Фарватер Чижика [Василий Павлович Щепетнёв] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Василий Щепетнев Переигровка – 5 Фарватер Чижика
Глава 1
4 августа 1976 года, среда Чижик оценивает позицию – Я требую, слышишь, требую, чтобы ты сказал: какие у тебя отношения с Надей? Кажется, мне уже это кто-то говорил. Из Бочаровых. Или нет? Обыкновенное дежа вю? – Хотите боржомчику, Екатерина Еремеевна? Прямо из холодильника, прохладный, вкусный боржом, – предложил я. – Ты не увиливай, а отвечай! Я всё же принёс бутылку, поставил на стол. Она мгновенно запотела – жаркий нынче август. Взял открывашку, раскупорил и разлил в два стакана, один себе, другой гостье. Незваной, но что с того? Екатерина Еремеевна Бочарова нагрянула внезапно, и внезапность эта была спланирована самым тщательным образом: девочки в городе, а я, стало быть, в одиночестве, слабый, растерянный и беспомощный, как мне устоять? Но я попробую. – Пейте боржом, Екатерина Еремеевна, это во всех отношениях полезно. Во-первых, восполнение влагопотери, во-вторых, соли, необходимые в жару, поддерживают электролитный баланс, в-третьих – просто вкусно. Что же до отношений с Надей, так они, отношения, процесс обоюдный. Вам лучше у Нади спросить, а я, что я… Ладно, отвечу: отношения у нас хорошие. – Надя от тебя беременна? – спросила в лоб Бочарова-старшая. – Это вопрос деликатный, я бы сказал, интимный, и посторонним… – Я не посторонняя, Чижик, я мать, и я ответственна за будущее своих детей! – Что мать, сомнений нет. Ответственна? Ну, пусть так. Но почему вы у Нади не спросите? – Она не ответит! – Тогда вправе ли я раскрывать её секреты? – Ты должен! – Правда? – Я мать! И я не допущу! – Что именно? – Чтобы ты, Чижик, ушёл от ответственности! – А разве я собираюсь уходить от ответственности, уважаемая Екатерина Еремеевна? С чего вы это взяли? Да и как можно уйти от ответственности? Я уже принял её! – В самом деле? – Разве я давал когда-то повод усомниться? – Вы… Вы, Михаил, должны меня понять: я ведь мать, я желаю детям только лучшее! И я волнуюсь! Ага, теперь на «вы», после кнута – пряник. – Волноваться, конечно, не запретишь, но я полагаю, оснований для беспокойства нет. Вы пейте, пейте! Очень он вкусный, боржом! Екатерина Еремеевна взяла стакан и выпила махом. От облегчения. – Я… Я тогда пойду? Вам ведь заниматься нужно, Михаил Владленович? Прогресс, уже и по отчеству величает. – Безусловно нужно, Екатерина Еремеевна! И она ушла. Такая вот позиция сложилась на доске жизни, да. Человек отличается от животного ещё и тем, что думает о будущем. Строит планы на много лет вперёд. Вот и Екатерина Еремеевна строит планы. Ничего о свадьбах-женитьбах не сказала, но сказала главное: «я желаю детям только лучшее!» Искренне и честно. Не Наде. Детям. Юрию, Никите, Ивану. Ситуация такова: Надя – успешна. У неё хорошая работа – исполнительный директор «Поиска». И в плане общественного положения хорошая, должность исполнительного директора фактически номенклатурная. И в денежном отношении тоже хорошая: одна премия за первое полугодие – две тысячи с лишком. Не говоря уже о зарплате. У Нади есть автомобиль, новая – или почти новая – «троечка». Надя вот-вот получит квартиру, и не простую, а двухкомнатную, улучшенной планировки, тридцать восемь метров жилой площади. И по партийной линии всё хорошо: Надя теперь в бюро райкома комсомола, что для студентки немалый успех. Надя часто бывает за границей, и какой границей – Чехословакия, Австрия, Англия, Соединенные Штаты, а сейчас вот в Швейцарию поедет, и не просто в Швейцарию, а через Германию, ту, которая Федеративная. И каждый раз привозит чемодан импортных чудес: одежда, обувь, бельё, косметика, радиоаппаратура, да мало ли что можно привести из Англии, Швейцарии или Федеративной Германии, особенно когда у тебя в кошельке валюты не на двадцать пять рублей, а куда больше. В общем, по меркам Чернозёмска, не жизнь, а сказка! А что у остальных детей Екатерины Еремеевны? Теснота, неуют, и, прямо скажем, нехватки. С теснотой, положим, вышло облегчение: Надя живет у Ольги, старший сын, Юрий, с женой и ребенком, наконец, вселились в кооперативную квартиру, и осталась Екатерина Еремеевна с мужем и младшим сыном Иваном в трёшке, жить можно. Но средний сын, Никита, тот, что в Хабаровске, хочет вернуться в Чернозёмск. Не глянулся ему Хабаровск. И жить негде, комнатушка в хабаровском общежитии для семейного человека не счастье. Вот вернётся, и снова будут пятеро в трех комнатах, и шестой на подходе. При одной кухне и одном санузле – разве хорошо? А ресурсов на новую кооперативку нет, а там ещё младшенький, Ваня женится, и что тогда? Надя, давай-давай, ты должна помочь семье! И Надя помогала. Большую часть зарубежных покупок отдавала в семью. Те продавали по знакомым, вещи уходили влёт, а выручка шла на кооперативную квартиру. Юре. Ну, и просто деньгами помогала. Но когда Юра, старший, получил, наконец, долгожданную жилплощадь, она сказала – хватит. А как же Никита, возмутилась мама. Ему же тоже нужна квартира, он женат, и скоро будет ребёнок! Надя спорить не стала, просто поставила перед фактом: перестала давать деньги и вещи. Ну не дело, когда сестра содержит взрослых трудоспособных работающих братьев. Не дело! Теперь же Екатерина Еремеевна увидела новую возможность. Надя беременна, ура! Три месяца – срок невелик, но материнский глаз всё подмечает! Нет, ей вовсе не улыбалось, чтобы дочь вышла за меня замуж, отнюдь. Что в том проку? Я ведь не возьму на баланс братьев, это однозначно. Скупой я. У меня зимой снега не допросишься. Ну, может, пару снежинок, не больше. Но алименты, алименты! Двадцать пять процентов! От доходов Чижика! Чижик только в Ливии миллион заграбастал (наши об этом помалкивали, но Би-Би-Си…), а двадцать пять процентов от миллиона долларов… Это будет… Это будет очень и очень много! Деньжищи! И на квартиры детям, и на автомобили, и на всё-всё-всё остальное! Так – примерно! – думает Екатерина Еремеевна. Ну, мне кажется. Моделирование чужого сознания – штука несложная, при известном навыке, конечно. Играя за доской, непременно моделируешь сознание соперника: если я схожу так, он ответит этак, я опять так, он опять этак. Не сознание вообще, а конкретное. Таль прежде всего будет искать атаку, Петросян – надёжность, Бронштейн – парадоксальный ответ, а Фишер – просто лучший ход. В повседневной жизни то же самое. Мышление повинуется инстинктам и чувствам – агрессии, страху, любопытству и другим. Здесь – забота о потомстве через корысть. Но Екатерина Еремеевна не принимает во внимание ряд факторов. Или принимает, но всё равно стремится к своей цели. А факторы таковы: во-первых, алименты – штука тонкая. Двадцать пять процентов – это для рабочего, колхозника или служащего. Для лиц свободных профессий, лиц с непостоянным доходом часто применяется другой вид алиментов: фиксированная сумма. Взять хоть писателя: он опубликует книгу, издатель переведёт ему гонорар, и живёт писатель на этот гонорар три года, не получая более ни копейки. Что ж, его ребенку эти три года пустышку сосать, что ли? Нет, судья назначает алименты, исходя из разумных потребностей ребёнка. К примеру, шестьдесят рублей в месяц. Или сто, если писатель известный. Я-то не писатель, но тоже – с переменным доходом. И если Екатерина Еремеевна захочет получить большие тысячи, судья это пресечёт. Ещё и почему? Потому что у судьи тоже есть дети и внуки! И судья, глядя на Екатерину Еремеевну, подумает: что, твоему внуку тысячи? Ага, сейчас! И назначит твёрдую сумму, сто рублей или около того. Больше – вряд ли. С чего бы это вдруг? Советскому ребенку и сто рублей – выше головы! Второе – ни в какой суд Екатерина Еремеевна обратиться просто не сможет. В принципе. Будь Лиса несовершеннолетней, тогда да, тогда матери позволено представлять её интересы. Но Надя – очень даже совершеннолетняя. А ей, Наде, мои деньги не нужны. У неё своих изрядно. А пуще – она дорожит независимостью и самостоятельностью. Даже машину в подарок не приняла, «Ведьмочку», расплатилась до копеечки. Случись нужда, она, конечно, деньги возьмёт, но это должно произойти нечто необыкновенное, чтобы ей не хватило того, что она зарабатывает сама. И потому на алименты никто подавать не станет. Ни Лиса, ни Пантера. Вольные они. Рождённые свободными. И третье, пусть неважное, но как не упомянуть: миллиона-то я не получил. Миллион я перёвел на счет «Внешторгбанка». Точнее, девятьсот девяносто тысяч. Десять тысяч долларов оставил себе, на командировочные расходы. Разрешили. А остальное – стране, да. Взамен мне было обещано возместить всю сумму чеками «Внешторгбанка». Или рублями по курсу, будь на то мое желание. Но… Но только не весь миллион сразу. По пятнадцать тысяч долларов в год – и довольно с меня. Так решила Власть. И в самом деле, зачем мне миллион – вернее, семьсот пятьдесят тысяч в пересчете на рубли? Что я на них куплю, на миллион-то? Что я на них могу купить? Заводы, фабрики? Частным лицам не продаются. Землю, поместье? Частным лицам не продаются. Лес? Частным лицам не продается. Дом? У меня есть роскошная квартира в Москве и оформленный загородной дачей дом в Сосновке, больше – нельзя, лопну. Так что хватит пятнадцати тысяч в год с пересчетом по текущему курсу. Делим девятьсот девяносто на пятнадцать – получается, мне будут выдавать эти деньжищи вплоть до две тысячи сорок второго года включительно! Сначала доживи, да. И – пятнадцать тысяч долларов в год, сегодня это более одиннадцати тысяч рублей, тоже огромные деньжищи, особенно чеками. За глаза хватит. Попробуй, потрать! А откладывать смысла никакого, год кончится – ещё пятнадцать тысяч долларов извольте получить, Михаил Владленович. Чеками, по курсу. Так и слышу Спасского, говорящего, что помести я эти деньги в консервативный, в смысле не рисковый французский банк, я бы имел на проценты куда больше, и капитал остался бы при мне. Но ведь я советский человек, к чему мне капитал? Конечно, есть и другие «но». Много всяких «но». Власть может передумать. Власть может поменяться. Может произойти денежная реформа. Да много чего может случиться – и непременно случится. Но сейчас – мне совершенно не нужно думать о деньгах. И это не принимая во внимание того, что у меня уже было, и того, что ещё будет. Потому что опера наша как шла, так и идёт. Ни один театр с репертуара её не снял. Соответственно, идут и отчисления. Будь счастье в деньгах – я был бы самым счастливым человеком в Советском Союзе. Да я и так счастлив, разве нет? Ладно, с Екатериной Еремеевной пока закончил. Потом она непременно ещё что-нибудь придумает, да только что здесь можно придумать? Жалобу в местком разве. Интересно, а как отреагирует Стельбов? Захочет начистить мне физию? Может, и захочет, да перехочет. Он человек многоходовый. Другие на такой должности долго не удерживаются, а он – уже кандидат в члены Политбюро. Ему скандалы ни к чему. Потребует жениться? Ага, на обеих. Будущее покажет. Дедушкины часы, большие, напольные, отсчитывали время. Я вышел на участок. Садик, огородик, цветник, турник, сень дерев и запах роз. Вертоград, воистину вертоград. Благорастворение воздухов. Даст мне это квартира в Доме на Набережной? Ой, не думаю. Но жить придется в Москве – во всяком случае, отчасти. Наша страна вертикальная, независимо от того, как выглядит на карте. Вся жизнь идёт через Москву. Вот и сегодня вечером мы выезжаем в Москву – чтобы послезавтра утром улететь во Франкфурт. Небольшое, а неудобство – через Москву-то. Едем – а потом летим – всей командой. Я, Лиса с Пантерой и Антон. Никаких препятствий! То, что я легко расстался с миллионом, убедило Кого Нужно, что никаких мыслей переметнуться на Запад у меня нет. То есть совершенно. Сейчас-то, с миллионом, было самое время, но я делом доказал преданность Родине, Партии и Правительству. Ну, и в Союзе у меня огромный пряник в виде уймы лакомых чеков категории D на всю оставшуюся жизнь, как такое бросить? А квартира, дом, хозяйство? Нет, я человек надёжный. И моя команда – тоже. Там свои обстоятельства, у команды. В виде товарища Фролова, который будет играть роль дядьки в штатском при недорослях. Не такой уж он и дядька, тридцать пять лет. Звания не знаю, думаю, не меньше, чем майор, не больше, чем полковник. Крепкий. Поможет с чемоданами. Девочкам тяжелое поднимать вредно. Походил по садику. Двенадцать раз подтянулся на турнике. На восстановление у меня было две недели, и, по рекомендации Петровой, я их провел здесь, в Сосновке. Никакого Сочи, никакого Бакуриани. Здесь, и только здесь. Легкая – только легкая! – физическая нагрузка. Прогулки пешие, прогулки велосипедные, купания в реке, в общем, обыкновенная жизнь обыкновенного отпускника. Или студента на каникулах. Хотя наши студенты, однокурсники и одногруппники, практически все работают. В сельхозотрядах, в стройотрядах, девочки даже стюардессами устроились в «Аэрофлоте». На внутренних линиях, но всё же, всё же. Работают, набираются жизненного опыта. И зарабатывают тоже. Это условие обязательное – заработать. Чем лучше, тем больше. Лиса с Пантерой и в «Поиске» трудятся, и по комсомольской линии, Лиса побольше, Пантера поменьше. И переводят, переводят прогрессивного писателя Мозеса. Ну, и за моим состоянием следят, не без этого. В смысле – самочувствием. Всё по планам профессора Петровой: после двухмесячного пребывания на людях, среди чужих – замкнуться в узком кругу своих. Обновить аккумуляторы. Обновил. Вернулся в дом, принял душ, пообедал – борщом на свинине и с пампушками, как мечталось в Джалу. Выслушал предложения домоправительницы Веры Борисовны, выслушал и утвердил расходы. Дом, он требует постоянных расходов – мелкий ремонт, работы в саду, другое, третье. Ничего особенного. Посмотрел рукопись. Готовили её мы с Антоном вдвоем, причем большая часть работы пришлась на Антона. «Турнир Мира». Шестнадцать партий, по одной победной партии каждого из участников. С коротенькой биографией шахматиста. Рассчитана на массового читателя, шахматиста-любителя. С простыми и ясными комментариями. Планируется три издания. Первое – уже на днях – в типографии «Молодого Коммунара». Собственно, это будет газета. Сложить, разрезать, прошить – и получится брошюра. Простенько, но и быстро, и стоит пятнадцать копеек. Вторая – это в «Правде», выйдет в сентябре. Больше фотографий, чуть лучше качество, но стоит уже пятьдесят копеек. И дальше – в издательстве «Физкультура И Спорт», где займет примерно треть объема книги «Шахматы – 1976». Бумага типографская номер два, твердая обложка, суперобложка. Остальное Антону предстоит написать – межзональные турниры в Биле и Маниле. И выйдет в будущем году. Если повезёт. Неповоротливы большие издательства. Я бы и вовсе не касался текста, оставил всё Антону, но с моей фамилией на обложке будет расходиться куда лучше, нежели только с фамилией Антона. Плюс я – очевидец, потому написал небольшой очерк о Джалу. Опять с фотографиями. Теми, что я делал премиальным «ФЭДом». Отлично получились. И фотоаппарат хорош, и плёнка, и освещение. Солнечный Зверь там тоже есть. Мираж, конечно. Пусть мираж. Проверил Список Дел – завел такой. Помогает. Заказал такси. Нет, «ЗИМ» здоров и в прекрасной форме, но оставлять его в городе, хоть и на служебной стоянке вокзала, не хочется. Да и незачем. Такси работает хорошо, даже отлично. Нужно только знать номер Особой Диспетчерской. Ну да, все равны, но некоторые равнее. Для них спецбольницы, спецмагазины, и спецтакси тоже. Не для них – для нас. Для меня конкретно. Сподобился, включили. Отказываться не стал, глупо отказываться от хорошего. Тем более, что такси из спецдиспетчерской допускают на нашу территорию без проволочек – в отличие от такси обыкновенного. Час провел за «Блютнером». Замечательная вещь – свой рояль. Особенно такой, как «Блютнер». Прямо и не знаю, везти его в Москву – или оставить здесь? Оставить. В Сосновке я буду проводить не меньше времени, чем в Москве – во всяком случае, ближайшие годы. Ну, что я, не найду себе в столице рояль по душе? По душе – вряд ли. По душе мне «Блютнер». Но для работы – отыщется инструмент. Время. И такси подъехало, слышу. Взял чемодан, взял сумку на ремне. Всё? Все. Сначала в «Поиск», за девочками, потом на вокзал. Антон будет ждать нас там. Наш паровоз, в Москву лети!Глава 2
5 августа 1976 года, четверг Чижик в гостях у генсека Вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин был человеком занятым, а после революции – занятым чрезвычайно. Тем не менее, время от времени вызывал к себе пианиста и слушал сонаты Бетховена. Очень он любил музыку. Товарищ Сталин тоже любил музыку, но был человеком осторожным, и чаще обходился патефоном. А на рояле ему играл товарищ Жданов. Товарищ Хрущев, говорят, любил игру на деревянных ложках и сам мог сыграть «Светит месяц, светит яркий». Леонид Ильич любит песни. Чтобы голос был, и слова хорошие. И к обладателям звучных и чистых голосов благоволит. А что любит Андропов, никто не знает. А нужно бы. Потому что меня Юрий Владимирович согласился принять в час отдыха. Ему тоже требуется отдых, товарищу Андропову. А мне нужно с ним встретиться, очень. В рабочее время это никак невозможно, а в час отдыха – почему нет? Я и петь умею, и плясать, и на рояле играть. И в шахматы тоже, может, Юрий Владимирович в шахматы мастак. Как Ленин. Встречи этой я добивался две недели, через генерала Тритьякова. Евгений Михайлович всё допытывался, зачем мне видеть генерального секретаря, видно, боялся, что я буду денег просить – из своего миллиона, то есть бывшего своего. Но я заверил, что дело – государственной важности. Какой, продолжал спрашивать генерал. Я отвечал, что дело касается Ливии, и вообще, не телефонное это – а говорили мы, понятно, по телефону. Я в Сосновке, генерал – в Москве. Тут Евгений Михайлович призадумался, и решил – пусть. Вдруг у меня личное послание от Каддафи Андропову? И при встрече Муаммар спросит Юрия, мол, почему он игнорировал его предложение? И вот мы едем на правительственную дачу. Составить компанию отдыхающему Юрию Владимировичу. Мы – потому что Лиса с Пантерой едут со мной. Представители передовой творческой молодежи, так сказать. Мы с Ольгой даже нацепили лауреатские значки. Не сами додумались, генерал настоял. И одеты строго. Ну, не совсем строго, но рядом. Ничего, в Москве свежо, тучки ходят хмуро, и в костюме не жарко. Антон? Антон с правдистами разговаривает о «Турнире Мира». Важное дело, особенно для него. Печатный труд для тренера – весомое достижение. Я бы и с Леонидом Ильичом встретился, но вот незадача – нет Леонида Ильича в Москве. И Галины нет. И маменьки. Леонид Ильич на отдыхе. Нет, он там работает, и вовсю работает, но на отдыхе. Где там? Крым, секретное место. И Галина там же. А ждать возвращения недосуг. И всё равно через Андропова пойдет дело. Приехали в спецпоселок. Вроде нашей Сосновки, но строже, много строже. Два периметра явных, а сколько скрытых, ведомо лишь Аллаху. Три раза проверяли – кто, куда, к кому. Бдят. Дача Юрия Владимировича, прямо скажу, не впечатляет. Если и лучше моего дома, то не сильно. Больше – да, но больше не значит лучше. И больше-то не намного. Не в разы. Правда, служебных строений побольше. Отдельно кухня (по запаху определил), отдельно дом охраны, и вольера для собак на три овчарки. Собаки, кстати, не лаяли. Встретили нас Ирина Юрьевна и ее муж, Михаил. Артист московских театров. Очень удачно получилось – вечер встречи творческих людей. Столица и провинция. Принимали нас на террасе, у стола. На столе – самовар, ваза с печеньем, и, собственно, всё. – Вина не желаете? – спросил артист. – Режим, – ответил я. – А дамы? – И у дам режим, – хором ответили Лиса и Пантера. – Тогда и у нас режим, – сказал артист. Михаил оказался человеком весёлым, компанейским, и через десять минут мы уже болтали, как давние друзья. Я с Михаилом – о делах театральных, а Ирина с девочками – о литературе. Она филолог, Ирина. Вскоре, правда, всё перемешалось, разговоры пошли вперемешку – о спектаклях, о книгах, об автомобилях, о фотоаппаратах, о магнитофонах, о загранице, о деревне, о комарах, о картошке… – Чижик у нас огородник, – сказала Ольга. – Сам сажает картошку, сам убирает! – В самом деле? – удивился Михаил. – Вот этими самыми руками, – показал я. – Что-то не видно мозолей! – Не видно, – согласился я. – Одна сотка картошки, с чего быть мозолям? Вот у свекловичниц наших, чернозёмских, счет на гектары, тогда, конечно… – Одна сотка? – Именно. – Всего-то? – Урожая хватает на пятерых. Хороший сорт, правильная агротехника, – и разговор перёшел на огородные хитрости и проблемы сельского хозяйства. Таков советский человек – не о личном печётся, а обо всей стране заботится. Девушки постоянно меняли место, очень им хотелось меж двух Михаилов посидеть. Верно, желания загадывали. Артист спросил, из чего у меня костюм пошит, такой красивый. – Ассам, – и, предупреждая дальнейшие расспросы добавил: – это вид чесучи из Индии. – И где он бывает в продаже? Никогда не видел. – В Париже купил, три недели назад. В магазине готового платья. Пошить, конечно, лучше, но времени не было, я в Париже проездом был. Ничего, я человек простой (вспомнил я присказку Женьки Конопатьева), фигура стандартная, немножко подогнал портной, что при магазине работает. Теперь привыкаю. К костюму привыкнуть нужно. И ему ко мне тоже. – В Париже… – вздохнула Ирина. – А теперь в Германию, да? – В Швейцарию. Но через Германию, – подтвердила Надя. – Завтра на самолет, и вот она, Германия. А там и в Швейцарию, в Биль. Только ведь лошадь ведут на свадьбу не водку пить, а молодых возить. – В смысле? – Ну, Михаил, представь, что ты на гастролях в Германии. Представил? – спросил я. Мы с артистом как-то нечувствительно перешли на «ты». – Представил, – сказал артист и аж зажмурился, как кот перед сметаной. – Только у тебя спектакль-дуэт, пять часов на сцене с партнером, который тащит одеяло на себя. Каждый день спектакль. И ты обязан переиграть партнера, выдать сто сорок процентов возможности. День за днем. Вечером играешь, утром спишь, ну, или готовишься к представлению. Самой Германии толком не видишь, отель – сцена – отель, вот и весь маршрут. – А все-таки это здорово, – сказала Ирина. И опять вздохнула. И тут словно стужей повеяло. Август, а – стужей. Все замолчали и даже поёжились. Это на террасу вышел малоприметный человечек в штатском. Ничего грозного, ничего сурового в нём вроде бы и не было, напротив, он приятно улыбался – а стужа! – Михаил Владленович, вас зовет Юрий Владимирович, – сказал он приветливо мне. Я встал. Михаил-артист собрал пальцы в щепоть и – едва заметным движением – перекрестил меня. Ну, ну… Внутри правительственная дача очень даже неплоха. Нет, до моего дома не дотягивает, но неплоха. Стены обшиты дубовыми панелями, картины русских мастеров – Саврасов, Репин, Кустодиев. Небольшие полотна, и рамы скромные. Зато, насколько могу судить, это подлинники. Почему не быть подлинникам, если одни «Грачи» существуют в сотнях авторских вариантов? Но чувствуется некоторый неуют. Необжитость. Видно, недавно сюда вселился Юрий Владимирович. Как стал первым секретарем ЦК КПСС, так и вселился. А стал им он недавно, совсем недавно. Вот и слышу то запах краски, то запах стружки. Обновляли дом, ясное дело. Штатский провёл меня в кабинет. Провёл – и остался за спиною. На всякий случай. Юрий Владимирович сидел за столом. На столе три телефона, настольная лампа с зелёным абажуром и много папок – по правую и по левую руку от Андропова. Папки простенькие, те, что по пятнадцать копеек в писчебумажных магазинах продают. Напоминает обстановку на турбазе, где мы виделись в прошлую встречу. Лучше, но чуть. И это называется – отдых? Это называется – неправильная организация труда, вот как это называется. Но вслух говорить я не стал. Только вздохнул – совсем как Ирина. Андропов оторвался от бумаг. – Чижик? Что у тебя? – Есть одна вещица, Юрий Владимирович. В борсетке. Я открою. – Осип откроет, – распорядился Андропов. Человек в штатском взял борсетку, раскрыл, посмотрел, ничего интересного не нашёл и вернул мне. Ну да, вдруг там нож или бритва. Или палочка взрывчатки. Или баллончик отравы. Но нет. Я медленно достал маленький диск. Пять с половиной сантиметров в диаметре, как сувенирная медаль. На поверхности – десятки мелких значков-иероглифов, спиралью уходящих к центру. Достал и положил на стол перед Андроповым. – И что это такое? – спросил Юрий Владимирович. – Металлический артефакт. Предмет искусственного происхождения. – Почему он должен быть мне интересен? – А вы возьмите его в руки. Он не радиоактивен и не ядовит. – Словами скажи, – рисковать Андропов не стал. Брежнев бы взял, но Брежнев в Крыму, а время не терпит. – Он тяжелый, этот артефакт. Весьма тяжелый. – Платина? – диск был серебристый, блестящий. – Его проверяли наши химики. Кафедра общей химии мединститута. При объёме в шесть с половиной кубических сантиметров он весит двести три грамма. – Значит, платина? – Удельный вес получается чуть более тридцати одного грамма на кубический сантиметр. Это на треть больше, чем у самых тяжелых металлов – осмия, иридия, платины. – Да? Так что же это? – Науке подобные металлы неизвестны. Так говорят наши химики. – Значит, неизвестны… Откуда это – он кивнул на медаль – у тебя? – От одного ливийца. Торговец, хозяин лавочки в Джалу. Сказал, что много лет назад предмет принес бедуин. Нашёл-де в пустыне. Бедуин в обмен взял нужный ему товарец, а хозяин, решив, что это платина, сохранил. Это же не бумажные деньги. Не испортится – платина-то. – И ты его купил? Двести граммов по цене платины? – Нет, с чего бы. Он мне его подарил. – Вот так и подарил? – Я его оперировал по поводу аппендицита. Так получилось. Он и решил отблагодарить. У них принято одаривать врачей, если операция прошла хорошо. Отвыкнут, отучатся со временем, но пока… – Значит, бедуин нашёл это в пустыне, продал торговцу, торговец подарил тебе, а ты принес сюда. – Именно. – Почему? – Наши химики, институтские, ограничены в возможностях. А металл этот – или сплав – может представлять интерес для науки. Для обороны. И вообще, неизвестно, что там, в Пустыне можно любопытного найти. Если поискать как следует. – Космический корабль инопланетян? Ты же в фантастическом журнале работаешь, много всякого читаешь. Не перечитал лишку? – Есть факт, он перед вами. Покажите лучшим специалистам, пусть скажут веское слово. – Покажем, покажем, не сомневайся. Осип, прибери. Человек в штатском взял медаль. Андропов к ней не прикоснулся. – У тебя всё? – У меня всё. – Тогда иди, веселись. Ты же завтра во Франкфурт летишь, на турнир? – Лечу. – Тогда ни пуха. – К чёрту, Юрий Владимирович. Моё возвращение оживило притихшую было компанию, но ненадолго. Нужно было возвращаться в город, о чем без обиняков сказал Осип в штатском. Мол, скоро у водителя смена кончится. Значит, вернёмся в город. Распрощались с Ириной и Михаилом, сели, да и поехали, дело-то несложное – сидеть в машине. В пути говорили о цветах. Какие цветы стоит посадить по осени, какие – по весне. Со знанием дела говорили, пусть слушают, кому нужно. Должны слушать. Цветы соланиум туберозум пользовались в семнадцатом веке небывалой популярностью, а вот сейчас их никто не замечает, никто не любуется. А ведь посади их в садах, парках и на городских клумбах – какая польза для страны будет! Довезли нас до самого Дома на Набережной. Проведать квартирку, прикинуть, что и как. Я уже стал полноправным квартиросъемщиком, все документы оформлены, живи – не хочу! Я и не хотел – во всяком случае, пока. Но посмотреть-то надо. Двенадцатый подъезд, восьмой этаж. Консьерж меня узнал, даром что видел всего ничего. Профессиональная память. – Они со мной, – сказал я ему. Тот серьезно изобразил поклон. Не поклонился, нет, советские люди не кланяются. Изобразил. Поднялись на лифте, конечно. Лифты здесь просторные, с диванчиками даже, верно, на случай поломки, если застрянем между этажами. Или просто мода такая была, требование былых времен. Прежде и лифтёры были, но прогресс как технический, так и социальный, должность эту упразднил. Сами кнопочку нажмём, сами доедем. Доехали. Ключи у меня были с собой. Хитрые, сложные ключи, а замки немецкие, числом два. Открыл. – Заходите, дамы. Чувствуйте себя как дома, – сказал я, проходя по квартире и включая свет – в комнатах, в ванной, в клозете, на кухне, в чуланчике, в кладовочке – везде. Разгоняя сумерки, разгоняя призраки. – Да… – сказала Ольга, а Надя ничего не сказала, всё оглядывалась и оглядывалась. – Как бы не заблудиться. Квартира и в самом деле немаленькая. Сто девяносто шесть метров жилой площади. А жилая площадь – это только комнаты, числом пять. Самая большая – семьдесят метров. Поменьше – пятьдесят. И три совсем уже крохотные, по двадцать пять. Это я девушкам рассказывал. Для сведения. Коридоры иной квартиры стоят. Кухня в двадцать метров. Ванная – пятнадцать. С окнами на Кремль. В клозете, правда, окна нет, только вентиляционная решётка. Если к площади комнат приплюсовать кухню, ванную, коридоры, подсобные помещения, получится под триста, общей-то. Роскошь. Да, не всякому генералу подобное даже снится. Только самым-самым. Тухачевский жил когда-то рядом, во второй квартире на площадке. Недолго, впрочем, жил. Да и потом многие не задерживались. – Да, Чижик… Обставить такую квартиру – задачка не из простых, – сказала, наконец, Лиса. – Вот эта комната, чур, моя, – ответила Пантера. – Это – Надина. Тебе, Чижик, третья. Тут будет детская. А зал оставим для торжественных приемов. Рояль поставим, телевизор цветной, магнитофон импортный, радиолу «Симфония». Только не спеши, не спеши. Нам сначала родить нужно, институт закончить, и прочее. Переедем… годика через три… – говорит, а сама ехидно улыбается. Мол, не надейся, Чижик. Шучу это я. В пустой – совсем пустой, до гулкости – квартире было неуютно, и мы спустились вниз. За полчаса дошли до «Москвы» – поселились мы в гостинице, так удобнее. Не на полу же спать, не сосисками же питаться. В ресторане сидели за привычным столиком – я с утра попросил его придержать. Волшебное слово «пожалуйста», да. Ну, и купюра тоже. Меня тут знают. Полчаса спустя подоспели гости, два брата-писателя, детективщики. Говорили о том, о сём, преимущественно девочки, а я помалкивал, и представлял себе нафантазированную ими жизнь – с детской, с приёмом гостей по средам в семидесятиметровой зале, с танцами под радиолу «Симфония» (нужно будет купить, хоть даже и за чеки – «Rigonda-Bolshoi») – но всё это было писано сельскохозяйственным инструментом по воде, ага. Впрочем, всё в наших силах, что захотим, то и будет. Главное – правильно захотеть. – Мы тут задумали продолжить наш роман. Главный герой тот же, но время – пятьдесят второй год, – разливался старший брат. Его роман про сыщика, молодого фронтовика, демобилизованного после ранения вервольфами, только что был опубликован в «Поиске», и критика оценила его хорошо. Придираясь к деталям, не без этого, но ведь роман – не документальное расследование, вольности вполне допускаются. Вот у Дюма… И да, дискуссия по Дюма – в августовском номере, который завтра выходит в продажу. Мне в последний момент удалось втиснуть мнение Спасского – с любезного согласия Бориса Васильевича. О том, что Атос был готов ни за понюшку табака убить, или, по крайней мере, ранить юного провинциала только за то, что провинциал по нечаянности толкнул мушкетера. Толкнул и дважды извинился. У каждого времени свои нравы и свои герои. Позднее, уже в моём номере девушки загрустили: – Никуда нам из Черноземска не деться. Как оставить журнал? – Сейчас – никак. А года через три, через четыре… – А что будет через три года? – Скорее, через четыре или даже через пять. Журнал, плюс книжное издательство, плюс радиостанция, плюс телепрограмма, плюс киностудия. Острый сюжет, военные подвиги, фантастика, приключения… Смотрите, – я взял «Вечерку» – обзор кинопремьер. Есть хорошие, интересные фильмы, а вот фантастики что-то не вижу. Да и остросюжетных детективов немного, а ведь если экранизировать, к примеру, повесть братцев – очень даже недурно может получиться. – Не высоко ли ты мостишься, Чижик? Кино снимать – это не ишака купить, – сказала Ольга. – Ничего я снимать не буду. У нас на то есть режиссеры – снимать. Операторы, сценаристы, а уж актеры какие! Я буду генерировать идеи. А вы – организовывать процесс. Вы что, всю жизнь намерены издавать один журнал? И потом, когда Лиса с Пантерой ушли к себе, я всё думал – почему нет? Почему бы и не снять «Страну Багровых Туч» широким экраном, в цвете, с Евгением Леоновым в роли Крутикова? Или «Глиняного бога»? Пески, солнце, жара, Солнечный Зверь – и каменные солдаты? За думкой и уснул.Глава 3
7 августа 1976 года, суббота Экономия на марше – Красота, – согласился я. – Сказочная. Город Мастеров, Бременские музыканты и прочее в средневековом духе. Но жить в сказке то ещё удовольствие. Ну, день. Ну, неделю. Но навсегда? Сумлеваюсь штоп. Узкие кривые улочки хороши на картинке. – Красота самоценна, – ответила Надя. – В городе всё должно быть прекрасно: и здания, и тротуары, и воздух, и газоны. Мы прогуливались по Билю. Мы – вся команда. Я – участник межзонального турнира, Лиса с Пантерой – медицинская и спортивная поддержка, Антон – тренер-секундант. И новичок, Фролов Николай Николаевич, психолог в штатском. Или даже парапсихолог. Так гласит легенда. Придан нам для усиления, укрепления и обеспечения. Рост средний, вид средний, возраст тридцать пять лет или около. Типичный русский психолог, разумеется. Никто не усомнится, стоит только взглянуть на него, ага. Пока к Фролову нареканий нет. Надеюсь, что и не будет. Надеюсь, но сомневаюсь – ведь Николая Николаевича не для красоты к нам приставили. – А какие горы… – протянула Пантера. – И озеро! – Хорошие горы, – одобрил я. – Юрские. – Юрские… Не отсюда ли Юрский Период? – спросил Антон. – Именно! Юрский период мезозойской эры. Динозавры, археоптерикс и прочие окаменелости, – я знал, что говорю. После Джалу специально прочитал «Краткий Курс» Давиташвили. Такие уж сны в Джалу, требуют всестороннего изучения. – Динозавры – это замечательно, но давайте зайдем в магазин, – предложила Ольга. И мы зашли. Быть в Биле и не прицениться к знаменитым швейцарским часам – как можно? Магазин был невелик, но часов в нем – видимо-невидимо. Дорогие, однако. Двести франков – самые простенькие. А были и за тысячу, и за пять тысяч, и просто – без цены. Бойтесь ресторанов, в меню которых цены не указаны. А магазинов бойтесь вдвойне. Не для нашего брата это. Впрочем, за двести франков – это нам по силу. Девочки хотели купить, но я отговорил. Нечего кидаться коршуном, никуда часы не пропадут ни завтра, ни послезавтра. Нам тут двадцать три дня жить. Успеется. Вот, к примеру, очень даже симпатичные дамские часы, золотые. Одна тысяча двести франков. – Но у нас нет тысячи двухсот франков! – сказала Надя. – Франки – дело наживное. Нет, так будут. Не случится – купите и за двести. Межзональный турнир в Биле – спортивный, а не коммерческий. Миллионами здесь не пахнет. Здесь пахнет чемпионской короной – немного, издали, как в апреле иногда пахнёт летом. Занявшие первые три места будут играть в претендентских матчах, четвертьфиналах. За этим и приехали – отбираться в претенденты. И потому Спорткомитет принял участие. Навязал Фролова – ну, не сам, это ему навязали. Зато оплатил поездку. Мне, Антону, Фролову. А вот с девицами вышла заминка. Одну, говорят, можно, одну куда ни шло, но обеих… Экономика должна быть экономной, таково требование времени! Леонид Ильич недавно статью опубликовал, о сокращении расходов на управленческий аппарат и административные нужды, там эта фраза и прозвучала, насчет экономики. Я предложил в целях экономии вычеркнуть товарища Фролова. Нет, как можно, ответили мне, товарищ Фролов утвержден там! – и указали в потолок. Как хотите. Но без девушек я не поеду. Будет полная экономия, вот. Приём старый, я уже что-то подобное говорил. Сработало тогда, сработало и сейчас. Но деньгами нас снабдили в обрез. В очень-очень серьёзный обрез. То ли действительно денег мало у Спорткомитета, то ли меня так решили образумить. Показать, кто здесь хозяин, в Спорткомитете. Ну, и ладно. Я ведь не ради денег это затеял. Просто сражаться нужно за каждый сантиметр свободы, иначе не успеешь оглянуться, от нее останутся рожки да ножки, от свободы. Хоть контору открывай. Ту самую, «Рога и копыта», детище Остапа Бендера. Фига в кармане от Ильфа и Петрова. Мало денег дали, оскорбительно мало. Но во Франкфурте мы сначала заехали в отделение Дойче Банка, и я взял наличности в плепорцию. Швейцарскими франками, это в иностранных банках невеликая сложность. И раздал команде, поменьше Антону, побольше девушкам. А товарищу Фролову ничего не дал. Так и сказал, мол, вам, товарищ майор, командировочные по месту службы должны оформлять, плюс за звание, за секретность, за знание языка… Николай Николаевич не обиделся, или сделал вид, что не обиделся. Рассмеялся и заверил, что нисколько и не рассчитывал. И правильно, подтвердил я, желая сразу расставить точки над ё. Экономика должна быть экономной. И потому в отельчике «Грюн» Антон и Фролов заняли экономный двухместный номер. Девочки тоже двухместный, но классом повыше. А я – ну, понятно. Я – это другое дело. К тому же турнир хоть и спортивный, но призовые есть, правда, не миллионные. За первое место тридцать тысяч швейцарских франков, за второе – двадцать, за третье – десять. И дальше по нисходящей, одиннадцать призовых мест. Последнее, одиннадцатое – двести франков. Как раз хватит на часы. Поэтому в случае успеха купим и золотые. Я присмотрел маменьке и Галине, как сувенир из Биля. Галине «Ролекс» жёлтого золота, маменьке такой же, но белого золота. Она блондинкой стала, маменька. С артистами это случается. Покинув магазин, гуляем по городку. Он небольшой, городок, но и в самом деле почти сказочный, после наших-то райцентров. Вроде богемского Дечина, только чуть волшебнее. Опять же большое озеро и горы тому способствуют. Того и гляди, явятся феи, драконы и злые властелины. А принцессы и рыцари – это мы, конечно. Кто, если не мы? Гуляем не просто так, не от скуки. Прогулка перед партией – важная составляющая турнирного режима. Правда, впредь я буду гулять один. Чтобы сосредоточиться. Тут не Америка, Швейцария – место спокойное, преступность носит преимущественно экономический характер: уклонение от налогов и тому подобное. Опасений стать жертвой ку-клус-клановца или лигиста нет. Хулиганство редко, Жан поссорился с Гансом из-за девушки, что-то вроде. Но совсем уж расслабляться не стоит. Гулять лучше по людным улицам, что обеспечит полную безопасность. Это, понятно, из инструктажа перед поездкой. Жеребьевка в турнире принудительная. Не как случай велит, а как велят организаторы. В турнире пятеро советских шахматистов. Пятеро! При двадцати участниках. На четверть наш народ! И какой народ – гиганты! Петросян, Таль и Смыслов – чемпионы мира! Отлично играющий Геллер! Ну, и я… тоже здесь живу, да. Помимо нас пятерых, в турнире ещё двое бывших советских, Либерзон и Сосонко, что говорит о полном триумфе нашей шахматной школы. Но бывших мы не считаем – отрезанные ломти. Так вот, шахматная общественность волнуется. Что, если советские применят командную тактику: четверо нарочно проиграют пятому, имеющему наилучшие шансы на победу? Четыре очка – серьезная подмога. И потому решили нас, советских, свести в междусобойчике в начале турнира, когда неясно, у кого шансы на выход – лучшие. Изведут в борьбе друг с другом шахматную силу, а остальным только этого и нужно. И мне в первом туре выпало играть с Петросяном. Но – только по секрету – мы договорились, что играть станем на ничью. Побережем силы. Будет ещё на ком отыграться. И потому я гуляю в компании. Проветриваемся. Чтобы моль не завелась. Помимо наших, в турнире немало ливийцев – тех, кто играл в Турнире Мира. Ларсен, Портиш, Бирн, Хюбнер, Андерссон, Смейкал. Тесная компания, знакомые все лица, узок круг этих шахматистов, страшно далеки они от народа… то бишь от широких масс перворазрядников и ниже. По мастерству далеки, ушли вперед. А душой мы вместе, и гроссмейстеры, и любители. Не сомневайтесь. Играть мы будем в летнем павильоне, в городском саду. Легкое сооружение, весной собирают, осенью разбирают, чтобы не тратиться на отопление. Экономят. Нас двадцать человек, значит, десять игровых столов. Зрителям придется сидеть на складных стульчиках, но швейцарцы непривередливы. Для них важнее эффективность. Носят обыкновенные часы, стальные. А золото-бриллианты – это на продажу заезжим снобам. Каждый хочет быть снобом, да не у каждого есть на это средства, говорю себе в оправдание. И вот мы в игровом зале. Команда рассаживается неподалеку от сцены, с которой мы будем являть шахматному миру образцы высокого гроссмейстерского искусства. Ну, постараемся. В отдельных партиях. Я сидел за столиком. Под потолком чирикали залетевшие пташки, но никого это не волновало. Летают и летают. Природа! Вот только если на костюм капнет… На доску-то ладно, а на костюм – нехорошо. Подтянулись и остальные участники. Судья объявил первый тур. Начали! И Тигран Вартанович пустил часы. Играли мы неспешно. Разменный вариант испанской партии, обе стороны более заботила защита, нежели нападение, и ничья на тридцать втором ходу выглядела закономерной. Не придерешься. И захочешь – а не сможешь. А нечего применять принудительную жеребьёвку! Да и вообще… Силы следует разложить по дистанции. Ливия утомила не на шутку, а нынешний турнир, девятнадцать туров и всего три выходных дня, требовал рационального использования резервов тела и духа. Где-то поберечься. Вот мы с Петросяном и решили – поберечься. Сэкономить снаряды. Ещё пригодятся. Скрепив результат рукопожатием, мы покинули сцену. Аплодисментов не было. Не заслужили. – Что ж, лиха беда начало, – сказал Николай Николаевич, снимая большие зеркальные очки. Он в них всю партию сидел, в очках. Психолог без черных очков как танкист без танка. Ни брони, ни огневой мощи. Антон только кашлянул. Как-то не ждал он от Фролова оценки моей игры. Послали приглядывать – ну, приглядывай, раз служба такая, но молча. Тем более не лезь к гроссмейстеру сразу после игры. Тем более, если не просят. Я кивнул Кудряшову – мол, объясни товарищу правила. – Что ж, как заметил товарищ Фролов, начало положено. Но всё ещё впереди, так что за работу, товарищи. Антон, жду отчёта по партии Геллера с Талем, вы, Николай Николаевич, сами знаете, чем вам заняться. А я пойду, подумаю о своём. Подзаряжу аккумуляторы. Девочки поняли, подхватили меня – и повели к выходу. Николай Николаевич, похоже, ожидал другого. Здесь для участников отдельного буфета нет. Питайтесь вместе с народом. И мы пошли питаться, без этого никак. Днем присмотрели ресторанчик, не слишком заносчивый, не слишком демократичный. Французский. Теперь проверим, насколько впечатление совпадет с реальностью. Биль – двуязычный город. Часть населения говорит по-немецки, часть по-французски. Вообще-то все или почти все знают оба языка, плюс итальянский, но народ держится за корни. И почему бы нам не попробовать хвалёную французскую кухню? В Париже было не до того, а здесь не только можно, здесь – нужно. Питаться вкусно, полезно, и благотворно для психики. Не просто заглотить белки, жиры и углеводы, а приятно провести время. Это не блажь, не роскошь, а голый расчёт: человек, живущий хорошо, обычно работает лучше, чем человек, живущий плохо. Именно поэтому американские заправилы платят высокие зарплаты инженерам, летчикам, квалифицированным рабочим и прочему трудовому народу – чтобы в итоге больше на них наживаться. Не из человеколюбия же! Девушкам тоже нужна вкусная и здоровая пища. Даже больше, чем мне. К нам обратились по-французски, мы ответили по-немецки, и далее общались с официантом на немецком языке, ко взаимному удовольствию. А удовольствие было. Вкусная еда, неспешный разговор, отсутствие Николая Николаевича. – Не понимаю, зачем его вообще приклеили к нам, – сказала Лиса. – Захоти ты, Чижик, стать невозвращенцем, ну, чисто теоретически, чтобы он мог сделать? – Чисто теоретически, а вы бы хотели стать невозвращенцами? Вернее, невозвращенками? – Мы это уже обсуждали, Чижик. – Одно дело – обсуждать в Сосновке, другое – в Биле. – Нет, не хотели, не хотим, и вряд ли захотим. Если вынести холодным волшебством за скобки привязанность к родным, близким, друзьям и просто знакомым, привязанность к месту, к воздуху, ко всему, а подойти чисто по-купечески, сальдо-бульдо, то… В Союзе у нас прекрасная работа сейчас, плюс интересные перспективы в будущем. А здесь? Сидеть на твоей шее? Мы тебя любим и ценим, но прожить жизнь жёнами Чижика – маловато будет. – Маловато, – подтвердила Ольга. – Надю, помнится, ты определил нашим послом в Австралии, или что-то вроде, а где она можем это осуществить? Только в Советском Союзе. Я тоже не в домохозяйки стремлюсь, авось, на что-то и сгожусь. И в нашей стране возможностей у меня гораздо больше, чем вне её. – Вот видите, вы в невозвращенки не хотите. А мне-то зачем идти в эти самые невозвращенцы? Тем более, без вас? Тоже не хочу. – Тогда мы возвращаемся к вопросу: зачем здесь Николай Николаевич? – Для порядка. Чтобы мы помнили: Родина слышит, Родина знает. Помнили, и вели себя соответственно. Как положено вести себя представителям страны победившего социализма. Не пороча высокого звания советского гражданина и патриота. Или мы только прикрытие, а основное задание товарища Фролова – в будущую среду, проходя мимо аптеки, положить в мусорную урну прочитанную газету. – Ты так думаешь? – Нет. Я думаю, что он отрабатывает тему непрямого психологического воздействия на противника. Или что-то вроде. Кто-то пишет диссертацию, да хоть и он сам, а это – эксперимент. Выступит Чижик хорошо – значит, и методика хорошая. Он, Фролов, расстроил мыслительный процесс моих соперников. Закончив со скользкой темой, мы с чистой совестью перешли к десерту. Назад возвращались неспешно. Да и недалеко идти, километр, не больше. По вечернему старинному городу в благоустроенной Швейцарии. В отеле девушки поднялись к себе. Пробуют созвониться с Жоржем Сименоном. Он живет здесь, в Швейцарии, в Лозанне. И возникла идея – встретиться с ним. С Сименоном то есть. Взять интервью, а если получится получить новую повесть, будет совсем замечательно. Сименон сейчас в простое. Не пишет – это девочки вычитали где-то. Тем более хочется раскрутить его на повесть. Хотя бы на рассказ. Попробовать-то можно. Я тем временем поговорил с Антоном. Геллер с Талем сыграли вничью, тоже без особого напряжения. Итальянская партия, джуко пианиссимо, на гроссмейстерском уровне трудно ожидать иного исхода. Мне завтра играть с Геллером. Нет, договариваться о ничьей он не станет, и я не стану. А просто буду играть просто и надежно. Демонстрировать флаг, но не пересекать границу. Думаю, Геллер, да ещё черными, тоже не захочет лезть на рожон. Экономия сил – важный тактический приём. Посмотрел на часы. Они, часы, у меня от дедушки. Он подарил, когда я восьмой класс закончил. «Командирские». И менять их на швейцарские я не собираюсь. С чего бы это вдруг? Время показывают точно, иной службы от часов я не жду. А браслет куплю, это можно. Золотой? Да хоть и золотой. У нас у многих в группе золотые браслеты. То есть с виду золотые, а на самом деле позолоченные. А у меня пусть будет натуральное золото. Или взять обычную сталь? И я решил – сталь. Не вводить во искушение. На хирургии, к примеру, придется мыться на операцию, оставляя часы просто чёрт знает где. Вдруг и украдут. Были прецеденты. Нет, не в нашей группе, но – случалось. Оно и дешевле – стальной браслет. Экономнее. Зашли девочки. Пожелать сладких снов? – Мы дозвонились! Дозвонились! До Сименона! – сказала Ольга. – Поздравляю! – И он согласился встретиться! – Ещё раз поздравляю. – Но… – Есть но? – Мы через его жену разговаривали. Сименон плохо знает немецкий, а мы не знаем французский, нам его жена помогла. Поначалу он не хотел встречаться, но когда узнал, что мы приехали из России… – И когда узнал, что мы приехали с тобой, Чижик, – добавила Лиса. – Да, он, оказывается, интересуется шахматами. Когда узнал, то согласился. Но только если ты будешь с нами! – Это недалеко. Сто километров по хорошей дороге. За полтора часа спокойно доедем. – Возьмем такси и доедем! – Или машину напрокат! Девочки были рады. Ну как же, интервью с лозаннским затворником – большой успех. В мировом масштабе успех. – Тогда – всё хорошо. Возьмём такси и проедем с ветерком по Швейцарии. Одно только… – Что? – спросили девочки. – Завтра нужно найти хорошего учителя французского языка. За три недели мы язык, конечно, не изучим, но минимумом туриста овладеем. Согласились. Учение – свет!Глава 4
