Письмо к другу [Кирилл Олегович Елистратов] (fb2) читать онлайн

Кирилл Елистратов Письмо к другу

Письмо к другу

9 ноября, 2018 г.

Дорогой друг! Благодарю тебя за присланные книги. «Дневник лишнего человека» выбил воздух из моих легких. Я не спал ночь после того, как прочел последние заметки Чулкатурина. Он прощался с жизнью, прощался с природой, со своей любовью, с миром. Умираем мы всегда в одиночестве, как бы тесно ни жили с людьми. Я совершил страшную ошибку: после рассказа Тургенева схватился за «Страдания юного Вертера» и окончательно расхотел жить. Если бы не дети… В ящике, присланном тобою, я нашел «Ни дня без строчки» Олеши. Целый месяц записывал все, что со мной происходит, подмечал собственные мысли и наблюдения, но два дня назад дал осечку, поленился. Прости за это. Ты советовал каждый день писать «хоть что-нибудь». Я, в свою очередь, надеюсь, что ты продолжаешь работать с акварелью и углем. Портрет молодой медсестры, что ты прислал, мне очень понравился: кроткий взгляд, верность делу, самоотверженность, выражающаяся в фиолетовых кругах под глазами, белый чепчик. Прекрасная работа кисти. Я повесил портрет на кухне, над столом. Обязательно присылай свои наброски углем, хочу видеть, как развивается и крепнет твой талант. Обо мне не переживай. Три раза в неделю я отправляюсь гулять по ночной огненной Москве в поисках образов, деталей, сочных пейзажей. Ночь – бездонный источник вдохновения для поэта. Работаю над описанием, ищу свежие краски для палитры. До Тургеневского заката и луны Фицджеральда не дотянуться, но я стараюсь развивать то, что имею. Ты спрашивал о новых главах романа. Прикрепляю их вместе с письмом. За неделю написал всего пару глав. Совсем замотался в школе. Я сплю по три часа (в лучшие дни) и очень устаю, но дурно себя чувствую, если не сочиню какую-нибудь гадость. Писать получается только по ночам – днем сражаюсь с упрямой школотой. Мозг засыпает, но просыпается душа. Рука моя крепчает, но все еще дрожит при виде белого листа. Пока пишу картоном на картонке и боюсь своего слова. Часто я чувствую себя самым банальным, самым слабым и самым лживым писакой. Стыд грызет мне горло, от него некуда деться.

Я счастлив, что мы сохранили старую привычку делиться бумажными письмами. Прогресс безжалостно отобрал у людей возможность оставить сердце на бумаге и отправить его близкому человеку по почте. Мы с тобой дети уходящего века. Не уверен, что приспособимся к новому течению. Вдруг оно ведет к рифам и скалам или к крутому водопадному спуску в никуда!

Я стал замечать, что старею. В моих каштановых волосах, подобно первому снегу в октябре, проглядывается первая седина. Первый снег наступает неожиданно, но неизбежно покрывает землю мягкими пушинками. Щеки мои еще не ввалились, овальная родинка по-прежнему мирно уживается с веснушками справа от носа-крючка. На переносице появились косые морщины: я щурюсь, а от очков голова болит. Но глаза у меня детские, они на всю жизнь сохранят отпечаток светлой наивности. Мамины серо-зеленые глаза! Они напоминают мне о беззаботном времени, когда мама гладила меня тыльной стороной ладони по щеке и звала за стол. Я ощущал холод от прикосновения обручального кольца, и этот сладкий холод согревал меня лучше горящего камина. В детстве мы живем, а после него просто существуем. Но кому есть дело до моей внешности? Уж точно не мне. Я из тех, кто предпочитает чтение французских любовных романов настоящей любви. Знаю, что ты в этом смысле похож на меня. Однако у нас уже накопилось много писем, которые можно перечитать вечером, закутавшись в теплый клетчатый плед и вооружившись кружкой крепкого черного чаю. Счастье – это осознание, что ты кому-то нужен.

