Своя война [Сергей Калабухин] (fb2) читать онлайн

Своя война

Программа защиты фантастов «Тараканы и фломастеры» представляет сборник фантастических рассказов № 4 «Своя война»

Художник-иллюстратор — Светлана Ходыревская (http://spasitefantastov.ru/users/amikla).

Сборник распространяется бесплатно, все желающие могут оказать материальную поддержку его авторам, пройдя на их личные страницы.

Все права на произведения принадлежат их авторам. Копирование без согласия авторов запрещено.

Адрес программы «Тараканы и фломастеры»: http://spasitefantastov.ru/^[1]

От составителя

Герои рассказов, вошедших в этот сборник, ведут войну: с врагами и любимыми, со всем миром и самими собой… И у каждого эта война своя. Кто победит в ней, а кто окажется побежденным? И возможна ли победа? Авторы «Тараканов и фломастеров» приглашают читателей поразмышлять об этом вместе с ними.

«Своя война» — не отдельный сборник, в пару к нему выпущен сборник «Свои миры».

Узелки Марита Питерская

Однажды рассказал мне Никита, как давным-давно собрался он побывать в Петербурге.

Зачем это ему понадобилось — не объяснил.

Подходил он несколько раз к Северной столице, а войти не мог.

— Что же тебе помешало? — поинтересовался я.

— Этот «узелок-лабиринт» чужой для меня. Не захотел впускать в свои чертоги, — загадочно ответил Никита. — Запутанный город. Много злых сил сплелось в том «узелке».

— Да что у него общего с лабиринтом? — удивился я. — Прямые линии кварталов, улиц, проспектов…

— Все равно запутанный, — упрямо стоял на своем Никита. — На утонувших и ушедших под землю лабиринтах он стоит, на «узелках» из останков человеческих, загубленные души и замутненные помыслы по его улицам витают…

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Блаженный имел свое объяснение происхождения лабиринта, отличавшееся от того, что мне удалось прочитать. Он называл их «мировыми узелками», связывающими землю с небом, огонь с водой, свет с темнотой, живых с мертвыми.

По словам Никиты, построено их было «великое множество» и не кем-нибудь, а именно «потомками заборейцев».

И якобы каждый род, каждая семья этого исчезнувшего народа создавала свой лабиринт.

(В. Н. Бурлак, «Хождение к морям студеным»)

Красного было нестерпимо много. Обжигающе-яркий, режущий глаз — красный плыл в облаках крыльями кумачей, латунными звездами комсомольских значков вспыхивал и гас на ветру, плясал в огоньках папирос, юркий, как черт, с дымчато-сизым хвостом колечком.

Степанченко Николай Иваныч, петроградский рабочий, убежденный большевик, член РКП(б) с 1918-го, последние две недели ненавидел красный от всей души. С соленым привкусом крови во рту, с головными болями, разрывающими затылок, точно шрапнель, в странных, полубредовых снах — красный не оставлял его с того самого дня, как они начали рыть эту чертову траншею вдоль Обводного, от Волковки к Боровому мосту.

Новая теплотрасса была нужна как воздух — заводам Обводного, с трудом восстанавливающимся после разрухи, рабочим Обводного, уставшим отапливать жилье буржуйками-древожорами. Шел третий год НЭПа, сытого, краснознаменного НЭПа, витрины Елисеевского ломились от семги, лотошники на Невском разносили мороженое и пирожки, в фабричной лавке на прошлой неделе давали сукно, теплой, как валенок, овечьей шерсти, Степанченко взял два отреза — на зимнее пальто к наступающим холодам. НЭП-червонец, круглый, как самовар, красный НЭП, НЭП накормит, НЭП отогреет…

Чертов красный.

— Степанченко, опять набрался с утра? Стыдно, товарищ! Бригада из-за тебя отстает, премии лишимся. И не надо опять мне врать, путаницу плести про «я болею», да «я ни в одном глазу». Вижу я, как ты «болеешь»!

Степанченко смотрел в лицо бригадиру — и видел серым, обточенным волнами камнем заломленную фуражку, и губы, прыгающие ошметками красного, и бледный папиросный дым, щедро впитывающийся в мокрый, дождевой воздух Обводного, и все, что хотелось Степанченко, — сорваться и заорать: «Да мать вашу так, контра недобитая! Опять командовать вылезли, клопы подматрасные?! Опять кровушки нашей жрать?!». И он держался, малодушничал, думал о теплой шерсти и пирожках, о клюквенно-красной наливке, коей он безуспешно пытался глушить кошмары и головную боль… и мутных, как вязкое болото, зеленовато-серых волнах Обводного, лениво плещущихся о гранитный парапет.

— Виноват, товарищ бригадир. Уяснил. Раскаялся. Больше не допущу, — Обводный скрипел песком на зубах, комьями глины тяжко поддавался под лопатой. Стоя по пояс в яме, Степанченко рыл — прямой, как стрела, бесконечно длинный тоннель, раскатанный клубок, вытянувшийся в единую нитку, лабиринт, в котором невозможно заплутать. Очередной рывок — и под лопатой что-то хрустнуло, белое, точно осколки побитого сервиза…

Надвое рассеченный человеческий череп.

И красный вновь нахлынул, жаркой, приливной волной, накрыл собой траншею, набережную и бригадира; хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Степанченко опустился на дно ямы, и острая, как нож, расколотым концом кость ткнулась ему в запястье.

И наступила темнота.

* * *

…черная, словно бескрайние леса земли Кирьяльской. Гнус, хляби болотные под ногами, вечная сырость — за две недели боевого похода Клаус Стефансон, дружинник Торгильса Кнутссона^[2], маршала шведского, успел возненавидеть эту богопротивную страну до глубины души.

Шел 1300-й год от рождества Христова, и Швеция, под властью христианнейшего короля Биргера Магнуссона, была сильна как никогда, и Тавастланд^[3], земля финская, и Готланд, купеческий остров, покорно несли дань королевской короне, и северная Норвегия, и южная Дания страшились поднять свой голос против нее. Одна лишь Руссия, восточная Гардарика, заморская Страна Городов, смеялась над могуществом шведской короны, и громко вторил подвластный ей языческий Кирьялаланд^[4], богатый землями и пушниной, и не в силах стерпеть насмешку, Торгильс, именем короля, дал приказ о созыве всеобщего ледунга^[5], и острая, как вороний клюв, древобокая стрела созыва^[6] летела из дома в дом, и одиннадцать сотен воинов были собраны на корабли, и Клаус Стефансон был вместе с ними.

…Болота и темень. Серый, словно свалявшаяся волчья шерсть, Кирьялаланд скалил свои белоснежные зубы из-за еловых ветвей, тонкими комариными жалами язвил под кольчугой, вороньими криками плыл в низком, точно щитами сплюснутом небе. Серый… слишком много тускло-серого, сводящего с ума, склизкой болотною ряской плескавшегося в снах, дорожной пылью вязнущего в ноздрях и на языке. Клаус Стефансон выкашливал серый вместе с утренней мокротой, серым стучала в виски головная боль, острая, как гранитный осколок языческих капищ земли Кирьяльской.

Чертов серый.

— Недостойно воина показывать врагам свою слабость, пусть даже и болен он, — глаза слезились от дыма и мошкары; черные в дымчато-сером, тени ползли от костра, извиваясь, точно болотные змеи, многоголовые, многорукие; шипя, разгорались в огне сырые поленья, и голос маршала Торгильса, сухой, как прокаленное дерево, доносился до Клауса Стефансона словно бы издалека. — Враг радуется нашим слабостям, предчувствуя близкую победу свою, друзья же впадают в уныние. Думай об этом, Клаус, сын Стефана, и да укрепит твой дух пресвятая дева Мария.

Черные, как вороньи крылья, распахнутые настежь еловые лапы — лес принимал их в свои объятья, одиннадцать сотен храбрецов в тускло-серой кольчужной чешуе, закидывал невод из дыма и теней, путал, стягивал сетью, трижды надежным узлом, хохочущий, страшный, непобедимый, Зверь земли Кирьяльской, и все, что хотелось Клаусу — сорваться и заорать, рубить, сжимая крестовину меча, звериные лапы-тени, кромсать узлы, распугивая ворон, снова, и снова, и снова…

И он держался, малодушничал, думал о желтом хлебе и огненно-красном вине, что согревало живот и выгоняло прочь тревожные мысли, о стенах будущей крепости, пахнущих деревом и свежевскопанною землей… и о горбатом, как лошадиное седло, исчерченном рунами камне за спинами его товарищей, и о камнях поменьше, разбросанных вкруг поляны, точно великанская сеть.

Славный лесной улов.

— Он говорит, чтобы мы его не убивали, — подталкивая в спину рукоятью меча, дружинник вел к костру пленного кирьяла, испуганного, простоволосого, в серой, как полуденная тень, домотканой рубахе. — Он говорит, что шел покормить свой сейд^[8], сейд своего рода, и не желает нам вреда. Что делать с ним, маршал Торгильс?

— Что делать, говорите? Дать сейду пищу, как он и желал. Связать языки камням его поганою кровью! Чтобы ни зверь лесной, ни птица перелетная не выдали русским наших дорог! Словно орех, лишенный скорлупы, отряд наш, лишенный крепости, и всякому войску будет он по зубам… Клаус Стефансон, возьми свой меч, и отсеки голову вражескому лазутчику. Прямо здесь, на его богу противном камне. — На лбу маршала вздулись багровые жилы, хриплый, точно воронье карканье, голос его взметнулся над елями, и лес молчал ему в ответ — зверь, затаившийся в ожидании, тяжелобокий и серолапый, и тонкая струйка крови на бледной щеке кирьяла жгла, словно огонь, и Клаус поднял меч, и, толкнув пленника на камень, рубанул наотмашь.

И лес закричал.

Острым, как сталь меча, протяжно-звериным воем вспорол тишину от края до края поляны, потоками огненно-красного тек в серую, истоптанную траву, и тени, рогатые, многохвостые, дрожа, тянули из-за камней длинно-змеиные руки, шершавыми волчьими языками лизали ладони Клауса, оставляя на коже угольно-черные метки. И душной приливной волной серый накрыл костер и камни, маршала Торгильса и дружинников, и, хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Клаус опустился на траву, и тени плясали над ним, взявшись за руки, в бесконечно черной ночи.

А потом он открыл глаза.

* * *

— Очнулись, голубчик? Ну, нельзя же так себя запускать, работа, я понимаю, коммунистические стройки, хе-хе… — поблескивая стеклышками пенсне, врач в белом щупал ему пульс, и кафельные стены палаты были белы, как снег, и потолок сверкал ослепительно белым, и снежно-белое одеяло укутывало Степанченко, точно огромный сугроб, и красному не было места в этом стерильно-тихом мире. Степанченко хотел спать, впервые как следует отоспаться за две недели раскаленно-красных кошмаров, но врач не давал — спрашивал какие-то глупые вопросы, о контакте с инфекционными больными, о заболеваниях психического характера среди родственников, Степанченко отвечал односложно и невпопад, и врач, досадливо махнув рукой, оставил его, и Степанченко снова уснул.

Проснувшись, он обнаружил себя в том же самом месте. Стены, одеяло и потолок — все было так же благостно и бело, и Степанченко поверил, что все дурное позади, и он излечился. Одевшись, он вышел из палаты, с трудом, поплутав по запутанно-длинным коридорам Боткинской, нашел главврача и попросил себе выписку. Врач пожал плечами, но препираться не стал, долго заполнял какие-то бумаги, ругаясь на нехватку чернил и дурно отточенные перья, а Степанченко смотрел на муху — вялую, точно бы потравленную хлороформом, ползущую по столу черно-серую муху, и думал, что сам, должно быть, здорово похож на нее, потом муха угодила в чернильную лужу и билась в ней, увязая крыльями все глубже, и Степанченко было отчего-то очень неприятно на это смотреть. Потом он взял бумажку, выданную ему главврачом, и вышел за порог Боткинки, думая о белой тишине и грязно-черных мухах, увязающих в ней, гадких, покойницких мухах…

А потом красный вновь настиг его.

На углу Невского и Бакунина взметнулся огоньком транспаранта «Вся власть Советам!», и Степанченко вспомнил все: Обводный, яму, человеческий череп, расколотый его лопатой, и задрожал, затрясся от нахлынувших воспоминаний, кроваво-красные мушки затанцевали перед глазами, и ему даже пришлось опереться о фонарный столб, чтоб не упасть.

Гребаный красный.

Он понял, что должен увидеть это еще раз, то самое место — черную, точно разверстая могила, бесконечно длинную яму под проливным дождем, белые, как хирургический кафель, кости, раздробленные о булыжник Обводного, он должен собрать их и похоронить, по-христиански, на ближайшем погосте, на Волковке, где шесть лет назад упокоились его родители… Так будет правильно, и красный больше не потревожит его.

Степанченко шел, мимо стен Александро-Невской лавры, цвета песка и камня, мимо мхом поросших надгробий Никольского кладбища, вдоль извилисто-змеиной Монастырки, хвостом своим вплетающейся в Обводный, шел, и красный разгорался в нем все ярче и ярче, сияюще-огненным знаменем на холодном ветру. Степанченко пел себе под нос, и даже, кажется, махал руками, а не дойдя до Борового, встал, точно натолкнувшись на невидимую преграду — траншея была закопана, аккуратно закрыта перелопаченною землей, и черные толстые трубы лежали неподалеку, и возле труб суетился бригадир.

— Да как же так, да что ж… не успел…

Бригадир смотрел на него, как на лунатика, потом засмеялся, потом рассказал, что разрытые кости свезли на свалку, а место накрыли трубой, что кроме костей, из ямы вынули камни, странные, точно бы изрезанные древней греческой клинописью (он был очень образованный человек, его бригадир и, несомненно, разбирался в этом вопросе), поверх же клинописи шли кресты, и над поднятыми из-под земли камнями трясся какой-то спешно приглашенный профессор, из буржуйских, потом же камни решили пустить на поребрики, и профессор был весьма недоволен, и требовал прекратить работы, но кто ж его слушал, этого буржуя. А вообще, мор у них какой-то в бригаде — пока он, Степанченко, в Боткинской лежал, с десяток рабочих вот так же свалились, кто с лихорадкой, кто еще с чем уважительным, и возвращаться на работу не спешат.

Степанченко тоже не хотелось работать. Он думал о том, что надо бы отыскать этого буржуйского профессора и непременно спросить — об огненно-красных снах и белом черепе на дне траншеи, о спящих под землею камнях, покрытых греческой клинописью, и жирных мухах, садящихся мертвым на незакрытые глаза. Это казалось Степанченко невыносимо важным, и он даже записал на клочке бумаги фамилию профессора — «Гвоздицкий», крепкую, как сталь, надежную, революционную фамилию, и без того цепляющуюся в памяти, точно гвоздь.

