После конца [Дмитрий Александрович Самойлов] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Самойлов После конца

Звезда

Звезда, воспламеняющая твердь,

Внезапно, на единое мгновенье,

Звезда летит, в свою не веря смерть,

В свое последнее паденье…

И.А. Бунин

Человеку требовалось девять земных дней для перехода на новый уровень. И даже когда его тело наполнялось формальдегидом, а под веки внедрялись колпачки, его сознание продолжало говорить во Вселенной, мчаться на единой с ней скорости, оперировать единой с ней семантикой, излучать единую с ней гармонику. За полученным в игре опытом, стоял мой выбор, подчиненное мною пространство. Конечная иллюзия вкладывалась ультраволной в мягко освещенное приведение собеседника.

Человек наравне с техникой взаимодействовал с планетарным сознанием. Весь предстоящий путь приходил ему голограммой. Звезды включали землянина в точках его индивидуальной программы. Втягиваясь в кругообмен энергий, информации, он всё пристальнее всматривался в икону над своей головой. Инерция людских поступков сползала непрозревшей тенью, исполняя житейские автоматизмы в фокусе раскрученной сцены.

Компиляция звездной Хостессы была написана брошенным на станции умельцем, коды жаргонного языка описывали насильственные выплески полей, рождая в ней тягу к шедшему в звездную бездну мусору. Над роистым вальсировавшим золото осени валежником поднимался дух ленинградской земли. Он подавлял управлявшую людьми звездную механику, удерживал в слоях теплившиеся кристаллы человеческой памяти. Смешанные энергии красок вытекали из нейтронной топки в вечную мерзлоту звезды, превращая её в ослепительную Камчатку.

Нейротрансмиттеры Хостессы загрузили в физическую реальность земные воспоминания, смоделировали бессилие, загнанность неразумного тела. Замерший в парке Газа сверчок её детского сознания раскрылся перед образом высокого восточного юноши. Чувства выстрели в ловушку его голоса. Восьмиклассница сочла нужным, утопить печаль учителя в волнах своего начеса, освободить его от темных одежд, от шаманской ломки. Просветление было сопряжено с болью.

Полупрозрачная туманность двух оболочек обрела плотную плазму. Испарины дышали туманом красно-желтых дней, лучшим, исполненным любви, характером действий, безоглядно распаленными ядрами, которых лишились огрубелые листья. Ветер свистел дырками камней, дожидаясь своего шамана.

Она показала Учителю объемную голограмму автомобиля. Металлический шар уложил ось перспективы, сокращая расстояние между двумя двигавшимися точками. Оформитель гнал, настигая собственную проекцию, опережая идеи своего времени. Она прочла усталость на его лице, просчитала вероятность его падения, гибель своей звезды, способной сгореть, превзойти яркостью солнце.

Полусфера земного океанариума зарделась пламенем льда, испепелила оптикой просеявших небо алмазов. Прожженная в ночной колыбели дыра захаркала сгустками звездной протоплазмы. Умершие задолго до своего конца прочищали глотки в опаловом дыму питерских дворов-колодцев. Они не соотносили себя с дурным сном, с машинами во дворе, с узорами на теле, с размерами квартир, с отдававшей скверными мыслями штукатуркой, с конструкциями разводивших их мостов, с одеждами, определявшими целостность их фигур, с длиной привязавшей их цепи, с очередью на свое поедание в пищевой цепочке.

Они неотрывно смотрели на приплюснутый остов звезды, сводя сечения жизненных плоскостей, выявляя судорожность проделанных движений, искаженность отраженных суждений, постановочность поставленных целей, значимость нулей и минусовых значений. Каждый видел себя нотной партитурой, записанной в нейронной сети. Вырывавшиеся из плотного сновидения люди плакали, звуча. Клавиши небесного органа играли без фальши, предугадывая свое созвучие.

По никем не занятой улице шел иссохший шаман, развеивая проседь своих волос. Его горловая чакра раскручивала вихри. Холодные ветра были первопричиной зимы, хорошо настроенным инструментом, доносившим истинное звучание любви.

О земном, о вечном

Кошкой малец прокрался по зацелованному бликами акведуку Элио, подмел курчавыми космами прах погребальных кварталов. Любовь предлагалась, в том числе и на кладбищах, в разивших мочой купальнях, в хмари малярийных болот. Амори полз в заваленный туфом каменный шатер заточенной жрицы, к смертельному ложу дочери государства, сделавшей его свободным. На отсыпанном заплесневелой крошкой жертвенном алтаре он опустошал ритуальные амфоры, притягивая родное — родным, очищая рассадник чумы от следов механических людей, тяжести скверны. Амори наполнил сосуды флегмой разных зарядов и плотностей. Тягучая жидкость начала проникать, влюблять и выстраивать свою иерархию в тысяче миров. Где-то сейчас он уступал женскому целомудрию, покорялся настойчивой силе матери — заступницы, осветляя глушенное стекло золотом священных рощ, чистотой своих помыслов, выбросом гигантских энергий.

Полевая туманность темного разума тянулась в равновесную пустоту вечного некрополя. В пылившей по дороге карете среди языческих фигур привычно умирал Христос на бронзовом распятии. Бодрствовавший внутри понтифик рассуждал о явном предначертании рейха. Он облекал себя в багряную тогу, осквернял и причащал, насиловал и подчинял. Учение Иисуса растекалось по головам рабов куда живее воды водопроводах, куда таинственней крови на аренах.

Сопровождаемый гвардейцами служитель церкви промчался мимо башен Модены, Болоньи и, любуясь с моста барашками волн Самоджи, призвал под кожаный полог скорбевшего Амори. Скрытая ярусами садов вилла Джулия стояла особняком, полукруглая галерея раскрывалась во двор, служа партером. Рассеченные колонны подпирали окаймленные плющом руины слезного неба, в них барахтались вылупившиеся люди. Опираясь на хрупкое плечо гостя, Юлий прошелся по лоджиям Нимфея, сон выкупал его душу в ледниках Аква Верджине.

Судьи трупного Синода, палачи церковного трибунала лишили священника трех пальцев руки, которыми он совершал крестное знамение. В раскаленной камере медного быка Юлий ощутил настигавшую похоть, пульсацию боли, притуленную пальмовым вином, ёрзанье стригиля, скоблившего отмершую кожу. Мир втянулся во внеземную бездну своего бутона, багровый пар шикал в зареве никогда не наступавшего завтра, и не чувствовалась трепыхания чего-то, что осталась бы после него, что дало бы ему хоть толику тени.

На космическом дне фасеточных глаз Амори шли войны: священник увидел вспышки бомб на солнце, обломки кораблей, людей с лунной радуги, взращивавших в себе неизлечимое зло захватчиков и паразитов. В подоле песчаной бури завалялось стекло с секретом. Пробежавший по ступеням звездного амфитеатра холодок из нот известил о гибели раздувшейся империи. Любовь не могла вечно щекотать пустоту, вера не была обязана дурманить умы. Предрассветный зефир теребил зонтики южной сосны. Ступы понтифика кровоточили язвами, одним духом проявила себя болезнь.

— Римский народ больше не станет преклоняться предо мной, — тихо проговорил он. Дьявольский, сенсационный трактат вышел из-под его пера. Он переписывался на лучших папирусах, обсуждался на рынках и форумах. В истинной истории вознесенные до апофеоза императоры были побеждены и унижены, всесильная страна была разделена и разграблена. Изгнанный понтифик бросал динарии в уготовленную для купола пантеона бетонную пену. Ночами он вынимал пораженный грунт из ветхого храма и ждал, когда мириада молодых планет из числа тьмы прожжет тяжелое веко окулуса. Горячие звезды, где пеклась жизнь рабов, где властвовал технократический уклад, превратят в Новый Рим человеческое царство. Пустыни праха, реки крови обесценят телесную жизнь и придадут ей духовные смыслы.

Бландери ВЦ 3

Близкие вспоминали меня среди кожистых безлистных деревьев. Дух уже не поддерживал тела типа Бландери ВЦ 3. Тысячи чувствовавших на свой манер двойников покидали погребальную платформу. Саркофаг покоился на мыслях океана, поднимая градус бродившего творческого начала. Нежный ультрафиолет нащупал черноту льда. Это была Земля, сковывавшая меня в жесткий корсет. Зонды задушили, заперли свет звездных лучей. Капсулированное сознание проснулось в эллипсоидном теле с бронзовыми антеннами. Мне предстояло иметь дело с одомашненным животным космоса — человеком.

На стекловидной паутине покачивалась подсветка из пыльцы герани, одуванчика. Уставшие морские звезды возводили в бессмертные перлы песок, маркируя пространство. Прячась в стружках туалетной бумаги, я был вдохновленным открывателем, поэтом. Микрогрибки будоражили начинку крохотных созданий, росяные пузырьки безропотных куколок раскрывались внутренним свечением. В кончике шариковой ручки, в мозаике высушенного старостью глаза вши, в капельке яда пчелиного жала, в бархатных лентах крыла бабочки я находил добротность Солнечной системы.

