Мамбо втроём [Ариадна Сладкова] (fb2) читать онлайн

Личное пространство фрау Хельги

Пиештяны, Пиештяны – милое курортное местечко в западной части Словакии, столь любимое, являющееся заветным желанием для определенного круга людей. Здесь отдыхают, лечатся, развлекаются… Сюда ездят десятилетиями, ездят семьями. Встречаются из года в год как хорошие знакомые… Здесь особая атмосфера неторопливой размеренной жизни. Каждый отдыхает в соответствии со своими привычками. В тихом курортном местечке есть казино и дорогие рестораны, в прекрасном ботаническом саду под развесистым гинкго билоба можно уединиться и побыть наедине с природой. И в какое бы время года вы ни приехали – это всегда доставит удовольствие. Мягкий климат, много солнца, карпатские склоны, река Ваг, неторопливо несущая свои воды. Близ курортного острова у берега горделиво плавают лебеди и утки. То тут, то там встречаются теплые маленькие лужицы-озера, термальные минеральные источники, где много всякой живности и даже зимой цветут лилии…

Хельга в Пиештянах уже в девятый раз. Всегда в одно и то же время года, в начале февраля, здесь собираются ее друзья. У Хельги большая семья: трое взрослых детей и четверо внуков. Все дети разъехались – две дочери живут в Берлине, а сын с женой – в Америке, в Хьюстоне. Теперь Хельга одна. Муж Хельги был музыкантом – виолончелистом, играл в известных оркестрах, в свое время они объездили весь мир. Десять лет назад Ханс не вернулся с концерта, попав в автомобильную катастрофу. С тех пор она жила с этой болью в сердце.

Теперь жизнь у нее вполне размеренная. Просторная красивая квартира в Мюнхене. Летом в ее загородный дом дети привозят внуков. Это радостное и веселое время.

Зимой Хельга ездит на лечение в Пиештяны, относительно недорогой курорт с хорошим обслуживанием. Многие немцы облюбовали это местечко. После лечения она забывает на время о ноющей боли в коленях и пальцах рук. Грязевые конверты, рефлекторный массаж – заряд здоровья на весь год. Она всегда останавливается в одном и том же отеле «Берлин», в одном и том же номере триста четыре на третьем этаже с видом на костел и реку. В этом году был разговор, что отель закроют на ремонт, ей предлагались другие варианты: красивый четырехзвездочный отель «Магнолия», но об этом не могло быть и речи. Свои привычки Хельга не любила менять. И на этот раз все разрешилось благополучно, а может быть, как всегда: снова «Берлин», снова номер триста четыре с видом на реку и костел.

Хельга стояла у окна, любуясь видом на реку. Колоннадный мост – дорога на Курортный остров. Ей нравилось здесь все: и Наполеоновские купели, где теперь располагался Бальнео-центр, а когда-то был госпиталь для наполеоновских войск, и целебный источник с очень противной на вкус водой. Все знакомо до мелочей, как будто Пиештяны вошли в ее жизнь и стали чем-то родным. Снег искрился в лучах солнца. Было пустынно. В это послеобеденное время многие отдыхали, другие разбрелись по городу, по магазинам. Хельга надела на палец колечко – миниатюрный тонометр. Она любила часто мерить давление. После процедур оно относительно нормализовалось. Не хотелось больше думать о болезнях, принимать таблетки. Здесь она разрешала себе сокращать до минимума их прием. Хельга чувствовала себя помолодевшей, ей вновь захотелось увидеть Мирона. Как будто незримый солнечный ветер вдруг подул на нее и уколол в сердце. Вот уже второй сезон сербский музыкант, немолодой, но такой одержимый и талантливый, был ее тайной страстью. Мирон был хозяином модного кафе, где с интернациональной группой музыкантов давал концерты по средам и пятницам. Он также приглашал известных музыкантов из других стран. Был местной знаменитостью. Хельга задумалась. Еще два года назад в этом помещении была ничем не примечательная булочная, и жизнь ее была размеренна и спокойна. Но когда Мирон арендовал это помещение, все изменилось. Она вспомнила, как долго она сопротивлялась этому чувству, убеждая себя, что это лишь мимолетное увлечение. Дома, в Мюнхене, она старалась не вспоминать о нем. Но как только приехала в Пиештяны, увидела его, услышала его игру, все возобновилось с еще большей силой. А ведь могло же так случиться, что она не приехала бы в этом году сюда, ну скажем, из-за ремонта отеля? Хельга вспомнила его лицо, руки, его сложную и смелую композицию-импровизацию на последнем позавчерашнем концерте, когда он играл в паре с гитаристом. И во всем этом ей почудилось что-то фатальное, неизбежное… Хельга подошла к зеркалу. Не важно, что уже шестьдесят шесть, не важно, что седина. Напевая мелодию, она задвигала бедрами и руками в такт мелодии. И кто бы мог подумать, что этот музыкант-ударник так тронет ее сердце. Импульсивная ритмичная игра, филигранность исполнения. Прочь болезни, сердце помолодело. К ней вернулась жажда жизни. Хельга не пропускала ни одного концерта Мирона. Она еще раз вгляделась в зеркало, достала из сумочки пудреницу. В сущности, она была привлекательна своей уже немолодой красотой. Маленький вздернутый носик, густые с проседью рыжеватые волосы, да и протезист поработал на славу, Хельга отдала за эти блестящие белые зубы целое состояние. Она набрала телефон салона и узнала о времени приема знакомого парикмахера. Она должна быть особенной. Именно на сегодня она наметила серьезный разговор с Мироном. Вообще-то разговоры уже были, и каждый раз ей казалось, что что-то должно измениться, но они всегда заканчивались какой-то неопределенностью. И все же этому разговору она придавала исключительное значение. Все подсказывало ей, что время пришло. Ей оставался еще час. Хельга включила телевизор. Передача о военных летчиках-ветеранах. Когда Хельга смотрела такие передачи, ей всегда представлялся ее отец. Она думала о том, каким бы он был, если бы дожил, наверное, похожим на своего брата, высокого седого старика с орлиным носом. Отца своего она не помнила. Он был инженером-путейцем, и его в тридцать девятом демобилизовали на фронт. Хельга родилась в сороковом. Отец погиб под Сталинградом. Зато она отчетливо помнила разрушенный после бомбардировок Берлин в сорок пятом. Город, где прошло ее детство. В их дом попала бомба, часть дома была полностью разрушена, другая же половина, где находилась их квартира, каким-то чудом уцелела. В промежутках между бомбежками мать надолго отлучалась, одеваясь в тряпье, в поисках хоть какого-то пропитания, оставляя ее одну в опустевшей квартире. Хельге было очень страшно, что мать не вернется. По городу бродили страшные чужеземные солдаты. Когда она задумывалась об этом, то вообще не понимала, как они выжили и не умерли с голода. Мать рассказывала, что помог их загородный дом, в подполе которого хранились консервы и заготовки. Мать ее в войну работала в госпитале. Сколько ей пришлось вынести. Сначала отец, потом погиб старший брат, которого Хельга тоже почти не помнила. Мать рано состарилась и поседела. После войны Хельга окончила медицинское училище и работала медицинской сестрой в том же госпитале, что и мать. Она мечтала стать врачом, но встретила Ханса – прекрасного парня и замечательного музыканта. Ей казалось, что это было только вчера: улыбающийся Ханс с цветами в руках, они бредут по тихой берлинской улочке. Она уехала к нему в Мюнхен, где родились их дети, где они прожили тридцать лет. От воспоминаний Хельгу отвлек звонок телефона. Звонила Марта, давнишняя подруга Хельги по Пиештянам. Они условились о встрече. Хельга начала переключать пульт телевизора. Замелькали картинки австрийских программ. Ничего интересного. Словацкие программы были еще нудней. Внезапно в кадре прозвучало: «Косово», – и Хельга замерла. На экране разрушенные храмы, пронзительное пение монахов. Откуда он родом, Мирон? Они никогда не говорили о войне. Темы их разговоров были легкие и веселые. Хельга знала, что где-то в Югославии жили жена Мирона и его взрослый сын. Он мало говорил о своем прошлом. Чувствовала, что за спиной Мирона трагедия, но, может быть, она сумеет растопить лед…

Сегодня они с Мартой ужинали в разное время и потому условились встретиться у дома Винтерова. Они часто встречались там. Это было их любимое место. Набегаются по магазинам, и в назначенный час к дому Винтерова. Тем самым они как бы отдавали дань уважения этому человеку, одному из основателей их любимого курорта. Сегодня Хельга в прекрасном приподнятом настроении. На ужин она выпила пару бокальчиков красного вина и развеселилась. Каракулевое манто, отороченное песцом, аккуратно уложенные прекрасные густые волосы, слегка подкрашенные губы. В эти вечерние часы улица Винтерова была особенно красива. Мягкий свет фонарей подсвечивал двух-трехэтажные здания различных архитектурных стилей, и они гармонично сочетались друг с другом. Магазины, магазинчики… Вот и дом Винтеров с оригинальным значительным фасадом, на нем мемориальная табличка. Марта еще не появилась. Мягкий свет падал на старинный дом, шел мелкий мокрый снег. Кругом мелькали зонтики. Хельга с любопытством вот уже в который раз вглядывалась в окна. Она всегда пыталась представить, как он жил. Ведь это он построил здесь первые гостиницы, приобретал необходимое оборудование. Управлял всем этим, а в сороковом году, во время войны, его семья вынуждена была покинуть это место, как это несправедливо…

Наконец невдалеке показалась Марта, тоже нарядная, тоже с разноцветным сине-красно-голубым зонтиком. У них с Мартой много общего. Она тоже много лет уже лечилась в Пиештянах, была соседкой Хельги в отеле. Марта выросла без отца, он погиб на фронте в Италии в самом конце войны, и она его знала тоже только по фотографиям. Как и Хельга, она была младшей в семье. Когда-то в молодости она была журналисткой, жила в Берлине, неудачно вышла замуж, муж оказался гулякой и ловеласом. Она разошлась с ним. В наследство от матери ей осталась земля и несколько домов-отелей на большом острове в Балтийском море. Теперь Марта живет на острове Рюген. Хельга уже несколько раз была у нее в гостях. Красотища! На острове прекрасные сады, безлюдные пляжи, меловые утесы, много чаек, ослепительно белый песок…

Марта бежала из магазина Деона. Его они знали давно, в его магазинах всегда покупали золотые украшения. Деон был удачливый торговец. В Пиештянах он открыл уже четыре ювелирных магазина. Деон из Югославии, бежал от войны со своей семьей. Он очень коммуникабелен, его знал весь город… Марта похвалилась новым ожерельем, сплетенным из красивых сердечек граната и сердолика, и так относительно не дорого по европейским меркам. Но вот и арт-кафе. В зале шумно, почти все столики заняты. Мимо столов то и дело пробегают юркие официанты. Хельга всегда бронировала столик у сцены. Марта, как всегда, заказала бутылочку красного, а Хельга свой любимый крепкий оранжевый коктейль. За их столиком тотчас же образовалась компания. Их радостно приветствовала немецкая пара из Берлина. Они были знакомы уже несколько лет с этой веселой парочкой. Гюнтер любил рассказывать забавные курьезы об их путешествиях на яхте. К ним подсели пожилой аптекарь со своей маленькой супругой. С ними Хельга в прошлом году сидела за одним столиком в ресторане санатория. Они были словаками, жили в Братиславе, но хорошо говорили по-немецки. Юрек был мастер анекдотов, часто непристойных. Хельга раскраснелась, много смеялась…

Внезапно зал радостно загудел, на сцену шли музыканты. Высокий сутуловатый Мирон в серой ничем не примечательной курточке позади всех… Он помахал рукой Хельге, и та отвечала восторженным воздушным поцелуем… Для разогрева публики было предложено несколько легких популярных песенок. Гитарист играл и пел, зажигая присутствующих. Зал подпевал знакомые мелодии. Внезапно гитарист смолк. Возникла неестественная тишина. И в этой тишине, подобно ослепительной вспышке молнии, зазвучала партия ударника. Необыкновенно сложный музыкальный рисунок. Виртуозная техника игры, нарастающий темп. Это было подобно электрическому разряду. И не было конца этой сложной импровизации, в которой были и отзвуки пережитого, от которого замирали сердца слушателей, и триумф жизни и любви… Соло закончилось всеобщим ликованием. Гости вскакивали со своих мест с криками «Браво!». И этот острый взгляд в сторону Хельги, как будто все это только для нее. Снова зазвучал гитарист с зажигательной мелодией. Хотелось двигаться и танцевать. Молодой красавец-босниец, завсегдатай кафе, задал тон. Они с белокурой подругой темпераментно задвигались на площадке у сцены. К ним присоединились остальные. Могла ли усидеть Хельга. Ее невозможно было узнать. Они темпераментно отплясывали с Мартой, и в их движениях был лишь молодой азарт красивых, самоуверенных, знающих себе цену женщин. Только музыка, только веселье, только радость… Хельга чувствовала в этом вечере что-то особенное. Знала, что разговор неизбежен, предвкушая победу, и все в ней дрожало, как в молодости, от желания этой любовной встречи. Пропали сомнения, мучившие ее днем, и все в ней говорило: «Пора, пора, пора…»

Ну вот и музыкальная пауза. В зале душно, накурено. Музыканты спустились со сцены в зал. Подвыпившая компания немцев, отмечающих чей-то юбилей, шумно приветствовала их и пригласила к себе за стол. Вечер был в разгаре. Хельга громко смеялась, ей хотелось, чтобы Мирон поскорее отделался от назойливых гостей и подсел к ним, но желающих пригласить к себе за столик музыкантов было множество. Марта потянула разгоряченную подругу подышать воздухом у парадного крыльца, мол, Мирона так просто не отпустят. После душного и жаркого арт-кафе свежий воздух казался спасительным. Многие вышли покурить во время музыкальной паузы. Хельга почувствовала, что устала, но ведь ей еще предстоял важный разговор. С гор спускался туман. Становилось зябко. Марта вдруг вспомнила интересную новость, которую она недавно узнала.