12 августа 1976 года, четверг Чижик и мэтр Такси искать не пришлось. Жан Колонья, наш учитель французского языка, вызвался отвезти нас на встречу с Сименоном и, более того, предложил быть нашим переводчиком. Даром. Ну, почти даром: мы платим за бензин. Двести двадцать километров в оба конца, двадцать литров. И утром, после звонка Сименону (ответила жена, да, мэтр вас ожидает, приезжайте) мы, усевшись в не самый новый «Рено», отправились в Лозанну. Поездке предшествовало два инцидента. Сначала проигравший мне накануне господин Рогофф, Соединенные Штаты Америки, высказал мне претензию по поводу парапсихолога Фролова, который своим присутствием мешает его, господина Рогоффа, шахматной мысли. Я вежливо послал его в оргкомитет турнира, заметив при этом, что в настоящее время присутствие парапсихологов в зале не воспрещается. Рогофф надулся, сказал, что он это так не оставит, и ушёл. Затем уже сам парапсихолог, Николай Николаевич Фролов спросил невинно, точно ли мы собрались в Лозанну. Да, собрались, ответила Пантера. О, как здорово, сказал Фролов, я всю жизнь хотел побывать в Лозанне. Я надеюсь, вы меня возьмете с собой. Мы бы взяли, но в машине места мало, ответила Пантера. Ну, можно бы и потесниться, возразил Фролов. Мне это надоело. – Николай Николаевич, вы никуда не поедете. На вас от господина Рогоффа поступила жалоба. Сначала мне, а потом он грозился пойти в оргкомитет турнира. Мол, вы своим присутствием нарушили течение его шахматной мысли. Вам необходимо нейтрализовать претензии, иначе возможны осложнения. Фролов поднял руки до уровня плеч ладонями вперед. Знак примирения и желания оправдаться. – С оргкомитетом я улажу. Жаль только, не увижу Лозанну. – Помилуйте, почему? Туда ходит автобус. Двенадцать франков. Тут с виду приличные автобусы. А у нас – дело. Такой вот инцидент. – Ты не боишься, что он, Фролов этот, подгадит? – спросил Антон. – Не боюсь, – но развивать тему не стал. Дело не в смелости, тем более не в смелости безрассудной. Обычный расчёт плюс оценка ситуации. Фролов – новичок в стае. И потому старается забраться повыше, в идеале – стать альфа-персоной. Сильной стороной он считает свою принадлежность к тому ведомству, которое советскому человеку кажется всемогущим. Щит и меч, голова с плеч! Так-то оно так, но могущество целого ведомства и возможности отдельного человека – не одно и то же. Поставят задачу подгадить – он подгадит, конечно. С Эльбрус навалит. А не поставят – гадить опасно. Тебе, щучий сын, что было поручено? Тебе было поручено помогать путём непрямого психологического воздействия на соперников. А ты кем себя возомнил? Майором Прониным? А капитаном не возомнил? А лейтенантом? Зря. Это первое. Есть и второе. Я – его счастливый билет. Могу стать счастливым билетом. А могу и не стать. Вот выйду в претенденты – значит, работает непрямое психологическое воздействие. А если стану, чем чёрт не шутит, чемпионом? Ему, Фролову, могут и орден дать, и лабораторию под начало. Ведь не на шахматистов же собирается он воздействовать, шахматисты – это модель, подопытные свинки. Дипломаты, политики – вот его цель. И потому Николаю Николаевичу нужно, чтобы я выступал елико возможно лучше. И третье. Чувствуется, что Фролов – человек небалованный. Вряд ли был дальше Германской Демократической Республики. Для него командировка в Швейцарию – большая удача. Купит что-нибудь себе, жене, детям – неженатых майоров в капстраны не выпускают. Купит, порадует, сам порадуется. Ведь дали же ему хоть какие-нибудь командировочные? Хотя, конечно, генералы на майорах экономят сильно. Это видно и по костюму, и по обуви, о зубах и не говорю. Отборочные матчи – опять командировка, ну, и так далее. Карьера! А если я вдруг стану невыездным – сидеть ему в Карл-Маркс-Штадте, строчить характеристики на сослуживцев: о чем говорят, чем дышат, не выражают ли сомнений в правильности политики партии. Дело, конечно, нужное, но совсем не то, что ездить по швейцариям, италиям и прочим капиталистическим заграницам. В общем, нечего мне бояться. Хотя всегда возможен синдром скорпиона. Как в сказочке, когда скорпион попросил лягушку перевезти его через реку, но на середине реки ужалил несчастную. Да, знал, что и сам погибнет, утонет, но не мог удержаться, такая у него натура. Ладно, я не лягушка. Не утону. Поболит немножко, и перестанет. С такими мыслями я сел рядом с Жаном на переднее сидение его «Рено». Машина не с конвейера, но выглядит бодро. Дороги у них здесь хорошие, в Швейцарии, чего б на таких дорогах и не выглядеть? И пыли здесь нет. Почему нет – непонятно. У нас есть, а здесь нет. Другая земля, что ли? Девочки устроились на заднем сидении. «Рено», он вроде «троечки», по размерам. И вдвоем на заднем сидении хорошо, а втроем уже тесновато, факт. Потому, товарищ Фролов, извини. Ты нам не друг и не родственник – тесниться ради тебя. Дорога была не то, чтобы замечательной. Просто хорошей. И движение по ней тоже хорошее. Но упорядоченное. Не было тракторов с тележками, полными навоза, жома или соломы. Может, просто нам не попадались? И потому ехали мы быстро. Восемьдесят пять километров в час. Жан включил магнитолу, поставил кассету с песнями Азнавура. Это у него метода такая: учишь французский – слушай французов. Мы и слушали. И смотрели в окно. Понятно, что всё это показуха для туристов. Нет забытых с позапрошлого года сеялок в поле, и домики ухоженные, и указатели ровные, не ободранные, будто вчера поставленные. Я как-то ехал в Тулу автобусом – нет у нас показухи, всюду правда жизни. А хочется порой и показухи – чистоты, порядка, чтобы как на картинке букваря. Так мы и доехали до Лозанны. Город толком мы не увидели. Кусочек гор, кусочек озера. Сразу проехали на улицу Фиг, двенадцать. Домик не впечатлил. У нас в Чернозёмске есть похожие. Из девятнадцатого века, когда купцы второй гильдии строили себе хоромы не хоромы, но прилично и достойно. Да что в Черноземске, в Каборановске видел! Но нет в Каборановске Сименона. А в Лозанне есть. Нас ждали. Мэтр лично открыл дверь. Прошли в гостиную. Стулья, кресла, стол – всё как у обычных людей. – Моя жена, – представил женщину Сименон. Но имени не назвал. И перед словом «жена» сделал паузу, очень небольшую, только музыкант и заметит. Мы тоже представились. При помощи Жана, понятно. Студенты-медики, а еще главный редактор, исполнительный директор и Первый Читатель журнала «Поиск». – Я слышал о вашем журнале, – любезно ответил Сименон. – Но то, что им занимаются студенты, да ещё медики… Знаете, я ведь сам в молодости хотел стать врачом. – Вы были бы великим врачом, – с уверенностью сказала Ольга. – Вы мне льстите. – Ведь вы же стали великим писателем. Как Чехов. – Вы опять льстите! Чехов – это гений. Меня с ним познакомили русские, давно, после Великой Войны. Эмигранты. Не с самим Чеховым, конечно. С его рассказами. Чехов – да, велик, а я… – Нет, это не пустой комплимент. Мы провели опрос, и наши читатели назвали вас, месье Сименон, лучшим современным писателем зарубежья – сказала Ольга и в доказательство достала из сумочки июльский номер «Поиска», с закладкой и отметкой нужного места. Сименон взял журнал. – Недурно, недурно… – непонятно, к чему относились его слова – к его популярности среди советских читателей, или к самому журналу. Номер был из финского тиража, не стыдно показать хоть и Сименону. – И вы публиковали мои вещи? – Нет, не публиковали. Вы ведь нам ничего не давали. – По собственному опыту знаю, что советских издателей это не останавливает. – То было прежде, – вступила Лиса. – Сейчас наша страна присоединилась к Женевской конвенции, и потому авторские права незыблемы, публикация возможна только на основании договора. – Да? – не скрывая сомнения, сказал мэтр. – Опыт – критерий истины. Дайте нам рассказ, повесть, роман – и убедитесь. – Я давно не пишу, – заметил Сименон. – И Чехов не писал, не писал, а потом написал «Вишневый Сад». – Великая пьеса, – согласился Сименон. – Но, повторю, я не Чехов. – Вы – Сименон! – приняла передачу Ольга. – Чехов, между прочим, писал детективные рассказы. – Вот как? – «Шведская спичка», «Драма на охоте». И он всю жизнь мечтал написать роман, даже принимался, но – не сложилось. И мы до сих пор жалеем, что не написал. Не заставляйте мир жалеть о ненаписанном вами романе! Видно было, что мэтру разговор нравится, но он всё же решил сменить тему. – Советские студенты пьют спиртное? – Советские студенты, как и студенты всего мира, пьют всё, что льётся. Но мы сейчас не пьём. Нельзя. – Понимаю, – кивнул Сименон. – А вы, господин Чижик? У вас тоже режим? – Ещё какой! Но в ваших романах герои пьют очень уж завлекательно. Перно, кальвадос, арманьяк – это как заклинания. Я никогда не пил ни перно, ни кальвадоса, ни арманьяка. – Знаю, знаю, русские всему предпочитают водку. Но у кальвадоса есть свои достоинства. Жена принесла бутылку, пару стопочек и тарелку сыра. – Так вы считаете, вашей шахматной мысли не повредит стопочка? – спросил Сименон. – Может, и повредит. Но моя жизнь – не только шахматы. Такой случай! – Тогда могу предложить кальвадос. Лучшего не найти во всем мире. И мы выпили по первой. – Это царский напиток! – Вы думаете? – спросил Сименон. – Да. Кабы я был царем, как Иван Васильевич, то пил бы не анисовую водку, а кальвадос. И мы выпили по второй. В стопочке, на глазок, было граммов тридцать. Две по тридцать – шестьдесят. Пустяк по российским масштабам. Девочки решили отвлечь нас от этого увлекательного дела. Стали спрашивать Сименона о его взглядах на современную литературу, на движение за ядерное разоружение, на систему здравоохранения, на космические исследования, и далее, и далее, и далее. Сименон не только отвечал, но и спрашивал – как случилось, что журнал доверили студентам? Каков тираж? Какова коммерческая подоплека процесса? Сколько платят авторам, советским и зарубежным? На последний вопрос девочки сказали, что готовы заплатить Сименону столько, сколько тот назначит. Я от такого ответа невольно посмотрел на бутылку. – Желаете ещё? – спросил мэтр. – Желать-то желаю. Но я, если выпью лишку, начинаю петь! – ответил я, понимая, что лишку я уже выпил. К тому же натощак. – «Где поют, ложись и спи спокойно, кто поёт, тот человек достойный» – сказал мэтр, и налил по третьей. – Я предупредил, – и я выпил третью стопочку. Чего только не сделаешь ради дела. А мэтр, говорят, много сговорчивее и разговорчивее после ста граммов. Да я и сам разговорчивее. Ну, а что придётся расплачиваться кошмарами – так это когда придётся. Ночью. А сейчас день. И я, как предупреждал, встал и запел:Глава 5
20 августа 1976 года, пятница Чижик отдыхает и советует – В Швейцарии прекрасная стоматология, – заметил я. Никонов поморщился. – Вы, Михаил Владленович, страшно далеки от жизни посольства. Один доктор на все руки, вот и вся наша стоматология. Лицо Егора Степановича выражало умеренное страдание. Флюс на левой половине уже спадал, но видно было, что неделя у нашего атташе вышла непростая. А тут ещё я с требованием приехать сюда. Мог бы и сам смотаться в посольство, не барин. А, собственно, почему не барин? Может, как раз и барин? В смысле – полноправный гражданин? – Сочувствую, – сказал я без малейшего сочувствия в голосе. Сколько стоит лечение у швейцарских стоматологов, я случайно знаю. Нет, не на собственном опыте. Таля прихватило, Михаила Нехемьевича. «В Швейцарии зубы лучше не лечить, дорого, – сказал он, – но если и лечить, то только в Швейцарии! Если есть деньги». Деньги у Михаила Нехемьевича были. А у Егора Степановича не было. Атташе в деньгах не купаются. Зарабатывают меньше тракториста. Правда, в валюте. И потому валюту экономят пуще глаза, а уж о зубах и говорить нечего. Остаться без глаза тяжело, а без зуба терпимо. Вернётся в Москву, мост поставит. Золотой. Всё дешевле, чем лечить зуб – здесь. – К делу, Михаил Владленович, к делу – попросил атташе. – Мне сегодня же следует вернуться. – Экономия на гостинице, понимаю. К делу, так к делу. – Вот письмо, – Никонов протянул мне бумагу. Ага, Спорткомитет. Некоторым образом, косвенно, мое начальство. Стипендию платит, командировочные, и вообще… Бумагу протянул, а не конверт. Ну да, передано по факсимильному аппарату, по факсу, как говорят знатоки. Дорогая вещь, но посольство – не колхозная контора. Имеет. Может. Мне предлагалось – от лица товарища Миколчука – срочно посетить дружескую Ливию, прочитать там лекцию о шахматных достижениях Советского Союза и дать сеанс одновременной игры для местных шахматистов и советских специалистов. – Хорошая идея, – ответил я. – Сразу после турнира и махну. – После турнира? – Конечно. Или вы думаете, что шахматист, лидирующий в турнире, на котором отбираются претенденты на звание чемпиона мира, вдруг может турнир бросить ради сеанса одновременной игры? Такому шахматисту место в психиатрической лечебнице. В Швейцарии, говорят, хорошие лечебницы, сам Лев Николаевич здесь лечился. – Граф? – блеснул эрудицией атташе. – Князь, – в ответ блеснул эрудицией я. – Ну, хорошо. Но только сразу после турнира. На самолет – и в Триполи. – Есть прямой рейс? – Есть! – ответил атташе с гордостью, будто этот рейс – его личная заслуга. – Из Цюриха! – Чудесно. – Тогда мы бронируем два билета. – Почему два? – С вами полетит товарищ Фролов. – Тоже давать сеанс одновременной игры? – Вас это не должно беспокоить. Он же не за ваш счет летит. – Да и не беспокоит, нет. Пусть летит. Но бронируйте уж четыре билета. – Четыре? – Моей команде. Ольге Стельбовой, Надежде Бочаровой и Антону Кудряшову. Ну, и мне. Итого четыре. – У меня нет на это указаний. – Ладно, нет, так нет. Сам забронирую. За свой счет, да. – Но мы не сможем… вы не сможете получить для них визу. – Это почему же? Позвоню командору, и решим вопрос, только и всего. – Командору? – Муаммару Каддафи. – Вы можете вот так запросто говорить с Каддафи? – недоверчиво сказал Никонов. – Не только могу, но и говорю. Вчера он мне звонил. Поздравлял с тем, что я вышел на первое место. Пожелал так держать. Он мой болельщик, Муаммар. И командор Ордена Капитанов Ливийской Революции. А завтра я ему позвоню. Самое обыкновенное дело. Так что виза мне не нужна, если честно. Просто для порядка сказал. Чтобы посольство могло в план себе поставить. Но не можете, значит, не можете. – Я должен проконсультироваться. – Разумеется, Егор Степанович, разумеется. И атташе пошёл на автобус. Экономия валюты. А мы, я, Лиса и Пантера, отправились на пристань. Покататься по озеру. Погода хорошая, солнышко светит, птички летают, рыбки плещутся, отчего бы и не покататься. Утром два часа позанимались с месье Жаном, сейчас вот поговорил с атташе посольства. Сделал дело – и гуляй, не задерживайся. Катаемся на пароходике. Небольшом, но симпатичном. Озеро не слишком большое, не Байкал. Но и не маленькое. Отсюда, с воды, и Биль, и остальные городки кажутся пряничными. Вот придёт великан с гор, и откусит! Но великан не приходит. Пароходик настоящий, с паровой машиной. Её можно посмотреть. Работает, как часы. Швейцарское качество! Добрались до острова Святого Петра. Собственно, это полуостров, но пусть. Погуляли. Посидели в ресторане. Попели немножко:Авторское отступление Письмо Ленина Горькому было общедоступно: сорок восьмой том пятого («синего») собрания сочинений. И мы, студенты-медики, читали его. Но – помалкивали. Знаниями не хвалились. В.И.Ленин – А.М.Горькому, октябрь 1913 год Известие о том, что Вас лечит новым способом «большевик», хотя и бывший, меня ей-ей обеспокоило. Упаси боже от врачей-товарищей вообще, врачей-большевиков в частности! Право же, в 99 случаях из 100 врачи-товарищи «ослы», как мне раз сказал один хороший врач. Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо только у первоклассных знаменитостей. Пробовать на себе изобретения большевика – это ужасно!! Только вот контроль профессоров неапольских… если эти профессора действительно знающие… Знаете, если поедете зимой, во всяком случае заезжайте к первоклассным врачам в Швейцарии и Вене – будет непростительно, если Вы этого не сделаете! Как здоровье теперь? Ваш Н. Ленин
Глава 6
1 сентября 1976 года, среда Ливийская миссия Чижика – Я вижу, вы, Антон Иванович, не осознаете серьёзности происходящего, – заместитель министра смотрел на посла с видом грустным и, одновременно, торжественным. – Я не должен, не обязан и не могу следить за мелочевкой! – возразил Майков. – Кто и куда отослал этот несчастный пистолет – ну, откуда мне знать? – Действительно, откуда? – согласился заместитель министра. – Вот только по документам нет никаких следов того, что этот пистолет был куда-то отослан. Разубедите меня, Антон Иванович, покажите соответствующую бумагу – и мы проверим. В противном случае несчастным будет не пистолет. Я сидел в сторонке и помалкивал. Предстояла встреча с Каддафи. На приёме по случаю седьмой годовщины Ливийской Революции. И я, как капитан Ливийской Революции, должен явиться на приём в форме и при оружии. Протокол – дело ответственное. Особенно здесь. Оружие у меня не простое: золотая «Беретта», новейшая модель. Ну, не золотая, а позолоченная, не в том суть. А в том, что пистолет мне подарил лидер Ливийской Революции Муаммар Каддафи. Посол, Антон Иванович Майков, предложил переправить «Беретту» по посольским каналам. Настойчиво предложил. И я согласился: действительно, везти пистолет во Францию – а из Триполи я должен был завернуть по срочному делу в Париж – было бы затруднительно. Согласился, но взял с посла расписку, мол, так и так, получен от Михаила Чижика пистолет «Беретта», золотой, одна штука. На всякий случай. Не на слово же верить. И, когда возникла надобность моего присутствия здесь, я и запросил пистолет. У Кого Следует запросил. Потому что нужен будет. По протоколу. А его, пистолета, не нашлось. Никто в Союз его не переправлял. И почему я не удивлён? Дело не только в пистолете, нет. Первым Секретарем Андропов пробыл пока очень короткий срок, но уже двое министров покинули занимаемые посты. И два первых секретаря обкомов партии тоже. В связи с уходом на пенсию. Западные «голоса» предсказывают, что это начало Большой Чистки, и что уход на пенсию – это милость, а будут и посадки, и даже что покруче. В воздухе запахло грозой, а уж будет та гроза карающей, очищающей или обновляющей – жизнь покажет. И потому Майков оказался в сложном положении. Весьма сложном. Каддафи может объявить его персоной нон грата. Запросто. Не любит он, когда крадут подарки. Особенно пистолеты. Золотые. Роль Ливии во внешней политике Союза растёт, и растёт стремительно. Похоже, Майков – не того масштаба фигура, не соответствует возросшим требованиям. У него три пути – продолжить дипломатическую службу в какой-нибудь другой африканской стране, уйти на пенсию, а о третьем и говорить не хочется. Но если он будет опозорен, если Каддафи объявит его нежелательной персоной, мало Майкову не покажется. И что прикажете послу делать? А вот что. Майков позвал секретаря. – Константин Николаевич, тут вопроснасчёт пистолета возник. Вам было поручено переправить его в Москву. – В Москву? – Да. Золотой пистолет Каддафи. – Конечно. Помню. Виноват, товарищ посол. – В чем виноваты? – Закрутился за делами. Забыл доложить. Когда пришло распоряжение готовиться к годовщине Ливийской Революции, я подумал, что товарищ Чижик, возможно, будет здесь. В Триполи. И ему понадобится пистолет – для аудиенции или просто на приём. И потому я решил повременить с отправкой, а то получится – товарищ Чижик здесь, а пистолет в Москве. Но забыл доложить об этом вам, в чем виноват безусловно. – Ох, Константин Николаевич, Константин Николаевич… Вы нас простите, я должен сказать ему пару ласковых, – и посол вместе с секретарем вышли из кабинета. – За пистолетом пошёл наш Антон Иванович, – заметил заместитель министра. – Секретарь, хоть и ловкий малый, может не знать, куда этот хомяк пистолет припрятал. Я не ответил. Послы, посланники и прочие дипломаты высоко сидят, далеко глядят. А слышат ещё дальше. Не прошло и пяти минут, как Майков вернулся со свёртком. – Нашёлся, нашёлся ваш пистолет. Ну, я задам Константину… Усердный, инициативный, но вот… Я развернул свёрток. Да, «Беретта», снаряженные магазины, кобура. Я понюхал пистолет. Пахнет машинным маслом. То есть за пистолетом ухаживали. Позабыли, но ухаживали. В беспамятстве. Может, лунатики? – Что ж, теперь, когда вы, Михаил Владленович, обрели необходимые вещи, хочу пройтись по пунктам. Мы, то есть Советский Союз, предлагаем свою помощь в деле создания гидромелиоративной системы Ливии. Мы готовы безвозмездно провести предварительные работы: обследование на земле, с воздуха и из космоса всей территории, выявление подземных источников воды, подготовка технической документации… Я слушал вполуха. Устал немного. Позади два серьёзных турнира, сорок девять партий. Как не устать? Но кто-то в правительстве решил (и я догадываюсь, кто) что Миша Чижик может неофициально прозондировать почву насчет Великого Проекта Каддафи, превращения Ливии во всеафриканскую житницу путём создания оросительной системы с использованием воды подземных озер. Перехватить заказ у западных стран, как это удалось сделать с Асуанским проектом. Построить систему орошения и заработать на этом как политический капитал, так и капитал денежный. Смогут? Конечно. Наши люди всё могут. Если им поручат – и строго спросят за порученное. Ну, ещё – это мне не говорили, я только предполагаю, – камешком, вызвавшим лавину, явился тот самый диск неизвестного металла. Вдруг и в самом деле в Сахаре где-то лежит занесенный песками таинственный звездолёт? И вдруг его отыщут американцы, французы или немцы? Заместитель министра продолжал инструктаж, я же подумал о рукописи Сименона. Натуральной рукописи, карандашом, никакой пишущей машинки. Как в старые добрые времена. За день до окончания турнира пришёл пакет – по почте, разумеется. Не своими ногами. А в пакете – рассказ мэтра. Новый. «Мегрэ и русский шахматист». На глазок – два авторских листа, так что даже не рассказ, а короткая повесть. Девочки в полном восторге. Нет, наш французский не выше туристического уровня, а если и выше, то ненамного, потому оценить рукопись мы не можем. Но само событие – восторг. Ничего, переводчики у нас в стране замечательные. Условие Сименон выдвинул одно: его гонорар должен быть таким же, каким бы он был у русского (зачеркнуто), у советского автора. И тут проблема. Советскому автору гонорар платят в рублях. А что Сименон будет делать с рублями, которые к тому же нельзя вывезти из СССР? Но у девочек трудности лишь повод придумать нечто необыкновенное. Они и придумали: нужно пригласить Сименона в Москву! За наш счет, то есть за счет «Поиска»! Ничего невозможного в этом нет, он ведь уже был в Одессе. Пусть побывает и в Москве. И в Ленинграде. И в Чернозёмске! Организовать сложно – но можно, можно! И они думали и думают – как. Антон же с нами не поехал. Последний курс, нужно поднажать, говорит. Не поехал, и не поехал. Правильно сделал. Что ему Ливия? – Я поговорю с Муаммаром. Если случай представится, – ответил я заместителю министра. И стал готовиться. Переоделся. В форму капитана ливийской революции. С орденом. С пистолетом. Получился опереточный красавчик, но нам ли бояться оперетт? Наоборот, оперетта – это прекрасно! И дамы тоже переоделись. Ну… получилось тоже театрально, но опять же – прекрасно. В назначенный час за нами приехал автомобиль. За нами – это за мной и девушками. Официальные лица поедут на посольской «Волге», «Газ – 21», с оленем на капоте. А мы на «Испано-Сюизе» ещё довоенного производства, но выглядевшей роскошно. Как и положено в оперетте. Ехали не спеша, с достоинством и честью. Прием по случаю годовщины революции проходил во дворце Караманли, старинном, но хорошо сохранившемся. Строить прежде умели, не отнять. Я к дипломатическим приёмам непривычен. У нас как проходит годовщина? У нас так проходит годовщина: сначала торжественная часть с докладом и награждением отличившихся, потом праздничный концерт. Между ними – буфет. Потом – тоже. Но не для всех. Здесь же решили сразу перейти к буфету. Оно и правильно. Снуют официанты с подносами, на подносах – разные напитки для приглашенных. Ислам не велит правоверным ни продавать вино, ни покупать вино, ни дарить вино, ни угощать вином. И потому заботу о напитках поручают христианам. Им можно. Но для тех, кто вина не принимает, разносят и воду. Вино – на серебряных подносах, воду – на золотых. Или позолоченных, я думаю. Ну, а на столах – мелкая закуска. Виноград, мандарины, канапе всякие. Хорошо. И приглашенные снуют туда-сюда, беседуют, держа бокал в одной руке, бутербродик с икрой в другой, всё мило, всё такое вкусное, красота! Только мы здесь никого не знаем, и потому беседовать нам особо и не с кем. Стоим в сторонке, платочки в руках теребя – или что-то вроде того. Так и хочется, глядя на публику, достать «беретту», выстрелить в воздух и закричать: «Господа, в городе красные!» Но я воли нервам не даю, просто фантазирую. Сказать, что нас совсем обделяют вниманием, нельзя. Смотрят, разглядывают. И меня в моём мундире, и скромниц-девушек. Хотя, несмотря на одежду, скромницами они не очень-то и выглядят. Или, напротив, именно благодаря одежде? Мы стоим рядом с нашими. Чуть поодаль, но самую чуть. Как Чернозёмск и Сосновка, такая диспозиция. Подходят к послу всякие-разные, их и представляют нам. Вернее, нас представляют им. Посол чехословацкий, посол венгерский, посол Германской Демократической Республики. Западники тоже подходят. Дамы пожирают глазами наряд девушек. Джентльмены косятся на кобуру с «береттой». На дипломатические приёмы, верно, вооруженными приходить не принято. Но мне можно. Особый, исключительный случай. Тяжелая у них жизнь, у дипломатов. Слова в простоте не скажи, смеяться искренне не смей, блюди честь державы, то есть каменное лицо, непроницаемый взгляд, и движения, исполненные достоинства. Только так. И чем более страна великая, тем больше достоинства и важности. И вдруг будто рябь по гладкой поверхности пруда. Каддафи! Показался Каддафи! В мундире тоже, как у меня, только золотого шитья много. И орденов, у меня-то один, а у него с полдюжины. И выглядит – как Красс перед битвой. Сказал коротенькую речь. По-английски сказал, он ведь учился в Англии. В Великобритании то есть, дипломаты не должны путать. Сказал Каддафи, что к социализму ведут многие пути, и Ливия нашла свой. Да здравствует единство арабского мира, да здравствует социализм, да здравствует народ! Хорошо сказал. Талантливо. Кратко. Естественно, всё внимание к нему. Как железные опилки реагируют на магнит, так и дипломаты на Каддафи. Выстраиваются по силовым линиям. Я-то что, я вдалеке. Я, если опилка, то золотая. Или бронзовая. Или вовсе деревянная. Знаю, единственного числа опилки не имеют, такое уж у них свойство. Но я частенько чувствую себя иным. Не совсем как все. А порой и совсем как не все. Заместитель министра на меня косится. Не понимает, отчего это я не пробиваюсь грудью к Лидеру Ливийской Революции. Начинает хмуриться. А я не пробиваюсь. Стою, образуя с Лисой и Пантерой аномалию среди опилок. Вне силовой линии. Время идёт. Мы стоим. И тут в тишине слышу голос Муаммара: – Простите, господа, но мне нужно переговорить с капитаном Чижиком! И тогда я поворачиваюсь к девушкам: – Простите, красавицы, мне нужно поговорить с командором Каддафи. Девушки улыбаются, и заместитель министра тоже не может сдержать улыбки. Но улыбаются они разному. Я, оставляя бокал с минералкой на столике, ухожу. Во дворце найдётся место для частного разговора. И оно нашлось. – Как прошёл турнир? – восточные люди сразу к делу не переходят. Сначала поговорят о том, что волнует собеседника. Здоровье, семья, интересы. – Хорошо прошел, – отвечаю я. – Ты опять победил, – не спросил, а констатировал Каддафи. – Победил, – согласился я. – Доволен? – Как верблюд, закончивший долгий переход и добравшийся до оазиса. – Да, ты добрался, – без улыбки сказал Муаммар. – Но ведь пойдешь и дальше? – Какой прок от верблюда, если он боится отойти от водопоя? Так мы поговорили минут десять. – Что поручили передать? – коснулся важного Каддафи. – Как и ожидалось. Моя страна хочет получить подряд на обводнение твоей страны. – А она – сможет? – Я не гидротехник. Но люди серьёзные, специалисты, уверяют, что если и кто сможет, то только она. Советский Союз. Опыт Асуана тому порукой. Впрочем, условия таковы, что Ливия ничего не теряет. Советский Союз дает на строительство кредит, и условия самые лакомые. Утром стулья, вечером деньги. – Что? – Сначала выполняется оговоренный объём работ, после приёмки – оплата, с рассрочкой на много лет – и я рассказал Каддафи то, что поручил мне заместитель министра. – И в чём подвох? – спросил Каддафи. – Главный подвох, что его, подвоха, нет. Ну, по мелочи, конечно, есть: усиление влияния на Ближнем Востоке, базы, в перспективе – крупно заработать и на орошении, и, возможно, на нефтедобыче. Без этого никак. Ещё, думаю, проверить силы перед своим проектом. – Это поворот северных рек? – Ну да. Получится здесь – получится и у нас. – А если здесь не получится? – Тогда позовёшь Францию, Германию, да кого захочешь. Только не позовёшь. У нас получится. – Мои специалисты тоже так считают. Рукотворные моря на Волге – это впечатляет. – Они пусть посмотрят на Братскую ГЭС. Или на Саяно-Шушенскую. – У вас есть на что посмотреть, – согласился Каддафи. – А что насчет Тайны Пустыни? – Будут искать, конечно. Во время изыскательских работ, строительства, всё время. – Вдруг и найдут. Мы пустыню исходили – но только теми тропами, где можно выжить. А это малая часть её, пустыни. И ты считаешь, что там – корабль со звёзд? – Может быть. – А я думаю, что где-то есть старый город. Пустой, конечно. Тысячи лет пустой. Мы ещё поговорили о диске. Да, лавочник подарил мне диск. Но я не стал вывозить его тайно. Вдруг этот диск – национальное сокровище? Найдут на таможне – и что тогда? Здесь с этим строго. Да и вообще… Не вор я, не шпион. И потому показал его Каддафи. Во время аудиенции. Муаммар посмотрел и сказал, что да, что в пустыне порой находят всякие редкости, вроде этой. И если торговец мне подарил этот диск, значит, на то воля Аллаха. Но, может, Аллах желает большего? Чтобы рукотворную реку строили русские? Ну, и вот… Почему бы и нет? Всем польза, большая польза – если в пустыне будут яблони цвети. И плодоносить. Не вся, конечно, пустыня. Местами. Но и это будет чудо. Будет ли? Посмотрим. – Пора возвращаться к гостям, – сказал Каддафи. – Ещё одно дело, – задержал его я. – То самое? – То самое. – Решился? – Решишься, как же. Если вдруг изба загорится, или кони поскачут не туда – ты только свисни. Мигом заявимся и выправим дефект, – и мы перешли к делам личным. Совсем личным. Авторское отступление Поворот северных рек – идея старая, возникла еще до революции. Вместо того, чтобы нести воду в Ледовитый Океан, реки предлагалось направить на Юг. Пусть питают водой Курган, Омск, Челябинск, засушливый Казахстан и другие среднеазиатские республики. Наполняют Каспий и Арал. Более того, возникла идея судоходного канала из Карского Моря в Персидский залив! Фантастика? Однако в РИ проект был принят на 25 съезде КПСС – в 1976 году! – и на Октябрьском 1984 года Пленуме ЦК КПСС.Правда, два года спустя, уже в Перестройку, решением постановления ЦК КПСС и Совета Министров проект закрыли. Почему? Принято считать это победой экологов и общественников. Мол, поворот рек заболотит Сибирь, повысит соленость Северного Ледовитого океана, и вообще будет ужас-ужас-ужас. Не будучи специалистом, судить не берусь, но уверен, что и тогда, и сейчас экологи и общественники никакого реального влияния не имели. Просто – не хватало ресурсов на подобную работу. Но сказать вслух, что, мол, промотали советскую экономику, провоевали, проворовали – не решились, и сослались на мнение ученых – будто ученые когда-то что-то решали. Ученые мыслили разно, просто отдельной группе поручили озвучить: проекту не быть! Вторая причина, о которой не говорили, крылась в том, что политики уже видели новую конфигурацию страны, в которой среднеазиатские республики были сами по себе. Какой смысл России за собственный огромный счет поить чужие страны? В общем, не выгорело. И теперь – вряд ли, хотя, помнится, Медведев, будучи в ту пору президентом, что-то говорил на эту тему. Но мало ли что он говорил. А вот если бы силы направить на создание Великой Рукотворной Реки в Сахаре…Во-первых, это проще – из подземных озер проложить каналы по равнине. Несравненно проще (хотя и очень сложно, да). Во-вторых, на этом проекте Советский Союз деньги бы не тратил, а зарабатывал, и не просто деньги, а желанную валюту. В-третьих, накапливался бы новый опыт, что дороже денег. В-четвертых, политическая составляющая – усиления влияния на Ближнем Востоке. И – очень важное – в-пятых. Ливия по площади огромна, а население в описываемое время – два с половиной миллиона человек. Всего. И потому Каддафи звал крестьян соседних стран переезжать в Ливию, где будет просто рай. А почему соседних? На строительство канала можно было завербовать тысячи и десятки тысяч строителей из среднеазиатских республик. Сотни тысяч. Миллионы. Не сразу, потихоньку. Сначала сто, потом тысяча, потом десять тысяч. Работящие, не капризные, исповедующие ислам, плюс хороший заработок в валюте – желающие нашлись бы во множестве. Объявить Великую Рукотворную Реку ударной комсомольской стройкой, а? В общем, мечты, мечты, мечты…Глава 7
12 сентября 1976 года, воскресенье Шуба подождет! Громкоговоритель-колокол проникновенным голосом пел добрую песню:Глава 8
