Невиновный [Ирен Штайн] (fb2) читать онлайн

Октябрь выдался холодным. Помнится, пару дней назад я слушал чертов прогноз погоды, где девица с голливудской улыбкой обещала возвращение лета и советовала не раздумывая брать отпуска. Море, солнце, бархатный сезон… Метеорологи хуже политиков – наверное, и сами не чувствуют момент, когда окончательно заврались.

Уснуть не получалось. Спать сидя, опершись на стену с зеленой облупившейся краской, я не привык, а разлечься на бетонном полу было и того хуже – после вчерашней ночевки в таком же подъезде, провонявшем кошачьей мочой и сигаретным дымом, кости ломило так, будто меня основательно избили. На улице, как назло, разрывалась сигнализация и где-то хлопала расшатанная форточка. Я завидовал жильцам этой сонной хрущевки, да даже типу, чья машина сейчас будила весь двор – он-то спит в теплой постели, не думая, что минутой позже в дверь раздастся звонок и на его запястьях защелкнутся стальные браслеты.

Домофон где-то внизу издал тревожный писк, и хлопнула входная дверь. Я вскочил, точнее, не без труда поднялся на ноги. Странное состояние – меньше всего хотелось вставать и бежать, но и сидеть на этом грязном полу тоже казалось нестерпимым. Но, если позволить им поймать себя, будет хуже. Куда хуже. Отчего-то вспомнились фильмы вроде «Девятой роты», которые к памятным датам часто крутили по ТВ. Солдаты, подрывающие гранатой и себя, и противника, не из тупого героизма фанатиков. Потому что в плену будет хуже, чем умереть сейчас, разбросав по деревьям собственные кишки. Парой этажей ниже дважды щелкнул замок. Затем хлопнула дверь – и тишина. Только не унимается проклятая форточка. Можно расслабиться… Хотя – попробуй расслабься, когда под легкую куртку пробирается неведомо откуда взявшийся сквозняк и все мышцы каменеют от холода…

Во сне я снова видел ее. Она бежала сквозь пожелтевшую траву, хохоча, и помпон на вязаной шапке смешно болтался туда-сюда в такт шагам. Все вокруг было какое-то чудное – не то густое, не то светлое. Слишком много солнца, лившегося на землю потоками. Не по-осеннему, неправильно. Скоро смех затихнет, солнце погаснет. И взамен появятся обшарпанные стены провонявшего котами подъезда.

– Вставай, алкашина! Вставай, ишь, разлегся!

Пинок по ребрам сразу привел в чувство. Еще до того, как я, щурясь от света, смог разглядеть силуэт грузной женщины, нависшей надо мной, последовал следующий пинок. Голова отказывалась соображать, чего от меня хотят, да и где я вообще, одеревеневшее тело пронзали тысячи иголок.

– Понажираются, как свиньи, ни стыда, ни совести! Иди домой, скотина, жена небось извелась!

Сестра все говорила, что пора жениться. Сколько себя помню, пластинка не менялась, особенно когда она сама выскочила замуж. Штамп в паспорте давал ей чуть ли не чувство превосходства – мол, переплюнула старшего брата, обогнала таки, и теперь можно расслабиться, привести на свет потомство и вдвое раздаться вширь.

Острые капли дождя жалили лицо, как падающие с высоты осколки стекла. Кругом пестрели зонты и мелькали резиновые сапоги. Мерзкая погода была на руку – дождь убрал с улиц всех праздно шатающихся и глядящих по сторонам. Каждый прохожий сейчас думает только о том, как бы добраться до сухости и тепла, а не вспоминает лица со стенда «Их разыскивает…».

В животе заурчало, и спазмом свело желудок. Я вспомнил, что не ел со вчерашнего утра. Банковский служащий, загнувшийся от голода на ступеньках подъезда, как последний наркоман, будет выглядеть комично. На секунду стало действительно смешно. Все это – части дурацкой игры – и промокшая насквозь куртка, и ориентировки, вероятно, уже составленные оперативниками, и перспектива угодить за решетку до конца жизни, каким бы ни был приговор – выйти живым оттуда не получится. Квест для зажравшихся миллионеров, которым не хватает остроты в жизни. Хоть я не был миллионером и близко, и уж точно не относился к любителям влезть в дерьмо за собственные деньги, хотелось думать именно так.

Я хотел по привычке рассчитаться кредиткой в Макдональдсе, но вовремя остановился. Сделай я такую глупость, и можно было бы дальше не бежать, а попытаться успеть допить кофе до приезда УАЗика. С наличкой было совсем не густо – никогда не имел привычки таскать полный кошелек, и теперь, проглотив чизбургер, показавшийся крошечным, и заглядывая на дно бумажного пакетика в надежде увидеть не замеченную картошку, я очень об этом жалел. Сейчас я бы мог съесть, наверное, половину бараньей туши, и эти жалкие крохи только раздразнили аппетит. Но в зале было тепло и немноголюдно, и дождь не мог достать до меня, наталкиваясь на преграду в виде стекла.

– Не реви, а ешь! Тетя даст тебе шарик, но когда ты докушаешь. И поживее – маме надо успеть по делам. – С моего углового столика я не видел обладательницу командного голоса, но заплаканное лицо девчушки лет шести было как раз передо мной. Конечно, слезы прекратились, стоило положить в рот куриный кусочек. Никаких манипуляций и истерик – только сосредоточенно-удовлетворенное жевание.

С рождением Верочки сестра завела другую шарманку – надо мол, и мне оставить после себя что-то на земле. «Или ты эгоист, Сережа, или у тебя проблемы с этим делом. Ты не стесняйся, скажи как есть, мы же семья, поможем». Интересно, как она собиралась мне помочь, окажись я на самом деле импотентом. Денег на врача у нее точно не было – даже одежду племяннице покупал я, после того, как увидел попрошайничество сестры в группе «Отдам даром». Зато был интерес порыться в грязном белье, позлорадствовать, изображая мать Терезу. Обскакала я тебя, братец, да было и не сложно – ты ведь полное ничтожество. Чуть не рассмеялся тогда, ведь она, из неплохой девчонки превратившаяся в бесформенную бабу с отросшими корнями волос и в покрытом пятнами переднике, действительно так думала. И как бы подумала, знай она, что со мной на самом деле не так…

С опозданием я понял, что здесь определенно должны быть камеры. Да и было уже все равно. Внутри разливалась приятная слабость, а веки закрывали мир непроницаемым занавесом.

***

– Но, лошадка, но! – Коленки в белых колготках выныривали из-под джинсовой юбочки. Следом за «лошадкой» неслись две девчонки, похожие, будто близняшки. Или мне так казалось – я не замечал никого на свете, кроме бегущей впереди. Она не отрывалась от «наездниц» слишком далеко, и вскоре стало понятно, почему – тонкая леска, обернутая вокруг шеи, служила поводьями и уздой.

***

– Мама, тетя даст мне шарик? Хочу шарик, мама!

На моих глазах девочка начала бледнеть, будто стремительно теряла кровь. Моя рука обхватывала ее еще теплую шею, которая перестала пульсировать всего мгновение назад. Совсем чуть-чуть от жизни до смерти, до того момента, когда уже ничего не исправить. Остается только ловить уходящие секунды, ловить и наслаждаться ими, пока можно, выжать из них каждую каплю любви и нежности, на которые только способна человеческая душа. Моя, ведь ее душа уже не здесь, не со мной, но в то же время еще близко, настолько, что ее присутствие можно ощутить. Постой же, подожди! Мои непослушные пальцы лихорадочно расстегивают пуговицы курточки…

Я потряс головой и крепко зажмурился, чтобы отогнать наваждение. Девочка, живая и невредимая, все так же канючила по поводу шарика, а ее мать делала вид, что оглохла. Нет, только не снова… Низ живота заныл, разливая по телу горячую волну.

«Я ничего не сделал. Ничего не сделал». – Наверное, я произнес это вслух и не раз – сидевший за соседним столиком студент теперь подозрительно косился на меня. Я перевел взгляд на свои руки, с трудом разжав побелевшие пальцы. Паника грозила поглотить с минуты на минуту, заставить бежать, наплевав на дождь и холод. А если кто-нибудь прочитал мои мысли? Это, наверное, не сложно – я был убежден, что они транслировались на лице, как на экране.

– Заказ номер двадцать пять! – Повторил истошный голос со стороны кассы, и из противоположного угла поднялась фигура в форме с надписью «полиция» на всю спину. Второго предупреждения не потребовалось.

Пулей я вылетел из зала, хватая ртом воздух вперемешку с каплями влаги. Сердце билось слишком отчаянно, слишком сильно. Мне было плевать, куда идти – лишь бы убраться подальше отсюда. Лужи хлюпали под ногами, в левый ботинок уже набралось порядочно воды. Я чуть не срывался на бег, врезаясь в прохожих и изредка слыша совсем рядом скрип тормозов и гневные гудки машин.

Зачем бежать, я ведь ничего не сделал? Я невиновен, черт меня дери! Невиновен, но кто в это поверит?.. В кармане звякнули ставшие ненужными ключи от квартиры – в моей просторной двушке наверняка засада. Шкафы, наверное, перевернуты вверх дном, матрацы изрезаны, а цветочные горшки перекопаны. Хотя, какой смысл, если для них все очевидно? Разве что поискать самые настоящие скелеты, чтобы получить возможность отчитаться о раскрытой серии. Да, Сережа, ты теперь серийный маньяк. Неожиданно, правда?

Языки костра лизали подошвы ботинок. Что будет, когда огонь истощится и погаснет? Мне посчастливилось стянуть со столба небольшой ковер, наверное, из прихожей квартиры с первого этажа. Почему хозяева оставили его висеть в такой дождь, оставалось только догадываться. Может, невовремя уехали, может, поверили синоптикам – не важно. Теперь коврик, вылинявший и облезлый, почти полностью просох, а значит, получится пережить без последствий еще одну ночь на бетоне. Крышей мне служил арочный мост, и где-то внизу плескались сточные воды. Пахло сыростью и плесенью. И даже немножко морем. Райское местечко – вряд ли сюда когда-нибудь придет в голову сунуться хоть одному менту. Лишь бы бомжи не заглянули на огонек… Я истерически рассмеялся, и смех гулко отразился от свода арки. Было в этом нечто сюрреалистичное – и в искаженных звуках, исходивших более не от меня, и во всей проклятой ситуации. Я сижу у костра из сломанных ящиков и картона, на украденном затасканном ковре, под мостом, опасаясь, что бомжи захватят мое место и еду – я приобрел полбатона, воды и упаковку сосисок, половина которой в мгновение ока оказалась съеденной. У костра. Под мостом. Жаль, эти замечательные люди не оставили «сушиться» под дождем еще и одеяло.

Телефон в кармане издал два коротких писка, сообщив о низком уровне заряда и заставив меня подпрыгнуть. Вот же осел, идиота кусок! Кредиткой, значит, не стал расплачиваться, при этом таская с собой маячок для всех спецслужб земного шара. Странно, что никто из этих самых спецслужб еще не додумался его отследить.

Вот фото с корпоратива – помнится, там я здорово набрался. Вот я на рыбалке, снимает мой условный приятель. Вот на вечернем пляже, тоже пахло морем. Вот с сестрой и ее семейством – не удалил, опасаясь, что эта клуша как-нибудь прознает. А вот и Верочка…

Я знал, что листаю снимки на тусклом экране не затем, чтобы вспомнить жизнь, которую потерял, а чтобы дойти до этого фото, будто бы случайно, ведь специально смотреть нельзя. Верочка улыбалась, кокетливо отводя в сторону подол платьица – и где научилась, ведь явно не у матери. Тоненькие губы приподняты в улыбке, глаза светятся, искрятся. Всякий раз, когда я «случайно» натыкался на фотографию, понимал, что эта поза, этот взгляд были адресованы фотографу, то есть мне. И от этого по телу пробегала дрожь.

Сестра хотела, чтобы я, наконец, увидел в детях счастье. Потому при каждом удобном случае поручала мне присмотреть за Верочкой, забрать ее из садика – все равно у меня есть… была машина. Сейчас я ненавидел ее за это, тогда же соглашался, даже если приходилось брать лишний отгул. Мне удастся привнести ребенку нечто хорошее, заложить в ней основы будущей личности, научить ее тому, что выше ума ограниченной курицы. Было много предлогов. Я до последнего отрицал, что готов сидеть в сестриной однушке, давно не знавшей уборки, не из высших побуждений и альтруистических идей. А в основном ради тех моментов, когда Верочка взбиралась ко мне на колени, чтобы сидеть повыше за столом с разложенными кусочками пазла или цветными карандашами. Ради тех моментов, когда я мог чувствовать прижатое ко мне маленькое тельце, ощущать, как ее ручонки обвивают мою шею в благодарность за очередной подарок, и как на моей щеке огнем загорается след от поцелуя. Я отрицал, что хочу впиться в эти губы, безнаказанно и беспрепятственно, отрицал и пришедшее вдруг понимание, что добиться такого можно лишь одним способом…

Где-то заскрипела ветка, заставив боязливо поежиться. Ветер своевольно разворачивал кроны акаций, почерневших от дождя, и казавшихся мертвецами, воздевшими руки к небу. Спрашивается, зачем? Если о чем-то попросить, то бесполезно – там давно все оглохли. Или они глухи только к просьбам таких, как я. Если так, то небесные жители – редкие сволочи, иначе не скажешь. Создали дефективную подопытную крысу, и наблюдают, кому она раньше причинит вред – другим или себе. Я подбросил в огонь пару уже просохших веток из кучи неподалеку, и языки пламени вспыхнули сыто и довольно.

Телефон снова издал предупредительный писк – странно, что еще хватило заряда. Десять пропущенных от сестры. Я не слышал их, ведь с момента покупки средства связи не снимал его с беззвучного режима. Звонили мне крайне редко и в основном с работы, потому отвечать на эти звонки, будучи не в офисе, я не видел никакого смысла. Сестра, наверное, десять раз набрала мой номер в присутствии какого-нибудь опера, которому плевать на нее и все ясно со мной. Все предельно ясно, какая статья и срок, хоть он меня еще ни разу не видел. Ясно, что со мной сделают в камере в первую же ночь, и ему это кажется справедливым. Конечно, при наличии стольких свидетелей ежу понятно, что приговор вынесут не в мою пользу. Но ведь они ничего не видели, кроме…

Тусклый экран погас, мигнув напоследок логотипом производителя. На секунду замешкавшись, я бросил ставшее бесполезным устройство в огонь. Плевать. Пусть горит синим, точнее, зеленоватым пламенем, вместе с моей прошлой жизнью и фотографией Верочки в белом платьице… Как у невесты. Болезненная, жестокая ирония, от которой челюсти сводило до скрипа зубов.

Ветер принес отдаленный собачий лай. Шороха колес с моста уже давно не доносилось – жизнь в этом Богом забытом месте окончательно прервалась. Не считая, конечно, меня и той собаки, что выла теперь, словно над покойником. Глаза слипались от нового за последние несколько дней ощущения тепла и сытости. Я хотел видеть сны и боялся одновременно. Пробуждение не прогонит кошмар, а станет им. Так странно! Но, наверное, рано или поздно это должно было произойти. У таких, как я, не бывает хеппиэндов.

***

– Но, лошадка, но!

Девочка в джинсовой юбочке устала. Ее больше не привлекала игра, и она остановилась перевести дух или предложить другую. Подружки, увы, не отличались фантазией – им хотелось продолжать бег сквозь пожухлую траву, чтобы ветер свистел в ушах, а грудь наполнялась терпким осенним воздухом, будто парус. Но лошадка остановилась, не имея сил сдвинуться с места. «Загнанных коней пристреливают» – мелькнула тогда мысль в моей голове, и я улыбнулся ее абсурдности, несмотря на пробежавший по спине холодок.

***

Холодок… Нет, холод, раздирающий внутренности и парализующий каждую мышцу. Я открыл глаза, столкнувшись с темнотой, едва начавшей блекнуть. Часы показывали семь. Было необычайно трудно поднести запястье к глазам – казалось, что с каждым движением из тела выходят остатки тепла. Костер превратился в кучку золы, и теперь я думал – лучше было бы провести ночь без сна, подбрасывая ветки в огонь, чем так мучиться сейчас.

Неизвестно, когда прекратился дождь, и теперь над городом висело густое туманное марево. И хорошо, ибо вид у меня не очень. Я улыбнулся этой мысли – стоит беспокоиться, как бы бдительные граждане не соотнесли мое лицо с ориентировкой, и совсем не о том, что дни ночевок в сомнительных местах дали о себе знать. Что дальше? Забрался на окраину – значит, получится и выбраться из города к чертовой матери? Но зачем и куда? Разве что подальше от немногочисленных знакомых. Я точно в розыске по всей стране, но в соседних городах, скорее всего, не понавешали фотороботов, потому должно быть поспокойнее. Или же от себя не сбежать?

Какой-то подросток хамовато врезался в меня плечом на пешеходном переходе. Наверное, до жути не хочется в школу, сливаться с партой под взглядом учителя, или же плевать в потолок сорок пять минут, сверля глазами настенные часы. В свое время я ненавидел школу, но по другим причинам – не хотелось, но приходилось исполнять роль боксерской груши для всех желающих. Изо дня в день, каждое утро, я уныло плелся в «храм знаний», делая прогнозы – повезет отделаться синяками, или же мне снова светит травмпункт с причиной вроде «упал с лестницы»?.. Учителя закрывали на все глаза – хоть я и был старательным учеником, особыми успехами не блистал, а вставать на мою защиту означало учинить разборки с несколькими классами в полном составе. Лишняя головная боль, которой я и был для всех, только вот до сих пор не понял, почему.

Автобусы скользили сквозь туман, как призраки, тускло подсвечивая дорогу фарами. Я наскреб в кармане мелочи и опустился на изодранное сидение у окна. Заспанная девушка-студентка села рядом на следующей остановке, обдав густым шлейфом духов. Ее запах смешался с запахом дыма, пропитавшим всю мою одежду этой ночью, и смесь была поразительна в своей противоположности. Беззаботность и безысходность – новый аромат в коллекции жизни. Слышите нотки горечи? А легкий оттенок зависти? Представился лощеный продавец-консультант парфюмерного магазина, с неизменной улыбкой рекламирующий новинку, и от этого захотелось улыбнуться самому. Наманикюренные пальчики цокали по экрану смартфона, набирая сообщение.

«Опаздываю, отметишь?»

«Постараюсь. Давай резче, грымза уже пришла».

«Люблю тебя. С меня кофе».

«И я тебя».

Уголки ее губ довольно поползли вверх. Конечно, на экране горело адресованное ей алое сердечко. У них все так просто, будто бы между прочим. Сказать «люблю», получить то же самое в ответ.

Отчего-то теперь я ясно видел похороны этой девушки. Лакированный гроб из роскошного дерева, белые одежды, которые были бы уместны и на свадьбе, цветы, вложенные в руки. Срезанные цветы живы лишь короткое время, и лишь условно, ибо, не получая питательных соков, уже начали увядать. Как и их обладательница. Она тоже кажется свежей и еще живой. Потому ее спешат спрятать под слой земли побыстрее, пока разложение не стерло иллюзию жизни с юных черт. Чтобы не видеть и не знать, во что смерть превратила тело, чтобы, приходя к могиле в определенные числа календаря, представлять ее такой, как в день похорон – мирно спящей в этой странной ритуальной кровати, но готовой вот-вот открыть глаза.

Я представлял дождливый день и черную, сгорбленную от скорби толпу вокруг, такую, что не протолкнуться поближе. Рыдающую мать, борящуюся с желанием поскорее закрыть гроб или даже подержать над ним зонт, чтобы ее малышка не промокла и не заболела, но в то же время понимающую – это последние капли дождя, которые когда-либо прикоснутся к телу дочери, будто слезы, сбегут вниз с неподвижных, бледных щек…

Интересно, найдется ли хоть один человек, который бы жалел о моей смерти? Сказал бы, что меня ему будет не хватать? Искренне, не для поддержания традиции. Хотя, какой, к черту, традиции – скорее всего, я буду похоронен без свидетелей, в безымянной могиле под номером, и, не будь я в розыске, процедура отличалась бы лишь табличкой с фамилией, вынужденным присутствием сестры и какого-нибудь делегата с работы. Я был лишним для всех, хотя до сих пор искренне не понимал, почему.

Я сошел через несколько остановок, с опозданием поняв, что автобус едет в центр. Незачем лишний раз искушать судьбу, тем более что сейчас, насквозь провонявший дымом, в забрызганных грязью брюках и ботинках, в измазанной кирпичной крошкой куртке я не слишком буду выделяться в спальном районе. Здесь можно сойти за местного в недельном запое, чем никого не удивишь, в отличие от ухоженных жителей престижных кварталов. Подумать только, а ведь недавно было наоборот. Но к чему вся эта философия в момент, когда нужно разобраться, как логичнее потратить последнюю сотню, обнаруженную случайно в потайном кармане. Доброго имени мне не вернуть, даже если меня чудесным образом оправдают. Да и было ли это имя вообще?

В небольшом универсаме я остановился у стеллажа с лапшой быстрого приготовления, ориентируясь на цены и уже ощущая тошнотворный вкус этой дряни. Тот факт, что у меня нет больше ни квартиры, ни розетки, ни чайника, всплыл в голове не сразу. Выругавшись сквозь зубы, я побрел к полке с плавлеными сырками. Один из них, со странным названием «Дружба», оказался на полу после моих неловких попыток достать самый дальний. Что есть дружба? В школе даже говорить со мной считалось зазорным. В институте я ничем не выделялся, но поневоле держался особняком. Люди не задерживались рядом надолго – что-то во мне отталкивало их. Может, моя настороженность, может, немногословность и неумение поддержать беседу. Никому не приходило в голову, что я могу быть интересным – а ведь интерес, как мне казалось, и есть основа дружбы.