Вот уже целый месяц меня донимает одна родительница. Высокая носатая женщина с красным лицом, она поджидает меня на школьном крыльце, чтобы замолвить словечко за Сидорова. «Поймите вы, Сергей Иваныч! Ну не умеет он читать! Книжку откроет, полчаса над ней покряхтит и всё забудет, о чем прочел. Сыночка у меня хоккеист – вратарь! Зачем ему?! Нет у него времени и сил на всяких гоголей-шмыгалей. Поставьте нам троечку!» Вспомнились слова Оскара Уайльда: «Всякое искусство совершенно бесполезно». Наша самая дурная привычка – искать во всем рациональную пользу. Сидоров в сочинении написал: «Скалозуб – мужик видный. У его стоматолога большие проблемы!» И грустно, и смешно. Дети сейчас не читают. Они сутки напролет копаются в телефонах, не отрываются от светящихся экранов, словно заговоренные. Всегда нужно привлекать их внимание. Когда я захожу в класс, то со всей силы хлопаю дверью. На несколько секунд ребята замолкают, образуется вакуум. Я не даю ученикам опомниться и громко декламирую: «Читаем «Горе от ума» по ролям! Кто Фамусов, кто Чацкий, кто Молчалин?» И руки взлетают до потолка. Дети отыгрывают сцены, словно профессиональные актеры, с требуемыми интонациями, с жаром, с эмоциями! Но читать их не заставишь. Писателем стать почти невозможно, читателем при желании может стать любой. А уж если выбирать между плохим писателем и хорошим читателем, то я без колебаний выберу последнего. На переменах голова моя раскалывается на части. Внутри борются две натуры: одна хочет писать круглые сутки, а другая хочет преподавать. Бросить бы всё, отправиться путешествовать, описывать жизнь на ходу! Но к черту эти мысли! Еще два года потерплю, выпущу своих и уволюсь. Без меня пропадут. Мой долг отыскать в детях стремление к прекрасному, которое заложено в них природой с малых лет. Художник не исчезнет, он уйдет в подполье, закроется от мира, от массовости, поражающей сознание людей разрушающей опухолью, и сотворит новые шедевры, снимет с наших глаз пелену. Профессия учителя никогда не умрет: работаем за копейки, чтобы воспитать новое поколение художников, творцов, артистов, которые сохранят человечеству душу.

Осень высасывает из меня силы маленькими, но регулярными глотками. В сентябре душа моя еще сохраняет свежий отпечаток лета и дышит розовым воздухом; в октябре я согреваюсь воспоминаниями о летней рыбалке, походах, посиделках на веранде твоей дачи (много сигарет и много вина); в ноябре накатывает тоска, холод сжимает сердце и я предаюсь отчаянию согласно известным правилам: пишу дурные стихи и напиваюсь до беспамятства по субботам. Осенью словно идешь по сырому коридору между салатовым летом и серебристой зимой. И пыльное черное небо без единой звезды! Оно молчит, оставляя вопросы без ответов. Мои книги и бумаги навалены на столе черт знает как. Пустая квартира, пустая жизнь – никаких свершений и взрывов, лишь неуверенная тишина. Однако есть определенное продвижение в письме. В ящиках моего стола скопились рукописи с короткими рассказами, едва очерченными образами персонажей, обрывками разговоров, которые я написал, подчиняясь загадочному внутреннему импульсу. На днях я вытащил их, отряхнул от пыли, внимательно перечитал и ясно увидел, что эти отрывки ложатся в линию моего романа. Оказывается, все это время я писал кусками один и тот же текст. Постепенно сшиваю написанные отрывки в единое целое, и замочная скважина сменятся щелью приоткрытой двери.

На прошлой неделе в школе случилось странное происшествие. Мы разбирали «Капитанскую дочку», и я с удивлением заметил, что один из трех учеников, слушающих меня, делает в тетради какие-то заметки. После урока я подозвал его и вежливо спросил о его записях. Он молча вытащил тоненькую тетрадь из старого кожаного портфеля (портфель был весь в заплатках) и показал мне последнюю исписанную страницу. На ней он женским аккуратным почерком выписал фамилии персонажей романа Пушкина и кратко, но с необычайной скрупулёзностью охарактеризовал каждого героя. Я был поражен и только собрался побеседовать с юным литературоведом, как вдруг он прошептал: «Я и сам умею», вытащил из внутреннего кармана пиджака белый конверт, бросил его на стол и выбежал из класса.

Миша Скворцов перевелся в школу №12, где я работаю последние пять лет, в сентябре нынешнего года. Это была его тетрадь и его конверт с подписью: «Сергею Ивановичу от Миши». В конверте оказались сложенные вдвое тетрадные листы со стихами. О самих стихах позже. Скажу лишь, что они чудесные! В любой школе есть девчонка или парень, которые сидят в столовой в самом углу и увлеченно читают книгу в мягкой обложке, изредка прихлебывая суп из тарелки. Эти одиночки не интересуются разговорами на большой перемене, не ищут компании. Они живут в реальном мире по необходимости, в томительном ожидании спасительного шелеста страниц между пальцами. Я был отрешенным книжным фанатиком в юные годы, а в нашей школе таким фанатиком является Скворцов. «Приключения Тома Сойера», «Двенадцать стульев», «Дети капитана Гранта» – вот книги, которые Скворцов не выпускает из рук. Однажды я зашел в кабинет биологии во время урока, чтобы передать журнал биологичке (Это демоническая женщина: беззубая старуха с треугольным горбом, она ужасно смешно шепелявит, носит шерстяной жилет даже теплым летом и квакает в свой коричневый платок. Наверное, именно ее описывал Достоевский.) и увидел, что Скворцов прячет роман Жюля Верна под партой, не обращая внимания на рассуждения старухи о теории Дарвина. Миша поймал мой любопытный взгляд и выронил книгу, у бедного мальчика задрожали коленки. Я не сказал ни слова и вышел, никогда не любил треклятую биологию.