13 сентября 1976 года, понедельник Трезвость – норма жизни, или Chizzick versus Rum Кругом вода. И волнение чувствуется, слабое, едва заметное, но всё же, всё же. Покачивает палубу, особенно здесь, наверху. Мы идем по Угличскому морю (всё-таки идём, плавают утки). Длинное. Не очень широкое, но берега не впритык, как в канале. Так что да, кругом. Я гуляю по палубе. Один круг – восемь минут неспешным шагом. Плюс-минус. Я же не по струнке хожу. Позволяю себе и в сторону отойти, разминуться с таким же ходоком, и постоять с туристами, вовсю фотографирующими полузатопленную колокольню или иной памятник ушедшей эпохи. Гуляю не просто, а со значением. Выполняю план восстановления оптимального состояния спортсмена-шахматиста высокой квалификации в условиях туристического круиза. Так звучит совместная работа Лисы и Пантеры. Руководитель, понятно, профессор Петрова Лидия Валерьевна. Куёт, куёт научные кадры наш медицинский институт! И это не абстракция, не условное койко-место. Не верите – вот вам конкретный гроссмейстер Чижик Михаил Владленович, на практике доказывающий действенность метода. Да, такова наша советская наука, всё для блага человека, всё во имя человека. И этому человеку, то есть мне, строго-настрого предписывалось не перенапрягаться. Не стремиться стать статуей десятиборца. Избыток мускулатуры мешает кровоснабжению головного мозга в момент напряжения: реагируя на опасность, организм все ресурсы бросает на мускулатуру, так уж повелось за миллионы лет эволюции. А что опасность ментальная, что нужно не сражаться или бежать, а думать, организму пока неведомо. С другой стороны, совсем без мускулатуры нельзя: объём крови прямо коррелирует с мышечной массой. Серебряный значок ГТО – то, что нужно гиганту шахматной мысли. Не больше, не меньше. А серебряный значок у меня уже есть и, следовательно, я должен исподволь поддерживать свою физическую форму, а вперёд двигаться тихонько-тихонько. Особенно на этапе восстановления. И потому я прогуливаюсь, дышу богатым кислородом воздухом, и чувствую, как нервные клетки наполняются аденозинтрифосфорной кислотой, а клетки печени – глюкагоном, готовя организм к новым подвигам и свершениям. Но свершения будут не сейчас, не сегодня. И не завтра. У правого борта дюжина туристов слушала знатока из своих же: – Здесь, под водой, сотни и сотни деревень – поля, луга, дома, церкви, кладбища… – В России деревень много, какие хотят, те и топят. Зато электроэнергия, рыбные хозяйства, транспорт… – и пошёл разговор крупных специалистов в области всего. То-то мне ночью виделись русалки. Вовсе не красавицы, напротив. Жуть, какая Гойе не приснится. Звали к себе, на дно, в затопленные могилы. Но только звали, за руки, за ноги не хватали. И на том спасибо. На следующем витке, проходя мимо, слышал о центнерах пшеницы и тоннах молока, вернее, о миллионах недополученных центнерах и тоннах. Что их так чужие убытки волнуют? Разобрала досада, и я решил с прогулкой закругляться. Сошёл с дистанции. Каково будет слушать их, смотрящих на всё хозяйским глазом, весь круиз? Так и хочется сказать: не ваша земля, не ваша! А – нельзя. Гостеприимство, оно такое: терпи, да на ус мотай! Я раскрыл дневник тренировок. Утром – двадцать раз отжался от пола, пятнадцать раз сел из положения лежа (это на мышцы живота), совершил двадцать приседаний, а теперь – прогулка по палубе сорок пять минут. Планировал час, ну, да вечером доберу. Кроме этого, впереди была экскурсия по Угличу. Ужо нахожусь. Посмотрел шагомер – четыре тысячи шестьсот шагов с утра. Принял душ. При каюте и душ, и рукомойник, и ватерклозет. Опасался сырости, но нет, включается вентиляция, и тёплый воздух высушивает душевую за пять минут. И в самой каюте климатконтроль. Хочешь, тёплый воздух, хочешь – холодный. Эркондишен, очень удобно. Может, дома такой завести? У меня теперь два дома. А ведь придется московскую квартиру обустраивать. Хлопоты. Вот если бы девочки и в самом деле взяли их на себя… Очень может быть, что и возьмут, но потом. Позже. Не скоро. И – зовут на обед. По принудительной связи. Здесь, на теплоходе, время определяет желудок. Иду, конечно. Утром за столом нас было двое, я и господин из Оснабрюка. Да и в зале немало мест пустовало. После вчерашнего бара многие отлёживались: по случаю начала тура всем, оказывается, наливали пиво бесплатно и бессчётно. Но к обеду бюргеры и бауэры поправились и пришли наверстывать упущенное за завтраком. – Вас вчера мы в баре не видели – то ли с упреком, то ли с завистью сказал Шмидт. – Я с алкоголем осторожен, – ответил я. – В бар ходят отдыхать, разговаривать, завязывать знакомства, алкоголь же – дело пятое, – сказал Шмидт, и поморщился. Болит, болит головушка. – К тому же пиво было бесплатное, – добавила госпожа Шмидт. – Это только вчера, – сказала госпожа Бауэр. – А дальше придется платить, и, нужно сказать, цены в баре кусаются, как щуки. Большие баварские щуки. – Не такие уж наши щуки кусачие, – возразил господин Шмидт. – И потом, есть ведь старый баварский метод, – он достал из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку граммов на семьдесят, не больше. Две унции. – Именно, именно, – согласилась госпожа Бауэр и, видя мое недоумение, объяснила: – Когда мало денег, мы идем в бар и берем бутылку пива на весь вечер. И всё. Сидим, пьём, веселимся. А чтобы веселье было горячим, приносим с собою шнапс вот в таких фляжках. Оно, конечно, не положено, ходить в пивную со своим шнапсом, а что делать? И вот мы пьём, пьём, пьём весь вечер одну разнесчастную бутылку пива, и нам хорошо, – открыла она Большой Немецкий Секрет. – Дёшево и сердито, – заметил я. – Дёшево и весело, – поправила меня госпожа Бауэр. – И, кстати… Господин Чижик, какую бы водку вы порекомендовали для покупки в ваших магазинах? Здесь, в корабельном буфете она стоит уж больно дорого, и господин Шмидт прав, баварские щуки – милые рыбки по сравнению с буфетными ценами. – Водку? «Столичную». Ещё можно «Московскую». – Интересно. Столица ведь Москва, не так ли? Получается, и та, и другая водки – столичные. Или московские, – сказала госпожа Бауэр, записывая названия карандашом в блокнотик. – А как же другие русские водки? – поинтересовался господин Шмидт. – «Пшеничная»? «Сибирская»? Собственно «Русская»? – Если хотите хорошую водку, берите «Столичную» или «Московскую», – стоял на своём я. – Я вас понял. А вино? Какое бы советское вино вы посоветовали, исключая ваше шампанское, разумеется. Интересно, чем ему наше шампанское не угодило? Или, напротив, он совершенно уверен в его замечательных свойствах? – Если хотите хорошее… Если хотите хорошее, берите «Столичную», или «Московскую», – не отступал от выбранного курса я. – В России что, совсем нет приличного вина? – Есть, и превосходное. Только вы вряд ли найдёте его в местных магазинах. Наверное не найдёте. Так что выбор простой – «Столичная» или «Московская». – А коньяк? Бренди? Ром? Ром… Наша ликёрка имени Парижской Коммуны производит ром «Капитан Беринг». Смесь свекловичного спирта и сливового морса. В пузатеньких бутылках с роскошным фрегатом на этикетке. Расхватывается моментально. Сувенир из Черноземска. А рядом на полках стоял ром кубинский, бланко и негро, и никто его не берет. Потому что наш ром по пять рублей, а кубинский – по шесть и восемь. – «Столичная». Или «Московская». Не пожалеете. – Ну да, ну да… За такой познавательной беседой и проходил наш обед. Интересно, герои Ремарка в «Трех товарищах» постоянно пьют ром, да не простой, а выдержанный. Интересно, откуда они его берут, этот ром? Ром гонят из сахарного тростника. Сахарный тростник растет в тропиках и рядом. Следовательно, речь может идти только об импорте. Но это дорого – импортировать ром, с деньгами у веймарской республики было худо. Совсем худо. Так что либо это был эрзац-ром, вроде нашего черноземского. Или же – авторский произвол Ремарка? Кстати, с довоенной Германией наша страна торговала. В том числе и водкой. «Столичной». Шла на ура. Вагонами. Потому нечего нос воротить, дорогие немецкие туристы. Покупайте советское, не прогадаете! – Дорогие гости! Нас ожидает экскурсия по древнему городу Угличу! Начало экскурсии в шестнадцать часов московского времени! Мы неспешно завершили трапезу, времени хватало. Хватало даже на то, чтобы, выйдя на шлюпочную палубу, сделать ещё пару кружочков, оценивая погоду. Сентябрь пока тёплый. Не бабье лето, но около. И небо дождя не обещает, но не обещает и обратного. Плащ надевать не стану, но зонтик возьму. Зонтик у меня раскладной, японский, «три слона», куплен в «Березке». Повышенной дождезащиты. На легкий дождь. А припустит – спрячусь, в город же идём, а не в поле картошку собирать. Как там наши-то? Из наших, то есть из нашей группы в поле – никого. Хотя курс, как обычно, отправили биться за урожай. Но наши уже бились. Летом. В сельхозотрядах. И потому могут отдыхать – так уж заведено. Отдыхают не все. Многие продолжают работать. Но не на картошке, нет. На картошке не заработаешь толком, хоть сотри руки до плеч. Строительство – другое дело. Сентябрь, несданные объекты – коровники, птичники, свинарники и прочие нужные строения – требуется срочно, немедленно, до морозов! Тут-то наши и приходят на помощь. С доплатой за срочность. Не нравится – ну, ищите других, согласных. Но обычно договариваются. Еще школы ремонтировать можно. Штукатурить, красить, крышу латать. Всегда есть занятие. За школы платят хуже, чем за свинарники, но лучше, чем за картошку. По уму, нужно бы в августе школами заниматься, но и в сентябре не поздно – ученики-то все на полях, собирают картошку и прочие продукты сельского хозяйства. Бьются. Мальчиши-кибальчиши. А я? А мне, Лисе и Пантере межзональный турнир засчитывается, как работа в сельхозотряде. С освобождением от колхоза. Потому я и на «Марии Ульяновой». А Ольга с Надеждой сельхозотрядами занимаются. Ну, или займутся. На уровне горкома комсомола. Или даже обкома. Всё выше, и выше, и выше! В назначенный час теплоход пристал к пристани, и мы чинно сошли на берег. Даже закачало с отвычки, на берегу-то. Группами по тридцать шесть человек мы разошлись по «икарусам» с гордыми табличками «Интурист». Шесть столов – тридцать шесть человек – один автобус с гидом. Получалось, правда, не очень. Гиды языками не владели. Или владели так, что как бы и не владели вовсе. Гидами подрабатывали местные учителя немецкого языка. Чем богаты, господа немцы, чем богаты. Впрочем, наш гид, вернее, наша гид, говорила громко (через матюгальник), чётко, и лишнего не болтала. Краткие пояснения для путешественников. Кому нужно больше – мог приобрести за рубль двадцать пять копеек небольшую книжечку «Углич вчера, сегодня и завтра», на глянцевой бумаге, с хорошими красочными фотографиями. Как журнал «Англия». У неё же, у гида. Видно, продажа книжки входила в её обязанности, может, она получала премию при выполнении плана, потому взывала к публике. Публика откликалась вяло. Тогда я купил четыре книжечки, для почина. На пять рублей. Одну себе, три других – соседям по столику. Презент, мол. От загадочной русской души. Подарок они взяли, данке, и, вслед за мной, книжечку купили еще пятеро, порадовав нашу проводницу. Вот что значит пример. Автобус довез нас до местного кремля. Походили, посмотрели, послушали. Заглянули в палаты угличских князей, услышали коротенькую историю о царевиче Дмитрии, осмотрели место, где царевич играл в ножички. А потом нас повезли в универмаг. Часы – гордость Углича, сказала экскурсовод и посоветовала купить лучшие образцы советской часовой промышленности. Я ради интереса тоже посмотрел. Нет, покупать не собирался. Просто из врожденной любознательности. Лиса и Пантера себе часы купили в Биле, я же не только купил «Ролексы», но вчера и подарил их, маменьке и Галине. На совместном обеде. С Лисой и Пантерой. Почти семейном, да. Часы им понравились. Угличские часы, «Чайка», внешне ну никак не хуже швейцарских. Намой вкус, понятно. А механизм, что механизм… Механизм хороший! И корпуса на любой карман. Вплоть до золотых. Немцы смотреть смотрели, но покупать не покупали. Дорого, говорят. Красиво, но дорого. У них дешевле, в Германии. Ну да, если по официальному курсу… Если, к примеру, немец купит в Советском Союзе «Жигули» – троечку за семь с лишним тысяч рублей, по официальному курсу это выйдет около двадцати тысяч немецких марок. Но ту же советскую «троечку» у себя в Германии он может купить за десять тысяч марок или около того. И никаких проблем с таможней. Парадокс? Парадокс! Это мысли не мои, это мысли очередного немецкого эксперта, отговорившего сограждан от неразумных трат. А их и отговаривать не нужно. Никто и не рвался – покупать часы. Рвались – в винно-водочный отдел. По случаю советских покупателей попросили посторониться и подождать: это же «Интурист», немцы. Не то, чтобы очень просили, просто поставили перед фактом. И немцы надежды оправдали. Брали по три, по четыре бутылки «Столичной». На весь круиз. Ну, это им так кажется… И – едва успели. Гиды – не только нашей группы – отчаянно звали народ покончить с покупками водки и вернуться в автобусы, скоро отплытие. Иначе придется добираться до пристани самостоятельно. На такси. И немцы, конечно, вернулись. Такси? За свой счет? Ага, сейчас! Правда, вернулись уже рассеянно, не в том образцовом порядке, в каком ехали сюда. Время поджимало, цигель, цигель, ай-лю-лю. И только во время ужина, когда мы шли к Рыбинскому морю, выяснилось, что господин Бауэр отстал. Он, господин Бауэр, попробовал продукцию ликероводочного завода прямо на месте. В магазине. И отстал. Жена села в один автобус, в наш, и думала, что муж в другом. А потом думала, что он, муж, пошел в бар. Не волновалась, покупки-то у неё, в смысле – пять бутылок. А что пробовал господин Бауэр? Ну, он купил две крохотные бутылочки. Совсем крохотные, она показала пальцами. И попробовал. Если какая понравится больше, он еще бутылку возьмет. Или две. У него, у господина Бауэра, при себе десять рублей. Бутылочки какие? Со «Столичной» и «Московской», как советовал русский господин. И все посмотрели на меня, словно я несу ответственность за то, что господин Бауэр отстал. – Бутылочки по пятьдесят граммов, – ответил я. – Две – получается сто граммов. Доза для солидного человека, да еще плотно пообедавшего, пустяшная. Так что если он на этом остановился – пустяки. А десяти рублей ему вполне хватит, чтобы добраться до Ярославля, нашей следующей стоянке. Но, конечно, нужно сообщить директору круиза. Он примет меры. Обязательно. – А вдруг с ним что-нибудь случится, – переживала фрау Бауэр. – Что с ним может случиться, – успокаивали её Шмидты. – Партизаны… то есть бандиты! – Во-первых, бандитизма у нас нет! – твёрдо сказал я. – Ликвидировано такое явление – бандитизм! Совсем! Во-вторых, никто с иностранцами связываться не станет, себе дороже. Тем более, за десять рублей. Водка-то осталась у вас! И, в-третьих, у нас замечательная милиция! Лучшая в мире! И любое передвижение иностранцев контролируется самым тщательным образом. Потому, фрау Бауэр, чем переживать, доложите о случившемся директору круиза, а уж он знает, что делать. Когда госпожа Бауэр пошла искать директора круиза, Мюллер из Оснабрюка спросил меня: – Вы в самом деле считаете, что нашему другу ничего не угрожает? – Если он выпил сто граммов – то никакой опасности нет. А если он взял еще две бутылки – тут возможны варианты. – Какие? – Он может, выпив лишку, попасть под машину. А может сейчас сидеть в тёплой компании, закусывая водку картошкой, килечкой и плавлеными сырками. А дальше… Я не знаю, каков господин Бауэр во хмелю, потому гадать не стану. И не стал. Авторское отступление: полслова об водке Советы и ностальгические воспоминания читателей побудили меня написать эти полслова. Итак, какую водку, не кривя душой, можно было посоветовать в 1976 году? Прежде всего, следует помнить, что водка – это смесь спирта и воды. И вода бывает разной, а уж спирт…Для изготовления спиртных напитков в те годы использовали спирт высшей очистки, спирт «экстра» и спирт «люкс». Спирт высшей очистки, несмотря на название, был самым сомнительным. Даже неискушенный питух чувствовал, что водка «не та»: в ней было достаточно разнообразных примесей, которые объединяло понятие «сивуха». Потому этот спирт шел для изготовления всяких горьких настоек – «стрелецкой», «перцовки» и прочих, где ингредиенты маскировали сивушные масла, но от последствий в виде головной боли – не избавляли. Из этого спирта готовили и самую дешевую водку для населения. Перебьетесь, не баре. Спирт «Экстра» уже хороший, и обычный человек – ну, вот как я – на вкус сивуху не ловил. Из него готовили водку подороже – ту же «Экстру», «Столичную», «Московскую». И, наконец, спирт «Люкс», в котором сивушных масел еще меньше. В семидесятые годы из него готовили водку для номенклатуры и для экспорта. Но это в теории. На практике гост гостом, а план планом. И если требовалось выпустить столько-то бутылок водки, для которой по госту требовался спирт экстра, а спирта вдруг не случалось, подвели поставщики, то смело добавляли спирт высшей очистки. Или вообще всё, что было под рукой. Особенно этим грешили в провинции, снабжавшейся по остаточному принципу – бери, небоже, что Москве негоже. Завод «Кристалл» стоял особняком: как Москву снабжали в первую очередь мясом, штанами, книгами и прочими товарами народного потребления, так и завод снабжали спиртом тоже в первую очередь. И потому технологию на «Кристалле» нарушали редко, и водка у них, как правило, соответствовала ГОСТу. И потому все знали: бери «Столичную» – не ошибешься. «Посольская» тоже была хороша, но в обычном магазине застать её было крайне маловероятно. Преимущественно по спецзаказам для номенклатуры. Разве что изредка, когда горел план, магазин получал эту водку и тут же организовывал «продуктовые наборы»: бутылка «Посольской», килограмм пшена, две банки «завтрака туриста» и трехлитровая емкость т. н. «березового сока» – подслащенной и подкисленной водички. Что же касается «Золотого Кольца», то эта водка появилась уже в восьмидесятых. Я не придерживаюсь аутентичности до миллиметра, но промахиваться на десять лет уже слишком. К тому же эта водка была вдвое дороже «Столичной», и рачительные немцы на такие траты бы не пошли. Далее. Ту же «Столичную» для населения делали из спирта «Экстра», а для номенклатуры и на экспорт – из спирта «Люкс», что тоже требуется учитывать. Поэтому да, в уездном универмаге «Столичная» или «Московская» – лучший выбор. И, наконец, бонус. Помните сцену из «Ивана Васильевича»?В фильме, выпив стопочку, Иван Васильевич морщится и севшим голосом спрашивает: «Ключница делала?» с явно неодобрительными интонациями. Значит, пьёт он водку неважнецкую. Тогда упоминание ключницы понятно: в патриархальные времена водку главе семьи, даже и царю, делала жена, используя самые лучшие материалы. А вот людям невеликим водку делала ключница из того, что попроще. Из дряни. Жена от Шурика убежала, потому понятно, что приходится пить всякую гадость. Но пьёт-то он охлажденную «Столичную», московского розлива, лучше и не бывает. Чего тут морщиться? А того! В оригинале, в булгаковской пьесе, написанной в середине тридцатых годов, царю наливают «горный дубняк» – настойку, которую в те времена делали в основном домашним способом, настаивая на плохоньком самогоне жёлуди (хороший самогон пили так). Ну, а на желудях получалось то, что получалось. Не царское питьё.Глава 9
14 сентября 1976 года, вторник О мятежах и мятежниках – Предводитель мятежа полковник Перхуров бежал на пароходе, захватив с собой приближенных офицеров и наиболее зажиточных горожан. На следующий день победоносная Красная Армия освободила Ярославль от белогвардейского отребья, – гид посмотрел на нас поверх очков с видом значительным и серьезным. – Остатки мятежников дали последний бой здесь, у Богородицкой башни. Два десятка юнкеров, шесть пулеметов, три ящика ручных гранат – было непросто. Волна за волной накатывали на башню отряды красных бойцов, бешеный огонь белогвардейцев косил храбрецов, кровь героев струилась рекою, и тогда в ход пошла артиллерия. По башне было выпущено более ста снарядов, полностью подавив противника! Но когда отряд красноармейцев, ведомый героическим командиром Ли Цын Хеном, поднялся в башню, то никого не обнаружили! Ни единого человека, живого ли, мёртвого. Нашли шесть пулеметов «Максим» (в слове «Максим» гид сделал ударение на первый слог), горы стреляных гильз, около сотни пустых лент, ящики из-под гранат, но людей не было. Ни-ко-го! С тех пор тайна Богородицкой Башни занимает умы и местных, и московских исследователей. – Куда же они делись, защитники? – спросила госпожа Шмидт. – Неизвестно, – развел руками гид, человек профессорского вида лет шестидесяти. – Вероятно, ушли подземным ходом. – Здесь есть подземный ход? – В древних монастырях всегда есть сложная система подземных ходов, и наш Спасо-Преображенский монастырь – не исключение. Но тогда, в июле восемнадцатого года, его не нашли. Да и не до поисков было, гражданская война. Пришли к выводу, что отряд мятежников бежал к Волге, где их ждал катер. И на катере они и выбрались из города, уйдя вниз, к Костроме и дальше. Возглавлял этот последний отряд некий барон Магель, даже была назначена особая награда тому, кто возьмет его в плен. Что интересно, требовалось взять его непременно живым, даже ценой собственной жизни! – И взяли? – спросил с интересом Мюллер из Оснабрюка. – Об этом ничего не известно. Много их было тогда, всяких баронов, истинных и самозваных. Попадались и вот такие… авантюристы. Шесть пулемётов меня впечатлили. Экскурсия сегодня началась рано: в семь тридцать мы пришвартовались к речному вокзалу Ярославля, а в восемь уже рассаживались по автобусам. График! И сейчас, в половине одиннадцатого, все были немного утомлены. И голодны, не без этого. Нет, позавтракать мы успели, но ранний завтрак как ранняя пташка. Прочирикала, и нет. Монастырь теперь – музей. Минувшее, настоящее и будущее. Давным-давно настоятель монастыря продал книгу с текстом «Слова о Полку Игореве» собирателю диковин Мусину-Пушкину. Книга была из монастырской библиотеки, рукописная, но настоятель её вычеркнул из описи за ветхостью. И продал. Деньги нужны были. Настоятели, даже бывшие, тоже нуждаются в деньгах. Ну, а потом рукопись, как водится, сгорела. При Великом Московском Пожаре восемьсот двенадцатого года. Закон жанра. Таинственные острова погружаются на дно океанов, птеродактили вылетают в окно, реликтовый Цветок Жизни съедает коза, пробегающие мышки задевают хвостиками Золотые Яйца, да так, что вдребезги. А рукописи горят, без этого никак. «Слово о Полку Игореве», «Мертвые Души», «Энума Элиш»… Мы шли по монастырю-музею, гид рассказывал дальше, теперь про успехи области в годы пятилеток, а я представлял те летние дни. С одной стороны мятежники, с другой – революционеры. У каждого своя правда, кто есть кто, кто был кем? Мятеж без шансов, без надежды – зачем?Глава 10
16 сентября 1976 года, четверг Офицерский коктейль – Это очень, очень смелый фильм, – сказал Мюллер из Оснабрюка. – Что же в нём такого уж смелого? Забавный – да, но смелый? – возразил господин Шмидт из Мюнхена. – Вы смотрите на действие, не замечая окружения. А окружение таково: страна катится в пропасть. Для советского фильма, да ещё тридцать восьмого года – смелость небывалая. – В самом деле? – В самом деле. Мы сидели на верхней палубе. Самой верхней. Здесь расположен солярий, расположена танцевальная площадка и – кинотеатр. В кинотеатре мы как раз и посмотрели фильм. Довоенную комедию, «Волга-Волга». С субтитрами на немецком языке. И немцы смотрели комедию если не с восторгом, то близко. Смешно ведь! – Итак, считайте. С чего начинается фильм? Пьяненький водовоз набирает питьевую воду – заметьте, питьевую! – из реки. А рядом коровы мочатся в эту самую реку. Это задает тон всей картине. – Ну… – с сомнением сказал господин Шмидт, глядя на воды Куйбышевского моря. Ни одной коровы на берегу разглядеть не удавалось. Во-первых, вечереет. Во-вторых, не разглядишь без морского бинокля, далеко отсюда берега. – Затем: вышла из строя переправа. Паром остановился на середине реки. И почтовый работник, милая девушка, кричит на всю округу, передавая адресату текст телеграммы-блиц. Тут три пункта – отвратительный паром, нарушение сроков прохождения блиц-телеграмм и нарушение тайны переписки. И, что самое важное, все персонажи воспринимают происходящее как само собой разумеющееся. – Пожалуй, – начал склоняться к точке зрения оснабрюковского Мюллера баварский Шмидт. – Смотрим далее. Местный лидер, партайгеноссе Огурцов, возглавляет предприятие, производящее исключительно негодные вещи, «брак». И мечтает о переводе в столицу. Но вместо того, чтобы наладить производство и поднять свой авторитет в глазах начальства, он везет в Москву артистов-любителей – плясунов, певцов и прочих. Причем все эти артисты – рабочие, или, как героиня, служащие. Но вместо работы они занимаются песнями и плясками, бросая производство неизвестно на кого. Плывут они на пароходе, который только-только вышел из ремонта – и пароход беспрестанно ломается, что говорит о том, каков этот ремонт. Невразумительный лоцман сажает пароход на мель… В общем – все вокруг ломается, выходит из строя, делается кое-как, а люди озабочены лишь тем, чтобы их пляски и песни понравились большому начальству Москвы. Разве это не смело? – Да, если посмотреть с этой точки… – А что скажете вы, господин студент? – обратился ко мне Мюллер. Говорить мне не очень и хотелось. По мере возможности я старался не сближаться с нашими новыми немецкими друзьями. Но как избежать общения, путешествуя на одном пароходе, то бишь теплоходе – прогресс есть прогресс. – Это лишь кинофильм. Искусство. Для того, чтобы люди могли посмеяться, отвлечься от повседневности. Поверьте, у нас много фильмов, спектаклей, романов, в которых люди решают производственные проблемы: налаживают ткацкие станки, строят железнодорожные пути или ставят рекорды по добыче угля. Мы их, пожалуй, и увидим. Но не факт, что они принесут столько радости, сколько эта комедия. – А артисты-трактористы? – спросил Шмидт. – Что трактористы? Самодеятельность у нас хорошая. В каждом коллективе есть. В колхозах, на фабриках, заводах, школах, вузах – пой и пляши, если есть способности и желание. Место для репетиций, инструменты, костюмы – обеспечит предприятие. Ещё народные театры есть. Шекспира ставят, Островского, Шиллера… – Положим, Михаил, это в вас говорит патриотизм. Ну, какая «самодьеятельность»? То есть она, наверное, есть, для «покхазьюхи», но реально… Вот в вашем университете она существует? – начал провоцировать меня Мюллер. А я и не прочь провоцироваться. А то что-то стало кисло в круизе. Кисло и скучно. – В нашем университете (я не стал говорить, что учусь в обычном институте, лишние подробности ни к чему), в нашем университете она очень даже существует, самодеятельность. – Мы, конечно, верим вам на слово, но… – Никаких но, я это могу доказать. – Как же? Покажете фотографию? – Покажу… Покажу номер самодеятельности. То есть мог бы показать, только зачем? – Ну… Я постараюсь сделать это представление незабываемым, сказал Мюллер из Оснабрюка. – Вот как? – Вот так. Подождите пять минут, я вернусь, – и он убежал. Мы продолжали сидеть в шезлонгах. Мы – это наш стол. Плюс Катя и тётя Марта. Видно, она и в самом деле была важной персоной, тётя Марта: и Шмидты, и Брауны обращались с ней подчеркнуто почтительно. Ну да, Катя явно охотилась за мной. Настойчиво и даже агрессивно. Или мне так кажется? Просто я не только первый парень на деревне, я единственный парень – среди туристов. Весь стройный и местами красивый, при бабочке, с японским зонтом. Есть, конечно, молодые парни среди команды, но, может, она считает, что команда – это фи? Или просто – команда по-немецки знает только хенде хох? А я говорю хоть и как диктор, но знаю и Маннов, и Ремарка, и даже Гессе. И могу угостить в баре шампанским, подумаешь, восемь марок за бокал, три рубля чеками категории D. Не расход. Солнце уже закатилось, но ночной загар – это ночной загар. Обещанный антициклон пришел из Средней Азии и принёс тепло. Днем даже жарко, и, действительно, можно загорать. Тем временем теплоходные музыканты, две электрогитары, синтезатор и барабанщик – устанавливали аппаратуру на танцплощадке. Танцы, танцы, танцы. Играют они так себе, в свободное от вахты время. Вчера уже слушали. Наш институтский «Медпункт» на голову лучше, но для танцев сойдет. – Михаил, можно вас на два слова, – сказал господин Браун. Пришлось отойти в сторонку: господину Брауну непременно требовалась приватность. – Вы как русский… – он замялся. – Я не как русский, я настоящий русский. И советский. – Да, да, это… Скажите, как у вас лечат? В России? – У нас в России, как и во всём Советском Союзе, лечат, используя новейшие достижения передовой советской науки. И зарубежной тоже, мы не изоляционисты. – Я читал… слышал, что… – он замолчал, не решаясь продолжить. Я помогать не стал. Смотрел вперед по курсу. Звёзды в небе, звезды на воде… Скоро подойдем к Ульяновску. Мы его минуем без остановки. Остановка запланирована на обратном пути, когда будем подниматься к Москве. – Я слышал, что у вас за венерические болезни сажают в тюрьму! – наконец решился господин Браун. – Не за венерические болезни. За преднамеренное заражение – это первое, и за уклонение от лечения – это второе. Если заболел – лечись, сколько пропишет доктор. Бесплатно. И даже больничный лист открывают. Представляете, лечит человек, к примеру, сифилис. Месяц лечит, другой, выписывается из больницы – и получает сумму, равную зарплате за два месяца! Вот он, социализм в действии! – Не сифилис, нет. Триппер… – Триппер, он же гонорея. Тоже лечат, да. Но не два месяца. – И где? Где его лечат? – Обыкновенно в диспансере. Дерматовенерологическом диспансере. Он есть в каждом областном центре и в крупных райцентрах. Вот в Ульяновске есть – я показал вперед по курсу. – Правда, мы его минуем, но будут и другие города. – А здесь, на теплоходе… Если я обращусь к врачу, то… то что со мной будет? – Обратитесь – и узнаете. – Но… тюрьма… – Полноте, какая тюрьма? На теплоходе нет тюрьмы. А доктор есть. – Тогда я прямо завтра… Понимаете, там, в Угличе, я, кажется… ну… – Это доктору и расскажете. Он поймёт. – Она. Здесь доктор женщина. – Тоже поймёт. Доктора, они понятливые. – Надеюсь. Только, пожалуйста, никому не рассказывайте. Или, может, прямо сегодня? – Смотрите. По тройному тарифу можно и сегодня. – По какому тройному? – За срочность по тройному. – А… откуда вообще тариф? В России… В Советском Союзе ведь медицина бесплатная? Нам говорили перед поездкой, что к доктору можно обращаться без денег. – Тариф за конспирацию. За секретность, то есть. Без постановки на учёт, без сообщения Куда Надо. Впрочем, в каждой избушке свои игрушки, каковы порядки здесь, на теплоходе, я не знаю. И да, господин Бауэр… Вы ведь и жену, вероятно, заразили? – Может быть… – вид у берлинца был невесёлый. Но это его проблемы. Возьмется их решить доктор? Думаю, да. Тот, кто сопровождает длительные круизы, должен быть готов к подобного рода болезням. И быть во всеоружии. Чтобы симптомы гонореи исчезли по крайней мере до конца тура. А что будет потом – это будет потом. Если вдруг выживут гонококки – долечат в Западном Берлине. Там хорошие лекарства. Даже замечательные. Дорогие, да. Потому и дорогие, что замечательные. Я вернулся к своим. Вот, стали уже свои. Человек – существо общественное, и даже среди чужих ищет своих. По языку, по вере, по столу, за которым обедает. Свой чёрт милее чужого. – Поговорили? – спросила фройлян Катя. – Поговорили, – ответил я. Каков вопрос, таков и ответ. Буквально. Фройлян Катя хочет танцевать и веселиться. А я? В меру, в меру. Всё яд, главное – доза. Музыканты подключили к усилителю инструменты и микрофоны. Как водится, посвистело и погудело, но вот все отрегулировано. Народ подтянулся поближе. Они, немецкие пенсионеры, плясать горазды. Отчего б и не поплясать на Волге на реке. И тут у микрофона возник Мюллер из Оснабрюка. – Дамы и господа! Камрады! Внимание! Народ притих. – Я с моим русским другом заключили маленькое пари. Даже не пари, а просто… Сегодня мы смотрели русский фильм, где все поют и пляшут. Художественная самодеятельность. Любительское искусство. Мой русский друг, студент Михаил, утверждает, что художественная самодеятельность – не иллюзия кинематографа, а существует на самом деле. Я же сомневаюсь. Я всегда сомневаюсь. Но в доказательство Михаил вызвался показать её достижения, художественной самодеятельности то есть, на собственном примере. Так вот, если выступление Михаила покажет, что прав он, то я выставляю пять… нет, десять ящиков пива для общего пользования! – А если нет? – крикнул кто-то. – Тогда не выставляю, – ответил господин Мюллер. – А судьи кто? – А вы и будете судьями! Народ загудел – и люди стали быстро прибывать. Конечно, дармовое пиво, да ещё русский студент будет пыжиться, изображая искусство. Чижик, пыжик, ну, зачем? Просто так. Для развлечения. Времяпрепровождения. Пустим крови из носу миру шоу-бизнеса! Ну, не крови. Пива. Десять ящиков пива? Это двести бутылок. Здесь оно идет по одной марке за бутылку без стоимости посуды. Двести марок? Дореволюционные купчики могли позволить себе подобный жест – вот прямо здесь, в этом месте, на пароходе общества «Меркурий». Но немец? Бережливый, рациональный немец? Потратить двести марок? Видно, волжский воздух и немцам голову кружит. Или проще – может, он – представитель ветеранского движения, а у ветеранского движения ассигнована некоторая сумма на пивной вечер. А самодеятельность – только предлог? Тогда он молодец, аптекарь из Оснабрюка. – И ты пойдёшь? – Это Катя. Как быстро сближает круиз! Господин Браун спрашивает, где бы полечить триппер, Мюллер из Оснабрюка называет меня другом, а Катя нечувствительно перешла на «ты». – Я бы не пошёл. Но десять ящиков пива – серьёзный аргумент. – И что ты будешь? Петь, плясать? – Катя, похоже, боялась моего провала. – Увидишь. Прямо сейчас, – и я пошёл к микрофонам. За эти минуты палуба заполнилась. Верно, все немецкие ветераны покинули свои каюты и пришли сюда. Развлечение! – Леди и джентльмены! Как сказал мой друг из Оснабрюка, я покажу вам, что наша советская самодеятельность – не миф, не пропаганда, а подлинно народное искусство, когда человек поёт не ради денег, а только по велению души. Душа и велела мне сегодня – петь! Толпа одобрительно зашумела. По условиям, который поставил господин Мюллер, любой мог спеть «В лесу родилась ёлочка», и публика признала бы его Карузо – чтобы попить пивка задаром. Но я пользоваться гандикапом не хотел. – Мне нужна музыка. Музыка тишины. На секунду стало шумнее, но потом всё стихло. Только ветерок и тихое урчание двигателей далеко внизу. Ну, держитесь, господа ветераны! Или я не сын своих родителей?Интермедия
1 октября 1976 года, пятница Интермедия – Юрий Владимирович, вот материалы по Ульяновскому происшествию, – генерал Тритьяков положил перед Андроповым папку. – Ты, Евгений, своими словами доложи. А то всё документы, документы… – Слушаюсь. Значит, так. Шестнадцатого сентября пассажир теплохода «Мария Ульянова» Ганс Мюллер проник в рулевую рубку. – Каким образом? Вход посторонним в неё запрещен. – Выяснилось, что с дисциплиной на судне было плохо. Круиз, все пребывали в расслабленном состоянии. – Ясно. – К тому же Мюллер шёл не один. Он поручил буфетчице отнести в рубку бутылку шампанского – как бы от имени благодарных пассажиров. Вместе с буфетчицей и прошел. – Так они ещё и пьют на рабочем месте? – Никак нет. Только после того, как сдадут вахту. Так утверждает капитан. – То есть это заведено – шампанское от пассажиров? – Бывает. Круиз, отдых… – Дальше. – Проникнув в рубку, Мюллер, угрожая пистолетом, отстранил несущих вахту капитана Строганова и рулевого Петькина от управления кораблём, сам встал у руля и направил теплоход в несудоходный пролёт железнодорожного моста через Волгу. По мнению специалистов, теплоход не вписался бы в пролёт, и верхняя палуба обязательно столкнулась бы с мостом. Зацепилась, так сказать. На скорости. Это привело бы к серьезной аварии, не исключены многочисленные жертвы. – Дальше. – В это время в рубку зашел известный нам Михаил Чижик. Он отвлек внимание Мюллера, чем воспользовались капитан Строганов и рулевой Петькин. Они атаковали Мюллера. Мюллер выстрелил трижды: первый раз в рулевого и тяжело ранил Петькина, второй выстрел попал в голову Чижика, третий ушел в потолок. – Почему он стрелял в Чижика, а не в капитана? – Возможно, растерялся. – А возможно, Чижик тоже не столбом стоял, а участвовал в атаке на Мюллера. Узнайте. Допросите буфетчицу. – Так точно. Завязалась борьба между Мюллером и капитаном. И тут буфетчица, Клавдия Ивановна Шевелюк, проявила себя с лучшей стороны. Она бутылкой шампанского ударила Мюллера по голове. Оглушенный, тот потерял сознание, и буфетчица же связала рукиМюллера. – Буфетчица умеет вязать руки? – Да. Клавдия Ивановна опытная буфетчица. А на круизных судах всякое случается. – А что делал капитан? – Он немедленно изменил курс теплохода, направив его в судоходный пролёт моста, тем самым избежав катастрофы. – Катастрофы? – Аварии. Столкновения. – Столкновения. Слово «катастрофа» не должно упоминаться. – Так точно. После этого капитан вызвал подвахтенных и радировал в управление госбезопасности Ульяновска, доложив обстановку. Так же были приняты меры по оказанию раненым Петькину, Чижику и Мюллеру медицинской помощи. Спустя двадцать четыре минуты на борт теплохода поднялась бригада быстрого реагирования. Раненых Петькина и Чижика экстренно доставили в ульяновскую областную больницу. – А Мюллер? – Мюллер к тому времени был мёртв. – Это буфетчица перестаралась? – Никак нет. Буфетчица ударила сильно, разбив бутылку и залив всех шампанским. Но Мюллер умер от самоотравления. – Самоотравления? – Старая школа. Очевидно, он пришел в себя и, оценив обстановку, решил покончить с собой, раздавив зубами ампулу с ядом, зашитую в воротник. Это произошло ещё до прибытия бригады быстрого реагирования. – Что нам известно о Мюллере? – Он одна тысяча девятьсот девятого года рождения, проживает в Мюнхене, владелец гомеопатической аптеки. По нашим картотекам не проходит, и потому сейчас его разрабатывают наши службы в ФРГ. – Дальше. – Пассажирам разъяснили, что произошел несчастный случай, и что Мюллер и Чижик доставлены в медицинские учреждения. Круиз продолжен. – Что с ранеными? – Петькин скончался через три часа: пуля попала в область сердца, медицина бессильна. Мюллер, как я уже доложил, покончил жизнь самоубийством, экспертиза утверждает, что ядом был цианистый кали. Чижик получил скользящее ранение головы: повреждены кожа и сосуды, но кость практически не задета. Обильная кровопотеря, сотрясение мозга, но жизнь вне опасности. Он провел в бессознательном состоянии трое суток, но затем пришёл в себя, и двадцать шестого сентября был выписан из больницы в удовлетворительном состоянии. – Не рано ли? – Обследования показали, что в целом он оправился от ранения. К тому же он настаивал. – Настаивал? – Чижик умеет быть убедительным. – Ну да, ну да. Что-то он часто попадает в передряги, чижик-пыжик. Сначала в США, но то ладно. Потом в Ливии. А теперь на Волге, в сердце страны. Тенденция, однако. Чижик удачлив, но повадился кувшин по воду ходить… Как он объяснил свое появление в рулевой рубке? – Утверждает, что почувствовал изменение курса и заметил, что теплоход идет в пролёт слишком низкий для теплохода. – Это возможно? – Да, члены экипажа тоже заметили. – Но в рулевую не пошли? – Вахту нес сам капитан. Решили, что так нужно. – Ладно. Есть предложение наградить рулевого посмертно, а буфетчицу и капитана прижизненно. Ордена подберите соответствующие случаю. Буфетчицу премировать денежно плюс именные часы. Хорошие. Капитану только часы. Иждивенцам рулевого, если таковые есть, назначить пенсию. – А Чижику? – Чижику пенсию не назначать. Обойдётся. Он и так богатенький сверх всякой меры, хоть раскулачивай. Шучу. – А награда? Тоже обойдётся? Андропов задумался. – Он-то обойдётся, но это будет политически неверно. Каддафи наградил, а мы – нет? Орден Красной Звезды будет в самый раз, есть такое мнение. За мужество и героизм, проявленные при задержании особо опасного преступника. Распорядиться, чтобы судоходные пролеты всех мостов были обозначены четко и однозначно. В ночное время – световой иллюминацией, светоотражающей краской и тому подобное. Провести строжайшие проверки на транспорте и за нарушение трудовой дисциплины наказывать нещадно. – Будет исполнено, Юрий Владимирович! – Уж наверное. Ещё: обязательно устройте Чижику углубленное обследование в ЦеКаБе. Чтобы голову, мозг, все, что возможно, проверили по полной программе. Предлог придумайте сами.Глава 11
