Симоно-Савловск [Дмитрий Маркевич] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Маркевич Симоно-Савловск

Петропавловск (пролог)

Петропавловск — особенный город. Город, скорее, не славный, а цепкий и точно задуманный. От рождения его крепостью, до расцвета под апостольским именем в безбожное, жирное время было так и будет так. Суть Петропавловска — облезлая змея заборов, ловящая хвост в чистом поле. И в том единственный смысл города, чтобы спасти детей своих от исхода в другие края.

Покинуть Петропавловск, конечно, не трудно. Варианты основных направлений — север, юг, запад, восток, а кроме того, все прочие лепестки на пожухлой розе ветров. С момента открытия в Петропавловске воздушного порта стал доступен еще один выход — вверх. Но всё же, что тогда, что сейчас, самый популярный вариант побега — вниз. Жить в Петропавловске просто и спокойно.

На севере Петропавловск врезается в лесной массив. Не глухой, не густой, но всё же дикий и чуждый, что культуре, что цивилизации. На юге город влетает в степные просторы, дикие в той же мере, что и лес. Зажат островок спокойствия между двух стихий, зажаты и его жители. Но так как явление это повсеместное, ускользает описанная выше зажатость от самого пытливого взгляда.

Петропавловск прорезан Ишимом. Гордой рекой, отмеряющей пульс свой ударами в шлюзы. В Ишиме водятся раки, еще в нем купаются люди. Правый берег высокий, на нем и родился город. Левый — гораздо ниже, частично покрыт тополями, а за лесопосадками Заречный поселок с частным сектором и тюрьмой.

Зима в Петропавловске лютая, не то, что жаркое, изматывающее лето. Осень же и весенняя пора ничем не примечательны кроме редких периодов, когда в жителях просыпается тоска по другим местам, не Петропавловску. Желание весьма странное и слякотное, под стать грязным потокам и океаническим лужам, высыхает под жарким июльским солнцем или же каменеет в условиях мерзлоты. Один раз, впрочем, было как-то особенно свежо и таинственно, то ли в тысяча девятьсот девяносто первом, то ли чуть позже, но весна стояла или шуршала листьями осень — никто уже толком не помнит.

В Петропавловске много кошек. Черных, белых, черепаховых, есть и домашние. Ничуть не меньше здесь и собак. Из прочих зверей сердце радуют белки, обитающие в Старом парке. Время от времени, чаще в сезоны разлива, в частных домах возникают ондатры, но это уже из курьезов, на которые не так и богат Петропавловск.

Бьется природа в Петропавловск, бьется, а ему хоть бы что. Расцветает системой ЛЭП, расползается промышленной зоной, серым торжествующим пятном от шестьдесят девятого меридиана и на юго-восток, и куда-то еще. Сложно такому пятну, скользкому как плевок, сложно ему не скатиться с летящего лихо и бешено в Космосе шара Земли. Очень уж силен Петропавловск. Прямо из пыли тянутся в небо его обшарпанные пальцы. С новых кистей осыпается плитка, но движутся кисти исправно, все выше и выше. Словно пытаясь поймать тех безумцев, что хотят Петропавловск покинуть.

Говорят, что когда-то Петропавловск был проще. Не маленьким спящим городом, а маленькой грозной крепостью. Спит Петропавловск и видит себя крепостью. Помнит о том, что главное — стоять и не пущать, ни наружу, ни внутрь, ни врага, ни друга, ни зверя дикого, ни человека худого. Спит Петропавловск уже третий век.

Столетий тебе, Петропавловск. Радость тебе, город крепкий! Смолят облака твои трубы, плывут те по радуге луж. Прилетят по зиме снегири, а с корявой ветки красные ягоды сами в рот падают. Слышится брань из спальных районов, ветер гонит по улицам пьяный хохот. Вон за тем гаражом, вон за тем черным деревом, чего только не было. А если и не было, то, как пить дать, случится. Не просто же так на белом снегу, куда ни глянь — красные ягоды.

Петропавловск гордится заводами. И тем, на котором когда-то ракеты, и тем, на котором когда-то торпеды, и тем, на котором когда-то локаторы. Только время жестоко обходится и с заводами, и с предметами гордости. Нет, все на месте, просто скукожено: ни размаха, ни лишнего винтика для машины Судного дня. Как-то всё больше вагоны, и трубы, и рынок, и боулинг. В Петропавловске любят боулинг, но гордятся всё же ракетами.

Направлений в Петропавловске уйма, и все заодно — кривые. Как тропинка, протоптанная там, где удобно, устроено всё в Петропавловске. Никакой европейской и чуждой ему равномерности, мертвой математической упорядоченности. Непонятно и дико было бы загонять его в удобные рамки и красивые лишь на бумаге Генеральные планы.

Но есть одна ровная и прямая, красивая часть Петропавловска. Разумеется, улица Ленина — самый длинный в мире пешеходный проспект. Начинается она где-то на западе, идет через Киров, и Миасс, и Рудный. Да и какой из городов-двойников лишен её благодати? Прекрасней всего тот участок, что проходит сквозь Петропавловск, конец же теряется в темных пучинах безвременья. На улице Ленина больше всего пешеходов, гуляк, щебечущих парочек, продавцов всяческой мелочи, и просто счастливых людей. Практически вся остальная часть города покрыта хрущевками, брежневками, редкими сталинками. Но именно здесь нет-нет да зажжёт свет за веками на красных кирпичных фасадах призрак — Вознесенский проспект. И не хочется больше бежать за кордон, искать что-то новое, непривычное. Не факт же, что на чужбине будет улица Ленина. И так, утопая душой в зыбучих её песках, скрытых побитой брусчаткой, гуляют все. Кто чаще, кто реже, но в обязательном порядке и без мысли о смене маршрута.

Прочие дороги в Петропавловске не так честны и прямы. Прочие дороги прячут в себе что-то сырое и темное. Ползут по земле дымные змеи из приоткрытых дверей кальянных, катится невнятная ругань из выгоревших на солнце шатров летних кафе. Путник спотыкается, чертыхается, оскорбляя светлое имя города. Как будто и не Петропавловск вовсе перед ним, а какая-то древняя и неустроенная ипостась его — вечный скрытый Симоно-Савловск.

Направление 1. Из синевы во тьму

Тоша — Тоннельная мышь

Тоша с отчаянием глядел в окно, понимая, что всё самое интересное опять происходит без его участия. Мороз изрисовал почти все стекло, но до центра узоры инея еще не добрались. И мальчик видел, как на площадке около соседнего дома творилось что-то очень и очень занятное. Киря с Мишей радостно скакали на углу, затем убегали куда-то в неведомое, потом возвращались оттуда и оттряхивались от снега.

— Ма-а-а-ам! — Тоша дрожал от несправедливости окружающего мира.

— Валенки только надень, — донеслось из спальни.

Мальчик спрыгнул с подоконника и помчался в коридор, ведь валенки, как и теплые болоньевые штаны, уже давно были на нём. К модному прикиду добавилась кроличья шапка и синий пуховик. Убедившись, что варежки распиханы по карманам, Тоша рванул из квартиры и далее по ступенькам вниз. Валенки предательски скользили, но мальчик ни разу не упал, цепляясь за перила, что та паукообразная обезьяна из «В мире животных». Старая деревянная дверь поддалась с трудом, но все же капитулировала под скрип пружины, пустила Тошу в январь.

Увиденное за углом немного разочаровало — там просто намело огромный сугроб. Никаких горок или качелей на площадке не стояло. Асфальт лежал только на пятачке у самого крыльца магазина, а остальное пространство занимали посадки. Пять корявеньких сибирских яблонь, два огромных тополя и одинокий куст ирги. Как раз меж мелких деревьев возник сугроб. Из его поверхности торчали ветки, как будто высохшие руки беспокойных мертвецов проломили белый склон кургана. Из-за сугроба выскочил радостный и румяный Киря.

— Тоха, мы нору роем! — заорал семилетка.

Тоша обошел снежную гору. Оказалось, что нора разрослась до пещеры. Без его участия!

— А почему не подождали? — насупился мальчик.

— Мы кричали, — соврал Киря, уставившись на Тошу ясными и честными глазами.

— Ага, кричали, — поддакнул Миха.

Он лежал на полу пещеры, глядя в снежный потолок. Художник, позволивший себе отдых посреди создания шедевра.

— Я глухой, что ли? — обиделся Тоша. — Ничего вы не кричали.

— Рыть будешь? — Миха не дал спору разгореться, одним предложением загасил робкую искру.

Следующие десять минут Тоша с усердием джунгарского хомячка увеличивал длину норы. Киря с Михой помогали выкидывать снег наружу, швырялись им друг в друга, хохотали где-то далеко за белыми стенами. В какой-то момент Тоша ощутил, что руки озябли, и пополз наружу. Отряхнувшись, побежал к оголенным трубам отопления. Сев на черный металл между торчащих клочков стекловаты, он несколько минут грелся, и соскочил лишь когда начало жечь. Заледеневшие варежки легли на трубу, тут же в воздух поднялось облачко пара. Небо стало синим и глубоким, приближался ранний зимний вечер. На Тошу накатило предчувствие, что вот-вот и откуда-то сверху польются звуки полярной ночи, как в мультике про Умку.

— Устал уже? Лохушка, — Миха был безжалостен.

Мальчик и хотел ответить, но слова всё никак не находились. Сперва, стоило разобраться, что за «лохушка» такая. Михин папа сидел в тюрьме и, наверняка, это было ругательство оттуда. Особенно обижало то, что неведомая «лохушка», наверняка, девчонка.

— Ничего не устал, — решил не ругаться Тоша. — Сейчас варежки высохнут и дальше буду рыть. Пока с той стороны не вылезу.

— Тогда ты до утра зависнешь, — засмеялся Киря. — А я пойду скоро. Там мультики.

— Ну и иди, — принял сторону Тоши Миха. — Мы и без тебя справимся.

— Не, — погрустнел Киря. — Родители сказали, чтобы до мультиков с вами играл.

— У них тайны какие-то, — со всезнающим видом сказал Миха.

— Какие?

— А я откуда знаю? — пожал плечами друг. — Может, ты приемный.

Киря скривил лицо, начал тереть мокрый нос кулаком. Тоша подошел к Михе и толкнул в плечо. Тот покачнулся, сделал шаг назад, но устоял.

— Ничего он не приемный, — уверенно заявил Тоша. — Другая какая-то тайна.

— Да, — Киря сразу ожил. — Только все равно мы ничего не узнаем.

Друзья вместе вернулись к снежной горе. Теперь в пещеру полез Миха. Тоша с опаской посмотрел на белую вершину. Вдруг обвалится? Но ни намека на такой исход гора не давала. Прорвавшиеся сквозь преграду ветки не шелохнулись, даже, когда Миха начал пробивать поворот налево. Немного увеличив проход в новую сторону, он выкарабкался обратно к товарищам.

— А я по телеку смотрел, — с ходу выпалил Миха, — Когда американцы с вьетнамцами воевали, там такие разведчики были, которые через тоннели ползали, все секреты узнавали, и никто их поймать не мог. Тоннельные крысы.

— И как ими становились? — заинтересовался Киря.

— Самых маленьких выбирали. У нас, значит, Тоша будет тоннельной крысой.

— Не буду я крысой, — насупился Тоша. — Они противные.

— Сплинтер — крыса, — выпалил Киря.

Тоша задумался, не вполне готовый согласиться, но вечер опять спас Миха.

— Мышей любишь? Они же маленькие, не противные? — спросил он и, дождавшись неуверенного кивка друга, подытожил, — Значит будешь тоннельная мышь.

Тоша решил, что еще не плохо отделался и полез в пещеру выполнять свою мышиную работу. Киря с Михой сели на пол пещеры у самого входа, чтобы нехотя выкидывать наружу нарытый снег.

— А ты кем станешь, когда вырастешь? — спросил Киря.

— Ниндзей, — без колебания ответил Миха.

— А я… — Киря задумался, осознав, что лучший вариант забрали, — А я фотографом. У дяди «Зенит» есть, он мне уже давал щелкать. Потом буду снимки в газету продавать.

Тоша хотел сказать, кем станет, но не придумал и продолжил загребать снег. Руки совсем не мерзли, даже наоборот — можно было снять варежки и дальше работать без них. Мальчик оглянулся и понял, что заполз далеко, за поворотом ничего не виднелось, кроме синего вечернего света. Даже тени друзей не падали на белый пол его тоннеля. Усталость всё не приходила и не приходила. Тоша так увлекся, что решил, и в правду, продолжать копать, пока не вылезет с обратной стороны горы. Вот тогда он тихонько подкрадется к друзьям, и как их напугает. Эта мысль воодушевила мальчика, руки с новой силой вонзились в снег.

Он думал о взрослых и об их страшных тайнах. Вспоминались обрывки фильмов, в которых всякий раз кто-то оказывался не тем, кем его считали. Всегда был какой-то секрет, настоящее лицо скрывали за маской, негодяев выводили на чистую воду. Тоша представлял, как он, сильный и находчивый, узнаёт обо всем самым первым и всех спасает. Довольные улыбки сползали с лиц преступников, красивые репортерши зачарованно смотрели на Тошу, в заголовках новостей крутилась его фамилия. Нет! Не фамилия, а крутое прозвище, которое Тоша пока не придумал. Стало совсем жарко, и мальчик скинул варежки, чтобы потом за ними вернуться. Следом полетела шапка. Свет странным образом расходился от белоснежных стен, позволял рассмотреть все вокруг. Тоше показалось, что откуда-то доносятся голоса. Громко спорили за пределами тоннеля. То ли друзья опять что-то не поделили, то ли пришел кто-то из родителей. Тоша не отвлекся на шум. Он яростно мутузил кулаками податливый снег, отгребал его назад и продолжал ползти. Ему не было дела до споров и родителей. Мало ли, кто и что от него хочет? Тоша точно знал, куда ему двигаться и зачем — всё дальше и дальше по собственному тоннелю. Снег таял на руках и лице, капли попадали в глаза, Антон растирал их ладонями. Голосов за стеной становилось всё больше. Звонкие и глухие, девичьи и мальчишечьи, недовольные старческие и ободряющие взрослые — мерный шум человеческой речи окружал Антона в его пути. С чем-то он соглашался, всё так же не разбирая слов, что-то просто игнорировал. Довольно скоро к голосам прибавилось еще одно раздражающее препятствие — чужие руки, что тянулись к Антону из стен. Некоторые он жал, по некоторым бил, чтобы не мешали. Иногда руки царапали ему лицо, иногда нежно гладили по щеке или шее. Самые противные лапы старались содрать с него одежду, искали способ помешать в продвижении. Одну такую назойливую кисть Антон даже укусил за палец. Злодейка тут же скрылась в стене, оставив после себя темную дыру. Из отверстия потянуло чем-то неприятным, и Антон пополз быстрее от страшного места. Теперь он не просто пробивал себе тоннель, но и увеличивал его высоту. Еще немного, и потолок позволил идти полусогнувшись. «Тоннельная мышь» продолжала свою работу с опаской. Казалось, что вот-вот и из-за угла выскочат коварные ниндзя, которых придется вырубать ребром ладони. Катаны у Антона не было. Но он не унывал, мечтая скорее о лопате. Пригодилась бы для уже привычной задачи — пробить, прорыть, прокопать. С определенного момента на голову начал сыпаться снег. Антон испугался, что потолок обвалится раньше, чем удастся достичь цели. Он стряхивал холодные куски с плеч, смахивал с макушки. Всё лицо залепило белыми хлопьями, долгое время Антон шел практически вслепую, пока, после очередного рывка, пальцы не проткнули преграду насквозь. Антон повалился вперед, проламывая телом тонкий снежный слой. Падение вышло быстрым и безболезненным. Человек распластался на полу лицом вниз.

— Ой! — испуганно вскрикнула девушка.

Упавший приподнял голову и увидел, что на незнакомке красные туфли, серая юбка и белая блузка. Разглядеть лицо мешал слепящий свет лампы. Антон встал и отряхнулся.

— Да что же такое, — чуть не плакала блондинка лет тридцати, сжимая в руках папку. — Ты опять?

Она замахнулась на него своим офисным орудием, и Антон рефлекторно выкинул руку вперед, как делал тысячу раз до этого. Кулак впечатался в фанерную стену, оставив вмятину. Блондинка взвизгнула и выбежала из комнаты. Через несколько секунд хлопнула дверь где-то совсем рядом. Антон понял, что девушка зашла в соседнее помещение. Все мысли куда-то разбежались, и он решил осмотреться. Комната маленькая — четыре на четыре метра. За окном синяя зимняя ночь. Само окно какое-то странное. На столе стопка бумажных листов с табличками и крупными буквами 1С. В стеклянном стакане несколько карандашей и ручек. Стул, шкаф, лампа — не интересно. А из-за стены уже доносились всхлипывания и неразличимые причитания. Антон быстро вытряхнул из стакана на стол содержимое, схватил один из листов, карандаш, и подскочил к стене. Приложил к ней нехитрое подслушивающее устройство, и приник к холодному дну красным ухом.

— К врачу ему надо, придурку, — жаловалась девушка.

Антон сильнее надавил на стакан головой, чтобы освободить левую руку, прижать лист бумаги к шкафу и начать стенографировать. Получилось очень даже неплохо. Белая поверхность покрылась темными волнами. Антон даже удивился, как легко, оказывается, подслушивать. Полученная информация лилась прямо на бумагу, не оставляя никакого следа в разуме. Вскоре голоса стихли, раздался еще один хлопок двери, Антон отскочил от стены. Испуг был напрасным, в комнату не вошли. Стук каблуков по деревянному полу все затихал и затихал, чтобы через некоторое время сойти на нет. Дрожа от любопытства и торжества, обладатель бесценных сведений сел за стол и начал читать.

Он тебя ударил что ли? Нет, в стену. Ну в следующий раз в лицо прилетит. Пошли его в жопу уже. Из-за чего скандал то? Да я думаешь знаю? Упал. Я думала плохо ему, а он на меня полез. Жесть. Придурок конченый. Не надо так, Лен. Ну а как? А как? У него проблемы. У всех проблемы. Меня с авансом обломали. Я на тебя с кулаками лезу? У него полоса такая. Какая полоса? Только по секрету. Что? Читала про типа, который бутик с бельем ночью ломанул? Ага, на хер ему белье это, лучше бы ювелирку. Я не знаю. Короче, это друг его какой-то. Серьезно? Да. Он в суд ходил. И что? Да ничего. Не рассказывал. Два дня молчал. Ну знаешь. Друг не девушка. Да я тоже думаю фигня. Просто добило. Ну ты понимаешь же. У него такое с шестнадцатого, когда

Дальше вместо осмысленного текста почему-то шли одни каракули и зачеркивания. Разобрать буквы не смог бы и опытный криминалист. Антон долго и удивленно смотрел на свою добычу, как будто в первый раз видел и прямоугольный лист, и буквы кириллицы. Лампочка под потолком затрещала, заморгала и вместо белого чистого света наполнила комнату доверху желтым полумраком. Антон подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу. Только теперь он понял, что не так — ни намека на волшебные узоры инея, абсолютная прозрачность. За окном метель укутывала гаражи, рельсы убегали куда-то далеко в сторону мрачных и величественных промышленных зданий. И Антон вдруг всё понял. Что нет никаких секретов — это и есть главная тайна.

Закрыв глаза, разведчик досчитал до девяти, а потом принял решение. Что сейчас он выйдет из странной комнаты, покинет чужое здание и будет гулять. Будет играть, бегать, греться, удивляться, смеяться, плакать, смотреть на небо, ловить ртом снег, искать старых друзей, находить новых, жечь костры, смотреть на птиц, гладить котов, жевать травинки, ездить в автобусе, закапывать сокровища, прятаться и выскакивать из укрытия, поднимать с земли странные предметы и класть их в карман, придумывать истории и рассказывать их тем, кто хочет послушать. А остановит его только одно. Если вдруг откуда-то издалека долетит: «Тоша! Мультики!».

Бомба, нарисованная мелом

Синяя линия огибала проржавевшие болты, ныряла в микроскопические выбоины на металле, стремилась к месту встречи с линией красного цвета. Сжав губы, стараясь не оставить ни одного разрыва, Игорь замкнул акриловые провода, нарисовав жирный фиолетовый узел. На весь ритуал ушло меньше минуты. Впрочем, за это время по мосту не прошел ни один человек. Город вяло отходил ото сна, не представляя какая опасность ему грозит.

Мужчина спрятал кисточку и тюбики с краской в поясную сумку, огляделся и зашагал по направлению к городу. Опустив голову, победно ухмыляясь, он смело перешагивал трещины на асфальте, стараясь не задеть торчащие одуванчики. Всего за несколько метров до бетонных ступенек, ведущих к привокзальной площади, он замер. Оранжевое солнце смотрело на него глазами-закорючками. Сотни подошв почти стерли кособокое светило, но контур все же сохранился. Игорю стало не по себе. Мерещилось что-то издевательское в двух едва заметных точках. Недовольно фыркнув, Игорь ускорил шаг, почти бегом спустился по лестнице. В нишу под ней забился рыжий драный кот.

— Не боись, тебе ничего не будет, — заговорщицки прошептал мужчина, прежде чем затеряться в лабиринте дворов.

Игорь Константинович Комарихин ненавидел свой город больше трех десятилетий. Отчет он вел от возраста, в котором научился читать. Давным-давно, стоя у дачной остановки, глядя на указатель, собирая буквы в слова, он понял, что именно здесь заканчивается Петропавловск, а дальше дорога ведет в неведомый Омск. Его Игорь Константинович ненавидел почти также, как Петропавловск, хоть и заочно. Иногда ему казалось, что «ненависть» слишком громкое слово. Подошло бы и «дискомфорт». Но судьба постоянно подкидывала неприятности, после которых тяга искать синонимы пропадала. Петропавловск был городом детей, не желавших играть с Игорьком; городом девушек, отказавших Игорю во встрече; городом работодателей, недовольных Игорем Константиновичем. Так что Комарихин очень рано научился с одного взгляда отличать город от не-города. Деревья, трава, животные, лужи, речка, брошенные дома, пустыри не вызывали у него ненависти. Они находились в черте города, но не являлись его частью, в отличие от людей, машин и жилых строений.

В какой-то момент жизни Игорь понял, что весь Петропавловск на самом деле огромный механизм. На такую догадку его подтолкнули странные звуки, идущие откуда-то из-под асфальта. Иногда они доносились из вентиляционных шахт, закрытых подвалов, подземелий теплотрасс. Больше всего шум походил на монотонный стук металлических молоточков. Звуки было трудно уловить среди рычания автомобилей, бурления людского потока, назойливой аудиорекламы. Ближе к ночи стук затихал. Но просыпалось что-то другое: огромное, темное, медленно ворочающееся где-то в центре города, посылающее вибрации, которые Игорь чувствовал, но никак не мог распознать полностью. Именно в тот момент, когда он впервые вздрогнул от невидимых волн, в голове родилось очевидное решение — взорвать город.