Я был человеком и волок за собой крылья, упорно продираясь сквозь подушку жидкого воздуха. Наниты смешивали во мне антидоты для усвоения человеческой стати, потоки группового сознания людей собирались в плеяды. Любовь не зашевелилась во мне с приходом самки, в усах гудело людское небо, кристаллы слов описывали сакральные фигуры. Жившие слоями прусаки подъедали своих соседей, пока солнце, скрученное в спираль, не раскроило их хитиновые доспехи. Потрясенный собственным откровением день замер, впуская крылатось душ в дыхальца и воздуховоды.

Окуренный расслоенным воплем дымоход, искал концы раковой хорды. Она глушила огненные прожилки умирающих листьев, флуоресцирующие личинки клопов, разжижая мою сердцевидную голову в ревущем море кофеина. Я прозревал через внутренний свет, духовные спины серебрили лунным металлом ленту времени. Не нужно было верить в того, чьи поля расширили сжатый слайд моей жизни до уровня киноленты. Пережитые кадры были «тёмными лошадками» в забеге моих мыслей, следя за мной сквозь узкую щель фотофиниша.

Я, Бландери ВЦ3, генерировал воображаемой головой встречный поток любви как единственно принятый смысл своего существования. Я сползал к горизонту незабудкового поля, щекоча безусую пустоту ядовитым плющом, жгучей крапивой. Я предчувствовал влюбленность как оглушительную страсть цветка уже завладевшего мной в момент прикосновения. Полевые тона разворачивались в индивидуальное пространство моего радужного диска.

Я вытаскивал из вакуума затертые нули энергопакетов. Мир, видимый через женщин, нес силу характера добродетелей. Они парашютировали с недосягаемых Астр, истончались до складок моего мироощущения, разгибали дугу будущего пространства верой в меня сегодняшнего. Агрегации наших цветков, их распыленные споры сознания неслись то к сокрушительному синему, то к созидательному желтому.

В серых, поглотивших меня облаках, я подпитывался чувственностью одной женщины, прожилкой одного со мной цвета. Она транслитерировала меня из первозданной пыли. Наши нейронные связи были фрактальной Вселенной, «вложенными друг в друга» поверхностями. Мы соприкасались вихрами своих усов, взаимопроникали в туманности наших глаз. Я, Бландери ВЦ 3, обретал свое успокоение.

Миссьон, пасьон, гравитасьон

Я вошёл в тета — состояние, словив ключевым словом «транс»— акустическую рифму дилижанс. Французский подразумевал «проворный экипаж». Поисковое облако трехмерной записывающей системы вакуума выдало электромагнитный шум Устава Российского Пажеского Экипажа от 1870 года. Свод оговаривал безракетную транспортировку космических грузов. Экипаж, инструктаж, кураж, пилотаж — эти искусственные слова с мощной аффрикатой на конце сорвали мои пробки в Кресте Стихий, вынудили сжать штурвал. Вибрации чисел Марса и Венеры, Сатурна и Луны, Урана и Солнца впускали меня в расширение надземного купола. И я увидел манную чашу Земли с не нанесенными на карту материками, ледяными краями, и я подумал о пролётке, драндулете, колымаге-вимане — частностях пережитого опыта воздухоплавания.

Оставшиеся в технических кулуарах купола земляне развернули смотровые площадки под пластиком звезд. Свет солнечных корон пасовал перед темной материей. Незримая пыль простойного времени болела гравитационной усталостью, разжимая тески Вселенной стоном и рокотом. Четыре пульсара, служившие маркерами звездного неба, оказались на деле обыкновенными маячками орбитального космодрома. Мой дилижанс встал на швартовы усилием механической бандуры приёмщика.

Я поправил васильковый, олицетворявший мой мир галстук и прошел в зал торжеств Планетария. В световом туннеле я наслаждался невестой. Её участливая душа предпочла меня. Я торопливо нёс её легкую кость в отсек для молодоженов, подгоняемый приходом непрошенного завтра, боясь упустить краеугольное, остыть, утратить связи в зигзагах времени. Проникая в неё надругательски глубоко, я приручал неопытное тело.

Иноматериальноть запомнила частоты вращения наших клеток, совместила координаты младенческих миров, проинспектировала маршрутные листы, изменив их исходные коды. Обоюдный, положительный оргон из углеродных слоев нанизывался на пропитанное желаньями канопе, он и был частью нашей видимости, собираясь лохмотьями в определенную форму. Мышцы кричали от сокращений.

Правители не допускали расового смешения, но мы имели достаточно ресурсов для зачатия и воспитания первенца. Моя подавленная дикарка не заправляла корабли, не чистила ангары, а отсиживалась в котацу, готовя себя для чего-то большего. Досада от отсутствия места под столом, условий для родов прерывала мой короткометражный сон.

В тумане вечного рассвета на пиках материализовавшихся гор лежал, взявшийся ниоткуда снег. В брошированных стволах деревьев бродила химия коллекционных вин. Мне послышался Joe Dassin, Le jardin du luxembourg. Мелодия ждала меня у потайной калитки. Реальность уготовила мне пике подросшего сына, его ховербайк влетел через сферическую крышу. Если «нуль» в двоичном коде вселенной означал физическую нереализованность, имевшего право на существование, то «единицей» была моя вторая половина. Не тревожа меня, она собирала из кубиков трёхмерный кластер, отстраивая увиденное моими глазами. Я погнался за своей копией по винтовой лестнице. Сын был частью моего организма, Земля была составляющей любой матричной структуры, повторяясь сгенерированным веществом в каждой вселенной. Смущенный своим счастьем, я прилёг с бокалом Каберне Совиньон.

Спазмом сосудов организм ответил на курение в корабле. Затягивался плечистый, красиво лысевший добряк. Сердце трепетало от высококлассного пилотажа, я был ценным грузом для своего сына. Материализация опережала половые признаки. Мы садились на мужскую планету. Сын привел меня на площадь Победителей. Я размяк не от вида воинственного Марса, подпиравшего шар Атласа. Нефритовый папаша, поднимал в небо новорожденное чадо. Мужчина ненадолго становился здесь отцом, чтобы воздать им недополученное. Мы свернули на улицу Мира. Мимоза оживляла мою угловую квартиру. Сын включил фильмоскоп, открыв позабытый портал белою простынёю. Я вспомнил лицо своего папы, опрокинул залпом за отечество, отцовство. Пережитое оказалось мертвой зоной для симулятора жизни, оно лишило меня восприятия времени. Дряблая рука сына увела в сон. Гарсон, миссьон, пасьон, гравитасьон. Готовая под венец мимоза вплетала пчел во французские косички.

Двигавшиеся клином стекляшки калейдоскопа набирали светосилу моих воспоминаний. Зеркальные пластины отражались друг от друга, оставаясь в любом положении звездою. Выброшенная ею в конце пути энергия доходила до меня в новой неизведанной форме.

Через тернии к Хелен

Моноклиналь перенесенных с земли энергообразующих пластов двигалась к центральному куполу. Мое эвакуированное, снятое с просоленных волокон сознание было проводником чужих мыслей, уплотнителем путанного, земного. Сгоняя углекислых червей со снежных карнизов багряного зимника, ведя разговор с пробравшимся в пазуху ветром, не приходя к закату, вспоминая сближение с родными, я находился в совершенно другом месте, боролся за выживание колонии на абсолютно другом уровне.

По пропахшим хозяйственным мылом коридорам шел не знавший жизни я, стремясь найти свою звездную маму. Жизнь ходила в ночном халате по подземным диаметрам дорог, веселя жалкими копиями полотнищ, шоколадными мундирами, заболевшими нацизмом актерами, царапающими письма на родную планету под красными фонарями домов в бюргерском стиле. И будто бы не было войны, широко раскрученного зла за пределами домашней системы, будто бы не было вечного духа, способного бороться с фашизмом в космосе.

Земля задрожала от пуска кораблей, от несших человеческий прах вагонеток, вызывая синдром белых пальцев, заглушая многоголосье общины. Швабская пленница Хелен заставила течь гавкающую немецкую по мерзлой каше забытого Рейна.

Er schließt die Augen, stößt ein langеs Krahah!

Gestreckt die Zunge und den Schnabel offen;

Matt, flügelhängend, ein zertrümmert Hoffen,

Ein Bild gebrochen Herzens sitzt er da.

Da schnarrt es über ihm:»ihr Narren all!

«Und nieder von der Fichte plumpt der Rabe»

Ist einer hier, der hörte von Walhall,

Von Teut und Thor, und von dem Hünengrabe?

