Таня-революционерка [Елена Николаевна Верейская] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Елена Верейская Таня-революционерка
Рисунки О. Верейского
Таня-революционерка
Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года. Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города, в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой. Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню. Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа — весёлый, бодрый. Мама на него зашикала: — Тсс… Танюшка спит. Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо: — И лучше, что спит. Достал я… — Господи!.. Лучше бы не доставал!.. А папа рассердился: — Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить? Мама тихо ответила: — Знаю, так надо… Надо!.. А только душа у меня болит… А ну как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей — кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён… — Брось ты это! — перебил её папа. — Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся. Мама так и ахнула: — Да ну-у?.. И что же там? — Вооружённое восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками. Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь затаив дыхание. — Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился народ… Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию. Не меньше тысячи. А там товарищи по заводам разнесут. Мама спрашивает: — А ты уже видел прокламацию? — А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. «Все к оружию, товарищи! Пора, — говорится в ней, — самим добывать себе свободу. Да здравствует вооружённое восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия!» Вот посмотри, что я принёс! Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку — посыпался на стол новый, блестящий шрифт. А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких! Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу да и смотрю, как он работает, — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются, — много-много! Сразу посмотреть — будто бы все и одинаковые, а станешь разглядывать ближе — на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука. Стоит папа и составляет их в слова — быстро-быстро, и не уследишь. Вот эти-то буковки все вместе «шрифтом» и называются. Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки! Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе — да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю…
* * *
…Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит. — Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков? Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, улыбается. — Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь? — Тихо, говоришь? Гудков нет? — Папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюша. Я начинаю догадываться: — Забастовка, папа? — Забастовка, дочка. Когда я прибежала в класс — а училась я в церковноприходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей моей подружки, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо: — К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то… Увели многих! Катиного папу и Людиного… — А… Симы?.. — И Симиного забрали… А тут входит священник, батюшка. Вошёл туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла. — Садитесь, чада мои! Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить… Да сердится так. А я и не слушаю, всё об Симе думаю… Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин. Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что, если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит. — Нашёл тоже дур! — фыркнула Поля.
* * *
Шла я домой — и улиц не узнавала. Всегда, как идёшь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые… Усталые идут, домой спешат. Иду я по знакомым улицам — не те они, да и только! Торчат трубы заводов как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопчённые, чистые, будто в воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже… Гляжу, навстречу мне — Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать… И она молчит.
Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали.
— В школу больше не пойдёшь? — спрашиваю, наконец. — Боюсь, прогонит батюшка… Да и мама хворает… Мне бы на работу куда… Не возьмут! Помолчали мы. Я шепчу совсем тихо: — Сима, у папы твоего нашли что? — Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять… Знаешь, тех, чтоб бастовать… Сима всхлипнула. Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят. И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали. Сима вздрогнула, ещё ниже опустила голову, сжалась вся. — Вот они, проклятые! — шепчет. Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие… так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!.. …Лежу я, всё это вспоминаю, уж и не слышу, о чём папа с мамой говорят. А перед глазами — Сима… рабочие… казаки… сердитое лицо батюшки… Потом всё перемешалось, и я не заметила, как уснула. Вдруг слышу сквозь сон, будто кто-то мою подушку двигает. Открываю глаза — мама надо мной наклонилась, вся бледная, глаза большие, что-то под подушку суёт. А в соседней комнате шаги тяжёлые топают, голоса мужские… — Мама, — шепчу, — кто там? — Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось тебя не тронут. Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама: — Пожалуйста, — говорит, — тут потише. У нас ребёнок больной. А грубый голос отвечает: — Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придёшь с обыском, всё ребёнок больной. Я лежу ни жива ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Из соседней комнаты кто-то кричит: — Сначала здесь осмотрим. Всех из той комнаты сюда! — А тут только хозяйка, да ещё ребёнок спит. — Ребёнок пусть спит, а хозяйку сюда. Вышли все и дверь затворили. Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, ещё не ложились спать… А за дверью шаги, голоса. Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же: найдут на квартире у наборщика шрифт — ясно же, для чего ему шрифт… Плохо будет папе!.. Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула я руку под подушку — и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий… Будут искать — и в мою постель полезут. Поля рассказывала, всё, всё перерывают… Нашли же у Симиного отца под матрацем, и у меня найдут… Надо спрятать… скорее… Но куда?! Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места! В печку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да ещё уроню… Сил не хватит — тяжёлый он! Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю — надо! Куда же, куда? И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин — большой он у нас был. Так и есть, молока в нём ещё порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду — вот-вот войдут. Не поддаётся узел. Вцепилась зубами, рванула — развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал… Так я и застыла… Ничего, ходят там, авось не слышно. Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочило. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краёв, а шрифта ещё много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются… Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать… Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери… Я и дышать перестала… Нет, отошли! Всыпала ещё две горсти — опять молоко до краёв. Снова отпивать стала. Ух, всё там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила ещё глотка три, тряпку сложила, бросила в раскрытую корзинку, где у мамы лоскуты лежали. Сама — юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так… Долго ли пролежала, не знаю. Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит: — Ребёнка только не троньте, очень больна девочка!