– А знаешь, Деон мне сказал, что сын Мирона стал монахом и живет в монастыре в Косово.

– Не может быть! – подумала Хельга.

– Откуда он узнал это?

Что-то странно кольнуло под лопаткой, и чуть-чуть закружилась голова.

– Пожалуй, я много выпила… – сказала она Марте.

– Может, не стоит сегодня оставаться до конца? – посетовала Марта. Но именно сегодня Хельге хотелось остаться, хотя теперь она уже ни в чем не была уверена.

– Как все оказывается непросто.

Ей вдруг вспомнился кадр из телепередачи, где она увидела разрушенный храм, миротворцев, она внезапно увидела Мирона в рясе.

– Как все это несовместимо и неразрешимо.

Они вернулись за свой столик. И снова зажигательные мелодии, и снова крепкий коктейль и игра ударника, от которой содрогалось сердце, которая вызывала восторг и отчаяние… Красавец-босниец пригласил Хельгу на танец, и это было шансом для нее привлечь внимание Мирона. Она чувствовала, что все глаза прикованы к ней. Когда-то в молодости она неплохо танцевала танго, и они плавно задвигались на площадке у сцены. Смуглый танцор, вероятно, был профессионалом, и Хельга едва поспевала за ним. Сердце в ее груди колотилось в каком-то бешеном темпе… Вокруг них возникли другие пары, и Хельга, воспользовавшись случаем, передала Мирону записку, где просила его позвонить. Липкий пот струился по спине Хельги. Ей было немыслимо жарко. Зал громко аплодировал. Босниец галантно подвел Хельгу к ее столику, эффектно поцеловал руку. Голова кружилась все сильней, и тошнота подступала к горлу. Они ушли из арт-кафе с Мартой раньше обычного, и это было так не похоже на Хельгу. Она не могла припомнить такого случая, когда бы уходила с концерта Мирона, не дождавшись окончания. Туман сгущался, и очертания фонарей и деревьев казались фантастическими. Ноги Хельги стали ватными, и она с трудом передвигала их. Их путь до отеля казался бесконечным… Больше Хельга ничего не помнила. Произошел какой-то провал в памяти.

Ее разбудил звонок телефона. Он настойчиво повторялся. Все тело Хельги сковало, и она боялась пошевелиться.

– Что со мной, – думала она.

В области сердца ощущалось какое-то странное жжение. Она попробовала приподнять голову, но она кружилась, и перед глазами мелькали мушки.

– Это же Мирон, я так мечтала, и что же?

Телефон звонил бесконечно долго. Звонки прерывались и повторялись снова. Наконец он смолк. Усилием воли Хельга дотянулась до ящика тумбочки, где лежали таблетки. Выпила ударную дозу и от сердца, и от давления, снова закрыла глаза и вздрогнула, потому что снова зазвонил телефон. Ну что она скажет ему сейчас, пусть лучше думает, что она выпила лишнего и крепко спит.

– А если все это мне не поможет, нужно вызывать скорую, ну все же еще подожду… Может, он уже стоит под окнами?

Время как будто остановилось, ей очень хотелось выкарабкаться из этого своего нездоровья, но ничего не получалось, жжение в груди разливалось все сильней. И она вспомнила про XZY. Когда-то знакомый врач порекомендовал ей этот препарат как запасной вариант при гипертонических кризах, и она решила попробовать. Но как его достать, ведь он в сейфе. Она очень осторожно начала приподниматься, стараясь дотянуться до ящика-сейфа. Казалось, этот момент решал всю ее жизнь. Это была теперь сложнейшая процедура – набрать нужный код. Сердце трепетало, в груди что-то кололо. Не раз и не два повторяла она эти замысловатые для нее телодвижения. Дрожащей рукой достала из сумочки XYZ и положила под язык.

Ей показалось, что спала она одно лишь мгновение, и снова ее разбудил звонок телефона. Снова трель повторялась множество раз. Через несколько минут в дверь постучали.

– Фрау Хельга, – услышала она приглушенный голос консьержа. – Фрау Хельга, с вами все в порядке?

– Все нормально, – ответила Хельга не своим голосом.

– Фрау Хельга, вам звонят из Берлина, перезвоните, пожалуйста, своему зятю, у вас родилась внучка.

– Благодарю вас, – громко ответила она.

– Неужели раньше срока, что могло повлиять на это? – поразилась Хельга. Она посмотрела на будильник, уже было одиннадцать часов дня. Пропущен и завтрак, и процедуры, но главное – она жива. С трудом приподнявшись, села на постель.

Нужно идти к врачу, снимать кардиограмму, и, если здоровье позволит, немедленно к дочери. Ее помощь теперь необходима, все же как-никак бывшая медсестра. Она больше не могла оставаться в Пиештянах.

– А Мирону я обязательно напишу письмо, приглашу к себе, когда все утрясется… – шептала Хельга, собираясь к врачу.

Ловушка в эндшпиле Повесть

Посвящается Д. Ф. Л.

Тебе известны, как и мне,

Непобедимые влечения,

И мы – в небесной вышине,

И мы – подводные течения.

К. БАЛЬМОНТ.

Часть первая

Тихо падал снег. В эти поздние вечерние часы Ясеневый переулок, что в Хамовниках, был пустынен. Редко горели одинокие фонари. Вдоль переулка тянулись низкоэтажные старые постройки, которые в этой части города еще сохранились. Тихий переулок плавно переходил в другой переулок, где располагался небольшой деревянный особнячок с мезонином – шахматный клуб. Особнячок ласкал взгляд редких прохожих: казался несколько обветшавшим, но каким-то уютным и симпатичным. Выполнен он был в стиле «деревянного классицизма»: фасад с шестиколонным портиком, большие окна, одноэтажный флигель, высокий глухой забор, резные ворота. В окнах мерцал слабый свет.

Павел Иванович Петричкин – тучный человек лет сорока, с залысинами, медлительный и осторожный, хороший шахматист, вынужденный подрабатывать сторожем, дремал на уютном диванчике, неся ночную вахту, и как опытный игрок анализировал вчерашнюю не доигранную партию. Как странно получилось, играя черными, он предполагал блокировать пешечный центр белых – защита Грюнфельда, но соблазнился идеей атаки, начал занимать диагональ и прозевал момент, когда белые начали атаку на королевском фланге. Он должен был бы не допустить этого, вновь и вновь возвращаясь к злополучному моменту, ломал голову, как мог бы избежать этого. Незаметно для себя он почувствовал, как что-то спуталось на доске, и в полусне среди фигур он увидел жену, которая как-то странно подмигивала и манила его.

– Зачем она здесь? Как это неудачно, – подумалось ему. – Уйди, – приказал он ей и начал обдумывать новую позицию этой странной партии. Жена исчезла, как бы растворилась, так же внезапно, как и появилась, но в сознании возникли родители, они также мешали, не давали ему сосредоточиться. Так было еще с ранней юности, когда влечение к шахматам превратилось в смысл жизни, он имел хорошие перспективы, подавал большие надежды, и это подстегивало его. Перед ним возник образ первого тренера (из шахматного кружка на стадионе юных пионеров на «Динамо») Юркова Владимира Николаевича, которого он очень любил, который «заразил его шахматами» на всю жизнь. Юрков научил анализировать сложные позиции, находить нестандартные приемы, сочинять этюды. Вспомнились ребята из школы Ботвинника, первые яркие впечатления, внезапно ощутил чувство удивления, когда впервые был отобран на сборы в числе двадцати сильнейших в пионерский лагерь «Орленок». Это перевернуло отношение к нему школьных товарищей: теперь он был не просто «Петрушей», но «шахматным Петрушей», и учительница по математике смотрела на него с каким-то странным прищуром. Отец относился очень ревниво к его необычайным способностям, а мать считала эти занятия вредными для его здоровья и вызвала из деревни бабушку. Они никогда не поддерживали его, а в голове звучал голос Ботвинника:

– Не будь столь категоричен при анализе худших позиций, изучай партии Ласкера, и ты найдешь в них фантастические ресурсы обороны.

В особнячке он работал недавно. Гнал партию за партией с компьютером, анализировал свои и чужие партии, но порой ему снилась жена, которая после рождения их девочки жила на два дома: то у своих родителей, то лишь изредка приходила к нему. Они жили через двор друг от друга. Супруга была молода, ничего не умела делать, ссорилась с его матерью. Ее мать категорически не хотела, чтобы они расписывались, так как Петричкин мало зарабатывал, ничем не занимался, кроме шахмат, никакой другой профессией не владел, но после рождения ребенка смилостивилась. К трудностям быта в совместной жизни они пока так и не смогли приспособиться. Да и квартирка, где он размещался с родителями, была, увы, в чисто советском стиле – миниатюрная двухкомнатная хрущевка. Жить с ее родителями также не представлялось возможным. На комнату с соседями она не соглашалась, а чтобы снять квартиру, у Петричкина не хватало денег. Короче говоря, часто Павлу Ивановичу хотелось жены, и временами он пребывал в сладострастном томлении-дремоте, а она летала над ним во сне и смеялась и манила его, казалось, что она вот-вот сядет рядом с ним, и его губы вздрагивали, однако это мешало ему сосредоточиться в игре, и он постоянно чувствовал какой-то подвох…

Когда Павел Иванович открыл глаза, очнувшись от дремоты, стояла неестественная тишина, и он подумал, что же могло помешать его сну, который он отлично помнил и, в общем-то, не прочь был увидеть продолжение интересной партии, если бы не помехи… Однако он переключился и стал рассматривать экзотическую картину, висевшую в бывшей гостиной особняка. Это было абстрактное изображение Ноева ковчега в современной интерпретации, и снова один из персонажей напомнил ему жену, вернее что-то в обнаженной груди жены Ноя, потому что лицо и волосы были уж очень абстрактны и не впечатляли. Ему вспомнилось, как совсем недавно на этом же самом диванчике он лежал с ней, ночные встречи в клубе были спасением от родителей. Они обсуждали лимонно-зеленую картину, и им было весело. Однако же нужно было избавляться от бессонницы, и он решил подняться на второй этаж и посмотреть телевизор в бывшей комнате прислуги, которую теперь шахматный клуб сдавал для занятий английским языком, комнату с приличной мебелью и креслом посередине, там также было удобно дремать под телевизор. Павел Иванович не спеша поднялся по винтовой лесенке, расположенной рядом с центральной залой, где стояли шахматные столики. Уселся в кресло у телевизора, но сосредоточиться не мог, мрачные мысли овладевали им. Он думал о несправедливости жизни.

Павлу Ивановичу катастрофически не хватало денег. Он вспоминал свои последние встречи с женой, которой все время что-то было нужно: то платье, то туфли, то пирожные, и ему делалось противно. Правда, тут же возникало плаксивое личико малютки, и было жаль ее. В то же время в сознании всплывали пеленки, целые ворохи грязного белья и уставшее, вечно недовольное лицо жены с всклокоченными волосами в ванной и, несмотря ни на что, всегда в каких-то эротических позах во время стирки пеленок, которыми в доме ее родителей была увешена вся кухня и ванная, которые везде валялись и преследовали его, и он думал, что хорошо, что в доме у его матери пеленок не было.

– Может быть, это вовсе и не любовь? Ведь в наших отношениях ничего не было возвышенного… Это мещанство, – рассуждал он. Но с другой стороны отчетливо понимал, что и дать-то ей, в известном смысле, ему было нечего. Однако не оставаться же одному на всю оставшуюся жизнь. К тому же его тянуло к ней, когда они какое-то время не виделись. Ему не хватало ее молодой энергии, бесшабашной жизнерадостности. И все же после их свиданий его не покидало ощущение какой-то нечистоплотности. Как будто он совершал нечто недозволенное, а, может быть, и то, чего делать-то и вовсе не стоило. Иногда ему казалось, что все его несчастья происходят от того, что он плохо играет в шахматы, то единственное, ради чего и стоило бы жить. Он постоянно находился в противоречии с самим собой и все больше верил в судьбу и что-то предначертанное свыше.

– Верно, в душе что-то перевернулось, и я становлюсь верующим человеком, а возможно, и всегда им был.

Этот решающий международный шахматный матч проходил в Центральном Шахматном Клубе. Противник Петричкина был необыкновенно изощрен. Разыгрывали один из любимых дебютов Петричкина – испанскую защиту, он играл за черных. Павел Иванович не спеша обдумывал стратегию ходов, был предельно сосредоточен; промаха быть не должно, он надеялся на приз, на то, что сможет повысить свой рейтинг.

– Главное – не отвлекаться, не потерять равновесие, – чувствовал он. Напряжение достигло кульминации. Он сделал решающий ход. Такой смелости он давно не ждал от себя и понял, что интуиция не подвела его. Однако он еще и еще раз просчитывал, прикидывал и в этот момент напоминал сам себе старого и опытного лиса, взявшего след. Внезапно он ощутил слабое головокружение, у него сильно закололо в правом виске, и все поплыло перед глазами. Партия была отложена…

Он лежал в своей кровати в своей комнате, мать хлопотала на кухне у плиты, готовя лично для него круглые котлетки без лука. Так было всегда: продолговатые с луком для всех, круглые для него. Предчувствие каких-то перемен мучило его. Так было всегда: он остро ощущал надвигающиеся неприятности, невзгоды. Он проклинал свою невыдержанность, что встретился с женой накануне матча, чего делать никак было нельзя, да еще она ошарашила своей беременностью, да еще малютка кричала полночи, корчилась и тужилась, и жена объясняла это тем, что у нее жирное молоко, вспомнилась головная боль утром от бессонной ночи, но затем он вновь переключился на игру и незаметно для себя уснул… Теперь ему снилась не шахматная партия, как это часто бывало, его вдруг охватило волнение. Он бежал к Белому дому, где недавно на набережной участвовал в постройке баррикады из каких-то труб, где стояло с десяток танков, где милиция и военные стреляли в воздух, и ему так страстно хотелось верить в новую жизнь. Он вновь проделывал тот же маршрут: от Белорусской долго бежал по Грузинскому Валу, натыкался на оцепления из военных и милиционеров, бежал какими-то дворами, наконец, очутился на Зоологической и оттуда как на ладони увидел Краснопресненскую и верхушку Белого дома с красным флагом. В голове прокручивались тревожные сообщения о захвате власти ГКЧП. Он поддался всеобщему возбуждению новой революции, перестройке. Чувствовал, что история как бы остановилась перед ним, хотя все это напоминало ему какие-то декорации.