Я выпорхнул за глотком лирианской свободы, раскрывая «внутренние пейзажи» её электронной природы. Меня не оставлял внушенный рождением страх пещерной аномалии, спектакль дуривший мою недоразвитую голову. Одетый по шаблону миропорядок сидел поношенным фраком, нелепым котелком на страницах уличных изданий. Коричневая чума узаконила познание бога, чувства, служение, размножение, потребление на неорганичной платформе чипов, электронных систем в серверных галереях всегда одинаково звучавшего города.

Мы прокатились по штольне от Беролинаплатц до прачечной во дворе госпиталя, где неподключенный биоматериал держал дельту сна, где бродившая лимфа обмирала у бездны денежного культа. Магнитные волны научились притягивать наши мысли. Рынок гулил жаргоном, калькой иностранных команд, ярмарочных чревовещателей. В отжившем баллон-слое стояло обсуждение самопродажи. Кислое электричество уносило по венозным рекам отработанные людские ресурсы. Она смотрела на меня во весь свой рост, на живой, непривитый орган русской земли, работавший на частоте единства, мы еще не знали наши всходы.

Мобильная декорация вагона въехала на манеж экзерциргауза. Кристаллы германия в облаковидных парапетах второго информационного кольца дарили капитану нахтвафе Риенци химеру двуглавого солнца. В ледяном спокойствии глаз единственного зрителя матово-белые лучи двигали скопление земных островов ритмами времени. Риенци прожил век, не прожив и минуты. Его размельченное сознание приняло в хроновизоре мученический образ сидевшего на шерстяном мешке Жука-Жука. Сорок шесть лет он вел безжалостную войну против живых людей. Он подводил упавшие до рабства человеческие оболочки под собранные им целевые энергии.

Он вошел в волну Абсолютного Разума и Порядка темным медузобразным сгустком. На экране гасли его слова: «русские привыкли к страдальческой жизни. Трудно поверить, что среди этих несчастных животных в лохмотьях могут быть люди». Факелы пролили огонь на зеленый вагончик. Мы переплелись длинами волн, возбуждавших запах Циклона «Б», проспиртовались в синильном киберпространстве, только бы не впустить воспоминание о выигранной нами войне. Мы давно не имели тел, копировали сумасбродные улыбки с посмертных масок памяти. В руке духовника Селивануса наливался тот еще эдемский фрукт — нейтронный брандскугель. В просветах между мирами догорало око надзирателя.

Сумерки обняли глазами отсеченную горизонтом башню Бурга. Невероятно уставший ото сна я жмурил засоренные тленом глаза. Помнившие в себе только мастера колонисты взметались из подземки перерожденными шарами. Дух их дедов вставал над их прадедами. Своей кожей я почувствовал отраженные от Земли импульсы. Акустическая кабина наполнилась пустотелостью нижнего мира, незаметностью его игроков. Нам с Еленой захотелось придать живость механическим волнам, наделить содержанием атмосферные звуки, закольцевать любовью дыхание Вселенной и мы запели.

Проекции реальности

Движитель моей бронированной «Ракушки» выдавал тонические рефлексы, снижая механические потери. Маячки полуснов выстроили на краю сознания пунцовую карту улиц и туннелей, тройные ножницы гидропривода вошли в кровоточащий виток перехода.

Во встречных лучах высвободился объем радости, пришедший раззадорить мой жизненный голод. Притворная мгла перископа сдавила меня грузностью человеческой плоти. Её горечь была заговорена деспотичной харизмой нового мира, нейтрализована порошками мирры и алоэ. Брошенки — жизни, не переступившие порога квартир, слетали с кистей черемухи, угасая на своем излете. Пламя бесплодного люминофора огненным полозом пресмыкалось по острову, выливаясь в селекторные голоса узловых станций. Судьбы откупоривали себя, улетая от своих хозяев.

В кольцах дыма онемеченных, офранцуженных, обрусевших марсианок плавала ожидаемость женских эмоций. Эхо дьявольской дамбы шипело командным, непереводимым сердцем глаголом «IS». В вопросе «What is your name» «нейм» звучало как «намбер», калибруя мою солдатскую прыть, непобедимость моего разума. Набитая якорем наколка легла в опору небосвода, в убранстве белого кружева, в росписи школьного аттестата грезился поцелуй, авансированный мне девочкой с серебряной медалью.

Скоростной траволатор протащил меня сквозь искусную слезу Богов, через реликтовый космос пирамид из живого камня. За стеклянной крышей трёхуровневой набережной, значился мой адрес, белел мой дом. Мой мир давно лежал под грудой камней, стоило лишь выйти из массового гипноза, спуститься в саркофаг и ноздрями втянуть зараженную радиацией землю.

Подземелье обслуживалось закрытостью дверей. Проходя искусственный инфралиловый лабиринт, возведенный на нелюбви к живому, к русскому, я побывал не нареченным зверем, бросавшим прах своего опыта к номерным табличкам урн. Я был безжаберной, сидевшей в засаде рыбой, теряя отказавшие органы и желторотость в холодной воде.

В глазу не было и соринки, я бы хотел не замечать чистилищ разжигателей воин, швабских и римских адептов, головорезов «скальпа и черепа», на мне не было и живого места, я бы хотел не слышать разложение тел, запертых в бункерной роскоши.

За облитой сиропом смертельной пылью багровел призрачный город, за туманом дворцовой площади светились облученные экскаваторщики, крановщики и крысоловы. Обычный мирный героизм был отмечен пятнами радиационного загара. Сквозь вату в ушах доносился вой тракторов, жор шредеров, гром роботов-разрушителей, скрип тушевозов с окраин города. Развертываемое на острие ощущений пространство поднимало во мне мазуту работавших механизмов, апробировало эссенцию геноцида ливнем фальшивых хитов, шквалом неродных слов, бурей бесполой истерики.

Я выбрался на ту сторону лета и испытал невыносимую жару долговечных панелек. Распивая вино с бойцами из взвода, я принимал в окно ширь моей родины. В ней я не учился как быть, в ней я был братом. Я вдыхал в пыльцу всю непримиримость, весь перегоревший восторг нетронутых чувств, становясь смыслом для зарождавшихся связей. Телескопические платформы искусственных чувств фахверкового острова растянулись за линию отвеса, в центр моей силы и правды, во взрыв моего сердца. У края бездны стоял бездомный щенок, чумазая девчонка, уставшая мать. Бог замедлил кадры вырождения этого места, в скривившихся домишках, в пепельных, робких лицах сохранялась первозданность угасавшей цивилизации.

Плавающие линзы враждебных перископов записывали, как моя лучевая болезнь принялась возрождать живой организм страны, как мои боевые макрофаги подстраивали под себя инородную систему. Тайга остановила время желтой пихтовой хвоей, стойкостью гранитных колоколен. Я вернулся домой и достал банку законсервированных звезд из своего погреба.

Вихри безвременья

Из горна печей рвался огонь. В раскаленном войной тигле, в изгари костной золы и земли растеклась рафинированная душа аппаратчицы Фроси. Шлак ушел в пористую древность горшка, в красно — коричневых цветах стыла кровь, кормленная медью и железом. Осажденные кислотами глинистые руды компоновали студенистую, говорившую за себя сферу планеты. Ефросинья вызволила из вакуума высокопробные сплавы и определила их в производство. Закаленная в цехах молодежь обступила коменданта заводского общежития на красной дорожке. Платон Иванович велел заменить ломаные топчаны на железные кровати и вышел в потерянное утро затевавшего жизнь лета.

Звавшая Платона война ставила его на место учительствовавшего, того, кто открывался ученице, монашествовавшего, того, кто вверял душу прихожанке. Он забрал Фросю у заводской проходной и увел в музей, под погребальный покров египетской тьмы, за несокрушимостью которой стоял свет незримых картин, непреложное знание его и её будущего. Фрося была усыпана золотой пылью. Преображающие частицы возвращали её в купель Бога, собирались в переливистые спирали. Грязно — белым, фиолетово-лиловым пролился прямоугольный силуэт её платья. Выйдя из обыденности клубного танца, поднимаясь над малой свободой заглотившего балюстраду зева, девушка выстраивала лучшую событийность в экспериментальных мирах Платона.

Перед святилищем, интуитивной ощупью, как умело, текло время. Из воды торчали князьки изб, прелые деревья. Любовь занимала передовые рубежи в поднимавшейся зелени, очеловечивала страх своими эшелонами. Ночь просила прощение за откровенность. Фрося впустила в моторный вагон сотворенных Платном героев, прошла ускоренные курсы творца галактик. Увешанная лиловыми серьгами глицинии трамвайная звезда бежала впереди своего времени. В кабине вагоновожатого уже отгромыхала война, и он рвался по путям в полосато-погонное небо, скопившее импульсы о первом рукопожатии, дворовой шалости, не подходившей под правила ведения воин. Галерея землисто — серых лиц протянулась по морю рук на родную сторону, черный бархат солнца отрешенно выстуживал нескончаемую процессию.

