в спальню, Виса беспорядочно лежал на кровати в серой шинельке и сапогах. Подошедши ближе, я села возле него, – и он как бы нехотя обратил на меня внимание своим чахлым, по- детски болезненным личиком и стал жалостливо вглядываться в мои глаза. Точно я не могла тогда понять, что было страшнее: неизвестное и не подходящее к его характеру молчание или просто лихорадочный взгляд. Впрочем, одно другому не мешало, а только усиливало. Моё сердце не могло более ощущать его страдания, и, когда Виссарион приложил к моему плечу ладонь, которая до беспокойства сердца обожгла своим холодом, я резко вскочила… вскочила и, спотыкаясь, побежала на кухню, принявшись немедленно заваривать травы. Я не понимала, что происходило со мною и тем более с Виссарионом. Моя правая рука тряслась и пока я держала ею банки с травами, и пока ничего ею не делала. С работы я ожидала видеть Вису такого же радостного и яркого, милого и общительного, но внезапный момент, внезапная измена его настроения и упадок сил, – всё переменили и полностью наполнили обстановку нашей квартиры холодом, неизвестностью и мраком.

На кухне я была особенно суетлива и даже не обращала особого внимания на дочь, которая время от времени тихонечко спрашивала: «Что случилось с папой? Почему он такой грустный? Я м-могу тебе чем-то помочь?» Предложение о помощи я отказывала, а на остальные вопросы терпеливо молчала, продолжая разбирать травы. У нас их было очень много и хорошо, что всякие из них лечили только простуду (изредка попадались и успокаивающие травы). Одно было непонятно: будут ли они действовать? Через четверть часа у меня получилось заварить какое-то лекарство. Перелив получившееся в красную кружку, я быстро направилась к Виссариону.

Состояние его было неизменным; только дыхание поменяло тон. Оно стало каким-то грубым, глубоким, а временами, как кашель, резким. Сначала лицо Виссариона было повёрнуто в сторону стены, но, когда он почуял травяной запах лекарства, то неуклюже, словно какое-то бревнышко, перевернулся в мою сторону, взял кружку и начал понемногу пить; а затем, отпивши, опять перевернулся и затих. Минуты две спустя в спальню заглянула Машенька и шёпотом спросила:

– М-мама, как он?

– Кажется, заснул, – ответила я. – А ты чего не спишь, доча? Смотри: время – одиннадцать!

Она медленно кивнула и ушла в свою комнату, а я продолжила сидеть возле Виссариона, держа недопитое лекарство. И так я просидела больше двадцати минут, задавая себе один и тот же мучительный вопрос: почему он болен и когда, при каких обстоятельствах он успел заболеть и что с ним будет дальше? Мысли мои абсолютно скомкались. Я одновременно думала и о болезни мужа, и об одной истории, связанной с чахоткой. Была у меня старшая сестра, очень красивая и ласковая душенька; так вот она однажды заболела чахоткой. Произошло это так внезапно, что матери нашей пришлось растратить весь семейный бюджет на лечение; но сестре, к сожалению, сбор средств никак не помог. Знакомый доктор заранее сказал, что форма болезни у неё тяжёлая, и потому шанс на выздоровление был очень мал, – да что там! – он был равен нулю, абсолютному нулю! Однако мы не теряли надежду, но только до тех пор, пока сестра не скончалась. А теперь что? А теперь душа переживает за судьбу моего любимого мужа, Виссариона! И как же я раньше была удивлена, что Виссарион никогда не сдавался и был сильным, смелым и радостным человеком, совершенно спокойно реагирующим на всякую болезнь; но сейчас он, бедный, лежит… в совершенно лихорадочном состоянии, то ли спит, то ли нет, то ли дышит, то ли задыхается… Страшнее всего было думать о его смерти, ведь мало кто вылечивался в наше время от таких заболеваний, а если и вылечивался, то наверняка был каким-нибудь чиновником третьего ранга.

Я сама почувствовала на себе это неудобство в области груди, сама тревожно закашляла и испортила дыхание, потому что, если бы Виссариону хоть когда-то было плохо, то я всегда старалась посочувствовать ему самым сильнейшим способом, то есть я ставила себя на его место. Мною было уже решено, что к завтрашнему дню, я обязательно вызову лекаря, которого когда-то мы вызывали сестре. В таком же положении я просидела ещё десять минут, а затем, удостоверившись, что Виса спит, – легонько встала и на носочках пошла к Маше, решив, что буду спать с нею. Но как только нога моя ступила за порог спальни, Виссарион резко повернулся и промямлил: «Н-н-нет, не уходи, прошу тебя, Аннушка…» Я испугалась и тотчас же вернулась к нему, присела и начала поглаживать его болезненное лицо. И смотря на меня своими детскими голубыми глазами, он постепенно засыпал; а сама я решила, что буду спать сидя подле него.

Октября 15.

Проснулась я довольно таки рано, в половину седьмого утра. За ночь Виссарион хоть и не просыпался, но я всё равно спала не совсем спокойно. Думалось мне и о прошлом, и о будущем, а точнее о том, каким оно будет и будет ли вообще, потому что, если болезнь заберёт моего мужа, жизнь лишится смысла и, как свеча, быстро потускнеет. Сначала я направилась к Маше – она спала. Потом, долго не раздумывая, пошла на кухню делать завтрак. Я затопила нашу большую кирпичную печь и поставила на неё казанок – туда я меленько нарубила картофеля, лука и сунула куриного мяса. Через двадцать минут, как только начал появляться лёгкий запах варёной курицы, пришла Машенька.

«Доброе утро, доча! – сказала я. – Сегодня я пойду за врачом для нашего папы». В ответ она тоже пожелала доброго утра, кивнула и снова пошла спать. Она у меня такая соня!

Прошло больше получаса – сварился суп, и я налила его в небольшую тарелку и понесла Виссариону. К моему приходу, Виса уже не спал, но взгляд его был таким же лихорадочным, как и вчера. Я тихонечко подсела к нему, поправила его подушку, одеяло и начала, как маленького ребёнка, кормить его с ложки. Он был доволен. Суп, как видно, получился вкусным. Как только он закончил кушать, я сказала:

– Дорогой мой, сегодня я тебе пойду искать врача. Не переживай, ты обязательно будешь, как раньше, резвым и здоровым.

– Кхе, – шепчет он, – ты оставишь меня одного? А вдруг что-нибудь случится?

– Не переживай, милый, я быстренько. К тому же Машенька дома. Если что понадобится, позовёшь её.

– Машенька… – с какой-то задумчивостью сказал он и, закутавшись в одеяло, перевернулся набок.

Я поцеловала его в лоб, оставила на табурете тарелочку и пошла. Выходя из дому, я дала наставление доченьке следить за Виссарионом и выполнять его просьбы.

На улице было туманно. Туманны были и лица людей, которые попадались мне на пути; туманно было и моё сознание. Я искренне верила, что Виссарион выздоровеет, но в тоже время у меня было большое сомнение… Дома в этот день были почему-то особенно высокие и сплочённые; они будто бы окутали меня и начали свысока с каким-то сожалением и одновременно гневом глядеть в мои глаза. Я прошла один трактир, второй трактир, третий, пятый, седьмой… Потом мне попадались ювелирные магазины, чиновничьи учрежденья, бутики, бутики, аптеки и гостиницы… Наш город был таков, будто бы надо сначала сходить в ювелирный магазин, купить какое-нибудь мужеское кольцо с бриллиантом, зайти в цветочный бутик, взять нарциссы, потом направится в чиновничье учрежденье и договориться с каким-нибудь мелким чиновником по поводу какого-нибудь квартирного вопроса, а затем вместе с чиновником отправится в трактир на обсуждение проблем, а потом поехать в гостиницу на более подробное решение вопроса, а там уже и в аптеку после похмелья. Впрочем, так и было у нас.

Наконец я подошла к госпиталю. Внутри практически не было народу. Я даже подумала, что во всем городе только один мой Виссарион-то и болеет. Ну, вот я пришла к кабинету того самого врача, который лечил мою сестру, и робко постучалась. Мне ответили: «Да, конечно, входите… входите…»

Я вошла. Там действительно сидел наш знакомый доктор Серафим Всеволодович. В белом халате, с большой пышной бородой, в круглых очках с тяжёлой оправой, облысевший и постаревший, он внимательно посмотрел на меня и громко сказал:

– Анна Николаевна! Это же вы! Ох, как я вас сразу- то не узнал. Ну, ничего, хе-хе, богатой будете.