— А вы к кому, молодой человек? — резкий голос пожилой женщины, остановил Игоря у самой двери подъезда.

Мужчина застыл на месте с ключом от домофона в правой руке. Но через мгновение вышел из ступора, пробормотал:

— К себе я.

— Вы в какой?

— В тридцать пятой.

— Это где Половинчуки жили?

— Я без понятия. Я снял. Полгода уже как, — покорно продолжал терпеть допрос Игорь.

— Тогда на собрание жильцов ходить надо, — в голосе женщины подозрение сменилось недовольством. — Мы сейчас на новые счетчики собираем. В двадцать первую квартиру можете деньги занести, у нас председатель там.

Мужчина торопливо закивал и поспешил открыть дверь. Уже в подъезде он услышал, что соседка орет на детей, играющих с мячом. В двадцать первую квартиру Игорь не пошел. Его план подходил к фазе завершения, а значит никакие счетчики никому не понадобятся.

Войдя в квартиру и разувшись, Игорь бросил поясную сумку на старый диван. Молния разошлась, все содержимое рассыпалось по полу: кисточки, тюбики, перманентные маркеры, пенал с фломастерами потоньше, канцелярский корректор, лак для ногтей, скотч. Игорь не стал ничего поднимать, сел на стул и включил компьютер. Заказов за сутки набралось немного. Чуть-чуть рерайта, пара страниц для перевода, предложение о расшифровке аудиофайлов. Проверив сумму на карточке, мужчина убедился, что денег неприлично много, учитывая сколько ему осталось существовать. Следовательно, фриланс терял смысл. Работать, чтобы убить время, тоже не хотелось. Поэтому монитор компьютера потух, а на стол легла изрисованная карта города. Игорь нашел нужную точку и нанес фиолетовую отметину там, где находился значок моста.

— Вот и с тобой разобрались.

Игорь был удовлетворен результатами утренней вылазки. Эту локацию он берёг до последнего. Мост в южной части Петропавловска внушал ему непонятный страх. Может быть из-за того, что за ним начинался частный сектор, который сменялся лесопосадками. Что находилось дальше, мужчина тоже знал — где-то через десяток километров дорога сворачивала налево и вела к аэропорту. Конечно, сведения эти пришли исключительно из рассказов знакомых. Игорь никогда не переходил мост. Более того, никогда не нарушал границ города, в котором родился. Зато всё, заключенное внутри них, знал прекрасно. Каждый двор, каждый переулок, каждый овраг и каждую выбоину на тротуаре. Тем проще оказалось проработать план. Город выбрал себе не того врага.

Игорь медленно повел указательным пальцем по рисункам на карте. Он любовался своим идеальным творением. Ключевые взрыватели пылали красным в местах массового скопления людей: около рынков, центров обслуживания населения, автобусных остановок. В парках и скверах, по наблюдениям Игоря, людей слонялось не меньше, но эти локации он пометил синими значками резисторов. Спальные районы покрылись коричневой сыпью конденсаторов. Особенно много значков сбора энергии щедрая рука Комарихина разбросала по привокзальному сектору и новостройкам, прилегавшим к промзоне.

Игорь прекрасно помнил каждый ритуал нанесения рисунка. Помнил, как много грязи собрал в тот или иной раз на подошвах, насколько долго ждал пока по домам разойдутся вездесущие старухи. Он перечислял скамейки и заборы, уродливые пластиковые лазалки, облупленные «ракеты» и «корабли» ушедшей эпохи, оранжевые урны и лишенные изоляции трубы. Где-то в животе теплело, адреналин растекался по венам, когда в памяти мужчины всплывали подробности лихих налетов на гаражи и трансформаторные будки. Как-будто эйфория, родившаяся во время нанесения элементов на носитель, никуда не исчезала со временем, а накапливалась внутри Игоря. Единственными символами, к которым он не прикасался на карте, были черные червячки. Проводя пальцем мимо них, Игорь с опаской замедлял движение, словно закорючки только и ждали сигнала, чтобы накинуться. И когда на одном секторе карты расстояние между двумя червячками оказалось уж слишком скромным, палец дрогнул и коснулся извилистого хвостика. Разряд электричества высветил воспоминание.

…сидят на камнях в осиновой рощице. Дальний угол Старого парка, до Рабочего поселка рукой подать. Слева за кустами. Пьют из пластиковых стаканчиков, ругаются. Меня не видят. Хорошо. Мужчины опасны. Говорят громко, неразборчиво. Женщины неискренне смеются. Потасканные. Сколько лет? Двадцать? Пятьдесят? Надо уходить, но завораживает. Быстро пройти мимо, не окликнут. Не смотреть на грудь. На трясущуюся от смеха грудь. Красную обвислую грудь. Не смотреть! Заметят! А это что? Справа. Кошка? Ящерица? Осторожно, сквозь кусты. Что это?..

Игорь резко встал и сделал шаг в сторону, словно стараясь отойти не только от карты, но и от тяжелого воспоминания. Однако образ и не думал исчезать — что-то медленно извивающееся, черное, как смола, как расплавленный асфальт, как потекший от жары гудрон. Ни при первой встрече, ни при последующих столкновениях с городскими червями Игорю не удалось разглядеть большего. Но воображение неуклонно дорисовывало существу круг зубов, как у миноги. Появлялись черви ближе к вечеру, и всегда мелькали где-то на периферии зрения. Стоило только повернуть голову, как черви исчезали. Иногда Игорю казалось, что они превратились в граффити на стенах. Особенно его раздражали надписи, которое вроде бы и состояли из знакомых букв, но никак не хотели складываться в слова. Будто и не было за изображением никакого смысла, а только прикинувшийся надписью червь.

Наваждение прошло довольно быстро. Игорь еще раз окинул взглядом карту. Все на месте, ни одной локации не пропущено, ни одной детали не забыто. Оставалось подготовить главный взрыватель. Комарихин поднял с пола несколько перманентных маркеров: красный, синий, черный. Подошел к шкафу и открыл дверцу. Посмотрел на себя в ростовое зеркало, стянул майку через голову. Под тусклым светом, текущим сквозь занавески, стоял полуголый мужчина средних лет. На дряблом животе белел шрам, последствие удаления аппендикса. Среди редких волос на груди уже появились седые. От белых ключиц тянулась загорелая шея. В серых глазах пылал огонь. Игорь снял колпачок с красного маркера и нарисовал первый символ чуть выше правого соска.

Каждый из знаков, что мужчина наносил на тело, обладал особым значением, ни один не повторялся. Красная спираль, появившаяся первой — кассетный плейер, который давным-давно отобрали незнакомые нарколыги. Черный многоугольник, напоминающий звезду, взошедшую на правом плече — ночь, когда он до утра стоял у подъезда, но она так и не вышла. Синий волнообразный знак на запястье — ящерица, замученная на берегу Ишима сверстниками со двора. Чем больше рисунков появлялось на теле Игоря, тем большая ненависть закипала в нем, поднималась с каких-то неизведанных глубин, заставляла вспоминать все новые детали жизни в Петропавловске. Последним знаком стал синий фрактал из треугольников на шее — квинтэссенция поисков, составления карты, погружения в тайны города. Ненавидеть Игорь тоже ненавидел.

Предстояло замаскировать взрыватель. В дело пошли водолазка и рыжая куртка с башлыком. На пояс привычной тяжестью легла сумка, внутренности которой Игорь вернул на место. Немного подумав, он положил в карман портмоне. Вроде бы, необходимость в документах и банковской карте сводилась к нулю, однако все свидетельства своего существования мужчина решил забрать в последний поход. Игорь вышел из квартиры, даже не окинув её взглядом в последний раз, и поспешил на улицу.

Тетки на лавке не оказалось. Впрочем, детей с мячиком тоже. Мужчина подумал, что эту битву, скорее всего, выиграла зрелость. Его же война близилась к развязке. Оставалось придумать, чем себя занять до заката. Можно было прогуляться по кварталам, давно подключенным к механизму Судного дня, или выйти к северной окраине города и затеряться в Мещанском лесу. Но размышления Игоря прервал стук молоточков. Назойливый, равномерный, он пробивался из асфальтовых глубин. Вибрации проникали сквозь подошву, ползли по ногам вверх, к самому сердцу. Игорь тяжело выдохнул и пошел на запад.

— Когда уже, если не сегодня? — обратился Игорь к плюшевому зайцу, привязанному проволокой к забору.

Заяц не ответил. По его единственному пластмассовому глазу ползала сине-зеленая муха. Грязное розовое тело вызывало желание предать несчастную игрушку земле. Игорь представил себе знак, который стоило нанести сейчас на собственное туловище. Но символов на него легло достаточно, судьба бедного зайца не добавила бы к приговору ничего нового.

Игорь миновал тенистую аллею, заросшую стройплощадку, пустырь с двумя кирпичами футбольных ворот, спортивное поле новой школы, гаражи старого микрорайона, небольшой парк для выгула собак. Он шел к сердцу тьмы, туда, где никогда не был, к тупику за крытым рынком «Океан». Удивительно, но в городе оставалось одно место, куда его не заносило. Игорь понял это, когда выводил на карте очередного червячка. Все они ползли по направлению к маленькому аппендиксу, не улице даже, а пространству за комплексом зданий. На самом рынке мужчине бывать приходилось — обычное торговое пространство советских времен, неспособное конкурировать с современными супермаркетами, однако до сих пор притягивающее старушек и приезжих из района. Но вот в тупике за ним вполне могли «водиться драконы».

Любопытство давило, заставляло склонить голову, перевешивало осторожность. Игорь решил, что взглянет из-за угла. Просто посмотрит на мусорные баки, загаженные углы, серый грязный асфальт и спокойно вернется к выполнению миссии. В квартале от цели он остановился, сел на покосившуюся лавочку и попытался успокоиться…

Стоя на углу, прижимаясь плечом к обшарпанным кирпичам, Игорь сжимал в руке монетку. Потом золотистый кругляшок взлетел ввысь, ударился о стену и срикошетил в неведомое. Мужчина чертыхнулся. План по обращению к высшим силам провалился, чтобы узнать результат все равно требовалось свернуть в тупик. Игорь оттолкнулся от опоры и сделал быстрый шаг за угол. Увиденное его даже разочаровало: никаких мусорных баков, всё сухо и чисто, тыльную часть здания осыпало кондиционерами. Но уже через несколько секунд холодок пробежал по спине. Все элементы, из которых состояло пространство тупика, каким-то образом складывались в одну пугающую картину. Игорь никак не мог понять, что же с ней не так. Но уродливые граффити, очевидно, взаимодействовали с верхушкой ЛЭП на горизонте, мазок гудрона на стене подмигивал водостоку — тупик жил, менялся, угрожал. Финальный штрих — ползущий по синему небу самолет, ныряющий в облака, стремящийся к неизвестной точке вдали, оставляющий за собой белый пушистый след. Игорь развернулся и побежал прочь.

Плутать дворами, путать следы и отсиживаться в незнакомых подъездах мужчина прекратил, когда на город начало наползать темное одеяло облаков. Неумолимо приближалось время финального знака. Игорь достал из поясной сумки красный маркер, снял с него колпачок. Наконечник угрожающе алел. На розовой коже запястья тонкие линии тянулись налево. Но час еще не настал, и закрытый маркер лег обратно в сумку. Игорю не давал покоя мост. Удивительно, но даже увиденное в тупике волновало его не так сильно, как потертое солнце с глазами-закорючинами.

— А если… — Игорь нахмурился. — А если вдруг? Надо проверить.

В любом случае, Комарихин не выбрал заранее какого-то особого двора или пустыря для кульминации. Мост подходил так же, как и любая другая часть ненавистного города, кроме, разве что, жуткого тупика. Начал накрапывать дождь. Мельчайшие капельки высыхали, чуть коснувшись горячей кожи. Темное одеяло накрыло Петропавловск с головой. В детстве Игорь, собираясь спать, закутывался полностью, сооружал кокон, чтобы ни один монстр не добрался до него. Но на ночных улицах такой прием не спасал — все демоны уже лежали рядом, дышали в спину, общее одеяло только усугубляло положение.

Нечетное количество ступенек вверх, венозная система железной дороги где-то там внизу. Пальцы на холодном металле, огни города за спиной. Фонари на дальнем краю моста не горели, видно было лишь темные верхушки деревьев на фоне затухающего неба. Игорь вновь достал красный маркер и крепко сжал его в правой руке, обхватив как нож. Приближалась полночь. Луна пряталась где-то в тучах, а от солнца на асфальте не осталось и следа. Вместо него под ногами лежало нечто совершенно иное. Игорь чуть не выронил маркер.

С фиолетовым зарядом ничего не случилось, усилившийся дождь не повредил акриловым проводам. Изменилось само пространство моста. Там, где утром тускнело солнце, кто-то нарисовал геометрические фигуры. Вертикальный ряд из трех квадратов сменялся двумя соединенными прямоугольниками, потом снова квадраты, потом прямоугольники. «Классики» тянулись неестественно далеко, и окончание их терялось в темноте. Тяжелые капли забили по лицу Комарихина. Игорь испуганно бросил взгляд на фиолетовую точку, затем на асфальт, на точку, на асфальт.

Первый прыжок он совершил, как под гипнозом. Разум вопил, что надо закончить начатое, но какая-то заноза внутри требовала играть по правилам, которые сам выбрал. На правой ноге, на правой ноге, на правой ноге, приземлиться на две. От легкой мороси не осталось и следа, дождь лил сплошным потоком. Среди пузырей на асфальте Игорь различал квадраты, а в них изображения: дом, цветочек, машина, качели, мороженое, сердечко. Он попадал на следующий сектор, и брызги разлетались во все стороны. Игра так и не закончилась, полукружие не пришло. Последний прыжок, и Комарихин оказался в потоке, убегающем по ступенькам вниз. Дрожа от волнения, мужчина повернулся. Никакой череды фигур, одно лишь зеркало воды, отражающее свет фонарей. Тучи ушли на восток, оголив желтый кругляшок луны. Игорь понял, что перешел мост, что под ногами неведомое, что дорогу назад смыл ливень.

Время текло, а он все не мог пошевелиться. По лицу бежали струйки, ворот водолазки промок насквозь. Игорь посмотрел на маркер в руке и со всей силы швырнул его в сторону города. Где-то вдалеке раздался всплеск. Комарихин повернулся и, держась за перила, стал медленно спускаться с моста. Ничего не закончилось, все только начиналось. Выли собаки в частном секторе, шумел ветер в соснах. Игорь шел, не глядя по сторонам. Он знал, что через десяток километров дорога свернет налево.

Местный житель

Крыши нет, двери нет, жильцов нет, есть лишь одинокая стена, чудом сохранившееся окно, да старый диван. Солнце куда-то укатилось с побитого неба. В полумраке можно различить приметы умирающего частного сектора. Кирпичи и шлакоблоки, шифер и профлист разбросаны кругом. Ветер лениво поднимает уголок куска обоев, но там ничего интересного. Черная земля покрыта строительной перхотью. На старом диване у одинокой стены сидит пожилой человек в застегнутой наглухо дутой осенней куртке, полосатых брюках и сапогах. В руках у него книжка. Рядом лежит портфель.

— Дядь, вы тут котика не видели?

Мужчина отрывается от книги и смотрит на девочку лет двенадцати, прибежавшую откуда-то из серых зарослей камыша.

— Не котика, а кошку. За стеной где-то бурогозит.

Девочка кивает, но продолжает стоять на месте. Руки спрятаны в карманы джинсовой куртки, сквозь дыры в поношенном трико виднеются белые коленки, на ногах кроссовки, которые на несколько размеров больше, чем нужно.

— А чего вы тут сидите?

— Читаю.

— А это же не ваш дом.

— Это вообще не дом уже.

— И чё сидите тогда?

Мужчина резко захлопывает книгу, кладет рядом, недовольно глядит на девочку. На лице той больше любопытства, чем наглости.

— Тебя как зовут?

— Ира.

— Тебя, Ира, не учили, что нечего по ночам шарохаться?

— Я не шарохаюсь, я гуляю. И еще не ночь.

— Для тебя — ночь.

— Чё это вдруг?

Теперь в глазах подростка появляется легкая обида. Мужчина трет лицо руками, потом складывает их на коленях.

— Ира-Ирочка-Ирида. Знаешь, что означает? — в интонации впервые появляется мягкость.

— Я Ирина, вообще-то.

— Ну пусть будет Ирина. А знаешь, что Ирида означает?

— Ирада?

— Какая, на хрен, Ирада? Ирида.

Девочка шмыгает носом и отрицательно вертит головой.

— Радуга. А что за радуга ночью? Гуляй, когда солнце появится. А еще лучше под дождем.

Ира молчит, качаясь с пятки на носок. Мужчина тянется к книге, открывает, начинает листать, хмурится, бормочет что-то под нос, снова откладывает, выжидательно глядит на девочку. Та отворачивается, пинает ногой кучу мусора.

— О, пинг-понг!

Теперь в руках у неё облезлая ракетка для настольного тенниса. Ира поднимает с земли камушек и начинает набивать его — невысоко, осторожно.

— А чё вы читаете? — не отрываясь от игры, спрашивает девочка.

— Истории страшные.

В голосе человека холод и грусть. Морщины на лбу становятся еще глубже.

— Ой, а расскажите. Я люблю.

Немного помолчав, мужчина приглаживает редкие волосы, жует нижнюю губу. Устало выдыхает.

— Хорошо. Про пиковую даму тогда.

— Давайте!

— Собрались как-то, значит, три подружки вечером в подъезде на третьем этаже. И решили вызвать пиковую даму. Достали зеркальце дешевое, начертили ступеньки маминой помадой. Вроде и страшно, а весело. Смеются, друг друга в бок тычут. И тут дверь заскрипела, вышла оттуда соседка противная и начала орать. Чтобы в свой подъезд валили, и вообще сейчас милиция приедет. Ну, девочки вскочили и убежали. Забыли потом, конечно, всё. Не через день-два, а попозже. Через год, может. А потом школа закончилась, все в училище пошли, кроме одной. Та забеременела. Пожила пару лет с дураком каким-то. А потом и он пропал. Куда именно, этого уже я не знаю. Дальше не интересно — работа в ларьке ночном, ссоры с соседями, склоки с дочкой. Постарела, потемнела, в платок кутаться начала. Вечером телевизор включит и сидит. Особо и не разбирает, что идет, лишь бы шумело. И вот слышит как-то, что смеются в подъезде. И такая злость откуда-то накатила, что выскочила мигом и давай орать на детей.

Мужчина берет в руки книгу, давая понять, что рассказ окончен. Камешек падает на землю. За ним летит ракетка.

— А где тут страшное? — фыркнув, спрашивает Ира.

— Да везде. Тебе какое страшное надо?

— Покойники, там, всякие.

— Покойники в любой истории есть. Потенциально. Это не страшно. Вот великаны — да.

— Какие великаны?

— А такие. Которые ночью ходят. Раздавят тебя и всё.

— В лепешку? Больно? — девочка крутит головой, пытаясь разглядеть в гаснущем небе кого-то.

— Не. Ты даже не заметишь. И они не заметят, просто раздавят и дальше пойдут. И ты пойдешь. Домой. Но уже раздавленная.

Девочка задумчиво молчит.

— Ладно, топай. Вон твоя кошка.

Девочка подбегает к горе битого кирпича около стены, опускается на корточки.

— Ой, ты моя мурысынька. А кто хорошая девочка? Кто самая пушистая, самая мурмурыстая? Кто моя котенька? Вот ты жопа! А ну не кусь. Не кусь, я сказала. Стыдно? Стыдно, да? Ну чего смотришь глазами наглыми? Не надо мне уже руку лизать. Ах ты, сучка! Опять? Голову тебе открутить?

Потирая руку, девочка поднимается и смотрится за стену.

— Ну ладно, все равно поймаю и когти… Ой!

Не успев договорить, Ира убегает. Из камышей, кряхтя и чертыхаясь, выходит мужчина средних лет в синем трико, тельняшке и фланелевой рубахе. На ногах шлепанцы. Багровое от напряжения лицо напоминает маску тибетского демона, которому пришлось много лет бухать.

— Слышь, девку тут не видел?

Сидящий на диване показывает рукой в сторону.

— А что, ответить не судьба? Ты рыба, что ли? — не дождавшись ответа и на этот вопрос, красномордый подходит ближе, видит портфель, останавливается. — Так вы из комиссии?

Немного подумав, мужчина на диване кивает.

— А вы не знаете, когда уже нас сносить будут? — мужик потирает проплешину. — Этим то повезло, по двухкомнатной за халупу выдали. А у нас, считай, тот же район, водопровод общий, все равно же сносить надо будет, да?

Мужчина на диване пожимает плечами, возвращается к чтиву. Красномордый мнется с ноги на ногу, потом направляется в указанную сторону, скрывается в темноте. Несколько минут тишину среди останков частного сектора нарушает лишь треск насекомых. Но внезапно он тонет в матерном оре, топоте, детском визге. На тронутую лунным светом поляну перед развалинами выбегает Ира, за ней гонится красномордый мужик. Девочка пытается спрятаться за стеной, преследователь же с диким криком хватается за ногу и валится на землю.

— Ай,блядь! — красномордый с рычанием выдергивает из ступни гвоздь, прошивший насквозь хлипкую резиновую подошву. На пальцах остается кровь. — Я ж тебя поймаю, голову тебе откручу, скотина. Из-за тебя ногу проткнул.

Попытка подняться заканчивается провалом. Красномордый, подползает к стене, тяжело дыша, прислоняется к ней спиной, закрывает глаза. Девочка выглядывает из-за своего укрытия.

— Поймаю, голову откручу, — шепчет раненый.

— Я котеньку ловила, — лепечет Ира.

— И ей голову откручу. Если от столбняка раньше не сдохну.

— Не сдохнешь, — сидящий не отрывает взгляда от книги. — Ты привитый.

— А ты, блядь, откуда такой умный? Ты, сука, фельдшер что ли?

— Я много чего знаю. Побольше фельдшера.

Красномордый с досадой сопит, но не пытается встать. Бессильно сжимает в руке поднятый с земли кусок бетона с торчащим обломком арматуры.

— Не знаешь ты ни хера, — звучит, наконец, вердикт.

— Ага, — все так же, не прекращая читать, бормочет мужчина. — И про Леху, Славика и Тимура ничего не знаю. И про то, как они в «точку» играли тоже.