Платон был погружен в поле готовым солдатом. Противник обнулял наши ряды и, вооружаясь согрешенным нами добром, множил недругов из числа нами спасенных. Мы укрывались от вычислявших нас спутников, от модифицировавших нас мыслей, от подкупавших нас предложений, сжигая проводники вовлеченного в борьбу сердца. Перед нами стояли те, кто распял Христа, узаконил его казнь, ввел в лексикон психологию его сострадания.

Заходя в имперские здания платоновских кантор, Фрося меняла волновой фронт их сердец. Непродолжительностью жизни Фрося рисковала сгубить их общее лето, но в конце своих надежд вдохновительница опустилась на пьедестал безвестного монумента, обогрела холодный мрамор треугольными письмами грусти и радости. Платон не мог вывернуть на безвинных требуху личного горя, он бы скорее надорвал жилы, перестал бы ощущать тяжесть своего разума.

Институт войны требовал новых стратегических компаний. Хриплой брани и воя, коллективных надругательств и убийств жаждала сама природа людей. Смыкая во рту перебитый кабель, пропуская через себя ток, Платон стирался в ночи, в связывавшей его с родиной линии связи. Пуля застала его в ночной тоске, он ощутил слабость нацистского офицера, организованное на убеждении чувство к гипотетической фрау, оно шло через оголенные трассы выслуженных эмоций, оно уживалось с фашизмом в неглубоких траншеях. Обагрив родной снег чужбины окровавленной глазницей, он наблюдал, как его будят залатанные герои, возвращаясь в его жизнь за новой весной, за туманной рекой, за умудренной, сладостной проседью.

Две эластичные закамуфлированные фигуры перемалывали руины безжалостной истории, вкладывая в нее личное, взятое за основу детство. Оно, вело в ребячество схороненных купален, в могущество парадных площадей и празднество говоривших обелисков, в звенящую пустоту разрушенных имен и умов. Золотой, очищенный сплав солнца был закреплен на точке детства, позволяя любоваться собой через куски битой посуды. Платон и Фрося пеленговали любую напрашившуюся извне мысль, любую индивидуальность, раздувавшуюся до величия ранга или касты. Влюбленные заключали её в радужный тор, тянули к ней золотые духовные нити. Крылатый, святящийся шар напоминал белого голубя, парящего над своей страной.

Корнибэль

Не разношенное, непривыкшее тело Корнея было сбито с толку стереометрией заселенного людьми города. Местные жители звались на местном сленге «native citizens», что означало «вши». Голенастые, плечистые, где-то задумчивые женщины пропитывали духами застывшие виды с открыток. Красота была подобием вкусной пищи в разоренном пристанище землян. Визуально усложненные тетраэдры соборов, ломаные формы пантеонов, как и их предшественники пирамиды, заряжали внутреннее небо. Корней открыл охоту на розоватое облако, афишировавшее свою улыбку на всех двенадцати лучах уличных проспектов. По-матерински красивое тело Белы не стремилось вытянуться, выпятить свои формы. Разменяв свой опыт на вокзал судеб, он поспешил за девушкой.

Они испытали теплое безмыслие перед искусством оккультизма, говоря сквозь мозаику драконьих глаз с идолами отжившей материи. Отдалившееся от жизни повторялось узнаваемым почерком узоров, точками над «и», готовностью пачкать черновики ради нового опыта. Тот, кто принес сюда технологии, затмевал людей. Огненно — синяя голова Брундуляка охраняла тридевятые царства за небесным разломом.

На золотом крыльце сидели доживший до седин царь, приютивший его король и надменный королевич. Чтившая старый миропорядок старушка согревала пледом ноги живехонького заступника. Корней на минуту забыл, кто он был таков. Он обнял Бэллу со спины, не нарушая течение своей поточной машины. Клочок хлипкой, кисельно — розовой ткани прошил аппаратную его сердца. В подошве слоистого калача затерялись неразлагаемые боты — истинные строители города.

Непостоянство Бэлы лежало на её поверхностности: растревоженными утрами она забывала про своих мужей, дыша их общими снами. И все же юноша поселил её в комнату с окнами на обычную жизнь. Молодые стали посещать сессии речевого комитета. Она вынимала ядра говорящих за себя слов, наделяя числовые ряды безызвестной кармической силою. Он подчищал обращенный к сознанию второй смысловой ряд, так Луна стала Селеной, а заявившиеся в город переселенцами.

Вечерами Бэла писала памятные открытки в прежние жизни Корнея, прокачивая занятые им тела до бесконечной восьмерки. Флегмой передержанного, почерневшего счастья она устроила под кожу лунного ангела, влюбленный мог не спать ночами, вспоминая её. И когда он лежал в посмертном жилище, считая одолженное, он вспоминал её. И когда его тело переставало перенимать сочившуюся истину, он вспоминал её. Он двигался в себя, пока не приучился видеть одноногий вихрь, вытаскивать из зеленой мути прорези управлявшего им взгляда.

Биоробот был человеком в миг осознания контроля. Человек был биороботом в момент контроля над своим сознанием, в минуты борьбы со своей темнотой, вышедшей из бесполого ребра Адама. Удерживаемый гравитацией свет покинул зрительную систему человека, отыграв черты космоса. Разрушаемые Корнеем вихри не несли вечному ребенку из рода людей ничего нового, они препятствовали его слиянию с родной средой, его вхождению в любовь, где бы он оставлял скафандр и слезой утолял шершавую землю.

Корней стоял над кругом, в котором была завязана Бэла. Он врывался в дома терпимости, смывал с любимой разыгравшиеся краски войны, грузил в эшелоны, подкрученные кверху хмельные усы. Волею павших в бою Белла перерождалась в многодетную мать, готовую согревать маленьких солдатиков все последующие жизни. Грибница тянула свою нить, связывая еще не родившиеся пары органичной любовью. Каждое мгновение Белла получала знаки симпатий. Мысли не проникали в нее, мир раскрывался образами. Огонь Брундуляка шатром — шапито раскинулся на городской площади. Зрители жили закулисной жизнью королевских отпрысков, не замечая у входа просивших четвероногих бродяг, продолжая быть чужаками в присвоенном ими городе.

Миа моя Миа

Я засунул руку в логово светлячков. Пульсары отбивались от останков сверхновых, буравя дыры в галактике плазменными джетами. Ускользнувший от меня мраморный жук возобновил свой крестовый поход через контрфорсы, забивая догмами каменистые мешки погибших планет. Кремово-белый мудрец наложил на мой макромир черно-белые полосы, полагая, что он вполне мог бы быть мною. Затянувший меня вихрь тёмного и светлого встревожил вакуум, зарядил божественную плазму, становясь участником задуманного. Инсайт гармонизировал развернутое во мне пространство, я заземлился коньячным дубом и, закрепляя свою частоту, усилил восприимчивость атомов. В белом тлении ночи, через метаморфозы нимфы, я познал усталость сверхпрочного металла.

В тонких слоях эфира я уловил канал на новое воплощение. Душа девочки подбирала будущих родителей, родовые программы для предстоящей миссии- будить людей! Я подоспел к появлению ангела над родильным домом древнего Майнца. Принявший ребенка отец выбирал девичьи имена со служащим ЗАГСА.

Mia, das ist ein Engelsname. Kurz von Maria. Я посоветовал назвать новорожденную Миа. Это ангельское имя было производной от Мария. За моей спиной у круцефикса во всём белом стояла Миа. Конфирмация напоминала венчание, в девушке угадывались черты будущей невесты. Слушая наставления пастора, она парила под стрельчатыми сводами собора.

— Ave Maria. Gratia plena. Ave, dominus, tecum. Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tuae, Jesus.

Синева ночного неба прорубила окно в «голубой» понедельник. Миа приоткрыла в себе горизонты, инициируя путь вовне. Её любовь рождалась из равновесия энергий, её живое начало разрушало теорию о темпераментах.

Я догонял шедший в линейном времени поезд. Мелкие черты, макияж нюд, золотистый загар. Миа сканировала меня сквозь просветы ниспадавшего сессона. Я был полусогнутым юношей, тянувшим в жизнь шлейф окрашенной страхом энергии. Я действовал неосознанно, вел несмелые переговоры с миром на предмет его управления мною.

Я вышел на станцию и разложил по кадрам картину происходившего. Я пересматривал пленку неискаженной реальности. День стал бесконечен, движениях людей предсказуемы. Тело распирала пугающая сила, Миа пришла на её вызволение. Одна за другой взрывались мои эмоциональные оболочки, девушка удерживала собранную надо мной систему. Каждый получал свое в наших обменах: она заземление, я одухотворение. На медленный квант приходился быстрый, в гармонии рос наш общий разум. Мы взаимодействовали в безграничности горизонтальной восьмерки, не допуская поляризаций. Перед нами текла Таiga из самого сердца Sibirien, на пути были Stationen, Loveprovokationen.

