ПГТ [Константин Юлианович Семенов] (fb2) читать онлайн

Константин Семенов

+7 925 400 01 21

+7 921 552 37 45

kssemenov@yandex.ru

401 191 знаков

61 382 слов

Константин Семенов, Вадим Сериков

ПГТ

Роман о людях

Как в воде лицо – к лицу, так сердце человека – к человеку

Книга Притчей Соломоновых, 27:19

Пролог

Обычно это случалось по праздникам. Я обожал ходить к маминой знакомой, тете Ире. Помимо необычного запаха в их доме, а там почему-то всегда пахло свечками и пирогом, для моей любви имелась еще одна причина. Звали ее, причину эту, Иннокентий Альбертович. Дядя Кеша.

Человек феерический! Будучи по образованию театральным художником, работал в кукольном театре, и не просто каким-то там актером, а главным волшебником. Он изготавливал кукол. В квартире у тети Иры жили несколько кукол его работы: большой полосатый кот, небольшая, но страшная баба-Яга и заготовка Буратино. Последняя кукла представляла из себя тот момент жизненного цикла деревянного человечка, когда папа Карло уже вырезал из полена голову с длинным носом, но все остальное еще не доделано. У Буратино шевелилась нижняя челюсть, а, значит, он мог говорить. После нескольких моих визитов челюсть отвалилась, и ее пришлось закрепить скотчем. Но от этого игрушка не потеряла своего очарования.

Но все остальное меркло перед главным талантом дяди Кеши. Он показывал фокусы! Фокусов в его репертуаре было много. Два. Первый заключался в том, что Иннокентий Альбертович хитрым образом складывал руки, и большой палец неожиданно начинал разъединяться на две половинки. Все происходило очень быстро, и, сколько я ни пытался разглядеть подвох, мне это не удавалось. Я был взрослым человеком, мне исполнилось шесть лет, и меня не удалось бы купить на обычную глупость с "оторванным пальцем". Подобные чудеса "презирались" уже в средней группе нашего детского сада. Но тут было другое. Палец разъединялся посередине, чему в моей картине мира объяснений не имелось.

Но еще более потрясающим был второй фокус. Дядя Кеша брал металлическую крышку от лимонада, зажимал ее в кулаке, несколько раз взмахивал рукой вверх-вниз, и… пробка исчезала. В поисках разгадки я тут же начинал разглядывать пол и окружающие предметы, куда хитрый волшебник мог запрятать крышку. Но ничего не обнаруживал. Да и характерный "звяк" не раздавался, как было бы, если бы крышка упала на пол. Фокус с крышкой я видел бессчетное количество раз, и долгое время именно он оставался для меня главной загадкой мироздания.

И я уверился в том, что настоящее волшебство существует. Да, будем справедливы, чудес на свете немного, но есть же они. Есть! В руках кукольника дяди Кеши, например.

Прошло около трех лет. Праздники мы так же встречали у тети Иры, и каждый раз неизменными спутниками моими были Буратино с приклеенной скотчем челюстью и фокус с крышкой. Так продолжалось до одного вечера.

Дядя Кеша пришел тогда неожиданно лысым. Его это ничуть не портило, потому что настоящий волшебник может быть любым. Подошло время главного события. Дядя Кеша взял крышку от лимонада, взмахнул несколько раз рукой и разжал ее. Крышки в ладони, конечно, не было. Не знаю почему, но, вопреки обыкновению, я не начал шарить глазами по полу, а поднял глаза к дяди кешиной голове. Крышка лежала там. Она была яркой и прекрасно заметной на светлой лысине.

Я не стал разочаровывать незадачливого чародея, и тихо отошел, сделав вид, что ничего не заметил. Но это было началом крушением моих грез. Я понял, что чудес не существует. Я понял, что все мире в имеет физическое объяснение. Если ты чего-то не понимаешь, просто надо оглядеться. Посмотреть не только вниз, но и вверх. И, желательно, по сторонам. И все найдется. И все разгадается.

С дядей Кешей мы больше никогда не виделись. До следующего праздника он не дожил: лысина, как оказалось, была следствием лучевой терапии. Странно, а ведь он тогда веселился, как обычно. Разве смертельно больные люди умеют веселиться?

Я быстро привык жить без чудес. Это оказалось значительно проще и спокойнее. Вокруг меня существовали люди. Они могли быть плохими или хорошими, умными или глупыми. Они могли смеяться, печалиться и страдать. Но в них не было ничего волшебного. Ничего такого, что было в дяде Кеше, пока он еще не был лысым.

Самый язвительный скепсис вызывали во мне рассуждения о наличии какой-то там "души". Чушь несусветная. Есть мозг, есть составляющие его нейроны и связи между ними. Все. Остальное – сказки и исчезающая пробка от лимонада, которая, на самом деле, никуда не исчезает.

Наверное, с подобными убеждениями я бы и закончил свою жизнь, если бы не ряд событий, о которых мне хотелось бы рассказать. Они встряхнули меня и повернули вспять. Для стороннего взгляда в них не было ничего особенного, но ведь и крышка от лимонада – не событие мирового значения, верно? Видимо, у каждого человека в жизни есть такие "крышечки", которые безвозвратно меняют его жизнь. Такой "крышечкой" и стал для меня ПГТ.

Мне понадобилось почти сорок лет, чтобы понять: чудо не в фокусе. Чудо – в человеке, который его делает.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Звонящему – ответь

– Здравствуйте, могу я поговорить с Олегом Григорьевичем?

"Нет, не можете, – подумал я, – вы же не ему звоните, а на прямую линию Президенту Путину".

– Да, это я.

– Меня зовут Владислав Всеволодович, – и в трубке повисла тишина.

Есть люди, которые считают, что окружающие просто обязаны угадывать их намерения, едва лишь будет произнесено имя. Такое весомое, всем известное имя. "Ой, это же Владислав Всеволодович! – должен был бы мысленно восхититься я. – Кто не знает дядю Степу? Дядя Степа всем знаком!». "Чего изволите, Всеволод… то есть Владислав Всеволодович?", – должен был бы продолжить я уже вслух. Но я воздержусь от такого продолжения. Излишнее подобострастие людей расслабляет. Звонок входящий, деньги трачу не я. Подождем.

– Олег Григорьевич, – продолжила трубка голосом оскорбленного целомудрия, – мне вас рекомендовали.

И опять тишина. Замечательно. Надеюсь, рекомендовала меня никто иная, как Мерилин Монро. Мы же оба, я и Владислав Всеволодович, с ней на дружеской ноге. Так что больше некому.

– Скажите, когда мы сможем встретиться? – спросила трубка совсем уже надуто.

Мне даже стало ее, трубку, немножечко жалко. Ну, чего я ее мучаю? Тем более, понятно, что дальше хранить молчание бессмысленно. Мячик-вопрос переброшен ко мне.

Незнакомые люди звонят мне, на самом деле, редко. И если неизвестный мне человек начинает разводить тайны мадридского двора, меня это настораживает. В последний раз, когда со мной говорили столь же загадочным образом, это закончилось плохо. Меня заманили на презентацию, где продали путевку в какой-то затрапезный турецкий отель в три раза дороже ее реальной стоимости. Кредит я потом отдавал больше года. Так что всякие таинственные незнакомцы, потенциальные являющиеся агентами по продаже всякого барахла и наймитами мирового капитала, меня очень напрягают. Нет бы просто, четко, по-военному – мол, такой-то и такой-то, хочу подарить вам миллион долларов наличными....

– Владислав Всеволодович, – произнес я голосом, достаточно твердым, чтобы указать собеседнику его место, но без грубости, дабы не отпугнуть, если, по случайному стечению обстоятельств, звонит все-таки клиент. – Не могли бы вы чуть подробнее рассказать о сути дела. У меня, к сожалению, очень напряженный график, и я должен понимать, о чем будет идти речь во время встречи.

Это я, конечно, вру. Никакого напряженного графика у меня нет. Работа в РГИА (Российском государственном историческом архиве) почетна, но не обременительна. Обратной стороной такой расслабленности является мизерное вознаграждение, которое стыдно даже называть зарплатой. Живу я, конечно, не за счет этой государственной подачки, а благодаря нечастым, но денежным халтурам. Но сейчас период спокойный, крупных заказов нет. А соврал я для придания своим словам большего веса. Мол, проходим, проходим, не отвлекаем боярина мелкими просьбишками. Озвучиваем только дела государственные, требующие сиятельнейшего внимания.

– Олег Григорьевич, я хочу предложить вам работу.

Да что же это такое? Умеет он говорить более одного предложения за раз, или нет? К нему что, нужно приставить слововытряхивательную машинку? Работу он мне хочет предложить, понимаешь! Наверное, киллером, не иначе. Киллер-архивариус – это серьезно. Мишенью должен стать кто-то не меньше премьер-министра.

– Владислав Всеволодович, о работе в какой сфере идет речь?

Я все-таки не выдержал. Иначе этот разговор будет продолжаться вечно. А у меня через десять минут обед. "Режим питания нарушать нельзя!" – говорил Пончик из "Незнайки". И я полностью с ним согласен, Владислав Всеволодович. Так что, телитесь уже быстрее.

– Работа, естественно, касается вашей профессиональной деятельности. Мне нужно составить родословную.

Тут я расслабился. Во-первых, понял, что никто на этот раз не планирует продавать мне путевки. Во-вторых, родословные, а, точнее, генеалогический поиск – это действительно мой конек, мое призвание, profession de foi и главный источник наживы. А что? Людей интересует их прошлое. Я могу эти сведения найти. Делаю это грамотно и в кратчайшие сроки. Профессионал! Нет, не зря Всеволодовичу меня рекомендовали, не зря.

– Хорошо, вы можете подъехать ко мне и привезти все необходимые данные.

Трубка опять обиделась. Обиделась настолько, что заговорила быстрее и связаннее обычного.

– Олег Григорьевич, вы, видимо, не поняли. Речь идет о действительно серьезной работе за большие деньги. Разговор будем долгим и… эм… весьма конфиденциальным. Поэтому предлагаю встретиться и обсудить наши дела в более комфортном месте. Например, в ресторане "Загреб". На Заневском проспекте, знаете? В девятнадцать ноль-ноль, сегодня.

Молодец. Изучил, где я и что я. Ресторан этот расположен совсем рядом с моим архивом. Дорогой он настолько, что я боюсь вдыхать запахи, когда прохожу мимо. Вдруг и за это деньги возьмут. А запахи там замечательные. Хотя, не вдыхал, никогда не вдыхал, только рассказывали. Хороший выбор, Владислав Всеволодович. Надеюсь, платить буду не я.

Мне немножко знакома эта порода людей – "в девятнадцать ноль-ноль". И не могу сказать, что такие человеки мне сильно симпатичны. Как сказал бы нормальный среднестатистический гражданин? "Около семи". А этот говорит – «нуль-нуль».

У нас в школе был учитель истории по кличке Хронограф. Его любимой фразой было: "Теряем время". Так он говорил всегда, когда был недоволен ответом. Хронограф все оценивал в категориях времени. Время было у него универсальной валютой. У таких людей вместо крыльев – часовые стрелки. Работать с ними тяжело. Докапываются до каждой буковки, до каждой точечки. Попробуй, опоздай хоть на пять минут – и ты для них не существуешь. Но приходится общаться и с такими. Я же профессионал все-таки!

– Хорошо, Владислав Всеволодович. Буду, – подтвердил я трубке.

Трубка, не попрощавшись, повесилась. В смысле, на том конце раздались короткие гудки. Очень мило. Люблю воспитанных людей. Они меня, судя по всему, тоже.

***

Я все-таки заскочил домой переодеться. Благо, живу недалеко. Побоялся, что вид, в котором я хожу на работу, может шокировать изнеженных ресторанных работников и нанести им глубокую душевную травму. Надо отметить, что затрапезность моего служебного наряда проистекает вовсе не от врожденной неряшливости. Просто хорошей одежды у меня немного, и надевать ее в ту жуткую пылищу, которая преследует каждого архивного работника на протяжении всей жизни – безумное расточительство. Спецодежда нам положена, но, естественно, не выдается. Поэтому мы, работники формуляра и папки, норовим ходить на работу в чем мать родила. Шутка. Ходим в том, чего не жалко.

Из всех сборов большую часть времени я потратил на размышления над сложнейшей проблемой: стоит ли надевать галстук или все-таки воздержаться. С одной стороны, заведение солидное, значит, галстук нужен. С другой – галстук я носить не умею и обязательно окуну его или в соус, или в какую другую жирную и плохо отстирываемую жидкость.

За этими раздумьями меня застала Светлана. Светлана – моя жена. Единственная и неповторимая.

– Ты куда это, такой красивый, намылился? – спросила она с намеком на ревнивую интонацию. Или мне просто захотелось услышать эту интонацию?

– На свидание, к любовнице, – ответил я мгновенно. – Как думаешь, галстук надевать или нет?

– Надень, надень, – недобро прищурилась Света, – ты в нем похож на директора нашей жилконторы. От него вся тамошняя бухгалтерия млеет.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я и галстук снял. У Светы безупречный вкус. Она знает, что говорит.

Нельзя сказать, что жена меня не ревнует вообще. Еще совсем недавно ревность ее кипела и бурлила. Иногда по делу, чаще – нет. Однажды Светлана врезала мне по голове вторым томом Большой Советской Энциклопедии. Было больно и обидно, потому как именно в тот раз я был чист, аки свежевымытый помидор.

– Во сколько будешь? – спросила Света.

– "Не жди меня, я скоро не приеду", – пропел я и попытался чмокнуть ее куда-нибудь, куда попаду. Она уклонилась и посмотрела на меня требовательно-выжидающе. – Да с клиентом я встречаюсь, с клиентом. В ресторане. В "Загребе". Не позже одиннадцати буду.

– Смотри у меня! – строго сказала жена, так до конца и не поверив в эту версию.

– Буду смотреть! – пообещал я и рысцой кинулся к дверям, потому как уже серьезно опаздывал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я и архивная пыль

А пока я иду, вернее, бегу, в сторону ресторана, есть несколько минут, чтобы, познакомить вас со мной. Или меня с вами.

Зовусь я Олег Языков. Отчество – Григорьевич. И, хотя загадочный Владислав Всеволодович называл меня по отчеству, за что ему отдельное человеческое спасибо, так меня почти никто не зовет. Олег и Олег. Хотя сорок пять уж скоро. Но на этот возраст я себя точно не ощущаю, а именование по отчество на шаг приближает к гробовой доске. Так что побуду пока «Олегом».

Кстати, ударение в моей фамилии приходится на второй слог, вот так – Язы́ков. Сама же фамилия происходит от древнеславянского "язы́ки" – "народы". А не от какого-то там банального "языка", который надо держать за зубами.

Закончил я исторический факультет питерского университета. Случилось это прогремевшее в узких кругах событие в "лихие девяностые". Сразу по защите мною диплома друзья моего папы спросили у него: "А кем твой сын может теперь работать?". Папа мой, человек прямой, широких взглядов, ответил: "Да кем угодно. Хоть дворником, хоть продавцом шавермы".

Собственно, он оказался прав, и пару лет после окончания универа подобными вещами я и занимался. Альтернативой маячила работа учителем истории в школе. Но вот это – совсем не мое. Детей я люблю, но в небольших количествах и на относительно большом расстоянии. Когда их много, и они слишком близко, я теряю адекватность, самоконтроль и начинаю задаривать их подарками, как Санта-Клаус. Шутка. На самом деле, просто раздражаюсь. Да, такой вот я киндерофоб.

Даже с сыном Кирюхой у меня начало получаться хоть какое-то общение, когда ему стукнуло десять или одиннадцать. Не могу сказать, что мне с ним ах, как интересно, но бывает, что его детские, незамутненные жизненным опытом высказывания дают мне свежий взгляд на некоторые явления. Например, на его, Кирюхину, маму, и мою, соответственно, жену.

Промыкавшись пару лет на случайных заработках, я уже начал подумывать о смене профессии, только было не очень ясно, чем, собственно, заняться. В стране были востребованы банкиры и бандиты. По правде говоря, разница между ними была довольно эфемерной. Ни для того, ни для другого занятия я не годился категорически. Банкиры должны уметь считать, а бандиты – бить людей по лицу. Оба этих занятия всегда получались у меня из рук вон плохо. Такой вот я бесталанный. По математике у меня была твердая, как орех Кракатук, тройка, а то единственное занятие по боксу, которое я посетил в пятом классе, навсегда оставило в моем организме память в виде искривленной носовой перегородки.

Когда я почти отчаялся и готовился посвятить шаверменому бизнесу весь остаток жизни, мне повезло. Папиного однокашника поставили руководить РГИА, и меня, естественно, быстренько пристроили под его крылышко. Работа в денежном плане, конечно, была не ахти, но зато она была. И при этом, что немаловажно, позволяла трудиться по специальности. В те времена это можно было считать подарком судьбы.

Российский государственный исторический архив – это, на секундочку, крупнейший архив Европы. Вот так вот: не хухры вам мухры. Шесть с половиной миллионов единиц хранения! Большая часть российской государственной истории с конца восемнадцатого века до начала века двадцатого хранится здесь.

РГИА. Если вы не историк, вам сложно понять, какое это богатство. Ну, представьте себе, что Билл Гейтс подарил вам все свои деньги. Представили? Так вот – вы нищий по сравнению с профессионалом-историком, имеющим доступ в наш архив. Конечно, ни вы, ни историк не успеете воспользоваться своими богатствами. Жизни не хватит. Но историка в конце пути не будет мучить мысль, что он не может взять в могилу золотой "Роллс-Ройс". А вы ведь на деньги Гейтса непременно купите золотой "Роллс-Ройс". Большие халявные деньги всегда заканчиваются покупкой золотого "Роллс-Ройса". У вас просто не будет выбора.

А у меня по рукой, например, авторские рисунки и чертежи Воронихина. Что скажете, а? Что скажете о подлинных дневниках Кваренги, Монферрана, Растрелли? Да ничего вы не скажете. Ладно, отстану отстану от вас. Поедем дальше.

Попав в Архив, я какое-то время побегал по мелким поручениям. Попрыгал, как мячик, между отделами, пинаемый корифеями советского архивного дела, которые оттачивали на мне свое остроумие. В ходе этого броуновского движения я был замечен одной бодрой и деятельной старушкой, Кирой Карловной Штейн, начальником отдела информации и научного использования документов. Да, вот такое скучное название.

Что Кира Карловна нашла во мне, молодом обормоте, не знаю, но факт остается фактом. У есть одна версия. Была мадам Штейн такой старой, будто встретила юность еще в царской России. А, значит, она вполне могла ностальгировать по французским булкам и первому поцелую румяного гимназиста. Или поручика. Так вот, возможно, я ей и напомнил того самого гимназиста. Или поручика.

Несмотря на букет различных старческих заболеваний, включая пышно цветущий склероз, дело свое Кира Карловна знала туго, а активности ее могли бы позавидовать молодые антилопы. Преданность делу иногда оборачивалась довольно жесткой тиранией. Мадам Штейн любила документы больше людей. Это не значит, что к людям она относилась плохо, нет. Но документы она боготворила и считала их сокровищами из высших сфер. Поэтому нерадивый архивариус, будь он трижды милашкой и чаровником, не имел никаких шансов возвыситься в ее глазах.

Сотрудники у Киры Карловны делились на голубчиков и граждан.

– Голубчик (голубушка), принесите мне дело за нумером одна тысяча пятьсот двадцать, – говорила она своим любимчикам. Говорила именно так, по-старорежимному: "за нумером".

«Гражданами», вопреки гордому звучанию этого слова, назывались архивариусы неумелые и не испытывающие священного трепета перед старинными бумажками. Они припечатывались чем-то вроде:

– Гражданин такой-то, когда вы сдадите отчет по новым поступлениям в фонды?

У Киры Карловны я научился многому. Да что там «многому», почти всему. Как выяснилось, я сильно соскучился по настоящему делу.

На исторический я пошел, выражаясь высокопарно, по зову души. И учился почти на отлично. Последующие два года, проведенные на объектах дикой постсоветской торговли, привили мне стойкую аллергию к любым продажам вообще. Почему-то самой яркой, да и практически единственной картинкой, оставшейся в памяти из той жизни, был владелец уличной пивной точки Ахмед с неизменно торчащей из носа соплей. Он не сделал мне ничего дурного, даже платил относительно честно, но вот поди ж ты: запомнился именно таким. Более никаких следов торговля во мне не оставила.

Так что за работу в архиве я принялся почти с упоением. Говорю "почти", потому что мне, человеку молодому и с амбициями, хотелось красивую машину и много денег. А здесь было, мягко говоря, не то место для реализации подобных чаяний. Но, учтя свою несовместимость с миром большого капитала и неспособность стать талантливым банкиром-бандитом, я довольно легко смирил гордыню. Нет машины – и не надо. Здоровее буду. Ходить пешком полезно. Тем более, по таким красивым местам.

А архив наш размещался в местах красивых ослепительно: в здании Сената и Синода. На той самой Сенатской площади, где когда-то бузили декабристы. Представляете? Идешь ты эдак на работу. Тут – шпиль Адмиралтейства, тут – Медный всадник, вдали Исаакиевский собор виднеется. Вокруг толпы туристов, и наших, и чужих. Они заплатили шальные деньги, а потом долго-долго ехали, чтобы просто посмотреть на сие великолепие. Посмотреть, сделать много плохих фотографий из серии "я и башня, башня – слева" и уехать в свой китайский Мухосранск. А я гляжу на все это каждый день. Бесплатно. И мне не надоедает. А что я мог бы узреть из машины? Лишь миазмы современной российской действительности типа "куда прешь, козел" и радио "Шансон". Нут уж. Как говорил герой моего любимого фильма: "Спасибо, я пешком постою".

Но все хорошее когда-нибудь кончается. В 2006 году из здания на Сенатской нас выпер Конституционный суд, по башке им конституцией. Выпер, конечно, красиво: в ускоренном темпе было построено здание на Заневском проспекте, мол, архивы нуждаются в специальных условиях. И нас попросили на выход. Возможно и так, возможно и нуждаются. А я нуждаюсь в ежедневном Медном всаднике. У меня внутри приключилось прям таки физическое осиротение от этого переезда. Как будто из родительского дома меня забрали в дом казенный. Вот вспомнил сейчас, и опять расстроился.

Хочу немного поныть. Приоткрыть, скажем так, покров над моей сверхценной идеей. Россия нынешняя вызывает во мне стойкое отторжение. Постоянно пребывая, по роду деятельности, в прошлом, читая в старых манускриптах о гигантах мысли и духа, которые жили когда-то на этой земле, невольно проникаешься грустной иронией по отношению к окружающей действительности. Что есть эта действительность? Что есть нынешний русский человек? Он есть вечная борьба за существование и пародия на великих предков. Пародия неостроумная и бессмысленная. Я сам такой же, и от этого еще более противно.

Нынешний русский может быть богатым или бедным, чиновником или бомжом, но это не уберегает его от пошлости. Пошлость царит во всем: в одежде, словах, мыслях. Даже российские современные здания пошлы и вторичны по отношению ко всяким там америкам. И живем мы в этих недонебосребах, почитая такую жизнь за великое счастье.

У меня есть давняя мечта. Мечта голубая, поскольку абсолютно нереализуемая. Я хочу уехать. Остап Бендер мечтал о Рио-де-Жанейро, но это глупость. Там другие люди с другими латиноамериканскими мозгами. Если уезжать, то в Европу. Для себя я выбрал Португалию. Говорят, там наименьшая концентрация русских на единицу площади. А еще море, солнце и свежие мидии. Но думать об этом я себе не разрешаю. У меня есть какая-никакая семья, и нет денег. Во всяком случае, таких, чтобы их хватило на переезд. Да и с португальским у меня не очень. А в Португалии с семьей и без денег делать нечего. Впрочем, как и везде, кроме нынешней моей Родины. Эх…

Ладно, вернемся к недавнему прошлому. Через пару лет после переезда архива я стал заместителем начальника отдела. Отдел возглавляла уже, конечно, не Кира Карловна, она покинула этот бренный мир еще в двадцатом веке. Не дожила до варварского переезда на Заневский. Может, и к счастью.

А замещал я Зою Павловну Жуковскую. Да, она была прямой родственницей того, на кого вы подумали. Ах, ни на кого не подумали? Хорошо, пусть будет Пушкина, так проще. Дальней родственницей Пушкина она была. Потому что Пушкин – наше все.

Зоя Павловна обладала тремя замечательными "не": она была немолода, незла и неглупа. В добавок являлась на всю голову православной. Эти качества делали наше с ней сосуществование практически идеальным. От основной работы я не отлынивал, но выполнял ее на уровне минимальной приемлемости. При этом с некоторых пор я перестал демонстрировать карьерные поползновения, справедливо полагая, что должность руководителя отдела лишит меня свободы маневра и побочных заработков. Зоя же Павловна, ценя отсутствие с моей стороны попыток занять ее кресло, давала мне возможность дышать свободно.

– Друг мой, – говорила она, – я понимаю вас. Вы молоды и вам нужно кормить семью. Прошу лишь об одном: помните о своем рабочем долге.

И я помнил. Но себя тоже на забывал. Любая профессия, если делать ее всерьез и вкладывать хоть немного сердца, через некоторое время способна начать приносить дивиденды. Так случилось и у меня. Нет, богачом я не стал, но на сиюминутные нужды вполне хватало.

Чем же я занимаюсь? Ничего глобального, на самом деле. Частные заказы на поиск документов, чаще всего – родословные. Реже – исторические расследования для газет. В общем, разное случается. Говорят, у меня есть нюх. В узких кругах, чего скрывать, я широко известен. Имею довольно серьезную репутацию. Так что сегодняшний звонок не сильно меня удивил.

Но тут – бам! Плавное повествование мое должно разбиться о непреодолимое препятствие – о двери ресторана "Загреб". Я дошел. То есть, почти добежал. В мыле, но вовремя. Эти люди-хронографы опозданий не прощают.

О моей работе потом как-нибудь дорасскажу, при случае.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Настоящий олигарх

В дорогих ресторанах я бывал несколько раз, клиенты приглашали. В том числе и иностранные. Эти, кстати, деньги считают гораздо лучше наших. Наш, он либо скряга до сердечного изумления, либо рубаха-парень, широкая душа. Середина – редкость. Не знает наш человек меры.

Человек "оттуда" бережлив. Он потратит ровно столько, сколько нужно для дела. Для его дела. Положит сверху чаевые, размер которых всем заранее известен, и все. Ни тебе порыва, ни тебе "совершать глупости" и "лазать в окна к любимым женщинам". Так что клиента я больше люблю нашего, отечественного. Он прибыльней. Хотя может и надуть.

Возвращаясь к теме дорогих ресторанов: их я не жалую. Можете считать это комплексами или чем угодно еще, но мне искренне претит все, выходящее за рамки здравого смысла. Ну, никак мне не понять, как несколько кусков еды, далеко не всегда вкусной, могут стоить, как половина компьютера.

"Загреб" был для меня чуть менее отвратителен, чем другие заведения высокой кухни. Сказывалось соседство: годы, проведенные рядом, сделали нас почти родными. Да и запахи оттуда, как упоминалось, исходили приятственные. Человеческие. Не в пример другим помпезным местам.

Даже швейцар у дверей меня не встретил, потому как никакого швейцара попросту не было. Это меня тоже порадовало. Не люблю я раболепства. Я – демократ.

Вместо швейцара меня встретила дама-метрдотель, явно опытная как в профессиональном, так и во всех остальных планах. Глядя на нее почему-то сразу складывалось такое впечатление.

– Здравствуйте… – начал я и замялся. Ресторан большой, как спросить про моего клиента – неясно.

– Здравствуйте, – профессионально-дозированно улыбнулась дама, – вы – господин Языков?

– Так точно, – облегченно выдохнул я. Звукам этого бархатного голоса хотелось повиноваться сразу и не рассуждая. Думаю, скажи она: "Вы Иванов?", я ответил бы «да» с не меньшим энтузиазмом.

– Прошу за мной, вас ждут, – произнесла обольстительница, сделав такой величественный жест рукой, как будто приглашала меня вступить во владение наследным замком. Потом развернулась и походкой Клеопатры, завлекающей Цезаря в свои сети, направилась в глубину залов. Я, созерцая, последовал за ней.

В интерьере "Загреба" ощущалось спокойное, уверенное и неброское богатство. Каждый стул стоил, наверное, три моих зарплаты. Возможно, пять. Плавно плывущая впереди корма Клеопатры и ноги ее, подобные нефритовым колоннам (кошмар, пошлость какая!), гармонично вписывались в окружающее пространство. Они, ноги эти, казались спроектированными тем же дизайнером, что и другие детали "загребского" интерьера.

Наконец, мы добрались до массивных, покрытых резьбой, дверей. Дама открыла их и доложила кому-то, мне пока невидимому:

– Господин Языков, – и посторонилась, оставив в проеме часть своего богатого бюста.

Я, чувствуя себя просителем, дождавшимся наконец приема сиятельнейшего князя, вошел в кабинет.

***

Мне нравятся люди, которые не несут в себе сюрпризов. Этакие предсказуемые, без изюминки, индивидуумы. Ты видишь их в первый раз, а знаешь о них, кажется, все. Или почти все. С ними просто. С ними всегда понятно, как себя вести, что говорить, о чем молчать. Это удобно.

Владислав Всеволодович не разочаровал. Прямой, как дуло пулемета, в костюме мышиного цвета, он в точности соответствовал образу, сложившемуся в моих девичьих мечтах. Да, именно такой и мог сказать "в девятнадцать ноль-ноль". Этот по-другому сказать просто не умеет. Настоящий олигарх. Счетовод. "Хронограф".

– Здравствуйте, Олег Григорьевич, – сказал предсказуемый человек, приподнявшись из-за стола и став даже в таком, полусогнутом, состоянии на полголовы выше меня.

– Здравствуйте, Все… Владислав Всеволодович.

Обменялись рукопожатием. Рука его оказалась неожиданно вялой, как будто я сжал в ладони замоченную на котлеты булку.

Сели. Официант раскрыл передо мной меню, тяжестью своей превосходящее многие хранящиеся в нашем архиве фолианты.

Как говорил Винни-Пух: «длинные слова меня только расстраивают». Вот и меня расстраивает чтение названий блюд, в которых я ни пса не смыслю. Но на этот случай у меня имеется четкий порядок действий. Поизучав меню с видом эксперта, я обычно заказываю греческий салат и стейк. Да-да, средней прожарки, будьте добры. А салат без лука, да. Подобная уловка обычно ограждает меня от всех этих "не изволите ли свежайших устриц" или "есть великолепный консоме, еще теплый, прямо из города Парижу". Говорю же, я демократ, и все эти великосветские сложности мне чужды.

– Что будете пить? – задал неожиданный вопрос официант. Нет, вопрос был, конечно, ожидаем, просто в суматохе я не успел подготовиться.

– Пиво, пожалуйста, – сказал я первое, что пришло мне в голову. И зачем-то добавил: – Безалкогольное.

Официант и Владислав Всеволодович одинаково странно взглянули на меня, но тут же отвели взгляды, как бы устыдившись своего интереса к чужому убожеству. Официант отправился выполнять мою прихоть, и, судя по времени его отсутствия, за безалкогольным пивом ему пришлось бежать в ближайший супермаркет. Ничего, пусть расширяют ассортимент. Народ нынче капризен. От "божоле" нос воротит.

После того, как формальности с меню закончились, я вопросительно взглянул на олигарха: мол, к делу? Тот посмотрел на часы (предсказуем, предсказуем до самой последней детали) и молвил:

– Извините, Олег Григорьевич. Нам придется подождать еще несколько минут.

Меня, честно говоря, стала немного доставать эта детсадовская загадочность. Обычно так начинаются дешевые триллеры. К герою, ничем непримечательному человеку, канцелярской, можно сказать, крысе, приходит таинственный незнакомец. "Ты избранный, – говорит он. – Только ты можешь убить Дона Волана, воплощенное вселенское зло!" "Нет, нет, только не я, – кричит герой, – я же обычная канцелярская крыса". "Это прекрасно! – восклицает незнакомец, хохоча и распуская огненные крылья. – Значит, ты замечательно владеешь гусиным пером, а это единственное оружие, которого боится мерзкий Дон Волан, а поэтому…"

Додумать этот захватывающий сюжет мне помешала открывшаяся дверь. Новый человек попытался проникнуть в кабинет столь стремительно, что ему пришлось буквально протискиваться между косяком и не успевшим отодвинуться бюстом метрдотеля. Оба, и бюст и человек, получили от этого явное удовольствие.

Кабинет был достаточно велик, и, пока новоявленный персонаж шел к столу, я успел его разглядеть. Маленький, сильно меньше среднего роста. Слегка полноват. Чуть, пожалуй, моложе меня. Почти лысый, но не по нынешней моде, а по естественному состоянию организма. Рыже-белес, но без веснушек. Улыбчив. В движениях стремителен. Одежда почти столь же демократична, как моя, только значительно дороже: белый свитер из тонкой шерсти, джинсы. Ботинки стоят целое состояние, в этом я немного понимаю. Часы соответственно, тоже.

Подойдя к столу, человек протянул мне руку и сказал, изящно, на ленинский манер, грассируя:

– Здг'авствуйте. Николай Чувичкин.

Потом он повернулся к подобострастно вскочившему при его появлении "Хронографу»:

– Спасибо большое, Сева. Ты на сегодня свободен.

Величественный Владислав Всеволодович раболепно искривил, насколько мог, свой негибкий стан и с несвойственной ему поспешностью покинул залу.

Мы остались с настоящим олигархом вдвоем. Я вдруг понял, что не испытываю к нему никакой классовой ненависти. Даже наоборот, он мне весьма симпатичен. Чувичкин, надо же. Как, интересно, ему живется с такой фамилией?

– Можно я буду называть вас пг'осто Олег, без отчества? – спросил Чувичкин.

"Ага, а я тебя – Коля. Интересно, почему маленькие и толстые часто картавят?" – подумал я. А вслух сказал:

– Конечно, нет проблем.

И все-таки я действительный, всамделишный и непритворный демократ.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Профессионалы

Посидели, помолчали, поприсматривались друг к другу. Как заинтересованная сторона, начал Чувичкин.

– Олег, я надеюсь, мы оба пг'офессионалы, каждый в своей области, конечно. И мне не нужно пг'едупреждать вас, что все, о чем мы будем говог'ить, не должно покинуть пг'еделы этих стен.

Я изобразил всем организмом движение, которое с языка тела лучше всего переводилось как "можете даже не говорить об этом". У меня складывалось четкое убеждение, что я говорю с ожившим Владимиром Ильичем. Грассирование, улыбка, знакомый с детства прищур. «Самый человечный человек». Мне немедленно захотелось поставить Николая на бг'оневичок.

– Пг'екгасно, – сказал олигарх, – тогда к сути.

Суть дела сводилась к следующему. Николай Чувичкин в настоящий момент его жизни был хозяином заводов, газет и пароходов. Управляемый им холдинг со сложным названием ("интер", "транс" и что-то еще столь же маловнятное), имел очень много денег. Но хотел бы иметь еще больше, чтобы уж совсем было некуда девать.

Специалисты по развитию бизнеса хлеб свой ели не зря и нашли партнеров, с которыми имелась возможность заключить умопомрачительные контракты. Настолько интересные, что потом можно было бы расслабиться на долгие-долгие годы. И даже потомки олигарха оказались бы обеспечены до самого апокалипсиса, когда бы он ни наступил. Потенциальная партнеры были французами, а во главе компании стоял некий Огюст Ренье.

«Ну, тебе, с твоей картавостью с французами дело иметь – самое оно. У них язык подходящий», – подумал я.

Взаимные интересы у нашей и французской компаний имелись, но существовала одна загвоздка. У холдинга Чувичкина наличествовали сильные конкуренты, которые также метились на французские контракты.

Непрерывные мозговые штурмы лучших умов холдинга, а также данные коммерческой разведки (куда ж без нее) показали, к сожалению, полный паритет конкурирующих компаний. "К сожалению", потому что было совершенно непонятно, за что зацепиться, чтобы выиграть забег.

И тут пришла крайне интересная информация. Оказывается, француз Ренье имел необъяснимую слабость к России. По этой причине он имел тесные, как деловые, так и личные связи с домом Романовых в изгнании, ряд представителей которого, как известно, живёт во Франции. И тут кого-то из светлых умов озарило: если люди из дома Романовых замолвят словечко, то это может стать той каплей, которая склонит чашу весов на правильную сторону. Только нужно, чтобы переговоры о контрактах вел человек дворянского происхождения. В идеале, это должен быть владелец холдинга.

– То есть, я, – резюмировал олигарх.

Мне стало дурно. Я долго живу на свете, и еще дольше работаю в архивном бизнесе (чувствуете, как круто звучит: "в архивном бизнесе"). Опыт, как говорится, не пропьешь. Поэтому мне стало совершенно очевидно, что будет дальше. А дальше меня попросят нарисовать документы, подтверждающие существование древнего княжеского рода Чувичкиных. Князь Чувичкин. Это была катастрофа!

Видимо, страдания мои отразились на лице. Или Николай, как всякий крупный бизнесмен, оказался неплохим психологом. Он с улыбкой покачал головой:

– Нет, Олег, все не так плохо, как вы думаете. Для того чтобы наг'исовать какие-то там липовые документы, мне не нужен специалист вашего уровня. Это может сделать любой студент с помощью вог'ованного "фотошопа".

Я приподнял бровь в знак согласия: да, у специалистов моего уровня "фотошоп" уж точно не ворованный. Меня слегка отпустило. Подделкой документов я принципиально не занимаюсь: не мой профиль и не мой масштаб.

– Мне не нужна "липа", – продолжил олигарх, – мне нужна пг'авда. Поэтому я пг'едлагаю вам изучить мою г'одословную и доказать мое двог'янское пг'оисхождение.

"Это невозможно! – закричал весь внутренний я, – Этаких дворян не бывает. Такая «годословная» – явная фентези!"

Крик мой внутренний был, видимо, столь громок, что, отразившись от дубовых сводов "Загреба", достиг ушей Чувичкина.

– Олег, – еще шире улыбнувшись, сказал он, – не пугайтесь вы так. Я все-таки адекватный человек.

Из дальнейшего выяснилось, что да, все-таки немножко адекватный.

Судьба отца олигарха была покрыта мраком неизвестности. Мать, Софья Петровна, которая не так давно умерла, ничего про него никогда не рассказывала. Фамилия Чувичкин досталась олигарху от отчима, усыновившего маленького Николая. Прожил он с матерью недолго: несчастный случай, попал под машину. А вот девичья фамилия Софьи Петровны была Буженина. И происходила она из Разумного. ПГТ.

– Кто разумный? – переспросил я озадаченно.

– Поселок, – повторил будущий дворянин, – поселок Г'азумное, Белгог'одской области.

Род дворян Бужениных был известен не только в этом поселке, но и в столице. Владимир Федорович Буженин, числивший Разумное своим родовым имением, был пламенным меценатом и дослужился до должности тайного советника, что для провинциального помещика являлось карьерой почти невозможной.

Я подпер щеку рукой, приготовившись долго и с умилением слушать эту повесть временных лет, но Чувичкин неожиданно подвел черту:

– В общем, Олег, эти сведения общедоступны, но больше у нас нет ничего. Дальше нужно искать факты. А к этим фактам – неопг'овег'жимые, железобетонные доказательства. Чтобы у конкуг'ентов, как бы они ни стаг'алсь, не осталось никаких шансов уличить меня в обмане. Что скажете?

Что я скажу, что я скажу? Дело было для меня ясным и вполне привычным.

– Господин Чувичкин, – сказал я голосом отца, решившего наконец рассказать подросшему сыну, откуда берутся дети, – вы правы, это действительно мой профиль. Дело вполне подъемное. Правда, вы должны понимать, что, даже при самой добросовестной работе, исхода может быть три: положительный, отрицательный и нулевой.

– Я пг'имерно понимаю, о чем вы, – сказал олигарх, – но все же пг'ошу г'асшифг'овать.

– Положительный исход, – начал я терпеливо, – заключается в том, что я нахожу нужные вам сведения. Бесспорные и подтвержденные документами. Отрицательный – доказательства тоже находятся, но они свидетельствуют об обратном. И нулевой – мы не находим ничего.

– Такое бывает часто?

– Конечно. Вы представляете, сколько документов, даже если они и были, пропало во время разных исторических катаклизмов – войн, революций?

Чувичкин на минуту задумался.

– Хог'ошо, – сказал он, – Мне все г'авно нужно отг'аботать все ваг'ианты.

Он так и сказал «мне все г'авно», клянусь. А я даже сумел не рассмеяться.

– Тогда так, – я перешел на деловой тон. – Где-то в течение пары недель я найду выходы на людей в Белгородских архивах. Дальше – дело техники. Если то, что вы рассказали, не простое совпадение, и, если документы вообще существуют в природе, через полтора-два месяца они будут у вас на руках.

Олигарх посмотрел на меня глазами пожилого бассета.

– У меня нет двух месяцев, Олег. У меня есть неделя. Максимум две.

– Это абсолютно невозможно, – не раздумывая, отрубил я. – Сидя здесь, за неделю я даже нужные контакты не найду.

– Конечно, не найдете. Поэтому вам нужно поехать на место.

– На какое место? – спросил я, понимая, что услышу.

– В Г'азумное, – не обманул ожиданий Чувичкин.

Честно говоря, я иногда поражаюсь наглости людей. И даже завидую. Видит меня в первый раз, я ему ничем не обязан, а онраспоряжается моим временем так, как будто имеет на это полное право. И ладно бы поездку на Мальдивы предложил. Или хотя бы в Крым. Так нет же – Разумное. Абсурд какой-то, чесслово.

– Господин Чувичкин, – спокойно, как при разговоре с сумасшедшими, сказал я, – боюсь, это совершенно невозможно. В ближайшие недели я очень занят на работе. Сезон, знаете ли.

Какой у нас сейчас на работе "сезон", я и сам не знал. Но звучит подобное утверждение убедительно. Туроператоры знают.

– Ах да, – вдруг спохватился олигарх, как будто не слыша мои отдающие арктическим холодом слова, – мы же не обсудили ваш гоног'аг'. Если вы найдете доказательства моего двог'янского пг'осхождения, я заплачу вам сто тысяч.

Сумма, конечно, солидная. Обычно подобные заказы стоят дешевле. Но моральные издержки! Разумное!

– Сто тысяч доллаг'ов, Олег.

– Простите, – сказал я внезапно севшим голосом, – а не могли бы мы заказать водки? – и добавил на всякий случай:

– Алкогольной.

Ну, здравствуй, Португалия. Ты близка, как никогда.

Водку принесли гораздо быстрее безалкогольного пива. Видимо, продукт этот пользовался в «Загребе» популярностью. Залпом опрокинув немаленькую, грамм на пятьдесят, рюмку и закусив соленой горькушкой, я обрел способность рассуждать здраво.

– А если результат будет нулевой? Или отрицательный? – спросил я.

– В этом случае я заплачу ваш обычный гоног'аг', но в тг'ойном г'азмег'е. Ну, и все г'асходы по поездке, г'азумеется.

Это тоже было неплохо. Очень неплохо. Но о Португалии можно забыть.

Увидев мое скуксившееся лицо, Чувичкин грустно улыбнулся:

– Я понимаю, Олег, специфику вашей г'аботы. Я также понимаю, что искать вы будете на совесть. Г'епутация и все такое. Но и вы поймите меня. Ставки настолько высоки, что мне нужно вас заинтег'есовать. Заинтег'есовать так, чтобы вы понимали: подобного шанса в жизни у вас больше не будет.

– Я согласен, – решился я.

***

Через два часа мы, в дымину пьяные, сидели на диване.

– Олежик, – заплетающимся языком говорил будущий дворянин Чувичкин-Буженин, – как я тебе завидую. Ты – свободный человек. У тебя не болит голова обо всех этих активах, пассивах, дебетах, кг'едитах и прочей хг'ени.

– Коля, – проснулось вдруг во мне пьяное суетливое беспокойство, – а сколько времени? Ресторан не закроют?

– Какое закг'оют, Олежик, – отвечал Коля, – кто?

– Клеопатра.

– Кто? – ошалело переспросил Чувичкин.

– Ну, эта, как ее, – и я показал руками примерный размер груди метрдотеля.

– А, – понял Николай, – не, не закг'оет. Нет у нее таких полмо… полко… полномочий. Это ж мой г'есторан, – и дико захохотал.

Захохотал и я.

Потом мы пели под караоке советские песни. "Взвейтесь кострами, синие ночи", "Мой адрес – Советский Союз", "На дальней станции сойду". Эту, последнюю, спели три раза, так как олигарх утверждал, что песня обо мне. О моей поездке.

Полностью охрипнув, мы вышли на улицу. Николай изображал вождя революции и орал на весь Заневский остатками голосовых связок:

– Вег'ной дог'огой идете, товаг'ищи! Надо захватить почту и телег'аф! Впег'ет, на Зимний!

Затем Чувичкин решил довезти меня до дома. Причем сам. С этой целью он попытался отобрать ключи у появившегося из ниоткуда шофера, габаритами напоминавшего легендарный танк Т-34. Габаритный шофер улыбался, но ключи не отдавал. Олигарх собрался было начальственно нахмуриться, но тут я принял решение и сказал заплетающимся языком:

– Коля, мне рядом, я проветрюсь. Спасибо за вечер.

– Олежик, тебе спасибо, – едва не прослезился Чувичкин, – я давно так не отдыхал. Не забудь, у тебя завтра поезд.

– Пока помню, – успокоил я.

Купил у метро бутылку пива и отправился домой. По дороге пытался размышлять. Сегодняшние события внесли немалый сумбур в упорядоченную схему моей жизни. И неожиданная возможность эмиграции здесь была важна, как и мысль, что я получил реальный шанс получить полную свободу от сковывающих меня семейных уз.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Спи, моя Светлана

Утро было предсказуемо тяжким. Света попыталась затеять скандал, но когда я выложил перед ней пятьсот долларов (чувичкинский задаток, хорошо хоть, не потерял по дороге), она закрыла рот рукой и бессильно опустилась на стул.

Дело в том, что некоторое время назад, когда жена в очередной раз начала донимать меня вопросами, где бы взять деньги на какую-то ненужную, на мой взгляд, ерунду, я ответил, что в ближайшее время планирую подломить расположенный в нашем доме пункт обмена валюты. С тех пор Светлана постоянно ехидничала на эту тему: мол, когда уже? Почему, мол, в криминальной хронике нет соответствующих сообщений, а у нас новой квартиры? Так что, увидев нерусские деньги, мысль Светы двинулась в единственно возможном направлении: все, доигрались. Сгорел Олежка. Впереди Бутырка, передачи с теплыми носками, напильник в батоне, "на черной скамье, на скамье подсудимых".

Меня Светино заблуждение устраивало: оно сбивало эмоциональный накал, вызванный моим вчерашним, мягко говоря, несвоевременным возвращением. Вернулся я около четырех ночи. Нельзя сказать, что раньше такого не случалось, но бывало это больше по молодости. В последнее время я как-то остепенился, и она отвыкла.

Поэтому я не сразу развеял ее заблуждение. Но когда все же развеял и намекнул, что мы, вероятно, сможем позволить себе в ближайшем будущем не очень дорогую машину, в нашей квартирке была разыграна сцена радости и обожания мужа-добытчика. Разыграна, надо сказать, так себе. Техника была хороша, но артистизм подкачал. Хотя мне был приготовлен царский завтрак, чего не случалось уже довольно давно.

***

Если бы я был литератором, то сказал бы, что чаша моей семейной жизни в последние годы дала трещину. Но, не будучи таковым, скажу лишь, что наши отношения с женой крайне натянуты. И это – мягко говоря.

Сложно сказать, с чего все началось. Наверное, как и все в этом мире, с начала.

Жизнь наша с момента женитьбы строилась на принципах "невзаимности": Света меня любила, а я ее – нет. Возникает вопрос. Но я на него не отвечу. Женился – потому что женился. Так сложилось. Как-нибудь потом расскажу.

Притирались долго. Жена очень болезненно реагировала на мою язвительную манеру общения. А я не видел причин вести себя иначе. За этой манерой, на самом деле, не стоит и стояло ничего особенного. Просто я пытаюсь относиться к жизни легко. С иронией. А люди не всегда понимают. Они считают, что мои шпильки направлены против них. Обижаются. Обижалась и Света.

– С тобой невозможно говорить серьезно, – кричала она, когда ей хотелось устроить сцену, а не получалось. Не получалось, потому что я вышучивал любую попытку эмоционально накалить наш быт.

– Это же хорошо, – отвечал я. – Разве тебе хочется жить с хмырем?

– Лучше с хмырем, чем с шутом, – парировала жена и уходила плакать.

Примерно через час я дежурно извинялся. Не потому, что считал себя виноватым. И не потому, что меня как-то трогали ее слезы, их я считал пустой водой и здоровой психологической разрядкой. Извинялся, так как где-то прочитал, что просить прощения должен более умный. А умным я быть люблю.

Света, несмотря на "дежурность", извинения принимала. Пребывать в состоянии конфликта она не умела. Это, по ее словам, "лишало ее жизненных сил". "Через постель", кстати, мы никогда не мирились. Не принято было как-то.

Но, в целом, мне казалась, Света довольна супружеством. Нас двоих я худо-бедно обеспечивал, что позволяло ей работать спорадически и в свое удовольствие. На сторону открыто не ходил. Телефон с смсками фривольного содержания повсюду не разбрасывал. С тестем и тещей был почтителен, благо жили вместе мы недолго и не успели в достаточной степени пропитаться взаимной ненавистью. А что еще нужно женщине, правильно? Кто сказал "душевное тепло"? Тут уж извините. Это какой-то идеализм. Жизнь, она и сложнее, и грубее одновременно. И тепла в ней немного. Самому бы не замерзнуть.

Детей у нас не было долго. По разным причинам. Сначала хотели "нагуляться", потом не получалось. Шатались по врачам, грохнули уйму денег. Желание завести ребенка превратилось у Светы в своего рода навязчивую идею. Ни говорить, ни думать на другие темы в тот период нашей жизни она не могла. Меня тошнило от вида таблеток на прикроватной тумбочке, измерения ректальной температуры, любви по часам и прочих прелестей современного "планирования семьи". Тогда я впервые поймал себя на мысли о том, что одинокая жизнь для человека такого склада, как я, подходит значительно больше семейной.

А потом вдруг родился Кирилл. Зачат он был вне всякой медицинской логики, в «неправильный», по Светиным подсчетам, период, во время поездки к друзьям на дачу. Мы тогда слегка перебрали с алкоголем, ударились в романтизм, что бывало с нами крайне редко, и вступили в связь вне графика, предписанного докторами. И вот на тебе – Кирилл. Чудны дела Твои, кто бы Ты ни был.

Несмотря на закоснелые общественные стереотипы, я всегда хотел дочку. Девочка, она же к отцу тянется, его любит, холит и лелеет. А мальчик использует папу лишь как автомат для выдачи игрушек, механизм для участия в играх и универсальный справочник при подготовке домашнего задания. Так мне казалось. Поэтому радость моя по рождению мальчика была умеренной, хотя и искренней. Да и она длилась недолго.

Бессонные ночи, Светина раздражительная усталость и усугубившаяся хаотичность бытия привели к появлению в моей жизни Оксаны. Тут все по классике. Стажировка в нашем архиве очаровательной, но неопытной выпускницы универа. Мудрое и чуткое руководство в моем лице. Робкие полувзгляды. "Отрыв и падение". Роковую роль сыграло наличие у Оксаны однокомнатной квартиры и отсутствие в вышеозначенной квартире каких-бы то ни было соглядатаев, кроме сибирского кота по кличке Аристотель.

Давайте отдадим мне должное. В отношениях с Оксаной я никогда не тешился иллюзиями о неземной любви. И ее не тешил. Бл…ство, оно бл…ство и есть, как красиво его не назови. Бегство от проблем. Бегство от себя. От жизни. Но что поделаешь, мы лишь слабые люди, нам простительно. Во всяком случае, я себя извинял достаточно легко.

Оксане тоже, хвала Перуну, не требовался я целиком. Ей нужны были лишь мой зрелый сексуальный опыт, да гарантированное место в нашем богоугодном учреждении. То и другое она получила, а потом мягко свела наши отношения на нет. На работе даже сплетни не успели распространиться, что редкость при служебных романах.

Как ни странно, я вздохнул с облегчением. Тянуть на себе молодую семью и молодую любовницу оказалось очень обременительно.

Кирилл подрастал, и неожиданно я обнаружил, что не так уж это плохо – быть отцом. На свете, как выяснилось, есть человек, который всегда рад моему появлению, вне зависимости от моего душевного и физического состояния. Человек, который нуждается во мне. С которым, за игрушками, книжками и мультиками, я могу вернуться в забытое детство.