Всё перешарили, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголку села.
А кто-то отвечает: — Девочка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите девочку! — Нельзя, — мама говорит, — тревожить её… Слышу, еле говорит, бедная. Так мне её жалко стало. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет. Прикрикнул пристав: — Берите девчонку! Нечего тут! Подошёл папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. А у папы руки дрожат. Слышу, сбросили подушку, роются в постели. Долго шарили. — Ладно, — говорят, — можете класть. Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы… Как сейчас вижу: два дворника из соседних домов — понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились — пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал; ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. И ещё какой-то… шпион, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Всё улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят. И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю? Всё перешарили, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголку села. Вдруг вижу — подошёл пристав к окну. Ладонями в подоконник упёрся, наклонился всей своей грузной тушей прямо над моим кувшином… Догадался?.. Нашёл?.. Даже в глазах у меня потемнело… А пристав сердито выругался вполголоса: — Черти! Ходи тут из-за них ночью по пурге! Света божьего за окном не видать! — Повернулся от окна да как прикрикнет на маму: — Ну, чего расселась! Убери со стола, протокол буду писать. Мама встала, тряпкой стол вытерла. Сел пристав протокол писать. «Ой, — думаю, — что же он такое пишет?» А дальше я не помню, не то заснула, не то в забытьи лежала. Очнулась, как от толчка. Открыла глаза, гляжу — за окном светает. Мама у лампы сидит, шьёт. А посреди комнаты стоит папа. Вспомнила я всё, чуть не закричала от радости. Цел папа! Мама говорит: — Да что я, с ума, что ли, сошла? Как же это не помнить? Говорю — своими руками Танюшке под подушку сунула. Пожал папа плечами. — Чудно́, — говорит, — как в воду канул! Не выдержала я, как расхохочусь да как закричу: — Не в воду, папа! В молоко! Вздрогнули оба. Посмотрел на меня папа: — Что она? Бредит? А я одеяло сбросила, села на кровати, сама от радости и заговорить не могу. И пришло мне вдруг на память. — Слушай, папа, — говорю я, а сама смеюсь, — я недавно такую сказку читала: жили старички, муж да жена, а у них кувшин волшебный был. Они молоко пьют, а он всё полный… Так и у вас с мамой! Смекнул папа, оглядел комнату. Бросился к окну, взял кувшин в руки. — Танюшка, — говорит, — это ты его сюда? Я только головой кивнула. Мама всплеснула руками да как заплачет: — Умница ты наша, папу своего спасла! А папа поставил кувшин обратно на окно, подошёл ко мне, взял меня молча на руки, поднял, прижал к себе и понёс по комнате. Сам молчит, только меня всё крепче к сердцу прижимает. Остановился да и говорит тихо так: — Ну и дочка у меня! Настоящая из тебя революционерка выйдет. Не растерялась! — Как это так, — говорю, — «выйдет»?! Разве я уже не революционерка?! Засмеялся папа. — Верно, — говорит, — и твоя капля уже в общем деле есть. И болел же у меня живот наутро! Ещё бы — больная, а столько молока залпом выпила! Это ничего. А вот одно досадно мне было — нельзя подругам в школе рассказать. Хорошо знала — конспирация. Значит, тайна, секрет.