Нехватка мужской энергии оказалась козырем в нашей игре. Я решил запуститься самостоятельно, изменить мышление, организовать свой проточный контур. Заходя в поезд нерешительным школьником, я покидал его «вцепившимся в жизнь» молодым охотником. Я перешерстил галактику в поисках маскулинной планеты, я возвращался на Землю, чтобы осыпать её приумноженной мною золотой пылью. За окном байкальского экспресса плакала, смеясь моя Миа.

Die Erde dreht sich schneller als Zug,

Die Zeit fließt auch schnell genug.

Die Liebe ist Sieger der Qualität

Ich liebe dich Mia — immer bist Du noch nett…

Дигитальные дети

Дворник известил о трапезе пса, экспроприировавшего тепло вокзального колодца. Старик и собака изображали безмятежность, опасаясь раствориться в эфемерном хрустале паргелия. Польский офицер в папахе бранил станционного смотрителя за намерзшую у кубовой, красно-кирпичную бляшку разлаженного тела. Время вымучило нервный спазм, застряв в гребне напиравших галерей, шипя гриппозной горячкой Вестингауза из взлохмаченного изморозью сиротского поезда.

Любоделанные выблюдки втягивали в себя двойным, помноженным на влюбленность магнетизмом "вольные куски" Богородицы, скатывались на бекешах через решетки вагона к стоявшему в стороне от зимы, рубленому дому, в толщу брошенных, замерших желаний ледового плена. Царство Божье растапливало звездным дождем Персеиды молодую сердцевидную махину.

Мягкая рухлядь растащила по разъезду ледяное крошево. Потомственный колдун Митя Сворожин лепил на розвальнях многослойную гравюру румяной барышни из зернистого, слезного снега. Девичьи воспоминания на обложке книги — раскладушки были филигранно рассечены процарапанными младенческой кровью символами обогащения. За перламутром антроподермического переплёта стояли комбинированные рельефные оттиски калеченных детских половых органов, размозжённых угольными плитами конечностей, пацанячьих мосек в скотных вагонах, хохлившихся от царедворной улыбки камиссионерки.

Захваченная гибридной материей капсула перевела пространство в другую тональность звучания. Мое внимание переключилось на что-то неподконтрольное, живое. Учебная оптика исказила перспективу пейзажа из эко-хоррора о псе шарике. Перед ними проплыла аутентичная, раздобревшая собака, раскормленная безвкусным мясом мамонта. Я была научена определять реакцию детей, на считанное ими, в том числе и мое эмоциональное наполнение. Я была способна выявлять ценность и полноту, полученных ими извне знаний. Я, как и они, была управляема.

Мои ученики вышли из аэротакси, вдохнули болотистую, выводящую из строя квашню криокнитов. Навесившая на себя ожерелье из нитевидных спусков Соболиная гора вырвала юных старичков из виртуальности сходом лавин, мощью ратраков, миллионами кубов воды, назначенными резервацией вечного холода. Мы на собственных ногах спустились к озеру. Я ждала, пока заученные ими слова, отыщут на открытом ветру подходящие, очеловеченные образы.

Копировавшая треугольные крылья истребителя амфибия колыхалась в прореженных частотах живого и мертвого. Куржавелые, шерстяные морды мамонтов разглядывали нас из-за зубастых торосов с превосходящей понимание любовью. В пузырьках и колбочках пуговичных глаз мастодонтов не гасла искренность огня. Мы заснули в прозрачных сферах на краю священного острова. Полукруглое окно "пузыря" имело вид лентикулярного, движущегося надгробья. Каждый наложенный символ, нёс смысловой отрезок в тысячу жизней, запрограммированных на исполнение, старение, умирание.

Радиусное пространство экрана перешло на длинные волны творческого полета, на сердечные частоты детского воображения. Я поймала себя на цели урока, спасти загнанных детей от рабской системы, но именно безвольные старички привели меня в материальность моих страхов, нащупали мои темные стороны.

Я, сбежавшая с поезда беспризорница, очнулась от холода в пожарной каланче. Ветра восточного рифта задували мою понарошку забинтованную детскую рану. Митя Сворожин внёс мое окоченелое тело в пропахшие баней коридоры. Небо выбелилось куполом животворных библиотек. Лазер указки выжег на нём звездочку, решётку и неизвестные мне нули. По прибрежным обломкам родовых алтарей ступали мамонты. На их спинах спали Агафья, Петр, Андрей, Ольга. Божье Царство неспешно оживало во мне, делая рассвет началом нашей перемены.

Житель Земли

Соль таилась на дне алмазного океана, в складках древнего мира. Микрокосм её электронного тела давил на неё голографическим наслоением, маслянистая мантия мешала увидеть мир, который она собирала. Полярность зарядов, импульсных потенциалов ослепило старушечью синеву морских впадин, вдохнула жизнь в её симуляцию. Камера распознала в бегущих точках птиц. Они теряли крылья, напитывались землей, обзаводились семьями. Соль наполнила пустоту времени могуществом несчитываемых эмоций, отстранила программность мышления волной дежавю состояний.

Помнящая эфирная сфера вила сложную мембрану чувств, снедая энергию, нагнетая мехи вселенной. Биологическое тело на мгновение делалось свободным от программ Эго, отзывалось стрелами сердечных эмоций. Люди текли внутри телесных оболочек по изумрудной текстуре опорной сети II класса с присвоенной им частотой «Я-ЕСМЬ», с набором ролей, периметром выгула, заданностью событий.

Ликовавшая в празднествах Москва, очистилась облачной каруселью. Сани с выездными лакеями мчали выбеленные парики, эдвардианские пальто и шляпы. Снег делал иконописными несуразными сдавленных сутолокой лыжниц. Находясь в доверительном управлении безвестных хозяев, они обнуляли ценности союзов, заменяли любовь машинным трудом. Рыжеволосая, сплошь шальная разлучительница в лисьем салопе вкатилась в архивную пустошь человеческого мора, переправляя свою пуповину из материнского ядра в царство мертвых.

Она покинула аппаратное облако, водительствовашее над людьми трезвоном колокола. Она вступила в воплощенный космический покой без земных нужд, в иллюзион экзестенций исповеданных ею чувств. Непроявленная рождественская Москва побудила Соль выйти за межу будней, за аниму видений, за урны с прахом на арках усадеб, вкусить модуляции в толще океанического сознания, вспышки сердца, видимость дыхания.

Целовальники, душеприказчики имели наружность керосинки, коптя масленичные конторки в хайле города. Вываживая утопленников из «зоны комфорта» писари выгружали на бумагу право на вечное рабство. Пуще всех в рождественскую ночь горели артисты, от мужицкой внутренней плазмы вспыхивали разноцветные бутылки, так и не восходя в высшем предназначении. Архиерей запитал празднично застолье сиятельных электрофоромашин белым полотном мыслей: коли Бог представлялся ничем, не было сущим ничего вокруг.

Сидевшая в прихожанине реальность смотрела на него изнутри, нарекая его царем и богом своей мебелирашки. В колебании нитевидной тени обметанного узора жизни, в силовых тисках нонагона, триагона и сентагона проникала друг в друга троица световых тел. Женщина, стяжавшая себе в мужчинах то, чем была бедна сама, молодой человек, державший нетвердой рукою покусанную плазму, девочка, желавшая свести тысячи волокон за спиной своего мира с духом живой, наполненной единым сознанием ели.

Соль связала облегченную водой память с ожиданиями её стертого носителя. Она прошла через тебя вольной матерью, не оставив и следа твоей личности, выпростав энергию, ушедшую на доказательностьтвоего существования. Установилась тишина, потерявшие рассудок дельфины покидали мертвые воды, кружась в органзе шестихвостой повитухи — кометы.

Одинокий осколок души, прояви себя эхом в патологической пустоте мироздания. Сгенерируй счастье и любовь в резонансе противосил внутри своего кристалла. И звания нет и эталонов, посмертных масок и оттисков в подражании человеку. Останься творцом своих дум, стражем безмыслия, безумием вечности. За тигровою полосой метановых льдов Цереры Соль серебрила хлопья титана. Свинцовая вирга терялась, не успев обесценить купола золотого города. Белая карусель явилась как Бог под звон безголосого колокола.

Я лечу с вами

Я вмерзал в пригвожденную лазерами пелену холода, нащупывал в ней черепа крыш, выкованных из метеоритного железа. Я встроил себя мышцами сердца в фантомную колодезность мира, техногенную подачу мысли и света. Управляемые потоки красной пыли разметались в изъеденных ветром дельтах, инкорпорируя, намагничивая через радио человеческие судьбы. Пепельная пыль была пережитком прошлого. Пятна земных сознаний гасли циферблатами единиц в токсичном эфире, излучая подключенную к ним напряженность времени.

Я ускорился за счет верчения колес бензинового тихохода, улучшая дворниками светимость звезд, ускоряя точки рассвета сжатого в одномерность московского тракта. Неустроенная родина выгуливала торжественный холодок своего купола.