Он все же сумел выиграть тот памятный матч, а спустя несколько месяцев после перестройки приятели, тоже шахматные мастера, собрались на турнир во Францию и агитировали его принять в нем участие. Это было очень заманчивое предложение. Для них первый матч после смены власти в новых условиях, которые они еще не успели до конца прочувствовать… Не верилось, что теперь можно будет свободно выезжать за рубеж, волновало и пьянило чувство внезапной свободы. Павел Иванович только недавно стал «международником» и еще никогда не принимал участия в крупных турнирах подобных этому. Несмотря на недостаток средств, мать и даже жена советовали ему ехать. Призы предполагались небывалые, ведь советская шахматная школа была сильнейшей. Петричкин решился на поездку и закрутился в повседневной суете по оформлению паспорта и других документов.

– В конце концов я сделал все, что было в моих силах, не вечно же быть нищим.

Но он колебался, ему было неловко занимать для поездки у матери, но что было делать.

– В Париже пригодятся, к тому же надо будет привезти подарки, посмотреть Францию, а на какие шиши, – рассуждал он, такое слово любила употреблять его бабушка, хотя почти был уверен, что времени ни на какие поездки у него не будет. Оно будет жестко распланировано для игры.

Припекало, в воздухе чувствовалось приближение весны. Товарищи рассказывали Петричкину, что в это время в Париже должна стоять почти летняя погода. Все же он решил ехать в куртке и джинсах, укладывая в чемодан свой единственный костюм. Мать советовала взять с собой свитер на случай, если он будет мерзнуть ночью. Билеты были взяты на ранний утренний рейс, но для Павла Ивановича это не являлось неудобством. Он жил недалеко от Войковской, и до Шереметьева ему было подать рукой.

В тот вечер перед отлетом настроение у него было отменным. Все вещи уже были собраны, и новенький аккуратно уложенный чемоданчик рядом с громоздкой сумкой со съестными продуктами и консервами ожидали своего часа в коридоре. Старики уехали на день рождения к другу отца. Петричкин ожидал жену и был счастлив, что в этот вечер они смогут остаться одни, а пока он составлял новый этюд, который никак не мог довести до конца. Телефонный звонок отвлек его от любимого занятия.

– И это в самый ответственный момент! – злился он. Звонил Славка, школьный друг.

– Опять инопланетяне, пришельцы, астрология! – с недовольством подумал он, зная пристрастие товарища к таким темам.

– Не даст доиграть, это уж точно… И обидеть его перед отъездом не хочется, – с досадой размышлял он. Точно, это был Славка. Беседа затянулась, и только они закончили и он вновь взялся за этюд, как тоненький резкий звонок застал его врасплох.

– А может, притвориться, что меня нет дома? Но ведь это наверняка Лиза! Она испугается, подумает что-нибудь нехорошее, – размышлял он. Нехотя побрел он к двери. В глазке увидел улыбающееся лицо жены. Рывком открыл дверь, обнял ее.

А310 приземлился в аэропорту де Голль, и Павел Иванович Петричкин ступил на землю Франции. Никто из его родителей за границу не выезжал, были не выездными, и ему казалось, что они у него за спиной, и он на все смотрит их глазами. Все здесь было необычно: и иностранные самолеты, и полицейские в незнакомых касках, и сам аэропорт. У него родилось ощущение, что он попал под стеклянный купол, где неизвестные ему существа из другого мира рассматривают его в лупу. Пока шахматисты ждали багаж, Павел Иванович, как ребенок, катался на эскалаторах взад и вперед, наслаждаясь свежестью фонтана в центре аэропорта, и фотографировал его с различных ракурсов. Время от времени он прикладывал руку к внутреннему карману куртки, куда были положены и аккуратно зашиты матерью деньги, которые Павел Иванович выделил себе на поездку для осмотра страны и покупки подарков. Такие деньги Петричкин еще никогда и никуда не возил и все время волновался за них.

– Зря я взял такую сумму, – думал он и чувствовал, что не сможет потратить из нее ни одного франка.

Автобус плавно катил шахматистов в Париж. Вокруг Павла Ивановича раздавались щелчки фотоаппаратов, верещали видеокамеры. Он и сам фотографировал все подряд, так как все, что он видел, казалось ему из другого мира, очень необычным. Особая архитектура, чем-то напоминающая прибалтийскую, ухоженные домики, окруженные зеленью, прекрасная дорога с множеством туннелей. Особенно поражали его зеркальные здания банков и предприятий экзотических форм. Незаметно въехали в Париж. Площади с памятниками и фонтанами, великолепные дворцы… Петричкину ужасно не хотелось, чтобы путешествие кончилось. Казалось, что он испытывает прямо-таки физическое наслаждение от него.

Отель, к которому подъехал автобус с шахматистами, был, вероятно, самым маленьким в Париже и находился в Латинском квартале. «Катрин», – прочитал Петричкин и понял, что чудесный путь их по Парижу закончен. В голове смешались названия улиц и площадей. Турнир начинался завтра в десять часов утра, и у него была впереди еще вся ночь. Несмотря на усталость, никто из шахматистов и не думал высыпаться перед турниром. Портье передал Петричкину ключи от номера. На третьем этаже, блуждая по узким и запутанным коридорчикам, Павел Иванович разыскивал свое новое жилище. Ему казалось, что меньше его комнаты в хрущевке не бывает, однако, найдя на двери нужные цифры, он втиснулся в узкий «пенал», облицованный коричневой плиткой, с окном под потолком и увидел двуспальную кровать, которую должен был разделить с одним из своих товарищей. Еще за одной неприметной дверкой скрывался крохотный туалет с игрушечным душем. «Гнездышко для голубых», – мелькнуло в его сознании. Однако долго размышлять по этому поводу он не собирался. Договорились всем скопом гулять до утра, и он, бросив дорожную сумку на тумбочку возле кровати, поспешил через хитро сплетенные коридорчики снова на первый этаж, в вестибюль, где должен был встретиться с товарищами. Вечерний Париж шумел и манил, привлекал яркой иллюминацией и рекламой. Между площадью Пигаль и Мулин Руж бродило много негров и арабов, озабоченных, с бегающими глазами. У Петричкина и товарищей «Красная мельница» вызывала воодушевление и подъем, ощущение свободы, опьянения.

С картой города шахматисты бродили по улочкам, наметив продолжительный маршрут, продвигаясь к Эйфелевой башне. Захотелось попеть русских песен, откуда ни возьмись появилась ностальгия. Заглядывали в окна, пытаясь угадать непонятную жизнь, удивлялись громадным квартирам, ухоженным балконам и чистоте улиц. Долго глядели вслед «чистильщику» улиц на мотоцикле, убирающему бумажки и сор пылесосом, находящимся в специальном ящике на багажнике. Бродили долго, пересаживались с автобуса на автобус, стремясь осуществить намеченный маршрут. В очереди за билетами на башню разглядывали интернациональную толпу. В большущем лифте, битком набитом людьми, Петричкин с товарищами поднялись на самую последнюю площадку башни. Под ногами сверкал и шумел Париж. Внезапно Павел Иванович ощутил едва уловимый запах духов и чье-то легкое прикосновение. Он повернул голову и заметил рядом с собой молодую мулатку. Она с улыбкой что-то произнесла на французском языке, извинялась, но Петричкину показалось, что ее глаза блестели очень призывно. На следующей площадке он вновь заметил ее, и женщина как бы невзначай снова обратилась к нему. Павел Иванович не понимал, что она говорит, но ему было очень приятно, что на него обратили внимание. Некоторое время они бродили по площадке, и француженка показывала ему Париж, затем незнакомка жестом пригласила его пройти к столику в кафе.

– Неужели я понравился ей? – поразился он и подумал, что это поистине ночь приключений. Шахматисты с пониманием поглядывали на них, и Петричкину казалось, что все ему завидуют. Никогда он не пользовался успехом у женщин, напротив, многие относились к нему с пренебрежением, вызывая в нем отчаянный протест, но эта француженка была просто прелесть. Копна черных кудрявых волос, смуглая шелковистая кожа, чувственные губы… Официант принес легкое сухое вино. Петричкин выпил и захотел еще. Теперь ему все стало нипочем, он махнул официанту и заказал водки. На редкость понятливый официант на аккуратном подносике принес ему охлажденную бутылку «Столичной» и две миниатюрных рюмочки. Француженка отрицательно замотала головой. Петричкин пил, и ему казалось, что он не пьянеет. Француженка улыбалась, показывая ослепительно белые зубы. Ее горячая рука легла на пальцы Павла Ивановича, и он, испугавшись, вдруг почувствовал, что ему никогда еще не было так хорошо, а это и есть то настоящее, чего он так страстно желал в глубине души. Все прежнее было неправдой. Париж шумел и сверкал… Петричкин понял, что официант хочет, чтобы он расплатился с ним. Он резким движением разорвал внутренний карман куртки, нащупал несколько сотенных и широким жестом бросил их на столик. Француженка повлекла его вниз к лифту. Он и сам не заметил, как очутился в машине. Кто-то из шахматистов, задержавшихся на верхней площадке, заметил, как Петричкин с девушкой садились в Рено красного цвета, поджидавший ее у дороги.

Петричкин не понимал, где находится. Он чувствовал дыхание теплой весны, ощущал шум леса и читал стихи Алексея Константиновича Толстого. Этой ночью он был бесшабашно весел и смутно помнил, что происходило с ним. Ему было необыкновенно хорошо с прекрасной женщиной, он чувствовал себя влюбленным и счастливым. На предельной скорости она мчала его куда-то по загородному шоссе. Обоим было весело. Он громко пел: «За Родину Советскую, за честь родного края милого…», помнил, как любил эту песню дед после возвращения из лагеря. Она кивала ему, мурлыча что-то по-французски. Зачем-то понадобилось переменить машину. Она по-детски знаками объяснила ему, что в моторе что-то заурчало. Паспорт оказался только у него. Теперь они мчались на зеленом Шевроле. Эжен предложила ему сигару. Внезапно все поплыло у него перед глазами. Француженка куда-то исчезла, он почувствовал резкую боль в голове и стал задыхаться, услышал резкий скрежет тормозов и провалился куда-то в пропасть. Он почувствовал себя так плохо, что хотел позвать на помощь, но голос пропал, вокруг была темнота, и ему показалось, что незнакомые существа, рассматривавшие его в лупу в аэропорту, зачем-то нечаянно убили его на пороге самого прекрасного…

Петричкин так и не появился на турнире. Шахматисты с пониманием поглядывали на его соседа по номеру, пока наконец не пришло известие о том, что он попал в аварию у городка Сюлли близ моста через Лауру во взятом им напрокат Шевроле. Он вел машину на большой скорости, был сильно пьян и, врезавшись в платан, получил серьезную травму и теперь находится в госпитале в Сюлли. Это известие поразило шахматистов. Никто так и не понял, зачем Петричкину понадобилось Шевроле, тем более, что и водить-то он толком не умел, рассказывал, правда, что имел права, получив их после окончания школы, обучаясь в классе с водительским уклоном.

Павел Иванович открыл глаза и был очень удивлен: белый потолок, белые стены, на тумбочке стакан воды на блюдце, громадное окно и дерево в окне – зеленые листья, похожие на листья каштана на фоне ярко-голубого неба. Он вспомнил о шахматном турнире и резко сел на кровати, но голова очень отяжелела, в глазах потемнело, и все пошло кругом. Петричкин, выругавшись, вынужден был вновь прилечь на белоснежную подушку. Что с ним произошло, он не помнил, он просто был сражен своим состоянием.

– Вот так ерунда, – думалось ему. – Угораздило же меня, где же это я?

В комнату вошла медсестра и спросила его что-то по-французски. Он ничего не понял. На подносе у нее был шприц и все необходимое для укола. Она знаками объяснила ему, что необходим укол, и он не сопротивлялся. Сестра тотчас удалилась, а спустя некоторое время Петричкину полегчало, он смог в конце концов сесть на кровати, но дальше дело не пошло, он был слишком слаб… Сколько он проспал, он понять не мог, но что-то его разбудило, то ли какой-то шорох, то ли необычный аромат. Прямо напротив него сидела очень смуглая кудрявая девушка с блестящими черными глазами. Петричкин смутился. Он смотрел на нее и не узнавал.

– Это я, Эжен, – говорили ее глаза и губы, – я понимаю тебя, учусь на филологическом в университете.

– Откуда ты знаешь меня? – спросил Павел Иванович.

– Я шахматистка, студентка, мы познакомились в кафе на башне, а потом катались по городу. Я изучала русскую шахматную школу. Услышала русскую речь и разговор о шахматах. Мне показалось, что ты самый интересный и умный…

– Тебе это показалось, но мне очень нужно попасть на турнир.

– Турнир уже закончен, – ответила она.

– Почему? Что со мной?

– Мы попали в аварию, ты долго был без сознания, я чувствую себя виноватой, но не волнуйся, я оплачу все расходы. Я очень рада, что ты наконец очнулся. Скоро я перевезу тебя к себе. Мы будем гулять по Люксембургскому саду.

Все это Эжен говорила, смешивая русские и французские слова, но Петричкин прекрасно все понимал. Он был изумлен происходящим, совсем не представлял, как ему надо себя вести.

– Прости за причиненные хлопоты и неудобства, – только и нашелся он, но Эжен не могла понять столь сложных словосочетаний, и он пожалел о них. Вновь вошла медсестра с обедом на подносе, и Эжен попрощалась с ним, но ему не хотелось есть.