Машинально я сунул сырок в карман брюк, и сделал два шага по направлению к хлебным полкам, после чего остановился, осознав ошибочное действие. Рука моя нащупала в кармане оберточную фольгу с прохладным прямоугольником внутри. А если не выкладывать его обратно? На выходе точно нет рамки, реагирующей на штрих-коды – магазин не того масштаба, чтобы так заботиться о безопасности. Если просто выйти, как ни в чем не бывало, и не мучиться больше от спазмов в желудке? Вспомнилось, как недавно бродил по гипермаркету с полной тележкой продуктов и краем глаза заметил подростков, заговорщически перешептывающихся и хихикающих. Я остановился в стороне, делая вид, что читаю состав на упаковке печенья. Конечно же, их заговор стал сразу понятен – тот, что помладше, стоял, боязливо озираясь по сторонам и закрывая спиной друга, который уже запихнул в поясную сумку пару сникерсов. Я посмеялся про себя конфетной воровской романтике, и думал, что забыл об этом случае. Как оказалось, нет.

Спустя пару минут помимо сырка в моих карманах оказались банка шпрот – достаточно плоская, чтобы быть незаметной, шоколадный батончик и пакетик жареного арахиса. Сонная кассирша с чрезмерно налакированной челкой, пробила бутылку воды и бутербродную булку, почти не открывая глаз. Охранник даже не появился на входе – может, его там и вовсе не полагалось, а может, он просто мирно похрапывал в подсобке среди пустых банок из-под энергетиков и пива.

На улице уже ощутимо начинало сереть, хоть туман и не спешил рассеиваться. Меня отчего-то бросило в жар. Неужели все так просто? За мной нет никакой погони, никому и в голову не пришло вывернуть мои карманы на глазах у редких покупателей. Я свободен и на сегодня еды у меня достаточно, чтобы в голову не лезли мысли о бесславной голодной смерти. Все это напоминало страницы приключенческих романов, прочитанных мною в детстве, и какое-то новое, незнакомое до сих пор ощущение заполняло меня изнутри, врывалось в легкие, сладко щекотало в животе.

В заброшенном здании, расположенном посреди разросшегося парка, я решил остановиться и укрыться от глаз. Некогда здесь размещался магазинчик и кафе-мороженое, теперь же постройка пришла в запустение и выглядела, как декорация к фильму о чернобыльской аварии. На первом этаже стоял стойкий запах плесени и мочи, а пол был буквально устлан всевозможным мусором. Остов витрины с давно разбитыми стеклами превратился в подставку для длинного ряда банок и бутылок разного калибра. В дальнем, самом темном углу, валялась груда тряпья, напоминающая лежанку бомжей. Задерживая дыхание от накатившего приступа тошноты, я поднялся по лестнице на второй этаж. Здесь обстановка была довольно сносной. Стены покрывали многочисленные «татуировки» в виде незамысловатых граффити с именами влюбленных пар, суицидальные стихи и пацифистские призывы вперемешку со свастиками. Похоже, тут находила пристанище самая разнообразная публика. Но, наверное, все они без исключения закидали бы меня камнями и бутылками, узнав, почему я оказался здесь.

На железной бочке покоилась массивная доска, служившая столешницей для местных гостей. Если убрать ее в сторону, внутри можно развести огонь и не замерзнуть ночью. Главное, чтобы предусмотрительные жильцы не надумали заявиться сюда на ночлег.

Я разложил на «столе» свои сокровища в ровный ряд, разглядывая их с восхищением. Раньше в моей абсолютно заурядной жизни не было совершенно ничего общего с теми книгами и их героями, но теперь все изменилось. Я преступник, хоть и не виновен, точнее, виновен, но лишь в своей нездоровой страсти. И даже она сейчас отошла на задний план, не вызывая привычных приступов самобичеваний. Передо мной лежал нехитрый обед, но именно эти продукты, ранее не вызвавшие бы ровным счетом никаких эмоций, теперь порождали бурю во мне. Что толку прятаться по грязным подъездам, продлевая существование, отличающееся от прежнего только отсутствием бытового комфорта. Меня все равно поймают. Теперь эта мысль не сопровождалась всплеском паники, напротив – какая-то сумасшедшая, первобытная решимость взрывалась внутри, подхлестывая словно кнутом. Теперь все мосты в виде нажитых квартиры, машины и приличной работы, сожжены. Остался только я и весь мир с противоположной стороны баррикад. Так было всегда, но теперь оставшееся мне время на свободе можно превратить во вспышку, пожар, а не тление влажных поленьев. Можно все, и даже больше!

Я достал из кармана ключи и с силой пробил ими консервную банку. Каким же я был идиотом! Ведь даже на миг не мог представить, что мир принадлежит мне. Масло текло по рукам, мимо оторванного куска хлеба, но я улыбался, глядя в никуда. Как все, оказывается, просто…

***

– Я больше не лошадка, хватит! – В голосе девочки в джинсовой юбочке появилась нотка мольбы.

– Но, давай! Давай, лошадка! – Подружки смеялись, безучастно, словно не понимая, что значит усталость, так, если бы они были роботами, созданными в далекой секретной лаборатории. Ветер бросил в лицо одной из них мокрый лист, и та отшатнулась в сторону, утираясь рукавом.

– Карусель! – У девчонки в розовом спортивном костюме будто зажглась лампочка озарения в голове. С радостным воплем она побежала вокруг остановившейся подруги, не выпуская леску, служившую уздечкой, из рук. Идея была поддержана моментально, без лишних разговоров. Вторая девочка с радостным визгом бросилась бежать по кругу. Одна за другой, петли обвивали горло Верочки.

***

Борясь с искушением в очередной раз оглядеться по сторонам, я всунул карточку в отверстие банкомата. Как бы доблестные полицейские ни старались, они прибудут сюда минимум спустя полчаса. Это не фильмы о торжестве справедливости. Если бы справедливость существовала в самом деле, меня бы никому не понадобилось искать. Банкомат зашуршал и заскрипел, выплюнув мне в руки карту и пачку купюр. Теперь – постараться не сорваться на бег. Прочь, спокойным шагом. Проваливаюсь в лужи – плевать. Не оборачиваться и не паниковать. И, по возможности, не налетать на прохожих – лишнее внимание ни к чему. А вот и автобус. Старенький агрегат, чихающий и издающий надсадное гудение, теперь тащил меня, и всех, кого угораздило втиснуться в его нутро, ближе к центру. Посты, оснащенные моей фотографией, скорее всего, стоят на выездах из города, и им вряд ли придет в голову, что я не собираюсь никуда уезжать.

На вещевом рынке ничего не изменилось с девяностых. Те же паленые бренды, те же лица приезжих продавцов, только уже во втором поколении. Можно было не спешить, и выбирать тщательно и требовательно – эти лица точно не выступят в суде в качестве свидетелей. Однако я торопился. Наверное, вид мой мне самому был противен – конечно, несколько дней я не имел близких отношений с душем, и отросшая щетина щедро добавила мне несколько лет. И, видимо, алкогольного стажа, но, к счастью, узкоглазым хозяевам контейнеров было плевать. Главное, конечно, платежеспособность, и, стоило на это намекнуть, как продавцы, будто по щелчку пальцев, начинали вокруг меня обходительный хоровод.

Собрав покупки во внушительный пакет, я подошел к бомбиле, скучавшему у рыночных ворот около своей видавшей виды «шестерки».

– Где можно остановиться на пару дней?

Меньше всего сейчас я походил на туриста, но в руках моих был явно не пустой кошелек, топорщившийся от мелких купюр, полученных мною на сдачу. Потому, прислушавшись к этому аргументу, таксист отвез меня к придорожному мотелю, не задав не единого вопроса.

Толстая администраторша за стойкой, неизвестно с какими надеждами нанесшая макияж, напоминающий больше боевой раскрас, внесла мою вымышленную фамилию в гостевую книгу, не спросив никаких документов. Спустя десять минут, занятых формальностями, я уже стоял под струями воды в душевой кабинке собственного номера, смутно подозревая, что нахожусь в раю. Только за какие такие заслуги? Может, белобородый мужчина подумал, мол, я достаточно настрадался, и теперь имею полное право на блаженство? Жив я или мертв – мне, откровенно говоря, было плевать. Главное – больше не придется пахнуть лежанками бомжей, и, наконец, выпадет провести ночь не на бетоне и не на украденном коврике – на самой настоящей кровати. Двуспальной, поскрипывающей состарившимся деревом, самой лучшей в мире кровати. Я боялся закрыть глаза – все казалось, что открою их в холоде чужого подъезда, ощущая пинки по ребрам и презрительные реплики жильцов. Боялся спугнуть эту радость, переполнявшую все мое естество, и не мог припомнить, когда в последний раз был так счастлив. Когда я в последний раз вообще был счастлив?..

Зеркало в ванной запотело, будто желало скрыть от меня мое же лицо, предупреждая, что к этому зрелищу надо подготовиться. Я провел ладонью по гладкой поверхности, и тут же понял всю суть предупреждения. На меня смотрел совершенно незнакомый человек. Щеки его осунулись, намеренно заостряя скулы и обросший щетиной подбородок. Глаза, некогда казавшиеся безразличными, теперь будто занимали большую часть лица, воспаленно сверкая из глубоких глазничных впадин. Что в них? Боль или тоска? Я подумал, что это лицо прекрасно вписалось бы в белизну больничной койки у окна палаты для умирающих. И что к его обладателю никто бы не пришел в предсмертный час, ведь он, по их мнению, не заслужил прощения. Единственной его радостью стало бы приоткрытое окно, голоса, слышные с улицы, и редкие порывы ветра, приносящие запахи весны. Он должен был умереть весной, когда все вокруг возвращается к жизни. Иначе никак.

После бритья я стал похож на ощипанную еще при жизни курицу. Но не на маргинала городских окраин – и то хорошо. В закусочной на первом этаже ревела музыка, а за стеной слышался звон стаканов – дальнобойщики, составлявшие здесь основное число постояльцев, закатили банкет. Жизнь шла своим чередом и без моего участия. Никто из пропахших соляркой и дешевым алкоголем мужчин, которые заселятся в этот номер спустя пару дней, и знать не будет, что здесь жил я. Даже когда меня поймают и прикончат где-нибудь в камере после суда, здешняя кровать будет скрипеть под чужими телами – спящего мертвецким сном шофера или вчерашнего зека, празднующего освобождение в компании проститутки. В мире этих людей я лишний. А разве было иначе?

Помню, как в детстве я заболел ангиной. Температура уже немного спала, и я мог встать из постели, держась за стену, пройти на кухню, и посмотреть, что там происходит. Главной моей целью было добраться до подоконника, и наблюдать за муравьиным шествием людей там, внизу, среди белого моря слитых воедино снежинок. Мама как раз доставала из духовки противень с печеными яблоками. Помню ее волосы, наскоро собранные в пучок, слегка растрепанные и почему-то уже начавшие седеть. Перчатку для горячего на руке – в цветную клетку. Она сшила ее сама, когда я был совсем маленьким, и почему-то эта перчатка всегда ассоциировалась у меня с праздниками. Мама обернулась, услышав шаги. И просияла улыбкой. Не отругала, что я встал с постели, хотя еще положено лежать и лежать, а улыбнулась – так нежно и искренне, как, наверное, никогда.

– Ну что, герой идет на поправку?

Я смущенно кивнул. Что же тут геройского – валяться дома много дней, периодически выпадая из реальности в горячечный бред. Да и больное горло – не ранение на спецзадании. Иногда я мечтал о таком ранении – ведь тогда мама точно будет гордиться мной, и проведет долгие часы в моей палате, а не, как обычно, в заботах о младшей сестре.

– Хочешь яблочко?

Конечно, я хотел. И мысль, что мама запекла их специально для меня, ведь сестра всегда кривила губки при виде этого лакомства, заставила сердце встрепенуться, пропустив удар. Вот яблоко прямо передо мной – на моем любимом блюдце с кораблями, большое и истекающее соком вперемешку с расплавленным сахаром. Такое красивое, что жалко было есть – хотелось сохранить навсегда, доставать из тайничка и любоваться, особенно в моменты, когда маме нет до меня дела. Но потом я испугался – а вдруг это всего лишь сон? Мое воображение, и так далее. Я впился зубами в горячую, сладкую мякоть, чтобы поскорее убедиться в обратном. А мама ласково взъерошила мои волосы ладонью.

Тогда я был нужным, не лишним и даже любимым. Не в школе, не во дворе, где я почти не появлялся, ведь часто болел. Все изменилось, когда маму убили.

Желудок заурчал, требуя пищи – не помню, чтобы сегодня мне приходилось есть. Придется спускаться вниз, в одно из сомнительных заведений, где неприятности можно получить раньше, чем обед.

Я, наконец, переоделся в обновки, и тут же понял, насколько нелепо буду выглядеть здесь. Чудаком, странным, белой вороной, в белой рубашке и черном костюме. Идеальные стрелки на брюках. Сверкающие ботинки. Я специально оделся как на праздник, наверное, потому что надеялся на него. В моей жизни хотя бы еще раз должен быть праздник. Хоть я, наверное, и не заслужил, но это упрямое, детское желание слишком настойчиво билось внутри.

Конечно, все пялились на меня, едва удерживаясь, чтобы не показывать пальцем. Пропахшие потом, сигаретным дымом и мазутом. Шатающиеся от выпитого алкоголя и потерявшие контроль над громкостью своих голосов. Хоть я тихо сел в самом дальнем углу кафе с традиционным названием «У Марины», какое-то время все внимание посетителей было сосредоточено исключительно на мне. Неслыханно. Обычно меня не замечали даже распространители рекламных листовок. Поначалу я по привычке прятал глаза, но потом подумал – а смысл? Теперь мне можно все, правда, на это все осталось не так много времени. И какой, спрашивается, смысл тратить второй шанс точно так же, как первый? Потому я изо всех сил старался не отводить взгляда от мужчины напротив, смеющегося с набитым ртом, из которого свисало длинное щупальце корейской моркови. Получалось забавно – чтобы, наконец, начать жить полной жизнью, я не придумал ничего лучше, чем сразу же нарваться на неприятности. Но, к счастью, вскоре моя персона слилась с фоном, и здешние завсегдатаи вспомнили, ради чего здесь собрались. Значит, можно было выдохнуть и приняться за еду. Водянистое картофельное пюре и жесткая котлета показались невиданными деликатесами. А главное – настоящий кофе. Кофе я любил, и каждое утро, даже если безбожно опаздывал, находил время водрузить турку на плиту, наблюдая за закипанием сосредоточенно и умиротворенно. Добавить сливок и уставиться в окно с улыбкой на лице, порой единственной за день. Здешний кофе, естественно, был порошковой бурдой, но все равно вызвал прямо-таки детский восторг. Конечно – за дни моих скитаний приходилось довольствоваться только дешевой минералкой, скорее всего, разлитой в магазине прямо из-под крана, и радоваться хотя бы тому, что не мучает жажда. Как, оказывается, мало нужно для счастья. Но это еще не счастье, нет. Я пока не знаю, как оно выглядит на самом деле, но должен найти его раньше, чем найдут меня. В этом и задача.

Существует ли шестое чувство? Если да, то как оно работает? По каким невидимым проводам человеку сообщается нечто важное? Подними, мол, голову, иначе быть беде. Я не мог услышать детский вскрик через двойное стекло, но посмотрел в окно будто по чьей-то команде. Девочка в ярко-розовой куртке лежала на земле, прямо в осенней вязкой грязи. Ее мать, похоже, даже не заметила падения, яростно доказывая что-то телефонному собеседнику. Пара секунд – и…

– Паскуда малолетняя, посмотри, что натворила!

Этот вопль, казалось, обрушит оконные рамы. Девочка молчала, когда мать, заломив ей руку, поднимала ее на ноги, молчала, когда на затылок обрушился удар. Зачем кричать, если никто не услышит?.. Обычно крики нуждающихся тонут в море праздных голосов.

***

Она тоже не кричала, уткнувшись носом в порыжевшую траву. Споткнулась и больше не встала. Подружки уже не смеялись. Они тянули концы лески в разные стороны. Спросить их – зачем, – уверен, лишь недоуменно пожали бы плечиками. Они затягивали удавку все туже, а я просто смотрел, не сдвинувшись с места ни на шаг, наблюдая сквозь сетку забора, будто за животными в зоопарке. За двумя животными и Верочкой.

***

А что теперь? Снова наблюдать за ужасом сквозь прозрачную преграду, привязанным к пустой тарелке, как собака на цепи?

Второй шанс? Да, пожалуй. Это сейчас. Я сорвался с места, едва не перевернув стол с ободранной клеенчатой скатертью. Противно звякнула висящая на двери «музыка ветра». Улица окатила холодным ветром и шорохом колес по щебенке.

– …будешь знать, сучка, как портить вещи!

Я уже открыл рот, чтобы остановить и помешать, но слова будто застряли в горле. Привычные сомнения и робость быстро свили вокруг меня непробиваемый кокон, в котором я честно пытался барахтаться. Что я скажу? Как это будет выглядеть? Вдруг она не послушает, а просто меня пошлет, как это обычно и бывает? И что тогда? Удалиться, поджав хвост? Руки сжимались в кулаки, но злоба была бессильной. А на кого злиться-то? Только на себя, упершегося ненавидящими глазами в существо, именуемое матерью. На секунду она затихла, поймав мой взгляд. В странном оцепенении я не сходил с места, продолжая смотреть и чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

– Пойдем, Наташа. – Женщина грубовато, но покровительственно толкнула дочь в спину, направляя в сторону входа в кафе и стараясь одновременно следить за моими действиями, как мне показалось, несколько испуганно. Испуганно? Что за бред. В жизни бы не поверил, что меня может кто-то бояться, но сейчас увиденное не оставляло сомнения. Голова поворачивалась с трудом, будто шея вдруг стала заржавевшим за ненадобностью механизмом. Мое отражение в окне прояснило многое – неведомо как оказавшийся в этом Богом забытом месте офисный клерк с перекошенным от злости лицом, достойным роли маньяка в американском триллере, не мог не внушать опасений. Только спустя минуту ко мне вернулась способность двигаться, хоть тело все еще дрожало от отступающего напряжения. Что теперь? Мыслей не осталось. Казалось, что в мозг засунули невидимый ластик и основательно им поработали. Суперменом с первой попытки стать не получилось. Конечно – только и можешь, что стоять и смотреть. Как сейчас, так и тогда, сквозь рваную сетку забора детского сада.

***

Я любил Верочку не только из-за моей «странности». Мы часто гуляли с ней по лесу, пока сестра занималась очередными неотложными делами. Помню, как она шла по траве, осторожно, переступая каждый цветок, опасаясь задеть его или сломать. Как сосредоточенно, с видом ученого, наблюдала за передвижениями муравьев.

– Хорошо, что они живут вместе. Одному жить, наверное, грустно.

Я выпрямился, оторвавшись не столько от созерцания муравейника, сколько от Верочкиных косичек, в которых переливами играло солнце. Это намек, и она говорит обо мне? Странное чувство ударило в голову. Захотелось прижать ее тельце к себе, и говорить, пока поток слов не иссякнет. А потом впиться в ее губы жадно и сильно.

– Пойдем смотреть на небо. – Я сделал два шага назад, чтобы случайно не поддаться искушению.

– Куда? – Недоуменно захлопала ресницами Верочка.

– Узнаешь.

Я шел впереди, придерживая ветки кустов, уже покрытые нежными листочками. Тропа сужалась, превращаясь в непролазные заросли. Разные мысли лезли в голову тогда, но я никогда бы не осуществил ни одной, ведь любил Верочку. И ненавидел себя.

На удаленной поляне было тихо настолько, что казалось, мы выпали из реальности в какой-то неведомый мир. Тишину прерывали лишь птицы, пересекающие пространство над нами и иногда заливающиеся щебетом. Я постелил ветровку на траву, жестом предлагая Верочке прилечь. Она послушалась без малейших колебаний и сомнений, лишь вопросительно глядя на меня, ожидая, что будет дальше. Никогда, даже в самых чудовищных фантазиях, я не представлял, как ложусь на нее сверху, боясь повредить хрупкие кости, сделать больно, испугать. Травинки щекотали голые предплечья, и от земли исходил ощутимый холодок, смешанный с сыростью. Я лег рядом и, не глядя в сторону Верочки, взял ее за руку.

– Какое синее… – Восхищенно протянула она, крепче сжав мою ладонь. Действительно – на небе не было ни облачка. Ласточки выписывали в вышине удивительные фигуры, и крыши высоток не застилали возвышенный простор. Только столетние кроны деревьев, обступивших поляну, чуть покачивались поодаль.

– Как море. – Мне стало немного стыдно за такое избитое сравнение, но лучше сказать я не мог. Небо над нами нельзя было сравнить ни с чем – не существовало таких слов, которые могли бы его описать.

– Я еще не была на море. Мама обещала поехать, но она вечно занята… А я так хочу увидеть дельфинов…

– Мечты всегда сбываются, Мотылек. Но дельфины водятся в открытом море, далеко от берега. Не побоишься заплыть туда?

– Не-а. – Верочка отрицательно мотнула головой и на лице ее расплылась улыбка. Наверное, она представляладельфинов, плескающихся в море, таком же синем, как бесконечное пространство над нами.

– Хочу снова посмотреть на небо. – Сказал я, когда мы остановились у подъезда. Сестра вот-вот должна была вернуться, а это означало, что нашей прогулке конец. Верочка задрала голову вверх, но синеву уже заволокло неведомо откуда взявшимися тучами. Во взгляде ее читался вопрос – какой же выход я найду из положения. Что он найдется, сомнений не было – она никогда не сомневалась во мне. Потом я не раз корил себя за тот поступок – окна пятиэтажки сверлили нас взглядами, а на соседней скамье восседал старушечий патруль, но тогда я присел на корточки и, взяв голову Верочки в ладони, чуть наклонил к себе.