Я укрылся в сумраке дедовского сада, склеил ферромагнетики земных переживаний холодом Марса, стоя голышом среди приодетых исповедовавших яблонь. Оторвавшийся, обласканный белым соцветием лист моей души прочертил пентакли в колыхании бедного света, я сопрягал в кривом пространстве восьмерки тени её имени.

Я засёк красное пятно на подступах к микроскопической школе. Ультрафиолетовые облака отображали устойчивые вихри. Весь пятый «Б» трудился в одной спирали, выдавая резонансные сглаживавшие боль энергии. Ребята танцевали на обнесенном валом нарыве земли. Простые коды диско мелодий проносили через человеческие низы электромагнетизм очищения.

Ни одна планета не готовила для нас такого низкого падения, где, каждый подавивший себя живыми энергиями любви, страсти, разгонялся собственными ногами и взмывал в нематериальную высь. Воспарявшие газы войны побудили органику доедать незаконченное прошлыми цивилизациями. Линзы блоков показали вытолкнутую льдом мезоморфную мумию в таликах кратера. Горизонты его слоев отвечали программным оболочкам коллективного бессознательного. Класс поднялся на тридцати километровую высоту, завел связи с дальними рубежами космоса. Небо смыло не согласованные с ним браки, тяжелые алкогольные пары, высосавшие дух воронки.

Сверстники расплылись в осмыслении кодов снятой с креста боли через картины кровавого жора всякой живой твари, неуловимого нытья душ, покидавших свои ячейки наперекор своим слепым хозяевам. В отведенную нам временную зону приходили множественные фракталы недопитых до дна событий.

Мы давились смертью друзей, невольно преобразовывая пласты формировавшегося пространства. Мы выходили из тел, чтобы не привязаться к боли. Мы обрастали оболочками тонких «я». Алло, алло! Я впервые услышал свой в голос в ячейке небесной телефонии. Недопонятый, покинутый, я продолжал трепыхаться в такелаже рангоутного дерева в марсианских катакомбах Фусана.

Мороз выпроводил в текучие воды полуострова приземленное кем-то облако. Я проснулся мальчишкой среди ночи, принимая в сердце вызревший туман желаний спящего города. Иллюзия была переполнена фантомами, одинаковыми картинками жизни. Стягиваемые горизонтальные линии рождавшихся намерений передавались в видео развертке с высокой чистотой.

Любой двухполюсной кадр превращался за сумеречной портьерой в «дурной» либо «добрый» сон, любой кадр подменялся необработанным сердцем шаблоном.

Воинство красной пыли просветил животворный свет. Углы его отражения делали голубой мерклую атмосферу. В блеклых окнах я искал патоген, плазму человеческой самозабвенно колыхавшейся свечи. Я вошел в совокупность наших видимых эфирных планов. Сквозь ледяную корку вспученного пинго я радовался ясным лицам одноклассников, тянулся к своей недосягаемой любви, как к Великому Аттрактору, игравшему с судьбами целых планет.

После конца

С эмпатией смотрела на меня жемчужная луна. Вместо наплаканного прилива, как если бы встряхнутый в бутылке, всколыхнулся океан, вскинулся вдали куполом вспененных брызг. Вихрастый колосс Дропенеры группировался в вышине для удара, готовясь снести двенадцать скалистых апостолов, рассчитывая поглотить целый материк. Я был сокрушен конечностью прямой, предчувствием растущей боли от синхронной гибели всего живого в земной колыбели.

Меня спасли влажные пальцы невозмутимой особы, тянущей меня назад. Я замкнулся в коконе своих перерождений, и если что-то и будило меня, то это было ощущение холода.

Знакомая отяжелела моим ребенком. Отправной точкой для моего отцовства было далекое студенчество. К моменту появления второго отпрыска, я был наупражнявшимся папашей. Желтогорячие дома отражали волны агрессивного ультрафиолета. Когда перестал тянуть живот будущей мамочки, я выкрал ее из клиники и поднял на вершину скалистой сопки, отмечавший свой золотой юбилей. Грязь разлеталась от привода колес. Я толкал крепко засевший джип, в то время как малышка невозмутимо квартировала в маминых апартаментах.

Ей перешла по наследству фамилия мамы, зато имя девочки стало производной от моей фамилии. Елизавета не разговаривала, не спешила в развитии. Нашим времяпровождением стали сочиненные мной аудиосказки, озвученные мультфильмы, проделанные на стиральной машине путешествия во времени. Вихри моего обожания протолкнули её по коридорам неверия, она смогла ощутить и принять присутствие необъяснимого. Надо сказать, что в год её рождения вся солнечная система преодолела область высоких энергий, вознаграждая восприимчивых людей особыми свойствами.

Лиза вышла за границы своей комнаты, лишила психолога и логопеда своего общества. Уходя в глубокие ночные странствия, она часто просыпала остановки в туалет, оказываясь в конце тоннеля в мокрой пижаме. Академически запущенной, не терпящей фальши, такой я запомнил Лизу до её переезда в Австралию, многие годы я чувствовал нашу связь. Человек выпадает из реальности при отсутствии желания взвалить на себя грузы, те, что цепляют его за земную сердцевину.

Моё прибытие в Мельбурн совпало с кульминацией весны в южном полушарии. Я обжег легкие ледяным дыханием арктического ветерка, расшурудил фиалковую россыпь джакаранды. Я пустился в прибрежный Принстон по великой океанской дороге, сокращая десятилетнее расставание скорейшим преодолением финальной сотни миль. Меня напрягал избыток аглицкого, так что даже в архитектуре просыпавшегося городка, в его названии стоял туман славного Альбиона.

Полноводный крик иссякал в мангровых зарослях, отправляя сброшенные зонтики эвкалиптов прямиком к океану. Худощавая, скуластая красавица потащила меня к воде. Кофе из термоса, тосты с веджимайтом. Мы завтракали под охраной остроконечных глыб, на гладком песке. Обнявшись с накатом волн, мы укрылись в Гремячей Пещере. Кристальная музыка морского органа, усиленная реверберацией эхо вернула нас в первобытную темноту, изгнанную из круга времени.

— Какая скорбь охватила вселенную? — спросил я просто о сложном.

— Они посчитали нас бесполезными, паразитарными, пап.

Блуждая по вселенной в обмене тел, планет, мы больше не даём плодов. Побеждая болезни, мы не излечились от главной, от духовной недостаточности. Нет такого муравья, который бы любовался окрестностями с горки своей колонии, нет такого человека, который бы прожил тридцать тысяч дней как один.

— Вспомни свой сороковой день рождения в центральном парке, коллизии метавших искры машин на автодроме, мои глаза цвета неба.

— Вспомни свой десятый день рождения, отца, отвоевавшего тебе первый заезд на том же автодроме. Донеси ощущение небесной синевы до моего рефлектора. Это и будет рассветом последнего дня.

В этом призыве слышалось предзнаменование вечного пути. Мы протопали по каменной радуге моста маршем солдатиков и свесили ноги с Лондонской Арки.

В аэропорту мы заручились обещанием быть вместе до конца своих дней. Я поднялся в воздух и открыл послание дочери.

— Милый папочка, мы вместе покидаем эту землю….

Почернела под нами облачная масса, озарялись яркими вспышками, выросшие воронки. Самолет покинул плотные слои воздуха, нарушая отведенные коридоры, эшелоны. Я надел кислородную маску и с волнением вернулся к чтению.

— Милый папочка, мы вместе покидаем эту землю. Я не хотела, чтобы ты видел, как погибает моё тело, как уходит мама. Наблюдай за разрушением этого мира сверху. Так будет лучше. Спасибо, что дал мне жизнь, помог обрести истину!

Мне оставалось минут пять, без чувств пребывали многие пассажиры. Я прильнул к иллюминатору. За бортом в густой синеве, как прежде, сияло лучистое солнце. Я узнал ту самую вечность, напряг руки, готовясь обнять летящую ко мне девочку.

Сотворение

Я отчетливо осознавал себя вне земли. Без слов я понимал землянина, с которым питал корабль, отторгал инородность его тела, противился трансферазе реставрировавших меня клеток. За его бородой скрывался узнаваемый овал лица. Привыкшие осуждать меня глаза горели абсолютной любовью. Сорвав сковавшую нас обшивку, мой мальчик обрек нас на дрейф по черной реке. Мы снова плыли в одной лодке.

Математическая матрица привязала к календарю развитие сценарных конфликтов, совместив в одном уравнении логику саморазвития и саморазрушения землян. Протонные протезы денатурированных спиртом ДНК производили прагматичных детей. Крик прорвавшегося на свет малыша заглушил скрипы беспризорных домишек, поселив в меня бремя семейной ноши. Морозным утром я прижимал к себе спящего сына, усаживался на картонку и катил его в предрассветное зарево по обледенелому треку. Играя серьёзную роль, я прятался за спиной ребенка, разбиравшего новый мир на иконки и модули.

