Реальность и сны [Михаил Ярославцев] (fb2) читать онлайн

Вместо предисловия

Родился я в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году в городе Новосибирске. Учился… крестился… женился, et cetera. Вот кому это интересно?! Кому нужны сухие даты и названия учебных заведений? Как будто больше вспомнить-то и нечего. Цифры, зацепочки из прошлого, которое неминуемо стирается из памяти с годами. А я вот помню себя с очень раннего возраста, лет с двух. Правда только обрывки каких-то образов и силуэты людей. Но младшую группу детского сада уже помню отчетливо. Врезалось в память почему-то, как сижу в песочнице и смотрю вверх, на казавшиеся тогда огромными лиственницы, а они осыпаются рыжими иголками, потому что осень. Но солнце ещё светит, небо ясное, синее, глубокое, облака где-то высоко-высоко. Лиственницы застилают песок своей мягкой хвоей в такт порывам ветра, а я смотрю в небо и шепчу кому-то там, наверху: «Мне всего три года».

Это было, пожалуй, первое осознание себя как частицы мира, как участника процессов, происходящих вокруг. Это как ступеньки, поднимаясь по которым начинаешь видеть всё дальше и больше. И не всегда эти ступеньки совпадают с событиями в жизни, о которых принято писать в биографиях.

Помню ли я, как пошёл в первый класс? Помню. В общих чертах. Ну холодно было, куртка была маловата на форму, цветы эти… Но по-настоящему из первого класса запомнился не этот день, а примерно месяцем позже.

Как раз в том году, когда я пошёл в школу, под окнами нашего дома начали строить метро. Рыли огромный котлован под будущую станцию «Красный проспект». Первые дни я ходил в школу напрямую, кратчайшей дорогой, но буквально через пару недель улицу начали перекрывать неприступные бетонные заборы с выштампованной буквой «М» на каждой секции. Дорога в школу становилась всё длиннее и длиннее, строители наращивали забор вдоль улицы, и его приходилось обходить. Брести мимо серого унылого забора было откровенно скучно. Я шел, изредка пытаясь заглянуть между секций или под них, чтобы посмотреть, как строят метро. Но видно было немного: в основном или жёлто-коричневые стенки котлована, подпёртые необструганными досками, или просто куски жирной глины и разломанного асфальта. И вот однажды хмурым сентябрьским утром я обнаружил в этом заборе появившиеся внезапно ворота. Причём, сквозные, на моей и на противоположной стороне улицы. Мало того, они были распахнуты настежь. Многие ли мальчишки в силах пройти мимо открытых ворот куда бы то ни было? Вот и я не прошёл. Тем более что через стройку дорога до школы вновь становилась длиной в пять минут, вместо обходной, растянувшейся благодаря забору до пятнадцати.

Я аккуратно, стараясь не испачкать свои чёрные школьные ботинки, пошёл через стройку по колее от грузовика. Шёл мелкий дождик-сеянец. Глина неприятного жёлто-коричневого цвета кисла по краям котлована справа, на огромных, в пару этажей высотой отвалах слева и на самой дороге от одних ворот к другим, размочаленная в жижу колёсами грузовиков. Как бы осторожно я ни ступал, мои ботинки всё равно покрывались мелкими жёлтыми каплями и мазками. «Ничего страшного, – подумал я, – вымою в луже на противоположной стороне». Грязные ботинки в школу не допускались, а сменную обувь я надевать не любил и всячески увиливал от этой школьной обязанности. Носил с собой вместо сменки чешки, которые требовались на уроке физкультуры.

Меж тем колея закончилась. Дальше шёл ровный и нетронутый слой глины, а следом, всего в полутора метрах, ворота и асфальт за ними. Я посмотрел на свои уже изрядно заляпанные ботинки и решил, что раз уж всё равно их придётся мыть, то не будет ничего страшного, если я сделаю пару шагов по грязи. Даже одного шага может хватить, если немного разбежаться и прыгнуть, тогда второй ботинок особо мыть не придётся. Я так и сделал. Разбежался несколько шагов по колее и… Вместо того, чтобы оттолкнуться от грязевой лужицы и оказаться на асфальте, моя левая нога утонула в грязи выше колена, правая чуть меньше, но тоже глубоко, значительно выше середины икры. Я чудом удержал равновесие и не упал в грязь. Потрясённый, я выбрался на асфальт и несколько минут смотрел на свои брюки, до колена покрытые медленно стекающей по ним грязью. Идти в школу в таком виде было немыслимо. Я слегка очистил ботинки от больших комков глины с помощью какой-то щепки, попавшейся под руку, и ополоснул их в ближайшей луже. Чистыми они не стали, однако хотя бы проявился их истинный чёрный цвет. С брюками всё было намного сложнее. Привести их в приличный вид с помощью щепки не представлялось возможным. Я задумался. Дома сейчас ещё и мама, и дед, и бабушка. Наверняка мне попадёт не только за испорченные брюки, но и за прогул уроков. Нет, домой идти нельзя, по крайней мере сейчас. Лучше дождаться, когда мама и дед уйдут на работу и дома останется только бабушка.

Я медленно побрёл в сторону школы. Тем временем дождик усиливался и из мелкой туманной мороси превращался в настоящий затяжной осенний дождь. Я понял, что гулять под таким дождём долго не смогу. Ноги сами принесли меня на школьный двор. Уроки уже начались, по двору никто не бегал, но оно и к лучшему – мне было стыдно за свои уделанные брюки и ботинки, и я не хотел, чтобы меня кто-нибудь увидел. Я спрятался от дождя под одним из огромных клёнов, растущих напротив крыльца. Здесь было почти сухо, капли дождя стекали по листьям где-то высоко в кроне. Недолго думая, я залез на дерево. Здесь меня никто не мог увидеть, а я видел и школьное крыльцо, и окна нашего класса на втором этаже, головы одноклассников, склонённые над тетрадями, и Анну Петровну, которая ходила между партами и изредка что-то говорила ребятам. Я просидел на клёне все четыре урока, а когда мои одноклассники пробежали мимо, расходясь по домам, слез с дерева и отправился сдаваться бабушке.

Так я узнал, что короткий путь – не всегда самый близкий.

Помню ли я окончание школы? Конечно! Экзамены, последний звонок, выпускной… Но гораздо лучше в тот год запомнилось, как я сидел в прокуренном коридорчике подпольно-подвальной звукозаписывающей студии «Копейка» и ждал своей очереди. А передо мной сидел ещё не слишком известный в начале девяностых Дима Ревякин, лидер группы «Калинов мост». Вопреки одухотворённо-возвышенному образу, созданному благодаря фотографиям и коллажам на обложках его пластинок, в реальности он оказался полноватым рыхлым парнем с непропорционально большой головой и испуганными глазами. Мы не разговаривали, просто сидели друг напротив друга на низких скамейках и думали каждый о своём. Скоро его пригласили на запись, и он довольно быстро вышел из студии, записав или отрепетировав, судя по доносящейся из-за двери музыке, всего одну песню. Мы с другом зашли вслед за ним и два часа записывали свои песни, пытаясь извлечь хоть какое-то подобие музыки из студийной бас-гитары, которая в тот день хрипела и булькала, как больной туберкулёзом. Студийный барабанщик, маленький длинноволосый худой паренёк по кличке Индеец, рассказывал нам, как вчера на этом басу репетировала группа «Гражданская оборона» и «ухлестала его в хлам, потому что все были пьяные». Я отчаянно крутил настройки «комбика» в надежде добиться нормального звучания и ловил себя на мысли, что меня не сильно впечатляет, что ещё вчера на этом басу играла легендарная «Гражданка». И то, что ещё пятнадцать минут назад в этот микрофон пел сам Ревякин, никак не уменьшало моего раздражения и досады от зря потерянного времени.

Не сотвори себе кумира. Кумир так же, как и ты, ест, пьёт, спит, покорно ждёт в очереди на запись и ломает отличный фендоровский бас.

Разумеется, я прекрасно помню день своей свадьбы. И ЗАГС, который из изначально планируемого «просто поедем, распишемся» таки превратился в торжественную церемонию с гостями и поздравлениями и поездку по всем «дежурным» достопримечательностям на машине с кольцами на крыше и куклой на капоте. Но более всего вспоминается момент, когда мы приехали домой перед рестораном. У нас была пара часов времени, сидели вчетвером, мы с женой и наши свидетели, разговаривали, дурачились, веселились на ровном месте. И вдруг за окном потемнело, и началась первая в ту весну гроза. Дождь стоял стеной, лился по стёклам сплошным потоком. Громыхало так, что мы порой не слышали друг друга. Но это никак не помешало нам веселиться и пребывать в прекрасном настроении.

Как только нам пришло время ехать на банкет, дождь прекратился как по команде. Мы вышли в свежий, умытый, пахнущий озоном весенний вечер. После был и пафосный ресторан, и гости, и тамада с идиотскими конкурсами, и тосты, и танцы… А вспоминаются всё равно гроза, ливень и наше тихое домашнее веселье.

Для радости не нужно многого. Радость рождается внутри, а не приходит извне.

Как можно не помнить рождения дочери?! Естественно, помню. До мельчайших подробностей. И волнение, и поздравления, и снегопад, начавшийся в тот день, когда я вёз своих девчонок из больницы. Но больше вспоминается другое. Дочери было чуть больше года. Мы переехали в новую квартиру и обустраивали её, периодически двигали мебель, приводили в максимально удобный для себя вид. В один из выходных решили повесить на стену часы. Для этого требовалось просверлить отверстие под дюбель. Я достал дрель, выбрал нужное сверло и начал вгрызаться в бетон. Дочка первый раз в жизни услышала звук работающей дрели. Она закричала, заплакала и побежала через всю комнату. Но не от меня, а ко мне. Я стоял на стремянке с дрелью в руках, видел её перекошенное от страха лицо, смотрел, как она неуклюже перебирает маленькими ножками и тянет ко мне руки. И понял, что она бежит меня спасать от страшной дрели, несмотря на собственный страх, торопится на выручку папе. Я уронил дрель, подхватил подбежавшую дочку на руки и крепко-крепко обнял. Слёзы наворачиваются на глаза каждый раз, когда вспоминаю этот случай. В тот день я понял, что такое безусловная любовь.

Цифры, даты… Не из них состоит наша жизнь. Не те события врезаются в память, что принято описывать в автобиографиях. Но те, что тронули душу, позволили что-то открыть для себя, понять, усвоить. Позволили почувствовать, что живёшь…

1. Реальность вокруг нас

Утро Дзен (миниатюра)

Утро. Только приехали из отпуска – из аэропорта, с чемоданами. В холодильнике – шаром покати. Иду на рынок, благо рядом с домом. В руке список. Колбаса, яйца, хлеб.

Рано еще, торговцы только начали раскладывать свой товар. Большая часть киосков закрыта. Возле мясного прилавка молодые бородатые ребята в круглых шапочках о чем-то оживлённо беседуют на своём языке. Нахожу среди мясных продуктов колбасу.

– Ох, а что ж так дорого?

– Халяль! – отвечает продавец в белом халате.

– Не убедил, – я качаю головой и собираюсь идти дальше по рядам.

– Э-э, погоди! Ты знаешь, что такое халяль? Это самое лучшее мясо! Животное по всем мусульманским законам готовят, понимаешь? Никакой тебе сои-шмои в колбасе, никакой химии, только мясо. Потому и дороже немного.

– Ничего себе, немного! В два раза почти!

– Слушай, возьми, не пожалеешь!

– Ладно, вот этой свесь грамм триста.

Иду по рядам. Торговцы не торопятся начинать работу. Яйцами только одна тётка торгует.

– Подскажите, у вас три вида яиц одной категории по разной цене. В чём разница?

– Эти с птицефабрики, – показывает рукой тётка, – эти деревенские, эти монастырские.

– То есть с птицефабрики – не деревенские? – улыбаюсь я.

– Деревенские, – уверенно кивает тётка, – но с птицефабрики. А эти – от фермеров.

– А монастырские? – продолжаю любопытствовать я.

– А эти из монастыря, освящённые по православному обычаю.

– Ну, давайте монастырских десяток, – смеюсь я.

Я много кого из торговцев знаю по имени. И они меня знают, здороваются.

– Доброе утро, Михаил, – степенно произносит торговец сладостями, – чего в такую рань?

– Здравствуйте, Семён Абрамович. Из отпуска прилетели, только с самолёта. Вот, хлебушка купить пошёл.

– В такое утро, Михаил, я бы вам посоветовал купить мацы. Это кошерный хлеб.

– Семён Абрамович, ну какой из меня иудей?

– Ну что за стереотипы, Михаил? Разве только русские пьют водку? Разве только украинцы едят сало? Почему бы вам не попробовать мацу?

– А, давайте! И вот этих кексов с ванилью, пожалуй.

Уже на выходе с рынка меня окликает знакомый бурят, торгующий фруктами.

– Миша, привет, погоди!

– Привет, Батор. Не сегодня, я только на завтрак продукты покупаю.

– Да погоди ты! Мне омуля копчёного привезли. Возьми!

– Батор, давай я завтра за омулем приду.

– Не доживёт он до завтра на жаре, горячего копчения же. Пропадёт.

– Да у меня денег не осталось почти.

– Не надо денег, угощаю постоянного клиента. Мне целый ящик привезли, что мне с ним делать?

Батор достает из-под прилавка две крупные рыбины, заворачивает в газету и протягивает мне.

Жена жарит яичницу с колбасой. Зовёт меня.

– Иди посмотри!

Я подхожу и удивляюсь: на четыре разбитых яйца – семь желтков! Двойняшки! Вот тебе и православные яйца!

Мы садимся завтракать. Колбаса действительно не похожа на магазинную. Чуть специй, чуть соли, а всё остальное – натуральное мясо, как если бы пожарили отбивную. Жена хрустит мацой и смотрит на меня.

– Ты где всё это разыскал? Почему раньше не покупал никогда?

Я молчу, мотаю головой, показываю, что не могу ответить с полным ртом, а сам думаю. А действительно, почему? Дорого? Да оно же того стоит, зато как вкусно! Наверное, просто по привычке, от нежелания искать и находить что-то новое. А может из-за стереотипов, о которых говорил мне Семён Абрамович. Или из-за банальной лени поменять что-либо из того, что и так вполне устраивает. Поэтому молчу, разворачиваю омуля и отламываю кусочек.

Яркий и пряный запах можжевелового дымка наполняет нос. Сочное, нежное мясо тает во рту. Я закрываю глаза от удовольствия. Омуль в меру солёный, нежирный. Безумно вкусный. Я отламываю ещё кусок и протягиваю жене. Жена кладёт кусочек в рот.

– Батор угостил, говоришь?

Я киваю.

– Он буддист?

– Не знаю, – пожимаю плечами я.

Жена вдумчиво жуёт омуля, а я смотрю на неё, пытаясь понять, к чему она клонит.

– Настоящий дзен вкуса, – произносит она наконец и улыбается.

Соседи (сатирическая миниатюра)

Выше всех жил дятел. Он был очень хозяйственный, всё время что-то перестраивал в своей квартире, ремонтировал, поправлял. Дятел уважал своих соседей и старался не стучать раньше девяти утра. Однако сам он вставал рано и иногда, когда ремонтировать было совсем немного, чуть-чуть подстукивал и в шесть, и в пять утра. Тихонько, чтобы никого не разбудить. Ну не ждать же три часа из-за одного маленького гвоздика?! Правда, соседи всё равно просыпались, ругали сквозь сон дятла-труженика, но самому дятлу ничего не говорили, потому что все были очень интеллигентные.

Этажом ниже жили слоны. Они, как и дятел, вставали рано. Дружно выходили на зарядку всей семьёй, завтракали, умывались. А потом маленькие слонятки начинали бегать и играть и всегда будили выдр, живущих этажом ниже. Поэтому выдры просили слонов-родителей не разрешать слонятам бегать по квартире, хотя бы до десяти утра. Слоны были добрые и отзывчивые, просьбу выдр выполняли, однако успокаивали по утрам своих детей такими громкими и трубными голосами, что выдрам всё равно не удавалось выспаться.

Выдры мало того что были редкостными сонями, но ещё и животными в основном ночными, потому по утрам ходили невыспавшимися и злыми. Не детки-слонятки, так дятел их постоянно будил раньше времени, а вечером им самим спать не хотелось. От недосыпания выдры были нервными, часто ссорились между собой. А ещё выдры очень любили купаться и иногда затапливали живущих ниже скунсов.

Скунсы жили на нижнем этаже и были самыми несчастными из всех. Они не ходили на работу и были вынуждены весь день слушать, как дятел стучит, делая очередной ремонт в своей квартире, как дети-слоники резвятся и играют, а по вечерам скунсы слушали, как придушенно шипят друг на друга выдры, и боялись, как бы они в очередной раз их не затопили. К тому же скунсов не любили абсолютно все соседи. Потому что скунсы воняли на весь дом. Дятел не стучал ночью, слоны не бегали по квартире круглосуточно, выдр вообще никто не слышал, кроме чутких скунсов, но вот скунсы воняли двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. И очень отравляли этим жизнь остальным и в прямом, и в переносном смысле.

Так что самим своим присутствием в доме несчастные скунсы делали несчастными всех.

Это, конечно, сказка, выдумка. Но вдруг кто-нибудь, решив вбить в стену гвоздь в воскресенье часиков в семь утра, вспомнит моего Дятла. Может, кто-нибудь, глядя на своих играющих в догоняшки по квартире отпрысков, вспомнит моих Слоников. Возможно, кто-то, в очередной раз срывая злость на ближнем своём, вспомнит Выдр и задумается, стоит ли портить отношения из-за сторонних помех. Ну и наконец, может так случиться, что кто-то, сетуя на отсутствие любви, ласки, уважения и поддержки, задумается, действительно ли все вокруг такие чёрствые, неблагодарные, неприятные, мерзкие и отвратительные? А может, просто надо перестать распространять вокруг себя зловоние и увидеть в своём окружении людей добрых, отзывчивых, заботливых и понимающих?

Любите друг друга, соседи!