Я слегка ухмыльнулась, подошла ближе и села на стул.

– Ты, Анна, что-то какая-то печальная… Небось, заболел кто-то?

– Да, вы правы, – ответила я. – Муж мой, Виссарион, заболел и, кажется, что чахоткой.

– Чахоткой? – как-то задумчиво сказал он. – Анечка, в наше время, ты же знаешь, это неизлечимо абсолютно… Помнишь, как сестру твою лечили и не вылечили? А как все надеялись и верили в это! Но в итоге медицина оказалась бессильна, потому что в наш забытый Богом город ничего такого иностранного из медикаментов не поступает, а самим что-то изобрести не хватает смелости и опыта.

– Ну, Серафим Всеволодович! – плача начала я. – Есть же способ? У вас вон сколько эликсиров стоит, чего бы не попробовать?

– Я могу дать тебе успокоительное.

– Нет, Серафим Всеволодович. Не меня нужно лечить, а мужа моего. Найдите, прошу вас, способ, лекарство для него!

– Ладно, так уж и быть. Найду я ему лекарство. Только учти, Анечка, что долго придётся искать. У меня лично нет такого эликсира, поэтому надо ехать на склад или в центральный госпиталь.

– А сейчас как быть? – недовольно спросила я.

– Корми его супами, давай траву какую-нибудь – она, вероятно, у вас есть – и, конечно же, необходимо соблюдать покой и постельный режим. Так, я думаю, болезнь не будет быстро распространяться по лёгким. И да, Анечка, держи его только в тепле. Не давай мёрзнуть.

– Спасибо, Серафим Всеволодович, а когда вы посетите его, чтоб понять что да как?

– Вечерком обязательно зайду. Сейчас у меня будут приёмы других пациентов.

– Хорошо, я буду вас ждать. До свиданья!

– До свиданья!..

Я вышла из госпиталя и направилась домой. На улице было всё также туманно, и мысли мои тоже оставались суетливыми и туманными. Серафим Всеволодович хоть попытается найти какой-нибудь эликсир, но меня всё равно мучила мысль, что эликсир может и не помочь. Ведь также было с моей сестрой? Да, именно так.

Внезапно я увидела, как какая-то пухленькая пожилая женщина, в пышном бардовом платье и с чёрным беретом, неуклюже бежала в мою сторону. Она будто бы узнала во мне кого-то, но только я сама не могла понять, кто она. Женщина была всё ближе и ближе, и я узнавала в ней черты матушки Виссариона: добрые голубые глазки, пухлые щёчки и большенький нос, – всё это я запомнила в её внешности, когда мы с ней познакомились.

– Здравствуй, Аннушка! – воскликнула она. – Сколько мы с тобою не виделись!

Да, это точно была матушка Виссариона, Екатерина Андреевна.

– Здравствуйте, здравствуйте, Екатерина Андреевна, – улыбаясь, ответила я, и затем мы обнялись.

– Ну, Аннушка, как ты, как сыночек мой?

– Он… заболел, очень сильно заболел; я подозреваю него чахотку…

– Как чахотку! Не может быть! – удивлённо воскликнула Екатерина Андреевна. – Он же ведь у меня всегда был таким здоровёхоньким и никогда особо-то и не болел, а тут что, Аннушка? Где ж он мог такую заразу подхватить?

– Сама не знаю, – грустно ответила я. – Пойдёмте к нам?

– Конечно, пойдём!

И мы пошли.

По пути Екатерина Андреевна рассказывала, что Виссарион её никогда, ни в детстве, ни в юности, не был повержен на какие-либо заболевания, а если и болел, то всё за два-три дня быстро проходило и долго не возвращалось. Она даже рассказала, как однажды практически вся семья болела: она, отец и дедушка, – а он был силён и здоров, всем помогал вылечиться. Потом Екатерина Андреевна показала, что у неё с собою есть баранки и предложила угостить ими Виссариона. Я согласилась. Мы шли с нею мимо тех же трактиров, аптек, гостиниц и учреждений и неустанно разговаривали и думали, что да как будет с нашим любимым Виссарионом…

Когда мы вошли в квартиру, к нам тотчас же прибежала Машенька.

– Бабушка! – воскликнула она и кинулась ей в объятия.

Машенька всегда любила Екатерину Андреевну за её ласковый нежный голосок, пухлые щёчки, доброе сердце и пирожки, которые никогда не получались у меня, сколько б Екатерина Андреевна не учила меня готовить их.

– Хе-хе, привет, внученька, – ответила она.

Машенька несколько покраснела, попятилась и сказала ей:

– А ты знаешь, что папенька-то наш болен?

– Конечно, голубушка моя, я знаю. Вот и пришла я к нему.

Покамест Машенька общалась с бабушкой, я направилась в комнату Виссариона. Войдя туда, я почувствовала, что нахожусь не в комнате, не в затемнённой каморке, а в каком-то заброшенном морге. И ведь действительно Виссарион лежал на своей кровати как труп: практически не шевелился и ничего не говорил; лишь только, когда я вошла, он что-то меленько буркнул, но я не разобрала его слов, поэтому подошла ближе, села возле него, поцеловала в лоб и сказала:

– Ну, вот, Виссарион, как видишь, я дома. Доктор сказал, что непременно придёт к тебе сегодняшним вечером.

– Это хорошо, – шепчет он. – А вдруг он скажет, что я неизлечим?

Потупив свой взгляд на его холодные ладони, я промолчала, но в душе меня одолевала страшная тревога, и мне даже думалось, что я не выдержу и начну сильно, как из ведра, лить слёзы. Так и вышло… Я медленно обратилась головой к его груди и заплакала, говоря: «Ничего, ничего, Виса, ты обязательно выздоровеешь», и тут как раз в комнату зашли родственники.

– Виса, мальчик мой миленький, – подбежав к нему, промолвила Екатерина Андреевна, – как же ты так заболел?

Я видела, как он обрадовался ей и, казалось, приход родной матери немного утешил эту нескончаемую боль в его теле. Виса даже чуть-чуть приподнялся. И когда он, ранее такой серьёзный, статный мужчина, жалостливо сказал: «Мамочка», я ещё больше заплакала, ибо такое слово мы произносим лишь в тот момент, когда состояние наше настолько плохо и неисправимо, что ничего, кроме как увидеть родную маму и сказать ей «мамочка», не нужно; в эти минуты мы возвращаемся в детство… Меня также удивило то, что сам Виссарион совсем не плакал, хоть и чувствовал какие-то боли. Его взгляд был какой-то добрый-предобрый, но и виднелась также какая-то слабовыраженная печаль.

– Сыночек мой, смотри, – говорит Екатерина Андреевна, – я тебе баранки принесла. Я знаю, тебе, когда ты был маленький, сильно нравились, без конца их, как медвежонок мёд, ел.

Он поблагодарил её, взял одну баранку и начал аппетитно её пожёвывать. Екатерина Андреевна также предложила баранку и Машеньке. Дочь непременно согласилась.

Так мы просидели почти до самого вечера. Обстановка с появлением матушки Виссариона стала более мягкой, приятной и даже уютной. Мы разговаривали, вспоминали что-то из своей жизни, смеялись и говорили друг другу ласковые слова; и Виса в эти часы был как-то особенно весел и разговорчив, казалось, что и болезнь постепенно сходила на нет, но это не так: иногда он жаловался на резкие боли в области живота. И, стало быть, у меня появились сомнения по поводу того, что у него чахотка, а не что-нибудь другое.

Виссарион, кстати, страшно переживал, что там у него на работе. Не потеряли ли его, не решили ли, что он прогуливает, не думают ли теперь там уволить его в школе, ведь он всегда был таким работягой в своей педагогической деятельности и сильно любил каждого из своих учеников: и отличников, и хулиганов, и неаккуратных, и даже таких, кто к его предмету – а он преподаёт географию – относился с большим недовольством, – словом, каким бы ученик не был, Виса всё равно его любил и относился с большим уважением.

– Как же там моя работа, ученики?.. – спрашивал он.

– Тебе нельзя пока, – отвечали мы будто хором. – Ты должен вылечиться.

К вечеру пришёл Серафим Всеволодович.

– Добрый вечер, Виссарион Ильич! – с торжеством сказал он. – Мне ваша благоверная сообщила, что вы больны – давайте смотреть, что там у вас.