* * *
В сумерки папа рассыпал шрифт по всем карманам и — как будто с пустыми руками — ушёл из дому. Ждали мы его с мамой — ни живы ни мёртвы… У меня из головы не выходили Сима и её отец. А ну как и папа… Вернулся папа поздно вечером. Мы обе так и бросились к нему. — Чего вы, глупые? — засмеялся он и обнял нас. — Всё в порядке! Через несколько дней в городе началось вооружённое восстание.
Ласточка
Усадьба помещика и фабриканта Рыжова отстояла от его фабрики всего на полтора километра, но хозяин не привык ходить пешком. Утром кучер Григорий отвозил его на фабрику в удобной коляске, а к вечеру приезжал за ним. Лошадей у Рыжова было много, но ездил он только на своей любимице — вороной, тонконогой и горячей Ласточке. Однажды — это было летом 1907 года — кучер Григорий чистил в дверях конюшни Ласточку. Кобылица нетерпеливо перебирала ногами, но два ремня, протянутые с двух сторон от недоуздка к притолокам двери, держали её на месте. Сынишка Григория, восьмилетний Гришутка, бегал во дворе и вдруг увидел возле конюшни дядю Серёжу — старого дружка отца, рабочего с фабрики Рыжова. Из разговоров старших Гришутка знал, что на фабрике забастовка и полиция уже арестовала «зачинщиков». Он подбежал поближе, чтобы послушать, о чём будет говорить отец с дядей Серёжей. — Какие новости? — тихо спросил отец, продолжая водить скребницей по лоснящейся спине Ласточки. Дядя Серёжа огляделся, зашёл в конюшню и стал за дверью, чтоб его не видели со двора. — Бастуем, — сказал он так же тихо, — человеческой жизни добиваемся! Управляющего и мастеров — тех, что не с нами, — на тачке с фабрики вывезли. Сами — ворота на запор! — Дядя Серёжа засмеялся. — На свою голову обнёс хозяин фабрику заборищем! Да ещё гвоздей сверху понатыкал! Поди достань нас теперь! — Та-ак, — ещё тише произнёс отец и, помолчав, сказал: — Слышал я, хозяин грозил: если не прекратите забастовку, завтра к вечеру казаков на фабрику пригонят. — Того и ждём, — прошептал Сергей, — и ружей на такой случай запасли, да только… Но тут Григорий вдруг увидел сынишку. — А ну-ко, Григорий Григорьевич, нечего тебе тут делать, ступай-ко, ступай! Гришутка нехотя отошёл, но, только отец отвернулся, снова на цыпочках подкрался к двери. — Хозяин сам их вам привезёт. Сам! Понятно? — говорил отец. — Как так? — удивлённо спросил Сергей. — Увидишь. Чуть стемнеет, неси сюда весь запас. Они ещё пошептались недолго. — Ну, — весело сказал дядя Серёжа, — если выйдет дело, зададим же мы перцу и хозяину и полиции! Гришутка из всего этого разговора понял только одно: рабочие зададут перцу полиции! Забыв об отце, он на радостях сунул два пальца в рот и свистнул. Только на днях научили его деревенские ребята так лихо свистеть! И тут как взовьётся на дыбы испуганная свистом Ласточка! Один из ремней оборвался, Ласточка бросилась боком из конюшни, Григорий едва успел её схватить под уздцы и всей тяжестью тела повис на недоуздке. Ласточка храпела, била ногами, косилась горящим чёрным глазом на остолбеневшего от испуга Гришутку. — Ну-ну, глупая! Ну, чего вообразила! Дурака мальчишки испугалась! — успокаивал её Григорий, ласково гладя ладонью по крутой шее. — Нервная! — с восхищением сказал он Сергею. — Да зато умница! Порядок знает. Мне и править ею не надо. Как вылетит со двора — да одним духом до фабрики. Влетит в фабричные ворота — я и вожжами не шевельну, — встанет сама перед дверью конторы как вкопанная!.. Отцепи-ко ремень, введу её в стойло. Дядя Серёжа взял Ласточку под уздцы с другой стороны. Дрожа всем телом и раздувая ноздри, кобылица продолжала плясать, пока её вели в денник. Гришутка, полуоткрыв рот, всё стоял на месте. — A-а, ты ещё тут? — увидел его отец, выходя из конюшни. — Будешь мне лошадей пугать! Уши оборву, пострелёнок! — И он двинулся было на Гришутку, но тот увернулся и вмиг исчез за углом конюшни. Отцу, когда сердит, лучше под руку не попадаться! Где бы спрятаться? Да так, чтобы папка не нашёл, пока у него сердце не