Красный тлел в душе его непотушенным угольком, язвил, припекал до окалины; спустившись к воде, Степанченко зачерпнул из Обводного горсточкой, поднес ладони к потрескавшимся губам. Обводный был болотно-тухлым на вкус, пах рыбой и машинным маслом, серые, как свинец, волны несли на себе грязно-желтую накипь заводов вдоль набережной, намокшую бумагу и веточки недостроенных птичьих гнезд. Степанченко смотрел на уток, ныряющих вдоль парапета, и повторял про себя: «Как с гуся вода… да, как с гуся», и думал идти к профессору, затем — на Волковку, или сначала на Волковку, и собственное отражение смотрело на него из канала — заросший щетиной подбородок, синие круги под глазами — оно казалось ему каким-то болезненно-чужим, маской, выданной напрокат…

Степанченко коснулся воды рукой — и по воде побежала рябь, и, спутанное волнами-узелками, отраженье скрылось, ушло на дно.

И Степанченко улыбнулся.

* * *

Это уже не было забавным ни на мгновение, это казалось подлинным безумием — серым, как небо земли Кирьяльской, вязким, как ее непроходимые болотные топи. Стоя на коленях в высокой траве, Клаус смотрел, как меч маршала режет крест-накрест мшисто-каменные бока, иссекая на части богомерзкие языческие руны, как тянет молитву отрядный епископ, брызгая на камень водою из склянки, как прячутся прочь, перешептываясь между собой, бледно-серые тени, как умолкает растревоженный сейд, вновь засыпая на десятки, сотни лет вечно-каменным сном.

— Он сказал, что проклинает всех нас, осквернителей сейда. Что года не пройдет, как сейд заберет наши души. Вот что успел выкрикнуть он, прежде чем меч твой, Клаус Стефансон, навсегда отделил его голову от тела, — точно приглушенный серым, голос дружинника плыл над лесною поляной, и тени согласно кивали ему в ответ, и бледная речная вода струилась по камню-алтарю, смешиваясь с ярко-красною кровью, и, кончив молиться, епископ сказал, что языческое колдовство бессильно перед словом божьим и что воинству его нечего опасаться темных знаков на камне и древних проклятий, покуда вера его крепка, и тени шептали Клаусу в уши о лживости епископских слов.

Потом маршал велел сворачивать лагерь, и они шли, в надвигающейся темноте, один за другим, и ели качали над головами их мохнатыми, черными лапами, и Зверь рычал за спинами их, и ночь терпко пахла водою и кровью. И Клаусу отчего-то невыносимо хотелось вернуться, и видеть это еще раз — изрубленное мечами тело пленного на жертвенном камне, красным залитую траву, сейд, сытый, с раздувшимся каменным брюхом, впервые за сотни лет испробовавшем человечины вместо прогорклой крупяной каши и склизкого животного жира…

«А если ему понравится угощение, и он захочет еще?»

Клаусу не хотелось об этом думать. Ему хотелось вернуться и, взяв в руки лопату, рыть до изнеможения, до кровавых мозолей — могилу мертвому кирьялу, засыпать землею бледное, как кость, лицо проклятого кирьяльского ворожея, чтоб черные могильные мухи не ползали по глазам, засыпать землею сейд, жадный до человечины, прожорливый сейд, чтобы ничья рука больше не коснулась холодных камней, возрождая к жизни древнее проклятье. И он знал, что никогда не сделает этого, не обернется под яростным взглядом маршала Торгильса, не исчезнет в лесу. Кирьялаланд посмеется над ним, чужаком, мохнатыми лапами елей встанет у него на пути, запутает, заплетет его душу в лабиринтах камней^[9].

И из лабиринта этого не будет возврата.

* * *

— Что, тяжко, милок? А ты поплачь, поплачь, оно легче будет, — сгорбленная, в черном вороньем платке, старушка тушила догоравшие свечи, морщинистыми, выцветшими губами дула в огонь — и, трепыхнувшись на прощание красным, он таял, дымным ладанным облачком уходил в потолок, свечи ломались в старушечьих пальцах, было светло и спокойно, совсем как в больнице. Стянув с головы кепку, Степанченко неумело перекрестился на икону. Ясноглазое, в золоченом венце, лицо Матери Божьей глядело безмятежно и строго, и Степанченко стало стыдно за потерянный нательный крест, стыдно, а потом — страшно, словно, лишившись его, он лишился некоей важной защиты, ниточки, выводящей из лабиринта, сусальным золотом сверкавшей путеводной звезды.

— Пресвятая Богородица, спаси и сохрани раба божьего Николая… — Степанченко метнулся к церковной лавке, не глядя, сунул старушке в окно завалявшуюся в карманах бумажную мелочевку — спастись, откупиться от красного душежора, золотым и ладанным притушить опаляющий сердце огонь. Старушка покачала головой и, порывшись в ящичке средь иконок, выдала Степанченко крестик, стального, каменно-серого цвета, Степанченко взял его, едва не плача от облегчения, и… чуда не произошло.

Красный дразнил, издевался, мигал огоньками свечей, плавился, будто воск, не выдержав собственного жара, слезами тек с икон, путаясь в золотом и дымчато-сером. Сжимая крестик в правой руке, а ненадетую кепку в левой, Степанченко пятился к выходу, и черная, воронья старушка сказала ему вслед: «Смотри, не балуй, милок! Э, да ты пьяный, что ли?», и Степанченко ругнулся сквозь зубы, и вышел за порог Крюковской церкви, и с полчаса бродил между могилами Волковки, думая о плачущих красным иконах и серых могильных камнях, заросших мхом и травою.

На душе было гадко и красно, хотелось есть, сытного, обжигающего нёбо борща с хлебом вприкуску, хотелось и в самом деле напиться, так, чтобы вдрызг, в рванину, чтобы блевать где-нибудь на углу под осуждающими взглядами прохожих и ни черта не бояться. На Лиговке Степанченко разыскал заводскую столовую, отстояв кругалем загибающуюся вдоль столиков очередь, взял себе миску желанного борща, хлеба и четвертинку «беленькой» — для разогрева, он что, трудовой элемент, прав не имеет пропустить по стопарику в свой самый наизаконнейший выходной? Еще и газету прикупил, свежую, мажущую пальцы типографскою краской, чтобы уж совсем по-буржуйски — гулять так гулять!

И — дернулся с первых же страниц, словно обжегшись неостывше-угольными строчками, буквы плясали перед глазами, сливаясь в единую черную кляксу, но Степанченко сумел-таки разобрать, сквозь серую типографскую муть и запах борща — статью академика Гвоздицкого, точеную, словно гвоздь, и революционно четкую. Что при прокладке теплотрассы неделю назад, на Обводном, был варварски уничтожен ценный культурный объект — сейд, священный камень древних карельских погостов, и кости, по всей видимости, некогда принесенного в жертву на этом камне, и что наука понесла невосполнимую потерю, и он, Гвоздицкий, лично считает, что…

А это было уже и не важно. Большеротый, многозубый, сейд скалился Степанченко серым, трещиной разошедшимся ртом с тусклых типографских снимков, сейд сжимал мхом поросшие губы — и красная жертвенная кровь ниточкой стекала по алтарю, и в заводской столовой густо пахло борщом и подгоревшим мясом, и бледный Степанченко долго сидел, уткнувшись в газету, затем же, рассеянно пробормотав: «Нет-нет, я так не хочу… не надо меня…», покинул столовую, забыв на столе помятую кепку и недоеденный борщ, и повариха крутила ему вслед у виска толстым сосисочным пальцем.

Степанченко было уже все равно.

* * *

— Не стоит отчаиваться, сын мой, открой мне, что тяготит твое сердце, и, милостью божьей, я сумею тебе помочь, — точно ослепительно-жаркое солнце, столь непривычное хмурой земле Кирьяльской, крест плавился в руках епископа позолоченными лучами, и тени тонко хныкали по углам, заламывая длинно-змеиные пальцы, и серый прятался, отступал, опаленный золотом и ладаном, смежал мохнатые веки, и Клаус говорил, не останавливаясь, — о душащих снах и острой, как меч, головной боли, о камне, плачущем водою и кровью, и черных воронах над лесом, роняющих в мох смоляные, гладко-точеные перья. Епископ слушал, не перебивая, качал головой, осеняя Клауса крестным знаменьем, и Зверь ворчал за дощатыми стенами часовни, и серым, холодным огнем горели вечно неспящие глаза его.

Потом Клаус окончил исповедь и поднялся с колен, и Зверь рыкнул, расправляя затекшие лапы. Желтое, огненно-золотое — сияние становилось все тусклей и тусклей, Клаус ловил его кончиками пальцев, точно бабочкину пыльцу, и желтый звенел колокольчиками, искрами вспыхивая во тьме, и тонко дрожали бабочкины крылья, и епископ вел речь о терпении и смирении, о скорой награде на небесах всем претерпевшим, о скорбях и болезнях среди его товарищей, в глуши языческих болот возводящих Ландскрону, Венец земли, к вящей славе господней…

…И серый, как камни земли Кирьяльской, огромный, как сейд, Зверь звал из темноты, скреб в дверь когтистыми лапами, и Клаус Стефансон шел на зов, не в силах ослушаться, по зыбким болотистым кочкам, по медвежьему бурелому шел, ступая след в след, по щиколотку проваливаясь в гнилостно-серое, мимо земляных стен наскоро построенной крепости, мимо войскового епископа в догорающем золото-белом сиянии, мимо Торгильса и товарищей его — туда, где кончалась Христова земля, к заливу Кирьяльскому, бескрайнему, точно северное море.

Зверь был громкоголос и густогрив, дыхание его заставляло склоняться наземь прибрежные сосны, и чайки присаживались отдохнуть на каменно-серой спине, когда, сложив под себя могучие лапы, Зверь садился у края воды и языком, шершавым, точно каменные осколки, вылизывал собственный хвост.

Он ждал — и вода вскипала белоснежною шапкой, кружилась водоворотом, затягивая внутрь себя веточки и мелких рыб, и сероглазый, зеленорукий — старик в рубахе из морской пены и с длинно-водорослевой бородой^[10] вставал из глубин залива, и чайки кричали над ним отчаянными, резкими голосами. И волны залива расступались, давая проход — черный, точно бескрайняя ночь, глубже самого глубокого дна, и старухи с выпученными рыбьими глазами глодали во тьме человеческую кость, и красная слюна стекала по подбородкам, и Зверь беспокойно водил мордой, чуя кровавый запах.^[11]

«Слыш-шишь, знаеш-шь, идеш-шь… уходи, откуда явился, это не ваш-ша земля…»

И каменная сеть сжималась все туже и туже — пеньковой удавкой на шее, и кашляя, задыхаясь, Клаус шел по песку, едва переставляя ноги. Старик дернул сетью, подсекая улов, — и Клаус упал, и дальше полз к воде на четвереньках, слыша за собой неумолимое дыхание Зверя. Успеть бы, пока не закрылся проход… Еще рывок, еще рывочек…

«Это не ваш-ше место…»

Старик дал по воде посохом-корягой, и, скручиваясь узелками волн, зеленые, серые, огненно-красные — картины-видения понеслись по глади залива перед невидящими глазами Клауса: голод надвигающейся зимы, мор, цинга, изможденное войско Ландскроны, атака русских, занимающийся пожар, последние товарищи его, гибнущие под мечами ногардских^[12] воинов, торжественная казнь Торгильса на эшафоте Стокгольма…

И Зверь сказал: «Достаточно. Он все понял, и он уйдет. Они все со временем уйдут, все до единого. И это снова станет наша земля, земля предков наших, земля нашего рода».

И рыбоглазые старухи смеялись Клаусу из-под темной воды, манили к себе костлявыми, ракушкой обросшими пальцами, и мертвый кирьял за спинами их сжимал в руках собственную отрубленную голову, и серый, как прибрежный туман, Зверь тронул Клауса лапой, разрывая в лохмотья стальную, остро-кольчужную сеть.

И Клаус вскрикнул, точно чайка с перебитыми крыльями, и Клаус шагнул с обрыва в воду, жадно раскрывшую ему объятья, серо-черную воду, и, выпустив когти, острые, как заточенные ножи, старухи дрались над телом его, отрывая куски красно-спелого мяса, и красным окрасились воды залива Кирьяльского, и красные капли крови стекали по водорослево-зеленой бороде старика, и мертвый кирьял смеялся беззвучным смехом, пуская пузырьки воздуха из приоткрытого рта, и Зверь видел это, и сказал Зверь, что это хорошо…

* * *

— Прости, Богородица пресвятая, грешного раба божьего… не надо со мною так… не хочу… уберите газету, снимите камень с души… — его было невыносимо много, этого красного, яркого, злого, доводящего до безумия. Точно бык с трепещущей тряпкой у морды, Степанченко метался по Лиговке, от дома к дому, преследуемый ослепительно-красным, наискось проносился через подворотни, слепо тыкался в дворы-колодцы. Серый камень смыкался за спиною его, бесконечно огромный лабиринт лиговских улиц, Степанченко кричал, запрокинув голову к холодному, бледно-серому небу, в скачущие по нему беспорядочно колесницы туч, и небо отзывалось ему раскатами грома, и тонкие струйки дождя текли по лицу Степанченко и мокрыми каплями сбегали за воротник.

— Никакая контра… не заставит сдаться… врешь, не возьмешь, сука… — красный ринулся откуда-то с облаков с очередной молниевой вспышкой, заставив на мгновенье ослепнуть, швырнул Степанченко на колени посреди мостовой. Степанченко упал, больно ударившись о булыжник. Штанина вмиг набухла гвоздично-красным, юркохвостыми змейками кровь разбегалась в стороны, впитываясь в камни и землю, Степанченко ругался, подняв к небу кулак, и красный отвечал ему громовым хохотом.

А потом все исчезло в мутной пелене дождя: Лиговка, небо, дворы-колодцы, стянулось сплошной, грязно-серой непроглядной стеною из пористого камня, красной повязкой легло на глаза, и Степанченко шел вслепую, ладонями шаря по мокрым каменным стенам. И лабиринт все не кончался, и вел в новый лабиринт, и красная повязка на шее Степанченко сжималась все туже, Степанченко хрипел, исходя кровавой слюной, точно загнанное животное, и сейд ждал его — огромный, как гора, маячил в конце лабиринта, и красно-бурыми кляксами жгли мхом поросшие бока его.