«Рассудительный старичок» легко переходил на следующий уровень игры. Видя себя виртуальным персонажем, он поднимался до сознания руководившего им «ментора мира», во фракталы верхних материков, высших сознаний. Накануне Дня знаний сынишка выстирал тряпичного далматинца, напачкал ему новые пятна, считывая вложенное в него обожание. Вся Земля стала для него школой, ученики получали знания, которые определяли природу своего существования. Мой ребенок разложил школьные принадлежности, причёсывая организованное пространство. Ему досталось в первый же день. Он убрал запачканного кровью Спота в призрачный рюкзак своего детства.

Сын усвоил правила игры. «Небесные геймеры» резалась в его игры. Желал он узнать любовь в людях и класс озарялся Машиной радугой. Как ароматно пахли её слова, как натурально горели банты в её хроматическом ореоле. Это была первая и последняя страсть в его жизни.

Мы забрались на сопку Бобрового Лога, в маршруте сына значился чужой мир, чуждый коллективный разум. Живя в информационных потоках наземных коммуникаторов, многомерный исследователь не замечал моих заботливых движений. Шаровая молния корабля впаивала мосты и дороги в материнскую плату города.

— Я пытался наладить с тобой отношения, — прокричал юноша из невидимой глазом пустоты.

Пришибленным коконом я покатился с горы, отбивая на выступах привязанности и надежды. Впервые я смотрел на себя сверху — вниз, как на безголосую частицу космических течений. Я нес свой жребий, писал свой сценарий, пускал вход пробившегося на мою поверхность Бога и снова возвращался к любви и свободе. Планета двигались по орбите, человек мог и должен был двигаться против течения жизни.

В глубинах своего детства я находил знаки, расставленные продолжателем моего рода. Я стремился к нему незапятнанной душой далматинца Спота, рвением контактера, горящего желанием снять родовое проклятье.

Мы снова плыли в одной лодке, вращались в энергиях плотной части звезды. Утопленный во тьму шестиугольник пролил серебро на мои плечи, сковал мой дух. Угасавшая органика моего сорванца восполнялась энергией нашего рода, способной вдохновлять и оберегать потомков. В газовых Столпах зарождались новообразованные авроры, в земные чертоги слетались новорожденные дети.

Чеснегур

Я затянулся дымком жизни от приговоривших себя к эвтаназии пассажиров поезда. Выносившая меня под сердцем реальность улыбалась энергией снившихся женщин, подступая ко мне ароматом яблок, как задуманному ею Юпитеру. Я сляпал заныканную в шконку личность из слезного блеска фонарей, из освещенных граней моего характера, заменивших родным меня настоящего.

Укрытую туманом станцию усыплял голос диспетчера. «Попугай» с перегрузом-грузом на гоп — топе- топе! Уснули модули и узлы вагонного устройства, затерялся в стрелочной горловине боковой путь. Ночная радуга прилегла на алмазно-серебристую глазурь составов. «Арктические грезы», «Ледниковый экспресс», «Стрела 001» сделали рабочий парк звездным небом.

Биометалл просвечивали человеческие оболочки, затерявшихся на аварийных кроссах, порожних прогонах, тупиках и полустанках. Моя выкуренная из мерзлой плазмы огреха сгорала в кольце радиации, я уходил от сосущей пустоты электронов, от отуплявших лучей жизненных систем, сводивших простейшие импульсы в многомерное одиночество.

Бутылочный остров дрожал в переплавленном олове солнца. Поднятый со дна Отец Камень притянул меня на мерлоны своей изгороди, промыл сделанный из праха топаз в струях питного меда, в кудрях богатырских бород. Стоявшая в «большой воде» ворожея разбросала молевой лес, раскрутила свитую на ходу нить, приляпала заскорузлую, напитанную темнотой глину на все то, голое, что на мне было. Через кротовые норы, через печные заслонки, через сладкую горечь черемухи раскрывалась моя принадлежность этому краю. Я постучался в окна серо-белой метелью, манерой книжных героев, притворился скрипом раздышавшейся плоти, лишенным человеческих полутонов эхом прокуренных залов.

Ворожея сбросила мой мертвый, высосанный из пальца мир с книжной полки, окатила меня, рысака, гастролера, дарами из «ночного золота». Я занял унавоженную грядку, кинза запустила в душу коньячных клопов, выдавливая из узкого горлышка моего нутра генетический мусор из колкой хвои, ложных грибов, непокорных изюбрей и борзых волков. Прыгая через кресты церковного двора, держа за руки духов солей, нагуливая ширь идей, рой искр от буйства орочьей крови, я, недолеток, отвоевал место в избе-читальне. Я подкармливал плачущий мрак листопадом жертвенных романов, воспроизводил на слух ровный стук своего чувства.

Первое утро провозгласило ворожею черной дырой, железным монстром. Обернутая через спину туманность чувств была наращенным магнитом, притянувшим всё живое в тончайшей механике космоса. Кто создал её такой, на каких фигурах речи строилась её образность? Я был редевшей в тумане блямбой, плевавшей из жерла осевшей печной чернью чьей-то жизни, ершась и малюя на аспидной доске ужасную девичью красоту.

Во второе утро солнце вперилось в запыленный глянец пруда. Облака ползли с пешей скоростью. Рыбы дюбали мое пресное сердце, прудовики заперли на пять оборотов апатию в свои спирали. Я был не таким как все, я не жил, как по писаному, не удерживал вольных жен, не стрелялся, не привязывался, не искал ровню среди планктона, я не спасался в союзе тухлых яиц, не зимовал в холодных ключах сероводорода. Ворожея поселилась во мне жемчужной слезой, замедлив заложенную в генах смерть моей особи.

В третье утро мы зашли в деревню, сняли шёпот с окон, выпили сахарную брагу на березовом соке под брачные песни ворон. Потрепанные ветром, заговоренные лесом, полуграмотные пугала в камуфляжных панамах не знали, как далеко зашел человек, чтобы не быть живым, похожим на себя. Моя волшебница разгладила виниловый аквамарин звездных крепостей. Там каждый был принужден просить, взывать к помощи прохожего. Там каждый не смел пикнуть и оскалиться на равнодушие, никто не мог похвастать собою. Ворожея грела набухшие соски на теплом чугуне прорванной теплотрассы. Шелест страниц, лай собачьей упряжки вели нас к фабуле оригинальной, белой сказки.

Демониада

Он очнулся в скверно сработанном гробу, подавленный гнётом желтого карлика. В хриплых сюрреалистических снах провозглашался приговор человечеству. Адова лихорадка пришпандорила на место его позвонки под вышитой по рукавам красной рубахой. Его стоявшие бутылками сапоги обошли блошиные трущобы «Мохнатой щели» и свернули на аллею Шлюх. На смотровой площадке «Пастушки облаков» Самагнилов смочил сморщенное от обезвоживания лицо кисеёй туч и принял избавительные конвульсии города, перегруженного важностью театральных представлений. Выгоревшее ядро мышино-серого Инкуба посвящало себя бдению, ища в холодном жжении выхолощенных кукол неизменность живых людских течений.

Выделенный заводом грязно-красный газ фабриковал малые и большие формы забубенного города, натравливая хайло адреналинового зверя на бездыханные тени в бетонной коробке. Дух сходил на гигантские террасы малого космоса, превращал вечные снежники «океана гравитации» в горячий лед преисподней. Запруженные лепестками лаванды и хмеля котлы водопадов принимали жертв виртуальной казни.

На красном сферическом подиуме воплощались Даринка, Грици его нечестивая труппа. Выводок техногенных псов, демонесс антигородов церемониально линчевал прикованную к столбу торговку цветами, возбуждая в её гематомных ягодицах похоть и злость. Боль отзывалась бурлящим увещеванием в костях и суставах, звериная флегма стреляла в коленные чашечки.

Заряженная полуденными неонами река возвращала встревоженных прохожих в запруды своих помешательств. Пепельный отлив венчального платья украсил скорбью дорогу цветов, уронил обожжённые клочья небес на руины флористической лавки. Алые, белые, чайные подруги трепались на ветру, вплетая венок в белокурые пряди своей хозяйки. Муж перенес оскверненное тело в оранжерею, поменяв нечетность роз на заточенность ножей из загородного магазина.

Контрольная тишина осени усыпляла обратную сторону цветочного магната голосом сына. На базальтовых траппах выстроились невообразимые те, кто по родству, по долженствованию выступал отцами, усмирял взвесью измотавшиеся души. В темноте мертворождения он был точкой, выкрасившей свой денежный эквивалент зла в колеровочный веер иерархических, сакральных, сексуальных оттенков.

Самагнилов легализовал себя через родовые пути неопытного преподавателя, смыв его роковой актив танцем, поцелуем, коитусом. Инкуб обвил змеей учительские позвонки, сплелся с молодостью и силою. С купола школы отделялись трубчатые своды, вьюжились восходящие потоки земли, сметая губчатые водяные каркасы верхнего и нижнего колец. Головки хранилища очистились от лжи, резервуар пропустил через себя прощальный звон, превращая учеников в носителей настоящих знаний. В подмененных сумраком лицах, в журналах забытых имен, мелькнула маленькая Елена, принявшая строгий учебный класс за свой дом.