10 октября 1976 года, воскресенье Новоселье Береты бывают разные. К примеру, военные. Надел на голову черный берет – и всякому видно, что ты не просто солдат, а солдат особенный, с тобой лучше не шутить. Или у моряков, французских, с помпоном. И красиво, и практично: зацепишься темечком за что-нибудь твердое, а тебе не больно, помпон смягчит. Или у художников: смотрите, люди добрые, перед вами живописец, а не какой-нибудь маляр. У меня же берет в клетку. Сделан из шотландки. Девочки постарались. Перешли на шляпки, да. Избывают стресс. Считают, что я из-за них пострадал, вот если бы они не подарили этот круиз, сидел бы я в Сосновке, ловил карасей в озере, и был бы цел и невредим. На это я ответил, что, во-первых, неизвестно, как бы оно повернулось в Сосновке: вдруг бы утонул во время рыбалки, или по дороге в меня врезался грузовик, да мало ли какие случайности подстерегают человека на жизненном пути. Косточкой рыбьей подавился, эзофагит, медиастинит… А во-вторых, я и так не очень-то и повреждён. Ну да, рубец на голове, шрам на всю жизнь. Так на темечке, а не на лице. Отрастут волосы, и никакого шрама видно не будет. Зато в старости, когда внуки спросят, дедушка, а дедушка, что это у тебя такое, я смогу ответить, что не только груши в молодости околачивал, а стоял на пути фашизма вместе со всеми людьми доброй воли. Фашизм – он злой и опасный, может и ранить. Вот как меня. Но мы побеждали, побеждаем и будем побеждать, невзирая на. Да и какая это рана, царапина! Но это потом. Когда волосы отрастут и внуки появятся. Пока же я выбрит под Котовского. Сначала в Ульяновской областной больнице оболванили, так полагается, если рана в теменной области, а потом, вдругорядь, уже в закрытой московской больнице, где пришлось обследоваться. «Вы же, Михаил Владленович, за границей часто бываете, а вдруг там с вами что-нибудь случится? Мы должны быть уверены в вашем здоровье!» – так мне объяснили в Спорткомитете. Соврали, конечно. Просто кому-то интересно, что у меня в голове, вот и снимали энцефалограммы. Для этого и выбрили волосы, те, что выросли за две недели. Чтобы не мешали исследованиям. Да только пустое, никакого проку в энцефалограммах нет. Не дошла ещё современная наука до разгадки тайн мышления в целом и чтения мыслей в частности. Но пусть смотрят. У нас секретов нет, не то что у иных прочих. Ан масс, так сказать. Вчера вернулся из Москвы. Заключение светил – противопоказаний для работы, учёбы, занятия шахматами и поездок за границу с медицинской стороны нет. Благодарю. Теперь я буду работать, учиться, заниматься шахматами и ездить за границу в полном согласии с медицинской наукой. Уже начал. В берете. Чтобы не смущать окружающих видом рубца. Он пока не очень чтобы очень. Неэстетично выглядит. Ничего, растут волосы, растут. К декабрю будет нормально. Надеюсь. Из Москвы, помимо заключения о здоровье, я привёз перевод повести Сименона – мы решили считать произведение повестью. Маленькой, но повестью. Так и объявили: в ноябрьском номере «Поиска» будет опубликована новая повесть знаменитого Сименона «Мегрэ и русский шахматист». Её же мы решили включить в ежегодный альманах «Поиск – 1976», и уже сейчас отовсюду приходят письма с просьбами выслать, выслать, выслать… Пограничникам, рыбакам, оленеводам, полярникам, школьникам, и прочая, и прочая, и прочая. Особенно трогает письмо пионеров Чукотки, которые просят двадцать экземпляров для библиотеки при Дворце Пионеров, но выслать нужно почему-то в подмосковный городок. Альманах будет хорошим, он уже готов на девяносто процентов. Хороший переплет, много иллюстраций, а, главное – пятьсот двадцать страниц приключений, подвигов, фантастики и детективов. Четыре рубля сорок копеек. Не дёшево, но разойдется моментально. Тираж – сто пятьдесят тысяч. Часть доходов пойдет на премии, ура-ура. Уверен, разошлись бы и триста тысяч, и пятьсот, но производственная база не потянет. Изношенное оборудование, лимиты на бумагу, прочие препоны. К примеру, в плане типографии стоит трехтомник Батожабая Цыренова, эпопея «Красный путь», о становлении колхозов в Бурятии. Не берусь судить, возможно, нужная и своевременная книга. Только покупать её добром не станут. Разойдется по библиотекам и будет пылиться на полках. Или будут продавать в нагрузку: на один наш альманах – трехтомник Батожабая плюс ещё кого-нибудь полезного и важного. Мы планируем дополнительный тираж, в финской типографии, четыре тысячи. Для заграницы и особого внутреннего потребления. И бумага лучше, и переплёт. Этим я тоже занимался в Москве, напрямую с финской типографией работать нельзя. Добро-то у меня есть, с самого верха, и все говорят «хорошо». Никто не говорит «нет», но тянет, тянет, тянет. Согласование обошлось в полдюжины электронных наручных часов. Купленных в Ливии, у старого знакомого лавочника. Тридцать пять долларов со скидкой. За шесть часов, да. Шестеро. В смысле – штук. Люблю Москву. Что же до учёбы, то занятия начнутся в понедельник. То есть завтра. Люди после колхозов до учения жадны. Помогли селу – можно и на врача поучиться. Мне в Спорткомитете настоятельно предлагают перейти на индивидуальный план обучения. Мол, впереди ответственные матчи, нужно все силы и всё время посвятить борьбе за звание чемпиона мира, а диплом не убежит. Получу его годом позже, или даже двумя или тремя, что с того? Я сказал, что подумаю. Четвертьфиналы начнутся в феврале, так что семестр я завершить успею. Ну, думайте, думайте, сказал наш главный над шахматами, товарищ Миколчук, никто неволить не станет. Но помните, мы всегда готовы помочь. В словах Микочука был резон. Большой резон. Огромный. А именно: зачем мне, собственно, диплом? Этот вопрос я и задал девочкам, когда они пришли. – Зачем нам диплом? Мы что, всерьез думаем, что пойдем работать врачами? За сто десять рублей с перспективой через пятнадцать лет дойти до ста сорока или около того? – А хоть бы и врачами, – сказала Надежда. – Другие работают, и ничего. – Что такое ничего? Ничего и есть ничего. Нам ничего мало. Вот лично мне – мало. Нет, придется, и на сто рублей выживу. Люди и в лагерях выживали. Но не хочу выживать, хочу просто жить, – сказал я. – Обуржуазился, – сказала Ольга одобрительно. – Положим, я с детства не знал нужды. Хлеб и каша вволю всегда, курица каждое воскресенье, десять копеек в месяц на кино, мороженое по праздникам, кулёк конфет на Новый Год. А когда умер дедушка, так и вовсе… Дом, «ЗИМ», деньги и всё остальное… – Всё остальное, – протянули хором Лиса и Пантера. Да, пришли они поздравлять меня с восемнадцатилетием. На первом курсе. Пришли и остались. С той поры мы и втроём. Остальное… – И второе, а, может, и первое. Скучно мне работать в поликлинике. И даже в стационаре скучно. Как летчику-истребителю летать на кукурузнике, опыляя колхозные поля. Оно и нужно, и для урожая полезно, но – не то. – Неправильно ты думаешь, Чижик-истребитель, – сказала Надежда. – Диплом и работа не есть синонимы. Наличие диплома не делает человека врачом по сути. Только формально. Но сегодня диплом о высшем образовании – вроде галстука на шее. Определяет социальный статус. Если человек без высшего образования, на него косятся. То есть трактористом – работай, сталеваром – работай, а вот на руководящую должность выше бригадира – не рассчитывай. Вряд ли. – Вы хотите руководящую должность? – Мы уже руководители, Чижик, проснись. И хотим оставаться ими и впредь. Мы не в Америке, где человек владеет предприятием по праву собственности. Мы в Советском Союзе. Вот сменится, пусть не завтра, а через пять или десять лет руководство, и нас спросят: а вы кто такие, почему руководите журналом? У вас и образования-то никакого нет. И нас уволят. Или переведут в младшие редакторы. А главным сделают кого-нибудь с высшим образованием. – Если захотят уволить – уволят, хоть будете с тремя высшими, – ответил я. – Это да. Вот тогда и пойдем в поликлинику. С дипломами. Всё-таки лучше, чем ничего. Но не об этом речь. Быть без высшего образования человеку умственного труда просто неприлично. Сойти с дистанции? За два года до финиша? – Буду фельдшером. Лев Толстой очень фельдшеров уважал, ставил выше врачей. – И много ты видишь вокруг Львов Толстых? Нет, Чижик, не увиливай. Получай диплом. – Но… – Никаких но. Тебе ведь предложили индивидуальный план обучения? – Да, но… – Повторяем, никаких «но». В чем смысл индивидуального плана, что он собою представляет? – Думаю, по особому графику посещать занятия, сдавать экзамены… – Нет, нет и нет. Индивидуальный план нужен для того, чтобы не мозолить глаза остальным студентам. Вот они, остальные, и будут думать, что ты посещаешь занятия по особому графику, и сдаёшь экзамены тоже особо. На самом деле ты сможешь вообще ничего не посещать и ничего не сдавать. То есть совершенно! Именно потому, что никто не ждёт, что ты, Миша Чижик, станешь участковым врачом. Ждут, что ты будешь руководителем. Руководителю же частные знания ни к чему. Общими овладел, и ладно. – Ну, Пантера, ты того… Преувеличиваешь. – Самую малость. Ты знаешь, что такое партийная школа? Не знаешь! Называется школа, но дает диплом о высшем образовании. И знаешь, какую специальность она дает? Руководящий работник! Окончивший эту школу, четыре года на базе полного и неполного среднего образования, может руководить чем угодно. Школой. Институтом. Баней. Спортом. Космосом. Ты пока беспартийный, но тоже сможешь её закончить. После ВУЗа – за два года. И возглавишь что-нибудь. Областной спорткомитет, к примеру. – Да не хочу я возглавлять областной спорткомитет! – Тогда общество советско-ливийской дружбы. Или Фонд Мира. Или ещё что-нибудь. У нас нельзя быть просто чемпионом мира. Чемпион мира – не профессия. У нас. – Ладно, ладно, понял. Только ведь мне не нужны поблажки и лазейки. Чуть подучиться – и я сдам экзамены. Уверен. – Мы тоже в тебе уверены, Чижик. Ты не только здорово учишься, ты и умеешь многое. Кажется, будто в тебя вселился дух Бурденко. Может, не целиком, но кусочек – точно. Но… Неловко с тобой преподам. Такой весь красивый, богатый, знаменитый, ещё и американские книги и журналы читаешь. Ты их смущаешь. Вдруг поднимешься и скажешь, что современная наука говорит другое. И что они смогут возразить? – Я не скажу… Ну, не на занятиях. Потом. – Ты одним своим присутствием вызываешь у них комплекс неполноценности, Чижик, – сказала Надежда. – потому институт и готов предоставить тебе индивидуальный план. Тогда они смогут думать, что ты – баловень судьбы, спортсмен, сила есть – ума не надо. Будут ставить зачеты, ладно, раз уж такое распоряжение, но он – не настоящий врач. Он – в смысле ты. – Ладно, ладно, ладно. Подумаю. Подозреваю, девочки опасаются. Вдруг ранение повредило мою шахматную силу, и она просочилась через рану на палубу теплохода «Мария Ульянова»? А так – буду врачом. Тоже хорошо. – Думай, Чижик, думай, – и они принялись разгружать сумки. Дело проходило в новой квартире Лисы. Рядом, через стенку – квартира Пантеры. Ещё не обставлены толком, только самое – самое необходимое. Не такое это простое дело – купить хорошую мебель. Деньги-то есть. С мебелью загвоздка. То, что предлагают даже с заднего хода, не воодушевляет. Есть у нас в городе хорошие столяры, почти краснодеревщики, они берутся. Но потребуется время. Впрочем, без мебели даже лучше. Не так шикарно. А мы ждём гостей. Новоселье не новоселье, но вроде того. Пригласили группу – все как раз съехались перед началом занятий. Погуляем, поговорим. Недолго, боюсь, осталось – собираться в непринужденной обстановке. Хочешь, не хочешь, а бытие сознание определяет. Видят ребята, а особенно девчата, что у Лисы и Пантеры не так, как у них. Машины – раз! Деньжищи – два! Зарплата в «Поиске» отличная, а у Ольги ещё отчисления за оперу. Они, девочки, деньгами не хвастают, но взносы-то комсомольские в институте платят. А теперь и квартиры! Ладно, машины можно пережить, но квартиры-то за что? За что квартиры? Почему Ольге и Надежде дали, чем они лучше других? По блату дали! И они, в общем-то, не так уж неправы. Ну, не по блату, нет. Просто Ольга и Надежда вошли в номенклатуру. И да, знакомства им помогли. Отец Стельбовой, к примеру. Нет, он точно ничего не просил, просто самим фактом, что отец, помог. Знакомство с Брежневым и фотография из «Огонька». Конечно, и Брежнев ничего не просил, просто сам факт знакомства. И то, что «Поиск» основан на мои призовые за матч с Фишером тоже сыграло роль. Но теперь не это главное. Теперь «им положено». То, что обыкновенные советские люди не знают толком привилегии номенклатуры, не является смягчающим обстоятельством. Многие и слова-то такого не знают – номенклатура, и что? И ничего. Но задевает. У девчонок квартиры! Кстати, о квартирах. Дом так называемой улучшенной планировки. Двенадцать этажей, шесть подъездов. Заселяет разный народ, но пятый и шестой подъезды – номенклатурные. В них – особо улучшенная планировка. И дежурные внизу. Чтобы кто попадя не шастал. Все честно, восемь пятьдесят к квартплате в плюс. А в зарплате – квартирные полагаются. Но что в итоге? В итоге работяги считают, что и у них, и у начальства всё одинаково. У работяги двушка в этом доме, и у Ивана Ивановича двушка. А что двушка Ивана Ивановича на восемнадцать квадратов больше, и сантехника финская, работяга не знает. Откуда взялись квадраты? А на этаже не четыре квартиры, а три. Планировка-с. Девочки накрыли стол. Не готовили, нет. Потому что кухни пустые пока. Нет мебели, нет утвари. Обед заказали в столовой, не самой простой. Скромно – холодные закуски четырех видов. Но хорошие. Из напитков – минералка и сухое вино. И бутылка «Посольской», и бутылка «Кишинеу». К шести часам наши пришли. Дружно, всей компанией. Видно, собрались заранее. И – принесли подарок. Стиральную машину «Ока». Трогательно и мило. Стирать девочкам придётся, да. А к февралю ожидается прибавление. Наметанный женский глаз видит. И мы стали есть, пить, веселиться и плясать. Под кассетный магнитофон «Грюндиг». Я немного рассказал об инциденте на теплоходе. Наши газеты о нём ничего не писали, совсем, но вражьи голоса не молчали. Как скрыть, когда там были двести немецких, австрийских и швейцарских туристов? Пронюхали, конечно. Я и рассказал рекомендованную версию, мол, немецкий турист напился, стал размахивать пистолетом и вот… зацепил, скотина. О возможном столкновении с мостом – ни-ни. У нас это невозможно – чтобы советский теплоход столкнулся с мостом. Не бывает. Ну, и о другом поговорили. – Правда, что ты миллион получил за победу в Ливии? – спросил Шишикин. – Правда. – И много это денег – миллион? – Много, я думаю. В руках-то я их не держал. Переписал на наш советский банк, и – тю-тю. – Так все и переписал? – Мне – полтора процента от суммы. Остальное – родному государству. Услышав это, ребята посветлели лицами. Полтора процента – это куда ни шло. Это терпимо. Это можно простить. А может, я и преувеличиваю. Сейчас особой зависти нет. Сейчас мы молоды и уверены, что можем добиться всего. Ну, почти. Вот закончим институт, станем работать, и не просто работать, а очень хорошо. Больные к нам со всей страны съезжаться будут, лишь бы попасть на прием, к примеру, к тому же Игнату. Слава, уважение, почет. Ну, и материальные стимулы, не без этого. Будет и свой дом, и свой автомобиль, и много чего ещё. Я, мы с девочками лишь вырвались вперед, но на следующем круге они нас непременно догонят. Ну, или на последующем. А девушки больше интересуются, от кого. От меня? И как мы из этого положения выйдем? А никто выходить и не собирается! – Вы как… в декрет когда? – решилась, наконец, спросить Нина Зайцева. – Какой декрет? Никакого декрета! Ткачиха Мария Запорожская, родив не отходя от станка, взяла повышенные обязательства! – ответила Лиса. Потом добавила: – Зимнюю сессию должны сдать. А там посмотрим. Ну да. Посмотрим. Там.Глава 12
20 октября 1976 года, среда Выйти из строя! Ну, и зачем я здесь сижу? Лекция по научному коммунизму шла ни шатко, ни валко. Никто не конспектировал, поскольку новых данных о развитии марксистско-ленинской теории молодой Аркадьев, доцент кафедры общественных наук не приводил. Шпарил по учебнику, разве что иногда добавлял – «в свете решений двадцать пятого съезда Коммунистической Партии Советского Союза». Да и есть ли новые данные? И есть ли развитие? Крамольные мысли нужно гнать. А куда? Их в дверь, они в окно. Нет, в самом деле, если лозунг дня в преддверии пятьдесят девятой годовщины революции «Рабочее время – работе!» и «Позор опоздавшим!» – не странно ли это? Не странно ли считать очередной задачей Советской Власти проверку кинотеатров на предмет выявления прогульщиков? Я на выходных был в Москве. По делу. Выходные выходными, а, действительно, видел дружинников, преимущественно у гастрономов. Сам я в гастрономы не заходил, потому не знаю, шерстили они очереди, или просто следили за порядком. Народ навострился по выходным в Москву за колбасой ездить. За колбасой, за чаем, за конфетами, за сапогами, за кофтами… Вот и Суслик говорит, что хотел вместо лекции сходить в кино на дневной сеанс, посмотреть «Легенду о Тиле», да поостерегся. Вчера шестеро из второго потока сорвались, пошли. А на середине фильма показ прервали, включили освещение и стали проверять, мол, почему в рабочее или учебное время в кино? Милиционеры и дружинники. И на ребят составили протокол, обещали послать в деканат. А в деканате – строго. Отчислить не отчислят, за первый-то раз, а стипендии лишить могут запросто. Не Суслика, нет, Виталия на кривой козе не объедешь, а всё-таки ни к чему такие приключения. Оно, конечно, порядок нужен, спору нет. Но прогульщиков следует выявлять по месту прогулов, по-моему так. Или на заводе они значатся стоящими у станков и дающими на-гора уголёк? К нам тоже приходили протоколы. В «Поиск». Мол, так и так, ваша сотрудница в рабочее время стояла в очереди за сардельками в гастрономе «Центральный», о принятых мерах доложить в течение трёх дней. Отписываемся стандартно: наши сотрудники работают на договорной основе по свободному графику. Не понимают. Как так – по свободному? Пришлось подключать обком комсомола. И каждому выдать справку, что такой-то или такая-то, являясь сотрудниками журнала «Поиск» в такой-то должности, работают по свободному графику, сами определяя время прихода и ухода. Подпись и печать. Удивляются, даже возмущаются. Но крыть нечем. Девочки и мне такую бумагу приготовили. На всякий случай. Не стоит тебе, Чижик, преувеличивать свою известность, сказали. Возникнет вдруг ретивый дружинник или сержант милиции, и отведёт в отделение. Стипендии тебя, конечно, не лишат, но оно тебе нужно – в отделение? И я всё думаю: действительно, оно мне нужно? Слушать бубнёж молодого Аркадьева о работе «Философские тетради»? А хоть и старого Аркадьева, заслуженного деятеля науки, о трех источниках и трех составных частях? Нет, старого Аркадьева я уважал. Он руку потерял на фронте. Для хирурга потеря руки – как для пианиста. Умереть легче. Вот и переквалифицировался, стал доктором философских наук. И предмет свой знал туго. Не только то, что написано в учебнике, далеко не только. А вот Аркадьев молодой… Он, мнится мне, ни Гегеля не читал, ни Ленина толком. Может, три-четыре брошюрки, и то – не вникая. А я теряю драгоценные часы, вместо того, чтобы… В этом и вопрос: вместо того, чтобы – что? Чего я не делаю из того, что делать самое время? Вечный вопрос: ке фер? Фер-то ке? Доцент упомянул актуальность работы Ильича «Как нам организовать соревнование». То есть пятьдесят лет прошло, а всё ещё не перешли от слов к делу, всё гадаем как? Или перешли? – Посадить в тюрьму отлынивающих от работы, – цитировал Ленина лектор. А вот сможет ли товарищ Аркадьев ответить, почему работу, написанную Лениным в январе восемнадцатого, опубликовали только в двадцать девятом? Почему одиннадцать лет скрывали от общественности? Ловушка муравьиного льва. В «Мире животных» показывали, как муравей попадает в ловушку. Ловушка – это песчаная воронка. Муравей, угодивший в нее, старается выбраться, но чем активнее он перебирает лапками, тем более осыпаются стенки ловушки, увлекая мураша вниз, где поджидает страшный хищник, муравьиный лев. Единственное спасение – замереть и не шевелиться. Час, другой, третий… Пока дождь или ночная роса не намочит песок, и тот потеряет на время сыпучесть. Тогда будет можно выбраться и спастись. Но умные муравьи – большая редкость. Один на двадцать. А девятнадцать из двадцати суетятся, бегут, сползают вниз – и попадают в челюсти льва. Вот и сейчас, похоже, время замереть и не шевелиться. Заниматься личными делами, не замахиваясь на дела великие. Повеяло суровостью: опаздывающих покамест лишь стыдят и лишают премий, но как знать, как знать, не зря ведь Аркадьев «посадить в тюрьму» цитирует… А дальше у Ленина что? Дальше у Ленина «Расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве». Мдя… Ленин велик и прозорлив. Он верно подметил: у наших организаторов – склонность за все на свете браться и ничего не доводить до конца. Может, он и себя имел в виду? Может, потому и пролежала статья одиннадцать лет, что написал – и не довёл? И сейчас не доведут. Хорошо, половина работников будет ходить по городу, выискивая другую половину в кинотеатрах, очередях и прочих местах, а кто будет работать? Потому через полгода, через год начнут другое. Во исполнение продовольственной программы разводить баклажаны, свиней или кроликов при металлургических заводах, аптеках и редакциях литературных журналов. Шутка? Ну, надеюсь. Лекция тянулась мучительно. Кто-то рисовал чертиков и котиков, а Аркадьеву, верно, казалось, что студенты прилежно за ним конспектируют. Кто-то читал, положив книгу на колени. Кто-то просто дремал с открытыми глазами, а кто-то даже и с закрытыми. – Вы, вы… В пятом ряду слева, вы что, спите? – Аркадьев не выдержал. – Как можно, товарищ доцент! Это я сосредоточился на вашем голосе, чтобы ничего не отвлекало от усвоения вашей мысли, – не открывая глаза, громко ответил Митринков. И лекция продолжилась. А что там думает Сергей Митринков о научном коммунизме, осталось непроясненным. Суслик вздыхает. Он теперь отец. Маленький суслик Миша сидит дома с мамой, ждет папу. Вечером не до кино. Не на кого оставить маленького суслика. Потому и хотел сейчас. Ан нет. Не получается. А как девочки собираются организовать соревнование, то бишь быт, после прибавления? Не бойся, Чижик, организуем, говорят. Увидишь. Мало не покажется. Иншалла, ответил я. Если Аллаху будет угодно – увижу. А сам сижу на лекции. Девочки – нет. Девочки готовят «Поиск», последние штрихи перед отправкой в типографию. Помимо Сименона, гвоздем номера будут воспоминания старых революционеров: номер-то ноябрьский. Не просто воспоминания, а остросюжетные: как уходили от слежки жандармов, как боролись с провокаторами. Главное – как казнили Гапона. Материал-то отличный, от старого большевика, товарища Петраненко, но трудно было залитовать. Все сомневались, можно ли. Но я через генерала Тритьякова получил отзыв Андропова. Юрий Владимирович сказал, что не только можно, но и нужно, и очень даже своевременно опубликовать воспоминания ветерана. Чтобы провокаторы и предатели знали: не уйти им от справедливого возмездия! Тогда не ушли, а сейчас и подавно не уйдут! Девочек, конечно, за пропуск лекции спрашивать не станут. Даже и не подумают. Не тот уровень – спрашивать. Выполняют ответственное поручение товарища Андропова к годовщине Октябрьской Революции, поди, спроси. Потом белых медведей спрашивать будешь. А я вот тут сижу. Из солидарности с Сусликом. Мы ведь свойственники. Он женат на Марии, сестре жены моего отца. И я и девочки – крестные молодого Суслика. Не совсем по форме, но по содержанию – точно. Все друг другу кумовья, или даже крестники, да. Вот что любопытно: в каждом семестре у нас общественные науки. История партии, истмат, диамат, политэкономия, сейчас вот научный коммунизм, синий учебник, ещё пахнущий типографией. Лекции, семинары, учебники, конспекты ленинских работ. В сумме общественным наукам отведено часов больше, нежели любому лечебному предмету. Получается, из нас готовят революционеров. Но революционных настроений не видно, так, отдельные искорки, которые воспринимаются в целом негативно и тут же заливаются из пенного огнетушителя. Или углекислотного. Искорка тут же и гаснет. В целом же люди пассивны: наше дело телячье, где привяжут, там и стоим. Партии виднее. Начальство знает. Нет, даже не так. Нам все равно, от нас ничего не зависит. Получается, учение не впрок? Или это вроде вакцинации – безопасные дозы под контролем, чтобы появилась невосприимчивость к революционной активности? Как вакцинируют от оспы – чтобы ликвидировать как явление? Нехорошие мысли. Не наши. Не комсомольские. Но ведь к чему сводят сейчас комсомольское движение? Быть на побегушках. Партия сказала – комсомол ответил «есть» – и всё. На субботник выйти, в колхоз поехать, или вот – на БАМ. БАМ – это, конечно, могучая стройка. Но строительство – это инженерная задача, экономическая задача, а не политическая. Хотя и политическая тоже, конечно. Как и уборка картофеля и сахарной свёклы. Или сбор макулатуры. Вот и вся политика, доступная комсомолу. Положим, и это лучше, чем ничего. Сельхозотряды нашего института не только в области известны. Если на обыкновенной картошке можно заработать только бронхит, то в сельхозотрядах за лето – и три, и четыре, и пять сотен. Со строительной специальностью, или трактористы-комбайнеры – даже больше. Для студента это хорошие деньги. Да для любого хорошие деньги. Джинсы купить, магнитофон, или просто в семью отдать, у кого как. Суслик и в сентябре не отдыхал, продолжал работать. Освоил ремонт и наладку доильных аппаратов. Нужная специальность. Врач заработает сто десять рублей в месяц, пусть в сельской местности сто двадцать пять, а наладчик доильных аппаратов на аккордной оплате – триста. И это Суслик, а матёрый мастер больше. Вот и думай, голова, кем быть, кого больше народное хозяйство ценит. После ранения подобные мысли не то, чтобы стали чаще приходить. Хуже: уходить из головы не хотят. Кажется мне, что наш бронепоезд на запасном пути стоит, а ехать ему некуда. Рельсы давно сдали на металлолом. А по земле поезда далеко не продвинутся. И перспектив у бронепоезда никаких. Стоять, покрываясь ржавчиной в забвении и в надежде на переплавку. А потом – атомная война, огонь и смерть. И крысы, крысы… Астенический синдром как следствие напряженной турнирной жизни плюс два ранения. Два ранения – перебор. И пусть первое было легкое, да и второе не смертельное, но хорошего-то мало. Что я, притягиваю неприятности? Раз обошлось, два обошлось, но судьба кувшина, повадившегося по воду ходить, меня не прельщала. Но что проку в пустом кувшине, стоящем на полке в кладовке? Тут уж выбирай, быть целым, или быть нужным. Мысли скакали, как конь по шахматной доске. В шахматах кони и слоны относятся к лёгким фигурам и считаются равноценными. Примерно. Чигорин больше любил коней, Стейниц – слонов. Стейниц дважды победил Чигорина в матчах на звание чемпиона мира, что говорит в пользу слонов. Или просто Стейниц был сильнее, а слоны ни при чем. Слоны лучше в открытых позициях, кони – в закрытых. Отсюда и скакать нужно. Беру. Беру индивидуальный план обучения! Ведь это не обязательно растягивание курса, напротив, индивидуально можно закончить институт быстрее! Как Ленин Казанский университет. Беру пример с Владимира Ильича! Вот сегодня и схожу в деканат. Не откладывая на завтра. Или сразу в ректорат? Высвободится время – с шахматной школой Антону помогу. Девочкам с журналом. Просто спать стану до восьми утра. Даже до половины девятого. Книжки хорошие почитаю, спокойные, где никто никого не убивает, а то все рукописи да рукописи, многие сегодня считают, что чем больше трупов, тем лучше детективный роман. Вот Хэрриота привёз из-за кордона, ветеринара, интересно пишет. Может, перевести его да издать? Нет, не по нашему профилю. А неплохо бы и другой журнал затеять, «Семейное чтение» или что-то вроде. Не потянет наш Черноземск еще один толстый журнал? Ну, во-первых, потянет, а во-вторых, почему непременно Черноземск? И чем ближе был конец лекции, тем больше мне нравилась эта идея. Может быть. После лекции у нас военка. Лишь тот врач чего-либо стоит, который умеет защищать любезное наше Отечество. И потому нас обучают военному делу, чтобы на выходе мы были не только врачами, но и лейтенантами. Подумать только, другие специально поступают в военные училища, стойко перенося тяготы и лишения процесса превращения штатского раздолбая в офицера, а мы получаем звездочки практически нечувствительно, между щами. О девушках и не говорю, их и вовсе практически не тревожат ни строевой подготовкой, ни обороной по линии Им-Зик – Ам-Дам. Хотя я не очень этому рад. Мы многое изучаем чрезвычайно поверхностно. Психиатрию, фтизиатрию, рентгенологию, офтальмологию и так далее и так далее. Это даже не уровень фельдшера, это уровень парамедика Абдула. Но ведь военное дело – штука серьёзная. Очень. Ну какой из Суслика офицер, он и материться-то не умеет. Да и я тоже. А офицеры матом не ругаются, офицеры матом разговаривают. Так уж повелось в Рабоче-крестьянской Красной Армии. Из царской армии, говорят, пришло, тяжелое наследство былых времен. Особенно флота. Без мата ни паруса поднять не могли, ни якорь отдать. Нет, сейчас, конечно, всё иначе. Культурно. Ага. Конечно. Разумеется. Иначе и быть не может. Нашим группам, первой и второй, достался капитан Мирзопомадский. То ли из-за нестандартной фамилии, то ли по иной причине, но был он строг. Справедлив – еще не знаем, но строг, не отнять. На военной кафедре он первый семестр, а прежде служил в Монголии, как говорили знающие люди. Из Монголии он и привнес чингисхановские порядки. Всех заставил постричься накоротко, и всем дал понять, что мы лишь глина в руках гончара. Слепит, обожжет, а там видно будет. Ко мне он тоже придрался. Не к прическе, она у меня короче некуда. К костюму. Не понравился ему мой чесучовый костюм. И галстук-бабочка не понравился. Это там, на сцене одевайтесь фон-бароном, сказал он мне. А на занятия приходить следует в тёмном костюме и нормальном галстуке. Мы здесь не в бирюльки играм. Бирюльками он, очевидно, считал шахматы. Ну да, слышал, что некоторые офицеры недолюбливают баловней судьбы и считают своим долгом пообтесать их, а нужно обломать – и обломать тоже. После Монголии капитану не хватало адреналина. Служба на кафедре для многих офицеров – заветная мечта. Крупный город. Ровная служба от сих до сих. Теплое, спокойное, сытное место. Ни тебе тревог, ни марш-бросков в метель. И прочие блага при отсутствии обременительных обязанностей. Но некоторым не хватает власти. Подчиненных. Особенно поначалу. Ведь зачем идут в офицеры? Ну, Родину защищать. Ну, ради хорошей зарплаты и ранней пенсии. И ради того, чтобы покомандовать. Кем может командовать Мирзопомадский на гражданке? Женой? Не факт. А в армии строевику простор. Я с капитаном спорить не стал. Зачем спорить? Костюмов у меня много, есть и тёмные. И галстуков с полсотни, найду подходящий. И еще кое-что подходящее найду для военной кафедры, раз уж надо. Перерыв большой, сорок минут. Вышел из института, сел в «ЗИМ» и успел перекусить в пельменной. Слегка. Не делая из еды культа. Двенадцать пельменей, ложка сметаны, всё. Вернулся. Подготовился к занятию: поменял галстук, надел орден, что давеча привез из Москвы. И, покинув «ЗИМ», отправился на занятия. Построение у нас происходит в коридоре, перед учебными комнатами. Коридор темный, неширокий, но – так уж заведено. Офицер не должен стесняться обстоятельств, это обстоятельства должны стесняться офицера. Построились. Мирзопомадский прошёлся вдоль строя, вглядываясь: не отросли ли у кого-то волосы сверх положенного, не надел ли кто джемпер или кофту вместо пиджака. Дошла очередь и до меня. – Выйти из строя! Я вышел. – Это что? – капитан указал на орден. – Снять! Немедленно снять! Да как ты посмел! – Мирзопомадский не чинился, и свободно говорил студентам «ты». – Простите, капитан, не понял, – ответил я. – Не капитан, а товарищ капитан, – машинально поправил Мирзопомадский. – Этот орден люди кровью зарабатывали, а ты в бутафорской взял. Позор, артист! Клоун! Шут гороховый! Знает, что я из артистической семьи, знает. Я промолчал, но когда капитан потянулся к ордену, отвел его руку. – Это вряд ли, товарищ капитан. Очень даже вряд ли. Не знаю, как далеко зашел бы Мирзопомадский, Монголия в крови – это серьёзно, но тут вмешался Суслик. – Товарищ капитан, вы, очевидно, не в курсе. Орден «Красной Звезды», который вы хотели сорвать, это правительственная награда. Чижик Михаил Владленович на днях был награжден им за участие в задержании особо опасного преступника и проявленных при этом мужестве и отваги. Указ опубликован в центральных газетах. И в «Красной звезде» тоже, во вчерашней. Насчет газеты Суслик вспомнил удачно. На прошлом занятии Мирзопомадский распорядился: все студенты обязаны выписать «Красную Звезду» и принести квитанции ему лично. Ага, ага, ага… Словно ожогом рот скривило капитану: – Я… Я не знал… – Не знали, так можно спросить, а не руки тянуть, – сказал я. – Вы не меня оскорбили, что я, я не гордый. Я простой советский студент. Вы оскорбили орден, вы оскорбили Верховный Совет, вы оскорбили Председателя Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик товарища Брежнева Леонида Ильича, вы оскорбили партию, вы… – я не закончил, махнул рукой и пошёл прочь. К ректору. Нечего мне здесь делать.Глава 13
26 октября 1976 года, вторник Порядок слов Важные документы, к примеру, некрологи, обыкновенно подписывают так: сначала Первые Лица Государства, если удостоят, затем члены Политбюро ЦК КПСС по алфавиту, потом кандидаты в члены Политбюро, опять же по алфавиту, а потом уже прочие достойные люди. Непопадание в это множество того, кто ранее попадал, означает крах карьеры, попадание же, напротив – карьерный рост. Своего рода аналог местничества среди бояр времен Ивана Грозного. Или шахматного рейтинга профессора Арпада Эло. И любое изменение списка подписантов подробно разбирают политические обозреватели Би-Би-Си, Голоса Америки: кто, почему, и что дальше. Сейчас первым подписывает Брежнев, вторым – Андропов, третьим – Косыгин. Разбирают и делают выводы. А наши источники не разбирают, незачем населению вникать в это дело. Когда будет нужно, сообщат: товарищ Растаковский освобожден от должности министра мягкой промышленности и выведен из состава Политбюро по его просьбе и в связи с переходом на другую работу. Всё. Би-Би-Си же ехидно заметит, что Растаковский теперь будет работать директором совхоза «Маяк Революции» в Алтайском Крае. А в наш институт придёт бумага, и портреты Растаковского, если таковые найдутся в стенах учебного заведения – найдутся, как не найтись! – будут уничтожены с подписанием соответствующего акта. Андрея Николаевича Стельбова никто освобождать от должности и выводить из кандидатов в члены Политбюро не собирается. Ну, насколько мне известно. Если и выведут, то не вниз, а вверх, в действительные члены Политбюро. Но не сегодня, нет. И не завтра. Потому что сегодня и завтра Андрей Николаевич посещает Чернозёмск. Он, Андрей Николаевич, остаётся первым секретарем обкома, хотя почти всё время проводит в Москве. Обыкновенное дело для кандидата в члены политбюро. Нужно работать и здесь, и там, на Земле и в Космосе. И наша область опять отличилась – очередной рекордный урожай, весомый вклад в Закрома Родины. Наверху идёт разработка Продовольственной Программы, и Стельбову в ней отведена заметная роль. В разработке, а затем и дальше. Так говорит Би-Би-Си. Ну, и другие доступные источники. А я всё думаю: заглянет Андрей Николаевич ко мне по-соседски, или нет. Мне думается, нам есть о чем поговорить. Возможно, у него найдутся ко мне вопросы. Возможно, у меня найдутся ответы. Девочки с дачи съехали. Обживают собственные квартиры. Независимость требует жертв. И, конечно, приятно чувствовать себя хозяйками. Гнездовой инстинкт. Шьют занавесочки, шторы, в ожидании немецких кухонь и югославских гарнитуров. Югославский, впрочем, будет только у Пантеры, Лиса выбрала чешский. По каталогу «Березки», очень удобно. Придёт контейнер, крепкие грузчики доставят мебель по адресу, умелые столяры аккуратно соберут то, что нужно будет собрать. Всё будет чётко и слаженно – если знать куда обращаться и не экономить на людях. Девочки знают. Вера Борисовна поднялась ко мне. – Миша, к вам там человек… – Человек? – явно не Стельбов. Стельбова бы она назвала иначе. – Ну да, у проходной. Говорит, из института, преподаватель. – Тогда пусть пройдет, раз преподаватель. В прошлую среду я зашёл в ректорат, мол, в связи с напряженным графиком международных соревнований прошу предоставить мне индивидуальный график учебы. Зашёл удачно: ректор был на месте, и даже сразу меня принял. Нет, я понимаю, что я и гроссмейстер, и чемпион страны, и лауреат, и вот теперь орденоносец, и вряд ли ректор, товарищ Мурфенко, стал бы меня томить в приёмной, но ведь всякое случается – совещание, собрание, ректор на симпозиуме, на съезде, на больничном. Так почти и было: ректор собирался в горисполком. Но он нашел пять минут. Заверил, что отдаст нужные распоряжения, и в ближайшее время мне предложат план индивидуального обучения. Всенепременнейше. И теперь я решил, что какому-то преподавателю поручили привести ко мне этот план. На обсуждение. Ну да, зазнался и возомнил. Сижу с умным видом, правлю партитуру «Пустыни». Всё-таки «Пустыня» – это непросто. Сложнее «Малой Земли». И потому рассчитывать на успех у широкой публики не стоит. Вошёл, к моему удивлению, капитан Мирзопомадский. С портфелем в руке. Поздоровался невнятно и полез в портфель. За пистолетом? Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает Чижик мой… Нет. Вытащил нечто, обернутое в три слоя особой бумагой. Развернул бумагу. В неё оказалась завернута бутылка коньяка «Двин». – Объясниться хочу, – сказал капитан. И рассказал, как оно вышло. А вышло следующее. Служил он вМонголии, и выслужил место на кафедре. Так получилось. Место лакомое, можно до отставки жить в крупном городе: культура, канализация, асфальт. И река! Почти море! После Монголии – рай. А до Монголии он на Чукотке служил, по сравнению с Чукоткой тоже рай. А до Чукотки… В общем, рай и всё тут. Приехал в Чернозёмск в сентябре. Должен был раньше, в мае, но пока передавал дела, пока то, пока сё… На кафедре новые сослуживцы сказали ему, что вот будет у тебя в группе некий Чижик, мальчик-мажор, которому в жизни страшно везёт – и на родителей, и вообще. В шахматы, правда, играет неплохо, а в остальном – полная дрянь, а не человек. Людей за людей не считает, ноги об них вытирает. И об преподавателей. В общем, накрутили. И решил товарищ капитан за мной присмотреть. И, если что, привести в чувство. Увидел орден – и не сдержался, потому что в Монголии, чтобы орден получить, нужно подвиг совершить, с риском для жизни. А он, Мирзопомадский, решил, что орден я в театре взял, реквизит. Чтобы посмеяться над ним, над Мирзопомадским. Выставить дурачком. Ну, получилось, да. Выставил. Он сам себя выставил. И вот теперь ему на кафедре предлагают писать рапорт о переводе, мол, не чувствуя в себе педагогического таланта, прошу направить, и тому подобное. В противном случае заявлению дадут ход, и его могут совсем того… С позором. А он не хочет. И не может, жена болеет, и устала по гарнизонам мотаться. Так радовалась Чернозёмску, так радовалась… – Хорошо, – сказал я, – а от меня вы что хотите, товарищ капитан? Товарищ капитан хотел ни много, ни мало, чтобы я забрал заявление. – Какое заявление? – я всё ещё думал о заявлении по поводу перевода на индивидуальный график обучения, и не понимал, причем здесь капитан. Об оскорблении чести и достоинства кавалера ордена Красной Звезды. Ему обо мне многое порассказали, и даже фотографию показали, где я с Брежневым чуть не в обнимку стою. Он и сам порасспрашивал, да почитал в газетах. И понял, что я, действительно, могу испортить ему жизнь. Просто поломать на кусочки. Из-за чего? Из-за глупого недоразумения. Он готов извиниться, перед строем. – Э, нет. Вряд ли дело в недоразумении. Даже совсем не в недоразумении. – Почему? – Я, товарищ капитан, никакого заявления не писал. В смысле, на вас. – Как – не писал? – Так. Не писал, и всё. Дел у меня других нет, как на капитанов заявления писать. Вы же, товарищ капитан, орден не сорвали, даже не дотронулись? – Не дотронулся. – Значит, и оскорбления не было. Тем более, что орден вы считали театральным реквизитом. Считали? – Конечно. То есть да, считал. – Растереть и забыть. – Значит, заберёте? – Значит, не писал. – Но мне на кафедре сказали… – А вот это интересно. Как могли сказать, если никакого заявления нет, понятно. Голосом, как ещё. Важнее – зачем сказали. – Зачем? – Не знаю. Возможно, вам на кафедре не рады, вы нежелательный элемент. Может, место предназначалось другому, а тут – вы. Вы что, какой-то подвиг внезапно совершили? – Не подвиг, но да. Совершил. И меня поощрили переводом сюда, в Чернозёмск. На кафедру. – И кому-то это пришлось не по нраву. Решили вас натравить на меня. Решили, что я обижусь и приму меры. Я не обидчив, во всяком случае, не до такой степени, и тогда ваш недоброжелатель стал блефовать. Сказал, что я написал заявление, и вас ожидают большие неприятности. Очень большие. Чтобы вы сами отказались от места. Капитан задумался. – Ну, да. Возможно. Даже наверняка. Кто? – Кто может это организовать? – Полковник? Конечно, полковник. Полковник был главным военным в институте. – Повторю, этого я не знаю, да и знать не хочу. У меня другие заботы. Совсем другие. – Так я могу… Я могу сказать, что вы забрали заявление? – Можете. И капитан ушел. Оставив бутылку «Двина» на столе. Интриги, интриги, всюду интриги. Вокруг лакомого местечка всегда интриги. А кафедра для многих представляется лакомым местечком. Кто-то хочет заниматься наукой, нашей советской наукой. Вот как Наташа Гурьева, которая ради науки перевелась в Москву. Кто-то не хочет бегать по вызовам на участке, подниматься на пятый этаж без лифта десять раз на дню. Или пятнадцать. Кого-то привлекают звания доцента, а пуще профессора. Симпозиумы, конференции, иногда и за рубежом. Зарплата втрое против зарплаты врача – тоже существенно. И другие плюшки, о которых студентам знать не обязательно. Но мне это неинтересно, и потому я не прислушиваюсь к институтским слухам и сплетням. Но вот – коснулось, пусть нечаянно. А если бы капитан не коньяк вытащил, а пистолет? И ведь не убережешься. Отчаянно дуть на воду? Ага, ага, ага… Можно, конечно, поспрашивать у Сени Юрьева насчёт полковника, у Сени отец профессор, возможно, в курсе институтского пасьянса, но опять же – зачем? Я с понедельника на занятия не хожу. Готовлюсь к соревнованиям. В декабре решил участвовать в первенстве страны, раз уж индивидуальный план обучения у меня. Институт трепетно относится к возможности добавить себе спортивный плюсик, а чемпион Советского Союза – это не плюсик, а огромный плюс. Патриции Римской Империи, верно, хвастались друг перед другом своими гладиаторами, а мы чем хуже? Ничем мы не хуже. Сейчас надену джинсовый костюм и пойду закатывать сад к зиме. Собственно, большую часть работы сделал Андрюха, работник на все руки. Он теперь и не Андрюха даже, стал Андреем Петровичем. Прислонился к баптистам, но это пошло ему на пользу: бросил пить и курить, а говорил он и прежде без грязи. И женился, тоже на баптистке. Теперь работает и до обеда, и после. Утверждает, что работа есть великая благодать, а безделье порождает пороки. Мысль не новая, но для Андрюхи – откровение. Сегодня новообращенного христианина нет, сегодня у баптистов какое-то общее дело в Чернозёмске. А я, по примеру Андрея Петровича, изгоняю пороки путём работы. Сажаю чеснок. Озимый. Своими руками. Решил расширить самоснабжение, прибавить к картошке и чеснок. По счастью, чеснока мне нужно немного, головок десять на год. Ну, пусть пятьдесят – с запасом, с большим запасом. И управился я с этим делом быстро. Аккурат к приходу другого Андрея, Андрея Николаевича Стельбова. Он как раз подъехал, пока я предавался благодати. – Вот, – сказал я ему после приветствия, – выполняю продовольственную программу. Впрок, на будущее. Обеспечивая себя, обеспечиваю страну. – Будущее… – сказал Стельбов, как мне показалось зловеще, – будущее, оно у всех разное. Кроме тех, у кого будущего просто нет. Зови в дом. Войдя, он осмотрелся. – У тебя, я вижу, ничего не меняется. Как и прежде, Стельбов заходит барином и ждет, что перед ним все почтительно склонятся и будут внимать. Уехать, что ли, в Москву? Так в Москве он ещё чаще сможет приходить. В Париж? Лондон? Сан-Франциско? Смешно. Потерплю. И постараюсь – с пользой. – А должно меняться? – Ты же теперь фигура. Многое можешь себе позволить. – Многое, да. Могу купить дюжину телевизоров и поставить их на полки во всю стену, как в магазине. Магнитофонов импортных не три, а восемь. Конфет могу купить пуд, или два. И мороженое. Могу, но не хочу, Андрей Николаевич. Не хочу. Поднялись наверх. – Ого! – Стельбов заметил бутылку «Двина», взял, встряхнул, посмотрел на свет. – Настоящий, экспортный! Из Парижа привезли? – Из Улан-Батора. – Издалека, – он вернул бутылку на стол. – Такой коньяк стоит рублей тридцать, если не сорок. Красиво живёшь. – Отчего бы и не жить, если средства позволяют. – И в самом деле, отчего бы и не жить? Кстати, а их у тебя много, средств? – Я уверен, Андрей Николаевич, что вам доложили. Тайна сберегательных вкладов, конечно, гарантируется государством, но нужно же и меру знать. – Вкладов… А в заграничных банках? – Немножко есть, немножко есть. На текущие расходы. – Да, текущие… – Конечно. Знаете, как торговцы называют наших граждан, туристов ли, артистов, специалистов? Пылесосы. Потому что скупают всякую ерунду, лишь бы подешевле. Скупают и радуются, радуются… Торговцы тоже радуются, конечно. Сбывая дрянь втридорога. Радуются и в тоже время презирают, мол, как же они там в Советском Союзе живут, если покупают с горящими глазами всякую ерунду. Вот и подумайте, Андрей Николаевич, какая молва идет о нас, – я вспомнил перекошенное флюсом лицо советского атташе в Швейцарии. Никонова, да. – Подумаешь, торгаши болтают! – Торговец для них – человек уважаемый. И не только торговец. Возьмем международный симпозиум каких-нибудь физиков или историков. Советская наука поражает мир своими достижениями, а горничные в гостиницах рассказывают, что эти русские варят какую-то ерунду в вазах для цветов, что стоят в номерах. Кипятильником! От бедности варят, на ресторан у них денег нет. И кому рассказывают – таким же людям труда! А горничной верят больше, чем нашему радио. Скажу по секрету, его там и не слушают почти, наше радио. – Это почему? – Скучно им. И непривычно на коротких волнах ловить зарубеж. Мы-то для них как раз зарубеж и есть. Они когда слушают радио? – Когда? – Когда в машине едут. А в машине радиоприемники простенькие, только местные станции ловят. Но я не том. – А о чём? – И вот приезжаем в отель мы. Советский шахматист Чижик, и моя команда. Живем в хороших номерах, никаких кипятильников, в вазах – цветы. И ходим в рестораны, а в магазинах если покупаем, то лучшее. Книги! Альбомы! Ну, и товары народного потребления, не без того. Но отменные товары. Люди видят: э, русские разборчивы, русским нужен высший сорт, русских на мякине не проведёшь. Должно быть, богато живут на своей родине, должно быть, социализм – это счастье для людей труда! Вот зачем мне нужны деньги, Андрей Николаевич. Ну, и сама по себе хорошая жизнь тоже нравится, глупо отрицать. – Этак ты себе и особняк во Франции купишь, чтобы показать, как хорошо живут советские люди. Или сразу уж замок. – Я подумаю над вашей идеей, Андрей Николаевич. Подумаю. – Ладно, теперь к делу. Как понимаешь, я пришел не расходы твои проверять. Ты вот что скажи, у Ольги ребенок от тебя? – Да. – И ты вот так не боишься в этом признаться? – Не понял. Чего мне бояться? – Так таки и нечего? – Андрей Николаевич, я на летних каникулах два раза был на волосок от смерти. Ну, не на волосок, на пару сантиметров. Я не хотел, так получилось. Тогда боялся, да. И то задним числом. Не самой смерти, а её непредсказуемости. Сейчас ты отплясываешь на палубе теплохода «Шизгару», а через пару минут тебе в голову ни с того ни с сего стреляют. Вот сюда, – я снял берет и показал шрам. Волосы на голове потихоньку растут, но рядом со шрамом они седые. Видно, трофика нарушена. – У вас тоже пистолет с собой? Какой? Мне бы хотелось, чтобы в меня стреляли из «Маузера». Он тяжелый, большой, вдруг и смогу увернуться. А нет, так всё же «Маузер» – пистолет знаменитый, Маяковским воспетый. – Не мели ерунды, – ответил Стельбов, но было видно, что он задет и смущён. – Причём здесь пистолет? Просто дети – это дети. Ответственность. А безответственность – недопустима! Ответственность. Екатерина Еремеевна Бочарова тоже на ответственность налегала. И я ответил почти теми же словами: – А разве я собираюсь уходить от ответственности, уважаемый Андрей Николаевич? Да и как можно уйти от ответственности? Я уже принял её! – В самом деле? – Разве я давал когда-то повод усомниться? – И в чём она, ответственность, будет выражаться? – В заботе о настоящем, в заботе о будущем. Стельбов помолчал, обдумывая. – Я слышал, что вы там, в Ливии, свадьбу играли. Не верю, конечно. Но учти – у нас эти мусульманские штучки с многожёнством не признаются. – Тогда вам и подавно не о чем тревожиться. – То есть? – Раз не признаются, значит их нет. А если нет, то о чем тревожиться? И оставьте, пожалуйста, бутылку. Не нужно вам пить. Совершенно не нужно. Радоваться можно и трезвым. – Радоваться? Чему? – Дедушкой станете – поймёте. – Можно подумать, ты знаешь, что такое – стать дедушкой, – проворчал Стельбов, но вижу – задумался. И это хорошо.Глава 14