А жена моя изменилось, и сильно. Создавалось ощущение, что, с рождением сына, она обрела уверенность в себе и вообще утвердилась в этом мире. Во всемирной паутине есть такой термин: "яжемать". Применяют его обычно к теткам, готовым оправдывать собственный эгоизм и глупость наличием у них малолетнего ребенка. Нечто подобное я начал замечать и в Светлане. Женщиной она была неглупой, но противостоять пропагандируемому со всех сторон лозунгу "дети – главное в жизни" не нашла в себе сил. Следуя материнскому инстинкту, так, как она его понимала, Света резко увеличила требовательность к окружающим. Окружающими в большинстве случаев оказывался я.

Начались истерики. Почему, мол, мало зарабатываю. И почему, мол, мало времени провожу дома. Сложить два плюс два и понять, что больше зарабатывать и сидеть дома одновременно мужику невозможно, она не могла. Или не хотела. Это же так удобно: всегда иметь повод для скандала. Либо один, либо другой. Либо третий.

Третьим поводом стала ревность. Ревность необоснованная, потому как Оксаны к тому времени уже не было, а редкие и мимолетные мои интрижки не оставляли следов ни в моей душе, ни на теле, ни в телефоне. Именно тогда я получил по голове Большой Советской Энциклопедией. Хорошо не сразу всей, а только вторым томом. Иначе мог бы поучаствовать в конкурсе "Человек, которого убила книга". Посмертно.

Поводом стал звонок коллеги из другого города. Я был в ванной, и Света взяла трубку. Услышав женский голос, жена моя мгновенно утратила разум, и, наговорив звонившей даме кучу гадостей, нажала отбой. Потом из ванной появился я и был встречен упомянутой Энциклопедией.

Ангелина Павловна Федина, принявшая на себя удар Светиной оскорбленной добродетели, жила в городе Саратове и была шестидесяти шести лет отроду. Да, голос у нее был журчащим и молодым. Да, в телефонной книге она значилась у меня, как "Ангелина". Ну, и что с того? Разве взрослый разумный мужик будет записывать любовницу под именем "Ангелина"? Это же какая-то немыслимая глупость. "Юра Сантехник" – вот удел всех любовниц в телефонной книге. Но с логикой Светлана не дружила давно.

Он не успокоилась, даже когда я предложил позвонить любому из моих со-архивцев и по громкой связи спросить, кто такая "Ангелина". Не успокоилась, даже когда я показал страничку в интернете, посвященную Ангелине Павловне, ученому с мировым именем. Даже когда я просто извинился, непонятно, правда, за что.

Тогда я пришел к неутешительному выводу, что жена моя – дура. И во второй раз задумался о разводе, теперь уже серьезно. А что бы вы делали на моем месте? Я не святой, чтобы терпеть и благословлять, благословлять и терпеть. И ребенок меня не держал. Я не настолько сентиментален.

И тогда же я подумал, что лучшим вариантом после развода был бы отъезд из страны. Жечь мосты, так сразу все. И начинать с чистого листа. Именно тогда в мечтах моих замаячила Португалия. Впрочем, уйти из дома можно было в любой момент.

Удерживало меня до сей поры лишь странное ощущение, что перед Светланой я в чем-то виноват. Ощущение это жило где-то глубоко, и знать о себе давало редко. Но при мыслях о разводе оно неизменно выходило наружу. В чем моя вина, я понимал смутно. Когда-то я прочитал, что каждый из нас виновен в нелюбви. Вот и я, видимо, был виновен в нелюбви к своей жене. В искренней и непритворной нелюбви.

Света вряд ли догадалась о моих размышлениях. Но, видимо, как любая женщина, все чувствовала. И отношения наши стали предельно формальными. Мы зажили параллельной жизнью. Нет, внешне все выглядело, как прежде. Те же скандалы, те же примирения, те же завтраки и ужины. Но из общения нашего ушла жизнь. Пусть нелегкая, пусть корявая, но какая-то… настоящая.

Теперь же у меня появилась реальная возможность разрубить все узлы разом. Спасибо тебе, олигарх Чувичкин, за этот шанс.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мечта филателиста

На выходе из квартиры я был остановлен непреодолимым препятствием: вчерашним танкообразным чувичкинским шофером. Он, улыбаясь, как белый медведь, высматривающий в воде тюленя, вручил мне красивую кожаную папку и предложил подбросить до работы. Я бы, безусловно, согласился, головка после вчерашнего была бо-бо, а по организму бродила похмельная тревога. Но у меня имелось небольшое дело. Поэтому, вздохнув, я отказался. Тогда шофер протянул мне трубку, из которой раздался бодрый голос Чувичкина:

– Олег, как здог'овье?

– Спасибо, жив пока.

– Гена, водитель, пег'едал тебе папку. В ней, кг'оме остального, лежат письма. Писал какой-то Плойкин, мама с ним выг'осла в Г'азумном. Я, когда после ее смег'ти бумаги г'азбиг'ал, вот, нашел. Там ничего особенного, собственно. Но глянь, авось, чем поможет.

– Спасибо, посмотрю.

– Ну, все, хог'ошей тебе поездки. У тебя – неделя, максимум две, помнишь, да? "На дальней станции сойду…", – пропел олигарх и повесил трубку.

"Еще издевается, зараза, – подумал я. – Ну, ничего, за такие деньги и потерпеть можно".

По дороге на работу я забежал в фирменный парфюмерный магазин. Это и было мое маленькое дело. Если хочешь появляться на службе реже, чем это дозволено трудовым кодексом, надо активно дружить с руководством. И знать его вкусы. Вкусы своей непосредственной начальницы, Зои Павловны Жуковской, я знал назубок. Духи, крем ночной-дневной, шоколад и так далее. Она – женщина в самом соку, ей надо за собой ухаживать. Хотя я, честно говоря, совершенно не понимаю смысла этой фразы. В каком соку? Причем тут сок? Когда слышу это выражение, у меня возникает ассоциация с бычками в томате. А Зоя Павловна не была похожа на бычка, тем более в томате.

Затарившись всем необходимым, я добрался до родного архива. Жуковская, как всегда, была на месте и, как всегда, укоризненно посмотрела на меня: опаздываете, мол. В ответ я лишь виновато-обреченно пожал плечами: мол, ничего не поделаешь, такова она, жизнь, чтоб ее. Опаздывал я часто, ритуал повторялся почти ежедневно и практического смысла не имел. Мы так здоровались.

О том, что в ближайшую неделю я буду отсутствовать на службе, с Зоей Павловной мы договорились быстро. Парфюмерия и шоколад безошибочно попали в центр ее большого женского сердца. Тем более, в этот раз я наступил на горло своим принципам и оформил отпуск за свой счет. Так что даже формального повода не отпустить меня у Жуковской не было.

Обычно перспектива потери и так небольшого денежного содержания вызывает во мне сопротивление всего внутреннего я. Кто-то, человек грубый и не тонкий, может назвать это "жадностью", но я предпочитаю выражение "экономическая целесообразность". Мне семью надо кормить. Так что совесть меня не гложет.

Но в данном случае считать копейки не было никакого резона. Тем более олигарх обещал оплатить все расходы по поездке, включая питание и… как бы это сказать помягче? Вознаграждения людям, предоставляющим полезную информацию. Проще говоря, взятки. Так что потеря в зарплате компенсируется легко.

***

Решив все технические вопросы, я добрался до своего стола и открыл принесенную чувичкинским шофером папку. Так, посмотрим. Ага, билеты до Белгорода. Купе выкуплено целиком, все четыре места. У богатых свои причуды. Но это же отлично, значит, будет шанс выспаться.

Обратного билета нет. Понятно, неизвестно же, когда я с делами справлюсь.

Так, что еще? Конверт. Толстый. Написано "Накладные расходы". В конверте – деньги и сложенная бумажка. На бумажке – надпись "Финансовый отчет" и таблица табличка под ним. Вот ведь бюрократы! Наверное, Владислав Всеволодович постарался, зараза. Ладно, сделаю я вам отчет. Мало не покажется.

Так, далее. Копии документов на самого Чувичкина и его мать. Паспорта, свидетельство о рождении, свидетельство о браке. Это я попросил сделать. Сделали. Молодцы, но сейчас не нужно. Поехали дальше.

Подборка материалов по селу Разумное. Несколько принтов из интернета. Так, почитаем. Кусок из Википедии, например.

"Точных данных о дате образования села Разумное нет, но первое упоминание о нем появилось в 1678 году (солидный возраст, чего уж – О.Я.). Населяли село в основном однодворцы (это были такие как бы частные пограничники, охранявшие границы за наделы земли, да – О.Я.), переведенные в девятнадцатом веке в разряд государственных крестьян.

В 1855 году, при активном содействии мецената, статского советника Владимира Федоровича Буженина (о, он-то нам и нужен – О.Я.), в селе вместо деревянной церкви была построена каменная, а также открылась церковно-приходская школа.

С началом Великой Отечественной войны около 500 разуменцев ушли на фронт, 350 из которых не вернулось (обалдеть! Это же больше, чем каждый второй. Представляете: каждый второй мужик не вернулся с войны – О.Я.). В ходе войны Разумное было выжжено дотла. Также была разрушена церковь, являвшаяся самым высоким зданием и хорошим плацдармом для ведения огня. Вернувшиеся жители были вынуждены поднимать село из пепелища.

После войны село активно развивалось, и его население росло, а с середины 1970-х гг. началось строительство многоэтажных домов."

Как же там сказал Чувичкин? Слово какое-то непонятное? Аббревиатура. Эм… Во, ПГТ! ПГТ, ПГТ… Интересно, что такое ПГТ? Надо будет спросить его при случае.

Про архив в тексте не сказано ничего, но в поселке его, скорее всего, и нет. Зато архив, я уверен, есть в Белгороде. Значит, надо будет там на денек задержаться. Хорошо, что дальше?

А дальше шла пачка писем. Конверты – с кучей марок. Мечта филателиста. Пахли письма почему-то подсолнечным маслом. Домашний такой, блинный запах. В графе "кому" написано Софья Петровна Чувичкина. В графе "от кого" – "Федор Иванович Плойкин".

Конверты заботливо разложены по датам. Я взял первый из них. Эх, старость не радость, вижу-то уже не очень. "Мартышка к старости слаба глазами стала". Ладно, заработаю, куплю себе модные очки. А пока посмотрим, что это за Плойкин.

Почерк разборчивый, немного детский. Помарок мало. Видать, писал сначала на черновиках, потом переписывал. Как сочинения в школе. Несмотря на это, запятые, впрочем, как и любые другие знаки препинания, отсутствуют. Понятно, чего чернила зря переводить? Русские же языками не владеют. В том числе и своим собственным. Хорошо хоть точки ставил. Ошибки тоже присутствуют, куда без них?

Меня могут спросить: есть ли у тебя, Языков, совесть? Не стыдно ли тебе читать чужие письма? Отвечаю по пунктам: есть, не стыдно. Чужую переписку я читаю всю жизнь, работа такая. Если бы каждый раз стыдился, давно бы уши отвалились от покраснения.

Я достал из конверта листок из ученической тетради в клеточку. На нем было написано следующее:

"Здраствуй дорагая Соничка.

Не знаю почему наченаю писать тебе но тетя Люся когда умерла я понял что никого ближе тебя у меня и нету. Вот такая смешная котавасия.

А молчал я все эти годы сама знаешь почему. А еще не ведал как ты и что с тобой и боялся услыхать что тебе нет среди живых. Но вдруг увидал тебя по телику с сыном твоим рядом в новостях а потом узнал что мужа своего ты давно схоронила и обрадовался и подумал как же хорошо что ты жива и здарова. И еще подумал дай напишу ей. И адресок твой узнал у родственницы у Валюхи. Вот пишу.

А жизнь моя хорошая. Живу один как перст в Белгороде в доме тети Люси. Здоровье нормальное только пью иногда. Тоска навалится временами потому и пью. А так все хорошо.

Долго думал что же я могу написать тебе о своей сегодняшней жизни но оказалось что писать то и нечего. Живу как живется. Раз живой то и живу пока. А мыслено в прошлом бытую. Оно для меня как живое. Старый стал наверно маразматик. Вот и буду прошлым с тобой дилиться. Уж будешь ты читать или нет не знаю мне главное написать тебе. Хотя вру конечно хочу что бы ты прочла. И может быть ответела.

Помнишь как мы с тобой в Разумном детями бегали? Старая часть мало изменилась с тех пор все как в нашем детстве. Те же домишки ну может только кирпичом облажили. Зато кругом выросли всякие новостройки высоченные. Приедешь не узнаешь. И народу понаехало ни одной знакомой морды не встретишь за целый день поздоровкаться не с кем.

Я катался туда раньше часто к корешам своим да бабу Клаву навестить. А сейчас и не езжу уже. Зачем? Друганы мои да собутыльники перемерли а билет на автобус денег стоит. А на кладбище ходить так расстраиваюсь только да и напоминаюсь вечно так что домой еле доберусь. Так что редкий я гость в родных краях.

Зато был недавно по делам в Крутом Логе. Парни то наши помнишь крутовцев при случае как мутузили? Да и те спуску не давали. Там возле клуба ихнего дом был. Так хозяин того дома вечно без забора оставался для драки все доски разбирали. Ох помню и мне досталось. Прямо промеж глаз дрыном засветил мне Копыла. Но через месяц подзажило опять туда. И Копыле по горбу черенком от граблей заехал так что неделю он лежал. Отомстил я значит. Мне правда потом кто-то тоже приложился на знаю кто с той поры коленка на дождь всегда ноет. Нормально развлекались.

А потом и женились друг на дружке. Не парни конечно как теперь модно а парни с девчатами из разных сел. Почему-то любили наши крутовских баб замуж брать а крутовцы наоборот наших сватали. С риском для морды конечно. Нынешние парни то смотрю и одних таких танцев не переживут. Хилые какие то. Жидкие как понос извини Соничка.

На этот раз больше писать не буду и так не знаю ответишь ты мне или нет. А беспокоить тебя просто так не хочу. Но ответу обрадуюсь.

Любящий тебя, Федор Иванович Плойкин.

Федюшка, как ты меня звала".

Мдя, анамнез тут, видать, отягощенный. Любовью застарелой пахнет. Только вот зачем это мне, не понятно. Ну да ладно. Я исследователь добросовестный, должен изучить любую бумажку, раз клиент считает ее относящейся к делу.

Я посмотрел на часы и понял, что мне нужно срочно собираться на поезд. Собрал бумаги в папку и, как говорится, рванул навстречу грядущему.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Короткие проводы

Дома меня ждал царский обед. Доллары продолжали свое целебное воздействие на наш семейный очаг. Света была не только самой любезностью, но и самой игривостью, что, в общем-то, чуждо ее натуре. Старания я оценил, но сделал строгое лицо: давай без глупостей, муж-добытчик мало-мало спешит. А то мамонты разбегуться. А ты, женщина, храни очаг.

Тяжело быть циником. Циники почти не способны к ощущению счастья. Но и разочарований у них не в пример меньше.

Вещи, собранные Светой, мне пришлось перебрать. Чемоданов она собрала два. Очень тяжелых. Видимо, перепутала меня с собой.

– Ты выгоняешь меня из дому? – спросил я жену, чуть не заработав приступ радикулита при попытке поднять один из них.

– Почему? – с полоборота начала заводиться Света, чувство юмора никогда не было ее сильной стороной. – С чего ты взял?

– Ну, судя по чемоданам, туда поместились все мои вещи. Все, которые есть. Включая дрель.

– Дрель я не клала, – округлила глаза жена.

– А пальто положила? – уточнил я, не сомневаясь в ответе.

– Конечно! – не раздумывая ответила моя заботливая половина. – А вдруг холодно?

– Конечно, – покорно согласился я. – Где ж это видано: в середине июля, да без пальто. Но только вот где я там буду жить, пока непонятно. Скорее всего, в каком-нибудь "Доме колхозника". Вещи запылятся. Так что давай пальто вынем. Да и остальное посмотрим.

Дрели в чемоданах, как ни странно, не оказалось, но вот фен присутствовал. Учитывая, что моя стрижка представляет собой сантиметровый, идеально ровный ежик, вещь для меня абсолютно необходимая. Также в чемоданах обнаружились: электрочайник, мой единственный костюм-тройка и крем для ног.

– Света, а крем зачем? – задал я ненужный, праздный и лишенный, в ее понимании, практического смысла вопрос. Но мне было интересно проследить движение женской мысли.

– Ты будешь много ходить, появятся трещины. Помажешь кремом – пройдут, – ответила жена.

– У меня же никогда не было трещин, – возразил я, упиваясь своей логичностью.

– Будут, – зловеще пообещала Светлана и, обиженно забрав у меня крем, захлопнула крышку клавесина… в смысле, вышла из комнаты. Как всегда, пошла на кухню плакать.

Я никак не могу перестать реагировать на ее обиды. Тут бы мне поучиться у тестя, Светиного папаши. Что бы ни происходило, он остается абсолютно невозмутим. На атаки жены и дочери реагирует стоически и с достоинством. Можно сказать, по-королевски.

Мне вспоминается один случай. Тогда мы, молодые еще обалдуи, жили у Светиных родителей и, конечно, участвовали во всех семейных мероприятиях. В том числе и в уборке.

Когда в квартире, под руководством тещи, затевалась генеральная уборка, это было сравнимо с подготовкой театра к премьмере. Все мылось, стиралось, драилось, чистилось, а мебель, даже очень тяжелая, обязательно сдвигалась со своих мест. «Генералили» обычно с утра до позднего вечера, иначе было "не считово". На выходе примался только сияющий идеал, в ином виде результат не рассматривался. Устать до упаду было непременным условием, без этого уборка не мыслилась законченной.

В одну из таких «генералок» тесть был отправлен выбивать ковер. Его сняли со стены, положили на могучее тестево плечо, в руки дали колотилку, и наказали не возвращаться, пока в ковре прячется хоть одна пылинка. Мол, проверим потом, не обижайся, если что.

Егор Владимирович вынес семейное достояние на улицу, развесил на трубах, размахнулся и… его позвали приятели. Нет, пить они не стали, хотя это довольно удивительно и свидетельствует о его потрясающей стойкости. Тесть выпить был, в общем, не дурак, причем мог сделать это абсолютно спонтанно и в любое время суток. Но не в этот раз. В этот раз они просто обсуждали какой-то чрезвычайно важный вопрос. То ли неработающий карбюратор волновал их умы, то ли игра «Зенита», но увлеклись они настолько, что не заметили, как прошел час.

Из подъезда появилась теща. С подозрением осмотрев компанию и поведя чутким носом, она воскликнула:

– Егор, что же ты так долго. Выбил? Мы все помыли, ковер вешать надо.

Егор Владимирович понял, что если скажет правду, за жизнь его никто не даст и ржавой копейки. Поэтому он мобилизовался и ответил, изображая некоторую одышку:

– Так луплю без продыху. Знаешь, сколько там пылищи!

Теща, выразив лицом радость, тут же сменила ее на деловитость:

– Ну, так снимай и неси скорей, дел еще сколько!

Тесть снял ковер и занес в дом родной.

Поздно вечером, когда квартира по чистоте превосходила операционную, а все устали, как шахтеры–стахановцы, теща с удовлетворением отметила:

– Ну, теперь порядок. И ковер, смотри: как новый. Совсем по-другому смотрится. А вы говорили: "не надо выбивать, не надо выбивать!"

И все согласились, что ковер действительно здорово посвежел. Особенно Егор Владимирович согласился, и ни один мускул на лице его не дрогнул. Согласился и я, хотя единственный из всех наблюдал из окошка, чем занимался тесть во дворе. Но из чувства мужской солидарности Егора Владимировича, конечно, не сдал.

***

В какие-то сорок минут я привел количество вещей к состоянию минимальной достаточности. После этого они поместились в наплечную сумку. Зато кровать наша превратилось в подобие магазина секонд-хэнда с расширенным ассортиментом. Это там, где продаются не только шмотки, но и мелкая бытовая техника, и косметика, и еда. Кстати, еда "секонд-хэнд" – это сильно. Не хотелось бы пробовать.

Костюм с галстуком я тоже выложил. Не тот случай. Не те люди. Деревенская интеллигенция в виде алкашей и работяг примет меня любым.

Света отошла быстро. Даже попрощались хорошо. В общем, она никогда долго не дулась, это было не в ее стиле. Мелко отомстить потом, когда не ждешь, это – пожалуйста, это она могла.

За час до поезда за мной заехал прежний шофер. Я уже знал, что зовут его Гена. Машина, на которой Гена вез меня на вокзал, была ему под стать. Глядя на обоих, создавалось ощущение, что они могут пройти сквозь тебя, даже не заметив преграды. А ты при этом превратишься в космическую пыль. Рядом с таким Геной любой средних размеров мужчина чувствует себя Чебурашкой. Поэтому другие машины уступали нам дорогу самым естественным образом. И к возкзалу мы подъехали почти сразу после того, как отъехали от дома.

Гена порывался проводить меня до поезда, но тут я оказался непреклонен. Я представил себе, как он, неся мою сумку, доводит меня до вагона, а потом стоит на перроне, утирая скупую, но неудержимую мужскую слезу. И машет, и машет мне вслед платочком, больше похожим на наволочку. А все пассажиры смотрят на эту трогательную сцену, а потом всю дорогу, все двадцать часов, подозревают нас в чем-то нехорошем.

Нет уж, сумку я и сам донесу. Тем более, мне надо зайти в магазин. Ехать на село в трезвом состоянии – идея странная, не находите? Я нахожу.

Распрощавшись с Геной (целоваться не стали), я пошел, увидел и купил разного спиртосодержащего. Взял раза в полтора больше того, чем было надо. Потому что иначе все равно не хватило бы, и я бы пошел за добавкой на какой-нибудь заброшенный полустанок, и отстал бы от поезда навсегда. И остаток жизни провел бы на берегу тихой речки, в единении с природой, русалками и экологически чистыми комарами. Я себя знаю. А у меня семья. И Португалия манит и ждет.

Показав немолодой, но радостной, как рябина на морозе, проводнице паспорт, я прошел в свое купе. За радушием железнодорожной работницы тщательно скрывалась классовая ненависть: вот он, мол, буржуй, который четыре места выкупил. Ну и ладно. Хоть раз побуду ненавидимым всеми богачом.

Как хорошо, что теперь не надо стелить белье, уже застелено. В моем купе, естественно, белье присутствовало на всех четырех места. Обязательно буду спать на каждом и помну их, как в сказке про трех медведей. Это даже не одной попой на двух стульях, это гораздо круче.

Расположившись поудобнее, я щелкнул открывашкой, надолго приложился к бутылке, подергав кадыком, а потом блаженно растянулся на полке. В обычной ситуации кадыком я, конечно, не дергаю. Но надо привыкать к особенностям контингента, с которым придется работать. Вживаться, так сказать, в роль рубахи-парня.

Потом достал из папки конверты. Работа – прежде всего.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тихий зов дембеля

"Дорогая моя Соничка.

Как же я рад что ты мне ответела и как же тебе спасибо за это. Письмо твое я читал и перичитывал много раз хотя оно короткое и рассказываеш ты о себе скупо. Но я тебе буду писать раз ты не против.

Новостей в моей жизни нынешней кот наплакал. Да и нет их вовсе. Так что про прошлое буду писать. Повспоминаем вместе поплачем иногда. Страное дело но поплакать по прошлому бывает так сладко.

Расскажу теперь про свои странствования. Я когда в Белгород подался экспедитором стал работать. Поматался по ближним селам и по дальним. Был например в Генераловке. Помнишь как Вася-Пушка говорил о своей супруге «она же дура с Генераловки, там все такие!». Склонял он ее как только мог супругу свою и всегда деревню эту поминал. Правда никаких дур в Генераловке я не приметил. Может по домам сидят чаи гоняют.

Зато там потомки староверов живут. Их видел. Они там поголовно все с бородами кроме баб. И смотрели на меня таким волком и двумя пальцами крестились. Думал ноги не унесу но ничего обошлось.

Тут везде по Белогорью в войну народу тьма тьмущая полегла как и у нас в Разумном. Вся земля от осколков звинит. Бабушки моей сестру посекло таким осколком и кровью она истекла. Не добежала до погреба где остальная семья схоронилась. Молодая девушка совсем, Еремина Клавдия Михайловна ее звали. А бабушку мою Агафья Михайловну, баба Гаша, ты помнить должна".

Молодец Федор Иванович, правильно, соображает. Художественные достоинства его мемуаров мне, конечно, до фени, а вот имена-клички-географические названия – это мой хлеб. С маслом. Даже если впоследствии эта информация не пригодится. А вдруг да понадобится?

"Бабушкину семью потом эвакуировали в соседнее село где воевали не так люто. Когда вернулись в Разумное на месте дома только железная кровать стаяла. Не сгорела. Метал хороший. Пока не вырыли какую-то землянку так и спали в бурьяне.

Однажды сосед Коляша выбросил в мусорку футбольные кеды. Они совсем до тла были изношены. А баба Гаша пожалела и на себя напялила. Лыком подвязала чтобы не развалились по дороге и на рынок пошла картоху торговать. Над ней потом полгода наши смеялись а она говорила "себе в подол заглядывайте вдруг вы там принесли кого а обувку мою не трожьте она еще крепкая послужит".

Поминялось тут все с тех пор как ты уехала. Жизнь на селах теперь почти городская. Много участков поросли бурьяном. Кое-где траву скашивают и вид вроде опрятный но все не то. Если ранешние хозяева из гробов встали бы и землю свою увидели бы они бы сразу умерли вспять.

Раньше ведь с огорода кормились и люди и животные. Стояли раком на грядках с утра до ночи. Бабушка Гаша когда уже почти ходить не могла ложилась на живот и лежа полола да тяпала.

Про урожай морквы все говорили да про колорадского жука да чем травить медведку. За брошенную лопату можно было отхватить леща. Шутили что если кто выйдет сдуру или спьяну в феврале на огарод с лопатой все остальные выбегут и копать начнут немедля. Баба Гаша изводила соседских кумушек рассказами про невиданный урожай бурака а те и завидовали и не верили. А потом тут же жалилась что тля с медведкой все пожрала. А те опять не верили "как же пожрала сама каждый день на рынок с мешком морквы и с мешком денег обратно а нам тут плачется".

А сейчас нет ничего. Какие-то божьи одуванчики еще сидят на рынке и торгуют чем то там с огородов. Но их мало померли все. Даже коров ни у кого нет

А пока сегодня не буду писать больше. Пойду выпью чутка и спать лягу и буду ответа от тебя ждать.

Твой Ф.Плойкин."

Вот никогда не любил эту сельскую жизнь, никогда. Должны быть профессиональные фермеры, с техникой и современными знаниями, как на Западе. Это они должны давать удои и покосы. А все эти тяпки, грабли и лопаты – дичь и средневековье. Только не спрашивайте меня, чем тогда будут заниматься деревенские. Нет, не пить. Пусть отдыхают что ли. Заслужили. Впрочем, не мое это дело.

И тут поезд тронулся. Ну и ладно. Земля, прощай, в добрый путь! Выпьем за это, и к следующему письму.

"Дорогая моя Соничка.

Спасибо что отвечаешь мне старому пропойце. А я твоими письмами только и жив читаю их и радуюсь.

Вспоминал тут про совхозы. Денег в совхозах тогда и не платили а только трудадни. Позже стали пенсию давать крохотную но и этому были рады. Баба Гаша так сказала «слава богу теперь хоть в храм поехать не надо у детей копейку просить».

Помнишь Елисеева председателя совхоза нашего? При нем же Разумное росло как на дрожах и доросло до блеску. Тут тебе и ферма была и теплицы и поля и племзавод и кони всякие породистые. А главное винный завод был и делал кальвадос гнилуху да спирт. Все как положено

Серьезная промышленость была. И химзавод и витаминое предприятие где ты тогда работала когда французы приезжали. Ну тебе неприятно про французов наверно. Не буду раны бередить хотя поди быльем все уже поросло.

А спирт был везде. Много. Куча народу из-за него полегло. У нас на заводе однажды маляры выкатили с проходной бочку спирта под видом краски. Месяц веселились потом и в горячке бегали.

Наш деректор на планерку входил со словами «привет дурдом». А больше он приличных слов не говорил. Потому что народ не понимал по хорошему. Этот деректор вишь встретил кузнеца Пуню когда тот в час дня домой шел и спросил что мол за нахрен. Так Пуня ему в ответ: «пока домой дойду пока жрать разогрею как раз и пять часов».

Зачем мне вся эта сельская лирика – непонятно. Но такова уж специфика моей работы – среди тонн бумажной руды отыскивать жемчужину. Да и не скучно пишет Федор Плойкин, без занудства. Создает во мне, так сказать, аромат тамошних мест. Пусть создает, продолжим.

"В лесопосадках была у нас сделана канатная дорога. Тебя туда Соничка не пускали а мы с парнями тайком бегали. Повиснешь на специальной палке и катишься вниз. Так здораво! Я однажды навернулся отуда и поймал между ног другую веревку. Перевернулся на ней и шваркнулся об землю так что дыхалку отбило напрочь. Лежал и хватал воздух ртом и понимал что все помираю. И непонятно за что хвататься то ли за грудь то ли ниже. Все болит. Страшно было. Но ничего задышал как-то.

А за лесопосадками располагалось множество пионерских лагерей. Летом туда в большом количестве привозили толстых городских мальчиков и красивых девочек. Я то тебе всегда любил а парни наши ходили на дискотеки а после лазали в корпуса к девчонкам. Девочки были смышленые и деревенскими пацанам уступали. Но все происходило прилично так поцелуйчики-обнимульчики.

Ладно дорогая Сонюшка закончу опять чтобы ты не устала и не выкинула письмо не дочетав.

Твой Федор П.».

За стеной, в соседнем купе, гуляли дембеля. В какой-то момент степень моего опьянения приблизилась к той стадии, когда хочется общения и будьчтобудевщины. "Будьчтобудевщина" – мой личный термин, которым я скромно горжусь. Означает широкое понятие, включающее русский "авось", помноженный на ощущение вседозволенности и всемогущества. То состояние, в котором хочется перестать думать о последствиях. Я встал, достал из позвякивающей сумки бутылку и собрался пойти к ним. Но что-то остановило.

Посидел, посмотрел в окно. Лег под одеяло.

Уснуть сразу мне не удалось. Как пишут в плохих книжках, "его одолели разные мысли". До сего момента мне казалось, что ничего в этой жизни задеть и разбередить меня уже не может. Любови мои отболели, мир познан, нет никаких секретов и тайных смыслов. Все вокруг предельно логично, целесообразно и поддается статистическому анализу.

Но письма Плойкина разбудили во мне что-то… Я не знаю, что они во мне разбудили, не люблю самокопаний. Знаю только, что никакого отвращения от поездки в Разумное я уже не испытывал. Мне захотелось посмотреть на этих людей своимиглазами.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Обломок империи

Белгородский вокзал встретил меня гостеприимно, но дождливо. Так плачет верная девушка, долгие годы прождавшая своего жениха, но, вместо статного юноши, увидевшая на пороге седобородого старца.

Проводница с радостной ненавистью, усилившейся за время поездки тем, что я не покупал кофе-чай, ответила на мое "спасибо": "Приходите еще". Обязательно. И вы к нам.

Прошел сквозь нестройные ряды вокзальных таксистов. Я знал, что город невелик, тут все рядом, а с моим нынешним финансовым положением поездка на такси точно не обрушила бы бюджет. Тем более такая поездка идеально вписывалась в "накладные расходы". Сам Владислав Всевоволодович не смог бы подкопаться. Думаю, я мог бы даже взять две машины. Положить в одну из них сумку, в другую – куртку, и самому идти пешком. А они бы медленно ехали рядом. Так в молодости, по его рассказам, делал мой тесть, когда зарабатывал хорошие деньги на разгрузке вагонов, а фантазии куда потратить не хватало.

Но я не люблю такси, особенно вокзальные. Вернее, я не люблю общаться с таксистами. Люди эти, учитывая специфику их работы, легко ранимы, и имеют постоянную потребность изливать содержимое своих душевных ран на любого не способного скрыться слушателя. Коим невольно является пассажир. А мне это не нравится. Я – "интроверт на грани обморока", как диагностировала меня одна приятельница-психологиня. Правда, перед установкой того диагноза я не дал нашему флирту развиться во что-то большее, потому она могла считать себя слегка обиженной и мелко отомстить. Но, думаю, определение ее близко к истине. Поэтому и не люблю я общаться с незнакомыми разговорчивыми людьми.

А в Белгороде и пешком повсюду недалеко, особенно в центре. Ну-ка, что там нам интернет кажет? А интернет кажет гостиницу с крайне неожиданным названием. Знаете, каким? "Гранд-отель". Пешком метров пятьсот. Далеко, конечно, но я дойду. Я спортивный.

Шагая по вокзальной площади, издалека заслышал баян. Мелодия из-за большого расстояния не различалась, но это явно была какая-то веселая плясовая. По мере приближения выяснилось, что баянист играл "Мы эхо, мы долгое эхо друг друга", правда, в четыре раза быстрее и без пауз. Видимо, домой торопился.

Так вот ты оказывается какой, Белгород-град.

***

«Гранд-отель» оказался обломком советской империи, подвергнутым не очень капитальному, но весьма условно-косметическому ремонту. Мебель с претензией, но изготовлена из ДСП. Она пыталась придать интерьерам аристократические черты, но получалось плохо. Старинная-то мебель даже пахнет по-другому. Омарами. "Вдовой Клико". Фраками. Голыми женскими спинами. А мебель из ДСП пахнет формальдегидом.

На просторах нашей страны много таких отелей. Тех, которые были построены при СССР. В них даже сквозь ремонт проступает какой-то вахтерский дух, какая-то неистребимая намоленность всеми этими "свободных номеров нету" и "вход гостям после 23:00 запрещен".

Номера имелись. Любые. И приходить, уверен, можно было в любое время и с кем угодно. Я пробовать, в общем-то, не собирался, но сама возможность грела.

Забронировал полулюкс, посчитав его разумным компромиссом между бережливостью по отношению к деньгам работодателя и персональным комфортом. Я себя тоже не на помойке нашел. Хотя, если бы я сюда приехал по собственной надобности, в гостиницу не пошел бы никогда. Меня расстраивает необходимость отдавать деньги, не получая ничего взамен. Имеется ввиду – ничего материального. Подумаешь, поспать ночь. Поспать можно и на вокзале. Я говорил, что я жадный? Если не говорил, то вот, говорю: я жадный. В разумных пределах.

Кинул сумку в номер, позвонил Свете: все, мол, в порядке, живой. Да трезвый, трезвый, могу в трубку дыхнуть. Потом поел в ближайшем кафе, заработал изжогу. Пополнил запас спиртного.

Так, что у нас на завтра? А на завтра с утра у нас – Белгородский Архив. Сегодня туда соваться поздно и бессмысленно. Местные красоты посмотрим по дороге. Не думаю, что тут их много. А сегодня продолжим общение с Плойкиным, потом времени не будет.

***

"Милая моя Соничка.

Вспомнилось как носил тебе подарки со свалок заместо украшений а ты ругалась и беспокоилась за меня. Ну чем богаты были как говорят.

Наша любимая свалка была при витамином комбинате. Для нас пацанов это было большое счастье. Ампулы противогазы и детали химзащитной одежды все там было. До сих пор при воспоминании сердце замирает от радости.

Лазали собирали тут же разжегали костер. Бросали в него ампулы и наслаждались хлопками и взрывами. Смешивали разную химическую дрянь чтобы получить нитроглицерин. Хорошо хоть кладбище разуменское не пополнилось а то могло бы.

В дом на нашей улице приезжал на лето из Москвы Коля Поляков. Так он сразу по приезду начинал упрашивать нас идти на ту свалку. В его унылой столице таких чудес не было и в памине. На свалке Коля был неутомим всегда плелся отуда последним и ныл что рано уходим. Часть находок он отвозил коришам в белокаменную и те дюже его за то уважали. Уважали и в помойку провожали прям про него сказано.

Однажды на ту свалку привезли баллончики с аэрозолем. Что там было не знаю до сих пор. Надписей никаких не было. То ли лак для волос то ли дихлофос то ли еще какая дрянь. А мы тут как тут. Не теряя времени развели костер и ну кидать туда флаконы. Бабах! Бабах! Праздник просто.

Геша золотая голова но дурак безалаберный рационализатор хренов нашел кусок металлической трубы точно по диаметру баллончика. Поставил эту трубу как пушку. Один конец в костер а в трубу флакон. Взрыв огонь и пламеная ракета вылетает из трубы. Самое удивительное что мы остались целы. Геша только глаза лишился но не в этот раз а когда испытывал мелкашку собственной конструкции с дверным шпингалетом заместо затвора.

Пару дней продолжалось балонное счастье. Потом кто-то из взрослых пронюхал пригнали бульдозер и всю нашу радость гусиницами подавили. И слава богу."

В этот момент из гостиничного коридора послышалась какая-то возня. Вставать мне было лень. Возня длилась некоторое время, а потом затихла. Я отложил письмо на тумбочку и уснул.

***

Утро я начал десятикилометровой пробежки, часового занятия ушу и тридцати бассейнов вольным стилем. Шучу. В половине девятого, с трудом продрав глаза, помылся-побрился и пошел на завтрак. Второй день пьянства давал о себе знать неприятным потряхиванием. Лучше, конечно, было бы воспользоваться принципом гомеопатии "лечить подобное подобным" и выпить бутылку пива, но мне предстояло общаться с незнакомыми людьми. А они могли не понять таких вольностей.

Выйдя из номера, я увидел причину вчерашней возни в коридоре. Дверь одной из соседних комнат отсутствовала. То есть, напрочь. Вместо нее висела коричневая занавесочка. Оригинально у них тут.

Несказанно удивленный, я спустился на первый этаж и проследовал к стойке регистрации. У стойки стоял постоялец. Одет он был по-свойски, в халат, который едва сходился на богатырском теле. Мужчина явно был с сильного устатку, и громовым голосом требовал минералки и объяснений. Объяснений на тему, почему в его номере отсутствует входная дверь. С его слов, он не ожидал, что в приличном заведении, каковым всегда считал "Гранд-отель", возможны подобные безобразия.

Одна из сотрудниц, она явно была здесь наиболее опытной, расплылась в улыбке. Вы когда-нибудь видели, как улыбаются анаконды? Я тоже не видел. Но если эти милые животные умеют улыбаться, уверен, делают они это именно так. Елейным голоском гостиничная дива сообщила богатырю, что, конечно, может рассказать все сама, но начальник охраны сделает это гораздо лучше. Просим проследовать. И она указала рукой в направлении двух шкафоподобных молодых людей в костюмах. Мол, они и сопроводят, чтобы вы не заблудились. Постоялец в неглиже, вполголоса возмущаясь местными порядками, двинулся к ним.

– Что случилось? – спросил я тихонечко у более молодой сотрудницы, еще не освоившей всех тонкостей змеиных повадок. Выяснилось следующее.

Вчера богатырь просидел в ресторане до закрытия. Даже дольше, потому что его пришлось еще долго уговаривать освободить помещение. До номера добрался сам. Не без труда, конечно, но добрался.

Карточка в дверях не сработала. Это ничего, что постоялец пытался использовать для открывания электронного замка свою кредитку. Во всех других случаях кредитка работала, а тут отказалась.

Придя к однозначному заключению, что виновата дверь, богатырь начал бить ее плечом. Но противостояла ему не какая-то там картонка. Это чудо человеческой мысли стоимостью под сто тысяч рублей было несгораемым и абсолютно, до этого момента, взломоустойчивым. Дверь имела массу сертификатов, в которых на иностранном языке говорилось, что сломать ее невозможно.

Но врали сертификаты. После нескольких мощных ударов дверь выпала в номер. Богатырь ввалился вместе с ней, и от перенапряжения сил тут же уснул. Все произошло настолько стремительно, что подоспевшая охрана могла лишь констатировать ущерб.

Ну, что делать. Спящего накрыли одеялком, дверь унесли, на проем повесили занавесочку. А потом до утра не отводили глаз от экранов видеонаблюдения, чтобы не пропустить пробуждение Дверобоя.

Из кабинета начальника охраны постоялец вышел преображенным. Он подобострастно смотрел на менеджера-анаконду и что-то бормотал о возмещении убытков и морального вреда. О том, что вчера бес попутал. Точно нечистая сила, и никаких других объяснений тут быть не может.

Поняв, что самое интересное закончилось, я двинулся в сторону трапезной. Надо было обдумать предстоящий день. Сначала, значит, в Белгородский архив. Если найду правильные подходы к его работникам, и архивная Фортуна будет на моей стороне, вся моя миссия может закончиться прямо сегодня. А может и не закончиться. Тут как повезет.

Пока завтракаю, кстати, расскажу о методике нашей работы. Может, кому интересно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Наша служба не опасна, но трудна

Кто-то, может быть, думает, что работа архивиста – это так же просто, как послать запрос в Гугл. Набираешь "Иванов Иван Иванович", и вот он весь тебе, на тарелочке. Ага. Попробуйте. Зайдите в любой архив и найдите там Иванова Ивана Ивановича. Но не любого, а именно нужного. Оттого, что Иван Иванович станет Зайнутдином Ибрагимбековичем, задача не упрощается.

Поэтому работаем мы так. Допустим меня (или вас) интересует какая-то фамилия. То есть история некоего рода. Причем, не важно, идет ли речь о царско-императорских родах, или о крестьянах Кубышкиных.

Сначала ищем все документы по этой фамилии и по местам их проживания. Ищем, где можно: в местном архиве, в других архивах, если доступ есть, у друзей и соратников по интересам. Теперь еще и в интернете.

Скажем, были такие "Крестоприводные книги", своего рода документально оформленная присяга на верность и лояльность власти. Или судебные документы. Все это, воспринимаемое обывателями как бюрократический хлам, дает пытливому исследователю массу информации. Поэтому я испытываю, и призываю к этому других, священный трепет перед любыми бумажками, способными в будущем стать кладезем бесценного материала для специалистов. И источником их заработка, конечно. Всяческие переписи подворий, церковные метрические книги (кто когда крестился, женился, умер) – это наш хлеб.

Само собой, читать по ним историю, как по нотам, не получается. Всегда в любом поисковом деле даже после его завершения остается огромное количество пробелов. Может и вообще никаких документов по определенному периоду не найтись, или мало их, хоть плачь. Да и которые есть, основательно перепутаны. Сплошные порой ребусы и головоломки. Зачастую факты просто отсутствуют, исследователю остаются лишь догадки и предположения. Но без них нельзя двигаться дальше.

Однажды у меня было такое. Имеется пять Астаховых. Из них – три Ивана. Из тех Иванов – два Ивана Петровича. У обоих дочери Татьяны. А вот какую из этих Татьян отпели, а какая родила пятью годами позже – попробуй угадай. Остается лишь предполагать.

Облегчают поиск и дворово-родовые прозвища. Они были довольно распространены в помещичьих селах. В том же Разумном, уверен, тоже. Спроси, например, кого-нибудь: "А где тут Шибановы жили?", скажут: "А это кто?". А спроси про "богушкиных", выложат все, как на духу. А еще вдруг выяснится, что были Шибановы, которые на горе жили, но они не "богушкины", хотя и родня, а "вазелиновы". А "вазелиновы", в свою очередь, делились на «сенькиных» и «арининых».

Когда речь идет о ближайшем к нам столетии, помогают расспросы живых людей, очевидцев событий, ровесников века. Родственников, сотрудников, друзей. Среди них встречаются довольно уникальные люди. Мало того что они могут неплохо помнить собственную родословную, но и про другие семьи способны рассказать немало. При этом отмечается довольно известный феномен: давнее прошлое помнится пожилыми людьми четко, "как вчера", а вот со вчерашним днем – хуже. Забывают. Склероз не щадит никого.

Таких людей мы очень любим и на вес золота ценим. Иногда приходится навещать их несколько раз: не умещаются их рассказы в одну встречу. Некоторые из них, конечно, ворчат и делают недовольный вид: мол, опять приперся, помереть не даст спокойно. Но в душе млеют они от удовольствия и внимания к собственной персоне. Рассказывают и рассказывают. Главное, задать направление – потом не остановишь.

Хотя наладить первый контакт иногда бывает трудно. Желание узнать нечто, никому доселе ненужное, вызывает подозрения. Не террорист ли? Не наймит ли мирового капитала? Или шпиён? Может, отсудить чего хочет, а мы не понимаем? Приходится объяснять. Убеждать. Актерствовать.

А даже если и поверят тебе, то примут за малохольного. Сами подумайте – здоровый, не старый еще мужик тратит время на то, чтобы узнать, была ли Маня Голикова, 1922 года рождения, замужем за Арсением Феоктистовичем и, если да, то почему у ее сына другая фамилия? Сами вы чтобы подумали про человека, задающего такие вопросы?

Здорово, конечно, если сохранились фотографии. Можно показать их очевидцам, и воспоминания становятся живее. Кстати, люди в былые времена вообще лучше друг друга запоминали. Видать, по причине отсутствия гаджетов были внимательнее друг к другу.

Само собой, рассказчики, даже очень хорошие, далеко не всегда являются носителями истины. Их возраст, давность и эмоциональная значимость событий вносят немалую лепту в достоверность повествования. Оттого истории эти необходимо перепроверять у других «машин времени», нудно и скурпулезно сопоставляя даты, имена, события.

Надо понимать, что если речь идет о близких родственниках, которых любили, узнать правду о событиях неприятных бывает ох как непросто. О хорошем говорить не стыдно, а грехами родных кому охота делиться? Но без скелетов в шкафу семей не бывает.

А уж если зло на кого есть, тут тоже фантазиям раздолье. Чего только стоят характеристики! Хоть Гоголю отдавай. "Верка такая была женщина хорошая, а он – дурак-придура́к. Он же, курва, ни одного дня тверезвый не ходил и не работал, падла, месяцами. Форменный анархист!».

Порой именно краеведы рассказывают людям, что, например, соседи через два дома – их самая близкая родня. Когда-то два брата поссорились и до самой смерти не знались вовсе. Никаких контактов, "развод и девичья фамилия". За тридцать-сорок лет люди становятся не просто чужими, а как бы и незнакомыми вовсе. Все и думать забыли о том, что они родственники. Проходит пара поколений, и прежнее родство порастает быльем. Но документы – вещь упрямая. И они говорят – родственники, и ближайшие.

Люди несказанно удивляются. Родственные отношения, конечно, восстанавливаются не всегда, для этого нужно быть сильным человеком. Но бывает и так.

Еще один неисчерпаемый источник информации – кладбища. Там же фамилии, даты, фотографии – чего еще можно желать архивной мыши? Родные зачастую похоронены рядом. Многое проясняется. Даже если могилы без табличек, можно поговорить с посетителями. Самое благодатное время для разговоров – церковные праздники: Пасха, родительские субботы. В эти дни почти на всех могилах – люди: кто работает, ухаживает, кто просто навещает. Выпивают, конечно. Разговаривай – не хочу.

При расспросах нужно уметь тонко направить собеседника, чтобы он не потерял нить рассказа, потому как увлеченный человек вспоминает порой все, что угодно, кроме того, что нужно. Но, с другой стороны, нельзя и обидеть рассказчика. Нельзя дать ему понять, что на него давят и используют, как губку, которую выжмут и выкинут.

Тем более, в процессе таких "бессмысленных" рассказов порой всплывает совершенно неожиданная информация. "Да это ж Шурка Логачева там жила, у нее два сына было. Они на севера уехали. А она ушла потом к сестре жить – Вальке Лелекиной. Да сестры они, точно знаю. Только отцы у них разные. У Шурки – Мишка Ломакин отец, а у Вали этот… как его… Сисика его звали». И как будто недостающие элементы в мозаику добавились, и вся картина перед глазами твоими выстроилась. «Гибель Помпеи», не меньше. За эти моменты и стоит глотать тонны пыли, унижаться перед незнакомыми людьми и терпеть их недоверие.

За это я и люблю свою профессию. Даже когда работаю бесплатно. В смысле, за зарплату.

Вот такая у нас работа – сложная, но тяжелая. Главное – мало кто оценить может. Да не жалуюсь я, просто плачусь.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ

Онегин, я была моложе

Как говаривал мой школьный приятель: "хочешь, не хочешь, а тут как хочешь". Так сказал себе и я, потому что настало время приниматься за практическую работу. Не все же в полулюксах загорать и прожигать жизнь на средства работодателя.

Одевшись поприличнее и надежно, как мне казалось, закамуфлировав французским парфюмом остатки перегара, я двинулся в сторону местного храма истории – Государственного архива Белгородской области.

Конечно, ни по давности создания, ни по количеству документов Белгородский архив даже и приблизиться не мог к моему родному РГИА, но, тем не менее, учреждение было довольно серьезным. Шестьсот тысяч единиц хранения. Ну, да, знаю, не пещера Аладдина. Чистенько, но бедненько. Ну, так я и не пытаюсь найти тут тайную переписку Бенкендорфа. Меня интересуют местные сюжеты. А для их распутки региональные архивы незаменимы.

Из моего бодрого тона может сложиться впечатление, что шел я абсолютно наобум, рассчитывая исключительно на силу мужского обаяния и талант авантюриста. Как оно было бы, скажем, в кино?

Захожу я, значит, этаким бандеросом в сию провинциальную богадельню. Горящим взором обвожу склонившихся к столам архивных див. Величественно игнорирую пару случившихся от одного моего вида обмороков. Выбираю из дам одну, наиболее перспективную.

Подхожу к ней, выпятив грудь, несколько бочком, локти слегка назад. Звучит испанская гитара и кастаньеты. Склоняюсь к диве близко-близко, на расстояние дыхания. Прожигаю ее пламенным взором насквозь, так, что взгляд мой заканчивается где-то в районе ее затылка. Она вжимает голову в плечи, но из-под шкурки серой мышки вдруг с безудержной страстью блистают на меня черно-карие глаза Кармен.

"Асталависта, бейби, – говорю я голосом, охрипшим от ночных серенад и пыли мадридских улиц, – а дайте-ка мне папку за нумером три тысячи сто двадцать девять". Откуда я знаю, какая папка мне нужна? О, я знаю все. Я прозреваю и прошлое, и будущее, и мысли, и сердца, и смыслы бытия.

Дама медленно встает из-за стола. Уныло-серая шаль змеей сползает с плеч ее, открывая иссиня-черное платье с кровавым подбоем (это вроде где-то уже было? Про "подбой"? Ну, пусть и тут побудет). Звук гитары нарастает. Вторая гитара, сестра первой, сначала робко, потом все смелее и смелее вплетается в страстный наигрыш, слившись, в конце концов, с ним воедино.

Остальные архивные работницы, встав со своих мест и чуть приподняв руки к голове, отбивают ладонями захвативший всех ритм фламенко.

Мышь, ставшая гордой орлицей, сердцем устремляясь ко мне, а телом – к полкам, приносит предмет моего вожделения – папку за нумером три тысячи сто двадцать девять. Как можно передвигаться в ритме фламенко с папкой в руках, я еще не придумал, но тем занимательнее. Интересно, как настоящая Кармен выкрутилась бы?

На несколько мгновений прижимаю ее талию к своей, мы замираем, но… Долг влечет меня, и, резко отвернувшись, я погружаюсь в сладостное созерцание документов. За моей спиной раздается шорох платья и звук негромкого падения о старый рассохшийся паркет. Не оборачиваюсь, но, по прошелестевшему по залу робкому шепоту "убита… сражена…", понимаю, что случилось. Но это уже не важно, потому что в руках моих трофей, в котором есть все. В папке под номером три тысячи сто двадцать девять хранятся все тайны мира. Что там говорить о жалкой загадке происхождения олигарха Чувичкина! Об этом, за незначительностью, сообщается в примечаниях. А на первой странице кратко, но ясно решается вопрос первичности курицы и яйца.

Не оборачиваясь, покидаю ставшее роковым место. Миссия моя завершена. Я победил. Возвращаюсь домой по пустынным переулкам вечерней Севильи, по дороге заколов верной шпагой пятнадцать-семнадцать гвардейцев кардинала (это, вроде, не отсюда?).

Да. Можно было бы вести себя и так. Да, так я могу, и это красиво. Но есть и некоторые риски. В частности, я был не до конца уверен в комфортабельности местных психиатрических больниц, куда меня почти наверняка отправили бы для продолжения зажигательного перформанса.

Поэтому я пошел путем скучным и не романтическим.

***

Еще будучи в Питере, сразу перед отъездом, я по своим каналам узнал, к кому в Белгородском архиве стоит обратиться. К директору Воскресному И.П. идти было бесполезно: долго это, да и не его масштаба вопрос. Из пушки по воробьям.

А вот "Отдел использования архивных документов" и его руководительница Татьяна Михайловна Ларина – это то, что нам нужно. Во-первых, литературные имя-фамилия впечатляли. "Но я другому отдана и буду век ему верна". Во-вторых, мы примерно в одном весе. Она – руководитель отдела, я – зам, но, учитывая разные масштабы наших заведений, я-то, глядишь, и потяжелее буду. Столичная штучка, как никак. Можно эдак и на скромности поиграть. Мол, да, оттуда, с культурной столицы. "Поребрик", "парадная", Мариинский театр. Но не кичусь, не кичусь. Да, можете со мной запросто. Да, с академиком Лихачевым приходилось встречаться, масштабный человек. Даниил Гранин, ну, как же, практически соседи. Владимир Владимирович… Нет, вот этого не надо. Тут главное не переборщить. А то только все дело испортишь.

