Чернышевский [Лев Борисович Каменев] (fb2) читать постранично, страница - 2

и нежность души, сердце, открытое сочувственно ко всему, что прекрасно в мире, сильные, но чистые страсти, жизнь без тени порока или упрека, полная борьбы и деятельности — все, чем может быть прекрасен и велик человек, соединилось в нем» (Чернышевский о Лессинге).

I. ЗАВЯЗАННЫЙ УЗЕЛ

1. МЕЖДУ САРАТОВОМ И ПЕТЕРБУРГОМ

18 МАЯ 1846 года жена саратовского протоиерея, Евгения Егоровна Чернышевская, отправилась в Петербург: она везла своего старшего сына Николая, только что покончившего с семинарской учебой и собиравшегося поступить в Петербургский университет. Ехали на лошадях. До Петербурга доехали через месяц. «При отсутствии у повозки рессор даже у меня грудь и тело болели от постоянной тряски и ушибов; что же сказать про маменьку, — писал Николай отцу с дороги. — Да сверх того, еще неудовольствия с извощиком, от которых маменька плакала раза три в день». По дороге останавливались в домах священников, товарищей отца по учению и службе, а в Петербурге новоприбывшие попали сразу в среду земляков-саратовцев. Здесь жил Александр Федорович Раев, тоже сын саратовского священника; он оканчивал университет, вскоре поступил на государственную службу, служил благонравно и упорно, занимал видное место при синоде и умер членом совета министерства финансов. Здесь жил и кончал духовную академию Иван Григорьевич Тероинский, сын священника Саратовской губернии, муж двоюродной сестры Чернышевского: это был человек положительный и строгих правил, тридцать лет впоследствии он заправлял делами святейшего синода и генеральствовал над сельскими попами. «В домашней жизни часы досуга любил посвящать чтению слова божия, а из светских — чтению латинских классиков». Во II отделении собственной его императорского величества канцелярии служил саратовец Олимп Яковлевич Рождественский — сомневаться в его духовном происхождении и высоких житейских правилах было бы грешно. Высоко над этой колонией саратовцев в Петербурге возвышался Федор Лукич Переверзев, бывший саратовский губернатор, а ныне член совета министерства внутренних дел. А. В. Никитенко, цензор и профессор, писал о нем: «Я знаю его лично. Это — глубокий невежда, к этому же нетрезвый». По должности и из внутренней потребности он занимался государственными вопросами и проявил здесь незаурядную решительность и систематичность суждений. В 1856 году он составил объемистую записку в защиту крепостного права, отрывки которой опубликовал «Колокол» в заметке под заглавием «Федор Переверзев — вития рабства». Тайный советник писал здесь между прочим: «Некоторые думают, что начало истинного благоденствия коестьян есть обучение их грамоте. Способ сей полезен в племенах Готфского происхождения и лютеранского исповедания, а у племен Славянских он оказывает дурные последствия. Грамотность наших крестьян отклоняет их от сохи и делает их развратными»^{1}.

Выше этого главы колонии саратовцев в столице стоял лишь сенатор Кузьма Григорьевич Репинский, земляк Г. И. Чернышевского и товарищ его по семинарии, выдвинутый в свое время Сперанским и затем неуклонно шествовавший вверх по ступеням лестницы чинов и почестей. Он был ласков с сыном своего товарища, но Николай Чернышевский стеснялся бывать у него без парадного мундира.

Саратовский протоиерей и его жена могли, таким образом, не беспокоиться о судьбе своего сына в Петербурге: столица разворачивала перед последним целую галлерею высоких образцов истинного благочестия и разумно устроенных карьер. Надо было только не уклоняться от проложенных путей.

Семейное гнездо снабдило юношу всем необходимым для следования по этим путям. Юноша был благонравный, благоразумный; почтительный сын; трудолюбив; религиозен. Семья была не богата, но достаточна; сыну была обеспечена возможность учиться и жить в Петербурге скромно, но без больших лишений. Семья была религиозна в меру, ровно настолько, насколько требовалось это официальным положением отца — исполнительного и строговатого чиновника духовного ведомства, но не фанатика, не мистика, не аскета. Матвей Иванович Архаров, родственник семьи, тип ханжи и религиозного лицемера, «видел, — вспоминал впоследствии Чернышевский, — прискорбную необходимость рассматривать предметы в беседах с нашей семьей и другими нашими родными исключительно с земной точки зрения. Духовный смысл никак не вклеивался в эти разговоры. Все мы были духовные люди, или… тесно связанные с ними люда; церковь, священник, обедня, архиерей, пост, исповедь и принадлежащие к тому же кругу жизни слова, конечно, составляли чрезвычайно значительную долю произносимых нами слов, и понятия, им соответствующие, составляли, может быть, целую половину наших мыслей. Но все это занимало нас исключительно со стороны, совершенно неудовлетворительной для Матвея Ивановича. Церковь, это было у нас — преимущественно «наша церковь», то есть