Червяков (СИ) [Юрий Церковский] (fb2) читать онлайн

  Аркадий Иванович Червяков любил читать книги. Утром, пробуждаясь ото снов, обыкновенно подробных и увлекательных, не желая терять "ни сиюминуточки времени" (у его домочадцев тотчас же морщились лбы и кривились как-то по-странному губы, стоило этой избитой, за долгие годы до раздражения опостылевшей им фразе выскочить из главного в их семье рта), он подрывался с кровати - жадно, словно ошпаренный - и с каким-то диким, почти порочным вдохновением начинал жить.

  - День - это наше всё. Днём человек живёт. А ночь... что такое ночь? - Аркадий Иванович никогда не уставал наставлять своих домашних в "истинах бетонных и аксиоматических".

  Домашние его книг не читали, они боялись их, как Суда, им думалось, что их "наставник" из-за книг чокнулся.

  Детей своих Аркадий Иванович чуть не с колыбели "вёл к чтению", - так, как некоторые еретики ведут людей к Богу - бездарно, навязчиво, страстно. Разумеется, никуда Аркадий Иванович своих детей не привёл. Они наотрез отказывались брать в руки книгу; Надя, младшенькая, темнобровая толстушка десяти с лишним лет, прозвала отца чудаком, а Сёма, высокий, сутулый, почти студент, считал, что у папы в прошлом "что-то случилось".

  - У тебя не любовь к книгам, - говорила жена, Мила Евгеньевна, утратившая интерес к чтению ещё в школьные годы. - У тебя страсть. А всякая страсть от лукавого.

  Аркадий Иванович в ответ на подобные изречения лишь махал лениво рукой и, безнадёжно вздыхая, проборматывал: "Ничего вы не понимаете..."

  Это был положительно странный человек. Поутру, в любой день, даже в будний, трудовой, кошмарно немилый его капризному сердцу (трудился Аркадий Иванович скучно - инспектором по кадрам на одном неуважаемом им предприятии), он проводил полчаса в ванной - там ему "приходилось" чистить зубы, принимать душ; и в его времяпровождении в ванной не было бы ничего примечательного, и упоминать об этом не стоило бы, если бы не одно любопытное обстоятельство.

  Дело в том, что "зубы и душ" занимали у Аркадия Ивановича всего три минуты; мылся он необыкновенно быстро и, признаться, достаточно качественно; ему было беспредельно жаль времени на "гигигиену" - время представлялось ему высшей (после книг) ценностью. Он так и говорил жене: "Времени на гигигиену мне жаль. Человек не для того в мире живёт, чтобы всё утро тело своё от вони драть. Скользнул мылом по коже, облился водой - и дело с концом". Жена смотрела на него с усмешкой, въедчиво, и, наперёд зная, каков будет его ответ, чтоб потешиться, спрашивала: "Для чего же, по-твоему, живёт человек?" Аркадий Иванович отвечал незамедлительно, рьяно - то ли от нетерпеливости нрава, то ли для экономии времени: "Известно для чего. Для души. Для книг живёт человек".

  Из этих соображений он, только переступив порог ванной, тут же принимался за дело: чистил зубы Аркадий Иванович не так, как все люди, а "грамотно и с умом"; он, схватив тюбик зубной пасты и зубную щётку, зашагивал в душевую кабину, затем выдавливал из тюбика зубную пасту в свой довольно широкий, с хорошими зубами и дёснами рот, вкладывал в этот рот зубную щётку и, открыв кран и отрегулировав температуру воды (чтоб была не очень тёплая, но и не холодная, и не горячая, а "умеренной" температуры), становился под душ и быстро-быстро намыливался; намылившись, Аркадий Иванович отправлял мыло обратно в мыльницу, умывал мыльные руки и, как только руки переставали быть скользкими, начинал чистить зубы; а по телу его стекала мыльная, умеренной температуры вода.

  Через три минуты он всегда был чист и со свежим дыханием.

  Куда же уходили остальные двадцать семь минут, которые Аркадий Иванович по обыкновению своему проводил по утрам в ванной? А уходили они на чрезвычайно важное, по рассуждению самого Аркадия Ивановича, мероприятие.

  Вылезши из душевой кабины, он становился у зеркала и... сох. Полотенца у Аркадия Ивановича не было, потому как полотенца он не признавал, - он полагал, что вытирать тело после душа - вредно и неестественно; высыхая, Аркадий Иванович разглядывал своё отражение в зеркале и обдумывал прочитанное накануне.

  Читал он главным образом романы и повести, иногда мог снизойти до рассказов, но обычно он ими пренебрегал, так как рассказ, эта малая форма прозы, не позволял читателю (то есть ему) "войти в поток чтения" и быстро заканчивался. Читать же более одного произведения в день было против его правил, - он считал это кощунством по отношению к литературе.