Для надежности я подписал у Зои Павловны Жуковской вверительную грамоту. Одна страничка: мол, предъявитель сего такой-то и такой-то, просьба оказать всяческое содействие. Начальник отдела и прочая-прочая. Печать и подпись.

Понятно, что подобная бумажка не обладает никакой юридической силой. Зато она обладает силой, скажем так, психологической. Вот сидите вы у себя на работе, пасьянсы раскладываете, вдруг приходит какой-то хрен с горы, в смысле, человек с улицы, и говорит: сделайте мне хорошо. А на каком основании, друг ситный? И тебе остается что-то мямлить про коллег, про чувство корпоративной солидарности и, в конце концов, совать потной ладошкой купюры. Тьфу, ненавижу. Я же не делаю ничего предосудительного: не пытаюсь получить секретную информацию или склонить человека к государственной измене. Архивы наши открыты: приходи, читай. Мне всего лишь нужно чуть ускорить процесс.

А с бумажкой ты сразу человек. К тебе, конечно, сначала с осторожкой отнесутся, но это нормально. Никто лишнюю работу не любит. Но у тебя появится возможность спокойно изложить суть дела. Четко, конкретно, по-военному.

Так что, укрепленный бумажною бронею, я уверенно вошел под сень Белгородского архива.

"Татьяна Михайловна, где вы?" – заорал я зычным голосом… Нет, орать я не стал, потому что прямо передо мной висел стенд с названиями отделов и перечнем комнат. "Директор, наверное, бывший военный", – почему-то подумалось мне. Это они, бывшие военные, обычно организуют такой порядок – ровно окрашенные стены, всегда зеленого цвета, таблички, часовой, тумбочка.

Поднялся на второй этаж. Прошел коридор в одну сторону. Потом в другою. Потом опять обратно. Комната номер пятнадцать, которую я искал, следовала не за комнатой номер четырнадцать, как мог бы подумать человек, напрочь лишенный фантазии, а за комнатой номер тридцать один. И я, естественно, нашел ее, эту комнату, последней. "Нет, директор – не военный, – снова подумалось мне, – слишком креативно у них тут для военного".

Постучал в дверь. Дверь не ответила, и я вошел. А что, присутственное место, имею право.

В помещении стояло четыре стола. За столами склонились дамы, представлявшие собой всю палитру женских возрастов: от нежного девичества до поздней зрелости. Все четверо подняли головы на меня, и я не сразу понял, что произошло.

– Олежка? – вдруг удивленно воскликнула самая симпатичная из них.

– Таня? – обалдело произнес я.

Это была Танька Просвирнина. Танюня. Моя однокурсница. И не только.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Танюня

Познакомились мы с Таней на первом курсе истфака питерского университета. Практически в первый же день учебы.

В те времена считалось, что ни один абитуриент не может стать настоящим студентом, не отдав священный долг полям нашей Родины. Весь сентябрь первокурсники проводили на полях в битве за урожай. Для меня всегда, кстати, было загадкой, и тогда, и теперь, что в это время делали сами работники полей, получающие за зарплату. Видимо, по институтам учились, в свободных от нас помещениях.

К назначенному времени я пришел на вокзал и увидел большую толпу парней и девушек моего возраста. Будущих однокурсников и однокурсниц.

– Привет, – громко сказал я, обращаясь ко всем и ни к кому. – Отсюда высылают на Колыму?

В то время я любил дешевые эффекты. Да и шутки подобные были уже тогда абсолютно безопасны, и даже поощряемы.

В толпе вяло засмеялись. Ко мне повернулась девушка, стоявшая до сего времени спиной. Девушка из серии "ничего особенного": челочка, губки, щечки. Лишь глаза, не очень большие, но яркие и насмешливые, были похожи на искры костра, летящие в глубокую августовскую ночь. Девушка смерила меня взглядом английской королевы, если бы вдруг ей сервировали завтрак пластиковой посудой.

– Высылку на Колыму надо сперва заслужить, – молвила она и отвернулась.

"Фря", – подумал я, а вслух сказал:

– Спасибо, я очень постараюсь. Заслужить.

Это была, конечно, она. Танюня.

***

Именовать ее Танюней придумал не я. Лишь спросил, как ее звали в детстве. Она ответила. Мне так понравилось, что я стал звать ее исключительно этим детским именем. Она не возражала.

Питерский университет, в части гуманитарных профессий, представляет их себя царство женское, что придает определенную специфику, как процессу обучения, так и отношениям в коллективе. Другой чертой данного заведения, основанного еще Михайло Васильевичем Ломоносовым, является известная богемность его обитателей. Как студентов, так, порою, и преподавателей. Странность в универе всегда считалась нормой. Сумасшедшинка – необходимым атрибутом. Нормальность – серостью.

Если в обычных женских коллективах происходит стандартная борьба за стандартное мужское внимание, борьба довольно жесткая, но понятная, то здесь она носила несколько извращенный характер. Университетские барышни, по большей части, были слегка стукнуты идеями эмансипации, поэтому демонстрировали всяческую независимость. Но естественные влечения при этом не оставляли их сердец, и столь тяжелый конфликт внешнего и внутреннего серьезно мешал нормальному развитию человеческих отношений.

Многие из студенток курили. По части нецензурщины и проявлений естества середины не существовало. Преобладали крайности: либо "мы свободные люди" и "что естественно, то не безобразно", либо пуританство на грани отморожения. "Пуританки" ненавидели "свободных". "Свободные" платили им той же монетой, да с добавкой.

Присутствовали на курсе, конечно, и нормальные девчонки. Как они попали в это царство "звезд", было не очень понятно. Видимо, некоторые из них искренне увлекались профессией. Настолько, что готовы были терпеть издержки.

Таня относилась к этой, последний, категории. Будучи девушкой серьезной, с крепкой психикой, очень позитивной, она мало реагировала на закидоны однокурсниц. Не участвовала в распространении сплетен, не пускала себе в душу готовых предать по поводу и без повода «подруг». Была ровна и приветлива со всеми. От природы остроумная и легкая на язык, могла дать отлуп любому обидчику, но не обидно, а как-то смешно. Поэтому даже самые отъявленные курсовые мегеры с Таней связываться побаивались.

В колхозе мы жили в "корпусах", которые, по сути, являлись обычными бараками. Бараков было, естественно, два: женский и мужской. Между ними были протянуты многочисленные нити, невидимые, эфемерные, но столь сильные, что, казалось, они искрили в темноте, как провода с поврежденной изоляцией.

Днем – сбор моркови в деревянные ящики. Вечером – песни у костра или по баракам. Репертуар противоречивый, как и все в те переходные девяностые годы: "Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались". И тут же "Армия жизни" «Алисы». Пели и по-английски – все-таки интеллектуальная элита, едрена вошь. Правда, что-нибудь простенькое, типа" Let it be" "Битлз".

Я был глупым восемнадцатилетним фатом. Поигрывал на гитаре, умел бросать томные взгляды и любил женский пол всеми фибрами души, чем неизбежно снискал популярность. Раздав авансы нескольким симпатичным однокурсницам, я наслаждался признаками соперничества между ними. Это тешило мое тщеславие, как предводителя команчей тешат скальпы убитых бледнолицых.

Тане я тоже пытался раздать авансы. Я человек злопамятный и прекрасно запомнил обиду, нанесенную на вокзале. Мне хотелось сыграть с ней в увлекательную игру, описанную еще Пушкиным: "чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей". То есть поматросить и бросить. Чтобы не больно задавалась.

Но все мои авансы разбивались о Танину насмешливость. Таня прекрасно проницала мои маневры и, судя по всему, понимала их смысл. Она не отвергала меня категорически, но в отношении ее ко мне сквозила материнская снисходительность. Это злило и вводило в азарт.

Я решил давить на самое чувствительное из женских мест – ревность. На ближайшей дискотеке я станцевал пару «медляков» с одной из сохших по мне однокурсниц, по ходу дела слившись с нею в долгом поцелуе. Краем глаза я наблюдал за реакцией Тани. Казалось, ее это совершенно не трогало. Зато другие, ранее обласканные, а теперь брошенные мною мадемуазели, взбеленились не на шутку. Несчастная, с которой я танцевал, была подвергнута остракизму. Ей был объявлен бойкот. Но она летала на крыльях любви, ничего не замечая. И мне почему-то было ее ничуть не жаль.

Таня продолжала вести себя так, как будто не видела моих показательных выступлений. Она смеялась и танцевала со здоровенным грузным парнем по прозвищу Панда. А я-то ждал, что она поставит мне "шесть-ноль" за артистизм и падет в мои горячие объятия. Оставалось признать, что я плохо знаю женщин. И смириться.

Мы вернулись в город, и студенческая жизнь потекла своим чередом. Зачеты-сессии, пьянки-гулянки, встречи-расставания. Однокурсница Света, с которой я целовался на дискотеке, была решительно отставлена еще в колхозе. Я продолжал пользовался на курсе популярностью, был ветрен, легко заводил и рвал отношения. Взял, так сказать, судьбу за жабры. Но краем глаза следил за Таниной жизнью. Почему-то мне казалось, что она тоже наблюдает за мной.

***

Следующим летом нас послали в археологическую экспедицию. Учились мы на излете советской науки, и подобного расточительства – отправлять студентов непонятно куда непонятно зачем – уже почти нигде не было. Но у нас еще осталось.

Поехали мы на Кольский полуостров, копать могильники. Днем копали, вечером пели и пили. Все, как обычно.

Однажды, дело было после обеда, все разбрелись по своим объектам, а я заметил, что Тани нет. Исподтишка за ней я наблюдал постоянно, поэтому обнаружил отсутствие моментально. Мне не хотелось сеять панику: мало ли, может, по маленькому в лес отошла. Но на сердце было неспокойно.

Я обошел все места раскопок: Тани нигде не было. Тогда я вошел в лес и позвал ее. Нет ответа. Я начал углубляться в лес, периодически выкрикивая: "Таня, ау!".

Вдруг мне показалось, что я услышал ответный крик. Я побежал, периодически останавливаясь и аукая. Ответное «я здесь» теперь слышалось вполне отчетливо.

Наконец я добрался до неглубокого оврага и заглянул в него. Таня сидела на дне и терла ногу. Я чуть не кубарем скатился к ней.

– Пошла пройтись и оступилась, – сказала она, морщась.

– Сломала? – задал я глупый вопрос. У нее что, рентгеновская установка в кармане, что ли?

– Надеюсь, нет. Но идти пока не могу.

– Это не вопрос, – сказал я тоном человека, специализирующегося на решении проблем. – С другой стороны овраг пологий, залезай на спину, доберемся.

Таня обвила меня руками сзади, и мы потихоньку двинулись. Я чувствовал ухом теплое дыхание, волосы ее слегка щекотали мою щеку. Таня казалась мне легкой-легкой, почти невесомой. Возможно, от переполнявшего меня глупого, совершенно неуместного в данный момент, счастья.

В азарте поиска я, как оказалось, углубился в лес достаточно далеко. Так что через некоторое время, несмотря на счастье, сдох. Все-таки подъем из оврага оказался непрост, а парнем я был не шибко спортивным. Таня это заметила и сказала:

– Поставь меня, отдохни.

Я еще пару минут, корча супермена, продолжал идти, стиснув зубы, но быстро понял, что просто не дойду до лагеря. Аккуратно поставил Таню на землю и повернулся к ней, чтобы помочь сесть.

И тут мы начали неистово целоваться.

***

– Олег, какими судьбами? – Татьяна вскочила из-за стола и явно собралась броситься мне на шею. Но вовремя одумалась. Мы находились под прицелом трех пар глаз, таких внимательных, словно обладательницы их одновременно работали и на ФСБ, и на ЦРУ, и просто не могли позволить себе упустить какой-либо факт из жизни любимой начальницы.

– Так я по работе. Не знал, что ты… что вы здесь… что ты – это вы…

Я окончательно запутался. Слишком уж неожиданной была встреча. В голову лезли какие-то несущественные хаотичные мысли. Почему она Ларина-то, если Просвирнина должна быть? Почему в каком-то Белгороде?

– Девушки, знакомьтесь, – разрядила обстановку Татьяна. – Олег Языков. Мой однокурсник и настоящий профессионал нашего дела. Из славного города Питера.

Глаза разновозрастных "девушек" потеплели, из них исчезла неприятная вахтерская строгость. Но любопытство лишь усилилось. Ну, как же: Питер, профессионал… Знаем мы вас.

– Олег, у нас обед через пятнадцать минут, – Татьяна поняла, что здесь поговорить нам не дадут. – Подожди меня на улице. Сходим в кафе, тут недалеко. Хорошо?

Я кивнул. А чего же не хорошо? Конечно, хорошо.

Мне даже не пришло в голову, насколько эта встреча может облегчить мое задание. В присутствии Тани я по-прежнему терял разум.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

О чем молчал Шопенгауэр

Рядом с Танюней я не только терял способность мыслить связно, но утрачивал и все свое остроумие, и цинизм, и фатовство, и язвительность. Одним своим взглядом она встряхивала меня, словно мешок, выбивая налипшую за жизнь пыль. Нельзя сказать, что для меня это было безболезненно. Но выбора не оставалось. Я влюбился в Танюню по уши, без шансов на спасение. И мог лишь слегка извиваться под ее каблучком. Хорошо хоть он, каблучок этот, был не очень острый.

Танюня же, как и раньше, была по отношению ко мне чуть снисходительна. Впрочем, так она относилась ко всем ко всему вокруг: к людям, животным, событиям жизни, как плохим, так и хорошим. Даже с родителями она говорила, как с великовозрастными детьми: "Да, папочка. Конечно, мамочка".

Таня происходила из почти профессорской семьи. "Почти" в том смысле, что папа ее был без пяти минут профессором и замначальника кафедры какого-то технического вуза. Мама работала инженером. Ко мне они отнеслись вполне благосклонно. Ну, а что? Питерец, симпатичный, живенький такой. Профессия не мужская, это да. Ну, не за слесаря же дочь отдавать, правильно? Мои родители тоже возражений не высказывали. В общем, с этой стороны препятствий у нас не просматривалось.

Танюня сразу дала понять, что до свадьбы – ни-ни. Я безоглядно согласился, как соглашался со всем, что она говорила. Целоваться – целовались, это да. Подолгу, взахлеб. Но когда я однажды попытался зайти дальше, она посмотрела на меня, как на братца-дауна, который за семейным обедом вылил тарелку супа себе на голову. Вроде: "ну, что ж от тебя еще ожидать". Но при этом: "Ты же больше так не будешь?" Она просто посмотрела. И мне расхотелось поступать "так". Я очень боялся ее потерять. Я был тогда законченным дураком. Теперь я точно знаю, что надо было проявить решительность.

А про свадьбу речь как-то не заходила. То ли Таня в свое время сказала что-то такое, вроде и не к нам вроде относящееся, что-то как бы абстрактное, что, мол, женитьба – дело серьезное. Это один раз на всю жизнь, и торопиться в этом деле нельзя. Я был готов на всю жизнь. Я был готов вообще на все. Но в глубине души не был уверен, что мои рука и сердце будут приняты Таней благосклонно.

В конце концов, я был настолько уверен в Танюнином знании того, "как надо", что решил полностью положиться на нее. То есть занял выжидательную позицию и не предъявлял никаких матримониальных претензий. Я тогда не знал, что одна из немногих вещей, которые женщина не готова простить мужчине – это нерешительность в желании обладать ею. Раз нерешителен, не завоевывает, значит, не любит настолько, чтобы не побояться получить отказ. Отказ, который часто бывает столь же решительным, сколь и не окончательным. Логика, конечно, кривоватая, но у женщин весьма распространенная.

Зато с Таней мне было интересно. Ни с кем мне не было так интересно, как с моей Танюней. Она не имела каких-то "продуктивных" талантов. Не писала, как многие наши однокурсницы, слезливо-депрессивных стихов. Не дерзила преподавателям. Не участвовала в "пьянках гениев", которые устраивались лишь для взаимного утешения самолюбия фразами типа "ну, слушай, это же гениально".

При всей своей независимости, Таня не шла в фарватере модных либеральных идей. Либерализм был ей чужд вовсе, она оставалась поклонницей традиции. Муж – глава семьи, женщина – хранительница очага, и все такое. Мне было не очень понятно, как она собирается сочетать это с требованием безусловного подчинения себе, которое она предъявляла близким. Видимо, вместе со штампом в паспорте с ней должна была произойти какая-то метаморфоза, как с гусеницей, когда она, гусеница, выходит из кокона в совершенно ином обличии.

Так что жизнь наша текла до школьности целомудренно. Мы ходили на выставки, в кино. В кино ходили, чтобы смотреть кино. Такое тоже бывает. Хотя на двадцатилетнюю мужскую психику это действует травмирующе.

И однажды моя травмированная психика не выдержала.

Летом после пятого, дипломного, курса Таня уехала с родителями в Крым. Они собирались туда давно, а я хотел поехать с ними. А что, думалось мне, займу у родственников денег, в учебном году поработаю, отдам. Но Таня сказала, что ситуация будет слишком двусмысленной. Либо надо делать предложение и ехать в качестве жениха, либо не ехать вообще. Родители не поймут.

Когда она говорила про "делать предложение", то посмотрела на меня одним из своих долгих взглядов. Но я его не понял. Я уже говорил, что был тогда дураком? Еще раз повторяю: я был тогда дураком. Я согласился, что ситуация двусмысленная, и на юг мне лучше не ехать. Чтобы не расстраивать родителей. Танюня погрустнела, и грусть ее сохранялась до самого отъезда. Как будто она что-то предвидела.

В день отъезда я проводил Таню с родителями на вокзал, вернулся домой и сразу начал тосковать. Мобильной связи тогда не было, и мы договорились, что она будет звонить мне раз в неделю с почты. Но до контрольного звонка было еще, ох, как далеко.

И тут позвонила та самая однокурсница. Светлана. После дискотеки и последующей отставки она отступилась не сразу, вилась вокруг меня, иногда переходя границы приличий. Я принимал ее знаки благосклонно, но держал дистанцию. Мол, что было, то было, дело молодое, но сердцу не прикажешь, и теперь мы просто друзья. Когда всем стало понятно, что у нас с Таней роман, и роман серьезный, Света отстала и вроде как даже устроила свою личную жизнь. Во всяком случае, из универа ее периодически забирала тонированная "девятка".

А тут вот позвонила. Сказала, что планируется вечеринка с избранным обществом, сливками курса, можно сказать. Отмечаем, мол, диплом. Я попытался отказаться, но Света попеняла, что это неправильно. Важная, мол, веха в жизни, альма матер, студенческое братство и, вообще, я буду последней сволочью, если не пойду. И я пошел.

Собирались в большой трехкомнатной квартире на Петроградской стороне. Родители одного из наших однокурсников, Сашки Хворина, мужественно отдали жилище под студенческий погром и уехалина дачу. Было много водки, вина, сигаретного дыма, разговоров о Шопенгауэре и исторической науке, как высшем проявлении гармонии мира.

От Шопенгаура, приправленного водкой и отшлифованного какой-то настойкой на имбире, принесенной полусумасшедшим ювелиром, другом Сашкиной семьи, мне стало нехорошо. Я пошел в дальнюю комнату и прилег на кровать, к курткам и свитерам. Их свалили туда, потому что вешалка в прихожей не была рассчитана на такую нагрузку.

А потом в комнату зашла Светлана. Она сказала, что я бедненький и устал. И не принести ли мне холодное полотенце. И принесла холодное полотенце. И мне стало хорошо, потому что никто никогда до этого момента не приносил мне холодного полотенца. Даже мама в детстве. А еще она сказала, что я самый лучший, и что она любит меня навсегда-навсегда. А потом были ее, Светины, губы, и много всего другого, нового и незнакомого.

Про Таню я не думал совсем. Я думал о том, что кто-то сильно прокурил свитер, на котором мы лежали. И про то, что Шопенгауэр был полным дураком, раз избегал женщин.

Утром мы распрощались, и я сразу начал мучиться угрызениями совести. Однажды, курсе на втором, кто-то зачитывал вслух анкету с вопросами типа "кто для вас является героем, кто антигероем". Отвечали вслух. Таня сказал, что антигерой для нее – Иуда. Предательства она не принимала.

Таня вернулась из Крыма загорелая и счастливая. Мы провели с ней целый день и договорились встретиться на следующий, чтобы поехать за город.

С утра я зашел за ней и сразу понял: что-то изменилось. И далеко не в лучшую сторону. Долго гадать, впрочем, не пришлось.

– Про Светлану – это правда? – спросила она, прямо глядя на меня. На загорелом лице ее глаза блестели особенно ярко.

Еще можно было бы все исправить. Отпираться, отрицать до последнего. Винить во всем людскую зависть, негодовать на клевету. И она бы поверила. Потому что хотела верить. Поверила бы мне, а не тому доброжелателю, который позвонил и сдал меня с потрохами. Но я же был последним дураком.

– Откуда ты знаешь? – сказал я самую большую глупость, которую можно было сказать.

– Спасибо за то, что нам было хорошо вместе – ответила Таня.

И закрыла дверь.

А потом не было ничего. Я пытался ей звонить, караулили у дома. Она говорила со мной ровно, но вела себя так, как будто между нами никогда ничего не было.

А через полгода она уехала. Ее мама, смахивая слезу, сказала, что ей предложили работу в архиве в одном из южных городов.

Прошел еще год, и я женился. На той самой однокурснице. На Светлане. Она сделала все, чтобы это произошло. И я пошел на заклание, как телок. Именно поэтому я никогда не считал семейную верность своей обязанностью. Ведь выбор мой не был полностью добровольным.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В рабочий полдень

Татьяна вышла на улицу ровно через пятнадцать минут. Пунктуальность была еще одним ее коньком. Этим своим качеством она гордилась и презирала тех, кто опаздывал. Да и вообще людей необязательных.

– А ты совсем не изменилась, – сказал я тупую банальность. Или банальную тупость. А что я мог сделать, если это было правдой?

– А ты изменился, – ответила она серьезно. Честность тоже была ее коньком.

– В какую сторону? – без особой надежды спросил я.

– Я пока не решила, – она взяла меня под руку. – Ну что, пошли? А то у меня перерыв кончится. Расскажешь о своем деле.

И мы пошли в кафе. Заведение больше напоминало обычную столовку, но выдавало порции еды под гордым названием "бизнес-ланч". Я вообще-то общепитов побаиваюсь, желудок, знаете ли, слабый. Но, рассудив, что сотрудники Белгородского архива питаются здесь каждый день и вид при этом имеют цветущий, решил рискнуть. Вот такой я рисковый мужик.

– Рассказывай, – велела Таня, когда мы сделали заказ (заказ заключался в единственной фразе "Два бизнес-ланча, пожалуйста").

Я несколько растерялся. У меня, понятное дело, было, что рассказать, но я еще не решил, стоит ли. А если стоит, то в каком виде.

– Ну… – протянул я, – я сейчас прямо из Питера. Вчера приехал. Живу в "Гранд-отеле".

– Как гостиница? – чуть улыбнулась Таня, как бы принимая игру.

– Нормальная. Бывает хуже.

Таня улыбнулась шире: мол, давай, выпендривайся, лучшая гостиница города, а он – "нормальная". Рассказал ей про мужика с дверью.

– И что же привело тебя в наш забытый Богом уголок? – спросила она, отсмеявшись.

Я хотел крикнуть: "Ты!" Мне вдруг стало предельно ясно, что таких совпадений не бывает. Что все это – Чувичкин, его странное, даже нелепое, задание, моя поездка в какое-то Разумное, все, все было для того, чтобы мы снова встретились. Встретились здесь, за этим столом, в ожидании дурацкого бизнес-ланча. "Если он уйдет, это навсегда, так что просто не дай ему уйти".

Мне захотелось встать и сказать: "Дорогая Таня. Танюня. Я здесь, потому что мы должны быть вместе. У меня жена и ребенок, но это ничего не значит, потому что я люблю только тебя. Если у тебя муж, то это тоже ничего не значит. Я знаю, ты любишь только меня. И всегда любила. Поэтому и уехала в этот занюханный Белгород. Давай оторвемся от Земли и полетим. Куда угодно. Только вместе".

– А когда еду принесут? – спросил я.

-Вот-вот должны. Они быстро приносят.

И еду действительно принесли. И я погрузился в суп. Какой – не помню. В какой-то спасительный суп.

– Так что за дело у тебя? – опять спросила Таня, внимательно наблюдая за тем, как я ем. Сама она всегда умела есть как-то незаметно. Как эльфийская принцесса.

И я начал рассказывать. В детали погружаться не стал, сказал только, что нам в РГИА поступил заказ, коммерческий, на исследование одного дворянского рода. Задача несложная – проследить сей род от начала девятнадцатого века до конца века двадцатого.

– Как фамилия? – в Татьянином тоне появились жесткие профессиональные нотки.

– Чья? – сморозил я очередную глупость. Что-то количество глупостей на сегодня начало зашкаливать. Весь лимит выбрал. Впрочем, при Тане я всегда вел себя так. Ничего, оказывается, не изменилось.

– Ну, мою фамилию я знаю, – спокойно ответила Татьяна. – Твою, вроде, тоже на забыла…

– А как твоя фамилия теперь? – ухнул я в омут с головой. Просто суп кончился. А только он меня и сдерживал.

Таня медленно улыбнулась.

– Нет, Олег, – сказал она. – Я ошиблась. Ты совсем не изменился.

Да, я совсем не изменился. Никто совсем не меняется, а я что, хуже других?

– Скажи фамилию семьи, историю которой надо исследовать, – терпеливо, как для идиота, расшифровала она. На вопрос, кстати, так и не ответив.

– Буженины, – кисло ответил я.

– Буженины? – неожиданно оживилась Татьяна. – Из Разумного?

– Да, оттуда, – удивился я. – А ты про них слышала?

– Не просто слышала, Олег. Мы уже поднимали их историю, и совсем недавно. Правда, только за девятнадцатый век.

– Да ты что? Зачем? – я настолько не мог поверить в свою удачу, что на какое-то время забыл о романтических переживаниях. Исследователь во мне на миг заглушил поэта. У меня затряслись поджилки, как у борзой, почуявшей добычу.

– В Разумном есть краевед, так, не профессионал, любитель. Но большой энтузиаст. Он изучает историю разуменской церкви. Недавно приезжал, копался в метриках. А Владимир Федорович Буженин принимал в строительстве храма активное участие. Хочешь, я телефон этого краеведа дам, свяжешься, он тебе все расскажет? Нормальный мужик, общительный.

– Да, нет, спасибо, пока не надо, – осторожно ответил я. – Ты же знаешь – бумажки против слова, как лом против головы…

– Завсегда выиграют! – со смехом закончила Таня нашу факультетскую присказку. – Ладно, исследователь. Пошли. Мне пора. А тебя я в архивы запущу. У меня остались номера дел, которые этот сельский самородок копал.

Заплатил я. Татьяна не возражала. А я думал, что не разрешит. Правда и стоимость бизнес-ланча, несмотря на громкое название, была смешная.

Дошли до архива. На ступеньках я взял ее за локоть:

– Подожди.

Она остановилась, полувопросительно полуобернувшись:

– Что я делаю сегодня вечером? Ты это хотел спросить?

– Нет… Да, – ответил я.

Я глупел на глазах, хотя дальше было уже некуда. Видимо, начал глупеть в минус.

– И куда ты хочешь меня пригласить?

"Замуж", – хотел сказать я.

– Где-нибудь посидеть, – сказал я.

– На скамейке-лавочке?

– Нет. В кино… В кафе… В ресторане… Где хочешь, в общем. Я тут не знаю ничего.

Она смотрела мне в лицо, чуть склонив голову. Может, тоже думала про "не дай ему уйти"? Мы раньше часто думали хором.

– Ладно, – сказала она наконец. – Пошли поработаем. А там решим.

Мы поднялись в отдел, она оставила сумку и, взяв какие-то записи, повела меня в святая святых.

***

Простите, женщины! Да и мужчины простите тоже. Простите дети, собаки, солнце, небо и вода! Но когда я работаю с бумагами, особенно со старыми бумагами, особенно с очень-очень старыми бумагами, я вас не знаю. Даже сам запах, сам вид этих пожелтевших листочков вводит меня в состояние некоего транса. Современная бумага что? И через триста лет не пожелтеет, будет выгдядеть, как вчера написана. Проживите триста лет, и сами проверьте.

Когда я работаю, я ничего не знаю и ничего не помню. Мира не существует. И меня не существует. Существует только История. Кто-то называет это одержимостью. Кто-то призванием. Я говорю: "найти работу по душе".

Меня уже давно посетила одна идея. Я не знаю, насколько она умна, но это единственное объяснение, почему меня так завораживает мое дело. Вот она, эта идея.

При общении со старинными бумагами мне постоянно приходится заглядывать в прошлое и читать имена людей, которых нет. Очень давно нет. Я читаю имена людей, которых никто из живущих уже не может помнить и знать. Только бумага хранит память о них здесь, на Земле.

Я пропускаю через себя огромное количество имен, и как бы поминаю этих людей. Они в большинстве своем ничем не примечательны: не цари, не вельможи всякие, а простые крестьяне, ремесленники, рабочие, их дети, преставившиеся сразу после рождения, или их жены, умершие родами. И прочие, и прочие, и прочие, оставшиеся в этом мире только на кусочке бумаги и в капле высохших чернил.

И вот через триста лет их имя прочли. Как бы поздоровались.

Не могу объяснить словами, как это работает, но какое-то взаимодействие, какой-то диалог с ними, с умершими, происходит точно. Это отнимает силы. Не только душевные, но и физические.

Не знаю, не общался, но, наверное, то же чувство возникает у священника, когда он, листок за листком, читает поминальные записки.

Мне кажется, что я несу какое-то служение. Как бы дико это ни звучало.

***

Ага, "Девятая ревизия крепостных крестьян помещика Буженина за 1850 год, села Разумного. Владелец – статский советник Буженин Владимир Федорович». Отлично, он нам и нужен. «Совладелец – сын его, Буженин Петр Владимирович». Прекрасно. Записано.

Ох ты, полностью сохранившиеся метрические книги Христорождественской церкви села Разумного. С 1805 по 1925 год. Метрические книги – это записи о рождениях, венчаниях, смертях и так далее. Вообще-то, это большая редкость, чтобы сохранилось все. Удача сегодня прям улыбается мне, тарам-пам-пам.

Остаток времени я провел в метрических книгах, читая их как поэзию. Не люблю дешевых интриг, поэтому доложу сухой остаток.

Запись от 1811 года, о рождении: имя – Владимир, дата – 30 сентября. Родители: отец – дворянин Федор Николаевич Буженин, мать… Мать нас не интересует. Первое звено есть, дальше поехали.

Запись от 1841 года, о рождении: имя – Петр, дата – 27 августа. Отец: дворянин Владимир Федорович Буженин, статский советник, мать – дворянка Екатерина Петровна. Восприемники… Эта нам ни к чему, хотя и интересно было бы в другое время. Далее.

Запись от 1870 года: имя – Павел, дата – 24 июля. Родители: дворянин Петр Владимирович Буженин и жена его дворянка Софья Васильевна. Восприемники: Дворянин Буженин Владимир Федорович и дочь надворного советника Андрея Семеновича Завитушкина девица Евдокия. Третье звено в цепи. Ура.

Запись от 1894 года: имя – Сергей, дата 18 января. Родители: дворянин Петр Владимирович Буженин и жена его дворянка Анастасия Сергеевна. Прекрасно.

Теперь о печальном. Записи о смерти.

Запись о смерти Владимира Федоровича Буженина в 1877 году от удара и его сына Петра в 1899 году от чахотки. Ага, а капитан Павел Петрович Буженин погиб в 1915 году, в боях за Галицию. Жалко, молодой совсем. Хотя, может и хорошо, что не дожил до революции.

А вот данных о смерти Сергея Петровича Буженина не было. Собственно, никаких сведений о нем не было вообще. Родился в 1894, и все. Облом-с.

Плохо, очень плохо. Род Бужениних – это единственная ниточка, за которую можно тянуть в такой короткий срок. И вот она обрывается.

Дальше тут ловить было нечего, и я вернулся в кабинет к Тане.

Сотрудницы ее как раз собирались домой. Бросив на нас взгляды, полные тоскливого любопытства на тему "а что же будет после нашего ухода", они откланялись. Мы остались одни.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Железный мой конь

– Как поиск, исследователь? – спросила Татьяна.

– Отлично. Я не знаю, что бы без тебя делал, и как тебя отблагодарить.

Мне казалось, я нашел хороший повод для продолжения вечера.

– Без меня ты делал бы ровно то же самое, только потратил бы чуть больше времени. – Таня всегда отрезала мне обходные пути, заставляя переть напролом. – Ты все нашел, что хотел?

– Почти. Только с последним звеном не сложилось. Но у вас мне его не найти, нужно идти в архивы ЗАГСов. Про двадцатый век нужно искать там.

– Согласна, – подтвердила она. – И это вообще не проблема. Моя подруга руководит управлением ЗАГС. Я позвоню, тебя завтра прямо с утра в архивы пустят.

Мне осталось только развести руками: мол, даже не знаю, что и сказать, не нахожу достойных слов.

– Я голодный, – произнес затем я, сделав самое невинное из всех доступных мне выражений лица. – Бизнес-ланч был, конечно, прекрасен, но он прошел. Пойдем где-нибудь поедим?

– Языков, – Таня перешла на нашу кодовую речь. Она всегда называла меня по фамилии, когда требовала откровенного разговора. Я это прекрасно помнил. И она знала, что я помню. – Языков, скажи, чего ты хочешь?

И смотрит: решится или не решится. Провокаторша.

– Я хочу узнать, кто такой Ларин, чью фамилию ты носишь, – бухнул я; дальше тянуть не имело смысла. – Я не верю, что ты взяла ее из любви к литературе.

– А, ну тут просто, – Татьяна откинулась на спинку стула. – Ларин – мой бывший муж. Мы пять лет в разводе. Хотя ты прав, когда я соглашалась выйти за него замуж, перспектива стать Татьяной Лариной меня несколько… воодушевляла.

– А фамилия?

– Менять не стала, потому что прекрасно помню весь геморрой со сменой документов. А сейчас их прибавилось. Выйду замуж – сменю.

– Так ты одна? – я задал вопрос, которого мы оба ждали.

– А ты?

И я совершил второе за свою жизнь предательство. Ангелы, если вы есть, пожалуйста, поймите меня. И простите. Я слабый, глупый человек. Я сделал в жизни массу ошибок: потерял Танюню, женился на Свете. Ну, сделаю еще одну.

– Я разведен.

Гад, гад, какой же я гад.

– Хорошо, – сказала Таня, чуть подумав, – пошли, поедим.

Я засуетился, как неопытный официант перед важным клиентом:

– А пойдем куда-нибудь, где дорого, но тихо? Мне тут аванс выплатили, хочется его прокутить.

– Ну, пошли в "Выстрел". Разорим тебя, конечно, но там вкусно и тихо. Все, как ты любишь.

И мы пошли в "Выстрел". И я чувствовал себя самым счастливым подлецом на свете.

***

"Выстрел", как можно догадаться, был охотничьим рестораном. Подавали там всякую экзотическую еду: мясо косули, кабана и даже медведя. Я этого никогда не понимал – зачем есть медведя, если существует свинина? Ну, ладно, медведь так медведь. Мне, в сущности, все равно.

Официанты были выряжены в тирольские костюмы. Даже шапочки на головах присутствовали. Выглядели они, как сбежавшие из цирка обезумевшие клоуны. Один из них начал разливаться перед Татьяной соловьем: "Рекомендую отличную косулю, свежую, только сегодня привезли. А вот кабана пробовать в этот сезон не стоит – жестковат". Заказали косулю. И какую-то крепкую настойку местного, ресторанного, производства. Уж больно клоун-официант настаивал.

– За тебя, – произнесла Таня, поднимая рюмку. – Я действительно рада нашей встрече. Как будто в прошлое окунулась.

– А прошлое у тебя было счастливое, – подсказал я, чувствуя себя занудой-ревизором, проверяющим бухгалтерскую отчетность.

– У умного человека прошлое всегда счастливое. Потому что умный человек понимает, что все случилось именно так, как должно было случиться.

– Ага, – я скептически поморщился, – "все к лучшему в этом лучшем из миров".

– Да, все к лучшему, – серьезно подтвердила Таня.

"Какая гадость эта косуля. Жесткая, пресная. Как моя жизнь", – хотел сказать я.

– Таня, выходи за меня замуж, – сказал я.

– Нет, Олег, – ответила она почти без паузы.

– Почему? Ты не одна?

– Да, я не одна.

Некоторое время уязвленное самолюбие боролось во мне с любопытством. Наконец любопытство победило, а самолюбие проявилось в язвительности тона, которым был задан следующий вопрос:

– И кто счастливый избранник?

– Тракторист, – спокойно ответила Таня. – Зовут Прохор.

Удивление мое было настолько сильным, что я забыл про свою попранную мужскую честь. Танюня всегда оставалась для меня загадкой, но тут она превзошла саму себя. Даже от нее ожидать такого было сложно.

– Ты шутишь? – спросил я

– Ничуть, – ответила она.

Самое смешное было то, что именно сегодня, перед походом в архив, я читал письма Плойкина, и там он как раз писал про трактористов. Представить такого человека рядом с Таней я не мог.

***

«Дорогая любезная моя Соничка.

Вот пишу опять всякую ерунду чтобы ты не сказала что забыл тебя Федор Плойкин. А расказать что-то интересное не получается ведь жизнь моя ровная и скучная.

Встретел тут Витьку Чудилова тракториста нашего помнишь? Кличка у него еще была Чудило. Он на пенсии уже а все такой же дурак. Непонятна зачем дуракам только пенсию дают.

Он одно время на тракторе своем с напарником ездил с огромным таким псом дворовой породы. Пес сидел в кабине и облаивал встречных однасельчан. Особенно смешно было когда Витек ушел в магазин а кобеля в заведенном тракторе оставил. Две тетки шли мимо они в гости в Разумное приехали а тут пес из трактора на них гавкнул. Так они прибежали к участковому нашему мол оборотень у магазина в тракторе сидит их схватить хочет. Участковый грозился Витю на пятнадцать суток определить но ничего отошел когда Витек ему пузырь выставил.

Однажды Чудило огород соседу вскопал по диагонали. Сосед конечно все ему показал расказал наметил колышки. Вот Вить надо от того колышка до этого пахать. Понятно? Витя все понял и стоял качался. Хозяин конечно немного беспокоился и правильно делал. Но огород то надо пахать. Не лопатой же двадцать соток хайдокать.

Ну Чудилов парень резкий в трактор забрался и сразу стартанул. И этак бодро по диагонали огорода двинул что тракторные плуги зарылись в землю по самое немогу. Колышки все хозяйские позакопал а сам только в канаве остановился. Пришлось второй трактор звать чудиловский из канавы дергать.

А домой он так приезжал. Подъедет значит трактор к дому и тарахтит на улице. А Витя не идет. Минут через десять домашние понимали надо идти извлекать. Из кабины вынимают тело и несут до летней кухни она поближе была. Технику заглушали до утра. Самое интересное что с рассветом Витя был бодр и свеж. Пил несколько сырых яиц и ел молока с хлебом и прыгал в кабину и мчался на трудовой подвиг.

Я что хотел сказать милая Соничка. Если тяжко тебе в городах станет или одиноко ты приезжай. Я тебя не обижу. Вместе будем старость коротать и к смерти окаяной готовится. Все легче.

Твой Федор Плойкин».

Вот примерно с таким человеком Танюня была сейчас "не одна". И это не могло не радовать.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Монтекки он, зовут его Ромео

С Прошей Вербиным Татьяна познакомилась, когда ездила на выходные к подруге в близлежащее село. "С Прошей" – это, конечно, условно. Проше тому было сорок два года от роду, что автоматически делало его целым Прохором.

Подруга заранее предупредила, что в воскресенье приедет трактор. Надо вскопать кусок целины на участке. Таня засобиралась домой, не хотела мешать, но подруга уверила, что никаких проблем нет: трактор – отдельно, мы – отдельно. Будет себе пахать тихонечко, и все. И хотя было совершенно непонятно, как трактор может "пахать тихонечко", Таня осталась.

Трактор приехал к десяти утра. Из кабины выпрыгнул… типичный такой тракторист. Как в черно-белых фильмах, только чуть постарше, погрязнее и помятее. А в остальном – хоть в советскую кинохронику запускай.

– Где эта… пахать? – вопросил он у подруги. Та начала рассказывать, и в этот момент на крыльцо вышла Татьяна. Тракторист, вроде, никак не отреагировал на ее появление. Сделал свое дело и отбыл.

Зато на следующий день, когда Таня вышла с работы, она обнаружила у дверей архива его собственной персоной. С корзиной лесной земляники. Хорошо хоть девчонки из отдела уже ушли, а то сплетен не избежать бы.

"А что я могла сделать, – оправдывалась потом подруга, – он пристал: скажи да скажи, где работает, вопрос жизни и смерти. Я тебе всю жизнь забесплатно буду огород пахать". Сдала подруга. За бесплатную пахоту сдала. Такого в истории, наверное, еще не бывало.

Сегодня тракторист был не в робе, а в белой рубашке и отглаженных брюках. Татьяна его даже не сразу признала, прошла мимо. Но что-то заставило обернуться.

– Что вы здесь делаете? – спросила она.

– Жду. Вот, земляника, – ответил тракторист. Мог бы и не отвечать, это и так было видно.

– Зачем? – снова спросила Татьяна.

– Люблю.

– Кого, землянику?

– Да не. Тебя.

Все это было настолько абсурдно, что похоже на правду. Одного Таня не понимала: что со всем эти делать. О чем она откровенно и спросила новоявленного Ромео:

– И что теперь делать?

– Не знаю, – честно ответил тракторист. По-видимому, он вообще был парнем прямым.

– Ладно, – приняла решение Татьяна. – Пойдемте, проводите меня до дома. А то я корзинку не дотащу.

Она взяла нежданного ухажера под руку, и они пошли.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Прохор. Проша.

– Прекрасно, – улыбнулась Таня. – А что же вы, Проша, пришли в рубашке, но без галстука?

Проша мрачно зыркнул на нее. Понял, что издевается.

– У тебя как, есть кто? – вдруг спросил он.

– Интересно, – ответила Татьяна, – а почему вы не захотели узнать об этом до признания в любви?

– Не подумал, – Прохор был сама откровенность.

– А вы вообще когда-нибудь думаете? – вдруг разозлилась Таня. В конце концов, она – зрелая женщина, руководитель отдела, а тут является какой-то, признается в любви. Еще земляника эта. Бред.

– Редко, – ответил Проша. – Надобности нет.

И злоба Танина куда-то улетучилась.

– Я не замужем, – проинформировала она.

Они подошли к дому.

– Тут я живу, – Татьяна взяла у него корзинку. – Спасибо, что проводили. Ну, я пошла, – и протянула руку.

Он пожал ее кисть крепко, но не больно. Ладонь Павла обманула ее ожидания, потому что не была грубой. А ведь у трактористов руки должны быть грубые, это все знают.

– Я завтра опять приеду, – проинформировал Прохор. Сказал, как отрезал.

– Зачем?

– Проводить..

– Тут недалеко и не страшно, – Таня уже откровенно забавлялась. Ей было интересно, что он придумает.

– Тогда пойдем в клуб, – не сдавался тракторист.

– В ночной? – Татьяне стоило большого труда не рассмеяться.

– Нет… Зачем? В дневной.

И тут Таня, наконец, расхохоталась. Все напряжение, вся ощущение нелепости вышли из нее с этим смехом.

– Ладно, мой герой. Мы пойдем в кино. Сто лет не была в кино.

С тех пор она назвала его не иначе, как "мой герой".

А земляника слегка пахла соляркой, но была крупная и вкусная.

***

На следующий день Татьяна вышла с работы позже девчонок: не нужно ей всяких разговоров. Им только повод дай, полгорода оповестят.

Прохор стоял на прежнем месте. На шее – коротко повязанный галстук с изображенными на нем санта-клаусами. В руках – прозрачный пакет. В пакете – помидоры и огурцы. Столь шикарный вид портила только одна деталь – ширинка у кавалера была расстегнута. Оттуда торчал маленький кусочек белоснежной рубашки.

"Для свидания готов полностью" – подумала Татьяна.

– Это что? – спросила она, кивая на пакет.

– Огурцы с помидорами. Вкусные, – ответил он.

– Мы что, прямо с ними в кино пойдем? – поинтересовалась Таня.

– Да мне не тяжело, – и Проша в подтверждение помахал пакетом.

– Ну, тогда приводите туалет в порядок, – она кивнула на штаны. – И пошли.

– Ух ты, – Паша неожиданно развеселился, – а я-то думаю, че бабы ржут в автобусе, и на меня так поглядывают при этом.

"Да тут и без этого есть над чем поржать", – подумала Таня.

Подошли к кинотеатру. Перед входом Прохор полез в карман. Потом в другой. Потом еще раз. Где-то на третьем круге лицо его стало белым:

– Деньги забыл. Наверное, в спецовке.

"Прекрасно! Повести кавалера в кино за свой счет – мечта всей моей жизни", – подумала Таня и полезла за деньгами. Но тут же вынула руку из сумки: захотела посмотреть, как выкрутится.

– Слушай, – выдавил он, и лицо его из белого стало красным, – подожди десять минут, лады? У меня тут друг живет, я сбегаю, – и он действительно развернулся, чтобы бежать.

– Прохор, стойте! – крикнула ему Таня. – У меня есть деньги. Купим билеты, потом отдадите.

– Я так не могу, – запротестовал тракторист. – Где такое видано. Женщины за кавалеров не платят.

– Знаешь что, кавалер. Я не могу стоять на улице – сейчас дождь начнется, – и она решительно двинулась к кассе.

Смотрели каких-то очередных "Пиратов Карибского моря". Первых частей Таня не видела и плохо понимала, о чем идет речь. Но действие на экране не напрягало, и то хорошо.

– Какие выводы из фильма вы сделали? – спросила Таня, когда они вышли из кино. Ей нравилось подтрунивать над ним, играть, как с маленьким косолапым щенком.

– Да херней они страдают, – неожиданно выдал Прохор. Таня даже остановилась:

– Очень интересно. Кто "все", и в чем заключается "херня"? – она намеренно не "оцензурила" вопрос.

– Мужики эти. Особенно главный. Глаза накрасил, как баба.. Пидор какой-то ряженый.

Таня засмеялась.

– Да, – сказала она, – вас к современному искусству нельзя допускать. Разнесете его в пух и прах, ничего не оставите.

Дошли до дома. Прохор, вместо того, чтобы, как вчера, целомудренно пожать руку, неожиданно обнял ее. Таня уперлась кулаками ему в грудь. Из галстука с санта-клаусами донеслась писклявая китайская версия "Джингл Белл".

***

Прохор Вербин своею персоной венчал рабочую династию трактористов: и дед его, и отец занимались тем же. Так что вопрос выбора профессии в семье даже не поднимался.

Наблюдая за отцом и его друзьями, Проша с детства впитал все повадки той среды. Был он немногословен, грубоват и отрывист. Но выпивал не сильно, не так, как было принято.

От матери, учительницы пения, получил он некий душевный романтизм, который, не проявляясь внешне, жил в нем и окрашивал несколько отличными от деревенской среды красками. В душе его теплился огонек изящества, нереализованный, но не погасший. Будучи послан, например, по молодости на рынок петрушкой торговать, надел свой единственный костюм, и галстук. Товар разошелся мгновенно: таких продавцов тут еще не видывали.

Женился Прохор рано и по любви. Жена его, Людмила, работала на почте, принимала телеграммы. Жили после свадьбы с тещей и тестем. Хорошо жили, мирно. Без скандалов.

Вот, скажем, пришел однажды Проша пришел с работы несколько выпивши и лег спать. Но перед этим, по причине жаркой погоды, снял с себя все. Вплоть до самого срамного естества. Ночью захотелось ему испить компоту. Так как интоксикация еще действовала и сил было мало, он просто встал и пошел на кухню. По дороге пересекся с тещей. Как воспитанный человек, сказал: "Здравствуйте, мама", и проследовал дальше. Теща ошарашенно промолчала.

Поутру Прохор высказал Людмиле претензию в том роде, что есть еще у мамули пробелы в воспитании. И с этим надо работать. Не здоровается, мол. А теща, в свою очередь, попросила Люду проследить за мужем, потому как ей, женщине, подобный эпатаж даже нравится, но папа человек грубый. Может не оценить.

И никакого скандала, просто поговорили. Вот что значит истинно интеллигентные люди.

Люда с Прохором любили друг друга сильно. К годовщине свадьбы, пять лет исполнилось, он приготовил для жены серенаду. Организовал все от и до: машину, микрофон, колонки. В запланированное время позвонил супруге: мол, выйди на балкон. Когда Люда вышла, она увидела стоящий посреди дороги грузовик и мужа. И муж спел ей о своей любви.

Весь дом выбежал на балконы. Тетки плакали, мужики смущенно улыбались. И, хотя певцом Прохор был не очень хорошим, прямо скажем, ниже среднего, сердце Люды переполнилось счастьем.

Но какой-то рок висел над Прохором и Людмилой. Когда съехали они от родителей, заимев собственный дом, он через полгода сгорел. Сами спаслись чудом. А еще через год Люда поехала в Воронеж и там попала под машину.

Схоронив жену, он вернулся в отчую избу и жестоко запил. Отец к тому времени уже помер, а мать не могла его остановить. Пил месяца два, потом как отрезало. Встал и начал работать: зло, безостановочно, взахлеб. И женщинами не интересовался. Долго не интересовался. Много лет. Пока не увидел Татьяну.

Встретив ее, Прохор подумал, что она удивительно похожа на Люду. И еще понял, что это его последний шанс на счастливое супружество. С первой минуты понял. Если не она – то никто. Разница в социальной принадлежности ничуть его не смущала. Чего смущаться-то? Баба, она баба и есть. Зато с интеллигентной поговорить можно. Прохор очень это ценил – чтобы поговорить.

***

– …И через неделю он сделал мне предложение, – закончила свой рассказ Татьяна.

– И ты согласилась? – спросил я, так, чтобы что-то спросить.

– И я согласилась, – просто ответила она.

– Потому что надоело быть одной?

– Потому что надоело быть одной.

– И ты не передумаешь?

– А дело не в нем. Не в Прохоре, – Таня посмотрела на меня, быстро, открыто.

– А в чем же?

– А в том, что ты мне солгал. Ты женат. Только не спрашивай меня, откуда я, в век интернета, об этом знаю. И вообще лучше ни о чем не спрашивай. Пойдем, если доел.

В тоне ее не было ни капли обиды или осуждения. Она просто констатировала факт. "Дурак ты дурак, – как бы говорила она мне. А я думала – поумнел".

Я расплатился, и мы вышли на улицу.

И свет померк у меня перед глазами от чудовищного удара в челюсть.

***

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Введение в брехологию

Нынешняя мизансцена представляла собой номер в "Гранд-отеле". Я, побитый и несчастный, лежал на кровати. Татьяна суетилась, готовя лед, чтобы приложить к страдающему месту, а именно – к нижней челюсти. Рядом на стуле сидел мой обидчик и, виновато ерзая, в который раз повторял:

– Слушай, брат, ты извини. Я ж не знал, что ты однокурсник. Тем более из Питера.

Как влияло место проживания на возможность мордобитие, я так и не понял. Поэтому тихо застонал в ответ. Больно было умеренно, но мне хотелось Таниной жалости.

– Замолчишь ты уже или нет? – сердито прикрикнула на тракториста Таня. – Прохор, ты понимаешь, что ты дурак? И не просто дурак, а ревнивый дурак?

Прохор, а обидчиком моим оказался, конечно, он, виновато развел руками: мол, знаю, дурак, а что делать? Таким уж уродился.

Таня пощупала мою опухшую физиономию и приложила лед.

– Хорошо бы, конечно, рентген сделать. Вдруг – перелом?

Я протестующе замотал головой. Ненавижу все эти медицинские процедуры вкупе с медицинскими же учреждениями. А вдруг там какой-нибудь врач-убийца сидит? Загубит мою молодую жизнь почем зря. Тем более челюсть действительно болела не так сильно. Я просто вошел в роль обиженного и оскорбленного.

– Какие все мужики трусы, – презрительно фыркнула Татьяна. – Ладно, пойду попрошу в буфете льда. Вы можете тут без меня не передраться?

Мы с Прохором кивнули синхронно, как китайские болванчики на торпеде машины.

***

– Слушай, ты меня извини, – опять начал Прохор, как только Татьяна вышла. – Я и правда не знал, что вы друзья старые.

– Проехали, – ответил я.

– Понимаешь, я ее так люблю… Так люблю… Я уже два месяца с мужиками не выпивал.

– Да, тогда это действительно серьезно, – почти не шутя, сказал я. – Только ты держи себя в руках. Прибьешь кого-нибудь и сядешь. А она тебя ждать не будет.

– Она – будет, – уверенно заявил Проша. Так уверенно, что я даже позавидовал. Я всегда завидовал цельным людям.

– Может, тебе таблетку какую дать? – проявил заботу Проша.