– Я буду ждать тебя, – он сам не ожидал от себя такой смелости, она крепко сжала его пальцы. Он лежал на постели, смотрел в окно и не мог поверить, что все это происходит с ним. Куда-то далеко-далеко ушла его прежняя жизнь: родители, хрущевка, жена, ребенок, впереди были неизвестность, предчувствие приятной встречи, хотелось играть в шахматы, но тяжесть в голове не проходила, он съел несколько ложек безвкусного бульона, и вновь забылся спокойным сном.

И впрямь через некоторое время Эжен забрала его к себе в квартирку с библиотекой и кабинетом, окнами, выходившими на Люксембургский сад. Вначале их можно было увидеть прогуливающимися по парку, у них появились свои излюбленные стульчики-лавочки недалеко от бюста Бальзака, но все чаще Петричкина можно было встретить за столиком в соседнем кафе, где он пристрастился играть в шахматы. Эжен училась в университете, и это отнимало у нее много времени. Он долго не мог оправиться от травм. С трудом ступал на правую ногу, у него повисла правая рука, но постепенно он восстанавливался, временами уходя в себя: анализировал турнирные шахматные партии. Вечерами они играли с Эжен, он готовил ее к турниру на первенство университетов. Встреча двух миров, сплетение двух разных менталитетов, темпераментов должны были породить вундеркинда, вскоре в турнирных играх ни Петричкину, ни Эжен не было равных.Петричкин все больше стал выступать в коммерческих открытых турнирах, опенах, занимая первые или призовые места. Он сам не узнавал себя: с легкостью преодолевал сложные многопрофильные позиции, маневрировал, импровизировал, умело выстраивал игру от противника. Только в самом себе разобраться никак не мог. Здоровье его улучшалось, он чувствовал в себе невероятный прилив сил, но вот о возвращении думать ему никак не хотелось. Вот так взять и разом все вычеркнуть прежнее – и впрямь он как будто заново родился, вернее возрождался. С другой стороны, время было уж очень интересным после перестройки в России. Поворот событий мог быть любой: удержится ли новая власть, хотелось быть в курсе происходящего не понаслышке, а пока старая жизнь рушилась, родители могли потерять работу в любой момент… Он думал о «невозвращенцах-шахматистах», хотя перестройка все меняла. Вспоминалась фотография дедушки у барака на Соловках, который после возвращения, уже при Хрущеве, о своих злоключениях разговаривал с его отцом только шепотом, чтобы он, ребенок, спаси Бог, не услышал «лишнего». Другой его дед по матери во время войны попал в плен под Вязьмой и по возвращении тоже оказался в лагере. Это был генетический страх, который он гнал от себя, потому что ему еще никогда не было так хорошо, как здесь, потому что ему хотелось этой свободы, когда он мог сам решать, в каком турнире ему играть, как распоряжаться своей жизнью. Ощущение этой раздвоенности подсознательно мучило его, он гнал от себя неприятные мысли и какого-либо решения принять боялся… Да и с Эжен было все не так просто. Вряд ли бы ее отец, один из учредителей крупного международного банка, потомок алжирца, одобрил бы выбор дочери, тем более, что прочил ее за сына другого соучредителя, с которым Эжен уже была помолвлена. Да и потом, что для Эжен означало ослушаться отца? Да и зачем он, Петричкин, будет портить ей жизнь. Пройдет увлечение, впрочем, об этом он не хотел много размышлять, все же в каком-то смысле он был фаталистом, верил в судьбу…

Стояло солнечное летнее утро. Эжен была в университете. Петричкин сидел у небольшого столика на кухне и пил кофе. Из окна хорошо прослеживалась аллейка сада. Он внимательно следил за игрой света и тени от солнечного луча, пробивавшегося сквозь листву платана. Листья, колеблющиеся от ветра, изменяли конфигурацию узора, в котором можно было уловить то тень рыбы с плавником, то распластавшуюся черепаху. Внезапно конфигурация изменилась, обрисовав вытянутый профиль, который кого-то напоминал, и он отчетливо вспомнил Эдика, человека, когда-то приставленного к их группе, от чьего зоркого взгляда невозможно было укрыться. Он следил за всеми и за каждым в отдельности. А сможет ли он играть в следующем турнире в Берлине, о котором договорился еще в Москве? Ведь ему, пожалуй, не ускользнуть вновь от цепких глаз и рук компетентных товарищей, а он так хотел участвовать в этом турнире, где собиралась такая сильная компания игроков, и он ощутил какое-то странное волнение… Возможно, в этом турнире таких товарищей уже не будет, хотя в это так трудно поверить. Затем мысли его переключились на другое. Перед глазами возникли родители: мать, долгие годы работавшая в министерстве, отец – сотрудник НИИ, кандидат наук в минералогии. Он вспомнил, как в детстве часто рассматривал папину коллекцию минералов. Оба пожилые, предпенсионного возраста. Его невозвращение отразится на их жизни. О жене и ребенке он даже подумать боялся. Он бросил взгляд на стопку газет на тумбочке. Ощущение нестабильности чувствовалось в России, и ему вспомнилась студенческая физтеховская пьеса «Закат солнца вручную». Мысль вновь перескочила. Все же ему мучительно хотелось сразиться в берлинском турнире. Он не мог отказаться от адреналина, когда все ощущения удесятерялись, по позвоночнику струйкой катил пот, принятие решений концентрировалось в минуты, и он ощущал необыкновенный прилив сил.

График берлинского турнира был заранее жестко распланирован, практически не предполагая для игроков свободного времени. Встреча со старыми приятелями-шахматистами была приятна Петричкину. Лопырев, его друг, с которым познакомились еще в детстве у Юркова, при встрече похлопывал его по плечу, заглядывал в глаза Шахову, так за глаза шахматисты называли Петричкина, пытаясь понять, что же случилось с таким понятным прежде Павлушей, которого он столько лет знал. Однако и сам Петричкин-Шахов ничего толком объяснить не умел… Лопырев передал Петричкину письма из дома, от родителей и от жены. Он с волнением прочитал письмо от отца, родители никак не могли понять, что с ним произошло, как он чувствует себя, почему так долго не дает о себе знать. От жены пришло плаксивое письмо с фотографией малютки, сидящей на подушке, с большим бантом в жиденьких волосках. Сморщенное личико расправилось, но в глазках не было осмысленного выражения. Ему вдруг стало очень жаль малышку. Это письмо было ему неприятно.

Внутренне Петричкин готов был к турниру, где разыгрывался приличный приз, за который ему хотелось побороться. Первый противник был норвежец, Петричкин не считал его особенно сильным игроком, но что-то рассредоточило его внимание, возможно, впечатление от писем родителей и жены. И игру свели вничью, что огорчило Павла Ивановича. Следующий противник был немец, известный мастер позиционной игры Альтман. Петричкин знал его игру и понимал, что здесь можно ожидать любого подвоха. Разыгрывалась венгерская защита, черными играл Петричкин. На выходе из дебюта он допустил ошибку, соперник провел красивую комбинацию, но Петричкин вовремя спохватился, и игра вновь закончилась ничьей. Однако, у Павла Ивановича осталось ощущение, что он не нашел нужного хода, чтобы переломить ее. Он мучительно искал его. Какой внутренний подтекст должен был он услышать? Внезапно среди ночи он проснулся, ему показалось, что нужный ход найден. Он подошел к окну, одинокий фонарь освещал маленькую фигурку Эжен.

– Все не то, – подумал он. Нужно было бы усыпить бдительность противника, пожертвовать пешкой и ладьей, напасть на коня. Он непременно надеялся сразиться с Альтманом в будущем. Дальнейшая игра была для него не интересна и скучна. Первый приз был утерян, но второй достался ему. Теперь ему грезился следующий матч.

Петричкин летел в Москву на очередной турнир с обещанием Эжен вернуться свободным, но думать мог только о предстоящем турнире. Размышлял об известных партиях предстоящих противников. Больше всего ему не хотелось бы встретиться с Эйхельманом. Непредсказуемость, фиглярство и постоянное шмыганье носом приводили его в бешенство. А вот с японцами помериться силами было бы интересно. Однако с первым по жеребьевке он играл с датчанином Густаффсоном. Он не поехал домой с ночного рейса, а договорился переночевать у Лопырева. Тот жил недалеко от ЦШК. Решил разузнать через школьного товарища Славки, как дела дома, не тревожить себя разговорами с родителями, хотел выспаться перед турниром. Лопырев жил с матерью, премилой старушенцией, гостеприимной и веселой. Он рассказывал о французском турнире, на столе пускал пар старинный самовар. Дом был гостеприимным и уютным. Лопырев уступил Петричкину свою кровать, решив расположиться на диване. Перед сном решили сгонять партеечку, так что оба заснули поздно.

Ночью во сне Петричкин разыгрывал с Густаффсоном гамбит Эванса. Играл за белых. Этот «неувядаемый гамбит» был его коньком с давних пор. Эндшпиль получился с тремя активными легкими фигурами у белых и двумя неразвитыми ладьями у черных, что и привело к закономерной победе белых. Утром он был бодр и совершенно точно знал, что ждет его впереди. Все начало складываться неплохо, и он одержал победу, но следующим же вечером ему позвонил Славка и рассказал, что его, Петричкина, жена уже давно встречается с барменом кафе «Чайка» из соседнего дома. Это как-то странно подействовало на него. Ночью Павел Иванович, якобы, проснулся и очень удивился: рядом с ним лежала его жена с большим бантом на голове в неестественной позе и спала. Он уже хотел было ее растормошить, но что-то большое зашевелилось с другой стороны. Петричкин почему-то очень испугался, боясь повернуться. Сделав усилие над собой, он резко повернулся на другой бок. Прямо в упор на него смотрели горящие глаза Эжен, но это была не она, лицо было сморщенным и старым, что заставило его содрогнуться. Петричкин был готов провалиться сквозь землю, но усилием воли он сбросил с себя это наваждение и окончательно проснулся. На соседнем диване храпел Лопырев.

А на завтра был Эйхельман. Петричкин играл черными. Была разыграна защита Немцовича. После размена фигур Петричкин допустил ошибку и не сразу увидел ловушку, в которой оказался черный слон. В принципе позиция была ничейной, но требовала точной игры от черных, хотя и этого не получилось, в результате на сороковом ходу Петричкин признал поражение. Первый приз уплывал от него… Он был убит и растерян. И этот матч не удался, а после встречи с женой все пошло наперекосяк: она заявила, что вновь беременна. Впереди его ждал развод. Дочка оказалась у его родителей. Старики сильно к ней привязались. От Эжен приходили телеграммы, но что он мог ей ответить…

Эжен внезапно приехала в Москву, почувствовав неуверенность Петричкина, и увезла его к себе. Чтобы отвлечь от грустных мыслей, они начали посещать Лувр, изучали коллекции, а затем бродили по набережной Сены. Эти прогулки они совершали уже много раз, но, как в первый раз, он всегда удивлялся возникающему на пути Place du Chatelet, свернув на Pont au Change, он ждал встречи с островом Cute в предвкушении увидеть вскоре Notre-Dame, взглянув на запомнившихся гаргулий и античные статуи. Они много ходили, Эжен показывала ему любимые места. Сеть бульваров, совсем не похожих на московские, зеленые улицы с дорогой в три полосы, Бульмиш и Сен Жермен, Сорбонна, где училась Эжен, театр Одеон и… Люксембургский сад. Как у всех старшекурсников, у Эжен было свободное посещение, и, казалось, ничто не могло мешать их общению и прогулкам. Петричкин успокоился и вновь стал участвовать в опенах, вновь начали появляться деньги. Однако жизнь распорядилась по-своему. Вскоре Петричкин начал замечать грусть на лице Эжен, а спустя некоторое время случайно подошел к домашнему телефону, когда Эжен куда-то вышла. Звонил ее отец. Разговор получился не из приятных, и хотя Петричкин многое не понял, по интонации и из отдельных слов он услышал, что отец недоволен, а в конце разговора на русском была произнесена фраза:

– Вам пора уезжать. Прощайте!

Это вновь выбило его из колеи. Была долгая беседа с Эжен. Она уверяла, что без отцовского содержания они проживут: будут оба работать, снимут дешевую квартиру. Петричкин ощутил, что денежный вопрос вновь с прежней остротой встает перед ним, нужно было хорошо играть, ведь кроме как играть в шахматы он ничего не умел. Эжен же не привыкла в чем-то себе отказывать, а жизнь здесь была очень дорогой, а еще ему нужно было помогать родителям… Однако Эжен уговаривала его, он чувствовал, что она хочет быть с ним, они начали искать подработку… А вскоре случилось непоправимое. Он получил от тетки телеграмму с сообщением, которое сразу и осознать-то не мог, о том, что отец с матерью попали в автомобильную аварию. Отец погиб, а мать находится в больнице в тяжелом состоянии. Малютка у нее, но пока с няней, а жена укатила с новым мужем. Тут уж и размышлять не пришлось, он заказал билет на самолет. Эжен рыдала и говорила, что будет рада малютке. Впереди ее ждали экзамены. Расставание было долгим и тяжелым. Однако и на этом все не кончилось, Эжен продолжала звонить и забрасывала его письмами. Последнее письмо он запомнил очень хорошо, где она спрашивала о его дальнейших планах и сообщала, что отец требует, чтобы обрученные сыграли свадьбу, ведь со дня помолвки прошло столько времени…

Часть вторая

Плывет луна за мной, как карась,

Не плыви, луна, отвяжись!

Разве не знаешь ты, сколько раз

Начинал я новую жизнь?

Глазков Н. И. Биография.

Это было старое общежитие у Заставы Ильича. Двухэтажный кирпичный дом примостился во дворе, среди нескольких девятиэтажек довольно обшарпанного вида. Раньше это было общежитие, принадлежавшее заводу, но в 2003 году завода не стало, теперь здесь за сто пятьдесят рублей в сутки комнаты снимали, в основном, приезжающие на заработки таджики и другие. В помещениях мужских и женских стояло по двадцать-тридцать коек в два яруса. Умывальники и туалеты размещались в коридорах, где по утрам скапливались очереди. Жители окрестных домов возмущались таким соседством, но все оставалось по-прежнему. Время от времени в общежитии проводили санитарную обработку, тогда зловонный дух в нем и в окрестностях стоял по нескольку дней, но это происходило не часто.