  С поэзией у Аркадия Ивановича были особые отношения; о поэзии говорил он так: "Поэзия - это не литература. Поэзия - это язык. Однажды выучил - и знаешь всю жизнь". В юности он, по его же собственному утверждению, всех русских поэтов изучил досконально, - так что за стихи Аркадий Иванович брался крайне нечасто; поэзия же зарубежная, он твёрдо верил, не заслуживала не только изучения, но и вообще какого-либо внимания.

  В чтении Аркадий Иванович не выносил двух вещей: когда он читал меньше часа за один присест и когда его от чтения отвлекали. Какую-либо другую литературу, кроме художественной, он, как полотенца, не признавал и искренне считал, что она не нужна.

  Разглядывая своё отражение в зеркале, Аркадий Иванович обращал внимание на следующие вещи: не прибавилось ли у него морщин, не слишком ли низко висит второй подбородок, не расползлась ли плешь дальше по голове, не посинели ли мешки под глазами.

  Помимо морщин, второго подбородка, плеши и мешков под глазами, Аркадий Иванович обладал чёрными, густыми усами с лёгкой проседью; своими усами он очень гордился, называл их шикарными и утверждал, что "нынче таких усов никто больше не носит". Аркадий Иванович был себе симпатичен.

  Мила Евгеньевна имела на этот счёт противное мнение. Будучи женщиной уже не молодой, но ещё и не старой, с вьющимися, цвета жёлтого золота волосами, женственно упитанным, недряблым телом и всё ещё округлой, достаточно полной, чтобы влюбиться, грудью, она считала, что муж себя запустил.

  - Я тебя по-прежнему очень люблю, но ты только посмотри на себя. Ты обрюзг чудовищно. Не пора ли тебе за себя взяться? - призывала она мужа к благоразумию.

  Аркадий Иванович, хмурясь, отвечал жене:

  - Дорогая, читала ли ты повесть Куприна "Впотьмах"? Я вот уже который раз перечитываю и прихожу в неописуемый восторг.

  Несмотря на все разногласия, жили они душа в душу.

  II

  В один тёплый, безветренный день Аркадий Иванович прогуливался по парку. Прогулка его в этот день затянулась, он бродил по городу без дела, то есть без чтения, уже третий час, и это обстоятельство сводило его с ума.

  Дело в том, что в конце каждого месяца, Аркадий Иванович, вот уже много лет, покупал книги. Был как раз конец месяца, - начатый несколько дней назад роман он дочитал, совершенно неожиданно, вчера вечером (вчера была пятница), хотя предполагал, что только к понедельнику перейдёт к последней главе.

  Отоваривался Аркадий Иванович всегда в одной и той же книжной лавке, - это была лавка дешёвых, поддержанных книг, и он всем сердцем её любил. Аркадий Иванович читал только поддержанные книги. Новые книги он не признавал; к тому же, на новые книги у него не было денег. Роман, дочитанный им вчера, был последней оставшейся книгой, приобретённой в прошлом месяце. Пришла пора покупать новые (старые) книги.

  Книжная лавка, которую так любил Аркадий Иванович, была открыта с понедельника по пятницу. А сегодня суббота.

  Утром, примерно на двадцать первой минуте обдумывания у зеркала накануне прочитанного романа, Аркадий Иванович осознал вдруг, что до понедельника остался без книг. И пришёл в ужас. Что делать? Ничего из уже прочитанного (а домашняя библиотека у него была чрезвычайно богатая) он перечитывать был не намерен, так как уже настроился на вполне конкретную повесть, которая, он знал, ждёт его в лавке. К тому же, следующее "перечитывание" было у него по плану только через два месяца, а Аркадий Иванович страшно не любил нарушать свои планы; он читал книги в строгом порядке, заранее намеченном им самим. Если уж по той или иной причине ему приходилось отступиться от этого порядка, его одолевала тревога, он становился подавленным, раздражительным, противным; а когда он оставался на день или два и вовсе без книг, то им овладевало отчаяние. Сегодня был как раз такой день.

  Чтобы хоть как-то прийти в себя и, по возможности, обратить своё отчаяние хотя бы в тоску, Аркадий Иванович и отправился на прогулку - сразу же после своих "гигигиенических" процедур, - без завтрака и даже без чашки кофе со сливками, который он обожал и пил ежедневно, по обыкновению дважды - после лёгкого завтрака и после плотного ужина. Аркадий Иванович утверждал, что кофе ему как воздух необходим, - утром - чтобы проснуться как следует, прогнать прочь с ночи прилипший сон, а вечером - чтобы крепко и сладко уснуть. Без чашки кофе на ночь он плохо спал - ворочался без конца и видел неприятные, глупые сны; без чашки кофе поутру он был вял в течение дня, и иногда эта вялость сказывалась на "качестве" его чтения.