– Ага, давай, – согласился я. – Открой шкаф, там таблетка стоит. Стаканы – на столике.

Прохор достал из шкафа бутылку коньяка. Воровато озираясь на дверь, налил по полстакана. Мы быстро выпили, и он быстро убрал бутылку обратно. Почему мы оба подумали, что Татьяна осудит этот поступок, не знаю. Но решили не рисковать.

– Как коньяк? – спросил я отдышавшись.

– Говно, – резюмировал Проша. – Не люблю. Зачем он нужен, если есть водка?

– Верно, незачем. Слушай, а вы когда женитесь?

– Таня сказала, что надо подождать годик. Привыкнуть.

– Это правильно. "Привычка свыше нам дана, замена счастию она".

– Чего? – Проша недоуменно посмотрел на меня.

– Это я так. Друг один у меня так говорит.

– Это не друг. Это Пушкин. "Евгений Онегин", – совершенно спокойно проговорил тракторист.

Я был, мягко говоря, ошарашен.

– Ух, ты! А ты откуда знаешь? Обычно, кроме "мой дядя самых честных правил", никто и не знает ничего.

– Да еще в детстве старшие ребята читать заставили. Ну, как "заставили"? Сами читали и нас, мальцов, подтянули. Заразно оказалось, мля. Кино в клубе только по субботам, по другим дням – скучища. Уроки да мамка с папкой. Так мы, падла, толпой в библиотеку ходили, к библиотекарше Лидии Григорьевне.

– Однако, – прокомментировал я.

– Все подряд читали, – продолжал Павел, – Чего, мля, было. Газеты, всякие, журналы, и книжки тоже. Наобум, твою ж, как щенята, тыкались. Фантастика, конеш, в главном почете была. «Человек-амфибия». А Лидия Григорьевна Пушкина любила. "Евгения Онегина" всех заставила прочитать. Роман, говорит, мля, романов, вся русская литература от него пошла. Потом вопросы задавала: попробуй соври, что прочитал, а сам и не думал. «Дураком вырастешь, – ругалась, – это ж энциклопедия русской жизни».

Потом в городские библиотеки ездили, книжки воровали, дебилы. Один раз даже стырили старинную книгу в комиссионке. Не знали что с ней делать, зассали, в помойку выкинули. А у Лидии Григорьевны ничего не воровали. Она так там и работает, хотя старая уже совсем.

– Заходите к ней?

– Неа. Потому что мудаки, – резюмировал Павел.

И тут вернулась Татьяна.

***

– Ну, как вы? – спросила она, протягивая мне новую порцию льда, завернутого в полотенце.

– Нормально, – ответил я, – о литературе беседуем.

– Да ну? – живо отреагировала Татьяна. – И как?

– Прохор очень начитан, – светски похвалил я.

– Да ладно, – махнул тот рукой. – Это ерунда. Вот нас в поселке люди были, брехали, как по писаному. Лучше любого писателя.

– Давай, рассказывай, – разрешила Таня. – Все равно сидим, лечимся. Только, прошу тебя, следи за речью. Не матерись зря.

Проша сделал успокаивающее движение рукой, мол, мы ж люди с понятием, и начал:

– Я сам из Хохлово. А Хохлово – это ж, мля, Париж…

– Прохор! – предостерегающе приподняла палец Таня.

– Ладно, ладно. Короче, про Париж – это Сеня Фукс придумал. Чтобы баб клеить. Трындел им, что небоскребы в Хохлове кругом стоят. Эфилева башня в натуральный рост. Что река Хохловка судоходная. По ней, мол, туда-сюда баржи ходят с интуристами и пароходы на воздушной подушке. А ночью подводные лодки на ремонт проплывают, для секретности. Они, дуры, верили. Встретился с одной в другом городе и задумал к нам ее завлечь. В постель прям по месту затянул, но не успокоился. И она повелась. А Сеня, падла, привез ее к нам и бросил. Ну, ничо, замуж вышла, трое детей.

– Я бы тоже клюнула, – улыбнулась Таня. – Тут ведь главное не правда, а убедительность.

– Во! – обрадовался неожиданной поддержке Прохор. – А я про что? Нам-то он другую историю плел. Про то, как, как возле реки нашел пещеру с фашистами. Дело, если чо, происходило году в девяностом. Сеня, значит, начал с ними перестрелку и всех перебил. У самого, конечно, ни царапины. Мы ему: Сеня, с чего стрелял-то, с пальца, что ли? А он: стрелял с автомата. Перекусил руку часовому, и этой откушенной рукой с автоматом отстреливался. Такую глобальную брехню у нас всегда уважали, потому Фукса, гада, любили.

– Да, – сказал я. – Действительно, мастер.

– Да не, это так, ерунда, – махнул рукой Проша. – А то Юрий Садовников еще был. Вот жеж человек! Он жил с мамкой Петьки Чекмарева, и был компанейский такой мужик. Нам наливал, и от нашего не прятался. Только теть Женя в ночную смену пойдет, у нас с ним гулянка. А при ней учил уму-разуму о вреде пьянства. Мы головами кивали, чтоб его не сдавать.

Когда Садовников крепко подпивал, он всегда одну историю рассказывал. Как дрался с китайцами за остров Даманский. Не, может, он вправду дрался, не знаю. Только истории почему-то разные выходили. То Юрий на танке, то на бэтээре, то пехотинцем, то артиллеристом, то летчиком. Китайцы падают тыщами, друзья гибнут, земля горит. Плакал всегда в конце, просил налить, "шоб нерв не рвался", и засыпал. Мы его тихонько на кровать перекладывали и по домам шли.

Один раз договорился до того, что «сгорели мы все в танке, никто не выжил». Мы ему: "а как же ты тут сидишь-то?" Он раньше обычного заплакал, послал нас к едрене матери. Сопляки вы, говорит, и ничего не смыслите. Я теперь думаю – и то правда. Человеку ж нужно, чтоб его слушали. Может в том вся жизнь его? Так какая, к лешему, разница – правда, неправда?

А говорил он, мля, красиво. И места описывал, и людей. «Брешет, и сам себе верит», – так у нас всегда говорили. Уважали таких.

– Ладно, Прохор, пошли, поздно, – поднялась Татьяна. – Олег, я смотрю, ты уже не умираешь. Если с утра все будет в порядке, тебя ждут в архиве Управления ЗАГСов, в десять. Я договорилась. Зовут Полина, – и она почему-то подмигнула.

– Спасибо тебе, – сказал я.

И заснул, как только они вышли. Но перед сном в голову мне пришла странная мысль. Мысль о том, что не такой уж плохой мужик, этот Прохор. И, может, с Танюней у них все и получится. Раз уж у нас не получилось.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Дюймовка

Наутро челюсть побаливала, но внешних признаков расправы на лице почти не просматривалась. А я думал, рука у трактористов покрепче будет.

Но тут грех жаловаться. Потому что, в противном случае, мне улыбалась бы перспектива объяснять людям, за что я получил по физиономии. И в "ни за что" тут мало бы кто поверил.

Людей можно понять: у них, у людей, богатая фантазия. Если их естественное любопытство не удовлетворяется, они начинают домысливать разные романтические истории, как то: был застигнут у любовницы и бит мужем. Или: напился и был бит собутыльниками совместно с друзьями собутыльников. Или: опять же напившись, нарушал общественный порядок, и был бит милицией. И наконец: был бит женой по совокупности заслуг. Отмываться от любого из этих подозрений одинаково неприятно. И отмежеваться до конца практически невозможно. Так что, спасибо тебе, Проша-тракторист, за твой гуманизм и слабость длани.

Когда я был в нежном возрасте, с моим папой случиласьистория. У нас имелась сумка на колесиках, в которой перевозились всякие тяжести. В основном, с дачи и на дачу. Такие сумки тогда были в жутком дефиците. Тогда все было в дефиците.

Сумка была великолепна! Но нет в мире совершенства. Когда вещи, уложенные в сумку, превышали определенный вес, это были, например, банки с огурцами или кирпичи (бывало и такое), сумка начинала вести себя непредсказуемо. Заваливалась в разные стороны.

С целью восстановления баланса папа внедрил смелое инженерное решение. Был куплен эспандер, состоящий из двух металлических ручек и толстых резинок с крючками между ними. Качать мышцы, конечно, никто не собирался, такой ерундой у нас в семье не занимались. Зато резинки прекрасно подходили для закрепления непокорного груза.

Все работало замечательно до одного не очень прекрасного воскресного дня. Когда папа перетягивал сумку резинками, один из крючков сорвался и ударил прямо в отцовский глаз.

Единственным положительным моментом в данной ситуации было то, что папа все же остался с глазом. Почти целым. Все остальное было плохо. Вид у папы был такой, словно он провел выходные не на грядках с семьей, а у самого затрапезного пивного ларька.

Усугубляло ситуацию то, что на своем предприятии он занимал должность парторга, и назавтра как раз должно было состояться ежемесячное партийное собрание. А не пойти папа не мог. Гипертрофированное чувство ответственности не позволяло.

На следующий день он говорил каждому встречному:

– Не поверите: резинка от эспандера!

Думаю, не поверили. И только железобетонный папин авторитет позволил ему избежать оргвыводов начальства.

Вот так, а вы говорите. Запачкаться – легко, отмыться – сложно.

***

Время приближалось к десяти, и мне нужно было торопиться. Без пяти десять я должен был стоять возле местного Управления ЗАГСов.

И я стоял. Без семи десять. Я же пунктуальный донельзя. Стоял до десяти. Потом до пятнадцати минут одиннадцатого. Потом еще пятнадцать минут. А потом, грешным делом, подумал, что Таня решила мне отомстить, и никому она не звонила. Месть была какой-то мелкой, и такого от Танюни ожидать было сложно, но люди меняются. Мало ли что произошло за столько лет. Может, какие обиды накопила. Все, решил я, жду еще пять минут, нет, уже четыре, и отправляюсь восвояси. Хватит.

– Ой, а вы все еще ждете? – раздался позади меня журчащий голосок, тут же сменившийся заразительным смехом.

Я обернулся и никого не увидел. Вернее увидел шляпку, своею экстравагантностью и шармом навевающие мысли о Париже тридцатых годов. Переведя взгляд ниже, я улицезрел и владелицу шляпки.

Полина, так отрекомендовала ее Татьяна, была того роста, который льстит даже самому невысокому мужчине. При этом я ни за что не решился бы назвать ее миниатюрной. Полина была пухла и нежнорумяна. Помимо шляпки на женщине было ярко-алое платье, заканчивающееся сильно выше колен. Пухлых ног своих она явно не стеснялась, хоть я мог бы оспорить такую смелость. Ее глаза, яркие от природы, но и вдобавок обильно накрашенные, смотрели на по-женски оценивающе: мол, что там за кавалер там у подруги завелся? Видимо, Таня пока что не посвятила Полину в свой мезальянс с трактористом.

Про себя я сразу прозвал ее Дюймовка. Ну, как бы подросшая Дюймовочка, которая, вопреки сказке, вышла замуж за крота и прожила с ним в счастливом браке лет двадцать.

– Да вот, пока жду, – развел я руками, – думал, вы уже не придете.

– Как это не приду? – и она опять зашлась смехом, демонстрируя пару золотых зубов. – Обязательно приду. Как же не приду?

"Содержательно общаемся, – подумал я".

– Ладно, пойдемте, – сказала Дюймовка столь игриво, как будто приглашала в номера. – А то у меня еще дел куча. А вы Тане кто? – спросила она, направляясь к дверям.

«Нормально, – опять подумал я. – Какие тактичные люди тут живут».

– Я Тане никто. Однокурсник. Приехал в Белгород по делам, случайно встретились.

Полина обернулась, прищурила глазки, и хмыкнула: мол, ври-ври да не завирайся. Я решил не разочаровывать милую женщину. А то вдруг в архивы не пустит. А у меня Португалия. Понизив голос до доверительной интимности, сказал:

– А вообще-то я приехал из Люксембурга. У меня там вилла и яхта. Хочу украсть Татьяну по древнему кавказскому обычаю и увезти на Тенерифе. Ловить акул.

Моя новая версия вызвала взрыв смеха.

– Какие же вы все, мужики, вруны, – довольная тем, что разоблачила меня на корню, молвила Дюймовка. – На Тенерифе нет акул. Там цивильные пляжи, я была.

Наличие яхты в Люксембурге Полину не смутило. Там она, видимо, не была.

– Спасибо, что согласились мне помочь, – сказал я, когда мы дошли до архива. – Сколько у меня времени?

– Да, хосподи, сидите, сколько хотите. Только документы не уносите с собой, у нас с этим строго. Ну, все, ушла.

И она скрылась за поворотом коридора, распространив за собой легкий шлейф сандала. Запах сандаловых палочек я ненавидел с детства, поэтому знал его хорошо.

***

Очень пожилая, но пребывающая в абсолютно здравом уме женщина-архивариус быстро нашла необходимые мне дела.

Я сел за стол, и внешний мир, как всегда, для меня выключился.

Документы советского периода – это, конечно, не дореволюционные метрики, но тоже вполне осязаемая история. Они сухи и информативны. И это главное. А поэзией будем наслаждаться, когда дело сделаем.

С документами я провозился почти до закрытия. Хотелось убедиться, что ничего не упустил. В сухом остатке оказалось следующее.

Софья Петровна Буженина, мама олигарха Чувичкина, родилась в 1952 году в поселке Разумное. Записи о смерти нет. Ну, это понятно, умерла она в Питере.

Отцом записан Петр Сергеевич Буженин. Сергеевич, понятно! Сергеевич! Последнего-то найденного у Танюни Буженина как звали, а? Как, а? Да Сергей же Петрович! Осталось одно маленькое, но наиважнейшее звено. Найти связь между Петром Сергеевичем и Сергеем Петровичем, и не просто связь, а связь типа "отец – сын". И все, здравствуй, Португалия. «Как прекрасна даль морская, как зовет она сверкая». Это не я пою. Это душа моя поет.

Только зря она пела. Дальше не случилось ни-че-го.

Сведений о Сергее Петровиче Буженине, 1894 года рождения, не было. То есть вообще никаких. Это было странно. Родился человек, судя по метрикам, и сгинул, как не жил. Отсутствовали записи о смерти. Отсутствовали записи о браке. Но, что самое печальное, отсутствовали записи о детях, среди которых я так надеялся найти свой билет в счастливую жизнь.

Более того. На Петра Сергеевича Буженина тоже не было никаких документов, кроме свидетельства о рождении Софьи Петровны! А копия этого свидетельства у меня и так была. Как же так? Ерунда какая-то. Ладно, допустим родившегося до революции дворянина могли и шлепнуть, не разбираясь. Без суда и следствия. Какие уж тут документы? Но Петр Сергеевич, папа Софьи, – простой советский человек. Чувичкин говорил, что родился дедушка году в двадцать пятом-двадцать шестом. Что-то же должно было остаться?

– Скажите, – обратился я к архивариусу, – а какова сохранность ваших архивов? Сильно они пострадали в войну?

– Архивы сохранились почти полностью, – ответила женщина, негромко и с хрипотцой, – в войну их эвакуировали, потом вернули. Нам повезло.

"Да уж, вам повезло. Зато мне – не очень. Ну, ничего, еще не вечер".

– Вот вы всю жизнь с документами работаете, – закинул я следующую удочку, – а как такое может случиться, что на человека нет никаких документов? Родился он в советское время, записан отцом в свидетельстве о рождении, и все.

– А вы не догадываетесь? – почти прошептала архивариус.

– Честно говоря, нет, – тоже прошептал я, хотя и не очень понимал чего мы шепчемся.

– Когда человеку давали десять лет без права переписки, его документы изымались, – одними губами проговорила она.

– Вот оно что! – воскликнул я, и сам испугался своего крика, прозвучавшего дико в этой шелестящей тишине. – И где их можно найти, если они вообще существуют? – это уже опять шепотом.

– В архивах КГБ.

Последнее архивариус уже даже не сказала. Почти подумала.

"Мощно, – подумал я. – Там даже у Тани вряд ли есть связи".

– Понятно, – сказал я уже на нормальной громкости. – А если человек родился до революции, а документов, опять же, нет?

– О, тут масса вариантов, – гораздо более уверенно ответила она. – Эмиграция, например. Или что похуже.

– А как бы вы искали?

– Если нет бумаг, только по месту последнего жительства. На кладбища сходить, со старожилами поговорить. Вспомнят лучше любых документов.

– Спасибо, вы мне очень помогли, – совершенно искренне поблагодарил я.

– Да не за что, – улыбнулась архивариус. – Заходите.

Нанеся визит вежливости к Дюймовке и рассыпавшись в благодарностях, я с чистой совестью вышел на улицу. Нужно было делать то, чего я так хотел избежать. Ехать в село Разумное. Да что ж так не везет-то, а? Ненавижу все эти разговоры с «ровесниками века». Это дело краеведов. Да и поиск подобный – пальцем в небо. Повезет-не повезет. Эх, доля моя тяжкая.

Я, честно говоря серьезно, расстроился. Очень уж я рассчитывал, что сегодня все закончится. Но, как говорится, хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.

На все про все у меня остается, собственно, четырые-пять дней. Начиная с завтрашнего. Это очень, очень, очень мало. Ладно, нужно собраться и делать дело.

Забежал в гостиницу, сдал номер, и потопал на автобусную станцию. С Таней прощаться не хотелось, но, пересилив себя, позвонил. Поблагодарил за помощь. Она вежливо поинтересовалась успехами. Я коротко рассказал.

– Спасибо тебе еще раз. Пока, – сказал я в завершении.

– Пока. Звони, если что. И… заходи. Если свободен будешь.

Голос ее дрогнул или мне показалось?

Так завершилась моя первая любовь. Теперь, думаю, окончательно.

А на автобусной остановке я встретил Прошу-тракториста. А кого же, по законам жанра, я мог встретить еще?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Опаленные крылья Икара

– Здорово, – по-обычному отрывисто сказал Прохор. – Как сам?

– Вашими молитвами, – ответил я.

– А я Таню провожал, – счел нужным пояснить тракторист.

– А, – сказал я. – Понятно.

Загрузились в автобус. На задних сидениях развалился абсолютно пьяный мужчина. Увидев его, Прохор воскликнул:

– О, мля, Толик! Ты в своем репертуаре.

Потом быстро подошел к успевшему уснуть Толику и начал трясти его за плечи.

– Толян-корифан, твою ж меть, ты где так, сука, подгулял-то?

Толик, не открывая глаз, отвечал невнятным мычанием. Поняв, что попытки тщетны, Проша сел рядом со мной.

– До дома тащить придется, – раздосадованно молвил он. – А то опять в канаве, падла, заночует.

Автобус тронулся, и Толик немедленно завалился на сидение.

– Много пьют-то у вас? – спросил я вполголоса.

– Пьют, – неопределенно пожал плечами тракторист. – Не все, конечно, это сказки. Бросают многие. Толик-то еще нормальный. Депутат недоделанный, мля.

– О как, – заинтересовался я.

– Да ты чо, такая история была. Намечались у нас, короче, в Хохлове выборы депутатов местных. И приехал, значит, один хрен с горы. Член, мля, думской партии. Повезли его по предприятиям, по хозяйствам. Он там с народом трындел. Говорил: "Я просвещаю массы". Просвещает он, сука, массы. А у самого – ряха семь на восемь.

Заехали в один совхоз. Совхоз так себе, но ничо, дышит. Другие вообще развалились к едрене-фене.

Председатель этого члена с челядью встретил, посидели хорошо так. Пошли с народом общаться, на ферму. На вечернюю, мля, дойку попали. А там – ударница наша, Татьяна Федоровна. Тихая такая, молчит все , работает, надои растит.

Вся эта звездобратия стоит, любуется, как она доит. Федоровна дойку закончила и собралась отвалить. И тут хрен этот решил совет дать. Помочь, мля, народу. Этим же гадам хлеба не надо, дай только посоветовать.

Вот он и говорит: дорогая Татьяна, все, мол, хорошо, и председатель вас хвалит, но если бы вы еще минут десять подоили корову, она, мол, литром больше молока бы дала. Рацинализатор, глядь, народник.

Федоровна охренела маненько, посмотрела на него этак косо, поняла, что не шуткует, и ответила: "А ты жене своей посоветуй подергать тебя за хрен минут десять, когда у вас все закончилось. А потом расскажи, что ответила". И отвалила.

Мы с Прохором заржали представляя ответ, а с заднего сидения послышался густой раскатистый храп.

– Толик, зараза! – подскочил тракторист. – Нажрался, так веди себя прилично, – и Толик получил пару тычков, оказавших целебное действие. Храп прекратился. Остальные пассажиры взирали на эту сцену с философским безразличием.

***

– Ты про депутата хотел рассказать, – напомнил я, когда, произведя воспитательную экзекуцию, Прохор вернулся на место.

– Уй! – засмеялся он от одного только воспоминания. – Короче, так. Этот хрен, которого Федоровна приложила, поехал потом на предприятия, где Толик работал. Собрание вести. Думали местных депутатов выбирать, а он, сука, своего хотел пропихнуть. С директором уже договорились, народ согнали, сидят.

Московский говорит, как Дед Мороз, мля, на утреннике: "Товарищи, как вы думаете, кто может стать кандидатом в депутаты от вашего коллектива? Кто самый достойный?"

А в зале заранее несколько человек подучили, чтобы они имя правильного человечка крикнули. Чтобы как бы, падла, демократия, аж глазам больно. Чтобы, типа, народ выдвинул. А дальше не его, народа, дело.

Но не успели они крикнуть. Видать, тормозов каких-то недоделанных нашли. А кто-то из работяг успел. Смеха ради, сука, крикнул: "Комарина в депутаты! Толика Комарина!"

Народ в зале заржал в голос, но подхватили. Куражились, гады: "Анатолий Комарин достойный депутат будет! Комарина, Комарина!". Восстал, короче, народ против мировой буржуазии.

Хрен московский резко скис, но попытался еще подергаться. Стал какую-то соплю мотать: что ж вы, дескать, товарищи, такие несознательные, пошутили, и будет. Но его, падлу, уже не слушали. Тогда психанул он и давай орать, как дите шестимесячное. А на народ орать не надо. Он, сука, на крик обижается и жестоко мстит. "Комарина – в депутаты" стали орать еще громче. На принцип пошли.

Московский, красный весь, со сцены отвалил. За ним директор выбежал. Тот, говорят, директору каких-то денег наобещал, если дело выгорит. Вот, не выгорело. Народ Толика хотел. Пусть мля, спасибо скажут, что не Зимний брать.

В общем, признали Толика Комарина кандидатом.

А ржал-то народ не зря. Прозвище у кандидата этого, который на задах сейчас дрыхнет, Дурдыка. Мы, конеш, все немного с придурью, но Толя тут чемпион. Шутки-прибаутки про него по заводу гуляют годами. То он пилораму угробит, то башенный кран чуть не опрокинет, то, мля, заявление в бухгалтерию напишет: "Прошу выписать мне дрова в счет отпуска". Зато беззлобный. Добрый, сука, как теля. За то прощали ему все.

Собрание, значит, кончилось, народ расходиться начал. Настроение хорошее: руководство знатно нагнули. Не каждый день такое. Толика, значит, поздравляют. Он, дурак, сияет, как медный рупь, поздравления принимает. Праздник, короч.

Кстати, может, Толик, падла, и пробился бы. Мало ли там наверху чудаков что ли? Дурдыка точно не хуже. Может, каким-нибудь губернатором, сука, стал бы. Но не судьба!

Какой-то Дурдыкин избиратель говорит: "Ну что, Анатолий, надо бы обмыть доверие народа!" Кругом все кадыками дернули, глаза налились. Ждут.

Губернатор будущий отреагировал резонно: "Так айда в бытовку, у меня там баночка есть!" Ну и ломанулись, чо. Выпить на халяву, да в нерабочее время – это ж счастье.

Банка, сука, оказалась трехлитровой. А в ней – спирт. И понеслось! Лозунги, наказы, мля, избирателей, пожелания стать президентом и секретарем ООН. Толик цвел, как девица. Компании предвыборная ему нравилась до колик в животе.

Потом, значится, политик наш с избирателями бытовку, шатаясь, покинули, и поперлись к тете Дусе закреплять успех. Тетя Дуся – местная самогонщица. Ее отрава, сука, быка с ног валит, не то что кандидата какого-то.

Толе хорошо стало. Он и так мужик не злой, а когда выпьет, как щеня всех любит. Сегодня вон что-то перебрал, а так обычно ходячий. Короче, захотелось ему народ порадовать, спеть, мля, и станцевать. А чо, Киркорову, мужу бабушки можно, а Толику нельзя что ли? Было лето, окна в домах – настежь. Дурдыка, мля, значит, танцует, народ радуется, одобряет самодеятельность. У нас артистов любят, из народа – так ваще.

Слушал я его тогда. Ух, какие ноты он брал! И песни все душевные такие. Частушки матерные, в основном. В общем, я тебе скажу, Киркоров тот в сравнении с Толиком – петух щипаный.

Но появились, мля, и злопыхатели. Наряд вызвали. Спать им, падлам, видите ли, мешают! Мильты приехали, послушали, порадовались, но служба есть служба.

Начали Толика брать. А Толик – против, упирается, бушует. Депутатская неприкосновенность у меня, мол, кричит. Меня в ООН, кричит, возьмут, я вас тут всех!.. Я вам тут всем!.. С работы посымаю – и в Сибирь. Мильты слушали спокойно,улыбались, пока Толик погон одному не оторвал. Тогда их тоже зло взяло. Запихали его в "бобик", дали пару раз дубинкой по жопе. От души так хлестанули, чтобы, сука, не разжигал геополитический конфликт.

"Бобик" уехал, зрители разошлись. Концерт, мля, закончился.

Наутро Толя помятый пришел, грустный. Болела голова с одной стороны, а с другой жопа. Он всем жаловался на произвол, но тут его директор вызвал. И беседу провел.

Короче, взял Толик самоотвод от депутатства. Директор за это пообещал его от милиции отмазать. И отмазал, конечно. Мильты-то уже поуспокоились. Понимали, что за политику человек пострадал. За идею, мля.

А народ всех простил. Ржали потом и говорили, что нормальным депутатом был бы Толик. Не хуже остальных. Хотя б не зажрался бы.

***

– Да, весело у вас тут, – покачал головой я.

Не могу сказать, что немудреная болтовня тракториста очень уж меня восхищала, но делать было все равно нечего. Тем более, я не мог отказать ему в определенном остроумии. При всей своей сельской незамутненности, Прохор был явно не глуп и весьма наблюдателен. Ну, матерится, а что делать? Таня, глядишь, отучит. Глянет пару раз строго – и пройдет у него. Правда, тяжело ему будет слова связывать. Но ничего, привыкнет.

– Это что, – сказал Прохор. – У меня друган, сука, полгода как пить бросил. Навсегда. Он за ночь на велосипеде до Воронежа доехал, триста верст. И не помнил ничего.

– Нормально. Как это возможно?

– Да мы сами думали – как? Решили сначала: врет. Потом все выяснилось. Но ему не сказали. Зачем человека обратно в блудняк вводить?

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Народная медицина

– Пропадал Ванька совсем, – начал Прохор, нахмурившись. – Жену извел, плакала все время. Этот-то, – кивнул он на заднее сидение, – неделю бухает, потом месяца три – ни-ни. Впахивает, сука, семью кормит. А Ванька – каждый божий день пить повадился.

А мы с ним с детства друганы. Вижу – пропадает совсем. Я и говорил с ним, и уговаривал, и морду бил – без толку. Бухал, падла, как не в себя. Здоровье удивительное притом. Однажды, дело в ноябре было, упал, сука, в лужу и уснул. А ночью мороз ударил, и Ванька в лужу вмерз. Все утро, бляха, пролежал, наутро еле отковыряли. И ничего, понимаешь? Проспался, да на работу двинул. Я бы точно сдох.

А он ведь не дурак. Кличка у него – Философ. Он, падла, любую житейскую байку моралью заканчивал. Как дедушка Крылов. Рассказывал, как менял прокладки в кране, а они, сука, другого размер оказались. Так весь дом залило до первого этажа. Казалось бы: ну, прокладки, херь какая-то. И как, думаешь, он закончил? Моралью: "Ко всему есть подходящая вещь. Булка подходит к молоку, бумага – к табаку, хомут – к узде, а х…й – к п…де".

У нас-то всегда в почете были люди, кто смачно материться умеет. У Ваньки – талант на эту тему. И вот он талант этот свой пропивал.

Буду я с конца рассказывать, чтоб интересней было. История необычная, серьезно.

Стоим, значит, с мужиками как-то у дороги, подъезжает фура. Тормозами ухает, останавливается. Выходят двое, помоложе и постарше. Тот, что постарше, мля, здоровается:

– Добрый день.

– Привет, коль не шутите, – говорим.

– Хотели узнать про одного человека.

– Спрашивайте. Что знаем, скажем, не утаим, коль вы не шпиены.

Достает старший из кармана бумагу и читает:

– Ширков Иван Валерьянович тут проживает?

– Друган мой, – начинаю я тревожиться. – Натворил чего?

Он стоит, улыбится:

– Да ничего не натворил. Скажите , а он выпивает? Сейчас выпивает?

– Уже полгода в завязке.

Я вообще в полных непонятках: чо за люди, что хотят? Говорю:

– А вам-то какое дело?

Старший еще шире улыбку растянул и напарнику своему молодому говорит:

– Ну, что я тебе говорил? Помогли человеку. Ну, раз вы друг, – ко мне поворачивается, – расскажем. Тут такая история…

Теперь по времени чуть отмотаем. Как в кино. "Назад в будущее", мля.

Ваня, падла, в тот день премию отмечал. Премию им давали редко, потому что бухать надо меньше и работать лучше. Но они, мля, как дети обрадовались и водку жрать стали. Ванька, кстати, и не собирался, жене клятвенно обещал домой трезвым придти, но тут же – мужики. Коллеги-хроники, как тут откажешь?

Засиделись, конечно. Ваня все порывался отбыть до дому, но кореша не пускали. Сначала, значит, за бригаду выпили. Потом за баб. За любовь. За любовь с бабами. За труд. На посошок…

В общем, когда Иван, падла, открыл глаза, перед ним была трава. Везде. Он матюкнулся, понял, что опять, значит, до дома не дополз и где-то в овраге спать завалился. Крайний раз на огороде ночевал. Пора завязывать, пора, подумал Ваня. Это он так потом рассказывал. Но врал, сука, даже себе врал. Завязывать он не желал, потому как водка была ему, мля, милее жизни.

Попытался он встать, но что-то мешало. Оторвался от земли, посмотрел: велосипед рядом лежит. Херасе, думает, фортеции! Вчера никакого велика, вроде, не было.

Тут светать начало. Ванька встал, отряхнулся, осмотрелся. И не узнал нифига. Местность – не знакомая абсолютно. Потом в голове слегонца прочистилось, и вспомнил он, как после пьянки рабочей потопал к свату в гараж. А тут Витька Хмара с бутылкой зарулил: "Будете?". Какие ж люди дурацкие вопросы задают. Нет, мля, не будем! Выпили. А потом, во, точно, Ваня попросил у свата велосипед: мол, не дойду пешком. А дальше у Ваньки полный провал был.

Ну, делать нечего, идти надоть. Не в полях же, сука, валяться. Поднял велосипед, в сторону дороги побрел. По пути пастуха с коровами встречает.

– Мы где? – Ваня спрашивает.

– Так в Воронеже, – говорит пастух. Он такой был, довольно пожилой, не удивлялся уже ничему.

Ване тут подурнело. Воронеж, мля, триста километров от дома…

А теперь еще чуть назад время отмотаем.

Едут, значит, дальнобойщики наши, постарше и молодой, на фуре. Ночь, фонарей нет. Малый за рулем. Вдруг старший орет, как зарезанный: "Тормози!". Водила по тормозам. Как с дороги не улетели или не убились, одному Богу известно. Выскочили на дорогу, смотрят: огромное колесо почти наехало на тело, посередь дороги лежащее. Старший, он чуть через лобовуху не вылетел при торможении, заорал:

– Вот же козел! Храпит, как ни в чем не бывало! – и еще разных слов добавил, которые Таня не любит.

– Я же его в последний момент заметил! – оправдывается молодой. – Устроил, гад, лежбище!

– Так, хорош стоять, иди открывай заднюю дверь фуры, – старший говорит.

– Зачем?

– Прокатим человека. Чтобы неповадно было.

Засунули его с велосипедом вместе в фуру, а перед Воронежем сгрузили. Пошутили, мля.

Ваня, сука, два дня до дому добирался. Хорошо хоть в магазине дали позвонить, а то жена совсем с ума сходила, в милицию идти собиралась. Позвонил, говорит: еду, мля, из Воронежа. На велосипеде. Ждите.

Народ охренел, конечно. Ржали все. И никто ему не верил. Понятия же, мля, не имели про дальнобойщиков, да и Ванька ничего не знал. Рассказал, что помнил. Горячился, слюной брызгал, сука, доказывал. Но позвонили на тот номер, продавщице в магазине. Оказалось, действительно окраина Воронежа.

Смеяться больше не смеялись, но на Ивана стали коситься, как на больного. Мужики перестали приглашать в компанию: кто его знает, что он еще, падла, выкинет. Может, на Луну улетит. А Иван и не хотел ни с кем встречаться. Пить бросил напрочь, потому что сам себя боялся…

– Да, мужики, – сказал я водилам, – спасибо я вам говорить, конеш, не буду, пошутили вы жестко. Но зато спасли человека. Спивался он серьезно.

– Нет худа без добра, – сказал старший. – Ладно, поехали мы. Просто хотели проведать подопечного нашего. А адрес в паспорте подсмотрели, в куртке у него лежал.

***

– Вот так, – закончил тракторист и поднялся с места. – Ладно, приехал я. Ты уж не держи на меня зла.

– А ты Таню-то не обижай, – сказал я. – Она хорошая.

Прохор в ответ улыбнулся согласительно и вдруг спросил:

– А ты ведь женат?

– Есть немного, – ответил я.

– Дети у вас?

– Сын.

– Счастливый человек, – Проша грустно улыбнулся. – Жена, сын. Это ведь оно и есть, счастье-то.

Я удивился. Для меня подобный критерий был странен. Да нет, семья – это, конечно, важно, но уж больно обыденно. Привычно. А ему – счастье. То есть, я счастливчик? Надо же, никогда бы не подумал. Вот тебе и тракторист.

Потом я вспомнил, что Прохор потерял жену, и немного успокоился. Видно, потому так и рассуждает. Боль утраты и всякое такое.

– А еще Таня мне сказала, – чуть помолчав, сказал Прохор. – что никакой ты ей, мля, не однокурсник. Не только однокурсник, в смысле.

– Она такая, Таня, – покачал головой я. – Умирать будет – не соврет. «Гвозди бы делать из этих людей».

– Гвоздей, сука, и без того полно, – и он опять посмотрел мне в глаза. – А она… Лучше ее нет. Как думаешь, пойдет за меня?

– Пойдет. Куда денется.

Прохор одарил меня улыбкой, хлопнул по плечу, и встал. Потом подошел к заднему сидению, поднял с него Толика и почти на руках вынес из автобуса.

Следующей остановкой значилось Разумное.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Дело мастера боится

Вот я и в Разумном.

Автобус номер сто три отъезжает от остановки. Мы с сумкой остаемся. Наезд камеры: крупный план моего мужественного и задумчивого лица с глубокой мыслью во взгляде, сверкающем из-под полы шляпы. Или у шляпы нет "полы"? Неважно, главное, у меня есть мысль. И я ее думаю. Значит, кто я? Правильно, человек мыслящий.

Ладно, развлеклись, пора и ночлег искать. Погоды нынче стоят теплые, но непредсказуемые: в Белгороде был дождь, тут – жара. Но дождь может в любую минуту вернуться. На лавочке, значит, особо не заночуешь. Да не очень и хочется. Где тут у них "дом колхозника", интересно?

Я огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь аборигена-консультанта. Аборигенов не нашел, зато увидел памятник. Солдат с автоматом смотрел с высокого постамента куда-то мимо меня, он был строг и собран, как перед смертельным боем. У подножия стояли плиты с именами. В солдате удивила меня одна деталь: в отличие от других героев подобных монументов, этот был необычайно юн. Почти мальчик. Никогда таких не видел.

Вокруг разбросаны были не первой свежести домики, из чего я сделал вывод, что нахожусь в старой части поселка. И куда дальше? Может, заорать зычным голосом «Эге-ге-гей, люди добрые, а кто тут предания старины глубокой знает?!».

Ладно, кричать пока обождем. В сумасшедшем доме нас ждут круглосуточно, так что спешить некуда. Пройдемся, прогуляемся, времени полно.

Улица носила имя Чехова и начиналась длинным административным зданием, смотревшимся достаточно эклектично среди деревенской застройки. Таблички с названиями организаций теснились на стене у входа, как курицы на насесте. Запомнилось одна: "Апогей. Агентство недвижимости". Да уж. Какая недвижимость, такое и название.

Обойдя все здание, я вышел к деревянному дому. "Ул. Чехова, 4" было написано на домовом знаке. Ниже висела табличка, гласившая, что здесь находится «Мастерская по ключам и заточке инструмента». Табличка была исполнена с некоторым изяществом. Видно было, что хозяин не чужд прекрасного.

Ворота оказались распахнуты настежь, а над калиткой имелась многообещающая надпись: «Добро пожаловать». Ключи мне были не нужны, но приветствие обнадеживало. Я зашел во двор.

Во дворе действительно располагалась мастерская. Я сразу понял это по наличию мастера. Мастер был настолько типичный, что принять его за кого-то другого было просто невозможно. Синий грязноватый комбинезон, синий же рабочий берет и железяка в натруженных мозолистых руках. Наш школьный учитель труда, мировой, кстати, мужик, выглядел точно так же. Даже лицом они были чем-то схожи.

Мастер настолько увлекся работой, что я не решился его потревожить. Осмотрелся вокруг.

Хозяйство было не новое, но крепкое. Еще один, помимо мастерской, домик, колодец, беседка с качельками и роскошный кирпичный туалет, явно являвшийся венцом хозяйского строительного гения и предметом его гордости. Больше ничего осмотреть я не успел, поскольку присутствие мое было обнаружено.

– Добрейшего денька. Чем могу способствовать?

В речи мастера явно слышался южно-русский акцент. Говор был забавный, похожий на украинский, с мягкой "г".

– Здравствуйте. А где у вас… "дом колхозника"?

Зачем, ну, зачем я сказал эту глупость?

На лице мастера не отразилось никаких эмоций, видимо, привык и не к такому. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:

– А вы, значится, колхозник?

– Нет! – воскликнул я с такой горячностью, как будто был обвинен в растлении малолетних. – Я из Питера.

В глазах мастера появился неподдельный интерес.

– А давайте в беседке упадем, я как раз отдохну чутка.

Присели. Помолчали. Хозяин в упор, ничуть не таясь, разглядывал меня. Ох, уж эта мне провинциальная непосредственность.

Так, и о чем его спросить? Спросить, не знает ли он Чувичкина, и нет ли у него готовой родословной этого типа, с описанием дворянских корней до восьмого колена? А потом бежать по улице, обгоняя санитаров, и наслаждаться недолгой свободой, приветствуя уступающий дорогу сельский народ?

– Знаете, – начал я осторожно, – вообще-то я историк, краевед. Интересуюсь историей некоторых здешних фамилий.

Я не был уверен, что этот человек знает слово "краевед", но ошибся. Мастер неожиданно вскочил и хлопнул себя по бедру от переполнившего его вдруг восторга:

– Краевед? Так это ж, едрицкий кот, прекрасно! – и он посмотрел на меня так, как будто я был любимым, потерявшимся, но неожиданно найденным щенком.

Я впервые столкнулся с такой теплой реакцией на слово "краевед". Это было как-то непривычно. Ни в ком до сей поры оно не вызывало такой ажитации.

– И что же в этом хорошего? – осторожно спросил я.

– Так у меня кореш заповедный – тоже краевед. Он тут рядом обитается. Правда, сейчас на юга съехал. Говорит: что-то горло побаливает, водовки, мол, теплой попить потребно.

Дедуктивный метод подсказал мне, что кравед – тот самый, что в Белгородском архиве рылся. Это в Питере у нас, куда ни плюнь, в коллегу попадешь. А тут, думаю, краеведы – редкость. В Красной Книге они тут.

– Я бы с удовольствием познакомился с коллегой, – дипломатично проговорил я. – Жаль, что он в отъезде. И с вами бы пообщался. Но сначала я хотел бы заселиться в какую-нибудь гостиницу.

– И зачем тебе та гостиница? – мастер изящно сократил нашу социальную дистанцию, перейдя на "ты". – Да и нет у нас ни одной. "Дом колхозника" и вправду был, но богадельню ту еще при эсесесере прикрыли. Поселяйся тут, в бабушкином доме, – он указал рукой на маленький, но уютный домик, окруженный яблонями. – Кислород впитывай.

Перспектива жить с какой-то там бабушкой мне совершенно не улыбалась. Эта неизвестная бабушка могла… как бы это сказать? Ограничить мое личное пространство.

Заметив мои колебания, мастер усилил напор:

– Да ты не боись. Пустует светелка, как бабушка померла. Два года уж, – и вздохнул. Из чего я сделал вывод, что бабушка была любимой.

Такой поворот меня вполне устраивал. Не смерть любимой бабушки, конечно, а возможность отдельного проживания.

– Спасибо за предложение, – сказал я, – а сколько я вам буду должен?

Человек я, как все архивные работники, щепетильный, и привык сразу расставлять все точки над "ё".

– Да ты сдурел или где? – махнул рукой мастер. – Какие деньги? У нас тут денег нету. Натуральное хозяйство: горшки на мыло меняем.

"Интересная манера разговора, – подумалось мне. – Как у скомороха".

Дальше между нами, естественно, произошел диалог из серии "я так не могу – да что вы, что вы – да позвольте – да позвольте вам не позволить", в финале которого я получил ключи от дома.

– Дмитрий, – протянул мне руку мастер. – Можно просто Дима.

– Олег, – сказал я, пожимая шершавую ладонь. – Можно просто Олег.

***

Только собрались мы пройти в обретенное мною пристанище, как дворовая идиллия была нарушена громким, но веселым шумом. Во двор ворвались трое взбудораженных, как гончие во время травли лисы, парней в рабочей одежде. Они махали руками и безостановочно галдели. Дима попросил меня посидеть в беседке, а сам вступил с ними в энергичный диалог. Дело для него было явно привычным, если не сказать, приятным.

Парни протягивали мастеру какой-то инструмент, протягивали с мольбой и верой, как подают младенца для защиты от сглаза особо почитаемому шаману. Насколько я понял, смысл их прошения заключался в том, что инструмент нужно немедленно заточить. Немедленно! Иначе – катастрофа, апокалипсис и ядерная зима.

Мастер с удивительным спокойствием, совершенно не заражаясь возбуждением парней, объяснял им свои резоны. Мол, желание сделать все быстро понятно, но в данной ситуации не выполнимо. Он, Дмитрий, может сделать быстро и плохо. Или хорошо, но чуть медленнее. Нет, это совершенно не зависит от суммы, которую они готовы заплатить. Потому что в нашем мире существуют законы физики. Их нельзя преодолеть денежными знаками, а возможно лишь терпением, упорством и свободой воли. Еще Ницше утверждал… Впрочем, про Ницще Дима не говорил. Но подумал: это было видно это его лицу. Вместо "Ницше" он добавил несколько других слов, которые я не решусь воспроизвести в приличном обществе. Так, для большей доходчивости.

Парни, услышав эти слова, сникли и согласились, наконец, явиться к назначенному времени. После чего опять же стремительно покинули двор. Я почему-то подумал, что у них все так: быстро делают, потом быстро ломают и быстро переделывают.

– Понаберут по объявлению! – охарактеризовал ушедших Дмитрий, чуть ли не по-отечески глядя им вслед. А потом добавил:

– Ну, пошли что ль, хоромы казать буду.

Дима повел меня к дому, по дороге наставляя и инструктируя, как музейный гид с тридцатилетним стажем:

– В плане удобств тут, как в Греции, если чего нет, то купим. Там – колодец, тут – туалет, – при виде кирпичного чуда его взгляд потеплел и затуманился, – с беседкой я тебя уже поздравствовал. Сиди, дыши. В доме все просто, но, извини, со вкусом. Главное – высота проемов. Тут знай только голову береги. Электрик приехал счетчик проверить, и котелком своим о притолоку так шандарахнулся, мама моя! Искры из глаз как брызнут, не вру, сам видел. Даже штукатурка немного осыпалась, вон, видишь? Это от его башки убыток. На лбу немедленно вырос рог, от-такой, – мастер показал размер "рога" сантиметров в тридцать, как рыбаки обычно показывают размер улова – большими пальцами. – С ним, с рогом-то, к семье и ушел. Я тут тоже временами прикладываюсь, но тот парень – лучший, – и Дмитрий весело хохотнул, вспоминая.

Я из вежливости улыбнулся, но мысленно закатил глаза, удивляясь незамысловатости местного юмора.

– Тут – электроплитка. Двухконфорочная! – почему-то с особенной гордостью уточнил хозяин, как будто двукомфорочная плитка была каким-то невиданным, существующим в природе в единственном экземпляре артефактом.

– Это – холодильник, – и он указал на холодильник, – а это – кровать, – и он, как любимую собаку, погладил подушку.

"Спасибо тебе, Капитан Очевидность", – чуть не вырвалось у меня, но я промолчал. Совесть надо иметь. Тут такое гостеприимство, а я не могу свою язвительность укротить.

Помимо кровати в комнате имелась пара стульев и тумбочка, но, видимо, ввиду их незначительности, хозяин не стал знакомить нас лично.

– По вечерам цикады, заразы, стрекочут – смерть. Как в Крыму! – мечтательно продолжил хозяин. – Даже лучше. Там – оглохнешь, а тут нежно так струны трогают. Как Рихтер на рояле.

С появлением "Рихтера" я понял, что в Разумном меня ждет еще немало открытий. Даже если не найду ничего по основному делу.

– Ночью – тишь. Правда, собаки порой брешут, – несколько озабоченно сообщил Дмитрий, – но это не помешает. Точно.

Логику последнего утверждения я не понял, но не удивился. Я уже знал, что в этом мирке логика – не самый ходовой товар.

– Еще утром петухи орут, как режут, а по ночам пара-тройка долбоклюев промчится на тонированных шестерках. Куда нынче без этих… как их бишь? Стритрейсеры, во! Но пьяные песни теперь редкость, чего нет, того нет, врать тебе не буду. Воспитанные все стали, аж тошно. Правда, клиенты могут потревожить. Этим часы побоку. Набуздычаться водовки и припрутся в полвторого ночи ключики делать. Человек же на дому работает, чо стесняться? А так – ничо. Тихо. Благодать, едрицкий кот.

В этот момент со стороны улицы раздался звук мощного удара и скрежет железа. Свет в доме погас. Мы молчали, прислушиваясь. С улицы послышались крики, а вдалеке заорала милицейская сирена.

– Какой-то дятел в электростолб впилил, – невозмутимо пояснил мастер. – Столб этот хорошо стоит, но неудачно. На полдороги вылезает. Которые трезвые, ничего, объезжают. Остальным везет не всегда. Ладно, скоро починят.

"Да уж, действительно тишайшее место", – подумал я.

– А днем в мастерской – движуха, – мечтательно улыбнулся Дима. – Приходят, уходят, заказа ждут, снуют, как иваси. Треплются меж собой. Иногда так языками сцепятся, трактором не расцепить. Будто клуб им тут! Если бы я им, гадам, еще чаю с пивасиком наливал, они б и ночевать остались, дня на три. Правда, бывают и интересные персонажи. О, чуешь? – внезапно прервал он свой монолог.

– Нет, не чую, – честно признался я. Мне хотелось хоть чем-то порадовать гостеприимного хозяина, но я действительно не чуял.

– Ломится кто-то, – удовлетворенно констатировал Дима. – Клиенты, двигатель торговли, так их. Никак не угомонятся. Если нож прямо сейчас, скажем, не заточишь, все. Кончится жисть. Ладно, пойду. Вечером покушаем вместе, жена что-нибудь вкусное приготовит. Как она готовит, Олег, как она готовит! Я после ее обеда второй обед на сладкое готов лупить. И с интересным человеком тебя познакомлю. Ох, с каким интересным человека. Ну, давай, отдыхай.

И он покинул дом, как покидают гавань корабли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Суринамская пипа

Оставшись один, я погрузился в раздумья.

Ужин с мастером Димой, его женой и "интересным человеком" – это, конечно, хорошо. Даже прекрасно. Это значит, что у меня будет масса возможностей обсудить с местными, куда мне, собственно, двигаться. За пять дней найти что-то самому – задача не реальная. Даже идти куда-то одному или в сопровождении местного – две большие разницы, как говорят в Одессе. Мне вот, зуб даю, придется посетить кладбище. Оно наверняка очень и очень большое. Если что на нем и удастся сыскать, дальше с этой находкой надо будет что-то делать: рыть документы, пытаться найти живых свидетелей. И где это все взять, скажите? Тут даже взятки не помогут. Для взяток нужен взяточник, а его еще найти надо. Тут без местных – никуда.

Это вам не центральные архивы, где все бумажки – в папочках, папочки – на полочках, полочки – под номерочками. И сидит архивариус, которая еще Ленину подшивки газет готовила и чаи с ним гоняла. Что вчера было, она уже не помнит, а каждую папочку знает чуть не наизусть. А по этим краям железной пятой прошлись революции да войны, втаптывая в землю не то что бумажки – людей. Чудо не в том, что что-то потерялось, а в том, что что-то найдется.

Ладно, времени до вечера полно, вернемся к дяде Феде Плойкину. Хорошее название для кино – "Письма Плойкина". Надо будет кому-нибудь продать. Какой-нибудь "Парамаунт пикчерс".

***

"Дорогая моя Соничка.

Явот все думаю как мы еще родились с тобой непонятно. Тьму же народу тварь-война выкосила как наши родители еще выжили не знаю. Чудо это да и только. Все эти люди сквозь войну кто прошел хоть и разные но похожие друг на друга. Похожи тем что лучше нас. Так я думаю.

Немногих я знал. Я ж зеленым пацаном был а молодежи старшие люди до лампочки. Мне ж когда двадцать было я думал что после сорка старость настает. А они в грудь себя не били и не кричали какие они герои.

Как они жизни радавались. Не верили до конца что войну пережили и живы остались. Ценили что мы мало ценим. И хлеб и кров и детей.

Трудились же они как катаржные. Нельзя ж подругому выжить было на селе. В городах наверно тоже тяжело было но тут вобще страсть. Если бездельники и были так форменные паразиты на шее у родных и близких. Тьфу.

Родители наши подняли пашню заново сгоревшие мазанки отстроили и детей выкормили. И не ныли как нынче ноют и то им не так это не этак. Жемчуг все им мелкий. А те и поругать власть и порядки могли но без злобы черной без обиды на жизнь.

И матерились конечно. Но весело как-то с огоньком и по делу. Чтобы лучше понятно было а не просто грязные слова говорить. Препечатывали людишек всяких мелких. Ну и смеялись тоже до слез порой. Смешливые были.

Опять не знаю зачем пишу тебе это Соничка. Просто думаю вместе с тобой как дышу. И захотелось просто написать. Где-то же это должно быть.

Заканчиваю люблю и жду твой Федор".

Где-нибудь это должно быть, Федор Иванович. Обязательно должно быть.

***

"Далекая моя Соничка.

Как-то хрен один приезжий кореспондент Комсомолки что ли начал пенять мне что местные все грязнули. Бань у нас дескать мало. Я дурак молодой попал под влияние городского. А как не попасть? Совсем пацан был глупый. Стыдно мне стало хоть плачь а чего это мы и вправду такие хрюши?

Тут дядя Сережа к нам зашел и я ему сразу вопрос в лицо чего дескать не моемся? Он посмотрел на меня как на чумного и говорит "этот твой умник хоть бы головой чуть-чуть подумал. У нас же лесов почти нет. Соломой и камышом печи топили и то на ночь чтобы до утра не замерзнуть. Дрова это ж роскошь была и взять их негде. Когда к нам уголь с Донбасса возить стали так мы хоть немного согрелись".

Так что умничать легко со стороны. А те которые городские особенно любят поучить уму-разуму. Сельских глупее себя почитают.

Но мы ж хитрые. Говори что хошь живи как хошь но не выделывайся. Вот идет незнакомый мужик по улице все смотрят что за человек? Откуда? Не пидор ли городской? Может по ушам ему накидать на всякий? Прости Соничка что выражаюсь но тут так все говорят потому что много извращенцев разных по городам живет.

А бабы то млеют. Говорят "все равно" а сами млеют. Брови дугой бедрами крутят глаза сверкают. Может и от мужа за то в лоб получить. Но это редко обычно без последствей. Так жопой покрутят и успокоятся прости что ругаюсь.

Принимают городского по избам водят расспрашивают как там в большом городе? Есть жизнь? Про свою говорят тоже если слушает. Но мало кто слушает. Потому как славой своей упивается и купается в ней если Бог ума не дал.