– В твоих глазах еще видно то небо. – Пришлось пояснять, в ответ на недоуменно хлопающие ресницы. Мои пальцы касались мочек ее ушей, и я старался, чтобы она не почувствовала нарастающей дрожи в руках. Мы были близко, как, наверное, никогда раньше. И с каждым мгновением и без того ничтожная дистанция сокращалась. Верочка по-прежнему не боялась, не чувствовала себя неловко – улыбка на ее губах все еще оставалась нетронутой. Наверное, она думала, что это какая-то новая игра, и потому с интересом изучала меня глазами. Синее неба, светлее и лучше, лучившимися тысячами солнц. Не знаю, чем бы это закончилось, если бы сигнал машины, со скрипом притормозившей у соседнего подъезда, не привел меня в чувство. Я поднялся в смятении, ощущая, как кровь приливает к лицу и пульсирует в вене на правом виске. Во дворе все были заняты своими делами, будто ничего не произошло. Но ведь ничего и не произошло, разве нет? Тогда почему меня бросает то в жар, то в холод, почему не хватает воздуха?

– Пойдемте домой. – Мне, наверное, показалось, но в голосе Верочки слышалась досада.

– Давай лучше дождемся маму. – В горле пересохло, и слова дались с трудом. Я не хотел подниматься в квартиру, ведь тогда бы мы остались наедине, скрытые от посторонних глаз. Кто знает, что бы случилось тогда. Да что скрывать, я знал – случилось бы непоправимое, совершенно точно.

– Все хорошо? – Наверное, от нее не укрылось мое слишком частое дыхание и неестественно долго отведенный в сторону взгляд. Я боялся – стоит лишь посмотреть в ее сторону, и она догадается. Но будет ли против? Глупый, ужасный вопрос, заставивший болезненно поморщиться.

– Да, конечно, Мотылек. Просто слишком жарко. – Не зная, как наказать себя за предыдущую мысль, я укусил язык так, что он начал неметь. И в кого она так заботлива? Сестра бы не заметила, случись у кого-нибудь рядом сердечный приступ.

– А ваши глаза не похожи на небо. – Многозначительно заметила она, тоже глядя куда-то вдаль.

– На что же они похожи?

– На… Землю. На которой растут каштаны.

Я просто улыбнулся, не спрашивая, почему именно каштаны. Мы с ней действительно далеки, как небо и земля, хоть и сидим сейчас на одной скамье, настолько близко, что можем почувствовать тепло друг друга. Она так же недосягаема. И… безгрешна.

***

Я знал, что будет потом. Куда неизбежно приведут воспоминания. И весь мир будет наблюдать, отстранившись, не скрывая справедливого осуждения. Наблюдать, как я вновь и вновь ощущаю ту же боль, которую сам себе и причинил, которая после всех скитаний привела меня сюда, на стоянку около придорожных забегаловок с выцветшими вывесками и непередаваемой смесью запахов. Нет же, хватит!

Я ощутил острую потребность сбежать, хоть и так уже который день пребывал в бегах. Будто смена места поможет оставить больную память позади. Абсурдная, глупая надежда, но желание действовать буквально жгло меня изнутри. Не сплошной стеной огня – горячими уколами, словно о мои внутренности кто-то тушил сигареты.

***

– Вера! Ве-ра! – Не сговариваясь, они отпустили концы удавки. Поняли, что заигрались, одновременно, будто кто-то укоряющим голосом шепнул обеим на ухо: «Что вы наделали?». Что вы наделали?! Это же хотел спросить и я, только в горле пересохло. Так же одновременно, выждав минуту и не дождавшись ответа, девочки с истошным визгом бросились бежать в сторону здания детского сада.

***

Нет, хватит! Не знаю, что мною двигало тогда, но стоять на месте стало невыносимо. Я метался по стоянке, со стороны напоминая сумасшедшего. Что делать и куда бежать, если мой враг был заперт в моей же голове?

Прямо перед собой я увидел красную тойоту, возникшую будто из ниоткуда. Старая, местами схваченная ржавчиной, машина просто стояла у меня на пути. Без всякой цели я дернул ручку со стороны водительского сидения. Открыто. Никаких визгов сигнализации, которые, как я надеялся, меня отрезвят. Даже ключи болтаются в замке зажигания.

Помню, как тогда я перешел черту. Ею была крупная сетка забора, местами проржавевшая, местами порванная, не казавшаяся серьезной границей. Несколько шагов по порыжевшей траве. И вот уже передо мной моя Верочка. Мой Мотылек…

…Я пришел в себя от сигнала Камаза, летевшего прямо на меня. Я ехал, и ехал по встречной, а цифра на спидометре давно перевалила за сто. Уйти от столкновения удалось, однако, внутри будто что-то с бешеной скоростью рухнуло вниз.

Что это, Боже?.. Как я здесь оказался? Затертый логотип тойоты на руле невольно стал проводником назад, отправной точкой, способной восстановить неподконтрольную память. Получается, я угнал машину?..

Тормоза заскрипели так, что показалось, четырехколесная рухлядь вот-вот развалится. Я включил аварийку на обочине. Дорога знакома – почему-то я возвращаюсь в город. Наверное, другие маршруты были попросту незнакомы. Плевать, что там меня разыскивают за дела посерьезнее угона.

Осмотреть свой «трофей» казалось хорошей идеей. Начатая пачка кэмэла, насквозь пропитанный табачным дымом салон, несмотря на несколько освежителей воздуха, источающих практически беспомощный аромат ванили. Следующая находка заставила выдохнуть и зажмурить глаза. На пассажирском сидении лежал пистолет. Самый настоящий, со звездой на рукояти. Как в кино – крутилась в голове мысль. Казалось, с машиной я заполучил и статус ее прежнего владельца, который, без сомнения, был каким-то бандитом. Я в роли бандита. Было смешно представлять подобное, ведь из зеркала заднего вида смотрел типичный интеллигент в белой рубашке, разве что без галстука. Новая жизнь, как заказывал. Но что, спрашивается, с этим делать?

Закатные краски расписывали небесный холст как заблагорассудится. Есть ли порядок в этом хаосе? Есть ли порядок в любом хаосе, или же он – наша прихоть и иллюзия? Оранжевые, розовые, багровые тона густо ложились на блеклую синеву. Город, недавно скованный рабочим временем, снова оживал – служащие всех сортов торопились домой, создавая пробки, отчаянно сигналя, будто удивляясь тому, что в который раз застряли на пару часов среди таких же бесполезно спешащих. Никак не хотелось пополнять их список, потому я свернул в один из дворов, на поверку оказавшихся школьным. Уроки, судя по всему, уже закончились – толпы кричащих детей не переполняли пространство вокруг. Напротив – тишина и шорох колес где-то в стороне. В здании, наверное, остались только вахтеры, запоздавшие учителя и законченные ботаники, надеющиеся углубить и без того чрезмерные знания дополнительными занятиями.

Верочка не пойдет в школу – ударило в виски, так сильно, что я сжал рулевое колесо до побелевших пальцев, слыша лишь скрежет собственных зубов. Все из-за меня. Не задержится на дополнительные, не будет «ехать» на плече старшеклассника на линейке, отчаянно звеня начищенным до блеска колокольчиком. Не наденет выпускное платье с красной лентой. Все ради нескольких мгновений, которые я решил себе позволить. Ради нескольких мгновений я позволил себе отнять у нее целую жизнь. Ногти впиваются в черную искусственную кожу. Глаза готовы пролить боль наружу. Не впервые за время моих скитаний – на второй день слезам не было конца и края. В первый я отказывался верить в случившееся. Но если прятать голову в песок, проблема не исчезнет.

Нет, нет, сейчас нельзя. Почему – я и сам не знал, но считал, что больше не имею права. Оно закончилось в тот самый день, когда мой рассудок отказывался принимать случившееся, но щеки ощущали жар льющейся по ним боли. Наверное, ее маленькое, хрупкое тельце остыло, и теперь лежит глубоко под землей, не имея ни возможности, ни желания выбраться. Ее не засыпало острыми комьями из-за лакированной крышки деревянного ящика. Но это убежище не спасет от разрушений, берущих начало изнутри. Ее глаза, скорее всего, закрыли, чтобы не видеть, как в них гаснет небо. Нет. Хватит.

– Хватит, пожалуйста!.. – Я не замечал, как говорю это вслух. А как еще прогнать эти… Видения? Черт его знает, что. То, что делает больно, раздирает душу когтями, заставляя кривиться от боли.

Смотреть по сторонам. Лихорадочно, словно в поисках спасательного круга, способного вернуть в реальность. Я нашел его, уже отчаявшись, потеряв всякую надежду.

– Ну что, сука, получай! – Сквозь наполовину открытое окно слова различались отчетливее некуда.

Стайка… Нет, вероятно, стая подростков окружила двоих девчонок. Гладиаторский бой – первое, что пришло на ум. Знакомая картина. Я будто вновь ощутил удары из детства на себе. Вот огнем пылает глаз. Вот кровь льется из носа. А вот кожа с локтей сдирается гравием. Запах травы и земли.

Под одобрительный свист и выкрики одна из девочек заехала противнице – тощей, с мальчишеской стрижкой, прямо по лицу. Та пошатнулась, но устояла на ногах.

– Вали ее, Маша! – «Болельщики», как могли, подогревали пыл «бойцов». Еще удар. Но нет – вторая девчонка оказалась не робкого десятка. Маша «поймала» смачную оплеуху, а затем согнулась пополам.

– Добивай, что ж ты… – Шептал и я, снова оказавшись в меньшинстве – никто больше, наверное, не поддерживал соперницу Маши. Все надеялись на показательное избиение, и только. Но не вышло. Дикий крик, удар. Вот всеобщая фаворитка столкнулась с землей, и, наверное, ощущает тот же запах поражения, какой стал в свое время привычным для меня.

Я чувствовал, что добром и справедливостью все не кончится. Так бывает только в глупых детских сказках или мелодрамах для домохозяек. Жизнь слишком жестока для хеппиэндов, и потому случилось то, что случилось. Взвинченная толпа решила вмешаться. Машу подняли на ноги, хоть она вряд ли была способна что-либо понимать. «Пацанку» повалили на землю и принялись месить ногами – кроссовками, купленными мамой на местном рынке, остроносыми туфлями, тяжелыми ботинками.

Снова зубы мои скрипели от досады. Снова я беспомощно наблюдал, не зная, как помешать или помочь. Нет же, нет! Я знаю, к чему это в прошлый раз привело. Знаю, что из-за меня небо в глазах Верочки поблекло…

Что делать дальше, я не имел понятия. Но вышел, точнее, вылетел из машины, сжимая в руке пистолет. Стрелять без особых успехов мне доводилось только в тире, когда мама еще была жива. Потому сейчас казалось, что она наблюдает за мной. И почему-то улыбается, загадочно и тепло, как всегда раньше.

– Разошлись, твари! Ну! Сейчас бошки продырявлю! – Перед глазами все ближе мелькали удивленно-испуганные лица. В моей руке был пистолет – не помню даже, как он там оказался. Стрелять я совершенно не умел, и держал оружие неестественно отведенным в сторону, опасаясь случайно нажать на курок.

– Народ, валим!

Никто, естественно, не захотел связываться с неведомо откуда взявшимся психом. Вот уже топот ног, недавно обрушивающих удары, затихал вдалеке. Я замер, как вкопанный, ощущая, как лицо горит огнем, и как вот-вот подогнутся дрожащие колени. Но вместе с тем ощущение счастья разрывало изнутри. Я смог. Я вмешался. И пусть для кого-то разогнать стайку подростков кажется сущим пустяком – я никогда бы не решился на такое раньше.

Девчонка со стоном поднималась с земли. Как можно было забыть о ней, упиваясь собственной гордостью?.. Я протянул ей руку, угловато и поспешно, но она справилась и сама.

– Как ты?

– Лучше не бывает. – Попытка язвительной усмешки сменилась гримасой – дала о себе знать разбитая коленка, или еще Бог весть что. Из носа моей новой знакомой, хоть имени я пока не спросил, струилась кровь, и она запрокинула голову со знанием дела – точно получала не в первый раз. Но, прежде чем взгляд ее устремился вверх, я успел на секундочку заглянуть в ее глаза.

В бардачке нашлась пачка салфеток. Одна за одной окрашивались алым. Кровотечение все не унималось. Нос девочки распух, и дышать приходилось исключительно ртом.

– Спасибо, что вписались – эти суки могли и убить. Я Женя, если что.

– Сергей. Чего они тебя?

Удивительно было слышать собственный голос – за все дни моих скитаний он звучал только в голове. Не менее удивительной была она – девочка-подросток на соседнем сидении, зажимающая нос салфеткой, в джинсах, порванных на коленке и измазанных грязью, в черной толстовке не по размеру, будто снятой со старшего брата.

– У них спросите. Я им типа не нравлюсь. Жаль только, что вы их не перестреляли.

– Тебе сколько лет-то?

– Пятнадцать. Будет завтра.

Так бы и не сказал. В лучшем случае, дал бы Жене тринадцать – ее нескладная фигура имела лишь отдаленные намеки на женские черты.

– И уже такая жестокость. – Изобразил я моралиста, на что девчонка поморщилась.

– Кто бы говорил. Вы же типа бандит, да?

– С чего ты взяла? – Действительно, с чего бы? Я все еще пытался спрятать пистолет в карман брюк, и только что обещал убить толпу детишек.

– На мента не похожи. Можно? – Женя уже взяла сигарету из пачки, но потом, вероятно, вспомнила, с кем имеет дело. Мало ли – вдруг «бандиту» не понравятся ее манеры. Я кивнул, пытаясь скрыть улыбку. – Поехали?

– Где ты живешь? – Машина не с первого раза послушалась поворота ключей в замке зажигания. Но ответа от моей спутницы все не было. – Забыла, что ли?

Я повернулся к ней, и чуть не вздрогнул, встретившись с ее взглядом. Полным надежды, будто у умирающего с ничтожными шансами на благоприятный исход операции. Так на меня еще не смотрели никогда. Как на икону, преклонив колени в ожидании помощи. Как на врача, способного эту операцию провести.

– Я не хочу домой. Там еще хуже. Заберите меня с собой, пожалуйста. Хоть на немного, потом решим, что делать. Не бросайте меня, ладно?

Слишком много событий наваливались сверху, будто камни, срывающиеся с горы. Раньше я жил правильно, от звонка и до звонка, опасаясь оступиться и упасть под хохот окружающей толпы. 7.00 – подъем, 7.30 – завтрак, 8.30 – работа, 17.00 – дом. Каждый день все сначала, как в тюрьме, только стены и заборы построил я сам. Теперь мои стены рухнули, но эта девочка, так же желающая вырваться, принимает меня не за того. Я не супермен с пистолетом, не гангстер, плюющий на больное общество – напротив, я еще более нездоров. Со мной не выйдет романтики и приключений – ведь, хоть тюрьмы больше нет, я остался прежним – испуганным, унылым и ничтожным. Но прежним ли? Разве не я обокрал магазин, угнал машину и разогнал озверевших подростков, размахивая оружием?..

– Не бойся. Давай сейчас уедем отсюда куда-нибудь, и ты мне все расскажешь. Идет?

– Холодно?

– Не, нормально. – Женя отхлебнула из бутылки, протягивая ее мне, и обхватила себя руками, стараясь не дрожать. – Сейчас нормально будет.

На крыше недостроенной высотки ветер иногда норовил сбить с ног, а иногда совсем затихал, словно давая время собраться с силами. Я не жалел, что мы выбрали это место. Холод – сущие мелочи, в сравнении с видом на город. Только поднявшись, возвысившись, оторвав ноги от грязного асфальта, а мысли – от пыли заурядных дел, можно научиться отделять зерна от плевел. Вон тащится по привычному маршруту автобус – крохотный, размером со спичечный коробок. Вот останавливается, и в него набиваются толпы уставших за день людей-муравьев. От их мыслей в забитом салоне нечем дышать. «Купить продуктов, выгулять пса, доделать отчет, признаться в любви, приготовить ужин, нечего надеть, начальник – сволочь, цены выросли, роман не пишется, не хватает на дозу, жена грозится уйти, забыл очистить историю…» А здесь тишина. Здесь огромное солнце опускается за горизонт, и ничто, никакой фоновый шум, не мешает ему.

Я сделал из бутылки большой глоток, и жидкость обожгла горло. Чуть не рассмеялся – то ли от непонятного детского восторга, то ли от торжества абсурда. Никогда еще не чувствовал себя таким свободным, как сейчас, стоя на крыше и распивая виски с горла с едва знакомой малолеткой.

– Может, к вам? – Предложила Женя, когда мы только отъехали от тысячу раз проклятой ею школы.

– Не получится.

– Жена-дети?

– Менты.

– Так и знала. – Моя спутница просияла восхищенной улыбкой, будто попала на съемки нтв. – Что вы натворили?

– Ну… Скажем так, машина не моя. И всякое такое. – С чего «авторитетному бандиту» отчитываться перед школьницей? В образе пока удалось удержаться, хоть было непросто, как первый раз в седле.

По дороге заехали в магазин за пойлом и едой. Женя буквально пожирала меня глазами, когда я расплачивался одной купюрой и пытался отворачиваться от камер. И не в деньгах было дело – хоть девчонка совсем не казалась святошей, я понимал – она не из тех, кто пойдет по рукам за пару бумажек. Ей просто не верилось, что солидный дядька в костюме и со стволом, на угнанной, пусть и дрянной, машине, не просто заступился, но и не бросил. Взял с собой в новый, невиданный мир, согласился вырвать ее, Женьку, из замкнутого круга боли и унижений. И потому она, наверное, боялась закрыть глаза. Не столько закрыть, а того, что откроет их в школьном медпункте, где толстая медсестра грубо тычет в нос ватку с нашатырем.

Посетить аптеку я уговорил ее не сразу.

– На мне все заживает, как на собаке. – Отмахивалась Женька, мрачно добавляя. – Так мама всегда говорит.

Сквозь дырку в джинсах проглядывало зеленое пятно – рану девчонка обработала сама, видимо, не хотела показаться слабой.

– Нравится?

– Как в ресторане. – С набитым ртом произнесла Женька, и получилось чертовски смешно и мило. Она запихивала в рот очередной кусок сыра, заедая шоколадом, второпях, будто спешила взять от момента все, пока под носом не окажется злосчастный нашатырь. – Твое здоровье. – То, как она, расслабившись и согревшись, перешла на «ты», вызвало новую улыбку.

– Рассказывай.

За выступом крыши ветер не мог до нас добраться. До этого момента мы сидели рядом, но после моего вопроса Женька отодвинулась, поджав колени, и оказалась строго напротив.

– Что рассказывать? Я в заднице, и выхода не видно. Если ты даже кинешь меня сейчас, домой я не пойду. Все равно не скоро хватятся – я и раньше сбегала. Мать на меня плевать хотела – сутками торчит на работе. Сдохну на улице – скажет, ничего удивительного. А отчим, гнида, дома сидит. Скучно ему, понимаешь… – Женька презрительно сплюнула сквозь зубы и вытащила из пачки следующую сигарету.

– Что он с тобой сделал? – Внутри все похолодело, настолько, что внутренности будто сжались.

– Да пока ничего особенного. Но в последний раз еле отбилась. От матери влетело – она верит этому уроду, не мне. Думает, я больная истеричка, и рожу ему расцарапала ни с того ни с сего. Такие дела… Колу будешь?

– Не умеешь ты, Женька, пить. Это тебе не паленый коньяк, чтобы вкус перебивать. – Улыбки не вышло. Глаза моей «собутыльницы» блестели пьяным огоньком – зачастила прикладываться. Но иначе такие истории не выходят наружу, я это понимал. Хватит ли мужества рассказать свою?..

– Научусь, какие мои годы. – Она сделала большой глоток, не запивая, и скривилась, будто съела целый лимон. – А эти сучки… Я, видите ли, странная для них. Мне не интересно обсуждать их ссаные тряпки и кто с кем трахался, пока родители свалили. Конечно, у меня нет друзей. Вернее, были, да сплыли. Из прошлой школы меня выгнали, вот и вся дружба. Нет, поначалу они писали, спрашивали, как дела. Хорошо, драть вашу мать, лучше не придумаешь. Вот такая я неудачница.

Щелчком пальцев Женька отправила окурок в последний полет. Никто не провожал его взглядами – и так было понятно, что он упадет.

– А что тебе интересно? Не тряпки, не все остальное. Что?

– Я на гитаре играла. Вроде, неплохо. Отчим ее разбил – типа спать мешала. Теперь остались только книги. По мне не скажешь, верно? Я похожа на пьяное быдло, да?

– Никогда нельзя судить человека по внешности, по первому впечатлению, ну, и так далее. – Произнес я тоном заправского учителя. Или психолога. Во всяком случае, носителя и передатчика очевидных истин. – А похожа ты на мальчишку.

– Знаю. – Женька рассмеялась и провела рукой по своим коротким волосам. – Думала, хоть так от меня отстанет. Не прокатило… А я ведь всегда, когда били все эти твари, представляла, что кто-нибудь придет и спасет меня. Кто-то, вроде тебя – крутой парень с пушкой, которому не плевать. Потом смеялась над собой – такая фигня только в фильмах бывает. Но ты пришел. Спасибо.

Женька помедлила секунду. Похоже было, что из ее глаз готовы брызнуть слезы. И она бросилась обнимать меня, главным образом, чтобы их скрыть.

– Иногда жизнь даже круче фильмов. – Не знаю, кому сказал – ей или же себе. Она пахла сигаретами и травяным шампунем, и эта смесь удивляла, хотя, табак – та же трава. И я понимал, что не смогу рассказать ей, почему оказался в розыске. Не столько из-за ее слов об отчиме, а потому что был ее героем. Никогда в своей жалкой, ничтожной жизни я не был героем, а теперь стал. И пусть все на самом деле не так, я бы не решился это разрушить.