  Сегодня, однако, Аркадий Иванович вял не был. Вероятно, оттого, что об утреннем кофе он забыл напрочь. А как же иначе? Чтение он обожал больше, чем кофе, и в сложившейся ситуации не забыть об утреннем кофе с его стороны было бы стыдно и оскорбительно - по отношению к святыне, к чтению, о котором он намеревался в течение двух серых, ненужных ему дней сокрушаться.

  Аркадий Иванович почувствовал некоторую тяжесть в ногах (два с половиной часа беспрестанной ходьбы, с его-то вторым подбородком!), и понял, несмотря на гнетущую мысль о подлой судьбе, отравившей его выходные, что хорошо бы присесть, отдохнуть. И Аркадий Иванович принялся высматривать подходящую для него (по его же собственным, особым критериям) лавочку.

  Ему нужна была такая лавочка, которая находилась бы и не всецело на солнце, и не всецело в тени; чтоб вокруг было не шумно, но и не совсем тихо; хорошо, если неподалёку будут похаживать голуби, - Аркадий Иванович признавал голубей и даже чуточку их любил, однако его любви к этим птицам было недостаточно для того, чтобы их кормить - ни семечками, ни хлебными крошками он голубей не угощал никогда, - голуби представляли для него сугубо эстетический интерес, - ему нравилось на них смотреть.

  Аркадий Иванович обошёл весь парк дважды - тщательно, зорко, - но подходящей для него лавочки не находилось. Аркадий Иванович опечаленно завздыхал.

  Но вдруг, совершенно случайно, волею провидения, в которое Аркадий Иванович веровал, его глаз зацепился за красный беретик - яркий, заметный; беретик принадлежал средних лет женщине, решившей, по-видимому, что ей уже сидеть хватит, что нужно пройтись, размять ноги - толстые и неухоженные, совсем не такие, как у Милы Евгеньевны; у Милы Евгеньевны были не ноги, а ножки, и Аркадий Иванович, обычно невнимательный и равнодушный к подобного рода вещам, этот факт почему-то, к собственному своему удивлению, подметил.

  Подметил он также и то, что лавочка, покинутая только что женщиной в красном беретике, стоит под каштаном, заботливые ветви которого надёжно укрывали её от солнца, но в то же время пропускали благосклонно кое-какие лучи - не много и не мало, а именно столько, сколько нужно было Аркадию Ивановичу. Неподалёку от лавочки слышался ненавязчивый, детский смех и смутно доносились откуда-то два-три негромко болтающих, почти не противных женских голоса; и совсем рядом бродил даже бело-коричневый голубь. Последнее обстоятельство несколько смутило Аркадия Ивановича, так как предпочитал он голубых голубей (он считал, что настоящие голуби должны непременно быть голубыми), но рассудив, что и бело-коричневый голубь - голубь, пусть и не совсем настоящий, Аркадий Иванович успокоился.

  "Не воробей, и на том спасибо", - заключил он. Аркадий Иванович не признавал воробьёв.

  И вот, слегка ободрившись, он направился к освободившейся, почти совершенной для него лавочке. Усевшись, Аркадий Иванович вздохнул - уже не от печали, а от милого ногам облегчения.

  "Опаньки!" - через мгновение удивился он, осознав, что уселся на "что-то".

  "Что-то" оказалось журналом.

  "Женщина! Вы тут забыли..." - хотел было окликнуть Аркадий Иванович красный беретик, но любопытство подсказало ему повременить с этой затеей и сперва взглянуть на журнал.

  На обложке журнала Аркадий Иванович рассмотрел белое, пушистое перо, а над пером тоже белые, прописью буквы - на матово-оранжевом фоне, составляющие два интригующих слова: "Литература сегодня". Увидев заглавие, Аркадий Иванович тотчас задумался: поступить по совести - и вернуть журнал женщине, или по сердцу - и заглянуть в его содержание.

  Всё, что было связано с литературой, всегда пробуждало в Аркадии Ивановиче жгучий интерес; слово "литература" означало для него "художественная литература", ему и в голову не могло прийти, что кто-то под этим словом может подразумевать какую-либо другую литературу. Этот жгучий интерес пробудился в нём и сейчас, и соблазнил его.

  "Быть может, она вовсе этот журнал не забыла, а оставила его здесь намерено, потому что он ей неинтересен, а может, он вообще принадлежит кому-то другому, а она, как и я, сама его здесь обнаружила..." - пытался договориться со своей совестью Аркадий Иванович.

  Необходимость договариваться с совестью возникла у Аркадия Ивановича оттого, что у него было твёрдое убеждение, состоявшее в том, что брать чужое - это плохо; однако другое убеждение, гласившее, что читать - это хорошо, оказалось твёрже, так что зашевелившуюся совесть удалось смирить. К тому же, пока Аркадий Иванович раздумывал над тем, как ему поступить, женщина в красном беретике уже перешла дорогу и была далеко - докричаться до неё не представлялось возможным, а бегать Аркадий Иванович не умел; а если б даже и умел, то всё равно бы не побежал, так как устал жутко.