Прихорашиваются местные. Гость же! Выцветшую толстовку Олимпиада-80 на рубашку сменят. Кучу хлама на главной дорожке двора уберут а то полгода лежит и сам палец зашиб и кум на Покрова лоб расифонил. Матом не ругаются слова приличные подбирают тяжело. На детей не орут почем зря. Как будто городской с фонарем пришел все темные уголки высветил. Что в потемках казалось вроде и ничего перед ним кажется грязненьким и глупеньким.

Но и городской не каждый умный. Бывает палку перегнет. Обидит кого или святое заденет. А святого у нас поболе будет чем у столичного бедолаги. Нам же каждый камень ребятенок вон соседский как свой. А еще дом есть. Мать с отцом там жили.

А в городе каждый сам по себе и отчетом никому не обязан. Вот и обижает городской сам того не ведая. Часто не со зла. И вот тут берегись могут не спустить. Хотя чаще прощают что с убогого возьмешь. А кабы местный понял что он какой есть тем и хорош то и разговор може пошел бы по-другому.

По телеку тут показывали есть жаба такая пипа суринамская. Раздувается до невероятных размеров. Вот и мы так друг перед другам дуемся на кой непонятно. Городской перед деревенским деревенский перед городским. Нет бы послушать да понять друг друга. У нас парень один в школе в сочинении написал "человеку нужен человек а иначе и тортик съесть не с кем".

У нас и местных то честно говоря по настоящему нет. Понаехали отовсюду кто с северов кто с Белоруссии или еще откуда. А все тут и там слышится что местные уроды. Если спросишь где же вы увидели этих местных получишь ответ "как где вот же они же вокруг!" Так и живем. Среди уродов.

Твой вечно и навсегда Федор".

Молодец Федор Иваныч. Припечатал соотечественников, как отрезал. Но информация, несмотря на ее внешнюю бессмысленность для меня ценна. Они тут, оказывается, все с гонором. Живут сложной, насыщенной внутренней жизнью. Нужно учесть, чтобы не влипнуть.

– Ты не спишь там? – раздался с улицы голоса Дмитрия. – Давай, пошли, борщ стынуть изволят.

Я и не думал, что прошло так много времени. Ну, что ж, пошли так пошли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Аз есмь царь

Стол для званого ужина был накрыт в беседке, и представлял он собой кулинарный шедевр из разряда "все свое". Про огурчики-помидорчики свежие-маринованные даже говорить не стоит, это мелочи. Разнообразие салатов, как легких, овощных, так и серьезных, майонезно-сметанных, веселило голодный глаз и свидетельствовало о том, что можно остаться сытым, ограничившись только ими. Но поставить точку в этом месте не позволил бы борщ, уже разлитый по тарелкам: настоящий, с жировой слезой, настолько густой, что любая, самая тяжелая, ложка осталась бы стоять в нем вертикально, если бы кто-то решил ее туда установить.

Такое преизобилие не очень здоровой, но вкусной пищи, казалось бы, исключало любую возможность помыслить о чем-то еще. Ан нет! На небольшом столике возле мангала стояла алюминиевая миска с мясом.

Про запотевшие бутылки даже говорить не буду. Просто скажу: они были. Они были, как тот последний мазок мастера, который отличает художественный шедевр от школярской поделки.

О десерте после созерцания всего этого великолепия не хотелось и думать, но по краю сознания блуждала мысль, что без него здесь не обойдется. Не те люди.

– Это на потом, – несколько успокоил мастер Дима, указывая на мясо. – Сейчас закусим, а после будем шашлык жарить. Заодно и разомнемся чуток.

Мастер Дима, по случаю застолья, сменил комбинезон на брюки с рубашкой. В вихре захвативших меня событий я позабыл описать его внешность, что и делаю, исправляясь.

Дмитрию было лет около сорока семи-восьми. Чуть седоват, подтянут. Среднестатистическое, хотя и не лишенное приятности, лицо. Как говорится, "бабам нравится". Глаза его были быстры и, двигаясь, приводили в шевеления брови, что создавало впечатления беспрестанного вращения мысли в голове их обладателя. В речи Дима имел склонность к некоторой витиеватости, что, в сочетании с малоросским "гыканьем" производило весьма забавное впечатление.

Изложив программу вечера, Дмитрий представил меня присутствующим. Их было двое. Княгиня Изольда Викентьевна Беломо и граф Аскольд Рудольфович Безлунный. Шутка. Их звали Элен и Гоша.

Элен оказалась созидательницей всей этой гастрономической роскоши, а по совместительству – женой Дмитрия. Это была живая темноволосая женщина, удивительно хорошо сохранившаяся для своих лет. Ее открытая улыбка казалась лишенной какого-либо кокетства. На голове она носила легкую косынку, что для меня, жителя сугубо городского, было немалой диковинкой. Своей немногословностью Элен довершала образ сельской жительницы, который восторженные писатели девятнадцатого века определяли порой, как "сама Русь". Спросить о происхождении столь нездешнего имени я постеснялся, но догадаться было несложно. Скорее всего, "Элен" было ласковым мужниным прозвищем, а по паспорту же она была просто Леной.

Гоша, он же Георгий Опенкин личностью в Разумном был легендарной. Высокий и, как говорили в прежние времена, статный. Владелец собственной лесопилки. С щегольски закрученными усами, которым хозяин явно уделял повышенное внимание. Глаза, светло-голубые и очень пронзительные, как у всех почти светлоглазых людей, смотрели прямо и бесхитростно. Лицо при этом оставалось живым, и в течение нескольких секунд на нем могли смениться выражения покоя, напряжения, осознания, скорби от этого осознания, и опять покоя. Никогда раньше я не встречал таких живых лиц. Судя по всему, Гошин внутренний мир можно было читать, как открытую книгу.

Рассказать об этом человеке стоит особо стоит особо. Факты его жизни мастер Дима выдавал мне порциями, между делом, но личность Георгия более всего раскрывается при непрерывном их изложении.

***

Георгий был совестью поселка. Прямой, как стелла победе коммунизма, врать он не умел совсем. И надо бы соврать, а он не может. Слово и дело у него были совсем рядом, промежутка не существовало. Сказал – сделал. И в действиях своих был предельно радикален. Без полутонов.

Как-то пришел Гоша с работы в очень плохом расположении духа. Это было еще до лесопилки, он на заводе трудился. План у них что ли горел. Или, наоборот, за выполненный план премию не додали. А Гоша несправедливости не любил. Переживал очень.

Супруга, дура, нет, чтобы почувствовать настроение мужа и промолчать, начала с порога поднимать жилищный вопрос. Требовать ответа: мол, когда будем расширяться? А то уж больно тесно живем. В такой тесноте и самоконтроль потерять можно.

Да так агрессивно и настойчиво она с Георгием разговаривала, что он тут же его и потерял, самоконтроль этот.

В коридоре стояла кувалда. Кум возвратил, попользовавшись. Тяжелый Гошин взгляд пал на ту кувалду, и в голове у него родился, или, скорее, вспыхнул план. Схватив инструмент, он стал им лупить стену, разделявшую квартиру с соседской, с криками:

– Расшириться хочешь? Ох, я нас сейчас расширю! Так расширю, что не соберешь!

Стена узкая была, в полкирпича, и продержалась под суровым напором недолго. Несколько обломков вывалилось к соседям. В этот момент, к счастью, кувалда не удержалась в руках Георгия и со свистом улетела в образовавшийся проем. К счастью, потому что в тот момент там никого не было, кроме серванта с посудой, который и принял на себя весь удар карающей длани.

Свершив эти невиданные действа, Георгий покинул нежданно расширившиеся жилище. Видимо, пошел оформлять новую недвижимость.

Соседи, вернувшись домой, поинтересовались через отверстие: а в чем, собственно, дело? В чем, так сказать, острота текущего момента? Жена Надя, которая к тому времени обрела какой-то дар речи, объяснила, что, мол, нервный срыв. У всех бывает. А ущерб возместим, и все назад восстановим.

Соседи согласились подождать. Отношения у семей были хорошими. Гоша – парень трудолюбивый и рукастый, а ущерб на крупный не тянул. Хотя сервиза было жалко. Но не имелось у соседей иного выбора, кроме как ждать.

Дыру на ночь для звукоизоляции заткнули подушкой. А кувалду отдавать не стали. Мало ли в каком настроении Гоша вернется.

На следующий день Георгий все восстановил, оплатил и даже извинился. А жена вопрос о расширении жилплощади более не поднимала. Вот что значит правильно объясниться с человеком. Подобрать, так сказать, нужные аргументы.

А еще у Гоши было ружье. Но охотился он редко. Вернее совсем не охотился, а использовал его вот для чего. Когда на заводе почти совсем перестали платить зарплату, считая это лишней нагрузкой на государственный бюджет, Георгий, за долю малую мяса, отстреливал предназначенную на убой живность. В основном, свиней. Иначе ведь резать надо. А что такое резать? Море крови, визгов и морального опустошения. А тут Гоша из ружья ба-бах – и готово. Красота!

В тот раз его позвали завалить кабанчика. Ну, как кабанчика. Здоровенного такого матерого хряка. Чем он был дорог хозяевам, что его дорастили до такого размера, неизвестно. Может он был особо умный; Кант среди свиней. Но все имеет свой предел. В какой-то момент хозяева стали опасаться за свою жизнь. Потому как, помимо сомнительного ума, хряк обладал довольно мрачным характером.

Гоша стрелком был метким, но в тот раз рука почему-то дрогнула. Или патрон неправильно подобрал, на такую-то тушу. В итоге выстрел кабанчика только ранил и привел в дикую ярость. В одно мгновение зверюга проломила заграждение хлева и ринулась на убийцу.

Георгий говорил потом, что никогда в жизни не бегал так быстро. Говорил, что олимпийцам перед стартом надо угрожать чем-то смертельно опасным, например, каким-нибудь разгневанным хряком. Тогда и рекордам не будет числа.

Спасло Гошу только то, что на пути стояла прислоненная к сараю лестница. На нее он и взлетел, практически мгновенно, как горлица на вершину дерева.

Сидя на верхней ступеньке и проклиная соседей с их не убиваемым монстром, он дрожащими руками перезаряжал ружье. А кабан в это время с остервенением грыз лестницу. Грыз в прямом смысле, со скоростью и усердием справной бензопилы. И лестница в любой момент могла рухнуть.

В последний момент, каким-то чудом перезарядив ружье, Георгий все-таки добил зверюгу. Слез с лестницы. Бросил ружье. Шатаясь, пошел к калитке.

– Гош, мяска-то подожди, – только и смогла сказать ему ошалевшая хозяйка. Дело происходило у нее на глазах.

– Идите вы со своим мясом, – ответствовал Гоша, с трудом унимая дрожь в коленях. Он это по-другому, конечно, сказал, более красиво и длинно. Но очень уж непечатно.

На следующий день Георгий известил всех заинтересованных лиц, что заканчивает карьеру звериного киллера. Потом что жизнь дороже мяса. И просит более не беспокоить его просьбами такого рода. И ружье продал.

Настали совсем лихие времена, завод развалился, и Георгий решил уйти в бизнес. Парнем он был энергичным и не ленивым, но чем заняться конкретно, пока не знал. Спасительную идею подсказал друг Дима. Он рассказал, как намучился с покупкой нормальных досок для своих строений. В одном месте – сырые, в другом – кривые, в третьем, самом прогрессивном, не только сырые и кривые, но и черные, покрытые грибком.

И тут Георгия осенило: лесопилка! Вот то, что нужно односельчанам.

Сначала шло медленно, но потом дело разрослось. Доски у Гоши были качества отличного, цену он не загибал, поэтому новое предприятие стала пользоваться у сельчан бурным успехом.

Лесопилка – дело достаточно трудоемкое. Если не сказать точнее: дурдом. Это потом появились станки всякие, а в начале никакой механизации не было. Георгий и сам трудился на полную катушку, и работяг своих напрягал.

С местными, которых он нанял с самого начала, Гоша распрощался быстро. Ненадежные они. Запить могут запросто и на работу не выйти. Поэтому трудились у него узбеки. Национальность тут определялась весьма относительно, "узбеками" называли всех трудяг из Азии.

Бизнес встал на ноги, и у Георгия появилась потребность в какой-то ясной жизненной идее. Поразмыслив, он стал убежденным монархистом. Монархизм его, правда, был довольно диким. Гоша, например, считал, что всех нынешних чиновников надо расстрелять. Ну, в крайнем случае, сгноить в Сибири. А на их место посадить Царя, который сам себе наберет хороших бояр и дворян. Откуда у Георгия взялись такие прогрессивные убеждения, не знал никто, но они, убеждения эти, были твердыми, как бивень мамонта, и крепли с каждым днем.

Он научил своих "узбеков" петь "Боже, царя храни!". Исполняли они гимн самодержавию каждое утро, перед работой, стоя. Исполнение производилось без тени издевки и доставляло Гоше ни с чем не сравнимое удовольствие. Помимо гимна, в репертуаре хора были менее величественные, но, тем не менее, довольно патриотические песни, вроде "Конфетки-бараночки" и "Солнечному миру – да, да, да".

Послушать узбекский хор приходили люди со всей округи. Пели хорошо, слаженно.

Почему-то видя себя в будущем государстве есаулом, Георгий заранее где-то раздобыл шашку и папаху. И теперь, дирижируя хором, был экипирован подобающе: папаха, шашка, ватник и резиновые сапоги.

Участковый хотел шашку отобрать, мол, холодное оружие, но благодарные зрители не позволили. Рушился антураж. И участковый отстал: Георгий был мужчиной благонадежным и, несмотря на всем известные всплески, жалоб в милицию на него не поступало никогда.

Только однажды шашка чуть не пошла в дело. Один из знакомцев решил пошутить над гимном. Шутка была невинной, но Георгий выхватил клинок из ножен. На нем повисли двое зрителей и один узбек. Знакомец остался невредим, но шутить перестал. Говорили, что навсегда.

На Крещение Георгий обычно собирал толпу друзей и вез на иордань нырять в прорубь. Религиозное чувство для него было вторичным, главное – преодоление себя. Хотя чужая душа – потемки. Никто не знает, когда и где она, душа, встречается с Богом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Медвежий угол

Я, придя к столу с пустыми руками, чувствовал себя неудобно. Живу тут бесплатно, кормлюсь-поюсь, и все это непонятно за какие заслуги. И даже, быдло городское, бутылку не принес. Ну вот не сообразил, что ты будешь делать!

Сперва, конечно, поцеремонились, но после первых двух рюмок разошлись. Я произнес рассчетливо-прочувственный тост о местном гостеприимстве, радости знакомства с новыми людьми и широте земли русской. Дмитрий в своем алаверды выразил восхищение Питером, в котором никогда не был, но надеялся непременно побывать. Тут, видимо, надо было пригласить присутствующих в Питер, но я воздержался до поры.

– Давайте, жарьте мясо, болтуны, – решительно взяла инициативу в свои руки Элен.

Мне эта перспектива не показалась такой пугающей, как раньше. Несколько рюмок разбудили аппетит, так что мясо было кстати.

В этот момент во двор вошла собака. Размеров она была невероятных, какой-то невнятной пегой масти, худая и тупорылая. Неспешно дотрухавшись до нас, псина присела рядом со столиком, восторженно уставившись на мясо.

Я невольно подобрался. Собака вела себя довольно меланхолично, но выглядела устрашающе. Прям Фредди Крюгер животного мира.

– Тайка, Тайка, – погладил псину по голове Гоша. А Дмитрий дал монстрообразной Тайке кусок мяса.

– Все, давай, иди, – сказал он непрошенной гостье, и она сразу, хотя и не спеша, удалилась.

– Интересные у вас тут собаки, – выдохнув, промолвил я. – А вы с ними так запросто. Накоротке.

– Собаки – это что, – ответил Дима, раздувая угли. – У нас некоторые лошадей домой водят.

– Это как? – обалдел я. Ничего себе у них. Широко живут.

– О, это поэма жизни… – и мастер мечтательно поднял глаза к небу.

– Да, – поддержал Гоша. – Именно.

***

– Ты, Олег, видел двухэтажки на Юбилейной? – начал Дима. – Ах, нет еще? Ну и ладно, не много потерял. Честно говоря, дрянь, а не двухэтажки.

Они примечательны лишь тем, что были одними из первых многоквартирных домов, построенных в поселке. Рядом с ними народ тут же построил сарайчики. Капитальные такие сарайчики, с подвалами. Сельское хозяйство и животноводство были тогда у разуменцев в чести, в сараях разводили кур, индюков и поросята. Удобно: рядом с домом своя маленькая ферма. Почти все этим занимались.

Среди сараевладельцев был и Петька Мельский. Но он, в отличие от соседей, тяготел к лошадям. И жил у него в сарае цельный конь. Черный прекрасный ахалкетинец. Звали Бароном.

Петр работал на племзаводе, там он тоже занимался лошадьми. Но этого ему показалось мало, потому и завел личного питомца. И все было хорошо до одного вечера.

В тот вечер Петр изрядно отдохнул с коллегами, и, убираясь у Барона, вдруг озадачился странной мыслью. "А пойдем, – говорит, – друг мой любезный, ко мне в гости. А то ведь я у тебя – каждый вечер, а ты у меня ни разу и не был! Пошли покажу, как мы живем". Конь ответил "и-го-го", что было расценено Петром, как знак полного согласия.

Взял Мельский, значит, друга своего любезного под узду и повел в свои двухкомнатные хоромы. Уже стемнело, и по дороге им никто не встретился. Возле дома тоже никто не сидел (ой, да лучше б сидели), а потому прошли без помех. Правда, уже при заходе в подъезд коник начал переживать и стесняться. Понимал, видать, что не конюшня это. Но настойчивость хозяина оказалась столь велика, что устоять возможности не было.

Кое-как поднялись по лестнице, зашли в квартиру. Не без труда, конечно, зашли, все-таки проект дома не был рассчитан на таких габаритных существ. Петр, вполне довольный собой, трепал коняшку по гриве, ободрял его, радовался: вот и ты, мол, у меня в гостях, смотри, как здорово!

В этот момент, на беду, этажом выше зашумели дети. Затопали, громыхнули чем-то. Конь, и так находившийся в крайне некомфортном эмоциональном состоянии, мгновенно впал в панику. Вокруг происходило нечто страшное, а бежать некуда. Он крутанулся и крупом своим зацепил шкаф. В шкафу загремела посуда, звон стоял на весь дом. Мельский заорал благим матом. Из спален выскочили жена и дети, которые тоже соответственно заорали. Ну, а ты бы не заорал? Конь заржал, и на уши встал весь дом.

Последующие минут пятнадцать восстановить трудно, потому что все свидетели были в состоянии аффектации: орали, ржали, роняли мебель и посуду. Кто-то из соседей, естественно, вызвал милицию, потому что, судя по доносившимся до них звукам, рядом происходило смертоубийство.

Когда милицейский бобик подъехал к неспокойному подъезду, то даже бывалые менты, прислушавшись, немного сдрейфили. Идти на верную смерть никто не хотел. А надо было. Так и стояли с табельным оружием наизготовку, возбуждая в себе чувство долга. Возбуждалось оно плохо.

В это время Петру удалось развернуть друга головой к выходу и начать движение к свободе. Сзади его лупила по спине жена, голосили дети, ржание тоже не прекращалось. Петр же, матерясь на всех и вся, продолжал движение к выходу.

Когда распахнулись двери подъезда, и в свете милицейских фар появился рыцарь с конем, стражи правопорядка поняли, что до сих пор ничего не видели в жизни. Но Пете было не до каких-то там стражей!

Воздух свободы опьянил жеребца, и он рванул к своей конюшне. Мельский с дикой скоростью бежал рядом. Когда они растворились в ночи, милиционеры зашли в дом, убедились, что никто, кроме мебели, не пострадал, и строго-настрого наказали передать конелюбу явиться прямо с утра к участковому. Во избежании. После чего уехали, счастливые, и сами ржали, аки кони.

Когда Петр вернулся, наконец, домой, основные следы погрома оказались уже убраны. Он повинился и был прощен. Жена и сама любила коней. И его, дурака, тоже. Но велела впредь согласовывать с ней список гостей. А то ведь мебели не напасешься. Да и соседей, сволочей, жалко, – закончил Дмитрий.

– Конь – это ерунда, – чуть не перебил его Георгий. – Вот медведи – это да.

– Должен тебе сказать, Георгий, что ты – герой, – покачал головой Дима. – Я бы тогда, с этим медведем, просто умер. От невозможной насыщенности бытия.

– Да ладно, – сказал Гоша. – Расскажи ты. Я так не смогу.

– Извольте, граф, – поклонился Дима. – А было это так…

***

– В армии Георгий служил в местах отдаленных, даже глухих. Таких на карте нашей чудесной страны много. Одним из незабываемых событий Гошиной службы оказалась охота на медведя. Сам он был взят в качестве приманки. Шучу, шучу. Был он взят в качестве помощника по охотничьему быту. Который занимается разными там хозяйственными делами, пока военные начальники отдыхают, пытаясь при этом сходить на медведя. Хватит ржать, Олег, это охотники так выражаются – "ходить на медведя". Как эксперт по охоте говорю.

А жалеть того мишку не надо. Мишка был откровенно не прав, и охоту на него тогда устроили не зря. Он по округе безобразничал и разорял местные хозяйства. Чуть даже не задрал кого-то. Не сегодня, так завтра мог натворить серьезных бед.

С военными пошли и охотники. Не те, которые по бутылкам и банкам стреляют, а настоящие.

И вот на второй или третий день безуспешных поисков группа в сопровождении Игоря с рванула туда, где, по полученной информации, хозяин тайги только что разорил курятник. До места добрались на военном грузовике с жестяным кунгом. Нет, Олег, кунг – это не муж кенгуру, а такая будка на кузове грузовика, где можно комфортно пересидеть любую непогоду. Этакий домик на машине.

Подъехав к опушке леса, они остановились и начали распределять роли. Ну, дело охотничье, я, конечно, эксперт, но в этом не очень понимаю. Знаю лишь, что так всегда делают: распределяют роли. Как в театре. Да, Олег, понтов нагоняют, я тоже так думаю.

Охотники с ружьями наперевес углубились в лес, а Георгий остался в кунге. И даже придремал. Известное дело: солдат спит – служба идет, и не воспользоваться таким моментом было грех.

Что произошло в глубинах леса, Гоше доподлинно неизвестно. Так, Гоша? Неизвестно? Видишь, Олег, неизвестно. Но в результате этих мероприятий Михайло Потапыч, отступая от осадивших его врагов, оказался возле кунга. К моменту своего появления он был раздражен до невозможности. Всей своей звериной натурой чувствуя преследователей и увидев перед собой машину, медведь решил, что окружен. И озверел по-настоящему.

Георгий, к тому времени уже хорошо выспавшийся и любовавшийся через открытую дверь кунга живописными пейзажами, был очень испуган, увидев несущегося к нему на огромной скорости медведя.

– Ты, Дима, очень политкорректен, – вставил Гоша.

– Да, дорогой, я политкорректен, и горжусь этим. Но ради тебя и истины скажу, как есть. Он немедленно описался. Причем так, как никогда до этого в жизни. Даже в раннем детстве.

Тем временем медведь практически подбежал к двери и собирался ворваться в кунг. Но тут громыхнул выстрел, и здоровенная туша обрушилась на землю возле машины. По счастливой случайности, рядом оказался один из настоящих охотников.

Гоша сидел в кунге ни жив ни мертв, и думал, что в этой жизни есть масса прекрасных вещей. По сравнению с медведем. Служба армейская – вообще сахар. Георгий даже нашел в себе силы встать, чтобы пойти переодеться, но… Но охотник, его спаситель, громко закричал, призывая никого не двигаться, итем более к медведю подходить.

Опыт его не подвел, ибо еще через мгновение медведь с ревом вскочил на задние лапы и ударил когтями по кунгу, пробив металл насквозь!

До этого момента Гоша был уверен, что отлично пописал, и в нем точно уже не осталось ни капли влаги. Правда, Гоша? Но нет! Запас оказался просто огромным. Понятно, что это противоречит всем законам физиологии, но факт остается фактом.

Второй выстрел таки окончательно угомонил разбушевавшегося зверя. Но Георгию было уже все равно. У него и так наступил катарсис. Нет, Гоша, я не знаю таких слов, придумываю на ходу.

Из лесу прибежали остальные. Восхищались размерами добычи. Радовались. Гоша тоже радовался вместе с другими. Он всему теперь радовался.

– Вот вы ржете, – сказал Георгий, – а я в туалет три дня не ходил.

И тут мы поняли, что спалили мясо.

***

– Слушайте, друзья мои, – сказал я, когда мы аккуратно, чтобы не видела Элен, соскребли нагар с кусков. – Вы не скажете, где тут захоронение помещиков Бужениных? Может есть у них какой-нибудь склеп фамильный?

Байки – байками, но пора и честь знать. У меня же работа.

– Склеп есть, – кивнул Дмитрий. – Прямо рядом с храмом нашим.

– А как бы мне туда попасть? – я сделал просительное лицо.

– Так а я тебя завтра отведу. Это нужно с настоятелем местным, отцом Виталием, решать. Ключи у него, всех подряд не пускают. Боятся гопников всяких. Гошка-то у нас атеист, хоть и монархист. Его туда на пушечный выстрел не подпустят, – и Дмитрий подмигнул нам обоим.

– От мракобеса слышу! – парировал Георгий. – Ладно, пойду я. Завтра народ гонять ни свет ни заря, заказ большой у нас.

– Да, действительно, пора закругляться, – подытожил Дима.

Начали прощаться. Я пожал руки мужчинам, поцеловал ручку молчаливой Элен. Она смутилась.

– Ты нам теток тут не порти, – сказал Георгий. – А то уедешь, а нам потом пожизненно ручки им целовать.

– А я готов, – гордо молвил Дима. И поцеловал жену. Только почему-то в щечку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

И только Небо неизменно

По дороге к храму Дима что-то говорил, но я отвечал механически. Погрузился, так сказать, в себя.

Отношения с Богом у меня сложные. Видимо, потому, что Он меня любит, а я его – нет. Это не значит, что я какой-то ярый противник религии. Просто равнодушен. У них, у православных, это называется "теплохладен". Знаем, читали.

А еще у меня к Богу есть ряд претензий. Набор стандартный: войны, страдания детей, Джордано Бруно. "Как же Вы допустили?"

К священникам же я отношусь несколько проще. Люди как люди. Я далек от мысли, что служители культа все, как один "толстые попы на мерседесах и с телками". Но и святых среди них тоже немного. Как и среди нас. Делают люди свое дело, и пусть делают. Мне оно кажется в меру бессмысленным. Но кому-то оно, дело это, наверное, необходимо.

Впрочем, с попами близко я никогда не общался. Вот и познакомлюсь заодно. Задам пару, так сказать, мировоззренческих вопросов.

– …отец Виталий – это человечище! – прорвался в мои тягучие мысли бодрый голос Дмитрия. – Дизель. У него энергии – на десятерых. А то и на пяти… на пятидесятерых. -

И мастер задумался. Явно над тем, есть ли в русском языке такое слово – "пятидесятерых".

– Нет, – сказал я.

– Что "нет"? – немного опешил Дима.

– Нет такого слова в русском языке – "пятидесятерых".

Мастер посмотрел на меня с некоторым испугом. "Мысли читает, – наверняка подумал он. – Надо думать аккуратнее, не всю правду".

– Ладно, – прервал я его суеверный трепет, – неважно. Расскажи про отца Виталия.

И Дима рассказал.

Виталий был родом не из Разумного, а из деревни километрах в двухстах. Деревня называлась Прелестное.

Дедушка его в достаточно зрелом возрасте наложил на себя руки. С бабушкой тоже было не все просто – гуляла по молодости, как кошка. А папа будущего священника бегал по деревне в "белой горячке" и частенько колачивал маму. Поэтому еще в школе Виталик решил, что он обязательно должен разобраться с тем, какие причины делают людей злыми и несчастными. И как можно сделать их, людей, добрыми и счастливыми.

После школы Виталий уехал в Белгород и легко поступил на факультет психологии: в школе учился он отлично. Психология была для него единственным видимым путем, наукой, которая может дать ответ на простой вопрос: а что же у человека внутри? Не там, где кишки, а там, где сердце. Что же у человека болит, когда все органы здоровы?

Отучившись три курса, Виталий понял, что все это – зря. Не дает психология никаких ответов. Не знает она ничего про человека и не может ему помочь.

– Знаешь как отец Виталий говорит? – Дима остановился, чтобы сосредоточиться и не переврать цитату. – "Психология гладит человека по коже, потому что глубже проникнуть ей не дано. А думает о себе, что познала его, человека, целиком".

– Глубоко копает, – констатировал я.

Мой спутник удовлетворенно кивнул, не заметив иронии. Видимо, находился под впечатлением масштаба личности своего кумира.

Разочаровавшись в деле, казавшимся тогда смыслом жизни, Виталий пустился во все тяжкие. С успеваемостью в университете появились проблемы. Да и здоровье, как физическое, так и психическое, стало быстро и неуклонно ухудшаться. Нелегкая наследственность уверенно взяла его за горло и тянула в бездну, знакомую, но от того не менее мерзкую.

Однажды, будучи сильно пьяным, Виталий решил повеситься. Смысла в жизни он не видел. Решение было принято, когда шел по улице. Внезапно ноги его ослабели, и он, чтобы не упасть, опустился на первую попавшуюся лавку. А лавка стояла перед церковью Архангела Гавриила. Впрочем, Виталию было все равно где сесть – лишь бы не упасть. Но и сидя он продолжал обдумывать технические детали суицида.

Рядом опустился мужчина. Он был не молод и не стар. Правильные черты лица, хорошая улыбка. Некоторое время он сидел молча и смотрел на купола. Потом вдруг повернулся к Виталию и сказал:

– Не надо.

– Что не надо? – опешил Виталий.

– Убивать себя не надо.

– Почему это? – Виталий с вызовом, откуда только силы взялись, посмотрел на незнакомца. Его даже не удивило, что человек знает то, чего знать никому не должно.

– А тебе надо храм на селе построить. Дальше – как знаешь.

Виталий хотел саркастически рассмеяться. Где он и где храм? Да и с какой стати? Зачем ему нужна эта поповская глупость? Но рассмеяться почему-то не смог.

– Ладно, пойду я, – буднично сказал мужчина и, уже поднявшись, добавил. – Да, ты больше всякую дрянь не пей. Пиво можно немного, или вина. По праздникам. А остального – не надо. Ну, давай, не болей, – он потрепал Виталия по голове.

Ни от кого Виталий не потерпел бы подобной фамильярности, но этот жест показался совсем не обидным. Наоборот, возникло ощущение, будто отец, в один из редких трезвых дней, сел к нему на кроватку и долго-долго гладил по голове. У чужого мужчины была та же рука. Отцовская.

В голове у Виталия неожиданно прояснилось, на сердце стало легко и спокойно. Хмель улетучился, вернулись силы. Он возвратился в общежитие, проспался и, встав наутро, забрал документы из университета. А потом уехал домой, в деревню.

В Прекрасном было три достопримечательности: детский дом для новорожденных, тюрьма строгого режима и ветеринарный техникум.

Молодой человек устроился работать в тюремную котельную, и через некоторое время жизнь свела его со священником из соседнего села, отцом Петром. Виталий рассказал отцу Петру о своей встрече и честно признался, что никаких особых религиозных чувств в нем нет. Но он хочет понять природу человека и быть полезным людям. И храм бы он построил, только не знает как. И нужно ли.

Священник, пожилой вдовец и папа семерых детей, уже, правда, взрослых, подумал и ответил:

– Быть полезным – это хорошо. У нас тут в церкви крыша протекла. Ее-то залатали, а потолок теперь в пятнах. Побелить поможешь?

Виталик не понимал, как побелка потолка может изменить его судьбу. Больно мелко это как-то, приземленно. Но помог. Отказать было неудобно. Потом помог поправить покосившийся забор. Потом помог нести хоругви в престольный праздник. А потом оказалось, что он проводит в Храме больше времени, чем дома, хотя село Зародищи, где стояла церквушка, располагалось километрах в пяти от Прелестного.

Однажды, где-то через год, на праздник в церковь приехал владыка Арсений, местный митрополит. После праздника и соответствующих застолий, по-деревенски обильных, он переговорил в сторонке с отцом Петром, и они подозвали Виталия.

– Вы хотите быть священником? – сразу взял быка за рога владыка. Человеком он был прямым и всяких экивоков не жаловал.

– Да, – не задумываясь ответил парень, сам не зная почему. На эту тему он никогда и не думал.

– Подавайте заявление в семинарию. Я дам рекомендательное письмо.

Колебался Виталий недолго. Не всю же жизнь в котельной провести. Он подал документы на заочное отделение петербургской духовной семинарии, и его, учитывая годы в университете, взяли сразу на второй курс. Через год Виталия рукоположили во дьяконы, а еще через полгода – в иереи. Рукополагал все тот же владыка Арсений.

После таинства опять обильно трапезничали. Владыка хитро посмотрел на вновь испеченного священника и сказал:

– Давай, строй храм в Прелестном. Есть на то решение, и земля выкуплена. Не благодари, но и помощи особой не жди. Будет нелегко. Сдюжишь – молодец. Не сдюжишь – жаль. Но мне почему-то кажется, что справишься.

Последующие пять лет были самыми тяжелыми, но и самыми счастливыми в жизни отца Виталия. Проблемы возникали на каждом шагу и росли, как снежный ком. Отсутствие денег, пьющие работяги, некачественные стройматериалы. А главное, Виталия периодически одолевали сомнения – нужно ли то, что он делает? Правильно ли это?

Односельчане к трудам Виталия относились по-разному. Кто-то, от кого и ожидать нельзя было, помогал. Работал люто, бесплатно, до последних сил. Кто-то, наоборот. Директор местного строительного магазинчика, например, бывший с Виталием в прекрасных отношениях, попытался сделать свой гешефт и заломил тройные цены. Спасло лишь, что новый батюшка в короткий срок стал асом в прорабском деле и вовремя пресек обман.

Откуда брались силы, непонятно. Откуда деньги, непонятно тем более. Но храм строился, и настал день, когда он был освящен.

Попутно отец Виталий успел обзавестись женой и двумя детьми. Женился он на преподавательнице русского языка в ветеринарном техникуме. Новоиспеченная матушка, закончившая музыкальную школу, собрала из мало-мальских музыкальных сельчан небольшой церковный хор.

Начались службы, требы, рутинная жизнь. Раз в несколько недель отец Виталий посещал тюрьму. Как мог, помогал детскому дому, собирая по крохам деньги и вещи.

Когда, пять лет спустя, священник оглянулся на то, что было сделано, ему стало страшно. Совершить такое усилием одной лишь человеческой воли было просто немыслимо.

– Отец Виталий уверен, что это он его там, на скамейке, встретил, – закончил свой рассказ Дима.

– Кого "его"? – не понял я.

– Его, – и Вадик со значением поднял палец к небу, – Гавриила, Архангела.

"Они тут все сумасшедшие", – подумал я. Но вслух сказал:

– А чего же он из своего Прелестного в Разумное переехал? Предпочел разум красоте?

Дмитрий с укором посмотрел на меня: шуток по поводу названия села он, как я понял, не любил.

– Так здесь настоятель наш помер, старый был. Вот отца Виталия и двинули на повышение. Поле деятельности тут – закачаешься, работы – непочатый край. Только он и может справится. Человек-мотор.

И с этими его словами мы вступили на порог разуменского храма.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Банный день

Христорожденственская церковь была довольно просторной и светлой – не чета некоторым. Я не люблю старорусские храмы с их полумраком и крохотными окошками. В них ты чувствуешь себя маленьким и ничтожным. Зоя Павловна, моя начальница, говорит, что это способствует более глубокому покаянию. А я думаю, что это способствует лишь депрессии.

Никогда вот этого не понимал: я никого не убиваю, не краду, жене не изменяю. Ну, почти. Пью иногда, это да. Но человеческого облика не теряю. И в чем мне каяться-то? В чем мне бить себя в грудь и раздирать рубаху? Большие путаники эти православные.

В центре зала стояла группа людей, являющая собой сонм разнокалиберных и разновозрастных теток. В платочках, конечно. Как цыплята наседку обступили они высокого, в бороде и очках, священника. Был он не очень… как это у них называется? Ах, да, не очень "благообразен". Борода присутствовала, а вот стрижка – короткая, почти под "ноль". Как у меня. Что это было: борьба с ранней лысиной или дань удобству, я так и не понял.

– Это он, – негромко сказал Дима, – пойдем, послухаем. Мне нравится наблюдать, как Виталий с нашими приходскими бабами общается. Он им про Фому, они – про Ерему. Дуры, конечно. Но незлые. В основном, – резюмировал он и двинулся в сторону стихийного собрания. Я последовал за ним.

Лидировала необъятных размеров тетя в расшитом яркими цветами платье и ядовито-зеленой косынке.

– Батюшка, – говорила она обиженно-плаксиво, как ребенок. Как ребенок, когда у него забрали гвоздик, который он планировал сунуть в розетку. – Батюшка, научите ее.

– Кого "ее"? – спокойно спрашивал отец Виталий, явно привыкший к подобным сценам.

– Да Тоньку Колмакову. Она домой уже побежала, лишней минуты в церкви ж не побудет, но в следующий раз скажите ей на исповеди.

– И что сказать?

– А она подходит ко мне, и давай лясы точить, донимать меня, торкать. А я ведь, батюшка, только причастилась, а она сразу после Таинства вот так со мной! Да как же оно такое можно? Неужели ж она, бестолковая, не понимает? Скажите ей, дуре, что нельзя так, батюшка, родненький!

Судя по всему, тетка могла еще долго жаловаться, потому как сам процесс доставлял ей истинное удовольствие. Но отец Виталий перебил ее:

– Знаете, а я ведь тоже только что причастился. Но вот стою, слушаю вас.

Тетка открыла рот и замерла. Я посмотрел на Дмитрия. Он восхищенно поднял палец вверх, а потом опустил его вниз. Я понял эту жестикуляцию, как: "Молодец. Насмерть".

Тетка развернулась, да так и пошла с открытым ртом к выходу. Остальные слушательницы, поняв, что ничего интересного больше не произойдет, тоже рассосались.

– Отец Виталий, – позвал Дима, – можно вас минут на десять.

Они троекратно расцеловались. Мне, знакомясь,священник пожал руку. Это порадовало. Маловато во мне толерантности для поцелуев с мужчинами.

– Отец Виталий, – начал я уверенно (а нечего мне пресмыкаться с самого начала, я не тетка, мы на равных), – я занимаюсь краеведением, и меня интересует семейное захоронение помещиков Бужениных. Я хотел бы восстановить их родословную после революции, здесь очень много пробелов.

– Конечно, – сказал священник, – пойдемте посмотрим, пока у меня перерыв.

Но не успели мы выйти из храма, как к нам подошел мужчина. Мужчина вида серьезного, период его возмужания явно пришелся на девяностые годы прошлого века. Было очевидно, что большую часть жизни сей муж посвятил накачиванию мускулатуры, но в последние годы променял данное обременительное занятие на обильные трапезы с не менее обильными возлияниями. Об этом свидетельствовал туго обтягивающий футболку живот. Довершала образ золотая цепь на мощной шее. В руках серьезный мужчина держал толстую связку свечей, которую бесконечно вертел.

– Эта…, – сказал посетитель неуверенно. Неуверенность претила ему, была непривычна и некомфортна. – Уважаемай…

– Можете обращаться ко мне отец Виталий, – мягко сказал священник.

– Эта.. Отец Виталий. Хотел тут спросить…

– Конечно, спрашивайте.

– Я вот уже месяц сюда хожу, эта… молюсь, свечи ставлю, а Бог не помогает. Баба одна, свечками которая торгует…

– Свечница, – пряча улыбку, подсказал отец Виталий.

– Во, точно! Так баба эта, типа, сказала, что надо сорокоуст заказать. Я проплатился, так опять без движения. Может, эта… вы за меня помолитесь? Вы же тут главный, типа.

Слова эти – "Бог", "помолитесь" давались мужчине с явным усилием. Язык его спотыкался о них, как спотыкается младенец, делающий первые шаги.

– Какую же помощь от Господа вы ждете? – спросил священник.

Выяснилось следующее. Открыл этот человек баню. Парилочка, венички, комнаты отдыха. Здоровье и чистота. Но дела шли из рук вон нехорошо. Бизнес был убыточным.

– А девушки по вызову приезжают? – голосом самой невинности спросил Виталий.

– А то! – с некоторым даже удивление ответил искатель Божьей помощи. – Эта… Без этого дела не делаются. Помыться и в ванне можно.

– Понятно, – сказал отец Виталий и покачал головой в знак того, что ему действительно все понятно. – То есть, с проституции кормиться хотите и просите Бога помочь. Так?

– Ага, – радостно закивал головой бизнесмен.

– Понятно, – еще раз повторил Виталий. – Ну, смотрите. Допустим, есть у вас партнер. По бизнесу. Вы с ним по-честному делите все заработанное, помогаете, себе лучше откажете в чем-то, чем ему. А он вам нож в спину втыкает. Как вы к этому отнесетесь?

– Я… эта…, – лицо мужчины покраснело от напряжения мысли, – перестану его уважать!

Сказал, как выдохнул. Ему явно хотелось предложить другой порядок действий, например, "зарою его в лесу", но чудовищным усилием воли он сдержал себя.

– Ну, вот, – сказал священник, – а проституция – это нож в спину Бога. Вы его просите помочь, а сами ведете себя, как тот партнер-предатель.

Мощный мужчина озадачился. Его стройная картина мира рушилась на глазах.

– Эта… А что же делать-то? Мне долги отдавать надо.

– Вы вот что. Вы просто изначально не на тех клиентов рассчитывали. Бань с проститутками – навалом, а настоящих, русских – и не найти. Вы наймите хорошего банщика, настоящего. Который понимает, что и как. Пусть он у вас работает, наладит всякие процедуры, с травами, с вениками. И такую рекламу повесьте: "Баня. Просто баня". А вот потом приходите помощи у Бога просить. И все будет хорошо.

Лицо мужчины в ходе этой речи несколько раз менялось. На нем появлялись выражения удивления, недоверия, злости, изумления. Наконец, мимика его остановилась на чем-то нейтральном, вроде слабой надежды.

– И чо?.. Эта… Поможет? – выдавил он из себя.

– Не может не помочь! – уверенно сказал священник. – Всего хорошего. – И обратился к нам:

– Пойдемте скорее, а то меня опять кто-нибудь поймает.

Он решительно двинулся к выходу. Мы поспешили за ним.

***

Фамильный склеп Бужениных сохранился на удивление хорошо. И это несмотря на то, что храм в войну был разрушен практически полностью.

– Да, умели раньше строить, – констатировал Виталий.

– Церковь-то не устояла, – не преминул поддеть я. Не потому что люблю возражать, но потому, что надо придерживаться фактов.

– Так храм в селе самой высокой точкой был, – грустно сказал Виталий, – по нему и лупили. Немцы, наши – все. Да и то до конца не разрушили.

Я промолчал, подавая знак, что спорить по пустякам не хочу. Да и не до того было. Я был полностью поглощен рассматриванием надписей на надгробьях и перенесением их в блокнотик для последующего анализа. Можно, конечно, щелкнуть на телефон, да и будь здоров. Но мне почему-то мне всегда казалось это неуместным. Я долго пытался сформулировать причину, но придумал только красивую и в меру бессмысленную фразу: "Не нужно привносить временное на порог вечности". Глупость, сам знаю. Но у меня вот так.

Если предполагаемый дедушка Софьи, плойкинской "Сонички", Сергей Петрович Буженин, захоронен здесь, с родными, дальше – дело техники. Документы найдем. И можно учить португальский. И – здравствуй, свобода! А мы найдем, обязательно найдет.

Все они тут все, мои Буженины. Вы позволите называть вас так, господа хорошие, – "мои"? Кроме меня вами все равно никто интересоваться не будет, в ближайшие сто лет точно. Итак.

"Статский советникъ Владимир Федорович Буженин, 1811-1877". По правую руку – "Павел Владимирович Буженин, дворянин, 1840-1899". Все сходится. Дальше. "Капитан Петр Павлович Буженин, 1870 – 1915". Ага, есть, герой Первой мировой. Ну и фанфары…

– Скажите, а это все? – растерянно спросил я у отца Виталия.

– В каком смысле? – удивился он.

– Ну… Согласно документам, у Петра Павловича был сын, Сергей Петрович, 1895 года рождения. А тут его нет, – и я растерянно развел руками. У меня появилось ощущение, что я выиграл в лотерею миллион, но когда пришел за выигрышем, выяснилось, что ошибся в одной цифре.

– Ну, тут я ничем не могу помочь, – сочувственно сказал Виталий. – Я-то не местный. Знаю лишь про Владимира Федоровича. Храм наш фактически на его деньги отстроен и его энергией. А вот по поводу потомков ничего сказать не могу. Это вам лучше к старожилам, – и он почему-то кивнул на Диму. Дима со значением кивнул в ответ. Я, не знаю почему, тоже кивнул. Так мы и кивали, стоя в склепе, как китайские болванчики.

Что делать дальше, я пока не понимал. До визита в склеп я пребывал в полной уверенности, что уже сегодня все завершится, а завтра я двинусь домой, в Питер. Как триумфатор.

– Давайте в Храм вернемся, – оторвал меня от раздумий отец Виталий, – холодновато здесь.

И мы вернулись в Храм.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Уральский самоцвет

В церкви было пусто. По дороге Дмитрий со священником начали оживленно обсуждать подготовку к какому-то церковному празднику. Они увлеклись разговором, а я стоял в стороне и слушал. И чувствовал, что во мне закипает необъяснимая злость.

Виталий с мастером Димой говорили о вещах совершенно земных, бытовых. Какие-то фрукты купить надо, пол помыть в церкви, что-то еще в таком же роде. Я же, считая священников обычными людьми, видимо, отказывал им в праве размышлять о бытовухе. Паства должна благоговеть. За это я не люблю интервью с хорошими актерами. Они рушат созданные ими образы, и я перестаю в них верить. Как ребенок в Деда Мороза, когда у того отклеивается синтетическая борода.

Мы, люди свободно мыслящие, с попами можем спорить. Безусловно, на равных. Он, мне, типа: жертва Христова. А я ему на это: а вот Будда гораздо раньше все сказал и без всяких мученических смертей.

Когда я злюсь, я задирист. Тем более, тут терять уже особо нечего. Все, что надо, я получил. Ты, отец Виталий, судя по всему, не дурак. Хорошо, тем интереснее.

Как только они чуть-чуть примолкли, я рыцарской свиньей вклинился в их разговор:

– Отец Виталий, я никогда так близко с клириками не общался. Могу я спросить?

– Конечно, – улыбнулся отец Виталий. Оценил моего "клирика". Понял, что имеет дело с подкованным человеком.

– Вопрос такой. Все, что я говорится православными и для православных, направлено на какое-то постоянное унижение. Оно называется, конечно, красиво – "покаяние". Только вот смысла в этом для простого человека немного. Живет, скажем, какой-нибудь дядя Петя со своей тетей Машей. Никого не убивает, не ворует, на сторону уже не ходит, потому что не может и лень. Ну, пусть даже пьет. Так все пьют. В чем ему каяться? Зачем он вам нужен, я имею ввиду, здесь, в церкви, я понимаю: он же свою копеечку несет. А ему-то это зачем?

Я сознательно нагнетал градус разговора, надеясь вывести собеседника из себя. Так проще выиграть. Я готовился к тому, что поп начнет вещать про второе послание апостола Павла, пустынные видения Антония Великого и прочую наукообразную чушь. С такими аргументами я расправляюсь одной левой. Павел, мол, для меня не авторитет. А в пустыне еще и не то привидится. По сути, мол, есть что сказать?

Именно так обычно я разбираюсь с Зоей Павловной Жуковской. Религия – единственная тема, которая выводит ее из себя, и я стараюсь не провоцировать. Начальница все-таки. Но она провоцируется сама, горячится, а потом расстраивается.

Но Виталий почему-то остался спокойным. Привык тут, в деревне, к темному, грубому народу, видать.

– Если позволите, я расскажу вам одну историю, – начал он. – Думаю, она поможет мне ответить на ваш вопрос. Если у вас, конечно, есть время.

Мы заверили его, что время у нас есть. Спросить у священника, а есть ли время у него, мне почему-то не пришло в голову.

– Неделю назад, после службы дело было. Вечерня закончилась, все разошлись. Иду я, значит, к выходу, домой собираюсь. Смотрю: на скамейках, где бабушки обычно отдыхают, сидит кто-то. Подхожу, сажусь рядом. Я обычно всегда так делаю: сяду рядом, помолчу. Человек первый говорить начинает, если захочет. А то, если подойдешь, спросишь: "Что вы хотели?", можно и напугать. Уйдет человек и больше не вернется.

Это был пожилой мужчина. Лет под восемьдесят или больше. Но даже сквозь старческую немощь видно было, что он когда-то был крепок, жилист, может быть, даже богатырски силен.

Сидим с ним рядом. Он первым начал говорить, я не ошибся. Так часто бывает, особенно с пожилыми. Им многое хочется рассказать, а времени уже нет, и они это понимают. Да и не слушает никто – не интересно. С чего он начал, я не помню. Обычно начинают с какой-то ерунды, с чего-то незначительного. Этим, бывает, и заканчиваются, так и не решаются сказать главное. Но не всегда.

Он говорил, что никогда не был в церкви. А тут вдруг решил зайти. Сел и уходить никуда не хочется.

Потом перешел на свою жизнь. И все время, рефреном, повторял, как он всю эту жизнь пропил и прокурил. Работал он на крупном заводе на Урале, и такой уклад был там в порядке вещей. Данное от природы здоровье позволяло ему жить подобным образом в течение многих-многих лет. Он видел, как помирали его друзья, от водки или от рака, а ему – хоть бы что. Уже из ровесников никого и не осталось на свете, а он все пил и курил, курил и пил.

Когда мужчина рассказывал об этом, он страшно сокрушался. Я редко такое вижу. Он обхватывал руками голову и причитал: "А как я пил – ой-ей-ей! А как курил – ой-ей-ей!" Качал головой из стороны в сторону, плакал. Называл себя "дурным уральцем", рассказывал, как вел себя в пьяном угаре. Бедная жена и дети, чего они только не натерпелись! И опять хватался за голову, и опять причитал: "Ой-ей-ей!"

Настоящее покаяние это было. Мне даже стало немного не по себе. Ведь, как правило, водка так вымывает мозги, что возможность мыслить, стыдиться, переживать полностью атрофируется. Но это был особый случай.

Когда я его спросил, как же он пить бросил, он ответил, что в какой-то момент здоровье кончилось. Он уже просто физически не мог, от выпитого у него возникало ощущение, что он сейчас умрет. Такие случаи редко, но бывают. Как будто человек выпил свою цистерну, и лимит исчерпался. Видимо, Господь дает время для чего-то. Но курить продолжал. Так же много, как и раньше, хотя было невыносимо гадко.

Однажды утром он почувствовал с предельной ясностью – если сегодня курить не брошу, то все, хана на этой неделе. Откровение пришло, как наяву. Как будто кто из живых сказал. Он смял оставшиеся сигареты и больше не прикасался к табаку.

А жена-то умерла еще тогда, когда пьянствовал вовсю. Он говорит, что и запомнил ее только такой: всегда печальной, всегда испуганной. Радостной он ее и не помнил.

Вот так и живет теперь. Каждый день смотрит назад, на свою жизнь, и причитает: "Ой-ей-ей… ой-ей-ей".

***

Отец Виталий замолчал. Я понял, что мяч переброшен ко мне, хотя после рассказа спорить мне как-то расхотелось. Но и сливаться полностью было неправильно. Поэтому я принял одно из любимых мною решений для сложных ситуация – прикинуться дураком.

– А для чего вы мне это рассказали? – спросил я почти искренне.

– Ну, вы же спросили – зачем дядя Пете Церковь? Вот я вам и рассказал про такого "дядю Петю". Получается, нужна она ему. Чтобы поговорить.

– Поговорить можно с кем и где угодно.

– Можно. Только не о самом главном. О самом главном люди обычно не говорят. Об этом они, люди, плачут. А плакать с кем угодно не имеет смысла. Плакать имеет смысл только с тем, кто пожалеет и слезы утрет.

– И что же, вы тут всем слезы утираете?

– Почему я? Христос, – Виталий указал рукой на большое распятие, стоящее поодаль. – А пока человек всем доволен, в том числе и собой, Бог ему не нужен.

Говоря это, священник как-то пристально посмотрел мне в глаза. Не могу сказать, что мне был уютен его взгляд.

– Я вот тоже курить бросил. Завязал десять лет назад, – мне не хотелось сдаваться. – Что ж я, раскаялся, по-вашему?

– Между "завязать" и "раскаяться" – большая разница. – отец Виталий вздохнул. – К сожалению. А то бы все вегетарианцы были святыми. Но чаще всего им не хватает главного.

– Чего же?

– Любви и понимания к тем, кто пока не "завязал".