Женька отстранилась, медленно, заглянув мне в глаза и, судя по всему, смутившись. Наверное, видела в своем порыве нечто интимное, романтичное – такой уж у нее возраст. Плюс к тому же, по киношному канону именно так и положено – влюбиться в спасителя и получить взаимное чувство в ответ, рано или поздно. Я не испытывал ничего похожего на влечение. С Верочкой было по-другому.

Ветер совсем прекратился. Тишину было не пробить и не нарушить, только что-то металлическое парой этажей ниже ударялось о кирпичную кладку, с каждым разом все слабее. Попытки ведь тщетны, и силы на исходе.

– Как красиво… Посмотри, как красиво! – Смазанным жестом Женька указала в сторону багрового неба. Голос ее был столь же расплывчатым, но требовательным. Для нее было недопустимым, чтобы я не увидел. Она хотела поделиться солнцем, которое вот-вот скроется, и мир окутают осенние сумерки. Но зачем думать о будущем, когда настоящее так прекрасно? Почему не хвататься что есть силы за этот момент, не пить его до дна, как случилось с опустевшей бутылкой, звякнувшей теперь где-то под ногами. Только я был не здесь, и даже не в сером будущем. А в прошлом, когда мой взгляд столкнулся с ее.

«Хочу снова посмотреть на небо».

Мне удалось. Глаза Женьки, казавшиеся огромными на бледном лице, оттененные темными кругами от недосыпания, были синими-синими, как у нее. Моей Верочки, моего Мотылька. Меня, наверное, бросило в холод, и лицо перекосило подобием удивленной улыбки и одновременно подкатывающим приступом рыданий. Я ведь думал, что не увижу их больше.

***

Я встал на колени рядом с маленьким тельцем, распростертым передо мной и напоминавшим теперь сломанную игрушку, птенца, только что беззаботно пищавшего, но затем выпавшего из гнезда. Вязаная шапочка с помпоном слетела с головы, и валялась теперь рядом в луже грязи. Что делать дальше, я не знал. Я поднял и пару раз встряхнул шапку, сбивая с нее влажные капли. Ее мы купили вместе, в один из воскресных походов в торговый центр. Верочка любила ее, и потому неправильно, что она лежит на земле. В следующую секунду озарение пронзило меня насквозь – Верочка ведь тоже лежит на земле, и не собирается вставать.

Нет, я не собирался своим следующим действием вновь вдохнуть в нее жизнь. Хоть и очень хотел, понимал, что это невозможно. Маленький ротик ее был приоткрыт, как едва начавший распускаться бутон тех роз, что мы когда-то сажали на балконе. Я склонился над ней, бережно, как только мог, но в то же время в спешке, ведь понимал – этот момент последний, и другого не будет. Сердце билось в висках так сильно, что готово было пробить черепную коробку. В последний раз я смогу ощутить тепло ее тела, оказаться настолько близко… Дать ей ту любовь, что не успел, что считал запретной и грязной, и в то же время не видел в этом плохого. Двойственность разрывала меня на части, но я ведь желал Верочке лишь добра. Потому, вероятно, решился сейчас. Только сейчас, не раньше, когда она могла испугаться и закричать, отстраниться, забиться в угол. Ощутить себя, не меня, неправильной.

Пахло сыростью и сладостью умирающей травы. С земли испарялась влага, отправляясь прямо к солнцу, без раздумий, как обычно возвращаются домой. Наши губы не соприкоснулись в ту секунду – я вспомнил о леске, едва заметной сейчас на тоненькой шее. Руки дрожали, когда я пытался ее снять – Верочке, наверное, больно. Невозможно было так просто смириться, что боли она больше не чувствует.

Не чувствует и моей ладони, осторожно поддерживающей голову, и пальцев, вплетающихся в мягкие волосы. Верочка любила, когда я расчесывал ее, говорила, у мамы получается больно, но она не сердится – ведь та вечно куда-то торопится, и не специально выдирает целые пучки. Я же всегда был предельно нежен, и шелковистые светлые пряди послушно ложились как надо.

И хорошо, что не чувствует – иначе я никогда не посмел бы. Не посмел бы царапать ее шею сухими губами, поднимаясь все выше. Руки Верочки были безвольно раскинуты, и больше никогда не смогли бы обхватить мою спину. На секунду, ту самую секунду до, я подумал, что целую ангела. Потом мыслей не стало. Я ненавидел себя за то, что жалел о своей короткой памяти, что хотел сохранить это воспоминание в мельчайших деталях. Но тогда ни тело, ни разум больше не слушались меня. Помню дрожь, охватившую меня, волну желания, пульсирующую в паху. И эти чуть влажные губы, принимающие мои ласки молча и безропотно.

– Я люблю тебя. Люблю тебя, Мотылек. – Наверное, я повторил это раз десять, слыша, как слова звучат будто в собственной голове, а снаружи – все та же звенящая тишина. Может, это умер я?

Нет же, не умер. Где-то вдалеке послышались крики. Но, наверное, ничто бы в тот момент не оторвало меня от чуть приоткрытого рта, светлых волос, в которые уже вплелись листья и травинки. Как хотел бы я вымыть ей голову, бережно проводя расческой сверху вниз…

Крики приближались откуда-то сзади, наполняясь гневом, как парус – ветром. Глаза пришлось открыть, и стало больно от света. Но, скорее, от первых проблесков понимания происходящего вокруг. С ужасом я почувствовал, что моя рука пробралась слишком высоко под джинсовую юбочку, увидел, как голова Верочки бессильно откинулась назад, стоило мне убрать вторую. Так головка цветка падает вниз, без воды, под полуденным солнцем. Я обернулся, все еще стоя на коленях. Знаете, что чувствует загнанный зверь, видя воинственную толпу охотников, мчащихся на него? Он не думает о здравом смысле, не призывает на помощь логику. Он просто бежит, пока есть силы, и пока в тело не вошла решающая пуля. И я побежал.

Какой, к черту, здравый смысл? Кому поверят спешащие на помощь воспитатели, охранники и медсестра? Сбивчивому рассказу девчонок-«наездниц», захлебывающихся в рыданиях? Или собственным глазам, увидевшим склонившегося над Верочкой убийцу и насильника? Я невиновен? Что за бред? Невиновные не выжидают за забором, пока маленькое тельце не рухнет на землю, не набрасываются на него, пользуясь случаем. Невиновные вмешиваются и зовут на помощь. Они звонят в 03, подхватывают девочку на руки и бегут, но не от людей, а к людям, оглашая все вокруг вопросами, есть ли рядом врач.

***

– Эй, ты в порядке? – Женька смотрела на меня обеспокоенно, но в то же время не отходя от края. Одно мое движение – и она полетит вниз, как тот окурок, что мы не провожали взглядом. Догорит в воздухе, или погаснет уже на земле? Я испугался этой мысли, чужой и отвратительной, потому взял ее за руку и рывком притянул к себе.

– Поехали? Здесь холодно. – Ответил я на немой вопрос.

– Куда?

– А тебе есть разница?

Ей действительно было все равно. Женька доверяла мне целиком и полностью – едва знакомому человеку с сомнительным прошлым, ничего не давшего взамен, кроме еды и бутылки. И, что самое удивительное, чувства защищенности. Наверное, я случайно дал ей то, чего не хватало самому. И не посмею это отобрать, пока возможно. Потому не расскажу, ни слова из своей истории, просто уведу с крыши, где ветер становится острым и леденящим. Лишь бы она ничего не спрашивала.

– Куда мы едем? – В машине Женька на минуту расслабленно откинулась на сидении, но затем снова встрепенулась. Наверное, думала, не проболталась ли случайно, где живет, и не замелькает ли в окне до боли знакомый маршрут домой. Можно это назвать домом? Вряд ли.

– Не бойся. – Только и ответил я, притормаживая на светофоре. Бояться, наверное, нечего. Кроме того, что я пьян, в розыске, вооружен и на угнанной машине. Если нас остановят, добавлю в свой «послужной список» и похищение несовершеннолетней. Плевать – какая, к черту, разница. Никто из серых рож в участке не узнает, что это «похищение» было во спасение, но разве их мнение хоть сколько-нибудь важно? Женька знает, вот и все.

Свет стоп-сигналов машин, зеленые огоньки светофоров, фары встречных авто глаза воспринимали размыто, будто под дождем или на картинах импрессионистов. И бесполезно было их тереть – так только бросало в жар, а четкость изображения не восстанавливалась. Ехать приходилось, полагаясь на интуицию и напрасно надеясь, что открытое окно хоть немного отрезвит.

– Кто там? – Недовольный оцифрованный голос затрещал из домофона.

– Горгаз.

Дверь, протяжно пиликнув, открылась, и краем глаза я поймал очередное восхищение Женьки. Она по-прежнему не задавала вопросов, куда и, собственно, какого черта мы приперлись, только с наслаждением наблюдала за моей находчивостью, так характерной бандитам. От нее, конечно, ускользнуло, что перед тем, как изобразить уверенный и непринужденный голос, я дважды задерживал дыхание, а теперь и сам не верил в удачу.

Если мне не изменяла память, и календарь в телефоне Женьки не врал, Валера Птичкин сегодня должен еще втирать всем присутствующим мазь из ежиных экскрементов на столичном симпозиуме по нетрадиционной медицине. Обычно этот слет немного поехавших (кто бы говорил) продолжался не меньше недели, а значит, ключи от птичкиной двушки по-прежнему дожидаются меня под ковриком. Так и было! Кто бы мог подумать, что моя патологическая безотказность когда-то сослужит мне неплохую службу.

Птичкин был не только «народным целителем», но и по совместительству школьным приятелем моей сестры. До рождения Верочки пару раз в год ключи для ухода за Валериными гортензиями и какой-то лекарственной ерундой доставались ей. После она, разумеется, спихнула эту обязанность на меня, не сообщая об этом владельцу квартиры – иначе тот стал бы привозить ежиный помет в благодарность мне, а не ей. Потому, шагнув в прохладный, пропитанный благовониями полумрак, можно было вздохнуть спокойно и поблагодарить свою память за отлично придуманный ход. Квартира, пусть и сумасшедшего – все же квартира, а не коврик под мостом.

– Ни фига себе… – Удивленно протянула Женька, как только я щелкнул выключателем. Прямо с порога на нас таращилась пустыми глазами компания африканских масок. «Музыка ветра» над дверью приветствовала тревожным перезвоном. Красный абажур люстры заливал квартиру кровавым светом, и теперь мы тонули в нем вместо темноты.

– Как-то так. Располагайся.

В зале все выглядело на уровне. Сушеные веники, привязанные под потолком, напоминали ведьмино гнездо, только порядком осовремененное. Абстрактная мазня на полстены била в глаза яркостью хаотично разбрызганной краски. Гортензии и прочие растения, названий которых я не знал, уже слегка поникли, потому я, подчиняясь скорее привычке, чем состраданию, направился в ванную, захватив по пути лейку. Женька уже развалилась на диване, вертя в руках статуэтку египетской кошки. Хорошо, что у Птичкина присутствуют кошки только в неживом варианте, иначе бы умерли голодной смертью, и в квартире пахло бы отнюдь не травами с благовониями.

У подоконника я замер, всматриваясь в никуда. Город горел безразличными огнями, взлетая вверх множеством этажей. Наш, седьмой, был ровно посередине. Какая-то разделительная черта, в самом деле. Рубикон, после которого ничего не будет прежним. Хотя, последние дни зачастили с Рубиконами, этот почему-то вгрызался в мозг сильнее прочих.

– О, тут и бар есть! Зачетная квартирка… Можно? – Женька уже нетерпеливо потянула руку к бутылкам, выстроившимся за стеклом невзрачной с виду тумбочки. Видно, опьянение сходило на нет, и хотелось снова догнать прекрасный момент, когда все тревоги убивает алкогольная радость.

– Сначала холодильник проверим. – Я отрицательно мотнул головой. В этой погоне напрочь забываешь о мере, за что расплачиваешься весь следующий день, а то и два.

– Очень вкусно. – Женька уже набивала рот яичницей с ветчиной, не успел я поставить тарелку на стол. – Вы здесь типа прячетесь?

– Типа того. – Банка с горошком никак не хотела поддаваться, но после очередного удара ножом сдалась с протяжным шипением.

– Тут, наверное, живет какой-то ваш подельник, и у него слегка крыша течет, да?

– Течет, лучше не скажешь. Но это уже не твоя забота. Ешь давай.

Дважды повторять не было нужды. Тарелка оказалась чистой за пару минут, и молчание наполнило кухню. Точнее сказать, умиротворение. Я улыбался, глядя, как Женька тянется за горошком, будто до этого вечера есть ей не приходилось два дня, она же начинала верить происходящему, запихивая в рот кусочек слегка подмерзшего хлеба.

– Ты такой странный. Привел меня сюда, приготовил ужин…

– Что же в этом странного? – Мое удивление было абсолютно искренним. В самом деле, что такого в помощи и не безразличии, хоть все это и напоминало авантюру? Абсолютно нормальным было бы просто пройти мимо, стараясь не смотреть туда, где хрупкую девочку с мальчишеской стрижкой буквально втаптывают в холодную грязь?

– Ну вот какое тебе дело? Ты ведь меня совсем не знаешь.

– Можно подумать, ты меня знаешь. Разве мама не говорила не садиться в машину к незнакомцам?

На мгновение Женька улыбнулась, но после привычно взглянула исподлобья:

– Лучше к незнакомцам, чем оставаться дома. Вдруг встретится кто-то вроде тебя.

– На балкон! – Скомандовал я, видя, что она уже сунула в рот сигарету. – И больше никаких незнакомцев.

– Конечно-конечно! – Женька тут же изобразила оскорбленную невинность, едва сдерживая смех. – Ты думал, я собираюсь курить на кухне?

С улицы дохнуло прохладой, и капли дождя влепили мне несколько отрезвляющих пощечин.

– Интересно, как очищается вода? – Моя собеседница выпустила струйку дыма в темноту, уставившись куда-то в одну точку.

Я удивленно посмотрел на нее. Даже голос Женьки изменился. От него веяло спокойствием, таким мрачным и нерушимым покоем, который бывает разве что в склепах. И правда, как? Вода очищает всех, смывая грязь, пот и слезы, остужая жар, успокаивая стуком по стеклу. Но кто помогает ей? Куда девается та боль, что она в себя вбирает? Кто-нибудь задумывался об этом?..

– Наверное, в небе, куда она возвращается, есть особый фильтр.

– Или психотерапевт. – Женька слабо улыбнулась, и я вдруг подумал – что, если она и есть та самая вода? И этот вопрос для нее больше, чем праздное любопытство.

Разгоряченное тело ответило дрожью на очередной порыв ветра. Не знаю, почему, я постарался это скрыть. Мало ли, что подумает Женька. Спишет на волнение, или?.. На сходство с отчимом, хоть я на него не похож. Я гораздо, гораздо хуже. И это понимание сжимает изнутри, накатывает волнами, заставляет отвернуться.

– Эй! Пока ты там стоишь, мне уже стукнуло пятнадцать!

Я не заметил, как остался на балконе один, и теперь слышал, что дверца бара открылась и жалобно звякнули бокалы. Потом шаги из коридора утонули в ворсе ковра. Потом – прыжок на кровать.

В самом деле, на часах перевалило за полночь. Такой вот, Женя, день рождения. Не в кругу друзей – их у тебя нет. Не в объятиях родителей – ты не знаешь нежности. Без цветов и подарков. Рядом только ненормальный, который сам себе противен. Которого ты зачем-то попросила о помощи…

Без подарков? Нет, это не дело. Я двинулся в зал, попутно шаря глазами по всем уголкам квартиры чокнутого Птичкина.

– Слушай, тут музыки случайно нет? Праздник, все-таки.

Голос у тебя что-то не праздничный.

Решение пришло откуда не ждали. Из-за дивана леопардовой расцветки выглянул ранее не замеченный гитарный гриф. Ох уж Птичкин, никогда бы не подумал. Скорее бы заподозрил шаманский бубен в твоем углу, никак не это.

– Будет тебе музыка! – Чуть было не закричал я, чувствуя, как уголки губ растягиваются, а в висках стучит, но не больно.

– Это… мне? Да ладно?! Что, серьезно? – Женька так и замерла с отвисшей челюстью, глядя на инструмент в моей протянутой к ней руке.

– С днем рождения, Женя.

Тонкие пальцы неуверенно потянулись к грифу, а затем сомкнулись на нем мертвой хваткой, чтобы счастье больше никогда не отняли. А глаза… Широко распахнутые, будто у ребенка, впервые увидевшего мир. Они стали влажными, и напоминали теперь море, в котором бушует шторм из страстей. В котором можно и хочется утонуть. Море, или все-таки небо?

«Пойдем смотреть на небо».

– Ты… Ты… Прикалываешься, что ли? – Она отвернулась, шмыгнув носом, но потом снова посмотрела на меня.

– Сыграешь что-нибудь? Какой фильм без саундтрека?

Пальцы осторожно тронули струны, подтянули необходимые. Сделали неуверенный перебор, будто вспоминая дорогу. Путник, не верящий, что вышел на знакомую тропку. Человек, поднявшийся из инвалидного кресла. Шаг, второй. А затем…

– Зачем кричать, когда никто не слышит, о чем мы говорим…

Теперь распахнулись мои глаза.

– …мне кажется, что мы давно не живы, зажглись и потихоньку догорим…

Откуда он берется?.. Ради всего святого, откуда?! Где в этом хрупком, истощенном тельце помещается такой голос?

– …когда нас много, начинается пожар. И города похожи на крематорий и базар…

Вспоминать дорогу более не требовалось. Женька смотрела на меня, а не на гитарные лады, и на миг на лице ее сверкнула самодовольная улыбка – конечно, ведь восторг читался на моем.

– …и все привыкли ничего не замечать. Когда тебя не слышат, для чего кричать?..

Она ведь поет для меня! Для меня, для себя. Для нас. Глаза ее посерьезнели, а брови слегка нахмурились. Песня захватила и унесла за собой. И мне было плевать, что заподозрят соседи, только бы этот сильный, грудной голос не замолкал никогда.

Удар по струнам, будто током. Мурашки бегут вдоль позвоночника, по рукам. И я чувствую. Чувствую себя таким живым, как никогда ранее.

– Мы можем помолчать, мы можем петь. Стоять или бежать, но все равно гореть.

Гори, но не сжигай, иначе скучно жить. Гори, но не сжигай, гори, чтобы светить.

Я ведь и правда горел в тот момент. Потому, наверное, и не заметил, как повисла тишина. А потом к щеке моей прикоснулись пальцы, порождавшие музыку, и губы, горячие, чуть горьковатые от виски, жадно впились в мои. Я ответил на поцелуй – в тот момент просто немыслимо было иначе. И вот с какой-то звериной грацией, одним движением Женька оказалась у меня на коленях, обвивая руками спину.

Я опомнился, наверное, через минуту этого наваждения, когда она неумело и неловко попыталась расстегнуть пуговицы моей рубашки. Перехватил ее запястья, отстранился. Начал понимать, что происходит. В синих глазах напротив читались нетерпение и досада. В моих, видимо, испуг.

– Не надо, Женя. Что же ты…

Она поднялась резко и по-подростковому угловато. Села на краешек кровати, отвернулась. Сжалась в тугой комочек нервов и крупно вздрогнула, когда я положил руку ей на плечо.

Что это было? Не знаю. Может, просто потянулись друг к другу двое не понятых и никому не нужных, не представляя, как выразить чувства словами? Желания я даже сейчас не испытывал, только злость на себя и, пожалуй, стыд. Женька отхлебнула виски, забыв о стоящих рядом стаканах. Я взял у нее бутылку и тоже сделал глоток.

– Думаешь, я дура, наверное? К первому встречному в койку? Нет, не так. Просто хотела, чтобы ты был у меня первым. Ты, а не этот урод.

Плечи ее затряслись, и я обнял свою бедную, хорошую девочку. По-отечески, никак иначе. Глухие грудные рыдания больше невозможно было скрыть. И я внезапно понял, откуда берется этот голос. Из душевной боли и отчаяния. Так он рождается и так звучит – искусства не бывает без печали.

– Тише, Женя, тише. Все у тебя еще будет, не торопись. И любовь будет, и семья, если захочешь. Я тебе ни к чему, я человек конченый.

– Что ты натворил? – Она отстранилась, часто моргая, чтобы поскорее исчезли не только слезы, но даже воспоминания о них. Перевести тему, забыть о собственной слабости, за которую было стыдно. Я ее понимал. – Убил кого-то?

– Сыграешь что-нибудь веселое?

– Значит, да. Наверное, это круто. – Отчего-то Женька улыбнулась, и отвернулась сразу же. Видимо, считала нужным скрывать не только печаль, но и радость, которая может кого-то расстроить.

– Постой, я ведь не ответил. – Мне в тот момент хотелось рассмеяться, ибо перед глазами предстала картина моей несуществующей гангстерской жизни, нарисованная воображениемэтой девчонки.

– Холодный ветер с дождем усилился стократно…

– И это по-твоему весело? – Я узнал мелодию с первых нот. А вообще, что за эмоция – веселье? Сущая глупость. Только грусть может быть по-настоящему уютной, вот как сейчас, например. Грусть, от которой хочется улыбаться.

***

– Что дальше?

Сегодняшним утром Женька была не похожа на себя. Не от наступившего похмелья – платы за мгновения праздника. Какое похмелье в ее возрасте? Это мне пришлось помучиться, пока в птичкинской аптечке, среди всякой дряни, будто присланной посылкой из Хогвартса, не нашелся вполне себе человеческий анальгин.

Теперь, когда мы отъехали от приютившего нас дома подальше, в машине повисла тишина, только чуть слышно болтало радио, где капитан Очевидность обещал на сегодня дождь. Женька то и дело оглядывалась назад, где на сидении торжественно возлежала ее гитара. Она категорически запретила класть инструмент в багажник, и теперь каждые несколько минут проверяла, на месте ли ее единственный и самый ценный подарок.