  И он забыл о женщине в красном беретике.

  Журнал, прельстивший Аркадия Ивановича, оказался изданием ежемесячным, довольно увесистым (бумага плотная, чересчур белая; шрифт - мелкий до неприличия, блеклый) и состоял из рассказов современных авторов-любителей. Аркадий Иванович, узнав, что в журнале рассказы, да ещё и любительские, нахмурился, отвёл взгляд от страницы, озаглавленной "Содержание", поразмыслил несколько секунд и сказал себе: "Всё-таки бело-коричневый голубь, как ни крути, а голубь. Будем довольствоваться малым".

  И принялся читать.

  III

  Иннокентий Лёв - Она

  Юра был мечтательной, поэтичной натурой, почти как главный герой "Белых ночей" Достоевского; за свои девятнадцать лет жизни он влюблялся так много раз, что если бы кто взялся писать о его сердечных переживаниях книгу, то вышла бы целая эпопея.

  Внешностью Юра обладал непримечательной: средний рост, тёмные волосы, в меру худой; о таких, как он, говорят, как правило, так: обычная внешность. Сам Юра считал себя страшненьким, но с симпатичной душой.

  Влюблялся же Юра в совершенно разных, ничего общего между собой не имеющих, девушек. В прошлом году ему довелось быть воздыхателем рыжеволосой продавщицы из продовольственного магазина - с веснушчатым личиком и белыми, тонкими ручками; высокой, полногрудой брюнетки с физико-математического факультета (сам Юра учился на филологическом - русский язык и литература); и низенькой, спортивного телосложения шатенки, пробегающей у него под окнами по утрам. Ни с одной из них он, робкий до дрожи, не смог познакомиться.

  Увлечение его той или иной девушкой проходило само по себе - как-то вдруг и всегда поутру: Юра просыпался и как будто выздоравливал, - он ловил себя на мысли, что "та, с бледно-розовыми губами" или "эта, с густой, русой косой" за всю ночь ему не приснилась ни разу, и ещё вчера волнующее его чувство исчезало бесследно, любовные фантазии таяли, и вновь одинокая душа обращалась в сладостное ожидание - ожидание новой, необыкновенной, вечной любви.

  В этом году Юра влюбился только однажды. Это случилось в конце октября, он увидел её на концерте в консерватории, где побывал в своей жизни впервые: как-то раз, во время прогулки по городу (Юра, как все мечтатели, любил гулять), ему попалась на глаза афиша, приглашающая всех желающих посетить концерт вокальной музыки: "Русские романсы в исполнении студентов консерватории".

  Юра считал себя "романтиком до глубины души". Объяснить, что в его понимании значит "романтик", ещё и до глубины души, он, однако, не мог. Ему просто нравилось думать так. Романсами Юра никогда не интересовался и совсем их не слушал, но посчитав, что ему, как романтику, должно понравиться, он принял решение концерт посетить.

  - Мы рады приветствовать вас на нашем музыкальном вечере! - молодая женщина, с чёрными волосами и лишним весом, обладала мягким, приветливым голосом. Юре она не понравилась. В его голове успела пронестись мысль, что в неё он точно не влюбится, и как только Юра эту мысль заметил, он тут же её отогнал, вытеснил короткой беседой с самим собой (такие беседы были Юриной странностью, он любил обращаться к себе в уме с тем или иным вопросом, но ещё больше он любил самому себе отвечать).

  "Эй, дружище, не пора ли тебе перестать думать об одном и том же, как только перед твоими глазами появляется женский пол?"

  "В моих мыслях плохого ничего нет".

  "Ты, я смотрю, в своих размышлениях на женщин, пусть и молодых, но всё-таки женщин, уже явно не девушек, перешёл".

  "Моя голова - о чём хочу, о том и думаю".

  "Послушай, Юра, странный ты человек. Ты сюда за чем пришёл, спрашивается? За хорошей музыкой или за любовью очередной?"

  "Любовь - это благо".

  "Не увиливай. Отвечай, хитрая морда, я кого спрашиваю?"

  "Известно за чем. Романсы слушать пришёл".

  "Разве? А не явился ли ты сюда, чтоб поискать - в кого бы влюбиться? Сердечко твоё уже который месяц без дела пылится".

  "Разве. Отстань".

  И Юра прогнал самого себя из своей головы.

  Он принялся ёрзать на стуле, усаживаться поудобнее (хотя ему и так удобно сиделось) и убеждать себя в том, что сегодня его цель - не амур.