— Какую точку? Ты откуда это…

Красномордый хмурится, открывает и закрывает рот, как рыба, брошенная в раковину.

— Играли три друга в «точку». Прибили баскетбольное кольцо к дереву и кидали туда мяч. Если один попал, то другой должен бросок повторить, с того же самого места. Все лето так играли, каждый вечер. Тимур вообще попасть не мог, даже первым, борьба шла между двумя другими парнями. И хоть Славик попадал часто, Лехе удавалось кинуть так же. И вот однажды Славик придумал повернуться спиной и бросить, не глядя. Попал. Леха сказал, что так нечестно, но делать нечего, попробовал повторить. Не получилось. Больше тем летом в «точку» они не играли. А осенью Тимура в армию забрали. Вернулся он через два года, с инвалидностью третьей степени. Пить стал. С друзьями больше не общался. А вот Славик с Лехой и пили, и общались. Сначала Славик в ПТУ пошел на токаря, а Леха за ним. Славик наколку с именем на руке выбил, а Леха следом. Славик на Ленке женился, а Леха ей еще за месяц до свадьбы, не глядя, забросил. Славик, когда узнал, пошел в гараж…

— Ирка, — глухо рычит красномордый. — Что стоишь? Домой сгоняй, по-быстрому. Водки принеси, рану прочищу. Она под…

— Да знаю я. — девочка шмыгает носом и скрывается в камышах.

— Ты, блядь, откуда такой умный? — тихо и устало спрашивает мужик.

— Местный житель.

— Не видел я тебя.

— Ну вот теперь видишь.

— Про что еще расскажешь?

Мужчина на диване вздыхает, пролистывает несколько страниц, закрывает книгу. Внимательно смотрит на сидящего.

— А про что тебе рассказать? Про Борьку, Петьку, Ксюху, Николая Иваныча, двух забулдыг неместных и трехлитрушку метилового спирта? Про трех пацанов Тереховых, которые со старшаками пошли в недострой играть и один слишком хорошо спрятался? Про Клаву, которая всех родных пережила, потому что спала дальше всех от печки? Нет у меня для тебя историй на ночь. Разве что, про кварц.

Раненый отрывается от изучения своей ноги.

— Что за кварц?

— Совсем темный? Кремния диоксид. Ну, или горный хрусталь, в нашем случае. Жил-был мальчик. И ничего хорошего вокруг него не происходило. Да и какая радость может прийти из камышей, грязи, да мусорной свалки в овраге. Пошел он как-то накопать червей для рыбалки, ткнул лопатой, и чего-то стукнуло. Порылся-порылся, достал из земли коробку, а в ней кусок кварца. Здоровый такой. Ну, то есть, он, конечно, не в курсе был, как эта хрень называется, но батя потом объяснил, что кварц. И оказалось, что внутри кристалла много всего интересного. Солнце там живет, и радуга, и еще какие-то огоньки. Посмотришь сквозь него на камыши, а там таинственный лес. Посмотришь на овраг, а там не мусор, самоцветы одни. Стремноватые, чего скрывать, но самоцветы. Даже ночью можно было с камнем играть. Главное, свечку зажечь. И вот синий самолетик…

— Зеленый.

— Я историю рассказываю или ты? Синий самолетик казался огромным. Хотя, и с зеленым так же получилось бы. А потом прошло время, и камыши какие-то мелкие и нестрашные стали. Да и к грязи попривык. Ну грязь, и что? Везде она. А помои в овраг всегда сливали, куда их еще девать? Летчики и солдатики в книжках остались, зараза пятиэтажная до самого дома Тереховых дошла. Жили в пятиэтажках пацаны побогаче, было у них, что выменять. Вот кварц и ушел. Даже и не знаю…

Звучно шлепая кроссовками, на поляну возвращается Ира. В руках пластмассовая бутылочка. Девочка подходит к раненому и протягивает спирт.

— Сказали, домой валить.

Красномордый льет чуток на ладонь, протирает ступню, морщится.

— Пойдем, сейчас. Встать надо. Подожди минуту.

Ира вприпрыжку скачет к горе мусора, достает оттуда телефонную трубку с обрывком шнура.

— Аллоу, — томно тянет девочка. — Кто говорит?

Никто не отвечает, и потеряв интерес, Ира бросает трубку обратно, поднимает ракетку. Игра с камешком продолжается.

— Знаешь, что, житель местный? — язвительно бросает собеседнику красномордый.

Договорить он не успевает. Девочка подкидывает камешек повыше и с силой бьет по нему. Раздается звон стекла, осколки падают на строительный мусор.

— Башка твоя садовая, — с грустью смотрит на разбитое окно мужчина. — А если там кошка? Пойду проверю.

Положив книжку на диван, и зажав подмышкой портфель, он скрывается за стеной. Ира виновато водит носком кроссовка по земле, красномордый весь в напряжении, стучит бетонным эскимо по стене. Время проходит, мужчина не возвращается, девочка осторожно заглядывает за стену.

— А тут нет никого, — с удивлением говорит она. — Ой, котя. Вот ты где.

Пока Ира ловит кошку, красномордый набирается сил, встает, держась за стену, подходит к дивану. Берет книгу. Девочка появляется с другой стороны стены, сжимая в объятьях пушистый комок.

— Вот урод, — цедит мужик, листая книгу. — Мутный тип, я же сразу понял.

— Чего там?

— Справочник телефонный. Советский, старый, пять цифр в номере.

Он бросает справочник на землю, смотрит на Иру.

— Так это… Кошка, по ходу, породистая. Да?

— Конечно породистая, — без тени сомнения отвечает девочка. — Серая.

— Ладно тогда, бери. Вроде молоко дома было, если не пропало еще. Пошли, темно уже.

Прихрамывая, красномордый идет к торному пути через камыши, скрывается в темноте. Ира несколько секунд смотрит на развалины, поднимает взгляд на небо, вздыхает, и спешит за взрослым.

Распад

Скатерть, на которой с неизвестного часа ночи лежит письмо, выглядит выцветшей. Не вся, только участок вокруг белого прямоугольника. Бахрома вздрагивает от сквозняка. Через приоткрытую форточку в квартиру медленно лезет морозное декабрьское утро. Конверт отправляется на старый телевизор.

Одна подушка покоится на полу. Вторая лежит на диване, топорщась белыми перьями. Наволочка смята в комок. Стул, одетый в серую рубашку, продолжает держать на себе две чашки с давно остывшими остатками чая. В пузыре на обоях что-то шуршит, перекатываются какие-то песчинки. За окном дети уже кричат во все горло, устраивают дуэли на снежках, утопают в сугробах. Мелькают синие-красные-желтые помпоны, время от времени среди них зловеще всплывает шапка-петушок, быстро опускаясь обратно за ватерлинию подоконника. Гирлянды мерно покачиваются под весом синиц.

По телевизору показывают разное. Про покойного Ясира Арафата и вдовьи миллионы, про неизвестные стихи Бродского, найденные на чьем-то чердаке, про звезду футбола, решившую прекратить выступать за сборную страны, про календарь майя и не такой уж далекий конец света, про ирландских революционеров и последние действия ИРА. В этот момент в левом верхнем углу экрана начинает медленно расплываться радужное пятно. Как-будто звезда футбола с той стороны экрана, озлобленная неудачами, послала заряд прямо в «девятку» телевизора. Пятно едва заметно, почти не искажает картинку, но ведь зачем-то оно появилось, ведь почему-то расплывается. Прямоугольник угрожающе белеет на старом аппарате. Звучный щелчок. Конверт улетает в дальний угол комнаты.

Пятница хранит напряженное молчание, но в ней зреет буря. Будний день, временно повышенный до праздничного, трепещет, и дрожь его передается всему в квартире. В единственной квартире дома, лишенной запахов хвои и цитрусов. Чуть слышно вибрирует холодильник, вздрагивает журнальный столик, гудит на малодоступных человеческому слуху высотах батарея. Указательный палец утыкается в отверстие на диске телефона, закрывает собой цифру четыре. Телефон рычит, взвизгивает. Звук — одновременно механический и животный — нарушает тишину пятикратно, шестое рычание заглушается пластмассовым стуком.

Паучок быстро и ловко ползет вверх — к известковому небу, минуя неровные стыки, поля печальных рыжих цветов, застарелые пятна и надписи фломастером, подальше от белого прямоугольника в углу. Даже паутинка над ослепительно ярким конвертом скручивается словно от жара.

В руках он смотрится совсем безобидно, не жжёт, не морозит, не бьет током. Никакого вреда нет и от похлопывания им по ладони. Конверт ничем не пахнет, не хранит следов помады, лака. Ни одной траншеи не проложено на целлюлозном поле ногтем. Ни одного прилипшего волоска. Треугольный клапан свободен, клеевой слой не тронут слюной. Бумага плотная, содержимое на свет не просматривается. Но внутри точно что-то есть. Поток каких-то букв, превратившийся в какие-то слова. Красная капля падает на белый прямоугольник. Нос кровит впервые. Теперь опасный предмет стал похож на флаг Японии. Через мгновение солнце восходит на стуле меж двух чашек.

В холодильнике мерзость запустения. Прошлогодняя банка зеленого горошка готовится стать позапрошлогодней. Едва початая бутылка вина закупорена свернутой салфеткой. Оранжевым горит контейнер с морковью по-корейски. На блюдце четыре оливки блестят в лужице болотного цвета. В центре композиции идол — банка шоколадной пасты с торчащей из неё ложкой. Лакомство манит, но попробовать его невозможно. Столовый прибор из неприкасаемых. Воткнутый в самый верх, с коричневыми и розовыми разводами на тусклой вогнутой поверхности, он высится запретным обелиском чужих миров. А вот бутылка вина — неправильного, сладкого — просто алкоголь. День расцветает забытыми красками.

В зале что-то неуловимо меняется. Скрипит паркет, бурчат трубы отопления. Чашки на стуле абсолютно пусты и сухи. Солнечный луч безжалостно и лихо влетает в пустоту зрачка, стремится прошить голову насквозь. В калейдоскопе пятен сияет белый прямоугольник. Его содержимое мощнее солнца, невидимые волны врезаются в само время, будущее распадается на фрагменты, звенят осколки. За окном кто-то взрывает петарды.

Яркая некогда роза увядает на красном боку китайского термоса. Пробка лежит на столе, пахнет клопами. Кипятка в колбе нет, выключена плита. Вина в бутылке становится все меньше и меньше. Зимний день медленно, глоток за глотком, осушает емкость, напитывается бордовым, пьянеет, превращается в вечер. За окном стрельба и вспышки. Залпы освещают дальний угол комнаты, тень от стула послушно падает на пол, но черного прямоугольника в её контурах нет. Теперь конверт то закрывает собой весь видимый мир, то пропадает из поля зрения. Мелькает красное пятно.

Гремят салюты, кричат люди, сигналят машины, скрипит снег, телефон молчит. Послание бледнеет во тьме саркофага. Не светится голубым, не печет пальцы, лишь заставляет сильнее трещать сверчка в кладовке. Коробок со спичками в трясущейся руке — хвост гремучей змеи. Со стуком падает бутылка полная слов, бьют в стекло тяжелые снежинки, шаги сотрясают подъезд, но все невидимки поднимаются выше.

Странный год подходит к концу. На полу возникает звезда из шершавых колосьев, покрытых бенгальским огнем. Под пятиконечной фигурой покоится белый конверт. Темные воды декабрьской ночи поднимаются, скрывают циферблат часов. Зеленеют острые стрелы. Остаются минуты. И если желание сбудется, очистится прошлое пламенем. А если всё же не сбудется, из пламени придет новый год.

Дом потерянных игрушек

В кромешной темноте что-то большое и теплое сжало, обхватило, обездвижило. Максим вложил в отчаянный рывок все оставшиеся силы и проснулся. Серая занавеска колыхалась, движимая то ли сквозняком, то ли потоком света. Утро выдалось ярким. Через грязное балконное стекло, через тонкую паутину, через старый тюль, через пыльные завесы зала голубело небо. Максим подумал, что, если такие фильтры не смогли приглушить насыщенность, как же сложно приходится людям на улице. Какие силы нужны, чтобы поднять голову и не утонуть навсегда в глубине? Что за мифические герои ходят там по своим геройским маршрутам?

Максим встал и оделся, но на балкон не пошел. Он разлюбил осматривать двор с высоты пяти этажей. Случилось это в тот день, когда сосед из тридцать шестой квартиры спилил тополь. Дерево росло в паре метров от балкона, и Максиму нравилось разглядывать серые ветви. Один сучок-обломок, торчащий из ствола, напоминал ему нож. Как-будто тополь лихо угрожал городу, наплевав на опасность и неравенство сил. Оружие не помогло, сосед разжился деньгами, кто-то в частном секторе запасся дровами.

Позавтракав куском хлеба с шоколадным маслом, мужчина оделся, снял с дверной ручки пакет, покрытый кадрами из фильма «Титаник», и вышел из однушки. Соседский ящик, стоявший на лестничной площадке, был приоткрыт, манил настоящей горой сокровищ — молодой картошкой. Воровать корнеплоды Максим не стал. Ящик принадлежал тихой и вежливой семье из сороковой квартиры. Вот если бы им владели те, что из тридцать шестой, тогда другое дело. Совесть молчала при мысли о краже у зэковатого сокрушителя тополей и его крикливой старой жены.

Мудрости, нацарапанные на стене гвоздем, предупреждали, что «ханка» погубит всех, а жизнь не та без «винта». По наблюдениям Максима, оба утверждения были ошибочными. «Ханка» погубила всего лишь пару-тройку человек в каждом доме на районе. Да и проявления жизни с «винтом», которые он раньше часто наблюдал вечерами с балкона, выглядели сомнительно — одновременно сомнамбулически и конвульсивно. Словно адепты провинциальной сомы никак не могли определиться: погрузиться в вечный полусон или расхерачить окружающую действительность движениями рук. Максим предпочитал алкоголь и знал горькую истину — нет такого тремора, который бы смог одолеть мировую энтропию.

На лестничном пролете второго этажа лежало нечто, накрытое старым розовым полотенцем. Распухшие ноги, извилины толстых вен, облезлые тапки. Подсказок было достаточно, чтобы понять — под саваном нежного цвета покоилось тело соседки из тридцать шестой. В подъезде стояла тишина. Максим помедлил перед препятствием несколько секунд, потом осторожно перешагнул его и продолжил путь наружу. На улице глухо рычала машина скорой помощи, санитар устало курил, уткнувшись взглядом в окно первого этажа. Старушка за стеклом недовольно поморщилась, запахнула шторы. Санитар зашелся нездоровым кашлем и сплюнул под ноги.

Максим шел по улице, поглядывал на пакет в руке. Фильм про затонувший корабль он не видел, только слышал песню оттуда. Почему-то она вызывала у всех жалость, а ему казалась скучной и вымученной. Картина собрала какие-то немыслимые деньги, что добавляло пакету некой роскоши, но ирония состояла в том, что наполнять его предстояло пустыми бутылками.

— Хорошее начало полдела откачало, — довольно пробормотал Максим, доставая из травы прозрачную емкость.

«Белое» стекло ценилось гораздо выше коричневого или зеленого. За «Гену» с «чебурашкой» платили копейки. Максим слышал, что в других городах иные расценки, но старался не верить таким слухам. Особенно его злили рассказы, что где-то там есть чудесная страна, дающая деньги даже за битое стекло.

Вскоре стало понятно, что хорошее начало дало лишь ложную надежду. Судя по всему, бутылки из аллеи, ведущей к улице Мира, еще с утра собрали дети.

— Во сколько ж вы встаете, щеглы? — зло пробурчал на ходу Максим.

Пакет не звенел, сердце стучало глухо. Мужчина чувствовал, что в мире не осталось ни скверов, ни брошенных гаражей, ни тенистых уголков, которые бы не обчистили мелкие конкуренты. Рассчитывать на достойную добычу не приходилось. Максим успокоился, замедлил шаг, стал изучать не кусты и землю, а окна первых этажей, лица водителей, витрины киосков. Ларек с газетами пестрил новостями — футболисты в красивой шахматной форме взяли бронзу; останки последнего русского царя и его семьи похоронили в Петропавловском соборе; где-то столкнулись электропоезда; умер основатель «Макдоналдс». Максим почувствовал жалость. Сборная Голландии ему нравилась. Впрочем, это не помешало испытать радость за хорватов, хоть он и не видел ни одной их игры. Телевизор начал терять яркость еще в январе, пока в июне не стал транслировать исключительно белую муть. Лечить технику от бельма Максим не умел, да и денег на вызов мастера не было, так что полуживой аппарат превратился во второе радио. В списке развлечений он шел сразу после советских журналов об искусстве, книжек с пожелтевшими страницами, обгоняя, как ни странно, обычное радио. Максиму не очень нравилась музыка, которая оттуда доносилась, а до покупки магнитофона с волшебным названием «Романтик» оставалась еще сотня бутылок «белого» стекла.

На перекрестке в немытую голову пришло озарение. Максим решил, что каждый раз будет выбирать то направление, в котором захочется идти меньше всего. И, в конечном итоге, кривая обязательно выведет к нетронутым полям. Будут зло поблескивать пивные бока в траве, из грязи поднимутся холодные горлышки, верещагинским пейзажем вырастет на горизонте гора бутылок. И ни одного призрака провинциальной Валгаллы. Только следы их пиршества, вечно летящие откуда-то из прошлого дня. Максим взволнованно потер небритую щеку, посмотрел по сторонам, настраиваясь на новый маршрут. Справа шумела барахолка. Далее дорога вела к центру города, оазису спокойствия. На душе стало приятно от мыслей о кирпичных фасадах старых домов, тенистых аллеях парка, и вариант отпал сам собой. Поворот налево уводил бы все дальше и дальше, через спальные районы к окраине, Мещанскому лесу, березовым колкам и разнотравью. Задышалось свободнее, и холодный разум тут же поставил крест на этом пути. Оставалось идти, не сворачивая, наблюдая, как ряды жилых домов мал-помалу обращаются в промышленный некрополь. Где-то там, за дрожащей в июльском полдне линией горизонта, забылись неспокойным сном склады и ангары, будки сторожей и вагончики строителей. От одной мысли о тех краях что-то внутри потускнело. Все доселе невесомое налилось тяжестью, потянуло к земле. Максим дождался одобрительного сигнала светофора и пошел вперед.

Зеленые космы ив склонялись так низко, у серых горбатых корней колыхался покров муравьев, за тонким прозрачным стеклом, приоткрыв от раздумий рот, смотрел на запретную улицу любопытный человек пяти лет. Максим шел, размахивая элитным пакетом. Дворы сменялись дворами, на остановках спали коты, до неявной границы промзоны оставалось всего ничего. Мужчина застыл на перекрестке, осознав, что принцип избранья маршрута уж слишком походит на топорик коварного повара, засунутый под честный компас. Надо было немного взбодриться, сменить обстановку, посмотреть, что будет если вдруг, если вот, если хо-ба! Максим развернулся и зашагал в последний квадратный загончик на пути к неизбежному, в тихий сонный двор.

За ржавыми качелями и горкой-слоником, за подсохшим на июльском солнце жестяным мухомором и бездонной песочницей, за лавкой о двух досках, за облупленной лазилкой находилась низенькая избушка. Мужчина посмотрел по сторонам, убедился, что ни одной внимательной старухи на лавочке, что ни одной полуденной мамаши с громким ребенком, что стоит изба к нему передом, а к проклятому городу задом. Максим залез в деревянный домик и сел по-турецки. На потолке красовалась летопись двора: номера телефонов, полные детской мудрости двустишья, профили, которым могла позавидовать древнеегипетская культура. В самом углу валялась пустая стеклянная бутылочка без этикетки, миниатюрная и до нелепого изящная. Максим никогда не видел таких. Оставалось загадкой, что же в ней могло храниться. Поначалу возникло желание кинуть находку в пакет, но рука остановилась на полпути. Сдать все равно не получится, будет звякать всю дорогу, да и, в конце концов, может быть кто-то с ней играет здесь, в маленьком домике. Кисть изменила свое направление, указательный палец мостиком протянулся к зеленой гусеничке, блуждавшей в темном верхнем углу. Нелепое создание то превращалось в вопросительный знак, пытаясь нащупать опору, то вытягивалось в линию, утыкаясь в стенку. Прикоснувшись к ногтю Максима, гусеница резво поползла дальше, минуя впадину у большого пальца, через красную веревочку на запястье, по лишенной волос коже на внутренней стороне предплечья. Мужчина осторожно подставил беглянке мизинец левой руки и вышел из своего временного убежища. Кисть прижалась к серой коре тополя, гусеница устремилась в вертикальные лабиринты. Казалось, что путешествие в пограничный двор ничего не дало, но дышать почему-то стало легче, бутылочное Эльдорадо заблистало вдали. Максим вернулся на маршрут, доковылял до светофора, перешел дорогу, и оказался на землях диких, брошенных, таинственных.

По разбитой дороге, ведущей от спальных районов, Максим ходил много раз. Но теперь он не узнавал её. Зеленые толстые трубы выныривали из-под земли, изгибались дугой, чтобы вновь зарыться в поросшую желтоватой травой почву. Облупленные бока смотрелись знакомо, но все же что-то было не так. Словно странная сила, шутки ли ради, заменила все предметы вокруг на похожие до неразличимости. Склад лесоматериалов за белым забором все так же щурился разбитым окном, но теперь Максиму казалось, что где-то там, во внутренних пространствах, не доски вовсе, а опасные сокровища, которые сторожат столетние кобры. Чахлые клены чуть покачивали ветвями, но не сидели на них птицы, не кружили над ними насекомые, не грелись у корней кошки на солнцепеке. Вдалеке раздался гул паровоза, хоть железнодорожные ветки давно были отданы диким травам, поднявшимся водам и неспящей ржавчине. То тут, то там, на обочине валялись огромные рыжие гвозди, каких Максим раньше не видел. Благо шел мужчина прямо по проезжей части. За все время пути ни одной машины не появилось из-за холма впереди, только пыль дрожала в горячем воздухе. Обиженно лязгал на ветру забытый шлагбаум.