В этот вечер новенький, с нечесаной длинной бородой старик в поношенной безрукавке на голом теле, Иваныч, должен был играть с местным авторитетом большим Шухратом в шахматы за разрешение на освободившееся место на нижней койке. Вообще-то, Шухрат любил играть в нарды, но бомж умел в шахматы. Все было культурно, сдвинули несколько коек, расположили шахматную доску на тумбочке. Подтягивались обитатели общаги, в полночь охранники запирали вход. Болельщики распределились по койкам, от усталости некоторые засыпали, но кое-кто бодрствовал в ожидании начала игры. Шухрат задерживался на работе. Иваныч, с большим трудом забравшийся на верхнюю койку, тихо дремал. Претендентов на вновь освободившуюся недавно нижнюю койку было несколько, но Шухрат любил аттракционы, а проигравший должен был еще пройти три раза на карачках вокруг тумбочки и проблеять как баран.

Шухрат пришел к одиннадцати, выпимши, с серым и сердитым лицом. Он как будто забыл о вечерней разборке, а без его ведома в бараке ничего не происходило. Вошел тяжелый и уставший, и сразу же на его тумбочке появился небольшой чайник, из носика которого шел пар, рядом плов из соседней чайханы.

– Ну, что разлеглись, – заорал он, закончив длинной фразой ругательств. – Шкафы с пустою антресолью. А где этот каналья, бомж-шахматист?

Иваныч как бы почувствовал, что речь идет о нем, вдруг проснулся, зашевелился, закряхтел и начал медленно сползать со своего верхнего места. Он с трудом добрался до тумбочки и буквально рухнул на затрещавший табурет, стараясь удержать равновесие. Шухрат был похож на злого шакала.

– Мои фигуры белые, – прикрикнул он. Иваныч безмолвствовал. Не прошло и трех минут после начала игры, как старик поставил Шухрату детский мат.

– Ты урод, шайтан и мошенник, не знаешь правил, а еще играть… – заорал Шухрат, смахнув фигуры на пол.

– Тебе и блеять, – он с силой столкнул бомжа на пол. Иваныч слетел с тумбочки, сильно ударившись руками и головой, застыв на полу.

– Плохо блеешь, громче, – кричал Шухрат. – Ползи к своей новой койке, – и пинком ноги он снова отбросил Иваныча. Тот тяжело осел на левую руку, нога так же плохо двигалась. Он напоминал краба со сломанной клешней. Иваныч лежал на полу и стонал. Внезапно из дверного проема раздался чей-то голос. Кто-то громко стал материться. В дверях появилась группа чеченцев из соседнего зала.

– Это Хазбулат, – крикнул кто-то, и в мгновение ока началась свалка. Многие повскакивали со своих мест, вступая в драку. Такие встряски были не редкостью в бараке. Даже самые уставшие, сонные срывались с коек, еще не поняв в чем дело, и вступали в потасовку, не желая быть избитыми, поднялся шум и гвалт. По залу летали кружки, кеды, табуретки, слышалась дикая брань.

Внезапно раздался звук свистка и выкрик охранника:

– Здоровая холера вам в живот!

И все мгновенно угомонились, затихли, а охранники, вбежав в барак, свистели и кричали:

– Полиция!

На полу между кружек и кед лежал Иваныч не в силах подняться.

– А ты что тут разлегся, – выкрикнул охранник-таджик, приподнимая за шиворот Иваныча. Тот зашевелился и прохрипел:

– Сатанисты…

Охранник разъярился еще больше:

– Ты что, мне угрожать?

К нему подбежали еще два охранника и начали ногами избивать бомжа, у Иваныча пошла кровь носом и ртом. Один из них грязно выругался, и они демонстративно вышли из барака.

Иваныч не помнил, как долго он пробыл в забытье, а когда очнулся, увидел обтянутый белым халатом зад медсестры, делающей кому-то укол. Сам он лежал под капельницей и не мог пошевелиться, не вполне понимая, где находится. Едва смог прохрипеть: «Будьте любезны». Сестра обернулась к нему со словами: «Проснулся, наконец-то», – и позвонила в ординаторскую. Через некоторое время появился старый врач.

– Мы с вами разговаривали вчера, помните ли вы? – спросил он Иваныча, но тот ничего не помнил.

– Мы перевели вас из реанимации, где вам после инсульта проводилась интенсивная терапия. Вы еще легко отделались, сударь мой, теперь вам нужно кушать и спать. Есть ли у вас родственники? За вами должен быть хороший уход, ведь по нынешним положениям мы больше десяти дней вас здесь держать не можем.

У Иваныча пересохло в горле, он был ошеломлен тем, что с ним случилось, ведь болезни всегда обходили его стороной, как заговоренного. Он с трудом стал припоминать телефон дочери.

По утрам Олег Петрович делал обход, разговаривал с больными о самочувствии, но порой и о жизни. Это был врач старой закалки, какие редко теперь встречались.

– Не вы ли известный шахматист? Если это так, то я не раз разбирал ваши этюды, порой вы задаете ребусы, которые приходится долго осмыслять. Вы сложный игрок, но от ваших этюдов невозможно оторваться.

Иваныч удивился и поблагодарил врача. Он обратил внимание, что на шее врача висели амулеты, а Олег Петрович продолжал:

– С некоторых пор я увлекся го, в интернете прочел, что вы и в го хорошо играете.

Иваныч промычал утвердительно.

– Так что же с вами приключилось?

Иваныч тяжело прохрипел:

– Шел в ЦШК, на полдороге почувствовал слабость в ногах, прислонился к стенке и как будто врос в нее, почувствовал – двигаться не могу.

– Странно, – удивился Олег Петрович, – вас, кажется, привезли с множеством гематом и с двумя сломанными ребрами. Вы, что, дрались?

– Не помню, – ответил Иваныч. – Ничего больше не помню.

А врач продолжал:

– Мы с вами, кажется, из одного района, ведь вы проживаете на Коптевской улице?

– Да, – промычал Иваныч.

– Это не ваша ли двенадцатиэтажная башенка у «Магнита»?

– Я там больше не живу, – ответил Иваныч, удивленный такими познаниями доктора.

– Вот переезд и сказался на вашем здоровье.

– Может быть, – как бы нехотя ответил Иваныч.

А назавтра в часы прихода посетителей к нему приехал Лопырев.

– Здорово, дружище, – уже с порога в палату воскликнул он. – Как ты? В шахматы играешь?

– Мне уже лучше, давай попробуем, – заулыбался Иваныч. – Как ты меня нашел?

– Да тебя здесь все знают, ты известный шахматист, ты встаешь?

– Пока еще ноги побаливают, – заключил Иваныч.

– А знаешь, я недавно сочинил один этюдик, хочу, чтоб ты посмотрел, – и Лопырев, достав из внутреннего кармана миниатюрные шахматы, начал раскладывать фигуры. Оба углубились в разбор позиции. Внезапно Лопырев спросил:

– Что с тобой приключилось? Ведь я искал тебя, приезжал к тебе домой, но там мне сказали, что вы там больше не живете, что они недавно купили эту квартиру. Где же ты теперь обитаешь?

– Это длинная история, – нехотя ответил Иваныч.

– Я позвонил по твоему старому, и попал на твою дочку. Она-то мне и сказала, что живет за городом, а ты в больнице. Ты, что, теперь живешь за городом?

– Да нет, не хотел ей мешать, пока жил в общежитии.

– И оттуда загремел сюда, да у тебя, браток, синяк в пол-лица, ты, что, дрался?

– Да, было немножко, – промямлил Иваныч.

– Послушай, зачем ты все это затеял, ведь ты же в этой квартире с шести лет. В этой квартире прошла твоя жизнь, наконец, память о родителях…

Петричкин занервничал:

– Просто я чувствовал, что все идет как-то не так, хотелось все кардинально поменять. Во-первых, родители мне всю жизнь испортили, мешали, ты знаешь. Во-вторых, ты не понимаешь, у тебя нет детей. Она не давала мне спокойно жить, играть. Все время шум, компании, истерики. Наконец, так называемый ее взрослый друг, вероятно, из агентства недвижимости, который научил ее приватизировать квартиру и подыскал ей в Подмосковье недостроенный дом. Говорить что-либо было бесполезно. Она ему поверила. С выпученными глазами она мне доказывала, что дом шикарный, что в доме красота, что я хочу разрушить ее счастье. Вот я и уступил в конце концов, ведь не со мной же ей жить всю жизнь. Они продали квартиру. Она обещала отдать мне часть денег, но… – у Иваныча вновь закололо в правом виске, и он бессильно повалился на подушку. Лопырев позвал врача.

Спустя некоторое время он уже спускался вниз по больничным лестничным пролетам, а в голове звучало:

– Как ты могла! Маленькая глупая дрянь, дрянь, дрянь, так поступить с отцом, который вырастил тебя, ведь ты убила его, лишила почвы под ногами, спокойно побежав дальше.

Ему представилось симпатичное личико со светлой челкой, с непонимающими моргающими глазками. Он вспомнил фразу из «Заратустры» Ницше: «Что такое любовь? Что такое творение? Устремление?» – так вопрошает последний человек и моргает… «Счастье найдено нами», – говорят последние люди и моргают». (Ницше Ф. Сочинения. 1990. Т. 2. С. 1.)

Здоровье Иваныча улучшалось не быстро, но капельницы, уколы делали свое дело. Помаленьку он начал двигаться, сначала на ходунках, которые принес Лопырев. Олег Петрович продлил его пребывание в больнице, назначил ему процедуры в барокамере, для насыщения организма кислородом. Спустя месяц Иваныч оправился и уже в одной из рекреаций давал сеанс одновременной игры нескольким больным, правда, сидя, правая нога пока еще плохо слушалась его.

– Рано, сударь, – уличал его Олег Петрович. Однако, написав какую-то нужную бумажку, он еще продлил лечение Иваныча в больнице.

– Вам нужен хороший уход, – часто повторял врач, а в один из дней с радостью сообщил Иванычу. – Мы наконец дозвонились до вашей дочери, она живет за городом.

Иваныч не выразил по этому поводу никаких эмоций.

Деревня Мурово, что под Дмитровом, была расположена в живописном месте. Дома разместились на склоне довольно высокого холма, и извилистые улицы тянулись снизу вверх, переплетаясь и разветвляясь, никого не могло удивить, что дом № 2 находился по соседству с домом № 25. На противоположной стороне холма среди сосен находилась горнолыжная трасса с подъемником. За постперестроечное время в деревне выросло много кирпичных строений, все больше напоминавших миниатюрные восточные крепости, а на местном строительном рынке, расположенном неподалеку, торговали все больше армяне. Коттеджный поселок Бунгало «Clab-Cotovo» представлял собой несколько отелей, расположенных неподалеку от деревни на вершине холма. Предполагалось, что для туристов это экологически чистое место Клинско-Дмитровской гряды будет настоящим раем. Дома с двухскатными остроконечными крышами и мансардами, с деревянными балкончиками и многочисленными надстройками издали напоминали раздувшихся гномов. К одному из таких «гномов Мармолада», тяжело взбираясь вверх по извилистой улочке, поднимались две уже немолодые женщины – «клининг-менеджеры», а попросту уборщицы.

– Когда уже закончится этот ремонт, – сетовала таджичка Фатима. – Целый год, столько мусора, и конца ему нет.

– В особенности на третьем этаже, – вторила ей Мария Ивановна, жительница деревни. – Ты ничего странного не замечала? С некоторого времени один номер закрыт на третьем этаже, и убрать нельзя, я все жду, что начальство ругать будет, а ключей от номера нет.

– Видела я один раз, как молодая девица выводила оттуда старика, еле шел по лестнице, а выйдя на улицу, упал, так Семеныч-дворник помогал его обратно затаскивать.

– Так значит там кто-то живет, – удивилась Марья Ивановна. – А я как ни подойду, вроде тихо в нем, в номере том. Так что же она его там держит взаперти, что ли?

– Выходит так, – отвечала Фатима.

– Вот дивно, – удивилась Марья Ивановна.

В тот день на третьем этаже дежурила Марья Ивановна. В спецодежде с инвентарем она напоминала инопланетянина. С трудом добравшись до верха, она вновь убедилась, что вычистить этот этаж невозможно, сколько его ни мыли, все впустую: разводы на полу, грязные стены. Неспешно она открыла один из номеров, чтобы набрать воды и еще раз вымыть его, но вдруг застыла в изумлении: из соседнего номера, всегда закрытого, доносилось пение, вернее что-то похожее на мычание.

– А сегодня он не спит, – прошептала она, оставив инвентарь и направляясь к двери странного номера. Она тихо постучала, пение сразу же прекратилось.

– Откройте, пожалуйста, это уборщица, мне нужно у вас убраться, – но ей никто не отвечал.

– Да вы не волнуйтесь, я видела, как вы выходили на улицу, откройте, – схитрила она. Внезапно с той стороны раздался сочный бас:

– Да я и открыть-то вам не могу, у меня нет ключа, – это сильно удивило женщину.

– Это кто же тебя взаперти-то держит, милок?

За дверью раздалось покашливание:

– Я болею…

– А что ж у тебя за болезнь приключилась?

– Инсульт меня хватил, но сейчас я уже немного хожу, хотя еще слаб…

Марья Ивановна загремела ключами из связки, стараясь подобрать нужный, она и раньше пыталась это сделать, но теперь у нее была связка от двух этажей в отличие от прошлого раза. Наконец после многократных неудачных попыток, один из ключей сработал, замок щелкнул, и женщина ощутила омерзительный запах несвежести. Перед Марьей Ивановной открылась следующая картина: на кровати полулежал исхудавший пожелтевший человек с длинной бородой и совершенно лысый, с маленькой шахматной доской в руках. На заваленном тряпьем и пакетами столе в одноразовых тарелках лежали объедки пищи. Находиться в комнате из-за тошнотворного запаха было тяжело, но Марья Ивановна быстро подошла к окну, раскрыв его, по прошествии нескольких минут, притворив его, она попросила человека встать, если он может. Ей пришлось приподнять его и подставить ползунки, находившиеся рядом. Человека звали Павлом, он оказался довольно тяжелым и высоким. Марья Ивановна сменила белье на кровати, собрала объедки, начала протирать пол и стены.