Я хотел что-то возразить. Мне было, что сказать, но я неожиданно позавидовал цельности этого человека. Пусть я считаю его убеждения ложными, пусть он верит в химеры, пусть глупо тратит жизнь, но он говорит то, что думает, и делает то, что говорит. Одно это внушало уважение. Для нашего времени – так и вообще явление уникальное.

– Ладно, – сказал я, – спасибо, отец Виталий, за помощь. Рад был познакомиться. Мы пойдем, наверное. Извините, что оторвали.

– С Богом, – ответил этот странный поп. – Заходите, если тоскливо будет. Поговорим. Поплачем, – и улыбнулся широко.

Я развернулся и быстро вышел на улицу.

"Много он о себе думает", – подумалось мне.

– Пошли, спорщик, – сказал мне вышедший из церкви Дима.

"Ну, пошли", – подумалось мне. И было почему-то тошно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Эдик и мечта

Я сидел в беседке с компьютером, пытаясь свести одни концы моего поиска с другими его концами, в особенности что касалось утерянного звена – Сергея Петровича. Концы сводились плохо. Вернее, совсем никак. В глазах моих уже рябило от всех этих Бужениных, когда подошел некий гражданин. Гражданин лет преклонных, но не слишком. Про таких говорят – "еще крепкий". Он был невысокеньким, плотненьким, а кепка на голове придавала ему поразительное сходство с бывшим московским мэром Юрием Лужковым. Или с Лениным без бороды. Нет, все-таки с Лужковым больше. Образ портила лишь ярко-красная куртка с драконом во всю спину. "У внуков отобрал", – почему-то подумалось мне.

– Здравствуйте, уважаемый, – поприветствовал меня "Лужков" хрипловатым голосом. – А не подскажете, такскать, где Димка шлындается?

"Эх, ты, не выдержал великосветский стиль", – подумал я, а вслух сказал:

– Здравствуйте. Он уехал за болванками для ключей, собирался через час вернуться.

– А, ну тогда я, шо называется, подожду, – сказал "Лужков" и протянул мне руку. – Геннадий Захарович. Можно просто Захарыч. Димкин начальник бывший.

– Олег, – пожал я толстенькую и мягкую, как краковская колбаса, ладонь, – можно просто Олег.

– Да уж, Олег он и есть Олег, как, такскать, ни поверни, – хохотнул Захарыч. – А вы, какгрится, откуда будете? По делам тут, или как?

"Нет, отдыхать приехал, – подумал я. – У вас же курорт. Пальма-де-Майорка. Все включено".

– Я из Питера. Краевед. Приехал, чтобы изменить свою жизнь.

Я не знаю, зачем это сказал. Хотел, видимо, посмотреть на реакцию. Впрочем, реакции на последнее мое заявление почему-то не воспоследовало. Гостя удивило совсем другое.

– Из Питера? – брови Захарыча поползли вверх. – Вона как! Был я, такскать, в Питере. Тогда еще в Ленинграде, конечно. Постой, какой год-то это был? Семьдесят второй?.. Семьдесят третий?..

"Ну, началось, – закатил я мысленно глаза. – Какая разница, какой тогда был год? Что от этого меняется?"

– Город с тех пор сильно изменился, – поспешил вставить я, предваряя стандартные вопросы, – Медный всадник и Исаакиевский собор стоят. В Петергофе вода в фонтанах не иссякла. Нева течет.

– Скажи ты, – покачал головой Захарыч, и в глазах его я заметил улыбку. Похоже, он был все-таки чуть умнее, чем я предполагал.

Помолчали.

– Жизнь изменить, говоришь? – вдруг произнес Захарыч. Оказывается, он обратил-таки внимание на мои экзистенциальные заявления.

– Да.

– Жизнь менять – дело, какгрится, хорошее, – задумчиво продолжал он. -Тут главное, такскать, не ошибиться. Как приятель мой, Эдик, к примеру.

Будучи принципиальным противником слов-паразитов, которые Захарыч употреблял во множестве, всех этих "какгрится" и "шоназывается", я приведу историю его в своем пересказе. Мен кажется, что без них, без слов-паразитов, она выглядит насыщенней, такскать.

***

В детстве Эдик мечтал стать строителем. Он возводил из кубиков сложные конструкции, и ему хотелось, чтобы в них, в этих конструкциях, жили люди. Но люди не могли жить в домах из кубиков, так как жилища были непрочными, а люди капризными.

Потом детская мечта затерлась бытом и необходимостью зарабатывать деньги. Эдик стал работать грузоперевозчиком. Работал на хозяина, потом на себя. Имел среднего тоннажа грузовик.

Мотался по области и за ее пределы, мотался днем и ночью, пока все это ему окончательно не опротивело. Надоело ему ночевать в машине, питаться разной дрянью и смотреть на бесконечную скучную дорогу.

И настал день, когда продал Эдик свой верный грузовик и сожаления от этого не испытал. Работы он не боялся никакой. Кроме, соответственно, водительской.

И тут детская мечта встала перед ним как наяву. Мечта о том, как хотел он строить для людей дома. И понял Эдик – сейчас или никогда. Человек сам кузнец своего счастья. И прочее в таком роде.

Обозрел Эдик мысленно круг своих знакомств и вспомнил, что один из приятелей, Игорь, работает каменщиком.

Телефон Игоря был в записной книжке, время от времени они играли в футбол на местном стадионе. Эдик позвонил и спросил, нет ли вакансии в их бригаде. Игорь ответил, что на постоянную работу очень нужен шофер. Эдик, насколько мог вежливо, отказался. Сдержаться было тяжело, но он сдержался. Ради мечты можно и не такое стерпеть.

Тогда Игорь сказал, что в принципе рабочими они укомплектованы, но один из подсобников вчера внезапно заболел и дня на три можно выйти поработать вместо него. Оплата – сдельная. Хорошая.

Эдик обрадовался, не долго думая подтвердил свою готовность и уточнил куда подходить. Подумал – где три дня, там и триста. Увидят его удаль молодецкую, сами уговаривать остаться начнут.

Игорь сообщил место сбора, но предупредил, что труд предстоит нелегкий: кладут цоколь, объем большой, а сроки сжатые. Поэтому нужно напрячься и попыхтеть. А Эдику даже радостно от такой перспективы стало: надо же, сразу в самую гущу строительства попадет! Не какая-то там вялотекущая имитация, а та самая "пятилетка в три дня" предстоит.

С этими мыслями и спать лег, и встал, и в назначенное место пришел. Новое утро. Новая жизнь!

В бригаде той, надо сказать, спецы работали знатные. Люди малопьющие, крепкие и жаждущие наживы. В смысле, честно, но много заработать. Дело было привычное, хотя в этот раз даже для них нелегкое. Очень уж сжатые сроки. Но заказчик платил щедро, оттого и согласились.

Когда Эдик увидал горы песка и кирпича, поддоны с цементом и бетономешалку, он прямо-таки воссиял. Представлял себе, как эти бесформенные груды усилиями его и его новых товарищей превращаются в здания. Ляпота!

Где-то часа через два трудов, когда вся жидкость вышла из Эдика сквозь кожу, а он, выпивший уже литра три воды, еще ни разу не сходил в туалет, ему в голову пришла мысль, что работать можно бы и помедленнее. И так уже почти на пределе возможностей. Но, как только он это подумал, кто-то заорал, что подсобники сегодня двигаются, как парализованные калеки, и шевелиться надо раз в пять быстрее. Эдик побежал с тачкой так быстро, как мог, попутно отбив о кирпич большой палец.

После обеда, который Эдик помнил смутно, солнышко припекло, и наступил настоящий ад. Эдик думал, что ад был раньше, но, оказалось – нет, тогда было еще хорошо. Отбитый палец болел, руки были ватными, глаза лезли на лоб от напряжения, голова ничего не соображала. Одежда, обильно пропитанная потом, песком и цементом, добавляла страданий. А долбаные каменщики над ним, не переставая, подшучивали и громко гоготали. Работали они при этом, гады, так, как будто только начали.

День казался бесконечным, и, когда Эдик услышал что "надо бы, наверное, сегодня задержаться, а то не успеем", ему захотелось сесть и заплакать. Или зарыться в кучу песка и сидеть там, пока все не уйдут. Но доработал кое-как.

Когда пришел домой, то решил, что в спальню не пойдет. Она располагалась на втором этаже, и было немыслимо даже подумать, чтоб туда подняться. Ведь можно лечь и здесь, прямо в коридорчике. Благо тут есть небольшой диванчик. И мыться незачем. Ничего, одну ночь и так поспать можно. Главное, с духом собраться и стянуть с себя штаны и футболку. Хотя к чему? Диванчик не новый, ничего с ним не будет. Стряхнем потом пыльку, да и все… стряхнем… потом… пыльку…

Главное чудо случилось утром. Позвонил Игорь и сказал, что их штатный подсобник вернулся раньше времени, и в принципе Эдик может на работу не выходить. Хотя, если он, конечно, хочет, то обещанные два дня – за ним.

Не помня себя от счастья, Эдик что-то замычал в трубку, но потом собрался и смог членораздельно объяснить, что это очень здорово, так как именно сегодня ему нужно одну справку получить. Для дедушки из Саратова. А завтра его пригласили на концерт Муслима Магомаева. В Москву.

Уже через неделю Эдик работал сторожем на складе. Разгадывал целыми днями кроссворды, был доволен жизнью и больше не мечтал о карьере строителя.

***

– Вот такая, какгрится, Португалия, – назидательно закончил Захарыч, – а ты говоришь. Думать надо, о чем мечтаешь.

Я аж опешил.

– А причем тут Португалия?

– Не причем, – пожал плечами Захарыч. – Присказка у меня такая.

В этот момент во двор вошел Дмитрий.

– Здорово, Димухан, – приветствовал его Захарыч. – Как, такскать, дела?

– Наидобрейшего вам денечка, Геннадий Захарович, – ответил Дима. – Дела, как у арбуза: живот растет, а хвостик сохнет! Вы ко мне по делу или так, от работы отвлекать?

– Да вот с другом твоим пришел, какрится, познакомиться,– неожиданно заявил Захарыч. – Слава о нем по поселку идет. Умный человек говорят, с Петербурга, знает все тайны мира. А с умным человеком, шоназывается, пообщаться завсегда приятно.

– Кто говорит? – хором спросили мы с Димой.

– Все говорят! – серьезно покачал головой Захарыч. И тут же рассмеялся, увидев наши вытянувшиеся лица:

– Да шучу я, шучу. Пару ключей мне, какгрится, надо сбацать, – и протянул Мастеру образцы.

– Ладно, – облегченно молвил Димам. – Вы полчасика подождите тут. Сделаю.

– Делай-делай, не спеши, – поощрил его Захарыч. – А я пока с другом твоим поболтаю, вижу, истории наши строительные ему, какгрится, нравятся.

И он блаженно прищурился, как кот на солнышке.

Дима виновато посмотрел на меня: мол, потерпи уж, чего там. Я пожал плечами: мол, чего уж там, потерплю.

У меня было много дел и мало времени. И настроение не ахти: сроки поджимали, а найти ничего существенного не получалось. В такой ситуации только и слушать байки какого-то бывшего Диминого начальника. Но не посылать же его?

И, все-таки как же это он про Португалию угадал? Совпадение? У меня аж мурашки по коже пробежали.

Тут я заметил, что Захарыч уже некоторое время говорит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Марш энтузиастов

– …я-то Димона за что люблю: он, какгрится, смекалистый. При этом дослушает всегда до конца, не торопится, такскать. Не то что некоторые. Ох, однажды мои удальцы учудили…

***

В огромном проценте случаев до критической ситуации доводят следующие слова: "Все понял, дальше можете не объяснять".

Именно эти слова произнес в то утро Славик, старший стройбригады, когда Геннадий Захарович рисовал ему планировку склада. На первом этаже жилого дома находились магазины и кафе, а в подвале – великое множество подсобных помещений: какие-то там теплоузлы, склады, катакомбы и пещеры Али-Бабы. Вот в этом подвале требовалось сломать кирпичную перегородку, а потом завезти туда стройматериалы.

Славик очень торопился: надо было дочку забрать из сада. Поэтому, не дослушав шефа, заверил его, что ему все совершенно ясно.

Захарович, конечно, немного сомневался. Знал он Славика, как облупленного. Но бригадир был предельно убедителен. Слава просто представил себе заплаканное дочкино лицо в том случае, если он не придет вовремя, и готов был уломать хоть сто начальников, только бы до этого не дошло.

Выйдя от начальники, Славик помчался организовывать процесс. Лучше всего для такой работы подходил Лешка Малой, парень молодой и крепкий. Он усиленно занимался в тренажерном зале, и его перло от избытка энергии. Леша бы с радостью использовал свою силищу для разгрома врагов, но врагов вокруг не наблюдалось. Малой мог бы лупить сограждан, но их надежно защищал Уголовный кодекс. Поэтому сегодняшнее поручение было прекрасной возможностью продемонстрировать всю удаль молодецкую.

Славик показал Лехе ту стену, которую надо было разрушить. Как ему казалось, надо было разрушить. Да разрушить побыстрее, чтоб потом еще цемент принять. Сразу после инструктажа Славик немедленно убыл за ненаглядной доченькой.

Лешка схватил кувалду и, рыча от ярости, как Конан-варвар в исполнении актера Шварценеггера, принялся крушить ставшей ненужной преграду. Это доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие, и кирпич, не ожидавший такого натиска, был быстро и позорно разгромлен. Уже через полчаса от перегородки осталась только груда осколков, аккуратно сложенная Лешей в сторонке.

После разрушения стены перед Конаном открылось еще одно помещение, но разбираться было некогда, потому что приехала машина с цементом. Леха с упоением таскал мешки, воображая, что это красивые обнаженные женщины, которых он спасает из рушащегося города Вавилона. Откуда в городе Вавилоне, даже рушащемся, такое количество красивых женщин и зачем они обнажились, Малой вряд ли мог бы объяснить.

Водитель, наблюдавший за ним, подумал, что работников в этой конторе набирают напрямую из сумасшедшего дома. Ибо нормальный рабочий не может получать такое удовольствие от переноски цемента. Ведь цемент тяжелый и пыльный. У этого шофера было очень бедное воображение, не как у Малого.

Леша перетащил все мешки и сложил из них настоящую баррикаду. "Как будто я пулеметчик и дот охраняю", – радостно подумал он. И даже приладил к мешкам какую-то трубу вместо пулемета. Пострелял чутка, виртуозно изображая выстрелы губами. Потом закрыл помещение выданным ему ключом и отправился в спортзал, сочтя сегодняшнюю нагрузку явно недостаточной.

Утром на новоустроенном складе собралась вся бригада. Курили, обсуждали политические новости, настраивались на рабочую волну. Неожиданно, в соседнем помещении, которое теперь было совместным со складом Лехиными стараниями, распахнулась одна из дверей. Оттуда вышла женщина, всем своим видом напоминавшая продавщицу. Как ни странно, именно продавщицей она и оказалась.

Дама спустилась на принадлежавший магазину склад и была несколько фраппирована. Это если говорить грубо. Если говорить мягко, то она обалдела настолько, что на некоторое время потеряла дар произносить какие-либо звуки. Потом дар этот вернулся к ней, и она компенсировала вынужденное молчание, взвыв, как сирена противовоздушной обороны. Вы слышали ту сирену? И не нужно, приятного мало.

Децибелы ее крика проникли до самого чердака. От этих децибел начались схватки у девушки на третьем этаже, и прошел запор у дедушки на четвертом. Тут же, как пудели по знаку дрессировщицы, примчались остальные продавцы. За ними спешила, насколько позволяла комплекция, заведующая магазином. Мифические фурии показались бы жалкой пародией рядом с этими негодующими женщинами. Из уст их извергался гром, а из глаз сыпались молнии. Бывалым мужикам из бригады стало страшно.

Оказалось, конечно, что Славик чудовищно ошибся, решив, что понял, где нужно ломать. И в результате этой ошибки была сломана стена чужого склада.

Ой, и скандал был! Вызвали милицию. Приехали представители администрации, выдававшие разрешение на аренду подвала. Было много криков, заламывания рук и призываний неба в свидетели.

С огромным трудом удалось решить вопрос полюбовно. Работники магазина, к счастью, мало пользовались складом и ничего ценного там не хранили. Это спасло ситуацию. Захарыч пообещал накрыть "поляну" для "самого красивого коллектива на свете". Женщины растаяли. И даже заведующая, тряхнув выбеленной перекисью прической и тремя подбородками, подобрела. Уж больно галантен был Геннадий Захарович, и вид имел представительный. Настоящий полковник!

Вечером того же дня в соседнем кафе гремела музыка, а песню "Ах, какая женщина, какая женщина" заказали семьдесят четыре раза. После чего один из барменов уволился. Сказал, что он не готов работать на таком вредном производстве.

На следующий день Геннадий Захарович потребовал заложить пролом. Устранить, так сказать, недостатки. Славик, не дав ему договорить, рапортнул: "Все понятно, шеф!" и умчался устранять. Он опять торопился. Сегодня дочку надо было отвести к стоматологу.

Сделали оперативно. При этом, правда, заодно заложили вход в теплоузел. Так что с началом отопительного сезона обезумевшие сантехники две недели не могли понять, есть ли он вообще в этом проклятом доме. А замерзшие жильцы проклинали коммунальные службы и правительство.

***

– Так что, если делаешь, то, такскать, думай, – назидательно закончил Захарыч, как будто это я сломал ему не ту стену.

– Да я думаю, – ответил я.

– Да уж я вижу, – странно посмотрел на меня Захарыч.

– Как вы там? – высунулся из мастерской Дима. – Не изволите ли скучать? Вы там чаю налейте, шоб жизнь раскрасилась. Олег, ты тут все знаешь, будь добреньким, хозяйничай.

– Ви, мон женераль, – я приложил руку к пустой голове, а потом добавил:

– Можно я к тебе зайду на минутку?

Мастер кивнул головой и скрылся за дверями.

– Слушай, Дим, – сказал я, – начальник твой бывший – человек пожилой, много кого знает. А я хочу на кладбище сходить, вдруг удасться отыскать что-то интересное. Спроси у него, к кому там можно обратиться, а? Вдруг подскажет. А то мне не очень как-то удобно.

– Да какие вопросы, спрошу, – не отрываясь от работы, ответил Дима.

На самом деле, я мог бы спросить и сам. Но, подходя психологически, над Диминым вопросом Захарыч будет размышлять серьезнее. Знакомы они давно, и за ключики будет благодарен. Все-таки я циник, да. Но это часть моей работы.

– Хотите чаю? – тоном Калягина из "Здравствуйте, я ваша тетя" предложил я, вернувшись к гостю.

– Какгрится, не откажусь, – галантно произнес Захарыч.

Я поставил чайник, и, принеся из домика сахар с печеньем, снова уселся в беседке.

– Да, – задумчиво проговорил Захарыч, – замучил я вас, такскать, своими разговорами.

– Нет-нет, что вы, мне очень интересно, – заверил я.

Как будто бы я мог сказать что-то другое!

– Интересно? Ну и хорошо. Расскажу тебе тогда еще одну историю. Последнюю, – Захарыч внезапно перешел на "ты", – О том, что, какгрится, не надо думать о себе слишком много.

– А почему вы думаете, что именно для меня эта история актуальна? – обиделся я, одновременно и на "ты" и на "думать о себе". Достал он меня со своими намеками.

– Да не, ты тут вообще, какгрится, не причем. Истории просто такая.

И он подмигнул.

– А, – сказал я. – Понятно.

– Так вот…

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Качай, Гриша, качай

В то утро Захарыч бодро распределил работников бригады по объектам и выдал им задания. Гриша Силай и Леня Фокин были направлены на побелку подъезда. Жильцы там проживали скандальные и завалили контору кучей писем: побелите, мол, а то от нынешнего вида парадной оскорбляется наше эстетическое чувство. Мол, особо остро ощущается несовершенство мира при жизни в таком подъезде.

Леня с Гришей взяли пульверизатор, мел, синьку и потопали. Уже на месте намешали побелки, а Леня, как более опытный из двоих, виртуоз, так сказать, кисти и валика, лично добавил синьку. Гриша, правда, не до конца был согласен с пропорциями, и даже попробовал озвучить свое мнение. Но Леонид грубо прервал его. Мол, не говори под руку мастеру. И в продолжение популярно объяснил, что, если Гриша не разбирается в многообразии оттенков голубого и не понимает, какого цвета станет смесь после высыхания, то не стоит даже пытаться озвучивать ценное, но ненужное мнение.

Гришаня наставлению внял и выразился в том смысле, что цвет данного конкретного подъезда, особенно с такими несимпатичными жильцами, его волнует мало. Готов хоть сажей покрыть. После чего Григорий полностью отказался от оценочных суждений и закурил, меланхолично наблюдая, как напарник добавляет и добавляет синьку в раствор белил.

Из дверей квартиры первого этажа высунулась бабулечка, одна, кстати, из самых активных местных кляузниц. Тоном отличницы, отказывающей двоечнику в списывании контрольной, она сообщила, что у них в подъезде не курят. Гриша согласился учесть пожелания жильцов, но отказался от гарантий их выполнить, ибо курение составляет часть технологического процесса. Без курения, сообщил он, подъезд останется незаконченным до китайской пасхи. Бабулечка сердито хлопнула дверью, но, судя по напряженному молчанию за ней, держала ситуацию под неусыпным контролем.

Наконец Леонид решил, что цвет идеален. Можно начинать. Он взял "удочку" с распылителем и сказал:

– Качай, Гриша. Давай, качай.

Гриша послушно заработал насосом.

В то же самое время в контору нежданно-негаданно заявился новый районный начальник. Был он активен. Очень активен. Даже для нового начальника чересчур. И активен не в ту сторону, куда надо.

Он почему-то пребывал в уверенности, что в строительстве понимает все, а остальные даром едят свой хлеб. Даже более того – воруют. Воруют, стервецы! Поэтому надо их всех – к ответу. К ногтю! В целом, конечно, ничего особенного. Подобная дурь периодически поражает руководителей разного ранга. Звездная болезнь, никуда не денешься. Обычная история.

Внезапность приезда районного начальника была обусловлена желанием выявить случаи пьянства, разгильдяйства, хищений и других проявлений беспорядка и хаоса. Захарычу он свою позицию обозначил недвусмысленно и предложил сотрудничать. Иначе может начаться усиленный поиск недостатков в работе самого Захарыча, а их, недостатки, при желании возможно найти у кого угодно. Но не на того напал.

Геннадий Захарович хотя и играл иногда в бытовке на баяне в рабочее время, был такой грешок, но, в общем и целом, старательно тянул порученную ему службу. Тянул, несмотря на более чем скромное финансирование, отсутствие материально-технической базы и другие системные недостатки. И не пил никогда в рабочее время, между прочим.

Поэтому ему стало обидно за такой подход к его, а также вверенного ему коллектива, работе. Атмосфера отношений накалилась, в воздухе запахло предгрозовым озоном. Но люди взрослые, собачиться не стали, а порешили пройтись по объектам, чтобы на местах обсудить конкретные недостатки, если таковые обнаружатся.

К тому времени Гриша уже достаточно давно двигал поршень насоса, и давление в шлангах сильно выросло. Леня оглядывал потолок, как Андрей Рублев рассматривал место на сводах под свои бессмертные фрески.

В какой-то момент, устав качать, Григорий высказал мнение, что давление достаточное и пора бы заняться побелкой. А не стоять, разинув рот, как это делает Лучший Маляр Сезона. Леня согласился и нажал на гашетку. Реакции не последовало. Видимо, сопло забилось.

– Качай, Гриша, качай, – сказал Леня. – Щас продавит.

И Гриша качнул. Потом качнул еще. И еще.

Шланги напряглись. Гриша качал, все увеличивая давление, а Леня по-прежнему безрезультатно давил на гашетку.

Двери подъезда распахнулись, и вошло многочисленное начальство. В смысле, Захарыч и этот, из района. Все уставились друг на друга. Бабулечка немедленно высунула голову из дверей, готовая в любой момент вступить в какую-нибудь свару.

– Вот, белить подъезд ребята будут, – после некоторой паузы пояснил Захарыч, – четко по графику работы идут.

Районный начальник посмотрел на всех неодобрительно и спросил:

– Так чего не белят? Чего стоят-то?

В голосе его угадывались выговор с занесение в личное дело и лишением квартальной премии.

Захарыч вопросительно глянул на Леню, а тот, чтобы сказать хоть что-то, молвил:

– Качай, Гриша, качай.

И Гриша снова качнул.

Шланг разорвался сразу по всей длине. Звук был таким, будто лопнул огромный воздушный шарик, надутый добрым, но неуклюжим великаном. Целое ведро побелки, щедро сдобренной синькой, взметнулось в воздух и тут же осело на окружающий мир прекрасными белоснежными хлопьями с голубоватым оттенком. Все, что находилось в радиусе пяти метров, было прокрашено с изумительнейшей тщательностью.

Бабушка, которая непосредственно перед взрывом открыла рот, чтобы выразить свое возмущение малярами, правительством и распущенностью молодежи, вдруг почувствовала, что сказать ничего не может, потому что рот наполнен густой жидкостью. Фигуры остальных находившихся в подъезде людей напоминали гипсовые статуи из пионерского лагеря. Гриша держал во рту потухший окурок сигареты, символизируя горниста. Леня с "удочкой" поразительно походил на "Девушку с веслом". Районный начальник боялся за свою жизнь, и это было заметно даже сквозь белила.

Он и нарушил молчание первым.

– Вы что, охренели? – жалобно заскулил он. – Три дня только, как новый костюм из Москвы привезли.

По голосу начальника создавалось впечатление, что он сейчас разрыдается.

В это время бабушку отпустил шок, и она исчезла за дверью. Побежала звонить в ООН.

– Не продавило, – констатировал Леня. А Гриша, оглядев окружающее пространство взглядом бесстрастного критика, молвил:

– Я же говорил: синьки много. А ты: "качай, качай".

Виртуознее всех в этой ситуации повел себя Захарыч. Он повернулся к начальнику, и, сплюнув частицы мела, сказал:

– Моя заявка на новый пульверизатор лежит без движения год. Если будет разбирательство, мы – не причем, а вот вас по головке не погладят.

Начальник, не найдя, что сказать, развернулся и вышел на улицу. Захарыч, показав Лене с Гришей большим пальцем "лайк", последовал за ним.

Новый пульверизатор привезли только через два месяца. А еще через полгода районного босса сняли и перевели руководить тамошним клубом. На памяти Захарыча этот начальник был девятым.

***

Захарыч закончил, а у меня возникло странное чувство. В этой истории я увидел себя. Интересно, с чего бы?

– Готово, Захарыч, – Дмитрий вышел из мастерской и протянул ему ключи, старые и новые.

– Ой, спасибо, Димухан, – поднялся Захарыч. – Сколько, такскать, с меня?

– Я вам вот что скажу, Геннадий Захарович, – наклонил голову Дима. – Идите вы под три колды! С друзей гусары денег не берут.

– Когда ты пойдешь по миру с протянутой рукой, я тебе подам, но немного. Потому что я тебя, какгрится, предупреждал, – назидательносказал Захарыч.

– Договорились, – махнул рукой Дмитрий. – Вы лучше вот что скажите. Олегу надо на старом кладбище поискать кое-что по нашей истории. Кто там сейчас командует? Имею ли я честь кого-нибудь знать или варяг какой на управлении?

– Так там же Бляха, такскать, рулит. Замдиректора он теперь, – обрадовался Захарович возможности отблагодарить мастера. – Серьезную карьеру мужик сделал, из простого копателя-то!

– Да вы что? Бляха? – искренне удивился Дима.

– Вот те и что, – поднял палец Захарыч. – Забывать не надо старых друзей, такскать. Ладно, пошел я.

– Всего хорошего, – сказали мы с Димой чуть ли не в один голос. Все же воспитанных людей что-то роднит.

Геннадий Захарыч пошел к воротам, но вдруг, осененный новой мыслью, остановился и повернулся к нам:

– Пусть к Витке сходит, у нее же музей, там что угодно можно найти. Да и по кладбищам она шлындается, дура, – возбужденно сказал он и почему-то хитро подмигнул.

– Кто это? – недоуменно спросил я.

– Виолетта – дочь Геннадия Захаровича, – терпеливо пояснил Дима, – работает учительницей. Создала в школе музей по истории Разумного.

– Понял, да? – продолжал возбуждаться Захарыч.

– Прекрасная идея, спасибо, – вежливо поблагодарил я.

– Ну, я, какгрится, пошел, – с чувством выполненного долга молвил Геннадий Захарович и покинул двор.

– А чего это он подмигивал? – спросил я Диму.

– Вита не замужем, – объяснил Дмитрий. – И он одержим мыслью ее туда выдать. Будь осторожен!

И тоже подмигнул. У них тут, видимо, было так принято.

– Но Захарыч прав, помочь она может. Ты к ней наведайся. Можешь прямо завтра с утра в школу зайти.

– Схожу, куда денусь, – вздохнул я. Все это было здорово, но ничуть не приближало меня к цели. У меня оставалось два дня.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Из-под парты – с любовью

Миновав вестибюль со строгим охранником (уволить бы его, заразу, что пропустил взрослого мужика, всего лишь назвавшегося "братом Виолетты Геннадьевны"), я прошел по длинному коридору. Повернув направо, услышал нарастающий вопль. В ту же секунду, чуть не сбив меня с ног, мимо пронеслись двое пацанов лет одиннадцати. Чудом отскочив, я обернулся назад, и увидел, как стремительный бег парней прерывается дородной женщиной. Она выросла перед ними неожиданно, словно из-под земли, и пацаны остановились, точно натолкнувшись на невидимую стену.

"Ой, что будет", – подумал я. И внутри у меня все похолодело, как будто это я учусь в шестом классе и попался в руки строгому завучу.

– Литвиненко, Маслов! – голосом сержанта штрафного батальона произнесла дама. – Ну, как же, кто еще? Уши лишние? Ну, давайте оборву их вам за беготню во время уроков.

Голос не предвещал ничего хорошего. На месте пацанов я бы попрощался с ушами навсегда. Видимо, они испытывали те же чувства, потому что один из них (уж не знаю, Маслов ли или Литвиненко), заикаясь от страха, выдавил:

– Раиса Ивановна, простите, пожалуйста, мы случайно…

– Случайно? – заговорила Раиса Ивановна более вкрадчиво (на месте парней я бы от этой вкрадчивости не расслаблялся, это иногда хуже, чем крик). – Я вас уже второй раз ловлю, когда вы "случайно" нарушаете учебный процесс. Как можно "случайно" с воплями бегать по коридору, скажите мне?

Стали появляться зрители. Из ближайших кабинетов выглянули учителя и стали с удовлетворением наблюдать за педагогическим процессом.

Судя по всему, репутация у Раисы Ивановны была соответствующая. Видимо, присутствующие ожидали, что она достанет кнут или, по меньшей мере, хворостину, и начнет с помощью них делать из нарушителей спокойствия людей. Но, то ли мое присутствие сыграло свою роль, то ли звезды сегодня благоволили к разного рода хулиганам, но физической расправы не последовало.

– Чтобы сейчас же были у меня в кабинете с дневниками! И родителей завтра в школу, – металлическим голосом произнесла Раиса Ивановна, и пацаны испарились. Завуч, развернувшись, царственно покинула место казни.

Слегка разочарованные зрители потянулись назад в классы, а я замахал молодой учительница. Судя по номеру кабинета, она была именно той, кого я искал. Училка изобразила лицом строгую вопросительность, но в глубине ее глаз я увидел искорки интереса.

– Извините, – сказал я, примерив одну из самых очаровательных своих улыбок, – мне нужна Виолетта Геннадьевна. Это, наверное, вы?

– Да, это я, – ответила она, не меняя вопросительного выражения лица.

– Ваш отец сказал, что вы заведуете школьным музеем, и мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

Лицо ее чуть смягчилось.

– Вы – Олег? – спросила она. – Из Питера?

– Так точно! – по-военному отрапортовал я. Стереотип какой-то, что ли, сыграл свою роль? Стереотип, утверждающий, что провинциальные учительницы неравнодушны к военным.

– У меня сейчас уроки, а в двенадцать будет часовой перерыв. Приходите, поговорим.

– Вас понял, к двенадцати я, как штык, здесь! – почти гаркнул я в том же идиотском бравурном тоне.

***

В коридорах школы царила тишина. Возле двери класса я остановился, чтобы перевести дух, но сделать этого не успел. Дверь неожиданно распахнулась, Виолетта Геннадьевна схватила меня за руку и буквально втащила в кабинет.

"Ого! – только и успел подумать я. – Да она затейница".

Мы быстро проследовали вдоль парт до заднего ряда, где она, присев, скрылась под партой. Но тут же снова появилась, отчаянно сигналя рукой: давай, мол, ко мне, скорее. Не особо размышляя, я тоже нырнул под парту. Света называет меня авантюристом. Наверное, все-таки не зря.

Внизу было не темно и не страшно. Даже приятно. Особенно от близости молодой незамужней женщины. Пахло половой мастикой и геранью. За те несколько минут, что мы были одни, я успел рассмотреть хранительницу школьного музея более детально.

Не сказать, что красавица, но лицо очень живое. Глаза – бусинки, круглые и блестящие. Носик чуть вздернут, но в меру. Не люблю "мартышонов", но именно ее эта деталь не портила. Пухлые губки. Ямочки на щеках. Набор под названием "счастье командировочного".

Виолетта напряженно смотрела в сторону дверей, прислушиваясь. Потом еле слышно прошептала:

– Сидите, пока не скажу выйти.

"Конкурсы интересные, и тамада хороший", – подумалось мне. В подобных забавах я не участвовал со времен глубокого школярства. Показал глазами: сижу, сижу.

Прошло еще несколько минут, и дверь в класс тихонько приоткрылась. Кто-то по-шпионски прошмыгнул к учительскому столу.

Виолетта Геннадьевна стремительно встала и, уперев руки в боки, с нестрашной строгостью произнесла:

– Светашова, значит, это все-таки ты!

Раздалось испуганное "ой", и кто-то быстро выбежал из класса. Я сидел и смотрел на коленки, расположившиеся перед самым моим носом. Что уж говорить, коленки были красивые. Причем без всяких "но". Я готов был любоваться ими и дальше, но тут училка вспомнила про меня:

– Вылезайте, что вы там расселись?

"Логично, – подумал я. Сначала: "Сидите, пока не скажу", а потом: "Что вы расселись". Вслух я, конечно, ничего не сказал. Женскую логику вслух лучше не комментировать, себе дороже. Молча вылез из-под парты и отряхнул колени.

– Нет, вы представляете, какая дерзкая девчонка? – возмущалась Виолетта Геннадьевна. – Уму непостижимо!

– Простите, – осторожно сказал я, чтобы не попасть под горячую руку, – а что эта Светашова хотела сделать?

– Да она себе и своим подругам оценки в журнал дописывала. Никак поймать не могли. У нас учительница по русскому, старенькая, так она мне потихоньку говорит: "Представляете, Вита, поставила несколько "пятерок" в седьмом "Б" и не помню за что. Такого со мной раньше не случалось. Пора на пенсию". А это Светашова, оказывается. Чуть с ума не свела человека.

Я не смог удержаться от смеха. Училка сердито зыркнула на меня своими бусинками, но потом тоже улыбнулась.

– Придется с ней поговорить, а то она не образумится. И жизнь себе испортит.

Я изумился.

– Вы что, никому ничего не скажете? И к директору ее не отведете?

– Зачем? – искренне удивилась Виолетта. – Человек должен сам понять, что поступать так нехорошо. А наказание может только озлобить.

Не могу сказать, что я разделял подобную педагогическую методику, но понял, что если начать спорить, то ближайший час мы проведем в дискуссии. Надо было действовать решительно. И я взял быка за рога:

– Не могли бы вы показать ваш музей?

Виолетта пару секунд посмотрела на меня, переключаясь, а потом сказала:

– Пойдемте.

***

– Вообще, конечно, музей – это так, громко сказано, – объясняла по дороге Виолетта. – Небольшая комнатка. Раньше там хранились наглядные пособия, в том числе и заспиртованные. Трое преподавателей-мужчин на этом погорели. Кто из них первый предложил попробовать пособия, неизвестно. Но когда хватились, спасать было нечего. Виновников вычислили, было большое собрание, выговоры, шумиха. Директрисса сказала, что теперь все пособия будут будут закупаться лишь со всяким смертельным формалином. Чтобы даже не думали!

Я уже потом в школу пришла. Я же в Санкт-Петербурге училась, в педагогическом. Да, да, а вы не знали? Ну вот. Идея создать музей просто витала в воздухе. Убедила начальство, выделили мне эту "экспонатную" комнатку, а сами пособия по классам раскидали. И начала я собирать потихонечку. Фотографии всякие, документы. Представляла себе, как будут приходить сюда люди, смотреть, знакомится с историей.

– И что, приходят? – спросил я.

– Нет, – легко ответила она. – Сначала захаживали, а в этом году никого не было. Но я не унываю. Документы не пропадут. Сейчас не нужны – потом понадобятся.

И в этот момент мы добрались до музейной комнаты.

***

Школьный музей представлялся мне очень скучным. Что-то такое формально-стандартное. Что-то такое, от чего начинается неконтролируемая зевота и клонит в сон.

По дороге я сделал серьезное лицо. Прямо-таки насупился, как и подобает работнику столичного архива. Приготовился выдавать дежурные похвалы.

Но музей оказался… какое слово здесь лучше подходит? Он оказался ярким. Да, да, ярким. И радостным. Точно, радостным. Пространство комнаты было оформлено свежо, неизбито. Разноцветно. Празднично.

– Ого! – выговорил я. Мысль была умнейшей и, безусловно, достойной столичного профессионала.

– Я знаю: тут у нас необычно, – чуть смущенно отреагировала Виолетта, – но я хотела, чтобы было не скучно.

– Вам это удалось, – искренне сказал я.

– А раз так, начнем! – проговорила училка голосом профессионального гида, и в руке ее, как по волшебству, появилась лазерная указка.

Она говорила о крохотном участке планеты под названием "Разумное". Песчинке в масштабах Земли, пылинке мироздания. Говорила живо, интересно, остроумно. Я в какой-то момент поймал себя на том, что слушаю, как ребенок. Только что рот не открыл.

– Ну вот, – сказала она минут через тридцать, – это – краткий вариант экскурсии по нашему музейчику. Есть и более основательный, но сегодня нет времени. Хотя вы произвели впечатление внимательного слушателя.

– Знаете, я хочу выразить вам свое восхищение, – промолвил я единственное, что мог сказать. – Если бы меня еще час назад меня заверили, что я буду завороженно слушать экскурсию в школьном музее, я бы посмеялся над этим человеком. И вот – пожалуйста.

– Ой, ну что вы, – засмущалась Виолетта, и лицо ее вспыхнуло, как ракета на старте.

Лишь одна мысль портила мне настроение. Провинциальная непосредственность, увлекательная экскурсия, атмосфера лекого флирта, все, все было прекрасно. Кроме одного. Я ни на шаг не приблизился к выполнению своей миссии. К Португалии.

– Виолетта, – сказал я, незаметно опуская отчество, – в экскурсии вы не раз упомянули Владимира Федоровича Буженина. Скажите, а вы знаете что-нибудь о его потомках?

– По Бужениным – только до начала двадцатого века. А потом – одни догадки с кладбища.

– В каком смысле "с кладбища"?

– На старом кладбище есть несколько захоронений с этой фамилией, но те ли это Буженины, или однофамильцы – непонятно.

Она несколько мгновений подумала и добавила:

– Вам очень надо?

– Очень-очень-очень, – молитвенно сложив руки у груди, проговорил я.

– Хотите я завтра вам все покажу? У меня с утра уроков нет.

– Конечно, хочу! – воскликнул я. Потом подумал: "Опрометчиво. Как бы не восприняла на свой счет". Но, похоже, было поздно. Восприняла.

– Тогда завтра, в одиннадцать, у "Яйца", – сказал она, кокетливо потрогав сережку.

– У яйца? – я несколько даже опешил.

Она улыбнулась.

– Памятник "Яйцу". Да, есть у нас и такое.

Только этого мне не хватала. У яйца свиданий мне еще не назначали.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Гений революции

Из школы я вернулся, когда Дмитрий собирался домой.

– Ну, что, был у Витки? Повеличал невесту? – спросил он и хитро подмигнул. Ой, ну взрослые люди, а как в детском саду себя ведут.

– Был, – ответил я, – музей хороший, по моей теме – ничего. Зато она обещала меня на кладбище отвести.

– Пропал наш Олежка, – печально покачал головой мастер.

– Слушай, что это за Бляха такая, про которую вы говорили? К кому мне на кладбище идти? – решил я слезть со скользкой темы.

– О, – протянул Дима, – это герой, достойный романа. Ладно, тебе придется с ним общаться, так что знания лишними не будут. Слушай. Изложу кратко, но емко. А то Элен дома ждет.

Ты, наверное, смотрел фильм "Бригада"? Вот и у нас бригада была. Но не бандитская. Много хуже.

Во времена не столь отдаленные имелось у нас ЖКХ. То есть предприятие, которое несло людям свет. А также воду и другие блага цивилизации. И за неимением специализированных служб выполняло несвойственные для себя обязанности.

Быстро сказка сказывается, а потом и кончается вовсе. Это к тому, что человек смертен. Живет он, и вдруг умирает. Или не вдруг, но, в любом случае, требуются некие действия, официально называемые "ритуальными услугами". В те годы, о которых идет речь, бизнеса по оказанию таких услуг не было вовсе. Да и вообще никакого бизнеса не было. Поэтому Где Надо приняли решение возложить столь почетные обязанности на ЖКХ. На ЖКХ было тогда принято возлагать вообще все, чем никто не хочет заниматься.

Доверили, значит, ЖКХ вопросы захоронения жителей поселка. Но для подобного дела нужны были кадры, которые, как известно, решают все. Вот и появилось в строительной бригаде подразделение из бывалых мужиков, эти вопросы закрывавших. Ну как бывалых – кого набрали тот и работал. Сплоченный получился коллектив, с традициями. Что ни персона, то ярко выраженная индивидуальность. Обо всех рассказывать не буду, времени нет, но вот про Бляху расскажу. Он, в общем-то, типичен. Эталонный экземпляр, так сказать.

На самом деле, его Вилгор Бляхин зовут.

– Вилгор? – переспросил я, подумав, что ослышался.

– Именно. "Владимир Ильич Ленин – гений Октябрьской Революции".

– Охренеть! – искренне восхитился я.

– А я про что, – подтвердил Дима. – Но так его не зовет никто, конечно. Либо Витя, либо, что чаще, Бляха.

Бляхе сейчас к шестидесяти. Пришел он в бригаду из трактористов. По виду напоминает грустного питекантропа, неведомо как попавшего в наше время. Ну, сам увидишь. Незлой, неленивый, а в те времена еще душой широкий. Пока работал на тракторе, помогал всем вскапывать огороды, бабкам да одиноким женщинам – бесплатно.

В бытность его трактористом напарник у него был: огромная собака неясной породы. Пес постоянно сидел рядом с Витей в кабине и облаивал встречных односельчан. Однажды Витя в магазин ушел, а псина оставалась в заведенном тракторе. А две тетки, они в Разумное погостить приехали, мимо проходили. Ну, пес на них гавкнул, разумеется. А тетки, к сожалению, оказались дурами суеверными. Припустили и прямо к участковому прибежали. "Оборотень, – кричат, – оборотень!" Участковый наш ко всему привычный, усадил их, воды налил, дал бумагу с ручкой, писать велел. Они и написали: "Проходя мимо сельпо, подверглись нападению оборотня".

Участковый грозился Бляху на пятнадцать суток упаковать, но после проставленного пузыря оттаял. Дело закрыл, мол, оборотень самоликвидировался по причине социалистического реализма. Да он и сам не хотел раздувать, в районе над ним издеваться бы стали.

Потом Бляхин из трактористов ушел: здоровье стало портится. Начали дрожать руки. Выучил он слово "тремор" и знанием этим очень гордился. Всем показывал свои конечности и говорил: "Видали, какой тремор? Все здоровье трактору отдал".

После расставания с железным конем Бляха стал работать плотником, поскольку тремор хорошему плотнику – не помеха. Но карьера его на задалась с самого начала.

Началось с того, что послали его сделать полки в бухгалтерии. Не найдя более подходящего верстака, он начал пилить ДСП прямо на столе главбуха, которая, по несчастливому стечению обстоятельств, сидела на больничном. Силы Вите было не занимать, поэтому вместе с ДСП он отпилил кусок стола. А стол был старинный, красного дерева, оставшийся, видимо, еще от "прежних". Главбух нежно его любила и по утрам долго протирала тряпочкой. Бляха потом полгода без премии сидел. Мстительной теткой оказалась главбух.

История со столом постепенно забылась. Бляха работал исправно, хотя особо ответственных заданий ему не поручали. Во избежании. Но однажды решили: пора. Пора расти человеку. Засиделся человек на мелкой работе.

И послали Витю соорудить забор на даче заместителя директора. Замдиректора весьма резонно рассудил, что, зачем платить каким-то людям, если можно в рабочее время использовать плотника, получающего государственную зарплату.

– Логично, – подтвердил я.

– Вот! – Дима поднял палец. – Ну, Бляха оценил оказанное доверие и очень хотел его оправдать. По приходу на местность он обнаружил, что вплотную к линии предполагаемого забора посажены молодые деревца с идеально ровными стволами. Он этим немедля воспользовался, и к обеду палисадник радовал глаз.

Правда, оказалось, что забор Бляха закрепил к племенным саженцам дерева под названием "Клен остролистный Глобозум". Когда жена замдиректора вышла из дома и задохнувшись нахлынувшими на нее чувствами, только и смогла выдавить из себя: "Это что?…", Витя радостно ответил:

– Смотрите, очень удобно. Будет расти по мере надобности. Внизу потом добавить немного поперечин, и все дела.

На этом карьера Вилгора-плотника завершилась. Но Бляха не из тех людей, кто сдается без боя. Человеком он решительный. Однажды , знаешь, выбросил жену из окна за то, что она отказала ему в близости. Открыл окно, поднял ее на руки и выкинул. Хорошо хоть первый этаж был. После чего закрыл окно и лег спать.

С женой он, кстати, познакомился своеобразно. В молодости у Вити была особая манера знакомства с женщинами. Завидев понравившуюся ему особу, Бляха строевым шагом подходил к ней и властно спрашивал:

– Здравствуйте, гражданочка. Самолет не видали?

– Нет, – растерянно отвечала гражданка.

– Не видали самолет, посмотрите летчика, – рапортовал Бляхин и прикладывал руку к пустой голове.

Этот немудреный прием действовал безотказно. Вероятно, своей абсурдностью. И на будущую супругу тоже, о чём она любила романтично расказать другим бабам.

В общем, исчерпав все возможности трудоустройства, пошел Бляхин бригадиром полеводов. Работа тяжелая и непрестижная. А бригадиром его сделали сразу, потому как пил он умеренно. Ну, по сравнению с остальными, конечно.

Явился Витя однажды в контору. Нужно было позвонить в район и доложить о срыве плана, потому что трактористы – муд… эм, недостаточно эффективно обеспечивают техникой. Выпивши при этом Бляха был, по обыкновению, не сильно.

Но со связью не заладилось. Звонок постоянно срывался, или, наоборот, на том конце было занято. В результате наш Вилгор впал в ярость, разбил телефонный аппарат об стену, а то, что от него осталось, истоптал ногами. После чего контору покинул.

Порядки тогда были строгие, а телефонные аппараты – в дефиците. За порчу социалистического имущества Бляхе дали полгода исправительных работ.

– Ничего себе! – опять удивился я. – Жестко.

– А ты как хотел? – развел руками Дима. – Dura lex, sed lex. Закон суров, но это закон.

"Латынь, – подумал я. – Это латынь. Абсурд. Паноптиком. Зачем мне Португалия, если есть Разумное?".

– Отсидев от звонка до звонка, – продолжал Дима, – он вернулся, выпил и отправился в контору. Там он стал требовать объяснений, почему с ним так плохо поступили. Не получив оных, разбил к едрене фене новый телефонный аппарат, установленный взамен старому.

Советский суд быстренько вернул его в те же места, откуда он прибыл. Где Вилгор не имел возможности портить казенные аппараты.

Вернувшись после второго срока, Бляха целую неделю просидел дома. Держался. Но потом повторилась привычная схема: бутылка-контора-ругань-телефон на куски.

Милиционеры забирали его, недоумевая от такой страсти к телефоновредительству. Они решили повременить с процессуальными действиями, ибо и время уже изменилось, и телефонные аппараты не являлись тем дефицитом, каким были несколько лет назад.

Бляху пожурили, и строго-настрого приказали к конторе на пушечный выстрел не подходить.

Он держался год. Что в его случае было сродни подвигу. Но в один непрекрасный день все-таки устроил набег и разбил еще один аппарат. Не уследили.

В конторе после этого стали внимательно посматривать в окна, и если Вилгор появлялся в поле зрения, объявлялась тревога. Помещение закрывалось, а Бляхин, порыскав вокруг, убирался восвояси. Позже управление переехало в новое здание, а туда он почему-то уже не ходил.

Принципы принципами, но семью-то кормить надо. И подался Бляха туда, где наконец нашел себя. В ту самую похоронную бригаду.

Почти сразу по приходу в коллектив, Витя удостоился от сельчан почетного прозвища – "Крестоносец". Случилось так.

Ритуальная бригада обслуживала очередные похороны. Все было хорошо, но крест вовремя не изготовили. Материала, видите ли, в столярке не оказалось. Пока изыскали подходящий брус, да привезли, да обработали, настало время похорон. А машины нет, везти не на чем.

Захарыч, он и этим направлением рулил, сказал, что это не его проблемы, и крест должен быть доставлен любым способом. Любым. Задание, как новичку, досталось Бляхе.

Выпив для храбрости стакана полтора, Витя взял крест и среди бела дня понес его через весь поселок на кладбище. Встречные граждане пугались и шарахались врассыпную. Кто-то даже звонил в администрацию и выражал недовольство религиозной пропагандой. Что такое крестные ходы, в поселке тогда никто не знал, поэтому Бляха стал первопроходцем. И "Крестоносцем".

***

– Вот такая история, – сказал Дмитрий. – А теперь вишь какую карьеру сделал. Неисповедимы пути. Только, если с Бляхой будешь общаться, не говори, что знаешь подробности о его прошлом. Не нужно это. Тебе не поможет, а отношения могут испортиться. Он тебе сам все расскажет, это он любит, – и мастер хохотнул.

– Да я соображаю, – успокоил я.

– Ну давай тогда. Спокойной ночи. Пойду я, – начал прощаться Дима.

– Споки-ноки, – неожиданно ответил я. Так всегда говорил мой сын. До сих пор говорил, хотя уже и вырос. Почему я вдруг вспомнил про сына, не могу сказать. Вспомнил в первый раз с начала поездки.

Дима улыбнулся и кивнул головой. Понял.

А я пошел и позвонил Свете.

– Привет, – сказал я, – как вы?

– Привет, – ответила она. – Все хорошо. Скучаем.

– Да, – удивился я. – Давно ли?

– Всегда, – сказала она. – Нам без тебя плохо. Нам всегда без тебя плохо.

– А тебе? Лично тебе?

– И мне, – сказала Света.

– Не скучайте, скоро буду, – и повесил трубку.

Сердце почему-то сдавило. Давление что ли скакать начинает? Надо к кардиологу по приезду сходить.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Теория яйца

С утра я встал достаточно поздно. Причин вскакивать ни свет ни заря не было. Дело быстрее не пойдет. У меня осталось кладбище и три дня. Если там ничего не найду – прощай, Португалия, здравствуй, Родина. Ты меня ждала.

Кладбище – это пальцем в небо. Дохлый номер, по большому счету. Правда, случай в нашей работе порой решает все. Так что будем надеяться.

Тем более иду я туда не один, а в обществе молодой дамы под вуалью. Ну, пусть даже и без вуали. Все равно приятно. Хотя настроение все равно не очень.

Кладбища – это, конечно, не то место, которое доставляет мне радость. Не то, чтобы я испытываю перед ними суеверный страх, нет. Просто погосты вызывают во мне ощущение какой-то непоправимости. Ощущение роковой ошибки, по которой остановилась жизнь людей, там лежащих. Но что делать? Посещение сих скорбных мест – часть моего ремесла.

Взгляд мой упал на пачку писем Федора Плойкина. Мне вспомнилось, что, когда я бегло просматривал их, было там что-то и про разуменское кладбище. Ну-ка, ну-ка. Ага, вот оно.

***

"Здравствуй разлюбезная моя Соничка.

Пишешь иногда старому дураку а я и рад. Если здоровье не позволяет приехать я сам могу приехать тебя повидать. А то так и не увидимся в жизни этой. Это ты всегда молодая. А мне на кладбище скоро пора.

Помнишь кладбище-то наше разуменское? Старое? Оно триста лет стоит на одном месте точно. И только лет двадцать назад аткрыли новое кладбище далеко за пределами поселка. Где бор раньше был. И растет оно быстро и стало больше прежнего.

Но старое ничего работает потихонечку. Подхаранивают немножко особливо если у кого места выкуплены. Серьезные люди обо всем заранее думают. Чтобы вместе с родными дружно пребывать в вечном покое.