«Слыш-шишь, знаеш-шь, идеш-шь… уходи, откуда явился, это не ваш-ша земля…»

Степанченко открыл глаза — он стоял на Боровом мосту, и Обводный канал лежал перед ним, справа и слева, и серые, как камень, тускло-свинцовые волны бились о парапет, и белый череп спал на дне канала, и рыбы ютились в глазницах его. И Степанченко расхохотался, и снял пиджак, и перегнулся через перила.

— А вот и хрен вам, кровопивцы! Накося, выкусите!

И Обводный тотчас скрутило воронкой, выгнуло, повело. Серый, точно каменное горло тоннеля, водоворот образовался прямо перед лицом Степанченко, и бледные, как кость, длиннопалые руки вытянулись из воронки, зашарили слепо по перилам, ища Степанченко.

«Это не ваш-ше место…»

Прижатый намертво к перилам моста, Степанченко видел — рваные, точно кадры кинопленки, черно-белые картины в мутном стекле Обводного: несчетные силы врагов, наступающих с запада на Петроград, взрывы бомб, занимающиеся красным огнем склады с хлебоприпасами, голод, лютый мороз, трупы на детских саночках, блокадное кольцо, все сильнее сжимающееся вкруг обреченного города…

«Так будет. И вы уйдете — все. Придет время — вы все уйдете, все до единого. И это снова станет наша земля, земля предков наших, земля нашего рода».

И, перебросившись через перила, точно тяжелый куль, Степанченко прыгнул — в воронкой раскрывшуюся, черную, бездонную пасть, туда, где лишь пустота, и холодные рыбы, и красный больше не ужалит его.

И ворота закрылись за его спиною, и сыто вздохнул сейд, и эхом отозвались ему камни Обводного… И наступила тишина.

* * *

Участок набережной Обводного канала, от Борового моста до реки Волковки, с тех самых пор обрел зловещую славу «места самоубийц». Каждый третий год каждого десятилетия люди массово сводят счеты с жизнью на этом самом отрезке набережной, словно бы во всем городе для них не находится иного места. В 1923 году на Боровом, Ново-Каменном, Предтеченском мостах покончили с собою 89 человек, в 1933 — 107, рекордным стал 1993 год — 303 самоубийства. Данные о 2003 и 2013 годах пока что засекречены.

Не верите? Приезжайте к нам в 2023-м, в блистательный, парадный Санкт-Петербург. Минуя Мойку и Фонтанку, углубитесь в грязно-заводские, непритязательные внешне районы Лиговки и Днепропетровской, пройдитесь по набережной, от Волковки к станции метро «Обводный канал», остановитесь, постойте хотя бы пару минут, вглядываясь в серые волны Обводного… Прислушайтесь к собственным ощущениям.

Быть может, тогда городская легенда покажется вам чем-то большим, чем просто бесплодною выдумкой богатых фантазией местных рассказчиков?

* * *

Узнать о творчестве автора можно на личной странице Мариты Питерской: http://spasitefantastov.ru/users/marita.

Десять минут счастья Сергей Калабухин

Стоя у окна теперь уже не моей хижины, я вижу, как они, волоча ноги, бредут от зева шахты к бараку, чтобы рухнуть там, не раздеваясь, на нары и получить свою порцию счастья. Десять минут блаженства смоют усталость, и эти сволочи легко встанут с жёстких лежанок, скинут с себя вонючую от пота робу и бодро пойдут принимать душ.

А потом будет торжественный ужин. Наглые захватчики решили отпраздновать очередную лёгкую победу надо мной. Что ж, придётся вынести и это унижение. Да, это будет последний мой ужин на Шахте Счастья, но зато он и последний на этой каторжной планете. Я наконец покидаю Сиреневую. Космический лайнер, на котором Гольдштейн забронировал для меня каюту-люкс до Земли, отбывает завтра утром.

Вон он, мой заклятый враг, пыхтит и стонет, повиснув на каменных плечах своих звероподобных телохранителей, подобострастно встретивших хозяина у выхода шахты. Пузан отпихивает их и пытается идти сам, но короткие кривые ножки заплетаются от изнеможения, и телохранители вновь угодливо подхватывают Гольдштейна под локоток. Тот что-то неразборчиво хрипит, и «гориллы» отскакивают от измотанного непривычным физическим трудом хозяина. Тот должен дойти до барака сам, без чьей-либо помощи, если хочет получить в награду кусочек счастья. Иначе, все его сегодняшние муки в шахте окажутся напрасными.

За Гольдштейном бредёт Люська. Грязные, серые от шахтной пыли лохмы паклей висят, наполовину скрывая покрытое потёками грязи лицо. Ты-то зачем полезла в эту шахту? Тоже хочешь получить десять минут счастья? Значит, ты несчастна, Люська? Имея практически всё, о чём мечтала, ты несчастна? Ради чего же пять лет назад ты променяла меня на этот мешок золота, бредущий перед тобой? Да, у нас не было миллиардов Гольдштейна. У нас и дома-то своего не было. Зато была любовь и дни, недели, месяцы счастья! Счастья, которого не надо было зарабатывать каторжным трудом в тёмной шахте на первобытной планете.

На Сиреневой нет ничего, кроме тюрем и шахт, в которых каторжники и свободные старатели добывают сирениты. Эти драгоценные кристаллы, конечно, весьма красивы, но и очень хрупки, а потому их невозможно добывать с помощью машин. Только по старинке — кайло и лопата. Учитывая, какой ценой достаются кристаллы, они доступны только очень богатым людям, а потому и вошли в моду в высшем свете Империи. Когда-то почти безлюдная Сиреневая ныне превратилась в Клондайк времён золотой лихорадки. Любой желающий может прилететь сюда, застолбить участок и попытаться добыть несколько кристаллов. Достаточно найти хотя бы один, и все расходы мгновенно окупятся. Если продать его на Земле. В этом-то и состоит основная проблема вольных старателей: где та Земля, и как до неё добраться? И вчерашние вольные становятся вечными рабами ростовщиков, перекупщиков, лавочников, держателей салунов… Я бы никогда по доброй воле не попал сюда.

Наше с Люськой счастье длилось менее года. Деньги, проклятые деньги! Вернее, их отсутствие в достаточном для Люськи количестве. И однажды она ушла от меня к Роману Гольдштейну, этому уродливому рыжему коротышке. И мы остались с Аськой вдвоём. Люська бросила несчастное животное столь же безжалостно, как и меня. Безжалостно…

А ведь Аська появилась в нашей съёмной однокомнатной квартирке именно благодаря Люськиной жалости. Не знаю, уж какие опыты проводились над этим несчастным котёнком. Аська была чуть жива, когда Люська, обливаясь слезами, притащила её к нам домой. Животное списали и должны были уничтожить. К счастью лаборатория занималась генетикой, а не какой-нибудь заразой вроде спида или чумы. Поэтому никто особо не возражал, когда симпатичная лаборантка пожелала взять полудохлого котёнка себе. Да, когда мы были счастливы, нам было жаль всех несчастных. И Аська выжила. Вон она спит на моей койке, беспородная трёхцветная кошечка с умными янтарными глазками и пушистым беличьим хвостом. Пять лет назад мы провели множество счастливых минут втроём, играя с верёвочкой, к которой привязывали в качестве мышки клочок бумаги или ненужный лоскуток. «Мы в ответе за тех, кого приручили!» — часто цитировала древнего автора Люська. Как деньги корёжат людей! Пусть она разочаровалась во мне, но как можно было бросить Аську?!

Не знаю, что случилось в нашей жизни раньше: ушло счастье или появился Гольдштейн. Скорее, второе. Видимо, как только Люська поняла, что может иметь любые тряпки (это, оказывается, только для меня они — тряпки!) и украшения, обедать в лучших ресторанах, посещать концерты модных исполнителей, танцевать на великосветских балах, она другими глазами стала смотреть на наш «рай в шалаше». И на меня с Аськой.

Я долго и безуспешно пытался её вернуть. Подкарауливал, звонил, унижался, угрожал… В конце концов «гориллы» Гольдштейна однажды ввалились в мою заросшую грязью и мусором берлогу, оторвали от бутылки дешёвой водки, избили и бросили в багажник своей огромной машины. Очнулся я уже на борту лайнера, летящего сквозь космос к Сиреневой. На груди, под давно нестиранной рубашкой я обнаружил тёплый клубочек Аськи…

А потом были ломка похмелья, голод и холод, адский труд в шахтах Сиреневой. Тогда Гольдштейн не требовал с меня плату за билет. Ему было достаточно убрать меня с Земли и из жизни Люськи. Другое дело теперь, когда я стал владельцем единственной на Сиреневой Шахты Счастья! Когда слух обо мне и моей шахте разошелся по всем обитаемым мирам Империи, в мою жизнь вновь вошли Люська и Гольдштейн. И опять с единственной целью — всё у меня отобрать.

На Сиреневой множество шахт. Но только в моей главной добычей являются вовсе не кристаллы сиренита, а нечто иное — десять минут безграничного счастья и покоя. Это обнаружилось совершенно случайно. Старик Джонсон подарил мне за год до своей смерти шахту. Кристаллов в ней почти не было. А те, что ему удавалось найти, были настолько мелки, что старик Джонсон едва успевал расплачиваться с кредиторами. Махать кайлом в шахте старику было уже тяжело. И Джонсон отписал свой маленький участок и шахту мне с условием, что найденные мною кристаллы сиренита после покрытия текущих расходов пойдут на оплату его возвращения на Землю. Я, конечно, мог и сам застолбить себе какой-нибудь участок. Но мне стало жаль старика, который был столь же одинок на этом свете, как и я. У него даже кошки не было. К тому же я знал, что путь на Землю для меня закрыт Гольдштейном. Так какая мне разница, в какой шахте горбатиться? Лишь бы была еда для нас с Аськой да крыша над головой. Опять же, не надо строить жильё и приобретать инвентарь. И я согласился.

Однажды Джонсон привёл мне в шахту напарника. Новичка, только что прибывшего на Сиреневую. У парня, как и у меня недавно, ничего не было, кроме крепких рук. И он согласился месяц поработать только за еду и постель, пока не накопит шахтёрского опыта. Махмуд был могуч, горяч и по-восточному нетерпелив. Он махал кайлом, как шашкой. В горячке нечаянно рубанул по стойке, и нам на голову хлынул поток камней. К счастью, мы оба успели отскочить, но оказались по разные стороны завала. Целый день мы каторжно трудились, разбирая преграду. К вечеру наконец я увидел отблеск его фонаря, и вскоре совершенно обезумевший от пережитого страха Махмуд выбрался, и мы из последних сил поплелись к выходу из шахты.

Наверху мы молча повалились на серую траву и уставились на заходящее солнце. На грудь мне вспрыгнула Аська. Каждое утро она провожала меня, а вечером терпеливо ожидала. Я машинально гладил мягкую кошачью шерсть и бездумно слушал громкое мурлыканье. Закат окрасил в сиреневый цвет обычно серый пустынный пейзаж, стандартный блок хижины и спешащего к нам от неё старика Джонсона. И вдруг на меня накатила волна счастья!

Пять лет назад, когда Люська бросила меня ради миллиардов Гольдштейна, я испробовал всё: алкоголь, наркотики, гипноз — ничего не дало подобных ощущений. Я повернулся к Махмуду. Тот смотрел на меня огромными глазами, в которых тоже плескалось безграничное счастье.

— Андрей, что это? — прохрипел он. — Ты чувствуешь то же, что и я?

Десять минут назад мы умирали от усталости, нам всё было безразлично, даже великолепные краски заката. А теперь мы бодро вскочили с земли и стояли друг перед другом свежие, довольные и счастливые! А вот подошедший к нам старик Джонсон не чувствовал ничего, кроме недоумения и тревоги.

Так родилась легенда о Шахте Счастья. Каждый желающий мог получить свои десять минут безграничного счастья. Но только после целого дня изнуряющего труда в моей шахте. Именно в моей. Ни в какой другой такого эффекта не наблюдалось.

Сначала люди не верили, и я пускал в шахту любого, кто хотел уличить меня в жульничестве. Я обещал оплатить труд по двойной ставке, если вечером поднявшийся на поверхность шахтёр не испытает десять минут счастья. В противном же случае тот не возьмёт никакой платы за день каторжного труда под землёй. Разумеется, мне так и не пришлось никому платить.

Испробовав небывалое, люди вновь рвались в мою шахту. Но теперь уже я брал с них плату за это. Они не только бесплатно горбатились на меня целый день без какой-либо халтуры и перекуров, но и готовы были сами приплатить, лишь бы испытать потом свои десять минут счастья. Никакой наркотик не мог сравниться с этими минутами. Поток клиентов рос, и вскоре мне пришлось установить предварительную запись и поднять плату. Я расширил шахту, построил барак с лежанками и душевыми для шахтёров. Старик Джонсон давно уже мог улететь на Землю, но он решил поменять свой билет на возможность посещения шахты вне очереди. Я не смог его отговорить.

— Что меня ждёт на Земле? — ответил он мне. — А здесь я хоть иногда, пусть всего несколько минут, но буду по-настоящему счастлив.

Бедняга слишком часто пользовался своей привилегией и быстро сгорел. Однажды днём он умер прямо в шахте, с кайлом в руках, так и не получив своих последних десяти минут счастья…

Многие пытались отнять у меня Шахту Счастья. Сначала предлагали деньги. Я отвечал, что шахта и так приносит мне огромный доход, как деньгами, так и кристаллами сиренита. Зачем мне её продавать? Тогда начинались угрозы. Но у меня к тому времени уже была надёжная охрана, получавшая плату минутами счастья. Подкупить или перекупить её деньгами былоневозможно.

Я получил кучу денег от наркоторговцев за возможность взять анализы породы и воздуха в моей шахте. Целая армия учёных пыталась определить, что вызывает столь яркие ощущения у шахтёров. Они измельчали в пыль породу и кристаллы сиренита, выкачивали из шахты насосами целые цистерны воздуха, до изнеможения крутили в заполненным этим воздухом изолированном помещении педали велотренажёров — эффекта не было! Только честный изнуряющий труд в моей шахте приносил в итоге десять минут счастья. В нарколабораториях до сих пор безуспешно ищут «формулу счастья», пытаются определить недостающий ингредиент. А я им не мешаю. Потому что знаю, что они его никогда не найдут.

Как и этот подонок Гольдштейн. Он всё же вынудил меня продать ему Шахту Счастья. Когда сегодня утром его «гориллы» перестреляли мою охрану (никто из моих парней не сбежал и не сдался!), Гольдштейн предложил мне выбор: либо — либо. У меня ведь нет других наследников, кроме Люськи, с которой мы так и не успели оформить развод! Пять лет назад на Земле никто не думал, что мне удастся выжить в шахтах Сиреневой. Тем более — разбогатеть и прославиться на всю Империю. Миллиардеры стоят в очереди в желании помахать кайлом в моей шахте!