Антикошка (миниатюра)

Кошка… Что-то мягкое, пушистое, мурлыкающее. Мило играющее с клубком или спящее целый день на батарее. Ну на худой конец, разбойный котяра с порванным ухом, гуляющий сам по себе по дачному посёлку. Но неизменно пушистый и милый.

Антикошка – не милая. И даже, представьте себе, не пушистая. Лысая, поджарая, с длинным подвижным хвостом.

«Фу, мерзость какая!», «На крысу похожа!», «Как такое может нравиться? Её даже гладить неприятно!»

Поверьте, антикошке всё равно, что вы о ней думаете. Она не будет к вам ластиться. И уж точно не захочет, чтобы вы её погладили. У неё другие приоритеты в жизни, не кошачьи. Она защищает хозяина и его дом. Это её основной инстинкт.

Она не завалится на ковёр кверху пузом перед любым гостем, не будет тереться у ног. Сядет неподвижным сфинксом и будет следить за чужаком, прищурив свои огромные глаза с круглыми не кошачьими зрачками. И гость будет осекаться посреди разговора, случайно встретившись с ней взглядом. Она бдит. Наблюдает. Неподвижная и невозмутимая, как часовой в карауле. И только изредка подрагивающий кончик хвоста выдаёт напряжение сжатой пружины, готовой в любой момент сорваться, прыгнуть с места, атаковать.

Вежливость и любопытство берут наконец верх, и гость спрашивает у хозяина:

– Можно её погладить?

– Конечно, – кивает хозяин. – Рысь, иди сюда.

И она идёт. Не бежит сломя голову, как собака, но идёт. Выгибает спину, расправляя мышцы, спокойно ступает по ковру и садится между хозяином и гостем. Антикошка не выполняет команды. Её попросил хозяин – она выполнила его просьбу. Спокойно и с достоинством.

Гость внезапно обнаруживает, что гладить её очень приятно. Тёплая, мягкая замша. И совсем она, оказывается, не похожа на крысу. Крысы не умеют вести себя с таким царственным достоинством. Гость гладит её с некоторой опаской, а она смотрит только на хозяина, словно спрашивая, достаточно ли она уделяет внимания гостю? Хозяин чуть заметно улыбается, и антикошка понимает, что уже достаточно, отходит от гостя и снова становится сфинксом на своём боевом посту.

В её жизни нет места для сомнений. Она точно знает, для чего она живёт. Антикошка ловит каждый взгляд, каждое слово хозяина. Она готова играть, когда этого хочет хозяин. Она не станет есть, даже когда голодна, если её в этот момент позвал хозяин. Она может часами просто сидеть и наблюдать, как хозяин работает за компьютером или смотрит телевизор. При любом удобном случае старается залезть к нему на колени. А если ей кажется, что хозяин долго не обращает на неё внимания, она молча подходит к нему и упирается лбом в его ногу, руку или иную подходящую часть тела.

Горе тому, кто посягнёт на хозяина или его дом. Это хрупкое существо превращается в неуправляемый вихрь, ощетинившийся со всех сторон когтями и клыками. Антикошка страшна в своей решимости победить или погибнуть прямо здесь и сейчас. Она не шипит, как другие кошки, не прижимает уши и не приседает от страха. Она бьёт себя по бокам длинным хвостом, становясь в этот момент похожей на маленького льва, и бросается без страха, без сомнений, без раздумий. Ей не важен размер и количество противников, антикошка будет драть когтями, кусаться и стараться добраться до горла. Но если хозяин спокоен, никому не вывести её из равновесия.

Она может быть игривым котёнком, но только для хозяина и его семьи. Она может мурчать так, что фужеры в серванте начинают резонировать, но только лёжа на коленях у хозяина. Она впадает в тоску, когда хозяин уезжает в отпуск, и с ненавистью смотрит на людей, приходящих её кормить. А когда хозяин возвращается после долгого отсутствия, антикошка сутки ходит за ним по пятам и жалуется, рассказывает ему, как ей было плохо без него.

Маленькое существо с огромным сердцем. Эталон любви, верности и преданности. Серая тень и ангел-хранитель своего хозяина. Невозмутимый сфинкс на границе покоя и мира в доме.

Дурачок (рассказ)

После смерти мужа Зинаида Александровна затосковала. Печаль её не была публичной и открытой, напротив, на людях она держалась как всегда, как подобает дочери профессора и жене член-корреспондента. Безукоризненно приветливая, излучающая вокруг царственное спокойствие и доброжелательность. Но внутри, особенно в одиночестве, точила её лютая тоска. Зинаида Александровна часами смотрела на портрет мужа, с которого он улыбался ей своей мальчишеской улыбкой. Разговаривала с ним, делилась своими проблемами. А проблем вдруг стало много, ох, как много. Продукты, которые раньше приносил домой муж или привозил его водитель, теперь нужно было выбирать самой, нести тяжёлые сумки из магазина. Появились какие-то бесконечные квитанции, счета, которые Зинаида Александровна оплачивала не вникая. Мелкие бытовые проблемы, вроде потёкшего крана в ванной, вдруг стали крупными и сложными, нужно было кого-то приглашать, покупать какие-то непонятные детали. И всё самой, самой. Иногда, правда, приезжал Павел, племянник мужа, сын его младшей сестры. Менял ей сгоревшие лампочки, точил ножи, иногда привозил фрукты, от которых Зинаида Александровна отказывалась. Она вообще почти ничего не ела. Не хотелось.

Спустя год Зинаида Александровна словно очнулась. Неожиданно и жёстко. Когда пришла в банк снять денег со счёта. Девчушка-операционистка, деловито стуча по клавишам, сообщила ей:

– А у вас столько нет.

– Как нет? – опешила Зинаида Александровна.

– У вас на счёте тридцать две тысячи четыреста тридцать пять рублей и сорок копеек, а вы хотите снять пятьдесят.

– Ну, давайте сколько есть, – тихо произнесла Зинаида Александровна.

Теперь Зинаида Александровна скрупулёзно изучала каждую квитанцию, каждую бумажку, неумолимо требующую у неё денег. Итог изучения был неутешительным: сумма счетов за квартиру, за свет, за воду и за газ чуть-чуть превышала размер её небольшой пенсии. Она ведь не работала при живом муже. Только в молодости после консерватории несколько лет преподавала сольфеджио в музыкальной школе.

Зинаида Александровна дала объявление в газету о частных уроках музыки, однако за месяц на него так никто и не откликнулся. Откуда ей было знать, что газет уже почти никто не читает. Между тем, пришло очередное первое число месяца, и после оплаты всех счетов на жизнь осталось всего несколько тысяч рублей. Зинаида Александровна попрощалась с круассанами и сыром на завтрак, с йогуртом на обед и котлетками на ужин. В её рационе обосновались макароны и чай с самодельным печеньем, которое она пекла изумительно, которое так любил покойный муж.

Решение лежало на поверхности – надо было продавать квартиру.

А квартира у них была хорошая: четырёхкомнатная, не в центре, но близко к нему. В добротном доме сталинских времён, с высокими потолками, арками и широкими лестницами в подъезде.

Когда в очередной раз приехал Павел, Зинаида Александровна, угощая его чаем с печеньем, словно невзначай завела разговор о квартире.

– Тяжело мне тут, Павлуша. Всё о Пете напоминает. Может, мне её продать да купить что-нибудь попроще, поменьше.

– Продайте, тётя Зина. Купите однокомнатную хорошую, и ещё куча денег останется. У вас как с деньгами-то? Поди, нужны?

– Да что ты, Павлуша, у меня всё хорошо. Но квартиру я бы продала. Не могу больше, тоскливо мне здесь. Вот только не знаю даже, с чего начать. Да и обманут меня, я же ничего не понимаю в этом. Может, ты мне поможешь, узнаешь?

– Конечно, помогу, тётя Зина, – кивнул Павел, отламывая печенье, – на той недельке заеду, расскажу что и как. Документы на неё есть какие-нибудь?

Объявился Павел только через месяц. К тому времени Зинаида Александровна уже заложила в ломбард серёжки и колечко, чтобы оплатить счета и купить немного продуктов.

– Всё, тётя Зина, я договорился. Нашёл вам покупателя и вариант для переезда подобрал. Продаём за девять миллионов, покупаем за четыре, пять миллионов у вас останется, можете в банк положить и проценты получать. Можно хоть завтра ехать вашу будущую квартиру смотреть.

– Ой, спасибо, Павлуша! Какой ты молодец! А разве покупатель мою квартиру посмотреть не хочет?

– А что её смотреть? Он всё равно ремонт тут будет делать, а планировку я ему показывал уже.

– Ой, как хорошо! Ну, так поехали скорее, посмотрим, что ты тётушке подобрал!

Новая квартира Зинаиде Александровне понравилась. Маленькая, но уютная, ухоженная, рядом с метро.

Павел сам занялся оформлением и переездом. Суматоха закрутила Зинаиду Александровну, встречи с покупателями, риелторами, продавцами. Она подписывала какие-то бумаги, брала справки, открывала счета в банке, ходила к нотариусу. Племянник везде сопровождал её. Зинаида Александровна сперва пыталась вникнуть в этот сумбурный процесс, но потом махнула рукой и полностью доверилась Павлу, подписывая бумаги не глядя и не читая.

И вот наконец, после месяца суеты и волнений, она оказалась в своей новой квартире, заставленной мебелью и вещами, с которыми она не смогла расстаться. На счету в банке лежало пять миллионов рублей, а серёжки и кольцо были выкуплены из ломбарда и покоились там, где им и надлежало быть – в резной нефритовой шкатулке.

Призрак нищеты отступил, и Зинаида Александровна воспряла духом. Даже мысли о муже уже не так тревожили её. А тут оказалось, что одна из дочерей соседки занимается фортепиано, и Зинаида Александровна предложила своё репетиторство. Вот только Павел совсем перестал заезжать.

– Приезжай, Павлуша, посмотри, как я устроилась хорошо, – звала она его по телефону.

– Некогда, тётя Зина, давайте на следующей недельке.

Но и через неделю, и через месяц Павел так и не мог выбрать время навестить тётю.

Только через полгода он позвонил и сам напросился в гости.

Зинаида Александровна, как всегда, поила его чаем и шутливо корила за то, что совсем бросил навещать родственницу. А Павел виновато ссылался на занятость, хрустел печеньем и расхваливал порядок и уют в новой квартире.

– Ну, а ты сам-то как живёшь? Грустный ты какой-то? Случилось у тебя что-то?

– Тётя Зина, – Павел старался смотреть Зинаиде Александровне в глаза, но взгляд его непроизвольно сползал на фарфоровый заварочный чайник с тонкими синими узорами, стоящий между ними, – я ведь вас обманул с продажей квартиры.

Тётя молчала, и Павел решился поднять на неё глаза. На лице Зинаиды Александровны блуждала загадочная полуулыбка, и Павлу на секунду показалось, что она не поняла, о чём он ей только что сообщил.

– И с покупкой тоже, – выдавил Павел. – Я миллион себе забрал. А с продажи, – Павел снова опустил глаза, – девять. Она в два раза дороже стоила…

– Я знаю, Павлуша.

Павел вновь посмотрел на неё. Тётя улыбалась, теперь открыто и искренне, как всегда.

– Но почему вы согласились?! Почему ничего мне не сказали ни при продаже, ни при покупке?

– Я подумала, что если ты решился ради этих денег обмануть свою тётку, то они тебе нужнее, Павлуша.

Павел закрыл лицо руками и тихо, протяжно заскулил, как нашкодивший щенок. Из-под его ладони на стол упала крупная прозрачная капля. Зинаида Александровна встала, обошла стол и погладила Павла по голове, нежно, по-матерински:

– Дурачок ты, Павлуша.

И вновь улыбнулась.

Сергунька и Кирпич (рассказ)

Замысел изначально был так себе. Плохой был замысел, к тому же незаконный. Да что уж там незаконный, преступный! И как Сергуньку угораздило в это дело вляпаться? Сидел бы за компьютером, на голых девочек глазел да в игрушки играл. Ну и учился бы себе, если бы время оставалось. Сергунька – студент. Учился он по принципу «от сессии до сессии живут студенты весело». Жил в общаге, да не абы какой, а в аспирантской, даже в отдельной комнате с туалетом. Спасибо бате, подсуетился, когда сына в город отправлял. В общем, хорошо Сергунька жил, но голодно. Работать ему было лень, родители денег присылали, конечно, но это ж город большой, Новосибирск, тут соблазны на каждом шагу. В клуб с друзьями сходил пару раз, девчонку в кино сводил – и нет родительского перевода, месяц лапу сосать. Но Сергунька не унывал, питался быстрорастворимой лапшой да по гостям ходил, когда звали. Словом, был обычным студентом-разгильдяем, вполне мирным и безобидным.

И всё в жизни у Сергуньки было бы хорошо, если бы не Кирпич.

Кирпич был бандитом. Он ходил в спортивном костюме, кепке и остроносых лакированных туфлях. Из туфель выглядывали несвежие белые носки. Мясистое лицо Кирпича всегда имело выражение презрительное и надменное. Руки обычно не покидали карманов спортивной куртки, но иногда Кирпич являл окружающим свои внушительных размеров кулаки, от вида которых у Сергуньки слабели колени. Кирпич занимался сбором мелкой дани с торгующих семечками и солёными огурцами старушек у входа в метро, а также с пугливых таджиков, продающих помидоры и сомнительного вида куриные окорочка на небольшом рынке близ студенческих общежитий. По вечерам Кирпич обычно напивался в дрова в местной пивной в компании своих дружков, которые очень старались во всём походить на него и сопровождали его повсюду. Пьяный Кирпич частенько забредал в окрестные общаги и обирал подвернувшихся студентов. Сергунька тоже попадался ему пару раз и безропотно отдавал имеющиеся в карманах наличные. Ну а куда деваться? Кирпич и трезвый-то внушал страх, а в пьяном виде начинал орать и размахивать своими кулачищами. Но обида у Сергуньки засела крепкая. И мысли о перенесённом унижении отравляли Сергуньке жизнь похлеще химической китайской лапши. Сергунька мечтал, как он когда-нибудь ответит Кирпичу, вот прямо-таки в глаза ему скажет, мол, да пошёл ты… заре навстречу! А тот побагровеет от ярости, закрутит своими ручонками у его лица, и тут Сергунька ему ка-а-ак врежет! Да так, чтоб отлетел через весь коридор, как в компьютерных играх, и о противоположную стену треснулся!

Мечты мечтами, но на всякий случай Сергунька старался не ходить по общаге слишком поздно. И вообще оглядывался. Потому что не мог он ни сказать ничего этому бугаю, ни тем более врезать. Сергунька сам это прекрасно понимал, вздыхал и ещё более расстраивался.

Наступило лето. Общаги опустели, студенты в большинстве разъехались на каникулы. Сергунька не торопился в родную деревню. Ну что он там не видел? Батя как пить дать припашет его на всё лето по хозяйству, а тут у него компьютер с девочками, и друзья, и пиво, и учиться не надо до самой осени, сессия-то сдана! Тихо стало в институтском райончике. Даже Кирпич куда-то подевался. Сергунька думал, что его прибили в какой-нибудь пьяной драке, а может, посадили наконец, и ему становилось жить легче и радостнее. Он даже перестал оглядываться и жаться к стенам, возвращаясь в общагу с поздней гулянки.

В ту ночь Сергунька шёл домой в прекрасном настроении. В голове приятно шумело выпитое за вечер пиво, в руке дымилась хорошая сигарета, которую он только что стрельнул у водителя солидной иномарки, остановившейся у ночного киоска, а губы тихонько напевали что-то весёлое и беззаботное. Сергунька остановился у подъезда общаги докурить, как вдруг сзади на плечо ему легла чья-то тяжёлая рука. Сергунька вздрогнул от неожиданности и обернулся. Кирпич смотрел сквозь него стеклянными глазами и ничего не говорил. Сергунька попробовал было отстраниться, но рука на его плече сжалась, и Кирпич проговорил сильно заплетающимся языком:

– М-малец, сгоняй-ка мне за пивом.

Ноги у Сергуньки подогнулись от ужаса и безысходности. Но и Кирпич, казалось, стоял на ногах только потому, что держался за Сергунькино плечо.

– У меня денег нет, – пролепетал Сергунька без особой надежды на то, что такая мелкая причина может встать между жаждущим пива Кирпичом и пивом.

– Да??? – искренне удивился Кирпич. – Ну тогда закурить мне дай.

Сергунька машинально протянул ему тлеющий окурок. Кирпич задумчиво затянулся пару раз и буквально повалился на Сергуньку. Сергунька попытался вырваться, но Кирпич обнял его за шею и просипел:

– Что-то устал я. Домой мне надо.

И тут в голове у Сергуньки родился план. План преступный и дебильный.

– Ну так пошли, – сказал он, – я вас провожу.

– П-пошли, – согласился Кирпич и уронил голову на грудь.

Сергунька на себе затащил тушу Кирпича в общагу мимо мирно спящего дедушки-вахтёра, на третий этаж, в свою комнату, и сгрузил возле батареи у окна. Кирпич повалился набок и отключился. Тяжело дыша после физической нагрузки, Сергунька привязал бельевой верёвкой правую руку Кирпича к крайнему ребру батареи, а левую – к стояку отопления таким образом, чтобы он никак не смог дотянуться до узлов. Кирпич только перевернулся на живот и захрапел, сделавшись очень похожим на пловца, заснувшего на дистанции. В голове у Сергуньки шумело от прихлынувшей крови и выпитого пива, он, не раздеваясь, повалился на кровать и мгновенно уснул.

Проснулся Сергунька, как и следовало ожидать, от жуткого грохота и матерных выкриков. Кирпич пытался сесть, колотил ногами по полу и ругался. Однако верёвки не позволяли ему изменить положение тела. Зрелище было страшное. Казалось, Кирпич или порвёт веревки, или оторвёт батарею от стены. Впрочем, он довольно быстро выдохся и полулёжа, привалившись спиной к батарее, стал разглядывать Сергуньку.