– А чего ты хочешь?

Обещанный дождь заволакивал стекло, искажая и без того размытую реальность. Мимо с шорохом проносились автомобили, обдавая нашу старую развалину веером брызг.

– Не хочу домой.

– Мы туда и не собираемся. – Я увидел, как после моих слов она просияла, так, что серость нынешнего дня осталась только снаружи, вне этого убежища с гитарой на заднем сидении. Казалось, вот-вот выйдет и настоящее солнце, не в силах не ответить на ее улыбку.

– Тогда… Попкорна.

***

Зачем я это сделал? Потому что действительно хотел для Женьки новой жизни, хотя бы на несколько дней? Чтобы у нее, наконец, было все, чего душе угодно, все из несбыточных мечтаний? Или же мне настолько понравилась новая роль? Может, я просто не хотел разочаровывать едва знакомую девчонку, которую, как мне казалось, я знал тысячу лет?.. Не знаю, не могу ответить. Но полчаса назад я наставил пистолет на продавца магазина со стандартной вывеской «Продукты».

– Деньги из кассы – в пакет. Пакет – мне. Живее, и не буду стрелять!

Как же кстати пришлись те дурацкие фильмы про бандитов, шедшие фоном по ТВ. Иначе я просто стоял бы в ступоре, не зная, что говорить. Продавец, худощавый и долговязый парень, явно вчерашний подросток, трясся мелкой дрожью, стараясь раскрыть пакет долго и безуспешно.

– Н-не убивайте! – Взмолился он, понимая, что целлофан не поддается, и бандит, то есть я, запросто может списать это на промедление и нажать на спуск.

– Вот же несчастье! – Презрительно бросила Женька, придя на помощь. – Руки из жопы, а туда же!

Спустя минуту деньги, включая мелочь, оказались в синей «майке» с надписью «спасибо за покупку!».

– Есть телефон? – Не знаю, как я вообще вспомнил об этом. Со лба стекал горячий пот, будто в тесной коробке магазина было градусов сорок. Вчерашний подросток молча вложил покрытый царапинами смартфон в мою руку. Через мгновение аппарат оказался разбит о бетонный пол, и для верности я пару раз с силой наступил на него ботинком.

– Стационарный? – А Женька соображает. Или просто вошла во вкус. Когда кабель старенького телефона был перерезан, она взяла стеклянную бутылку кока-колы, и как ни в чем не бывало открыла ее о прилавок до неприличия непринужденным жестом. – Пока, мальчик.

Оставь мы парню оба работающих телефона, он бы не скоро вышел из ступора настолько, чтобы суметь ими воспользоваться. И догадаться позвонить не маме, устроившей его на прескверную работу, а в полицию. Камер поблизости не наблюдалось – видимо, хозяин магазина не счел нужным раскошелиться на них. Я уже представлял, как лениво подкатит к зданию полицейская «приора», как неспешно из нее покажутся двое в форме, и, тяжело вздыхая, мол, как же вы все осточертели, начнут задавать стандартные вопросы ничего не соображающему парнишке. Да, мы точно были в безопасности. Если бы нам вздумалось ограбить банк или, на худой конец, дачу какого-нибудь депутата, мы бы ехали не с пакетом налички куда глаза глядят, а в «бобике», закованные в браслеты и по вполне известному адресу.

– А теперь за попкорном.

Мое тело не слушалось, становясь все более ватным и бескостным, и иногда крупно вздрагивало, но голос, кажется, получился веселым. Заглянув в пакет, я и вовсе рассмеялся, показывая Женьке, как выглядит наша добыча. Конечно, в мешке из-под сахара она казалось бы еще комичнее – мелочь и тонкий слой купюр на дне. Моя подельница пока смеяться была не способна. Эйфория и восторг – вот что било из нее фонтаном.

– Круто! Слушай, круто! Мы как эти… Ну, ты понял… Бонни и Клайд. Охренеть! Нет, ты слышишь?!

– Подожди, Бонни, я считаю. – Жестом я пресек ее объятия, надеясь, что подсчет денег сможет отвлечь меня и успокоить. Женьку это, похоже, совсем не расстроило – она выдала радостный и бессодержательный вопль в открытое окно, и я успел порадоваться, что мы отъехали в достаточно безлюдное место. – Двадцать тысяч сто шестьдесят пять рублей. На сегодня хватит, как думаешь?

Глаза ее округлились от радости, и она снова победно завопила, бросившись мне на шею и чуть было не оглушив. Я смеялся, обнимая ее за плечи и по-товарищески похлопывая по спине. И чувствовал себя так, как никогда раньше.

– Ты шутишь? На сегодня? Да как это?! Мы втроем на эти деньги жили месяц!

– Это все твое. Весь мир твой, Женя.

– Не верю. Господи, я не верю! – Казалось, она с трудом сдерживалась, чтобы не закричать. Пальцы ее, вчера так ловко и безошибочно создающие сложнейшие струнные комбинации, сейчас с трудом справились с колесиком зажигалки.

– Сейчас поверишь. В сити-молл?

Пять минут я слушал захлебывающийся от эмоций рассказ о том, что раньше сити-молл был пределом женькиных мечтаний. Они были там с мамой всего пару раз, и купили на распродаже футболку, которая впоследствии стала заношена и застирана до состояния половой тряпки, как всегда и бывает с любимыми вещами. А потом пошли в кино, и, хоть матери не понравился выбранный Женькой фильм, эти минуты вспоминались как истинное счастье. И я думал, что не заменю ей ни мать, ни отсутствующего отца, но должен хотя бы попытаться добавить в ее жизнь счастливых минут. Иначе зачем я вообще?..

– Ну как я? – Когда Женька выскользнула из примерочной с этим вопросом, я не сдержал улыбки.

– Похожа на техасского рейнджера.

В самом деле, это было так. Длинная рубашка в крупную клетку казалась бесформенной, но удивительно органично дополняла образ. Джинсы, «самые синие», как сказала моя подельница, заканчивались высокими желтыми ботинками, напоминавшими армейские. Не хватало только шерифской шляпы для полноты картины. Да, пожалуй, кольта.

– Надеюсь, ты не собираешься нарядить меня в платьице? – Чуть обиженно скривилась она.

– Глупости. Тебе очень идет.

– Тогда берем? – В голосе читалась неуверенность, словно в ожидании подвоха. Потому я поспешил кивнуть, с удовольствием наблюдая, как радостный огонек снова зажигается в глазах.

– Слушай, надень-ка вот это.

Я с недоумением уставился на мятного цвета свитшот с надписью «California» и спустя секунду согнулся от смеха чуть ли не пополам.

– Что такое? – Женька недоумевала, а я не прекращал смеяться, опершись рукой на вешалку с разноцветными лосинами, или чем-то вроде того.

– Ты хоть знаешь, сколько мне лет, дизайнер?

– Без понятия. – Было видно, что она не определилась пока, обидеться, либо тоже развеселиться.

– Много, Женя. В отцы тебе гожусь. А это… – Я с трудом сдержался от смеха, уставившись на потенциальную обновку. – Это для школьника впору. Ну, или школьницы.

– Много лет – не повод так одеваться.

– Как?

– Как будто ограбил похоронное бюро. На тебя глянешь – и такая тоска, хоть сразу в гроб. Кстати, где он? – Она начала оглядываться по сторонам, делая вид, что всерьез занята поиском. Я шутливо толкнул ее в плечо, наблюдая за улыбками окружающих. Они ведь думали, я и правда Женькин отец, и счастливое, пусть и неполное, семейство никак не может определиться, кто и кому обновляет гардероб.

– Ладно, шериф, сдаюсь. Но давай хотя бы не так радикально.

В конечном итоге из зеркала на меня смотрел ни много ни мало ветеран Вьетнамской войны. Оливковые штаны, выстраданный в бою с Женькой серый (не мятный, не голубой) свитер. А ведь и в самом деле, неплохо. Нужно только не забыть переложить из прежних брюк пистолет.

– Надо поставить ему памятник. – Не с первого раза я понял, что она пытается сказать с набитым ртом. В ресторанном дворике было совсем мало народу – вероятно, сегодня рабочий день, и не все могут позволить себе праздно шататься по торговому центру. «Только хозяева жизни» – додумалось само собой. И в самом деле – получается, большинству людей жизнь вовсе не принадлежит – они продают ее работодателям, отдают даром вытягивающему жилы семейству, растворяют в веществах. А мы, выходит, вырвались. Мы можем преспокойно бродить где угодно и когда угодно, делать все, что вздумается, что придет в голову в самых безрассудных фантазиях, ибо теперь над нами не властен даже чертов уголовный кодекс. Это наша жизнь, наш мир, целиком и полностью. Мы не дурацкие картины – не прибиты к месту гвоздями и не ограничены рамками. А значит…

– Ты меня вообще слышишь? – Женька ворвалась в мысли, растрепав их, как ветер занавески на окне.

– Что?.. Кому памятник? – Отозвался я, ощущая себя только что проснувшимся.

– Тому, кто придумал биг мак. И колу, конечно. Идеальная пара. – Она подняла огромный пластиковый стакан в мою честь, а я приветственно махнул ей длинной картофелиной.

– Как Бонни и Клайд?

– Ага.

Женька не смогла пройти спокойно мимо магазинчика с бижутерией и забавными вещицами ручной работы. Я все еще удивлялся потоку энергии, бьющему из нее через край. И она удивлялась – всему, что видит, так искренне и сильно, постоянно подсовывая мне всяких деревянных кошек, фигурки африканских женщин с кувшинами и барабанами, кораблики в бутылках. Я находил их красивыми, и только – почему-то, наверное, с возрастом, у моих эмоций убавилось яркости. Они будто выгорели, потускнели под палящим солнцем, но, все же, были, и я улыбался. Не насмешливо, не снисходительно – по-настоящему, как мог. Наверное, за эти дни в уголках моих глаз прибавилось морщин, хотя раньше на них не было даже намека.

На минуту (целую минуту) Женька подозрительно затихла, и я перехватил ее взгляд. Сразу стало ясно, почему она замолчала. За стеклом витрины лежали два колечка с гравировкой «forever» и «together». Навсегда вместе. Ты хотела показать их мне, даже попросить купить, но засомневалась – не стану ли я смеяться, не промолчу ли в знак отказа, как тогда, в спальне, и смогу ли обещать тебе это «навсегда».

А в самом деле, смогу ли? Нет, сомнения умерли, не родившись. Я не думал о том, что до меня доберется правосудие – только о том, что не смогу иначе. Не видеть, не знать, как там Женька, гадать, не сделал ли чего с ней отчим, никогда больше не задержать дыхание при звуке ее голоса, рвущегося из сердца под гитарные аккорды… Невозможно. Осталась формальность:

– Ты точно хочешь? – Кивнул я в сторону колец, и она бросила на меня взгляд, как выстрел.

– Точно. Не отговаривай – типа, опасно – фигня. С тобой безопаснее всего на свете. Без тебя не так. Без тебя все не так… – Женька насупилась, ведь слова в голове смешались в кашу, и никак не находились нужные. – Но если я тебе не нужна…

– Девушка, можно вас?!

Я подозвал продавца, и спустя минуту колечки оказались на наших пальцах. На указательных – не помолвка, все-таки. Мне досталось «вместе», Женьке – «навсегда», и казалось, она до сих пор не может поверить, то и дело поглядывая на руку – сначала свою, а потом мою.

– Да на месте, не сомневайся. – Улыбнулся я, а она смутилась. – Ну что, попкорна?

… – Нажала на газ? Умница. Не так сильно, сейчас взлетим. А теперь медленно… Слышишь, медленно, отпускай сцепление.

– Ничего не выйдет. – Женька зло попыталась сдуть со лба прилипающую короткую челку, намертво вцепившись в руль обеими руками. Конечно, почему бы не стать законченной пессимисткой, если эта попытка была пятой по счету.

– Терпение, немного терпения. Или что, сдаешься? – Я осторожно толкнул ее в плечо, и она бросила на меня испепеляющий взгляд. Конечно, все получится, если только знать к человеку ключик. Теперь, услышав предложение сдаться, Женька обращалась с педалями осторожно, будто ювелир с будущим шедевром – только ради того, чтобы доказать мне – она может.

Секунда, еще одна. Мне передалось ее напряжение, и я сидел, не решаясь пошевелиться, как, наверное, болельщик, ожидающий решающего пенальти. Ну же, вот, сейчас!

– Даааа! – Красная тойота, дернувшись, сдвинулась с места под победный вопль. Получилось. – Я еду! Еду, мамочки! Еду!

– Нет, Женя, ты пока ползешь. – Я иронизировал, зная – это снова ее подстегнет. – Давай-ка, воткни вторую. Смотри на рычаг, тут все нарисовано. Потяни назад. Хорошо. Да ты водитель от Бога!

Теперь глаза, еще недавно недовольные, возбужденно сверкают, будто тысячи солнц, и в них торжество, счастье, свобода.

– Третью?

Пустынная объездная дорога казалась лучшим местом для уроков вождения. А каждый уважающий себя гангстер должен уметь управляться с машиной – главный Женькин аргумент. «Что делать, если тебя ранят или ты напьешься, и понадобится уходить от ментов?» На самом деле я, конечно же, знал – все это только благовидные предлоги. Так школьники обосновывают несведущим родителям необходимость купить компьютер с мощной видеокартой – для учебы, конечно же, и только. Женька просто хотела сесть за руль, зная, что кроме меня такой возможности ей никто не даст, но можно было и не сочинять предлоги – скажи она правду, и я, разумеется, взялся бы обучать ее.

А скорость росла, и в синих глазах прибавлялось испуга.

– Смотри далеко перед собой, на горизонт, не на разметку под колесами.

«Нужно ставить далеко идущие цели – тогда не испугают препятствия впереди». – Вспомнилась мантра многочисленных психологов, поясняющих, как достичь успеха и прочих благ легко и не напрягаясь. С одной стороны, абсурд, но может быть, Женьке поможет. И правда – она куда увереннее входит в поворот.

– Я ехала, ехала, сама! – Ее руки сплелись на моей шее, а голос чуть было не оглушил. Я смеялся и бережно похлопывал Женьку по спине, когда мы остановились на обочине – так резко, что чуть не пробили головами лобовое стекло.

– Вот и все, Бонни. Теперь ты все умеешь.

– Нет, не все. – Хитро прищурилась она, глядя на меня искоса, будто гадая – сказать сейчас, или отложить до лучших времен.

– Ну-с, что еще? Выкладывай.

– Я не умею стрелять. Мало ли – вдруг тебя ранят…

Мимо по трассе проносились машины, чуть не снося нас потоками воздуха, а я все не мог прекратить смеяться, даже после того, как взгляд Женьки стал слегка обиженным. Ребенок, Господи, какой же еще ребенок…

– Конечно-конечно. Будем учиться. – Спустя пару минут, наконец, ответил я, и, вспомнив, что сам стрелять не умею, рассмеялся снова.

Потом был мотель, на другом конце города – не ехать же в тот, откуда я угнал машину. Неплохо бы снять нормальный номер, однако, деньги кончались, и у меня похолодела спина, когда я подумал, что снова придется устраивать ограбление.

– Есть только двухместный номер. – Женщина на стойке регистрации окинула нас оценивающим взглядом, будто ожидала, что после ее заявления мы поспешим удалиться.

– Не видишь, тетя – нас и так двое. – Женька дерзила, ощущая себя всемогущей. Все потому, что я стоял рядом, хоть не успел даже рта открыть.

– Ну, если вас устроит двухместная кровать…

Бог знает что подумает о нас регистраторша. Но моя спутница уже выдала безапелляционное согласие, и мне ничего не оставалось, как обреченно кивнуть. Пробубнив что-то вроде «дело ваше», женщина грохнула перед нами ключ с увесистым брелком, на котором красовалась полустертая надпись «205».

– Евгения! – Окликнул я ее не то грозно, не то обескуражено, кое-как справившись с замком. – Она ведь решила, что мы пара.

– А тебе не плевать?

В глазах ее заплясали шальные огоньки, и, прежде чем я успел подумать – «и в самом деле», Женька, сбросив ботинки, запрыгнула на кровать.

– Лови! – Подушка неожиданно прилетела мне прямо в голову, но я схватил ее за белоснежный угол, пока она не коснулась пола. Откуда в этой девчонке столько энергии и сил, ведь прошлой ночью поспать нам удалось от силы часа три?.. Глаза слипались, но я не мог сердиться, запустив «снаряд» в ответ, и Женька поймала его с ловкостью настоящего голкипера. Еще бросок. Скрипит дерево кровати. Воздух комнаты рассечен мешком, набитым перьями и заливистым смехом – настоящим, живым. Вспомнилось, как в детском саду я сам участвовал в подушечных баталиях, а потом старался успеть лечь в постель и не смеяться, когда в комнату фурией влетала разъяренная воспитательница. «Вот черти, ну я вам задам!» Не было страшно, и безнаказанность билась в груди.

– Так, хватит, сдаюсь! Продолжим после обеда!

Но после обеда, который отнял у нас остатки денег, Женька, видимо, ощутив приятную усталость, завалилась спать, отвернувшись к окну и обнимая подушку, еще недавно служившую оружием. Вот и правильно. Так и нужно.

Тихо стояла в углу гитара, и струны ее молчали – пальцы, которые могли вдохнуть в них жизнь, сейчас то сжимались в кулаки, то хватали ткань наволочки, будто обнимала Женька кого-то слишком дорогого, слишком нужного. Кого же?.. Огоньком спички мелькнула мысль, что меня, но тут же погасла, не выдержав ветра. Я не могу быть таким, не заслужил быть таким. Подумаешь, выдернул девчонку в мир сиюминутных радостей, незнакомый ни ей, ни мне. Мы бредем там впотьмах, наугад, не сбавляя шагу, стараясь не думать, какой из шагов окажется последним перед падением в пропасть…

А если Женька умрет, струны онемеют навечно. Останутся просто металлическими полосами, зачем-то прорезающими гриф, просто так, безо всякой цели. Нет, конечно, это не совсем верно – у них появится голос, если кто-то другой возьмет гитару в руки, но голос этот будет чужим и фальшивым, как поздравления дальнего родственника или пьеса в школьном театре. Пускай актеры и стараются изо всех сил, так, что натягиваются жилы на детских шеях (тоже как струны!), все равно ничего не выйдет. Публика будет зевать, поглядывая на часы или в объективы камер, стараясь захватить в кадр только своих отпрысков, чья игра вкупе с бездарной съемкой, в отрыве от всеобщего действа, станет казаться еще более нелепой и жалкой. Публика будет ждать, когда уже все эти ромео и джульетты в вылинявших костюмах выйдут на поклон. И тогда можно будет рассыпаться такими же фальшивыми комплиментами, переодеть «актеров» в привычные джинсы и джемперы, посадить в кредитную машину и увезти домой, где в серванте за рядами никому не нужного хрусталя притаилась бутылка пойла. Гаснет свет. Спектакль прошел на «ура».

А если так, то незачем и пытаться. Ведь эти попытки вернуть струнам голос – сами по себе насмешка, над той песней искренней боли, совсем недавно вырывавшейся из Женькиной груди. Что будет, если пальцы ее похолодеют?..

«Но, лошадка, но!»

Я явственно увидел, как на шее Женьки обвиваются полосы лески, отражаются красно-синими следами на коже, врезаются в плоть. Сильнее, сильнее. «Но, лошадка…» Как безвольно приоткрываются еще влажные губы, недавно подарившие мне поцелуй. Увидел себя, стоящего на коленях перед ее телом в «ковбойской» рубашке, распростертым среди грязи и листьев. Я – ничтожный слизняк, не имеющий сил спасти… Может, не желающий? Нет же, я желаю! Я жизнь бы свою отдал, только бы эти пальцы снова рождали музыку! Сжимали подушку так, как цеплялись за мои плечи в минуты радости, от избытка чувств. Только бы, не отрываясь, смотреть на небо – в глаза. Но почему она лежит без движения?! Почему все опять?! Женя… Вера…

– Вера! Вера, нет!

Холодные ладони бьют меня по щекам. Я мотаю головой из стороны в сторону, силясь вернуться, но не могу. Продолжаю кричать, хоть никто и не слышит. Удары не прекращаются, и от них не удается закрыться, не прекращаются, потому что я заслужил. Не прекратятся… Не…

– Очнись! Очнись же! Что с тобой?!

Темнота расступается. Электрическое светило разрезает глаза пополам, проникает в голову, жжет немилосердно. Квадрат окна синий, будто закрашенный кистью пьяного маляра, и сквозь него ничего не разглядеть. Снова пощечина. Вторая. Теперь моя голова зажата между чьими-то ладонями, и кто-то бережно приподнимает ее, продолжая говорить.

– Слышишь меня?! Пожалуйста! Ну?!

Картинка собирается в целое из тысяч разорванных фрагментов. Теперь я вижу Женьку, сидящую на мне и сжимающую мои виски пальцами. Она пытается вытащить меня, как утопленника из темной воды, а значит… Значит, она жива.

Воздух выходит из легких, с шумом втягивается снова, не давая шанса пустоте. Кошмар позади.

– Ты здесь? Блин, как ты меня напугал… – Она ступает босыми ногами на пол, тихо, по-кошачьи, но все так же не спуская глаз с моего лица. Я удивлен и растерян. Надо же… Глупость какая. Мои щеки мокрые, мокрая и ткань наволочки, еще недавно пахнувшей кондиционером для белья. Кран в ванной шипит, как потревоженная змея, и вот уже прохладное стекло стакана бьется о зубы.

– Все в порядке. Спасибо. – Дар речи вернулся не сразу, но как только это случилось, я постарался успокоить Женьку.