И вот сегодня Гольдштейн потребовал с меня плату за билет на Сиреневую. Шахтой Счастья. Этот негодяй решил забрать мой бизнес бесплатно. Он хочет построить на Сиреневой роскошные отели с ресторанами и казино для богатых клиентов Шахты Счастья. Ещё будучи на Земле, он, оказывается, уже заключил массу контрактов с богатейшими и влиятельными людьми Империи на посещение моей Шахты Счастья. И даже получил с них авансом огромные деньги! Корабли с оборудованием, материалами и рабочими уже летят сюда. Так что ни у него, ни у меня нет выбора. Я посмотрел, как «гориллы» Гольдштейна роют огромную братскую могилу для моих охранников, и молча подписал все бумаги: развод с Люськой и обмен моего участка с Шахтой Счастья на билет в каюту-люкс до Земли. И Люська с презрительной усмешкой швырнула мне этот билет под довольный смешок Гольдштейна и гогот его телохранителей. Что ж, поглядим, кто будет смеяться последним.

Я хотел немедленно покинуть шахту. Пусть подавятся! У меня теперь достаточно денег на счетах в лучших банках Империи. Но Люська (именно Люська!) запретила меня отпускать.

— Надо испытать наше приобретение, — сказала она Гольдштейну. — Вдруг действительно существует некий тайный ингредиент, о котором Андрей нам ничего не сказал? Пусть наши мальчики не спускают с него глаз и не подпускают к шахте. А мы с тобой, дорогой, будем первыми клиентами теперь уже нашей Шахты Счастья.

И вот они вдвоём почти целый день махали кайлом под землёй, истекая потом, глотая пыль и набивая кровавые мозоли на своих холёных руках. Лично вкалывали! Даже телохранителей с собой не взяли. Значит — уверены в результате! Не желают бесплатно делиться счастьем. Видать, все их миллиарды не стоят десяти минут настоящего счастья.

Я гляжу, как они из последних сил бредут шаркающей походкой тяжелобольных людей и с облегчением падают на вонючие лежанки, от которых ещё утром презрительно воротили нос, рассуждая о роскошных номерах и бассейнах. Они ждут свои заработанные десять минут счастья. И если не получат их, то вместо каюты люкс меня ждёт камера пыток.

Что ж, Асюня, твой выход. Иди ко мне, мой тайный ингредиент. Давай дадим напоследок этим выродкам рода человеческого десять минут счастья. Они полностью расслабились и теперь готовы его ощутить. Я глажу мягкую шёрстку искалеченной генетическими экспериментами кошки, она громко мурлычет у меня на коленях, и волны счастья плывут от нас всё шире и шире…

* * *

Узнать о творчестве автора можно на личной странице Сергея Калабухина: http://spasitefantastov.ru/users/sergey-kalabuhin.

Благословенная музыка Ксения Котова

Лау нигде не останавливаются подолгу. Приход караванов предвосхищает тёплый ветер, и на следующий день на дороге появляются огромные ящерицы. Они тянут повозки, а маленькие погонщицы пляшут вокруг и звенят в бубны.

Лау приносят веселье. От радостных улыбок даже дождь перестает плакать. Многие говорят, что Лау дали в сердцах приют странствующим светилам и, сожженные изнутри их светом, позабыли о родине.

Однажды караван пришел на землю, где больше века длилась зима. Никто, кроме королевского чародея, не помнил, откуда налетел холодный ветер. Старик рассказывал, как прадед нынешнего правителя молил вселенную о смелости. Она прислушалась и исполнила его желание, но вместе со страхом из молодого сердца ушли и нежность, и любовь.

Бесстрашие принесло королю немало побед, и люди, вдохновленные подвигами вождя, стали стремиться походить на своего правителя. Однако прошли годы, поколения сменились, и превратившиеся в отражения почитаемого владыки подданные тоже разучились любить. Огонь пылавшего над этой землей светила больше не мог согреть их бесчувственные сердца — те превратились в льдинки, и холодный ветер заиграл ими, как колокольчиками.

Зимняя музыка показалась жителям прекрасной. Они назвали её Благословением.

Не зная об этом, Лау спросили у чародея разрешения остановиться в городе, и старик неохотно им позволил.

Странники разбили на площади перед замком палатки и устроили ярмарку. Мелодии и смех наполнили улицы: музыканты играли, жонглёры кидали друг другу яркие шары, акробаты кувыркались, трюкачи выдували изо ртов огонь, а погонщицы танцевали и пели. Веселье Лау было таким искренным и лучистым, что даже снег на площади начал таять.

Горожане радовались вместе с гостями — холодный ветер, позабыв звенеть сердцами-стекляшками, тоже завороженно наблюдал чужой праздник.

Благословенная музыка стихла.

Все в замке встревожились, когда исчез вечный перезвон ледяных колокольчиков. Старый король спросил чародея, в чём же может быть дело, и тот сердито ответил, что это легкомыслие странствующего народа отвлекает зиму от дел, и музыка вернётся, едва караван отправится дальше. Молодой принц, спрятавшись за гобеленом, подслушал их беседу и решил во что бы то ни стало увидеть необычных Лау. Он тайком выбрался из замка и поспешил на площадь.

Как же Сай Кагарим растерялся, оказавшись в веселившейся толпе!

Никогда раньше он не видел столько улыбок, не слышал такого открытого смеха, не чувствовал подобной искренней радости! Барабаны стучали, дудки пищали, ребеки скрипели, а люди плясали до тех пор, пока не садились на землю от изнеможения. Дети глазели на фокусников, девушки смотрели на метателей ножей, мужчины состязались с силачами, а старики хохотали над кукольными представлениями, словно разом сбросили с плеч все года.

В центре площади горел большой костёр, и вокруг него танцевали пары. Между ними то и дело мелькали меднокожие погонщицы-искры в пёстрых юбках, с тяжелыми браслетами на хрупких запястьях и босых ногах. Одна из девушек показалась Сай Кагариму и вовсе языком пламени — так неистово она кружилась, утопая в своих алых, оранжевых и жёлтых накидках.

Принц захотел подойти к ней, но, стоило ему приблизиться, танцовщица встряхнула бубном и спряталась среди подруг.

Сай Кагарим бросился следом.

Какое-то время они играли среди людей в прятки. Точно светлячок, Лау ускользала, едва принц оказывался рядом. Девушка манила его за собой, дразнила, называла шутливыми прозвищами и счастливо улыбалась. Молодой человек и сердился на неё, и не мог не смеяться в ответ: она была легкой, чарующей и пьянящей — ни разу принц не встречал никого похожего. Лау захватила его мысли целиком.

Он настиг её у костра и поймал за руку.

— Я — Киба, — обернулась девушка. — А ты?

— Сай Кагарим.

Принц накрыл пальцы Кибы ладонью и почувствовал, как его рука, всегда ледяная, вдруг стала чуточку теплее.

— Пойдем танцевать, — сказала девушка и нырнула в кольцо кружившихся пар.

Киба и Сай Кагарим веселились до вечера. Молодой человек не отходил от неё ни на шаг и ловил каждое слово, каждый взгляд, каждую улыбку. Девушка отвечала ему взаимностью и внимательно слушала истории об охотничьих подвигах и состязаниях в езде на волках. Они понравились друг другу, и на прощание принц поцеловал тёплые ладони Кибы:

— Скажи, как долго караван пробудет в городе?

— Мы уедем через день.

— Позволишь ли ты увидеть тебя завтра?

В ответ Киба загадочно приложила палец к губам и затерялась среди музыкантов.

В смятении Сай Кагарим возвращался в замок и только у ворот заметил, что идёт не по снегу, а по сырому песку, пропитавшемуся талой водой. Ночью молодому принцу приснилось, как над холодной землей светило улыбается теплу Лау.

* * *

Утром молодой принц выглянул в окно и увидел, что в замковом саду сошел снег, а на яблонях появились маленькие почки. Радостно вскрикнув, Сай Кагарим поспешил к старому королю.

— Отец! — принц бросился к трону. — Отец, я знаю, как сделать нашу землю снова плодородной и богатой! Нам больше никогда не придется охотиться на снежных птиц и беспокоиться о пастбищах для оленей!

Старый король внимательно выслушал сына и, пообещав подумать над его словами, вызвал к себе чародея. Тот пришел так быстро, будто этого только и ждал. Он повременил, пока принц уйдёт, и сообщил:

— Сай Кагарим прав. В Лау достаточно жара, чтобы дать силы нашему тусклому светилу.

— Но как же Благословенная музыка? — возразил король. — Ведь ты сказал, что она не вернётся, пока не уйдут Лау.

— Нам не нужны странники — только их сердца, приютившие огонь.

Слова чародея показались правителю жуткими, но верными. Наклонив седую голову, старый король тщательно их обдумал и, ради блага своих владений, решил согласиться.

Сай Кагарим ничего не знал о разговоре отца и чародея. Окрылённый, он поспешил на площадь и нашёл среди девушек Кибу. Она сидела на хвосте золотистой ящерицы и расчёсывала костяным гребнем гладкие и блестящие чёрные волосы. Свет полыхал на её прядях, точно пламя. Сай Кагарим попробовал поймать его и обжегся.

— Тепло любит тёмные цвета, — девушка отложила гребень. — Смотри, едва сошел снег, светило сразу же согрело коричневую землю.

Принц сел рядом с Кибой, и она с улыбкой взглянула на его волосы:

— Может, потому у вас так холодно, что здесь все — белоголовые?

— Холодный ветер привели мои бесстрашные предки, но почему ослабло светило, я не знаю.

— Бесстрашные предки? — с недоумением переспросила девушка. — Неужели они не боялись неизвестности? Неужели они не боялись совсем никого? Неужели они даже не боялись за тех, кого любили?

Сай Кагарим вздохнул:

— Мы не знаем привязанностей и чтим лишь Благословенную музыку.

— А что это за музыка?

— Та, которая звучит над нашей землей, — объяснил принц и озадачился. — Я не слышал её со вчерашнего полудня. Как странно…

Заметив его задумчивость, Киба взяла молодого человека за руку и вложила в пальцы гребень:

— Расчеши мне волосы, Сай Кагарим, — попросила она.

Сай Кагарим и Киба сидели возле золотистой ящерицы до позднего вечера, а когда наступила ночь, девушка отвела молодого человека в свою повозку. Лау зажгла жёлтые свечи, взяла в руки виеллу и до самого рассвета играла для своего возлюбленного. Только утром Сай Кагарим вернулся в замок и лег спать.

В полдень старый король позвал сына к себе. Отец узнал об его отлучках от слуг и долго расспрашивал о Лау. Сай Кагарим рассказал ему о ярмарке, об актерах и музыкантах и той радости, которая наполнила город. Однако он ни слова не проронил о Кибе, опасаясь, что отец прогневается.

Внимательно выслушав сына, старый король дал ему два свитка и велел сегодня же отвезти их правителю соседней земли. Сай Кагариму не понравился приказ, но не подчиниться отцу принц не мог и стал собираться в дорогу.

Вечером Сай Кагарим покинул замок. Перед отъездом молодой человек хотел повидаться с Кибой, но не нашёл её на площади. Тогда он купил алый цветок у одного из Лау и попросил передать любимой. Торговец взял подарок, улыбнулся и пообещал, что выполнит просьбу.

Покидая город, принц не слышал Благословенную музыку — слишком громко в его груди ухало оттаявшее сердце.

* * *

Целый месяц путешествовал Сай Кагарим и каждую ночь грезил о Кибе. В его снах она сидела на хвосте ящерицы и расчесывала костяным гребнем длинные чёрные волосы. Пряди струились по земле и пылали оранжевым огнем, топившим снег и согревавшим коричневую землю.

Домой принц возвращался с нетерпением и надеждой, что отец послушался его слов.

За день пути до родного города Сай Кагарим почувствовал тёплый ветер и, обрадовавшись, пришпорил своего волка. Молодой человек спешил всю ночь и всё следующее утро, пока в полдень не достиг площади перед замком. Оказавшись у ворот, принц остановился, как оледеневший.

Дома пустовали, лавки были заперты, повозки каравана — сломаны. Ров перед замком, когда-то заснеженный, щерился кольями и шипами, а стены почернели, будто безжалостный враг решил спалить крепость дотла. Вокруг — ни единого человека; только яростное светило пылает над выжженной землёй.

Сай Кагарим расседлал белого волка, снял с себя зимние одежды и вошел в ворота замка. На плечи молодого человека легла раскаленная тень башен, и в тишине, царившей кругом, раздался негромкий стук — словно кто-то вдалеке бил в большой барабан.

Сай Кагарим отправился на звук, и тот привёл его к храму в саду замка. Здесь, взывая к Благословенной музыке, принц не раз молился с отцом и чародеем. Но сейчас альковы пустовали, прекрасные статуи обгорели, а алтарь покрыла сажа. Молодой человек подошел к нему и увидел, что на камне лежит цветок, вздрагивающий, будто сердце.

Принц порывисто выдохнул — это был тот самый цветок, который он подарил Кибе!

Сердце Сай Кагарима сжалось. Он бережно взял бутон в руки, и в то же мгновение удары стихли. Перед глазами молодого человека вспыхнули огненные картины, и принц увидел, что отец не послушался его совета. Старый король не стал просить Лау поселиться на холодной земле, а приказал заковать в цепи и привести в храм, где чародей кривым ножом вырезал у странников их сердца, яркие, как самоцветы.

Среди Лау принц увидел и Кибу.

Он вскрикнул, упал на колени и запрокинул голову к полыхавшему над храмом яростному светилу. Оно обожгло лицо принца, но, заметив на его щеках слёзы, смилостивилось и позолотило белые волосы молодого человека ласковым теплом. Сай Кагариму показалось, что он услышал голос Кибы, хотя на самом деле с ним заговорил сам свет:

— Не мой жар ослаб, это вы так возгордились своим бесстрашием, что не заметили, как стали жестоки и холодны. Лау подарили вам тепло, но вы отплатили им неблагодарностью. Они дали приют моим бездомным братьям и сёстрам, и я разгневался, когда увидел, как обезумел старый король. Я взял жар преподнесённых мне сердец и обрушил его на ваш город.

Послушай меня, Сай Кагарим. Я вижу, ты плачешь, а значит, в тебе ещё есть место доброте. Возьми этот цветок, молодой принц, и посади на площади: омой слезами своего сердца, согрей теплом своей надежды, взрасти своей любовью. Пусть уйдет век печали, и твоя земля станет прежней, какой была во времена прадедов.