Доктор принёс с собой небольшой медицинский чемодан, из которого в боковом кармашке он вытащил длинную алюминиевую палочку.

– Так-с, – обратился доктор к Виссариону, – рот, пожалуйста… Ага, вот так… Гм, горло у вас слегка красноватое.

Теперь он достал из чемодана какой-то прибор с длинной трубкой… кажется, это был стетоскоп.

– Сейчас, Виссарион Ильич, вам нужно встать на ноги, чтоб ваш е сердце и лёгкие послушать.

Висе было весьма тяжело вставать, а когда он поднялся, то сразу же пошатнулся и упал, но доктор его аккуратно поймал; а мы с Екатериной Андреевной придерживали его сзади. Серафим Всеволодович начал слушать.

– Гм, пульс высокий, видимо, вы взволнованы, Виссарион Ильич. Так, дальше… Лёгкие хрипят, но… не так сильно, как бывает при настоящей чахотке. О! Виссарион Ильич, а что с вашим животом? Он какой-то покрасневший и слегка надут.

– Не знаю, не знаю, – отвечал Виса. – Но там-то мне как раз таки и больно, даже очень.

– Сейчас посмотрим… Гм, за всю мою практику я впервые такое вижу и, если я не ошибаюсь, это что- то сильно похоже на vaga renibus, блуждающую почку.

– То есть у него нет чахотки? – спросила Екатерина Андреевна.

– Да, – ответил он, – но в моей практике, как я уже сказал, не было таких случаев – я даже не знаю, как правильно это лечить. И, кстати, общее его состояние: чахлость, кашель, сильное потоотделение, скованность, – возможно, является этакой реакцией организма на вот этот vaga renibus.

– Что же теперь делать, доктор? – возмутился Виссарион.

– Я думаю, Виссарион Ильич, что это решается операционным путём, но в нашем городе совсем нет хирургов, поэтому я отлучусь от вас на несколько дней и буду хорошенько везде искать, может быть, в соседние города съезжу. Там и столица, кстати, недалеко.

– Вы успеете? – опять спрашивает Виссарион.

– Я постараюсь… Но вы только не падайте духом, не накручивайте себя, будьте в покое и тогда болезнь не будет приносить сильные страдания.

Виса снова лёг в свою постель и укутался в одеяло, а Серафим Всеволодович пожелал всего хорошего и ушёл.

То, что у мужа моего не чахотка, а какая-то там блуждающая почка, меня никак не успокоило; напротив, я стала больше бояться за здоровье моего Виссариона, ведь это же ещё больше вводило меня в туманность моих мыслей. Если эта блуждающая почка так повлияла на его теперешнее состояние, то страшно знать, что будет дальше, как завтра он будет себя чувствовать, как после завтра он будет выглядеть, и вообще, успеет ли Серафим Всеволодович найти хирурга?.. Боже, за что это всё?

Удивительно, но сам Виссарион после ухода доктора не впал в такую печаль, как я, его матушка и дочь, поэтому каждый раз он пытался чем-то нас отвлечь, рассказывал какие-то школьные истории и говорил, как ему хорошо находиться рядом с нами. «Ей-богу, – по-доброму произнёс он, – всё это вздор! То, что вы рядом, и есть моё самое чудодейственное лекарство». Потом он рассказал одну историю про то, как, будучи ещё резвым гимназистом, он пародировал своих учителей и всегда просил у них на немного провести какой-нибудь урок у ребят помладше его. Однажды Виса практически целый день был учителем! Вот до чего ему нравилась эта профессия. Да, и всё-таки Виссарион не утерял свою прежнюю силу духа, потому что рассказы его постоянно снабжались какой-то особой выразительностью и добротой…

Просидев так ещё час, мы разошлись. Машенька ушла спать в свою комнатку, Екатерина Андреевна – в гостиную, а я осталась рядом с ним… Что ж, теперь до завтра!

Октября 16.

Все мы, кроме Виссариона, который весьма крепко спал, проснулись самым ранним утром из-за того, что в дверь кто-то громко и нескончаемо стучал, даже, лучше сказать, долбился. Екатерина Андреевна сразу забежала ко мне. «Кто же, Аннушка, в такую рань прийти может?» – удивлённо спрашивала она; а Машенька тем временем поддакивала ей. Сначала я подумала, что это Серафим Всеволодович пришёл сообщить, что нашёл хирурга или, может быть, к нам почтальон с письмом каким-нибудь примчался. Но открыв дверь, я увидела невысокого, темноволосого мужчину с маленькими английскими усиками, одетого в тёмно-бежевый сюртук, который, как я заметила, был без верхней пуговицы и несколько походил на тот сюртук, который из-за своего состояния, вероятно, был получен в наследство от отца; также у гостя была чёрная шляпа. Я удивилась, когда узнала в этом человеке Андрея Яковлевича, лучшего друга Висы.

– Анна Николаевна, – начал Андрей, входя в коридор, – где наш работник, где Виссарион Ильич? Почему его нет уже со вчерашнего дня? И зачем он так рано ушёл с работы четырнадцатого числа?

Я была в полном смятении и не могла подобрать правильных слов, чтобы ответить на его вопросы; особенно на то, почему он рано ушёл с работы. Такое известие для меня вовсе неизвестно, даже в какой-то степени ложно, ибо в тот день Виссарион вернулся домой очень поздно. Значит ли это, что всё остальное время он прибывал в каком-то другом месте?

– Андрей Яковлевич, – заикаясь, отвечала я, – Виса болен, у него обнаружили блуждающую почку.

– Как! – громко произнёс он и тотчас побежал в комнату Виссариона.

Я, Машенька и Екатерина Андреевна, не успев даже сообразить, что произошло, хвостом погнались за Андреем Яковлевичем, который напролом побежал к своему болеющему приятелю. Виссарион, как только Андрей вошёл и крикнул: «Ильич!», раздражённо открыл глаза и испугался.

– Виссарион Ильич, друг мой преподобный, что же это такое, как вы могли заболеть? Не потому ли вы так рано ушли из школы четырнадцатого числа? – торопливо спрашивал Андрей.

Екатерина Андреевна вопросительно посмотрела на меня и прошептала: «А что, что было четырнадцатого числа?» Виссарион сконфузился. Ситуация вышла абсолютно неловкая. Во-первых, Андрей Яковлевич ворвался, как таран, во-вторых, он сделал это ранним утром, а в-третьих, из-за сонного состояния я ничего не могла воспринять всерьёз. Все мы были как-то сконфужены, напуганы и ошеломлены.

– Андрей Яковлевич, покойно, – шепчет Виссарион.

– Садитесь, садитесь…

– Четырнадцатое октября… – начал гость.

– Да-да, – отвечает Виса, – я вам с-сейчас всё объясню.

«Кажется, Виса действительно четырнадцатого числа где-то шастался…» – думала я и была совершенно права.

– Слушаем, – сказал Андрей.

– Так вот, мои дорогие, – с каким-то виноватым взглядом начал Виссарион, – четырнадцатого октября было то, о чём я очень жалею. И потому, Аннушка, я был так сначала неразговорчив и скрытен. Мне было стыдно показываться, да и к тому же болезненное состояние усиливало мой стыд. Итак, покинув школу, я ушёл на игру в карты и крупно проигрался… Изначально я делал всё помаленьку: каждая ставка помаленьку, помаленьку, грошами, грошами, а потом как разыгрался! Раз, два, три и – бац! – я полный банкрот, причём побитый, потому что начал протестовать, но в итоге меня кинули на пол и распинали весь живот и бока, далее я отдал им все деньги и ушёл домой…

– Значит, – говорю я, – это из-за этого у тебя блуждающая почка. Но, милый мой, для чего тебе нужно было играть на деньги?