– Вот ты попал, щегол! Ты даже не представляешь себе, как ты попал, – голос Кирпича был хриплый и страшный, лицо опухшее, серое.

И ведь прав был он, прав на сто процентов. Сергунька даже приблизительно не представлял, что теперь делать со своим пленником.

– Развязывай меня, клоун! Ты мне должен теперь, как земля колхозу! Ты вообще знаешь, кто я?

Сергунька судорожно сглотнул и кивнул.

– Я весь район тут держу! Ты на кого руку поднял, сявка, ты хоть представляешь?! Тебе голову в задницу вколотят, ты понимаешь? Я лично вколочу, развязывай резче!!!

Сергунька понял, что развязывать Кирпича ему точно не следует. Кирпич, кажется, тоже это понял и замолчал.

«Бежать надо, – подумал Сергунька, – домой, к бате. Ну его, этот институт. Скажу, что выгнали. Батя максимум ремнём отхлещет, а потом отойдёт».

Сергунька поднялся с кровати и достал свою большую дорожную сумку. Кирпич наблюдал за его действиями, и на его лице появилось некое подобие озабоченности.

– Э-э-э, ты куда собрался? Ну-ка встань ровно, когда с авторитетом разговариваешь! Ты кто вообще такой? Отмороженный, что ли? Ты вообще не в понятиях, походу, берегов не видишь, – Кирпич угрожающе бубнил слабо понятные Сергуньке слова, пока тот споро закинул в сумку свои немногочисленные вещи, с тоской взглянул на компьютер и выскочил в коридор.

– Стой, падла!!! – глухо донеслось из-за закрытой двери. Сергунька бегом пролетел секцию и выскочил на лестницу.

– Помогите!!! – ещё тише донеслось со стороны его комнаты. Секция была пуста, все разъехались на лето. Сергунька поставил сумку на пол и прошёл в противоположную секцию, где располагалась кухня. Попив воды из-под крана, Сергунька задумался.

Кирпич, конечно, сволочь еще та, но не убивать же его за это. С похмелья, без воды, без еды, привязанный к батарее, долго ли он протянет? Никто его тут не услышит, в пустой общаге. О своей жажде мести Сергунька как-то сразу забыл. Испарилась она, исчезла. Одно дело кромсать врагов в компьютерной игре, а другое – вот так, лицом к лицу, да ещё беспомощного.

Сергунька представил, как Кирпич, мучаясь от жажды, кричит всё тише и тише, как теряет сознание через пару дней, как осенью его находят, уже полуистлевшего, с шуршащей, высохшей кожей, и содрогнулся. Попив ещё воды, он решил сообщить о своём пленнике вахтёру, а потом уже на вокзал, и бежать, бежать!

Однако коморка вахтёра была заперта, и внутри никого не было. Сергунька сел на ступеньку и обхватил голову руками. Правильно, что его нету, вахтёра этого. Потому что нельзя ему ничего говорить. Освобождённый Кирпич в милицию не побежит, скорее всего. Не та он птица. А вот вахтёр-то точно заявит куда следует. Похищение человека, незаконное лишение свободы, вот и уголовное дело. Начнут выяснять, чья комната. А Сергунькина комната! А где у нас товарищ Сергунька?! От Кирпича-то можно в деревню убежать, а от следователя – вряд ли. И окажется Сегунька в самой настоящей тюрьме!

И так муторно стало Сергуньке от этих мыслей, что хоть самому о батарею головой бейся. Он вновь поднялся на третий этаж и тихонько подошёл к своей двери. За дверью было тихо. Сергунька осторожно приоткрыл щёлочку и заглянул. Кирпич сидел в прежней позе и смотрел прямо на него.

– Вернулся, упырь?! – подозрительно радостно спросил он. Сергунька даже отпрянул от двери, решив, что Кирпичу удалось освободиться и он сейчас бросится за ним.

– Заходи, садист-беспредельщик, – донеслось из-за двери, – поговорим.

Как-то очень по-человечески Кирпич это сказал. Без угрозы и блатной развязности. Видать, оценил дальнейшие перспективы своего плена в отсутствие тюремщика. Сергунька осторожно вошёл в комнату.

– Ну, рассказывай, террорист, откуда ты такой взялся и чего тебе от меня надо?

И опять не услышал Сергунька в голосе Кирпича угрозы.

– Я… – начал он, – мне…

– Ну что ты мямлишь, – подбодрил его Кирпич, – слотошил пацана, теперь уж не тяни, говори, где я тебе дорогу перешёл.

– Вы у меня деньги отобрали, – выпалил Сергунька, – два раза!

– Отобра-а-ал, – протянул Кирпич, – по-моему, ты мне их сам отдал. Я их у тебя из карманов вытаскивал? Бил тебя?

– Н-нет.

– А чего же тогда отдал?

Сергунька замолчал. От речи Кирпича опять повеяло той гнилой, тягомотной словесной сетью, в которой обычный человек путался, словно муха в паутине.

– Ну и сколько я у тебя денег взял? – спросил Кирпич после паузы.

– Одни раз двести, второй раз сто пятьдесят, – угрюмо ответил Сергунька.

– То есть ты за триста пятьдесят рублей решил меня к батарее привязать и бросить в пустой общаге? Ну и кто из нас бандит?

– Но не бросил же, – пробормотал Сергунька.

– И то верно, – согласился Кирпич. – Что делать будем?

– Не знаю, – честно сказал Сергунька.

– Ну так развяжи меня!

– Так вы ж меня убьёте.

– Это точно, – кивнул головой Кирпич, – и убить тебя мало будет за такой беспредел. Дай хоть воды попить.

Сергунька сбегал на кухню и принёс воды в кружке. Но подойти к Кирпичу не решился.

– Ну чего встал? – нетерпеливо и зло процедил Кирпич.

Сергунька покосился на ноги Кирпича, обутые в блестящие остроносые туфли. Кирпич понял его опасения.

– Не трону я тебя, дай попить. Слово десантника – не трону. Пока.

– Какой же вы десантник? Вы же бандит, авторитет, сами говорили.

– Самый настоящий, малец, самый что ни на есть. Два года срочной и год сержантом по контракту. В Чечне. Вот так-то, малец… – лицо Кирпича потемнело, и он замолчал.

Сергунька осторожно, на вытянутой руке протянул ему кружку. Кирпич осушил её тремя огромными глотками и потряс головой.

– А что ж вы тогда, – нерешительно спросил Сергунька, – ну, это… деньги, таджики, студентов вот…

– Почему бандитом стал? – усмехнулся Кирпич.

– Ну да.

– Потому что мы только там им были нужны. Под Грозным. А здесь…

– В милицию бы пошли.

– Не взяли. Контузия у меня.

– Ну в охрану бы!

– Слушай, что ты меня лечишь, терапевт? Охрана, менты, бандиты – всё едино. Все с одного кормятся. Думаешь, я не понимаю, что делаю, чем занимаюсь? Всё понимаю. Если государству на меня плевать, то и мне на него тоже. Живу, как умею. И бухаю, чтобы не думать. А тут ты…

Сергунька слушал, приоткрыв рот. Кирпич замолчал и погрузился в свои мысли.

– Я вас развяжу, – произнёс Сергунька. – Дайте слово десантника, что не тронете.

Кирпич поднял на него подёрнутые туманом глаза.

– Даю, малец. Не трону. Ничего тебе не сделаю.

Сергунька начал торопливо развязывать узлы. Он уже не боялся Кирпича. Он боялся себя. Не понимал, как ему такое могло прийти в голову. Из-за трехсот пятидесяти рублей.

Кирпич с наслаждением разминал затёкшие кисти. Выглядело это угрожающе, но Сергунька улыбался.

– Меня Сергунька зовут. Сергей.

– Гвардии сержант Кирпичников Николай Анатольевич, – протянул ему свою огромную лапу Кирпич. – Сгоняй-ка всё-таки за пивом. За знакомство и для поправки здоровья!

Он достал из кармана скомканную пачку купюр, отсчитал триста пятьдесят рублей и вложил их Сергуньке в руку.

– Я мигом! – улыбнулся Сергунька.

– Не, погоди, – Кирпич достал ещё несколько мятых сотен. – Я угощаю!

Домовушка (миниатюра)

Я так и не узнал её имени. Прямо спросить не было повода, а в мимолётных разговорах её имя не называли. «Она», «у неё», «ей». Похоже, она настолько стала частью этого дома, что о ней говорили, как о само собой разумеющемся, как о предмете интерьера, важном, дорогом сердцу и неизменном.

Она неслышно ходила по дому серой дымчатой тенью, удивлённо глядя на гостей круглыми жёлтыми глазами. Ненавязчиво, издалека. Забиралась в укромное место, под стул или под банкетку, и смотрела на снующих мимо людей, как маленький совёнок, моргая подслеповатыми глазами.

Она была очень маленькая, миниатюрная. Над её ушками клубился редкий серый пух. А хвост пушился и щедро посыпал пол невесомой шерстью.

Старая она была. Казалось, мысли давались ей с трудом. Когда с ней кто-то заговаривал, она поворачивала голову и некоторое время изучала собеседника, глядя снизу вверх наивными круглыми глазами.

А иногда сама заговаривала с людьми. Ясно, чётко и громко, без обычного для кошек жеманства. И ждала ответа.

– Ты хорошая, – отвечал я ей, но она явно не удовлетворялась таким ответом и опять громко мявчила, глядя прямо в глаза.

– Ты хорошая кошка, – отвечал я болееразвёрнуто, а она всё смотрела, то ли удивляясь недогадливости гостя, то ли соображая, как ей лучше выразить свою мысль. Приходила хозяйка и, негромко ворча, словно слегка стесняясь своей питомицы, нарезала ей говядину маленькими кусочками. И она шла трапезничать без особого аппетита и рвения, всё так же тихонько, незаметно и скромно. Хозяйка хмурилась лицом и улыбалась глазами. Глубокая многолетняя любовь ощущалась между ними.

А ещё кошка любила маленькую девочку Машу. Правда, девочка давно уже выросла и всё реже забегала в родительский дом. Но она терпеливо ждала её, радовалась её внезапным визитам, забиралась к ней на руки, как десять лет назад. И Маша тоже радовалась, тискала её, как и десять лет назад, гладила пушистые ушки и улыбалась совсем детской, открытой и в то же время чуть смущённой улыбкой.

Когда мы покидали этот гостеприимный дом, наполненный, пропитанный любовью, она провожала нас, сидя у двери, как маленький домовёнок. Незаметный дух этого дома. Глядела вслед нам, спешащим и немного растерянным, своим наивным, беззащитным взглядом, проникающим до глубины человеческой души, каким умеют смотреть только кошки.

Улитки (миниатюра)

Почему люди не летают, как птицы?

Я задался этим вопросом не в минуты романтической задумчивости, не перед лицом величия стихии, не в плену депрессии и не за философскими измышлениями.

У меня на даче мощённые камнем дорожки. Летом после дождя на них выползают маленькие садовые улитки. Я не знаю, зачем они это делают, почему им не сидится в траве. Они спешат по своим улиточным делам, переползают через дорожки вперёд и назад. Когда я иду по своему участку после дождя, я, конечно, стараюсь не наступать на них, иду, не отрывая ноги от земли, высматриваю их коричневые домики на сером камне. Улитки доверчиво шевелят усиками и прячутся в свою раковину при звуке моих шагов. Я убираю их с дорожек, сажаю на травку, чтобы ненароком не раздавить маленьких безобидных созданий.

Но ночь постепенно стирает грани света и тени, и я уже не могу различить коричневые точки на сером камне. Я иду по дорожке, как по минному полю. «Хрусть!» – и маленькая улиточья душа отправляется в маленький улиточный рай.

Я расстраиваюсь, пытаюсь разглядеть то, что осталось от улитки, в надежде, что не совсем её раздавил. Теряю бдительность. «Хрусть! Хрусть!» Ну почему люди не летают, как птицы?!

Пусть и невольно, я обрываю жизнь маленького беззащитного существа. Не ради пищи, даже не ради развлечения. Просто так, просто потому что наши пути пересеклись.

И я понимаю буддистских лам, которые ходят, подметая землю перед собой специальной метёлкой, чтобы не раздавить ненароком какое-нибудь живое существо. У меня нет метелки. Есть только веник. И понимание, что даже случайное убийство – всё равно убийство. И я прошу прощения у улиток, как наши далекие предки просили прощения у животных, добытых на охоте. Это всё, что я могу сделать, потому что ещё не научился летать…

Тунис (очерк)

Как здорово, что мне незачем врать. Я не продаю горящие туры и не рекламирую сомнительные отели. Тунис удивляет своей простотой. Липкая привязчивость уличных торговцев, свойственная большинству южных курортов, здесь встречается лишь в редких средоточиях сувенирных лавок. Но стоит чуть свернуть с туристических маршрутов, как торговцы утрачивают свою навязчивость и предоставляют гуляющих иностранцев самим себе. Складывается впечатление, что они вообще не слишком заинтересованы результатом своей торговой деятельности. Может быть, им и не нужно многого?

Те же, кто старается навязать свои товары и услуги, не пытаются при этом обмануть и ввести в заблуждение. Нет впятеро завышенных цен, нет ежеминутных спектаклей с торгом, притворными обидами и никчёмными подарками.

– Ты очень дорого берёшь, – объясняю я таксисту на скверном французском, – я с тобой больше не поеду, не жди меня.

– Туристов мало, – тут же говорит он в ответ, – денег мало.

Такая простота если не подкупает, то обезоруживает точно.

– Месье, лететь на парашют! Сегодня будет скидка, – сухонький, худой пляжный зазывала скромно подсаживается на соседний шезлонг.

– Не сегодня, Фофу, – отвечаю я, – мы хотим просто загорать.

– Никто не хочет летать сегодня, – говорит Фофу, – у меня совсем денег нет.

И смешно, и трогательно. Ну что за наивность!

– Месье, летите бесплатно! Всё равно никто не хочет!

– Я, правда, не хочу, Фофу, – смеюсь я, – тем более бесплатно. Давай я в другой раз полечу, за деньги. Завтра или послезавтра.

– Хорошо, – грустно кивает Фофу и бредёт по пляжу, изредка приподнимая свою смешную шляпу и раскланиваясь с отдыхающими.

Здесь нет панибратства, никто не пытается набиваться тебе в друзья с первых минут знакомства. Туристы в отеле вежливо здороваются с персоналом и друг с другом. Много европейцев и местных отдыхающих. Совсем немного русских. Но те, что есть, – узнаваемы втройне.

Мы идём с гордо поднятой головой, сдвинув брови в вечном недовольстве неизвестно чем. Мы надменно и сурово смотрим поверх голов и делаем вид, что не замечаем робких приветственных кивков пожилых французских пар и шумных итальянских подростков. Нас безошибочно узнают в любой стране мира по выражению лица. Мы всегда выглядим так, как будто идём убивать. Так чего удивляться, что нас нигде не любят и везде боятся?

Да, здесь, в Северной Африке, мы не кричим «Тагил!!!» и не дерёмся с немцами в день ВДВ. Сюда русские бегут от русских. Но и здесь остаются самими собой. Разбить фужер с коктейлем в общей джакузи, включить на телефоне шансон в ланунж-зоне и подпевать нестройными пьяными голосами – да, это мы. Устраиваем Геленджик на расслабляющем и тихом Средиземноморье. На редкость противное чувство – стыд за других. Изо всех сил стараешься изъясняться исключительно на французском и английском, улыбаться и говорить «bonjour» в ответ на приветствия, но случайно поймаешь свой взгляд в зеркале и понимаешь – это внутри нас. Тоска и настороженность во взгляде даже здесь, среди песка и света, где не надо ежесекундно думать о проблемах, где не от кого защищаться и не с кем конфликтовать.

Ветер меняет направление по нескольку раз в день и несёт с собой то обжигающее дыхание Сахары, в считанные секунды обволакивающее тело липким горячим потом, то прохладу с моря, и тогда жара совсем перестаёт ощущаться, уступая место свежести и запаху морской соли, то отголоски шторма с Атлантики, взбивающего море частыми барашками и несущего вдоль берега водоросли и медуз. А вместе с ветром меняется и настроение. От сонной и ленивой дрёмы, когда часами смотришь из-под прикрытых век на слегка качающиеся листья пальм, до бодрой жажды приключений, когда бродишь по белым улицам городка, не замечая зноя, ловишь носом дурманящие запахи цветущего за заборами жасмина вперемешку с гниющим на жаре мусором.

Тунису нечем восхищать. Он скромен и незатейлив, как пресная лепёшка. И этой простотой он привлекателен.

– Месье будет пить белое или красное вино?

– Я буду пить виски.

– Мы не подаём виски, только вино.

– Тогда ничего не нужно.

Официант исчезает и через некоторое время возвращается с бокалом виски, таким, какой пьют русские – безо льда и колы.

Они искренне стараются угодить гостям. Как умеют. Часто вопреки своим же правилам и законам. И эта маленькая деталь, ощущение, что им не всё равно, подкупает и умиляет.

Здесь чувствуется Африка. Она слишком французская, слишком глубоко спрятанная за десятилетиями колониального прошлого, чтобы быть на виду. Но какое-то неуловимое ощущение иного уклада, иного мышления неотступно преследует с первых шагов по этой земле. Как будто где-то вдалеке, на границе слышимости, непрерывно стучат барабаны.

Осколки лета (миниатюра)

Кончился отпуск. Бело-жёлто-голубые дни, дни цвета солнца, песка, моря и неба рассыпались, разлетелись осколками мрачных витражей средневековых соборов. Растрескались причудливым и сложным рисунком свинцовых окладов.

Кроваво-красный осколок. Здоровье. Куда делось буквально за пару дней? Кто придумал эту акклиматизацию? Ведь и там жара, и здесь жара, так какого?! Нос заложен, глаза слезятся, голова… Болит голова. Это что, такая расплата за три недели солнца и света? Зачем? Кому это нужно?