– Это кто ж тебя, милок, так содержит? – спросила она.

– Спасибо вам за уборку, – пробормотал больной. – Дочка за мной ходит. Приносит еду, но она работает, у нее мало свободного времени, вот и запустила меня маленько.

– А где ж она трудится? – вновь удивилась Марья Ивановна.

– Маникюрщица она, но ездит куда-то далеко, а еще ко мне нужно.

– И что ж, дети у нее есть?

– Да нет, детей пока нет.

– Где ж она живет, в общежитии, что ли?

– Да нет, у нее свой дом.

– А где же твой дом, милок? – не унималась Марья Ивановна.

– Это долгая история, – отвечал Павел. – А вам еще раз спасибо за уборку.

– Да что уж тут, – отвечала пожилая женщина. – Это моя обязанность.

Весь день Марья Ивановна находилась под впечатлением этой странной истории. Странно и непонятно было ей, почему после такой болезни человек плохо питается, всухомятку, не ест горячего, не вымыт, не чесан, белье грязное, что же за дочка такая, да и на пьяницу он не похож, уж пьяниц она навидалась на своем веку. Вечером, закончив все дела, Марья Ивановна шла по тихой улочке, спускавшейся к подножью холма, к себе домой. В деревне она знала все тропинки, закоулки, сараюшки и повороты, примечала каждое деревце. Она родилась в Мурове. Когда-то ей казалось, что их усадьба расположена на окраине деревни, но деревня разрасталась, особенно в последние годы, появлялись кирпичные дома-особняки, постепенно вытеснившие деревенские домишки в три окошка, и за их домом вырос еще целый поселок. И ее отец, и муж были плотниками. Ей казалось, что жили они всегда хорошо, в достатке. Она гордилась резными наличниками-оберегами на своих оконцах, с коньками и солнышками по бокам, с лебедушками и ночными солнышками, с кружевными кокошниками. Бережно их подкрашивала по весне. Это была ей как бы памятка об отце и муже. Всю мебель в их доме сделали своими руками ее отец и муж. Она любила отдыхать на скрипучем диване, сделанном еще ее отцом, а обедала за столом и сидела на стульях, которые смастерил муж. В девяностые, когда все в жизни перевернулось, после пьяной бессонной ночи пошел в люди на подработки ее муж. Потащил шкаф на высокий этаж, упал и уж более не встал. Оттого не любила она эти новые вымученные строения, оттого так и поразил ее больной старик Павел после инсульта, да и не старик он был вовсе, а запущенный, несчастный горемыка какой-то. Было у Марьи Ивановны свое хозяйство: куры, три козочки – одна дойная Беляночка и двое козлят, козочка Клякса и козлик Бодучий. А еще в этом году взяла она поросеночка, и, как и в прежние годы, поросенка звали Мотькой. От соски отошел, теперь ел все за обе щеки: и из столовой отходы, и комбикорм. Раньше хозяйство было у нее большое: еще и овцы, и корова, но, как одна осталась, пришлось сократиться, поменять корову на козу, хотя и нелегко это было, а помощником был у нее сын Пашка, славный и добрый парнишка, который учился в политехникуме в Дмитрове и жил там, в общежитии, а по субботам приезжал домой. А вот дочь редко радовала ее приездами. Муж – военный, внучка, жили под Ленинградом. Теплым двором своим она очень гордилась. Сын соорудил добротный козлятник с широкими загонами и полками-лежаками вдоль стен. А вот уход за животными – все лежало на ней. Скучать и жаловаться ей было некогда, да и некому. А все ж порой тоска накатывала такая, что ничем не заглушить, хоть вой. Хоть сердце и суставы давали о себе знать, но нагружала себя по полной, лишь бы меньше свободного времени оставалось.

Запал ей больной Павел в душу, как-то многое для нее совпало: и сына, и деда звали Павлами, и муж пропал от такой же болезни, и стала она к нему наведываться, молоко ему носить, яички свежие, щи горячие и ходить помаленьку он начал в ходунках по коридору. Чисто и прибрано стало у него, да кой-что из одежды мужниной она ему отдала. Он ждал ее прихода, радовался, как ребенок, а сына уговорила отдать ему свой портативный радиоприемник, на время, конечно, чтоб не скучал. И горемыка Павел пошел на поправку.

Понимала, что человек он городской, к труду не приученный да еще и больной. А все ж сердце за него ныло, особенно, когда рассказал он ей свою печальную историю. Чувствовала, как тяжело было ему, только не все поняла она из его измышлений. В тот день ветер и дождь сильный были, деревья качало, аж страшно на работу идти было, боялась судок-контейнер с горячими щами разлить. Задержалась сильно. А он нервничал, у окна дежурил, ждал ее. А как пришла, то сам и стал говорить без умолку, что с детства родители не давали ему заниматься тем, чем ему мечталось, считали, что вредно ему заниматься шахматами, а он, мол, большие надежды подавал, в школу Ботвинника попал, с Гаспаровым играл. Жениться ему рано не разрешили, и все у него наперекосяк пошло: и в шахматах не достиг, чего мечтал, а спустя годы и с женой не заладилось, развелся он с ней. Дочку забрали его родители к себе, да скоро померли, в автомобильной аварии погибли. Всю жизнь он ее воспитывал, да видно плохо. А дальше чудно как-то все у него вышло. Дочка ни учиться, ни работать не захотела, туниядничала, по дому ничего делать не хотела, в компании, видно, встретила не чистого на руку мужика. Он и надоумил ее квартиру приватизировать и продать. А ему она сказала, что дом с женихом хотят они купить на станции Отдых. Кричала, что любит жениха, что отец хочет сделать ее такой же несчастной, как и он сам. Вот так остался он бездомным.

– А что же дальше? – спрашивала Марья Ивановна. – Как здесь очутился?

– А здесь прячет она меня от жениха, иначе боится, что не женится он.

– Батюшки, – удивлялась Марья Ивановна, – да что ж за жених такой, от которого отца скрывать нужно, да еще дома его лишить.

Рассказ этот поначалу показался ей неправдоподобным, но чем больше она узнавала Павла, тем больше верила. Доводила она его, дочурка-то. Житья от нее не было. К тому же не желал он ей своей участи, решил, что по любви ей нужно замуж выйти, а для себя решил, что умирать ему пора. Да вот не умиралось…

– Да разве ж можно было так с отцом обращаться, – не укладывалось у нее в голове.

– А ты хоть видел тот дом али документы какие на него?

Но он отнекивался:

– Зачем чего-то видеть, я верил ей.

Но чем чуднее был его рассказ, тем более удивлялась она и жалко было его, а потом разговорился, да какой собеседник любопытный оказался, как историю знал, все о самозванце рассказывал. На все свой оригинальный взгляд имел. Из «Бориса Годунова» Алексея Толстого отрывки наизусть читал, будто и не было у него инсульта никакого, из Твардовского целую главу «Теркин на том свете» полчаса говорил. Заслушалась она, не приводилось ей раньше такого слышать, аж про работу забыла, и уходить от него не хотелось.

Тогда и пришло решение: нет, не может такой человек пропасть, просто сгинуть, и кому ж его спасать, как не ей, ведь никого у него не осталось, кто б пожалел… Опять же бескорыстный и добрый, не стал с дочкой судиться да рядиться, все отдал да и пошел куда глаза глядят, право, не от мира сего.

Однажды после работы у отеля увидала она такси со знакомым местным таксистом, заговорили за жизнь, спросила, кого он ждет, а тот ответил ей, что ждет молодую девицу с длинными ногтями, время от времени сюда заезжающую, которая пирожки да соки возит кому-то. Тут и догадалась Марья Ивановна, что это к ее Павлуше дочка ездит. Она и стала расспрашивать, откуда, мол, возит и что о ней известно, от него и узнала, что возит он ее из соседней деревни, где недавно продали участок с недостроенным домом, что видал у нее мужика с волчьим лицом в годах, говорят, жилье у пенсионеров в ренту берет: то ли в полюбовницах она у него, то ли как… Приезжает он к ней время от времени.

Вот и размышлять стала Марья Ивановна, что раз дом-то недостроенный, значит и не зарегистрированный, что раз мужик с волчьим лицом, то значит и держаться от него нужно подальше, что упустил дочку свою Павлуша. Отец по миру пошел, да и сама останется не у дел. Да, видно что-то он ей не договаривал, а скорее всего, вынудили его лишиться квартиры. Подходить к своему дому стала, услышала знакомый стук, сразу поняла – сынуля ремонтом занимается, козлятник ремонтирует, заторопилась. Ждала его. Щец наготовила, всем хватит. Радостно встретила сына. Подогрела щи, а за обедом сын начал неспешный разговор, как будто говорил не ребенок, а взрослый человек:

– Мать, а ведь ты у нас очень доверчивая, слишком веришь людям… То Звездакову верила, в долг давала, а он все проигрывал в автоматах, то майору Стародубцеву верила, а у него жена и трое детей оказалось. Я, конечно, понимаю, тебе одиноко, но к чему тебе этот Шахов-Матов, ведь за ним какой шлейф тянется. Поговорил я с ребятами из соседней деревни, у него зятек – прихватизатор, у одиноких стариков жилье отнимает, а ведь ты сама на рожон идешь. Прохвост зятек и обманщик, – видно было, что Павлу тяжел этот разговор. Марья Ивановна сидела задумавшись.

– Так-то так, сынок, да ведь Павел – человек хороший, сгинет ни за что…

– Странная ты, мать, тебе весь мир жалко. О себе подумай! – заключил сын.

– Ты ешь, ешь, – ласково говорила она. – Я подумаю над твоими словами.

– Вот и хорошо, вкусные щи, пожалуй, добавки не мешает, – попросил он. Марья Ивановна не могла нарадоваться на него: и курятник починил, лаз заделал, а то лиса повадилась, и даже огород помог прополоть, у нее поясницу прихватило. Проводила сыночка и вновь за готовку принялась, ведь скоро на работу. На этот раз готовила рассольник и котлеты, то, что нравилось Шахову больше всего. Она спешила в отель, знала, что Шахов ждет ее. Дежурная Верочка остановила ее, сообщив, что за номер триста тридцать один денег не поступило, что делать с больным, она не знает. Администрация приказывает выселять. Марья Ивановна ощутила неприятное покалывание под ложечкой. На этот раз нужно было что-то решать. Шахова она застала в обычной позе – на кровати с шахматами в руках.

– Ну что, выселяют тебя, горемычный ты мой, – уже с порога заключила она. – Пойдешь ко мне жить?

Павел молчал, с удивлением глядя на нее.

– А что, дочка не заплатила?

– Верочка сказала, что нет…

– Может, деньги не дошли, – удивленно продолжал он.

– Не знаю…

– А знаешь, я сегодня уже без ходунков по коридору ходил утром.

– Вот это ты молодец, да садись, поешь, я настряпала, что ты любишь.

– Спасибо, – растягивая слово, тяжело приподнимаясь, заключил он.

– Да как ты себя чувствуешь-то, – с беспокойством спросила она.

– Неплохо, но нога правая покалывает, – продолжал он.

– Ну что, собираться-то будем, – вновь бодро спросила она.

– Машенька, спасибо тебе за беспокойство, за приглашение, но нужно все же с дочкой переговорить, – отвечал он.

– Ну что же здесь годить, коли нет ее.

– Ты знаешь, у меня есть немного денег, за пару дней я заплачу, а там уж отдамся воле божьей да твоей, если позволишь.

На том и порешили. Уставшая после работы вечером шла Марья Ивановна домой, а дома ее ждало хозяйство, да и прибрать нужно было, подготовиться к приходу Павла. Два дня пробежали незаметно в заботах и хлопотах. Наседка, что давно сидела на яйцах, вывела цыплят, маленьких пушистых комочков, которых Марья Ивановна давно ждала, теперь и для них рацион нужно было готовить.

Ну вот и пришел долгожданный день дежурства. Снова щи, праздничное жаркое, мясо помягче, подольше тушила, Павлуша из Дмитрова привез небольшой кусочек, хороший мясной у них там рядом магазинчик. Кой-какие вещи мужа разыскала, чтоб Шахов сегодня поприличней да почище выглядел. Сумка сегодня была тяжелее обычного. Сама надела платок понарядней да и отправилась на работу пораньше. А на работе ее ждал сюрприз. Консьержка Верочка остановила ее и сказала, что номер триста тридцать один со вчерашнего дня пуст, жилец уехал, вызвали его на шахматные соревнования, сказал, что, может, еще вернется, а там кто его знает, добавила она от себя и передала ей записку. Больно кольнуло сердце Марьи Ивановны, развернула небольшой треугольник, прямо как с фронта, у матери такие хранились от отца, пальцы задрожали, прочла: «Спасибо за все. Не поминай лихом. Может, еще и свидимся. Твой Павел». Ей тогда подумалось о том, как же он поехал с больной ногой, такой слабый…

Мамбо втроем Одноактная комедия

Действующие лица:

Елена (Елочка) – молодая скучающая женщина 30 лет

Игорь – ее муж, преуспевающий бизнесмен 32-х лет

Ивановы

Игорек – их сын трех лет

Дмитрий Павлович Сундуков – предприниматель, знакомый Елочки, 56 лет

Пенсионер Кузьмич – сосед Елочки и Игоря, живущий этажом ниже

Действие происходит в Москве: в современной и модной квартире Елочки; в коммунальной квартире, где живет пенсионер Кузьмич; в кафе «Сирень» парка Сокольники.

Картина первая

Сцена представляет собой спальню в большой квартире Елочки. Красивая мебель под старину; громадная двуспальная кровать с темно-зеленым бельем. Двенадцать часов дня. В кровати молодая женщина. Она только что проснулась. Сладко потягивается…

Елочка. А ведь ему удалось-таки меня рассмешить, этому чудо-предпринимателю.

Игорек (из соседней комнаты). Иду на обгон. Дайте зеленый свет.