Она молчала, все так же уставившись на меня, и отчего-то я почувствовал себя виноватым. Рубашка прилипла к спине, дыхание сбивалось. Хоть было непросто, я таки проделал путь до ванной, не узнавая лицо в зеркале, но щедро поливая его холодной водой. Нет, это не дело…

– Кто такая Вера? – Молчание прервалось, и в этом Женькином вопросе читалось не привычное любопытство. Он звучал так, будто она решилась спросить у скорбящего на могиле, каким был похороненный здесь человек.

– Она… Она была совсем ребенком. И умерла из-за меня.

Не знаю, сколько я сидел, уронив голову, обхватив ее руками, пока меня неуверенно не тронули за плечо, пока в мою ладонь не вложили стакан с резким запахом коньяка. Наверное, Женька успела выскользнуть вниз, где ей продали бутылку – еще бы не продали, ведь она умела быть дерзкой. Со всеми, только не со мной – никаких вопросов более не прозвучало. Мы просто выпили, и просто сидели обнявшись, целую вечность – я хотел, чтобы было так. Чтобы пробуждение после кошмара не кончалось. И оно не кончалось, пока закрашенное пьяным маляром окно не очистилось утренней серостью.

***

– Итак, Бонни, слушай внимательно. Сегодня задача у нас посерьезнее, чем пацан из продуктового. Берем микрозаймовую контору.

В голове шумело, но уже не так сильно. Женька достала у регистраторши пару таблеток аспирина, и теперь пожирала меня глазами, стараясь не завизжать от восторга в неподходящий момент.

– Я в тюрьму не собираюсь, и если ты тоже, то найди, чем закрыть лицо – камеры будут везде, как в Голливуде. Машину бросим в квартале от цели – засветится – новую ищешь ты. Идет?

Она бы согласилась на что угодно, слушая неотрывно, будто кобра, завороженная мелодией флейты. И, несомненно, верила в успех. Мне бы хоть каплю, хоть крупицу этой веры. Боже, что же я делаю… Я гнал от себя эту мысль, более свойственную мне прежнему – заурядному банковскому служащему, одной из тысячи пылинок, слагающих монстра корпорации. Теперь ведь все по-новому. И если Женька захочет попкорна или два ящика шоколадных конфет – я достану деньги, чего бы мне это не стоило. Мечты должны сбываться…

Должны. Так нам говорили с детства, забыв упомянуть, что для достижения цели все средства хороши. Если пренебречь этим принципом, мечты будут сбываться только у определенного меньшинства, «элиты», называйте как хотите. Чтобы реализовать свои желания, нужно пожертвовать мечтами других – такова жестокая правда.

Все у нас будет, Бонни. Что-то сжалось в груди, как бывает перед концом фильма, который уже смотрел, и знаешь – вот-вот все погибнут, вот-вот разобьется последняя надежда на счастливый финал… Но я гнал предчувствия прочь. Сколько бы ни было нам отведено, мы будем счастливы.

– А если у них есть эта кнопка? Ну, ты понял, для вызова ментов. – Женька машинально подожгла сигарету, по-прежнему сидя на кровати, скрестив ноги, и не успев подумать, где при этом спустя несколько секунд окажется пепел. Кто думает о пепле, пока горит? О том, что скоро станет им. Я таких не встречал, а если и встречал – то они, по большому счету, никогда и не горели.

– Должна быть, разумеется. Поэтому работаем быстро, но без суеты – паника в деле не помощник.

– Почему ты вообще взял меня в дело? – Пару секунд Женька молча крутила колечко на пальце, а потом вскинула взгляд на меня. Так, наверное, вскидывают оружие, хотя, откуда мне знать. – Я же для тебя обуза.

– Подзатыльник хочешь? Нет? Тогда не говори ерунды.

Моя сообщница чуть сердито засопела, но я успел различить в ее лице нотку торжества. Никогда бы не смог ее ударить. Все напускное – образ супергероя из каких-то банальных отечественных киносюжетов… Точнее, образ в образе – ведь Женька знала – я никогда не смогу причинить ей боль.

«Одно мое движение, и она полетит вниз…»

Я тряхнул головой в бессильной злобе, так, что щелкнули зубы, взрывом отозвавшись в висках. Наверное, какая-то из тысячи масок спала – я взял Женьку за руку – быстро, чтобы не сомневаться, не остановиться на полпути, когда схлынет опрокинувший меня порыв.

– Будет опасно, ты понимаешь?

– Как в кино. – Она улыбалась. Искорки в глазах – по-прежнему дерзкие. Она не позволяла страху завладеть ею, моя неудержимая, смелая Бонни, и от этого я почувствовал в горле комок. В стакане сухо – вот досада. Ни капли не скатилось к моим губам, и даже за окном проглянуло солнце, на секунду ослепив меня. Значит, уже день.

– Только круче. – Я тоже улыбался – мне пришлось. Больше всего на свете хотелось завалиться обратно, на кровать, подарившую мне ночь кошмаров, но только не выходить никуда из номера, ни к чему не обязывающего, никому не заметного. А потом смотреть в окно, как струями света летят по дорогам машины, перерезая струи из капель, методично стекающих по стеклу. – Но это к вечеру.

– А что сейчас?

– А сейчас день.

Удар подушкой, по уху. Падаю, раскинув руки, изображая невинно убиенного. Женька смеется. Смеется, и голос ее рассыпается осколками битого хрусталя. Мгновение – и его не стало – он впитался в стены и потолок, как вода утекает в изголодавшуюся, иссушенную жаждой землю. Сколько голосов хранит этот номер? Во сколько тысяч невидимых слоев они сложены под небрежно наклеенными обоями? Если воспроизвести все разом, можно сойти с ума – от смеха на все лады, плача, воплей отчаяния и сладострастия… Криков о помощи, никем не услышанных, навсегда похороненных здесь.

Верочка не кричала. Ей сдавили горло.

Я почувствовал, как к моему горлу подступает комок, как до самой высокой ноты разгоняется режущий свист в ушах. Но я ведь ничего не….

– Пойдем? Или хочешь, чтобы нас выселили?

– А мы спрячемся под кроватью, и сделаем вид, что нас здесь нет. – Как же сложно делать вид, что ничего не происходит. Но ведь действительно ничего не происходит, – все эти кошмары своды моего черепа удерживают внутри меня. Снаружи светло и спокойно. Как в детстве, когда мама вынимала из духовки запеченные яблоки, истекающие соком. И плевать, что будет дальше – ведь дальше только хорошее.

– Я в детстве любила прятаться. При любом удобном случае забиралась в самые темные места, куда заглядывают по праздникам или во время генеральной уборки. Так интересно было – наблюдать за всеми, знать, что они без понятия, где я. Знаешь, у меня настолько хорошо получалось… – Вырвавшийся из горла Женьки смешок казался нездоровым, неуместным. – Что меня перестали искать. Бесполезно мол. Так я впервые поняла, что никому в целом мире не нужна. Сама виновата, правда?

Дикий, маленький зверек. Вот-вот убежит и снова спрячется – ведь умеет это лучше всего. Нельзя показать свои слезы. Нельзя быть слабой и уязвимой. Прячься или бей – третьего не дано. Наверное, впервые в моей жизни я сделал то, что должен и то, что хотел. И эти две вещи поразительным образом совпали. Я обнял Женьку – точнее, схватил, или сгреб в охапку, чтобы ее удивленное личико уткнулось в мое плечо. Вот ведь это самое третье – когда тебя любят и принимают. Пусть даже беглый преступник, которого знаешь без году неделя, или даже меньше. Так бывает, Женя, мой Мотылек. И не должно быть иначе.

***

– Куда мы едем? – Женька отчаянно вертела головой по сторонам, вглядываясь в вывески медленно проплывающих за окном зданий. Казалось, мысль ее огромными буквами была напечатана прямо в воздухе: «Где же, где та самая контора, которая вот прямо сейчас будет нами успешно ограблена?». Но высотки начинали редеть и вырождаться, превращаясь в откровенно второсортные домишки – вначале хрущевки, от которых на километры разило кошачьей мочой и сыростью, а потом и вовсе одноэтажки с покосившимися заборами и спившимися хозяевами. Город заканчивался, сдавал позиции окраинной вольнице.

– Бывала раньше на кладбище?

– Ну… да, давно. На «слабо» взяли, типа не смогу ночью просидеть три часа возле могилы убийцы. Рассказали баек, что он затащит к себе, идиоты.

Я не сдержал смешок, слушая ее рассказ, досадливый такой, едкий смешок. Как же эта детская ерунда отличалась от моих кладбищенских воспоминаний… Промозглый ноябрь, скопище людей, мечтающих о тепле, как бродячие собаки, земля, разинувшая рот. Голодно и холодно, ей, как и людям. Но она ждет – терпеливо и с ощущением превосходства надо всем сущим – когда уже в пасть размером метр на два опустится комок вожделенной плоти, в деревянной скорлупе, как фисташковый орех. Фисташковый орех – моя мать, возлежала в углублении из красного бархата, будто вернулась в лоно своей матери, тоже давно покойной. Меня то и дело швыряли из стороны в сторону – вначале пытались протолкнуть сквозь десятки ног в первый ряд, считая, что по степени родства я заслужил хороший обзор мертвого тела, потом напротив, сердобольно причитая, выплевывали через толпу обратно, на задворки – мал еще, мол, пожалейте ребенка. Я же не до конца понимал смысл всего этого действа. Зачем откопали яму? Почему камни повсюду имеют фамилии? При чем здесь моя мать, в конце концов? Я полагал, что происходит странный ритуал, которых полно у взрослых. И все эти люди ждут, когда мама, наконец, встанет и скажет – пойдемте к столу, хватит мерзнуть.

Понял я, когда готовились опускать гроб, и понимание ударило меня под дых, сжало внутренности в тугой болезненный клубок. Больше никто и никогда не увидит маму. Ее накрыли крышкой, и сейчас отправят вниз. На-все-гда. Я хотел кричать, но не мог – из горла вырывалось только шипение. Беспомощность и бессилие – меня не услышат. Никто не снизойдет до того, чтобы с высоты своего роста посмотреть на взывающего о помощи мальчишку. Сам не заметил, как снова оказался в первом ряду. Мысли роились в голове, сплетались в причудливые комки, рассыпались бисером, а тело не делало ничего – не могло ничего сделать. Может, древние инстинкты пробудили во мне догадку – я хотел толкнуть в разинутый могильный зев кого-то другого – может, земля насытится, и ей не понадобится мама? Но лакированный деревянный футляр уже закрыл собой дыру. Вот почему здешние камни носят фамилии!

Глухо застучали комья земли о крышку. Кто-то так же глухо зарыдал, цокая от холода зубами. Я бежал, бежал прочь, влетая в грязные лужи, наступая на плиты, ощущая, как встречный ветер иссушает глаза. Мгновение – и мир перевернулся, ударил меня по спине огромной лапой, оглушил. Прямо надо мной навис изъеденный трещинами каменный крест. Я лежал, раскинув руки, и девочка с фотографии не мигая смотрела на меня. Вероника Швецова, моя ровесница, 1960-1966.

***

– Кто это?

Вместо букв «Ш» и «ц» на табличке проступили неведомо откуда взявшиеся пятна ржавчины (может, крови? Бред, старые трупы не кровоточат), надежно скрыв фамилию от непричастных. Я помнил надпись, настолько же явственно, будто не тридцать с лишним лет назад, а только что упал на могилу моей пока еще ровесницы.

– Я не знаю.

Женька смотрела на меня, как на психа, – интересно, какое продолжение выдаст мой воспаленный мозг. Так смотрят на тех психов, которые считаются гениями со странностями, а не тех, что кричат об апокалипсисе в местной «Пятерочке». Ну, спасибо.

– Вероника Швецова, неизвестная девочка. Помогла мне понять – я тоже умру. Точнее, не она помогла, – ее памятник. Раньше на нем была фотография, а мне было лет столько же, сколько ей. Каждый свой следующий день рождения я вспоминал о ней – неизвестной Веронике, что лежит под землей, изливая трупные соки на свои белые бантики. Мне 7, 8, 15, 30 – а ей по-прежнему шесть. Навсегда шесть. Я продолжаю оставлять смерть с носом, понимаешь? Ты, получается, тоже. На девять уровней впереди.

– Не знаю, хорошо это, или плохо. – Мне нравилось, что Женька не удивляется, не пожимает презрительно плечами, как сделали бы тысячи условно нормальных граждан, а говорит в пределах моих самых безумных мыслей, будто слышит… Нет. Думает подобное каждый день. – Эта твоя Вероника уже свое отстрадала. Может, она внезапно умерла, и не поняла даже, что случилось. Детям только дай повод… А в моей жизни было на девять лет больше дерьма, чем в ее. Я уже про тебя молчу. Хотя, знаешь… – Женька пнула носком ботинка комок земли в сторону памятника, точнее, его остова, как будто сделав смерти своеобразный вызов. – Его стоило схавать, только ради наших с тобой… приключений. – Подобрала она, наконец, слово. Где-то над нами подобрала «слово» ворона, хрипло возопив, покинула ветку, и веер колких капель обрушился мне на макушку, лоб, за воротник. Женьке тоже досталось – она затрясла головой, послав птице вдогонку пару ласковых.

– Идем? – Я не нашел, что сказать. Идея поехать на кладбище для наполнения жизнерадостностью изначально казалась довольно сомнительной, но, как ни странно, сработала. Только вот мысли мои уже занимало другое. Нет, я не подошел бы к могиле матери не из опасения раскрыть Женьке фамилию – на мамином камне была высечена девичья. Просто не хотел заново становиться шестилетним мальчишкой, увидевшим смерть так близко. Спи спокойно, Вероника Швецова. Я пока поживу, мне и здесь неплохо.

А ведь Верочке тоже шесть.

Больно клюнуло в висок, так, что я чуть не потерял равновесие. Меня качнуло, и снова прибило бы к промокшей земле, не окажись рядом дерева. Старого, с замшелой корой и растопыренными во все стороны ветвями. Ему когда-то давно удалось выбраться из-под земли. Мотылек не сможет.

Мир перед глазами плыл, сливался в серую кашу. Вероника Швецова – давно уже маленький скелет. Я раньше часто представлял, как меняет человека смерть. Как сереет лицо и тело, как искажаются черты, как живот вздувается, чтобы в конце концов лопнуть переспевшим арбузом, выбрасывая зловонные газы и изливая жидкости. Как кожа повисает лохмотьями, прежде чем совсем истлеть. Остаются волосы. Зубы скалятся на все живое, будь усопший даже добрейшим в мире существом. Представлял днем от скуки, ночью, чтобы уснуть с довольной улыбкой и осознанием – я жив. Теперь же не хотел представлять. Не хотел больше всего на свете. Сцепив зубы, пару раз ударился головой о влажную кору, чувствуя налипающие на лоб древесные частицы. Не помогало. Глаза Верочки гасли, подергивались мутной пеленой… На животе растекалось пятно, восковые руки морщились, как увядший фрукт, никем не сорванный.

Нет, пожалуйста, хватит!

Я зажмурил глаза, будто поможет не видеть. Чушь – этот кошмар происходит не вовне, его транслируют под сводами моего собственного черепа. И выключить его нельзя. Во рту Верочки копошились белесые черви, обосновавшись там по-хозяйски. Лицо покрывали безобразные язвы, разрастались, как корни сорной травы…

– Эй! Что с тобой?!

Меня стошнило прямо под ноги, и чудом удалось не испачкать ботинки. Женька, ее голос, нажала в моей голове выключатель. Она смотрела на меня удивленно и встревожено, обернувшись у машины посмотреть, где я там застрял. И постепенно серая каша, в которую было превратился мир, снова распадалась на частицы.

– Что за дрянь мы ели на завтрак?..

***

И снова за окном нестройными рядами высились дома, пялились своими паучьими глазами-окнами, на красную букашку, чихающую бензином и извергающую из своей металлической утробы надсадный рев. Вспомнились такие же красные этикетки на банках с бычками в томате – моим излюбленным лакомством в студенческие годы. Высотные монстры по обе стороны дороги – это я в магазине, заметивший вожделенную консерву. Я же и содержимое банки. Женька – тоже. Передернуло от мысли, пусть и причудливой, что мне предстоит съесть нас обоих. Смотри-ка лучше на дорогу – для философии твой умишко пресноват.

Солнце проглянуло, в мгновение изменив мир. Не так уж плохо, но от чего? Минуту назад хотелось выть побитой псиной, а потом черт знает кто наверху слегка поменял в своем аквариуме освещение. И вот улыбка сама лезет на лицо. Люди – идиоты, лабораторные мыши, и я, разумеется, в их числе.

– Местечко дрянь. А еще центр, называется. – Женька закурила, оглядываясь по сторонам. Пальцы ее дрожали, срывались с колесика зажигалки. Микрозаймовая контора в паре кварталов отсюда. Поздно, слишком поздно я подумал, что налет в центре города и засветло – чистой воды самоубийство. Вроде как, самое время отказаться от дурацкого плана, но как это будет выглядеть? Моя Бонни и так напугана, хоть отчаянно пытается изображать уверенность. О деньгах из продуктового осталось лишь воспоминание. Да и вряд ли мне хватит ума придумать что-нибудь лучше. Так что пора идти. Остается только закурить напоследок.

– Та еще дыра. – Ответил я, легонько встряхнув Женьку за плечо. Двор-колодец. Теперь мне открылась истинная суть этого названия. Наверху серое небо, но до него не добраться. Кругом, куда ни глянь, – стены, стены… Мокрые, плесневелые, роняющие облицовочную плитку на головы прохожих. Сквозь них не пробиться, и увидишь ли ты в агонии крошечную арку, которая выведет из плена?..

На мокрых скамьях противно сидеть даже старушкам, хотя им в принципе ничего больше в жизни не остается. Всюду нагромождения машин, будто случился апокалипсис. Мелькнула мысль, которую я постарался как можно быстрее отогнать – а что, если нашу развалюху подопрут, заблокируют выезд? Тогда точно пиши пропало. Вероника Швецова распахнет костлявые объятия. Каково это – обнимать мертвеца?

«Тебе ли не знать».

Нет, Господи, хватит!.. Казалось, под сводами черепа какая-то дрянь насмехается надо мной, разевая в ухмылке бесформенный рот. И вот сейчас она снова покажет, как в моем Мотыльке копошатся жуки и черви – она, ведь я ничего не смогу сделать.

Когда я уже был готов сесть прямо на асфальт, закрыв голову руками, Женька дернула меня в сторону, и только потом сзади проревел клаксон.

Черный, местами забрызганный грязью ровер остановился прямо посреди дорожки, по диагонали.

– Чего встали, уроды?! – Сначала послышался голос, и из двери начал медленно вылезать его обладатель – тучный, давно облысевший мужчина, явно страдающий одышкой и завышенным самомнением.

– Козел. – Прошипела Женька, не рискуя повысить голос. Я понял – мой ход. Она ждет, что сделает ее покровитель с зажравшимся быдлом – уж явно не проглотит оскорбление, не отойдет в сторонку зализывать пробоину в собственном самолюбии. Нет, кусок дерьма в дорогом корыте, не на того напал – думает Женька. И, черт меня дери, не ошибается.

Не знаю, почему, и что на меня нашло, но я выхватил, точнее, со второй попытки достал пистолет из кармана. Вот уже ствол упирается в затылок хозяина ровера, копающегося в салоне. Вот уже выступает пот у меня на лбу. Рука едва заметно подрагивает, потому я сильнее прижимаю к лысой голове пистолет.

– Ты хоть знаешь, кто я?! – Взвизгивает мужчина, пытаясь обернуться, но я не позволяю ему, больно ткнув оружием рядом с бесформенной родинкой на затылке.

А ведь действительно. Пусть лучше под сводами моего черепа на повторе проигрывается воспоминание о том, как брызги крови и мозгов разлетаются по мне и кожаному салону, чем…

–Знаю. Ты труп.

Взвыли сигнализации припаркованных рядом машин. Каким идиотом надо быть, чтобы спустить курок во дворе-колодце средь бела дня под прицелами сотни окон. Вспорхнули откормленные голуби, впервые в жизни реально испугавшись. Я не двигался, оглушенный. Но не столько громким и странным звуком, сколько каким-то бешеным чувством, от которого удары сердца стали сильнее противного звона в ушах. Будто мне вкололи адреналин… Нет, какой-нибудь гормон счастья, от которого хотелось прыгать и смеяться, как школьнику вместе с только что подаренным щенком. У меня получилось, и это было так просто! Так просто быть сильным, почему же я раньше боялся?!

Я медленно повернул голову в сторону Женьки. Шок на ее лице сменялся улыбкой – сюрреализм, да и только. Жизнь и смерть, убийство и радость… Я кивнул в сторону неуклюже осевшего тела, краем глаза заметив в отражении свое забрызганное красными точками лицо, и снова вопросительно посмотрел на мою подельницу.

– Круто! Он реально того?!.. – Кажется, и ей вкололи адреналин.

– Бери барсетку и валим. – Если бы я сам перегнулся через труп, то мог потерять равновесие – ноги до сих пор были ватными. Женька жесправилась легко. Через минуту наша красная тойота взревела изношенным двигателем.

Кадры реальности сменялись слишком медленно, как диафильмы. Нужно ехать, не привлекая внимания, но вместе с этим быстро. Искушение вдавить педаль газа в пол нужно гнать подальше, если не хотим влететь в бетонное ограждение или того хуже – заиметь на хвосте ментов. Черт, черт. Это ведь какое-то кино, или сон, верно?..

– Охренеть! – Наконец, к Женьке начал возвращаться дар речи. – Просто охренеть! Мы завалили этого придурка! Я сама хотела… Я думала, что же ты сделаешь, а ты!.. Раз – и все! Так можно! Когда кто-то борзеет, взять и прихлопнуть его, как муху. Не терпеть всякое дерьмо, а раз – и все!