Дорога вела все дальше, к землям исполинских заводов, недобрых сторожек и подозрительных развалин. Искать там что-либо кроме неприятностей не имело смысла. Не могло быть заветной бутылки в высокой траве, если по зарослям тем много лет никто не гулял. Поэтому Максим, добравшись до очередного перекрестка, повернул направо. В поле трещали кузнечики, ветер играл на смятой жестяной банке легкими камешками. На пустыре, охваченный бурьяном, стоял недострой. Не домик даже, а только две кирпичных стены в пару метров высотой. Вот там могли остаться артефакты незапамятных времен. Максим подошел к развалинам, но никакой стеклотары они не таили. Зато на одной из стен красовалась надпись гудроном. Длинные-узкие-черные буквы складывались во что-то нехорошее: «ЗАКАТ НАСТУПАЕТ, И МЫ ПОЯВЛЯЕМСЯ». Максим сделал еще пару шагов, пока его не остановил резкий запах. В памяти всплыли китайские гелевые ручки, их сладковато-удушливый аромат. Мужчина повернул обратно и направился к дороге. Шуршал до обиды легкий пакет. Волны вездесущего мятлика бились о лица героев блокбастера.

Довольно долго путь не преподносил никаких сюрпризов. Но вот блеснуло знакомо из-за кустов. Максим с надеждой поспешил на маяк, обошел кленовую рощицу, остановился у заколоченных ворот какого-то склада. Но на чужую территорию ему и не нужно было, все сокровища оказались снаружи, около трещины-улыбки на рябом асфальте. Целая стеклянная гора. Горлышки, донышки, этикетки и пробки ¬— неизвестные варвары кучей свалили остатки неисчислимого количества бутылок. Максим издал горестный стон, опустил пакет на землю и подошел к горе. Солнечные лучи играли в догонялки среди хрустального лабиринта, нагло рикошетили в глаза, заставляли прищуриться. Мужчина присел на корточки, начал осторожно убирать осколки. Что-то же должно было уцелеть.

В горле набух комок, смешались предвкушение и отчаяние. Максим стал откидывать фрагменты бутылок, один за другим, погружаясь все глубже и глубже в стеклянную гору. Процесс вгонял в медитативное состояние, порождал странные мысли о желанном. Максиму ясно виделись его ноги, но не в стоптанных кедах, а в гигантских черных кроссовках. Таинственно блестели золотые символы, знаки неведомого производителя. А уже через мгновение мужчине мерещилось, как его тяжелая рука ложится на хрупкое плечо Ленки из четвертого подъезда. В зеленых глазах, обращенных вверх, читалось обожание. Потом же все застилал дым дорогой сигареты, которую Максим курил на балконе, глядя на копошащихся внизу мелких созданий. Мечтания обрубила боль. Из разреза на указательном пальце левой руки потекла кровь, красная клякса пометила грязный осколок. Максим сунул палец в рот и встал. Ни одной целой бутылки в опасной горе не оказалось.

Покачивая нелепым маятником-пакетом, отдаляясь от проклятого миража, путник думал о забытом дне из какого-то прошедшего лета. Вспомнилось, как он лежал на маленьком диване с томиком Моруа на груди, тихий и соразмерный старой комнате. Как солнечный зайчик пытался заскочить на покрытую паутиной люстру. Как со двора доносился детский смех, как улица манила зеленым шелестом. Грудь сдавило. Максим остановился и сделал глубокий вдох. Электрические муравьи побежали вверх по шее, стремясь к макушке, тронутой сединой. Низкое солнце пекло щеку. Мужчина посмотрел назад — на прилипшую к ногам долговязую тень-великана. Вытянувшаяся до безобразия, она насмешливо повторяла за Максимом движения — темный призрак на рыжем песке.

В солнечном янтаре застыла кирпичная двухэтажка о двух подъездах. Справа от грузовика со щебнем, слева от огороженного пункта приема цветного металла, окруженная тонкими низкими кленами, утопающая в высокой траве. Максим попытался найти табличку с названием улицы, но от неё остались лишь две стигматы, заполненные ржавой трухой. Кому пришло в голову строить тут дом? Куда ходили за продуктами местные жители? Как проводили вечера? Может двухэтажку и вовсе построили, как странную декорацию, или же ради каких-то сгинувших в небытие градостроительных планов? Жизнь довольно быстро прервала размышления Максима. Из первого подъезда вышла девушка с металлическим ведром. На подростке была белая майка с теми же лицами, что и на элитном пакете, спортивные штаны растянулись пузырями в районе колен, розовые шлепанцы звонко били по мокрым голым пяткам. Девушка выплеснула содержимое ведра в кусты и направилась к старой крючконосой колонке.

Максим ощутил сильную жажду. Мысль о ледяной воде будоражила, но сталкиваться с незнакомкой не хотелось. Стоило подождать невдалеке, и мужчина решил обойти дом. Выяснилось, что жилым оставался только первый подъезд. Второй же с порога встречал завалами мусора, отвратительным запахом, полуразрушенной лестницей. Максим застыл, глядя на покрытые сажей стены, провалы вместо ступеней, пустые бутылки по углам. Затем он медленно повесил пакет на старую дверную ручку и осторожно, стараясь не касаться перилл, начал путь наверх. Шаг за шагом, вопрос за вопросом. Водятся ли здесь крысы? Доходит ли запах до жителей первого подъезда? Каково спать, зная, что за стеной вот это всё?

На втором этаже свет бил из проемов, лишенных дверей. Максим шел, посматривая по сторонам. Как в галерее, проплывали мимо него удивительные экспонаты — велосипед без цепи и колес, космические стержни ламп дневного света, старый холодильник, облепленный наклейками с динозаврами, машинами, полуголыми женщинами, героями боевиков. Из последнего проема в темном коридоре свет пробивался еле-еле. Максим ступил на тусклую и призрачную дорогу, вошел внутрь.

Однокомнатная квартира, судя по всему, не потеряла почти ничего из своего скудного убранства. Разживаться добром здесь не стали ни соседи, ни бродяги. Да и что было брать? Разве только железную кровать с панцирной сеткой. Максим присел на неё, та заскрипела в ответ. А потом все звуки куда-то исчезли. Осталось лишь завороженно следить за оранжевым солнечным пятном, пробившимся сквозь мутное стекло, тонкую паутину, старый тюль, пыльную завесу. На подоконнике лежала кукла.

Кудрявая блондинка с испачканным лицом и распахнутыми голубыми глазами. Губы измазаны помадой, на розовых пальчиках следы бордового лака. В проколотых ушах сережки из медной проволоки с черными бусинами, которые, отражая свет, становились сине-зелено-фиолетовыми. Поверх лазурного платья белый фартучек, покрытый акварельными пятнами — отпечатками маленьких пальцев. Кукла смотрела одновременно с детской строгостью и доброжелательностью. Как-будто приглашала новых друзей выпить с ней чая, но просила не шалить при этом. На полу лежала маленькая тарелочка и две чашки из игрушечного набора. Тянулись минуты, солнечное пятно медленно уползало из комнаты по потолку. В углах просыпалась тьма.

Максим встал с кровати и, тяжело дыша, размазывая слезы по лицу, подошел к подоконнику. Он осторожно взял куклу в руки. Та моргнула, взмахнув длиннющими ресницами. Максим долго смотрел на неё, а потом крепко прижал к груди и зажмурился.

Четыре звезды

Федор открыл глаза, прищурился, но вывески пролетали слишком быстро, сливались в одну яркую линию, не давали и намека на то, какой район по ту сторону двери. Пробудился пассажир такси от визга духовых инструментов, перебиваемого помехами. Салон автомобиля дрожал от какого-то рок-н-рольчика, а не от ожидаемого шансона. Федор чуть приподнялся и понял, что чудовищно пьян. А значит, две таблетки белого угля не помогли, значит горячее-жирное-жареное не спасло, значит близился миг расплаты. Тошнота еще не подкатывала, но все вокруг выглядело настолько зыбко, что сомнений не оставалось — рано или поздно, не тут, так там, его вырвет в эту ночь.

Федор попытался разглядеть в зеркале лицо таксиста. В узком прямоугольнике дрожали глаз, кусочек уха, небритая щека — машиной управлял человек предпенсионного возраста. Феде стало стыдно.

Максим встал с кровати и, тяжело дыша, размазывая слезы по лицу, подошел к подоконнику. Он осторожно взял куклу в руки. Та моргнула, взмахнув длиннющими ресницами. Максим долго смотрел на неё, а потом крепко прижал к груди и зажмурился.

— Как наши то сыграли! Прямо не ожидал, — попытался сказать он как можно бодрее, не выдав опьянения.

Уверенность была лишь в том, что слова правильные и расставлены верно.

— Да, молодцы, — без особых эмоций ответил таксист. — Я сам не слежу, так-то. А вообще, молодцы. Я вот помню…

Федор уловил, что ему рассказывают что-то про хоккей, семидесятые годы. Сам факт относительно вменяемой беседы снял напряжение. Ночной город перемигивался с Федором. Голова становилась все легче и легче, внутри нарастало странное чувство. Казалось, что решись он сейчас, выкатись из машины, как в гангстерском фильме, и начнется что-то чудесное. Джинсы не порвутся, ладони не собьются, ветер освежит, дорога ляжет под ноги. Останется только бежать. Через вон тот переулок, к пустырю, где не горят фонари, где что-то ждет в полумраке.

В полумраке серые углы недостроя отбрасывают ненадежную тень, дрожащую в ночной прохладе. Битые бутылки под ногами блестят драгоценными камнями. Где-то здесь и назначена встреча, здесь с ним должны выйти на контакт, и передать нечто важное. Ни одной высотки рядом, никто не подглядит, не сфотографирует, не пометит лоб красной точкой. А пока можно зажечь сигарету, сделать шаг в тень и ждать. Контактер, кем бы он ни был, обязательно увидит алый маячок.

Окурки, один за другим, падают в грязь. Щелчком отправляя очередной в полет, можно заметить, что кто-то приближается со стороны посадок. Лица не разглядеть, но вот движение руки видно четко. Незнакомец лезет за пазуху. А вот теперь пора бежать. Что-то пошло не так, план рухнул, надо спасаться. Поспешить за угол, выскользнуть через дыру в заборе из профлиста, затеряться среди деревьев. Шум за спиной заставляет сердце колотиться сильнее. Захлебываясь воздухом, получая удары ветками по щекам, совершать рывок за рывком. Скатиться в овраг, от которого совсем недалеко до магистрали. Там помогут и заберут. Глина под ногами, звездное небо над головой. Смех сам собой рвется из груди. Правда ли, что пули свистят? Успеет ли он услышать свист, если пуля направлена точно в голову? Есть о чем подумать, есть о чем посмеяться. До магистрали совсем недалеко, преследователя не слышно. Самое время остановиться, перевести дух и протереть глаза.

Федор протер глаза, икнул, в страхе замер. Все-таки икота — верный признак опьянения. Конечно, таксист и так давно понял, кого везет. По запаху, движениям, разговору. Но есть разница между респектабельным пассажиром, который позволил себе расслабиться, потому что может контролировать свою жизнь, и выпивохой-неудачником, перепутавшим дозу. Федор набрал воздух в легкие, задержал дыхание. Через полминуты облегченно выдохнул. Правда, за эти секунды он успел распробовать отвратительный металлический привкус во рту. Тошнота нарастала медленно, но неумолимо.

Федор с тоской посмотрел в окно. Такси сбавило скорость, стали различимы лица манекенов. Ни один из них не обратил внимание на Федора. Продавцы нацелили их взгляды туда, где еще несколько часов назад малиновым шаром падало за горизонт солнце. Туда, где листья придорожных деревьев хранили последние лучи. Туда, где влажная июньская ночь манила и звала в зеленые коридоры.

Зеленые коридоры рощи выглядят совсем не так, как днем. Куда-то исчезли все целлофановые пакеты, окурки, шприцы, обертки, бутылки. С каждым поворотом мелкого сора становится все меньше, трава растет все гуще, цикады стрекочут все громче. На опушке, прислонившись спиной к осине, стоит восковая дева. На бледной руке замер маленький черный жучок, паутинка прилипла к волосам. Холодное плечо, тонкая летняя накидка.

Рука указывает вдаль. Не на черное в горошек платье ночи, но и не на тысячеокий город. Цель — некая точка между. Дева пристально смотрит в глаза. Шумят ивы у реки. Что-то шуршит в кустах акации. Дева знает нечто важное. Осталось только вспомнить, что именно. Пошарить по карманам, но там пусто. Значит, надо искать. Еще на секунду задержать взгляд на её лице и бежать сквозь заросли. Роща не бесконечна, хрип города слышен отчетливо, гудят машины. И к опушке уже не вернуться, а если и есть к ней путь, то не тот же, что в начале. Спина ноет, но надо искать, пусть под ногами одни камешки, веточки, корешки. Хоть бы колечко найти или цепочку. Природа так не может, только человек. Искусство творить искусственное, единственная доступная магия. Но что-то окурков становится все больше, трава растет все реже, цикады стрекочут все тише. Невидимый город подкрадывается совсем близко.

Федор совсем близко наклонился к стеклу и чуть не стукнулся лбом на очередном «лежачем полицейском». Таксист говорил с кем-то по телефону, находящемуся за пределами видимости. Несмотря на включенную громкую связь, Федор не мог распознать ни слова. Дополнительно бил по ушам какой-то попсовый хит. И неожиданно в плоских и пошлых трех аккордах Феде почудились дивные гармонии. В песне проявился скрытый мотив, который он не улавливал до этого. Разгорелось любопытство: «Что найдется в любимых композициях, если даже в таком навозе выкрученная на максимум эмпатия отыскала жемчуг?» Еще через мгновение мир вокруг стал совсем мутным, трудноуловимым. Как мужчина не пытался собраться с мыслями, они прятались от него в темном лабиринте. От мелькания за окном тошнило, и Федор захотел отвернуться, но тут машина остановилась на перекрестке. Пятиэтажная коробка подмигнула желтым глазом из темноты.

Из темноты выходить опасно. На улице ни души, но от этого не легче. Чувствуется угроза, недоверие к чужаку, заблудившемуся в ночи. Можно решить, что город пуст, вымер давным-давно, если бы не редкие маячки окон. В основном желтые, но есть и зеленые, светло-голубые. Красных нет, что странным образом успокаивает. Чаще всего лампы зажжены в двух-трех квартирах одного дома, но есть и полностью потухшие пятиэтажки. Таких стоит избегать, искать там нечего, кроме проблем.

В ближайшем строении два тусклых окна. Два желтых светлячка, один на втором этаже с правого края, другой на пятом этаже в центральном подъезде. Чутье подсказывает выбрать второй этаж. Тем более, что попасть внутрь проще простого. Лестница полуразрушена, части ступенек не хватает. Перепрыгнуть провал, другой, подтянуться, зацепиться, перемахнуть через перила, подкрасться к приоткрытой двери. Слышен тихий треск, как будто радио пытается нащупать нужную волну. И еще монотонный металлический стук. Из подвала, что ли. Прошмыгнуть внутрь, убедиться, что коридор пуст и зал пуст. В углу стоит радиола, около неё фикус в горшке, лампа с желтым абажуром. Сквозняка нет, но отчего то колышутся занавески из магнитной ленты, скрывающие еще одну комнату, где находится нечто важное. Но там за черной вуалью никого нет, пустая спальня. Только гора книг в углу, стопка пластинок на журнальном столике, приоткрытое окно. На обложке верхней книги рисунки: женщина с оголенной грудью и змеями в руках, коридоры, украшенные топориками, античные статуи, свинцовые воды моря. Конверты винила покрыты названиями групп — надписи на латинице, язык незнаком. Скрипит входная дверь. Схватить одну пластинку, броситься к окну, убедиться, что внизу не асфальт, а трава, спрыгнуть. Не отвлекаться на отбитые пятки, бежать, бежать, бежать. Туда, где кварталы, раскрашены светом множества окон неспящих квартир. Подальше от желтого сияния.

Федор поморщился от желтого сияния светофора, которое тут же сменилось на красное. Ему хотелось скорее закончить поездку, попасть домой, запереться в туалете. Даже двадцать секунд на перекрестке казались невыносимой пыткой. Тошнота напомнила о себе с новой силой. Мужчина сгорбился, осторожно отодвинул ворот майки. Если и вырвет, то пусть уж не в салон. Можно сделать все тихо, таксист ничего и не заметит. Тем более, того явно увлек разговор по телефону. За ночной дорогой водитель почти не следил, как и за тем, что происходило на заднем сидении.

Федору становилось все хуже. Чтобы отвлечься, он начал мысленно умножать числа. Если организм и удалось обмануть, заняв новой задачей, то ненадолго. Пассажир прекрасно понимал, что запаса сил осталось совсем немного. И Федя попытался сконцентрироваться на происходящем за окном. У далекого перекрестка стояла собака, в ожидании зеленого сигнала. А может и не собака. Все сливалось в отравленном сознании. Предметы теряли форму, фонари обрастали ветвями, остановка медленно сжимала ржавую челюсть, плясали разноцветные огоньки.

Разноцветные огоньки порхают в воздухе. Их вспугивает бродячее животное, и они растворяются в темноте. У животного золотистая шерсть, блестящие глаза, красный язык. Оно лакает из лужи луну. На другом берегу усталая фея. Опустившись на корточки, разглядывает нечто важное в воде, вытирает грязные руки о синие рваные джинсы. Серый дым вытекает из-под земли и течет обратно под землю. Пахнет сваркой, грибами и плесенью, мокрой пылью, сиренью и хлебом.

Кошка бежит за мотыльком, мотылек летит к неоновой вывеске, от вывески к земле спускается паук, серебристая нить возносится к голубю, голубь спешит к хлебным крошкам, выкинутым из открытого окна, в стекле которого отражается зеленый человечек.

Федор с облегчением посмотрел на зеленого человечка, повторяющего одни и те же движения на бесконечной изумрудной дороге. Такси сорвалось с места и покатило дальше. Пара поворотов и вот оно — крыльцо родного дома. Федя даже удивился, что не узнал свой район раньше. Испытание прошло успешно, салон не был осквернен. Пробормотав слова благодарности таксисту, пассажир вышел из машины и нетвердым шагом направился к подъезду. В паре метров от двери Федя ухватился рукой за невысокую оградку, а потом скрючился над урной. Вырвало его бурно и густо. Стало легче, голова гудела, но уже не так сильно. Даже стыд и страх куда-то отступили. Мужчина поглядел на небо, затянутое тучами. Он вспомнил, что надо сделать нечто важное. Достав из куртки телефон, Федя разблокировал аппарат и открыл приложение вызова такси. Немного подумав, ткнул пальцем в экран, заставив загореться четыре золотые звезды. Каждая слепила, игнорируя режим экономии энергии, но вот сразу за ними раскорячилась пятиконечная чернота.

— Заслужил, — тихо сказал Федор.

Затем он спрятал телефон в карман, зашел в подъезд, и тьма поглотила его.

Последние новости (лирическое отступление к окраине)

После третьего тревожного звоночка все расселись по своим местам. Осознали, что к началу не успели, а внутри вертеп и всякое такое. Кто увидел новый темный век, кто всплакнул по веку золотому, кто-то смежил свои веки. Вдалеке вереницей машины посолонь по Омскому кольцу. То ли славят вход и выход, то ли просто заблудились. Да и стены свежевыкрашенных зданий не прочней листа бумаги. Так и есть, и боязно их трогать, смотреть на них, касаться даже мыслью. Не прочней картона, на который небрежным движением бросили внутренности птицы, сложившиеся в новый Генеральный план.

На обочине объездной дороги много смятых банок, пустых пакетов, упаковок из-под продуктов, чьих-то перьев, костей и черепов домашнего скота, следов мужских и женских, старой одежды и обуви, спичек с обгоревшей головой. А внутри кривенькой чашки — океан. Балансируя, заблудшие души здесь гуляют весной-летом-осенью, от снега до снега, убивая ненужное время, подбирая сорные мысли. Над обочиной объездной дороги звезды. Только подпрыгни. Но кому это нужно?

Ветер густо накрасили свинцом и сурьмой. Тяжелые черные початки рогоза распались на легкие белые перья. Некто поднял с обочины спящую спичку, той снилось как весело было гореть. Засмеялся под ботинками огненный уроборос. И пусть зубы сомкнулись, где дамба и воды Ишима, где словно в тягучей смоле замедляют движенье машины, где страж одинокий плюет через край прямо в вечность — уже ни хера не потушишь.

Осталось две новости: хорошая и плохая. Осталось две новости: плохая и хорошая. От цирка лишь пепел.Представление продолжается.

Направление 2. Сквозь сон

Дача

Кто же заставил его забиться в темный угол, чьи же тяжелые шаги подгоняли его в ночи, кому же принадлежал рокочущий глас? Ответ был очевиден — по пятам шла алгебраичка. Та, что в девятом классе до последнего приберегала тройку, вытягивала радость жизни. Осознание накрыло беглеца. Звонкая напоминалочка, что школа осталась позади, что всё прошло и сгинуло. Так почему же мучительница идет и идет за ним, сурово требуя расплаты? Кончились спасительные коридоры и комнаты, пустые помещения и фантастические ландшафты, воцарилась полутьма подкроватья. И теперь он трясся от ужаса, видя в нескольких метрах от себя толстые щиколотки, растущие из угольно-черных туфель. Взгляд опустился и оказалось, что пол очень и очень знаком. Здесь он впервые понял, что А — это а, что Н — это эн. Именно здесь жизнь огорошила новостью, что он — АНДРЕЙ. И Андрей проснулся…

Дурной сон бросил тень на такое свежее и чистое утро понедельника. Пение птиц за окном звучало фальшиво, от прохладного сквозняка несло чем-то замогильным. Андрей встал и оделся, памятуя о главном утреннем правиле — делать, делать, делать. Не важно, что и в какой последовательности. Любые настоящие, привычные поступки укрепляли порядок дня, отгоняли ночной морок. Юноша подумал, что очень несправедливо устроены сны — хорошие забываются, кошмары остаются надолго.

Дом молчал, все куда-то ушли. Выпив чашку чая, закусив бутербродом, Андрей мысленно вернулся к финалу сновидения. И кровать, и дощатый пол пришли не из ниоткуда. Последним убежищем стала старая дача, на которой Андрей не был уже несколько лет. В детстве его таскали туда родители, приучали к работе, природе, земле. Правда, трудились все больше взрослые, а мальчик валялся на кровати и рисовал в альбоме или читал книжки. Собирать буквы в слова он научился именно там. Пока другие ковырялись на грядках, что-то сажали в рыхлый чернозем, Андрей копался в более тонких материях. И волшебная книга его начиналась с аиста и арбуза, чтобы в конце разродиться спелым яблоком. Мысли о даче натолкнули мальчика на единственно верное решение будничного утра: «Надо наворовать лука».

Лето тянулось бесконечно долго, деньги у Андрея появлялись редко, да и не задерживались как-то в карманах. Простейшим способом заработать служило воровство с огородов. Благо, продать добытое не составляло труда. Стихийный рынок у остановки автобуса пользовался популярностью среди жителей микрорайона. Полтинник за пакет лука, желанная сотня за яблоки осенью, плюс немного денежных знаков за петрушку, чеснок или укроп. Андрей закинул на плечо рюкзак и вышел из дома.