2 ноября 1976 года, вторник Посчитаем, состоятельные чижи! Я встал из-за стола и десять раз вдохнул полной грудью. Форточка приоткрыта, воздух чистый, прохладный, почему бы и не подышать? Вдох, десятисекундная пауза, выдох, пятисекундная пауза. Углекислота крови расширяет сосуды и, парадоксальным образом, обогащает органы кислородом. Мозги в первую очередь. Десять наклонов, доставая ладошками до пола. Десять приседаний. Десять отжиманий. Всё, хватит. Пора к столу. Я надел свой «деловой» халат и вернулся к бумагам. Поговорка гласит, что цыплят по осени считают. Вот я и посчитал. По состоянию на первое ноября. Логики не ищу, причем здесь логика. Просто эта дата ничуть не хуже другой. Внимание Стельбова к моим копилкам тоже побудило проверить карманы, да. Итак, доходы и ресурсы. На срочных вкладах в сберкассе у меня сто девяносто две тысячи рублей. Это обеспечивает ежемесячный чистый доход четыреста восемьдесят рублей. Хорошо? Отлично! Стипендии от спортобщества Динамо и Спорткомитета – триста сорок рублей ежемесячно. Хорошо? Опять отлично! Студенческая стипендия пятьдесят шесть рублей в месяц. Её со следующего семестра не будет. Есть варианты получать студенческую стипендию и дальше, во время обучения по индивидуальной программе, но я отказался из соображений эстетики. Некрасиво будет. Могу я обойтись без студенческой стипендии? Могу. И обойдусь. Заработок в «Поиске», зарплата вместе с премиальными за последние двенадцать месяцев – пять тысяч шестьсот чистыми. Я же не главный редактор, не исполнительный директор, мне и этого довольно. Далее: рента с ливийского миллиона – десять тысяч рублей чеками категории «Д» в год. Не уверен, что она продлится до две тысячи сорокового года, не уверен, что и до двухтысячного, но лет на десять рассчитываю. Даже на пятнадцать. Продолжу. Призовые за победу на чемпионате СССР семьдесят пятого года – двенадцать тысяч рублей. Отчисления за оперу – двадцать шесть тысяч рублей. Итого пятьдесят восемь тысяч округленно. За год. Расходы? Мои расходы за двенадцать месяцев на непроизводительные нужды – восемь тысяч рублей. Тоже округленно. Восемь тысяч, конечно, сумма большая. Даже очень большая, но – смысл экономить? Никакого. Что в остатке? В остатке у меня профицит в пятьдесят тысяч рублей. Пятьдесят тысяч! И это только в рублях. Валютные поступления, как и расходы считаю отдельно, у меня на валюту особые планы. Кто виноват в моем богачестве? Все вместе: дедушка, опера, шахматы. Совпало, как в американском игровом автомате, три вишенки. Что делать? Отнести эти деньги опять в сберкассу, на срочный вклад, и будет у меня в сберкассе не сто девяносто две тысячи, а двести сорок две? Что в свою очередь даст семь тысяч двести шестьдесят рублей годового дохода? И так снова, снова и снова? Дурная бесконечность. Которая рано или поздно лопнет. Лет через десять, через пятнадцать. Почему-то именно эти даты считаю наиболее вероятными. Через десять начнет рушиться, через пятнадцать рухнет. Рухнет и засыплет под обломками. Если, конечно, сидеть сложа руки. Деньги сегодня не имеют функции сокровищ, то есть не несут ценности сами по себе. Прежде да, прежде, когда они представляли собой золотые, серебряные или хотя бы медные монеты, они были самоценны. Золото, оно везде и всегда золото, независимо от обстоятельств. Атос, Портос, Арамис и примкнувший к ним д’Артаньян весело пировали и на французские луидоры, и на испанские пистоли, и на английские соверены, а попадется германский талер, они и на талеры будут пировать. Сейчас иное. Сейчас деньги, по сути, есть долговые расписки государства, и потому имеют ценность лишь до той минуты, покуда государство намеревается платить по счетам. В годы революции, бывало, получал человек бумажку, на которой было написано: «Подателю сего блата выдать три фунта колотого сахару!» – и шёл с ней в распределитель. Если бумага была подписана Дзержинским, Троцким или Свердловым – получал три фунта минус неточность весов. Всегда почему-то неточность была в минус. А если бумажка подписана кем поменьше, то вместо трёх фунтов давали один. Или полфунта. Или четверть. Или вовсе говорили – нет, совсем нет, и не было, приходите через месяц. Деньги отдельно, товар отдельно. Распалась связь Маркса. Вот и сейчас принесла мне почта бумагу из Спорткомитета. Вызов на чемпионат СССР по шахматам. Приз прежний, двенадцать тысяч рублей, у нас стабильность. Чемпион сможет приобрести автомобиль «Волга», серебряный призёр – «Жигули – троечку», бронзовый – «Москвич». То есть возможность купить товар на свои деньги есть дополнительная награда. Очень лакомая. А не победишь – не купишь. То есть купить можно, но дело будет долгим и муторным. И дорогим. И да, я, пожалуй, возьму «Волгу». Если заслужу, конечно. Для Москвы возьму. Уж очень она большая, Москва. Куда больше нашей Сосновки. Без автомобиля трудно. Поставлю в гараж, к моей квартире место в гараже прилагается. И при необходимости буду ездить куда нужно. Карта Москвы у меня уже есть. Подробная, во Франции купил. На карте, что продают в московских киосках, легко заехать не туда. Но государство, оно такое: в любой момент может сказать «чур, чуры, нет игры», и тогда бумажками хоть забор обклеивай. Если есть забор. Или объявит справедливый обмен старых денег на новые. Допустим, при сохранении масштаба цен, наличные деньги до ста рублей поменяет один к одному, с отметкой в паспорте. А остальное – десять к одному. Чтобы не хранили деньги в чулке, а относили в сберкассу. В сберкассе же, к примеру, до пяти тысяч – или до десяти – поменяют один к одному, а что свыше – опять за десять старых рублей один новый. Почему пять или десять тысяч? Цена «Москвича» или «Волги». Вдруг человек копит на машину, если отнять, он может опечалиться. А свыше десяти тысяч – святое дело отобрать. Сколько таких, у кого больше десяти тысяч? Мало, ничтожно мало, и страшно далеки они от народа. Вдруг Стельбов на денежную реформу намекал? Всякое может быть. Всякое. Поэтому деньги нужно тратить! Непременно тратить! Вот только – на что? На что я могу потратить не то, что пятьдесят тысяч, а – пять? Нет, могу, конечно. Накупить в ювелирке колец, цепочек, браслетов, кулонов – и чахнуть над ними. Потому что над отечественной ювелиркой, той, что продается в культтоварах, можно только чахнуть. Не скажу, что она совсем плохая, нет. Но близко. И кто мне продаст на пятьдесят-то тысяч? Или объезжать районы? Примелькаюсь быстро. Со всеми вытекающими. Да и вообще – зачем? Чтобы при случае продать? Может быть, может быть. Только ведь бывал я в разных странах, и знаю: цена на золото по отношению к прожиточному минимуму в нашей стране завышена раз в пять. Или в десять. В общем, глупости это. У меня от дедушки остался чугунок, и в нём с полпудика николаевских десяток. На всякий случай. Война, революция, голод. Всё может случиться, считал дедушка. Всё, что уже случалось, может случиться снова, снова и снова. Но спасает не золото, спасает голова. А золото – это топливо для головы. Если не ювелирка, тогда – что? Пару раз ко мне подкатывали с иконами. Купи да купи, ценная штука. Всего за тысячу отдадим. А в Америке тебе за нее десять тысяч долларов дадут. Нет, сто тысяч! Я сказал, что посоветуюсь со знакомым генералом. Каким генералом, спросили. Госбезопасности. Мало ли, вдруг нельзя через границу перевозить. И вообще, насколько это законно. Я немею перед законом! Мы пошутили, ответили мне. Пошутили. Но почему я должен тратить деньги на свои нужды? А на чьи ещё мне их тратить? Папенька и маменька – люди преуспевающие. Квартиры, машины в семьях есть. У папеньки «Волга», у маменьки – «Волга» мужа. Но, что важней, оба могут невозбранно пользоваться служебным транспортом. Теми же «Волгами», но казёнными. Что во многих случаях удобнее, нежели своими, и во всех случаях – экономически оправданнее. Дачи? Маменька строит дачу, да. В моей помощи не нуждается. Там не в деньгах главная загвоздка, а в благосклонности начальства. А она, благосклонность, у неё есть. Папенька? Папенька, пожалуй, тоже не прочь заиметь дачу. Мне не говорит, выдерживает характер. Обижен на то, что дедушка завещал всё мне, а не ему. Возможности построить дачу у него есть, но он пока годит. Много работы навалилось, он сейчас всё больше по режиссерской части работает. Хочет стать главным режиссером нашего театра, и, пожалуй, через год-другой станет. А это ещё труднее, чем петь заглавную партию. Хлопотнее точно. Анна зовет его «нашим Карабасом», и, судя по всему, справедливо: дисциплина в театре отменная, а сегодня дисциплина ставится на первое место. Порядок решает всё. И потому с дачей он не торопится. Вот станет главрежем, ужо тогда… Лиса, Пантера? Теперь-то уж они не могут отказаться от помощи. И не отказываются, зачем отказываться. Просто говорят, что если понадобятся деньги – тут же возьмут. Вот как с гарнитурами. Но тут не сами деньги имели значение, а возможность заказать через «Березку». Чеки категории «Д» – это вам не рубли. Странно, да? Вот в Америке, в Англии, в Германии, во Франции, даже в Финляндии, в странах, где я был, везде свои деньги, доллары, франки, марки и шиллинги, ставят выше чужих. А вот у нас – чужие деньги ценят превыше своих. Поди, выпиши югославский гарнитур за рубли, ага. И ливийцы тоже уважают доллары. Американцев не любят, а доллары уважают. А нас ливийцы любят, но рубли не берут ни в лавках, ни на базарах. Такой вот феномен. Ладно. Девочки подъехали к обеду. У них сейчас период мелкого ремонта. С новыми квартирами всегда так. Заменить, подкрутить, подкрасить. А краска – пахнет, да и вредно для организмов. Пообедали, и я о своём, о наболевшем: что бы такого сделать хорошего для всего прогрессивного человечества. Тысяч на пятнадцать, на двадцать, понимая, что где двадцать – там и все сорок. Или пятьдесят. Девочки посмотрели на меня, переглянулись, вздохнули, и сказали, не сговариваясь: – Журналы! Или сговариваясь? – Нужно библиотеки подписывать на журналы, – разъяснила Надежда. – Преимущественно литературные. Чтобы побольше читали. – Да мы и так… – ответил я. И так, да. В Дом Кузьмы, детский, мы и «Поиск» отдаём, два экземпляра, и журналы выписываем для них, детские, и газеты. Но правильно, почему только детский дом? Наши библиотеки, особенно сельские, не откажутся, если и они будут получать журналов побольше. – Но отчего ж именно журналы? А книги? – возразил я для порядка. – И книги, – согласились девочки. – Только где ты, Чижик, книги возьмешь? В самом деле. Время от времени захожу я в наши книжные. Больше по привычке школьных лет. Как захожу, так и выхожу, обыкновенно без книг. В школьном детстве денег было мало, сейчас книг. С каждым годом их, книг, на полках магазинов всё меньше и меньше. Не доходят они до полок, книги. За границей книжные магазины – край, напоминающий Рай. Дорого, правда, но кто сказал, что в Раю всё бесплатно? Скушаешь ли яблочко, стащишь ли книгу – и «позвольте вам выйти вон!» под конвоем архангела с дубинкой. Из поездок я привожу немало книг. Столько, сколько можно взять в самолёт. В основном по медицине. Себе и девочкам, а потом, по прочтении, лишние экземпляры на кафедры раздаем. Но… Но профессорско-преподавательский состав у нас языками владеет слабо. Теперь-то получше, а прежде само желание изучить немецкий или английский язык могло вызвать упреки в преклонении перед Западом. Перед засранцами-иностранцами. Слушать передачи западных стран однозначно не поощрялось. Впрочем, прямо и не запрещалось, и потому радиоприемники с коротковолновыми диапазонами продавались и продаются свободно. Покупай, владей, слушай! На русском языке мы вражьи голоса глушим, а на их собственном – пусть клевещут. Всё равно никто не поймёт. Сейчас иначе. Сейчас мирное сосуществование. Сейчас наши врачи, наряду с инженерами, военными советниками и прочими специалистами, востребованы везде. Особенно в Африке. Африка же – это английский язык. Вот и учим «Май нейм из Васья». – Составим список того, что можно и нужно выписать, – предложила Надежда. – Стандартный, – и она как на духу назвала дюжину журналов. На двести сорок восемь рублей за годовую подписку. Вот так, экспромтом, без подготовки. – Следовательно, на сто библиотек понадобится двадцать четыре тысячи восемьсот рублей, – посчитала Ольга. Сговорились. – Двадцать пять тысяч… – начал было я. – Погоди, Чижик, погоди. Почему именно ты? Нет, ты, конечно, поучаствуешь, и хорошо поучаствуешь, но это – общекомсомольское дело. Ты знаешь, сколько в нашей области комсомольцев? Школьников убёрем, у школьников нет собственного дохода. Студентов – тут сложнее. По мере возможности. Не все же работают в сельхозотрядах. И, наконец, полноценные работники. Колхозники, токари, водители, учителя, милиционеры. Так вот, если каждый отдаст полтинник – пятьдесят копеек, Чижик, пятьдесят копеек один раз в год, – то программа «Журналы – библиотекам» будет выполнена и перевыполнена. – Вы что, полтинники собирать будете по всей области? – Узко мыслишь, Чижик. Жизнь шире шахматной доски. Это дело поручим комсомольским организациям – на производстве, в институтах, везде. И пусть они в своем коллективе собирают полтинники или рубли – и выписывают. В библиотеки. А можно и себе, на организацию, – сказала Ольга. – На организацию лимитов нет, можно хоть «Поиск» выписать. – Тут не только в деньгах дело, Чижик. Тут дело в психологии. Отдал человек полтинник – и ему, глядишь, захочется почитать журнал. Ведь уплачено же – продолжила Надежда. – А если и не дал полтинник, от скупости, или обстоятельства совсем уж сложные, то почитать на дармовщинку захочется и подавно – как рвут мальчишки в чужом саду зеленые мелкие яблоки. Потому что дармовщинка – добавила Ольга. – Конечно, не все станут читать эти журналы, даже не половина. Но сколько-то станет. А нам каждый человек и дорог, и интересен, – заключила Надежда. – Согласен, – мысль о том, что мне эти двадцать пять тысяч расхода не придётся брать на себя целиком, порадовала. Инстинкт – беречь деньги, инстинкт. Пережиток сотен поколений, живших в условиях эксплуатации человека человеком. – Но не работаете ли вы на конкурентов, на ту же «Степь», на другие журналы? – Нашему «Поиску» не «Степь» страшна, не «Новый мир», не «Юность» даже. Нашему «Поиску» страшно отсутствие привычки читать. – И где ты, Чижик, видел в «Новом мире» Сименона? А у нас – есть, – и Ольга достала из портфеля новенький номер «Поиска». Ноябрьский. Пахнущий таинственно и заманчиво типографской краской. Я потянулся за журналом. – Погоди, погоди, – Ольга отвела руку. – Сначала закончим с раздачей слонов. – Каких слонов? Ах, этих… – Именно. Журналы для библиотек и для трудовых коллективов – дело общекомсомольское, и комсомол с этим справится. – Завтра же в обком комсомола пойдём, – добавила Надежда. – А потом, уже на будущий год, и к Тяжельникову. Во всесоюзном, так сказать, масштабе. Движение «Комсомольская библиотека». Ведь смотри, сейчас даже мода пошла – книги покупать, ставить на полку и любоваться. «Не шарь по полкам жадным взглядом, здесь книги не даются на дом, лишь безнадежный идиот знакомым книжки раздаёт». Я оглянулся. У меня – два книжных шкафа, от дедушки остались. Но книг мало: большую часть дедушка отдал в библиотеку. Для себя я кое-что прикупаю: альбомы по искусству, опять же медицинские книги, и кое-что из литературы. «Швейк», двухтомник Гоголя, томик Тургенева… Самая крупная покупка – Большая Советская Энциклопедия, синяя, второе издание. Для общего развития. Сегодня на повестке для третье издание, красное, но мне и синего довольно. – Нет, на твою энциклопедию никто не покушается. Но придётся тебе обзавестись разными книгами посовременнее. И под телекамеры передать их в библиотеку. Личным примером воодушевить! Ты сравни жизнь книги библиотечной и книги домашней. Библиотечную прочтут сто человек! Двести! А у людей на полках за стеклом книга, конечно, новенькая, чистенькая – но бесполезная. Тут я согласен. Хорошая библиотечная книга узнается сразу. По зачитанности. – На постановку я не согласен. Нехорошо это. – Почему постановку? Ты купишь книги, ты их и сдашь. Всё по правде! – Да где же я их куплю? – Постараешься, сумеешь, найдёшь. Ты недооцениваешь свою популярность. Просите и обрящете. – Хорошо, сделаю. В самом деле, не проблема. Дам сеансы в издательствах. Или для работников торговли. Да просто попрошу, язык, чай, не отсохнет. Но, скорее всего, потрачу сотню-другую чеков той самой категории «Д», чтобы не хлопотать. Самое простое решение. И я потянулся за свежим «Поиском». Ольга дала журнал. Потом снова заглянула в портфель. – Вот, почитай, – она вытащила папку. – Что это? – Повесть. Небольшая. – Кто написал? – Мозес. Джошуа Мозес, – и Пантера с Лисой опять переглянулись. Я взял папку, раскрыл. Сотня машинописных страниц, не такая уж маленькая рукопись. «Тайна плантатора Иглесиса».Глава 15
10 ноября 1976 года, среда Чижик и Перелётная Птица – Аркадьев уезжает, – сказала Ольга. – Знаю двух Аркадьевых, старого и молодого. Скучать не буду ни о ком. – Молодой! Старый Аркадьев – профессор, молодой – доцент. Оба преподают на кафедре общественных наук нашего института. Династия, да. Но если среди сталеваров, хлопкоробов или животноводов трудовые династии приветствуются, то в науке не всё так просто. Никто не протестует, если отец и сын работают в одной колхозной бригаде трактористами, или на одном заводе токарями, а вот если на одной кафедре одного института профессором и доцентом – это попахивает семейственностью. Недовольных немало. Ищут справедливости, пишут и анонимки, и нет. Потому старый Аркадьев заявил, что в будущем году, семьдесят седьмом, уйдет на заслуженный отдых. Вот подготовит кафедральный сборник научных работ к шестидесятилетию Великого Октября – и уйдёт. Потерпите самую малость. Руководство института потерпеть согласилось, у самих дети есть. Но, видно, что-то пошло не по плану, если молодой Аркадьев уезжает. Видно, пытался устроиться доцентом в другие вузы города, но безуспешно, вот и поедет туда, где есть доцентская вакансия. Ну, я так подумал. И сказал. – Он уезжает в Израиль! – огорошила Ольга. То есть не огорошила, мне, собственно, до Аркадьевых дела нет. Но слегка удивила. – А он, Аркадьев, разве… Ещё на первом курсе старый Аркадьев (он читал нам курс Истории Партии) рассказал, что его предок за участие в декабрьском мятеже был сослан в Сибирь. Столбовой дворянин, он был лишен всех прав состояния, тем самым перейдя на сторону народа. – Нет. Жена. – Жена? Ну да, с доцентами это бывает…Глава 16
25 ноября 1976 года, четверг Книги, знания и сила – Главная проблема библиотеки не книги. Главная проблема библиотеки – сама библиотека! Евгения Максимилиановна знала, что говорила – она главный библиотекарь нашего института уже много лет. – Предположим – только предположим! – что какой-то доброхот подарит нам тысячу книг. Или даже пять тысяч. – Предположим, – согласился я. – Где мы их разместим? На тысячу книг фонда по нормативам полагается пять квадратных метров площади, и, нужно сказать, это заниженный норматив. Какой есть. Значит, на пять тысяч книг – двадцать пять квадратных метров площади. Откуда они возьмутся? У нас и без того книг вдвое больше, чем позволяет пространство. А вдвое больше – не значит вдвое лучше. Напротив. Доступность книги падает, и потому она и есть, и её нет. В каталоге есть, а найти – та ещё проблема. – Проблема, – опять согласился я. – Далее. Опытным путем установлено, что для нормального функционирования библиотеки на каждые пять тысяч книг фонда требуется один библиотекарь. Минимум! Пять тысяч книг доброхот подарить способен, теоретически это возможно. Но ставку библиотекаря? А без ставки эти книги лежат мертвым грузом. Лежат и занимают место – если это место вообще есть. Проблема? – Проблема, – я радовался, что хватило ума сначала разузнать что и как, прежде чем покупать библиотеку Аркадьева. Да, Аркадьев, перелётная птица, предложил купить его библиотеку. Три тысячи книг. Чуть больше. Недорого, вернее, не очень дорого, но – за доллары. Ни в Израиль, ни в Америку, никуда он три тысячи книг не вывезет. Не до книг ему там будет, в Нью-Йорке. Если устроится хорошо, станет американцем – то будет читать местные книги. Если не устроится хорошо – то будет к этому стремиться, и опять ему будет не до Толстого, Достоевского или Колпакова с Оваловым. Книги сейчас пользуются спросом, но распродать по максимальной цене – это долго, а сроки поджимают. Важнее то, что ему, Аркадьеву, деньги не очень-то и нужны, в смысле – наши советские деньги. Вывозить их за рубеж – нельзя. Менять на валюту – тоже нельзя. Покупать здесь золото-бриллианты опять нельзя, то есть покупать-то можно, вывозить в товарных количествах нельзя. Ну, и цена местных бриллиантов заметно завышена, купив здесь ювелирки на десять тысяч рублей, там он может выручить за них две тысячи долларов. Если на таможне не отберут. Могут и отобрать, прячь, не прячь. Как пограничники у Бендера. Я всегда думал, что Бендера обобрали не румыны, а наши пограничники. У румын и пограничников в те времена не было. Почти. А вот я могу купить книги здесь, а отдать ему деньги там. Поручить перевести со своего счета в заграничном банке на его счет. Я сказал, что подумаю, поскольку – ну куда мне три тысячи книг? Мне трех книг хватает на целый год. Ну, ладно, дюжины. Нет, с учетом потока рукописей, которые приходится читать как редактору «Поиска», всё-таки трех. И я договорился о встрече с заведующей нашей институтской библиотекой. Узнать ситуацию. Разведать, нужен ли наш подарок имениннику, и если нужен, то о каком подарке он мечтает. – Теперь сами библиотекари. В институтской библиотеке работают девятнадцать библиотекарей. И все – женщины. Мужчин нет совсем. Почему? – Гендерное неравенство, – ответил я. – Считается, что мужчина должен зарабатывать, а женщины… – Верно. Ставка младшего библиотекаря восемьдесят пять рублей. Методиста – девяносто пять. Старшего библиотекаря – сто пять. Вот и не идут мужчины в библиотекари. А женщины идут. Но… Но если в среднем в Российской Федерации человек находится на больничном семь дней в году, то библиотекарь – двадцать шесть. Нет, не тяжелые условия работы. Условия обыкновенные. Больничные берут по уходу за детьми. Опять же декретные отпуска. С одной стороны хорошо, дети наше будущее. С другой – страдает работа. Постоянно кто-то в декрете, кто-то больничном, чаще двое, трое, в сезон и все пятеро, когда дети болеют. Дополнительная нагрузка крайне нежелательна. И, наконец, самое главное, Миша, – Евгения Максимилиановна звала меня запросто, словно сто лет знакома. Не смущаясь моею славой, орденами и кубками. Кубков у меня, кстати, нет ни одного. – Библиотека, если не вдаваться в детали, состоит из трех отделов. Учебный фонд, научный и художественный. Учебный фонд нуждается в новых учебниках. Именно новых. Но все новые учебники распределяются ещё на стадии планирования. Мы получаем новый учебник, а совсем старый, например, «Биологию» пятьдесят четвертого года, списываем, как устаревшую. Просто старую, шестьдесят шестого года, оставляем, потому что новой на всех не хватит. То есть численность книг в фонде более-менее постоянна, в идеале соответствует потребности студентов. Идем дальше: художественный фонд. Врач должен быть культурным, образованным человеком, с богатым словарным запасом, чего нельзя достичь без чтения художественной литературы. Таков смысл художественного фонда нашей библиотеки. И что мы видим? – Что мы видим? – эхом отозвался я. – Значительная часть книг маловостребована. Три четверти. То есть читатели берут их раз в год и реже. Что берут часто? Книги по школьной программе – это сотрудники для детей, понятно. Ещё – если на экранах кинотеатров или по телевидению показывают экранизацию. Покажут «Анну Каренину» – берут «Анну Каренину», покажут «Вия» – берут «Вия». Так то Толстой, Гоголь. Но посмотрите, – она взяла со стола небольшую книжечку. – Глеб Успенский, «Нравы Растеряевой Улицы». Вы читали? – Нет, – признался я. – Очень интересная книга. Очень. А, судя по листку выдач, за семь лет её брали два раза. Или другая, – Евгения Максимилиановна показала книгу и вовсе чистенькую. – «Рассказы молодых писателей Дальнего Востока». За шесть лет ни одной книговыдачи. – Ну… – Мы пропагандируем эти книги, но результат невелик. И потому расширять художественный фонд тоже не видим острой нужды. Правда… – Правда? – Детективы, фантастика, вообще острый сюжет – такое идёт нарасхват. Ваш журнал, например, «Поиск», рвут из рук. Очередь на него на год вперед, – и она посмотрела на меня, будто я в том виноват. Отчасти да, отчасти виноват. – Мы передали институту три подписки на будущий год. Дополнительно. – Это радует. Каждый журнал прочитает человек пятьдесят, после чего он, увы, истреплется и сойдет на нет. Двенадцать номеров – стало быть, шестьсот прочтений. У нас уже две подписки, плюс три – три тысяч прочтений. Большое дело, – но я видел, что ей хотелось большего. Мне бы тоже хотелось. – У нас в декабре приложение выходит. Альманах, – сказал я. – Толстая такая книга в твёрдой обложке. Думаю, мы сможем предоставить институту несколько экземпляров. И у нас есть другие планы, – о планах я умолчал. Вот сделаем, тогда и расскажу. – Мы будем надеяться, – ответила Елена Максимилиановна. – Я бываю заграницей, там всяких книжек море. Могу привести десяток-другой. На английском, немецком, французском. Ту же фантастику, например, или детективы. Новейшие. – Мы не можем выдавать книги, не прошедшие одобрение Главлита. А получить его непросто, одобрение. Долго и муторно. И не факт, что книга не затеряется по пути туда-сюда. Что важнее, книги на иностранных языках не пользуются спросом у читателей: у нас есть сотня книг издательства «Прогресс», есть Конан-Дойль, Честертон, даже Сименон, но берут Гоголя, Толстого, Тургенева – на английском. Чтобы легко сдать тысячи. «Муму» на английском, «Муму» на русском, и вуаля! Не читают у нас на иностранных языках. Не могут. – У нас в ноябрьском номере Сименон, – похвастался я. – Один номер у ректора, другой у парторга, третий у профорга, – ответила главная библиотекарша. – Вернут, непременно прочитаю. Как вам удалось? – Попросили. – У самого Сименона? – Да. – Вы видели Сименона? В Париже? – Видел. Мы все его видели, то есть Бочарова, Стельбова и я. Редакция журнала. Договорились о встрече, посидели за кальвадосом… Только не в Париже, а в Лозанне. – И Сименон дал вам повесть? – Думаю, в порядке эксперимента. Библиотекарша вздохнула. – Лозанна, Сименон, кальвадос… Потом вздохнула ещё раз и продолжила: – Девяносто процентов книг научного фонда в течение трех лет остаются невостребованными. На самом деле – больше, просто статистику мы ведем за три года. Книги лежат мёртвым грузом. И если насчет Гоголя с Белинским есть надежды, что когда-нибудь их все-таки станут читать, то насчет монографий… Ну кому, скажите, нужен труд Бошьяна тысяча девятьсот сорок девятого года «О природе вирусов и микробов» сегодня? Только из любопытства разве почитать. Как курьез. Но люди заняты, им некогда рассматривать курьезы прежних лет. Бошьян ладно, это все-таки казус известный. Куда больше книг никаких – унылые компиляций середины прошлого века, устаревшие ещё до того, как попали в типографию. Из десяти процентов востребованных книг пять процентов записаны за сотрудниками кафедр, и находятся у них годами – кто-то пишет диссертацию, кто-то просто положил на полку и надеется прочитать, но всё как-то некогда. Или поздно. Научные монографии устаревают быстрее, чем учебники: учебники читают ради базовых знаний, монографии же интересны знаниями свежеобретёнными. И, наконец, все серьезные преподаватели заказывают для личных библиотек новые книги по планам издательств через «Медкнигу», «Научную книгу» и им подобным. Заказы как правило принимаются и как правило исполняются. – А оставшиеся пять процентов? – Это студенты, интересы которых шире учебной программы. Ищут, читают, думают. Но наших возможностей почти достаточно. Почти – потому что невозможно предсказать, что закажет такой студент завтра. А если невозможно предсказать – невозможно и запастись. В конце концов, есть межбиблиотечный абонемент и есть московские библиотеки, та же Ленинка. – То есть и в научных книгах нужды нет? – Вам лучше пройтись по кафедрам. Это и проще, и полезнее. – Проще? – Конечно. Вы привозите книгу из Швейцарии или Канады, и, как частное лицо, передаете её профессору или доценту. Никакого Главлита, никакой бюрократии. А профессор или доцент донесут то, что нужно, до студентов. – Возможно, возможно, – Евгения Максимилиановна сказала то, что я решил инстинктивно на первом курсе. Прочитал сам – отдай в группу. Или на кафедру. Если попросят. – А у нас есть очень любопытные книги, – она подошла к шкафу и достала солидную книгу ин-октаво в переплете черной кожи. – После войны нам доставили много книг из Германии. В счет репараций. Я, тогда девчонка, старательно их оформляла. Только вот большинство книг тоже остались невостребованными. Не по-русски написано, да и вряд ли это актуально – то, что написано. Я взял книгу, раскрыл. Средневековая латынь. «Кто в эту книгу заглянуть дерзнет, того Кромешный Ужас унесёт». – Да, вряд ли актуально. Но любопытно. Значит, как я понял, библиотеку интересуют книги остросюжетные? Детективы, приключения, фантастика? – Читателей интересуют, – поправила меня Евгения Максимилиановна. – Мы работаем для читателей. – Разумеется, разумеется. Хорошо, мы посмотрим, что можно сделать. – Мы? – библиотекарша невольно – или вольно – выделила местоимение. – Николай Второй, да. Мы – это редакция «Поиска». Знаете, в процессе работы завязываются связи. Мы им свои книги, они нам свои, и вообще… – Связи – это прекрасно, – нотки сомнения в голосе слышались явственно. Обещают многие, а вот выполняют обещания единицы. – А пока… Я на днях уезжаю на турнир, в Москву. Хочу взять эти книги, – я показал на сборник молодых дальневосточных писателей, «Растеряеву Улицу» Успенского и Чёрную Книгу. – Эти – пожалуйста, но вот эта… – она с сомнением посмотрела на Чёрную Книгу. – Впрочем, берите, берите. Действительно, кому доверять, как не мне, пообещавшему, пусть неявно, фантастику и детективы, человеку, который пьёт кальвадос с Сименоном и которому сам Леонид Ильич вручил орден Красной Звезды. Мне доверять можно. Даже книгу из закрытого фонда. И мне доверили. Из библиотеки я прошёл в деканат. Отнести заявление: в связи с участием в чемпионате Советского Союза по шахматам (высшая лига) прошу предоставить паузу в обучении с двадцать шестого ноября по тридцать первое декабря. Индивидуальный график бумаги не отменял, индивидуальный график и заключается в подобных бумагах. Секретарша бумагу приняла, но сказала, что меня хочет видеть ректор. Хочет – увидит, и я пошёл к ректору. Товарищ Мурфенко принял меня как родного. Спросил об учёбе, всё ли хорошо, не нужно ли какой помощи. Потом перешёл к делу. – Нам пришло письмо из Министерства. Относительно вас, Михаил Владленович, – он сделал паузу. Я паузу оценил, и придал себе заинтересованный и немного тревожный вид. К нам едет ревизор. – В министерство, в наше министерство, пришло письмо из Ливии, из ливийского министерства здравоохранения. Благодарственное письмо. За то, что вырастили такого доктора, как Михаил Чижик. Я убрал тревогу. – Ливийцы пишут, что вы, Михаил, прооперировав сложного больного, спасли тому жизнь. – Восток, – ответил я. – У них так принято – благодарить. – Вы действительно кого-то оперировали? – Под наблюдением опытного врача, – заверил я. – Аппендэктомия. Была песчаная буря, и эвакуация больного в медицинский центр не представлялась возможной. – Хорошо, хорошо. И теперь уже наше министерство выражает благодарность нашему институту, воспитавшему и выучившему Михаила Владленовича Чижика. Я приосанился. – Ну, а мы выражаем благодарность вам, Михаил Всеволодович. Не посрамили. И считайте, что экзамен по хирургии вы уже сдали. Вы ведь не собираетесь становиться хирургом, а, Михаил Владленович? – Нет, Аполлинарий Галактионович. Не собираюсь. Мое призвание – курортология. И спортивная медицина. – Понятно и похвально. Что ж, от имени всего института желаю вам успешного выступления на чемпионате страны. Надо же… Медленно крутится бюрократическая машина. Когда была та операция, давно была. Летом. А сейчас зима на носу. Я неспешно возвращался в Сосновку. Время до поезда довольно, успею привести в порядок мысли и чувства. Девочки приехали позже, группа занималась в третьей городской. Как раз хирургия. Нет, они тоже не метят в хирурги, но знать-то нужно. Знать и уметь. По возможности. Всякое ведь бывает, и стоматологу приходится заниматься боевыми травмами. А учат нас… Как могут, так и учат. Кто ж даст пятикурснику оперировать? Крючки подержать уже хорошо, а если придется узлы вязать, зашивать операционный разрез, то и замечательно. Для пятого курса. А там шестой впереди, интернатура. Кто пойдёт в хирурги – тот научится. Если очень захочет. Последнее – главное. Девочки провожали меня как на Луну. Проверили, взял ли я нужное, не взял ли ненужного. Будто не в Москву еду. В Москве и нужное, и ненужное найти нетрудно. На «Ведьме» довезли до вокзала и проводили до купе. Купе в седьмом, депутатском вагоне. Двухместное. Ну, правильно, со мной едет Антон. Тренировать будет. И заботиться. Его девочки и наставляли: как нужно заботиться о Чижике. Немного волнуются, да. Как пойдёт у меня игра – после ранения головы-то? Голова, она такая… Мышление – процесс тонкий. Особенно гроссмейстерское мышление. Взять хотя бы Штейна с его периодами «тупой головы». Ведь гений, шахматный гений, Штейн, уровня Спасского, но чемпионом не стал. И умер слишком, слишком рано. Вдруг и у меня после ранения будет тупая голова? Положим, этого девочки боятся не очень, они больше за меня волнуются. Хочу так думать. Но вдруг возьму да и скончаюсь посреди турнира от огорчения? А девочкам волноваться вредно, и я их заверил, что всё будет хорошо. Перенапрягаться не стану, на стенку не полезу. Мы даже план составили турнира. Ну, не план, а так… набросок. Который по ходу турнира нужно будет превратить в остросюжетное представление. В шахматном, в шахматном смысле остросюжетное. Никаких выстрелов. Хотелось бы. Да.Глава 17
9 декабря 1976 года, четверг Новая стратегия Сегодня я иду тропою сына печали, Бенони. Дебют Бенони интересный, дебют Бенони сложный. Для чёрных. Но играть можно. Если не боишься проиграть. Я проиграть не боюсь. Но и не стремлюсь. Ответил с5 исключительно разнообразия для. Такова турнирная стратегия: играть различные дебюты с целью введения в заблуждение шпионов, диверсантов и шахматных соперников. Впереди – матчи претендентов, пусть гадают, что я буду играть там. Вторая задача – развлечь зрителей. Шахматы ими, зрителями, и живут. Чем их, зрителей, больше, тем больше призовые, факт. Ну, по крайней мере, в странах капитала. Зритель должен посещать соревнования. Зритель должен покупать газеты, пишущие про эти соревнования. Зритель должен писать и звонить на радио, телевидение и в те же газеты, требуя больше шахматных материалов. Зритель должен заказывать в книжных магазинах шахматную литературу, а потом, купив турнирный сборник, не ставить его на полку до лучших времён, а разбирать партии ход за ходом, тем более, что автор объяснил буквально каждый ход языком простым, понятным даже начинающему любителю. Так и на книжечке будет написано: рассчитано на любителя шахмат. А в предисловии обещание: каждый, внимательно прочитавший этот сборник, гарантированно повысит свою шахматную силу до третьего разряда и выше. И рекомендации: разбирать по одной партии в день, не меньше и не больше. Покупать эту книжечку будут любители-безразрядники в надежде стать любителями-третьеразрядниками. Покупать будут и третьеразрядники – чтобы укрепиться в собственных силах и замахнуться на второй разряд. Покупать будут и второразрядники – из чувства превосходства над третьеразрядниками, и из опасения этим третьеразрядникам уступить. Покупать будут и квалифицированные шахматисты, из интереса к шахматам как таковым в целом, и к гроссмейстеру Чижику в частности. Интересно, что у этого Чижика в голове, что он думает, когда играет? Или что он пытается нам внушить, притворяясь, что думает именно так? И книжку раскупят. Быстро, моментально. Весь тираж. Какой тираж? Какой сумеем поднять. Сто тысяч. Может быть, сто пятьдесят. Деньги? Ну и деньги, конечно. Не слишком большие, государство не поощряет индивидуальное богатство. Но не такие уж и маленькие, особенно для Антона: гонорар мы поделим пополам, хотя девяносто процентов работы выполнять будет он. Впрочем, я выполняю сто процентов работы – на сцене, за шахматной доской. Есть и третья задача. По важности – первая. Мои победы входят в привычку, а то, что привычно – обесценивается. Принимается как должное. Как обязанность. Так не интересно. Нет интриги: Чижик со старта уходит в отрыв, и остается только гадать, сколько он возьмет – плюс восемь, плюс десять, плюс двенадцать? Недолог час, когда потребуют: давай, давай, давай стопроцентный результат. Фишер вот дал – в матчах с Ларсеном и Таймановым. Превзойти стопроцентный результат невозможно, и он было отошел от шахмат. Хорошо, появился я. И Карпов. Интрига! И еще кто-нибудь появится непременно. Но Фишера на чемпионате нет, и Карпова нет, придется плести козни в одиночку. Тем более, что повод есть – ранение. Вдруг у Чижика что-то в голове разладилось? Надейтесь. Волнуйтесь. Переживайте. Ведь ради этого и смотрят состязания – ради переживаний. Ставят деньги в букмекерских конторах – там, и у чёрных букмекеров – здесь. Для пущей остроты. Но на первое место никто не ставит. Не берут букмекеры ставки на первое место. Ясно же – Чижик! А это нехорошо. Я не за букмекеров переживаю – за идею. Какой интерес читать «Десять Негритят», если на первой странице злыдень напишет: «убийца – судья»? Вам нужно волнений? Их есть у меня. Самодельных, но тем лучше. Даже Антон не в курсе. Девочкам я намекнул, чтобы не волновались, мол, не хочу быть котом, который в три дня переловил всех мышей, а на четвертый выброшен за ненадобностью. Буду ловить мышей в плепорцию. В меру то есть. А меру определю сам. По расчётам Антона, для победы необходимо набрать двенадцать очков в семнадцати турах. Плюс семь. Вот на этот результат я и нацелился. Если что – подкорректирую. Чемпионат не такой представительный как тогда, в семьдесят третьем. Но и не простой. Из чемпионов мира – Смыслов, Таль и Петросян. Полугаевский вышел в претендентский цикл. Тайманов не так давно играл матч с Фишером. Силён и Геллер, переживающий очередную молодость. И много собственно молодежи, голодной и жадной до побед. Играем опять же, как и в семьдесят третьем, в Центральном доме культуры железнодорожников. Надежно, выгодно, удобно. Если бы я не выступал за «Динамо», подался бы в «Локомотив». Железнодорожники шахматы любят и ценят. И вообще – люди ответственные. С ними не пропадёшь. Сегодня я играю защиту Бенони против Геллера. Получается интересно, партия обойдёт шахматные журналы. Я выбрал острый, но объективно не лучший вариант, Ефим Петрович мою кавалерийскую атаку отбил, сам перешёл в наступление, и теперь спасаться пришлось мне. Спасся. К сороковому ходу позиция стала равной, и мы согласились на ничью. После шести туров у меня четыре с половиной очка. Сыграл белыми вничью с Талем (шотландская партия), белыми же вничью с Петросяном (гамбит капитана Эванса) и вот теперь чёрными ничья с Геллером в защите Бенони. Это те ничьи, которые, в отличие от классических гроссмейстерских, принято называть валидольными. Скучно не было. Победа, казалось, переходила из рук в руки – но только казалось. Анализ покажет, что решающего преимущества не было ни у белых, ни у черных. Ну, так то решающего. Задним умом, да. Я пока на первом месте, но догнать меня может Балашов, из тех самых молодых и резвых. Нет, он старше меня на четыре года, но шахматы – спорт особый, в шахматах до тридцати – молодой, подающий надежды. Стейниц стал чемпионом в пятьдесят, Алехин – в тридцать пять, Ботвинник в тридцать семь, Петросян – в тридцать четыре. Фишер в двадцать девять, Карпов – в двадцать четыре, чемпионы, похоже, молодеют. Ласкер, правда, тоже стал чемпионом в молодости… В буфете для участников я перекусил. За четыре года икра чёрная куда-то исчезла. Красная пока держится. Крабы прятались, но для меня по старой памяти нашёлся салатик. И на том спасибо. Нижайший вам поклон. На часах без пяти девять, в смысле – двадцать один. Извечный вопрос: что делать? Москва – город трудовой. Не Лас-Вегас, не Париж. Ночной жизни в буржуазном смысле, можно сказать, и нет. Спектакли миновали перевал, да и не попадешь вот так запросто в театр. Цирк