отойдёт. Домой идти нельзя… Гришутка незаметно скользнул в приоткрытую дверь каретного сарая, залез под коляску и притаился. Поди-ко найди! Он свернулся калачиком на холодном, шершавом полу и скоро задремал, а когда открыл глаза, было уже совсем темно. Дрожа всем телом от озноба, он поднял голову и прислушался. Где-то близко раздавались шаги и совсем тихие голоса. Дверь скрипнула приотворясь. Вошли двое и направились прямо к коляске. Гришутка весь сжался на полу — ни жив ни мёртв, — стараясь не дышать… — Вот эта, — услышал он голос отца. — Поднять сиденье, под ним ящик. Туда и положим. — Ловко придумал! — отвечал другой вошедший, и Гришутка узнал голос дяди Серёжи. — Только, Гриша, смотри не попадись! А то и нас не выручишь, и сам в тюрьме насидишься. Григорий усмехнулся. — Чудной ты! Неужто хозяин в ящик под сиденьем полезет: на что ему? — Он встал на подножку и поднял мягкое сиденье: — Клади! Дядя Серёжа обошёл вокруг коляски, встал на другую подножку, и что-то очень тяжёлое стукнуло о дно ящика под сиденьем прямо над головой Гришутки. Звякнули рессоры. — Вот и ладно. Дойдёт к вам в целости, а уж достать — ваше дело, — сказал отец, и оба вышли. Фу, пронесло! Гришутка с облегчением вздохнул. Теперь его заедало любопытство. Что спрятали они под сиденьем? Гришутка осторожно вылез из-под коляски, встал на подножку и, натужась, приподнял сиденье. Сунул под него руку, и пальцы наткнулись на неотёсанную крышку деревянного ящика. Попробовал сдвинуть. Ого, какой тяжёлый, не поддаётся! Он опустил сиденье и скрепя сердце побрёл домой. Нагорит от папки!.. Но дома всё обошлось без шума. Мать хлопотала у печки. Отец не сказал ни слова. Лицо его было сурово и озабоченно. Забыл, видно, про Гришуткины уши!..
* * *
Утром, проснувшись, Гришутка натянул штанишки, поплескался у рукомойника и выбежал во двор. Это был обширный, покрытый зелёной травкой так называемый «красный двор» помещичьей усадьбы. В глубине его стоял двухэтажный господский дом, а за ним виднелись деревья старинного парка. Кругом двора располагались «службы»: ледник, сараи, амбары, конюшня и избы, где жили работники усадьбы. И, как всегда, в это утро у широкого парадного крыльца господского дома Гришутка увидел запряжённую в коляску Ласточку. На козлах сидел в нарядном кучерском кафтане отец с вожжами в руках и ожидал хозяина. Мальчик знал: вот сейчас выйдет хозяин на крыльцо, за ним, позёвывая, выйдет хозяйка в широченном пёстром капоте; хозяин вскочит в коляску и сердито скажет: — А ну, пошёл! Ласточка рванёт с места и, широко выбрасывая тонкие, стройные ноги, крупной рысью понесёт коляску в настежь раскрытые ворота в том конце двора. А хозяйка будет стоять на крыльце и махать вслед кружевным платочком. Сколько себя помнит, каждое утро наблюдал Гришутка эту картину. Но сегодня всё вышло по-иному. Правда, хозяин с хозяйкой появились на крыльце, но хозяйка была одета, видно, в дальнюю дорогу и несла в руке саквояжик. Лицо её было хмуро и заплакано. Вслед за ними вышел на крыльцо лакей с двумя чемоданами в руках. Гришутка увидел, как папка с беспокойством оглянулся на крыльцо. А хозяин сошёл с лестницы и приблизился к кучеру. — Сегодня на фабрику не еду, — резко сказал он. — Пусть прекратят забастовку. А не прекратят, я им покажу, как бунтовать!.. Отвезёшь, Григорий, сейчас барыню в город к её мамаше… Гришутка смотрел на отца. Лицо папки было спокойно, но чуть побледнело. — А Ласточка? А коляска? — спросил кучер. — Останешься пока в городе, будешь ждать. Как расправлюсь с бунтовщиками, дам тебе знать; привезёшь барыню обратно. — И, обернувшись к лакею, Рыжов приказал: — А ты, Василий, поставь пока чемоданы, беги наверх, мелкие вещи принеси. Положишь их в ящик под сиденьем. Он не спеша вернулся на крыльцо и заговорил с хозяйкой. Гришутка снова взглянул на отца, и вдруг ему стало страшно — он сам не понимал почему. Папка смотрел на него в упор и как-то странно одним глазом подмигивал ему, сложив губы дудочкой.