Почти по всему периметру город оброс дачными обществами. Некоторые участки топило весной. Такие дачи стоили меньше всего, никто их особо не охранял, а когда начинал сходить снег, там частенько находили тела бездомных. Но топать до них не хотелось, да и атмосфера в тех краях царила унылая. С южной стороны города росли вширь и вверх настоящие усадьбы. Большинство участков там стоило дороже, чем квартиры в хрущевках. Из минусов, которые выделял Андрей — шлагбаум, сторож, конное патрулирование. Поэтому, как и всегда, он выбрал третий путь — в Новопавловку.

Некогда Новопавловка была самодостаточным поселком, со своим укладом, добрососедством и установленными границами. Но в годы обрастания пятиэтажками, город сделал рывок на север и захватил новые территории. Так скукожился поселок до дачного общества. Сначала на бумаге, а потом и в реальной жизни. Новопавловке, можно сказать, повезло. Потому как, если отъехать от города еще на пяток километров, только березовые колки по правую сторону, а по левую — луга и коровы, да высоченный берег Ишима. К концу двадцатого века из глинистого склона стали вылупляться истлевшие гробы, черепа и кости — следы забытых поселений. Если Новопавловку втянуло в гравитационное поле города, то эти деревушки так и остались молчаливой подземной трухой, скрытой от взгляда исследователя.

Добраться же до Новопавловки труда не составляло. Вот уже и Мещанский лес встал стеной справа. Вот и высокие сосны Борков поприветствовали пешехода слева. С каждым годом бора становилось все меньше. То тут, то там, вместо деревьев возникали строения. Как будто ненасытное небо впитало слишком много города, и пролило его частичку на беззащитные Борки. Затем дорожка шла чуть в горку, чтобы скакнуть вниз около первых дач и могилок. Андрей смотрел на свежевыкрашенные оградки кладбища, но не узнавал их. Здесь допускалось делать новые захоронения, и горожане активно пользовались этим правом. Андрей еще помнил, что когда-то по правую сторону от дороги до самого горизонта была лишь трава. Из холмиков торчали колышками любопытные суслики, а не кресты. Сейчас же ветер сносил мусор с дороги прямо на кладбище. Андрей допил воду, взятую из дома и, подумав, бросил бутылку на обочину.

Долгий путь не успел утомить. Андрей хорошо рассчитал свои силы. Поворот с трассы, по длинной насыпи, одесную погост, слева заросли. Тропинка петляет, утопает в разнотравье, чтобы вновь выскочить серой змейкой. Потому и бросили родители дачу, что не купит никто. Вторая линия от кладбища. Андрей же шел к линии первой. Удивительно, но несколько участков тут не сдалось на волю запустения. Андрей сел в поле под дичкой-яблонькой и стал ждать. Тянулись ленивые, летние минуты. Ветер тревожил белизну одуванчиков, та просыпалась, возносилась, и убедившись, что вокруг ни души, ложилась обратно в пыль. Убедился в своем одиночестве и Андрей. Значит, пришла пора набить рюкзак.

Мальчик перелез через тупозубый забор ближайшей дачи, чтобы сразу же вытащить из его черных десен немного укропа. Зелень помещалась в специальный боковой кармашек, и не теряла товарный вид. А вот чеснок еще не созрел, иначе точно полетел бы на дно основного отдела. Зато лук успел напитаться подземными соками, разбухнуть, обзавестись загадочной сотней одежек. Андрей вытаскивал очередную золотистую комету за зеленый хвост, слегка отряхивал её, кидал в рюкзак. Мысленно он прикидывал, что сможет купить на вырученные деньги. И превращалась добыча из банки пива в свежий номер спортивной газеты, из длиннохвостых наушников в синие китайские кеды. Наконец, рюкзак наполнился. Мальчик метнул молнию от одного его края к другому, закинул ношу на плечо. Заходить в домик Андрей не стал. Он знал, что найдет там: старые вилки-ложки, пластмассовую кружку, а может кружку алюминиевую, поношенный пиджак или куртку, ботинки в конечной фазе распада, обмылок, соль, свечку, газету с разгаданным сканвордом, черный от копоти чайник и прочие не имеющие цены артефакты. Поэтому, он вышел на дорогу, чтобы вернуться к трассе по ней, а не через поле. Посреди дороги кто-то стоял.

Женщина в грязных желтых сапогах, женщина в черной юбке, женщина в серой кофте, женщина в зеленой вязаной шапочке стояла в нескольких метрах от Андрея и мусолила губами огрызок карандаша, зажатый в левой руке. В правой белел маленький блокнотик. Возраста незнакомка казалась неопределенного, предпенсионного. Вполне могла быть хозяйкой дачи. Но оставался еще шанс на поворот к лесу и неспешный, горделивый отход.

— Пять лет, — женщина обратилась к Андрею и шанс исчез.

— Что, простите? — спросил мальчик, не двигаясь с места.

— Пять лет, говорю, ей осталось, — кивнула на дачу женщина и занесла пометку в блокнот.

— Вы из отдела какого-то, — догадался Андрей.

— Нет там никаких отделов, — рука с карандашом описала дугу и указала на соседнюю дачу. — Четыре года.

— А вы откуда знаете?

— Побудь с моё, не то узнаешь.

Андрей замялся, не решаясь что-то сказать. Потом на него накатило нечто похожее на стыд, и рюкзак особенно сильно впился в плечо.

— А я тут лук собираю, — в доказательство мальчик спешно достал одну из золотых комет и протянул на ладони, демонстрируя честность.

Женщина подошла, молча взяла луковицу, впилась в неё мелкими зубками. Затем положила огрызок в карман, криво пришитый к юбке. Андрей ошалело смотрел на частички почвы, оставшиеся в уголках губ. По облипшему паутиной подолу носилась кругами сороконожка. Андрею захотелось вырвать из земли подорожник, плюнуть на листья и залепить глаза. Непонятно, как бы это помогло, но что-то же стоило предпринять.

— Не с той ноги встал, — то ли озвучила диагноз, то ли огласила обвинение женщина.

Вдалеке завыла собака. Тетка порылась во втором кармане и достала оттуда что-то голубенькое.

— На, — протянула она угощение подростку. — «Взлётная».

Андрей осторожно взял леденец. Тот оказался на удивление чистым, без обертки, но и без прилипшего мусора. Хотелось спрятать подарок в рюкзак, чтобы потом выкинуть, но женщина смотрела пристально. Андрей выдохнул, решительно забросил леденец в рот. Мятная слюна вернула ощущение реальности.

— А вы зачем считаете? — осмелел мальчик.

— М-м-мэ, — женщина пожала плечами и сделала неопределенный знак рукой.

Повисла тяжелая тишина, которая с каждой секундой давила на плечи Андрея все сильнее.

— А ты зачем лук таскаешь?

Андрей немного опешил от того, что незнакомка перехватила инициативу.

— Продаю.

— Кому?

— Ну, как… Всем. Людям.

— Нет никаких «всех людей». Есть отдельные личности. И эти отдельные личности чего-то оборзели, — теперь тетка смотрела сурово.

— Это наша дача, — смутился Андрей.

Женщина удивленно приподняла бровь и указала куда-то в сторону леса. Андрей понял, что как раз где-то там находится его законная дача, и нервно сглотнул.

— Так, ладно, мне идти надо, — протараторил он и сделал шаг, но тетка жестом остановила попытку побега.

— А показания? — хищный прищур не предвещал ничего хорошего.

— К-к-акие? — выдохнул подросток.

— Точные. Садись-ка, вон, где сидел и начинай рассказывать.

— Что рассказывать?

— Правду.

Андрей дошел до яблони, сел на землю, прислонился к стволу. Сначала он хотел вернуться к моменту преодоления забора, потом решил описать ход утра, следом в голову пришли подробности сна, затем события прошлой недели. Андрей понял, что так доберется до совсем уж незначительных вещей и притормозил. Тетка терпеливо ждала на дороге, продолжала слюнявить карандаш. Подросток напряженно смотрел на заросли бурьяна. Те поймали его внимание и не отпускали, как смоляная лужа, как зыбучие пески, как гравитационное поле. Между двух стеблей на ветру дрожала паутина. Сухой трупик мухи качался в серой колыбели. Разноголосье тысячи жизней лилось-разливалось сквозь поле. Клекотали птицы в лесу, выла далекая трасса, шелестела листьями яблоня, жужжали пчелы, стараясь не уронить на землю солнечную эссенцию. Жук ползал по красной крышечке от газировки. Круг за кругом, стремясь познать непознаваемое. Колонна муравьев огибала кусок зеленого стекла. Пунктирной линией границы делила пространство на царство человека и царство всего остального. Зловещей скалой, угрожающей небесам, выглядывал из травы кусок шифера. Неумолимо сгущался вечер.

— Хватит, — тетка прекратила писать и спрятала блокнотик в карман, топорщащийся от огрызка луковицы.

Андрей запустил пятерню в волосы, стряхнул мелкий сор. Потом встал и потянулся. Захрустели косточки. Можно было идти домой.

— Погодь, — кажется, женщина догадалась о его намерениях, — Твоей год остался, если что.

Андрей открыл было рот, но так ничего и не сказал. Просто кивнул и зашагал в сторону второй линии, тянущейся из леса. Дорогу до дачи он помнил прекрасно. Мимо недостроенного коттеджика, зеленого забора участка пенсионерки-татарки, желтого забора участка пенсионерки-украинки, в обход горы щебня и вечной лужи из протекающей трубы. И вот, рука уже трогала знакомые красно-коричневые доски. Ключ обычно висел на обратной стороне одной из них, на секретном гвоздике. И гвоздик пальцы обнаружили быстро, но вот ключика не оказалось. Пришлось второй раз за день проникать на дачу постыдным способом. Спрыгнув на землю, Андрей бросил рюкзак около ворот, пошел налегке к домику. За несколько лет тот совсем обветшал, дверь не закрывалась, шаталась на хлипких петлях. Из дыры в крыше вылетела птица.

Подросток бегло осмотрел родные четыре с половиной сотки. Ряды малины, казалось, и не заметили, что стали сиротами. К концу лета, наверняка, заплодоносят мелкой бледно-красной ягодой. Две яблоньки-уралки пышно зеленели. Там, где некогда толстели кабачки, стояла трава в пояс. На перевернутой лейке грелась серая ящерка. Воробей перескакивал с одной ветки облепихи на другую. Меж белых кирпичей еще темнели головешки давнего лета. Тропинка до сарая и уборной совсем заросла.

Андрей переступил порог и зашел в домик. Старая одежда висела на крючочке. На полу валялись горелые спички. За посеревшей занавеской, на полочке лежали обмылок, алюминиевая вилка, пластмассовая кружка. На обрывке газеты покоилась пустая солонка. В основной комнате пол совсем прогнил, доски прогибались от тяжести шагов. Мальчик увидел множество обгорелых веток, черное прожженное пятно. Он слышал, что в холода на дачах собирались бездомные, согревались, как могли. Случалось и так, что по весне владельцы не находили домика, лишь пепелище. Андрей порылся в тумбочке, где обычно лежали газеты и книжки. Ничего не осталось, видимо, все пошло на растопку зимой. Одиноко лежала страничка. Подняв ее, Андрей понял, что это из сказки про зайца, нашедшего ружье. А вот некоторые картинки на стенах уцелели. Старые вырезки из журналов — черный лебедь, нахохлившаяся сова, скворец с червячком в клюве. Матрац на пружинистой кровати покрылся нездоровым румянцем. То ли кровь, то ли вино. Андрей лег на него и свернулся калачиком. В разбитое окно постукивала веткой калина. Всплыло воспоминание, каким надежным барьером казалось стекло во времена ночевок, когда по нему барабанил дождь. Угрожающе грохотал гром, вспыхивали молнии, но вход в домик был им заказан. В нем при тусклой свечке читал книжку про зайца маленький мальчик. А сейчас он лежал на матраце, глаза его медленно слипались.

И выгоревшая фотография обретала цвет, оживала. Проявлялись из темноты знакомые образы. И не было там ни школы, ни работы, ни страшных преследователей. Только робкий желтый свет, только черная птица, плывущая по далекому озеру, только легкая ветка калины — колыбель для звездного неба.

Тайное

В год седьмой от победы сборной Греции на чемпионате Европы по футболу довелось человеку по имени Аркадий узреть еще одно чудо. Жил он на северной окраине города — в Двадцатом микрорайоне. Однокомнатная квартира осталась ему от родителей. Работал он репетитором по русскому языку и литературе, не шиковал, но и на черный день не откладывал. Любил гулять вокруг своего дома, читать газеты, кормить голубей хлебом, но больше всего — смотреть футбол по пузатому телевизору. Кинескоп функционировал странно, сильно желтил, искажал цвета, но Аркадия все устраивало. В общем, жилось тихо и спокойно. И вот как-то пришел апрель, и вот как-то наступила суббота, и вот как-то случилось утро.

Аркадий резко вскочил с дивана, стараясь войти в день с правой ноги. Предвкушение переполняло, предвкушение Эль-Класико. Ближе к ночи на стадионе «Сантьяго Бернабеу» должны были сыграть «Барселона» и мадридский «Реал». Тридцатидвухлетний человек быстро почистил тридцать два зуба, думая только о тридцать втором туре чемпионата Испании по футболу. Аркадий не представлял, чем себя занять до вечера. В итоге, сделал зарядку, полистал подшивку старых спортивных газет, включил телевизор, пощелкал кнопкой смены канала. Кто-то с кем-то воевал, львы гнали по саванне испуганную антилопу, черно-белые солдаты сурово поднимали оружие, что-то аппетитное бурлило в кастрюле, полуголый абориген пристально смотрел сквозь время и пространство прямо в душу. Аркадий выключил телевизор.

Немного походив по залу, он подошел к книжной полке, взял наугад томик, раскрыл его, зажмурился, ткнул пальцем в страницу. Открыв глаза, мужчина увидел, что испачканный зубной пастой ноготь задевает сразу два слова: «Барцелона велика». Аркадий чуть не уронил зеленую книжку на пол. Несколько раз перечитал очевидное, посмотрел по сторонам, снова вернулся к страничке.

— Чехов. Антон Павлович, — зашевелил губами Аркадий, разглядывая обложку. — И что ж это значит, Антон Павлович?

Кривоватая подпись классика раньше напоминала ему не то кардиограмму, не то гимнастическую ленту. Но теперь проявились в ней какие-то тайные смыслы. Аркадий поспешил в коридор, достал из кармана пальто бумажник, пересчитал деньги. Наличности оказалось сорок пять тысяч шестьсот тенге. Чуть подумав, мужчина отложил пять тысяч шестьсот в карман брюк, постучал бумажником по ладони, спрятал его обратно в пальто.

Погода за окном стояла чудесная. Весна брала квартиру штурмом, поливала солнечными лучами бархатистые листья герани, лезла назойливой зеленой мухой по гардине. И Аркадий сдался. Второпях одевшись, поспешил на улицу. Грязь уже подсохла, сквозь черную землю пробивалась трава, дети грелись на трубах, отопление еще не отключили. Ворковали о чем-то старушки на лавочке у подъезда. Аркадий с ними поздоровался, чего обычно не делал. Но теперь он чувствовал в себе такую силу, что благосклонно и щедро даровал толику внимания окружающим. Он не просто гулял, не тратил впустую время жизни, у него была конкретная цель — ближайшая букмекерская контора.

В офисе девушка лет двадцати осоловело смотрела на страницу с кроссвордом, катая по столу карандаш.

— Подскажите, какой сегодня на «Барсу» коэффициент? — поинтересовался Аркадий.

Девушка, не отрываясь от кроссворда, пододвинула к нему распечатку на листе А4. Жест показался мужчине несколько пренебрежительным. Обычно, он обижался на такие вещи, но приобретенная утром броня самоуверенности защитила эго. Ну и что? Ну и пусть. Коэффициент оказался невысоким — два и два. При удачном стечении обстоятельств, можно было забрать восемьдесят восемь тысяч. А о том, как стекутся обстоятельства, Аркадию сообщили. Сообщила? Сообщил? Мужчина отогнал дурацкую мысль и сделал ставку. Драгоценная квитанция легла в нагрудный карман, поближе к сердцу.

До начала матча оставалась прорва времени, и Аркадий не нашел причин возвращаться в однушку. Его распирало от чувства неожиданной причастности к чему-то удивительному, скрытому до поры. Он остановился на перекрестке, прикинул все возможные варианты путешествия. Дорога направо вела к улице Мира, связующей большинство районов города. Но Аркадию не хотелось ни в какие районы. Теперь тенистые дворы казались столь же тесными, как и родная квартира. Выбрав прямой путь, мужчина дошел бы до того участка, где улица Набережная ныряла вниз к Ишиму, превращалась в дамбу, перетекала в объездную. Представив всю ту апрельскую грязь, что успел стряхнуть очнувшийся от зимней спячки город, Аркадий отказался и от второго варианта. Оставался поворот налево — к Парку Победы. Туда, окрыленный утренним откровением путник, и отправился. Шаг за шагом, изредка бросая взгляд на металлическую звезду, вознесшуюся над деревьями и забором.

Сложно представить Парк Победы без стелы, о каком бы городе не шла речь. Типовой памятник Аркадий помнил еще по диким и темным девяностым. Парк тогда стоял заброшенным, топорщился кустами, из шрамов на асфальте тянулась к небу трава. В один из тех странных дней Аркаша возжелал бегать. И на следующее утро отправился к стеле, решив, что это — отличная стартовая точка. Желание бегать испарилось, как только он подошел к её белому обшарпанному телу. Бледно-розовая полоска на горизонте едва тлела. Надо всем нависала ночь. Загадочно мерцали созвездия в морозном воздухе. Встав спиной к холодной каменной поверхности, Аркаша поднял взгляд. Стела казалась исполинской стрелой, замершей в полете. Древняя, безмолвная, вечная — такой осталась она в его памяти. И ни одной души вокруг, только стрекотание насекомых и черные кусты.

Воспоминание растворилось, как только мужчина миновал большие ворота. Все-таки с годами парк облагородили, поставили аттракционы. Памятник одели в багровую плитку со строительного рынка. Рядом воткнули «стакан», чтобы полиция могла круглыми сутками следить за объектом. Никакого желания подходить к обновленной стеле у Аркадия не возникло. Он быстрым шагом миновал площадь. Аттракционы ждали детей, солнце отражалось в глянцевой улыбке исполинской гусенички, готовой ползти по рельсам в горку. Грязная дворняга лежала на лужайке, прикрыв глаза, подставив морду легкому ветру.

С дальнего края Парк Победы не был огорожен, естественной преградой служила рощица из осин и акаций. Снег среди деревьев не спешил таять, держался до последнего. Аркадий посмотрел на белый покров, стараясь представить, что за тайны скрыты под ним. Роща хранила молчание. А в каких-то нескольких метрах за посадками путнику открылся вид на Ишим, Заречный поселок, купола церкви далекой Подгоры. Высокий берег из года в год понемногу обваливался, проигрывал неравный бой с ветром, водой, временем. Аркадий приложил ладонь ко лбу и всмотрелся вдаль. По реке плыли серые льдины, стремясь в сторону дамбы. В голову лезли странные мысли. О том, что любая мелочь может оказаться частью мозаики; о том, что ответы есть, просто они прячутся; о том, что под каждым камушком ключ, за каждым деревом — дверь.

— Вот, к примеру, Двадцатый, — бросил Аркадий слова на ветер.

В городе среди названий микрорайонов было лишь два числительных — Девятнадцатый и Двадцатый. И теперь мужчине ясно виделось, что остальные восемнадцать зон просто скрыты от взгляда обывателя. И, чем черт не шутит, может ему доводилось бывать там, но он этого не понял.

Часы пролетели незаметно. Аркадий медленно брел по берегу Ишима, любуясь метаморфозами ледяного крошева. Скелеты ЛЭП тускнели в малиновом киселе апрельского вечера. Ничего не гудело, не звенело, не постукивало. Только треск льда, крики птиц, шепот ветра. Автомобили ползли серыми жучками, замедляясь перед дамбой, и ускоряясь, попав на другую сторону. Вслед за темнотой пришел голод. Мысль, как шарик в пинбольном аппарате, заметалась между пиццей, бургером и шашлыком. Только теперь Аркадий задумался о том, куда же стоит потратить выигрыш. В лицо ударило холодом. Пришла пора возвращаться домой.

Дорога до знакомого двора заняла не больше получаса. На небе уже вовсю светила луна, под ней сиротливо остывала лавочка, желтизна из заоконья падала на травинки, те трепетали. Мир становился все загадочнее и загадочнее. Аркадий вошел в подъезд, поднялся по лестнице на пятый этаж, открыл обитую дерматином дверь, включил свет в коридоре, и ощутил страшную слабость. Хотелось одновременно есть, спать, лежать в теплой ванне. Но до начала матча оставалось всего ничего, и мужчина поспешил закрыть дверь, разуться, метнуться в зал, включить телевизор, найти нужный канал, попятиться к дивану, упасть на него, сделать звук погромче. Тут же появилась идея сходить на кухню, соорудить хотя бы бутерброд, но следом подоспело осознание, что последние крошки хлеба еще в пятницу были скормлены голубям.

Сквозь бежевую рябь виднелось зеленое поле, на котором взошли беленькие и фиолетовые цветочки. Их стоимость огласили комментаторы, чьи голоса будто пытались пробиться сквозь толщу воды. Прозвучал свисток, цветочки закачались, как от порыва ветра. Глаза слипались. Мозг пытался фиксировать происходящее — Пуйоль катил мяч на Бускетса, Бускетс делал передачу на Месси, но стоило моргнуть и не было в кадре никакого Месси, а несся по левой бровке кудрявый Марсело, размахивал флажком боковой арбитр, суетились зрители на трибунах. Белый покров «Сантьяго Бернабеу» скрывал нечто интересное — одна из зрительниц напомнила Аркадию одноклассницу. Девочку, которая ему нравилась, и цвет глаз которой никак не хотел проявляться в памяти. Совершенно потеряв интерес к игре, мужчина погрузился в круговорот фантазий обо всех несбывшихся отношениях.

— Пять. Пять. Их было ровно пять, — комментатор подсчитал количество шагов, отмеренных Криштиану Роналду перед пробитием штрафного удара.

Аркадий встрепенулся, посмотрел не изменился ли счет пока он витал в облаках. Однако никто не отличился. Не загорелась единичка и после мощного, но неточного выстрела португальца. Оказалось, что игра идет вовсе не в одни мадридские ворота, как предполагали эксперты до матча. Аркадий ухмыльнулся. Обладание тайным знанием грело его, наполняло душу светом, заставляло усмехаться над наивными комментаторами, нашедшими какой-то нерв в противостоянии.