тоже отпадает. Последний киносеанс? В девять тридцать. Успел. «Табор уходит в небо». Они шли, шли, шли в небо, а потом все умерли, как и полагается в хорошей трагедии. Печально, да. Печально жили люди при царском режиме. С легкой грустью я вернулся в «Москву». Да, у меня есть квартира, большая, огромная – но пустая. Как в смысле вещей, так и в смысле людей. С первым-то я справлюсь. Послушал верный «Грюндиг». Центрально-Африканская Республика стала Центрально-Африканской Империей. Да здравствует император Бокасса Первый! Наш африканский друг. Много у страны друзей, ох, много. Не дадут пропасть. С этой мыслью я и уснул. Проснулся, как водится, без четверти три. Выпил полстакана боржома, посмотрел в окно на ночную Москву. Небо ясное, луна, только начавшая худеть, светит ярко. Что-то насчет нового императора… Мерзкое. Упырёк он, несменяемый президент республики, вдруг ставший императором. Но сон забылся, не успел я его ухватить. Не очень-то и старался. Где я, где Бокасса. А что мерзкое… Хороший человек в императоры не лезет. Я вернулся в постель, досыпать. И снились мне бабочки, летающие над цветочной поляной, и сам я был бабочкой, большим махаоном. Приятный сон. Лёгкий. С легкостью в теле я и проснулся. Прогулялся вокруг гостиницы, сорок пять минут ходьбы в умеренно-быстром темпе, сто двенадцать шагов в минуту. Прохожие уже привыкли, что в семь сорок гроссмейстер Чижик в синей мастерке с большой буквой «Д» на спине вышагивает утренние пять тысяч шагов. Сколько доктор прописал. У входа в гостиницу меня перехватил небрежно одетый человек лет сорока. – Я от Галины Леонидовны, – начал он, забыв поздороваться. Три дня назад я ужинал с матушкой и Галиной, и Галина попросила принять участие в судьбе молодого и талантливого писателя. Сама она ничего об этом писателе сказать не может, с ним незнакома, знает лишь, что зовут его Андрий Слива, но её, Галину, просил хороший человек. И, если можно… Я, понятно, сказал, что непременно и обязательно, пусть приходит. И вот он пришёл. Ладно, посмотрим. Поговорим. Почитаем. – Заходите, – сказал я, и провел его в холл. – Подождите немного, я переоденусь. – Да ничего, мне всё равно, как ты одет, – сказал он. – Простите, как вас зовут? – Тебя не предупредили, что ли? Я повернулся и пошел к лифту. На восьмом этаже мой номер. С прекрасным видом на Москву. – Эй, эй, – догнал меня он. – Ты что, на «ты» обиделся? Ну, извини. То есть извините. Я по простоте, мы ж писатели, одна компания. – Так как же вас зовут? – Андрий, Андрий меня зовут. Как сына Тараса Бульбы, того, что к полякам перебежал. – А по батюшке? – Степанович. – Прошу вас, Андрий Степанович, подождите меня в креслах. Мне необходимо переодеться. Андрий Степанович нехотя вернулся на место. Попахивает от него и винцом вчерашним, и пивком утренним, и вообще. Вот тебе и бабочки… Ладно, посмотрим. Я наскоро принял душ, переоделся в дневной костюм, светло-серый, полушерстяной, и спустился в холл. Двадцать две минуты. Андрий не ушел. Дожидался. – Теперь я к вашим услугам, Андрий Степанович. – А… Это… Мы не можем куда-нибудь пройти? – В смысле? Холл – самое удобное место для разговора, разве нет? Холл в «Москве» и в самом деле хорош. Мы сидели в удобных креслах у низкого столика, слева и справа стояли кадочные пальмы, прикрывая от чужих глаз. Что еще нужно для разговора двух незнакомых людей? – А… Я думал, в ресторан… – Благодарю, но я вынужден отклонить ваше приглашение. Во время турнира строгий режим, утром я обхожусь стаканом кефира, ради которого идти в ресторан непродуктивно. Время дорого. Не думаю, что Андрий приглашал меня в ресторан, скорее, наоборот, он напрашивался на приглашение. Да, я частенько встречаюсь с писателями в ресторане, именно здесь, в «Москве» – но никогда за завтраком, это первое, и только с теми, с кем хочу – это главное. И да, сейчас я завтракаю в молочном магазине в пяти минутах ходьбы отсюда, стаканом кефира и свежей булочкой, их, свежие булочки, привозят аккурат к девяти, тёплые. – Я – лучший писатель Москвы и окрестностей, – заявил Андрий. – Но писательством, настоящим писательством прожить сегодня нельзя. – Вот как? – удивился я. – Именно. Я написал лучший роман послевоенного времени, но вынужден перебиваться случайными заработками. – Это бывает, – согласился я. – Простите, я провинциал, а до провинции новинки доходят не сразу. Какой роман вы имеете в виду? Где опубликован? Когда? – Он… Он ещё не дописан. – Понимаю. – Гоголь «Мертвые души» всю жизнь писал. – Положим, до «Мертвых душ» он «Вечера на хуторе» написал, и «Миргород», и «Ревизора», да и первый том все-таки к тридцати трем годам опубликовал. – Мне тридцать два, – быстро сказал Андрий. Я не ответил. Что тут отвечать? Выглядел он на сорок. Без всякой натяжки – на сорок. – И вот… – он замолчал. – И вот? – нейтрально сказал я. – Я хочу… – он опять замолчал. – Что вы, собственно, от меня ждёте? Что я могу для вас сделать? – Это невыносимо – быть лучшим писателем Москвы и работать из куска хлеба, – продолжил Андрий. – А кем вы работаете? – Да так, – махнул рукой лучший писатель Москвы. – По разному. Грузчиком на базаре, дворником, на уборке яблок. Сейчас в котельную хочу устроиться, оператором, но нужно курсы пройти. – Так что я могу для вас сделать? – повторил вопрос я. – Примите меня в свой журнал, – заявил Андрий. – В смысле – примите? Мы ж не пионеры. В качестве кого? – Редактора. Или кого-нибудь в этом роде. – А у вас есть опыт работы редактором? – Опыт дело наживное. – Допустим. А образование у вас… – И образование – наживное. Техникум. Киномеханик. По диплому. – И вы готовы переехать в Чернозёмск? – Нет, но… почта… – Давайте так. Напишите для нас рецензию на любое новое произведение в жанрах, соответствующих направлению нашего журнала. Мы незамедлительно её рассмотрим, и, если рецензия будет удобочитаема, опубликуем. И будем принимать рецензии и впредь. Рецензии, критические разборы, исторические экскурсы – всё, что интересует наших читателей. – И много будете платить? – Четыреста рублей за сорок тысяч знаков. Но сорок тысяч знаков в каждый номер мы вам не дадим, разве что работа будет хороша и своевременна. Напишите для начала десять тысяч знаков. Плюс-минус. А там посмотрим. – И куда посылать? – В нашу редакцию, заказным. – В какую редакцию? Какого журнала то есть? Я хотел было сказать «Кролиководство Северного Кавказа», но передумал. Рано. – Журнал «Поиск». – А где взять адрес? – Адрес редакции присутствует в каждом номере. – Но у меня нет вашего журнала. – Возьмите в библиотеке. – Я не записан… – Послушайте, Андрий Степанович. Если вы не в состоянии найти наш журнал, я не думаю, что вы сможете с нами сотрудничать. Что вы собираетесь для нас написать, если ничего о нас не знаете? – Я лучший писатель Москвы, – твердо сказал Андрий. – Напишу. По высшему разряду. – Будем ждать. А пока простите, мне нужно идти… – Аванс! – потребовал Слива. – Что? – Мне нужен аванс, – сбавил тон лучший писатель Москвы. – Рублей пятьсот, хотя бы. – Пятьсот рублей? – Или сто. Хотя бы пятьдесят… Я вытащил из кармана блокнот, достал авторучку. – Пишите! – Что? – Расписку. «Получено от редакции журнала „Поиск“ двадцать рублей в счет аванса. Дата, подпись». – Но я не проживу на двадцать рублей месяц! – Напишите за три дня. Хоть за день. Писателю это несложно. Пишите, посылайте, мы оценим ваш труд и вышлем сколько положено. Не забудьте указать адрес для денежного перевода. – Сейчас? – Вместе с рецензией, Андрий Степанович. Вместе с рецензией. Когда я достал две десятки, он выхватил их из моей руки мгновенно, чуть не разорвал купюры. – Мне бы больше… за электричество нужно заплатить… – Верю, Андрий Степанович, верю. Всем нужно больше. Но только при себе я крупных сумм не держу. Чем богат, так сказать. Впрочем, если вас не устраивает… – я тоже могу быть быстрым. – Устраивает, – угрюмо ответил лучший писатель. Я вернул ему двадцать рублей, и он стремительно ушёл. Видно, испугался, что я передумаю. Я же поднялся в номер за курткой. В городе слабый плюс, и куртка будет в самый раз. Вышел на улицу. Падал слабенький снежок, совсем слабенький. Решил пройтись. Да, Слива, похоже, тот ещё тип. Но как знать, как знать… Жил да был в Праге писатель Гашек. Так себе писатель. Средненький. На шахматные деньги – кандидат в мастера. Уровня нашего Лейкина, даже ниже. Алкоголик. Бродяга. Нет, человеком он был веселым, общительным, забавным, но крайне, крайне ненадежным. Мог занять у приятеля пятьдесят крон до завтра, но это завтра никогда не наступало, всегда было сегодня. Мог выйти из дому купить для годовалого сына молока – и вернуться через неделю, через две. Без денег, без шляпы, без часов. И без молока, да. Захотелось, мол, погулять в окрестностях Чешских Будейовиц. Пришла война. Первая мировая. Великая. Империалистическая. Гашека призывают в армию. Идёт, куда же денешься, присягал императору, теперь терпи. Служил недолго – попал в плен. Или добровольно перебежал к русским – трактуют всяко. В плену Гашеку не понравилось, да и кому бы понравилось – жизнь впроголодь, пива не наливают. И он записывается в Чехословацкий Легион, воевать за победу самодержавия. Присягает на верность, и сразу становится лучше. С пивом, правда, не очень, но появились деньги, и можно купить самогонки, мутной, но крепкой. Работает пропагандистом в газете, расписывает, какой замечательной станет жизнь в Чехии, когда мерзкого католического императора сменит добрый православный русский царь. Тут случилась революция, и Гашек присягает уже временному правительству, и теперь пишет, как расцветёт Чехия, когда станет республикой! Долой монархию, да здравствует демократия! Октябрьский переворот изменил планы. Отправляться через всю Сибирь во Владивосток, чтобы плыть во Францию и воевать за Антанту не хотелось, и он становится большевиком! Работает в Самаре, агитирует за Советскую Власть. Чехи берут Самару, и Гашек покидает ряды красноармейцев. Дезертирует? Гашек говорит, что в Самаре он уничтожил важные и секретные документы, ага, ага. В Самаре и живет, притворяясь дурачком со справкой. Но время идет, белые изгнаны и побеждены, и Гашек снова становится до мозга костей красным. Его посылают в Чехословакию, работать на мировую революцию, снабжают деньгами, явками и всем прочим. Вернувшись в Прагу он вдруг обнаруживает, что мировая революция – дело опасное. Можно и в тюрьму угодить. И он возвращается к довоенной жизни – пьет пиво, гуляет по кабакам, опять пьет пиво – пока не заканчиваются революционные деньги. Что делать? Он садится за роман. И тут случается чудо: посредственный юморист пишет великий роман, гениальный роман, роман на все времена. Как, почему неприкаянный алкоголик и гуляка, предавший всех и вся, стал автором великой книги? Сие тайна великая есть. И потому сбрасывать Андрия Сливу с корабля русской словесности я не стану. Всяко бывает. А вдруг? Двадцать рублей – не расход.Глава 18
18 декабря 1976 года, суббота Чижик и случайные встречи Я медленно перемещался по театральному фойе, размышляя о теории относительности применительно к общественным процессам. Взять хоть Мишу Чижика, молодого человека двадцати трех лет, комсомольца, студента, спортсмена. В Чернозёмске, без лишней скромности, он, то есть я – гордость города. Или, если угодно, местная достопримечательность. Не буду утверждать, что достопримечательность номер один, но в первую десятку вхожу. Да что десятку, пятёрку! Тройку! И да, может быть, и первый номер – по совокупности. В глазах обыкновенного человека. Во-первых, победитель Фишера! Трехкратный чемпион Советского Союза, да не по городкам, а по шахматам! Во-вторых, не вылезаю из-за границы. В Америке как дома, по Италиям-Испаниям-Бразилиям катаюсь запросто, и каждый раз привожу с собой пять чемоданов, нет, десять чемоданов разных диковинок – джинсы, магнитофоны, жевательную резинку, бритвы особые, «тяпки», что бреют без воды и мыла. В-третьих, сочинил оперу, и за это получил кучу денег, могу хоть каждый год покупать по машине. Сам Брежнев ценит Чижика, и запретил его раскулачивать секретным указом. Да и Андропов, говорят, нет-нет, да и посоветуется: как нам реорганизовать внешнюю политику? В-четвертых, задружился с Каддафи, и у меня в Ливии замок и три жены. Или четыре. В-пятых… и так далее, и так далее… Не всё это вымысел, кое-что и реальность, но в целом молва вознесла меня на высоту необыкновенную. А кто я в Москве? В Москве я человек толпы. Ну, не совсем уж толпы, но и никак не в первой десятке, даже не в первой сотне, и не уверен, что в первой тысяче. Спортсмен? Спортсменов в Москве множество, и каких спортсменов: чемпионы Мира, чемпионы Олимпийских Игр, да ещё многократные! Шахматы? Да, шахматы популярны, и будут, думаю, в ближайшие годы ещё популярнее, но до футбола им далеко. Любой спартаковец, динамовец, торпедовец или игрок ЦСКА имеет в Москве больше верных поклонников, нежели Чижик. Ладно футбол, международные успехи наших футболистов скромны. Но хоккей! Наши – лучшие из лучших, и я Третьяку или Харламову едва ли по колено достаю. А ведь в Москве есть артисты, и во множестве. Артисты драматические, артисты оперные, артисты эстрады, цирка… Писатели! Художники! Музыканты! И это только популярные личности. А те, кто предпочитает тень – директора гостиниц, магазинов, складов… А ректоры университетов… А те, кто входит в партийную номенклатуру… В общем, нужно понимать свое место на ветке истории. Хотя сейчас, когда идёт шахматный чемпионат, и Яков Дамский на «Маяке» ежедневно рассказывает всей стране, как обстоят дела, жаловаться на невнимание не могу. В «Москве» мне всегда находят отличный номер, да и вообще… Вот билеты во МХАТ дали, хорошие, а это большой дефицит – билеты в московский театр. Мы культурно проводим время. Во МХАТе. Театре с чайкой на занавесе. Чайка чеховская, а театр имени Горького, такой вот ребус. Исторически сложилось. Как сложилось, так и разложится. И сейчас я посмотрел первую часть современной пьесы на тему: что лучше, достойная бедность или сомнительный достаток? Достойную бедность олицетворяли муж и жена, скромные труженики-врачи, перебивавшиеся с макарон на пельмени, сомнительный достаток – ресторанный музыкант и, по совместительству, купи-продай. Я, по привычке, прикидываю ситуацию на себя. Я, конечно, бедности не знал. Дедушка – народный художник, родители уже в моем пионерском возрасте стали ведущими артистами – какая тут бедность, полноте. А уж в студенческие годы… Но ведь всякое бывает. Вот как с обитателями Дома На Набережной: жили себе, не тужили, а потом раз – папа исчезает, мама исчезает, брата в один детдом, сестру в другой. Сейчас, конечно, это невозможно, но чисто теоретически – каково бы мне было? Скверно бы мне было. Барские привычки терзали бы душу – ватерклозет, сауна, мясные щи… Но зачем печалиться о несбыточном плохом, если можно радоваться сбывшемуся хорошему? Тут вернулись Лиса и Пантера. Да, приехали утром, поддержать и проведать, а завтра уедут. А сейчас, в антракте, удалились в дамскую комнату. Дело житейское. Они проверяют на московской публике наряды. Для дам в положении. По арабским мотивам. Получилось, нет? На нас смотрят, не отнять. – Оля! Надя! Чижик! Наташа Гурьева. Такова жизнь: провинциалы всех краёв встречаются в театрах, на выставках, на концертах и в картинных галереях столицы. Хотя Наташа не провинциалка, она теперь москвичка. Или нет? Полгода студенткой в Москве – это считается? Мы, конечно, поздоровались, а девочки и обнялись. – Мой муж, – гордо сказала Наташа, – Ермухан. – Ермухан, – подтвердил муж, – Ермухан Касымов. Муж – уроженец Средней Азии. Возможно, казах. Наполовину. Выглядит на сорок лет. Одет консервативно. На пиджаке – Звезда Героя Социалистического Труда. Непростой человек. Серьёзный. – Здравствуйте, Ермухан Чингисович! – Вы меня знаете? – удивился муж. – Читал вашу статью в «Вестнике микробиологии» за шестьдесят девятый год, о персистирующих формах сибирской язвы. – У вас хорошая память, – вежливо сказал муж. – Я же тебе говорила – это Чижик! Он шахматист, чемпион! Чижик никогда ничего не забывает! – сказала Наташа. – Да, ты говорила, – ответил муж. – Как ваши шахматныеуспехи? – Вполне, вполне, – ответил я туманно. В чемпионате я лидировал, но отрыв от второго места был в половину очка. Что для публики непривычно. – Мы тут пощебечем, – сказала Ольга, и отвела Наташу чуть в сторонку. О своем, о девичьем. То бишь о женском – хотят потолковать оставшиеся минуты антракта. Наташа – замужняя дама, вот как! И когда успела? – Это ведь вы диагностировали у Наташи содоку? – спросил Ермухан Чингисович. Я возражать не стал. – Хорошо учитесь? – Хорошо. Но мало. – Вы, говорят, прилично знаете английский язык? – Да. Сносно. И немецкий. И арабский. И немного французский. – Вот как? – Вот так. – Вы не планируете заняться научной работой? – Нет. – Почему? – Вопрос слишком личный, мне думается. Если в общих чертах – то научная работа требует человека целиком. Со всеми потрохами. – А разве медицина вообще не требует того же? – Любая профессия норовит проглотить человека. Но если врач проживет жизнь, а пороху не выдумает, беды в том не будет никакой. Добросовестное исполнение профессиональных обязанностей гарантирует мир в душе. Ученый – другое дело. Ученому непременно нужно выдумать порох, открыть неведомое. А оно, неведомое, запросто не открывается. Конечно, отрицательный результат тоже результат, но год за годом получать подобный результат было бы досадно. – Сейчас немало областей науки, в которых положительный результат практически гарантирован. – У всякой медали есть две стороны. Полагаю, подобная научная работа тесно связана с ограничениями, например, по выезду за рубеж. – Почему вы так думаете? – Вот вы, Ермухан Чингисович, занимаетесь секретной темой, и потому – невыездной. – С чего вы это решили? – Второе следует из первого. Впрочем, возможно я и ошибаюсь, и вы можете посетить Польшу или Болгарию. – Нет, почему вы решили, что я занимаюсь секретной темой? – муж выглядел взволнованным. Слегка. Боится, что кто-то проболтался? – Наташа тут не при чём, после её отъезда из Черноземска мы никак не связывались. – Тогда… – Анализ позиции, только и всего. На третьем курсе я перечитал «Вестник микробиологии» за последние двадцать лет. Вернее, перелистал. Вас запомнил отчасти из-за необычного отчества, я в детстве читал Яна и очень боялся Чингисхана. Так вот, вы активно публиковались в шестидесятые, практически ежегодно по статье, по две. Последняя работа подписана кандидатом медицинских наук. А дальше – тишина. Можно было решить, что вы, защитив кандидатскую, снизили научную активность. Но сегодня, встретив вас, я понял, что дело в другом. Вы – герой соцтруда, а эту награду ученым дают за выдающиеся работы. И в то же время в печати этих работ нет. Логично предположить, что они засекречены. Учитывая тему вашей последней опубликованной работы… – Не будем говорить об этом здесь, – перебил меня Ермухан Чингисович. – Наташа не преувеличивала, говоря о ваших способностях. Но обидно, что они уходят на пустяки. – На пустяки? – Шахматы… какая от них польза? – Для меня – большая. Я много путешествую, побывал в разных странах. Хорошо зарабатываю, что важно. – Миллион? – Вообще-то полтора, валютой, но не суть. Выгодно мне, а государству втройне, даже вдесятеро, большая часть этих средств так или иначе ушла в казну. Я не жалуюсь, у меня есть всё, что мне нужно. А учёные, что учёные… Взять хоть сегодняшний спектакль: помните сцену, где строитель говорит герою, Виктору Крохину, что нет смысла пять лет учиться и зарабатывать сто пятьдесят, когда он, двадцатилетний пацанчик, легко зарабатывает двести и больше. Так вот, здесь неточности. – Какие же? – спросил Ермухан Чингисович, радуясь, что разговор ушел в сторону от сибирской язвы и прочих особо опасных инфекций. – Я не считаю, что работать на стройке легко, это первое. И не уверен, что после института человек зарабатывает сто пятьдесят, это второе. Во всяком случае, врач после института пять лет будет получать сто десять минус подоходный минус за бездетность. Около девяноста. Потом ему набавят десятку. И ни в чем себе не отказывай. С младшими научными сотрудниками, думаю, обстоит так же. Как там у классиков: а – небалованный, бэ – доброволец, цэ – чтобы согласился жить в общежитии, дэ – на сто двадцать рублей, опять же минус за бездетность. – Вам минус за бездетность, похоже, не грозит, – в свою очередь блеснул проницательностью учёный. – Я – это другое дело, – ответил я. И тут раздался звонок: пора возвращаться в зрительный зал. Я пожелал ученому успехов, улыбнулся Наташе и подхватил девочек. В зал, так в зал. Пьеса шла по накатанным рельсам, доказывая, что достойная бедность – это хорошо. А сомнительный достаток – плохо. Почему-то вопрос о достойном достатке не поднимался вовсе. Либо – либо. Странно это. Работать-де нужно не ради денег, а исключительно из духовных соображений: призвания, помощи братским народам во имя всеобщего блага. Ошибка, да. Деньги у нас не капиталистические, деньги у нас социалистические, трудовые. Каждому то есть по труду. И если денег мало, то, получается, и труда мало. Что же хорошего – трудиться мало и плохо, но по призванию? Какое в том благо для братских народов? Девочки договорились, что после спектакля мы и Наташа с мужем продолжим задушевный разговор в ресторане, но и Наташа, и её муж куда-то исчезли. Напрасно мы ждали их на ступенях театра. Все давно разошлись, а супругов не было. – Не судьба, – признал очевидное я. – Но почему? Наташа хотела поговорить, и мы тоже! Столько не виделись! – В казахских семьях решает муж. С ним и нужно было договариваться. Возможно, у Ермухана Чингисовича совсем другие планы на вечер. Возможно, он просто не любит рестораны. – Возможно, он просто ревнует Наташу, – сказала Надежда. – К кому? – задал я напрашивающийся вопрос. – К молодости. Мы такие весёлые, а он уж больно серьёзный. Старый муж, грозный муж… – И давно Наташа замужем? – В августе поженились. Романтика. На берегу моря он сделал ей предложение, ну, и… – Какого моря? – Наташа не сказала. Обидно, мы даже адресами и телефонами не обменялись. Встретились случайно, и вот… – Случайно ли? – Ты, Чижик, слишком уж подозрительным стал. – Может быть, может быть… Наконец, удалось поймать такси, и мы отправились в «Москву». – Пора, пора, Чижик, обживать твою квартиру, – сказали девочки, уходя в свой номер. Номера у нас неблизкие, у меня на восьмом этаже, у девочек на четвертом. Неудобно, конечно. Не через стенку. – Обживём, – пообещал я. Наутро девочки отправились по издательским делам на приём к Тяжельникову. А я встретился с любопытным человеком. Опять по просьбе Галины. И, что удивительно, генерал Тритьяков тоже позвонил, мол, будет журналист подкатываться, с ним говорить можно, но осторожно. Журналист этот не абы какой, а особенный. Виктор Луй. Советский человек работает на лондонскую газету, «Вечерние новости», то бишь «The Evening News». И жена у него натуральная англичанка, подданная Великобритании. И дети англичане. А живет в Москве! Ну, раз живёт, значит, это кому-нибудь нужно. И я даже догадываюсь, кому, сказал я Евгению Михайловичу, на что генерал только хмыкнул. И вот теперь журналист стучался в мой номер. Номер у меня хороший. Гостиная в полном ажуре. Строгая мебель карельской берёзы, портьеры, порядок идеальный. И сам я красавчик, хоть на обложку «Огонька» снимай: серый костюм, оксфордский галстук, нефритовые запонки, и прическа стильная. – Виктор Луи, – представился журналист. Луи, значит, а не Луй. Может, Тритьяков исковеркал фамилию, может, журналист ее облагородил. Лет около пятидесяти. Следит за собой – не только в смысле формы, то есть одежды, но и содержания: лишний вес незначительный, лицо спокойное, без признаков избыточного износа. Видно, спит достаточно, в меру занимается физкультурой и не злоупотребляет спиртным. Луи поставил на стол диктофон, хороший, немецкий. И начал меня фотографировать. Три плёнки извёл, не жалея. Профессионал. И стоял я, и сидел, и прямо смотрел, и в профиль, и три четверти, и задумчиво, и весело, и сосредоточенно, и… и… и… Затем пошел разговор. Как мне играется? Как всегда в Москве: с огромной ответственностью перед квалифицированными зрителями. Почему отрыв от преследователей меньше, чем прежде? Соперники стали сильнее. Как я готовлюсь к претендентским матчам? С учетом самых современных достижений советской науки в области повышения эффективности мышления. И так далее, и так далее. Пошли вопросы о Карпове. Как я оцениваю его поступок? Я считаю, что вариант, примененный Карповым в испанской партии, заслуживает самого внимательного изучения. Нет, как я оцениваю его поступок с гражданских позиций? Этот вариант, безусловно, заслуживает самого внимательного изучения. Осуждаю ли я Карпова? Этот вариант, полагаю, изучают все ведущие шахматисты. Вот такую крепость построил я. Были расспросы о происшествии в Джалу. Были расспросы о происшествии на теплоходе «Мария Ульянова». Я отвечал кратко: поступал так, как на моем месте поступил бы каждый комсомолец, вот. Потом я достал свой «ФЭД» и сфотографировал журналиста. Один раз. – Это еще зачем? – спросил он. – Для истории, – ответил я. И мы рассмеялись. Нет, смешно не было, просто понадобилась разрядка. Луи выключил диктофон, убрал блокнот, всем видом показывая, что всё, что рабочая часть закончена, и теперь он не журналист, а частное лицо. – Не для печати, – сказал он. – Скажите, вы можете победить Карпова? – Для начала мне нужно победить Мекинга, а это совсем не просто. Мекинг сильный шахматист. Очень вязкий, цепкий, труднопробиваемый. Потом полуфинал, финал отбора претендентов… Далеко Карпов, высоко Карпов… Он заговорил о личной жизни. – Личная жизнь, она личная. Таковой и останется. – Вы скоро станете москвичом, – то ли спросил, то ли констатировал факт Луи. – Чернозёмец, он и в Москве чернозёмец, – ответил я. – Но квартиру уже вам выделили? – Да. Теперь нужно её обставить, а это задача непростая. – Неужели чемпиону Союза не помогут с мебелью? – Я думаю поискать мебель старой работы. – Гамбса? Ореховый гарнитур и гобелен «Пастушка»? – Скорее, что-нибудь в стиле Бидермайер. – Не дёшево встанет, – сказал Луи. – Только обеспеченному человеку под силу. – Средства есть, – ответил я. – Ну, конечно, конечно, – согласился журналист. – Москва – город богатый. Всё найти можно, если знать, где искать. – Мне нужно ехать в Дом Железнодорожников, – сказал я, давая понять, что пора и честь знать. – Я вас подвезу, я на машине. И тоже еду в ДК. Я хороший водитель, – добавил он, заметив мою нерешительность. Автомобиль Луи удивил. – «Бентли», – сказал журналист. – Любимая машина Джеймса Бонда. Водителем он и в самом деле был неплохим, ехал плавно, в потоке не рыскал, не обгонял. Достойно ехал. – У вас какой автомобиль? – спросил Луи. – «ЗИМ». «ГАЗ – 12», если точнее. Пятьдесят девятого года. – Стильная машина. Сменить на что-то поновее не планируете? – Он в хорошей форме, мой «ЗИМ». Нет, менять не стану. Но он останется в моём доме в Черноземске. А здесь да, здесь придется обзавестись другим авто. – За победу на чемпионате дают «Волгу»? – Дают возможность купить. Впрочем, призовых хватит с избытком. Всего-то и нужно – победить. «Бентли» остановился. Приехали. Девочки уже ждали. Ради их спокойствия я расстарался – сыграл вариант Карпова в испанской партии, и на двадцать девятом ходу позиция черных, которыми играл Купрейчик, рассыпалась. Но и преследователь, Балашов, тоже выиграл свою партию. Интрига, интрига, интрига. Провожая Лису и Пантеру, я заверил, что всё будет хорошо. Они поверили. Или сделали вид, что поверили. Мне верить можно. Я и сам себе верю. Всегда. Авторское отступление В школьных учебниках Миши Чижика обещали, что они, четвероклассники, будут жить при коммунизме, который обязательно наступит в 1980 году. Обязательно! Партия сказала, а партия слов на ветер не бросает! Нет, это не будет расцвет коммунизма, а только начало, но начало хорошее: бесплатная коммуналка, бесплатный общественный транспорт, бесплатный общепит, пятичасовой рабочий день и т. д. и т. п. К семьдесят шестому году даже самые наивные люди поняли: вряд ли. Партия же распорядилась усилить работу с населением и доказать ему, населению, что человека украшают не иностранные штаны и дубленки, а скромность и самоотверженный труд. Кинокамера, магнитофон импортный, куртка замшевая и портсигар серебряный позиционировались как атрибут мещанина, рвача и хапуги. В газетах инициировали дискуссии на тему «Быть или казаться», «Зачем Дон Кихоту Мерседес?» и тому подобные. На сцены театров и экраны кинозалов стали выходить произведения, в которых рабочие отказывались от премий, а молодежь повально уезжала из столиц, из теплых благоустроенных квартир в тайгу, в бараки и палатки, но не ради денег, ни Боже ж мой, а исключительно проверить себя в тяжелых условиях. Романтика и запах тайги! Сама мысль, что смысл работы – материальный достаток, казалась кощунственной. Смысл работы – сама работа! Пьеса Эдуарда Володарского «Уходя, оглянись» была поставлена во МХАТе в 1976 году. Фильм «Вторая попытка Виктора Крохина», в основе которого та же пьеса, снят год спустя, была и телеверсия спектакля 1981 года.). Наряду с героями, покорявшими БАМ, были люди, которые жили и хорошо, и вольготно. Тот же Эдуард Володарский вспоминал, что отчисления от спектаклей составляли четыре тысячи рублей в месяц (и потому деньги, получаемые Чижиком за оперу вовсе не фантастические), что позволяло ему иметь те блага, которые для остальных оставались символами мещанства. Или загадочный Виктор Луи, имевший несколько автомобилей – «Форд», «Мерседес», «Порше», «Вольво» и др, и регулярно посещавший страны, с которыми у Советского Союза не было дипломатических отношений. Всяко было. Почему, собственно, советский инженер, учитель, врач или даже токарь не могут надеть замшевую куртку, сесть в собственный «Мерседес» и поехать в загородный ресторан отметить премию – такой вопрос не задавался. Он и сейчас не шибко-то задаётся. «Хотите денег – идите в бизнес». Десятки тысяч вакансий в больницах и школах, особенно сельских, свидетельствуют: да, ушли. До бизнеса, впрочем, дошли немногие.Глава 19
23 декабря 1976 года, четверг Экспромт Чижика – Вы знаете, как возникла идея «Двенадцати стульев»? Валя Катаев, который к тому времени был уже довольно-таки известным писателем, получил от советской власти жилплощадь и решил обставить её со вкусом, по-одесски. Начал искать мебель. А с мебелью в те годы было сложно. Советские мебельные мастерские выпускали шкафы типа «Гей, славяне», грубой рыночной работы, что не радовало тонкую Валину душу. А мебель старую, мебель дореволюционную – поди, отыщи на десятом году революции. То есть была-то она была, да расползлась за эти годы в разные стороны. Один стул из гарнитура отдадут инвалиду войны, другой – в заготконтору, третий получит иностранец-инженер на время пребывания в Москве, четвертый и пятый – в учительскую Образцовой школы-семилетки имени Григория Котовского, и так далее. Валя о двенадцати стульях и не мечтал, да у него и комната была всего одна, правда, большая, но двенадцати стульям просто не нашлось бы в них места. Но шесть стульев и стол он купить хотел, и потратил немало времени и средств, осуществляя мечту. И вот когда, казалось, нашёл, договорился, и даже уплатил двадцать рублей задатка, владельца мебели арестовывают и отправляют на Соловки – операция «Трест», слышали? – Читал, – ответил я Виктору Луи. Мы ехали пустынной дорогой к дачному поселку Подмосковья. Не Переделкино, но не хуже, заверил меня Луи. По делу ехали. – Владелец арестован, мебель конфискована и распределена среди работников ГеПеУ, начинай всё сначала. И Катаев решил написать роман о стульях, увёртливых, злокозненных стульях. Но самому писать было недосуг, поручил брату Жене, который, вместе с товарищем Файнзильбергом написали то, что написали. А Валентин Катаев обзавелся хорошей мебелью уже позже, в тридцатые. Новая мебель, новая жена, дача в Переделкине. С мебелью. Виктор Луи проникся ко мне дружескими чувствами и решил помочь обставить московскую квартиру. И потому мы сейчас едем на дачу известного драматурга, который по случаю отъезда в Израиль распродает имущество, в том числе и первоклассную мебель. – Конечно, претендентов много, но у вас большое преимущество: ведь вы готовы заплатить долларами, да не здесь, а там, – подбадривал меня Луи. А меня подбадривать нужды не было. Я нисколько не унывал. Ситуация такова: ежегодно из страны уезжает немало людей. В один только Израиль пятнадцать тысяч человек. И уезжают налегке. Контейнер самого необходимого можно переправить малой скоростью из Одессы в Хайфу, но что такое контейнер? Конечно, большинство из эмигрантов – люди скромного достатка, но пять процентов смело можно отнести к зажиточному слою. Двести, триста семей. Преуспевающие врачи, юристы, артисты, художники, сценаристы, работники торговли, профессура. Все они – обладатели любовно собираемого имущества: дачи, дома, а в дачах и домах – мебель, книги, картины, посуда и прочие милые сердцу вещи. Жалко, жалко бросать нажитое. А что делать, если вдруг проснулась тяга к исторической родине и воссоединению? Продают, кто как может, это понятно, но рубли за рубеж вывозить нельзя, на доллары официально меняют самую малость, менять неофициально и невыгодно, и опасно, все они под колпаком, да и поменяв – как вывести? Ну да, ну да, бриллианты… Но мало-мальски крупные бриллианты наперечет, и личным досмотром на таможне не брезгают. А тут – Чижик! Он может не только купить за валюту, он может доллары, марки и фунты перевести на ваш банковский счет в Тель-Авив, Вену или Париж. Надежно, выгодно, удобно. У вас нет счёта? Ну, есть у вашего брата, дяди, дедушке или к кому вы там едете в Израиль. Говорят, можно открыть счёт через Сохнут? Тем лучше, дядя дядей, а шекели врозь. Оно и надежнее. Так получилось, что в Союзе рост благосостояния трудящихся опережает рост производства товаров широкого потребления. И потому приобрести хорошую вещь непросто. Директор магазина, завсклад, товаровед – сегодня в почёте. Цену диктует продавец, да. Но на моём рынке иначе. Продавцов много, а таких, как я, с деньгами в заграничных банках – мало. А с теми, кто готов их потратить здесь, в Союзе, на мебель или на книги, совсем мало. И потому если кто-то надеется облапошить Чижика, продав вещи по цене дефицита, да ещё срочно, хватай мешки – вокзал отходит, тот будет разочарован. Вас, продавцов, много, а я один. И, главное, не спешу. Не куплю сегодня – куплю завтра, через месяц, через год. Вас, продавцов, через год будет больше, чем сегодня, и много больше, как мне шепнул генерал Тритьяков. Советский Союз уже отменил выкупные платежи за образование, а в будущем намерен сделать большие поблажки на предмет числа отъезжающих. Не из одного только человеколюбия: взамен политики США ослабят действие поправки Джексона – Веника, и будут предоставлять нашей стране кое-какие поблажки в области кредитов и торговли. Собственно, Тритьяков секрета не выдал, поскольку «Голос Америки» тоже поговаривал об этом. Так зачем я еду на дачу будущего эмигранта? Затем, что нужно дать знать всем: да, Чижик готов купить мебель. Но только хорошую мебель. И цена по взаимному согласию, которое есть непротивление сторон. В очередь, сукины дети, в очередь! Чижик разборчив и скуп! Но перед Виктором Луи своих коварных замыслов я не открывал. Я – нечаянно пригретый славой провинциал, от которого всем должна быть польза, в том числе и ему, Виктору Луи. Пусть думает так. – Нравится? – спросил журналист. – Что – нравится? – по-деревенски переспросил я. – Машина. Мы ехали на «Порше» – двухдверном кабриолете, небольшом, их ещё называют спортивными. – Интересная, – вежливо сказал я. На самом деле в нём было тесно как в хрущевке после сталинки «ЗИМа». Особенно тесно сейчас, зимой: журналист в дубленке, я в пальто, что привез из Парижа. – На хорошей дороге развивает все двести пятьдесят в час, – с гордостью сказал Луи. Дорога, по которой мы ехали, была хороша. Лучше, чем между Сосновкой и Чернозёмском. Свободна от снега, и видно, что чистят её регулярно. Москва же! Но журналист не гнал, ехал на семидесяти, за что я был признателен. – У нас в Чернозёмске до двухсот пятидесяти не разгонишься. Негде, – ответил я. – Да и тут негде, – ответил журналист, – а просто приятно знать, что – можешь! Я её купил за деньги от «Двадцати писем другу», кстати. – Вы писатель? Не читал, извините. Не попадалась. – Да и не могла попасться. Нет, писал не я. Светлана Аллилуева. – Аллилуева? – Дочка Сталина. Я помог ей с публикацией, получил комиссионные, и купил её. «Порше». – Её? Порше – она? – Машина – она. Я с детства привык – машина. Не автомобиль. Мечтал о машине. В Москве тогда были «Паккарды», «Кадиллаки», «Мерседесы»… – В Москве? – В посольствах. Не мог налюбоваться. И мечтал – о «Мерседесе». Все смеялись, конечно. А вот же – теперь у меня два «Мерседеса», и «Бентли», и «Порше», и много чего… Интересно, как ему удалось зарегистрировать на себя столько автомобилей? Виктор, вероятно, ждал от меня подобный вопрос, и потому я задавать не стал. Будет нужно – спрошу у Тритьякова. Не дождавшись, Виктор спросил: – А вы как, не думаете купить что-нибудь особенное? – Особенное – вряд ли. – Ну, у вас же «ЗИМ», тоже не рядовая машина. Просторная, я бы сказал – вальяжная. – «ЗИМ» мне от дедушки достался, я его не покупал. Хорошая машина, ничего не скажу. Но, конечно, двести пятьдесят ей не по силам. Я как-то на сто десять разогнался, по спидометру, а так – восемьдесят, семьдесят. Хватает. На самом деле разгонялась Пантера, но это детали. – Я тоже не любитель торопиться, но приятно знать, что легко можешь уйти от погони. – От погони лучше уходить на «Жигулях». – Почему? «Жигули» – ну, сто тридцать, сто сорок теоретически. А «Порше» – далеко за двести. – «Порше» – машина приметная. Передадут вперед – остановить «Порше» – и остановят. Или по следу найдут, всякий подскажет. А «Жигулей» на улицах Москвы тысячи и тысячи, среди них разом затеряешься, за кем гнаться, кого искать? – Сразу виден аналитический ум, – рассмеялся журналист. – Значит, собираетесь покупать «Жигули»? – Пока чемпионат не завершился, ничего не собираюсь, – соврал я. Ну да, ну да. Сегодня – день доигрывания перед завтрашним последним туром. У меня двенадцать очков, у Балашова, в случае победы при доигрывании, будет одиннадцать с половиной. У Петросяна, что идет на третье место, перед последним туром будет десять очков. И, что самое интересное, в последнем туре мы играем с Балашовым. Мне, чтобы сохранить чемпионское звание, достаточно сыграть вничью, Балашову же, чтобы стать новым чемпионом, необходимо побеждать. Меня. В отличие от прошлых лет, когда чемпион становился известен задолго до окончания чемпионата, на этот раз все ненадёжно, неясно, непредсказуемо. Интрига? Интрига! Quod erat demonstrandum, то бишь что и требуется показать. Нашим дорогим зрителям. Уверен, завтра будет аншлаг. Мы подъехали к двухэтажному дому. Дача драматурга, и хорошая дача. И не жалко бросать? Видно, всерьез тянет человека на берега Галилейского моря. Во дворе стояла «Волга», два «Москвича» и «копейка». Мы не единственные посетители. Впрочем, Луи так и говорил – будет творческая компашка, типично московская, стесняться нечего, люди все хорошие, москвичи. Значит, москвичи. Хозяин, полный человек лет сорока, был нам очевидно рад: и улыбался, и здоровался, и вообще весть лучился расположением. Такая у человека натура счастливая: радоваться людям. Он провёл нас в гостиную, где уже расположились семь человек, четыре дамы и трое джентльменов, все тоже в районе сорока лет. Плюс-минус пять. Двоих я узнал по кинофильмам, актеры не самые знаменитые, но и не массовка, нет. Актеры на роли второго плана. – Прошу любить и жаловать: чемпион по шахматам Михаил Чижик! – объявил меня хозяин. Луи не объявлял, Луи был человеком своим, известным. Интерес ко мне был, но не бурный. Умеренный интерес. Нет, ко мне подходили, знакомились, расспрашивали даже, но без огонька. Москву чемпионством не удивишь. Знаком ли я с Талем? Знаком. Когда будет новый матч с Фишером? Не завтра. А что слышно о Карпове? Выиграл сильный турнир в Испании. Это правда, что нашим гроссмейстером запрещено разговаривать с Анатолием Евгеньевичем? Неправда, я с ним разговариваю вполне свободно. О чём? О нашем, о шахматном. А бываю ли я у Карпова в доме? Нет, не бываю, Карпов живет в Нью-Йорке, а я, стало быть, в Москве. Где в Москве? В Доме на Набережной. Хороша ли квартира? Жаловаться не приходится, но пока это лишь жилплощадь, голые метры и никакой обстановки. А много ли метров? Изрядно. Что мне налить? Минералки, если возможно. Нет, водку я не пью. Нельзя во время турнира. И даже рюмочку нельзя, завтра решающая партия. Да, если выиграю, сохраню звание чемпиона Советского Союза. Стану четырехкратным. И да, смогу купить «Волгу», без очереди. Если захочу. Или «Бентли», очень приятная машина. Или «Порше», уходить от погони, почему нет. – Я похищу Чижика, на время – сказал хозяин, и отвел меня в другую комнату, потом в третью и четвертую. Показывал мебель. Привезена из Германии, после войны, генералом Петровым. Хорошая мебель, и состояние хорошее. Нет, сам я ни разу не специалист. Но у меня есть такой, знаток. Мастер-краснодеревщик. Давайте договоримся, он приедет, осмотрит мебель, даст свое квалифицированное заключение. Тогда и обсудим цену. Хозяин сказал, что мебель, такая мебель, долго ждать не будет, она вечная, а на вечность желающих много. Я вздохнул и ответил, что понимаю, и не буду в претензии, если кто-то мебель эту перекупит. Дело-то серьезное, и поступаться своею выгодой ради незнакомого человека хозяин нисколько не обязан. Да я и не спешу. В феврале еду в Копенгаген, если что, куплю там. Слышал, что и современная мебель в Дании вполне приличная. Или в Швеции посмотрю, там рядышком. Нет-нет, сдал хозяин, особой, вот прямо сию секунду, спешки нет. Когда бы мог посмотреть мебель мой эксперт? А как договоримся, так и посмотрит. В любой день. Завтра? Нет, лучше послезавтра, ему же из Черноземска ехать. Степан Михеевич человек в возрасте, с причудами, но дело знает туго. И мы договорились. Вернулись в гостиную. Люди время не теряли, пили водку, закусывали сыром, колбаской и почему-то шоколадными вафлями. Мода такая в Москве, что ли? Я поискал Луи, не пора ли возвращаться? Он, конечно, не пил, за рулем ведь, а трезвому среди пьющих не очень уютно. – Приехал, – сказала стоявшая у окна дама. И в самом деле, кто-то въехал во двор. – На «Мерседесе»! Тут и остальные подсыпали к окну. – Высоцкий, – одними губами сказал мне Луи. Интересно. И черед пару минут в гостиную вошел Владимир Семенович. Бодро вошел, резко, размашисто. – Привет всей честной компании! Нестройные приветствия в ответ. – Володя, это Чижик. Чижик, это Володя, – познакомил нас Виктор. – Здравствуйте, Владимир Семенович! – пробормотал я. – Здравствуй, здравствуй, победитель Фишера, – ответил Высоцкий, но далее развивать общение не стал. К нему подскочили дамы, пошли разговоры о том, о сем. О московском, о театральном. О «Мерседесе» тоже. Я, конечно, Высоцкого слышал не раз. В смысле – песни. И, при случае, мог бы и имитировать. Только зачем? Спустя четверть часа наш хозяин принес гитару. То есть принес-то он футляр, хороший, жёсткий, но было очевидно, что внутри гитара. Не пулемёт же. Мне это знакомо. Медику в гостях частенько начинают досаждать просьбами подсказать, посоветовать, а то прямо и посмотреть недужного прямо здесь, сейчас и немедленно. Ага, ага, а если гость – землекоп, попросить его тут же выкопать могилу. – Владимир, не могли бы вы оценить инструмент, – попросил хозяин. Высоцкий раскрыл футляр и сказал даже с каким-то облегчением: – Нет, это же шестиструнная. С шестерками я не знаюсь, уж пардоне муа. Было видно, что и гости, и хозяин разочарованы. Видно, ждали концерт-экспромт. – Да и зачем вам я, если здесь композитор, музыкант, профессионал и лауреат? – продолжил Высоцкий и посмотрел на меня. Как-то нехорошо посмотрел. Недобро. Настроение за это время у Владимира Семеновича переменилось радикально. И не только настроение – с улицы вошёл человек лет тридцати пяти, а сейчас на вид ему можно было бы дать все пятьдесят. И с каждой минутой больше. – Сыграй нам, Чижик, – нарочито ласково сказал он. – И спой, если хочешь. Я взял гитару. Хорошая гитара. Испанская, классика. И, чувствуется, её подстраивали совсем недавно. Может, часа два назад. – Тихо! Чижик играть будет! – сказал Высоцкий, словно я Чапаев, а он Петька. – Отчего бы и не сыграть, – я сел поудобнее. И сыграл. Бах, токката и фуга ре минор. К каждому инструменту нужно привыкнуть, приноровиться. Но гитара вдруг стала продолжением меня, будто я с ней всю жизнь живу. Даже не знал, что так бывает. Я кончил играть, уложил гитару в футляр, а Высоцкий всё молчал. И остальные тоже. – Хорошая гитара, – нарушил тишину я. – Я бы взял, если не станете дорожиться. – А сколько бы вы дали? – спросил хозяин. – Ваш инструмент, ваша и цена. – Даже и не знаю… Владимир, как думаете? – Чего тут думать, – сказал Высоцкий, и вышел из комнаты. Видно, нужно. – Ну… – видно было, что драматург боится продешевить. И дорожиться тоже боится. А отложить на завтра – так завтра меня не будет. – Тысячу рублей! – сказал один из гостей, актер на характерную роль. Резонёра. Сказал в шутку, но цена была названа. – Тысяча? – вопросительно повторил хозяин. – Это настоящая испанская гитара, в тридцать восьмом привезена из Испании. – Дороговато, – сказал я. – Ну, да ладно. Пусть. Медленно достал из внутреннего кармана пиджака бумажник крокодиловой кожи (купил в Триполи), раскрыл, на виду опустошил отделение. Десять сторублевок. Захватил на всякий случай. Вот такой. – Пересчитайте, – потребовал. Что там считать, десять бумажек. Но хозяин дважды сбивался. Может, от радости. Может, считал, что продешевил. – Теперь деньги ваши, а инструмент мой. При свидетелях. Гости закивали – как же, как же. В глазах предчувствие радостей – как они будут рассказывать эту историю другим. Вернулся Высоцкий, успокоенный, опять помолодевший. – Что, пропустил самое интересное? Вот так всегда. Ну, что ж, я, пожалуй, поеду. Хочу вернуться засветло. Что-то знобит… И мы откланялись тоже. Хотя и не знобило.Авторское отступление Как звучит Бах? Примерно так: https://youtu.be/ojBYW3ycVTE