Тусклые бурые осколки проблем и вопросов. Откуда они появились вдруг? Как будто ждали, караулили, когда же я наконец вернусь, чтобы сыпаться, сыпаться, сыпаться… Тоскливо смотрю через разные оттенки коричневого и серого на окружающую действительность, ставшую вмиг сложной, неприятной и тягостной. Казалось бы, после отпуска с новыми силами да радостно в гущу событий! А нет событий. Одни проблемы и проблемки, вопросы и вопросики, и все требуют решения. Какие-то срочно, какие-то могут и подождать, но постоянно покалывают острыми краями, привлекают к себе внимание, требуют, требуют… Решаешь одни, а за ними, как головы у гидры, вырастают другие. И не видно конца.

Тёмно-синие осколки настроения. Глядит в глаза меланхолия через синее стекло. Как будто спросить что-то хочет. Но не спрашивает. И сам уже спрашиваешь нервно: «Ну? Что?» Молчит. И не уходит.

Разноцветные, яркие осколки впечатлений, мелких радостей, мимолётных улыбок – они тоже есть. Но вперемешку всё, в беспорядке и хаосе. Крутится, крутится жизнь, как водоворот, затягивая в обыденность, суету, беспокойство. Голова идёт кругом. Да ещё и болит.

Отпуск? Какой отпуск? Не было его. Приснилось, привиделось. Прошло лето, опять не изменив ничего, что могло бы изменить, чему давно уже пора бы измениться.

Хрустят осколки лета, как случайно разбитое витражное стекло под ногами спешащих куда-то людей.

2. В шаге от реальности

Виктория (рассказ)

Мы всегда смеялись над Мак-Коем. Не то чтобы он был действительно смешон, скорее забавен в своём увлечении. Над ним подтрунивали даже мальчишки-курьеры. Даже невозмутимая миссис Фергюссон каждое утро делала серьёзное лицо и строго спрашивала его:

– Вы уже плавали, мистер Мак-Кой? – и мелко-мелко тряслась от смеха.

Дэйв смущённо улыбался и спешил на своё рабочее место. Он стыдился своего увлечения, понимал его бесполезность и неуместность тут, в холмах, и это только добавляло нам желания потешаться над ним.

Мак-Кой строил лодку. Она стояла на стапелях во дворе его дома. Не думаю, что он действительно когда-либо спустил бы её на воду. Да он и сам понимал, что его двор – это первая и последняя гавань его творения.

Всё своё свободное время он уделял лодке. Постоянно что-то подкручивал, пристраивал, строгал, сверлил и красил. Двигатель на лодку устанавливал специально нанятый им для этой цели автокран, и после установки этой ключевой детали Дэйв полгода приносил на почту запах мазута и машинного масла, доводя до совершенства старенький дизель и до исступления своих коллег, которые были не в восторге от въедливой вони нефтепродуктов.

Поначалу мы интересовались:

– Как твоя лодка, Дэйв, что нового?

Дэйв начинал пространно рассказывать о своих последних достижениях, делился с нами техническими решениями, а мы давились от смеха, уткнувшись в мониторы компьютеров. Со временем Дэйв понял, что мы спрашиваем его только смеха ради и перестал отвечать на наши вопросы.

У него не было девушки. По крайней мере, никто из нас никогда не видел его с девушкой. Мы шутили между собой, что ему надо назвать лодку женским именем и жениться уже наконец на ней. Дейв лишь слегка улыбался в ответ и опускал глаза.

Первые признаки катастрофы породили новую волну нашего веселья. Мы смотрели репортажи о тонущей Голландии и не могли удержаться от ехидных уколов:

– Смотри, Дэйв, скоро и до нас дойдёт наводнение, глядишь, и пригодится твоя лодка!

А потом всем стало не до смеха. И не до Дейва. Мы жили у телевизоров. Мы не выключали на ночь радио. Мы молились и надеялись. Но всё было тщетно. Великобритания неуклонно уходила под воду.

Новости напоминали сводки с фронтов. По утрам начальник зачитывал нам названия городов, куда уже не доставлялась почта. Ливерпуль, Глазго, Эдинбург… Каждый день океан пожирал прибрежные города, словно ленивый флегматичный монстр, от которого не было спасения. И тем он был страшен, что никакие человеческие средства не могли остановить его неспешное, но неумолимое движение.

Все помнят эти страшные недели. Самые дальновидные уехали на материк ещё до первых крупных потерь. Потом из портовых городов люди потянулись вглубь страны, в том числе и в наше горное захолустье. Но очень скоро стало понятно, что невозможно эвакуировать целую страну. Началось бегство, следствие истерии, страха и отчаяния. Кто мог, летел в Америку, Австралию, Азию. Кто-то переправлялся в уже частично затопленную Францию и Испанию, из которых люди бежали дальше, на восток, до самых границ Евросоюза. Но скоро и это переселение народов улеглось. Из нашего двадцатитысячного городка в своих домах остались не больше трети горожан. Нам некуда было ехать. Нас никто не ждал на материке, у нас не было денег на такие путешествия, и мы решили для себя, что наши горы устоят под напором океана. В десятке километров от города, на холмах, лежала деревушка Хиллстоун. Вот туда мы и планировали направиться, если океан постучится к нам в дверь. И он постучался.

Восьмого февраля я впервые увидел океан из окон своего дома. Я разбудил жену, и мы долго стояли у окна и смотрели, как неторопливые волны разбиваются об ограждение бензоколонки.

– Не пронесло, – сказала она.

Я молча кивнул. Мы начали собирать вещи и переносить их в трейлер.

Дом на колёсах, океан у порога дома, чайки над горами. Нас не покидало ощущение нереальности происходящего. Весь привычный мир, успевший даже надоесть за многие годы, выворачивался наизнанку, вставал с ног на голову, рушился ежечасно, ежесекундно.

Мы вышли из дома. Я зачем-то закрыл дверь на ключ. Потом вернулся и открыл. Постоял немного у порога, глядя на витые светильники в прихожей в виде старинных канделябров, за которыми мы с женой специально ездили в Эдинбург, и снова запер дверь. Нет, я не планировал всерьёз вернуться домой, но маленькая и упрямая надежда не давала осознать, что через несколько часов в нашем уютном доме, в который мы вложили столько сил и средств, будут жить лишь рыбы и прочие морские твари.

Трейлер я вёл второй раз в жизни. После моей «Тойоты» он казался огромным и неповоротливым бегемотом, неспешно выползающим из двора. Впрочем, торопиться особо было некуда. Мы влились в поток машин, медленно ползущих по улицам в сторону северного выезда из города. Вереница автомобилей тянулась к холмам, в направлении Хиллстоуна, в котором нас никто не ждал. Мы уже успели свыкнуться с мыслью о грядущей жизни на колёсах. И, несмотря на горечь от утраты всех составляющих спокойной и привычной жизни, будущее не угнетало меня. Даже такое вынужденное приключение, возможно, даже ценою в жизнь, было хоть каким-то развлечением, свежим ветром странствий в нашей размеренной жизни.

Дорога шла в гору. Я всё время поглядывал в зеркало заднего вида, пока наконец не перестал видеть в нём тонкую полоску прибоя. А вскоре из поля зрения скрылись и последние домишки пригорода.

Мы решили не заезжать в Хиллстоун. Наш трейлер был набит продуктами и вещами, как необходимыми в кочевой жизни, так и теми, с которыми мы просто не смогли расстаться. Я загодя присмотрел в паре километров от Хиллстоуна место, где дорога проходила вдоль неширокого, но ровного плато, на которое были съезды с трассы и на котором я собирался поставить наш трейлер. Кроме того, с плато открывался прекрасный вид, и в ясную погоду можно было разглядеть на горизонте наш городок, ну и океан, если он доберётся и досюда.

Когда мы прибыли на место назначения, оказалось, что на плато уже расположились несколько десятков семей. Люди ставили палатки, кто-то небольшими кучками, кто-то обособленно. Я проехал чуть дальше, ближе к краю плато, насколько это было возможно, пока камни под колёсами не стали слишком крупными, а кустарник слишком густым. Здесь я и припарковал наш новый дом.

Мы неплохо устроились. Мне удалось настроить связь со спутником, и у нас работали Интернет на ноутбуке и телефоны. Мы перезванивались с несколькими знакомыми, которые осели в Хиллстоуне, и теми, что отправились дальше на север, в горы. Заняться было особо нечем. Мы с женой гуляли по окрестностям, разговаривали. Я поймал себя на мысли, что мне не хочется узнавать новости, не хочется следить за движением океана. Наше зыбкое положение не позволяло строить планы и окружать себя заботами. Мы жили как птицы, одним днём, одним часом, одной минутой.

На третье утро нашего пребывания на плато мы проснулись от шума. Работали моторы, переговаривались люди. Я оделся и вышел из трейлера. Плато заполонили автомобили. Люди оставляли машины и шли к краю плато.

– Что случилось? – спросил я проходящего мимо трейлера пожилого джентльмена.

– Океан пришел в Хиллстоун, – ответил он, – надо двигаться дальше в горы.

Я побежал к краю плато. Перед нами лежал океан. То, что ещё вчера было подёрнутой сизой дымкой долиной внизу, сегодня стало водной гладью до самого горизонта. Люди стояли на краю обрыва и вглядывались в беспредельную даль. Мы прощались с нашим городом. Теперь уже навечно. Многие из людей были мне знакомы. В толпе я видел миссис Фергюссон с мужем, а рядом со мною стоял мистер Арчер из мясного магазина, но мне не хотелось заговаривать с ними. Мы перестали быть горожанами, односельчанами, соседями. Судьба каждого из нас была в наших руках. И каждый должен был решить, как ему поступать дальше. Мы молчали и смотрели на воду.

– Смотрите, что это?! – вдруг выкрикнул кто-то из толпы.

Я пригляделся и увидел на горизонте черную точку, которая быстро увеличивалась в размерах.

– Это корабль, корабль! За нами выслали спасателей! – кричали в толпе.

Вскоре послышалось веселое урчание дизеля. И тут я понял, что это был не корабль.

– Это же Дэйв! – услышал я невдалеке голос миссис Фергюссон. – Господи, это наш Дэйв!

Да, это был Дэйв. Он стоял на корме своей лодки, за штурвалом, как заправский капитан. Метрах в ста от нас он развернул лодку бортом вдоль берега и остановился.

– Дэйв, Дэйв! – кричала миссис Фергюссон. – Мы здесь, плыви сюда!

Мак-Кой услышал её и медленно двинул своё судно в нашем направлении. Однако, не доплыв до берега пару десятков метров, он застопорил ход.

– Ну же, Дэйв, – миссис Фергюссон, казалось, готова была спрыгнуть в воду и броситься вплавь, – мы тут. Забери нас с собой, Дэйв!

На лице Дэйва читалась растерянность. Его лодка не вместила бы и десятка человек, из нескольких сотен, стоящих на берегу. Дэйв молчал и пробегал взглядом по лицам людей, выжидательно смотревших на него. Похоже, он и сам не очень понимал, зачем сюда приплыл. Люди на берегу тоже утихли и молча ждали, что же он сделает дальше. Молчание снова нарушила миссис Фергюссон.

– Да будь ты проклят, Дэйв Мак-Кой! – громко воскликнула она, подняла с земли камень и швырнула в сторону лодки.

Камень не долетел до цели и гулко булькнул в паре метров от борта. Однако из толпы вылетел ещё один камень, который со звоном отскочил от обшивки, а следом ещё и ещё. Пятый камень попал Дэйву в руку. Дэйв словно очнулся, присел и начал нажимать кнопки и тумблеры возле штурвала. Дизель взревел, лодка приподняла нос из воды и под градом камней начала разворот в открытое море. Еще один камень ударил Дэйва в спину, между лопаток, но он только втянул голову в плечи и прибавил ход. Последний долетевший до лодки камень ударился о корму, на которой от руки белой краской было написано «Виктория».

Мы смотрели ему вслед, пока лодка не пропала на горизонте. Дэйв ни разу не обернулся.

Не ходи туда (рассказ)

В начале девяностых, когда СССР уже перестал существовать, а Россия ещё не думала подниматься с колен, я заканчивал школу. Как и большинству школьников, политические перипетии мне были мало интересны. Мне было пятнадцать, жизнь была прекрасна и удивительна, пить и курить я ещё не научился, спортом занимался вполне серьёзно, в том числе и спортивным туризмом. О нём и речь.

Наш замечательный географ Сергей Сергеевич возил нас в походы разной степени сложности. В основном зимой, на лыжах. В тот год мы поехали на южный Кузбасс, в Горную Шорию.

Дорога из Новосибирска занимала почти сутки. Поезд в ночь, утром электричка на Таштагол. Потом на автобусе от станции до затерянного среди сопок посёлка Каз.

Каз производил весьма унылое впечатление. Он был разбросан на огромной площади, причём как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости. Хождение из дома в дом могло стать целым походом, подъём порой составлял метров двести по почти вертикальной тропинке, ну или пару километров по серпантинам улиц. Мы иногда гуляли по посёлку, ходили от школы, где нас поселили, до единственного промтоварного магазина. Не сказать, чтобы прогулки доставляли нам удовольствие. Пытливый детский ум и юношеское любопытство гнали нас гулять после нелёгких утренних восхождений. Мы бродили по пустынным улицам, глазели на ассортимент магазина и возвращались обратно. Темнело рано, в пять часов вечера темнота была уже кромешной, освещением посёлок не блистал, так что гуляли в потёмках. Но основным развлечением и целью поездки были, конечно, восхождения на местные сопки и катание на лыжах.

Программа была незамысловата. Мы просыпались, завтракали и отправлялись в горы. Подъём занимал большую часть времени. В зависимости от сложности маршрута от трёх до шести часов. Шли медленно, часто делая остановки, дожидались отстающих. Частенько ломались лыжи, особенно почему-то у девочек, и вся группа останавливалась, чтобы починить их с помощью заготовленных заранее жестяных манжет. Пили чай, болтали, любовались красотами заснеженных гор, искали следы зверей и птиц. Наконец, часам к трём дня, мы поднимались на расчётную вершину. И начиналось самое интересное – спуск.

Лыжи у нас были не горные, а широкие туристические. Ходить по целине в них было очень удобно, а вот скоростной спуск был не слишком скоростным. Во-первых, целина, лыжни не было, во-вторых, лыжи сильно сопротивлялись качению за счёт веса и ширины. Но нам хватало и того что было. Долгий подъём давал и долгий спуск, двадцать-тридцать минут с приличной скоростью. Удовольствия море. Ветер в ушах, слалом вокруг ёлок и пихт, падения, смех, сломанные лыжи и радостная встреча внизу, близ посёлка. Так и проходили дни наших каникул.

В тот день подъём у нас выдался особенно длинный. Мы часто останавливались, и к моменту подъёма на перевал уже сильно проголодались, так как бутерброды были съедены ещё пару часов назад, а на обед ещё нужно было спуститься вниз и дойти до школы.

Мы с моим другом Илюшей Бобровским шли замыкающими. Роль эта в группе несложная, но очень ответственная. Следить, чтобы никто не остался на маршруте, не отстал от группы. Помогать утомившимся девчонкам было приятно и забавно. На перевал мы поднялись последними, вся группа уже стояла вокруг Сергея Сергеевича и слушала инструкции по спуску.

Илюха ткнул меня в бок:

– Смотри, видишь?

Левее места спуска, меж мелких пихт виднелась колея от снегохода. Она уходила вниз с горы параллельно предполагаемому маршруту.

– Давай по ней? – подзуживал меня Илюха.

– А если она свернёт? – поинтересовался я.

– Ну, остановимся, сойдём, по направлению поедем.

Соблазн был велик. Спуск по колее по сравнению со спуском по целине был примерно, как езда по автобану по сравнению с сельским просёлком.

– Хорошо, – согласился я, – давай ребят отправим и глянем, что там за колея.

Сергей Сергеевич, как всегда, взял старт вниз с горы первым. За ним потянулись остальные с интервалом в пару десятков секунд. Мы с Илюшей как замыкающие дождались, пока последние туристы скрылись внизу среди деревьев. Переглянулись и пошли к колее.

Колея была шикарна. Она безупречно ровной стрелой уходила вниз параллельно нужному курсу и терялась между ёлок. След был утренний, уже успевший подтаять на солнце и схватиться ледком. Самое то для скоростного спуска.

– Ну что, погнали? – и Илюха, не дожидаясь ответа, ринулся вниз.

– Падай вправо, если что! – крикнул я вдогонку и устремился за ним.

Через минуту мы набрали такую скорость, что стало трудно дышать, а встречный поток воздуха еле позволял открыть глаза. Я поначалу следил за направлением колеи, и мне показалось, что она уходит левее нужного нам курса, но потом след начал петлять среди деревьев и отслеживать направление стало решительно невозможно, главное – не упасть на таких виражах, лыжи точно не сохранишь.

Нет, если бы я ехал первым, я бы нашёл место, где можно упасть, остановиться и сориентироваться. Но как бросить Илюху, который летел впереди и ни о чём не думал? А он и не думал останавливаться. Я даже не видел его впереди. Я перестал забивать себе голову и сосредоточился на спуске. Скорость и восторг! На поворотах лыжи скользили по краю колеи, как по бобслейной трассе. Пихты и ёлки мелькали, как частокол. Колени дрожали от вибрации и напряжения. В конце спуска, только-только почувствовав замедление, я увидел Илюху. И понял, что не заторможу. Колея проходила сквозь запертые ворота из длинных жердей. Илюха лежал без движения возле ворот.

Я завалился на бок, подняв облако снежной пыли и полностью забив все внутренние и наружные полости своей одежды снегом. Колено сильно ударил, но это ерунда. Лыжи остались целы. Я отщелкнул крепления, выбрался на колею и побежал к Илюше. Он уже зашевелился, барахтаясь и отплёвываясь. Ну, хоть живой.

– Не, ты видел?! – закричал он. – Это просто чума, я так ещё никогда не спускался. Лыжу сломал, блин.