Через несколько минут сонливость снова начала брать верх. Паутина в углу комнаты колыхалась, дрожал лунный блик на поверхности старого серванта. Башня из книг, возведенная на полу еще месяц назад, грозилась простоять столетия. Веки сомкнулись.

— Все равно, за гранью моего понимания заключается ответ на вопрос: «Чего лежать то было?»

Аркадий не стал открывать глаза и смотреть, что же удивило комментатора. Мужчина медленно провалился в дрему, прощаясь со счетом времени и счетом на табло.

— Мы прожили этот день совершенно замечательной, полнокровной жизнью, — гремел чей-то глас. — Сегодня происходило то, чего так не хватает нашим зрителям. Здесь настолько очаровательная весна, она уже до такой степени наступила, широко шагая, что кажется — не хотеть играть в футбол сегодня просто невозможно.

Каруселью закружились образы — Богоматерь стояла около мраморной статуи, скорбно глядя на фигуру Давида; дьявол, лукаво улыбаясь, поливал карту Испании кровью; апостол Петр грустно уходил куда-то в пустыню, но вместо Павла на его позицию вставал какой-то Ибрагим.

— Пенальти! И удалять надо! — истошный крик разбил на осколки мир грез.

Пузатый экранчик равнодушно сообщал Аркадию, что до конца матча осталось десять минут, «Барселона» уже успела повести в счете, но «Реал» только что получил право на удар с одиннадцати метров. Игрок с семеркой на спине стоял подбоченившись. Черная цифра напоминала бумеранг. Разбег, удар — на плашке в углу экрана нолик сменился на единичку.

Аркадий встал с дивана. Следующие несколько минут в его голове царствовали мысли о выросшем коэффициенте на победу «Барселоны». Потом их сместило ощущение нереальности происходящего. Игра шла без центра поля, опасные удары возникали то у одних, то у других ворот. Напряжение росло. А потом матч закончился.

— Боже мой, свисток. Как это всё невовремя, — подтвердил очевидное комментатор.

Пинбольный шарик беззвучно провалился в темноту. В животе забурлило, мужчина понял, что так и не съел ничего за день. Но голод волновал его меньше всего. Экран погас по щелчку, пульт с глухим стуком упал на ковер. Квартира погрузилась во мрак.

Аркадий медленно вытянул руку и показал потолку средний палец. Потом повторил тот же жест полу. Следом продемонстрировал его всем остальным сторонам света, поочередно. Диван притянул к себе, заставил лечь. Гнева Аркадий, почему-то, больше не испытывал. Наоборот, на лице его расплылась улыбка. И пока тьма отступала перед внутренним светом, пока первое сновидение пыталось обрести очертания, он думал. Думал о превращениях весеннего льда; о том, что же скрыто под белым покровом в осиновой роще; о том, как отыскать оставшиеся восемнадцать районов; о том, чего не заметил, а должен был; о том, почему на берегу реки совсем другие звуки; о том, что «Барселона» все же велика; о том, куда улетела стрела; о том, что уже воскресенье; о том, какое его тайное…

Квайдан

Глухо кашляя и содрогаясь на каждой неровности, старый гроб на колесах катил к центру города. Вечер, разлепив багровый глаз заката, шарил по заметенным снегом улицам. Смущенно сощурившись, Стеклов отвернулся от окна, словно его застукали за каким-то непотребством. А ведь он всего-то ехал через чужой город к дому по указанному адресу, чтобы встретиться с неизвестным человеком и передать ему очень важные бумаги.

— Командировка, говоришь? — спросил таксист.

Стеклову не понравилось, что водитель обратился к нему на «ты». Щуплый и весь какой-то скособоченный парнишка явно годился ему в сыновья.

— Угу, — буркнул пассажир, крепче сжав в руках портфель.

— А чего такой неразговорчивый? — водитель осклабился, и Стеклову, увидевшему это в зеркале, стало не по себе.

— Устал, — мужчина снова повернулся к расплавленному миру-морю, раскинувшемуся до горизонта.

Выходить из машины совсем не хотелось, даже несмотря на раздражающего таксиста. Казалось, что весь город — это лава, как пол в детской игре. К счастью, остаток пути прошел в относительной тишине. Машина с визгом подпрыгивала на кочках, и пассажир начал находить в металлической ругани какое-то подобие ритма. То ли коварные проектировщики специально задумали дорогу так, чтобы родились синкопы. А может, всё вокруг распадалось в такт чему-то. Стеклова пробил озноб от мысли, что с какого-то момента он начал ощущать нитевидный пульс города. В самом умении не было ничего страшного, пугала неизвестность того, какую именно черту и в какой момент он перешел.

— Сука, завтра растает и по гололеду работать, — выругался на снегопад таксист.

Стеклов подумал, что обрадовался бы гололёду сегодня. Чтобы машина не смогла остановиться и катила всё дальше и дальше, пока за спиной не погаснут окна последнего дома окраинного микрорайона. Но такси всё же затормозило около панельной девятиэтажки. Стеклов молча положил деньги на протянутую ладонь, открыл дверцу и вышел.

Давя ботинками беззащитный мокрый снег, прошелся до угла дома. От черной цифры на металлическом прямоугольнике ничего не осталось, равно как и от белой эмали. Подняв ворот пальто и зажав в правой руке портфель, Стеклов поковылял до следующего здания. На нем удалось различить следы синей краски. Они складывались в число двадцать три.

— Извините, — Стеклов окликнул помятого мужичка, сидящего на лавочке. — А вон тот дом — двадцать пятый?

— Двадцать седьмой, — мужчина выкашлял ответ в замерзшие кулаки.

Курьер отметил, что во всей фигуре обитателя двора было что-то от шахматного коня. Ответ же его не устроил вовсе.

— Но вот же двадцать третий, — Стеклов ткнул пальцем в сторону синей закорючины. — Если за ним двадцать седьмой, то где тогда двадцать пятый?

«Конь» пожал плечами и еще сильнее наклонил голову, почти к коленям. Курьер поежился и решил пройтись вокруг дома номер двадцать семь. Смесь из снега и грязи хлюпала, пытаясь затянуть в свои глубины. Но бездонности той налетело всего лишь сантиметра полтора. И провода насмешливо звенели, покачиваясь в свете окон. Стеклов дошел до дальнего угла дома и обескураженно замер. Потом сделал еще пару шагов и оказался на куске асфальта меж двух девятиэтажек. Дальше лежал лишь пустырь. Одинокая брошенная ЛЭП, наполовину разобранная, напоминала японские ворота. Стеклов подумал, что в полночь она могла бы послужить отличным стулом для огромного чёрта. Почему-то картина задумчивого демона, уткнувшего взгляд в далекие угасающие окна, ярко предстала перед Стекловым. На плечи чёрта ложился мягкий снежок, раскосые его глаза с непониманием смотрели на серые коробки, в которых копошилась жизнь, красно-коричневая кожа дымилась в ночи, заставляя деревья растворяться в тумане.

Мужчина выдохнул облако пара и поспешил к освещенной части улицы. Ждать прохожего пришлось довольно долго, и наконец чернильная пасть аллеи изрыгнула серое пятно. Приближаясь к Стеклову, пятно обрело форму, превратившись в женщину неопределенного возраста. Маленькие обсидиановые глазки блестели на сером сморщенном лице.

— Не подскажете, где тут Ленина, двадцать пять? — курьер постарался обратиться как можно вежливее.

— Чего?

— Вот двадцать третий дом, а тот — двадцать седьмой.

— Ну.

— А где тогда Ленина, двадцать пять?

— Чья? — женщина непонимающе смотрела куда-то сквозь курьера.

— Ленина, — тихо выдохнул тот.

— Не знаю такой, — прохожая сильнее завернулась в шаль и засеменила в темноту, отдаляясь от Стеклова.

Мужчина не окликнул вредную тетку. Что за чушь?! Он мог допустить, что улицу Ленина в этом городе давно переименовали. Но ведь когда-то же она точно существовала. И наверняка не валялась на окраине сжимающимся от страха дождевым червем, впервые познавшим небо. Нет, улица Ленина уж точно тянулась долго, соединяла рваные края микрорайонов. И прохожие прошивали проклятый город насквозь, как иглы, стежками шагов прирастая к его холодным и грязным лоскутам.

— Всё ты знаешь, — крикнул Стеклов в ночь. — Сука!

Легче почему-то не стало. Зато пришел стыд: и за то, что выругался на незнакомую женщину, и за то, что позволил себе запаниковать.

— Так, соберись, — курьер присел на покосившуюся оградку из труб. — Двадцать пятого дома нет. Улицы Ленина нет. А что тогда есть?

Ворона проскакала по краю мусорного бака и, склонив голову, посмотрела на Стеклова. Издала странный короткий крик, в котором отчетливо слышались насмешливые нотки, и взлетела практически вертикально вверх. Стеклов впервые видел, чтобы птицы так летали, но почему-то совсем не удивился. Встав с заборчика и переложив портфель в другую руку, он быстрым шагом направился туда, где мерцало несколько огней.

Пока он шел через спальный район, ночные шорохи все больше становились похожи на шум океана. Правда, курьер никогда не видел океан вживую, а стало быть, и не слышал. Но ощущение, что бесконечная толща воды со странными созданиями внутри издает именно такие звуки, лишь нарастало с каждым пройденным кварталом. И теперь желтые огни фонарей уже не так радовали, напоминая об уродливых удильщиках, вечно пребывающих на дне в состоянии полусна. Зато темнота, наоборот, обрела определенную притягательность. Стеклов подумал, что в её холодных просторах очень просто спрятаться. Да так, что, может быть, уже никто и никогда не найдет.

— А где машины? — неожиданно выпалил Стеклов и сам испугался своего голоса, который разошелся кругами, заставив мир вздрогнуть.

Действительно, в серый шум сливалось множество едва различимых звуков, но гула автомобилей среди них точно не было.

Дорога вела куда-то вверх, насмехаясь над тем фактом, что город покоился не на холмах, а на ровной болотистой местности. Ветер бил колючим мелким снегом по щекам, манекены за стёклами витрин отрешенно смотрели на одинокого путника, розовая неоновая вывеска дрожала где-то вдали, служа единственным ориентиром. Стеклов шагал, тяжело дыша и не смотря по сторонам.

— До розового дойду и разберусь, — шептал он. — Сейчас дойду и разберусь.

Когда до неонового маяка оставалось несколько десятков метров, свет погас. Мужчине показалось, что произошло это не мгновенно, а как будто в замедленной съемке: неуловимым рывком нежно-вишневое пятно рванулось в сторону и затерялось-растворилось в пурге. Остался лишь серый скелет из трубок, по которым не текло электричество. Стеклов все же дошел до здания, оказавшимся галантереей. Только теперь он увидел, что всё не так уж и плохо, — у дальнего угла был еще один вход, и рабочий в оранжевом жилете сгребал лопатой снег с крыльца. Курьер поспешил к нему, собирая мысли в кучу: «Спросить про транспорт, узнать адрес, попросить помощи. Сначала про Ленина. Да, про чёртову улицу Ленина…»

— Извините, — Стеклов положил руку на плечо рабочему. — Вы не подскажете, где улица Ленина?

— Чья?

Незнакомец обернулся, но лучше бы он этого не делал. Из глубин оранжевого капюшона на Стеклова смотрела тьма. Точнее, миллионы дрожащих частичек сажи, среди которых то и дело вспыхивали еле заметные голубые искорки. Взвизгнув, курьер побежал к освещенному участку тротуара. Портфель выпал из-под мышки. Мужчина затормозил, развернулся, чуть не свалился в грязь. Стараясь не поднимать взгляд, схватил драгоценный груз и вновь ринулся к спасительному островку света. Там обнял холодный позвоночник фонаря и тут же совершил рывок к следующему. Такими короткими перебежками он достиг перекрестка и замер, как рептилия в террариуме, которой резко понизили температуру. Стоило повернуться и посмотреть, не гонятся ли за ним, но Стеклов не решился. Тем более что загоревшийся зеленый сигнал светофора произвел неожиданный успокаивающий эффект на беглеца. Перейдя дорогу, Стеклов быстро повернул направо и зашагал дальше в гору. Внутренний навигатор говорил, что страшный магазин остался за пределами видимости и, раз шума преследования нет, то можно чуть расслабиться. Курьер присел на низкий металлический заборчик и прикрыл лицо руками. Снежинки, уже не колючие, а мягкие и легкие, сыпались на шею, тут же таяли, собирались в капли, скатывались за шиворот, оставляя мокрые дорожки. Сердце стучало ровно и неотвратимо, как барабан тайко. Стеклов встал и пошел в гору.

Снег скрипел под ногами скорее насмешливо, чем страдальчески. Курьера просто несло куда-то наверх. Дышать становилось все тяжелее, но Стеклов не останавливался, а лишь упрямо совершал шаг за шагом, оставляя за спиной темные безлюдные кварталы. Опустив голову, он летел к вершине, пока внезапно мокрая грязь асфальта не исчезла. Стеклов не успел затормозить и по колено залез в сугроб. Дорога кончилась, снежный пик вершины окончательно закрепился на темной фотопленке неба. Но дойти до него не представлялось возможным. Стеклов в отчаянии обернулся вокруг своей оси, стараясь найти выход. И выход нашелся…

Тротуар, вильнув у огромного дерева, повел к одинокой девятиэтажке. Курьер не стал искать указатель с адресом, а просто нырнул в пасть подъезда и понесся по лестнице вверх. Портфель дважды чуть не выпал в тьму пролета, но Стеклов не замедлил хода, перепрыгивая через ступеньки. Свет в подъезде не горел, лифт не скрипел в потаенных пространствах за стеной, ни один глазок на двери не подмигивал желтым. Стеклов поднимался всё выше и выше — пролетел шестой этаж и этаж седьмой. Добравшись до последнего, мужчина зажал портфель в зубах и полез на чердак. К счастью, люк легко поддался и впустил в загаженное голубями пространство технического этажа. Темнота дышала прело и затхло.

Вслепую пробираясь через сети проводов и хитросплетения труб, Стеклов шел, положившись на чутье. Еле заметная волна свежего морозного воздуха брала своё начало где-то на северо-востоке. По крайней мере, мужчина для себя определил то направление как север-восток И вправду, там его ждал выход на крышу.

Вершина горы сияла вдалеке так ярко, что Стеклов прищурился. Миллионы снежинок отражали неведомый свет то ли луны, то ли тайной звезды, то ли прожектора, скрытого от всех на земле. Ветер дул особенно сильно. Мужчина, шатаясь, пошел к черному пятну, что находилось у самого края крыши. Сначала Стеклову показалось, что это ворох вещей или мусорный пакет, но с каждым следующим шагом крепло ощущение, что пятно живое. Так и оказалось: опершись локтями на парапет, вниз смотрел некто в черном пуховике с башлыком. Ног существа курьер не мог разглядеть, но вот из рукавов пуховика что-то торчало. Подойдя поближе, мужчина понял, что это сухие ветки деревьев, похожие на руки. Видимо, незнакомец сжимал их внутри рукавов.

— На что похоже? — тихо, но отчетливо спросил черный человек.

Стеклов осторожно подошел к обрыву и посмотрел вниз. Город лежал перед ним как на ладони, как будто странник забрался не на девятиэтажку, а на телевизионную вышку. То тут, то там вспыхивали розовые, голубые, оранжевые искорки. Дома дрожали в морозном ночном воздухе, словно миражи. Стеклов присмотрелся к сплетению дорог и задумался.

— Сосуды?

— А что ты меня спрашиваешь? — ответил чёрный. — Сосуды так сосуды. Пожалуй, что и они. Алхимические, прозрачные, тонкие. И в них вызревает новый человек. Новый виток эволюции. Семя улиц, гомункулус города. Холодное и разбитое порождает живое и теплое. Диалектика.

Мужчина поежился и завороженно вгляделся вдаль. Улицы пульсировали, поток искорок несся по невообразимым векторам.

— А вы случайно курьера не ждёте? — спросил Стеклов.

— Не, — отмахнулся чёрный рукой-веткой. — Это тебе к нему.

Снежный смерч где-то далеко внизу, в закоулках спального района, набрался сил, разросся, завыл. Стеклов не мог видеть деталей, но ярко представил, как вихрь вбирает в себя окурки и обрывки газет, грязный снег и еще не успевшие опуститься на асфальт снежинки, свет фонарей и бензиновый пар луж. Воронка всё расширялась и расширялась, становясь похожей на раскрытую пасть. Чёрный ритмично постукивал веткой по парапету, качая в такт головой. И Стеклов рассмеялся дико и хрипло. В смехе его смешались все тревоги, все страхи, все переживания. Размахнувшись изо всех сил, курьер швырнул портфель в пасть города. А потом учтиво поклонился существу в пуховике, забрался на парапет и сделал шаг…

Некто вышел из переулка. Настороженно, припадая на четвереньки, подкрался к углу дома, привстал и, приложив ладонь ко лбу, устремил взор вдаль. Снежинки падали на его горячее тело, превращаясь в пар. Человек прищурился и заметил темную точку на высоте девятого этажа. Она медленно кружилась, опускаясь всё ниже и ниже. Уверенными рывками, как зверь, от мусорного бака до гаража, от гаража до подворотни, некто достиг нужной точки. Пнул ногой ворох одежды. Убедившись в безопасности, присел на корточки и выбрал из кучи необходимое. Ногам в ботинках стало теплее, телу в пальто стало еще жарче…

Некто шел по дороге, ведущей к лесу, и что-то напевал себе под нос, задрав голову. Город угрожающе шумел за спиной. Снежинки мягко опускались на плечи. На небе зажигались незнакомые звезды, и путник давал им имена.

Собеседование

Весенняя грязь заполняла собой все пустоты, хищно поблескивала среди камышей, лезла по обшарпанным стенам, каталась на диких кошках, требовала особой классификации. Пока Женя выделил два ее типа: та, по которой можно пройти, и непроходимая. К счастью, старый указатель предлагал прогуляться по грязи робкой, уже засыхающей под апрельским солнцем. Шаги не поднимали брызг, дорога недовольно причмокивала, но все же отпускала ботинки. Промзона равнодушно смотрела на человечка, идущего к навсегда заколоченным воротам завода.

Некогда шелестели бумаги в прохладных кабинетах, созревали в исполинских цехах загадочные механизмы. Теперь лишь призраки шуршали в высоких травах, незримо повторяя привычные маршруты. Стены покрылись трупными пятнами — фамилиями известных мертвецов, уродливыми граффити. Под разбитым окном свернулась змеей коричневая спираль, нарисованнаякраской. Женя достал из кармана газетную вырезку и проверил адрес.

Ошибки быть не могло — «Третий переулок Индустриальный, 14». Мальчик осмотрел табличку, прибитую к будке вахтера. Надпись давным-давно выцвела, но все еще сообщала: «3 пер. Индустриальный, 12». Женя ухмыльнулся от дурацкой мысли, что таково обозначение инфекции, убившей целый завод. Он посмотрел налево. Через дырку в заборе виднелось, как мужики в синей униформе катят что-то большое и деревянное. В любом случае, предприятию по левую руку повезло. Оно дышало, заставляло людей работать, тратить время жизни на несомненно важные для всего человечества цели.

Женя посмотрел направо. Выползая из-под забора, железнодорожная ветка тянулась вдаль, теряясь среди болот. Большая часть города стояла на грязи и там, где требовалось возвести строение, заливалась бетонная подушка. Но если промышленный объект слишком долго смотрел сны, то болотина отвоевывала свое — засасывала, поглощала, укрывала камышом и тростником. В такую шуршащую неизвестность и вели рельсы. Благодаря насыпи, они не скрылись навсегда, продолжали ждать.

Женя еще раз перечитал начало объявления: «В консалтинговую компанию требуется сотрудник. Опыт не важен, обучение на месте. Прием по результатам собеседования». Что такое консалтинг Женя представлял смутно, но чувствовал, что из всех неизвестных слов это ему милее других. Уж точно лучше, чем та деревянная хрень, которую катили рабочие в синей униформе. И Женя пошел направо, смело ступив на пожелтевший от ржавчины кусок металла.

Мелькали рельсы-рельсы, шпалы-шпалы. Погружали в гипнотическое состояние. Черная ворона спикировала на железнодорожное полотно, стала ходить кругами, смешно топорща перья, высматривая что-то в траве. Женя улыбнулся, сделал быстрый жест руками, затем сложил их на животе. Ворона склонила голову набок, уставилась на подростка блестящим глазом, потом коротко каркнула и, потеряв интерес, продолжила прыгать по земле в поисках еды.

Между тронутых гнилью шпал росли странные белые грибы, напоминающие навозники. Мысль тут же метнулась в осень давно ушедшего года, когда старшеклассник вместо того, чтобы сидеть на уроках, искал по скверам грязно-белые шляпки с черным подбоем. И если находил, то стыдливо озирался, и, убедившись в отсутствии зрителей, срывал гриб, кидал в пакет, скрывался с места преступления. За пятилитровое ведро навозников платили достаточно, чтобы закупиться в «секонд хэнде» шмотьем на лето. Женя знал, что потом грибы высушат, расфасуют и продадут в десять раз дороже, как средство от алкоголизма. Конечно, он мог и сам заняться чем-то подобным. Но он не умел красиво фасовать. Не умел хорошо продавать. И не умел виртуозно врать. Поэтому шел по желтым рельсам, позволяя мыслям крутиться в голове, как в лототроне.

Номер один! Женя задумался и довольно быстро догадался, что это из-за журнала, который он нашел несколько дней назад в доверху забитой кладовке. Искал старые тетрадки с рисунками, долго разбирал хлам, погружался во все более глубокие слои ностальгии, а наткнулся на древний январский номер издания, посвященного науке и религии. Жене стало интересно, что между этими понятиями могло быть общего. Оказалось — ничего. Наукой на страницах и не пахло, разве что искусством. Авангардная иконопись подростка не увлекла, архитектурные особенности каких-то нартексов тоже. Гороскоп на февраль и вовсе поверг в уныние самим фактом наличия в журнале. А вот следом шел интересный текст. Благодаря ему, Женя выяснил, что когда-то проповеди больше походили на беседу.