– Да, можно… – На меня наваливалась усталость. Видимо, всплеск эмоций закончился, и теперь садилась батарейка. Или нет? Все менялось слишком непредсказуемо.

Какой-то дятел на форде фокус посигналил мне сзади. Ладно, возможно, это знак. Поедем быстрее. И вот за покосившимися частными домами потянулись дымы промзон , замелькали нестройные ряды деревьев…

– Можно?.. – Женька кивнула на барсетку, когда мы остановились на обочине. Меня же больше волновало мое лицо – зеркало заднего вида показывало какого-то маньяка. В бардачке нашлись влажные салфетки, и я принялся оттирать засохшие бурые брызги, чувствуя, как тошнотворно смешались запахи крови и зеленого чая.

Моя подельница тихонько присвистнула, и дернула меня за рукав.

– Что? – Я спросил, не поворачивая головы. Картина в зеркале налаживалась, и хотелось поскорее с этим покончить.

– Мне кажется, нам нафиг не нужна контора.

«Конечно», – хотел было сказать я, – «мы уже превысили сегодняшнюю норму преступлений». Но что-то подсказало мне посмотреть на Женьку. Сначала я увидел ошалевшие глаза, и только потом – увесистый пресс пятитысячных купюр в ее руке.

Мы молча закурили, не решаясь говорить. Помимо кредиток, паспорта со знакомой фамилией Гордеев и каких-то, видимо, ценных бумаг, на дне барсетки обнаружился пистолет.

– Так мы… не случайно заехали в тот двор? Мы специально ждали этого козла? Чтобы грохнуть? – Если бы мой мозг работал чуть быстрее, я бы не сдержал смеха – Женька, нетерпеливо ерзающая на сидении, теперь видит меня не то киллером, не то шпионом.

– Много будешь знать, скоро состаришься. В ресторан или кино?

– А почему или? – Моя Бонни изобразила капризную девицу, помахивая денежным веером.

В самом деле, зачем выбирать? Жизнь-то одна.

***

– Все хорошо. Я с тобой, Женя, слышишь? Все будет в порядке. – Я дрожал, как и мой голос – какой-то глубинной, внутренней дрожью, от которой не спасло бы ни одно одеяло.

– Лучше не бывает.

Она улыбалась. Она улыбалась, улыбкой Будды, или Мадонны в тишине собора, – черт его знает, кого, но так, чтобы на небесах видели и рыдали от боли. Они – наши кукловоды, которые меняют в аквариуме свет, но забывают про затхлую воду, – они, не она.

– Мы выберемся, не дрейфь. Точно тебе говорю.

– Сам-то веришь? Прекращай. Расскажи лучше про остров. – Она сжала мою руку чуть сильнее – наверное, настолько сильно, насколько могла, и закрыла глаза, как ребенок, готовый слушать сказку.

– Хорошо, Женя. Совсем скоро мы улетим отсюда, далеко-далеко, туда, где вечное лето, и теплый ветер, и пальмовые листья. Из океана брызги прилетают прямо в лицо, а через крышу бунгало на пол проливается солнце. Все плохое позади – ты смотришь на меня, и улыбаешься. Поэтому я счастлив. Будем завтракать крабами и запивать молоком – прямо из кокосов. Пробовала кокосовое молоко?

– Нет. – Отвечает Женька одними губами, а я думаю – сколько же еще ты не пробовала, девочка. Хотелось сказать, как на ее кожу ляжет бронзовый загар, и ни следа не останется от этой жуткой, мертвенной бледности, но к горлу подступил комок, и слова застряли. Хотелось сказать, что океан со всех сторон укроет нас от мира, от прошлого, ото всех страхов и тревог, но пришлось отвернуться в сторону, чтобы моя милая Бонни не заметила гримасы, обезобразившей мое лицо. Я не смог стать для нее океаном, и даже бронежилетом при всем желании не смог. Но разве все может кончиться? Кончиться так?..

***

– Ну ты чего? Круто же было! – Женька толкнула меня в плечо. Ее еще потряхивало от адреналина, а я, наверное, был серо-зеленого цвета, такого, что вздумай я сниматься в роли зомби, не понадобилось бы даже грима.

– Да… Очень. – И угораздило же ее выбрать из всего парка самый жуткий аттракцион. Эта машина смерти взлетала на высоту, наверное, пятиэтажного дома, и с этой же высоты резко падала вместе с пристегнутыми нами. – Если я когда-нибудь надумаю самоубиться, это точно будет не прыжок с крыши…

– Перестань! Что, испугался? – Она смеялась, немного подпрыгивая на месте, как нетерпеливый счастливый ребенок. – Вот развлечение как раз для тебя.

Мимо, мешая колесами гниющие листья, проползал паровозик с детьми и их скучающими родителями, и Женька, конечно, не упустила случая ткнуть в него пальцем.

– Поговори мне еще. – Внутри я уже смеялся, но постарался нахмурить брови.

И было что-то не так во всей этой прогулке среди механических увеселений и праздно шатающихся людей. Не пора ли парку свернуться до весны, оставив только колесо обозрения и пару закрытых палаток, которые приглянутся любителям граффити и металлолома?.. Нет, дело не в этом.

Из смеха и болтовни резко выделился детский рев, царапающий барабанные перепонки. Неуместная эмоция? Едва ли. Малыш лет пяти в дурацкой шапке, съехавшей набок, потерялся. Он даже не смотрит по сторонам. Вот он падает, споткнувшись о слишком высокий для него бордюр, и я инстинктивно делаю шаг к нему, чтобы через секунду остановиться, будто меня облили кипятком. Как будет выглядеть со стороны моя попытка помочь ребенку подняться? Ведь я не такой, неправильный. Плевать, что в мыслях не было ничего преступного – казалось, все эти минуту назад веселые люди остановятся, и как роботы по команде, повернут в мою сторону заржавевшие шеи. У таких, как я, нет права на человечность, и это понимание полоснуло по горлу так, что пришлось судорожно оттянуть ворот свитера.

Вот уже к ревущему без остановки мальчишке подбегает взъерошенный папаша, хватает его на руки, не удосужившись даже отряхнуть от грязи и листьев, затыкает рот мороженым (в такой-то холод). И все. Инцидент исчерпан. Можно разжать зубы и побелевшие пальцы, но отчего-то не получается.

***

– А мы заведем собаку?

От неожиданности вопроса, а еще от его серьезности, я чуть было не поперхнулся салатом. Женька уплетала лососевый стейк с тушеными овощами за обе щеки, успевая еще тянуться за бутербродами с каким-то неведомым сортом сыра.

– Какую собаку?..

– Ну ты чего? Обычную, с четырьмя лапами и хвостом. Я хочу ротвейлера. Всегда хотела. Чтобы он меня защищал, и только свистни, разрывал всяких уродов на кусочки. А потом приходил ко мне ласкаться. Они улыбаются еще, видел?

– Может, я пока с уродами справлюсь? И улыбаться постараюсь, честное слово.

Женька засмеялась так, что весь завтракающий вокруг бомонд начал недовольно крутить головами. Думаешь, я не понимаю, девочка, почему ты всегда хотела собаку?.. От людей хорошего не ждешь, а тебе всего пятнадцать. Я был таким же, но понял – чтобы перегрызть всех, желающих меня обидеть, не хватит и дюжины псов.

– Нет, представь – вдруг за нами погонится полицейская собака? Не будешь же ты в нее стрелять. А наш Генрих с ней на раз разберется. – Все те же лукавые искорки в глазах, все то же объяснение желаний, подогнанное под необходимость.

– Генрих? Ох и имечко.

– По-моему, солидно. Так что? – Казалось, загоревшаяся Женька готова вот-вот выбежать из-за стола и сию минуту отправиться на птичий рынок.

– Только когда мы будем жить на острове, где вечное лето, и не придется грабить магазины.

Я сам виноват, что невольно зародил в отчаянной Бонни не менее отчаянную мечту о далеком рае. Но еще более виноват, что сам в нее поверил – быть может, впервые в жизни поверил в нечто далекое и хорошее.

Вокруг больше не стучали о фарфор серебряные вилки – время ужина подошло к концу, и богачи разбрелись по номерам. Остались только мы и официанты с идеально натянутыми улыбками. Почти забылось, как недавно я сворачивался эмбрионом на полу вонючего подъезда, пытаясь хоть немного согреться. Как жег костер из ящиков под мостом, опасаясь, что бомжи заглянут на огонек, и воровал из супермаркета плавленые сырки. Путь снизу вверх короче, чем кажется. Главное – на что ты готов ради этого. Если только стирать пальцами клавиатуру, создавая договоры о передаче чужих денег чужим людям, вставать в семь и быть вежливым с каждой собакой – до верха не доберешься за всю жизнь.

***

«…сообщаем, что вчера во дворе собственного дома средь бела дня был застрелен известный бизнесмен Николай Гордеев, владелец сети ночных клубов «Черная акула». Предполагаемым мотивом правоохранители называют месть. Напомним, что ранее Гордеев был одним из главных фигурантов громкого дела, связанного с наркотиками. Девяностые возвращаются?..»

«Эксперт» с затененным лицом и хриплым голосом появился на экране следом за холеной дикторшей: «Выстрел в затылок – в криминальной среде это казнь. Кинул своих, не поделили сферы влияния… Вариантов много. Но в любом случае тишины в городе не будет».

Я щелкнул пультом и встал с постели, не глядя в сторону Женьки. Медленно открыть окно, постараться не менять выражения лица. А что с моим лицом, если я сам не могу понять ничего из целого шквала мыслей и чувств? Наверное, как говорят айтишники, синий экран.

– Вот это кипиш! Слушай, а тот урод правда связан с наркотой?

– Много будешь знать – скоро состаришься. – К интервью я точно был не готов. Гордеев… Кто ты, черт тебя дери? И почему твоя фамилия засела в моей голове? Я тебя знал?..

***

– Простите его, Николай Валерьевич. Это наш новый сотрудник…

– Да мне насрать! – Открытая ладонь с короткими, толстыми пальцами грохнула по столу так, что стакан с ручками подпрыгнул вверх. – Что этот педик себе позволяет? Проверить мою кредитную историю?! В глаза смотри, чмо! Ты хоть знаешь, кто я?!

– Так предписывает должностная инструкция… – Странно, как мне вообще удалось произнести нечто связное. Наверное, присутствие начальницы отдела внушило подобие уверенности, по крайней мере, в том, что меня не размажут по стенке прямо сейчас. Помню, как зажимал трясущиеся руки между коленями, и смотрел в одну точку на свежеотпечатанном листе, лежащем передо мной. Рядом с корявой подписью буквы складывались в фамилию.

«Н.В. Гордеев».

***

Я вдруг ощутил каждую мышцу своего лица – как между бровей пролегла морщинка удивления, собрав складкой кожу, будто швея грубую ткань. Заметил, наконец, что рот приоткрыт в немом вопросе. Наверное, я был похож на студента, которому сообщили о смерти богатой тетушки из Гватемалы, и от неожиданности непонятно, скорбеть или радоваться. Радоваться.

Как там говорят – колесо Сансары сделало оборот? Нет, скорее, мой палец спустил курок, и очень удачно. Удивительно, чертовски удивительно. Стрелял-то я в ублюдка с заплывшими жиром мозгами, а попал прямо в голову себе несколько-летней давности. И все – нет больше банковского служащего, который чуть что покрывается потом от страха – он убит и благополучно забыт. Но так ли просто от него избавиться? Вспомнилась девочка у придорожного мотеля, упавшая в грязь. Тебе ли не знать, Сережа – этот трус до ужаса живуч. Ты ведь ничего не сделал, чтобы помочь. Ни-че-го!

– Я ничего не сделал. – Губы снова произнесли это сами, как защитную мантру, способную укрыть то ли от совести, то ли от закона.

Я ничего не сделал. Так ребенок закрывает глаза руками, и свято верит, что становится невидимым.

Я. Ничего…

– Эй, чего ты там бормочешь? У нас новый план? – Женька, недавно лежащая на кровати в позе морской звезды, теперь сидела, сложив ноги по-турецки, и поедала меня глазами. Наверное, так наблюдают за писателем, прямо сейчас проживающим свой шедевр. Моя жизнь – не шедевр. Но твоя, Бонни, может им стать.

– Разве что план на вечер.

– Оторвемся?

Ох уж этот огонек, будто в ее глазах щелкнула зажигалка, и теперь оторваться захотелось даже мне. Минута – и ковбойские ботинки стучат по мрамору ступеней.

– Не отставай! – И я уже перехожу на бег, отбросив к черту степенность. Вот ветер ударяет в лицо, дает понять, что стен больше нет. Мы не защищены? Нет же – не ограничены. Ни этим гранд-отелем со швейцарами и ковровыми дорожками, ни дворами-колодцами, в одном из которых остыл труп Гордеева. Городом не ограничены, а может быть, даже страной. И сейчас мне самому вдруг поверилось в мечту об острове, ведь капли с неба – чем не океанский бриз?

– Сюда?.. – У входа в здание, из-за железной двери которого пробивался грохот басов, я замер в растерянности. На ступеньках скучал охранник, докуривая черт знает какую по счету сигарету. А внутри было что-то разнузданное, неизвестное, манящее к себе мотыльков…

– Был когда-нибудь в клубе?

Улыбка поползла по моему лицу. Совсем недавно я задал Женьке тот же вопрос, только про кладбище. Да, ну и компания подобралась – психи, не иначе.

А ведь я не был даже на студенческих дискотеках – наверное, предпочитал лишний раз не отсвечивать, чтобы как в школе, мимоходом не нарваться на любящие меня неприятности. А может, просто потому, что никто не звал. Так и проходили мои вечера – за книгами, в попытках не отвлекаться на ревущую музыку на первом этаже общаги.

– Я подпишусь на это, только чтобы приглядывать за тобой. – Всегда проще было сделать вид, что меня ни капли не интересуют подобные «развлечения», чем выставить себя изгоем. Вот и сейчас пришлось напялить эту маску, приправив ее гангстерской суровостью.

– Вот только не вздумай изображать папашу-ханжу. Просто выключи голову. Будет весело.

– Как на аттракционах? – Спросил я, но Женька уже схватила меня за руку и потащила за собой. Щелчок проглотившей нас железной двери утонул в звуках, которые язык не поворачивался назвать мелодией. Сразу захотелось сбежать или вжаться в стену, или выругаться вслух, мол, какого дьявола ты спускаешься в клокочущий, мерцающий, извивающийся множеством тел подвал.

За барной стойкой стало получше. Появилась возможность сесть, и смотреть на творящееся вокруг с позиции наблюдателя.

– Пей! Что-то ты совсем деревянный!

Прямо у меня под носом появился стакан виски с колой, который я по инерции опрокинул, только потом начиная задавать в голове вопросы – как пятнадцатилетнего подростка вообще сюда пустили, и когда она успела сделать заказ.

– Еще пей! – Стакан наполнился будто магическим образом, пока я вертел головой по сторонам. – Сейчас расслабишься.

Не помешало бы. Но, в самом деле, тугой комок нервов, в который я превратился во время шествия вниз, начал постепенно ослабевать.

В металлической клетке, подвешенной над танцполом цепями, изгибалась девица в латексе, будто змея, напрочь лишенная костей. Мне казалось, что она смотрит прямо на меня, облизывая прут решетки. Неужели ей действительно нравится заточение, или же это маска, мол, я сама так хотела, а не кто-то неведомый сломил мою волю?

Если ты выше всех, еще не значит, что ты свободен.

От этой мысли я замер на полувдохе, будто мне выстрелили в грудь. Рука инстинктивно нашла третий стакан, и когда во рту разлилась горечь, широко распахнутые глаза будущего мертвеца стали постепенно возвращаться к норме. Закрываться, щуриться, пытаясь вернуть четкость расплывающейся картинке мира. Но потом стало все равно – боли и печали начали тонуть, лишь вяло поднимая костлявую руку над водой. Даже какофония вокруг плавно сложилась в мелодию. И я улыбнулся.

– Вот видишь – просто надо привыкнуть.

Женька наблюдательна, настолько, что от нее не ускользают эмоции, а это, между прочим, редкий дар. Такой я встречал только у нее и у… Нет. Довольно. Сейчас должно быть весело, потому что я это, черт возьми, заслужил. Должно быть, и будет, и даже прошлый я не сможет мне помешать.

***

– Пей! Пей! Пей! Пей! – Скандировал голос. Или целая толпа, разогретая алкоголем и зрелищем, взявшая нас в полукольцо возле барной стойки. Передо мной плыли светодиодные огни, изломанные в стекле бутылок, и дымился целый десяток шотов.

– Поехали! – Женьке все это нравилось. Ее несла невидимая волна, но она не барахталась в ней, отплевываясь от пены, а просто отдавалась стихии, тем самым ее покорив. Вот нами опрокинуто по рюмке с каждого конца, и в следующую секунду пальцы торопятся схватить следующую, чтобы так же поспешно влить в себя содержимое, даже не ощущая вкуса. Лишь бы волна не превращалась в штиль. Лишь бы голос позади не умолкал. Третья, четвертая. Кто успеет выпить больше, тот и победил. Правила просты, как перетягивание каната. Капли стекают из уголков рта куда-то вниз, но нет времени следить за ними – каждая секунда на счету. Хватаю следующую рюмку, шестую по счету. И наши пальцы с Женькой соприкасаются. Для нее это пятая. Победа или ничья? Но вот ее рука исчезает. Вот я кривым от возбуждения жестом доношу сосуд до рта. И голос позади взрывается.

Кажется, я встаю и оборачиваюсь. К удивлению своему, стою на ногах, хоть земля все порывается из-под них уйти. Кажется, окидываю бешеными глазами тех, кто смотрит на меня восхищенно. Скоро они даже забудут об алкогольном соревновании девочки-подростка и ее «папочки», потому, наверное, хотелось выжать все без остатка из своей «победы». Потому, наверное, я бросил рюмку об пол прямо перед собой, так, что брызги стекла окатили ноги зрителей. И они снова взорвались в прощальном восторге, сливая голоса в один.

– А теперь со мной, красотка! Может, уединимся?!

Я быстро, насколько мог, повернул голову в сторону Женьки, тоже расплывающейся в нерезкое пятно. Ее уже пыталось тащить куда-то в сторону пятно побольше и понаглее.

– Отвали, кретин! – Она не из тех, кто медлит с ответом. Вот только поможет ли?

– Не ломайся, шлюха! Будет весело.

Может, всплеск адреналина, хлынувшего вместе с яростью к моей голове, помог восстановить зрение, но я увидел совершенно ясно, как Женькин кулак прилетел обидчику прямо в челюсть. Толпа, начавшая было расползаться, метнулась обратно.

– Ты попутала, сука?!

– Еще одно слово, и ты тоже труп. – Не помню, как оказался между ними – уродом с синяками больше глаз, в майке с надписью «молодой», но уже явно разлагающимся от наркоты. Не знаю, почему говорил так спокойно, почему не отводил взгляда. Не потому, что не имел права струсить, а потому, что не был трусом в этот момент. В виске билась кровь, полная гнева. Я чувствовал, как пульсирует вена. Чувствовал, как пальцы в кармане уже сжимали пистолет. Чувствовал и смотрел, смотрел, смотрел.

«Молодой» не выдержал, плюнул прямо на темно-синюю плитку, и сделал в сторону шаг. Вот уже рука Женьки в моей ладони, и мы идем вперед. В голове зашумело, перед глазами поплыло сильнее прежнего. Но я знал – где-то там, впереди, за поворотом, за преградами из извивающихся тел, будут ступени наверх, на воздух, на свободу.

– Ты еще будешь визжать на моем члене, шкура! И мать твоя тоже!

Зачем? За что, гнилой ублюдок? Просто за отказ?! Я не хотел возвращаться, хотел только одного – увести Женьку поскорее. Но ее рука уже выскользнула из моей.

Оглушительный грохот и противный звон в ушах. Потом хлопок, и еще. Где все это время был второй пистолет? Визг толпы, и музыка, наконец-то, заткнулась. На белой майке «молодой» расплывались кляксы. Как цветы.

***

– Что?! Скажешь, я дура чокнутая, да?!

– Нет, Женя, нет.

Она тряслась, будто только что выбралась из ледяной воды, и никак не могла согреться. Не плакала. Ну точно статуя – чистый мрамор, твердый и холодный.

– Зачем стреляла, зачем нас подставила?!

– Все хорошо, девочка. Не подставила. Все хорошо.

Охранник, конечно, не успел среагировать, видимо, приняв нас за перепуганных гуляк, спасающих свои задницы, но не за виновников «торжества». Да и если бы успел, вряд ли сунулся бы под пулю. Ветер бил в лицо, темные улицы сменяли одна другую. Нужно вернуться в отель – куда еще деваться ночью. А там решится.

У самого входа в здание Женька остановилась.

– Теперь ты бросишь меня?

Вот чего она боялась – что снова останется одна. Фонарь светил из-за ее спины, отчего лицо, обрамлял золотой ореол. Святая? Убийца? Не из глупости стреляла ведь, не из вседозволенности. Стало больно из-за мамы? Которая никогда не верила и не пыталась защитить. Всего лишь слово о ней, и Женька разрядила в обдолбанную тварь пистолет. Или же перед глазами стоял отчим? Одно я точно знал – никто, ни одно живое существо не вправе ее осуждать. Так зачем же она боится?

– Видишь? – Я поднял к ее глазам ладонь и показал на кольцо. – Что написано?

– Вместе. – Тихо произнесла она, будто боясь ошибиться. Слова казались ей кирпичиками башни – поставишь один неверно, и все, что было построено, рухнет.

– А на твоем что написано?

– Навсегда.

– Я никогда тебя не брошу. Никогда, слышишь?

Когда я прижал к себе Женьку, ее тело и сердце освободились от мрамора. Она рыдала в голос, сжимая меня мертвой хваткой, до синяков, до боли. Теперь фонарь светил прямо в глаза, но я знал – золотой ореол лежит на моем плече, никуда не девшись с коротко стриженной головы.