Первое, что делаем, – чиним лыжу. Это как закон. Всё остальное – потом. Без лыж в глубоком снегу пропадёшь, даже в нескольких сотнях метрах от жилья. Пока чинили, я огляделся. Мы были внизу, в лощине, среди гор. Вот только посёлка тут не было. Лощина была узкая, сопки нависали низко, и, кажется, начинало темнеть. Наверху, среди вершин, ещё было светло и даже виднелись солнечные лучи, а вот между сопок уже наползали вечерние сумерки. Я приблизительно сориентировался по уходящему солнцу и полез в рюкзак за компасом. Но и компас не добавил ясности. Судя по всему, Каз сейчас был позади нас, как раз там, откуда мы только что спустились. Илюша тоже это понял.

– Плохи дела, Мишаня. Кажется, мы не с той стороны перевала спустились.

– Сколько мы спускались примерно?

– Минут двадцать, не больше.

– А скорость?

– Кто ж его знает. Ну сто километров в час всяко не было. И восемьдесят, наверное, не было. Хотя… Километров пятьдесят-шестьдесят, думаю, было.

– Ну, я тебя поздравляю. Мы километрах в двадцати от посёлка, – сказал я, произведя несложные вычисления.

– От перевала, – поправил меня Илюша. – И там ещё километров двенадцать-пятнадцать под гору к посёлку, если мы по своему следу пойдём.

Темнело. И ног я уже почти не чувствовал. Одно дело двигаться, другое – сидеть на снегу и чинить лыжи. Ноги бы не отморозить.

– Двадцать километров в гору – это как минимум семь часов. Это если свежими идти и сытыми. А мы уставшие и голодные. Плюс ночь, темнота. Не дойти нам, Илюха.

– Сергеич с ума сойдёт, – покачал головой Илюша.

– Он в любом случае сойдёт, даже если мы сейчас двинем по обратному следу. Он внизу сейчас, с другой стороны перевала. Мы поднимались весь день, Сергеич наверх на крыльях не взлетит нас искать. Пошли-ка за дровами, пока совсем не стемнело. Костёр надо.

– Давай вон, жердей от ворот и от забора отдерём, – предложил Илюша.

– Тебя потом самого отдерут. Люди не просто так строили. Загоны это для скота, – сказал я, а про себя подумал: «Откуда тут скот? Лес вон какой густой».

И мы разбрелись собирать хворост.

Неблагодарное это дело – в лыжах дрова собирать. Пока возились, уже совсем стемнело. Устроились у всё тех же злополучных ворот, разожгли костер. Пар пошёл от мокрых насквозь штанов и ботинок. Распотрошили рюкзаки. У меня оказалось: нож, соль, спички, луковица, котелок, кружка, ложка и небольшой кусок сала. У Илюхи – нож, соль, спички, булка хлеба, банка тушёнки. Мы распустили тушёнку в котелке, накрошив туда половину хлеба и лук, а из оставшегося сделали бутерброды с салом. Ужин был настолько вкусен, насколько может быть вкусным приготовленное на костре своими руками и под зверский аппетит. Вот только чая у нас не оказалось. Помыли котелок, натопили в нём снега и попили пустого кипятка.

Мы решили пересидеть ночь у костра, не утруждаясь устройством настоящего ночлега, а утром с рассветом двинуться по своему следу наверх. Нас слегка разморило от сытного ужина, мы сидели напротив друг друга, между нами горел весёлый костер, мы вяло обсуждали произошедшее.

– И всё-таки, куда дальше колея идёт? – вопрошал Илюха. – Он что, до ворот доехал, открыл, проехал, закрыл и дальше укатил? Следов-то нет от ног!

– А может быть, он в открытые въехал и за собой закрыл? – улыбнулся я.

– Тогда на той стороне должны быть следы.

– Завтра утром посмотрим, если хочешь.

– Да ты не понимаешь, если он за собой ворота закрыл, значит тут он где-то, снегоход этот с водителем. Домой он значит приехал. Может, он нас в Каз добросит.

– О, а это мысль! Пошли посмотрим, что там за воротами.

Перелезть через забор не составило труда, благо он был из трёх горизонтально уложенных жердей. От коров или от свиней, похоже, загон. Утопая в снегу, мы перелезли и обошли ворота с обратной стороны. И застыли. Колеи тут не было. Белый, нетронутый снег лежал за воротами.

– Пойдём-ка к костру, – произнёс я, и мы спешно вернулись к нашему островку комфорта и безопасности. Неудержимо накатывающаяся ночь вдруг показалась нам враждебной и чужой. Мы инстинктивно придвинулись ближе к огню. Долго молчали.

– Ну, и что ты об этом думаешь? – наконец спросил я.

– Викито.

– Что?

– Викито!

Я поднял глаза на Илью и обомлел. За спиной у него маячила тёмная размытая фигура.

– Что там? – прошептал Илюша.

Из темноты за спиной Ильи раздался звук, который трудно с чем-либо спутать. Звук затвора охотничьего карабина, досылающего патрон. И этот звук показался мне таким родным и понятным, несмотря на свою угрожающую природу, что я тут же понял, что нам говорила тень за спиной Илюши.

– Ви кито такие? Чито тут, а?

– Мы туристы из Новосибирска, – ответил я. – Заблудились вот немного.

– Турии-исты, – протянул как будто слегка разочарованный голос. Тень шагнула из темноты и оказалась низеньким тщедушным мужичком. Не больше полутора метров роста. Его чёрные маленькие глазки блеснули в свете костра, и тускло сверкнуло воронёной сталью цевьё новенькой «Сайги» в его руках. Шорец. Абориген. Во всей красе.

– Вы не подскажете, до Каза далеко отсюда?

– Здесь нельзя костёр делать! – он, похоже, не понимал половину слов.

– Мы замёрзнем без костра, – сказал я, – а до Каза нам ночью не дойти.

– Не дойти, не дойти, – энергично закивал шорец. Меня даже слегка напугал его энтузиазм.

– А вы вообще кто? – подал голос Илюша.

– А ты как думаешь? – повернулся к нему шорец и шагнул к самому костру. Теперь можно было рассмотреть его во всех деталях.

Короткие и широкие лыжи, подбитые мехом. Старая серая телогрейка, подпоясанная солдатским ремнем. Бесформенная шапка с длинными ушами. Из-под шапки выбивались прямые чёрные волосы. Лицо было морщинистое, с мелкими чертами и глубоко посаженными чёрными глазами. Трудно было определить его возраст, ему подошёл бы любой от сорока до шестидесяти.

– Охотник? – предположил Илюша, косясь на его карабин.

– Ну да, охотник, охотник. Костёр тушите.

– Да как мы без костра-то? – воскликнул я.

– Ко мине пойдёте. Давай, давай, торопись.

Мы как-то не решились спорить, глядя на его маленькую, но внушительную фигуру, сжимавшую в руках грозное оружие.

Быстро забросали костёр снегом, пристегнули лыжи и пошли за ним вдоль забора, налево от ворот. Путь оказался недолгим. Уже минут через десять начали попадаться постройки непонятного назначения, то ли кормушки для копытных, то ли небольшие амбары. Тут и там торчали связанные треугольником длинные жерди, о назначении которых догадаться было невозможно. Внезапно мелкий ельник кончился, и мы вышли на поляну. На краю поляны стояла приземистая избушка, маленькая и чёрная.

Шорец скинул лыжи и жестом пригласил нас за собой.

В избушке нас обдало тёплым смрадом. Пахло зверьём. Причём так сильно, что у меня поначалу глаза заслезились. Шорец загремел чем-то в темноте, пробормотал что-то на непонятном нам языке и в глубине избушки вспыхнул огонёк керосиновой лампы, слабо осветивший внутренности этого жилища. Всего одна комната, дверь и окно. Похоже, здесь не жили постоянно, а использовали как временное зимовье или охотничий домик. У окна стояла неизменная для такого рода строений буржуйка. Её стенки слабо светились пурпуром и давали ощутимое тепло. В углу виднелись грубо сколоченные широкие нары. Посредине небольшой стол, один стул. Вот и вся обстановка.

Несомненно, это был лучший вариант для ночлега, чем сидеть на снегу у костра. Только что же тут так воняет?

– Кушить хочишь? – спросил шорец, то ли обращаясь к кому-то одному из нас, то ли не совсем владея формами русских глаголов.

– Нет, спасибо, мы ужинали, – ответил я, – только вот чаю не попили.

– А, есть чай! Сейчас сварю.

Хозяин заходил в полутьме избушки от стола к печке.

– Не нравится мне тут, Мишаня, – прошептал Илья. – Воняет, как в зоопарке. И мужик странный какой-то.

– У тебя есть ночлег получше? Костёр он нам жечь не дал. И вообще, мало ли что у него на уме. Карабин уж больно серьёзный. Давай не будем дёргаться. Нас в гости пригласили, сейчас чаем напоят. Всё нормально.

– Давай хотя бы про снегоход спросим?

И, не дожидаясь моего ответа, Илюша спросил:

– А снегоход ваш где?

– Какой снегоход, – пробурчал шорец, – не знаю я снегоход.

– Мы по колее от снегохода сюда спустились. Ну, по следу.

– По следу… – шорец помолчал. – А, по следу, ага, руски был, «Буран» утром отсюда ехал.

Беседа явно не клеилась. Хозяин или не понимал нас, или делал вид, что не понимает.

– Иди, чай пить будем, – пригласил шорец.

Чай оказался на удивление вкусный, душистый. Это был и не чай вовсе, а настой из каких-то трав. Мы согрелись и успокоились, потянуло в сон.

– Вон там спи, – кивнул головой на нары хозяин, – а мне уйти надо. Печь дрова кидай.

Мы расстелили на нарах свои куртки и улеглись. Было тепло, темно и почти тихо, только хозяин возился в углу избушки, видимо, собираясь. Незаметно для себя я уснул.

– Миха, проснись! – Илюша шипел не своим голосом, словно ему на шею накинули удавку. – Ну проснись же!

Я открыл глаза. Лампа не горела, только стенки буржуйки слегка светились в темноте избушки. На стене светлел размытый квадрат окна.

– Чего тебе? Что случилось?

– Слушай.

Я прислушался. Сначала ничего не было слышно, кроме потрескивания дров в печурке. Но потом я уловил странный ритмичный звук, похожий на очень далёкий стук колес поезда, только не двойной «ту-тум-ту-тум», а одинарный, «буу-бум» – пауза, «буу-бум» – пауза.

– Слышишь? – спросил Илюша.

– Угу. Сколько времени?

– Полтретьего ночи. Это хозяин избушки, Миш. И хоть мне стыдно это сказать, я тебе признаюсь – мне страшно. Аж трясёт всего. Посмотри, что он делает.

Илюша сполз с нар и крадучись подошёл к окну. Я присоединился к нему и увидел за окном залитую лунным светом поляну. Посреди поляны, метрах в тридцати от избушки, ходил по небольшому кругу шорец. В одной руке он держал что-то круглое вроде бубна, а в другой толстую палку и ритмично бил палкой в бубен, который и издавал глухой и тоскливый «буу-бум».

– Может, это у него обряд какой? – озадаченно предположил я.

– Угу, обряд. В три часа ночи. Ты внимательно посмотри.

Я пригляделся и почувствовал, что колени у меня подогнулись, а сердце забилось где-то в ушах. Шорец ходил по поляне абсолютно голый.

– Он маньяк, похоже, Мишаня, – сипел рядом Илья, – извращенец. Ну уж сумасшедший-то на сто процентов. На улице сейчас градусов восемнадцать, а то и двадцать мороза.

Одинокая мысль пробилась сквозь волну ужаса, захлестнувшего меня.

– Илюха, он ружьё с собой забрал?

– Не знаю.

Я с некоторым усилием оторвался от гипнотического танца за окном и обежал глазами комнату. На стене поблёскивала «Сайга». И её присутствие позволило схлынуть застилавшую разум пелену страха. Я осторожно снял карабин со стены. Он оказался очень тяжелым, намного тяжелее, чем я себе представлял.

– А ты стрелять умеешь? – уже менее сдавленным шёпотом спросил Илюша.

– Нет. Но он-то об этом не знает. И вообще, – всё больше храбрился я, – мы с тобой два здоровых лба, спортсмена. Что мы, с этим мелким психом если что не справимся?

– Ага, спортсмена, – прошептал Илюша, – у меня лёгкая атлетика, у тебя – футбол. Очень нам поможет. Убежать, разве что. По метровому снегу. Или на чиненых лыжах.

– Тихо! – оборвал его я.

Звук бубна нарастал и сменил ритм. Паузы исчезли, темп ускорился, и теперь слышался непрерывный и усиливающийся «бум-бум-бум-бум». Мы снова прильнули к окну, я не выпускал из рук карабин.

Шорец стоял спиной к нам и бил в поднятый над головой бубен. Казалось, он стал выше ростом. Темп всё ускорялся, звук нарастал и вдруг оборвался на пике бешеного ритма. Шорец медленно опустил руки, обернулся через плечо и посмотрел прямо на нас. Он не мог видеть нас сквозь окно в тёмной избушке, но мне показалось, что взгляд его проник бы и сквозь стену. Его чёрные глаза расширились, и в них отражалась луна. Мы непроизвольно отпрянули от окна, и тут же вновь прижались к стеклу. Шорца не было.

– Упал, что ли? – выдавил Илюша. – Готов мужик, кажется. Замёрз.

Я зажал ему рот рукой. На том месте, где только что стоял шорец, что-то происходило. Как будто лёгкая позёмка начала закручивать снег, поднимая невесомую пелену. Я посмотрел на окружающие деревья. Ветра не было. Пихты стояли как вкопанные. Тем не менее, вихрь в середине поляны всё усиливался, закручивал искрящийся в лунном свете снег столбом. Столб словно уплотнялся, сбивался во что-то твёрдое внутри, кружился быстрей и быстрей. И вдруг рассыпался мелкой пылью.

В оседавшей снежной дымке стояло чудовище. Огромный зверь, размером больше медведя, неторопливо отряхивался от снега. Серая седая шерсть покрывала его тело. Широкие лапы не проваливались в снег. Необъятная грудь размером напоминала средневековый русский щит. Морда была похожа на волчью, если бы каждую деталь обычной волчьей морды укрупнили, гипертрофировали до предела. В чёрных глазах чудовища отражалась луна. Зверь поднял вверх огромную голову и завыл так, что у меня опять подкосились колени.

– Д-дверь, – заплетающимся языком пролепетал Илья.

Мы, мешая друг другу и роняя посуду, привалили к двери стол, подпёрли стулом, на этом мебель, которую можно сдвинуть с места, закончилась. Начали судорожно кидать к двери дрова от печки, вытаскивали чурки из-под нар, кидали тряпки, посуду, всё, что попадалось под руку. И в этот момент мы всем телом ощутили страшный удар по ветхому срубу зимовья. Мы застыли на месте, и в наступившей тишине отчётливо услышали хруст снега возле избушки под тяжёлыми лапами чудовища. И мерзкий протяжный скрип открывающейся двери. Наша баррикада оказалась бесполезной. Дверь открывалась наружу.

Не сговариваясь, мы нырнули под нары. Я всё ещё сжимал в руке карабин. Все мысли в голове разбивались о стену животного, первобытного ужаса. Наверное, такой страх испытывали наши далёкие предки, когда свирепые хищники ледникового периода приходили полакомиться беззащитными голыми обезьянами в их убогие жилища.

Нас било крупной дрожью. В проёме открывшейся двери, освещённом луной, маячила тень зверя. Я беспорядочно ощупывал руками карабин, где-то на задворках рассудка понимая, что его надо снять с предохранителя. В какой-то момент у меня под пальцами раздался щелчок, который немного вывел меня из панического состояния, и я услышал шёпот Илюши:

– Отче наш, иже если на небеси, да святится имя твоё, да приидет царствие твоё. Прости, Господи, я дальше не знаю слова.

Еще один удар сотряс наше убежище, и я увидел, как вся наша баррикада рассыпалась, словно была из пенопласта. Стол отлетел к противоположной стене и с треском разлетелся в щепки. Проём двери потемнел, закрытый телом вползающего чудовища. Илья заорал что-то нечленораздельное, я, кажется, тоже закричал. И словно издалека в моё сознание прорвался истошный крик Илюши:

– Стреляа-а-ай!

Я спустил курок.

Вспышка пороха озарила открытую розовую пасть размером с чемодан в метре от моего лица. Я услышал, как трещат и рушатся нары над головой, почувствовал удар и потерял сознание.

Голос шёл издалека, такой знакомый, и в то же время я не мог его узнать.

– Миша, открой глаза. Миша!

Мне что-то пытались влить в рот. Железная кружка стучала о зубы, по подбородку текло. Я сделал глоток. Рот и горло обожгло, я закашлялся и открыл глаза. В лицо мне смотрел загорелый, коротко стриженный человек, черты которого я начинал узнавать.

– Сергеич, миленький, – прошептал я.

– Ну вот, второй тоже очнулся. Я ж говорил, что ребята не пропадут.

Ярко светило солнце, искрился снег. Прямо передо мной горел огромный костёр. Ходили люди, переговаривались. Рядом со мной сидел Илюха. Он пил чай из дымящейся кружки, а какая-то женщина растирала ему побелевшие ноги. Илюха морщился, но терпел.

– Как же вы меня напугали, поросята, – говорил меж тем Сергеич. – Я в вас, конечно, не сомневался, но объясните мне, зачем вы от костра ушли? На вот, глотни ещё, только немного, а то опьянеешь.

Сергеич снова поднёс мне кружку ко рту.

– Сергей Сергеевич, вы не представляете. Нас… С нами… – начал я и осёкся. Перед нами была та самая поляна, мы сидели в её центре. Только избушки, амбаров и забора не было. Ничего не было, только пихты. Чуть поодаль, у опушки, лежала куча валежника. – Заснули мы у костра, Сергей Сергеевич. Мне привиделось что-то во сне, я вскочил, костёр разбросал, одежду чуть не пожгли, забегали, провалились куда-то в темноте.