В церкви мальчик был всего раз — в шестилетнем возрасте. Бабушка завела его туда погреться. В памяти остались только высокие потолки, на которых он ничего не разглядел, так как с ресниц капало. Но во всем, несомненно, чувствовалась какая-то торжественная пустота. Женя догадывался, что попади он на проповедь, вставить слово ему бы не дали. Не то что в древние века. Слово то ли на Г, то ли на Х все никак не хотело вылазить из завалов памяти, и Женя остановился на термине «беседа». Вот на подобных условиях можно было посетить храм. А так…

Карусель наблюдений и воспоминаний заскрипела, остановилась. Слева, в окружении склонивших головы камышей, возвышался холм. Женя узнал очертания: серый волдырь, черный провал. В бомбоубежищах ему уже приходилось бывать: спускаться по загаженным ступенькам, выхватывать лучом фонарика бетонные углы, обходить кучи мусора, поднимать с пола обрывки документов, потерявших свою волшебную силу. Пожелтевшие плакаты на стенах рассказывали, как распознать шпиона, тоскливо поблескивал кафель в санузлах. Лежала в летаргическом сне эпоха. В общем, Женя знал, что такое бомбоубежище, Женя понимал, что без фонарика там нечего делать, и Женя все-таки повернул налево.

Когда-то к холму вела тропа, заботливо усыпанная щебнем: бордюристая, двужильная. Но про дорогу забыли, воды поднялись, скрыли щебень. Пророс камыш, и лишь два бетонных хребта остались над болотиной. Женя осторожно ступил на узкий мостик, и, перескакивая через провалы, направился к своей цели. Надежда на работу стухла, но любопытство потрескивало внутри, щекотало, вело вперед. У самой лестницы Женя оглянулся и, приложив ладонь ко лбу, посмотрел на золотое сияние в синем небе. А потом спустился во тьму.

Когда глаза немного привыкли к недостатку света, Женя понял, что может различать силуэты предметов, проемы в серых стенах. Что-то не давало темноте сгуститься до почти осязаемой плотности. Живым духом в сырых залах и не пахло. Ни намека на офис или отдел кадров. Женя особо не расстроился. Его успокаивала тишина, а еще радовало, что весенние воды то ли обошли холм стороной, то ли успели высохнуть.

В последней комнате подросток разглядел отверстие диаметром в полметра. Металлическая труба торчала под самым потолком, на расстоянии протянутой руки. Закрыв глаза, он замер и прислушался. Что-то шуршало. Может в глубинах трубы, может на поверхности холма, а может где-то в трещинах между бетонных стен. Женя задумался. Что бы он мог сказать, окажись тут на самом деле стол, стул, перспектива работы и собеседник?

— Здравствуйте.

Сначала был шорох. А потом в пустоте родились слова:

— Вы по какому поводу?

Женя решил, что начало разговора хорошее. Именно такой вопрос ему бы и задали.

— Я по объявлению. Хочу у вас работать.

— Кем?

— Консалтером, — Женя, понял, что не знает точного названия профессии, и вообще не уверен, что такое консалтинг.

— Так это у вас надо спросить, — пришел ответ из пустоты. — Что такое консалтинг, таргетинг, личностный рост.

— У кого «у нас»? — испугался Женя.

— У желающих.

Прошло несколько секунд, потом шорох усилился, и мальчик приоткрыл один глаз. Способность видеть в темноте усилилась. И теперь Женя смотрел, как из отверстия сыпется металлическая стружка. Кисло запахло ржавчиной. Мусор накатывал волнами, вылетал на несколько сантиметров, звучно падал на сырой пол.

— Прежде придется ответить на несколько вопросов, — даже новый шум не смог заглушить слова, пришедшие из ниоткуда.

— Какие вопросы?

— Что там с вороной за ситуация была?

— Какая ситуация? — занервничал Женя, чувствуя, что теряет контроль над мыслями.

— Не тяните время.

— А сколько у меня есть?

— Растянете — больше станет. Вам это надо?

— Хорошо, я понял, — мальчик задумался. Нужно было просто довести все в голове до логичного завершения. — Ворона забавная, я ее забрал.

— Куда?

— Не знаю. Куда-то, где однажды окажусь я. И все остальные. И не надо будет умирать.

Женя открыл второй глаз, ржавый поток едва заметно усилился. Часть сора долетала до ботинок, тускло поблескивали миниатюрные болтики и гайки, обломки проволоки, тонкие медные хлопья.

— Продолжайте. Кто остальные?

— Остальные, — Женя пожал плечами. — Уличные собаки, котейки из-под труб, снегири и гусеницы, еноты из контактного зоопарка, белки, мыши, хомячки, бабочки. Много кто. Ворона теперь еще.

— И давно собираете?

— Лет с шести. Там щенок в кустах сидел. И стало страшно, что с ним что-то случится. А с нами всеми однажды что-то случится. Это я уже тогда понял. И я подумал, что так не пойдет. Сам его заберу. Чтобы он все время был.

— Где?

— Где трава зеленая, зимы нет, людей нет. Там увидим.

— А вот руками вы что делали?

— Да как-то рефлекторно. Нельзя же без ритуала. Сначала щелкал пальцами, в ладоши хлопал, сплевывал. А потом как-то все…

— Редуцировалось?

— Наверно. Откуда я это слово знаю? Упростилось. Теперь руки к животу чуть прижимаю.

Труба захрипела, чтобы выплюнуть особенно крупную деталь. После ржавый поток забил с новой силой, на полу образовалась довольно высокая горка.

— Люди?

— Люди все испортят. И кто я такой, чтобы людей брать?

— Домашние животные?

— Не. Они по хозяевам скучать будут.

— Большинство пород за столетия отбора обрели повышенную потребность во внимании. Даже бездомные.

— Так я же буду там.

Труба зашлась кашлем, поток трухи иссяк. Женя попытался сдвинуться с места, но не смог. Вроде ничего и не держало, но не хватало какого-то последнего волевого усилия.

— А ты забавный, — в голосе из пустоты впервые мелькнула снисходительная жалость.

В глубинах трубы что-то забурлило. Теперь дыра не изрыгала мусор, а всасывала воздух. Гайки и болты задрожали, приподнялись над полом, чтобы через секунду со свистом скрыться в черном отверстии под потолком. Следом полетела проволока, ее догоняла увесистая неопознанная деталь. Женя покачнулся, но устоял на ногах. А вот левая рука предательски задрожала и начала тянуться к трубе. Подросток сжал губы, напрягся. Понял, что совершенно не контролирует руку, как будто никогда и не обладал таким навыком. Тем меньше он расстроился, как только конечность оторвалась от тела и, кружась, как кленовый «вертолетик», пропала в темноте. А вот правую руку мальчику было жаль. Он вспомнил как рвал грибы, рисовал, кидал камешки в воду…

Когда воспоминания пошли по второму кругу, правая рука беззвучно открепилась от тела и последовала за левой. Туловище наклонилось вперед. Женя сделал усилие, запрокинул голову. На сером потолке кто-то оставил тлеющими спичками черные звезды. Смотреть на ноги Женя не стал, осознав — ног больше нет. И вообще больше ничего нет. Одна упрямая голова и негатив Млечного пути. Последнее, о чем подумал мальчик перед тем, как мир закружился: «Почему, интересно, паутина даже не шелохнется?»

Потолок-труба-стена-угол-пол-стена-потолок-труба-стена-угол-пол-стена-потолок…

За мгновение до того, как голова влетела во тьму, Женя зажмурился. Личная чернота казалась безопаснее черноты трубы. Никаких звуков — наверное в этих космических пространствах их и не могло появиться, а может уши отлетели уже давно. И среди вечной темноты единственное, что удивляло — отсутствие привычных искорок, орнаментов, вспышек. Ничего, только бескрайнее воронье крыло…

— Кар!

Крыло отдалилось. Стало возможным различить отдельные перья. Затем вокруг крыла обозначились контуры птицы. Под когтями заблестела шпала. Над глазом-бусиной засинело небо. Зашептались меж собой о чем-то камыши.

Женя улыбнулся, приподнял руки, но какое-то смутное предчувствие остановило его, и мальчик замер в нерешительности. Ворона, потеряв интерес, продолжила прыгать по земле в поисках еды. Подросток посмотрел на холм вдали. Лезть в брошенное бомбоубежище ему совершенно не хотелось. Всему есть предел, и погулял он сегодня достаточно. Скомкав вырезку с объявлением, он швырнул ее куда-то в шуршащий занавес, хранящий секреты болот. А потом Женя развернулся, поднял с щебня тростинку, подул в нее, прислушался к звуку, и зашагал к золотому кругу в синеве.

Крестный ход

Первый шаг был сделан ранним июльским утром. Кому он принадлежал, сейчас уже и не разобрать. Просто до этого человек гулял под знакомым летним небом, но неожиданно распахнулась какая-то вселенская форточка и сквозняк пронесся по улицам города. Кто-то не заметил порыва, кто-то поежился, поспешил домой, а кто-то сделал первый шаг.

Так вот, личность пешехода теряется в дебрях прошлого, но одно можно сказать точно — совсем скоро к нему присоединились и другие. Там, где двое, там и трое. Там, где трое, там и крестный ход. И поковыляли они по улицам и проездам, через перекрестки и канавы, тротуары и сонные дворы, буераки и полумертвые промышленные зоны.

Поначалу то и креста не мелькало над головами идущих. Наверно какой ребенок и размахивал палкой, наверно какой гуляка и раскручивал пустую авоську, а только крест все одно появился. Еще не обросла толпа хоругвями и забытыми флагами, еще не ощетинилась. Стучала об асфальт клюка, шаркали старые башмаки, звонко шлепали сандалии по молодым пяткам.

Куда шли, зачем шли — не шептались о том в толпе. Больше про цены на социальный хлеб да про ларьки с кроваво-красной бормотухой. Звенел июль, корчило рожи солнце в зеркалах машин. Кошки подслеповато щурились из сырой полутьмы подвалов, собаки с интересом смотрели вслед крестному ходу, ловя языком свежий утренний воздух. Тополиный пух носился потерянно, заставлял глаза слезиться. А мокрому взгляду мир вокруг виделся четко. И не шлось, а летелось, непонятно куда и зачем.

Если и следил за идущими чёрт, то издалека, из разбитых окон фабрики, из камышей кособокого частного сектора. Не то, чтобы с завистью, но с предательской дрожью в ножках кривых и мохнатых. А из дальних дворов отзывались ударами по мячу другие ноги. В стоптанных кедах, в отцовских ботинках, в зашитых кроссовках из майской лужи. Благовестом звенели гвозди, когда прибивали к тополям перекладину.

Шаг за шагом, час за часом, вышли к незнакомым улицам. Фонари через раз ощерились одной лишь нижней челюстью. Вроде и день, а темно, как поздним вечером. Кто упал, да заснул в канаве, кто на стеклышко наступил. Только, как его достать из пораненной пятки, когда не видно ни хрена? Сидели на земле, ковырялись, отплевываясь от вездесущего пуха. А те, что дальше ушли, отставших не ждали, на брошенных не оглядывались, уставших не успокаивали. Надо будет — догонят, захотят — ускорятся.

Вот площадь, на которой под Новый год вырастали горки до неба, вот петухи да гуси каменные, детворе заместо коней, вот гаражей ржавый лабиринт. Шел крестный ход, и через площадь, и через дворы, и через гаражи. Тяжело, с шумом и гамом, но шел. Тем более, что и небо прояснилось, и дорога старую кожу сбросила, обросла брусчаткой. А налево свернешь, а направо свернешь — разбросали машины землю колесами, полил июльский дождь, замесили грязь до небес.

Взметнулись над ходом золотые хоругви, блеснули вдалеке подгорные купола, пошел по толпе шорох. Шепчут в руках пакеты разноцветные, разбухают от сытости, друг перед другом хвалятся. Чуть сбавили шаг, но с пути не свернули. Всё одно, куда ни сворачивай — туда, значит, и надо. Блестела пестрая змея, ползла-извивалась, сестрилась с бензиновой радугой. Вон, и батюшка впереди затянул что-то. То ли тропарь, то ли акафист, кто его разберет?

Как-то, походя, и с маршрутом определились. Вышли на Крепостную улицу, поспешили к высокому берегу. Вокруг благодать — ни темных закоулков, ни бродячих собак, ни людей незнакомых. Вдруг заметили — ничто и не подгоняет уже. Дул ветер в спину, дул, а потом перестал. Да и Бог с ним. Вот оно, начало Крепостной — и забор виден, и дорога к нему широкая. Тополя, правда, кто-то спилил. Полез народ через бревна, в обход пеньков, отмахиваясь от сваленных в кучу веток. А нечего за пиджаки и платья цепляться.

Под псалмы добрались до самого истока Крепостной. Только, где же та крепость? Забор двухметровый и надпись «Изолит». Ну ничего — подсадили, подсобили, перелезли. Обошли одно административное здание, другое, начали ломиться в рабочий цех. Кого-то в станке зажало, другой на арматуру напоролся, кто-то от страха назад побежал. Прошел крестный ход завод насквозь, ничего не нашел, дальше побрел.

А тут уже и берег высокий. Весь полынью порос и крапивой. Внизу извивается мутная речка — Ишим. Стали по оврагу вниз спускаться. На заднице, на карачках, теряя пакеты и телефоны. Глина под ногами чавкает, обувь засасывает. Грязные, но довольные, встали среди камышей, посмотрели вдаль. А Ишим не переплыть. Да и зачем? На том берегу только степь ковылём машет, кусты какие-то чахлые, солнце к горизонту катится.

Начали искать, может что на берегу осталось. Увидали следы от копыт, шерсти клок, да множество битых бутылок. Обернулись, а там только закатная глина до самого верха. Побродили немного, нашли овраг не такой крутой, по которому можно обратно вернуться. Полезли, но лукавый последний луч в глаза бить начал. Отразился от купола, слепит. А как перестал слепить, увидели, что выше и купола, и креста, и коросты подгорного района — башня в восемнадцать этажей. Верхние уровни не достроены, черный скелет на фоне вечернего неба. Что поделать, поползли к башне, чертыхаясь и охая.

Тем и закончился крестный ход. Никто не расстроился, не плюнул на беззащитную глину, не дернул от злости бурьян. Хорошо погуляли: с чувством, с песней, с толком. Значит, город еще на год старее стал. Значит, не пал, не исчез, не рассыпался. Значит, чуть-чуть потерпеть, поскулить, подождать до июльского утра. А там уже, глядишь, и новый крестный ход.

Иллюзион

Что-то поселилось под кроватью. Точнее, что-то дало знать о своем существовании. А сколько оно прожило между нижним миром пола и верхним миром кровати — загадка. Собственно, не случилось ничего особенного. Никаких странных звуков или буйства иллюминации. Просто, вчера Маэдзи ложился спать в одном помещении, а проснулся в совершенно другом. В помещении, вопившем, что под кроватью всё очень и очень сильно изменилось. Об этом шуршали бумажки в углу, трещины на сером потолке складывались в иератические письмена, возвещавшие об изменениях. Маэдзи не стал заглядывать под кровать.

Единственной звездой, которой нашлось место в Королевстве, служила лампочка в шестьдесят ватт. Под раскаленным изгибом вольфрамовой дуги открыл глаза мужчина лет тридцати с длинными, аккуратно подстриженными усами. Нервно сглотнув, он поднялся с матраца. В Королевстве не дули ветра и мужчину заставляла покачиваться какая-то иная, тайная сила. Возможно, что алкоголь, отношения с которым у короля давно были ни к чёрту.

Рыжий таракан пробежал по комкам бумаги, сваленным в углу. Мужчина швырнул в него ботинком и подошел к столу. В граненом стакане еще оставалось немного пива. Поверхность жидкости за ночь расцвела радужной пленкой.

— С чего бы это? — буркнул Маэдзи и выпил всё залпом.

Закусить оказалось нечем. Покрасневшую руку атаковали мириады электрических муравьев. Маэдзи, как всегда, отлежал её за ночь. Он поднял с пола листок, оскверненный несколькими строчками текста, расползающимися по прямоугольнику под разными углами.

Глутамат Святым Граалем

Зачерпнули и забыли.

Усилитель вкуса жизни —

Стылый полуфабрикат.

Пусть вначале было слева,

А потом блеснуло справа.

Верх и низ перемешало

Небо Млечной кочергой.

Два посла попрали череп

Маслянистыми ногами,

Холст темнел от жара. Дыры

Чернотой манят сердца.

Взгляд ловил — уткнулся в небо.

Брёл в Дамаск — попал в Каркозу.

Мыльным куполом накрыла

Всех оттенков пустота…

Мужчина пробежал глазами по написанному за ночь, брезгливо фыркнул и, скомкав бумагу, швырнул целлюлозный снежок в сугроб к остальным. Затем взял со стола вилку и расчесал усы цвета смолы. Задумчиво посмотрел на миниатюрный трезубец и двумя пальцами засунул его под ремешок часов.

Маэдзи подошел к рулону линолеума, лежавшему в дальнем углу помещения. Ногой толкнул его, потом еще раз, пока тусклое стеклянное солнце Королевства не осветило «тело» на коричневом полотне. Мужчина нагнулся и взял манекен за пояс. Поставил его напротив себя, прислонив к столу. Задумчиво прошелся до бумажного сугроба, потирая висок. Из-за плеча посмотрел на пластмассовую пленницу. На плечах у манекена горели черные звезды, оставшиеся от тлеющих морд сигарет. Единственный глаз девушки с трогательной наивностью голубой каплей смотрел на дверь, ведущую прочь из Королевства. Второй — облупился, выцвел, застыл тусклым бельмом. Маэдзи совершил резкий прыжок и ткнул вилкой в жертву. Три жадных зуба орудия, конечно, не смогли пробить манекен насквозь. Лишь оставили глубокие отметины в районе сердца, от одной из которых начала свой путь тонкая трещина. Мужчина встал на колено и, прищурившись, посмотрел на трещину. Слишком узкая, чтобы понять, какие метаморфозы произошли под розовой скорлупой.

Маэдзи осторожно положил манекен обратно на отрез линолеума и завернул в рулон. Вилка вернулась на стол. Правый зубец хищно поблескивал. Мужчина окинул задумчивым взглядом комнату, нагнулся к бумажной горке и, порывшись в ней, достал еще один комочек. Положил добычу в карман, извлек из того ключи и открыл дверь. Спал Маэдзи одетым, так что оставалось лишь накинуть пальто и обуться. Ржавая решетка служила последней преградой в пути наверх. Над её скрипучими ребрами, рассыпавшись по всему серому пространству стены, красовались буквы. Кто-то написал обгорелой головёшкой слово «царство». Последняя буква была зачеркнута, а сверху дописано — «ие». Усач вышел на улицу, потянул решетку на себя и закрыл её навесным замком…

С первого взгляда на город становилось ясно, что он замер в тревожном ожидании. Странный запах, появляющийся только в самом конце осени или в самом начале весны, разливался в утреннем воздухе. Корка льда, сковавшая лужи ночью, с каждым мгновением становилась всё тоньше. Несколько больших грязных клякс на дороге еще искрились мутными кристаллами, по глади остальных пробегала мелкая дрожь. Где-то вдалеке смеялись дети. Маэдзи подумал, что для игр во дворе слишком рано и звук вылетел из открытого окна. Мужчина закрыл лицо руками. За персидскими коврами, которые возникают, если глаза крепко зажмурить, стала проявляться объемная картинка. Охряно-красная степь — одинокие бунчуки ковыля, развевающиеся на ветру; лиловое марево, стекающее по самому подолу неба. Не понять, то ли раннее утро, то ли поздний вечер. Двумя красными бусинами на нити горизонта — огни костров. Ровно между ними — медленный ручей, почти застывший в пространстве, лишенном времени. Видение довольно точно отражало состояние Маэдзи. Надо было основательно похмелиться.

Прямо по курсу, притаившись в тени крытого рынка, стоял лоток с овощами. Под грязным полосатым тентом, за прилавком пересчитывала деньги женщина лет пятидесяти. Большую часть лотка занимал курган из облепленных землей картофелин. Рядом ютилась парочка кабачков, а за ними безуспешно пыталась спрятать свое дородное тело оранжевая тыква. Около допотопных весов Маэдзи увидел пластиковый контейнер с несколькими купюрами, щедро присыпанными мелочью. Усач досчитал до тринадцати, и четырнадцать раз совершил по пятнадцать шагов, оставив лоток за спиной. Последний шаг пришелся почти на обледеневший бордюр. Мужчина пнул его в гладкий бок, отколов значительную часть наледи. Затем досчитал до шестнадцати и вернулся к торговке. Внимательно посмотрел на овощи, ткнул пальцем в грязное рыльце одной картофелины.

— Мужчина, берите-берите, — продавщица вышла из спящего режима. — Свежая, местная. Не привозная, нитратов нет.

Маэдзи даже бровью не повел, медленно двигая пальцем уже по матовой поверхности тыквы. Та покоилась на трёх кабачках. Мужчина решил, что это не картина мироздания по версии торгашей, а просто следствие недостатка места. Пальцы левой руки усач сгибал в кармане. Один за другим, отсчитывая только ему известный отрезок времени.

— Мужчина, вы заснули? — тётка недовольно повысила голос.

— А знаешь, как спят индейцы племени пираха? — колючий взгляд Маэдзи, только что блуждавший по продуктам, воткнулся в переносицу торговки.

— Кого? — ошалело переспросила тётка. — Какая пираха?

— Это племя индейцев, — не отводя глаз и не моргая, ответил усач. — Они думают, что человек стареет только во сне. И не спят дольше двадцати минут. И знаешь, что еще?..

Тётка приоткрыла рот, как рыба, выброшенная коварной волной на песчаный берег, но так и не нашла слов для ответа.

— Еще они верят, что если оставаться во сне слишком долго, то вернется из него другой человек. Не тот, что ложился спать. Семнадцать.

Взвизгнули тормоза, на остановке закричала женщина. Торговка вздрогнула и рефлекторно повернулась, но этого мгновения хватило, чтобы Маэдзи незаметно зачерпнул мелочи из пластикового контейнера изобилия и быстро зашагал к месту происшествия. Предательский крик не ударил в спину, и Маэдзи даже позволил себе несколько замедлить шаг. Неприметный старичок оттряхивал заляпанные грязью брюки, стоя у обледеневшего бордюра. Рядом его спутница посылала проклятья в адрес уже уехавшей машины.

— Надо же, — с легким удивлением пробормотал под нос Маэдзи. — Забавно.

Настроение заметно улучшилось. Совпадения всегда радовали Маэдзи. Они укрепляли иллюзию, что во всем течении жизни есть какой-то смысл, проявляющийся только при особых обстоятельствах. А еще Маэдзи нравилось промозглое, но всё же не слишком холодное, утро поздней осени. А вот люди в форме ему совсем не нравились. Но улица обещала встречу именно с ними на перекрестке. Маэдзи ускорил шаг, хотя и знал, что это скорее привлечет внимание.

— Молодой человек.