Глава 20
25 декабря 1976 года, суббота Там, за солнцеворотом – Поздравляю, ещё раз поздравляю с победой, – Миколчук тряс мою руку, заряжая энергией. Как жужжащий фонарик с динамкой. Ещё раз – потому что поздравлял уже вчера, на закрытии турнира. – Тринадцать очков – отличный результат. Надеюсь, вы не верите в приметы? – В плохие не верю, в хорошие верю, – ответил я. Я закончил чемпионат, опередив занявшего второе место Балашова на полтора очка. Для шахмат отрыв немаленький. Вообще-то по игрецкой логике у меня должно было быть двенадцать с половиной, и тогда бы разрыв оказался в пол-очка. Маленький, минимальный. Но соперник был настроен решительно, отказался от ничьей, предложенной мной на двадцатом ходу, стал играть на выигрыш – и заступил за черту. Пришлось побеждать. Ещё раз утвердился в том, что планы планами, а реальность сопротивляется. Но ничего, получилось неплохо. Отлично получилось – плюс девять. – Что требуется вам для подготовки к матчу с Мекингом? – спросил Миколчук. Я задумался. Да, в феврале начнутся четвертьфиналы претендентов. Из восьми участников пятеро – наши, советские. Корчной, Полугаевский, Петросян, Спасский, и я, Чижик. В полуфинале гарантированно будет двое наших, поскольку Корчной играет с Полугаевским, а Петросян со Спасским. Обе встречи пройдут на нашей земле, везёт же людям. И потому за исход этих матчей у шахматной федерации голова не болит. За матч Ларсена с Портишем тоже не болит, это понятно. А вот исход встречи Мекинга со мной – важен. И непредсказуем. Чижик, хоть и силён, но сегодня он всего лишь первый среди равных – так трактуют итоги чемпионата Союза шахматные аналитики. Играет осторожно, на уравнение, много ничьих. Всего-то на полтора очка опередил! А должен был и вовсе на половинку! За что я и боролся. Пусть Миколчук сотоварищи немножко поволнуются. Попереживают. Это будет полезно – мне. – Полагаю, ничего, – ответил я после раздумья. – Матч через пять недель, а боржом я пью давно. Постараюсь справиться, – и вздохнул. – Может, вам стоит провести подготовительный сбор? Сочи, Ялта, Кисловодск? Предложение хорошее, предложение правильное, предложение, заслуживающее внимание. Но нет, не могу. Причина в сессии, которую и я, и Лиса с Пантерой хотим сдать досрочно. И у Антона тоже сессия. Так что подзарядить ментальные аккумуляторы в Кисловодске сейчас не получится. – Это обязательно, но уже позже, к полуфиналу, – ответил я. – Кого вы хотите видеть в своей команде? – Тренер-секундант – Антон Кудряшов, как обычно. И всё. – Всё? – Миколчук сделал вид, что удивлен. – А как же девушки-медики? Ассистентки? – У девушек сейчас другие заботы, – ответил я. Да, по научным расчетам рожать им придется на рубеже января-февраля. – Потом. К полуфиналу, к финалу. – Значит, есть свободные места, – заключил Миколчук. Будто я – вагон поезда. С другой стороны, Спорткомитет выделил средства не только на меня, но и на мою команду, и средства эти должны быть потрачены. Иначе срежут на будущее, скажут, раз хватило одного тренера, пусть и впредь так будет. Экономика должна быть экономной. – Полагаю, кандидатура Фролова возражения не вызывает? – поинтересовался Миколчук. Фролов, майор госбезопасности, притворяется экстрасенсом. Во время игры, нацепив зеркальные очки, сидит в зале и смотрит на сцену, нервируя соперников. Проку от него мало, но и вреда особенного нет. – Пусть, – согласился я. – Вдруг и пригодится. И в самом деле, куплю десяток-другой книг, вес немаленький, а он поможет нести. – И ещё Нордибек Нигматов, – как-то смущенно сказал Миколчук. – А этот чего делает? Психологические опыты с мозговым явлением? – Это мастер. Молодой. Из Ташкента. – Ташкент, говорят, прекрасный город, но зачем мне молодой мастер? – я с подозрением посмотрел на Миколчука. – Мне не нужен молодой мастер. Совсем не нужен. Я не по этой части. – По какой – по этой? – спросил Миколчук и густо покраснел. – Не знаю, что вы имеете в виду, но Нигматов – специалист по дебютам. У него даже труд есть, – он достал из ящика стола брошюрку, желто-коричневую, судя по всему, специально помещенную на такой случай. Я посмотрел. «Сицилианская защита. Схевенингейм». Автор – Н.Нигматов. Издана в Ташкенте, 1976. Открыл. «Глубокое и оригинальное исследование принципиального раздела популярного шахматного дебюта, проведенное молодым талантливым мастером Нордибеком Нигматовым, сослужит добрую службу и начинающим, и квалифицированным шахматистам. М.М.Ботвинник». – Хорошо, молодой и талантливый, пусть. Но это не объясняет, зачем он мне. Смею надеяться, что я и сам разбираюсь в дебютах. – Но вдруг возникнет необходимость… – Тогда уж давайте пригласим Ефима Геллера. Он тоже знаток дебютов, и в очень хорошей форме. – Давайте, – легко согласился Миколчук. – Значит, состав делегации таков: вы, Антон Кудряшов, Николай Фролов, Ефим Геллер и Нордибек Нигматов. Возразить нечего: спорткомитет оплачивает ужин, спорткомитет приглашает за столик. Уже из гостиницы я позвонил Геллеру: – Ефим Петрович, это Чижик. – Да, Михаил, слушаю. – Вы бы не согласились поехать в Копенгаген, на матч с Мекингом? Тренером-консультантом? – Если бы позвали, то согласился бы. – Вот я и зову, Ефим Петрович. С шахматной федерацией и спорткомитетом согласовано, проблем не будет, по крайней мере так утверждает Миколчук. – Миколчук слов на ветер не бросает. – Вот и я о том же. Вы бы могли подъехать ко мне в «Москву», обговорить подробности. Ефим Петрович мог. И за ужином в ресторане мы их обговорили. Подробности. – Зачем я, собственно, вам нужен, Михаил? – Это матч претендентов. Опыта подобных матчей у меня нет. А у вас есть. Мне понадобится ваш совет относительно игровой тактики. Это первое. Мне может понадобиться ваше мнение, анализ, помощь по ходу соревнований, это второе. Ну, и просто присутствие такого человека как вы – поможет. Моральная атмосфера. – Лестно – побывать атмосферой. Лестно. Хорошо, я подготовлю данные о дебютном репертуаре Мекинга, о сильных и слабых его сторонах. – Это замечательно. А что вы знаете о Нордибеке Нигматове? Его мне навязывают, а зачем – не знаю. – Его усиленно продвигает Рашидов, первый секретарь Узбекистана. Настолько усиленно, что поговаривают, что Нигматов его сын. Не знаю, не знаю. Вообще-то Рашидов – просвещенный правитель типа Улугбека. Покровительствует наукам, искусствам, сам писатель. Вот и шахматы развивает. А Нигматов – молодой паренек, надежда Узбекистана. Только-только восемнадцать исполнилось. На турнире молодых мастеров, ялтинском, занял место где-то в серединке. Для начала очень неплохо. – Это хорошо, конечно, но в чём смысл посылать его со мной? – Подышать воздухом Европы. Поднабраться опыта соревнований высшего уровня. Он ведь ни разу за границей не был, Нигматов, насколько мне известно. А первый раз – это всегда шок. Потрясение – что люди могут так жить. Отвлекает от игры. А в Копенгагене он пообвыкнется, и когда поедет на свой турнир, то шока не будет. – Может быть, может быть, – я вспоминал свою первую поездку, в Финляндию. Был шок? Нет, не было. Было чувство, словно я в Финляндию еду не в первый и даже не в десятый раз. – Наконец, поездка за границу, в капстрану – это серьезное поощрение, – продолжил Геллер. – Я не думаю, что он будет вам очень уж докучать, Михаил. В крайнем случае, я сумею его загрузить. А Рашидов – человек восточный, он добро помнит. О том, что восточный человек и зло помнит, Ефим Петрович добавлять не стал. И так ясно. Вечером послушал новости. О чемпионате уже не говорили. Вчера говорили, а сегодня нет. Кончился чемпионат. Зато в Африке – извержение вулкана. Это новость. Ну и ладно. Позвонил в Чернозёмск. Всё идет так, как и должно. И это ладно. Утром я оделся особенно тщательно. Нарядился. И в назначенный час стоял перед гостиницей. Морозно, пар изо рта плотный, тяжелый. Сегодня – встреча с московскими пионерами. Подъехала «Победа», за рулем бодрая пионервожатая. Или шофер. Сразу не разобрать. Лет пятидесяти, в шоферской куртке, американской, старой. Но повязан пионерский галстук. И пионерский задор в глазах. – Чижик, – узнавающе сказала она. – Миша Чижик. Ну, Чижик, садись, поедем в гости к пионерии. Я помедлил: куда садиться, на переднее сидение или на заднее? – Сюда, сюда садись, – показала на место рядом с собой вожатая. Сел. Чисто. Ничего лишнего, ничего личного. – Ну, старушка, трогай! Действительно, «Побед» на московских улицах немного. «Жигули», «Москвичи», «Волги», «Запорожцы», и только потом «Победы». «Зим» редкость, как и иностранцы. Машина тронулась плавно, набрала ход, и мы влились в автомобильный поток. – Доедем за полчаса. Валей меня зовут, Валентиной. Не бойся, я за рулем с сорок пятого, и ни одной серьезной аварии. Я Лаврентия Палыча возила, на «ЗИСе»! И эта машина историческая, на ней Лысенко ездил, тот самый академик, который чудеса на колхозном поле творил. Заболел академик, заболел и умер, а «Победу» завещал Дому Пионеров. Ещё до смерти передал, так и так, сказал, мне ни к чему, там машины без надобности. Вам, шахматистам, говорят, за победу машины дарят? – сменила тему она. – Нет, не дарят. Но можно купить без очереди. За призовые. – Ну, я ж и говорю – дарят. Дают такие призовые, за которые можно купить «Волгу» – чем не подарок? Я согласился, что да, подарок. – И будешь её брать, «Волгу»? Тебе не пойдёт. – Это почему? – Руки у тебя чистенькие. А с «Волгой» нужно руками, руками, руками. И головой, конечно, но без рук не получится. «Волга» уход требует. С «Волгой» не водителем быть нужно, а шофёром. Бери «Жигули», вот «Жигули» – это для водителей. – То есть «Волга» плохая машина? – Почему плохая, не плохая. В умелых руках – отличная. Все таксопарки на «Волгах», и ничего, не пропали. Но в таксопарках механики есть. А у тебя механики есть? – Найду. – Ну, разве что найдёшь. В Москве-то найти можно, если деньги имеются. Высоцкий вон «Мерседес» купил, красава. Отчего не купить, если средства позволяют. Только разобьёт он его. Он все машины разбивает. «Жигули» разбил, «Рено» разбил, «БМВ» разбил, оба, и «Мерседес» разобьёт. Что удивительно: машина в хлам, а на самом ни царапинки. Ему цыганка нагадала. Он как-то цыганку подвёз, она и говорит: машин не бойся, от машины не умрёшь. Знаешь Высоцкого? – Не близко. – Значит, «Волга» нравится? – ещё раз спросила она. – Не то, чтобы нравится, но уж больно велика Москва. Пешком не находишься, а пересаживаться с трамвая на метро, с метро на автобус, а потом ещё три квартала ногами, а потом троллейбус… – Москва такая, – подтвердила Валентина. – Ну, бери, бери «Волгу». Хотя «троечка» – игрушечка, а не машина, я бы себе «троечку» взяла, будь я чемпионкой, но если денег много… Хотел спросить, сколько это – много, но не стал. Узнаю. Есть у кого. Виктор Луи должен знать, Марцинкевич должен знать, Петросян должен знать, каково в Москве с механиками. С утра минус двенадцать, легкий снежок, люди несут с базара елочки, красота и благодать. Дворец Пионеров мне понравился. У нас в Черноземске он куда скромнее, даже не дворец, а дом. Хорошо, не изба. Меня встретили, обогрели, напоили чаем с песочным печеньем и обговорили «Зимнюю встречу», матч между пионерами Чернозёмска и Москвы. Антон привезёт команду школы «Ч», восемь человек. На каникулах. Столицу посмотреть, кремлевскую елку (билетыобещал Тяжельников), ну, и в шахматы поиграть, как без этого. А потом я прошёл в зал, где собрались московские пионеры-шахматисты. Много, три сотни. Прочитал коротенькую лекцию на тему «Суворовский метод в шахматах: удивил – победил!», с демонстрацией типичных ловушек в королевском гамбите. А затем дал сеанс одновременной игры на десяти досках, удивляя тем, что все партии начинал ходом пешки на же четыре. Ход несерьезный, ход авантюрный, но весёлый. Как раз для пионеров. В трех партиях еле отбился. Потом мы сфотографировались у памятника Мальчишу Кибальчишу, и Валя-Валентина отвезла меня назад, в гостиницу. Там меня ждали, маменька, Марцинкевич и Галина. Становится традицией – отмечать в «Москве» мое чемпионство. Хорошей традицией, да. Я даже оскоромился, выпил три рюмки «столичной». Рюмки из тех, где много стекла и мало объема. Хитрые. На вид водки налито сорок граммов, а реально – двадцать пять. – А почему не коньяк? – спросила Галина. – Коньяк мы выпьем в «Арагви», когда стану чемпионом мира, а здесь ничего, кроме «Столичной», душа не принимает. Москва – столица, моя Москва! – спел я. И все согласились, и стали пить «Столичную». Все, кроме Марцинкевича, Марцинкевич за рулём. – Не боишься сглазить? – спросила маменька. – Насчет чемпиона мира? – За всю жизнь не скажу, а в шахматах есть правило: лучше переоценить свои силы, чем недооценить. Попробовать и не суметь – это одно, не попробовать и не суметь – другое. Но я сумею. – Он сумеет, – подтвердила Галина. – У меня глаз-алмаз. Веселились. И всей компанией проводили меня на поезд. Перед посадкой Марцинкевич дал мне газету: – Почитаете в дороге, Михаил. Я ехал почти налегке: большой чемодан захватил Антон, уехавший вчера, и со мной был чемодан маленький, суточный. И гитара. Купе двухместное, но я ехал один. Так положено в депутатском вагоне: сначала заполняются купе по одному, и только потом, при отсутствии свободных, добавляют второго пассажира. Ну, если сразу кто-то не берет два билета. Я не брал. Неторопливо пробирался поезд по Москве. Наконец, достигнув границ, поехал бойчее. Проводница предложила чай. Чай – это хорошо, чай протрезвляет. Голова кружилась, но только слегка. Я раскрыл газету, что дал мне Марцинкевич. Пятничная «Вечерка», но лондонская, «Ивнинг ньюс». На передней странице – мой портрет. Не очень большой, не очень маленький. Девять на двенадцать. «Чемпион?» – такое название статьи. Сама статья – на спортивной странице. Двенадцатой. Минут пять я разглядывал фотографию. Постарался Виктор Луи, постарался. Просто Джеймс Бонд какой-то. Слегка прищуренные глаза (в ожидании вспышки, вестимо), галстук-бабочка, короткая прическа с белесой полосой: рядом со шрамом волосы у меня седые, да. Так бывает. Стал читать. Чижика считают фаворитом в отборе претендентов на матч с Карповым. Фантастические результаты вознесли его на вершину рейтинг-листа. Несколько победных турниров, и международных, и внутренних, советских, которые считаются ещё более сильными, чем международные. Трехкратный чемпион СССР – это блестящий результат! Чижик – представитель нового поколения шахматистов и нового поколения советских людей. Он свободно владеет английским и немецким языками, не потеряется и во Франции, наизусть знает Коран. На турниры его сопровождают красавицы – ассистентки, Чижик дорого и со вкусом одевается, останавливается в лучших отелях, и в целом очень далек от образа типичного советского командировочного, экономящего каждый доллар и питающегося дешевыми супами-полуфабрикатами, привезенными с собой из Советского Союза. Он обласкан властью: у него роскошная квартира в одном из самых престижных домов Москвы, он награжден премией Ленинского Комсомола за написанную в возрасте восемнадцати лет патриотическую оперу, которая принесла и приносит ему огромный по советским меркам доход. Баловень судьбы? Но в Ливии он впервые был ранен, встав на пути осколков бомбы, предназначавшейся полковнику Муаммару Каддафи. Ранение оказалось неопасным, и вскоре Чижик блестяще выступил на межзональном турнире в швейцарском Биле. Все считали, что путь к Карпову будет формальностью. Но после этого Чижик пережил второе ранение. Во время круиза по Волге вместе с немецкими туристами на теплоходе «Мария Ульянова» во время инцидента с вероятным террористом он получил серьезное ранение головы. Пулевое. Несколько дней он провел в коме, на границе жизни и смерти. Молодой организм и искусство советских врачей справились с ранением, но не повредились ли уникальные шахматные способности гроссмейстера? На это должен был дать ответ очередной чемпионат Советского Союза. Чижик не отказался от участия, он полон решимости стать чемпионом в четвертый раз. Он играет сильно, и лидирует, но результаты его далеки от предыдущих: перед последним туром он опережает главного соперника на пол-очка, что для Чижика впервые: обычно он финиширует с огромным отрывом. В последнюю минуту: Чижик победил и стал чемпионом, но вопрос, насколько сегодня силен Чижик, остался. Будем ждать матча в Копенгагене. Вот о чем написал Виктор Луи. Вкратце, да. Я отложил газету. Неприятно быть выставленным на всеобщее обозрение – тут и «ассистентки», и Коран, и роскошная квартира, и ранения, и прочие сугубо частные, не имеющие отношения к шахматам детали. Но пусть уж так, с благословения госбезопасности, чем клеветы неведомых мне зарубежных писак. Ну, а тот теперь Чижик, или не тот, покажет следующий год. C этой мыслью я и улёгся. А колеса стучали «КопенГаген, КопенГаген, КопенГаген»Глава 21
31 декабря 1976 года, пятница Дорога к Новому Году Выглядел я как свежеотчеканеный рубль, всякому посмотреть приятно: форма Капитана Ливийской Революции завораживает сама по себе, на груди два ордена, лицо суперменское, серебряный пробор. Красавец? Красавец. Жаль, Виктора Луи поблизости нет, уж он бы сфотографировал. Зазвонил телефон. – Чижик, ты готов? – Готов. – Жди, мы выезжаем. – Жду. От девочек до меня двадцать минут езды – по летней дороге. Сейчас зима, добавлю пять минут. Плюс десять на то, на сё – спуститься, прогреть автомобиль, выехать. В общем, полчаса у меня есть. Интересно, на чём они приедут – на «Панночке» или на «Ведьме»? Загадать, что ли? Но звук мотора был совсем иным. Ниже, басовитей. Я глянул в окно. «Чайка»! Слегка припорошенная снежком, обкомовская «Чайка»! Обычно Андрей Николаевич передвигается на «Волге». Да что обычно, всегда. «Чайки», числом две, стояли в гараже на случай приезда высоких гостей, но высокие гости посещениями нас не баловали. Я лишь однажды видел «Чайки» на улицах Черноземска, когда к нам приезжал космонавт Шаталов. Мы стояли вдоль улицы и махали флажками, пытаясь разглядеть героя. Но это было до Стельбова, в шестьдесят девятом. Из «Чайки» вышел Стельбов. Пальто кремлёвского пошива, кремлёвская каракулевая шапка, всё строго и серьёзно. А как иначе, он ведь и сам серьёзный. Кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь Чернозёмского обкома партии – серьёзнее некуда. И этот человек, покинув «Чайку», идёт ко мне, ступая торжественно и важно, как Командор. Ничего, ничего. Я встретил его на пороге. – Я на минутку, – сказал Стельбов, отряхивая снежок с ботинок. – Всегда рад, – ответил я, принимая пальто и шапку. Прошли в гостиную. – Это ты на бал-маскарад собрался? – оценил мой наряд Стельбов. Я повернулся на каблуках, давая возможность рассмотреть получше. – Красиво, правда? – Как ряженый. – Да? «Красную Звезду» мне Брежнев на грудь приколол. Собственноручно. А «Капитанов Революции» – Каддафи. Мундир вполне официальный, на погоны есть патент. – Патент? – Самый настоящий. Я – капитан Ливийской армии. Некоторым образом. А вид – ну, красиво же. Непременно при девочках похвалите. – Это почему? – Так ведь их работа. За основу взяли придуманный ими костюм. Модельеры международного уровня, получается. Мастерицы! – А где они? – оглянулся Андрей Николаевич. – Выезжают из дому. Скоро будут. – И… – И мы поедем в Каборановск. Традиция такая складывается в нашем институте – встречать Новый Год в Каборановске. – Вот прямо всем институтом? – Не всем, не всем. Но два автобуса точно будет. – Но почему там, а не здесь? Не в Черноземске то есть? В такую погоду… – Там мы желанные гости. Дорогие. Нам почёт и внимание. Каждому хочется почёта и внимания. Да и весело бывает. И замок сказочный. А погода обычная, гололёда нет. И, кстати, резина у девочек зимняя, и у меня тоже. За валюту заказал через «Березку». Странно, да? Зимы лютые у нас а резина зимняя у них. – Зимняя резина? – Шины то есть. Повышенное сцепление с дорогой. У вас тоже, думаю, зимняя, на «Чайке». А если нет – непременно озаботьтесь. Эге, Андрей Николаевич, уж не собираетесь ли и вы в Каборановск? Потому и на «Чайку» пересели – поразить всех элегантной роскошью? – Скажешь тоже… – но он замялся. – У нас порядок заведенный: в семь часов торжественное собрание и концерт в оперном театре, в десять тридцать – праздничный ужин уже в обкомовской столовой, в полночь – поздравления, а затем расходимся потихоньку. – Мы тоже всю ночь гулять не собираемся. До часу. Полтора часа на дорогу назад. К трем точно будем здесь. С запасом. Обкомовская столовая ресторана стоит. Особенно малый зал. Но цены демократичные, да. И водку не разбавляют. Хотя Стельбов не пьёт. – Хотите «боржома»? Чай не предлагаю, времени мало, а боржом есть, хороший. – Нет, не нужно. Ты, Миша, вот что скажи… Скажи, чего ты хочешь? К чему стремишься? – вдруг спросил он. – На короткой дистанции, или в долгую? – И так, и так. Пойми, я понять хочу. Вот мы, наше поколение, в твои годы чего хотели? Есть каждый день досыта. И чтобы во всём мире революция. Потом война, тут понятно, победа. После победы, кто без полёта, о костюме шевиотовом мечтал, опять об поесть досыта, но теперь уже вкусно. А ты? Живешь по нашим представлениям просто как султан. Есть о чем мечтать? – В новогоднюю ночь положено загадывать желания… Хочу наладить журнал в международном масштабе. – Это как? – Есть в Париже журнал эмигрантский, «Континент». На чужие деньги делают, на шпрингеровске. Считается антисоветским, но… – Не антисоветский? – Не в том дело. Самим существованием он работает на социализм. – Почему? – Впустую тратя силы и средства мировой реакции. Читают его единицы, и то по службе, а французам, немцам, англичанам и прочим шведам что есть он, что нет. А я хочу, чтобы у нас был журнал, который будут читать. В очередь становиться. А лучшие писатели стремились у нас печататься. Ну, вот как здесь и сейчас. Только за границей. Чтобы знали о нашей стране больше. Как живем, о чем мечтаем, к чему стремимся. – Ну… – Но я не мечтаю. Я составил план, и буду его выполнять. – План? – Именно. Издавать журнал думаю в Вене. Сначала на немецком языке. Распространять в обеих Германиях, Австрии, Швейцарии, Люксембурге, Лихтенштейне, в той же Италии сотни тысяч говорят по-немецки. А потом, когда встанем на ноги, запустим и английскую версию. – Мечтай, мечтай. До тебя, думаешь, того не хотели? Строго там, за границей. Не дают развернуться советской прессе. Как издают журнал «Советский Союз»? Сугубо по договоренности: они здесь «Англию» и «Америку», мы там – «Советский Союз». Баш на баш. – Понятно. Протекционизм. Мы ж их демпингом задавим, вот и опасаются. – А раз понятно, значит, пустое это – твоя затея. – Я так не думаю. Я ж не предлагаю государству учредить журнал в Австрии. – А что ты предлагаешь? – Я сам организую этот журнал. На свои деньги. Обычное капиталистическое предприятие – рабочие места для местных, налоги, аудит, всё по закону. Возьму зицпредседателя, у меня хорошие знакомые, можно сказать, друзья в «Фольксштимме», они не прочь поработать на благо советской литературы. Не только наших будем печатать, но и прогрессивных западных писателей. И возражений, во всяком случае возражений серьезных у властей Австрии не будет. Узнавали. – То есть мечтаешь стать капиталистом? – Хочу дело делать, Андрей Николаевич. Неважно какого цвета кошка, главное, чтобы она ловила мышей. Народная мудрость. – А денег-то хватит – поднять журнал? – У нас в Черноземске два журнала. Наш «Поиск» и «Степь». Вернее, «Степь» и «Поиск», «Степь» постарше будет. Так вот, у нас в штате восемь человек, а в «Степи» пятьдесят шесть. В одном гараже трое водителей, начальник, двое механиков, кладовщик гаража и сторож. Восемь ставок! Столько, сколько у нас во всем журнале! Суммарные издательские расходы в «Степи» выше, чем в «Поиске». А зарплаты в «Поиске» выше, чем в «Степи», и сильно выше. – У вас многие на договорах, – показал знакомство с «Поиском» Стельбов. – Правильно. Заработал – получи. Именно за сделанное дело, а не за то, что приходишь на работу и вяжешь шапочки, или кроссворды решаешь. Для государства мы даём прибыль, и хорошую прибыль, не всякий колхоз на такую способен. Пять в области – способны, а остальные – нет. А «Степь» на дотации. Так что управимся. Ну, и я надеюсь заработать на матчах претендентов, а там, глядишь, и с Карповым, и с Фишером поиграю. Призовые и пойдут на английскую версию, на пропаганду советского образа жизни путем знакомства западного читателя с лучшими образцами нашей литературы, – последнюю фразу я сказал нарочито суконным языком. – Призовые… – задумчиво протянул Стельбов. – Призовые, – твёрдо сказал я. – Ладно, шкуру Фишера делить рано, ты вот что проясни: какие там у тебя дела с шахматными автоматами, в Америке? Что за «Чижик»? – Это пока проба пера. Эксперимент. В Америке начали выпускать шахматные электронно-вычислительные комплексы. Маленькие, с шахматную доску. С ними можно играть. Ну, и для рекламы одну модель назвали «Фишер», а другую «Чижик». Я составил дебютный минимум, он в «Чижике». А Фишер, соответственно, предложил дебюты для «Фишера». Нам идут отчисления. Незавидные – пока. Спрос не очень большой. Вот дойдет до матча с Фишером, тогда деньги и будут. Надеюсь. – А почему не сообщил? – Кому и зачем? У нас таких игрушек нет, и пока не предвидится. Когда прибыль получу, уплачу комсомольские взносы. Налоги с меня возьмут в Америке. Получается, говорить не о чем. – Ну… – задумчиво протянул Стельбов. – А почему нет нашего, советского «Чижика»? – Хороший вопрос. Только не мне на него отвечать. – Ботвинник делает шахматную машину, самую сильную в мире. – Ну, и где? Пусть не самая-самая, пусть для начала сыграет в силу «Чижика»? Создали специальную лабораторию, Ботвинник заведует, подчиненные создают великое и таинственное, но товар лицом не показывают. Все исправно получают зарплаты. Четыре года, Андрей Николаевич, четыре года! И ещё десять тянуть будут, и двадцать. Что не тянуть, если платят за приход на работу? А «Чижика» придумали двое студентов, собрали за свои деньги, и вот теперь продают помаленьку. Людям развлечение не без пользы, промышленности – заказы, казне налоги, студентам выгода. Экономика должна быть прибыльной, я так думаю. Иначе обскачут нас капиталисты, обскачут и съедят. – Не преувеличивай. – Не сегодня, не завтра. Хорошо, на ваш вопрос я ответил. А вот вы, Андрей Николаевич, о чём думаете вы, о чём мечтаете? Ведь программа «Есть каждый день досыта» выполнена, хлеба вволю, дешевого и без карточек. Даже пальто всякий может себе позволить, если не шевиотовое, то драповое наверное. Оно и теплее будет, драповое по нашему климату в самый раз. А дальше? Что дальше? До восьмидесятого года осталось всего ничего. – Ты, Миша, думаешь, что можешь задавать такие вопросы? – Почему нет? Даже в кошки-мышки играют двое. Ведь это естественно – думать о том, что дальше. Нет, можно прогонять этот вопрос, избегать – как избегаем думать о смерти. Но тут же не смерть, тут возможны варианты. – Пятилетку выполнить, и никаких вариантов! – Согласен. Выполнить нужно. А там ещё пятилетка, ещё и ещё… Ладно. Ушли от ответа. А лично вы, лично для себя о чём мечтаете? Сменить «Чайку» на «ЗИЛ», сто четырнадцатый? Перейти из кандидатов в действительные члены политбюро? Стать генеральным секретарем? – Ну, Миша… – В новогоднюю ночь почему бы и нет? Не чужие ведь люди, через месяц станете дедом моей дочки. – Дочки? – С вероятностью девяносто процентов будет девочка. – Это по какой такой науке? – Так… народные приметы. Возвращаясь к новогоднему гаданию: думаю, что «ЗИЛ» вам предложат скоро, сто семнадцатый. И министром будете скоро. Сельского хозяйства, например. Или предложат возглавить Народный Контроль. А там, году к восьмидесятому, восемьдесят первому, войдете и в Политбюро. – Это тебе Брежнев говорил? – Андрей Николаевич, вы прекрасно понимаете, что я – последний человек, кому Брежнев что-то бы сказал о внутренних делах. Ну да, изредка встречаемся, но говорим о книгах, о кино, о музыке. – Тогда откуда дровишки? – Анализ и синтез с позиций диалектического материализма. Рассматриваешь позицию, и рассчитываешь, какой она будет через десять ходов. Шучу, шучу. С потолка взял. Первое правило новогодних гаданий: предсказывай приятное. Угадаешь – пророк, не угадаешь – взятки гладки, англичанка подгадила, а то бы точно сбылось. Стельбов усмехнулся. – Задний ход даёшь? С машиной правильно, в Москве готовят «ЗИЛ», в январе, сейчас отделывают. А остальное – не будем торопиться. – Не будем, – согласился я. Стельбов поднялся. – Поеду я. Передавай привет Ольге и Надежде. Значит, к трём будете? – Обязательно. Но подождите, они подъедут минут через десять. – Ничего, потом увидимся. Привет передавай, – повторил он и вышел. Водитель выскочил из лимузина, раскрыл перед Стельбовым дверцу, тот оглянулся, потом забрался внутрь. Скучает. Волнуется за Ольгу. Я тоже вышел. Завел двигатель, пусть прогреется. Гараж у меня тёплый, ниже плюс трёх температура не опускается. Для «ЗИМа» хорошо, а человеку прохладно. Выехал во двор, освобождая место. И время: «Ведьма» подъехала к дому. Вышли девочки, а с ними простой человек Женя. На всякий случай сопровождает. – С наступающим! Надежда завела «Ведьму» в гараж, потом они заскочили в дом, попудриться. – Как доехали? – спросил я Женю. – Отлично. Дорога чистая, машин мало. Ребята хотели подождать, но Ольга сказала, пусть едут. Догоним. – А и не догоним, не страшно, – быстро ехать я не собирался. Шестьдесят километров в час – вот моя зимняя скорость. На ровных пустынных участках шоссе. Вернулись девочки. Расселись сзади, там – простор. Я за руль, Женя рядом. – Поехали! И мы поехали. Почему «ЗИМ», а не «Ведьма»? Простор – первое. На заднем сидении хоть в футбол играй, хоть роды принимай. Во-вторых, «ЗИМ» по-прежнему считается машиной начальства, и начальства непростого, для области высокого. Оно, начальство, большей частью пересело на «Волги», но зубры оставались верны «ЗИМу», И потому лихачи при виде «ЗИМа» лихость свою сбавляют. Ну, большинство. И в-третьих, «ЗИМ» и прочнее, и заметно тяжелее «троечки», что, согласно закону Ньютона, дает ему преимущество на случай столкновения. Теоретически. Но столкновений не будет. На выезде из Сосновки нас нагнала и обогнала гаишная пара, «Волга» и «копейка». Дали сигнал остановиться. Остановился, конечно. Опустил стекло. – Полковник Зарахченко, – козырнул гаишник. – Вы направляетесь в Каборановск, не так ли? – Так точно, в Каборановск, – ответил я. – Мне дано распоряжение сопровождать вас. «Волга» с маяком будет ехать первой, вы вслед, а сзади – капитан Кутайсов на «Жигулях». Дистанция пятьдесят метров. С какой скоростью вам удобнее следовать? – Шестьдесят километров в час. – Очень хорошо. И мы образовали короткий караван. – Чего это он, Чижик? – спросила Ольга. – Почётный эскорт. Андрей Николаевич заглянул. Волнуется, вот и распорядился. – Распорядился… Целого полковника от дела оторвал. – Почему оторвал? У полковника дежурство, вот и проверит состояние дорожного движения. Не самое плохое дежурство. – Ты, вижу, доволен. – Скорее да, чем нет. Я и в самом деле был доволен. Всё-таки смутные опасения кружили вокруг, смущая. Вдруг волки выскочат… Смешно, да. А мне накануне они снились, волки. Ничего весёлого. Мы в «ЗИМе», на дороге, то ли бензин кончился, то ли ещё что, но ехать не можем. А вокруг – полдюжины волков. Глупый сон, да. Согласен. А с милицией всё же спокойнее. Выехали на трассу. Редкие, очень редкие встречные автомобили при виде ГАИ, пропуская нас, прижимались к обочине. Собираются дорогу расширять, сделать четырехполосное шоссе. Но это завтра, а едем мы сегодня. Солнце пошло к горизонту, садится оно рано, только-только солнцеворот прошёл. Небеса в легкой дымке, и снежок падает гомеопатически, на единичку по пятибалльной шкале. Дорогу, уверен, тоже по приказу Стельбова чистили. Я включил приёмник. Шкала загадочно светилась, обещая самые невероятные встречи в эфире. И зеленый глаз. Люблю ламповые приёмники. Наконец, приёмник разогрелся. Я настроился на «Маяк». Новый Год шагает по стране. Чукотка встретила, Петропавловск-на-Камчатке встретил, черёд Магадана и Сахалина. Репортажи с улиц. Все ждут хорошего. И себе, и другим. Веселая новогодняя музыка. То есть музыка, в общем-то, обычная, но в новогодний вечер звучит особо. Дополнительное измерение. Так мы доехали до границы Каборановского района. Колос, сахарная свекла, заводская труба и силуэт Замка. Всякому видно, что не обычный это район, а Каборановский. И мы вступили в его границы. Так принято говорить – вступили, хоть на «ЗИМе» едешь, хоть на танке. Вступили!Глава 22
31 декабря 1976 года, пятница Новогодний вечер На границе района нас встретила каборановская милиция: ещё два автомобиля, «Жигули» и «УАЗ». Уже и перебор, пожалуй. – Наши проезжали? – спросил я у местного начальника, майора. – Два автобуса, как же. Минут десять, как проследовали. И дружным караваном мы продолжили путь. Все сёла нашей чернозёмщины похожи друг на друга: вдоль дороги небольшие домики, обычно белые или серые, крыты шифером или железом, дом с флагом – контора, дом с транспарантом – клуб, дом наособицу – магазин. Ещё водокачка. Коровники, свинарники и прочие хозяйственные постройки – в глубине, чтобы не портить вида путешественникам. Сёла Каборановского района – не исключения. У сёл, а пуще деревень только таблички разные – Галкино, Сорокино, Богданово, а внешность схожа, как у сестричек Дион. В окнах домов то разноцветные огоньки ёлочных лампочек, то мерцание телевизора, а чаще и то, и другое. Провожают Старый Год… Но и хозяйство забросить нельзя. Коровы, гуси, куры. Гуси всегда волнуются перед праздниками. До самого Каборановска оставалось пять километров. Я поискал на средних волнах местное радио, Ворона. Не нашёл. На дорогах никого, в новогоднюю ночь куда селянину ехать? только по нужде, но, по счастью, нужды никакой нет. Вот и Каборановск. Этот город ни с каким другим не спутаешь, по крайней мере, в нашей области: над всеми строениями высится холм с Замком Валькенштейна. Построен на излёте девятнадцатого века прихотью сахарного короля Генриха Валькенштейна, пожелавшего создать уголок романтической Германии здесь, на Чёрной Земле. Ещё и обсадил холм елями, для мрачной торжественности. Высокие, с десятиэтажный дом, деревья впечатляли, даже в летный солнечный день в ельнике было сумрачно и тревожно. Мне больше сосны по душе. Но мы ехали не к Замку, а к клубу «Сахарник». Ели росли и здесь, но реже, давая место и другим – деревьям, кустам, домам и людям. Громкоговорители на клубе вещали вполголоса, тот же «Маяк». Новый Год продолжал шагать по стране, приближаясь к Владивостоку и Хабаровску. «По сугробам, по морозу, по зиме» – проникновенно пела Снегурочка. Сугробов, впрочем, не было: не только дорога, но и тротуары, и площадь перед клубом были расчищены и посыпаны песком. Мороз? Минус три, к утру до минус семи – так обещали чернозёмские синоптики. А зима была. Конечно, была. Для сомневающихся на стенде клуба висела афиша в обрамлении лампочек: «31 декабря – встреча Нового Года». А тридцать первое декабря – аккурат зима. Зимее некуда. Наши автобусы стояли чуть в стороне. Я к ним и подъехал, встал рядышком. Прежде, чем выходить, огляделся. Чисто, спокойно, горят фонари, и две пары патрульных прохаживаются вдоль фасада «Сахарника». Нет, не только фасада: одна пара завернула за угол. Круговой обход. На всякий случай. Чтобы не пили водки за углом, и вообще… Мы с Женей вышли. Помогли девочкам: двери «ЗИМа» позволяют выходить удобно, лучше, чем из «Жигулей» или даже «Волги», но дорого внимание. Женя прихватил баул девочек. Не то, чтобы очень большой, баул, но ведь вежливость, традиции. Рыцарство. Рыцари, они часто выхватывали баулы у синьор. И у синьоров выхватывали. Тем и жили. Попрощались с эскортом. Ан, нет, не попрощались: нас и назад будут сопровождать. Если близко воробей, мы готовим пушку. Пошли ко входу. И – навстречу товарищ Савтюков и две дамы, постарше и помоложе. Анна Андреевна и Марья Антоновна. В некотором роде. Спросили, как доехали, и позвали заходить поскорее, а то ведь холодно, и ветер. Ветер самый слабый, холод не чувствовался, где-то минус четыре, минус пять, но мы не спорили. Клуб «Сахарник» тоже построил Валькенштейн. То есть он, конечно, не строил своими руками, но сам заказал проект у модного архитектора, приглядывал за строительством, и, разумеется, сам всё оплатил. Получилось что-то вроде Большого Театра. Только компактнее. Зал не на две тысячи мест, а на триста шестьдесят, не шесть ярусов, а только три, партер, бельэтаж и балкон. Но для районного центра – очень даже неплохо. Наши театры, оперный, драматический и ТЮЗ, с охоткой ездят сюда на шефские спектакли. И зал хорош, и публика благодарная. Мы пошли было к гардеробной, но товарищ Савтюков сказал, что удобнее будет в кабинетах. – О ваших дамах позаботятся Ангелина Ивановна, моя жена, и Люба, моя дочь. – Не бойся, Чижик, не растаем, – сказала Ольга, забрала у Жени баул, и они пошли в один кабинет, а мы с Женей в другой. Ага, вот в чем дело: в кабинетах ещё и туалетные комнаты были, в смысле ватерклозеты. И вешалки в достатке. И диваны, и кресла для отдыха. И много чего другого. Конечно, удобнее. Ну, чтобы с народом не мешаться. Я-то мешаться могу запросто, а вот райкомовцам и прочему начальству с народом может быть неловко. Мы сняли верхнюю одежду, и я предстал во всей красе Капитана Ливийской Революции. Савтюков от изумления и слова сказать не мог. То есть ничего не сказал, только глаза стали на мгновение-другое чуть шире обычного. А Женя не сдержался: – Это какой же род войск у нас такой красивый? – Это не у нас, это в Ливии. Что-то вроде преторианцев. На столе легкая закуска – бутерброды с селёдкой, салом и солёными огурцами. И бутылка «Экстры». – С дороги закусить не хотите? – спросил Савтюков. Я из вежливости взял бутерброд с салом. Женя – два, с селедкой и с огурцом. – А водочки? – За рулём, Михаил Сергеевич, – отказался я. Женя посмотрел на меня. Тоже отказываться? Я кивнул неопределенно, мол, решай сам. Женя решился на пятьдесят граммов. Хлопнул, крякнул и взял ещё один бутерброд. Опять с огурцом. Сало и водка – не лучшее сочетание с точки зрения гигиены питания. К тому же с салом у Жени отношения сложные. В углу на тоненьких ножках стояла радиола «Урал», а рядом, уже на тумбе – телевизор «Темп». – Хотите посмотреть? – А когда начало сегодняшней программы? – спросил я. – Телевидения? – Нет, здешней. – В шесть пополудни. Я посмотрел на часы. У нас почти двадцать минут. Нужно дать девочкам перевести дух, почистить пёрышки и всё такое. Они сами зайдут за нами. Избытком робости не страдают. – Включите, пожалуйста, – попросил я директора клуба. Он не заведующий, он директор – подсказала табличка на двери. Пока телевизор прогревался, Савтюков успел дважды посмотреть в окно, а когда на экране появился Виталий Севастьянов, космонавт-шахматист, с которым я как-то познакомился у Тяжельникова, Савтюков сказал, что отлучится на пять минут. Женя тоже подошёл к окну. – Большие люди приехали, – сказал он. Севастьянов рассказывал о космических исследованиях уходящего года – полетах на станцию «Салют», на Луну, на