  Как известно, себя не обманешь. Вот и Юре обмануть себя не удалось.

  Молодая женщина, ставшая предметом раздора Юры с самим собой, возвестила - приветливо, мягко: "Лилия Мосейчук! Под ваши аплодисменты!"

  Вспыхнули аплодисменты, и на сцене появилась она.

  Голос, назойливый, Юрин, ожил на мгновение в Юриной голове и каркнул ехидно: "Опять ты попался, дурак".

  Она была прекрасна, как лилия. Волосы - ниже плеч, солнечно светлые, плечи - ласково-белые, оголённые, платье - бледно-жёлтое, облегающее. Её лицо - совершенство: глаза - летнее небо, губы - малиновые, щёки - по-русски румяные...

  Юре подумалось вдруг, что не влюбиться в такое лицо - значит совершить преступление.

  "Очаровательна... необыкновенна... красива... мила... - сердце его колотилось весело, страстно, одиночество кончилось, наступил праздник, - я люблю тебя, ангел мой..."

  Она пела романсы на стихи Пушкина. Поэзию Александра Сергеевича Юра хорошо знал с самого детства, но в тот вечер Александра Сергеевича для него не было. Была только она.

  "Неужели я сплю? Возможно ли петь так божественно?"

  Мой голос для тебя и ласковый и томный

  Тревожит позднее молчанье ночи тёмной.

  Близ ложа моего печальная свеча

  Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

  Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.

  Во тьме твои глаза блистают предо мною,

  Мне улыбаются, и звуки слышу я:

  Мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя... твоя...

  Она улыбнулась, и улыбка её показалась ему такой нежной, такой восхитительной, пьянящ...

  IV

  Приходит пятница, все вокруг пялятся

  Под этот техно-стайл, звук - сплошная матрица

  Аркадия Ивановича вырвали из чтения мучительно-резко, больно, как зуб без наркоза.

  "Что это за мразь..."

  Я подкачу к тебе быстрее, чем "Инфинити"

  Чё глазами пилите? Везите меня на Дип-хаус

  На лавочке напротив шумела компания как будто молодых людей - четыре неважно сохранившихся юноши в джинсах и лицо женского пола - в бесстыдно облегающих, чёрных, тонких штанах; люди воняли сигаретным дымом и запивали этот дым жидкостью из серых жестяных банок. От них исходил гадкий, докучливый смех.

  Аркадий Иванович злился. Ему дико хотелось заткнуть этих людей, избить их метлой ("Ах, если б была метла!") и разбить к "чертям собачьим" эту "несносную дрянь", оравшую в руках одного из мужей, как ему грешно подумалось, лица женского пола.

  "Вот сволочи... припёрлись сюда со своей абаробалой..." - "абаробалой" Аркадий Иванович называл всякую технику, которую, к слову, не признавал совершенно, - телевизоры, компьютеры, мобильные телефоны, колонки и прочее.

  "И чего я должен слушать это паскудство, эту псевдомузыку, это собачье дерьмо? Мало того, что эти уродцы галдят, мешают читать, так ещё и включили чёрт знает что, бесовщину какую-то! Мои уши - не помойное ведро!" - негодовал у себя в уме Аркадий Иванович.

  Подойти к "уродцам", поругаться, потребовать выключить "абаробалу" он решиться не мог. Дело в том, что Аркадий Иванович был трусом. Однако любил возмущаться. Возмущался он, стоит признать, иногда справедливо.

  "Дать бы по мозгам этим гадам... Что мне, встать и уйти? Нетушки. Мне эта лавочка нравится. Из-за кучки вредителей уходить? Нет. Буду сидеть здесь и читать. Принципиально никуда не уйду".

  V

  Она улыбнулась, и улыбка её показалась ему такой нежной, такой восхитительной, пьянящей... Юра был опьянён этой девушкой. В том, что её улыбка предназначалась именно ему, не могло быть никаких сомнений. Улыбаясь, она смотрела ему в глаза, и этот взгляд, ласковый, тёплый, он верил, был зов, приглашение в её сердце.

  "Моя девушка... моя прелесть... - хмелел его юный, болезненно влюбчивый разум. - И эти слова... Что за чудные, удивительные слова! Мой голос... для тебя... мой нежный друг... люблю... твоя..." - хмель не позволил ему распознать в её пении Пушкина.

  Юра понял, что пела она о нём, о себе, об их любви.

  "Боже, неужели она тоже любит меня? - содрогалась в откровении его возбуждённая, чересчур живая душа. - Конечно... разумеется... да! Иначе и быть не может! Ведь это любовь... Любовь с первого взгляда... Это судьба!"

  И он утонул в её божественном голосе, в блеске её светлых, любящих глаз...

  Медлительно влекутся дни мои,

  И каждый миг в унылом сердце множит

  Все горести несчастливой любви

  И все мечты безумия тревожит.