Никто не в силах изменить прошлое, но потомки могут не совершать ошибки предков.

Когда светило закончило говорить, Сай Кагарим поднялся с колен и поклонился ему.

Он прижал к сердцу цветок и пошёл на площадь — туда, где раньше горел большой костёр Лау. Принц разгрёб жирный пепел и посадил бутон среди горячих камней. Собрав свои слёзы в ладони, молодой человек полил ими землю, а потом сел рядом и начал ждать, когда оживет цветок.

Догорело лето, прошла осень, промчалась зима, и молодой и свежий зеленый стебель поднялся над кострищем в первый месяц весны. Спустя день раскрылись листья, на следующий — показался бутон, и вскоре он расцвел и потянулся к Сай Кагариму. Молодой человек подался вперед и подставил ладони.

Туда упали семена.

Сай Кагарим вдохнул их аромат, и откуда-то из-за горизонта донеслись запах дождя и скрип больших повозок, которые тянули огромные ящерицы Лау.

* * *

Узнать о творчестве автора можно на личной странице Ксении Котовой: http://spasitefantastov.ru/users/soul.

Рейс Вокзал — Туман — Вокзал Андрей Зимний

Пролог

Вечность «Вечного города» Рима — это люди. Они приезжают, прилетают, приходят. К Риму и друг к другу. Какая-нибудь влюблённая парочка туристов может гулять по Виа дель Корсо, болтать про Колизей. Потом эти двое идут бросать монетки в фонтан Треви, чтобы когда-нибудь вернуться. Только не к фонтану, не к Колизею, а туда, где им хорошо вместе. Ведь секрет не в архитектуре или солнечной погоде, а в людях, которые рядом.

Интерлюдия

На перроне перед Дрейком стоял поезд до станции «Смерть». Такой же, как все другие, отправляющиеся с вокзала, только его пассажиры никогда не возвращались назад.

Дрейк потёр шею за ухом, там, где проступила новая татуировка. Сколько их уже на теле? Каждая станция, на которой он бывал, ставила собственную метку. Вот и «Отчаяние» добавила свою. Все, кто был там вместе с ним, кто смог вернуться, тоже немного изменились — каждый на свой манер. И все они, кроме Деда, стояли сейчас перед зелёным, пускающим густой пар поездом в «Смерть». Никто, как и сам Дрейк, не верил, что есть смысл снова и снова отправляться на станции, пытаться что-то исправить, терять друзей и просто тех, чьи лица кажутся хотя бы немного знакомыми.

Когда пассажиры по приезде из «Отчаяния» хлынули на перрон, с которого уходил рейс в «Смерть», Дед только покачал головой и сел на лавочку под вокзальными часами.

Двери поезда распахнулись, как беззубые жадные рты. Дрейк помедлил, заметил, как некоторые из ожидающих неуверенно шагнули назад. Таких было мало. Остальные заполнили утробы вагонов.

Дождавшись, пока пассажиры перестанут толпиться в дверях, Дрейк обнаружил себя стоящим на перроне в одиночестве. Те, кто в последний момент раздумал уезжать, уже разошлись. Те, кто хотел уехать, смотрели в щёлки между чёрными занавесками на окнах. Наконец Дрейк решился, но в тот момент, когда он собрался сделать шаг вперёд, ощутил болезненный тычок в бок.

— А куда ты собрался?

Рядом с Дрейком стояла высокая девчонка с длинными-длинными волосами пшеничного цвета. На шее у неё болтался фиолетовый шёлковый шарфик. Парень потёр место, куда она ткнула, и нахмурился. Чего ей вообще надо?

— Чего тебе надо?

Девушка сложила губы бантиком, сделала удивлённое лицо.

— Чтобы ты не ездил.

— Какое тебе-то до этого дело? — теперь Дрейку почему-то захотелось уехать просто ей назло.

— Ну, ты мне нравишься. А я туда точно не поеду. Понимаешь, к чему я?

— Нет. Ты кто такая вообще?

Парень начинал злиться, потому что каждая минута, которую он проводил на перроне, каждый взгляд на вонзавшиеся в густой туман рельсы, каждое слово, сказанное незнакомой девчонке, — все они отрывали по куску от скопившейся в нём решимости отправиться в «Смерть». Дрейк испугался, что передумает.

— Я кто? Я Сильвия. Мне Дед сказал, что группа из «Отчаяния» вернулась и там отговаривать ребят бесполезно. Кто решил — тот уедет, кто не решил — и без всяких бесед останется. Только с тобой непонятно. А раз уж так совпало, что ты мне нравишься…

Сильвия замолчала и улыбнулась с неожиданным смущением.

— А с чего ты взяла, что сможешь меня отговорить? Вдруг ты мне совсем не нравишься?

— Не нравлюсь? Правда? — протянула Сильвия.

Дрейк отвёл взгляд от дверей вагона, потерявших прежнюю притягательность, и внимательно посмотрел на девушку.

— Нет, неправда, — ответил он, но не улыбнулся в ответ.

На висящем над часами гигантском табло замелькали ярко-красные светящиеся цифры. Платформа, путь, время отправления, в последней графе — пункт назначения «Смерть».

— Ай, вот ты и не успел!

Как только Сильвия договорила, двери вагонов захлопнулись. Колёса заскрежетали, паровоз натужно закашлял гигантскими белыми клубами. Дрейк смотрел, как перед глазами скользили зелёные бока вагонов, и думал о том, что совсем не испытывает сожаления. Это всё «Отчаяние». После каждой станции остаётся не только отметина, но и эмоция, справиться с которой почти невозможно, даже зная, что она тебе не принадлежит.

— Спасибо.

— Куда ты дальше?

Дрейк оглянулся на табло, нашёл своё имя в списке.

— В «Ярость». А ты?

Сильвия пожала плечами, посмотрела сощурившись на время отправления.

— До поезда к «Ярости» ещё полчаса. Пойдём на второй этаж в зал ожидания? Там в одном месте на куполе стекло треснуло, и через него внутрь сочится туман. Странное ощущение. Будто всё это, — девушка махнула руками, не показывая ни на что определённое, — и вправду может однажды закончиться.

Ярость

В тумане, облепившем окна вагона белыми ватными ладонями, совсем не ощущалось движение. Если бы не монотонный перестук колес, Дрейк подумал бы, что паровоз выехал из-под купола вокзала и тут же навсегда завяз в густой молочно-белой смоле. Ему вспомнилась похожая на холодный дым струйка тумана, вползающая через трещину в стекле, которую показала Сильвия.

Какая всё же странная девчонка. Трещала, как заведённая, не давая отправиться в «Смерть», а в зале ожидания просто молча взяла за руку. В итоге они так и просидели все полчаса, не произнося ни слова.

Поезд сбавил ход и выплыл из тумана на крытую платформу с простой деревянной табличкой «Ярость». Дрейк прижался лбом к прохладному стеклу. Что будет там, за запечатанными двойными дверьми в глубине здания станции? Сидевший напротив Сет — немногословный, вечно хмурый мужчина — поднялся со скамьи и хлопнул Дрейка по плечу.

— Идём, нечего глазеть.

— Сам знаю, — огрызнулся парень и, оторвавшись от стекла, двинулся следом по проходу между опустевших сидений.

Бывшие пассажиры поезда столпились возле закрытых дверей. Ключник-без-лица снял печать, впуская людей в большую комнату с чёрным потолком и стенами. Почти вся поверхность пола была залита пламенем, оставляя только узкие проходы по периметру. Огненные язычки подпрыгивали, взвивались, заступали на каменные дорожки, по которым начали расходиться люди.

Как же много здесь скопилось ярости! Казалось, её не вместить в тех, кто собрался в комнате. Даже если наполнить каждого доверху.

— Ешьте, — громко распорядился Сет, оказавшийся по правую руку.

И чего он только командует? Как и остальные, Дрейк знал, что нужно делать.

— Сами знаем, чего раскомандовался? — немедленно озвучил он мысль.

— Все всё знают, а потом… — глухо проговорил Сет и первым зачерпнул пригоршню огня.

Дрейк отвернулся, опустился на колени перед злым беснующимся пламенем. Погрузил ладони в рыжую ярость и поднял на руках столько, сколько смог вырвать из горящего месива.

Ел он быстро, глотая горсть за горстью.

Внутри всё клокотало. С каждым огненным куском Дрейк всё сильнее ощущал, как дрожат руки, как до ломоты в зубах сжимаются челюсти. А ещё он почти физически чувствовал исходящее от людей напряжение, их едва сдерживаемое желание наброситься не на огонь, а на соседа.

Главное — суметь остановиться. Съесть столько, сколько сможешь, но не больше. Не справишься — ошибку всегда расхлёбывать другим.

Словно в отместку за эти мысли рядом кто-то взвыл. Кажется, там была молодая женщина в клетчатом платье? Уже неважно. Не рассчитала, и огонь прорвался сквозь неё, охватив тело, точно пропитанную керосином тряпку. Женщина сгорела стремительно, вобравшее её сущность пламя плеснуло, вплелось в хоровод жадных рыжих языков.

До этого группе уже удалось расчистить почти половину комнаты, но теперь ярость закрыла огнём новое широкое пятно на полу.

— Проклятье, — сквозь зубы выругался Сет. — Вот об этом я и говорил. Я говорил…

Дрейк зло на него посмотрел. Люди переглянулись и снова принялись поглощать пламенное угощение станции «Ярость».

В какой-то момент парень понял, что больше не может. Осталось совсем немного, но он не хотел стать очередной ошибкой, одним из тех, кто своей смертью добавит работы другим.

Сет всё ещё хватал куски огня и заталкивал в себя с диким остервенением. Он был крупнее высокого крепкого Дрейка, но и ел быстрее.

— Хватит, остановись, — парень одёрнул его, когда тот потянулся за новой порцией.

— Отвали. Я могу.

— Идиот, у тебя эта ярость сейчас из глаз польётся! — Дрейк толкнул мужчину в плечо, отстраняя от крошечной огненной лужицы, оставшейся на полу.

Сет зарычал, парень ответил тем же. Они сцепились бы, но им не позволили. Пока эти двое, пыхтя и едва не плюясь, скалились друг на друга, повиснув на руках разнимавших, остальные доели ярость.

Двойные двери мгновенно открылись, выпуская выживших на станцию, к поезду, который увезёт их обратно на вокзал.

Интерлюдия

Сильвия стояла напротив лавочки Деда и, задрав голову, неотрывно смотрела то на табло, то на ажурные стрелки висевших под ним часов. Она нетерпеливо притопывала ногой, ожидая, когда появится время прибытия поезда из «Ярости». Хотелось, чтобы Дрейк приехал раньше, чем Сильвия со своей группой отправится в «Усталость».

— У тебя волосы раньше были белее, — нараспев проговорил Дед.

— Подумаешь. У Малефо вообще рожки после каждой станции удлиняются. Видел бы ты выражение его лица, когда они впервые прорезались…

— Седеешь наоборот, — улыбнулся старик. — Меня нет в списке уезжающих?

— Нет, — ответила Сильвия.

Дед плохо видел, и девушка всегда читала для него расписание. Имя старика забыл даже вокзал, на табло так и высвечивалось: «Дед». Когда его куда-то отправляли, у Сильвии в груди холодело и сообщала она о предстоящей поездке тихо и неохотно. Казалось, Дед даже со скамейки не встанет. А он вставал, уходил, да ещё и возвращался каждый раз с таким видом, будто ничего и не произошло и ни на какой станции он не был.

Мимо табло пронеслась стайка лазурных колибри, взвилась под прозрачный купол вокзала. Там, на балках, опутанных цветущими лианами, птички устраивали себе гнёзда.

— Я недавно видела мёртвую колибри.

— Присядешь? — спросил Дед.

— А ещё нашла трещину в стекле купола. Раньше с вокзалом такого не случалось.

— Присядь! — старик похлопал по скамейке рядом с собой. Сильвия наконец послушалась.

— Что будет с вокзалом? — поинтересовалась она, едва ли надеясь услышать точный ответ.

Крошечная птичка зависла перед самым лицом Деда, будто и её волновал вопрос Сильвии. Вытянутый тонкий клювик оказался всего в паре дюймов от носа старика. Тот оставался совершенно невозмутимым.

— Я не знаю, что будет. Но, кажется, он начал меняться. Это и правильно. Зря мы, что ли, мотаемся по станциям.

— Мёртвые птички не больно-то похожи на предзнаменование хороших перемен.

— А я сказал, что перемены будут хорошими? Станций становится меньше, нас становится меньше… Может, в конце концов вокзал просто станет не нужен.

Колибри, потеряв интерес к старику, затанцевала перед Сильвией, а затем рванулась вверх. Девушка, повинуясь необъяснимому предчувствию, взвилась со скамейки и посмотрела на табло. Поезд из «Ярости» прибывал через четыре минуты.

Сильвия побежала к нужной платформе. Оказавшись на мраморном мостике над путями, она увидела вырвавшийся из тумана паровоз. Он выбрасывал огромные белые клубы, а когда остановился, загудел так громко, что заставил Сильвию зажать руками уши. Когда паровоз замолчал, девушка торопливо спустилась по лестнице на перрон. Пассажиры начали выходить из поезда, Сильвия завертела головой, пытаясь отыскать знакомую фигуру Дрейка.

Парень выпрыгнул из вагона, рядом с которым она стояла, и мгновенно развернулся к дверям. Следом за ним на платформу шагнул Сет. Они в яростном молчании смотрели друг на друга. Наконец Сет процедил сквозь зубы:

— Чуть всё не испортил.

— Это ты на себя много берёшь, — оскалился Дрейк.

— Заткнись, сосунок, — Сет повысил голос и надвинулся на парня.

Дрейк не стал ждать и врезался лбом в переносицу мужчины. Тот отшатнулся, левой рукой закрывая голову, правую выкинул в направлении головы Дрейка. Кулак саданул по губам, разбивая рот в кровь.

Всё произошло так быстро, что никто не успел вовремя вмешаться. Лишь после обмена ударами двое из их группы растащили мужчин. Сета, всё ещё дезориентированного, увели прочь, Дрейк же вырвался и сел прямо на каменные плиты платформы.

Только теперь Сильвия двинулась к нему. Она немного побаивалась, парень был сам не свой. Опустившись рядом с Дрейком на колени, Сильвия сняла с шеи шарф и попыталась стереть с его лица кровь.

— Тронешь меня — убью.

Он рычал почти по-звериному.

— Не я, тебя шарф потрогает, — Сильвия осторожно промокнула кровь.

Парень дёрнул головой и толкнул девушку так, что она упала, стукнулась локтем.

— Это несправедливо, — обиженно сказала Сильвия и снова потянулась к Дрейку.