Елочка. Ах, ты моя радость, проснулся, ну пойдем умываться и кушать.

Игорек. Даю третью скорость, опять пробка. Мам, пока я умываюсь, расскажи мне про «Красную Шапку».

Елочка. Да я тебе уже сто раз рассказывала.

Игорек. Ну еще раз!

Елочка (убирая постель). Волк встречает в лесу Красную Шапочку и спрашивает: «А что это у тебя в корзиночке, деточка?» А девочка (делает паузу) достает газовый баллончик и прыскает прямо в морду волка. Он как подкошенный валится без сознания на землю.

Игорек (радостно хохочет, кричит). А дальше, дальше рассказывай!

Елочка. Ну что же дальше?

Игорек. А про мобильник забыла?

Елочка. Из корзиночки доносится мелодия песенки «В лесу родилась елочка…». (Они вместе с Игорьком поют первые слова песенки.) Красная Шапочка достает из корзиночки сотовый телефон и говорит: «Алло, первый, первый? Говорит тринадцатый. Все в порядке, волка я вырубила. Что будем делать с бабушкой?»

Игорек. А что с бабушкой?

Елочка. А то, что тебе нужно кушать.(Уходит в кухню, из кухни слышится ее голос.) Ты помнишь, сыночек, кто тебе подарил твой автомобиль? Твой дедушка, теперь его нет уже в живых. Он был очень добрый. Твой дедушка писал книжки, он был ученым.

Раздается звонок телефона.

Игорек. Это папа, папа! Хочу поговорить. Третья скорость.

Елочка (вбегает в спальню). Алле. Здорово! (Закрывает трубку рукой.) Это не папа, он приедет только через неделю, кушай. (В трубку.) Как ты, Маш? А я одна. Мой снова в командировке. В Якутске. Нашли с отцом новых поставщиков, обещал вернуться через неделю, а там кто его знает. Тоска зеленая. Хоть вой на луну. Знаешь, вчера я заходила в «Старик Хоттабыч», приглядывала новую сантехнику. Ходила по магазину, как по выставке… Короче, прикадрился ко мне один чудо-предприниматель, бывший инженер. Тридцать минут мне заливал, чем немецкие унитазы от итальянских отличаются. Чем занимается? Ну, я так точно и не поняла. Короче, считает себя бизнесменом. Бумагу скупает оптом и развозит по предприятиям.

Игорек (из кухни). Мам, я чашку с молоком опрокинул, ты не будешь ругаться?

Елочка. Ой, Маш, мне пора Игорька кормить, и так заспались сегодня.

Убегает. Гремит посудой на кухне. Снова звонит телефон. Елочка спешит в спальню, срывает трубку телефона.

Елочка. Алле! Дмитрий Павлович! На лыжах покататься, а почему бы и нет. Наверное, можно, вот только с мамой договорюсь, чтоб с Игорьком посидела…

Картина вторая

Сцена представляет собой кафе «Сирень» (в простонародье именуемое «Стекляшкой» в Сокольниках). В кафе шумно, много народу. За столиком Елочка и Сундуков в лыжных костюмах… Сундуков достает из рюкзака термос с кофе и целлофановый пакет с бутербродами. Отворачивает крышку термоса и наливает Елочке.

Сундуков. Наше все с собой носим, пей, не стесняйся.

Елочка (трогает крышку термоса рукой). Кофе, кажется, остыл, а бутерброды слиплись, какие-то неаппетитные…

Сундуков. Ты, что ж, меня на бабки ставишь?

Елочка. Ну, если хотите, давайте поедем домой. (Поднимается.)

Сундуков. Ладно, ладно, сиди. Будет тебе посущественнее и поаппетитнее. (Встает, уходит к стойке бара.)

Елочка с интересом рассматривает посетителей кафе. Замечает, что со столика напротив на нее пристально смотрит молодой человек. Достает из кармана зеркальце, прихорашивается. Подходит Сундуков с подносом. На нем тарелка с порцией шашлыка, бутылкапива «Балтика», графинчик с водкой, пластиковые стаканчики.

Сундуков. Ну что, выпьем за знакомство.

Елочка. Я водку не пью, только пиво.

Сундуков (разливает в картонные стаканчики водку и пиво). Ну, будь! (Залпом выпивает свой стаканчик, с жадностью принимается за бутерброды.)

Елочка (отпивает глоток). А пиво горьковато…

Сундуков. Ну так пей водку, тогда и пиво сладким покажется. (Он наливает себе еще стаканчик и также разом опрокидывает.) А ты, что же, нигде не работаешь?

Елочка. Я с ребенком сижу. (Чувствуется, что эта тема ей не приятна.) Пробовала несколько раз, устраивалась, да сын болеет, и муж считает, что здоровье ребенка – самое главное.

Сундуков. А ты что-то не веселая? Наливай пиво-то.

Елочка. Замыкаюсь в себе, вот мне и не весело.

Сундуков. Понятно. Муж весь в делах, а ты одна. А я вот тоже остался один… С первой женой я промучился семь лет, неплохая была девушка, рослая красивая блондинка. Когда познакомились, я был студентом, учился в «СТАНКИНе», она в медицинском – на хирурга, ручищи, как у мужика. До свадьбы долго дружили, вместе не спали, только гуляли. Ровесниками были, после окончания института поженились… Но в первую же ночь после свадьбы понял, что не смогу удовлетворить ее физически… Семь потов сошло, а она лежит себе, хоть бы что, ни рыба ни мясо, (залпом выпивает стаканчик водки, наливает еще…) ни тпру, ни ну. (Выпивает следующий.)

Елочка (разгрызая жесткий шашлык, запивая горькой «Балтикой», постепенно пьянеет). Как же это понимать?

Сундуков. А вот так и понимать: за все семь лет она ни разу не испытала со мной оргазма.

Елочка. Не испытала? Ну и как же все разрешилось?

Сундуков. В один прекрасный день на дне рождения подружки она понравилась ее ухажеру и увела его. Потом поставила меня перед фактом, что ей с ним было хорошо. Ей-то хорошо, зато мне стало паршиво. Ну да это в прошлом. (Выпивает еще стаканчик.) Вторая жена появилась у меня нескоро. Когда мы познакомились, у нее уже был сын. Мы расписались, когда она была беременна моей дочкой.

Елочка. Так у вас есть дочь?

Сундуков. Да, Мариночка. Она тоже работает у меня.

Елочка (удивленно). Тоже бумагу развозит?

Сундуков. Нет, она ведет архив.

Елочка. У вас и архив есть?

Сундуков. Ну, вроде как бы… Я хотел приобщить ее к бухгалтерии, куда там. И на курсах платных занималась, и просто подсаживал к бухгалтеру. Все бесполезно. (Закуривает сигарету с ментолом, колечками пускает дым, пристально смотрит на Елочку.) Вот и приходится платить бухгалтерше, некогда мне бухгалтерией-то заниматься. Уже третью сменил, никак не срабатываемся. Может, и ты бы у меня попробовала приобщиться?

Елочка. А что же вас в бухгалтершах не устраивало?

Сундуков. Понимаешь, я требую честный баланс, а они, дармоедки, халтурят.

Елочка. Честный – это что-то новенькое. Значит, вы разбираетесь в бухгалтерии, знаете компьютерные программы?

Сундуков. Да не то чтобы очень, но я отдаю готовый баланс с приложениями моему старому приятелю Феликсу, у него тоже малое предприятие. Он показывает своему бухгалтеру, и, если что не сходится, вопрос решен, увольняю без объяснений.

Елочка. Так ведь другой бухгалтер не знает ваших дел? Может быть, он у вас и поработал бы более эффективно, а не только работу над ошибками правил?

Сундуков. Бухгалтер Феликса мне не по карману. Пусть проверяет, все должно сходиться, и баста! (Стучит кулаком по столу.)

Елочка (раскрасневшись, с трудом разгрызая жесткий шашлык). Да нелегко вашим бухгалтершам. (Чувствуется, что Сундуков раздражен, все больше мрачнеет. Елочка пытается перевести разговор на другую тему.) Дмитрий Павлович, а вы семейный человек?

Сундуков. Вторая жена стервой оказалась. Певичкой была, в хоре Пятницкого пела, часто на гастроли ездила, любила погулять. Я не сразу это понял, да люди стали говорить, что, мол, видели там-то с тем-то. Однажды собрала чемодан да и ушла жить к армянину. Правда, потом вернулась. Я простил, через себя переступил, ради сохранения семьи. Мне пришлось отвозить чемодан его подарков ей. Но после этого жизнь никак не ладилась. Мол, бедно живем, вот и пришлось идти подрабатывать сантехником.

Елочка. Вам много пришлось пережить… (Отпивает глоток пива, морщится.) Так вы еще и сантехником работали?

Сундуков. Мы жили тогда в коммуналке, две комнаты занимали в Большом Козицком переулке, недалеко от Патриарших прудов. А вот ДЭЗ наш номер шестнадцать находился на улице Остужева. Приходилось сантехнику ремонтировать у известных артистов. В мой участок входил дом, где жил Плятт. А вот к Инне Гулая, что жила на улице Остужева в трехэтажном доме, квартира три, никто из сантехников ходить не хотел, с нее нечего было взять – бедно жила. Я ремонтировал ей бесплатно, а однажды даже зеркало вешал ей в прихожую. (Лицо Дмитрия Павловича все более багровеет, он говорит с пафосом, громко.)

Елочка (залпом выпивает стакан «Балтики»). А что, у артистов в те времена была отечественная сантехника?

Сундуков (снова закуривает, деловито пускает колечками дым). Да нет, все больше немецкая, итальянская, везли из-за границы. Знаешь, на углу Большого Козицкого и улицы Остужева находился небольшой овощной магазинчик, я там нос к носу столкнулся с Татьяной Самойловой и ее матерью. Шикарная женщина… (Он причмокивает губами, щелкает пальцами.)

Елочка. Дмитрий Павлович! Этот шашлык совсем не съедобный, может, там что-нибудь еще есть в меню?

Дмитрий Павлович смотрит на пустые графинчик и бутылку…

Сундуков. Посиди, я быстро. (Уходит к бару.)

В это время с соседнего столика Елочке присылают откупоренную бутылку «Байкала» с запиской.

Елочка (читает вслух). Елка! Ты меня не узнаешь? Вглядись, это же я, Кузя с соседней парты. Прости, что частенько списывал у тебя математику… Сегодня ты нам просто необходима, присоединяйся, все свои, институтские. Поедем с нами: лес, костер, песни, у нас две гитары.

Елочка машет рукой однокласснику… Пишет на салфетке и вслух проговаривает: «Дмитрий Павлович, я вынуждена уйти. Мама срочно вызывает к Игорьку…» Забирает лыжи, убегает…

Картина третья

Снова квартира Елочки. Модная гостиная, итальянская стенка, овальный стол в окружении дорогих стульев. На столе ваза с цветами. Сбоку дверь в ванную комнату. Елочка появляется в комнате. На ней красивый шелковый халатик, в руках швабра, подбегает к телефону, нервно набирает номер.

Елочка. Алле! Дмитрий Павлович, у меня неприятности. Игорек засорил «мойдодыр». Набросал гвоздей в раковину. Где он их только взял? Что делаю? Вычерпываю воду совком с пола из ванной. Отвезла Игорька маме, думала постираться. Набросала в раковину грязного белья, на минутку отлучилась… И вот на тебе, полная ванная воды… Приедете? Ну жду… Если можно, побыстрее. Спасибо. (Бросает трубку.)

Снова удаляется в ванную комнату, гремит тазами, разговаривает сама с собой.

Елочка (громко ругает Игорька). Ты нехороший мальчик. Стараешься, стараешься для тебя, а ты хулиганишь. Папа в командировке, вот приходится сантехника вызывать. А сейчас давай-ка накроем на стол.

Елочка бежит в кухню, затем снова появляется в комнате с водкой «Русский стандарт» в руках. Звонок телефона. Длинная трель. Елочка спешит к телефону. Поднимает трубку. В трубке слышна ругань соседей, бросает ее, подходит к стенке, достает тарелки, вилки, ножи, сервирует стол. Звонок в дверь. Елочка устремляется к двери. Поправляет прическу, смотрит в глазок. Открывает. Входит Сундуков с чемоданчиком в руках.

Елочка (радостно). Ну наконец-то!

Сундуков. Торопился, как только мог. (Раздевается, вешает куртку и кепку на вешалку.)

Елочка. Спасибо!

Сундуков заходит в ванную комнату, открывает чемоданчик с сантехническими инструментами (отвертки, муфты), начинает надувать небольшой резиновый матрац. Ложится на него и начинает умело орудовать, прочищая сифон. Елочка стоит около ванной, завороженная его действиями.

Сундуков. Какие прекрасные пневматические сифоны стояли у Плятта и Раневской. А у народного артиста Иванова, помнится, я устанавливал унитаз с посеребренным дамским торсом. Полдня возился с этой итальянской махиной: то к груди прижмусь, то в бедро мордой, а он все подтекает да подтекает… Было ощущение, как с первой женой, что никак не могу ее удовлетворить, не хочет устанавливаться и все тут…

Елочка. Вы можете писать мемуары о жизни знаменитостей…

Сундуков протягивает Елочке руку с гвоздями. Елочка с интересом их рассматривает.

Сундуков. Все готово! Сифон прочищен. Может, еще какие неполадки?

Елочка. Большое спасибо! (Тоненьким неестественным голоском.) Это было бы очень любезно с вашей стороны заглянуть в бочок унитаза, уж очень он шумит…

Слышится шум унитаза.

Дмитрий Павлович. Это не вопрос. Сейчас все поставим на свои места. Запустил квартиру муженек-то.

Тем временем Елочка продолжает накрывать на стол: расставляет стопочки, тарелочки, несет из кухни маринованные огурчики, картошку, мясо, блюдо с малосольной семгой. Из туалета выходит Сундуков.

Сундуков. Принимай работу Тишайший унитазик, как новенький. (В руках у него полотенце, он вытирает руки.)

Елочка. Вот спасибо! А теперь к столу. Угощение не ахти какое, но милости прошу.