– Самонадеянность, нетерпение и милость характера! Вот что подвигло меня на это совершенно ужасное деяние. Я, Аннушка, всегда был добр ко всем. Это была моя миссия – помочь другим, но забыть про себя. Также я действовал и по отношению к тебе, Машеньке, матушке и к вам, Андрей Яковлевич. Я думал, если я выиграю денег, то смогу по-настоящему обеспечить тебя и Машеньку. И вообще мечта всей моей жизни – это ваше счастье, а оно доступно только через увеличение материальных благ. Ведь мы же, согласитесь, бедно, очень бедно живём. У Машеньки, например, совсем мало книжек, куколок и других развлечений, а у тебя, Аннушка, нет швейной машинки, которая долгое время грезилась тебе. Когда я получал какие-нибудь премии, я всегда старался их сберечь и потратить нам на какой-нибудь курорт в Пятигорск. Но после того, как состояние бюджета нашей школы начало стремительно уменьшаться, стали и мы беднеть с каждым годом, придя к тому, что сейчас даже нет возможности купить сладости. Вот и явилась в моей голове мысль об игре в карты…

– Да… – говорит Андрей Яковлевич, – а вы ведь, я помню, учили детей тому, что опасно играть в азартные игры.

Я моментально бросилась к Виссариону, села возле него и стала крепко-крепко обнимать, потом подошли все остальные, а я, плача, говорила: «Миленький мой, что же ты сделал с собою! Понимаю, ты хотел помочь нам – всегда так было – но не стоило же доходить до того, чтоб в игры азартные играть… И мы тебя, Виса, всё равно очень любим… все до единого… и нам с тобою в любом случае будет хорошо: ты же такой… хорошенький, такой… добрый, такой… жизнерадостный, что душа у всех поёт. Как не быть нам с тобой счастливыми?» Виса молчал, но при этом так же крепко меня обнимал. В таком положении мы все находились чуть больше минуты, но эту сцену прервал Андрей.

– Ну, господа, – как бы прощаясь, говорит он, – странное, конечно, явление, и вы, Виссарион Ильич, прошу, выздоравливайте. День без вас – и уже всем плохо, кроме Антона Любомировича, разумеется. Начальству скажу, что вы больны, а про азарт ваш, не волнуйтесь, я, как самый верный друг, промолчу, даже думать об этом случае вашей жизни не буду. Прощайте!

Мы попрощались.

Весь оставшийся день мы провели в полном спокойствии и хорошем настроении. Виса, как и вчера, снова рассказывал интересные истории, но сегодня он был более резв, нежели вчера; и даже хотел как-то подвигаться. Ходил на кухню, чтобы чем-нибудь полакомиться, в гостиную, чтобы глянуть на картины, висевшие там, к Машеньке, чтобы посмотреть, как там она играет и читает книжки, потом опять на кухню, в гостиную, к Машеньке – и так по кругу. В этот день и погода была хорошей. Из окна ярко-ярко светило солнышко, это было, можно сказать, некоторое мгновение бабьего лета; даже птичек было слышно и люди о чём-то воодушевлённом беседовали. После обеда Машенька предложила Виссариону почитать ему вслух какую-нибудь книжку, чтоб он заодно проверил её умение читать. В первый раз она прочла II, XVI и CIX сонет Шекспира – Висе так понравилось, что сказал ей: «У тебя, доченька, весьма хорошо получается читать что-нибудь в стихотворной форме. Молодец». Второй раз Машенька прочла «Евгения и Юлию» Карамзина и, оканчивая чтение, слегка прослезилась. Виса её успокоил и сказал, чтоб она ничего не принимала близко к сердцу. В третий, последний раз, она почитала несколько басней Крылова. Покамест они развлекались, мы с Екатериной Андреевной, улыбаясь, смотрели на них и время от времени хвалили Машеньку. «Я смотрю на них, – сказала тогда Екатерина Андреевна, – и вспоминаю, как Виса, ещё маленьким мальчиком, читал по вечерам книги… Особенно ему нравилась «Рождественская песнь» Диккенса. Ах, Аннушка, славные были времена!»

Наступил вечер – Виссарион попрощался и ушёл в спальню, сказав, что ему сильно захотелось спать. Мы его проводили и больше не беспокоили, уйдя на вечернее чаепитие, от которого Виса, к слову, отказался. Екатерина Андреевна пила по обыкновению крепкий чёрный чай. Я тоже пила чёрный, но не совсем крепкий. Машенька же любила пить чай с молоком, представляя себя маленькой английской принцессой. Во время чаепития мы особо не разговаривали, зато я думала о Виссарионе. Он, конечно, в те часы был весьма приближённым к нам, даже слишком, а его интересные истории из жизни с одной стороны радовали меня, а с другой стороны мне казалось, что Виса подсознательно готовится к смерти и делает он это таким образом, что старается быть как-то более добрее, более яснее и приятнее для нас, несмотря на болезненное состояние, и рассказы эти были эдакой прокруткой всех воспоминаний, да не такой, которая бывает часто, когда люди общаются и просто что-то интересное вспоминают, чтобы хоть как-то разбавить разговор, а такой… что ли, предупреждающей о его смерти… – нет! – я вовсе не хочу и не желаю, чтоб Виса умер, но предчувствие, странное и непонятное предчувствие одолевало мою обеспокоенную душу…

Вообще мой муж был прекраснейшим человеком. Когда я была на грани духовного упадка, он предстал передо мной настоящей стеной и щитом. Во многих вещах я тогда разочаровалась: в любви, радости, счастье, спокойствии, – словом, во всём том, что заставляет человека жить. Мне было неприятно находится в этом мире, я хотела скорее погибнуть, но Бог милостивый, – и потому послал мне ангела, то есть Виссариона, и с тех пор никогда больше не возвращался этот упадок и не досаждал мою жизнь. Я стала счастливой. А что теперь? А теперь я становлюсь для Виссариона стеной и щитом, теперь я должна помочь ему и дать надежду на всё самое лучшее. Но боже, как он добр, что я практически не в силах ответить ему тем же… Мне кажется, что он всё равно будет добрее и милее меня, ведь он ради нас с Машенькой пошёл в азартные игры и в конечном итоге искалечился…

Выпив чай, мы все разошлись по тем же комнатам, что и вчера, и легли спать.

Октября 17.

…Сегодня мы проснулись не так рано, как в прошлые дни, а именно в девять часов утра. Сначала я к девяти открыла глаза, потом пришла Екатерина Андреевна, спросив, как там Виса себя чувствует, а затем, к концу девятого часа, неохотно проснулась Машенька, а Виссарион под действием опиума ещё крепко спал.

Поздней ночью у него приключился совершенно неожиданный подъём боли. Он громко, закричал, застонал, повалился на пол и начал судорожно качаться то в одну, то в другую сторону, держась руками в области живота. Первым делом проснулась я, тут же вбежали доченька и Екатерина Андреевна. Иступлённые, напуганные и плачущие, мы не могли сообразить, что делать; к тому же у него при приступе самопроизвольно полились некоторые испражнения. Но потом мы вместе подняли Вису к кровати. Машеньке я приказала принести швабру и тряпку, а Екатерине Андреевне сказала найти немного опиума, который лежал в кухонном шкафу; я же осталась успокаивать его. Впервые я увидела, как Виссарион плачет; сильно сжав веки, стиснув зубы, он выл, рыдал, кричал, суетился и слабо походил на человека: был абсолютно сумасшедшим, красным, худощавым и лохматым… Я придерживала его за впалые щёки, плакала, пыталась утешить и, хоть старанья мои были бесполезны, я не заканчивала, и так держала, успокаивала и гладила, пока не пришла Екатерина Андреевна и не принесла обезболивающего средства. Когда Виса съел ложечку опиума, боль его постепенно стала утихать и утихать, а сам он скоро заснул, и, пока он был обездвижен и спал, мы его переодели в чистую пижаму и, конечно же, поменяли постель. Машенька вымыла пол. И после всего этого мы опять легли спать. На часах показывало три…

К часу дня проснулся Виса и тотчас же позвал меня (я в этот момент находилась на кухне, обедала). Когда я пришла, он спросил:

– Аннушка, что было этой ночью, почему я так слабо чувствую своё тело?

– Приступ, – отвечала я. – У тебя, Виса, был сильнейший приступ боли. Ты кричал и плакал. А тело не чувствуешь, наверно, после опиума, который мы тебе дали, чтобы боль… утешить.

– Аннушка… – промолвил опять он.

– Что, мой милый?

– Почему, кхе-кхе, вот так вот всё происходит? Я совершенно не оценил важность своей жизни, а теперь мучаюсь и вас мучаю. Бросьте меня, бросьте, не мучайтесь… я не хочу, чтоб вам суетно из-за меня было…

– Что ты такое говоришь! – возразила я. – Мы ни за что тебя не оставим, ты должен вылечиться. Вот, дождёмся хирурга – и вылечат тебя, непременно вылечат и вернут к прежней жизни.