Ласточка дико рванулась с места.
— Стой!.. Стой!.. — закричал Григорий падая.
— Чего ты? — оторопело пробормотал Гришутка. Намотав вожжи на левую руку и сдерживая ими Ласточку, Григорий соскочил на землю и стал возиться у сиденья коляски. — Ишь ты, не приподнять никак, — с досадой сказал он хозяину, — забухло сиденье-то, видно! Он повернул к сынишке бледное как полотно лицо и снова подмигнул ему и вытянул губы дудочкой. И тут Гришутка вспомнил!.. Вспомнил всё, что было вчера! «Попадёшься — насидишься в тюрьме…» — словно услышал он голос дяди Серёжи. Ящик под сиденьем!.. А с лестницы уже бежал с вещами Василий. Какой-то буйный восторг залил вдруг всё Гришуткино существо — он понял папку! И, сунув два пальца в рот, он свистнул так пронзительно, как ему ещё ни разу не удавалось свистнуть. Ласточка дико рванулась с места. — Стой!.. Стой!.. — закричал Григорий падая. Вожжи тащили, волокли его по дороге, но шага через три он выпустил их из рук, а сам остался лежать у ног остолбеневшего Гришутки. Ласточка карьером вынеслась в раскрытые ворота. На крыльце истошно вопила хозяйка, что-то кричал лакей Василий; Григорий с трудом поднимался с земли. — Чего стоишь?! Бери Копчика, скачи, догоняй! — кричал ему хозяин. Гришутка растерянно оглянулся — лакей Василий бежал к нему. Гришутка как зачарованный стоял на месте и смотрел на отца. Тот, сильно хромая, бежал к конюшне, и снова глаза отца и сына встретились. И на этот раз оба, не произнеся ни звука, поняли друг друга. «Не выдавай!» — требовали глаза отца. «Не выдам!» — ответили глаза сына.
* * *
Ласточка, обезумев от ужаса, вынеслась за ворота и помчалась карьером по дороге, вся в мыле, с раздувающимися ноздрями, с заложенными назад ушами. Но, не слыша за собой погони и нового свиста, она понемногу успокоилась и постепенно перешла с карьера на свою обычную размашистую рысь. Ещё издали увидел её с вышки над забором фабричный сторож. Он сбежал вниз и широко распахнул ворота. И когда Ласточка влетела во двор, он сразу же захлопнул их и запер на все засовы. Лошадь привычно остановилась у подъезда конторы. Изумлённые рабочие обступили коляску. Что это значит? Почему Ласточка прибежала одна? Но теряться в догадках было некогда. Подошёл Сергей, поднял сиденье, достал небольшой, очень тяжёлый ящик и вскрыл его. В ящике были патроны. — Подходи по очереди, — скомандовал он. — Раздавать буду. В эту минуту сторож крикнул с вышки: — Григорий скачет вдогонку! И перед Григорием гостеприимно распахнулись ворота — и снова наглухо закрылись. Григорий соскочил с Копчика, привязал его к коляске сзади и взобрался на козлы. — Что же ответите хозяину, братцы? — спросил он, заворачивая Ласточку к воротам. — Требует прекратить забастовку. — А то и скажи ему, — наперебой заговорили рабочие, — будем бастовать, покамест арестованных не выпустят… пока уволенных обратно не примет… Управляющего пусть к чёрту гонит! Штрафы пусть отменит!.. — Ясно, — сказал Григорий, — стало быть, вечером ждите казаков в гости. — А милости просим!.. Сумеем встретить!.. Распахнулись ворота, Ласточка стрелой вылетела на дорогу, и снова загремели на воротах изнутри тяжёлые засовы.