  Но я молчу; не слышен ропот мой;

  Я слёзы лью; мне слёзы утешенье;

  Моя душа, пленённая тоской,

  В них горькое

  VI

  Давай, бармен, тащи пустой стакан, стакан

  Чтоб я не смог напиться наповал, а-а

  Аркадий Иванович любил стихи Пушкина. Он оторвался на мгновенье от чтения, чтобы кинуть суровый, недоброжелательный взгляд на людей, которые, будто нарочно, "гадили ему в уши", "травили его своим пошлым, развратным, немузыкальным вкусом".

  Ты знаешь, насколько б я не был пьян, а-а

  Тебя я никому тут не отдам, слышишь, я не отдам

  Аркадий Иванович выругался в уме и, собрав всю свою волю в кулак, вернулся к Пушкину.

  VII

  Моя душа, пленённая тоской,

  В них горькое находит наслажденье.

  О жизни час! Лети, не жаль тебя,

  Исчезни в тьме, пустое привиденье;

  Мне дорого любви моей мученье -

  Пускай умру, но пусть умру любя!

  - Браво... - прошептал Юра дрогнувшими губами и почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы. Он осознал, что только сейчас любит впервые, по-настоящему, глубоко, взросло, что никогда прежде он не любил, что в прошлом его была совсем не любовь, а так, глупость и баловство; он подумал, что если б довелось ему сейчас предстать перед Богом, в которого Юра, к слову, никогда толком не верил, то он кинулся бы Ему в ноги (Юре казалось, что у Бога непременно должны быть ноги) и благодарил Его всей душой, если б у него была, конечно, душа, искренно и горячо - за неё, - ибо от избытка сердца, Юра где-то когда-то прочёл, говорят уста.

  "Пускай умру, но пусть умру любя..." - ангельский голос продолжал петь в его голове.

  "Какая преданность! Какая отвага! - восклицал в ответ Юра. - Но зачем же умирать, милая? - теперь он говорил в мыслях с ней. - Тебе вовсе не нужно умирать. Ты должна жить... Жить! Жить! Ради нас, ради нашей любви..." - ему хотелось верить, что она его слышит.

  Юра вообразил, как он берёт её за руку, смотрит ей в глаза и видит в этих глазах неравнодушие, затем гладит её по волосам, по щеке, она кладёт свою голову ему на грудь, и они замирают в объятии. Время останавливается, весь мир спит, и только их любовь бодрствует; он чувствует биение её сердца, и она шепчет, укутавшись в тепло его рук, робким, взволнованным голосом: "Я люблю тебя... я твоя..."

  И Юра пообещал себе, что сегодня же с ней познакомится. Их любовь - дело решённое. Остаётся только друг другу представиться.

  Юра принялся выдумывать в своих мечтаниях их совместное светлое, совершенное будущее: первый поцелуй, первый рассвет, первая дочь...

  "Девочка! Я хочу, чтобы у нас родилась девочка. Мы назовём её Лилией, в честь мамы, и она будет как две капли похожа на маму, и у меня будет две Лилии, и я буду их обеих любить... А потом у нас родится сын, а может, и не один... а может, ещё одна... или две... или три дочки! И мы будем жить одной большой, дружной семьёй - в одном большом, дружном доме..."

  Что в имени тебе моём?

  Оно умрёт как шум печальный

  Волны, плеснувшей в берег дальный,

  Как звук ночной в лесу глухом.

  Оно на памятном листке

  Оставит мёртвый след, подобный

  Узору надписи надгробной

  На непонятном языке.

  Что в нём? Забытое давно

  В волненьях новых и мятежных,

  Твоей душе не даст оно

  Воспоминаний чистых, нежных.

  Но в день печали, в тишине,

  Произнеси его, тоскуя;

  Скажи: есть память обо мне,

  Есть в мире сердце, где живу я...

  VIII

  Хэ-хэ-хэ-хэ-хэй! Танцуй!

  Мама, я танцую под нашу Босую

  Папа, не жди дома, я уже пьяна

  Мама, я танцую под нашу Босую

  Папа, не жди дома, я уже пьяна

  На-на-на-на! Танцуй!

  На-на-на-на! На-на-на-на! Я уже пьяна

  На-на-на-на! Танцуй!

  На-на-на-на! На-на-на-на!

  Аркадию Ивановичу невыносимо захотелось плюнуть. Он сделал глубокий, медленный вдох, затем такой же глубокий, медленный выдох.

  "Позор! Деградация! - возмущался его оскорблённый, испачканный ум. - Это ли наследие великой русской культуры? Болото... омерзительно... к стенке! Где же ты, интеллектуально-нравственное развитие молодёжи? В какой куст упряталось? Мда..."

  Дым, гоготание, брань.

  Хэ-хэ-хэ-хэ-хэй! Танцуй!