– Жить, как прежде, уже не сможет никто. Я умру, Аннушка, умру…

– Покойно, Виса! Ты не…

– Аннушка, – прервал он меня, – исполни моё, возможно, последнее желание.

– Какое? – удивлённо спросила я.

– Купи мне розы, красные сочные и хорошо пахнущие розы. Я хочу в последний раз насладиться их запахом и цветом.

– Да, Аннушка, – сказала Екатерина Андреевна, войдя в спальню, – купи, он очень их любит.

Я прекрасно понимала, что необходимо было исполнять каждое желание Висы, и поэтому кивнула, поцеловала его в лоб и непременно ушла, взяв на всякий случай зонт.

Я была права, когда решила взять зонт, потому что, как только я вышла и прошла несколько шагов, на небе резко почернели облака, исчезли солнечные лучи и заморосил холодный дождь.

Состояние души моей и так было разорванное и избитое, так ещё и погода добавила и люди, раскрывшие свои зонты и спрятавшиеся в них, как в каком-то ящичке, тоже портили моё настроение, хотя, вероятно, не желали этого. Все были какие-то злые, хмурые, обиженные и закрытые. Вот, например, пока я шла, заметила, как один достопочтенный юноша, выглядевший, кстати, хорошо и радостно, спросил у какого-то толстяка, с грубым лицом и густыми нахмуренными бровями, сколько время, он ему и ответил тем, что выглядит, как идиот, и задал ещё грубый встречный вопрос: «не видишь, что ли, что часы перед тобой на ратуше висят, а?». Отвечал толстяк так злостно и недовольно, как будто бы юноша сделал ему что-то слишком плохое. После ответа толстяка юноша взгрустнул.

Шла я опять же по той дороге, где мне попадались нескончаемые трактиры, аптеки, чиновничьи учреждения, бутики и гостиницы. Цветочных бутиков у нас было мало, поэтому мне пришлось пойти дальше госпиталя. Странное явление случилось, кстати, когда я прошла где-то сотню метров. Перед собою я увидела двух статных усатых мужчин, несших тяжёлый деревянный гроб, вероятно, ещё пустой и только что купленный.

Сначала я их не заметила, потому что полностью уткнулась в дорогу, а когда мы нечаянно столкнулись, они накричали на меня и сказали, что им нужно срочно похоронить очень дорогого им человека. О, как я возненавидела их! Как я их мысленно прокляла и оскорбила! Зачем они мне попались? Теперь же я принялась думать о том, что буду также нести гроб, если мой муженёк умрет… О, нет! Боже, нет! Не должно быть так. Он не умрёт, но… а вдруг? Нет, Аннушка, не думай об этом. Он не умрёт, он не умрёт… нет, нет, нет…

Скоро я добралась до первого попавшегося цветочного бутика. Там продавала невысокая старушка, аккуратно одетая в белое платьишко с цветочками. Как ей оно было к лицу и к профессии!

– Добрый день, вам какие? – робко спросила она.

Я ответила, что мне нужны красные и хорошо пахнущие розы.

– Вы, полагаю, на похороны собрались? У нас продаются специальные наборы таких цветов для похорон.

Я смутилась и рассерженно ответила:

– С чего вы взяли, что я на похороны иду? Это вздор, самый настоящий причём. Не надо мне никаких наборов, дайте просто красные и хорошо пахнущие розы.

– Тише, тише, деточка, – проговорила она. – Я ведь вижу, что вы какая-то опечаленная, вот и подумала, что на похороны собрались идти.

– Вовсе не так, уважаемая, – сказала я и резко вырвала из её рук розы, которые она мне подала, – до свиданья!

«Вот уж вздор, – думала я в пути. – Вы, полагаю, на похороны собрались! Ей-богу, как такое могло у неё выскочить. Сначала гроб, потом она, а дальше что – мертвеца увижу?» – тут мои мысли прервались внезапной грозой и молнией. На улице стало более дождливее и холодней, и я начала торопиться.

Через час я пришла домой, вся измотанная и злая. Екатерина Андреевна было спросила у меня, что случилось, да я только ответила, что погода не удалась. Войдя в спальню, я сразу обратилась к Виссариону, отдала ему цветы и крепко обняла, потом мы с матушкой накормили его супом, и он слегка призаснул. Я сидела рядом и читала разные газеты.

Но уловить их смысл я не могла!.. В голове кружилось только одно – умрёт ли Виса? Одна сторона моей души говорила, что нет, другая опечаленно сообщала о скорой его смерти, а истинная я находилась в таком смятении, в таком ужасе и страхе, что думала: «А вдруг он уже мёртв?» Я, как сумасшедшая, вскочила, скинула с него одеяло и резко принялась слушать его сердце – оно стучало, оно, слава Богу, стучало, стучало-постукивало, работало и тихонечко пело, а я же заплакала… Он, смутившийся и встревожившийся, ничего не успел понять и просто нежно прижал меня к себе, а я так и продолжала плакать, мочить своими слезами его грудь. Екатерина Андреевна, когда увидела, что я плачу, взяла меня за руку и увела на кухню, предложив крепкого чаю. Я согласилась.

Выпивши чаю, я снова вернулась к Виссариону – он всё-то спал – и присела подле него, затем и сама незаметно заснула.

Вдруг к пяти часам вечера послышался серьёзный стук в дверь. Мы с Висой оба проснулись от этого. «Неужели это доктор?» – спрашивал он. Я молила и просила Бога, чтобы за дверью стоял не кто-то, а именно Серафим Всеволодович, потому что это было бы лучшим событием дня, но он был стал ещё радостней, если бы, войдя в нашу квартиру, доктор торжественно сказал: «Анна Николаевна, хирург для вашего мужа найден!», но когда я открыла дверь, то увидела статного, худощавого, хитро улыбающегося мужчину в чёрной шинельке, на которую была прикреплена его фамилия Шаромыжников. Странно, кстати, было то, что окончание -ов в фамилии я еле-еле заметила, оно было будто бы стёртым.

– Здравствуйте, здравствуйте, – произнёс он, – Виссарион Ильич здесь живёт?

– Да, здесь, – ответила я, – а кто вы?

– О, госпожа, я его коллега по работе, Антон Любомирович Шаромыжников! И попрошу вас не смущаться при виде моей фамилии, написанной у меня на груди: там страшная опечатка, забудьте о ней. Зовите меня просто Антоном Любомировичем.

– Хорошо, хорошо, вы, я полагаю, хотите зайти к нему?

– Верно, документик один надо подписать, да заодно я здоровьишка пожелаю ему хорошего.

– Ну, прошу, прошу, входите, конечно, – сказала я, закрыла дверь и последовала за ним.

– Доброго здравия, Виссарион Ильич! – вскликнул гость.

Виса вздрогнул, протёр глаза и медленно

сказал:

– А-антон? Но мы же с тобою в конфликте, чего ты пришёл?

Я вовсе не знала об этом и теперь боялась, как бы что не случилось у них тут.

– О, дорогой мой, я пришёл не потому, что поддержать тебя хочу, а потому, что документик кое- какой надо срочно подписать. Вот прямо сейчас! Чтобы я завтра унёс начальству на полное утверждение.

– Гм, – задумался Виса, – а что за… документ, о чём?

– Да так, хе-хе, распоряжение новое составили. Теперь вот надо всем утвердить.

– Так-с, Аннушка, – обратился ко мне Виссарион, – подай-ка мне…

– А! – произнёс Антон Любомирович. – Вам ручку? Она у меня с собой. Вот, держите, держите, ага… Подписывайте.

– Вы как-то странно расположили свою руку, Антон Любомирович, – сказал он.

– О, это так! Впрочем, неважно… Подписывайте уже!

– Нет, я же ведь ещё не увидел, что там за распоряжение составили. Позвольте взглянуть…

– Подписывайте! Потом посмотрите.

Виссарион решил было отодвинуть руку гостя от некоторой части документа, а тот обиженно разозлился и сказал:

– Да что вы, господи! Подписывайте, подписывайте, ну!..

– Нет, – сказал Виса и бросил ручку.

Теперь Антон Любомирович резко схватился за руку Виссариона и начал против его воли подписывать документ.

– Ах, что вы делаете, ирод! – кричал Виса и бил, чем мог.

Тем временем я, понимая, что Виссарион недоволен, толкнула Антона в спину, и он упал, но документ уже подписан… А подписано было то, что все ученики Виссариона Ильича переходят к Антону Любомировичу. Прочитал Виса.