Руки парня были сжаты в кулаки, будто он пытался от чего-то себя удержать. Наконец позволил девушке вытереть кровь.

— Ну вот, губа распухла ужас как, — сказала Сильвия, комкая испачканный шарф. — Но ты мне всё равно нравишься.

Дрейк поднял на неё глаза. В них мелькнуло удивление, будто девушка только что возникла из ниоткуда. Рвавшаяся через горло, слепящая разум ярость оставила его, и парень уставился на окровавленный фиолетовый шёлк.

— Я не хотел, — одними губами произнёс Дрейк.

— Я знаю.

Сильвия поднялась, концы шарфа пугливо затрепетали на сквозняке.

— Нет, ты не понимаешь! — парень смотрел на неё снизу вверх с ужасом от проявившегося воспоминания. — Ты… а я…

Дрейк встал на колени, обхватил её ноги и прижался щекой к платью. Девушка погладила его по коротким чёрным волосам.

— Почему ты остановила меня тогда? У поезда в «Смерть»? — он говорил, так и стоя на коленях, уткнувшись в живот Сильвии.

— Я сейчас уеду.

— Куда?

По вокзалу прошла лёгкая дрожь. В платформе справа от Сильвии зазмеилась тонкая трещина.

Перемены.

— В «Усталость». Ты ведь встретишь меня потом, правда?

— А тебе бы хотелось? Тогда встречу.

Раньше Дрейк и не думал, как это приятно, когда тебя кто-то ждёт. Наверное, если знаешь, что тебя встречают, обязательно вернёшься.

— Если честно, мне немножко страшно. Да ещё ты тут на коленях. Встанешь, может? А то чего, как дурачок…

— Не хочу, — парень потёрся щекой о платье и улыбнулся. — А ты не бойся. «Усталость» — это ведь не так страшно. Видела, что мы с Сетом чуть не сделали друг с другом после «Ярости»? А приехали бы из «Усталости» — даже руку поднять поленились бы.

— Утешил. Вывалюсь из поезда — разлягусь прямо на платформе, буду смотреть, как колибри под куполом собирают нектар из цветков лиан.

Дрейк наконец поднялся и бросил взгляд на табло, с досадой заметив, что верхним в списке светился рейс в «Усталость». Сильвия уезжала на том же поезде, на котором он только что вернулся. Парень сказал бы, что отправится с ней, но знал: двери вагонов не пустят того, чьего имени нет в списке отбывающих.

— Если ты не будешь на меня бросаться, — не слишком весело усмехнулся парень, — то я не оставлю тебя лежать на платформе, обещаю.

— Второй раз за сегодня: несправедливо! А если буду? Я вот тебя не бросила!

— Я это очень ценю. Честно.

Усталость

Как странно это — смотреть через стекло на шагающего рядом с поездом человека. И хочется ему что-то сказать, и он вроде бы собирается крикнуть неизвестно что, но состав набирает ход, заставляя человека бежать всё быстрее. Он ведь проиграет, точно проиграет, платформа вот-вот кончится, а если бы даже и длилась, паровоз всё равно не догнать. Но человек до последнего борется, ловя неловкие мгновения бессловесного общения.

Когда туман скрыл платформу, Сильвия отодвинулась от окна. «Вот дурак», — девушка улыбнулась, думая о запыхавшемся Дрейке.

Будто озвучивая её мысли, над ухом кто-то спросил:

— Что за дурак?

Сильвия вздрогнула, обернулась. На скамейку рядом с ней плюхнулся Малефо. Она терпеть не могла этого выпендрёжника. Вот и сейчас он развалился с таким видом, будто ему решительно всё не нравилось, особенно Сильвия: взглянул на неё и аж губы поджал. Надо было бы промолчать, но…

— Сам ты дурак, — буркнула она. — Чего припёрся? Весь вагон пустой.

— Ты заняла моё место.

Отлично. Ему просто хочется кого-нибудь подоставать. В этот раз не повезло Сильвии.

— Давай я пересяду? — осторожно спросила она.

— Да нет уж, сидите теперь, дражайшая госпожа, как я могу вас беспокоить?

Малефо замолчал, принялся трогать рожки, которые стали такими длинными, что могли бы украсить голову козлика.

— Отпилить бы их, — вздохнул незваный попутчик Сильвии, — совершенно не подходят к моему фраку.

— Не езди — не будут расти.

— Ты ещё глупее, чем я думал.

— Да куда уж.

Сильвия съёжилась, стараясь стать поменьше и понезаметнее. Очень хотелось, чтобы Малефо настолько разочаровался в её интеллекте, что замолчал бы совсем. Но он развернулся к девушке всем корпусом, театрально прокашлялся и начал лекцию:

— Когда кто-то, указанный в списке, не уезжает на станцию, оттуда за ним приходит туман. Вползает по путям на вокзал, и этим туманом дышат все, кто оказывается рядом. Больше остальных достаётся филону. Вот и попробуй представить в своей крошечной головке, как я бы сейчас дышал усталостью вместе со всем вокзалом. Да меня бы там запинали ногами за такое. Твой новый дружок бы особенно старался. Он вообще…

— А ну, замолчи! — прикрикнула Сильвия. Она не переносила бессмысленные противные споры. И сегодня это было очень плохо.

Поезд плавно остановился. Проступившая в тумане станция выглядела жалко: покосившийся амбар, запертый огромным ржавым замком. Перед дверьми на корточках сидел ключник-без-лица и раскладывал прямо на земле Таро. Когда группа Сильвии подошла поближе, порыв ветра перевернул карты рубашками вверх. Девушка успела заметить в середине расклада Повешенного.

Ключник-без-лица открыл замок, впустил людей внутрь.

На станции было темно и так тесно, что члены группы стояли, соприкасаясь плечами. Внезапно стены расцветились яркими гирляндами. Привыкнув к свету, Сильвия поняла, что это были не гирлянды, а верёвки. Они поползли, пульсируя, к людям.

Ядовито-жёлтая обвила ногу Малефо, поднялась вверх и заглянула ему в лицо размочаленным концом.

— Что ж, кто-то должен это начать, — сказал он.

И тут же его слова породили многоголосое эхо. Светящиеся верёвки заползали быстрее, каждая выбрала собеседника из группы Сильвии. Оглушающая какофония разделилась на отдельные звуки, потом слова.

— Зачем начинать? — грянули хором верёвки.

И каждый принялся давать им свой ответ. Потому что если не доказывать в утомительных спорах свою правоту, плотная светящаяся сеть никогда не разомкнётся.

Через полчаса мальчишка, стоявший рядом с Сильвией, завопил во весь голос:

— Хочу вернуться! Хочу вернуться!

— Не повторяй, — одёрнула девушка.

Но он не послушался, так и кричал. Пока ему в рот не забралась ярко-зелёная верёвка. Мальчишка захрипел, на глазах выступили слёзы. Вскоре верёвка выползла обратно и вытянула за собой ещё одну, серебристую. А мальчишка осел на пол и разинул рот. Он бы, может, и закричал, но голос из него только что вытащили.

— Что, сдаёшься? — издевательски протянула та верёвка, что спорила с Сильвией.

— Нет! Мне нужно вернуться, потому что меня ждут!

— Да кто хоть тебя ждёт-то? Про того парнишку ты себе напридумывала больно много. Так много, что, если здесь останешься, он и не заметит.

Сильвия задохнулась от возмущения. Она столько могла сейчас сказать, что сложно было выделить и сформулировать главную мысль. Верёвка, торжествующе задрожав, качнулась ко рту девушки.

Её остановило верещание другой верёвки, спорившей с Малефо:

— Всё! Ты задолбал! Вали отсюда!

Зависшая напротив Сильвии светящаяся гадина не успела украсть голос, только мстительно сорвала с шеи шёлковый шарфик. И уползла вместе с остальными.

Наступившая тишина оглушила, навалилась каменной плитой. Захотелось упасть на пол «Усталости» и спать вечно, избавившись наконец от звона в ушах.

Сильвия сделала шаг, затем второй…

Блестящий поезд никуда не делся, с распахнутыми дверьми ждал пассажиров. Сильвия зашла в вагон, села на скамейку. Рядом с ней опять устроился Малефо.

— Он улыбался, — ошарашенно прошептал парень.

Сильвия хотела возразить, что ключник-без-лица не мог улыбаться, потому что у него, туман его забери, лица нет. Но здесь, вне стен «Усталости», можно было не вступать в дурацкие дискуссии. Она только спросила:

— Как ты переспорил верёвку?

Малефо молчал почти до самого вокзала. Когда поезд начал сбавлять скорость, он вдруг ответил:

— Она не смогла опровергнуть тот факт, что я несчастен.

Интерлюдия

Дрейк бесцельно слонялся по вокзалу. До возвращения поезда из «Усталости» оставался целый час, если не больше. Парень дотронулся кончиком языка до подсохшей корочки на распухшей губе и подумал, что, должно быть, Сету тоже здорово от него досталось. Может, даже нос сломан. А ведь он, в сущности, неплохой человек. Считает, правда, будто знает всё лучше всех, но и работает на совесть. Дрейк решил, что надо бы его найти.

Сет сидел на самой дальней, чуть отстоящей от других лавочке в зале ожидания. Под его глазами темнели сине-фиолетовые фингалы. Два бурых потёка между носом и верхней губой засохли, а один из них мужчина, похоже, размазывал кулаком, потому что на правой щеке красовалась широкая неровная полоса. Дрейк вспомнил испачканный кровью шёлковый шарфик в руках Сильвии и подумал, что для Сета никто ничего подобного не сделал.

— Слушай, извини за это, ладно? — парень кивнул на расквашенный нос.

Сет посмотрел на него исподлобья.

— Заживёт.

— Ну и ты меня нехило приложил! — усмехнулся Дрейк, прикоснувшись к разбитому рту.

— В следующий раз не мешай.

— Посмотрим, — пожал плечами парень.

А потом развернулся и зашагал прочь. В конце концов, он попытался, извинился даже.

Свесившись через перила зала ожидания, Дрейк взглянул на табло и нашёл глазами «Усталость». В ячейках рядом с названием станции высветились точное время прибытия и номер пути — значит, справились, возвращаются.

Парень спустился по лестнице и едва не упал на последних ступеньках, когда вокзал основательно тряхнуло. Дрейк вцепился в перила и задрал голову — под стеклянным куполом болталась оторвавшаяся от балки лиана, её кончик загнулся, напоминая удавку.

Скорее бы вернулась Сильвия. Вернулась бы.

Дрейк так долго смотрел в одну точку — туда, где из тумана должен был показаться поезд, — что не сразу заметил состав, вползавший на вокзал. Паровоз добрался до места остановки, натужно вздохнул и замер. Из вагонов потекли сонные, вялые пассажиры. Некоторые из них ложились прямо на перроне, другие, спотыкаясь, тянулись в зал ожидания.

Наконец Дрейк заметил Сильвию. Он едва её узнал. Волосы девушки стали темнее, на шее не болтался привычный шарфик, а сама она стояла, отрешённо глядя перед собой.

— Эй, — парень подошёл ближе и взял Сильвию за плечи, — я пришёл тебя встретить.

— Если попрошу помолчать, обидишься? — тихо спросила она и прижалась к Дрейку.

Парень помотал головой. Сильвия тяжело опёрлась на его руку. Вместе они медленно двинулись к лестнице, ведущей в зал ожидания.

Дрейку казалось, что пол под ногами мелко дрожит. Пока он вёл девушку мимо рядов лавок, на которых сидели немногочисленные пассажиры, вернувшиеся из «Усталости», вокзал затрясся так, что заскрежетали балки, поддерживающие купол. Вспугнутые со своих мест колибри беспокойно замельтешили в воздухе. А потом упали, все разом. Будто кто-то невидимый высыпал на платформы горсть зёрен, которые никогда не дадут всходов.

Свободной рукой Дрейк отвернул лицо Сильвии, заставив уткнуться в свою рубашку. Парень медленно подвёл её к свободной лавочке, той самой, где они сидели в прошлый раз. Небольшая трещина, через которую пробиралась внутрь струйка тумана, теперь сплошной сетью затянула половину стеклянного купола.

— Пришли, — шепнул Дрейк.

Сильвия опустилась за парнем на лавочку, положила голову ему на плечо. Тяжёлая вязкая усталость медленно уходила. Возвращались мысли и ощущения, помимо всепоглощающего желания лечь и никогда не двигаться.

Вокзал снова вздрогнул. Зазвенели стёкла, из последних сил удерживавшиеся на своих местах. Сильвия крепче прижалась к Дрейку. Он обнял девушку за плечи.

— Я немножко переживала, что, когда приеду из «Усталости», тебе будет со мной… не очень здорово.

— Теперь можно говорить? — спросил парень и получил утвердительный кивок, который скорее ощутил плечом, чем увидел. — Мне будет здорово с тобой, откуда бы ты ни приехала.

— Это так хорошо, что я даже почти отдохнула. Правда, десять минуточек бы вздремнуть…

— Поспи, если хочешь.

Дрейк уложил Сильвию к себе на колени, погладил по руке. Неловко коснувшись двумя пальцами упавшей на её щёку пряди, убрал за ухо. Девушка уже спала.

Сначала прошли десять минут, потом ещё столько же. Парень отмерял их, следя за ажурными стрелками больших вокзальных часов. Сильвия не просыпалась, а Дрейк не будил.

Девушку разбудил вокзал. Он начал мелко подрагивать, трещины расползлись уже по всему прозрачному куполу. С опорных балок грустным мёртвым дождём посыпались листья засохших лиан. А потом тряхнуло так, что вылетели все стёкла разом. Внезапный толчок заставил Сильвию испуганно дёрнуться, но Дрейк удержал её. Закрыл собой, принимая выгнутой спиной больно жалящие через рубашку осколки. Весь пол вокруг них засыпало мерцающими остатками стеклянной крыши. Купол больше не защищал от тумана, по-хозяйски вальяжно вплывавшего на вокзал.

— Скоро уезжать, — невпопад сказал Дрейк, распрямившись.

Сильвия попыталась погладить его по спине, но отдёрнула руку, будто её укусили.

— Всё в порезах.

Девушка заставила Дрейка развернуться, один за другим вытащила осколки. Он коротко зашипел только в первый раз.

— Какой ты умница, даже не пикнул, — похвалила она.

— Почти не больно.

Парень попытался улыбнуться, получилось у него не слишком хорошо. Через исполосованную рубашку кожу обдало холодом. Дрейку показалось, что это туман погладил по спине, будто заявляя права на сам вокзал и на всех, кто здесь находится.

— Давай уйдём.

Они спустились по лестнице, шагая ещё медленнее, чем полчаса назад.