  IX

  Аплодисменты. Она поклонилась ему и расслабленной, пушистой походкой ушла за кулисы.

  - А сейчас на нашей сцене, - снова всплыл мягкий, приветливый голос, - студент четвёртого курса...

  Студент четвёртого курса был Юре глубоко безразличен.

  И прежде, чем со сцены загудел сочный, увесистый бас, Юра покинул своё место и стал пробираться между рядами обеспокоенных, сердитых зрителей к выходу.

  За кулисы его не пустили. Побродив в раздумье по коридору, обиженный, кислый (Юра был почему-то уверен, что к ней за кулисы его обязательно пустят), он решил, что будет ждать "свою невесту" на улице.

  Он прождал её пятьдесят семь утомительных, бесконечных минут и едва не отчаялся в мысли: "А что, если я её не дождусь?" Но тут же опроверг эту мысль; Юра сказал сам себе: "Я должен дождаться её". И утешился.

  Ещё двадцать четыре минуты ненужных мучений...

  Она вышла. С первого взгляда он её не узнал - исчезло бледно-жёлтое платье, исчезли оголённые плечи. Она была одета в тёмно-серый, значительно ниже колен, плащ, скрывающий всю её изящную, женственную фигуру; плащ был расстёгнут, и она застёгивала его на ходу.

  Юра, с пылким, бушующим сердцем, кинулся ей навстречу; он так близко к ней подлетел, что если бы не его сухенькое, смущённое "здравствуйте", они бы, вероятно, столкнулись. Она подняла на него свой взгляд, остановилась и забыла тотчас о последней незастёгнутой пуговице.

  - Добрый вечер, - её голос был совсем не таким, как на сцене, но Юра этого не заметил.

  Она улыбнулась (Боже, она опять ему улыбнулась) - он улыбнулся в ответ, но не так, как она - приветливо и в лицо, а как-то небрежно и скомкано, куда-то в асфальт.

  - Мы с вами знакомы? - спросила она несколько удивлённо.

  - Конечно, - выдавил он, - только что... на концерте...

  - О, вы были на сегодняшнем концерте, - прощебетала она. - И как вам? Надеюсь, я не слишком фальшивила.

  Он взял себя в руки и посмотрел ей в глаза.

  - Ты была просто... великолепна.

  Улыбка её вмиг улетучилась. Она была сконфужена этим внезапным, самоуверенным "ты".

  - Позвольте, разве мы... - запротестовала она.

  - Да! Да! - волнение его вдруг отступило, у него откуда-то взялась какая-то странная смелость. - Мы будем друг другу говорить "ты"! Потому что мы - одно целое, пара!

  Она, теперь уже скорее возмущённая, чем сконфуженная, посмотрела на него исподлобья, укоризненно.

  - Молодой человек, вы не в себе, - сказала она строго.

  Он, казалось, ещё более оживился и заболтал приторно-восторженным голоском:

  - Послушай! Наша любовь... молода и прекрасна... как ты! Как ты! Я обещаю тебе... Нет! Я клянусь! Я клянусь любить тебя вечно! До последнего вздоха - ты слышишь? Сегодня... ты подарила мне счастье... Ты - чудо! Для меня любить тебя - честь! Но ещё большая честь - это знать, что меня любишь ты. А ты ведь любишь меня... любишь, не так ли? Я увидел твою любовь там, на сцене, в твоих глазах... Я услышал её в твоём голосе... Я почувствовал! Когда ты улыбнулась мне, я...

  - Что за цирк! - выпалила она с раздражением. - Немедленно перестаньте!

  Юра её будто и не услышал; он продолжал тараторить:

  - ...никогда прежде не видел я улыбки прекрасней... Ради тебя... ради нашей любви! Я на всё готов... слышишь, на всё! Нет ничего, что бы я...

  - Мне пора, - отрезала она и, сделав пренебрежительный жест рукой, зашагала от него прочь.

  - Будь моей женой, Лилия! - проорал он в её тёмно-серую спину.

  Она остановилась, замерла на миг; послышался короткий, уничижительный смешок.

  - Женой? - она повернулась к нему и даже сделала шаг навстречу. - Быть вашей женой?

  - Да! Женой! Вдвоём нам будет так хорошо, мы так будем счастливы! Мы будем друг друга любить! Каждый день, каждый час! Наша любовь...

  - Я не стану вашей женой, успокойтесь.

  В эту секунду для Юры весь мир рухнул. Он был так поражён её отказом, что не смог проронить ни слова в ответ; его рот, как бы сам по себе, без участия самого Юры, издал лишь два вялых, непонятных звука, отвис и замолчал окончательно.

  - Во-первых, вы ненормальный, - она посчитала, что должна объяснить ему свой отказ. - А во-вторых, я замужем, - заключила она и показала Юре безымянный палец правой руки. На пальце было кольцо - из красного золота, обручальное.