* * *
Тем временем Гришутка стоял перед хозяином. Рыжов сидел на крыльце, держа Гришутку за плечи, и крепко сжимал своими коленями его тоненькие коленки. — Зачем свистнул, говори! Или, может быть, научил кто, а? Говори, иначе несдобровать! — строго допрашивал хозяин. Гришутка смотрел прямо в его холодные глаза. У, какой злой, страшный!.. Но всё равно — папку выдать нельзя! — Ребята… деревенские… свистеть научили, — робко пролепетал он. — Да я не про то, дурак! Около Ласточки зачем свистнул? Подучил кто? — Никто не подучил… я сам… — А зачем?! Говори, зачем? И вдруг, неожиданно для самого себя, Гришутка догадался, как сказать. — А ни за чем… У меня всё не выходило… ребята учили, учили… я пробовал, пробовал, всё не выходит… а тут вдруг и вышло… я же не нарочно… — Врёшь, не проведёшь! — заорал Рыжов. — Рабочие подучили, чтоб сегодня на фабрику не приехал! Называй, кто именно! Но Гришутка твёрдо стоял на своём: не выходило, а тут вдруг вышло!.. Он весь дрожал, голова его кружилась всё сильней, он говорил заикаясь, но сердце его ликовало: не догадывается хозяин! Не посадят папку в тюрьму! — А ну-ко, пойдём! Заговоришь ты у меня! — И хозяин поволок Гришутку в дом. Ухмыляющийся лакей Василий шёл за ними. В гостиной полулежала в кресле хозяйка и стонала. Горничная Глаша растирала ей виски чем-то пахучим. Рыжов протащил мимо них Гришутку и втолкнул в свой кабинет. — А ну, Василий, развяжи ему язык! — приказал он и вышел в гостиную. — Скажешь, парнишка, — зашептал вкрадчиво и ласково на ухо Гришутке Василий, — пальцем тебя не трону и пряников дам. Вкусные у меня пряники! Ты мне только скажи: кто научил? Имя назови! Ну? Имя! — Никто не подучил… Не выходило… а вдруг вышло, — упрямо твердил Гришутка. — Ладно же! Небось сейчас заговоришь! И не успел Гришутка опомниться, как его голова оказалась крепко зажатой между коленками Василия. В ушах зашумело, стало страшно — ведь дома его никогда не пороли… После первого же хлёсткого удара Гришутка громко заревел, не столько от боли, сколько от обиды. — Ну, — жёстко сказал Василий, ещё туже сжав коленями голову Гришутке, — говори, кто подучил? Имя? — Не… вы… ходило… а тут вышло… — захлёбываясь плачем, бормотал Гришутка. — Ну, брат, не взыщи, придётся ещё наддать, — сказал Василий. У Гришутки потемнело в глазах, но тут чьи-то сильные руки вырвали его у Василия. — Не смей! У, изверг! Господский прихвостень! — услышал он над собой горячий шёпот горничной Глаши. — Не видишь, ребёнок чуть не без памяти! — Она подхватила Гришутку на руки и быстро двинулась к другой двери из кабинета. — Пойдём, я тебя чёрным ходом к мамке снесу… У, ироды проклятые, погодите же!.. Это было последнее, что услыхал Гришутка. Он и в самом деле потерял сознание.