Немногочисленные пассажиры уже переминались с ноги на ногувозле своих поездов — в «Сомнение» и «Забвение», встревоженно поднимая головы к наседающим сверху клубам тумана.

— Когда вернёмся, — сказала Сильвия, — вообще ничего не видно будет. Давай договоримся где-нибудь встретиться?

— Я найду тебя, не бойся.

— Ладно. Не боюсь.

Забвение

Изнутри станция «Забвение» показалась Сильвии шкафом великана, между полками которого для лилипутов-вокзальцев кто-то установил лестницы. Члены группы взяли на входе по маленькой, с ладошку, фланелевой тряпке и разбрелись.

Сильвия, сама не понимая почему, увязалась за Малефо. Каблуки его лакированных туфель отстукивали успокаивающе уверенную дробь по тёмному дереву этажа-полки. Метров через десять они наткнулись на то, что было забыто: покрытая пылью статуя коленопреклонённой пожилой женщины, сразу за ней стояла невысокая девушка с крыльями за спиной.

— Вероятно, для тебя это будет неожиданной и неприятной новостью, дорогуша, — мрачно зашипел Малефо, — но скульптуры нужно оттирать. И смотри, чтобы пыли на тебя поменьше попадало.

Сильвия подошла к старухе, протёрла глубокие морщины, залёгшие у рта. Во взявшемся неизвестно откуда потоке света стало ясно видно, что статуя сделана из хрусталя.

— Какой ты сегодня заботливый.

— Ты же потащилась за мной, как распоследняя беспомощная козочка. Стараюсь не обмануть твоих ожиданий.

Малефо принялся резво натирать тряпкой крылья стоявшей перед ним скульптуры. Пыль заволокла всё вокруг, парень даже закашлялся. Его хрустальная девушка очень скоро засияла в низринувшемся с невидимых высот свете. Малефо вдруг подошёл к Сильвии, стёр с её пальцев прилипшие пылинки.

— Ты извини меня, — мягко сказал он, — хоть я и не очень хорошо помню за что.

А потом улыбнулся. Зубы его заблестели не хуже, чем крылья только что очищенной статуи. Теперь они были из чистейшего хрусталя.

— Эй, давай-ка следующей я займусь, — сказала Сильвия.

— Зачем? Я эту, — Малефо кивнул на девушку с крыльями, — оттёр, и мне как-то легче стало.

Сильвия хотела возразить, но он развернулся и ушёл, выбивая весёлую частую дробь каблуками щёгольских туфель.

Девушка принялась усерднее смахивать пыль со стоявшей на коленях старухи. Интересно, зачем это делать? Вроде бы, так надо. Кто-то тоже так делает. Сильвия попробовала вспомнить приехавших вместе с ней в «Забвение», но воскресила в мыслях только образ чудаковатого парня с рогами и хрустальными зубами.

Его-то она и отправилась искать, когда статуя коленопреклонённой старухи была очищена и заблестела в столбе яркого света. Рогатый парень обнаружился совсем скоро. Он весь был покрыт пылью и не двигался, стал одним из экспонатов на полке станции «Забвение».

— Так ты стал счастливее? — спросила Сильвия. Под напором острой боли, вызванной смертью, капитуляцией Малефо, она вспомнила и его имя, и признание в поезде.

Неужели лишь такое решение для своей жизни он нашёл? Забыть и забыться. Сильвия встала на цыпочки и принялась оттирать рожки, которые парень никогда не жаловал.

Девушка вдохнула пыль. Или жаловал?

Она тряхнула головой. Так ли уж важно помнить такую мелочь? Парень с рожками забыл. Стал статуей. Не счастливой, не несчастной. Просто сделанной из хрусталя.

Сильвия натирала фалды его фрака и думала, что она-то, Сильвия, и статуей быть не желает. И забывать Деда, сидящего под часами. Кто будет читать ему расписание, если она останется здесь? И Дрейка… Ни секунды! Хоть Сильвии было страшно вытаскивать засевшие в его спине осколки стекла, хоть и чувствовала себя в тот момент виноватой за то, что парню пришлось её заслонить, забывать она не желала. Что кто-то ради неё… Что?

Сильвия вяло возила тряпкой по мыску туфли безымянной статуи.

Кто-то — что?

Странные мысли.

А как умерли колибри — зачем помнить?

Фланелевая тряпочка сделала бессмысленный круг по отполированной хрустальной туфле. Можно уходить. Куда-то. Куда только — неясно. И кому вообще уходить? Сильвия захотела узнать, кто она. Шагая вниз по незнакомой лестнице, поднесла к глазам прядь чёрных волос, которых она не помнила.

Поднесла, зажав в хрустальных пальцах, которые успела забыть.

Сомнение

Станция, куда приехала группа Дрейка, была выложена зеркалами. Ключник-без-лица повторялся тысячи раз в потолке и стенах, его размноженный облик становился узором на полу. Пассажиры, из которых парень лично знал только Деда и Сета, высыпались из поезда, породили новые отражения. До того момента застывшая, по-своему красивая мозаика превратилась в хаос.

Ключник принял комичную позу — сгорбился, присел, соединив носки, а руки растопырил в стороны — и игриво тронул ногтем ближнее зеркало. Звон разбившихся стёкол полоснул острыми краями по барабанным перепонкам. Дрейк зажмурился, зажал уши руками и почувствовал, как под ним рухнул пол.

Короткое, стремительное падение оборвалось.

Ощутив, что по пояс завяз в какой-то рыхлой куче, парень открыл глаза. Его окружали вещи. И как он только ноги не переломал, упав в этот хлам? Израненную спину саднило.

Дрейк огляделся. Значит, это и есть «Сомнение»? Члены его группы точно так же барахтались среди расчёсок, кошельков, пустых бутылок, зонтов и чёрт знает чего ещё. Хуже всех пришлось Деду — он приземлился на лежавшую плашмя спинку стула и завалился набок. Дрейк потянулся, чтобы помочь, но старик остановил его жестом, а потом и словом:

— Справлюсь.

— Ага, — кивнул парень.

Цепляясь руками за ненадёжную опору, состоявшую из глиняного чайника и толстого тома в бархатистом синем переплёте, Дрейк выбрался на поверхность и сел, подобрав под себя ноги. Как и остальные из группы, парень принялся перебирать вещи. Он знал только, что нужно найти правильную. А какая была правильной? Это и предстояло выяснить.

В его руках оказалась скакалка, потом жёлтое вафельное полотенце, резиновая белочка с пищалкой, трубка с прогоревшим табаком… Сколько же здесь всего?! И жизни не хватит, чтобы перебрать. Дрейк вытащил застрявший в чёрном парике гребень, провёл пальцами по кромке зубцов. Может, это она — та самая вещь? Нет, глупости.

Парень начал смотреть, что делают другие. Женщина с перекинутой через плечо косой перебирала длинные цветные ленты, Сет подносил к глазам детский калейдоскоп. Кажется, все они, как и сам Дрейк, даже не представляли, как подступиться к задаче.

Первым поднялся Дед.

— Нашёл, — с радостью выдохнул он и продемонстрировал всем зажатые в руке часы. Точно такие же, как висели на стене вокзала, только маленькие, умещающиеся на ладони.

Перед Дедом тут же возникла дверь, он вставил часы в замочную скважину и вышел. Дверь исчезла, стоило ему переступить порог.

Дрейк поворошил предметы, лежавшие перед ним. Они все казались чужими, даже в руки брать не хотелось. Он продолжал перебирать вещи только потому, что на вокзале его уже наверняка ждала Сильвия. А если она ждала, то Дрейк должен был вернуться.

Появилась ещё одна дверь, дразня тех, кто продолжал остервенело рыться в куче. Рыжий парень, по пути сюда потерявший в поезде очки с толстыми стёклами, улыбаясь, поправлял на носу новенькую пару.

Слева шумно выдохнул Сет.

Дрейк повернул голову на звук и глянул из-за плеча мужчины на найденную тем фотографию. С чёрно-белого снимка улыбался Дед, по правую его руку стояла, зажмурившись, Сильвия, во втором ряду справа Дрейк разглядел даже самого себя.

Сет держал находку за уголки — то ли бережно, то ли брезгливо. Вдруг глянцевый листок выскользнул из его пальцев, точно подхваченный невесть откуда взявшимся ветром. Он пролетел пару метров, упал и сразу затерялся в ворохе вещей.

В то же мгновение Сет лопнул, рассыпался, как конфетти из выстрелившей хлопушки. Всех оставшихся окатило волной новых вещей, завалив те, что они так старательно перебирали.

Даже Сет не справился. Дрейк вдруг подумал, что и сам готов сдаться. Все те, кому удалось уйти, нашли какую-то ерунду. Стоило посмотреть на них, как казалось, что нет ничего проще: сунуть руку в груду бесполезных предметов и достать любой. Но каждый раз пальцы выпускали находку. Какой в этом смысл? Быть может, Сильвия вовсе и не хочет, чтобы он искал её в тумане, когда вернётся? Да и вокзал всё равно вот-вот рухнет.

Дрейк поднялся и посмотрел на пёстрый неровный пол станции «Сомнения» под ногами.

За его ботинок зацепился фиолетовый шёлковый шарф.

Интерлюдия

Поезд ещё не успел затормозить, как Дрейк выскочил из вагона. На его кулак был намотан шарф Сильвии. Вернулась ли она? Парень повернулся туда, где должен был пыхтеть паровоз из «Забвения», но разглядеть соседние пути оказалось решительно невозможно. Вокзал сверху донизу скрывала влажная, серовато-белая дымка.

Дрейк рванулся к табло, но едва не провалился в широкую трещину, разломившую перрон надвое. Дед с другими уцелевшими членами группы уже нашли обходной путь и, перешёптываясь, брели по платформе.

Она была так исковеркана, будто прямо под каменными плитами прополз гигантский червь. Табло с расписанием валялось разбитое. Последняя строка, навсегда вмёрзшая в его сломанное тело, горела надписью «Забвение». В ячейках времени и пути стояли прочерки. Поезд Сильвии ещё не прибыл и, скорее всего, так и не прибудет.

Дрейк шёл следом за остальными, вполуха слушая тревожные разговоры.

Они решили ехать в «Смерть».

Дед долго отмалчивался, глядел по сторонам, будто искал хоть что-то, ради чего можно было остаться. Но им попадались только обломки скамеек, торчащие кривыми зубьями из белых дёсен тумана, битое стекло да изломы каменных плит, то и дело преграждавшие дорогу. Последним биением жизни на вокзале казалось мерное тиканье огромных часов. Лепестки стрелок шелестели внутри корпуса, отсчитывая последние секунды.

А потом с грохотом и звоном часы низвергнулись на камень. Защитное стекло на мгновение стало таким же морщинистым, как лицо Деда, а потом рассыпалось в хрустальную пыль.

— Едем в «Смерть», — глухо, будто из-под земли, согласился старик.

Дрейк дошёл вместе с ними до платформы, на которую, по его расчётам, должен прибыть поезд из «Забвения», и остановился.

— Чего встал? — окрикнул его тот самый рыжий парень, который нашёл очки.

— Я буду ждать Сильвию.

Дед обернулся, на его бледных, едва различимых на лице губах появилось что-то вроде улыбки.

— Дрейк, — он сделал паузу, его глаза странно, тоскливо заблестели, — идём с нами.

— Я буду ждать Сильвию.

— Она не вернётся, Дрейк. Табло разбито, часы… Всё. Ты же знаешь.

— Нет, — парень мотнул головой, стиснул кулак, впиваясь короткими ногтями в фиолетовый шёлк.

— Сильвия бы уже приехала, если бы…

— Да проваливайте наконец! — сорвался на крик, ощутил, как по носу быстро-быстро скользнуло тёплое, мокрое.

Группа развернулась и исчезла под пологом тумана. Последним шёл Дед.

Дрейк услышал, как прогудел отъезжающий поезд, как с грозным треском сложились, точно карточный домик, стены вокзала. Куски каменного пола срывались в страшное никуда.

Парню казалось, что плиты под ним остались на месте только потому, что он удерживает их ногами. Что только его воля заставляет рельсы цепляться за последнюю платформу и врезаться в туман.

Она должна вернуться, пожалуйста!

По перрону прошла дрожь. Дрейк через подошвы ощутил вибрацию. Стук, рождённый колесами заблудившегося, забывшего дорогу домой поезда.

Луч прожектора паровоза из «Забвения» пробил туман. Он ослеплял, вышибал из глаз слёзы, а из груди — то ли всхлип, то ли крик.

И Дрейк знал, кто выйдет из единственной открывшейся двери вагона.

Сильвия шла, спотыкаясь о трещины в платформе, и тянула вперёд руку с хрустальными пальцами. Он бросился к ней, схватил в охапку, прижимаясь щекой к мягким чёрным волосам.

— Ты вернулась, вернулась…

— Надо было ведь, да? — девушка опасливо баюкала хрустальные пальцы. Парень стискивал её в объятиях так крепко, что, казалось, мог сломать.

— Сильвия, — Дрейк произнёс имя так, будто, лишь сказав его вслух, мог поверить, что она здесь, с ним.

— Это кто? — спросила девушка.

— Ты, ты! Знаешь, какое это чудесное слово — «ты»? Я не слышал ни одного лучше.

— Хорошо звучит, — девушка улыбнулась. — А ты мне нравишься.

— Совсем ничего не помнишь?

Его слова почти поглотил предсмертный скрежет отрывающихся от платформы рельс. Вместе с поездом они рухнули в неведомую пропасть. Две последние каменные плиты, державшие Дрейка с Сильвией, опасно качнулись. Девушка схватилась за его рубашку. Глядя в точку, в которой скрылся нос паровоза, она ответила:

— Помню, что приехала. Всё остальное — как-то странно, просвечивает через туман в голове… Только пальцев своих не помню. В поезде всё пыталась представить их живыми, но вот в том-то и дело, что только представить.

Дрейк отпустил Сильвию, взял в руку её ладошку. Все пальцы, кроме большого, застыли блестящим прозрачным хрусталём. Парень накрыл их другой рукой.

— Я помню.

Сказал и почувствовал, как холодный мёртвый хрусталь под его ладонью стал тёплым и живым.

— Вот такие они, твои пальцы, — Дрейк убрал руку и посмотрел в глаза Сильвии.

От последних плит один за другим стали отваливаться куски и падать в бездонный туман, подступивший со всех сторон. Сильвия вспомнила, что парень рядом с ней — Дрейк, что у него поранена спина, и отчего-то ей стало ужасно жаль, что он так и не успел выздороветь.

— Мне даже имя твоё нравится, — сказала она.