  И она ушла.

  X

  Дочитав рассказ, Аркадий Иванович, рассерженный, злой (рассказ ему не понравился), взлетел с лавочки и стремительной, грозной походкой пошёл на компанию как будто молодых людей.

  Прежде остальных Аркадия Ивановича заметило лицо женского пола. Лицо обратило внимание четырёх неважно сохранившихся юношей на поспешно идущего к ним человека; лицо рявкнуло: "Посмотрите, мать вашу, эй!"

  - А? Чё? - был ответ.

  Аркадий Иванович шествовал уверенно, твёрдо, второй подбородок его вздрагивал предупредительно, враждебно; Аркадия Ивановича так вывела из себя эта "тошнотная пятерня", как обозвал людей на лавочке его гибкий, изобретательный ум, что он, подогретый низкопробным чтением, не вытерпел и, забыв о том, что он - трус, пошёл "показывать им кузькину мать". Он орал на них стихами Пушкина.

  - Я помню чудное мгновенье - передо мной явилась ты! Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты! - Аркадий Иванович возглашал в сердцах всё, что со времён юности вспоминал - нервничая, негодуя, вспоминал он лишь короткие, разрозненные куски. - Я вас любил! Любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем! Но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем!

  "Тошнотная пятерня" вскочила, в смятении, с лавочки. Ничего сообразить они не успели, успели лишь оторопеть и испугаться - открыто и честно; кое-какое мужество нашлось только у лица женского пола - именно это лицо и сделало попытку устроить с Аркадием Ивановичем разборки.

  - Ты чё, мужик, разорался? - тявкнуло лицо своим пока ещё женским голосом; тявкнуло как бы борзо.

  - Явись, возлюбленная тень, как ты была перед разлукой! Бледна, хладна, как зимний день, искажена последней мукой! - продолжал орать Аркадий Иванович. - Приди, как дальная звезда, как лёгкий звук иль дуновенье!

  Он стоял уже прямо против компании как будто молодых людей, и оттого, что их лица видны ему были теперь вблизи, он вознегодовал ещё больше, так как увидел, что перед ним не лица, а рожи.

  "Нахальные, гнусные рожи!" - прервала злобная мысль Пушкина.

  - Мой друг, забыты мной следы минувших лет! - прервал, в свою очередь, Пушкин злобную мысль. - И младости моей мятежное теченье! Не спрашивай меня о том, чего уж нет! Что было мне дано в печаль и в наслажденье!

  Аркадию Ивановичу пришло в голову вдруг, что хорошо бы отлупить эти "пять рож" журналом, но рассудив тут же, что это было бы слишком, Аркадий Иванович журнал с остервенением смял и, с видом человека с оскорблённым достоинством, запустил в сторону "рож".

  Журнал угодил в плечо одного из неважно сохранившихся юношей.

  - Охренел, дед? - дерзко, но сдержанно попытался вспугнуть он Аркадия Ивановича. Тот, не говоря ни слова, тяжело дыша, продолжал стоять и смотреть в упор в "рожи".

  Лицо женского пола сочло нужным Аркадия Ивановича оскорбить:

  - Жирный... - лицо даже отважилось повысить голос, - козёл! - и тем самым поддержать пострадавшего от журнала юношу.

  "Чика-чика-чика-чика, ты спелая клубника..." - вступилась за юношу и неугомонная "абаробола", атакующая Аркадия Ивановича на свой лад.

  Аркадий Иванович зыркнул в направлении раздражающего его звука и, уловив побуждение вдохновлённого Пушкиным сердца, совершенно, на его взгляд, как он успел вмиг определить, здоровое и справедливое, кинулся к "абароболе", выхватил её из вражеских рук и с криком "Сгинь, сатана!" зашвырнул в урну.

  Неважно сохранившиеся юноши, объятые трепетом, застывшие, как снеговики на морозе, молчали. Лицо женского пола, из всей компании, как казалось, самое смелое, сделало шаг назад.

  Аркадий Иванович с удовлетворением заключил, что скандал удался.

  - Печально я гляжу на наше поколенье! - ему захотелось напоследок поорать на "рожи" ещё одним стихотворением Пушкина, но сообразив вдруг, что это не Пушкин, Аркадий Иванович махнул рукой и пошёл - но не туда, куда посылала его в своих умах компания как будто молодых людей, а домой - пить невыпитый утром кофе со сливками, о котором он только что вспомнил, и мечтать о понедельнике.

  Компания какбудто молодых людей провела его круглую, дышащую злобой фигуру одним на всех недоброжелательным взглядом и враждебным, матерным шёпотом.

  А из урны, в окурках, полиэтиленовых пакетах и какой-то слизи, продолжала свой бой "абаробола".