Мама одно время дружила с бухгалтером старого кладбища. Как-то я спросил его "дядя Слава а чего это раньше всем места хватало а потом вдруг перестало хватать? Поселок вырос но не настолько же?"

Дядя Слава подумал подумал и сказал так "уровень жизни видал как вырос? Богатые все слишком стали. Памятники ставят каменные да металлические. На века иттить его. Сверху уже никого не похоронишь. А раньше крест установят деревянный да и все. Ни оградок тебе ни плитки тротуарной ни гробниц гранитных. Мерли люди в гармонии с природой. Стоит крестик, подгнивает себе неспеша. А тут и коровки рядом пасутся. Иногда прямо по кладбищу попрут травоньку спелую пожевать. Зацепили хвостом крест или почесались об его и сломили. И будь здоров! Или мальчишки в прятки играются да забалуют и тоже крестик завалят. Или по весне кто сухую траву с дури запалит а она как пойдет гореть! А вместе с ней и остальное. Глядишь только холмик остался от могилки. Через пару десятков лет внуки да правнуки уже с трудом вспоминают кто где лежит. А потом и их не стало и все хорони не хочу. Пошло все по кругу опять. Потому триста лет и работало как часы."

А потом еще сказал: "так проходит слава людская". На умные слова он был любитель к месту и не к месту их вставлял.

Мы мальчишками в секрете от взрослых копали на кладбище червей. Постоянно при этом наталкивались на кости. Земля везде тронутая целины нет. Находили в куче земли черепа и творили всякие безобразия. Страха перед всем этим не было никакого.

А хоронили тогда с оркестром. Редко кого с попом. Помнишь как оркестры похоронные по улицам нашим шли? Интересно сейчас с оркестром кого-нибудь хоронят? Думаю не принято. Лет двадцать уже не слышал траурного марша хотя с детства знаю его наизусть. У нас даже слова для него были. Идет похоронная колонна а мы на лавочке сидим. Музыканты в трубы дудят в барабаны бьют а мы тихонечко подпеваем: "ту-сто-четыре-самый–быстрый-самолет ту-сто-четыре-никогда-не-упадет надо-было-поездом надо-было-поездом".

А потом конфеты и печенье нам раздавали помянуть покойника. Потому я наверно крепким вырос что питание было хорошим.

Я по кладбищу иногда гуляю. Люблю там бывать. Вся боль уже мхом покрылась поросла травой и в землю впиталась. Все стерто. Немногие могилы еще посещают люди. Остальные как дикий сад заросли. Из травы торчат камни на них буквы и цифры. Но никому это уже не интересно кроме птиц да жуков. И меня. Местные алкоголики сидят пьют какую-то дрянь да пацаны курят от родителей прячутся. Тихо.

Вот грустные вещи какие вспомнил Соничка ну все больше не буду. Не надо грустить.

Твой всегда Федя П."

"Молодец Федор Иванович, – похвалил я мысленно. – Настроил меня на нужную волну. Нагнал тоски".

Я посмотрел на часы и понял, что опять опаздываю. Вечно я куда-то опаздываю. Бегом собрался, на ходу впихнул в себя два банана и пулей вылетел со двора.

***

Я ждал Виолетту Геннадьевну возле перекрестка с кольцевым движением. В центре кольца на постаменте было установлено огромное белое яйцо. Первым делом оно ассоциировалось с логотипом известной сотовой компанией, но монумент был явно древнее, чем та фирма, да и мобильная связь вообще. И правда – памятник Яйцу. Кому рассказать, не поверят.

Интересно, что он символизирует? Может, монумент должен напоминать водителям, что они не купили яиц и дома их ждет скандал с супругой? Или эти водители, завидев памятник, обязаны прочесть нотацию своим чадам о том, что, мол, яйца курицу не учат? Много смыслов виделось мне в этой композиции. Близость необычного монумента к кладбищу тоже наводила на размышления. А может, это намек мне? Новая жизнь, мол, впереди. Только какая, вот в чем вопрос.

Место для свидания, конечно, не самое подобающее. Но у нас, собственно, и не свидание, а… А что у нас? Бизнес-переговоры? Встреча одноклассников? Ситуация, конечно, двусмысленная. Хотя, в целом, понятная. Но второе романтическое приключение за такую короткую поездку – это слишком. Надо держать себя в руках.

Хорошо, хоть днем идем, а не ночью. Я представил себе, как бегу по ночному кладбищу, визжа от ужаса: "МЧС! Вызываю МЧС! Спасите-помогите! Вурдалаки жизни лишают!". Сзади меня преследует стайка местных привидений. Сбоку, демонически хохоча, летит на метле Виолетта Геннадьевна. Нет, не на метле, а на учительской указке. Лазерной. И кричит: "Приведите его ко мне! Это он не сдал учебник по географии за седьмой класс". Ужас, конечно. Тем более, учебник я действительно не сдал, и оправдаться было бы нечем.

Тут я вздрогнул от прикосновения к рукаву.

– Здравствуйте, – сказала Виолетта.

Сегодня ее наряд был значительно более легкомысленным, чем вчера, в школе. Но в рамках приличий. Она почему-то улыбалась. Улыбалась… как это называется? "Влекуще" что ли? Пусть будет так. Она улыбалась влекуще.

– Здравствуйте, Виолетта Геннадьевна.

"Сейчас, по закону жанра она должна сказать: "Можно просто Вита", – подумал я. – И загадочно посмотреть мне прямо в глаза".

Но она сказала:

– Пошли?

И, не дожидаясь ответа, двинулась ко входу.

На кладбищенской стене красовалось объявление, любовно отрисованное красной краской. Крупно, по трафарету было написано: "Мусор не бросать". Ниже – приписка, сделанная уже от руки: "Сволочи, не бросайте мусор!". И еще ниже, криво, явно в сердцах, было добавлено: "Суки, поймаю с мусором, руки поотрываю!"

Под объявлением, естественно валялись пакеты и бутылки. Я представил, как на обратной дороге мы находим поверх этой груды пару оторванных рук, и мне стало хорошо и спокойно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Мечта сапера

По моим наблюдениям, мы были здесь единственными посетителями, кто интересовался табличками на надгробиях.

Меня удивило, что Виолетта чувствовала себя здесь как дома. Бывала тут, видимо, не раз.

– Вот, вот, посмотрите! – вдруг воскликнула она, указывая на одно из надгробий.

– Что там? – живо завертел головой я. Неужели удача? Неужели нашла моих Бужениных?

– Это же Евдокия Михайловна! Она проработала в школе 50 лет.

Ценная информация, спасибо. Особенно актуальная для меня в эту минуту.

– Бывает, – вслух отреагировал я.

– Да она весь поселок выучила, несколько поколений! – загорячилась моя спутница, как будто я сказал про ее кумира что-то нелицеприятное.

– Ага, – вдруг разозлился я, – только из этих поколений почему-то ни одного человека не нашлось, чтобы на могилке лопухи повыдергать!

Она смутилась.

– Тут вы правы. Я и сама этим не занимаюсь. В голову не приходило, – и сорвала самый большой лопух. Успокоила совесть.

Злость моя прошла, как и не было. Мне стало неловко. Ну, чего я, в самом деле, на нее накинулся? Срываю на ней свое плохое настроение? Неудачную семейную жизнь? Чувство материальной неполноценности? Но не извиняться же. Я ведь прав. Ведь я же прав?

– А рядом кто? – кивнул я на соседнюю могилку, чтобы сменить тему.

– Дочь ее. Они вместе жили. Замужем дочь была, развелась, а детей не случилось. Так вдвоем и вековали.

"Грустно, наверное, было этой учительнице, – подумал я. – Всю жизнь чужих детей учила, а внуков не повидала. У меня вот хоть Кирюха есть".

– Да вы не думайте, – опять загорячилась Виолетта, – нрав у нее веселый был. Никогда не унывала. Она верила сильно. Втайне, конечно, иначе бы в школе не смогла работать. Всегда говорила, что человеку надо терпеть все испытания и не ныть.

"Вот такие верующие мне нравятся, – мысленно одобрил я. – Только где их взять? Была одна Евдокия Михайловна, да и той нету".

– Мне один из учеников ее рассказывал, как они с парнями ночью окна ей соломой заложили, – продолжала рассказывать Виолетта. – А у той будильника не было, она по свету за окном вставала. Так до обеда и проспала. И в школу не пришла. Откроет глаза – темно, и давай дальше спать. Проснулась только когда к ней в окно физрук стал стучать: директор забеспокоился, не случилось ли чего, и его послал выяснить. Евдокия Михайловна дверь открыла и ахнула: солнце вовсю сияет. Смеху было – на всю школу! Шкодливый класс установили быстро. А она даже ругаться не стала. Пришла к ним, и говорит с улыбкой: "Спасибо, ребята, благодаря вам я хоть раз в жизни выспалась по-настоящему".

Мы прошли по дорожке, и Виолетта остановилась у обширной ограды, вмещавшей десяток, а то и больше, могил.

– Тут похоронен род Миловых. Огромное семейство. Лет пятьдесят назад Миловых в Разумном чуть не четверть поселка было. А теперь и фамилии у нас такой не встретишь. Разъехались, поумирали, растворились, как и не жили.

Прошли еще чуть дальше. Внезапно Виолетта изменила походку на ускоренно-деловую.

– Пойдемте скорее, – вполголоса попросила она.

– А что такое, боитесь вурдалаков? Не бойтесь, у меня с собой чеснок и серебро, – пошутил я. Как мне показалось, удачно.

Учительница прошла еще метров пятьдесят, не отвечая. Я еле поспевал за ней. Она резко остановилась, и обернулась ко мне:

– Бомба там. Большая.

Признаться, я подумал, что она свихнулась. Немудрено: одинокая женщина, по кладбищам шастает. Свихнешься тут.

– Какая бомба? – осторожно спросил я. С сумасшедшими нужно аккуратно, а то могут кинуться.

– Авиационная, – полушепотом проговорила Виолетта. – У нашей учительницы биологии там брат похоронен, она мне и рассказала. Когда ему могилу копали, на бомбу наткнулись. Тут везде этого добра полно. Хотели было саперов вызвать, но муж наорал. Не позволил. Сказал, что если сейчас не похоронят, придется тело в соседнее село везти. И могилы родственников, лежащих радом, раскопают по такому случаю. Сказал, что лежит она много лет, и пусть себе дальше лежит. Так и похоронили брата прямо поверх бомбы. Могильщики даже землю не кидали, когда закапывали. Аккуратно опускали: вдруг рванет? Так что я всегда это место прохожу побыстрее.

Мне стало немного не по себе. Лежит смерть среди смерти. Затаилась. Ждет. Посмеивается над нашей уверенностью в завтрашнем дне.

– А вот – место захоронения жертв Гражданской войны, – Виолетта показал на обелиск, представляющий собой кусок обтесанного камня. Никаких надписей на нем не было. Но вокруг прибрано.

– И кто здесь похоронен?

– А точно неизвестно. Братская могила. И те, кто от пули полег, и те, кто от голода и холода.

Учительница замолчала. А мне подумалось, что, может, и не надо нам больше ничего знать. И еще вспомнил, что давным-давно не был на могиле у родителей. Все потом, да потом. А других обвиняю…

Дальше пришлось продираться сквозь заросли высокой травы. Виолетта опять остановилась:

– Вот еще, хотела вам могилку показать. Эта могила бабушки моей подруги. Подруга очень хотела ее найти, но думала, что бабушку под фамилией второго мужа схоронили. А бабушка, оказывается, завещала похоронить ее на другом конце кладбища, рядом с родителями. И девичью фамилию написать. А я нашла!

Но я уже не слушал эту трогательную историю. Несколько секунд не слушал. Все во мне напряглось, как в гончей, которая почуяла добычу. И смотрел я не туда, куда показывала Виолетта, а чуть правее.

Два старых покосившихся креста. Очень старых. На одном написано: "Петр Иванович Буженин, 1873 – 1907". На другом: "Сергей … Буженин, 1894-1939". Отчество за старостью креста было стерто.

Сергей Буженин, 1894 года рождения. Таких совпадений просто не бывает. Бывают, наверное, но не сейчас. Не здесь. Не со мной.

***

– Что, нашли? – взволнованно спросила Виолетта.

– Не знаю, – честно ответил я. – Но похоже на то.

– И что планируете делать?

– Надо идти с местным начальством разговаривать.

Она поскучнела.

– Ну, значит, я больше не нужна.

Конечно. Конечно, я должен был начать ее разуверять. Должен был убеждать ее в том, что вовсе нет, нужна, еще как нужна. Нужнее всех нужных. Но у нее – розовые неясные мечты. А у меня работа. И жена.

И еще мне подумалось, что я вспоминаю о жене только тогда, когда мне удобно. Когда это помогает мне найти отмазку для дальнейших действий. Или бездействий. Как называются такие мысли? Голос совести, что ли? Я, нормальный современный человек, от такого слегка отвык. Оказывается голос совести – это не очень комфортно.

Я вдруг потянулся к Виолетте. Нет-нет, меня просто качнуло к ней. Почва тут была зыбкая, или от усталости.

Поцелуй получился смазанным, как неудачный снимок плохого фотографа.

– Не надо, – сказала она, ничуть, впрочем, не отклонившись. – Это лишнее.

– Вита, – максимально мягко начал говорить я. – Вита, не говорите глупостей. Вы мне очень, очень помогли, без вас я бы ничего не нашел. Я бы элементарно не полез в такую глушь. Просто у меня действительно мало времени. У меня осталось всего полтора дня, чтобы установить истину. Слишком многое поставлено на карту, – и я нахмурил брови, как генерал, планирующий маневр силами нескольких дивизий. Я давно обратил внимание, что значительный вид женщин очень впечатляет. Видимо, потому, что это то немногое, чего женщины не умеют делать хорошо: принимать значительный вид.

– Я понимаю, – грустно ответила она. – Мы еще увидимся… до вашего отъезда?

– Конечно! – сказал я, хотя абсолютно не был в этом уверен. – Двадцать раз.

Это я зря. Ну, ладно, семь бед – один ответ.

– Пойдемте, провожу вас до выхода. Контора, как я понял, там же находится.

Мы проследовали прежним путем. Когда проходили мимо могилы с бомбой, у меня слегка заныло внизу живота. Наверное, я трус. Но я же иду, даже шаг не ускоряю. Наверное, я не трус.

Дошли до выхода.

– Еще раз спасибо вам, Виолетта, – сказал я более официально, возвращая дистанцию и стирая наметившуюся близость. – Я вас найду.

– Всего хорошего, – ответила она тем тоном, которым, наверное говорила: "Здравствуйте, дети. Садитесь. Откройте тетради".

Повернулась и ушла. А я направился в контору, не мучимый никаким стыдом. Стыд требует затрат энергии, а мне энергию надо беречь. Последний бой, он трудный самый.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Бросок тигра

Найдя в конторе табличку "Заместитель директора", я постучался и, не дожидаясь ответа, вошел.

Бляху, а именно Вилгора Георгиевича Бляхина, я узнал сразу. Он был ровно таким, каким описывал его Дима. Грустный питекантроп. Нет, не так. Теперь уже – грустный седой питекантроп. А руки, и вправду, слегка трясутся. Тремор.

На столе перед Бляхиным лежали счеты и калькулятор. Присутствовал и ноутбук. На этой выставке эволюции счетных устройств не хватало только арифмометра и египетских глиняных табличек.

"Бляха?" – мысленно спросил я.

– ВилгорГеоргиевич? – спросил я реально.

– По поводу мест – сразу на выход! – заявил Бляхин, не отрываясь от экрана ноутбука.

"Танки", – подумал я. – Играет в "танки".

– Да нет, вы неправильно поняли. Я от Дмитрия.

Эта информация Бляху тоже не заинтересовала.

– Местов нет. На новое кладбище идите.

И продолжил щелкать по клавишам.

– Да не нужно мне место! Я живой, вроде, еще. Я от Димы из ЖКХ.

Бляха оторвался от экрана и внимательно посмотрел не меня. Я так и не понял, какая из двух новостей заставила его совершить это волевой поступок: то, что кому-то в этом мире не нужно место на его кладбище, или то, что, кроме него, кто-то знает Диму из ЖКХ.

– Садись, – велел он. – Для Диманыча я завсегда место найду, чтоб ему не болеть. Хоть бы зашел, гад.

– Да не нужно мне место! – почти закричал я. – У меня маленький вопрос. Задам его и уйду. Обещаю.

– Не нужно места? – все еще сомневаясь, вопросил замдиректора.

– Нет!

– Задавай! – властно велел он.

– Вы в "Танки" играете?

Честно, не знаю, почему у меня это вырвалось. Видать, устал я.

Мохнатые брови питекантропа приподнялись вверх. Движение для них было явно непривычным. Этот человек удивлялся редко. Очень редко.

– А ты почем знаешь? – спросил он подозрительно.

– Да я сам в них играю.

– Да ты чо! – обрадовался Бляха. – Слушай, а как там "тигра" на тридцать третьем уровне грохнуть? Он, гад, в лесу прячется, и фиг поймешь, откуда палит.

– Тридцать третий уровень? – я изобразил такое изумление, будто Бляха показал мне живого ихтиозавра, обитающего у него в аквариуме. – Да я дальше пятнадцатого и не поднялся.

На лице Вилгора Георгиевича появилось снисходительное удовлетворение: все ясно, мол, с вами, с пацанами зелеными. Всему вас учить надо.

Если что, "танки" я прошел четыре раза полностью. Вру, пять. На всех уровнях сложности. И авторитетно заявляю: "тигр" на тридцать третьем уровне – это детский лепет по сравнению с месиловом уровня пятьдесят седьмого. Там вообще все против всех. Но Бляхину я это не скажу. Пусть гордится. А я не гордый. Мне дело важнее.

– Чего хотел-то? – с максимальной для этого сурового человека степенью добродушия спросил Бляха.

– Я – историк. Меня два захоронения интересуют.

– Номера?

Судя по лаконичности высказываний, в роду замдиректора были древние греки.

– Я не знаю номера, но знаю фамилии и могу показать, если надо.

– Пиши, – Бляхин протянул мне клочок бумаги. После чего заорал так громко и неожиданно, что я присел, как при близком разрыве снаряда:

– Люда!

В комнату вошла пышная девушка с розовыми волосами. "Молодцы, – подумал я, – держат марку. Прямо Гелла. Странно, что в одежде. У Булгакова по-другому написано".

– Люда, найди все про это, – и он сунул ей мой клочок, – десять минут пошли.

Люда вышла. Никуда не спеша. Мы помолчали.

– Ну что, как там Димка-то? – спросил Бляхин, чтобы занять время. В качестве консультанта по "Танкам" я был ему неинтересен, но и просить друга "Димы из ЖКХ" подождать в коридоре было, вроде, неудобно.

– Живет, что ему сделается, – ответил я в тон.

– Зачем тебе могилы-то эти сдались замшелые? – спросил замдиректора.

– Да есть один человек, хочет своих предков найти.

Вилгор Георгиевич с видом эксперта покачал головой: понимаю, мол. Но тут же мысль озарила его чело:

– Да брось ты мучиться. Нарисуй ему чего надо, и делов-то. Хошь, бланков каких подкину?

– Не могу, – печально сказал я.

– Почему?

– Репутация, – развел я руками.

– Да, – задумчиво протянул Бляха, – репутация.

В его устах это прозвучало почти ругательством.

– Репутация – это как рабочая совесть. Если ее нет, пиши пропало, – продолжил замдиректора все так же задумчиво, – Димон не рассказывал, как мы репутацией дорожили?

– Н-нет, – чуть запнулся я, вспомнив предостережения Димы. Да я и вправду не знал.

– О, брат. Это тебе не в бумажках рыться. Тут кино и немцы…

***

Утро в похоронной бригаде началось, как обычно, с опохмелки. Ибо у них со вчерашнего было, а работать всухую – себя не уважать.

Но как-то неожиданно много осталось с предыдущих похорон. Доза оказалась нестандартной, и оттого захмелели больше обычного. Сначала помянули вчерашнего "жмурика". Потом всех будущих, чтоб не переводились, да чтоб земля им пухом. Потом выпили за ЖКХ. За власть Советов. Спели "Катюшу" даже. И только тут огненная жидкость, к счастью, закончилась.

В этот момент родственники новопреставленного на кладбище приехали, и, как полагается, привезли "копачам" пообедать. Щедро так привезли, не подумавши. Оставили все да уехали, наказав часам к двенадцати вынос тела устроить.

Забирать покойного приехали в состоянии уставшем. Картина, конечно, родственников не сильно порадовала, но что-то менять было уже поздно, и им оставалось лишь надеяться, что все обойдется.

И обошлось ведь. Опыт – великая вещь. Опытом члены похоронной бригады компенсировали частичную неустойчивость тел. Те, кому довелось наблюдать этот трудовой подвиг, конечно, сильно переживали, но они не могли не признать, что в целом все прошло неплохо. Всего лишь два раза чуть не упали.

Пока ехали на кладбище, конечно, дополнительно разморило, и сгружали гроб на табуреточки с креном уже критическим, спотыкаясь всеми ногами. Но и тут пронесло! Сгрузили.

Родственники облегченно выдохнули. Началась церемония прощания.

И тут лупанул дождь. Сильный такой! Он и до этого накрапывал, а здесь прямо таки полил. Ну, кто-то из родственников и скомандовал: все, давайте по автобусам. Раз такая непогода, на поминки поедем, не будем ребятам мешать. Они все сами закончат.

Все согласились и в автобус кинулись. На прощание кто-то из родственников Бляхе, как старшему, пакет с питьем и закуской сунул и наказал на поминки не являться. Самим помянуть, отдельно.

Тут надо отступление сделать и сказать, что раньше без "копачей" поминки не начинались никогда. Ждали, пока они закончат. Их первыми приглашали за стол, и только после этого остальные усаживались. Уважали могильщиков. Белая кость все-таки. "Гамлет", "бедный Йорик" и все такое.

Но тогда уже начались разные вольности. Разрушение традиций. Оттого так и поступили родственники усопшего. Да, собственно, и правильно поступили. Наблюдая состояние "копачей", можно было с уверенностью сказать, что их не усаживать, а укладывать придется. А лежачие места за столами не предусматривались.

В общем, автобус уехал, оставив героев возле гроба. Они, герои, ни сырости, ни других неудобств не ощущали. Ощущали только желание добавить. Откуда берется такое стремление в человеке – тайна большая и никем не раскрытая.

И они, конечно, добавили.

Бляха проснулся вместе с забрезжившим в окно рассветом. "Гадко, как никогда", – такое однобригадники слышали от него каждое утро. Но это утро оказалось особенным, и самочувствие было действительно нехорошим. Главное, в памяти обнаружились значительные дыры.

Из каких-то смутных фрагментов постепенно составлялась картина вчерашнего. Последнее, что помнилось: гроб, стоящий на табуретках посередь кладбища. И чувство в душе: дело надо доделать. Так оставить нельзя. А вот доделали или нет, память упорно умалчивала. Мрак и тишина царили на этом месте в памяти.

Вилгор Георгиевич поднял голову, и ком встал в его пересохшем горле. На столе, посередине комнаты, стоял тот самый гроб!

Бляха заорал, но крика не получилось. Заорал опять, и опять не получилось. Тогда он вскочил с кровати и побежал. Мозг работал удивительно ясно. Он прекрасно понимал, что это "белая горячка", и надо лечиться. И при этом он также понимал, что сам до врачей не доберется, нужна помощь. Поэтому Бляха побежал к Петровичу, как к самому старому и разумному из коллег по бригаде.

Бежать ему пришлось долго, потому как жил Бляха возле самого кладбища, буквально в пятидесяти метрах. И дом-то именно поэтому достался ему практически за бесценок. "Зато до работы близко", – обычно говорил он. Вилгор Георгиевич был абсолютно не суеверен.

Петрович открыл дверь и стало понятно, что вчерашний день дался и ему нелегко. Бляхе же бег пошел на пользу, и он, превозмогая одышку, все-таки смог членораздельно вымолвить:

– Петрович, все, я допился. Скажи мне только одно – мы вчера покойника закопали?

Петрович пожевал губами, пожал плечом и сказал:

– Знаешь, а я вот сейчас лежал и о том же думал.

– Петрович, у меня гроб в доме!

– Что у тебя в доме?!

– Гроб. На столе.

По виду Петровича было понятно, что он разделяет Бляхину тревогу о его, Бляхином, здоровье.

– Петрович, я прошу тебя, пойдем со мной к Громову. Он мужик здоровый, может, помнит что-нибудь.

Громов встретил коллег, сидя на крыльце в трусах и резиновых сапогах. Курил. Он также не внес в расследование ясности. Сообщил, что помнит, как уговаривал всех остановиться и доделать дело, но все говорили, что успеется, а после этого в памяти все расплывается и ничего нельзя утверждать достоверно.

Оставался один шанс. Витя Ромашка. Он молодой и пил вчера вроде поменьше остальных. На него была последняя надежда.

Витя жил далеко. Шли долго, в молчании. Думу думали. Пока дошли, уже совсем рассвело.

Стали стучать в дверь. Вышла теща Виктора, глядела неласково. Но Бляхина она уважала и на его просьбы позвать Виктора откликнулась.

Ромашка вышел заспанный. Видимо, в отличие от остальных, спалось ему хорошо, и думы не мучали.

– Виктор, – сказал Петрович серьезно, так, чтобы тот сразу осознал ответственность, – ты человек молодой, сильный. Скажи – мы покойника вчера зарыли?

– Нет, конечно, – ответил Ромашкин несколько удивленно. – Вы что не помните ничего? Вы вчера решили, что в таком состоянии работать опасно. Но потом стали говорить про совесть и что нельзя вот так просто уйти и бросить гроб с покойником на произвол судьбы. Тогда ты, Бляха, сказал, что, мол, можно до утра оставить у тебя, там же рядом совсем. А утром дело закончить.

Обрадовались все, конечно. Больше всех обрадовался Бляха тому обстоятельству, что не надо лечиться пока. Велев Виктору одеваться и догонять, ринулись почти бегом, или, вернее, уж как могли, на кладбище. По дороге ранние односельчане смотрели на них странно: видок у бригады был еще тот. Но им было все равно.

По дороге от Бляхиного дома, к счастью, никого не встретили. Кряхтя и пыхтя, донесли нелегкую во всех смыслах ношу до кладбища. Было тяжело и непонятно, как справились вчера. Дорыли, зарыли, привели все в порядок. Хотя и сыро было, и грязно. Торопились сильно: день разгорался, и скоро должны были явиться родственники с "завтраком". Тоже традиция. Утешило одно: под деревом нашли початый пузырь и закуску.

***

– Понял, да? – закончил рассказ Вилгор Георгиевич. – Если рабочая совесть есть, можно жить без страха. Она вывезет.

В этот момент в кабинет зашла Гелла. В смысле, Люда.

– Долаживай, – велел ей Бляхин. Я с трудом догадался, что это означало "докладывай". Откуда у поселкового тракториста взялись повадки армейского прапорщика, было не очень понятно. Ах, ну да, от древних же греков.

– По старшому документов нет, – начала "долаживать" Люда, – он до революции помер. Это в церквах надо смотреть.

– Меня младший больше интересует, – вставил я.

– Младший – Сергей Петрович Буженин, – продолжила Люда.

– Петрович? – переспросил я. – Сын все-таки, значит. А какого он хоть сословия, неизвестно? – перебил я ее.

– Тут богачей не хоронили. На том конце точно. А так – кто угодно. Есть копия свидетельства о смерти. С адресом.

Час от часу не легче. Мало мне было одних Бужениных, теперь еще другие появились. А времени совсем нет.

– Спасибо вам, – поблагодарил я.

– Давай, не кашляй, – ответил Бляха, – Димону привет. Пускай хоть заглянет, сволочь.

И он окунулся в завораживающий мир "танков" еще до того, как я покинул кабинет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Клевое место

Воздух в Димином дворе был, прямо скажем, не свеж. Видимо, кто-то удобрил свои наделы вполне дедовским способом. Несмотря на сомнительность, запах этот будил в душе какие-то исконные инстинкты. Хотелось схватить… что там бывает? Тяпку, например. И тяпать ей, тяпать, чтобы… чтобы что? Чтобы окучить картошку, что ли? Наверное, да. Но я поборол в себе этот нездоровый порыв, заменив его небольшой разминкой с приседаниями. В глубине сердца, конечно, гордясь имеющимися у меня познаниями в отношении сельского хозяйства.

"Итак, подытожим, – ощущая, как нетренированные ноги с каждым приседанием наполняются болью и молочной кислотой. – Что мы имеем? Осталось три дня максимум, есть куча проблем, и ничего конкретного. Имеются два Сергея Бужениных. Один дворянин, другой – перекати-поле. Кто из них предок Чувичкина? Может, и никто. Ладно, не будем о грустном. Допустим, что кто-то из них действительно предок. По дворянину я все что мог, уже сделал. Остается второй. У меня есть его адрес. И что? Надо искать тех, кто его знал, очевидцев, других вариантов просто нет. Вот этим и займемся сегодня. Эх, как мало времени! Как времени мало!".

У мастерской появился Дмитрий и, на ходу поприветствовав меня, начал энергично громыхать железяками в дальнем углу двора. Краем уха я слыша, как он разговаривает по телефону:

– Да нет же Гоша, я не могу! Хочу, аж зубы сводит, но не могу! Не мо-гу. И жалеть потом, конечно, буду.

Я с интересом посмотрел на Диму. Он поймал мой взгляд и весь вспыхнул от радости.

– Гоша, а давай Олег с тобой поедет? Ему воздухом надо подышать, он знаешь, какой бледный?

И подмигнул мне. Потом отодвинул телефон от уха и возбужденно заговорил:

– На рыбалку поедешь? – и тут же замахал головой, отметая любые мои возражения. – Гоша такие места знает – с пустыми руками не вернешься! А природа – ууу! Ну, согласен? Согласен?

– Дима, я не могу! – взмолился я. – У меня времени – в обрез, а работа не сделана. А потом ты меня обещал со старожилкой сельской, Клавдией-как-ее-там, познакомить. Всех она тут, вроде, знает до седьмого колена.

– Да не проблема, – мастер был сама уверенность. – У меня все равно заказ срочный. Я за сегодня сделаю, а завтра Гоша тебя привезет и мы сразу к бабулечке нашей, а? Она как раз почтальоншу на улице будет ждать. Тут-то мы ее за зябры и хвать!

Крыть было нечем. Я понял, что обречен. Дима снова поднес телефон к уху и закричал:

– Давай, Гоша, заезжай, он с удовольствием поедет.

– Ты понимаешь, – затарахтел Дима, повесив трубку, – ведь если бы не возня с этим заказом, я бы точно поехал! А так приходится отказываться от рыбалки. А ведь он не часто ездит, тоже увяз в текучке, света белого не видит! А рыбалка с Гошей – это… знаешь ли…

Подбирая подходящее слово для того, чем является рыбалка с Гошей, он задумался, но потом махнул рукой. Мол, пустое это все. Не выразишь словами.

– И не думай стесняться, – продолжил мастер, – ты же его уже знаешь, это душа-человек, и тебе просто повезло!

Думаю, если бы Дима захотел продать мне какую-то вещь, он сделал бы это без проблем. У него определенно был талант.

Но Димин задор, как ни странно, постепенно начал передаваться и мне. Когда я последний раз был на рыбалке-то? Пацаном еще. Вот, кстати, по возвращении надо на съездить с Кириллом поудить. А то он вообще ни разу не был. А настоящий мужчина что должен? Родить сына и свозить его на рыбалку. Удочки купим по этому поводу, снасти всякие, потом не оттянешь. Будем каждые выходные ездить. Или он приедет ко мне в Португалию, и там на берегу океана будем ловить марлинов, как старина Хемингуэй. Хотя нет, марлинов, вроде, с берега не ловят?

Мои размышления были прерваны Димой:

– Все, готово. Сейчас Гоша лично заедет за тобой, переночуете на лесопилке, а оттуда, с первыми петухами, на поклевку.

В калитку влетел Георгий. Он с порога заявил, что гори оно все синим пламенем и рыбалка неизбежна. Сейчас, мол, рабочий день на пилораме торжественно закончим, дреманем, и к воде. Сижни готовы, червяки толсты, крючки остры, леска прочна, рыба будет без ума от таких красивых рыбаков. За право первым нанизаться на крючки будут бороться самые упитанные лещи.

Во время этой декларации ему позвонили. Георгий взял трубку, послушал немного, потом вздохнул и сказал:

– Леха, мне это, конечно, как серпом по колосу, но раз тебе надо, приезжай. Да мне начхать, что это миллиардер. Хоть Трамп пусть будет. Я только ради нашей дружбы соглашаюсь. Но смотри, ты мне за это должен решить вопрос с трансформатором по-любому!

Положив трубку, Гоша слегка огорченно сообщил:

– Надо инвестору какому-то лесопилку показать. Лексей наш его по области катает. Придется проявить широту души, – Гоша улыбнулся.– Ну, да поехали. Раз к ужину компания большая, надо это учесть.

Махнув на прощанье Диме, мы прыгнули к какой то чудовищно старый пикап, и, взревев всем дизелем, помчались навстречу рыбе нашей мечты…

***

День догорал закатом. Вместе с закатом догорал и шашлык. За ним просто некому было следить. Несколько человек катались по земле, мутузя друг друга кулаками и сминая сочную… Или как она называется по-деревенски? Наливная? Да, сминая сочную наливную траву.

Люди не кричали, только пыхтели. Дрались азартно, весело. Средь них, словно Суворов по лагерю любимых солдат, ходил Георгий. В руке – стакан и бутылка. Время от времени он пинал ногой кого-то из дерущихся и интересовался, не желает ли тот выпить. Но все были слишком увлечены делом.

С одной стороны, Георгия огорчало игнорирования его персоны, но, с другой, он радовался, что люди и в наше время могут жить такой полной насыщенной жизнью. Вот так вот драться, забыв обо всем на свете. Хорошо-то как! Хорошо!

Все это я наблюдал из раскладного рыбацкого кресла, не имея возможности даже встать в результате полного пресыщения организма. И сцена эта была последней, сохранившейся в моей памяти из того вечера…

Меня разбудил крик: громкий, пронзительный, резкий. Пока мозг пытался понять, что происходит, крик повторился с еще большей силой. Наверное, тут принято было подобным образом созывать на рыбалку. А, может, убивали кого?

Преодолев тошноту, я встал и двинулся в сторону звука. Оказавшись возле ванной комнаты, услышал еще один вопль, и сразу понял – там. Там! Рывком распахнул дверь.

В ванной находился вчерашний гость. Важный гость. Он стоял перед зеркалом и кричал.

– Что, что случилось? – спросил я хриплым от сна и излишеств голосом.

Гость повернулся и показал на огромный лиловый фингал под левым глазом. Нельзя сказать, что остальное лицо имело шикарный вид, но бланш, безусловно, был центром композиции.

В голове произошло полное прояснение, и вчерашний день как-то сразу восстановился в памяти во все его ужасном великолепии.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Счастливые часов не наблюдают

А вчера было так.

Приехав на лесопилку мы обнаружили, что, благодаря стараниям работников, все уже готово к ужину. Мелкие нюансы довершил Георгий, разобрав привезенные из магазина пакеты.

Практически следом за нами прикатил и телефонный Леха, который оказался местным депутатом, Гошиным приятелем по жизни и мелким коррупционным схемам. Депутат Леха приехал не один, а вместе с этим, кем-то ударенным нынче, мужчиной. Мужчина, как оказалось, был весьма богат, и его возили по району, показывая объекты возможных инвестиций.

Последним пунктом в этой насыщенной программе было как раз деревообрабатывающее предприятие Георгия. Сюда богатея привезли с показательными целями: вот, мол, настоящий человек, работяга, сам, своими руками и головой, в условиях бюрократии и угнетения, развивающий этот, во всех смыслах, малый бизнес. Не всякая там спекулятивная шушера!

За день все устали. Поэтому хозяин предложил перекусить, а потом, если будет время и желание, о делах разговаривать.

Никого не пришлось упрашивать дважды. Все немедленно расположились за столом. И от предложения выпить никто не отказался. Конечно, рюмки до третьей-четвертой было определенное напряжение, но потом оно прошло. А когда Гоша уговорил присутствующих переночевать у него, а с утра рвануть на рыбалку, все расслабились окончательно. Олигарх, правда, немного замялся, но, выпив еще пару рюмок, отправил водителя домой, наказав рано утром его забрать. И понеслось…

Шашлык был уже импровизацией. В определенный момент нас всех потянуло на природу. А тут и озеро в двух шагах. Разожгли огонь, нанизали мясо. Смех, шутки, все родные. Семья практически!

Откуда появилась компания местных, так и осталось невыясненным. Но они тоже присоединились к веселью. Момент конфликта я помнил смутно, мне казалось, что все протекает до невозможности дружелюбно, и даже любвеобильно. Помнил только эту возню на траве. На сочной наливной траве.

И вдруг такие неприятные дела. Богатей показывает на фиолетовый синяк. Слова вымолвить не может. Показывает на синяк, а потом почему-то – на запястье.

Я бережно взял его запястье, с видом опытного травматолога осмотрел и вынес вердикт:

– Да нет, тут все нормально. Синяков нет.

На этих словах гость застонал, сел табуретку и обхватил голову руками. В этот момент к ванную валился взлохмаченный Гоша.

Когда миллиардер обрел способность говорить, выяснилось следующее. С запястья пропали часы. И не просто часы. Они были подарены женой гостя всего лишь неделю назад, и стоили двадцатку.

Гоша как благородный хозяин предложил восстановить стоимость пропажи немедленно. Но "двадцатка", оказывается, измерялась в долларах. Подарок жены. Двадцать тысяч долларов. Ох!..

Вторая проблема, да и не проблема вовсе, а проблемища, заключалась в том, что через три дня должна была состояться свадьба дочери гостя. Свадьба планировалась в какой-то умопомрачительной "плазе", и туда приглашены были заместитель спикера Госдумы, Кобзон и еще сотня людей, которые могли бы оказаться в списке Форбс, но не отсвечивают для собственного спокойствия. Как он, гость, будет смотреть им в глаза? И куда будут смотреть ему они? В фингал? Что скажет жена на все это? А ведь он клятвенно обещал ей завязать с пьяными безобразиями.

Как говорят в таких случаях, повисла гнетущая тишина.

– Нужно действовать решительно! – взял, наконец, в руки инициативу Гоша. – Жаль, рыбалка накрылась.

И он начал действовать.

Хорошо знавший односельчан, да и людей вообще, Георгий сразу сделал несколько важных шагов. На ноги были подняты все работники лесопилки. Место борьбы тщательно прочесалось несколько раз. Пропажа не обнаружилась. Зато мы обнаружили пару недопитых бутылок и немного поправили самочувствие, что было очень кстати.

К сожалению, никто не помнил, что же за местные веселились вместе с нами вчера. Поэтому по поселку разослали гонцов с объявлением, что если, мол, часы найдутся по-хорошему, то никому ничего не будет. Даже, наоборот, будет немыслимая награда. Литраж вознаграждения не ограничен!

Затем Гоша лично посетил заведующую сельпо с просьбой не продавать никому ни капли спиртного до тех пор, пока часы не найдутся. И с обещанием компенсировать потери. Вплоть до выкупа всей спиртосодержащей продукции с оплатой в двойном размере. А если надо, то и в тройном. Олигарх даже улыбнулся, когда узнал, о какой сумме идет речь. Они за ужином иногда больше тратили.

Местному участковому было выдано вознаграждение с условием, что сегодня ни одна точка даже пар самогонный никому не продаст. Вознаграждение, видимо, было ошарашивающе огромным, потому как участковый заявил, что лично расстреляет любого, нарушившего запрет. Пришлось попросить его поумерить пыл, а нарушителей исключительно вешать. В смысле, никого не трогать, а просто припугнуть. А то и так уже дров наломали.

Влекомый тем же вознаграждением участковый лично обошел всех поселковых блатных и бывших сидельцев и пообещал, что с этого момента и до момента обнаружения часов спокойной жизни им не будет. И вообще никакой жизни не будет. Лучше пусть сразу собирают манатки и уматывают из поселка.

Что из вышеперечисленного возымело большее действие неизвестно, но к обеду часы нашлись. Их участковому принес малолетний пацан, сказав, мол, "дядя" велел передать. Кроме этого "дядя" посоветовал не разбрасываться часами где попало, ибо валялись они безпризорные на природе, подобрали их только "что бы не заржавели от россы" А награды дяде не надо, он от чистого сердца, и ему чужого не надо. Личность "дяди" так и не установили. Да никто на радостях и не пытался.

Тут же заработал магазин. Народ снял стресс и вздохнул с облегчением. Не чуящий под собой ног от счастья олигарх пообещал вложить в Гошину лесопилку половину своего состояния, сиганул в авто, и, подмигнув всем на прощание заплывшим глазом, отбыл. Помчался к городским эскулапам решать, так сказать, лицевую часть проблемы.

***

Все эти полдня мне пришлось наблюдать за событиями, практически бездействуя. А потом еще утешать Гошу, который клял весь список Форбс, обвиняя его в похеренной рыбалке. Не могу сказать, что такая потеря времени меня сильно радовала. Но я искренне позавидовал Гошиной способности действовать, не допуская и тени сомнения. Ведь не его это была, собственно, проблема – какие-то часы. Ну, напился человек, ну, потерял, ну, извини. Я бы размышлял именно так. А тут, вишь-ты, человек чужую беду как свою воспринимает. Скажете, Георгий за свою репутацию опасался? Да бросьте! Какая там репутация. Он же не дорогостоящий адвокат.

Когда, по окончании треволнений, Гоша предложил отвезти меня к Дмитрию, я был несказанно счастлив. Я и сам уже собирался откланяться, только не понимал, как добраться домой.

Георгий сильно торопился, поэтому домчались мы практически мгновенно.

– Как улов? – вместо приветствия спросил Дима.

– Лучше не бывает! – крикнул из машины Георгий. – Все, бывайте. Извини, Олег, что так вышло.

– Да, ладно, – я махнул рукой.

– Чего это он извиняется? – удивился Дима. – Как-то на него не похоже.

– Да так, – ответил я. – Сом большой попался, упустили. Потом расскажу. Извини, Дим, а когда мы сможем к бабе Клаве наведаться? А то у меня уже полный цейтнот.

– Да прямо сейчас, – ответил Дима. – Пошли.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Белый чулок

Дом Клавдии Семеновны был невелик и покрыт традиционно зеленой, порядком облупившейся краской. Неказист, уютен. Как пряничный домик из сказки, лишь слегка обкусанный каким-то сорванцом. Стоял он на углу улицы, так что обзор оттуда открывался отличный. Пройти мимо дома и быть незамеченным хозяйкой не существовало никакой возможности. Идеальный наблюдательный пункт. Дозорная башня.

Сама баба Клава сидела на скамеечке под вишнями и, казалось, дремала. Но при нашем подходе глазки ее вспыхнули, как угольки под дуновением ветра. Да, на таких глазках я женился бы не глядя. Жаль, что нас разделяли лет пятьдесят.

– Ой, любай, ты чей жа будешь? – приветствовала меня Клавдия Семеновна.

Она была очень пожилой, даже древней, и достаточно полной. По лицу ее все время гуляло выражение полуулыбки.

– Здрасте, баб Клава, – вместо меня ответил Дмитрий. – Это Олег, он из Петербурга. Как дела-то у тебя, баб Клава?

– А, эт ты, Димка. Да вот, пензию жду, почтарка должна принесть, – сообщила Клавдия Семеновна.

Она так и сказала: "пензию". Видимо, для нее это было что-то родом из Пензы.

– А вы чего шлындаетесь? – продолжала баб Клава. – Паразитствуете?

– Ну, ты, баб Клава, даешь, – засмеялся Дмитрий. – Ты же знаешь, я дня без дела не сидел. А Олег, – он кивнул на меня, – истории из твоей молодости собирает. Работа у него такая.

Клавдия Семеновна с подозрением глянула на меня. В ее картине мира мужик, "собирающий истории из жизни", никем, кроме как паразитом, быть не мог.

– Историк он, историк, – успокоил ее подозрения Дима. – Занимается историей, детишек учит, – и подмигнул мне.

– Детишков? – удивилась баба Клава. – У меня сын, Мишка, тоже был грамотной. На анжинер выучился. Хороший парень, но пил шибко. Помер таперича. Я ему: "Падла, что ж ты делаешь! Ты ж анжинер, на тебя все в конторе смотрють, а ты опять с завгаром этим надерябался, и ведут тебя, курву, домой под белы рученьки! Что ж ты делаешь, баламошка, завтра выгонють, будешь, как Микося, шалаться. Кому станешь нужон?" Но нет, не слухает. Хоть кол на голове теши. Говорит мне: "Мама, ну, хватит, мне ж пясьдесят лет ужо, а вы всё с Веркой меня жить учите!". Пясьдесят лет – а дурак дураком.

А жена его ,Верка, ничо ишо баба. Культурная. Я ей как начну за огород выговаривать, так она мне: "Мама, идите вы, пожалуйста, в жопу!" На "вы", с уважением. Хорошая девка. Но дурака моего бросила и в город ускакала.

– Ну, вы тут общайтесь, – предательски заторопился Дмитрий, – а мне пора. Баб Клава, ты ему за чулки расскажи.

И убежал, стервец, а я, значит, про чулки слушай. Ну, ладно, послушаю. С места в карьер со старыми людьми нельзя. Тут подход нужен. Или, как сказала бы баб Клава, "нужон".

Глаза Клавдии Семеновны подернулись мечтательной дымкой:

– Как же жили-т весело раньше, иих! Вечером мелом набелим ноги, и вроде как в чулках на улицу идем. В потемках – поди разбери. Пляшем под гармонь, ног не чувствуем, до упаду. Уж за полночь, надо-те спать ложиться иттить. Подымались, вишь, ни свет ни заря, жизнь колхозная. А я бегу за гармонистом: "Сыграй ишо!". Утром вскочим на наряд, как не бывало, и только вечера опять ждем.

А ноныча что? Придут на свадьбу и ну бечь за стол. Сидять, жруть. Ну, право, как голодныя. Сами-то лоснятся и трескаются, а все равно жують. А до танцев и дела нет! И радости-то на лицах тоже нет.

Мы, конечно, не в пример впроголодь жили, каждому куску хлеба радовалися. Но главное веселиться умели. И песни пели на все голоса так, что душа разрывалась. Смеялися и шутили. И не пили, как ноныча. Хотя и выпивали, чего уж. Но дело твердо помнили.

Мы же, когда молодые, круженные, бежим, бежим, а куда бежим? Мама мне, бывалыча, говаривала: «Клав, посиди со мной, поговори хотя немножко!» И что ж я, сидела? Аж два раза! Бегла, хтозны куды. А теперь к Пасхе только что на могилке прибираемся, сыпем песочек. Как в глаза себе сыпем, чтоб не видать, как время бессовестно потратили не на родных.

Мужа мово мама-то привечала. Муж мой на все руки мастер был, и по характеру мужчина золотой. Тока припивать начал. Дрянь эта быстро прилепляется.

Уж как я его обихаживала! Встает он утром в день получки, я его кормлю завтраком, а сама прошу: "Ты уж получишь, иди сразу домой, родной, я тебе и стол накрою, и все, что хочешь, тебе будет, только приходи. У нас же сынов трое. Вот послушай, сколько всего надо купить, тому к школе, тому в секцию. А с бригадой своей свяжешьси, так, считай, половины получки и нет. А то и совсем не донесешь, как тою зимою. Помнишь, нет, еле дотянули потом? Ты же наш кормилец главный. И мать твоя с нами живет. Что там пенсии ее, семь рублев? Хорошо хоть непривередлива, все слушается, да ест, что дают".

Провожу его, а потом к пяти часам бегу с работы встречать. Когда и встречу, а когда и не видно миленочка маво. Или идет тепленький. А я рада-прерада! Под белы рученьки его возьму, и домой, домой скорей. Он, конеш, повыкобенивается и обматерит по-всякому, но идеть, слушается. А дома-то как шелковый: спать уляжется, выспится, свеженький. Я его борщом горячим покормлю, да опять ласково прошу прийти домой сразу. Дел ишо невпроворот. Когда послушает, а когда и нет. Иду тогда по посадкам прогляжу, по лавочкам. Найду, подниму, до дому доведу.

Но этось пустое, а он меня уважал и любил. И сынов мы с ним подняли, и ссорились нечасто. Да и мать его с нами тридцать годков вместе прожила. Мы с ней – душа в душу! Она ему все говорила, чтобы он меня любил. Потому нагляделась, как кругом со свекровками обходятся, да как мужей изводят.

Внуки у меня хороши, ой, хороши! Только девки в основном, пацан один. Он когда родился, я нарадоваться не могла. Другим сынам говорю: "Ну, хоть у Лексея – хлопчик, а то понарожали навозных куч!"

В этот момент во двор зашла почтальонша, средних лет женщина с косыми глазами.

– Здрасьте, баба Клава, – приветствовала она хозяйку, зыркнув на меня одним глазом. Другой при этом смотрел на Клавдию Семеновну. – Вот, пенсию вам принесла.

– Ох, пензию, – обрадовалась Клавдия Семеновна. – Спасибо, солнышко. Уж такая пензия у меня хорошая, даж помирать жалко.

– А это вот – Олежик, – представила она меня. – Вучитель. Истории всякие собирает. Про чулки вот ему рассказываю, да про жисть свою.

Почтальонша снова зыркнула на меня, теперь уже двумя глазами, посмотрела в упор, беспощадно-оценивающе. И ничего не сказала. Привычно подписала за бабу Клаву ведомость и распрощалась.

Я понял, что настал момент действовать. Если сейчас не начать расспросы, мы будем погружаться в воспоминания до морковкиного заговения.

– Клавдия Семеновна, у вас память такая прекрасная, на вас вся надежда (подольстить, подольстить, тут меду много не бывает). Можно я вам задам несколько вопросов?

– Коль знаю, скажу, – снова прожгла меня своими угольками баба Клава, – спрашивай. На память не жалуюсь. Что вчера было – ня помню, а про полвека назад – как ноныча.

– Хорошо. Скажите, вы не знали Петра Сергеевича Буженина? На Садовой улице он жил.

– Петьку-та что ли? А то как же! Их по-уличному "кравцовы" кликали, они там в "кутке" обитались.

Прекрасно! Похоже, я не зря сюда зашел.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Сценарий сериала

– Вот хорошо! Так они из местных? – от ощущения близкой удачи щеки мои загорелись, как у молодой девушки, завидевшей сердечного друга.

– Да сколь помню, жили там. И бабушка моя с ихней родня были, они завсегда знались. Мы-то уж нет, так, здрасьте-досвиданья, и весь сказ.

– Ну а отца Петра, Сергея, знали?

– Ну, а то нет! – глаза-угольки блеснули, бабка Клава разубалась. – Да его вся округа знала. Он ведь как напьется, так комедь на всю улицу. Упадет посередь дороги, и давай голосить. Жалится на судьбинушку, плачет. А иной раз песни орет дурнягой. За им родные выбегут, тянут домой. Только к воротам подойдуть, новый концерт пошел. Он упрется, как бычок, во двор нейдет, орет благим матом. То за штакет уцепится – оторвать не могуть, то раскорячится так, что в двери его не протолкнут. Артист был. Поутру бежит тише травы, как другой человек, "здрасьте" шепотом шепчет. Ни в жисть не подумаешь, что он вчера отчебучивал. Все его знали, любого спроси.

– Скажите, а не было такого разговора, что рода они дворянского, барского?

– Тю, – рассмеялась Клавдия Семеновна, – да какие ж баре будут кожу мять? А эти-то спокон веку тем и кормились. И дед ихний, и прадед, и детей учили. Да только никому ноныча оно стало не надо. То, как корова: никакого прибытку. И нос все воротят, раз в магазине есть. И не то им, что молоко магазинное – с химией. Так и кожемяки: ранея нужны были, да вся нужда вышла.

– А точно они кожевниками были? – все-таки решил переспросить я.

– Да тятя мой завсегда говорил: "Эти "кравцовы" только по делу своему хороши, а как за что другое берутся, так сикось-накось все у их. Даже пить, и то не могут, только шум да беспокойство. До прадеда всех знал, завсегда таки были!" А тятя мой человек честный, врать ни жисть не стал бы. Ты сам посуди, каки они баре?

Видимо, никакой ошибки. А Клавдия Семеновна продолжала:

– Папа мой – рассудительный человек. Тверезый, и аккуратист. Бывалоча, мужички соберутся что делать, так пока Семена Макаровича не дождутся, делов не делають. Степенный был человек, все обстоятельно устраивал. Нынешние-то – круженные: глаза вылупят и бегут сам не знать куда. Поналомають дров, накуролесят, одно расстройство. А там, глядишь, и запил от нервов, и пропал пропадом.

Настала пора главного вопроса. Тут или пан, или пропал. Ну, ни пуха.

– А у Петра Сергеевича, "кравцова", дети были ? Они-то где?