Миша – скромный мальчишка. Пиджачок и рубашку он застегивает на все пуговицы, туфли начищает обувным кремом до блеска. На его бледном, почти болезненном лице проглядывается отпечаток подросткового одиночества. Одиночество это со временем полностью подчиняет человека себе, зарождаясь еще в школьное время, жадно набрасывается на человеческую душу, пожирает ее изнутри и вызывает мучительное привыкание, которое с возрастом становится непреодолимым. Скворцов бережно относится к школьным принадлежностям и особенно к книгам. На его парте лежит один карандаш, одна ручка и тетрадь в серой обложке. Миша любит писать карандашом, иногда рисует какие-то эскизы на обратной стороне тетрадки. Он боится отвечать на уроке. Как мне это знакомо! По глазам мальчика (у Миши карие глаза, которые никогда не улыбаются) я вижу, что верный ответ ему известен. А он ни слова не произнесет, молчит, смотрит в одну точку, втянув шею и обхватив себя руками.

Скворцов влюбился в Ленку Апатову, Афродиту нашего класса. В сентябре он начал тайком подкладывать ей в пенал бумажки со стихами. Ленка прочитает, скомкает и выбросит. А Скворцов после того, как все уйдут из класса, достает из мусорки эти бумажные комочки и прячет в карман. Ленке это со временем надоело, и она стала выбрасывать Мишины стихи, не прочитывая. Скворцов не сдавался и продолжал докучать Апатовой своими признаниями. Вчера был сдвоенный урок – русский язык и литература. После русского Миша дождался, когда Ленка выбежит из класса с подругами, и украдкой подложил очередную бумажку в ее пенал. Он вышел в рекреацию подышать воздухом перед уроком, чтобы не видеть, как Ленка равнодушно комкает стихи, воспевающие ее красоту, и швыряет их в ведро. Не представляю, что Миша почувствовал, когда услышал, как Ленка читает его любовные четверостишия вслух перед классом. Разъяренный, взбешенный, он забежал в кабинет. Его лицо исказилось гримасой боли и страшного гнева, он начал задыхаться и покраснел, в глазах от напряжения лопались сосуды. Миша вырвал бумажку из рук Ленки, распахнул окно, выкинул в него свой стих, залез на подоконник и устремил взгляд вниз на улицу.

– Ненавижу! Ненавижу вас всех! И за что?! Теперь они тоже знают и будут смотреть и смеяться! Они выжгут меня глазами!

Он кричал до хрипоты и смотрел на дорогу перед зданием школы. Я вскочил из-за стола и подбежал к подоконнику. Дети замерли и боялись пошевелится.

– Не подходите, Сергей Иванович! Все равно брошусь, не спасете! Вы меня один понимаете. Не мешайте, не приближайтесь, а то прыгну!

– Стой, Скворцов. Успокойся, не дури. Четвертый этаж – ты не разобьешься, а калекой на всю жизнь останешься.

– А я вниз головой прыгну, оттирать долго будут – мыслей у меня там много, и они всё стучатся и стучатся, спать не дают. А тут сиганул – и нет головы, разлетелись мыслишки! Нет человека – и проблем нет!

От волнения у меня застучали зубы, кожа похолодела и покрылась мурашками. Сказал первую банальность, которая взбрела в голову:

– Побойся Бога Скворцов, это же грех страшный! О родителях подумай!

Меня всего трясло, я не знал, что еще сказать. Я пытался незаметно приближаться к подоконнику во время нашего разговора, но Скворцов все видел и на каждый шаг отвечал топаньем по оконной раме: «Еще шажочек и полечу!»

– А нет никакого Бога, Сергей Иванович! Неужели вы до сих пор не поняли? Объяснить невозможно, но я самой кожей чувствую, что его нет. А уж если его нет, то и жить нам незачем. Ползаем по земле, влюбляемся во всякую бессердечную тварь и судим только по лицу, по рукам, по плечам… В душу совсем не заглядываем! Смотрим лишь на обертку! А с родителями я и двух слов не произношу дома! Они меня не знают. Поплачут три дня для приличия, пожалуются соседям и заведут кота, чтобы место не пропадало!