* * *
Хозяйка ехать в город на «сумасшедшей» Ласточке отказалась. Её увезли на другой лошади. А на Ласточке Григорий в тот же вечер повёз хозяина на фабрику. Рыжов ехал не один. Рядом с ним сидел в коляске казачий офицер. Его сотня скакала сзади на почтительном расстоянии. Офицер говорил без умолку. Григорий не пропустил мимо ушей ни одного его слова. А тот хвастался: — Я, ваше степенство, с этими бунтовщиками в два счёта справлюсь, не впервой. Мои казаки — орлы! В нынешнем году, изволите знать, по всей губернии мужики бунтуют. Сколько усадеб пожгли! А не дале как вчера в соседней волости у фабриканта Птицына бой был. — Что-о?! — испуганно переспросил Рыжов. — Форменный бой! — расхохотался офицер. — Забастовали рабочие. Хозяин меня с сотней вызвал: усмирите! А те не сдаются! Забаррикадировались на фабрике! Пришлось штурмом фабрику брать! Да-с, штурмом. И что бы вы думали! Ружьишек-то у голодранцев нет: защищаться нечем. Так они, прежде чем сдаться, вдребезги фабрику разнесли!.. Ну, уж и было им! Ни один не ушёл! И вашим то же будет! — Гм… знаете ли, это… не очень меня устраивает… — пробормотал Рыжов и угрюмо замолчал. — А что? Неужто бунтовщикам уступите? — полюбопытствовал офицер. Рыжов не ответил. Он мучительно прикидывал в уме: как быть?.. Конечно, бунтовщиков постреляют, засадят в тюрьмы, выпорют… Ведь восстания в конце концов везде подавляются… Но усадьбы-то уж сгорели!.. Но Птицыну-то придётся фабрику заново оборудовать!.. А офицер всё продолжал хвастаться и убеждать Рыжова не уступать забастовщикам. Подкатили к фабрике. Её дубовые ворота оказались на запоре. На вышке похаживал дежурный патруль — двое старых рабочих. Офицер, придерживая саблю, выскочил из коляски. За ним вышел и Рыжов. Григорий отъехал чуть в сторонку. Офицер приказал сдаваться. За воротами раздался сдержанный гул и стих. Старики спокойно глядели с вышки. — Хотите быть взятыми штурмом? — зло и весело крикнул офицер. — Берите штурмом! — загудела толпа за воротами. — Терять нам нечего!.. Мы будем отстреливаться!.. Сзади с цокотом подоспела казачья сотня. Рыжов схватил офицера за локоть. — Ваше благородие, — зашептал он ему на ухо, — донесли мне верные люди: есть у них оружие, а патронов нет! Вы действуйте быстрее, чтоб не успели попортить станки! — И уже полным голосом Рыжов злорадно крикнул толпе: — Стреляйте, голубчики, стреляйте! В ответ из-за ворот грянул ружейный залп. Ласточка взвилась на дыбы, Григорий едва удержал её. Рыжов так и застыл с разинутым ртом. — Приготовьтесь ломать ворота! — скомандовал офицер казакам. Те стали соскакивать с коней. — Стой! Погодите! Погодите! — в ужасе заорал Рыжов. Он кинулся к воротам и прикрыл их широко расставленными руками. Он уже как бы увидел метнувшуюся к станкам беспощадную в своём гневе толпу… Есть у них патроны!.. Пока одни будут отстреливаться, другие успеют всё разнести!.. — Погодите! — исступлённо кричал Рыжов. — Не сметь! Не дам своего портить!.. Казаки были отосланы. Они ускакали вместе со своим разозлённым офицером. Рыжов согласился на уступки. Рабочие победили! Когда Григорий вбежал в свою комнатушку, его встретила заплаканная жена. — Тише!.. Без памяти он… Горит весь… Гришутка метался на койке и еле внятно бормотал: — Не выходило… а тут вышло… Григорий осторожно взял его на руки. — Сынушка!.. Сыночек!.. — шептал он, прижимая мальчика к груди. Гришутка понемногу утих. Утром он пришёл в себя и открыл глаза. Мать сидела рядом и шила. Отца в комнате не было. Гришутка долго не мог сообразить, что с ним. Сознание возвращалось медленно. И постепенно Гришутка вспомнил всё. — Мама! — позвал он тихо. Мать вскрикнула от неожиданности да так и бросилась к нему. — Очнулся! Дитятко! — всхлипывала она, обнимая сынишку. — Мама!.. Где папка? Не в тюрьме? — Господь с тобой, что ты, — испуганно прошептала мать. — А где же он? — Да повёз хозяина на фабрику. Гришутка с облегчением вздохнул и сладко потянулся. — Я спать хочу, — пробормотал он в полузабытьи. — Ну и спи! Спи, поправляйся, родненький! Мать бережно укутала его одеялом, и он заснул спокойным, здоровым сном.
Последние комментарии
49 минут 47 секунд назад
1 час 55 минут назад
4 часов 6 минут назад
1 день 17 часов назад
1 день 22 часов назад
2 дней 6 часов назад