–Как!! – злобно крикнул он.

Антон Любомирович выхватил документ из ослабшей руки Виссариона и засмеялся.

– А вот так! Поскольку вы серьёзно больны – так сообщил нам вчера ваш друг Андрей Яковлевич – то почему бы мне не забрать ваших учеников? Вы ведь наверняка умрёте скоро, ха! – насмешливо произнёс Антон и устремился бежать.

– Держи документ, Аннушка! – сказал Виса.

Погнавшись за ним, я чуть было не схватила его за воротник шинели, но он резво обернулся и молниеносно ударил меня по щеке и столкнул Екатерину Андреевну с Машенькой, а сам побежал к двери. Когда Виса увидел, что он меня ударил, причём таки очень больно, то тотчас же встал с кровати и кое-как побежал за ним. Семья велела его остановиться: «Чёрт с этим документом, Виса, остановись!», но он не слушался и желал догнать Антона, но когда был уже почти у самого порога, то неосторожно поскользнулся, упал прямо на живот и закричал… Крик пронёсся, кажется, по всему нашему дому и был слышен даже на улице.

Все ахнули и быстро побежали к нему, чтобы поднять и отнести скорее к кровати. Виса, помимо того, что кричал, опечаленно произносил какие-то имена: «Марья, Василий, Алиса, Дима, Юра, Паша, Федота, Аксинья…» Видимо, он перечислял своих учеников. «Ученики мои, милые, добрые, как же вы будете, ах!», – крикнул он, и затем продолжил: «Что вы несёте меня, бросьте, бросьте, я побегу к ним, в школу, разберусь, разберусь… с Антоном… умру, но разберусь!» Однако мы даже не думали исполнять эти сумасшедшие просьбы и продолжали нести его, тяжёлого и большого, к кровати. Мы аккуратно положили Виссариона на кровать, но боль его так и не кончалась, поэтому нам пришлось снова дать ему опиум… Он заснул.

Серафим Всеволодович говорил, чтобы Виса всегда находился в состоянии покоя и не нервничал, дабы не усугубить состояние здоровья. Однако я точно была уверена, что этот внезапный и абсолютно разрушительный приход Антона Любомировича мог как раз таки и усугубить состояние моего мужа. Так оно и было, ибо когда он проснулся – а время было около десяти часов вечера – сказал, что совсем не ощущает ног. Я решила глянуть. Они были до ужаса красными и опухшими, из них даже отчётливо виднелись вены, которые, как мне казалось, могли лопнуть. «Боже, – крикнула я, – какие у тебя страшные ноги…» – «И что? Я ведь их даже не чувствую», – хладнокровно ответил он, перевернулся набок и принялся заново засыпать.

Семья легла после десяти часов, а я не спала до часу ночи и постоянно о чём-то тревожно думала. Положим, Виса всё-таки умрёт – что будет тогда?

Как изменится моя жизнь?.. Нет, Аннушка, что ты такое мелишь… Не умрёт он, не умрёт… Поболеет и обязательно вылечиться, еслинайдут хирурга. А если не найдут? Боже! А если не найдут, то что – умрёт? Так если умрёт, то и я за ним следом… Не может же быть так, чтоб я была одна, чтоб я вдруг стала вдовой. А что будет с Машенькой, когда он умрёт? С Екатериной Андреевной, Андреем Яковлевичем, его учениками… Что с ними произойдёт, когда настанет агония и Виса умрёт? А что ответит доктор, когда узнает, что пациент его погиб? Не сойдёт ли он с ума, не бросит ли он свою работу? Страх одолевал меня сильнее и сильнее, и я была вынуждена выйти на кухню, чтобы не разбудить спящего Виссариона. Как, Аннушка, живя с ним столько лет, ты не думала о том, что он когда-то – раз! – и пропадёт из твоей жизни и останется только, как быстрое мгновение и сладкий сон? Сон… А может, это сон? Может быть, он не болен, может быть, я сейчас сплю и нахожусь в каком-то кошмаре? Нет, Аннушка, сновидение не бывает настолько реальным… Я боялась любого усугубления ситуации, и тем паче плакала и плакала, стоя у окна…

Но прошло четверть часа, и я всё же вернулась обратно к Виссариону и прилегла возле него, гладя его по ладони.

Октября 18.

Сегодня мы проснулись чуть ли не к началу дня, впрочем, это даже хорошо, что ночью ничего нас не тревожило, и мы смогли насладиться приятным сном. Только вот Виссарион был этой ночью как-то излишне суетлив. Он то на один бок перевернётся, то на другой, а то и вообще что-нибудь пробурчит тихонько. Вероятно, ему что-то снилось, а что именно – боязно было даже спросить.

Когда проснулась вся семья, спать продолжал только Виса. За то время, пока он спал, ничего такого серьёзного и внезапного не происходило. Екатерина Андреевна сидела в гостинице и что-то вязала, Машенька, как и всегда, то читала, то играла в какие- нибудь куколки, только одна я сидела без дела и бесконечно думала о муже. Лица у всех нас были какими-то тревожными, нет, не то, чтобы мы чего-то, проснувшись, испугались, а как будто бы каждого из нас осаждало предчувствие беды, страшной и необратимой беды. Мы, кажется, походили на тех людей, которые точно были уверены, что в Помпеях тотчас же произойдёт извержение вулкана.

К началу второй половины дня проснулся Виса, но то, каким он был потрясло нас всех.

Капризничал, ругался, бился, хотел куда-то убежать, злился и проклинал нас. Мы решительно не могли понять, что с ним произошло. Неужели опиум?

Неужели он так сильно повлиял на его нервы? Но такого ведь и быть не должно, ибо дозировка была весьма маленькой. Но к счастью, он, вроде бы, успокаивался, хотя и был слегка нервным. И на вопросы о его самочувствии Виса злобно отвечал: «Отстаньте! Не заходите ко мне!». Через час, когда вопли его окончились, он впал в какую-то необъяснимую меланхолию, но всё также не впускал нас к себе, а через четверть часа он приказал закрыть дверь. Затем, через полчаса, Виссарион позвал меня, и я непременно пришла.

– Аннушка, – произнёс он, – скажи, моя милая, ты ведь любишь меня?

– Люблю, конечно, – ответила я.

– Так если любишь – избавь меня от этих мучений!

– Но как, Виса, как я могу это сделать? Хирурга ведь ещё не нашли… – грустно промолвила я.

– Нет, – рассерженно говорит он, – я не об этом, абсолютно не об этом… Убей меня, тогда и избавлюсь я от мучений! Убей меня, убей, иначе сам убьюсь как-нибудь…

– Виса, нет! Прошу тебя, не говори о таком! Брось! Полно, полно… – трепетала я.

– Но на что же мне страдать? Я знаю: Серафим Всеволодович обманул нас, никакого не найдёт он хирурга – ни-ко-гда!

– Полно!

– Нет.

Я дёрнулась и резко побежала к Висе, принявшись обнимать и обнимать его, но через некоторое мгновение он грубо меня оттолкнул и сказал, чтоб я больше не возвращалась. Выгнанная и оскорблённая, я заплакала и ушла на кухню.

Екатерина Андреевна последовала за мной.

– Аннушка, чего ты плачешь? – поинтересовалась о н а.

– Виса вышвырнул меня как бедную собаку… Ах, Екатерина Андреевна, я нахожусь в полном смятении всех своих соображений и мыслей. Я не знаю, что происходит со мной и тем более с ним. Почему он стал так грубо ко всему относится?

– Эх, если бы я знала, Аннушка… Но давай перетерпим это, моя дорогая, может, всё пройдёт? – говорила она, нежно гладя меня по плечу.

– А если это не закончится? Если он и будет вот так себя вести вплоть до самой смерти?

Попятившись, Екатерина Андреевна промолчала. В её глазах я, кажется, видела те же самые переживания, которые мучали и меня, а именно: вылечиться или умрёт Виса? И если умрёт, то что будет со всеми, кто его знал и как будет проходить дальнейшая жизнь? Спустя минуту зашла Машенька и сказала, что хочет вкусить что-нибудь сладкого, и я, долго не думая, решила, что пойду в кондитерскую. Но перед уходом я попросила у Екатерины Андреевной добавить мне немного монет, так как у самой было уже слишком мало денег.