Я посмотрел на Апатову и одними губами произнес: «Соври». Ложь – единственное средство, спасающее человека от кошмаров жизни. Апатова кивнула (лицо ее было белее бумаги), положила руку на плечо Скворцова и начала врать шепотом о том, что стихи хорошие и что она виновата, и что просит прощения. В бесцветном небе кружилась стая воронов, поджидая добычу. Скворцов, конечно, не поверил ласковым речам Ленки. Он попытался скинуть ее руку, отвернулся от окна, ноги его пошатнулись, тело закачалось. Я прыгнул к подоконнику, ударившись коленями о батарею и втащил пацана в кабинет, схватив за шею. Нас обступили, хулиганье плакало сильнее остальных. Четверть часа провалялись на полу. Коленки на штанах разодраны, у Миши синяки от моих пальцев на шее, но главное – живой! На меня напала судорога, слезы просились из глаз, но я не давал им ходу, чтобы не пугать ребят. Дети молчали, Скворцов рыдал. Его хриплые вздохи были мне дороже всего на свете в эту минуту.

Я вывел Скворцова из класса.

– Миша, ты чего устроил?! В жизни гадости постоянно случаются, но это не повод бросаться из окна.

– Сергей Иванович, простите. Я не понимал, что творю. Смотрю на эту дорогу, на машины, на людей внизу и понимаю, что вот сейчас шагну и конец! Одним шагом, одной секундой все годы перечеркну. Знаете, на подоконник забраться легче, чем прыгнуть.

– Если тебе не с кем поговорить, то приходи в гости, обсудим твои проблемы. Не стесняйся, заглядывай в любое время.

– Сергей Иванович, кто ж к преподу домой ходит?

– А ты не обращай внимание на то, что другие болтают. Заходи. Стихи мне твои понравились, обсудим их за чаем. Я видел, ты «Тома Сойера» читаешь. У меня есть «Приключения Гекльберри Финна» с чудесными иллюстрациями. Я тебе эту книжку подарю, только приходи в воскресенье. Родителям и преподавателям ни слова о случившемся! Я на классном часе скажу ребятам, они будут молчать.

– Спасибо, Сергей Иванович. Я приду.

Миша вдруг резко обнял меня. Я растерялся и потрепал его по голове. Миша отпустил мой свитер и открыл дверь в класс. Ребята подслушивали и вывалились наружу разноцветной кучей.

– Полезайте назад в конуру. Попробуем начать урок. Сегодня читаем Гамлета. Кто хочет поучаствовать в спектакле?

Напряжение спало, и ученики расселись по местам, перешептываясь о случившемся. Я достал из шкафа потрепанные библиотечные переплеты и разложил их на партах. Меня и сейчас не покидает мысль, что Скворцов это я. Вернее, он превращается в меня, начинает думать и говорить, как я. Нельзя допустить этого ужасного превращения! Человек не может быть одинок, иначе сойдет с ума. Без 9 «А» я бы растворился, распался бы по частям. А я держусь, хотя все выходит совсем неправильно, гадко: клетка, карандаш и сухой листок, такой же высохший, как моя душа. Мне чудовищно в этой безмолвной дыре, в моей квартире, где презрительное молчание стен висит в воздухе и набрасывается по ночам. Здесь даже вонючая псина не тявкнет! Та же ржавая лампа, те же ободранные стулья, на которых я не сижу, тот же телевизор с антеннами, который я не включаю. Здесь все дышит болотным одиночеством. Оно затянуло меня в глубокую трясину. Оттуда не выбраться! Надеюсь, что получится вернуть ребенку интерес к жизни и веру в людей, хотя я сам в них не верю. Быть может, я помогу мальчику, а он воскресит меня, залатает мое искалеченное сердце?

Один, один, один! Я весь растворяюсь в этой серой единице, которая меньше нуля, с наслаждением и ужасом. Знаю, что тебя нет, что я выдумал тебя, друга-художника, чтобы было кому написать, чтобы была жилетка, в которую можно поплакаться, а тебя нет и не было. Ни твоих кистей, ни твоей дачи, ни твоего портрета медсестры не существует в природе. Мои фантазии – моя тюрьма. А я, жалкий и никчемный, хуже всех самых жалких и никчемных, сижу посреди мертвых стен, хожу по мертвому полу, и разучиваюсь жить. Я спасу его, а он меня нет, я уже за бортом, барахтаюсь из последних сил в поисках каменного острова, к которому можно прибиться, чтобы переждать вечность. Я человек, вылепленный одноруким мастером, никуда негодным подмастерьем, который равнодушно выбрасывает свою работу на улицу. Конец…

Прости, что так много вылил на тебя. Пиши обо всем, что с тобой происходит, даже о самых незначительных мелочах.

Твой Лукашин

P. S. Вот отрывок из стихотворения Скворцова, который мне особенно близок. Написано нескладно, но честно:

Проходят мимо каменные лица,

Я среди них себя не нахожу.

Тупое равнодушие и мертвые глазницы,

Боятся улыбнуться, будто осужу…