– Прости меня. Зря мы туда пошли. – Сказала она уже из-под потрясающего своей белизной одеяла. В номере весь случившийся кошмар сначала ожил в сознании, но затем показался полной нелепицей. Ведь разве может плохое быть реальным среди красного дерева и белоснежных простыней?..

– Ерунда. Вначале и правда было весело.

Глава 8

Болван, идиота кусок! Надо же было додуматься до такого… Почувствовал себя всемогущим? Добро пожаловать на землю, смотри не разбейся, если это возможно. В голове еще крутилась навязчиво засевшая песня, а в воздухе не успели исчезнуть гитарные аккорды – только что Женька дала свой первый сольный концерт.

– Почему бы и нет? Ты боишься что ли? – Я сам взял ее на «слабо», ведь она больше хотела, чем боялась.

«Почему бы и нет?.. Хватит быть параноиком». Знал же, что обычно после этой мысли начинается самый ад. Но я просто хотел сделать Женьку счастливой, и больше ничего.

– Внимание, дамы и господа! – Дрожащий ее голос был в то же время шальным и веселым. Она справится – в ней есть огонь, которого хватит на всех, вяло постукивающих вилками в гостиничном ресторане. – Можете оторваться от своих тарелок! А можете не отрываться, черт с вами, – слушайте так. Я – Женя Калифорния, это моя гитара, и мы сделаем ваше утро!

Женя Калифорния. Я улыбался, вспомнив мятный свитшот с аналогичной надписью, который, по мнению Женьки, идеально бы мне подошел. Она не торопилась, закатывая рукав ковбойской рубашки, будто по учебнику выжидала паузу. Стук приборов стал менее частым, и почти все глаза направились на нас, так что я, по привычке, не знал, куда деть свои.

– Я солдат! Я не спал 5 лет, и у меня под глазами мешки. Я сам не видел, но мне так сказали…

Снова под моим колючим свитером побежали мурашки, а тело будто пронзил электрический разряд, вошедший прямо в уши.

– Я солдат, и у меня нет башки, мне отбили ее сапогами!..

Никто, ни одна живая душа в дорогом костюме или брендовом платье, не смела больше набивать рот осьминогами с рукколой. Потому что такого – голову даю на отсечение – они не слышали никогда. И никогда не видели, как из груди девочки-пацанки, коротко стриженного подростка, вырывается голос души, повидавшей не один мир. Пусть песня и дворовая – это делало контраст сильнее. Только падали ненужные морские твари с замерших в воздухе вилок. Только уверенный гитарный бой заполнял собой каждый уголок отеля.

– Я солдат, недоношенный ребенок войны, я солдат – мама, залечи мои раны…

Будто маме не плевать. Ты все обращаешься к ней, а что в ответ, Женя Калифорния?

– Я солдат, солдат забытой Богом страны, я герой – скажите мне, какого романа?..

Ты действительно солдат, мой поющий ангел. Сколько тебе довелось пережить, и как чертовски сильно ты это пережила! Вот грузный лысеющий мужчина за соседним столиком начал постукивать пальцами в такт, а вот дама с бокалом вина незаметно для себя стала покачивать головой. Теперь я не прятал глаза – я победно разглядывал публику. Не думал, как обычно, куда девать руки, внезапно осознав, что мне комфортно сидеть на стуле. Раньше подобного не было – тревога отказывалась отпускать, подкидывая новые и новые мысли: почему все смотрят на меня? Что не так с моим лицом? Может, у меня дурацкая поза? Они смеются надо мной? Спасения, казалось, нет, но теперь оно сидело рядом, перебирая пальцами струны.

– Комплимент от пятого столика. – Улыбка официанта казалась уже не такой идеально натянутой, а более живой. На подносе стояла бутылка шампанского и веничек невесть откуда взявшихся цветов в крафтовой бумаге. За пятым столиком я, к своему удивлению, увидел не стареющего ловеласа, а задумчиво улыбающуюся девушку в черном платье, со стрижкой почти как у Женьки.

Моя Бонни кивнула ей, и, игнорируя бокал, отпила шампанское из горла. Незнакомка лишь улыбнулась шире, ничуть не смущенная подобной выходкой. Да, Женя, тебе бы на сцену.

– Сколько лет прошло – все о том же гудят провода, все того же ждут самолеты. Девочка с глазами из самого синего льда тает под огнем пулемета…

Повеяло холодом, новым разрядом пронзило насквозь. Я вдруг понял, что особенного в песнях под гитару. Их учат и поют те, кому они близки – а иначе зачем тратить время, стирая до мяса пальцы. И не поют вовсе, а пропускают через фильтр, не своих голосовых связок, а собственной жизни и боли.

– Должен же растаять хоть кто-то.

Почему ты? Кто-то, кто угодно, но не ты. Мы улетим на чертов остров, где ты будешь двигаться в ритме регги, и только изредка, как фото из альбома, извлекать такой надрывный голос из груди.

– Скоро рассвет, выхода нет, ключ поверни, и полетели… Нужно писать в чью-то тетрадь кровью, как в метрополитене. Выхода нет!

Захотелось обнять Женьку прямо сейчас, чтобы она тоже увидела выход. Но прервать песню было кощунством, равно как перебить пошлой шуткой церковный хор.

Может, случайно, а может, волею свыше, в которую я не верил уже давно, взгляд мой упал на экран большого телевизора, висевшего возле барной стойки, и я почувствовал холодный пот между лопаток. В выпуске новостей, озаглавленном «убийство в клубе», дикторша долго беззвучно открывала рот, вероятно, описывая события, а потом… Черт возьми, кто знал, что в этой музыкальной наливайке могут быть такие хорошие камеры. На экране красовался черно-белый стоп-кадр записи – Женька (там она выглядела совсем ребенком, если бы не пистолет), и я, держащий ее за руку в попытках увести из клуба, с подписью «подозреваемые». Вот официантка встревожено переглянулась с барменом, бросила ему пару слов, таких, что он тут же покинул свой пост за барной стойкой. Я все же дождался окончания мучительных нескольких секунд, пока отзвучит последнее «выхода нет», и дернул Женьку за рукав.

– Уходим. Быстро.

Она послушалась, даже не успев раскланяться с восторженной аудиторией. Почти у выхода спросила: «что случилось?». Не было времени объяснять.

Я успел возрадоваться отсутствию у нас вещей и документов, за которыми пришлось бы возвращаться в номер. Все наше имущество – деньги, два пистолета и гитара – были при нас. Нет никакого якоря, готового утащить наш корабль на дно. Выход есть, как бы там ни пелось. Вот только охранник – здоровенный детина в белой рубашке – так не считал.

– Пройдемте со мной. – Он перегородил дверь так, что и мышь бы не проскочила.

– В другой раз. – Я говорил на автопилоте, даже не осознавая своих слов. Рука уже наполовину вытащила пистолет из кармана. Что дальше? Охранник дернулся к своей кобуре. Угрожать нет смысла – пока я буду размахивать пушкой, тренированный амбал сделает из нас решето, потому я выстрелил. Почему не по ногам? Я боялся не попасть, даже с расстояния вытянутой дрожащей руки, а вот по массивному корпусу не промажешь. Выстрел, крики позади, и живая (или больше нет) преграда безвольно оседает на сверкающий пол отеля. Выход снова есть, и не спорь, Женя Калифорния.

Адреналиновая пелена еще не спала с глаз, и мир пульсировал в ней, будто попавшийся в паутину. Наша машина стояла на заднем дворе. Бежать к ней глупо – оставшаяся охрана успеет выстроить блок-пост с крепостными башенками у ворот. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас.

– Выходи! Быстро! – Я уже выдернул из крузера перепуганную девицу так, что она проехалась по земле наштукатуренным лицом. Хлопнула дверца пассажирского сидения – Женька рядом. А теперь время играет против нас.

Взревел мощный двигатель нового транспорта. Полетели секунды. Лязгнули по заднему крылу ворота, но мы вырвались и успели. Коридоры бетонного муравейника сливались в единую серость. Я что есть силы вцепился в руль, чтобы руки не дрожали.

– В чем дело? Какого хрена произошло?

– Нас на больших экранах показывают. «Убийцы из клуба». Надо валить.

Речь моя была отрывистой, сквозь сомкнутые зубы. Надо валить, но куда? Мы уже засветились дальше некуда – хоть расстилай к автозаку красную дорожку. Интересно, как далеко нам удастся уехать, пока машину не объявили в розыск? При всей заторможенности ментов, не верилось, что далеко. Наша поимка – это чьи-то звезды, либо в плюс, либо в минус, а значит, игра идет на серьезные ставки. Я гнал машину к выезду из города, инстинктивно надеясь на лучшее там, где нас нет. Женька вертела головой по сторонам в поиске погони.

– Мы влипли, да?..

– Немножко. – Ответил я, хотя, надо было ответить «по самые уши». – Ты божественно поешь, суперзвезда.

Побледневшая от тревоги, моя спутница на секунду просияла улыбкой.

– Где оставить автограф?

Меня все еще трясло, но уже не такой противной мелкой дрожью. Небо то хмурилось, то прояснялось, люди вышагивали по пешеходному переходу, даже не имея представления, кто сидит в пропускающей их машине. А кто мы? Герои не снятого боевика? Убийцы и воры? Отчаявшиеся или свободные? Не было времени думать об этом.

– Я всегда любила ездить в такси.

– Почему? – Женька в который раз оторвала меня от неуместного самокопания.

– Хотела свою машину. Мы не могли себе такого позволить. Но иногда вызывали такси, по праздникам, в основном. И я представляла, что еду не в прокуренной «десятке», а в личном автомобиле типа этого, – она ткнула пальцем в логотип на руле, – с личным водителем.

– Теперь ведь все так. Мечты сбываются, Женя.

– Эта моя иллюзия с такси быстро заканчивалась.

А когда закончится наша? Ее слова полоснули по горлу, и я ощутил, как кровь хлынула к шее и лицу, прямо в голову, пульсирующей массой.

– Водитель «Тойота ленд крузер», примите вправо! Примите вправо и остановитесь!

Взвыла сирена, и в зеркале заднего вида появился невесть откуда взявшийся патруль ДПС.

– Черт! Черт! Вот дерьмо! – Я бил ладонями по рулевому колесу не столько со страхом, сколько с досадой. Нас арестуют? Отправят в тюрьму? Но мы ведь только освободились из нее, из затхлых камер общественного мнения, чувства долга… Только попробовали на вкус свободу, даже близко не успев наесться. Потому, когда Женька спросила: «Оторвемся?», я вдавил в пол педаль газа. Попробовать стоит.

Вопли сирены, гудки машин, возмущенных моей ездой по встречной полосе, стук сердца в ушах сливались в пугающую какофонию. Казалось, адреналина во мне уже столько, что он комом подошел к горлу, и меня вот-вот вырвет прямо на приборную панель. Выезд из города все ближе, но ментов никак не получается сбросить с хвоста.

– Не высовывайся! – Я с ужасом увидел, что Женька достала пистолет и собирается стрелять из открытого окна. Ну да, в фильмах всегда поступают именно так. Вот только можно получить пулю вовсе не бутафорскую, и не искусственная кровь растечется по ковбойской рубашке. И белесые черви… – Хватит! – Во весь голос закричал я, уже не скрывая отчаяния, крепко зажмурившись, наплевав, как я выгляжу со стороны, наплевав на дорогу с погоней. Такого не должно быть, попросту не должно! Женька не умрет из-за меня! Мы будем жить на чертовом острове, окруженном океаном, нужно только…

Тонированный черный микроавтобус вылетел откуда-то слева, перекрыв дорогу к спасению. Что-то звонко лязгнуло сзади по металлу крузера. Пуля? Я должен был ударить по тормозам, и все мое естество, общечеловеческий инстинкт самосохранения, вопили: «Остановись». Но нет – я, новый я вывернул руль вправо, надеясь объехать по обочине машину группы захвата. Земля затряслась, пошла под уклон. Дерево, десятки лет назад выбравшееся из-под земли, тоже было против нас. Удар, и боль в грудной клетке, встретившейся с рулевым колесом, боль, от которой в глазах вспыхнула красноватая темнота. Нельзя отключаться! Впереди мелькают черные фигуры, вот одна – массивная, но в синей форме ДПС, появилась справа, со стороны пассажирской двери. Выстрел – кажется, Женька попала гаишнику прямо в лицо – тот исчез, не проронив ни звука.

– Бежим! – Дернула она меня за рукав. Хотелось вжаться в сидение, обняв себя руками, и не двигаться с места, но я не имел права.

А бежать-то некуда. Впереди – та самая недостроенная высотка, но до нее еще нужно добраться. Перед глазами плывет серый мир, готовый сбить меня с ног волной. И я падаю. Боль обжигает ладони, содранные об асфальт. Ощущение словно прямиком из детства. Позади раздается еще пара хлопков, и в бетонную плиту перед моим носом вгрызается пуля.

– Давай руку! – Женька, вырвавшаяся было вперед, остановилась и обернулась, протягивая мне ладонь. «Ты меня не бросишь?». Никто никого не бросит, мы выберемся, черт возьми, ведь по-другому не бывает!

Я уже чувствовал тепло ее руки в своей, уже поднимался, готовый снова бежать, но Женьку будто что-то отбросило назад. Она схватилась за живот с удивлением, приоткрыв рот и широко распахнув глаза, и только потом начала оседать на землю.

– Нет, Женя, нет! Бежим! – Отрицать – единственное, что я мог. Перебросить руку моей сообщницы, суперзвезды, самого сильного и смелого ребенка через плечо, и продолжить движение.

Вонь первого этажа, прохлада второго, граффити на третьем, пустые бутылки на четвертом… Ступеней было не счесть, но я зачем-то рвался выше. Женя была практически невесомой, но с каждым шагом слабела. Вот и крыша, та самая, с которой все начиналось. Может, я так стремился сюда, чтобы закрыть глаза, а когда открою, все вернулось в день нашего с Женькой знакомства, где она цела и невредима, доверчиво рассказывает о жизни вступившемуся за нее незнакомцу.

– В меня попали, да? – Только сейчас спросила она, когда я осторожно положил ее на бетон, поддерживая голову руками.

– Немного задело. Но ты держись, Женя, ты же солдат! Все заживет и без всякой свадьбы.

Крови становилось все больше, и тонкие пальцы уже сделались красными. Я не знал, как помочь. Всю жизнь думал, что школьные уроки по накладыванию повязок и жгутов никогда мне не пригодятся. Но вот пригодились, и я беспомощен и бессилен, каким и был всегда. Оставалось только опуститься рядом на колени, и говорить, говорить:

– Все хорошо. Я с тобой, Женя, слышишь? Все будет в порядке. – Я дрожал, как и мой голос – какой-то глубинной, внутренней дрожью, от которой не спасло бы ни одно одеяло.

– Лучше не бывает.

Она улыбалась. Она улыбалась, улыбкой Будды, или Мадонны в тишине собора, – черт его знает, кого, но так, чтобы на небесах видели и рыдали от боли. Они – наши кукловоды, которые меняют в аквариуме свет, но забывают про затхлую воду, – они, не она.

– Мы выберемся, не дрейфь. Точно тебе говорю.

– Сам-то веришь? Прекращай. Расскажи лучше про остров. – Она сжала мою руку чуть сильнее – наверное, настолько сильно, насколько могла, и закрыла глаза, как ребенок, готовый слушать сказку.

– Хорошо, Женя. Совсем скоро мы улетим отсюда, далеко-далеко, туда, где вечное лето, и теплый ветер, и пальмовые листья…

– Сколько у тебя патронов? – Вдруг перебила меня она. Я машинально потянулся к пистолету, но нащупал в кармане лишь пустоту. Наверное, выронил, когда падал.

– У меня два. – Женьке не пришлось говорить, что я потерял пистолет – она все поняла по моему лицу. – Давай уйдем вместе?

– Что?.. Что ты такое говоришь? Мы…

Она улыбалась. Спокойно и отрешенно, будто часть ее уже пела соло перед утихшим от зависти хором ангелов. Со стоном протянула мне оружие, липкое от крови.

– Ты очень крутой. Спасибо тебе… За то, что я жила. Ты плачешь?

Только сейчас я ощутил на своих щеках горячие потоки. Что тебя так удивляет, Мотылек, стремившийся к свету и сгоревший счастливым? Это я должен был принять твою пулю, и принял бы, если бы не упал. Это я решил взять тебя с собой в никуда. Это я сейчас ничего не могу исправить, только рассказываю про остров, потому что все еще верю. Может, действительно лучше уйти?

– О нас напишут все газеты. Как про Бонни и Клайда. Представляешь? Только… Сделаешь это сам? Мне не будет страшно.

Мне будет! Ты жить должна и петь! Я бы взвыл от жуткой, доселе не знакомой душевной боли, да только нас бы услышали раньше времени. Что-то рвало меня внутри когтями, на мелкие клочки, подбираясь к сердцу.

– …Бросьте оружие вниз и выходите с поднятыми руками! Сопротивление бесполезно! – Надрывался внизу переговорщик. Откуда-то донесся лай овчарки. А ведь мы так и не завели собаку.

– У нас мало времени. – Напомнила Женька, даже сейчас нетерпеливая. Я коснулся сухими губами ее лба, бледного, какого не должно быть у живых. А она улыбнулась шире. – Пора. Я, наверное, люблю тебя. – Тихо вырвалось у нее, когда ствол пистолета прижался к ее виску. – Не бойся.

Моя милая Женька закрыла глаза, а следом за ней и я, все еще держа ее за руку, все еще чувствуя, как крепко держат меня ее пальцы.

– И я тебя тоже.

Звон в ушах. Где-то поблизости слышится топот казенных ботинок. Не смотри на нее, не смотри, не смотри! Это больше не она, это тело, оболочка! Нужно встать. Посмотреть на город, безразличный в своем неведении, и поднести пистолет к своей голове. Это не будет сложно. И боли я не успею почувствовать. И жизни больше не осталось – все, что осталось – решетка, побои, подъем по расписанию, почти как в офисе. Какой же прекрасный этот город… И воздух, и колючий ветер. Ничего сложного… Раз, два… нет, еще раз. Ты трус, Сережа, но у тебя должно получиться. Раз…

***

– А где второй?

– Черт его знает, курит, наверное. Сбежал еще после рассказа про полумертвую племянницу. Профнепригоден, короче. – Мужчина в форме лениво повернулся в сторону вошедшего, не отрывая глаз от стекла комнаты для допросов.

– Специально, Васильич, курсантам самого отбитого психа подсунул, а? – Тяжелая ладонь человека в костюме опустилась на камуфлированное плечо.

– Сами захотели быть психологами, никто не заставлял. Пусть привыкают. Да и Сережа-гангстер у нас товарищ мирный.

– Который авторитета и охранника завалил, а потом подельницу свою? – Хмыкнул человек в штатском, располагаясь на соседнем стуле, будто явился в зрительный зал.

– Он самый. Ты к девчонке присмотрись, толковая. Наш Сережа ни с кем еще так не откровенничал. Как на исповеди, ей-богу.

***

– …Потом я уже узнал, что Верочка очнулась в больнице – сестра приходила ко мне в СИЗО. Я только через минут десять обрадовался – вначале пытался осмыслить. Разное думал – что все сделал зря, но в итоге понял – нет. Ничего не зря, как бы ни было больно сейчас. У меня была Женька и ее голос, и жизнь была…

– И есть. Вы живы, Сергей Витальевич. Вот, выпейте. – Девушка, совсем юная, наверное, стажер-психолог, протягивала мне стакан воды. Мне стало жаль, что я вывалил на нее все это, быстро, насколько мог, почти скороговоркой, ведь боялся – щелкнет замок металлической двери, и голос, такой же металлический, скажет: время вышло. Сначала было до ужаса стыдно, и когда ее напарник не выдержал моего рассказа, я спросил – может, хватит? Она ответила: говорите, вам это нужно. И слушала, не перебивая, глядя мне в глаза без той смеси отвращения с презрением, какая сквозила во взгляде покинувшего нас парня. А теперь вдруг сказала, что я жив.

Но ведь для всех давно мертв, хоть мое сердце еще бьется. Остановись оно – никто не станет жалеть. Сестра не приходила после суда – в ее глазах я стал чудовищем. Верочка, наверное, меня забыла, и напрасно надеяться когда-нибудь увидеться с ней. Женьки больше нет. Почему для нее все иначе? Я смотрел в глаза девушки напротив, которые Верочка назвала бы цвета земли, на которой растут каштаны, и не понимал. Не понимал.

– Должен был умереть. Там, на крыше, с которой все началось. «Навсегда вместе» – я помню эти кольца. Тогда в меня попали, вот, видишь? – Я поднял правую руку насколько мог, но она послушалась лишь наполовину, отозвавшись тупой, полузабытой болью в районе плеча. – А знаешь, что самое страшное? Я жив не из-за пули группы захвата. Не из-за того, что выронил пистолет. Я так и не смог бы выстрелить в себя.

Больше мне было нечего сказать. Щеки снова стали мокрыми – когда? Даже не заметил. Но после самого важного признания ждаля не лязга замка, а слов девушки напротив.

– Это вовсе не страшно – быть может, так для чего-то нужно. Сами решите, для чего. Может, вы напишете книгу, может, выйдете по амнистии и сделаете еще многих людей счастливыми. Вариантов много. Но запомните – это не конец. Вы не виновны в том, что живы. Прощайте, Сергей Витальевич.

У меня перехватило дыхание, и волны серого мира захлестнули рассудок. Потом только, когда шел под конвоем по знакомому коридору, выполняя такие же знакомые команды встать лицом к стене, осознал, что мне сказала эта удивительная девушка. Вспомнил кожей, как перед самым уходом она легонько коснулась моей руки. И впервые за восемь лет улыбнулся.