Слишком мало денег… Об этом я думала, когда вышла на улицу. Как мне только вздумается, что Виссарион погибнет, я размышляла по поводу материального положения. Итак, если он рано или поздно станет умирать, то каким образом пойдёт ситуация с нашими доходами? Я и доченька станем сиротами? Или же мне придётся продать эту квартиру и просто-напросто переехать жить к Екатерине Андреевной? Но нет… Я не смогу продать эту квартиру… Это ценное! Очень ценное для моих воспоминаний… Ведь мы отсюда-то и начали свою жизнь с Виссарионом, тут-то и родилась Машенька, здесь-то Виссарион и был счастлив, как мальчик… Да, квартира находится где-то в захолустье, но она наша родная, любимая, с воспоминаниями… Подожди, Аннушка, что ты делаешь! Он не умрёт, он не умрёт, нет, нет, я не должна думать о таком, не должна… Квартира так и останется нашей, а Виса так и будет жить долго-долго… Но лишь бы нашёл Серафим Всеволодович хирурга, чтоб так всё было…

В кондитерской я купила шоколадное суфле и, не медля, отправилась домой. Погода, пока я шла, не была плохой, но и не хорошей, потому что на небе вовсе не замечалось солнце. Оно, казалось, куда-то испарилось или кем-то съедено.

Через четверть часа я пришла домой и тут же была напугана тем, что из спальни резко выскочил Андрей Яковлевич.

– Анна Николаевна, Анна Николаевна! – кричал он.

– Беда! Скорее, там Виссариону совсем плохо, его рвёт и рвёт…

Я бросила суфле на пол и рванулась в комнату, неразборчиво выкрикивая имя своего мужа. Войдя, я увидела, как Екатерина Андреевна придерживала Висе ведёрко, а Машенька тем временем держала тряпку и подтирала, если отец её неосторожно выблёвывал всё на пол. «Виса!» – произносила я, подходя к нему. Он молчал, но по глазам было видно, что он хотел, хотел мне ответить: «Да, Аннушка, да…»

Из такого ужасного положения Виссарион не выходил около получаса, но потом он глубоко вздохнул, закатил глаза и обратно лёг в постель, сказав: «Ах, боже мой, как я устал…» Устал… Мучения, страдания и боли создали у него сильнейшее отвращение к жизни. Он не видел в ней больше смысла, так как хорошо понимал, что ничего, кроме смерти, его не может ожидать, но я отказывалась в это верить; всякий раз, когда мне приходила мысль, что Виссарион погибнет, я тут же отвлекалась, и тут же она приходила заново… Ах, как была надоедлива эта мысль!

Обстановка стала тише – Виссарион опять заснул. Время шло к позднему вечеру, закату и сну… Я, Машенька, Екатерина Андреевна и Андрей Яковлевич, который заявил, что хочет остаться здесь, чтобы проследить за состоянием Висы, молчаливо сидели на диване в гостиной. Кто-то, конечно, поглядывал друг на друга, но всё было тихо, и никто ничего не говорил, но потом Андрей быстро встаёт, подходит к окну, облокачивается руками и спрашивает:

– Вы верите в то, что он вылечится?

«Да..» – хором, но неуверенно, ответили мы.

– Бросьте, я же вижу ваши неуверенные лица. Смиритесь. Я думаю, он умрёт. А вот когда именно – право, я не знаю.

– Нет, – запротестовала матушка, – не умрёт он, вовсе не умрёт!

– Прекратите уже верить в это! Вы же видите, как он мучается и хочет скорее прийти к погибели.

В их разговор я не стала вмешиваться: внутри меня и так враждовали две стороны: та, что говорит о смерти и та, что говорит о выздоровлении. Кого слушать – я решительно не знала А из-за того, что Андрей Яковлевич и Екатерина Андреевна ругались, Машенька скосила лицо и заплакала, уткнувшись мне в грудь.

– Екатерина Андреевна, он умрёт.

– Нет, Андрей, он будет жить. Вот увидишь!

– А я говорю, что рано или поздно его настигнет смерть!

– Ты не прав. Его вылечат!

– Умрёт!

– Вылечат!

– Умрёт!

– Довольно!!! – вскочив, закричала я и, взяв с собою Машеньку, ушла на кухню.

Постепенно наступала ночь. Я ушла к Виссариону, а Машу отправила в свою комнату. Екатерина Андреевна и Андрей Яковлевич к тому времени уже помирились и легли спать. Он – на кухонной печи, она, как и раньше, – в гостиной.

Октября 19.

Вежливый, но громкий стук в дверь разбудил всех нас, даже Виссариона. Первым делом, как только мне послышался стук, я, невольно обрадовавшись, подумала, что пришёл Серафим Всеволодович и что он, войдя, скажет: «Анна Николаевна, хирург для вашего мужа найден!», однако, открыв дверь, я увидела там не доктора, а двух отроков: мальчика и девочку.

– Дима, Алиса! – произнёс Андрей Яковлевич. – Вы почему не на школьном концерте? Он сегодняшним утром должен был пройти…

– Да, – отвечает Дима, – должен, но его перенесли аж на следующий месяц, и поэтому мы с Алисой договорились, что сходим к Виссариону Ильичу, чтоб узнать, как он чувствует себя. Так позвольте, мы пройдём?

– О, да, конечно, конечно, проходите, – говорила я.

– Он вон там лежит, в спальне…

Друг пришёл, ученики пришли, мать пришла, даже враг ненавистный приходил, но почему доктор так и не появляется у нас? Неужто он забыл или обманул?

В тот миг, когда Дима и Алиса вошли в спальню, Виссарион чуть было не упал с кровати, ибо он так обрадовался, когда они пришли. Он ласково созвал их к себе, прижал, обнял и прошептал:

– Ох, как же я рад, что вы пришли ко мне! Но вы же, если я не ошибаюсь, теперь… у Шаромыжникова?

– Нет, – отвечала Алиса, – мы практически всем классом объявили бойкот.

– Нам Антон Любомирович, – продолжил Дима, – решительно ненавистен. Вы в сто, нет, в тысячу раз лучше его!

– Хе-хе, я знал, что вы меня не оставите, чувствовал всею душой это.

Сегодня Виссарион был ласковей, чем вчера и, видимо, это из-за того, что к нему пришли любимые ученики.

Прошло чуть больше часа, и всё это время мы сидели около Висы и мило общались с ним. Ученики рассказывали о том, какие получили оценки по разным предметам и то, как всем остальным грустно оттого, что их достопочтенный Виссарион Ильич заболел и не может присутствовать в школе. Потом мы все вместе выпили чёрного чаю, который заварила Екатерина Андреевна, и заглянули в альбом фотографий и олеографий Виссариона…

Долго мы смотрели на них, ибо жизнь моего мужа богата чем только можно, но более всего там были изображения торжественных, радостных и счастливых событий. Быстрое и малоболезненное рождение Висы, сладкое, яркое и многообразное детство, бунтарское, свободное и экспрессивное отрочество, высококультурная, мягкая, но экстравагантная юность – были настолько приятными и добрыми, что всякий из нас несколько прослезился. «О! – говорил он, – мама, помнишь, это же я с отцом на Кавказе! Смотри, а это, хе-хе, моя первая подружка… Ха, Андрей Яковлевич, видите, это мы с вами запечатлены за игрой в шахматы… Аннушка, Аннушка, а это, это же наша свадебная олеография… Ох, какие мы тут милые, особенно ты… Алиса, Дима, поглядите, а это вы, когда только- только начали учиться в моём классе. Славные времена!»