Усаживаются за стол.

Сундуков. За что будем пить?

Елочка. За дружбу и взаимовыручку.

Сундуков. А я предлагаю за любовь с первого взгляда.

Елочка краснеет, Сундуков, не дожидаясь ответа, опрокидывает стопку водки. Сундуков пытается достать из банки маленький маринованный огурчик, при этом напевает мелодию туристической песни.

Сундуков. Ты помнишь слова этой песенки?

Елочка. Нет, забыла.

Сундуков. Скажу без ложной скромности, в молодости я отлично танцевал латиноамериканские танцы, ходил в кружок при Доме пионеров.

Елочка. Сколько же у вас талантов: вы и сантехник, да еще и танцор. А у меня на одной кассете есть танго, давайте попробуем, правда, я не такая уж специалистка, но попробовать можно.

Елочка ставит кассету. Раздается кубинская мелодия, типа хабанеры. Дмитрий Павлович церемонно подходит к Елочке, целует руку, приглашая на танец.

Сундуков. Что будем танцевать?

Елочка (делая чувственный поворот). Как что, ну танго же.

…

Опираясь на руку Сундукова, она сильно прогибается назад, высоко поднимая ногу…

Сундуков. О! Это впечатляет, давайте повторим.

Раздается сильный шум, соседи сбоку сверлят стену.

Елочка. Не обращайте внимания. Эти придурки Пигины всю жизнь что-то ремонтируют. Сейчас сделаем погромче музыку.

Направляется к музыкальному центру.

Сундуков. Пигины – это по-русски Свиньины, что ли? Хотели завуалировать, да, видно, ничего не вышло.

Елочка. Совершенно верно. У них что-то в крови от этих животных.

Сундуков. А ведь это не танго, этот танец – румба: романтичный и чувственный, экспансивный и влекущий. Так какой же вариант танцуем мы?

Елочка (возится у музыкального центра). А что, бывают еще и варианты? Тогда самый лучший.

Сундуков (рисуясь). Бывает три варианта: ямба, колумбия, но самый чувственный румба гуагуанко, когда кавалер следует за дамой в поисках вакунао.

Елочка (пораженная его познаниями). Вакунао – это что-то запретное?

Сундуков (деловито). Вакунао – это соприкосновение бедрами. Дама – объект дерзкого ухаживания кавалера и при этом старается сдержать страсть партнера. Ну что, начинаем, я буду тебе подсказывать.

Раздаются громкие звуки мелодии. Сундуков подходит к Елочке и кладет правую руку на ее левую лопатку. Ноги его широко расставлены. Носки вывернуты наружу.

Елочка (удивленная). Вот так сразу?

Сундуков делает шаг вперед левой ногой, Елочка интуитивно отступает. Сундуков переносит вес тела на правую ногу, отрывая от пола левый каблук, наступая на Елочку и интенсивно двигая бедрами, Елочка все время отступает…

Сундуков. А теперь аллеманда – вращение дамы…

Сундуков и Елочка оба поворачиваются вокруг своей оси. Снова слышится звук сверла.

Сундуков (почти кричит). Следующая фигура – кукарача, или таракан. Движение ногами, как будто пытаешься раздавить таракана, при этом движения бедер непрерывны.

Оба энергично двигают бедрами, при этом Сундуков как бы парит над Елочкой. Оба раскраснелись, темп мелодии ускоряется…

Сундуков. Мы очень разгорячились, хорошо бы еще по рюмашечке для повышения тонуса.

Присаживаются к столу, Сундуков разливает водку.

Сундуков. Ну что, за танец любви? За румбу?

Оба разом выпивают и закусывают.

Елочка. Дмитрий Павлович, может, картошечки с ветчинкой.

Сундуков. Не откажусь.

Музыка кончается. Через минуту звучит другая мелодия.

Елочка. А мне понравилось. У вас здорово получается. Пойдемте еще кукарачу станцуем.

Сундуков. А это уже не румба. Это мамбо. Слышишь барабан? (Оба на мгновение замирают.)

Сундуков резко вскакивает, стучит носком правой ноги на месте, покачивая бедрами взад и вперед. Каблук картинно приподнят, что делает его движения резкими и отрывистыми. Елочка тоже резко встает и стучит носком правой ноги на месте, интенсивно покачивая бедрами…

Раздается звонок в дверь, но его заглушает музыка и шум. Внезапно сверление прерывается, и танцующие слышат звонок. Видимо, звонили уже не первый раз. Звонок очень настойчив. Елочка бледнеет и замирает… Долю секунды стоит как вкопанная, затем подбегает к музыкальному центру и приглушает его.

Сундуков. Кто бы это мог быть? Соседи пришли выяснять, кто стучит?

Елочка (громким шепотом). Мне чудится, здесь что-то непредвиденное… (Срывающимся голосом.) Сюрприз мужа. Это он так звонит. На всякий случай проверю.

Подбегает на цыпочках к двери, смотрит в глазок. Отступает назад, хватаясь за голову. Снова кто-то сверлит стену.

Елочка (еле слышно). Вы не могли бы спрятаться?

Дмитрий Павлович явно растерян…

Сундуков (шепотом). Где?

Елочка (осененная). В стенном шкафу туалета. Пойдемте.

Сундуков (явно недовольный). И это единственное место в квартире?

Снова настойчивый звонок…

Елочка (с нетерпением). Пойдемте же…

Елочка и Дмитрий Павлович стремительно удаляются. Вскоре Елочка вбегает обратно в комнату и начинает в быстром темпе убирать со стола. Трель звонка нарастает. Соответственно нарастает скорость ее бега.

Наконец она направляется к двери, на ходу поправляет волосы и кладет в рот дольку лимона. У зеркала припудривает нос, открывает. Входит Игорь, обнимает жену…

Игорь (c удивлением). Звоню, звоню, что так долго, уж думал, что случилось.

Не успевает договорить, его перебивает Елочка.

Елочка. Да это Пигины расшумелись, ничего не было слышно, стирала в ванной. (Неестественно громко.) Как здорово, что ты приехал, мы так соскучились. (Обнимая мужа, видит куртку Сундукова на вешалке, на лице смятение. Тащит мужа к столу.)

Игорь. Куда ты меня тащишь, дай раздеться.

Елочка. Давай сначала выпьем за твой приезд. (Раздевает его на ходу.)

Игорь (поддаваясь ее настойчивости, подхватывает на руки жену, несет к дивану, вместе падают на диван, в порыве страсти сбрасывают с себя одежды). Ну как вы тут без меня? А где же Игорек?

Елочка. Мама скоро привезет его, я тут постирушку устроила. Вот и отвезла его. Какой сюрприз.

Игорь. Ты прекрасно выглядишь!

Игорь. А что это водка на столе, ты, что, выпиваешь без меня?

Елочка. Как чувствовала, что ты приедешь.

Игорь. Ну и соскучился же я. (Страстно целуются и с шумом падают с дивана.) Ну что, пойдем смотреть подарки на кровать?

Удаляются в спальню.

Картина четвертая

Полутемный тесный стенной шкаф туалета. Сундуков стоит, обняв трубу. Кто-то все время спускает воду. Он вслух ругается…

Сундуков. Черт бы меня побрал. Хотел как лучше. А получается вот так… Это называется «Мамбо в шкафу»…

Он переминается с ноги на ногу. В это время пол под ним трещит, и он с ужасом чувствует, что начинает опускаться вместе с ним… И вот уже он стремительно летит на нижний этаж. Сундуков в ужасе… Он хочет крикнуть, но раздается лишь писк. Наконец он сильно ударяется ногами и останавливается… Оглядывается и видит открытую дверь точно такого же шкафа. Делает над собой усилие и выходит в точно такой же туалет. Все то же самое, но унитаз старый, стены обшарпаны… Ноги болят, все тело ноет…

Картина пятая

Точно такая же квартира, как у Елочки, но коммунальная. В сумерках из коридора можно разглядеть, что на кухне несколько электроплиток и столов, на полу старый линолеум…

Сундуков с опаской выходит из туалета и осторожно оглядывается в полутемном коридоре чужой квартиры. Матерясь и морщась от гремучей смеси навязчивых запахов переквашенной капусты и кошачьей мочи, с опаской движется по направлению входной двери. Внезапно раздается скрип одной из дверей. Сундуков замирает на месте. Подвыпивший пенсионер Кузьмич стоит на пороге своей комнаты, держа в руках только что пойманную кошку.

Кузьмич. Попалась, Матильда. (Кошка мяукает и дрыгает лапами.) Хотела убежать, да не тут-то было!

Кузьмич (внезапно увидев Сундукова и удивленно уставившись на него). Ты кто?

Сундуков (сам не ожидая от себя этого). Сантехник.

Кузьмич (добродушно). Давненько тебя не было. Зайдем ко мне, выпьем по стопарику.

Он буквально силком тащит Сундукова к себе за рукав. Дмитрий Павлович и не сопротивляется. В полупустой комнате они садятся на древний диванчик. Кузьмич придвигает ветхий стол с подкашивающимися ножками.

Кузьмич. За что будем пить? За сантехнику, да?

Сундуков. Давай за нее.

Кузьмич разливает водку по граненым стаканчикам. Они выпивают.

Кузьмич. Извини, браток, закусь слабовата. (Показывает на целлофановый пакет с сухарями.)

Сундуков (со вздохом вспоминая сервированный стол Елочки). Ничего, ничего, все в порядке. Однако мне пора, дела ждут. Проводи-ка меня до выхода.

Кузьмич. Ну что же ты так быстро, давай уж допьем. (Они выпивают.)

Сундуков (захмелев). Ведь зальет же, нужно идти.

Кузьмич (нехотя). Да я и не держу тебя…

Сундуков, резко открывая дверь в коридор, громко ударяется обо что-то, чертыхается. Показывает Кузьмичу на потолок.

Сундуков. Смотри, пятно какое, сейчас потечет…

Оба удаляются в темный коридор.

Картина шестая

Лестничная клетка. Сундуков покидает коммунальную квартиру и быстро спускается вниз по лестнице. Внезапно он останавливается, вспоминая, что забыл у Елочки свой заветный чемоданчик с инструментами, не говоря уже о куртке с кепкой. Мгновение он колеблется: возвращаться или нет… Но оставить чемоданчик на неопределенный срок он не может, и Сундуков снова бежит на верхний этаж…

Картина седьмая

Гостиная Елочки. Она хлопочет у стола. На нем, как и прежде, водка «Русский стандарт», стопочки, тарелочки, маринованные огурчики. Игорь в ванной комнате, моет руки, слышен шум воды. Елочка бежит в кухню и снова появляется с двумя тарелками с горячим. Мясо и картошка выглядят очень аппетитно. Она напевает на ходу что-то среднее между румбой и мамбой. Снова бежит на кухню, появляется с блюдом малосольной семги. Игорь выходит из ванной, на ходу вытираясь, и направляется в спальню.

Игорь. Давай попробуем нельму, пока свеженькая, столько тащил, старался, давай пожарим. Да, ты знаешь, в туалете, пока я мылся, все время какой-то треск стоял.

Елочка (с блюдом в руках, говорит с деланным безразличием). Пигины шумят. Ну так что же, семгу не будем или сейчас немного перекусим, а потом пожарим нельму?

Ставит блюдо на стол, удаляется в туалет. Со сцены видна часть туалетной комнаты. Она тихонечко барабанит пальцами по стене.

Елочка (полушепотом, игриво). Дмитрий Палыч, как вы там? Сейчас мы выпьем, и я вас выпущу. Потерпите еще чуть-чуть…

Раздается трель входного звонка. Елочка спешит из туалетной комнаты к входной двери, видит в глазок Сундукова. Все плывет у нее перед глазами. Медленно оседает на пол, теряя сознание. Трель звонка нарастает. Из спальни появляется Игорь, видит сидящую около двери Елочку.

Игорь (испуганно). Что с тобой? Что случилось?

Пытается ее поднять, одновременно открывает входную дверь. Видит Сундукова.

Игорь. Вы кто такой? Помогите же мне, не видите, жене плохо.

Сундуков (растерянно бормочет). Да я сантехник, инструмент вот свой оставил, забрать бы…

Игорь. Да помогите же наконец, какой там инструмент, чушь какая-то.

Они оба наклоняются над Елочкой, пытаясь ее приподнять. Елочка открывает глаза, как в тумане видит испуганные лица мужа и Сундукова. Машет рукой перед глазами, пытаясь развеять наваждение.

Сундуков. Это все давление, перепады всех мучают, а я вот только инструментик забрать бы мне, сантехник я.

Елочка (сидя под дверью, шепотом, в сторону). Здорово мужик в роль вошел, а может, это и не роль вовсе?..

Игорь (в недоумении). Иди, иди своей дорогой, что за инструмент, бери и проваливай, нажрался, еле на ногах стоит, не до тебя сейчас.

Сундуков с чемоданчиком в руках снимает с вешалки свою кепку, одевает на голову, роется среди навешанных Елочкой поверх его куртки вещей, пытаясь найти ее.

Игорь. Ты что там роешься, пьянчуга, может быть, ты еще и мошенник? (С силой выталкивает Сундукова за дверь. Громко хлопает дверью. Под руку ведет Елочку к креслу.)

Игорь. Что это с тобой, необходимо обследоваться, да еще мужик какой-то пьяный, что он тут мог делать?

Елочка. Да засорился туалет, вот и вызывала.

Игорь. Как ты? Может, в скорую позвоним?

Елочка. Да нет, мне уже лучше, зря я его вызывала, туалет все равно шумит…

Игорь. Давай я все же позвоню в скорую, а тем временем отремонтирую бачок…

Елочка. Да черт с ним, с бачком, лучше полежи со мной, я так соскучилась, это все нервы.

Оба удаляются в спальню.

Оглавление

Личное пространство фрау Хельги

Ловушка в эндшпиле Повесть

  Часть первая

  Часть вторая

Мамбо втроем Одноактная комедия

  Картина первая

  Картина вторая

  Картина третья

  Картина четвертая

  Картина пятая

  Картина шестая

  Картина седьмая