– Ну допустим. Илья вон вообще про оборотней что-то плетёт. Вот следы ваши говорят, что вы встали, собрались и пошли от костра до этой кучи валежника, где мы вас и нашли. И если бы нашли на час позже, то пальцы на руках и ногах вы бы уже не сохранили. А если на два – то и сами бы… Парни, я не буду ругаться и не буду ничего предпринимать по этому поводу, только скажите мне честно – вы накурились чего-то?

– Нет! – хором воскликнули мы с Илюшей.

– Тогда я не понимаю. Угарным газом, что ли, отравились. Ладно, как ноги-руки отойдут – скажите, пойдём на базу.

Руки и ноги отходили с час. Так сильно я ещё никогда не обмораживался. Казалось, кости внутри трещат и рвутся. Мы с Илюхой ревели и рычали, слезы катились градом.Нас поили чаем, растирали конечности, кутали в сто одёжек и жгли огромный жаркий костёр.

Наконец мы двинулись в обратный путь. Я уже было решил, что перепутал полянку и нашли нас где-то в другом месте, но тут мы прошли мимо нашего вчерашнего кострища. Здесь были дрова, которые мы натаскали, обрезки жести от починки лыж, банка от тушёнки, колея от «Бурана». Вот только ворот не было. Не было забора из жердей. Мы переглянулись с Илюхой, и прочитали друг у друга в глазах намерение молчать о случившемся, забыть, как страшный сон. Нам никто бы не поверил.

Каз оказался всего в получасе ходу. Оказывается, мы обогнули посёлок с юга в нашей гонке по колее, потому он и оказался у нас за спиной. Нам окончательно стало ясно, что никогда и ни с кем мы не поделимся тем, что с нами произошло в действительности. К отсутствию доказательств ночных происшествий добавился ещё и стыд за то, что заблудились в километре от посёлка.

Мы не обсуждали с Илюхой произошедшее ни в последующие дни наших каникул, ни по дороге домой, в Новосибирск. И уже на вокзале Новосибирск-Главный, когда нам пришла пора разойтись по домам, Илюша шепнул мне:

– Мишаня, он ведь мне каждую ночь снится.

– И мне, Илюша, – вздохнул я. – Наверное, мы больше никогда туда не поедем.

И мы больше никогда не ездили в походы.

Сейчас мне сорок, но он иногда мне снится до сих пор.

Прекрасная дама (рассказ)

Где проходит грань между необычным и загадочным?

Между загадочным и странным?

Между странным и пугающим?

Между пугающим и опасным?

(Из лекции по психиатрии)

Лёхе Коновалову приснился сон. Необычный сон. Страшный. Лёха метался во сне, вскрикивал и скрежетал зубами. Снились какие-то твари совершенно неуловимых очертаний, словно тени, преследовавшие Лёху. Лёха знал там, во сне, что они просто ужасны, однако увидеть их не мог. Стоило ему только повернуть голову, как твари рассыпались чёрным дымком и скользили к нему за спину, чтобы материализоваться там и нависнуть сзади над Лёхиной головой всеми своими клыками и когтями. Тогда Лёха побежал. Он бежал по каким-то закоулкам и слышал сзади хриплое дыхание и цоканье когтей по мостовой. Он оборачивался на бегу, но его преследователи неизменно превращались в дым, который начинал струиться вокруг его ног, словно пытаясь угадать его дальнейшее направление движения. Лёха прислонился спиной к стене и закрыл глаза. И тут же почувствовал, что его обхватили десятки рук и тянут внутрь стены. Он закричал и проснулся.

В зашторенной комнате был полумрак, однако из узких щелей между шторами явственно пробивался свет. То ли рассвет, то ли луна.

Лёха полежал немного с открытыми глазами, чтобы сон окончательно растворился, рассеялся и исчез.

– Тьфу ты! – мысленно произнёс он и тут же почувствовал рядом движение. Видимо, сон ещё не совсем его покинул, потому что Лёха подпрыгнул на кровати и вскрикнул. Рядом с ним спала девушка. Лёха не мог её толком разглядеть в полутьме, но очертания тела под одеялом были очень соблазнительными.

Так. Девушка, значит. Очень, очень интересно. Потому что у Лёхи не было девушки, и он абсолютно не понимал и не помнил, откуда она взялась. А откуда она вообще могла появиться?

И тут Лёха вспомнил, что вчера они с Костиком и Серым смотрели футбол в баре. Аргентина – Парагвай. Три-ноль. Ну, выпивали, естественно. Хорошо выпивали. Но не настолько, чтобы не помнить девушку. Да и не было там девушек, в спортбаре.

Лёха осторожно прикоснулся к руке девушки. Рука была тёплая и мягкая. Девушка сквозь сон пробормотала что-то невнятное и повернулась на другой бок.

Лёха решительно встал с кровати и понял, что зря это сделал. Перед глазами поплыли фиолетовые круги, и в затылок стрельнуло острой болью. Видимо, выпили они вчера гораздо больше, чем ему казалось. Пошатываясь, Лёха раздвинул шторы. Было раннее утро. Небо угрюмо закуталось в тучи, которые подгонял и тащил с запада на восток резкий мартовский ветер. Фонари ещё горели, хотя и было достаточно светло. По улице проезжали редкие автомобили. Хмурое воскресное утро после бурной пятницы и субботы.

Девушка на кровати зашевелилась. Леха оглянулся. Она сидела на кровати и прикрывала глаза от света. Красивая. С милым рубчиком от подушки на розовой от сна щеке. Рыжие кудрявые волосы, нежная кожа.

– Привет, – не слишком уместно поздоровался Лёха.

– Привет, – отозвалась она низким, грудным, с легким придыханием голосом, от которого у Лёхи всё внутри подобралось и похолодело. У него никогда раньше не было такой девушки, по-настоящему красивой, привлекательной и желающей быть с ним. И он её не помнил. А она сидела на кровати и прикрывала глаза от неяркого утреннего света.

Надо было что-то говорить. Только Лёха не знал, что именно. Те два вопроса, что крутились в его голове, были абсолютно, катастрофически неуместны, а третий вопрос, внезапно возникший, был ещё и неприличным.

Поэтому Лёха стоял как истукан, пошатываясь от гудевших в голове винных паров, и молчал.

– Ты меня любишь? – произнесла девушка.

– Что? Й-йяаа? – проблеял от неожиданности Леха. – Д-даа…

– Понятно, – невесело усмехнулась девушка, – а вчера в клубе ты мне в любви признавался.

– В клубе?

Девушка деловито встала с кровати и, не одеваясь, вышла из спальни. Послышалось шлёпанье босых ног по полу, хлопнула дверь ванной, и зашумела вода.

Лёха повалился на кровать лицом вниз и обхватил голову руками. Клуб! Клуб! Ночной клуб? Кажется, Костик вчера предлагал поехать в клуб. Значит, они всё-таки туда поехали. И, видимо, там познакомились с этой девушкой. Хоть бы вспомнить, как её зовут! А он вообще знает, как её зовут? Боже мой, какая девушка! Сейчас она умоется, оденется и уйдёт. А он не может придумать ни одного слова, которое могло бы её задержать. Он даже имени её не помнит!

Лёха застонал и несколько раз ударил себя ладонями по затылку. Снова поплыли фиолетовые круги, и его замутило.

Кофе. Крепкий горячий кофе и поджаренный хлеб с сыром. И всё это сервировать, как положено, на маленьком столике. Достать хрустальную сахарницу из серванта, серебряные ложечки, чашки от сервиза. Это не завтрак в постель, но всё же. И сказать ей за завтраком, прихлёбывая черный бодрящий кофе, который должен прояснить эту муть в голове, что полюбил её с первого взгляда, полюбил больше всего на свете, больше жизни и никогда её теперь не отпустит. Тогда, возможно, она не уйдёт. Возможно, как-нибудь в разговоре ему удастся восстановить в памяти вчерашний вечер. И, может быть, он вспомнит наконец, как её зовут.

Лёха поднялся и, борясь с тошнотой, побрёл на кухню. На полу в коридоре была раскидана одежда. Его брюки, свитер, её блузка, сумка. Его телефон лежал на комоде у входа. Телефон! Он судорожно схватил трубку и набрал номер Костика. Абонент Костик оказался недоступен. Он тут же набрал Серого. Серый взял трубку сразу, как будто ждал звонка.

– Привет!

– Привет, – прохрипел Серый.

– Мы что вчера, в клуб, что ли, ходили?

– Сколько времени?

– Понятия не имею. Утро. Серый, мне нужно срочно знать, как звать девушку, с которой я вчера познакомился в клубе.

– Ты что, в клуб вчера ходил? – удивился Серый.

– Я… Эм… Не помню. Я думал, мы вместе ходили.

– Лёха, иди ты в пень! – заревел в трубке Серый. – Сейчас семь часов утра, какого ляда ты мне названиваешь? Иди проспись уже! – и в телефоне воцарилась тишина.

Ладно. Друг, тоже мне. Пойдём по намеченному плану. Лёгкий завтрак и непринуждённый разговор.

На сковородке зашкворчали гренки. Кофе умопомрачительно пах из большой турки. Лёха резал сыр тонкими ломтиками и прислушивался. Кажется, вода в ванной больше не шумела. В самый раз, значит. Он разлил кофе по чашкам, положил сыр на горячие гренки, насыпал сахар в хрустальную сахарницу, налил молока в маленький фарфоровый сотейник и выглянул в коридор.

Вода в ванной не бежала. Было вообще очень тихо. Лёха осторожно вышел из кухни. Дверь в ванную была закрыта. Он подошёл к двери и прислушался. Оттуда не доносилось ни звука. Лёха замешкался, размышляя, постучать ли ему в дверь, легонько приоткрыть и позвать завтракать или дать знать о себе как-нибудь ещё, но тут взгляд его упал на пол. Вещи больше не валялись в коридоре. Его брюки и свитер висели на стуле, как он обычно их вешал. А вещей девушки не было. Лёха робко постучал в дверь ванной. Ответа не последовало. Тогда он выдохнул и открыл дверь.

В ванной было темно. Лёха включил свет и убедился, что девушки здесь нет. Он быстро прошёл в спальню, потом в зал – квартира была пуста.

«Ушла. Умылась, оделась и ушла, пока я варил кофе».

Лёха вернулся на кухню и отхлебнул кофе из тонкостенной фарфоровой чашки. Внезапно он бросился в коридор и начал торопливо шарить по карманам своей куртки. Документы и деньги были на месте. Да нет. Глупость. При желании можно было всю квартиру вынести, пока он спал.

– Пьянь гидролизная, – с чувством произнёс он вслух. – Какая девушка была! И ушла. Из-за меня, идиота пьяного.

* * *

– Олег Георгиевич?

– Да, здравствуйте, Александр Васильевич.

– Я хотел бы получить комментарии относительно пациента.

– Сегодняшнего? Да, пожалуйста. Мне кажется, он уже по вашей части. Свою работу мы сделали, весь коктейль этот из него выгнали, а он всё не приходит в себя.

– Коктейль?

– Да, была смесь амфетаминов и какая-то органика. Предполагаю, что беладонна, она же спорынья.

– Почему вы так решили?

– Следователь сообщил, что по клубам сейчас ходит новая смесь китайских наркодельцов под названием «Прекрасная дама». Прекрасная дама – белла донна…

– Понятно. А я-то тут причём?

– А притом! – возвысил голос Олег Георгиевич. – Я решительно не знаю, что с ним делать. У меня пациенты либо очухиваются, и тогда ими занимается полиция, либо не очухиваются, и тогда ими занимается морг.

– Спихиваете проблему, значит.

– У меня нет томографа, я даже энцефалограмму сделать не могу! – ещё более возвысил голос Олег Георгиевич. – К тому же, повторяю, по моей части всё чисто. Кровь, желудок, печень.

– Хорошо, хорошо. Я посмотрю его.

* * *

Допивая остывший кофе, Лёха рассуждал: «Странная какая-то девушка. Ну, подумаешь, не вспомнил сразу, как её зовут. Мало ли. Не выспался. Клуб опять же этот… Просто чего ж так убегать? В любви признавался… Может быть, и признавался. Такой девушке можно и признаваться. И любить такую можно и нужно. Прекрасная девушка. Прекрасная дама… Хм… Причем тут дама? Тоже мне, дама, пошла с первым встречным!»

Лёха помыл посуду, убрал со стола и решил вынести мусор. В коридоре он не обнаружил своих ботинок, но, поскольку полы всё равно давно не мылись, махнул рукой и собрался было идти к мусоропроводу в тапках. Однако, едва открыв входную дверь, отлетел к противоположной стене прихожей, как от удара током. За дверью была стена. Глухая кирпичная кладка.

Лёха медленно подошёл и потрогал стену. Обычная стена, обычный кирпич. Он легонько ударил по стене кулаком, потом сильнее. Стена, как и полагается стене, не шелохнулась.

«Я сплю», – мелькнула в голове спасительная мысль, но легче почему-то не стало. Лёха малодушно ущипнул себя за руку. Было больно. И голова так и продолжала гудеть.

Не отрывая глаз от стены, Лёха нащупал на тумбочке телефон. Руки его заметно тряслись. Он набрал Серому. После двух длинных гудков в трубке наступила тишина.

– Аллё, – неуверенно произнёс Лёха и удивился, как тихо и жалобно звучит его голос.

– Ну? – неожиданно громко буркнула трубка Серёгиным голосом.

– Серый, у меня тут… – Лёха запнулся. – Проблемы. Ты можешь ко мне приехать?

– Нет! – отрезала трубка.

– П-почему?!

– Потому что я уже здесь, – прошептала трубка, и Лёха увидел, как из-под стены возле его ног сочится тёмный, еле заметный дымок. Лёха попятился. Дым повалил столбом, и, прежде чем Лёха успел среагировать, на месте клубов дыма образовался Серый.

– Ну здорово, друг! – энергично протянул ему руку Серый.

Лёха машинально перевёл взгляд на протянутую руку и обомлел: к нему тянулся острый, длинный, зазубренный шип, похожий на жало гигантского насекомого.

– Проблемы, говоришь? – сказал Серый и с противным хрустом всадил шип Лёхе под рёбра.

* * *

– Обратите внимание вот на это затемнение, – неторопливо, как на лекции, говорил Лавров, – вы знаете, что оно означает? Этот участок отвечает за взаимодействие с сигнальной системой, с органами чувств. А это значит… Вам не интересно, молодой человек?

– Очень интересно, – соврал молодой человек в небрежно накинутом поверх кожаной куртки халате.

Лавров обернулся и строго посмотрел на него поверх очков.

– Вы пытаетесь обмануть профессора психиатрии? Мне даже смотреть на вас не надо, я слышу, как стучат ваши сводимые зевотой челюсти.

– Простите, Александр Васильевич, – потупился молодой человек, – я половины не понимаю из того, что вы говорите.

– Хорошо, – удовлетворённо произнёс Лавров, – скажу проще. У парня отмирают участки мозга. Он не получает сигналов от внешнего мира. Но при этом, взгляните вот сюда, – он зашуршал длинной лентой энцефалограммы, – его мозг работает, и, судя по активным областям, пациент испытывает нечеловеческие страдания. Страх, боль, отчаянье. Если бы у нас в стране была бы разрешена эвтаназия, я бы, ни секунды не сомневаясь, дал бы на неё санкцию.

– Вы считаете, прогноз негативный? – произнёс Олег Георгиевич, изучая бешеную кривую энцефалограммы.

– Более чем. Его мозг умирает медленно и болезненно. Одна за другой отключаются нейронные связи. Перестают поступать сигналы от органов. Отключаются целые области – зрение, речь, память, логика. Он сейчас в аду, который создает его агонизирующее сознание.

– Так он умрёт? – деловито осведомился молодой человек в кожаной куртке.

– Это вопрос нескольких дней. Возможно, недели.

– Ч-черт, – неподдельно огорчился молодой человек, – мне дело придётся переквалифицировать.

Лавров и Олег Георгиевич переглянулись.

– Вот она, наша полиция, – на сей раз огорчился профессор. – Я вам битый час объясняю, что из-за этой вашей дряни человек испытывает непередаваемые страдания, а вас волнует ваша отчётность!

– А я-то что? Я ему эту таблетку не подсовывал. Мы работаем, между прочим!

– Плохо работаете! – вставил Олег Георгиевич.

– Мы уже установили нескольких распространителей. Молодые девчонки, симпатичные. Раздавали таблетки бесплатно у клубов. Вроде рекламной акции, на пробу. Красивые девчонки – за «Прекрасную даму». Эти сволочи иногда так делают – проверяют партию на людях. Вы думаете, мне его не жалко? – молодой человек осёкся. – А, впрочем, вы правы. Не могу я уже их жалеть. Не хватает у меня жалости. Это для вас они – пациенты, больные. А для нас… На прошлой неделе у нас был труп – пожилого мужчину двое забили на улице арматурой среди бела дня за триста пятьдесят рублей. Это значит героин. А две недели назад – групповое изнасилование в офисе после рабочего дня. И все обвиняемые – приличные вроде люди. Пока кокса не нюхнут. Одно меня успокаивает: рано или поздно каждый из них закинет в себя какую-нибудь особенно лютую дрянь и загнётся… Как вот этот…

Врачи молча смотрели на него. Молодой человек смутился и покраснел.

– Извините.

– Не извиняйтесь. Вы делаете свою работу, мы свою. Заключение я вам предоставлю, когда придёт время. Если вам будет легче, могу написать там, что пациент умер вследствие обизвествления мозговой ткани, а не вследствие употребления неизвестной наркотической смеси. Тем более что и то, и другое является правдой.

– Неважно, – махнул рукой молодой человек, сбросил халат на кушетку и поспешно вышел из палаты.

– Александр Васильевич, действительно нет никакой надежды? – негромко спросил Олег Георгиевич.

Лавров покачал головой.

– Меня даже не это печалит. Этот парень действительно сильно мучается. Вот, посмотрите на эти пики, – он развернул энцефалограмму.