Совершенно неожиданно руки Висы молниеносно, как вода в зимнюю пору, охладевают и синеют, за ними же видоизменяются ноги – теперь они не красные и опухшие, а синие-синие, как сами вены, затем он нечаянно роняет альбом, судорожно начинает держаться за голову, плакать и, как бы задыхаясь, стонать. Сердце его билось то безумно быстро, то по-обычному, дыхание было то глубоким, то в виде коротких, неуправляемых вздохов. Посиневшие холодные губы тряслись, а глаза лихорадочно смотрели то на меня, то на учеников, то на всех остальных. Каждый из нас непременно испугался, и мы вовсе не понимали, что происходит, но затем мы сошлись на том, что у Висы началась агония. Боже! Как она страшна… Человек, казалось бы, ещё жив, но его разрушенный и уничтоженный организм заставляет мучиться, так как наступает страшенный дефицит всего, что укрепляет организм; но каково это на душе, когда ты чувствуешь себя настолько безобразно, настолько бедно, что понимаешь: за что я так мучаюсь перед смертью, ведь я же всё равно умру, всё равно исчезну, на что мне эти страдания, когда лучше бы просто закрыть глаза и спокойно умереть? Но нет, высшие силы велят страдать! Пять минут – и состояние Виссариона стало менее лихорадочным, поэтому он заговорил с нами, но таким тихим и беспомощным голосом, которого, пожалуй, никогда более нам не удавалось слышать от него…

– Аннушка, – произнёс он, взяв мою руку, – помнишь наше с тобой знакомство в том парке? Помнишь, когда я, молодой и красивый, нечаянно столкнулся с тобой, а потом так же нечаянно взглянул в твои нежные голубые глаза и засмотрелся… Я потом резко попятился от тебя, но на следующий день я снова пришёл в этот парк, дабы вновь насладиться твоим взглядом. И ты, кстати, пришла!

– Да, Виса, я пришла, потому что сама хотела свидеться с тобой… Мне в тот день особенно понравилась твоя улыбка…

И он улыбнулся так же мило, так же беззаботно и ангельски, как и было это тогда, в первые минуты нашего случайного свидания…

Затем он обратился к Андрею Яковлевичу.

– Андрей… Помните, как я, маленьким и резвым мальчиком, по-английски называл вас как Эндрю.

– Помню, конечно, а я всё никак тогда не мог запомнить ваше имя, поэтому называл иногда вас Василием или Васькой.

– А нашу детскую мечту помните?

– О, да, друг мой, решительно помню. Мы хотели с вами кондитерскую основать, даже название уже ей дали, и оно, вроде бы, звучало так: «Домикъ Добрыхъ Кондитеровъ».

– Верно, но в конечном итоге, хе-хе, мы неожиданно стали учителями.

Виса похлопал его по плечу, а затем взглянул на Машеньку.

– Машенька, – ласково сказал он, – деточка моя, ты такая у меня хорошенькая, добрая, милая, прямо как Аннушка. Книжки читаешь, в куколки играешь, песенки нежные иногда под нос себе поёшь, – одним словом, ты как ангельчик, маленький, светящийся ангельчик.

Доченька подбежала к нему и, плача, крепко- крепко его обняла. И продолжалось это объятие больше четверти минуты.

– Дима, Алиса! Словом, настоящая гордость моя! – опять говорит Виса, – Как я вас обоих ценю! Вы такие работяги, такие умницы, что сам о себе такого не посмею сказать. Мы с вами только шесть лет знакомы, а кажется, что целую вечность…

Они обнялись, и Виса обратился к Екатерине Андреевной.

– Матушка, добрая спутница всей моей жизни… Тебе я отдельно за всё благодарен. Также благодарен я и отцу, который, к сожалению, сейчас стоит на борту корабля и вовсе не ведает, что я умираю… Эх, дорогая моя, сколько ж ты вытерпела, пока я был свободолюбивым отроком, сколько ж ты плакала, когда у меня что-то не получалось, но несмотря на всё это, я добился того, что хотел и смог показать свою силу в этой жизни, но, самое главное, что ничего этого бы не было, если бы ты не присутствовала рядом со мной… Я люблю тебя, и передай отцу, когда его увидишь, что я тоже его люблю.

Екатерина Андреевна заплакала, подбежала к нему и начала обнимать, расцеловывая при этом его в лоб и щёки.

Состояние Виссариона было предельно спокойным. Он просто смотрел на нас и улыбался, но с каждой секундой эта улыбка стала постепенно, как солнце вечером, уходить и уходить, отпускаться и отпускаться, что в результате вовсе исчезла, и лицо его уже не выражало никаких эмоций. Сердцебиение, как замерзающая река, тоже становилось всё медленнее и медленнее. Затем он сделал резкий вдох, закрыл глаза и умер: сердце не билось, лицо не выражало эмоций, а тело полностью ослабело. Тотчас же за окном с мощнейшим грохотом сверкнула молния и полился дождь.

Матушка, заметив, что Виса умер, тотчас же обратилась к нему, как бы пытаясь его оживить, но всё было тщетно, и поэтому она уткнулась в его грудь и стала плакать. Андрей Яковлевич несколько отошёл назад, остолбенел, приоткрыл рот и крепко сжал свой чёрный галстук, смотря на то, как лежит его умерший друг. Алиса так же сильно, как и Екатерина Андреевна, заплакала и броском уткнулась в плечо Димы; он же, смотря на учителя, медленно гладил её по спине. Машенька сразу устремилась ко мне, безудержно говоря: «Мама, мама, скажи, что это сон, скажи, что папенька наш не умер, скажи, скажи, что это сон… Мама!..» Как оказалось, входная дверь не была заперта, и потому через минуту вошёл Серафим Всеволодович и, постепенно уменьшая радость в голосе, сказал: «Анна Николаевна, я… нашёл… хирурга… вашему мужу…». Он снял свой картуз и, ударившись об стену, упал и зашептал: «Не успел… Я… не успел… Не успел…»

В эту минуту мои мысли скомкались, как осенние листья, и не могли никак прийти в успокоенное состояние. Меня поразило, что я вовсе не плакала, хотя в прошлые дни постоянно заливалась слезами, думая: не умрёт ли Виса, но сегодня я не плакала совершенно; однако внутри я чувствовала, как меня поедала тоска, злоба и обида на судьбу… Интересно выходит, что философы пытаются делать гениальные умозаключения в отношении к судьбе, которая в свою очередь ведёт себя абсолютно абсурдно и походит на какую-то злую шутницу. Тотчас она может лишить нас всего: сына, дочери, матери, отца, мужа, жены, денег, дома, словом, именно того, за что мы чаще всего крепко держимся всею душой. Из-за неё мы можем моментально стать вдовами, вдовцами, сиротами, бедняками, банкротами…

Также в эту минуту я глубоко всматривалась в лица всех присутствующих. В выражении глаз Андрея Яковлевича, которые туда-сюда мелькали, я видела, как быстро перебегали воспоминания, ведь вполне вероятно, что он сейчас об этом думал. Все эти радостные моменты дружбы, все обиды, все прощения, достижения, падения, дни и вечера – молниеносно пронеслись за эту жизнь, а теперь он опечаленно смотрит, как его самый близкий друг, бывший когда-то радостным, счастливым и свободным, лежит абсолютно мёртвый… Ученики, которых недавно Виса назвал своей гордостью, тоже имели особенный взор, и в нём виднелись такие же иногда приятные, иногда грустные воспоминания о школе. Алиса, может быть, невольно вспомнила, как Виссарион учил её определять географические координаты, а Диме вспомнилось, наверно, как он перепутал Австрию с Австралией, когда отвечал на уроке; но все эти сладкие воспоминания, ошибки и исписанные тетради незаметно пронеслись за шесть лет, и теперь эти ученики, совершенно не ждавшие его смерти, смотрят, как Виссарион, их любимый учитель, лежит мёртвый, замолкнувший и страшный… А Машенька! Ах, как же она не хотела верить, что папа её умер и что он больше никогда не скажет ей ласковых слов и не почитает какую-нибудь книгу… Но сильнее всего я переживала за Екатерину Андреевну, совершенно добрую и любящую мать, которая практически всю свою жизнь находилась с ним, Виссарионом; и я была убеждена, что сейчас она вспомнила то, как Виса явился на свет, то, как учился маленькими шажками ходить в сторону окошечка, то, как старался помочь своей матери, то, как произнёс какое-то первое словечко, то, как впервые пошёл в школу и то, как устроился на работу, а теперь в её сознании появилась по- настоящему страшное воспоминание о том, как сыночка погиб прямо у неё на глазах… Сорок два года прошли быстро и незаметно. А я, теперь абсолютно несчастная и бедная вдова, внешне никак не могла выразить своё сожаление и скорбь, но в голове моей пронеслось это сладкое и нежное воспоминание с нашей первой встречи… Ах, как я хотела это вернуть, как трепетало моё сердце, как мне было больно видеть, что – всё! – муж мой умер; мне казалось, что я схожу с ума, казалось, будто бы это не только смерть мужа, но и моя смерть…

Через некоторое мгновение я посмотрела на его мёртвое лицо и сказала: «Боже, дай мне вновь свидится с ним в следующей жизни!..»

КОНЕЦ