– Были, как не быть. Первый сын у их сразу после родов помер. Ой, как горевала супруга Петькина! Насилу успокоилась. Года только через четыре после того девчонку родила, Софушку. Носились они с ей, как с хрустальною. Но ничо, хоть не споганили ребенка своей заботою. Девка выросла видная, статная, да вдобавок умница. И душа у ее была добрая. Жаль не все у ей сложилось.

– Софья Петровна, значит, – уточнил я, больше для себя.

Все, товарищ Чувичкин, плакало ваше дворянство. Вместе с заграничным контрактом. Баста. Надо было сразу к бабе Клаве идти, а не по архивам да кладбищам шататься. Теряю нюх. Но самое печальное другое. Сами понимаете. Накрылась моя свобода. Накрылась моя Португалия. Что ж я за человек такой невезучий?

– Да, Софушка, а по батюшке – Петровна, – продолжала баб Клава. – Хорошая девка. Бежит, бывалоча, мимо, всегда поздрастается, улыбнется. Другие-то идут, как сено гнилое, ни живы, ни мертвы, через губу не переплюнут. А эта – нет, рада-радехонька всегда.

– А что с ней случилось? Где она сейчас?

– Бог весть. Как она тогда с Федькой Плойкиным связалася, так сама не своя стала. Может, женились бы да жили, но пошел у них раздор. А отчего – не поймешь. Она тогда подхватилась, да и уехала. Не послухала ни отца, ни матерь, только и видали ее. Все из-за Федьки этого, он ее с панталыку-то и сбил. Навроде и любовь у них была, а чо не сложилось, в толк не возьму. От него-то она и сыночка родила. Только уехала отседова подальше, чтобы никто не понял, шо да как.

Федя Плойкин… Ежкин кот! Я поймал себя на том, что даже мысленно выражаюсь, как коренной разуменец, дитя природы. Вот так вот выражаюсь – ежкин кот! Это же он, Федор Иванович. Его письма я всю дорог читал. И это он… Нет, это ж бразильский сериал какой-то. "Просто Мария". "Санта-Барбара" производства студии "Мосфильм".

– Клавдия Семеновна, скажите, а сыночка-то Софьиного как звали?

– Погоди… Как бишь его? Так Колькой же ж нарекли! Точно, Колькой.

Николай Чувичкин. Сын Федора Плойкина. Обалдеть. И что я теперь, скажите мне на милость, должен своему ненаглядному олигарху докладывать?

– А где сейчас Федор Плойкин?

– Да давно его не видала. Он в Белгороде ноныча живет. Раньше порой поддатый, нет-нет, да и наезжал сюда к дружкам, приходил со мной побалакать. А теперь-то ему и приезжать не к кому. Все поперемерли. Кто с водки, кто от рака, будь он неладен.

– А где в Белгороде Плойкин живет? У кого мне адрес узнать?

– А что там узнавать-та? Улица Нежная, шисдисят девять. Такой адрес. Дом от тетки ему достался. Старый такой дом, в Жилой слободе. Люся одинокая была, в Феденьке души не чаяла, все на него записала. А мы с ней-то дружили, я в гости ездила, адресок помню.

Хорошая была женщина, да заболела навеки и преставилась. Ее у нас и схоронили, возле мамы. А Федор как ухаживать за ней переехал, так и остался жить. Как-то приехала я к Люсе в гости, она уже болела сильно. К дому подхожу, Федьку встречаю. Бежит с сумкой. Куда, говорю, торописся? Он мне: живность, мол, надоть кормить. Кого там завел, интересуюсь? Да теть Люсю, кого же еще, отвечает. Люди поросят да курей держат, а у меня вон како хозяйство. Шутник. Но пить сильно начал. Эх, жаль он на Софушке не женился. А так пропал мужик, как не было.

Я поднялся.

– Спасибо вам, Клавдия Семеновна, вы мне очень помогли. С вашей памятью вам книжки писать надо.

– А неграмотная я – книжки писать. За пензию только научилась подпись ставить, да и то глаза не видять.

– Пойду, я. Спасибо вам.

– Ну, ты, милок, заходи. Чайку с брусничкой попьем.

– Зайду, – соврал я и вышел со двора с маленьким пряничным зеленым домиком.

***

Вернувшись домой, я увидел, что меня ждут. Виолетта Геннадьевна собственной персоной. Я вспомнил про двадцать обещанных встреч, про неслучившийся поцелуй, и мне стало неловко.

Учительница подошла ко мне вплотную, строго посмотрела в глаза. Мне захотелось начать оправдываться: мол, учил, случайно только не доучил.

– Здравствуйте, – сказала она.

– Вы опять хотите прогуляться по кладбищу? – спросил я.

– У вас довольно однообразная программа, – спокойно ответила Вита, – и странный выбор мест для прогулок.

Я почувствовал себя клоуном, за десять минут выступления не увидевшим ни одной улыбки на лицах зрителей. Ну, я не золотой рубль, чтобы всех радовать. И у меня все плохо. Миссия провалена, хоть и профессионально. И вообще, я уезжаю. Гастроли кончились, аплодисментов не нужно.

– Олег, простите, у меня не так много времени, – продолжила Виолетта. – Я, собственно, по делу. Для вас есть информация. Про Сергея Петровича Буженина.

Я сделал правильное, соответствующее моменту, лицо. Она же не знает, что мне Сергей Петрович ужене особо интересен.

– Смотрите, – она достала несколько листов. – Мой приятель из Франции прислал ссылку на мемуары некоего политического деятеля. Участник белого движения и все такое. Так вот, там подробно описано его знакомство с Сергеем Бужениным, который эмигрировал во Францию в 1918 году. Этот мемуарист с ним сотрудничал, они создали какое-то общество по взаимодействию с советской Россией.

– Странно, обычно общества по борьбе с большевизмом создавались, а тут…

– Всякие были. Так вот, Сергей Петрович скончался в 1921 году. Скоропостижно. Острый перитонит. В мемуарах описаны похороны. В общем, все, что вас интересует – тут, на листочках.

Информация Виолетты забивала последний гвоздь в крышку гроба дворянского происхождения олигарха Чувичкина. Вы – потомок кожевенников, дорогой Николай. Так вам и скажу. И посмотрю, как вы заплачете. Или даже гаркну: "А ну цыц, холоп!" Хотя, не буду гаркать, конечно. Я же не зверь.

– Вам это не интересно? – спросила Вита, про которую, увлеченный своими размышлениями, я и забыл.

– Виолетта, миленькая, интересно, очень интересно! Я уже потерял всякую надежду, и тут приходите вы. Мне хочется вас расцеловать, и только воспитание питерского сноба не позволяет этого сделать.

Она грустно улыбнулась. Потом сунула мне в руку листочки, развернулась и вышла в калитку.

– Не обижайся, но выглядишь ты, как идиот, – прокомментировал невесть откуда взявшийся Дима.

– А я и есть идиот, – уныло ответил я.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Царь Соломон и торцовочная пила

До комнаты я не дошел. Уселся в беседке и, как говорится, погрузился в глубокие, продолжительные раздумья. Тяжко мне было.

Что теперь делать? Португалия моя плакала, с этим я уже смирился. Но как поступить с неожиданно обретенным папашей-Плойкиным? Могу ли я, вот так, запросто, изменить судьбы двух людей? "Трудно быть богом". Да, действительно, трудно.

Допустим, я могу не сказать ничего и никому. Информация от бабы Клавы получена устная, документов нет. Приеду, расстрою Чувичкина сообщением о том, что происходит он из рода пьяниц-кожевенников, получу свой небольшой гонорар, и разбежались. Этот удар он, думаю, как-нибудь переживет. Николай же неплохой бизнесмен, раз заработал столько денег, правильно? Значит у него всегда есть запасной план. И не один, а целых пять. Изначально глупо было бы делать ставку на это сомнительное дворянство. Происхождение – ненадежная, скажу я вам, вещь.

Но это же отец. Кто-то всю жизнь ищет родственников, даже далеких, а тут – отец… А я промолчу. Получается, надо сказать?

И представил я себе, значит, как прихожу к олигарху Чувичкину с докладом. Лакей меня у входа встречает, принимает плащ и цилиндр. "Ожидают-с, – говорит, – даже чай не изволили пить-с".

Захожу, значит, в палаты каменные. Там Николай сидит в боярских одеяниях, на роялях играет шансон французский. Встает мне навстречу. На ногах – тапки туреченские с загнутыми носами, в глазах – надежда. Как, мол, оно там все? Как судьба моя решилась? Есть ли звезды на небе и моральный закон в сердце?

А я ему, прямо с порога, даже не отбив поклона земного: «Был я во Разумном во селе. Работал, головушку не преклоняя, денно и нощно. Много повидал дива дивного. Но главное диво, что никакой вы не боярин, а кожемякин сын! Так что сымайте ваш халат шелковый и тапки туреческие и идите обратно в грязь, откуда в князи вылезли. А еще лучше поезжайте во село во Разумное: там вас папа родный встретит. Нет, не тот, который полярник, а тот, который пьет горькую и в ус не дует».

Вскакивает олигарх в село Разумное ехать, но тут удар с ним случается от переживаний. Теряя сознание, он в последней двухчасовой речи благодарит меня сердечно, со слезой, и сумму гонорара удваивает одним махом. Вернее, удесятеряет. Полцарства отдает, короче. А другие полцарства между разуменцами делит.

И ставят разуменцы посреди поселка памятник Неведомому Богатому Брату. Памятник ставят, а сами уезжают на Бали жить. И теперь на месте Разумного – Луна-Парк, самый большой в мире. И ходит по нему грустный Микки-Маус. Плохо ему в России. Неуютно. Чужой он тут.

На скамейку подсел Дмитрий. Вытер о тряпку испачканные машинным маслом руки. Помолчали. Вдруг мне вспомнился наш разговор с олигархом Чувичкиным в ресторане. Он тогда сказал что-то загадочное. Какое-то странное слово. Аббревиатуру. А я не переспросил. И времени узнать не было.

– Слушай, Дим, а что такое ПГТ, не знаешь?

– Чего ж тут не знать, – ответил он. – Поселок городского типа. Разумное с семьдесять восьмого года ПГТ.

– А, – протянул я.

Как, оказывается, все прозаично. А я-то думал…

– Знаешь, о чем я думаю? – вдруг сказал Дима.

– О чем?

– О царе Соломоне.

– О ком?!

– О царе Соломоне.

"Все, – подумал я, – приехали. Мастер по изготовлению ключей из ПГТ, думающий о царе Соломоне, – это конец истории".

– Ведь вот же человечище был! – продолжал Дима, не слыша, разумеется, моих мыслей. – Он людей практически насквозь видел. Как рентгеном. Кто подлец, кто негодяй, а кто, так, – жулик мелкий. Представляешь, каково ему было? Это же мука, а не жизнь. А он – ничего, терпел. Даже целую книгу написал. Небось всех читать заставлял, царь же, попробуй ослушайся. А потом спрашивал: ну, как, мол, прочли? Они ему: да, царь наш мудрый, все от корки до корки прочли. Аж два раза .

Соломон смотрит на них: нет, не врут. И вправду два раза прочли. Тогда он спрашивает: "Ну и как, толковая книжонка-то?"

"Книг мы до этого видели мало, – отвечают ему, – потому как не придумали еще книгопечатания. Но лучше твоей и нет книги на белом свете". И вновь видит Соломон: не врут. Не лукавят.

"Так что, жить теперь по писаному будете?" – снова вопрошает великий царь.

"Только так, и никак иначе!" – отвечают в один голос. Все до одного отвечают. Но видит царь своим рентгеном: врут бессовестно.

Ну, что тут будешь делать? Казнить-то их можно, на то он и царь. Но, во-первых, царю без народа никак нельзя. А во-вторых, не для того он скрипел пером, гектары папируса с пергаментом изводил. Он ведь в надежде, что прочтут и одумаются, что жизнь свою непутевую исправят. А они – хоть убей. Врут и воруют. Воруют и врут.

И понял тогда Соломон, что в мире этом хорошо только немудрым. И тому, кто зла не видит. А когда он это понял, завел еще три десятка наложниц и успокоился. Но книгу оставил, не стал жечь. Может, кто и прочитает. И к бабам своим пошел. Мудрый человек был, как ни крути.

– Дим, ты это все серьезно? – спросил я.

– Почти, – ответил мастер. – Совсем серьезно я говорю только, когда выпью.

И тут вдруг я решил сделать то, чего никогда не делал. А именно положиться на судьбу. Почему, в конце концов, я должен решать все и вся сам? Пусть высшие силы поработают, если они есть, конечно.

– Слушай, – сказал я, – а у тебя есть эта книжица? Про царя Соломона?

– Ну, есть, – несколько опасливо посмотрел не меня Дмитрий. Раньше-то я, вроде, не проявлял интереса к подобной литературе. Так и он тоже не проявлял. Так что нечего на меня пялиться!

– Хочу провести один эксперимент, – вслух пояснил я.

– Хорошо, – сказал он и достал из кармана спецовки достаточно засаленную брошюрку.

– Откуда она у тебя? – спросил я, удивляясь больше не самому наличию книжки, а ее зачитанности. Ведь действительно читает!

– Да была у меня одна… ситуация. Пошел к отцу Виталию, он дал. На, говорит, там все написано.

– Ну и как, помогло?

– В целом – да, – Дима открыл брошюру, явно не желая вдаваться в подробности. – Ну, в чем суть эксперимента?

– Страница три, строка семнадцать, – и я кивком указал на книгу.

– "Источник твой да будет благословен; и утешайся женою юности твоей, любезною ланью и прекрасною серною: груди ее да упоявают тебя во всякое время, любовью ее услаждайся постоянно", – прочитал мастер.

– Что, там правда такое написано? – не поверил я, потянувшись к книге.

– Правда, – ответил он.

Да, правда, написано было именно так.

"Интересная какая книга, – подумал я, – надо будет потом почитать подробнее".

– Это не совсем подходит. Давай еще раз. Страница шесть, строка восемь.

– "Кто говорит то, что знает, тот говорит правду; а у свидетеля ложного – обман."

– А дальше?

– "Иной пустослов уязвляет как мечом, а язык мудрых – врачует. Уста правдивые вечно пребывают, а лживый язык – только на мгновение".

– Спасибо, – сказал я. – Хватит.

– Помогло? – спросил Дима.

– Не знаю, – честно ответил я. – Там поглядим.

Посидели, помолчали.

– Уезжаю я завтра, – промолвил я наконец. – Пора и честь знать.

– Жалко, – сказал Дмитрий. – Я к тебе привык. А то, когда клиентов нет, и поговорить не с кем.

– Скажи, а вот если бы у тебя была возможность купить любой инструмент, ты что купил бы?

– Торцовочную пилу, – не задумываясь ответил ключных дел мастер.

"Вот что значит – иметь ясную жизненную цель, – подумал я, – с такой и умирать не страшно".

– Последний вопрос. У тебя в ЗАГСе местном кто-то есть?

– Вообще не вопрос. Сватья. Сейчас позвоню.

Дальше я крутился в темпе вальса. Забежал к Диминой сватье, сделал копии документов на Сергея Петровича Буженина (они нашлись удивительно легко) и рванул в Белгород. У меня было часа два до закрытия магазинов.

***

До Белгорода и обратно я доехал на такси. Позволил себе такую роскошь. Времени мало, а коробок много. Мастер уже ушел домой, и это оказалось мне на руку: сюрприз останется сюрпризом.

Вытащил коробки, собрал сумку, чтобы с утра не возиться, и лег спать.

И приснилась мне река. Я сижу на берегу и ловлю ершей, хотя рыбалкой никогда не увлекался. Ерши крупные, колючие. И подходит ко мне царь Соломон. Конечно, а кто же еще? Мы же сегодня о нем говорили, вот он и пришел. Во сне мозг отдает дневные впечатления, это любой психоаналитик точно знает.

– Ну, что, – спрашивает царь, – клюет?

– Да помаленьку, – отвечаю и киваю на ведро с ершами.

– И что делать с ними собираешься?

– Да обратно отпущу. Колючие они. Как торцовочная пила.

– Правильно, – говорит царь и выплескивает ершей в реку.

– Я сам хотел, – обижаюсь я.

– Сам – с усам, – молвит царь и дает мне под зад пинка.

Я падаю в реку, к ершам. Но не тону. Плыву, раскинув руки. Мне хорошо, спокойно.

***

Утром прощались с Димой.

– Ты ведь денег за проживание с меня все равно не возьмешь? – на всякий случай уточнил я.

Он отрицательно покачал головой.

– Ну, тогда пошли, – и я решительно направился к домику, где прожил эту, такую странную и непохожую на другие, неделю моей жизни.

– Это – супруге, – я показал на коробки с большим телевизором и скороваркой. И тут же замахал руками, не давая Диме начать долгие и нудные возражения. – А это тебе, – указал я на третью. – И не вздумай начинать китайские церемонии "ах, нет, мы не можем это принять". Я специально покупал габаритные вещи, чтобы мне гарантированно было их не увезти.

– Ты лишаешь меня мечты, – сказал мастер, нежно глядя на коробку. – Но я тебя прощаю. Потому что у меня богатая фантазия. Мечту я себе еще одну придумаю.

Он с трудом оторвал взгляд от предмета вожделения, превозмогая желание прямо сейчас опробовать инструмент, и воззрился на меня.

– Ты приезжай, – сказал он, протягивая руку, точно зная, что я пообещаю, и точно также зная, что слова своего не сдержу.

– Приеду, – я пожал ему руку. Хотел добавить: "обязательно", но не стал. Не нужно увеличивать количество мелкой неправды в этом мире.

Взял сумку и вышел. В ближайших дворах залаяли большие тупорылые собаки. Не злобно, а так – прощаясь.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Хмырь из Белэнерго

Дом Федора Ивановича Плойкина стоял на самом краю Жилой слободы, вошедшей в черту Белгорода еще до Революции. Земля здесь была, по здешним меркам, золотой. Вокруг шло активное строительство, частный сектор выдавливался всеми правдами и неправдами, но еще держался. То тут, то там виднелись домишки местных команчей. Их резервации.

Дом этот был неказист. Неказист он был со всех точек зрения, даже, думаю, по тутошним, весьма невзыскательным меркам. Это была не та величественная старина, которая покрыта благородной патиной, называется антиквариатом и стоит баснословных денег. Это была старина ветхая, несчастная, пропитанная плесенью и поросшая мхом.

Меня всегда удивляло, как быстро дома, из которых ушли люди, приходят в упадок. Причины этого совершенно точно лежат вне сферы законов видимого мира. Не может строение, пребывавшее в исправности и здравии десятки лет, вот так вдруг, в течении пары зим, в буквальном смысле слова умереть. Это противоречит всем физическим законам. Любому сопромату. Тут сплошная метафизика, иттить ее.

Сколько же вдоль российских дорог этих провалившихся, с мертвыми глазницами и сломанными черепами изб. Почему постигла их такая судьба? Что сделалось с людьми, которых согревали эти избы? Ушли люди, ушла хоть какая то любовь, а с ними – и жизнь.

Входная дверь встретила меня малохудожественно ободранным дерматином пятидесятилетней давности и торчащей из пробоин ватой. Несмотря на наличие провода, звонок отсутствовал. Оставалось стучать. Я постучал, достаточно сильно, правда, уверенности в том, что услышан, не было. Вата сильно гасила звук.

Но дверь неожиданно распахнулась. Мне пришлось отпрянуть, иначе риск удара был бы достаточно велик.

На пороге стоял человек, напоминающий Максима Горького, только что прошедшего курс лечебного голодания. Усы и прическа пролетарского писателя наличествовали, а вот благородная крепость, переходящая в дородность, отсутствовали напрочь. Человек был худ, если не сказать истощен.

Из глубин жилища пахнуло теплыми нечистотами. Я сделал над собой усилие, чтобы не поморщиться и тем не похоронить надежды на контакт.

– Здравствуйте, – сказал я, демонстрируя нейтральное дружелюбие. – Могу я увидеть Федора Ивановича Плойкина?

"Горький" долго и немигающе посмотрел на меня, даже, скорее, сквозь меня, и, когда я уже потерял надежду на ответ, проговорил:

– Нет.

– Почему? – поинтересовался я.

Продолжать этот мгновенно ставший бессмысленным разговор у меня не было никакого желания. В конце концов, работу свою я сделал, и сделал профессионально. Да, результат отрицательный, но он есть. А искать какого-то папашу я не обещал. Да и не уверен я, что олигарх Чувичкин обрадуется такому родственничку вместо летчика или полярника, о которых мама ему, поди, напела, чтобы не приставал с вопросами о папе.

– Потому что он умер, – ответил "Горький" после долгой паузы.

У меня гора свалилась с плеч. Такой исход разом разрешал все мои терзания. От внезапно охватившей меня радости я расслабился.

– Жалко, – сказал я, сумев все-таки сотворить скорбное лицо, – а то я хотел задать ему несколько вопросов об одном человеке. Видно, не судьба.

– О каком человеке? – "Горький" смотрел все так же пристально, но уже не сквозь меня, а прямо в глаза: немигающе, тяжело, неживо.

– Да какая теперь разница. О Софье Петровне Бужениной.

Если бы я был литератором, обязательно написал бы, что с человеком "произошла мгновенная и разительная перемена". Не будучи таковым, скажу просто: он был потрясен.

– Входи, – проговорил он решительно.

– Да нет, спасибо, я пойду, у меня поезд, – испугался я. Мне совсем не улыбалась перспектива сидеть с каким-то посторонним хануриком и разговаривать о том, что я и с непосредственными интересантами обсуждать не очень хотел.

– Федор Плойкин – это я, – вновь подал голос "Горький".

Настала моя очередь удивиться.

– Вы же сказали…

– Да жив я, жив. Что мне сделается? А тебя кто знает. Ходят тут всякие хмыри из Белэнерго. Говорят – электричество отключим, если не заплатишь. А откуда мне платить? Инвалид я. Заходи.

И Плойкин, не дожидаясь моего согласия, скрылся в глубинах сумрачного дома.

***

Мне ничего не осталось, как проследовать за ним. Все-таки надо тренировать в себе решительность. Это то качество, которые позволяет жить относительно спокойно. Менее, так сказать, вовлекаться в различные сомнительные истории.

Интерьер коридора ожиданий моих не обманул. Ободранные обои, произведенные на советской фабрике, когда я еще, наверное, не родился. Родственная им по времени и состоянию мебель. Потолок – в протечках, паутине и копоти. С него свисает лампочка Ильича без признаков хоть какого-нибудь абажура. И, конечно, бутылки. Везде и всюду.

Внешний вид комнаты был не лучше коридора. Кровать с каким-то сомнительного свойства скомканным бельем, стол, пара стульев и довольно старый, если не сказать старинный, комод. Совершенно внезапно в красном углу я увидел то, что, собственно, и должно там находиться, но то, что совершенно не ожидаешь найти в такой обстановке: икону Николая Чудотворца. Икона, даже на мой неискушенный взгляд, была старинной, в серебряном окладе, и оставалось совершенно неясно, как столь недешевая вещь могла сохраниться у такого хозяина, все средства которого уходили в одном направлении.

– Садись, – почти приказал Горький-Плойкин.

Я, вроде, уже говорил, что перед грубой силой теряю волю. Нетренированная она у меня, воля. Слабая. Поэтому я сел.

Хозяин опустился на второй, свободный стул, пошарил глазами вокруг, потом по полу. Наконец, извлек откуда-то бутылку, заполненную примерно на треть мутноватой жидкостью. Взял со стола два стакана, протер их грязным полотенцем, больше похожим на половую тряпку. Мне стало нехорошо.

Но я же говорил, что я профессионал, не так ли? Несколько раз в ситуациях, подобной нынешней, это сберегало мне здоровье. Я ведь прекрасно знал, куда и к кому иду. Поэтому по дороге зашел в магазин и купил все, что нужно для подобной встречи. Включая недорогой подарочный набор стопок. В них не было ничего особенного, но они были чистые! Сейчас это решало все.

Я молча выставил свои дары на стол. Федор Иванович посмотрел на меня, потом на мои припасы и лучик благосклонности пробежал по его лицу. Он достал две новые стопки и разлил принесенную мной водку. Огурчики отрыл я сам. Без единого слова и не глядя на меня, Плойкин выпил свою порцию. Сразу налил еще одну. Выпил. Посмотрел с полминуты на банку с огурцами, давно, видимо, привыкнув закусывать лишь мысленно. Потом промолвил чуть севшим голосом:

– Ну рассказывай.

***

Я молча положил перед Плойкиным связку его писем. Он смотрел на нее долго, около минуты. Потом сказал, медленно и как будто почувстовав что-то плохое; как будто обреченно:

– Говори.

Я выпил и начал говорить. Я не понимал, зачем это делаю. Сижу здесь, в какой-то халупе с немолодым спившимся человеком, пью в середине дня теплую водку, и подробно рассказываю о том, что его никак не касается. Это все ПГТ. Этот поселок, эти люди, сам воздух сотворили со мной что-то странное. Извечный мой цинизм стал мне скучен, как еще годное, но давно надоевшее позапрошлогоднее пальто.

Поэтому я говорил. Я рассказал Федору Ивановичу Плойкину, постороннему и не шибко симпатичному мне человеку, все. Про архив. Про Свету. Выпил ещё, и рассказал про Танюню. Про Виту. Почему-то про то, как в детстве у меня жили два хомяка: Борька и Роза. Борька был какой-то неадекватный. Будучи по хомячьим меркам размера огромного, он, вместо того чтобы активно размножаться, свою Розу кусал и подвергал прочим физическим притеснениям. Так и докусал до смерти. Померла она. После чего Борька настолько озверел, что его невозможно было взять голыми руками: прокусывал палец чуть ли не до кости. Потом он убежал, и все этому радовались, включая меня. Хоть я и поплакал для приличия. Дети же должны плакать, когда с их питомцами что-то случается.

А Плойкин слушал. Он слушал меня так, как давно не слушал никто: не перебивая, не пытаясь дать совет или высказать мнение. Возможно, он просто впал в анабиоз. Во время нашего разговора, вернее, моего монолога, мы постоянно что-то пили. Сначала принесенную мной водку, потом мутноватую жидкость из его, Федора Ивановича, полупустой бутылки. Не могу сказать, что был сильно пьян, но центры торможения отключились полностью. Самое странное, что здесь я чувствовал себя в абсолютной безопасности.

В конце, после хомяков и Светы, я рассказал Федору Ивановичу про Николая Чувичкина, про его заказ, историю моих поисков и Софью Петровну Буженину. Потом, выдохшись, не нашел ничего лучше прекрасной литературной концовки:

– Вот…

Плойкин встал и, бросив мне: "Подожди чутка", вышел из комнаты. А я и рад был немного передохнуть. Мне хотелось все-таки понять, что я тут делаю, уложить это в какую-то простую схему.

Получалось так, что с меня спал какой-то морок. Совершенно явственно я понял, что мне не хочется ни в какую Португалию. А хочется домой, к Свете и Кириллу. Вот даже если бы прямо сейчас как из-под земли появились некие люди и вручили бы мне вид на португальское жительство, я бы отказался. Чесслово, отказался бы. Похлопал бы их по плечам, спросил бы, улыбаясь, как там у них дела. Не холодно ли море? Не мелки ли мидии? И отправил бы восвояси.

Мысль уехать из страны была очень удобным вариантом списать внутренние проблемы на окружающий мир. А тут, как будто одна из половинок души, которая спорила с другой и доказывала, что она главная, вдруг села, и, опустив глаза сказала другой: ты права. Это было больно и неожиданно легко.

Сорок пять лет тут прожил, так куда дергаться? Разве здесь плохо? А даже если и плохо, это не главное. У меня есть работа, семья. Люди вокруг приличные. Да что там, хорошие люди-то! Димка вон. Гоша. Бляха. Зоя Павловна Жуковская. Женщины красивые. Виолетта. Виолетта… Да… А там еще неизвестно, что за люди. Может, у них головы песьи да хвосты крокодильи?

Если свои раздражают, там будет спокойнее? Ой ли? Нет уж, лучше тут. Ведь уеду, а сам останусь все таким же: раздражительным и циничным стареющим снобом. Вроде бы удобная форма существования. Но люди, они же не дураки. Они потихонечку вычеркивают тебя из своей жизни. И относятся к тебе, как к неизбежному злу. Как к торчащему на дороге пеньку. Потому что холод и высокомерие сначала ранят, а потом надоедают.

Оглядись вокруг и пойми: вот же она, твоя Португалия – здесь, сейчас. Ты давно уже приехал. Но ходил насупившись, закрыв глаза, и чуть не умер, не узнав, что добрался, куда хотел.

"Горький" вернулся в комнату. Нет, все-таки очень похож. Будь сейчас советское время, он мог бы без грима в кино играть. Большие деньги бы заработал, да только нет спроса на советских писателей. Или артистов? А какая разница!

Плойкин выгрузил на стол несколько помидоров-огурцов, половинку хлеба, кусок сала и невероятных размеров бутыль с жидкостью, своим видом сильно напоминавшей самогон. Налил. Выпили. Да, самогон, я не ошибся.

– Так ты думаешь, я – Колькин отец? – тихо спросил хозяин.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Французское кино

Такого поворота событий я, честно говоря, не ожидал. Трудным представлялся мне переход к этой теме, я прорабатывал разные варианты, а тут раз – и Федор Иванович сам ставит вопрос ребром. Главное – ничего не испортить.

– Да, думаю, – односложно ответил я.

– А Соня жива? – спросил он.

– В прошлом году умерла.

– Так и думал. Понял, когда на письма отвечать перестала, – Плойкин кивнул на связку писем. – Эх… Чуял я, что с Сонечкой моей в этой жизни не повидаемся. Чуял…

Я-то же ж ее с первого класса любил. А она в мою сторону и не глянет. Веселых любила, языкастых, а я кто? Ни рыба, ни мясо, слякоть дорожная. А я-т когда ее видел, как немой становился. И ноги ватные. И зачем я ей такой нужон был?

Как десятый класс кончили, я ее замуж позвал. Посмеялась, но не отказала враз. Мать ее за меня была, считала парнем серьезным, и Сонечке за женитьбу в уши пела. А мать Соня уважала, тогда с этим строго было. С тех пор и повелось – ни да, ни нет.

А красивая она была – страсть! Парни хороводы круг нее водили. Я-т после школы на железную дорогу работать пошел, она – на Витаминный комбинат. Там все и случилось.

Приехали туда лягушатники станки налаживать. Французы, иттить их за ногу, мать их так. Настоящие прям, из Парижа. С Францией-то тогда мы вроде как дружили, но все равно: капстрана, НАТО, холодная война и прочее.

Французы те в Разумном, конечно, шуму наделали. Было их пять человек. Молодые парни, все, как на подбор: чернявые, высокие. Один только маленький да рыжий. Девки наши до одной слюнями на них захлебнулись. Но отцы-матери не дремали. Строго-настрого запретили даже глядеть в их сторону. А то международный скандал, так его. Да и пара ребят в серых костюмах завсегда вкруг тех французов вертелись. С министерства промышленности якобы. Ага. Знаем мы ту промышленность. КГБ называется.

А Сонечка, значит, как раз в том цеху, где они, трудилась. И такая задумчивая стала. Я хорошо ее чуял, как себя, потому как любил сильно. Спрашиваю: "Сонюшка, что с тобой? О чем грустишь?" Она шутила обычно, а тут рукой махнула так безнадежно. У меня аж сердце ухнуло.

Через неделю где-то прибегает ко мне вся в слезах. А я тогда один жил, мне от ПМС цельную квартиру дали. Хоть и на краю поселка, хоть и в старой двухэтажке, и топить дровами надо, а все ж – квартира!

И вот прибегает она и вдруг – бах! В обморок падает. Ну, я ее поднял, на кровать донес. Она очнулась, говорит: ни с кем, мол, поделиться этим не могу, только с тобой. Понимаю, что жестокая я, но сил нет никаких, люблю его больше жизни. Кого, спрашиваю, любишь-то? Огюста, говорит, француза.

Я как стоял, так и сел. Мне даже не за себя обидно стало, а за нее страшно. Это ж статья! Не знаю какая, но точно статья. Нарисуют, как пить дать. Эти в серых костюмах на такое мастаки.

Стал я ее уговаривать, мол, выкинь из головы, нельзя. Жениться предлагал, уехать на край земли. Она плачет, говорит: прости, хороший, прости, милый, найди себе добрую девушку, а я – стерва, никогда тебя не любила, только мозги пудрила. Вот и поплатилася: кроме Огюста ненаглядного никто не мил.

"А он что?" – спрашиваю. Так он тоже, говорит, меня любит, но навредить боится. Взглядами, говорит, с ним разговариваем да улыбками. А встретиться нам и негде. У меня мама дома с утра до вечера. У него в общежитии народу полным полно. А без него мне, говорит, не жизнь. Уедет, я руки на себя наложу. Самое интересное, что из всех она выбрала того, маленького да рыжего, а не красавцев чернявых. Вот пойди пойми этих женщин, ей-бо.

Не знаю, что на меня нашло. Говорю: а вы сюда приходите. Только попозжее, потемну, от лишних глаз. А я у Петьки буду, просижу у него, сколь надо. С ночевкой могу, к Петьке-то.

Посмотрела она на меня дико. Потом кинулась на шею, кричит: спасаю я ее, мол. Я говорю: да не спасаю, а гублю тебя, сам знаю. Но сил нет смотреть не терзания твои.

Была, была у меня, конеш, мыслишка гнусная. Подумал я о том, что французик натешится, да и уедет. Бросит русскую дурочку. Она мучаться будет, а тут я. Выплачется мне в жилетку, глядишь, и сложится у нас. Стерпится-слюбится.

Сговорились мы, и на следующий день ушел я заранее. Ключ под половицей оставил. Не мог я видеть его счастливую рожу. Когда возвращался, она всегда одна была. Веселая, разгоряченная по комнате летала. Целовала меня в щечку – и домой. И так раза три в неделю. Матери врала, что в клубе, в драмкружке, вечера проводит.

А еще через месяц французы те уехали. Ой, как убивалась она. Он честный оказался, предлагал жениться. Но сложно очень. Матери не простили бы. Она – ударница на ферме, а тут дочка вдруг за буржуя-капиталиста выходит. Видано ли? А то, что он работяга простой, никого не волнует.

Месяца через два сижу я дома. Приходит Сонечка – лица на ней нет. Что, говорю, опять за лихо? Отвечает: ребенок у меня будет.

Я опешил сначала, а потом думаю: вот, Федя, твой шанс. Его и ждал. Гляди – не упусти. Говорю ей: Соня, ты знаешь мою к тебе любовь, выходи за меня. Буду ребенку отцом хорошим, обещаю. Она: нет, недостойна я тебя, не хочу твою жизнь ломать. Буду сама со всем эти жить. Будь счастлив. Потом отдала мне фотографию, на фото – ее француз, сзади – надпись. Говорит: схорони, пусть у тебя лежит, сжечь рука не подымается. А дома мать найти может.

И ушла.

– Какие ж бабы дуры, – Федор Иванович в сердцах стукнул кулаком по столу. – "Недостойна", "не хочу жизнь ломать". Это разве жизнь? – и он обвел рукой свое убогое жилище. Потом, чуть успокоившись, продолжил:

– Пока беременная ходила, почесали об нее языки в поселке знатно. Да и когда Кольку родила тоже. Но как ее ни склоняли, ни уговаривали, отца не назвала. А все-то на меня думали. Уважать перестали, на работе здороваться. Сволочь, мол, заделал ребеночка, а не женится. А я не разубеждал никого. Тогда и припивать начал потихоньку.

А потом в Белгород пришлось уехать, за тетей Люсей ходить. А оно и хорошо – от родных мест недалеко, а вроде и далече. Тут меня не знал никто, можно было все заново начинать. Вот, начал, – он снова обвел руками свое жилище. – Только заканчивать пора пришла. Чую, скоро.

И Федор Иванович замолчал. Задумался.

Пришло время задать вопрос, который мучал меня и как исследователя, и как просто Олега Языкова.

– Федор Иваныч, – сказал я, – а фотография осталась?

– Конечно, – ответил Плойкин очнувшись, – куда ж ей деться?

Он тяжело встал, подошел к комоду, достал фотографию и передал мне.

Это было типичное фото конца шестидесятых или начала семидесятых. Черно-белое, пожелтевшее от времени. С фото на меня смотрел Николай Чувичкин, молодой, в костюме и широкой кепке. Это, конечно, был не он, не Николай, но портретное сходство было поразительным.

Я перевернул фотографию. На другой стороне старательным почерком человека, русский языка которому был явно не родной, выведено: "Дорогой Сонечке с любовью. Будь счастлива! 1971". И подпись "Огюст Ренье".

Огюст Ренье. Огюст Ренье… Где я слышал это имя… Огюст Ренье?!

Не может быть. Таких совпадений просто не бывает. Хотя в жизни бывает все.

Я судорожно открыл папку с бумагами и нашел запись нашей первой беседы с олигархом Чувичкиным. Тогда я скурпулезно записал все, что могло касаться дела. Вот оно – Огюст Ренье. Любит Россию, был там в советское время. Вот, в 1971 год. Я набрал в телефоне запрос "огюст ренье франция бизнесмен" и открыл первую же ссылку с фотографией. Ежкин же ты кот…

У меня было ощущение, что я искал золотую жилу, а нашел Атлантиду, где и так все дома из золота. Мне было пьяно-страшно.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Когда я умер

Голова болела сильно. Состояние мое по возвращении Света оценила, как "грустно, девушка". По ее градации это означало, что был я сильно помят. Но встретила она меня как-то странно. Не раздраженно. Я бы сказал, печально. Может, у нее внутри тоже случились какие-то перемены? А, может, повлияло то, что, прежде, чем провалиться в тяжелый сон в поезде, я позвонил ей и крикнул: "Светка, я тебя люблю!" Я давно не говорил ей этого. Возможно даже никогда, но наконец захотелось.

Обратную дорогу я помнил смутно. Последним ярким впечатлением было сердечное прощание с Федором Ивановичем не перроне белгородского вокзала. Мы обнимались так, словно брат провожал брата на смертный бой. Я очень любил тогда этого чужого мне, в сущности, человека. Я боялся его отпустить. Если бы я его отпустил тогда, я бы просто упал.

Странно, как абсолютно чужие люди могут сродниться за короткие часы ничем непримечательного разговора. Скажете, алкоголь, мол? Пьяная иллюзия близости, которая развеется вместе с наступлением похмелья? Да, не без этого. Но алкоголь просто открывает то, что сидит внутри нас, и, если внутри пусто, откуда взяться душевной близости? Алкоголь просто катализирует то, что случилось бы и так: вражду, злобу, зависть. Но и взаимопонимание, и дружбу. Иногда.

Проводница оказалась другой, но похожей на ту, первую, почти по-сестрински. То ли работа на железной дороге накладывает своей отпечаток, то ли при приеме в РЖД существует определенный фейс-контроль. Она, конечно, попыталась возмутиться и сообщить, что в таком состоянии проезд в поездах дальнего следования категорически запрещен. Тогда Федор Иванович посмотрел на нее одним из своих тяжелых взглядов, от которого она съежилась, как ломтик недельного сыра в холодильнике, и внушительно спросил:

– Дочка, ты сама подумай: обычным людям сразу четыре билета берут?

– Нет, – пропищала загипнотизированная, как кролик удавом, проводница.

– Вот! – поднял палец Плойкин, решительно взял под руку готового упасть меня и так же решительно дотащил до купе.

Там мы еще раз обнялись, Федор Иванович поставил на стол несколько бутылок пива и отбыл по месту жительства. И я отбыл. По месту жительства.

И был день. И была ночь.

Питер настал крайне неожиданно. Незадолго до этого я пошел в баню, где стояла жуткая жара. Я пытался выйти из парилки, но дверь была заперта. Я обливался потом, но ничего не мог поделать. Неожиданно в парилку залетел Ангел и стал кидать в топку новые дрова, отчего мне сделалось совершенно нестерпимо. А потом начал трясти меня за плечи.

Я проснулся. Ангел оказался вчерашней проводницей. Она пыталась меня добудиться, и, судя по ее раздражению, делала это достаточно давно.

– Гражданин, гражданин, просыпайтесь, мы прибыли в Петербург, – раздосадованно говорила она.

В купе было невыносимо душно. Я разлепил глаза, оделся и покинул вагон, с которым за всю дорогу, по причине общей расслабленности, так и не сумел ознакомиться. Надеюсь, в том вагоне не было чего-то особенного.

Заскочив домой помыться-побриться и получив упомянутую Светину оценку, я двинул к "Загребу". Встречу с Чувичкиным мы согласовали еще позавчера, когда я брал обратные билеты. Сообщил ему, что с дворянством все плохо, подробности при встрече. Потом, уже из купе, позвонил еще раз и сказал, что все поменялось, и я везу бомбу. Правда, услышав мой голос, он вряд ли принял эти слова всерьез.

***

"Загреб" был все тот же. И даже пахло из дверей привычно. Это хорошо. Хоть что-то в нашем беспокойном мире должно оставаться неизменным. Здоровый консерватизм вселяет уверенность в завтрашнем дне.

Клеопатра встретила меня гораздо почтительнее, чем в прошлый раз. Чуть ли не с подобострастием. А как же: лицо, приближенное к хозяину. Я мысленно добавил ей кокошник, а в руки дал хлеб с солью и рушником. Картина меня и насмешила, и умилила одновременно. Клеопатра в кокошнике – в этом есть что-то трогательное.

Привычным маршрутом прошли в известный кабинет. Та самая дорогая тяжелая дверь. Вхожу, протискиваясь мимо роскошного бюста. Бюст профессионально недвижим.

***

Олигарх Чувичкин ел суп. "Черепаховый", – почему-то подумалось мне. Но при ближайшем рассмотрении суп оказался обычным борщом.

Николай встал и, пожав мне руку, проговорил с прежними ленинскими интонациями:

– Добг'ый день, Олег Гг'игорьевич. Суп будете?

В этом раз он был напряжен. Может, в ожидании результатов. Может, почему-то еще: мало ли у олигархов проблем.

– Суп буду, – ответил я.

– Ну, что? Что за бомба? У нас все хог'ошо? – он сразу взял быка за рога.

– Смотря что под этим иметь в виду, – интригующе произнес я, глядя ему прямо в глаза.

Я готовился к этому разговору долго. Все десять минут, пока шел в "Загреб". И пока завтракал. И пока мылся в душе. Других возможностей, сами понимаете, не было.

– Олег, – тон Чувичкина стал нетерпеливым, и он перешел на ты, – у меня пг'авда очень мало вг'емени. Давай без этих загадок.

– Хорошо, – сказал я смиренным тоном. Мол, сами за язык тянули, дальше не жалуйтесь, – у меня есть две новости. И среди них нет ни однозначно плохой, ни совсем хорошей. С какой начать?

– С менее значимой, – не задумываясь, ответил олигарх.

– Прекрасно. Докладываю. Между дворянским родом Бужениных и вашей матерью, Софьей Петровной Бужениной связи нет. Никакой. Однофамильцы. Ваши предки были мастеровыми, занимались кожевенным делом.

Брови Чувичкина поползли вверх:

– Это точно?

– Абсолютно. Документы со мной.

Чувичкин некоторое время помолчал, взвешивая. Наконец спросил:

– Олег, я был готов к такому повог'оту. Меня больше удивляет твоя г'еакция: почему ты считаешь эту новость малозначимой? Ведь мои планы, в общем, г'ухнули.

– Не совсем. Насколько я понимаю, вы искали дворянские корни с определенной целью. И на этот счет у меня есть вторая новость.

– Ну-ну, не томи, – Николай стал похож на ребенка, подпрыгивающего от нетерпения перед началом циркового представления.

– Но эта информация может полностью изменить вашу жизнь.

По лицу олигарха прошлась полупрезрительная судорога, как будто от несусветной чуши:

– Олег, мою жизнь уже ничто не может изменить полностью. Слишком много всего было. Так что говог'и.

"Наивный, – подумал я, – я тебе слету назову три вещи, которые могут изменить твою жизнь до неузнаваемости: нож, онкология, автокатастрофа." А вслух сказал:

– Вы знаете Огюста Ренье?

– Конечно, я же г'ассказывал тебе о нем в пег'вую нашу встг'ечу.

– А в лицо знаете?

– Да знаю, конечно, мы встг'ечались несколько раз. Пг'ичем тут это-то?

– Это он? – и я картинным жестом выложил на стол фото, которое отдал мне Федор Иванович.

Николай некоторое время смотрел на фотографию. Потом сказал:

– Да, это он. Но сильно моложе. И на меня в юности похож, надо же. А откуда…

– А вы переверните.

Чувичкин перевернул фотографию, прочел короткую надпись, и лицо его стало белым. Настолько белым, что на нем даже проступили веснушки. Я даже начал бояться, что его хватит удар, и я буду единственным виновником.

Наконец он нашел в себе силы спросить, обреченно, уже догадавшись обо всем, уже не сомневаясь, какой ответ получит:

– А кто это – Сонечка?

– Это ваша мама, Николай.

– А Огюст…

– Ваш отец.

***

После первой выпитой нами бутылки виски Чувичкин перестал торопиться. У меня создалось ощущение, что торопиться он перестал совсем. Пожизненно. Что-то важное произошло в нем, показалось мне тогда.

Хотя, может, и нет. Олигархи не меняются. "Мою жизнь уже ничто не может изменить полностью".

Как и раньше, пели караоке. "Взвейтесь кострами". "Где ты моя, черноглазая, где, в Вологде-где-где", "Мы – дети галактики".

Потом Чувичкин велел поставить "Твой папа – фашист". Не попадая в музыку, спел первый куплет и заплакал. Я плакать не стал, а позвонил Свете. Пригласил ее в ресторан, в "Загреб". К моему удивлению, она пришла. Была нежна и заботлива.

Николай при виде дамы воспрял духом и потребовал шампанского с клубникой. Но Света сказала, что в это время суток предпочитает гречку с салатом. Что мне нравится в моей жене, так это за бытовое остроумие.

Потом Света забрала меня домой. Мы шли по Загородному, по Шаумяна (Света называет ее "улицей шоумена"), по Гранитной. Когда пришли, я сразу лег спать.

Во сне мне было удивительно легко. Потому что я умер. И, наверное, в Рай попал. А куда же еще после жизни попадают? Только в Рай. Глаза у меня закрыты, изнутри щекочет, бурлит. Чувство, что я дома. Не видно ничего, а чувство есть.

Отрываю глаза и вижу себя. У меня сбиты коленки, босые ноги – в грязи. На мне какие-то несуразные штаны на лямках. Рубашка спереди завязана узлом: пуговиц-то нет. В руке – палка. Самая лучшая палка в мире. Кривущая, с рогатиной на конце.

А еще я вижу Его. Своего самого лучшего Друга. У него чумазое лицо, глаза горят радостью, чуб торчит, коленки сбиты, как у меня. Задыхаясь от восторга, Друг говорит: "Слушай, я знаю где есть огромная лужа. И в ней – вот такие лягушки!" И он показывает их размер, раскинув руки в стороны. "Побежали туда?"

И мы бежим вдвоем по пыльной дороге, держа в руках палки. И что-то рассказываем друг другу. И смеемся. А где-то вдалеке уже квакают огромные лягушки в большущей зеленой луже. И вечернее ласковое солнце светит нам в затылок. И впереди у нас – целая вечность.

Эпилог

С тех событий прошли два года.

Я все так же работаю в архиве, хотя в этом нет большой необходимости. Работаю… как это говорится? По велению сердца что ли? Да, по велению сердца работаю я.

Олигарх Чувичкин сделал мне в своих кругах какую-то немыслимую рекламу. Расписал меня друзьям-богатеям этаким архивным суперменом. Бетменом метрики и папки. Архивменом, вот ! Богатые и очень богатые люди, пресыщенные другими развлечениями, косяком пошли ко мне за родословными.

Николай периодически предлагает мне бросить госслужбу и отрыть фирму. Пятьдесят на пятьдесят. Его финансирование, мои идеи.Но я пока держусь. Почему-то мне кажется, что в моем дорогом РГИА я нужен. Может, я ошибаюсь. Но мне приятно так думать.

Однажды я задал Чувичкину беспокоящий меня вопрос:

– Николай, а почему вы не смените фамилию на Буженин? Имеете полное право.

Он ответил:

– Так это же все визитки пг'идется пег'еделать.

И улыбнулся по-ленински. С прищуром.

Где-то через месяц после моего возвращения Чувичкин съездил в Белгород. Пробыл он там два дня. Вернулся вместе с Федором Ивановичем. Купил ему небольшую квартиру на Лиговке, недалеко от Волковского кладбища, где была похоронена Софья Петровна. И взял работать охранником в центральный офис.

Я заходил к Федору Ивановичу, чаи погоняли. Плойкин бросил пить, расцвел, пополнел, и напоминал Максима Горького уже не так сильно, как раньше. Тем более, он сбрил усы и сделал короткую модную стрижку. Я аккуратно попытался поинтересоваться его личной жизнью. Федор Иванович ответил, что вопрос этот для него закрыт. Больше я не приставал.

Зоя Павловна Жуковская ушла в монастырь. Вот так взяла и ушла. Пока послушницей, но, вроде, готовится к постригу. Она всегда была верующей, но я не думал, что настолько. Ее должность предложили мне. Я, конечно, отказался. Никто и не настаивал.

На место Жуковской посадили сотрудницу из нашего отдела, молодую, но толковую. Ну, как молодую. Для меня сейчас все женщины до сорока – девочки. Ну и прекрасно. Раньше вокруг меня большинство людей были пожилыми, а теперь все больше и больше молодых. В старении определенно есть свои преимущества.

Отца Виталия перевели в Петербург, настоятелем большого храма в районе новостроек. Я периодически вижу его по телевизору. Говорит хорошо: ясно, доходчиво. Шутит.

Танюня вышла замуж. За бывшего подполковника чего-то там, а ныне директора местного архива КГБ. Надеюсь, у нее все замечательно. Тракторист Прохор сам взял самоотвод. Сразу после нашей встречи он явился к Тане и сказал, что жениться передумал. Разные, мол, люди и все такое.

Музей Виолетты Геннадьевны сильно разросся и переехал в отдельное здание. Помогли мои связи в определенных кругах и деньги Николая Чувичкина. Она теперь его директор и хранительница своих бумажных сокровищ. Замуж пока не вышла, хотя всё не так однозначно.

Гошина лесопилка работает, как и работала. Георгий, естественно, захлебнулся в инвестициях олигарха. "Узбеки" перестали пилить доски, и пилят сразу деньги. А то девать их некуда. Шутка. Никаких инвестиций не воспоследовало, да и богатей с часами больше не объявлялся. Но , кстати, по рассказам Лехи-депутата, который был зван на свадьбу, она состоялась точно по графику, и никто ничего особенного в отце невесты не заметил. Постарались, видимо, врачи с лечением бланша. Озолотились поди, эскулапы!

Сразу после моего возвращения у нас с мастером Димой завязалась активная переписка. В письмах он в обычной метко-ироничной манере рассказывал про односельчан, про их прошлое и настоящее. ПГТ продолжал жить своей маленькой, но насыщенной жизнью. В письменном исполнении рассказы Дмитрия выглядели еще веселее. Мне было жаль, что читаю их только я.

И внезапно меня осенило. Я связался с Димой и предложил нам вместе написать книгу. Он покобенился для вида, но предложение принял. Тем более, половина будущего произведения в его письмах уже имелась.

Сюжет решили придумать новый. Истории про Чувичкина и его дворянство все равно никто не поверит. Да и не очень это… как там по-французски? Не очень это камильфо. Конфиденциальность и всякое такое. Только тссс… Это пока тайна.

Что касается Огюста Ренье. Честно говоря, развязка этой истории покрыта для меня мраком. Николай при встречах наших данную тему старательно обходит стороной. Знаю только, что контракт с французами фирма Чувичкина проиграла. Конкуренты победили. Из чего я делаю вывод, что Николай не стал торговать родственными связями. Это, безусловно, делает ему честь. Хотя кто их, богатых этих, разберет.

Еще знаю, что недавно Чувичкин съездил в Париж и вернулся оттуда окрыленный. Позвал нас со Светой в "Загреб". Жена не смогла, а мне отказаться было неудобно и пошел.

Клеопатра меня не встретила. Она вышла замуж за одного из друзей Николая и, конечно, перестала работать. Без нее консервативный интерьер ресторана немало осиротел.

В "Загребе" мы с олигархом, по сложившейся традиции, до пяти утра пели "Взвейтесь кострами". Чувичкин говорил, что нигде так не отдыхает, как здесь, со мной. И еще он тогда сказал:

– Понимаешь, каждому человеку нужно обязательно знать, что на свете есть кто-то, г'ади кого ты живешь. Г'ади кого стоит стаг'аться, дег'гаться, сообг'ажать, кг'утиться. Иногда это человек, иногда – животное. Для кого-то – Бог. Не столь важно. Главное – знать это.

Его слова меня насторожили. Надеюсь, Чувичкин не пойдет по стопам Зои Павловны, в монастырь. Хотя жизнь разучила меня удивляться. И потихоньку учит любить.

А Света родила мальчика. Большого, четыре триста пятьдесят. Назвали Федором. Федором Олеговичем Языковым.

<<<<*>>>>