Усач бы и проигнорировал такое обращение, тем паче, что сержант казался на вид младше его самого, но в дело вмешался красный сигнал светофора.

— Молодой человек, представьтесь, — плюгавенький сотрудник правоохранительных органов вяло козырнул.

— Маэдзи Т.

— Чего? — сержант нахмурился.

Заметив, что старший чем-то недоволен двое молодых дружинников подошли поближе.

— Почему Тэ? — спросил паренек с красной повязкой чуть выше локтя. — Кореец что ли?

— Кореец что ли, — без всяких эмоций повторил Маэдзи.

— Вы утверждаете или спрашиваете? — начал терять терпение полицейский. — Предъявите документы.

Мужчина пожал плечами, расстегнул внутренний карман пальто и достал из него удостоверение личности. Протянул документ сержанту.

— Ну вот, — уже спокойнее продолжил тот. — Николай. Что ж вы, Николай, сотрудников полиции вводите в заблуждение?

Маэдзи ничего не ответил. В настоящий момент его больше занимали провода, искрившиеся от напряжения. Ржавый троллейбус чесал о них свои рога, притворившись линялым оленем. Бледный катафот луны еще отражал далекий солнечный свет.

— Где прописаны?

— Здесь.

Сержант подождал несколько секунд и сделал знак рукой, требуя продолжения ответа. Маэдзи посмотрел по сторонам, словно разыскивая невидимых зрителей, и с той же интонацией повторил то же слово.

— Здесь. Вот прямо здесь.

— В городе? — нахмурился, пытаясь разобраться сержант.

Маэдзи задумчиво погладил правый ус и утвердительно кивнул. Полицейский явно хотел спросить что-то еще, но потом пробежал взглядом по одежде Маэдзи и протянул ему удостоверение. На другом берегу дороги маячили двое пьяных рабочих в оранжевых униформах, и сержант поспешил к ним, пока светофор давал на это добро.

Встреча с циклопом — непременный атрибут начала путешествия. Именно такой мыслью успокоил себя Маэдзи прежде, чем выбрать дальнейший маршрут. Поворачивать назад было слишком рано. Идти вперед, вслед за циклопом, герою не хотелось. Не было желания случайно нарваться на дары, оставленные судьбой мелкому сержанту и его подручным. Дорогу направо Маэдзи хорошо знал. Сначала его бы ждал целый квартал из домов, первые этажи которых источили жучки модных бутиков. Затем путник бы увидел поочередно небольшой стадион, аптеку, авторынок, серые камни, серые камни, серые камни…

Мужчина даже не стал напрягать память, чтобы разобраться в череде образов. Он доверял своему внутреннему путеводителю по городу. Оставался поворот налево. Он вел куда-то в аппендикс центрального района. Ни одного знака, намека или подсказки Маэдзи не почувствовал. Оставалось положиться на интуицию. И она не подвела, подкинув за первым же поворотом ларек, в котором путник поспешил купить банку пива.

Маэдзи медленно брел по переулку, трогая озябшими пальцами холодные кирпичные рёбра стен. Луна стыдливо пряталась за облаками, словно кому-то еще в этом городе было дело до её чахоточно-бледного тела. Ветер поднимал из мертвых обрывки вчерашних газет и целлофановые пакеты, подбрасывал до третьего этажа, вдыхал в них силы, лишь затем, чтобы бережно опустить обратно на холодный стол улицы. А та умывалась дождём, и гусиная кожа луж дрожала, отражая серые облака. В другой раз мужчина спрятался бы под козырьком подъезда или стал ездить на автобусе от одной конечной остановки до другой. Но дух алкоголя уже начал свои странные алхимические опыты в потаенных комнатах существа, называющего себя Маэдзи Т. Ноги сами несли куда-то вдаль. Налево, налево, направо, налево…

Словно вышивая иглой шагов примитивный узор на полотне полиса, Маэдзи раз за разом упрямо повторял очередность поворотов. Неудивительно, что путь лежал на запад. Не к стране предков или ежедневному ложу уходящего солнца. Гораздо прозаичнее — к серебристой коробке здания вокзала. Усач понимал, что там то поворотов уже не будет. Привокзальная площадь не оставляла вариантов маневра. Увы, так и вышло — промозглое танго Маэдзи прервалось в точке «налево, налево, направо». Вздохнув, мужчина сел на мокрую лавочку и посмотрел по сторонам. Исполинская каменная фигура, приветливо поднявшая руку, встречала каждого, кто выходил из здания вокзала. На одно из чудес света не тянуло, что казалось Маэдзи достаточно справедливым. Город встречал гостей честной серой мордой безразличия.

— Извините, у вас не будет полтинника?

Мужчина вздрогнул и повернулся на голос. Пока он разглядывал площадь, к нему подошла девушка лет двадцати. Мокрые волосы слиплись в тонкие вороньи перья, скрывающие взгляд.

— Может будет, а может и нет, — пожал плечами Маэдзи. — Но вот прямо сейчас, наверно, имеется.

Он не помнил точно, что за монета осталась сиротой в закоулках кармана. Но совсем не удивился, когда, разжав кулак, обнаружил на ладони именно полтинник.

— Благодарю, — кивнула девушка. — Устала стоять под дождем.

— Тогда не стойте.

— Вот и не буду, — шмыгнула носом незнакомка, но не сдвинулась с места.

Некоторое время она стояла около лавочки, словно давая понять, что сама решит, когда и куда ей идти. А потом, так же быстро, как и появилась, скрылась за ржавой спиной остановки автобуса. И тут Маэдзи начал осознавать, с кем он должен сегодня встретиться. Мужчина ощутил свинцовую усталость, а еще странное чувство, словно на шею ему уселся наглый бес. Тварь свесила ноги и била пятками в грудь усача. Кажется, врачи называют это тахикардией.

Путь предстоял неблизкий — надо было пройти через весь город, или ситэ, как с неприязнью называл его Маэдзи. Сбежать из этого ситэ он уже и не надеялся, смирившись с ролью одного из узников, или уродливого помощника всесильного genius loci, в лучшем случае. В ухе неприятно зазвенело. Вибрации шли откуда-то из глубин черепа, заставляя мужчину вспомнить байку о зубных коронках, принимающих радиосигналы. Впрочем, развить мысль он не успел. Драпово-синтепоновый Гольфстрим подхватил его и понёс куда-то прочь от каменного исполина, вокзала и мокрой лавочки.

Где-то через полчаса Маэдзи осознал, что ходит по орбите вокруг небольшой площади со сценой. Помост, на котором возвышались две колонки и стойка с микрофоном, словно притягивал к себе всё новых и новых людей, что яркий фонарь — мотыльков. Намечалось какое-то представление. Ответ крутился в голове Маэдзи: «Сегодня же День чего-то там». Но стоило замереть на каких-то пять минут и его окружили со всех сторон, лишили пространства для маневра.

Программа была стандартной для провинциальной эстрады. Сначала выступил детский коллектив — десяток мальков, пытающихся под фонограмму поймать ртом морозный воздух. Их сменили какие-то восточные единоборцы, которые боевыми петушками закувыркались на деревянном помосте. Маэдзи стало невыносимо скучно, и он попытался проложить себе путь сквозь толпу. Однако все его усилия привели лишь к небольшой передышке на отмели лотка с едой. Со временем лавировать среди тел стало значительно проще. То ли зубная коронка всё-таки переключилась на режим локатора, то ли толпа поредела. Забрезжила светлая полоска асфальта. Это огонь фонарей, отраженный в луже, манил к себе Маэдзи.

Противный звук прорвался в эфир, разогнав все приятные мысли. Тягучий, как зубная боль — гул, рожденный в преступном союзе монитора и слишком близко поднесенного к нему микрофона. Маэдзи поморщился и притормозил, остановившись в круге света от фонаря. Взглянул под ноги на свое отражение в луже: аккуратно подстриженные усы, тяжелый взгляд, лошадиное лицо, черная полоса на шее…

— Стоп, — пробормотал под нос Маэдзи. — Это у нас что?

Нагнувшись, он поднял из лужи мокрый предмет. На ладонь мужчины лёг черный выкидной нож с серебряным драконом на рукояти. Щелчок и стальной язык выпрыгнул из пасти дракона, слизнув каплю дождя. Маэдзи стало не по себе. Совпадение было слишком очевидным, ситэ брезгливо бросил ему под ноги инструмент, играть на котором Маэдзи вовсе не хотелось. Но был ли у него выбор? Перейдя на быстрый шаг, мужчина оставил позади праздничную площадь. Он старался ни о чем не думать, ни о своем отражении в луже, ни о ноже, ни о совпадениях. Но непослушная цепочка ассоциаций затягивалась вокруг озябшей шеи. Трещина на разбитом лбе продуктового ларька скрылась за серебряным драконом изоленты. Тучи намокшими усами нависли над крышами. Стая птиц взлетела с тополя, и темными каплями расплескалась по небу. Маэдзи продолжал идти к месту встречи, а бес на шее всё сильнее стучал ногами в его грудь. Мужчина хотел взяться за сердце, но рука сама полезла в карман. Развернув бумажный комочек, Маэдзи пробежал взглядом по написанному.

В одна тысяча девятьсот девяносто четвертом

Россия играла со Швецией.

Последний викинг и Черный жемчуг —

Рябил мутно-мыльный экран.

В одна тысяча девятьсот девяносто четвертом

Луна притворялась зеркалом,

Паря над крышей и отражая

Блуждающий солнца сигнал.

В одна тысяча девятьсот девяносто четвертом

Смарагдами светофоров

И странностью застеколья

Манила летняя ночь.

Маэдзи не помнил, когда он это написал, но на душе стало теплее. Бес на шее если и продолжал стучать, то звук его ударов терялся в вязком облаке ностальгии. Тропинка вела к длинной аллее, входу в парк аттракционов. Маэдзи не был в нем так давно, что уже не узнавал черные силуэты каруселей на темно-синем фоне неба. Мужчина не знал, как современные аттракционы выглядели при свете солнца, но мог поспорить, что их уже не опоясывали ржавые кольца, они не скрипели тоскливо и страшно, с них не сыпалась старая голубая краска. Почему-то именно мысль о голубых хлопьях на жёлтых осенних листьях подняла в Маэдзи очередную волну воспоминаний. И он почти дал образам оформиться, но помешало нечто на пути.

Слева от дороги в окружении старых кривых тополей стояла странная геометрическая фигура — куб со сторонами в несколько метров и цилиндром на боку. Сам куб покрывали рисунки, которые Маэдзи не разглядел в полумраке. Помогла память — из её мутных омутов вынырнули Микки-Маус и Дональд Дак. Подойдя ближе к исполинской коробке, мужчина понял, что его данные устарели и мышь с уткой, улыбаясь, вновь скрылись в свинцовых водах.

— Иллюзион, — скорее утвердил нежели прочитал Маэдзи, глядя на буквы, что радугой повисли над целым болотом веселых лягушек.

К его удивлению, из-за двери пробилась полоска света. В такое время, конечно, никакие аттракционы работать не могли. Маэдзи подумал, что может быть дело в празднике. Но Чёртово Колесо не вращалось, не скакали по кругу лошадки, и огромная гусеница не ползла лениво в горку. А дверь «Иллюзиона» таинственно светилась в осенней мгле. Маэдзи попытался вспомнить, что же происходило внутри куба во времена его детства. Определенно, крутились стены, сходил с ума свет ламп, из пустоты выныривали всё те же Микки с Дональдом, радостные зверушки, полки с книгами и, почему-то, советские космонавты. Маэдзи убрал нож в карман (только в этот момент осознав, что, вероятно, последние несколько минут нажимал на кнопку лишь затем, чтобы вновь сложить лезвие), поднялся по ступенькам и толкнул дверь.

В тесном закутке на табуретке сидела женщина среднего возраста и читала книжку. Подняв взгляд на Маэдзи, она приветливо улыбнулась.

— Здравствуйте. Хотите совершить незабываемое путешествие? — быстро и четко, словно за мужчиной стояла целая очередь ожидающих, спросила кассирша.

Маэдзи хотел ответить что-то, но все мысли куда-то разбежались, и он просто кивнул. Улыбчивая кассирша встала с табуретки, приоткрыла следующую дверцу и знаком пригласила гостя войти. Он принял предложение и попал в маленькую комнатку. Насколько тесной она была, Маэдзи не понял. В темноте казалось, что стены уходили куда-то в бесконечность. «Ну, с внешней стороны я кубик видел. Никак не больше того», — подумал мужчина и сел на лавочку. Кассирша опустила ему на грудь защитный поручень. Света в комнатке было совсем немного, но Маэдзи показалось, что женщина вновь ему улыбнулась.

— А теперь приготовься, — она отошла от лавочки и прежде, чем закрыть за собой дверь добавила, — Ты же у нас смелый?

Маэдзи пожал плечами, понимая, впрочем, что увидеть этого она не могла. Вытерев промокший лоб, мужчина положил руки на холодный металл и почувствовал ток электричества в его глубинах. Барабан вздрогнул, заскрипел механизм, сидящего на лавочке понесло вверх.

Сначала белые круги света выхватывали из темноты фрагменты нарисованных зверей. Алый язык дружелюбного пса, желтая шея жирафа, глаза-крыжовинки довольного кота. Затем вспышки стали короче и чаще, сознание Маэдзи выловило из калейдоскопа огней образ комнаты — старый деревянный шкаф, геометрические узоры на ковре. Затем другая комната — бежевые грустные обои, ширма из магнитной ленты на дверном косяке. Множество комнат: больших и маленьких, хорошо обставленных и скудно украшенных сменялось перед глазами Маэдзи. Вот пролетело пружинистое брюхо кровати, на которой он спал прошлой ночью, а следом мелькнуло загадочное переплетение канатиков, как у гамака. В застывшем мире одной из комнат (заваленной вещами, как будто с неё съезжали, или наоборот — заселялись), взгляд мужчины устремился куда-то дальше, за грязные стекла окна, к чахлому палисаднику, сквозь мокрые ветви, пронзая утренний туман, улетая от кирпичных пятиэтажек, неприветливых дворов и стылых луж…

Два ботинка на белой бетонной плите. Где-то далеко внизу двор. Мальчики играют в вышибалы оранжевым баскетбольным мячом. Девочки прыгают через резиночку…

Девушка с чёлкой цвета вороньего крыла удивленно глядит прямо. Из её рта стекает струйка крови. Звон монетки об асфальт…

Голубой глаз манекена с наивной тоской и надеждой буравит небо потолка…

Мужчина с лошадиным лицом достает что-то из кармана серого пальто, встает на колено и опускает это что-то в грязную лужу. Под мокрыми повисшими усами расползается усталая улыбка…

Двое сидят на скамейке под равнодушно-серым небом. В руках у девушки желтый полевой цветок. Перед сидящими застыло непривычно белое, как мрамор, закатное солнце. Облако каменным жерновом ползет на пару со спины…

Темная клякса отделяется от края лужи. Минуя водовороты перекрестков и маяки светофоров, крадется от одного темного проулка к другому. Ныряет в подвал. Пылинки танцуют в лучах лампы, опускаясь на старый ботинок, лоб которого измазан в глине. Тень ныряет под кровать. Складывает руки на груди, прижав к себе нож с измазанным красным цветом лезвием. Не видно, улыбается ли тень перед тем, как окончательно раствориться в полутьме подкроватного пространства. Новорожденная радуга всходит на поверхности жидкости; а где-то вдалеке нарастает звук, то ли сирены, то ли охрипшего саксофона…

За весенними декорациями рождается запах сырой земли, а мир вокруг, как сливочное мороженое. Незнакомый двор напоминает остров, время на котором остановилось в ожидании чуда. Драконы спят на чердаках. Пылинки танцуют в лучах солнечного света, медленно опускаясь на тяжёлые крылья…

Скрип механизмов прекратился, загорелся свет. Поморщившись от яркой лампы, Коля приподнял защитный поручень и, пошатываясь, вышел из комнатки. Молодая девушка всё так же сидела на табуретке и мучила «Тетрис».

— С возвращением, космонавт, — кассирша улыбнулась, отложила игрушку, и поаплодировала мальчику.

Тот неловко кивнул, смутившись такому вниманию, и прошмыгнул к выходу. Закрыл за собой дверь, спустился по ступенькам, и ошалело посмотрел по сторонам, безнадежно отравленный свежестью ночного воздуха. Мальчику впервые предстояло возвращаться в такой поздний час домой и его будоражила мысль о лихом путешествии. Темная аллея, ведущая из парка, казалась туннелем в неизвестное. Все дороги лежали перед ним. Бесконечность ночного города манила огнями…

И узнали они (эпилог)

Из пены майских яблонь, минуя плавники, скрывавшие Вечный огонь, на берег улицы Ленина вышла обнаженная женщина. Тело её золотили лучи полуденного солнца. Собирая на босые ноги пыль города, перешла она улицу Пушкина.

Увидели голую женщину подростки, беспечно сжигавшие минуты выходного дня. Тот, что с серьгой в ухе, говорил позже: «Ангел». Тот, что в рубахе, застегнутой до верхней пуговицы, повторял: «Вот это дойки». Тот, что смотрел под ноги, ища нечто важное, не отвлекся на мелочь.

Заметил нагую гражданку чиновник, сидевший в ресторане «Ишим» за глубокой тарелкой салата и стопариком водки. Выступили на морщинистом лбу капли пота. Стал так узок малиновый галстук. И забилось сильнее сердце в изношенном, тяжелом теле. Захотелось ему тихо вылететь из нелепой, разбухшей клетки. К вершинам тонких берез, к белому облаку, схожему формой с несущимся вдаль кораблем.

Разглядела непристойную девку домохозяйка, суетившаяся на кухне. Из пятиэтажной башни своей бросила взор, побелела, как соль и снова вернулась к работе. Но какой же тяжелой стала малая рюмочка. И проще сталопродавливать нежное, мягкое тесто, открывая миру круги потемневшего старого дерева. А на ладонях, покрытых мукой, пролегли дороги и тропы, ни разу не хоженые, однажды забытые, навеки потерянные.

На пересечении с улицей Мира, игнорируя красный сигнал светофора, обнаженная женщина уверенно прошагала вперед. Не свернула, не ускорилась, не замедлилась, осталась на улице Ленина. Не огласился полдень похабными гудками. Дорога была пуста — лишь голуби, пыль, да весна.

Узрел прекрасную деву уличный художник, согнувшийся с пастельным мелком над белым листом. Обомлел от глаз голубиных, алой ленты губ, граната, рдеющего на щеках. И задвигалась рука уверенно, оставляя набросок: черта за чертой, изгиб за изгибом, все тени, все формы, все отблески сложились в единую церковь.

Обнаружил очевидную нарушительницу одинокий милиционер, шедший к ларьку за сигаретами. Прикинул все плюсы и минусы, риски, варианты, последствия. Дошел до ларька, купил пачку ментолового «Marlboro», распечатал, чиркнул спичкой, закурил, выдохнул, и снова вернулся к раздумьям. Постоял, поглядел на отдалившийся силуэт, кинул окурок в урну, да поспешил со всей решимостью к детям, купавшимся в фонтане у акимата.

Не приметил настоящее чудо человек, сидевший на скамейке и читавший газету. А сытый голубь, облюбовавший черный ботинок, застыл, наклонив голову. Словно недоумевал, как же так произошло.

Пересеклась с непонятной тетенькой девочка, что только вышла из «Детского мира». Удивленно приподняла бровь, облизала шоколад с пальцев, скомкала бумажку, спрятала в карман старой куртки. Прищурилась, глядя, как солнце превращает волосы в тонкую светящуюся проволоку. Фыркнула и побежала обратно во двор.

Обомлел от чудной незнакомки родитель, пришедший в парк с дочками. Замолчали аттракционы, потускнел и затих детский смех. Чугунная вязь забора обернулась прутьями клетки. Потонули все мысли и образы в плывущем черном треугольнике. Застучало в висках, впились ногти в ладони, захотелось догнать, помочь, посодействовать. Но стыдливо сжав губы, поспешил он скорее забрать дочерей с карусели, чтобы скрыться подальше от парка и улицы Ленина.

Зыркнул исподлобья на подозрительную путницу задумчивый пешеход. Поднял ворот пальто, сунул руки глубже в карманы, ссутулился. Попытался понять, что же это за знак, от кого же он послан. Зашевелились хитросплетения прожитых, полузабытых снов. Что-то дрогнуло за серой подкладкой, весело звенькнуло сквозь плотный туман. Так и ушел, унося в себе растущее пламя.

Уловил сияние далекой фигуры некто, стоявший у подъезда. Задумался о красоте, свободе и разрушительной силе. Покрутил в руке пакет с переобувкой, вздохнул, закинул на плечо сползший ранец, и устремился домой, на первый этаж.

Учуяла странного человека дворняга, дремавшая в зарослях Старого парка. Выскочила на проспект, побежала по следу, виляя лохматым хвостом. Лаем, играясь, вспугнула внимательную ворону. Пробежала мимо кривенькой березы, под неодобрительным взглядом сидящей среди ветвей серой кошки. Наловила языком солнечных лучей, зарылась носом в молодую траву, да потеряла запах среди потоков яблоневого цвета и сирени.

Проводили бесстрастно еще одну душу красные фасады столетних домов. Нашли в ней смысла не больше, чем в белой извести на стволе тополя; смелости не больше, чем в ржавой железке, торчащей из бордюра; огня не больше, чем в солнечной луже. Привычно погрузились в дрему, не заметив, что на них снова меняют таблички.

Почувствовал необычное присутствие мальчик, трогавший пальцами угол дома, покрытого ракушечником. Посмотрел направо — там лишь пара машин вдалеке, где проспект переставал быть проспектом, стекал в Рабочий поселок. Посмотрел налево — одинокий воздушный шарик цвета неба застрял в темных ветвях тополя. Оборачиваться мальчик не стал. Прижал сильней ладонь к шершавой поверхности, и крепко зажмурился — до вспышек и пятен, до мелькания искр, рожденных из темноты.

На мгновение затих стук сердца общего для двадцати. На мгновение металлическая звезда приблизилась к небу. На мгновение стало жарче у обочины объездной дороги.

В дыме майской сирени, за березовыми островами, среди тихих волн разнотравья затерялась обнаженная женщина.

г. Петропавловск

1991–2021

Оглавление

Петропавловск (пролог)

Направление 1. Из синевы во тьму

  Тоша — Тоннельная мышь

  Бомба, нарисованная мелом

  Местный житель

  Распад

  Дом потерянных игрушек

  Четыре звезды

Последние новости (лирическое отступление к окраине)

Направление 2. Сквозь сон

  Дача

  Тайное

  Квайдан

  Собеседование

  Крестный ход

  Иллюзион

И узнали они (эпилог)