Марс, умно рассказывал, интересно, передачу Севастьянова многие любят, и я тоже, но тут новоприбывшие вошли в комнату. – Заходите, заходите, – приглашал их Савтюков. Лебезил. Не так, чтобы уж очень, но трудно не заметить. Да он и не скрывал. Для того и лебезил, чтобы видели – почитает вошедших. – Знакомьтесь, наш чемпион Миша Чижик, – представил он меня. Главный, мужчина лет пятидесяти, килограммов восьмидесяти, протянул руку. – Листвянкий! – Рад знакомству, Николай Николаевич, – сказал я, и выиграл пару очков: Листвянскому явно понравилось, что я знал его имя и отчество. А почему бы и не знать, если каборановский «Путь к коммунизму», местную газету, получаю исправно? Листвянский с апреля этого года первый секретарь Каборанского райкома партии, переведен из Кемерова, где был «на партийной работе». Уж не знаю, в порядке поощрения ли, наказания, или чтобы мхом не оброс. Зачем он Стельбову? Значит, нужен. Затем состоялось знакомство со вторым секретарем, Семеном Галушкиным, предрика Петрошниковым и Зуевым, новым директором сахарного завода, утвержденного на должность летом. Всё новые в районе люди. Остальных, ещё пятерых, не представляли. Видно, они были не того калибра – представлять. Актеры заднего плана, даже массовка. Комсомольского секретаря Ланцовича и главреда «Пути к коммунизму» Пахтюженского я знал издавна, года три, а остальные – ну, познакомимся в процессе. Может быть. Для себя я назвал их Планше, Базен и Мушкетон. Люди для услуг. Женю тоже ни с кем не знакомили. Он сам знакомился. Сразу после меня протягивал руку и говорил «Евгений Владимирович, очень приятно». От подобной дерзости Листвянский опешил, но руку пожал: как знать, что это такое, Евгений Владимирович, вдруг и ядовитое? А общением с людьми руководителя не испугать, нет. Прежде руководители и вовсе среди людей жили, ну, в самом начале. В двери постучали. Дамы? Девицы! Три девицы внесли подносы с яствами. А потом ещё раз. И ещё. Тут не с салом бутерброды – с осетринкой, с икоркой чёрной, с икоркой красной, с бужениной. Горшочки с солеными груздями. Соленые же огурчики. Квашеные помидорчики. Котлеты Пожарские, котлеты по-киевски, и много чего ещё. Из напитков водка посольская, три бутылки, коньяк «Двин», шампанское «Абрау-Дюрсо», брют. Мдя… – Закусываем, не стесняемся, – гостеприимно предложил Листвянский. Но все стеснялись. К бутербродам с икрой рук не тянули, брали буженину. И водку, да. Хорошо брали, по сто граммов разом. Один Женя не стеснялся. Хвать – и бутерброд с икрой черной. Хвать – и красной. Хвать – и с осетриной. Не то, чтобы он соскучился по дарам Нептуна, нет. Его матушка – главный бухгалтер рыбоконсервного комбината, и не какого-нибудь. Астраханского ордена Ленина имени Куйбышева! Крупнейшего на Волге и Каспии! Но, видно, стремясь к справедливости, решил объесть каборановцев. И товарищ Савтюков, и товарищи из свиты, и даже Ланцович с Пахтюженским смотрели на Женю с легким испугом. Или даже со средним испугом. Что он себе позволяет? Ложно понятый демократизм! Ладно, один бутерброд, на бедность, но пять? Женя подошел к подносу с напитками, взялся за оставшуюся бутылку «Посольской», но вернул на место и покачал головой: – А послабее что-нибудь есть? Минералка, что ли, или «Дюшес»? – Да, дай молодежи что-нибудь такого… – пошевелил пальцами Листвянский. Женя, похоже, его забавлял. – Сию минуту, Николай Николаевич! – Савтюков выглянул за дверь, и через пару минут те же девицы принесли ящик пепси-колы новороссийского разлива. Неполный ящик, десять бутылок. Да и бутылки маленькие, в треть литра. Женя взял одну, поискал открывалку, не нашёл, и свернул пробку пальцами. У него сильные пальцы. Разлил пепси в два стакана, один себе, другой мне. – Ну, как – спросил он? Я попробовал. – От американской не отличишь, – сказал я честно. – Вы пили американскую? – спросил один из непредставленных каборавчан. Пусть будет Планше. – Приходилось, в Америке. С боржомом у них неважно, а пить хочется. Вот и пил несколько раз. А так больше местную, американскую минералку. И томатный сок. Томатный сок у американцев так себе, а вот канадский хорош. – Вы и в Канаде были? – это Мушкетон. – Нет, толком нет. Промежуточная посадка, даже из аэропорта не выходил. Но в Америке, в смысле в США, канадский томатный сок – не проблема. Правда, заметно дороже своего. – И сильно дороже? – спросил Паша Пахтюженский. – Стакан на наши деньги – полтинник. – А у нас – десять копеек! – И соли можно набухать сколько хочешь, – согласился я. – Они «Кровавую Мэри» уважают, – высказался предрика товарищ Петрошников. – Мешают водку с томатным соком, и пьют. – Не мешают, а наслаивают. Водку на сок. Осторожно, по лезвию ножа, чтобы внизу в стакане, значит, сок, а наверху водка. Как бы запивают водку соком, но в одном стакане, – поделился знаниями второй секретарь райкома Галушкин. – Это так? – спросил меня Листвянский. – Не знаю, не вникал. У меня сухой закон на соревнованиях. Тем более – капиталистическое окружение, возможны провокации. – Так таки ничего и не пили? Никто? Совсем? – Бывало, – признал я. – Но только водку. Чистую. Ни с чем не мешая. Угощали гостей. Иногда. – Понятно, что иногда. На них ведь водки не напасешься, на иностранцев-то. Видим. Пьют в зюзю. А ещё говорят – русские пьющая нация. На дармовщину немец выпьет втрое против нашего, потому как наш меру знает, а немец жаден до халявы, – вывел Николай Николаевич. – А давайте попробуем эту Мэри, – предложил Галушкин. – Соревнований у нас сегодня не предвидится, окружение свое, советское, попробуем, а? – Можно и попробовать, – согласился Листвянский. – Отчего ж не попробовать. Сок томатный есть? Конечно, есть. – Конечно, конечно. В холодильнике стоит, охлаждается, – доложил Савтюков. – Давай его сюда! – Но… Время начинать… – и действительно, Севастьянов закончил программу, вместо него на экране появился Чебурашка. Мультфильмы. Шесть часов пятнадцать минут. – Не опоздаем, – успокоил его Листвянский. – Без нас все равно не начнут. Девушки принесли трехлитровую банку сока. – Свой, – гордо, но с толикой опаски сказал Савтюков. – Домашний, из лучших помидоров. Жена делала. – Вот и оценим. Я пригубил. Отличный сок. Но народ переводить продукт впустую не стал. Разлили по стаканам и стали наслаивать водку. Ну, пытаться наслаивать. Получалось разно, у кого-то лучше, у кого-то хуже. Сам Листвянский наблюдал, ему не по чину наслаивать. Для этого есть Базен, который споро начал чародействовать. Бутылка «Посольской» осталась одна. И банка сока одна. Сначала Базен приготовил стакан Листвянскому, потом Галушкину, затем передал водку Мушкетону, который обиходил Петрошникова. Зуев обслужил себя сам. Потом пришла очередь прислуги, Базена и Мушкетона, а Планше «Посольской» уже не хватило, пришлось довольствоваться экстрой. Ну, и под конец пришел черед Ланцовича с Пахтюженским. Меня с Женей как бы и не было. Никто не предлагал, никто не замечал. Пока Листвянский не спохватился: – Что ж нашему гостю не приготовили? – Я за рулём, – ответил я. – Да кто ж проверять вас будет? – было видно, что он хотел сказать «тебя», но передумал. – Наша милиция нас бережет. До самого до Черноземска проводит! – Дорога может проверить, она такая, дорога… Дорого обойдется! – Вольному воля… А Женя просто налил себе сок, добавил «Экстры», символически, граммов пять, и нагло взял с тарелки последний бутерброд с крабами. – За победу! За нашу победу! – сказал он, и немедленно выпил. Залпом. Там и пить-то было три глотка. И странное дело: коктейли пьют врозь, без тостов, каждый сам по себе, но здесь и сейчас все поспешили вслед Жене. А, может, просто время поджимало. Или непривычны к коктейлям. В дверь постучали громко, по-хозяйски. Вошли Лиса и Пантера, за ними – жена и дочь Савтюкова. – Чижик, Женя, мы за вами! – сказала Ольга. Немая сцена. Секунд на десять. Девочки постарались. Наряд их был дикой комбинацией традиционных арабских и русских нарядов. Вообще-то они, традиционные наряды, схожи: просторные, скрывающие фигуру, оставляющие открытыми лишь руки да лицо. Что в далекой Ливии, что в краю берез. Но получилось на удивление стильно. Вот все и удивились. Ольга меж тем подошла к столу, взяла в руки почти пустую бутылку «Экстры». – Чижик, ты пьешь это? В голосе было неприкрытое изумление. – Чижик не пьет, – вступился за меня Женя. – А ты? – Я человек простой. Попробовал… для экзотики. Понять, чем люди живут. – Простой… Дубли у нас простые, Женя. Ладно, нам пора, – и, не обращая внимания на остальных, Лиса и Пантера подхватили меня под руки и повели к выходу. – Ольга Андреевна… Ольга Андреевна, здравствуйте! – очнулся Николай Николаевич. – А, Николай Николаевич… Мне о вас папа рассказывал, – коротко ответила Ольга, продолжая движение. – Но… – Нас ждут люди, и Новый Год тоже ждет, – сказала Ольга. И мы пошли по коридору. – Мы выбрали ложу бельэтажа, – просветила меня Надежда. – Хотели нас усадить в ложу бенуар, поближе к сцене, вместе с этими… – она мотнула головой в сторону покинутого общества, – но мы решили, что слишком уж много почета будет. – Для них. У нас тут зона трезвости, – подтвердила Ольга. – А я как же? – спросил Женя, шедший за нами. – Я немножко того… Пятьдесят граммов. – А ты иди к ним. Скажи, мол, мы обижены, мы сердимся, что наших мужчин «Экстрой» принимают. Но мы отходчивы, и у них есть время до полуночи, – ответила Лиса. – Но только пусть не пытаются подкупить нас коньяком или какой-нибудь заморской водкой. Мы не пьём, – добавила Пантера. – Ну, это-то я понимаю. А как подкупить? – Пусть поломают головы. В этом и суть. В ложу с нами напросилась Люба, дочь Савтюкова. Ну, не напросилась, она в некотором роде хозяйка. Просто сказала, что поможет в случае чего. Интересно, какой случай она имеет в виду? Вдруг дамы надумают рожать? Нет, не надумают. Не должны. Но пусть, нам скрывать нечего. В ложе было чисто и просторно. Конечно, бельэтаж от сцены дальше, чем бенуар, но это и к лучшему: сцена любит дистанцию. Во всех смыслах. Взять хоть визуальный ряд: сцена должна помещаться в голове целиком, а не кусочек справа или слева, как в бенуаре. Или грим: с десяти шагов загримированный артист – красавец, а на расстоянии трех шагов – совсем не то. Акустика тож. Один артист в трех шагах, другой – в десяти. Разница звука. Ну, и так далее. Но мы не спектакль приехали смотреть. Или спектакль? Пока мы рассаживались в ложе, главные действующие лица рассаживались на сцене. Листвянский, Галушников, Петрошников, Зуев и массовка. И – сюрприз-сюрприз – Женя! Видно, задабривание началось с придания Жене особого статуса. – Сначала будет торжественная часть, коротенькая. Потом концерт. А потом – танцы, викторины, игры, и все прочее, – рассказала Люба. – Это очень мило, – оценила программу Лиса, а Пантера только милостиво кивнула. А я открыл бутылку минералки. Здесь, в ложе, стоял столик, а на столике ваза с фруктами (яблоки, груши, и зимняя редкость, виноград), ваза конфет, зефир в шоколаде и чернослив опять же в шоколаде, и три бутылки: две пепси, и одна минералки. Не боржом, нет полного счастья, в бутылке «Ессентуки 4», но «Ессентуки» тоже хорошо. Видно, девочки разметили диспозицию загодя. Зал тем временем был полон. В первых рядах – знатные люди района, потом – заслуженные, далее простые честные труженики, а в задних рядах молодежь. Зал полный, а у выходов – милиция. Охраняет общественный порядок. Порядок – это хорошо! – Как вам новый директор, Зуев? – спросил я у Любы для поддержания беседы. – Хороший человек, но не Дракон. Совсем не Дракон. Семён Николаевич был человечище! Скала! Как скажет, так и сделает. А Зуев, Зуев послабее… Тут духовой оркестр из восьми человек заиграл гимн. Все встали. Торжественный вечер начался в шесть сорок пять.Глава 23
31 декабря 1972 года, пятница Новогодняя ночь, сюрпризы Торжественную часть каборавчанское руководство провело на семидесяти восьми оборотах. То ли желая войти в график, то ли так и задумано было. И в семь ровно начался праздничный концерт. Народный хор Каборанского Дома Культуры (ага, не клуб, а Дом Культуры, растём!) исполнил казачьи песни «Ой, не во поле гроза» и «Скачут, скачут кони лихо», плясуны порадовали солдатскими потешками. Наша институтская самодеятельность тоже не подкачала, начиная от декламации Маяковского и кончая выступлением «Медпункта», коронной песней про то, как пела гармонь под вечный огонь. Имели большой успех. – Может, им и в самом деле привезти из Германии приличные инструменты? – подумал вслух я. – Сами заработают. Они сейчас на свадьбах калымят, «медпунктовцы», деньги есть. Должны быть, раз на них анонимки пишут, – сказала Лиса. – Куда пишут? – В райком комсомола. – А райком? – Нам передает. – А мы? – Мы отвечаем: факты не подтвердились, проработаны вопросы дальнейшего совершенствования идейно-патриотического воспитания среди контингента учащихся Черноземского медицинского института имени Николая Ниловича Бурденко. Участники ансамбля «Медпункт» в текущем учебном году примут участие в пяти шефских концертах для молодежи села. Вот они и принимают. Я задумался. Что это означает: «проработаны вопросы дальнейшего совершенствования идейно-патриотического воспитания»? Заклинание? Произнёс, и райком успокоился. До следующей анонимки. И я тоже успокоился. Чего это на меня накатило – инструменты покупать? В благодетеля поиграть захотелось? Как захотелось, так и расхочется. Состав «Медпункта» за те пять лет, что я видел его, сменился почти полностью. Сашка Горелик остался. Клавишник и руководитель. Он уже не студент – аспиранткафедры патологической физиологии. Мы с ним даже несколько раз выступали вместе. Вот! Вот! Я просто завидую! Он на сцене поёт-играет, и я тоже хочу! Всему своё время. Значит, калымит. Что ж, риск благородное дело. Нетрудовые доходы плюс использование казённых инструментов в целях наживы – инструменты-то за институтом числятся. Или нет? Если умный, а Сашка умный, то он давно играет на своих. И очень может быть. Впрочем, от анонимок это не спасает. Кто сигнализирует? Нельзя исключить, что кто-то из «медпунктовцев». Тот, кому кажется, что доходы делят неправильно. Одним больше, другим меньше. А нужно – по справедливости. Поровну. – Тогда да. Тогда я пас. Купишь инструмент, а тебя же и пристегнут – участвовал в создании преступной группы для извлечения нетрудовых доходов. – Не думаю, но… Нам и трудовых доходов хватает, – сказала Пантера. – Нам-то да… «Медпункт» спел последнюю песенку. – Концерт окончен, но встреча продолжается! Через двадцать минут – танцы вокруг ёлочки, – объявил товарищ Савтюков. – Будем танцевать? – спросил я. – Как Наталья Николаевна. А ты будешь за Пушкина. – Не понял, причем здесь Пушкин. – Не при чём. Но с танцами погодим. Позже. – Позже – это… – На двадцать третье февраля. Или восьмое марта. Край – Первомай. Хороводы, песни, прыжки через очищающий костёр – всё будет. Не очень-то и стремился. Я теперь человек зело солидный, да ещё при орденах, мне скакать невместно. Мазурку танцевать, падеспань, танго – другое дело. Но девочки танцевать не хотят, не в форме, а кто кроме них может изобразить пасодобль? Хотя как знать, как знать, возможно, кто-то и может. Не стоит недооценивать каборавчан. Интересно, есть у них курсы бальных танцев? Я и спросил у Любы. – Нет, – сказала она, и поправилась: – Пока нет. Весной откроется ставка руководителя студии танца, приедет специалист, тогда и будет. В кино красиво, я видела. – В жизни еще лучше, – заверил я её. – Ты в каком классе? – В десятом. – И куда думаешь поступать? – В медицинский, на педиатрический. – Дело! Зашёл Женя. – Для наших выставили угощение, – сказал он. – Для наших? – Да, для всех нас. Бурденковцев то есть. С недавних пор в нашем институте приветствуется самоназвание «бурденковцы». Преемственность. Как «будёновцы» или «чапаевцы». То самое «совершенствование идейно-патриотического воспитания среди контингента учащихся Черноземского медицинского института имени Николая Ниловича Бурденко» на практике. – Веди! Бурденковцы никогда от угощения не отказываются, – сказала Лиса. И в самом деле – время! Половина одиннадцатого! Нас провели в репетиционную – так на табличке. Расставлены столы, угощение простое, деревенское и обильное. Бутерброды шести видов, моченые яблоки, свежие яблоки, соленые грузди, огурцы и помидоры, новогодний салат, нарезанная на маленькие кусочки селёдка, шпроты и сайра. Спиртного не было. – Это я постарался, – самодовольно сказал Женя. – До полуночи, сказал, ни-ни. Правильно сказал. Никаких неприятных происшествий быть не должно! Нет, конфликтов мы не ждём, в Каборановске бурденковцы почти за своих, но, во-первых, «почти» – оно и есть почти, а во-вторых, водка и своих ссорит. Потому и наряды милиции, отсекающие видимо пьяных, и отсутствие водки в магазинах с самого утра, и прочие меры предосторожности. Видно, и тут Андрей Николаевич распорядился. – А в полночь наши тяпнут по сто, по сто пятьдесят в тесном кругу – и по автобусам. Во избежание. Пусть видят высокую моральную силу студентов-бурденковцев! – А чего тяпнут-то? – спросила Ольга. – Дамам вино, джентльменам водка. По бутылке на четверых. – Поди, «Экстра»? – Ну да, «Экстра». Нормальная водка. Кстати, Паша сказал, что «Экстра», что была у нас на столе, не та, что в магазине, а из особого цеха. Спирт «Люкс», и всё такое. – Да ну? – Божится, что так. Люди видят – начальство пьёт простую водку, значит, не оторвались пока от народа. Такая вот хитрость. И очень может быть. Леонид Ильич курит сигареты «Новость», по восемнадцать копеек пачка. Дёшево и сердито, по-народному. Чтобы граждане видели и чувствовали: это свой, простой, советский. Но сигареты для него делают из американского сырья: табак, бумага, фильтр. – Но ты-то пил, как скажешь, хороша водка, нет? – спросила Лиса. – По мне, так нормальная водка. Я других водок и не знаю толком, я и простые водки пью редко. Не дегустатор. С чем сравнивать-то? – И не сравнивай! Мы как-то в Ливии спирт разбавленный пили, наши, и немцы всякие, американцы и прочие шведы. Все остались премного довольны. А спирт у них так себе. Хуже советского, – поделился я. К нам подходили ребята, и девчата тоже подходили. Говорили о пустяках. Из нашей группы были еще Шишкин и Зайцева, остальные с бору по сосенке. Студенческое братство потихоньку расползается. Естественный процесс. Кто-то женился, кто-то и детьми обзавелся, кто-то вообще… Пятый курс – он такой. А на шестом и вовсе всё перемешается. Хирурги направо, гинекологи налево, терапевты стоят смирно. Сеня в гинекологи пойдет, Шишкин в хирурги, остальные сомневаются и думают – где и кем они будут. Или плывут по течению: куда Родина пошлёт. По распределению. Родина посылает разно. Кого-то близко, в ординатуру или на кафедру, а кого-то и очень далеко. – Пора плясать и веселиться, – объявил товарищ Савтюков. И все пошли плясать и веселиться – в вестибюль. Он тут обширный, вестибюль, есть разгуляться где на воле. Музыкой заведовали местные ребята. Ансамбль «Пряники». И наши медпунктовцы возрадовались – теперь-то и они могут отдохнуть под музыку. Счастье-то, счастье, вот оно, рядом! Общее веселье. «Шизгара» по-прежнему пользуется успехом. Все скачут, одни мы не скачем. Пора. Сашка пошел к «Пряникам», поговорил о том, о сём, и махнул рукой – идите, мол. И мы пошли. Три дня репетировали. Немного, но мы уже пятый год поём вместе. Научились. А тут девочки захотели спеть на публике. Возникло такое желание. Ну, возникло и возникло. Споём. Девочкам это полезно. Гитары незнакомые, и, честно говоря, средненькие, но не в струнах дело. Играли вдвоем, я и Сашка. Сашка на басах, я – соло. Бедненько, да, зато голоса не заслоняет. Выбрали две песни. Одну – из «Пустыни», Лорка в переводе Цветаевой. Другую – «Отель Калифорния». Мы старались. И получилось хорошо. Для Каборановска. Получили причитающиеся аплодисменты, и даже более того, вернули инструменты и отправились на место. Паша Пахтюженский тоже сказал комплимент, ну, он-то знает, на что мы способны. Сказал и то, что нас приглашают в Замок. – Кто приглашает? – Мы. То есть Листвянский в первую очередь. Да, отсутствует Дракон. В былые времена вес имело только слово Кузнецова. – Мы устали. Отдохнем до полуночи, да и поедем назад. – Это не надолго. Не пожалеете, вот увидите. Сюрприз! Девочки до сюрпризов охочи. Да и мне любопытно, что за сюрприз подготовил Николай Николаевич. Думаю, и сам Стельбов к сюрпризу руку приложил. Ну, хотя бы пальчик. И мы поехали: я с девочками, понятно, на «ЗИМе», а Пахтюженский – на «Уазе», с майором и сержантом. Берегут. Ехать недалеко, но в гору – Замок на возвышенности. Не очень большая возвышенность, но всё же. Дорога, впрочем, чистая, гололёда нет, а резина зимняя, цепкая. Поднялись без одышки. Перед Замком – «Чайка». И пара милиционеров. Вот и сюрприз! – Папа приехал, – сказала Ольга. Точно, он. У входа милиционер посветил фонариком мне в лицо. Узнал, не узнал – с чего бы ему меня узнавать, – но пропустил всех. Может, и потому, что сопровождавший нас майор сказал: – Свои. А за порогом нас встретил новый директор, Зуев. Который не Дракон. – Добро пожаловать еще раз. Позвольте проводить, показать наши владения. Кузнецов бы сказал «мои владения». – В Замке оказались помещения, которые не использовались много лет. Я бы даже сказал, много десятков лет. Нашли немало интересного. Очень интересного, очень. Пока не сообщаем широкой общественности, рано, но… Увидите, в общем, – интриговал нас директор. Что же такое они нашли? В Замке я был, раньше, при Кузнецове, но видел самую малость. На первом этаже были заняты под нужды завода едва ли половина помещений, а второй и третий этажи были закрыты до лучших времен. Похоже, лучшие времена наступили. Зуев провёл нас в столовую. Не заводскую столовую, а столовую Замка. Большую. Старая, даже старинная мебель. Потолок орехового дерева с различными картинами на библейские сюжеты. Стены обшиты темными панелями. То ли дуб, то ли чёрное дерево, я не знаток, да и не разглядишь в полутьме. А полутьма – потому что на длинном столе стоят три шандала, каждый на три свечи. Свечи горели – и всё. Девять свечей на зал – совсем немного. Но ведь сто лет назад так и жили. Даже восемьдесят лет назад, когда был построен Замок. Электричество появилось только в девятьсот седьмом. Маленькая электростанция, на десять киловатт, и не думаю, что повсюду сияли лампы Эдисона-Свана в тысячу свечей. И в сто свечей вряд ли. Видел в музее политехнического института «лампочку Ильича», двадцать второго года. Небольшая, цилиндрическая, десять ватт, восемь свечей. Сумрачно жили до революции. Даже богатеи – сумрачно. Во главе стола сидел Андрей Николаевич. По правую и левую руку – свободные стулья, и какие стулья! У мадам Петуховой таких стульев не было! Далее располагались Листвянский и второй секретарь, Галушкин, на середине – предрика Петрошников и пустое место. Для Зуева, что ли. Пахтюженскому, похоже, места вовсе не было – он стоял скромно в сторонке, всем видом показывая, что так и следует, что он ни на что не претендует. – Присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста, – сказал Зуев. Мы и присели – с краешку, на противоположном от Андрея Николаевича конце стола. Я, понятно во главе оборотной стороны стола, одесную Пантера, ошую – Лиса. – Поближе, поближе присаживайтесь, – сказал Стельбов. – Нам поближе неудобно, папа. Рядом с тобой два места, а нас трое, – ответила Ольга. Андрей Николаевич оглянулся. – И в самом деле! Семен Семенович, можно тебя попросить? Галушкин тут же сел на место Петрошникова, а Петрошников сдвинулся на пустое. Зуевское. Сложные перемещения. Напоминают шахматный этюд: одну фигуру двинуть туда, другую сюда, третью вообще в угол доски. – Теперь – пожалуйте! – насмешливости в голосе не было. Насмешливость была в тексте. Девочки посмотрели на меня. Я поднялся. В эту игру, как и во многие, можно играть вдвоем. И даже команда на команду. Отчего бы не разбавить сурьёз? Подвёл девочек к Стельбову. Сел слева от него, справа, между Стельбовым и Николаем Николаевичем, усадил Лису, а между собой и Галушкиным поместил Пантеру. Потом встал, походил немножко, и поменял местами Пантеру с Лисой. Еще походил, явственно хмыкая и Надежду посадил на свое место, а сам сел между ней и Галушкиным. Геометрия Троицкого как этап шахматного этюда. Пока я совершал перемещения, Стельбов молчал. И все остальные, разумеется, тоже. Сижу. Молчу. Наблюдаю. Стол-то пустой. Никаких кувертов, никакой еды. Просто сидим в порядке чина – или около того. Лишь мы трое беззаконные кометы в расчисленном кругу. Стельбов подумал минутку, потом сказал: – Приемлемо. И все стали оживленно поддакивать: конечно, приемлемо. Правильно выразились, товарищ Стельбов, точно, ясно и по существу. Краткость – сестра таланта. – Давай, что ли, – сказал Стельбов в пространство. И Паша Пахтюженский поставил на стол транзисторный приемник, «Альпинист». Ну да, без десяти двенадцать. Время приветствия советскому народу. Стельбов включил приемник. Ага, «Маяк». Приятная музыка, светлая и спокойная. Новогодняя. Все слушали, никто не говорил. Советский народ поздравляет глава государства – такая сложилась традиция. И все ждали, кто поздравит – Брежнев или Андропов. Стельбов, положим, знал. Должен знать. Но тоже внимательно слушал. За пять минут до полуночи весь советский народ поздравил диктор Всесоюзного радио Виктор Балашов. Зачитал текст от имени Президиума Верховного Совета СССР, Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, и Совета Министров СССР. В таком вот порядке. Бой курантов. Гимн. Новый. Со словами. Тоже новыми.Глава 24
1 января 1977 года, суббота Море волнуется раз – Чижик, не пора ли нам восвояси? – спросила Лиса, а Пантера просто встала, всем видом подсказывая ответ. – Едем, – согласился я. Андрей Николаевич тоже поднялся: – Да, пора. Остальные засуетились, подходили к Стельбову и говорили приличествующие ситуации слова: что очень рады, что совершенно уверены, и что в новом году будут работать, не покладая. Нам слов никто не говорил, а просто благожелательно улыбались, радуясь, что дорогие гости меру знают. Выйдя наружу, Стельбов что-то сказал Ольге. То есть я слышал, что он сказал, но притворился, что не слышу: говорил Андрей Николаевич тихо, не для публики. – Нет, папа, лучше ты к нам, – ответила Ольга. – «ЗИМ» не «Чайка», но места у нас много. Женя ведь со всеми поедет, в автобусе? – это она обратилась ко мне. – Со всеми, – подтвердил я. Женя и в самом деле поедет со всеми, потому что хочет накатить сто пятьдесят, а с нами это неудобно. – И Чижик – водитель осмотрительный, ни разу не лихач, – продолжила Ольга. – Добро пожаловать на борт, – сказал я. – Резина новая, зимняя, надежная. – Ну, ладно, – согласился Стельбов. Но с отъездом пришлось чуть помедлить: из Замка вышли Зуев и Паша, оба с большими плетеными корзинами. Вышли и пошли к «Чайке». – В дорогу, чтобы не скучали, – сказал Зуев. – Ты вот что… – Стельбов был недоволен. Не любил он подношений, тем более публичных. – Ты студентам это дай. Им нужнее, студентам. – Студентам, так студентам, – легко согласился Зуев. – Не вздумай отказываться, – шепнула Лиса. – Мы завтра к Ленке собираемся. Лена Семенихина, счастливая мама, отстала от нас на курс, академический брала. Живет сложно, мужа нет, родители не в восторге. Девочки её опекают. Правильно, нужно помогать, если в меру. А со вкусностями в Черноземске последнее время не очень, чтобы очень. Разве на рынке купить полкило мандаринок, но на рынке недёшево. А тут Новый Год, всякому хочется праздничного на столе. Провожающие поставили корзины в багажник. Организовалась колонна: впереди милицейская «Волга» с полковником, затем «Чайка», следующие мы на «ЗИМе», и замыкает опять милиция, «Жигули» с майором. Её, милиции, было много больше, но Стельбов, памятуя о семи няньках, избыток отпустил еще в прошлом году. И мы тронулись. В смысле – начали движение. По Каборановску ехали неспешно. Двадцать пять километров в час. Я настоял. Я-то трезвый, и в колонне нашей водители трезвые, ну, надеюсь. А вот остальной народ славного города может и перешагнуть границу. Выскочит на дорогу, тут-то мы и начеку. С двадцати пяти тормозить не сложно. – Красота какая! – сказала Лиса. Дорога делала петлю, и мы снова увидели Замок. В просвете меж туч показалась луна, почти полная, яркая, и вид получился вполне романтический. Хоть картину пиши. Или фотографируй. Жаль, что нет у меня такой плёнки, которая вместила бы ночной пейзаж. Надежда сидела рядом, на переднем сидении, а заднее мы отдали Стельбовым, отцу и дочери. Может, поговорить хотят, или просто побыть рядом. – Я включу радио? – спросил я пассажиров. – Включай, включай, только негромко, – разрешил Стельбов. Венское радио передавала музыку Штраусов. Для начала года – годно! Радио – это для Стельбовых. За музыкальной завесой можно говорить свободнее, вальс заглушает голоса. И они говорили. Немного. – А Ворона больше нет, – сказала Лиса. – Улетел Ворон. Еще летом. За радиохулиганство оштрафовали, конфисковали аппаратуру, он и уехал. Нам Люба рассказала. – Кем же он был? – Инвалид. Он в армии срочную служил, что-то там произошло, вернулся инвалидом. Без ноги. От колена и ниже. Выучился на бухгалтера, заочно, работал в Доме Быта, а после работы хулиганил в эфире. Свободный оператор, вольный каменщик. Ну, а как отобрали магнитофон и приёмник, он обиделся и уехал. – Куда? – Собирался на север, в Заполярье. Пора и мир посмотреть, говорил, бухгалтеры везде требуются. И денег заработать. Новый магнитофон купить, радиоприемник, детали всякие… Вальс «На прекрасном голубом Дунае» звучал маняще, чарующе. Видели мы этот Дунай. Не очень-то он и голубой. Кстати, а не прокатиться ли нам по Дунаю – на круизном теплоходе? Летом? Ага, ага. Были мы казаки вольны… Каборановск остался позади, и теперь мы ехали быстрее. Хочется домой, понятно. Всем хочется. И водителю «Чайки», и милиции, и мне тоже. Вот «Чайка» прибавила скорость сверх условленного. Отчего б и не прибавить, дорога хорошая, дорога свободная, дорога чистая, мощные фары светят далеко. И милицейская «Волга» как рыба-лоцман. Но я на провокации не поддаюсь, держу упорно шестьдесят, и «Чайке» поневоле приходится унимать резвость. Но через десять минут маневр повторяется. И ещё. Конечно, если под капотом двести лошадок, хочется показать превосходство и укорить хозяина, мол, зачем ты пересел на старую клячу, когда есть я, такая красивая, такая мощная, такая резвая. И Стельбов говорит: – Миша, ты можешь прибавить немножко? Я сначала убираю музыку до минимума, и лишь потом отвечаю: – Андрей Николаевич, если я разгонюсь до девяноста, то мы выиграем четверть часа или около того, но вероятность аварии с серьезным исходом возрастёт в восемь раз. Оно нам нужно? Оно нам не нужно! У нас тепло, у нас музыка хорошая, у нас прекрасная компания – куда торопиться, зачем? Жизнь, она здесь и сейчас! И продолжал держать шестьдесят. – Не отвлекай Чижика, папа, – скомандовала Пантера. – Он знает, что делает. Он всегда знает. И Стельбов успокоился. А водитель «Чайки» нет. Опять устремился вперёд. Я возвращать громкость не стал. Чуть-чуть слышно, и довольно. Еду, смотрю на дорогу, не перебежит ли её заяц на беду. На свою заячью беду, не на мою. Нет, зверюшек я жалею, но твердо заучил правило: моя жизнь дороже. И потому ни резко тормозить, ни сворачивать в кювет не стану. Заторможу обычно, и попытаюсь объехать в пределах дороги без выезда на встречную полосу. Невозможно? Значит, бедный зайчик… Пока я размышлял о судьбах зверушек, «Чайка» ушла далеко вперед. Улетела, это же птица. И вдруг что-то случилось: дальний свет её мощных фар погас. А несколько мгновений спустя раздался непонятный звук, будто кошка что-то сбросила со стола. Я медленно сбавил скорость до тридцати. Медленно – чтобы в нас не врезались милицейские «Жигули», что двигались в арьергарде. – Что там, Чижик? – спросила Ольга. – Подъедем – узнаем. Через минуту стало видно: «Чайка» столкнулась с грузовиком. И крепко столкнулась. Я остановился, вышел. Очень крепко столкнулась. Водитель собою выбил переднее стекло и вылетел наружу, прямо на капот грузовика. Никаких признаков жизни. Да и откуда им быть, признакам, если, как говорят деревенские фельдшера, «все мозги наружу». Может, и не все, но наружу. Заглянул в кабину грузовика, «Газ-51». Тоже безрадостная картина. Совсем. Тут и милиция подоспела, арьергардная. Майор первым делом подбежал к «ЗИМу», убедиться в целости и сохранности Стельбова. Но Стельбов и сам выбрался наружу. Вышел. Из «ЗИМа» очень удобно выходить. – Что там? – Ничего хорошего. Травматические повреждения, несовместимые с жизнью. – И Степан… – Если Степан – водитель «Чайки», то и Степан, да. И второй, водитель грузовика, тоже да. – Но как? Почему? – Это не ко мне. Подал голос майор: – Будем разбираться, товарищ Стельбов. Будем разбираться… – Товарищ майор, – обратился я. – Каков протокол действий при покушении на охраняемую персону? – Что? Я повторил. – Какое покушение? Обычное дэтэпэ! – Это будет ясно после расследования. А пока выводов нет, следует действовать так, как будто имеет место покушение! Ну, так положено было прежде, как сейчас – не знаю. Вы тут главный от милиции. – Сейчас подъедет полковник Викторов, он и решит, – ответил майор. – А вы, стало быть, не решаете? – Вот что, Миша. Садись в машину и вези девочек в город, – скомандовал Стельбов. – Непременно, Андрей Николаевич. Но только вместе с вами. – Я останусь здесь. – Это зачем? Вы не врач, да врачу тут делать уже и нечего. Вы не гаишник, вы не из КаГеБе, что вам тут оставаться? Вам уезжать нужно. Немедленно. Мало ли что случится. – Садись в машину, папа! – это подошла Ольга. – Мы без тебя не поедем. – Нужно дождаться полковника Викторова! – подал голос майор. – Странно, где же этот полковник? В решающий момент его почему-то нет! – сказала Ольга и повела Стельбова в «ЗИМ». Тот неохотно, но пошёл. – Действительно, где же полковник? Вы можете с ним связаться? – У нас рация не… нет связи, в общем, – ответил майор. – Как вовремя! – и я поспешил к «ЗИМу». Сел, выключил приёмник, тронул со второй, объехал сцепившиеся автомобили и – в город. Строго на шестидесяти. Через два километра поравнялись со стоящей на обочине милицейской «Волгой». – Остановись, Миша, – распорядился Стельбов. – Нет, Андрей Петрович. Нельзя. Взрослые мальчики, ваш полковник и водитель. Отобьются, если что, – и, не снижая скорости, я миновал автомобиль. – Никто из него даже не вышел. Странно? Здесь много странного… У вас, Андрей Николаевич, пистолета, часом, нет? – Зачем мне пистолет? – вопросом на вопрос ответил Стельбов. – В стародавние времена, при царском режиме, чиновникам полагалось оружие. Шпага. Как элемент парадного вицмундира. Больше для красоты. Никакой надворный советник фехтовать не учился. А всё же приятно, когда есть шпага. – Сейчас не прежние времена, – ответил Стельбов. – Именно. Шпага сейчас и совсем ни к чему. А вот пистолет бы пригодился. У меня «беретта» есть, да жаль, в Триполи осталась. Но вот что я нашел на снегу около «Чайки», – я поднял левую руку и показал, не оборачиваясь. На дорогу смотрю. – Пистолет? – «Макаров», да. У вашего водителя был «Макаров»? – Да. – Видно, вылетел из автомобиля в процессе столкновения. – Ты должен был его отдать… – Кому? – Майору. – В ситуации неопределенности следует действовать по обстановке, полагаясь на опыт и здравый смысл, – сказал я. – Это откуда? – Каддафи написал наставление для Капитанов Ливийской Революции. – Мы не в Ливии. – Но в ситуации неопределенности. Майор самоустранился, иначе его поведение трактовать нельзя. Полковник… чёрт его знает, что делает полковник. Со мной две женщины и кандидат в члены Политбюро. «В этой ситуации я решил, что нельзя оставлять оружие бесхозным, и изъял его с места происшествия с тем, чтобы впоследствии передать представителям власти», – сказал я нарочито протокольным голосом. – И ты передаёшь пистолет мне? – Как представителю власти. По первому требованию, да. Но лучше он пока побудет при мне. До прояснения ситуации. – Прояснение ситуации… Ты хоть стрелять-то умеешь, Чижик? – Чижик очень хорошо стреляет, папа, – сказала Ольга. – И в человека сумеет выстрелить? – В хорошего человека почему не выстрелить, – ответил я. И убрал пистолет в перчаточный ящик. Не забрал его Стельбов. Не забрал. Никто не догонял, никто не ехал навстречу. Мы молчим, только мотор урчит. Доехали до поворота на Сосновку. – Едем в город, – опять начал командовать Стельбов. – Если вас поджидают, то как раз у города, – возразил я. – Едем домой, там вы сможете вызвать хоть роту милиции. И в Москву позвонить. – В Москву? – Ну, я не знаю, как там у вас положено. Но покушение на первого секретаря обкома – дело союзного значения, мне так думается. Доехали до поселка. У ворот охраняемой территории нас никто не встретил. Пришлось выйти. Охранник дремал в будке. Хоть живой, а то всякие мысли приходят. Разбудил невежливо. Нет, расслабились все, распустились. Не верят в плохое. А оно рядом, на расстоянии вытянутой руки, плохое. – Девочки идут со мной, – не терпящим возражения тоном сказал Стельбов. А я опять поперёк: – У вас опасно, Андрей Николаевич. А у меня – нет. Кому нужен Чижик? Они же не в «ЗИМ» врезались, а в «Чайку». Если идёт охота, то за вами. – У меня охрана. – Это от хулиганья охрана. А не от… не знаю, от кого. Девочки, заблокируйте двери. Если что – уезжайте в город. Ни девочки, ни Стельбов спорить не стали. Может, просто устали. Я вышел из машины, не забыв пистолет. Лиса села на мое место. – Я вас провожу, – сказал Стельбову. Он промолчал. Мы прошли к стельбовской даче. Хорошо быть соседями, не близко, не далеко. Стельбов нажал кнопку звонка. Через минуту открылась дверь. – Вы, Андрей Николаевич? Я вашей машины не услышал. Заходите, заходите. – Всё в порядке, Паша? – спросил Стельбов. – Да, конечно. – Тогда, Миша, ступайте. Отдыхайте. Я к вам утром зайду. И я пошёл отдыхать. А пистолет-то Стельбов у меня опять не забрал. Вернулся к «ЗИМу», позвал девочек: – Пора и нам – домой. Баиньки. У нас тихо и покойно. Лиса поставила машину в гараж чётко, аккуратно. Нервы в порядке. – Что это было, Чижик? – спросила Ольга, когда мы перевели дух. – Сами видели. Дорожное происшествие со смертельными исходами. – Но ты вел себя так, словно… – Словно это покушение, – закончила Лиса. – Таков протокол. Любое происшествие с политиками, особенно с крупными политиками, следует трактовать как покушение, пока не будет доказано обратное. Муаммар в этом разбирается, уж поверьте. Всегда лучше перебдеть, чем недобдеть. – Павел в доме? – И Павел, и Пелагея. За Андрея Николаевича не волнуйтесь. Он в безопасности, – заверил я. И в самом деле, через десять минут к воротам дачи Стельбова подъехали две «Волги». Подкрепление – полдюжины вооруженных автоматами людей в военной, не милицейской, форме. Павел впустил одного. Посмотрел в нашу сторону и махнул рукой, мол, не бойтесь, это свои. А я и не боялся. Отошёл от окна. – Идите спать. – А ты? – А я тут, на диване. Вдруг будут какие вопросы у милиции, и вообще… – Это не милиция, – девочки тоже смотрели в окно. – Тем более. И они пошли в спальню. А я – на диван гостиной. Хороший диван. Большой. Немецкая работа. Время к трём. А в три часа… Нет, я свыкся с собственными странностями, и теперь воспринимаю их спокойнее, чем прежде. Ну, призраки являются, ну, видения – мало ли что кому является. Главное – помалкивать и не подавать виду. Ломоносову было видение, Гамлету, императору Павлу – это те, о которых мы знаем. Менделееву его знаменитая таблица во сне явилась – и что плохого? В окне я не только автоматчиков увидел, но и Колю Васина, студента нашего института. Учиться вместе нам не довелось – сразу повезли на картошку, там он и погиб. А теперь является в виде Духа Места. Охраняет мой дом. Ясно, что это какая-то уловка моего мозга, и только, но что вижу, то вижу. Коля тоже мне помахал рукой: любимый город может спать спокойно. А в три пополуночи я снова увидел любимый город в огне. Снится во сне, снится и наяву: Черноземск наш горит и сгорает. Не сейчас, потом, не скоро. Но сгорает. И я вместе с ним. Такой вот кошмар. Наяву, правда, переносится куда легче, потому я стараюсь проснуться до трёх. Или, как сегодня, вовсе не засыпать. Тоже, думаю, игры подсознания. Тысячи ядерных бомб там, тысячи ядерных бомб здесь, а если в первом акте на стене висит ружье, ближе к финалу оно может и выстрелить. Удивительно не то, что мне этот кошмар снится, удивительно, что он другим не снится. Или снится? Тому же Брежневу? Да и Никсону тож? Ладно. То большая политика, а мне до большой политики далеко. Когда птичка вздыхает, глядя на луну, она лишь расточает цветы своей селезёнки. Восточная мудрость, вычитанная в книге. Даже если я стану чемпионом мира, большая политика ближе не станет. Немало у нас чемпионов – Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский, Карпов, даже Фишер. Много ли у них влияния в мировом, так сказать, масштабе? Даже в шахматах они мало что решают. Решал Батуринский, решает Миколчук, потом будет кто-нибудь ещё. Судьбу гроссмейстеров решают третьеразрядники. Да и председатель Шахматной федерации СССР – должность третьеразрядная, как наглядно показал Стельбов. За столом мое место там, где велит хозяин. Как у пуделя. Обыкновенно не за, а под столом, но если хозяин в духе, может и приблизить к себе, дать вкусненький кусочек и милостиво потрепать по холке. Нет. Я так не согласен. Тем более, что за столом не всё спокойно. Покушением это было, нет, но внутривидовую, в данном случае внутрипартийную борьбу никто не отменял. Спросите у Хрущева. А если можете вызывать духов – то начните со Свердлова, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Каменева, Кирова, Берия – несть им числа. В три пятнадцать я выпил полстаканчика боржома, опять выглянул в окно – и лёг спать. Спал долго и покойно. Смутные сны выветрились, едва открыл глаза. Однако! Десять утра! С минутами! На кухне девочки с Верой Борисовной готовили легкую закуску. Очень мило. Я взял «Спидолу», послушать мир. Нет, я не ждал, что происшествие с «Чайкой» попадёт в новости. Но и другого не ждал. «По сообщению осведомленных кругов вчера в двадцать два часа в Москве произошла серия взрывов. Известно по меньшей мере о трех инцидентах – в вагоне поезда метро, у продовольственного магазина и в кинотеатре. Имеются многочисленные жертвы» – сказал диктор Би-Би-Си. Переключился на «Маяк». «Все хорошо, прекрасная маркиза!» – пели Леонид и Эдит Утесовы. Дракон, спящий на дне моря, шевельнулся. И мне пора.От автора : пятая часть закончена. Шестую начну в будущем году.
Последние комментарии
5 часов 2 минут назад
8 часов 44 минут назад
9 часов 5 минут назад
9 часов 59 минут назад
12 часов 58 минут назад
12 часов 59 минут назад