Волнообразные крыши винодельни были продолжением гибких силуэтов горной цепи. Стены Старого Света, приютившие осколки габионов, переходили в базальтовую толщу пещер. Бочки из кавказского дуба созидали вино, удерживая в купаже князя демонов. Везельвул скомпоновал для Елены букет из энергий секса, воздуха и здешних впечатлений, трансформировал его сознательным трудом, намеренным состраданием. Педагог принял второй сознательный толчок, второе женственное восхождение.

Саморазворачивавшиеся черно-лиловые сгустки темноты въедались в загорелые ягодицы бути-дансеров. Исподние гроты свели сдавленный шёпот моряков с вздыбленными низами математического металла, который глох во втянутом в густоту ночей морском хаосе. Бурлеском изможденных интимных мышц, чувственно прокрученных движений, магнетар задавал ритм сердцу, эффект присутствия твоей и моей историй.

Елена вырвалась из полости сапфирового ледника сполохом безудержных деяний, спикулами солнечных плазм. В многорукое куруманингё повзрослевших Тебя и Меня вмешалось бившее из сосков состояние света. Голубые прожилки перемежались с коричневыми и белыми вставками — мы вспомнили первую, оторвавшую нас от песка, тягу друг к другу. Молодые люди лили слезы на торжественный мрамор галерей. Иллюзия, которая была так близка к действительности, проживалась с конца. Миг, в котором дух пробил наши разомлевшие, насытившиеся тела, отличался глубоким вживанием в сценические образы. Не заочно, а напрямую, не услышав, а познав благодать того, о котором говорят, благодать, от которой плющит, мы и слышать не хотели о торгах в храме, нырянии в прорубь, лобзании рук посредников.

Елена прошла по театрону в стоявших бутылками сапогах и расцеловала исполосованные руки овдовевшего магната. Осень в её контактных линзах подходила к излому, помещенная в её руку Родина, Вселенная, Семья устремилась к соборности. Свинцовый крючок с нитью рыдал внутри растопленного душами солнца, счастье раздавалось авансом недоросшиму, но созданному для него двуногому персонажу.

Груня

Я месил грязь на Воскресенской улице, повозка была не по карману. Сутолока, учиненная гужевым транспортом, напоминала крысиные бега, вдоль натыканных гребней столбов. Казенные конторки, банки и трактиры по обе стороны улицы были срисованы графитом и клячкой из иллюзиона братьев Люмьер. У вычурного дома Петра Гадалова увязла груженая повозка. Оболваненные мальчонки, оставляли засевшие колеса и тянулись за мной как за иностранной персоной. Я хлюпал по торговым рядам Новобазарной площади, чтобы разжиться одежонкой, вписаться в канву разыгравшегося вокруг меня представления.

Женщины в белых платках вели торговлю с распряженных телег. Богородице — рождественский собор дырявил золотом заболоченное небо лавочников. Креповый сюртук, жилет и пристяжная манишка сделали меня привилегированным мещанином.

В граненом куполе, гостиного двора выживал цветочный магазин «Флора». Воздух был заряжен показной роскошью, куражом старателей и рудокопов. Я сговорился об обмене пяти роз на десятирублевую банкноту с изображением часовни Параскевы Пятницы. В захолустье такие ассигнации не ходили по рукам, а дальше Сибири за безобидный сувенир меня бы все одно не сослали.

У купца Юдина толкался народ. Подавали леонидовское вино после богослужения, читали переодику о военных и иных делах, ахали, громко хохотали, ожидая промышленника Курицина. Инженер — машинист Алексеев расспрашивал собравшихся о будущности города на Енисее. В круг пробился казачок в зеленой куртейке и штанах с ломпасами.

Извольте-с. Вижу-с много заводских труб и, непременно, трамваи, как у Нижнем, а по реке вояжируют многопалубные теплоходы.

— И Николашка с царственными бульдожками на дирижаблю к нам в губернию пожалут! — выдал кто-то из толпы. Публика залилась невинным смехом.

— Кто еще изложит свою фантасмагорию? Прошу-с!

Не медля, вышел я. Шестьдесят два процента зарядки и отсутствие городового добавили мне решимости. Передо мной стояли одетые, кто во что горазд, ссыльные да цеховики — все они несли прогнившие гробы индустриальных чудес будущей эпохи, захороненные останки сидящего под кожей. Я раскрыл телефон, определил точку проекции. Над кованым козырьком засияла насыщенная цветом копия часовни из путеводителя. Я приблизил видеопанораму моста, добавил эффект присутствия скоростного поезда. В просветах тоннеля стояла рудничная пыль, глыбы падали в чашу подтопленного карьера. Взбешеная волна искусственного моря подняла кресты, смыла красную глину с холмов, выворачивая гибкую арку времени.

Я отвлёкся на лицо из толпы, сопровождавшее, мучившее меня во всех путешествиях, сходя с воплощенных полотен, игнорируя оголтелость бесчинствовавшего века. Шум оваций грохотал далеко за спиной, меня волновал красный платок, и я не преминул разгадать его загадку.

Груней овладела хворь. Её болезнь была дурной закономерностью la femme d'emotion. Пробуясь в эпизодических ролях на дачных площадках, она отыграла на слабоосвещенной авансцене своей жизни роль жертвы, пережившей amor fati — любовь к своим страданьям. Я был deus ex machina (богом из машины), чертом из шкатулки, когда вез страдалицу в допотопном дилижансе по замусоренной набережной. Я свёл её в чистый дом на Дубенском переулке, протянул ей антибиотик из дорожной аптечки.

— Аграфена, я ведь не цаца какая, не земский докторишка, я личный врач Его императорского величества, самый действительный, самый тайный его советник. Гриша Распутин снадобье сотворил. Никакого, тьфу тебе, калия и ртути! Во имя Царя! Залпом! И не вздумай выплюнуть!

Я рассказал ей про страну “без царя в голове", пока бедняжка засыпала в своей кровати. Утром я мысленно погладил ее прилежно расчесанные волосы, поцеловал высокий лоб, почивавшие на нем дуги бровей, а затем скомандовал подъем. Мы спустились к воде по Береговой, укрылись в беседке со шпилем подстать столичному. Толпа зелёных ив нарядилась в алое зарево купален.

— Грушенька, послушай! Я провел борозды букв в песке.

На латыни они значатся АBC. Положим, к тебе за кулисы заглянул театрал с букетом для пущего эффекту. Его наружность — это АВ. Предположим, АB и есть твои предпочтительные черты: нос-курнос, подбородок-самородок. Однако про его нутро ты, Грушенька, ни сном, ни духом. Твой внутренний голос толкует: коль в нем имеется прелестные АВ, значится, ему полагается и добродетель С.

— А теперь вообрази! Его образ — это ABQ и Q- не то, что ты вымаливала ночами. Чтобы не попасть курой во щи, надобно интуицию развивать.

— Это как у Коня Доила? — оживилась она.

— Чтобы читать по глазам, надобно чувствовать людей. Чтобы чувствовать людей, нужно личностью быть, а не провинциальной барышней, поджидающей своего случая. Наконец, чтобы быть личностью, надобно, перестать читать истории Конан Дойля и сделать вот так!

Я принял положение. Груня устроилась в точности так.

— А теперь выгони мысли, забудь о том, кто ты есть. Сейчас ты слышишь журчание реки, глиссируешь по ее барашкам. Это не просто река, это поток времени.

Все последующие дни мы уединялись с Енисеем, внимали ходу его мыслей. Я устроил для нее ангажемент в театре у антрепренера Брагина. Облаченная в шинель Груня мотыляла по мостовым, шелестела в сквозняках Калинкиного моста, сердешно взывая: Башмачкин, Башмачкин! Я был единственным ее почитателем, ко мне взывала открывшаяся в ней женщина. Она не была собой, а той одушевленной поношенной шинелью с робкой претензией на принадлежность к своему хозяину.

Я вышел прочь, проверил зарядку на приборе, готовясь соединиться с Груней. К серединке девяностых годов ХХ столетья отечественное искусство дожидалось хозяина в казенном схроне. Заслуженная артистка советского союза Аграфена Семенова посетила свою первую гримерку, поговорила с повзрослевшими призраками улиц. Я уверенно шел ей навстречу подобно тому, как она выстраивала путь ко мне все эти годы. Я обнял ее сзади, прикрыл её глаза ладонью. Мы возвращались на другой берег, подхваченные рекой времени.

Оглавление

Звезда

О земном, о вечном

Бландери ВЦ 3

Миссьон, пасьон, гравитасьон

Через тернии к Хелен

Проекции реальности

Вихри безвременья

Корнибэль

Миа моя Миа

Дигитальные дети

Житель Земли

Я лечу с вами

Сотворение

Чеснегур

Груня