– Да-да, я вижу. Я только хотел сказать, что он не похож на наркомана. Нет характерных изменений печени и сердца. Возможно, он вообще попробовал в первый раз, и сразу так…

– Что об этом говорить. Они будут травиться, а мы будем их вытаскивать. Большую часть, по крайней мере. Идите-ка, Олег Георгиевич, ко мне в кабинет. У меня там есть весьма неплохой коньяк. Я скоро к вам присоединюсь, только поставлю пациенту укол.

Когда дверь палаты закрылась за Олегом Георгиевичем, Лавров вскрыл ампулу с транквилизатором и набрал полтора кубика. Потом на секунду прикрыл глаза и втянул в шприц всю ампулу целиком.

* * *

Он уже не мог кричать. Не мог бояться. Не мог думать ни о чём. Он превратился в сгусток боли. Это не была физическая боль. Она шла изнутри, разрывала его на части и не могла разорвать. Его уже не волновали вьющиеся вокруг него призрачные тени. Он не замечал чудовищ за своей спиной. Он растворился в боли, он стал болью.

Внезапно вспыхнул яркий свет. Его повлекло куда-то вверх, сначала медленно, словно вырывая, выцарапывая из объятий, терзающих его, а потом всё быстрее и быстрее, всё ближе к свету.

Он на секунду взглянул вниз и увидел себя лежащего на спине с открытыми пустыми глазами. И пожилого человека в белом халате, стоящего рядом.

И тогда Лёха вспомнил всё. И клуб, и девушку, и маленькую горькую «Прекрасную даму». Но это уже было неважно. Абсолютно неважно.

Когда на дальних берегах (рассказ)

Высокий голос похотливо и протяжно завыл над ухом:

– Ааа-ууу-еее… аха-аха…

Тина, не открывая глаз, нашарила на прикроватном столике смартфон и наощупь выключила будильник. «Надо бы звонок сменить», – малодушно подумала она. Никто же не узнает. Тренд трендом, но просыпаться под ЭТО – просто мучение. Она открыла глаза и мельком взглянула на экран. Три обновления, одиннадцать сообщений. Ничего особенного. Скукота.

Ничего она не сменит. Вдруг кто-нибудь спросит, что у неё на будильнике? А она что? Не в тренде? Нет, так нельзя. Придётся мучиться, пока не пройдёт мода на эту дурацкую песню. Тина быстро пробежалась по сообщениям, большая часть из которых была рекламой, ответила «ничё» на вопрос «чё делаешь?» от Ляльки и «Гы-ы» на смешную картинку, которую прислал Марик. Хотя эту картинку она уже видела, и не очень-то она была смешная, если честно, но Марик ей нравился. Надо бы с ним увидеться в реале.

С этой мыслью она встала с постели и включила компьютер.

– Я проснулась! – крикнула она в сторону двери и прислушалась. Никто не ответил. Ну и хорошо, значит мама уже ушла, и в институт её выгнать будет некому. Тина спустилась на кухню, нашла в холодильнике стаканчик йогурта, взяла из шкафа вазочку с печеньем и, перепрыгивая через ступеньки, побежала обратно в свою комнату.

Компьютер уже загрузился и требовал ввести пароль. Тина набрала шесть единичек и погрузилась в новинки видео. Через несколько минут она откинулась в кресле и отвернулась от экрана, обиженно надув губки. Опять ничего интересного. Как и вчера, и позавчера. Тина подбежала к зеркалу, посмотрела на своё обиженное лицо и немножко поджала губы, чтобы выглядеть не только обиженной, но и разочарованной. Полюбовавшись на своё выражение лица, она показала себе язык и вернулась за компьютер. Привычно щёлкая мышкой, она занялась своим обычным утренним делом. Надо было поставить лайки, плюсики и смайлики всем своим друзьям в четырёх соцсетях. На второй сотне ей надоело, и она решила запустить автолайк. Автолайк был никудышный, часто останавливался, и приходилось запускать его снова. На седьмой сотне он окончательно вывел её из себя, и оставшиеся полторы сотни лайков она проставила вручную. Это было необходимо, иначе кто же будет ставить лайки ей? Она же не креатор, чтобы получать лайки от посторонних людей.

Да, креатив – это была её мечта. Она стремилась к своей мечте, упорно и планомерно. Мечта была разделена на три части, и каждый день Тина обязательно уделяла внимание каждой.

Первая часть была понятной, но очень трудно осуществимой. Настолько трудно, что Тина почти уже не уделяла ей времени. Так, для галочки, думала о ней немножко каждый день. Последняя её находка в этой области была два года назад, когда она включила камеру и подожгла на себе волосы. Волосы сгорели в секунду, было очень больно, и полгода потом она ходила в платке. А результат – ерунда, каких-то жалких три тысячи просмотров и чуть больше тысячи лайков. Потом она уже и сама поняла, что вряд ли бы поставила лайк за такую ерунду. Вот раньше, говорят, какой-нибудь прыжок с моста, убийство кошки перед камерой или даже простое селфи в необычном месте могли набрать миллионы просмотров. Сейчас никого уже этим не удивишь. Потры не умеют делать интересные креативы. Последний нормальный креатив, сделанный потром, она видела года три назад, когда какой-то парень пробрался в музей, снял со стены картину и испражнялся на неё. Это было действительно круто! Вроде его даже хотели судить, потому что быдло сильно возмущалось, но в итоге просто оштрафовали на несколько миллионов. Ну а что, он заплатил, конечно. На то и потры, чтобы платить. Платить просто, сложно придумать что-то новое. У Тины не хватало фантазии на что-нибудь большее, чем сжечь волосы на голове. Поэтому она не слишком уделяла внимание этой части своей мечты.

А вот вторая часть была очень и очень серьёзной. Тина хотела сама стать креатором. Но не техническим креатором, которым она должна стать после института, а высшим, тем, кто создаёт Контент.

Тина мечтательно вздохнула и достала из ящика стола чистый лист бумаги и ручку, выполненную в виде гусиного пера, инкрустированную золотом и стразами. Подставка к этой ручке была в виде массивной старинной чернильницы. Тине казалось, что так ей будет легче настроиться и найти своё вдохновение.

Тина посмотрела в окно, задумалась на секунду и вывела на листе красивым, ровным почерком: «Я гляжу в своё окно».

За окном светило солнце, с крыши капало. Сквозь тройные стёкла негромко, но отчётливо слышалось щебетание синиц.

«Светит солнышко давно», – написала Тина. Сразу получилось в рифму, и Тина, ободрённая таким успехом, вскочила из-за стола, пробежала по комнате и вновь взяла ручку-перо.

«Подошла я к окну», – написала она, и тут вдохновение закончилось. Тина устало свесила руки по бокам кресла. Больше в голову ничего не приходило. Она медленно встала и подошла к окну. За окном было солнечно и радостно. Снег таял, и маленький смуглый Фархад рыхлил его там, где были сугробы вдоль дорожек, и разбрасывал по лужайке. Тина минуту поразмышляла, не заснять ли его на видео, но потом решила, что убирающий снег садовник вряд ли будет считаться интересным креативом. Солнце ощутимо припекало, а внизу, под подоконником, голые колени прижигала батарея. «Прямо жарко», – подумала Тина, и тут её осенило. Она пулей метнулась к столу и написала:

«Что-то жарко стало мне».

Получилось! От избытка чувств Тина запрыгала по комнате, скандируя:

– Я гляжу в своё окно! Светит солнышко давно! Подошла я к окну! Что-то жарко стало… – Тина осеклась. Нет, «мне» не в рифму!

– Мну! – тут же нашлась она. – Что-то жарко стало мну!

Правда, лёгкое сомнение поселилось где-то в глубине, под радостью от удавшегося креатива. Тина села за компьютер и набрала в поисковике «мну». Нашлось полтора миллиона страниц с этим словом. Ну, значит, есть такое слово, сеть не может ошибаться. Тина изо всех сил гнала от себя сомнение, которое, несмотря ни на что, её не покидало. Она решила проверить свой креатив на счётчике слогов. Счётчик ехидно выдал, что в третьей строке на один слог меньше, чем в трёх остальных. Настроение Тины постепенно ползло вниз. Да что ж за слог этот дурацкий, откуда я его возьму? Тина обхватила голову руками и задумалась. Какая же все-таки мука – писать стихи! Так всё славно получалось, и тут этот слог! Она швырнула в монитор стаканчик из-под йогурта. Главное, фраза получилась – ни убавить, ни прибавить. Подошла я к окну. Я подошла к окну. Подошла я ВДРУГ к окну!!!

Тина метнулась за компьютер и быстренько зарегистрировала копирайт на свой новый креатив. Ожидая подтверждения, она начала набивать текст на всех своих страничках.

В углу экрана вспыхнуло уведомление об успешной регистрации креатива. Тина выдохнула, улыбнулась и начала копировать своё произведение на все известные ей ресурсы в сети, которые занимались размещением. «Свободный доступ», – отмечала она на очередном сайте. Свободный доступ. Читайте все, читайте! Мне не жалко! Я не буду брать деньги за авторское право! Знайте, что я – креатор!

К вечеру всё стало ясно. Все восемьсот с лишним друзей, друзей друзей и друзей друзей друзей поставили лайки. И только жалких пятнадцать просмотров со стороны. И больше ничего. Уже три часа никто не смотрел на её креатив.

– Я опять написала плохой стих, – сказала она вслух.

Скоро придут родители. Она опять не была в институте. Весь день! Весь день она мечтала, как мама зайдёт и скажет укоризненно: «Ты опять прогуляла институт?» А она покажет ей на экран и скажет: «Посмотри, мам, я высший креатор! Мне не надо ходить в институт и учиться изобретать идиотские холодильники и смартфоны». А мама ахнет и позовёт отца. Отец – не просто потр, он ценитель. Тина пересмотрела почти всю его коллекцию приобретённого креатива. Не такого, что размещают в сети в свободном доступе, а того, что на века, за который платят огромные деньги, выкупают копирайт и хранят только для себя и своих родных. У него были музыкальные произведения каких-то древних групп, неизвестные стихи известных поэтов трехсотлетней давности, картины, как в музее. Лучше, чем в музее. В музеях теперь одни копии, все оригиналы распроданы ценителям.

Ничего сегодня не будет. Тина нашла в смартфоне нужный контакт и отправила сообщение: «Кирилл, ты мне нужен сейчас». Она даже не стала краситься, просто надела тёмные очки на пол-лица, чуть подмазала губы и спустилась в гараж.

Кирилл уже сидел за рулём её машины. Огромный, чёрный, молчаливый, как всегда.

Тине не хотелось сегодня самой рулить, ей хотелось думать. Она села на заднее сидение. Кирилл слегка повернул голову, ровно настолько, чтобы ей было понятно, что он внимательно слушает.

– Покатаемся, – сказала Тина. Кирилл кивнул и плавно вывел тяжёлый джип из гаража. Сначала он довольно сильно разогнался на шоссе, но скоро, увидев настроение хозяйки, свернул в какой-то тихий пригород и медленно поехал по узким улицам.

Здесь жило быдло. Серые, скучные коробки домов нависали над грязными улочками. Освещённые витрины магазинов попадались редко, не то, что в центре. На остановках толпился народ. Грязно-оранжевые автобусы-скотовозы тащились от остановки к остановке со скоростью пешехода.

«Почему так мало креаторов среди потров? – размышляла Тина. – У нас есть деньги, у нас есть возможности. Мы – хозяева. Мы в состоянии потреблять всё, что производит современный мир, но мы почти не можем создавать». Она вспомнила своих однокурсников из числа быдла. Они не могли потреблять. У них не было денег. Они учились в кредит. Но шли к своей цели с каким-то маниакальным упорством. Они желали стать техническими креаторами и становились ими. Они проектировали большие чёрные джипы для потров, воздухоочистители, компьютерные программы и ручки в виде гусиного пера, инкрустированного золотом и стразами. Они были хорошими ребятами, несмотря на то, что были быдлом. Вот, например, Кирилл. Он исполнительный, молчаливый и верный. Его можно не замечать, даже находясь с ним рядом. На него можно положиться, как на друга. Даже больше, чем на друга.

Тина взглянула на экран смартфона. Лялька пространно утешала её в чате, на все лады нахваливала её сегодняшний креатив. Эх, Лялька. Ты тоже хорошая, но на тебя нельзя положиться. Вот и сейчас ты мне врёшь. Зачем? Кирилл вот мне не врёт. Он вообще особо не разговаривает. Почему же тебе, Ляльке, моей подруге, я верю меньше, чем своему водителю?

Джип нырнул в какой-то переулок и оказался не на соседней улице, а посреди закрытого двора с перетянутыми поперёк него верёвками для белья, убогой детской площадкой и переполненными мусорными баками. Кирилл пробормотал что-то неразборчивое и стал разворачиваться. Тина осматривала двор и не понимала. Как? Ну как в этой грязи, в этом убожестве могут рождаться высшие креаторы? Откуда здесь взяться фантазии? Полёту мысли? Как эти серые люди могут создавать контент, от которого мурашки по коже, захватывает дух и хочется петь и смеяться? Видимо, их просто очень много. В тысячи раз больше, чем потров. И чисто случайно среди них рождаются таланты, которые за счёт своего быдляцкого упорства пробиваются, заявляют о себе, обращают на себя внимание корпораций авторского права, и вот уже новый высший креатор взрывает сеть каким-нибудь своим творением. А следующие его творения продаются за огромные деньги таким ценителям, как отец. Может быть, вот эта кучка подростков на скамейке у подъезда – новые «Битлз», или «Лимп Бискит», или «Агротек».

– Стоп, – резко сказала Тина. Кирилл тут же остановился, не закончив разворот, поперёк двора.

Тина вышла из машины и направилась к подросткам. Да, она не ошиблась, один из них держал в руках гитару и негромко напевал.

– Когда на дальних берегах увижу я свою мечту, – донеслось до неё. Мотив был незнакомый, но очень приятный, открытый и простой, честный, бесхитростный. Он брал за душу, хотелось подпевать и грустить.

При её приближении песня стихла. Четыре пары глаз смотрели на неё настороженно и немного удивлённо. Подростки молчали.

– Что это вы поёте? – холодно спросила она.

– Не твоё дело, – буркнул один из подростков и усмехнулся.

– Кирилл! – чуть возвысила голос Тина. Подростки словно уменьшились в размерах и смотрели ей за спину. Тина глядела на них высокомерно и изучающе. Она знала, что за её спиной бесшумной тёмной громадой вырастает Кирилл, всеми своими ста девяноста восемью сантиметрами и ста двадцатью килограммами.

– Я задала вопрос, – продолжала Тина. – Или, может, вызвать полицию? Вы вообще в курсе, каков размер штрафа за нарушение копирайта? У ваших родителей квартиры столько не стоят.

– Мы не нарушаем копирайт, – тихо сказал парень с гитарой. – Это моя песня, я сам её сочинил.

– Ага, – усмехнулась Тина, – и сидишь поёшь её на улице. Ты не боишься, что твои друзья зарегистрируют на неё право? Или я? Или кто-то ещё?

Однако за усмешкой Тины скрывалась растерянность. Она понимала, что нашла. Ту самую третью часть своей мечты. Молодого, неизвестного креатора, которого ещё не нашли корпорации, которого можно увезти с собой, и он будет творить только для неё… Только в мечтах её не было плана, как вести себя в такой ситуации. Что ему сказать? Как заставить поехать с ней? Как убедить, что он должен писать свои песни только дня неё?

– Нет, не боюсь, – всё так же тихо произнёс гитарист, – я ещё напишу.

Он ещё напишет! Вот телёнок-то!

– С тобой не связывались корпорации? – смягчила тон Тина.

– Нет.

– А ты сам? Показывал кому-нибудь свои песни?

– Мне это не интересно. Мне интересно сочинять.

Да, они такие и есть, высшие креаторы. Им не интересны деньги и авторское право. Они творят, потому что так устроены. Какие-то извилины у них в голове созданы так, что креатив льётся из них, словно вода из крана. Сколько хочешь, всем и даром. Глупые, какие же они глупые. Но без них не обойтись. Они – единственные, кто может дать нам, потребителям, хозяевам, что-то новое, необычное, будоражащее. То, что является для нас высшей ценностью. То, что мы не можем создать сами.

– Хочешь, поедем со мной? Ты покажешь мне свои песни, а я расскажу тебе, как правильно распорядиться своим авторским правом?

– Нет, не хочу.

– Почему? – искренне удивилась Тина.

– Ехали бы вы своей дорогой, – сказал гитарист, косясь на Кирилла.

Щёки Тины сделались пунцовыми от злости и унижения. Вот сейчас она скомандует Кириллу, он просто сунет его в багажник, как щенка, вместе с его копеечной гитарой. И никто не узнает, куда она его увезёт. А даже если и узнает, плевать. Отец откупится. Отец её поймёт.

Подростки словно прочитали её мысли и напряглись. Кулаки их непроизвольно сжались, глаза потемнели.

Глупые. Наивные. Дикие.

– Хорошо, – сказала Тина, – я покупаю у тебя эту песню. Сколько ты хочешь? – она расстегнула сумочку и достала чековую книжку.

– Эта песня не продаётся, – ответил гитарист, глядя на стремительно бледнеющее лицо Тины. – Но если хочешь… – он оглянулся на своих друзей, словно ища одобрения, – если хочешь, можешь послушать. Можешь приезжать и слушать. И другие песни тоже. Мне не жалко.

Тина сидела на корточках у грязной скамейки в тёмном вонючем дворике, и по её щекам катились слёзы. Кирилл присел рядом и обнял её за плечи, по-дружески, по-отечески. Он тоже слушал. И улыбался.

Взаперти (миниатюра)

Тревожно мне, неспокойно. Как мухе, которую поймали, накрыли банкой на столе и ушли. И вроде ничего плохого в данный момент не происходит, но ведь произойдёт. Или люди вернутся и раздавят несчастную муху, или не придут, и под банкой просто закончится воздух. И так, и сяк плохо. Есть, конечно, небольшой шанс, что придут и выпустят безо всяких последствий. Но очень небольшой.

А меня кто выпустит? Некому… Давит меня эта квартира, прямо расплющивает. Ну куда такая огромная? Нет в ней места, откуда можно было бы видеть хотя бы её треть. Коридоры, повороты, углы… И кто знает, что там, за этими поворотами, в этих невидимых двух третьих квартиры происходит? Что-то же происходит! Вот ходит кто-то… Кто? Иду в дальнюю комнату, открываю дверь. Никого. Но кто-то же ходил только что?! Соседи наверху? Да, пожалуй, пусть будут соседи. И как это они умудряются всегда ходить в той части квартиры, где меня в данный момент нет? Хоть бы раз над головой затопали. Десять лет уже здесь живу – ни разу с ними не встретился. Странные они какие-то…

Колокольчик звякнул у входной двери. Как если бы дверь открылась. Но дверь не открывалась. По крайней мере, я не видел. Иду к двери. Да, всё закрыто, заперто. А колокольчик звенел. Наверное, сквозняк. Дунул из-под двери, задел колокольчик и скрылся в вентиляционных шахтах. Кто ж ещё может звенеть колокольчиком в пустой квартире? Нашёл где-то щель невидимый ветер.

Как громыхнуло что-то на кухне! Я аж вздрогнул. Бегу на кухню. Всё в порядке. Шкафы, полки, посуда ровными рядами. Цветы на подоконнике. Может, это они грохочут? Только притворяются тихими, а как только я отвернусь – раз! – и листьями, корнями зашевелят. Может, из горшков своих вылезти хотят. Фух… Глупость какая. Открываю посудный шкаф и сразу вижу: миска не на месте. Стояла на боку, о стенку опиралась, а сейчас лежит кверху дном. Упала, громыхнула.

Душно мне здесь. Не хватает воздуха, как мухе, накрытой банкой и забытой на столе. И выпустить некому. В голове нет дверей, но есть замки. И стены.

3. Сны

Если бы они могли говорить (рассказ)

Не думал, что когда-нибудь я буду торопиться. А вот, приходится. Тороплюсь рассказать, ведь завтрашний день для меня, скорее всего, не наступит.

Я раньше никогда не думал о смерти, как о чём-то близком, о том, что может произойти со мной. Нет, конечно, я знаю, что такое смерть. Это процесс постепенный, долгий. Медленное угасание в течение многих лет в окружении друзей, родных и близких, которые и после смерти останутся рядом, будут помнить тебя ещё очень долгое время. И даже те, кто не застал тебя живым, будут знать о тебе, слушать рассказы о тебе ещё долгие годы.

Так всё и было, так мы жили тысячелетия до Вторжения. Пришельцы изменили всё. И самое ужасное, нам нечего противопоставить им. Я смотрю на безжизненное тело друга и сознаю нашу полную беспомощность. Он погиб вчера на моих глазах, и я ничего не мог сделать, не мог помочь ему, защитить. Мы росли с ним вместе с самого детства. Я помню его совсем маленьким, как он забавно негодовал, что его даже не видно в траве. Как годами позже мы, молодые и горячие, мечтали о дальних путешествиях, ловили потоки западного ветра и представляли, какие земли лежат там, куда он дует, на востоке, у сиреневых гор, едва различимых на горизонте. Помню, какими мы выросли непохожими и разными: я долговязый и худой, он грузный, невысокий, массивный, но в то же время переменчивый и чувствительный, добрый, отзывчивый. Зимой он впадал в тоску, но я знал, что лишь только сойдёт снег, его депрессия закончится, и он вновь будет общителен, весел и добродушен, как всегда. Я таким богатством эмоций не отличался, зима меня никогда особо не печалила, а тёплое время года не приносило сильной радости. И только когда прилетали птицы, мы с ним одинаково умилялись и веселились. Птицы умеют поднять настроение.

И вот он лежит рядом со мной, и я знаю, что сегодня моя очередь. С пришельцами невозможно договориться. Они нас не понимают. Думаю, они нас даже не слышат. Мы для них корм, строительный материал, биомасса. Что угодно, но не субъект для диалога. Я видел, они выращивают нас на нашей же земле только для того, чтобы съесть или просто убить в самом расцвете. Мы не знаем, откуда они пришли, каковы их цели и мотивы. Мы не в силах им противиться.

Солнце всходит, и его лучи поблёскивают на чудовищных механизмах пришельцев, которые они оставили здесь вчера. Скоро они вернутся… Скоро… Уже…

* * *

– Петрович, а что тут будет?

– А тебе-то какое дело?

– Да так, интересно.

– Вроде председатель говорил, под картошку поля чистим.

– Понятно, – Саня долил бензина в бак, протёр горловину ветошью и дёрнул стартер. Старенькая «Дружба» взревела и громко застрекотала на холостом ходу. Мелкие птицы резко снялись с вырубки и, трепеща крыльями, исчезли в глубине леса. Петрович уселся на спиленный вчера ствол дуба и закурил.

– Санька, сядь, покури, куда торопишься?

– А чего тянуть, раньше начнём, раньше кончим.

– Молодой ты, Санька. Не наработался ещё. Ну что мы тут кончим, полтора километра леса впереди. Я вот думаю, – Петрович затянулся и прищурился от попавшего в глаза дыма, – как бы нам этот дубок, – он похлопал рукой по шершавой коре огромного дерева, – на мебельную фабрику продать? Смотри, какой красавец, жалко же, уйдёт на дрова. Съездил бы за Генкой, он трактором мог бы оттащить. Трелёвочник всё равно только послезавтра придёт. А мы бы на пиво заработали.

– Ладно. Давай, и вот этот тополь тоже, хорош же!

– Да кому он нужен, его-то точно только на дрова.

– Ну, всё равно завалю, раз уж пилу завёл. Отойди лучше, Петрович, больно уж они близко росли. Даже странно, как друг другу не мешали.

Саня привычным движением повёл пилу чуть под углом к стволу. Дерево мелко задрожало и зашелестело листьями. Саня обошёл ствол и сделал глубокий пропил с противоположной стороны. Тополь застонал и, ломая ветки, рухнул в подлесок.

Игрушка (миниатюра)

– Дорогой, а где наш ребёнок? – Ида обеспокоенно оглядывалась вокруг.

Эсир с улыбкой указал в направлении большой кучи песка:

– Вон он, пирамидки свои складывает.

– Тебе не кажется, – Ида продолжала беспокоиться словно по инерции уже на совсем другую тему, – что у него очень узкий круг интересов? Ребёнок ничем другим не увлекается, всё строит, строит.

– Ну и пусть строит, – засмеялся Эсир, – может, строителем станет.

– Нет, ты мне объясни, – не унималась Ида, но осеклась. Гор подбежал к ним и обнял родителей.

– Мама, папа! Можно я сплаваю на ту сторону?

– Плыви, конечно, – погладил сына по голове Эсир.

– Нет, я не здесь хочу, а во-о-н там! – Гор указывал на запад.

– Ой, сынок, там очень далеко. Разве что вместе с папой, если он согласится.

– Папа, папа, ну пожалуйста! Туда и обратно!

Эсир снова улыбнулся, приобнял сына, и они неспешно побрели к поблёскивающему вдалеке водоёму.

– Сплаваешь с нами? – обернулся Эсир к жене.

– Нет, я вас здесь подожду. Не задерживайтесь, только туда и обратно, хорошо?

Эсир кивнул, и они с Гором вошли в воду.

Гор отлично плавал для своего возраста. Можно было и отпустить его одного. Да всё равно потом пришлось бы плыть за ним, заиграется ведь на том берегу. Эсир плыл молча, Гор пытался болтать, отфыркивался и поднимал кучу брызг.

Противоположный берег утопал в зелени. Деревья подступали к самой воде. Отец и сын немного прошли вглубь леса, поднимая стаи разноцветных птиц и огромных бабочек.

– Папа, как тут красиво! Давай в следующий раз здесь остановимся?

– Давай, – легко согласился Эсир. Лес и правда был прекрасен.

– А можно я тут тоже что-нибудь построю?

– Можно, но в следующий раз. Нас мама ждёт. Мы ей обещали – туда и сразу назад. Пора собираться домой.

Два человека потрясённо смотрели вслед удаляющемуся огненному шару, пока он не скрылся на фоне закатного солнца.

– Боги ушли, Рамзес. Как думаешь, они вернутся?

Рамзес перевёл взгляд на исполинские пирамиды, багровые в лучах заходящего солнца, и статую странного существа с телом льва, увенчанным человеческой головой.

– Обязательно вернутся! Обязательно!

– Эсир, кажется, Гор свою игрушку забыл, я её нигде не вижу.

– Не напоминай ему, может, и не вспомнит. В следующий раз заберём.

Степень сомнения (рассказ)

Они встретились и некоторое время смотрели друг на друга, стоя на небольшом расстоянии. Наконец Егов протянул руки навстречу и слегка кивнул головой. Они обнялись и троекратно поцеловались по древнему обычаю.

– Ну, слава тебе, – произнёс Люций, – а то я уж подумал, испепелишь.

– Да вроде не за что, – улыбнулся Егов. – Поговорить хочу.

Они пошли по местами поросшей клочками травы деревенской дороге. Егов шёл чуть впереди, опустив голову, он думал, с чего начать разговор. Люций шагал позади него, слева.

– Не топай, пожалуйста, – не поворачивая головы, произнёс Егов.

Люций опустил глаза на свои копыта и укоризненно взглянул на Егова. Однако тот даже не обернулся и взгляда не увидел, поэтому Люций взлетел и стал виться кругами вокруг своего собеседника.

– Знаешь, что меня беспокоит?

– Конечно, знаю, – тут же ответил Люций, – тебя всегда беспокоят люди.

– Ну да, – кивнул Егов, – это само собой.

– То, что опять воюют?

– Они всегда воюют, – невесело усмехнулся Егов.

– Тогда что? Падение нравов? Разврат? Гомосексуальные браки?

– Да, есть такое. Но до времён падения Рима им ещё далеко. Тогда и не такое было.

Люций перестал кружиться, перевернулся в воздухе на спину и заложил руки за голову.

– Забыли тебя? Не чтут? Поминают всуе? Убивают с твоим именем на устах?

– Ох, да это вообще во все времена было. Они войны через одну священными объявляют.Я уже рукой махнул.

– Ну-у-у… – протянул Люций. – Из современного, значит… Глобализм? Поклонение капиталу? Толерантность и европейские ценности?

– Да ладно, толерантность. Что в ней плохого?

– Принцип естественного отбора нарушается. Насильственное уравнивание в правах и свободах различных меньшинств за счёт большинства, – глубокомысленно произнёс Люций.

– Ну и что? На мой взгляд, ничего не нарушается. Естественный отбор всё равно сработает. Уже не раз такое было в истории. Придут очередные варвары и сметут очередную ослабевшую и погрязшую в разврате и коррупции империю.

– Развития не будет. Шаг назад.

– Не согласен, – покачал головой Егов, – для меня они все равны. Люди есть люди. Шаг назад для одних – это шаг вперёд для других.

– Тогда сдаюсь. Других серьёзных проблем не вижу.

– Ты знаешь… – Егов чуть помолчал и продолжил. – Мне кажется, в них постепенно гаснет Искра.

– Вот оно что, – улыбнулся Люций, – ну, тут уже я не согласен. Посмотри, сколько всего они творят сейчас! Практически каждый! Раньше творили избранные, а сейчас – все. Разве селфи – не творчество? Фотография – это же искусство! Писателей, поэтов сейчас больше, чем за всю предыдущую историю! И они делятся своим творчеством друг с другом.

– Количественно – да. Но качество падает. Где шедевры? Где то, что останется в веках?

– Количество рано или поздно перейдёт в качество.

– Ты прекрасно знаешь, что это не так. Общество непритязательно. Им не нужны яркие таланты. Если раньше они стремились к великим, то сейчас великим мнит себя каждый. Им больше не нужны ориентиры.

– Но разве ты не этого хотел? В каждом человеке горит твоя Искра. Каждый – творец, по образу и подобию твоему.

– Это подмена понятий. Каждый творец изначально равен мне. Каждая Искра равна моей Искре. А сейчас… Знаешь, у меня чувство, что я распался на множество еле тлеющих угольков. Мне кажется, что вместо приумножения света творения люди гасят его, топят в серости и посредственности.

– Я понимаю, – Люций задумался. – Но ведь и раньше были длительные периоды застоя. Тёмные века.

– Нет! – горячо возразил Егов. – В самые тёмные времена были настоящие творцы. Пусть немного, пусть о них не знали, пусть даже их творения не сохранились. Но они были. Яркие звёзды. Негасимые огни.

– Но погоди! А современная наука? Разве она не несёт твою Искру? Разве человечество не достигло невиданных высот в познании мира? Разве они не приблизились вплотную к разгадке кода ДНК? Разве они не полетели на другие планеты?

– Разве не ты их запутал, лукавый? – в тон ему ответил Егов. – Мысль торжествует в пределах своей картины мира, только верна ли эта картина? Я уже устал подсказывать, что они идут по ложному пути. Современная наука предпочитает игнорировать факты, которые не укладываются в господствующие теории, нежели менять сами теории. Где торжество духа? Где использование тех возможностей, которые я им дал? Как они обращаются со своими телами? Ведь еле дотягивают до ста лет, хотя могли бы жить тысячу. О чём мы вообще говорим, если за тысячи лет своего развития человек даже не научился летать…

– Нет, ну некоторые научились, – вяло возразил Люций.

– Некоторые… Пара монахов в горах Тибета. Узко, узко ты мыслишь. Я говорю о человечестве в целом. Что дальше? Куда они пойдут? Окончательно загадят планету, перебьют друг друга, откатятся в каменный век, и всё по новой?

Собеседники замолчали.

– Может, тогда их… того? Как в прошлый раз? – несмело предложил Люций.

– Это мы всегда успеем. А может, дело во мне? Может, это я ошибся изначально? Может, во мне самом не хватает того, чего я жду от людей?

Люций встал на ноги и выпрямился в полный рост. Ноздри его раздувались, из них вырывались полупрозрачные струйки дыма. Глаза засверкали красным недобрым светом.

– Как смеешь ты сомневаться в себе, творце всего сущего? Как смеешь ты подвергать сомнению таинство созидания? Как можешь ты допустить мысль о собственном несовершенстве?

Егов слушал раскаты его голоса, опустив глаза.

– Да, ты прав. Своим сомнением я заставляю сомневаться людей. И я прав. Все правы. И люди правы. Надо только подождать.

– Вот именно. Давай подождём. И даже если выбран неверный путь, всегда есть возможность начать всё сначала.

– Спасибо, Люций. Ты умеешь поддержать. Я подожду. Я буду ждать столько, сколько потребуется. А если вдруг окажется, что люди придут не туда, начну всё сначала. Это уже было. Всё уже было…

Лицо Егова засветилось, сияние постепенно распространилось на его грудь, руки, всё тело. Люций прикрыл глаза от яркого света. Раздался негромкий хлопок, яркая вспышка, и Егов исчез. Люций сел на землю и вытер пот со лба.

– Тяжело с ним иногда, – произнёс он, ни к кому не обращаясь. – Но что поделать? Творец, тонкая натура. Беречь его надо. И любить.

Вместо послесловия

Каждый писатель об этом задумывается. Ну, хоть иногда. Хотя бы раз: «А для кого я пишу?»

И отвечает сам себе – для себя. По крайней мере, в первый раз на этот вопрос именно так и отвечает.

А вот дальше – интереснее. Появляются читатели. Возможно, поначалу это жена (муж). Потом друзья, родственники, знакомые. Потом знакомые знакомых. Ну очень редко бывает, когда человек годами пишет исключительно в стол. А если выложить произведение в Интернет? Совсем незнакомые люди начинают читать, и знакомые незнакомых, и даже незнакомые незнакомых. Приходят через поисковики Бог весть какими путями. Читают.

Меня на размышления натолкнул один случай. Дал я ссылку на свою страницу в теме на форуме, не имеющего никакого отношения к литературе. Мимоходом, к слову пришлось. Лень было печатать своё мнение в посте, когда на литературном портале лежит готовое эссе на обсуждаемую тему. А спустя время пишет в теме абсолютно незнакомый мне человек, я с ним не общался даже: мол, почитал я ваши произведения, они много лучше большинства тех, что печатаются большими тиражами. Читатель. Пришёл, прочитал, оценил. Я не знаю, кто он, где он живёт, что он за человек. На форумах мы все – анонимы. Но он есть. И ему интересно. И ему не лень тратить своё время на прочтение произведений неизвестного писателя.

Но позвольте, неизвестного ли? Где граница между известностью и неизвестностью? Я известен своим читателям! Пусть их немного, пусть их можно пересчитать по пальцам, но ведь они читают. И где граница между известностью и популярностью? Многие знают о существовании писателя Франца Кафки или Жана Поля Сартра, но многие ли читали их произведения?

В мире сказано и написано столько мыслей, столько произведений, глубоких и развлекательных, сложных и простых, берущих за душу и заставляющих думать. И у каждого найдётся свой читатель. Просто нужно понимать, что аудитории у каждого произведения будут разными. И по количеству, и по, простите, качеству. Мне вдруг так отчётливо стало понятно, что дело не в миллионных тиражах. Даже один читатель – это тоже читатель.

Храни тебя Бог, друг, разделивший и принявший мои мысли. А я буду стараться. Буду писать всё лучше и лучше. Для тебя и для себя самого.

Главное, что мы есть и узнали друг о друге.

Оглавление

Вместо предисловия

1. Реальность вокруг нас

  Утро Дзен (миниатюра)

  Соседи (сатирическая миниатюра)

  Антикошка (миниатюра)

  Дурачок (рассказ)

  Сергунька и Кирпич (рассказ)

  Домовушка (миниатюра)

  Улитки (миниатюра)

  Тунис (очерк)

  Осколки лета (миниатюра)

2. В шаге от реальности

  Виктория (рассказ)

  Не ходи туда (рассказ)

  Прекрасная дама (рассказ)

  Когда на дальних берегах (рассказ)

  Взаперти (миниатюра)

3. Сны

  Если бы они могли говорить (рассказ)

  Игрушка (миниатюра)

  Степень сомнения (рассказ)

Вместо послесловия