— Я твой шарфик нашёл, — парень поднял руку, на которую, точно бинт, был намотан фиолетовый шёлк, но отдать его не смог.

Плиты рассыпались под ногами. Всё, что Дрейк успел перед падением, — крепко обнять Сильвию.

Эпилог

Из подъехавшего междугородного поезда вылилась толпа с разноцветными чемоданами на колёсиках. Накануне рождественских каникул вокзал круглыми сутками гудел от голосов пассажиров. Стайка шумных детей, обогнавших тяжело отдувавшуюся мать, спорила из-за того, чья очередь играть в «Вормикс» на планшете. Юркий мальчишка вырвал гаджет из рук мгновенно завопившей сестры и побежал к выходу с платформы. Он был так поглощён ощущением победы и предвкушением получасовой поездки домой на заднем сиденье маминого «альфа-ромео», что не заметил попавшегося на пути парня и врезался в него.

Тот хмуро проводил мальчишку взглядом, а потом задрал рукав чёрного пальто и посмотрел на часы. Поезд, возле которого он стоял, должен был отправиться с минуты на минуту. Последние провожающие уже покинули вагон, а парень всё стоял на перроне, нервно постукивая каблуком ботинка о мраморную плиту.

С другого конца платформы к нему подбежала запыхавшаяся девушка с длинными платиновыми волосами. Парень покачал головой и улыбнулся. Он достал из сумки вязаный фиолетовый шарф и заботливо завязал на её шее.

Девушка заговорщически прищурилась, вынула из кармана два железнодорожных билета и довольно продемонстрировала парню. Оба были на один рейс до Рима, в один и тот же вагон и даже на соседние места.

На самом деле им было всё равно, куда ехать. Главное — на одном поезде, главное — вместе.

* * *

Узнать о творчестве автора можно на личной странице Андрея Зимнего: http://spasitefantastov.ru/users/zimniy.

О чём шелестят листья Олег Готко

«Дорога назад тоже всего лишь движение вперёд», — лениво думал Иван Варга, бредя лесной тропинкой за проводником. Никакого трепета из-за того, что почти через двадцать лет возвращается на родину, он не ощущал. Иван был не шпионом, а обыкновенным бухгалтером. Рядового же счетовода невозможно представить охваченным эйфорией при мысли, что дебет не сошёлся с кредитом.

Варга вздохнул. А ведь так с его жизнью, сделавшей на днях лихой вираж, и случилось. Иначе сейчас, в конце лета, не проклинал бы лесную мошкару, норовящую испить побольше его кровушки, и кирзовые сапоги, до боли напоминающие две мясорубки. Иван сидел бы в конторе фирмы «Кергель и сын» и продолжал мечтать о наследстве бездетного дяди-долгожителя. Да, грезить он ещё был способен, пусть даже тридцать шесть лет и не самый подходящий для этого пустого занятия возраст. Впрочем, что может быть при его профессии более бесплодным, нежели гроссбух, мёртвые числа и слово «засуха»?..

Подбирать слова, придающие явлениям жизни окончательную, пусть и отчаянно субъективную ясность, было хобби бухгалтера. Как реалист до мозга костей, он во всём любил определённость. И даже свои мечтания основывал на диагнозе. Однако дядя жил и жил, будто пытаясь доказать, что на свете всё-таки существуют бессмертные богатые родственники.

…Впереди между деревьями мелькала чёрная засаленная фуфайка проводника — мрачноватого широкоплечего старика, чувствовавшего себя в чаще, словно на огороде. Время от времени, с тех пор как они ни свет ни заря покинули затерянный в лесах хуторок, где вчера встретились, он останавливался, срывал, растирал в руках и нюхал незнакомые счетоводу растения, угрюмо бормоча под нос непонятное.

Когда Варга спросил, что тот делает, проводник остановился и ткнул заскорузлым, будто покрытым корой пальцем в заросли шиповника. Иван посмотрел туда и пожал плечами — куст был как куст. Тогда старик, явно не привыкший к долгим разговорам, стал скрипучим голосом рассказывать о полезных свойствах ягод. После чего поднёс к носу Варги дурман-траву и просветил, что с её помощью можно вывести волосы где угодно и у кого угодно.

— А вот эта травка…

— Ладно, мне это ни к чему, — недовольно буркнул Иван, будучи малость плешивым, и прервал следующую занудную тираду старого хрыча о пользе руты, лечащей склероз, словами: — Шагай вперёд, леший, и не разводи бодягу!

Приклеив проводнику ярлык, он улыбнулся, чем, кажется, сильно того обидел, но не придал этому значения. О деньгах уже было сговорено, и бухгалтер верил, будто все проблемы решены.

Однако сейчас, когда Солнце золотило лишь верхушки деревьев, он усомнился, что правильно вывел баланс своей жизни. Может быть, потому, что сумерки и сами по себе штука довольно неопределённая. А когда тени сгущаются под пологом незнакомого дикого леса, где ты оказался пусть и по своей воле, но вопреки обычному размеренному укладу городской жизни, то мысли поневоле приобретают мрачный оттенок…

Иван переложил облезлый фанерный чемодан из правой руки в левую и нервно проверил кожаный пояс за пазухой, потайные кармашки которого были туго набиты деньгами. Это единственное и лучшее доказательство того, что путь избрал верный и дороги назад всё равно нет, а значит, нет места и сомнениям. Пусть теперь он одет в такую же грязную фуфайку, как и его проводник, а модный серый макинтош, чёрная тройка и лаковые штиблеты лежат на дне помойной ямы, зато у него есть вера в светлое будущее. И вера эта, как он сейчас пытался заставить себя надеяться, небезосновательна…

Варга хмыкнул и вытер пот носовым платком, заодно размазав кровавыми штрихами нескольких присосавшихся комаров. Да, если смотреть в лицо фактам, то именно совершал над собой усилие. Ему позарез надо было верить в то, что всё сделал правильно, потому как и сам от себя такого авантюризма не ожидал. И ведь, что особенно приятно, всё получилось. Даже несмотря на то, что отправной точкой этого путешествия послужило событие в высшей степени сомнительное — визит к гадалке. И по сей день не нашёл бухгалтер определения той силе, что подтолкнула его к невзрачной двери с лапидарной надписью на медной табличке «Мадам Зорилла. Гадания на бедность и богатство». Казалось бы, на кой ляд было так резко менять расписанную наперёд жизнь? Ведь буквально через месяц-другой он принял бы дела у главбуха, уходящего на пенсию, а вскоре проводил бы в последний путь и брата матери, став полновластным хозяином фирмы…

Однако тогда, постояв мгновение-другое около дома гадалки, Иван, поддавшись неожиданному порыву, вошёл, звякнув колокольчиком над дверью. Наверное, сыграла-таки роль подлая подспудная мыслишка ускорить процесс наследования, крутившаяся в голове последних лет пять.

Оглядевшись в полутёмном помещении, он заметил в дверях комнаты высокую худощавую цыганку. Такой, во всяком случае, она показалось с первого взгляда. Те же цветастые одежды, такие же гипнотизирующие глаза… Но была ли гадалка цыганкой? Она не стала, как ожидалось, зазывать его, хватать за руку, бормотать скороговорку о дальней дороге и вставлять через фразу тошные шутки-прибаутки вроде «Позолоти ручку, красивый, всю правду скажу!».

Мадам Зорилла молча сделала шаг назад, приглашая пройти из прихожей в гостиную. Возможно, его нетерпение выдал голодный взгляд? Впрочем, вряд ли хозяйка прочитала в его глазах спонтанное желание изменить жизнь. Хотя, кажется, и произнесла нечто подобное, когда они оказались в сумрачной комнатушке, где на стенах висели маски жутких не то божков, не то демонов.

Вязкий запах свежеструганного дерева пропитывал пространство. От этого воздух казался густым и полупрозрачным. Иван с отстранённым удивлением заметил, что гадалка двигается очень плавно, напоминая большую рыбу в своей стихии. Вот она подплыла к окну и бесшумно задёрнула плотные, чёрного бархата шторы, обернулась едва различимая, неслышно подошла к круглому столу…

Маски нырнули во тьму, а затем затерялись в лабиринте теней, когда хозяйка зажгла огонёк. Поначалу Варге почудилось, что тот висит в воздухе, как приручённый светлячок, но потом он разглядел большую толстую чёрную свечу и около неё две шкатулки.

— Выбирай! — приказала гадалка.

Иван с трудом сообразил, что должен указать на одну из двух шкатулок. Подойдя к столу, остановился и принялся их рассматривать. Они были абсолютно идентичны — простые металлические коробочки с незатейливым узором на крышках.

Мысли вяло текли в голове. Да и не мысли это были вовсе, а скорее их зародыши-головастики. Ему стало ясно, что ничего другого и не может быть у эмбриона, которым снова оборотился. Теперь предстояло не только начать новую жизнь, но ещё и сделать выбор относительно того, какой она будет. Но разве можно заказать себе судьбу, как бифштекс в ресторане?..

Вопрос этот застрял у Варги в горле непрожёванным куском мяса. Какое-то время он тупо смотрел на гипнотизирующий огонёк свечи. Постепенно тот превратился в «красного петуха», от которого много лет назад его семья бежала к родственникам в Краков. В те страшные дни, когда закончилось отрочество… Когда потные конники с гиканьем влетели в село, факелами поджигая хаты на своём пути. Они пришлись не по нраву соседскому псу, и тот с лаем бросился под ноги лошадям. И почти сразу захлебнулся, подавившись саблей.

Ивану тогда шёл шестнадцатый год, и он уже отчётливо понимал, что ему никогда не быть героем. Батя, вернувшись после тяжёлого ранения на немецком фронте, успел перед смертью втолковать сыну, что самые храбрые на войне всегда самые мёртвые.

Соседская хата уже горела. Иван прятался в пустом хлеву с двумя младшими сёстрами, зажимая им рты, и отрешённо смотрел сквозь щели в досках на очень храброго и очень мёртвого рыжего пса. Привыкнув за годы войны к виду смерти, он думал лишь об одном: что произойдёт раньше — доберётся ли первым до ненадёжного убежища огонь, или сначала из родного села уберутся будёновцы. Если огонь, то придётся, выбив доски в дальней стене, бежать к лесу, где спряталась, если ещё жива, мать, с утра работавшая в поле…

Будёновцы ускакали раньше, оставив под церковью с десяток-полтора порубанных трупов стариков и старух. К счастью, матери среди мёртвых не было.

На следующий день, когда они уходили, Иван сам поджёг хозяйство. Зарево над зарезанным псом навсегда отпечаталось в его памяти как самое яркое воспоминание о родине, которую никто не выбирает. И ещё осталась клятва сделать всё, чтобы стать богатым. Уже тогда деньги в его понимании были надёжной защитой от всех неприятностей.

…Внезапное осознание того, что на самом деле он никогда раньше не мог выбирать, потому как нет такой возможности у тех, кто уже родился, стало подобно холодному душу. Иван снова увидел перед собой две шкатулки. Однако только теперь, когда глаза привыкли к скудному освещению, заметил, что они не совсем одинаковы. Различие таилось в узоре на крышках — загогулины левой складывались в изрытую оспинами половинку Луны, в то время как на поверхности правой шкатулки они изображали восходящее Солнце.

Итак, Луна и Солнце. Мозг Ивана заработал чётко, как в конце финансового года. Точнее, отметил он, половинка Луны и половинка Солнца. Восход у него всегда ассоциировался с началом рабочего дня, а Луну в две четверти он в шутку называл, как старую монету, словом «полушка». Случайность ли это? Некоторая возможность простого совпадения существовала, ведь символы довольно расхожи. Однако не закономерно ли то, что он оказался здесь и должен выбирать? Как обыкновенный смертный Иван ещё мог поверить в иронию бухгалтерской судьбы, но как профессионал в своём деле не сомневался, что случайностью здесь и не пахнет.

Значит, если он всё правильно понимает, выбор предстоит между работой и деньгами. Но разве это выбор? Выбор предполагает существование двух равнозначных перспектив, а работа — ему ли этого не знать? — отнюдь не является синонимом наличия больших денег. Получается, что либо в его рассуждения вкралась ошибка, либо это всё какая-то дурацкая игра, глупый розыгрыш и непонятная цыганская шутка о «богатстве и бедности».

Варга оторвал взгляд от шкатулок и посмотрел туда, где стояла полускрытая завесой огонька гадалка.

— Пани, мне нужен всего лишь совет, — сказал он.

Тёмный силуэт хозяйки ничем не дал понять, что его услышали. Пламя свечи не отражалось в её глазах, хотя Иван, всей кожей чувствуя чужой пронзительный взгляд, был убеждён, что они наблюдают за ним. Ему стало ещё больше не по себе от происходящего. Чтобы вернуть уверенность, Варга опять начал говорить, но голос прозвучал так, словно он оправдывался:

— Когда я зашёл сюда… Когда мне захотелось войти… В общем, мне нужен был всего лишь совет. Поэтому и вошёл… Я думал, мадам просто погадает мне, а теперь получается, что гадать должен сам. В конце концов, это даже несправедливо. Я просто хотел узнать, стоит ли мне и дальше ожидать, или же воспользоваться возможностью. Я… я привык ждать, — Иван повысил голос. — Ты же, чёрт забирай, должна понимать, что от человека ничего не зависит! Мы лишь удачно или неудачно пользуемся теми возможностями, которые нам предоставляются! И если мне сейчас подвернулся случай… Я не имею в виду эту якобы возможность выбирать. Мне хотелось бы узнать, что меня ждёт в будущем. Просто скажи мне, если ты хоть на это способна… Ты можешь сказать хоть что-нибудь?!

Иван замер с открытым ртом и прислушался. У него был тонкий слух, которым втайне гордился, потому как мог легко отличить по звуку костяшек, подбивает ли на счетах главный бухгалтер в пегих от старости нарукавниках доходы или хмурится над расходами. Как-то дядя, высохший и скелетообразный, изволил в конце квартала пошутить с тем относительно его излишней упитанности. Криво усмехнувшись, он вполголоса произнёс: «Казик, если тебе срезать пузо, то по кольцам накопленного жира я наверняка узнаю, сколько лет ты меня обманываешь».

Варга, сидевший в другом конце комнаты, громко захохотал. Однако смеялся недолго, пока не наткнулся на взгляд главбуха — тяжёлый, из-под старых очков. Дядя же неодобрительно посмотрел на Ивана и проследовал в свой кабинет, к сейфу. Ненавистная наволочь!

…Отбросив ненужные здесь воспоминания, Иван ещё сильнее напряг слух. И не услышал ничего, кроме своего дыхания. Когда и оно прервалось, его охватил ужас. Боковым зрением вдруг заметил, как придвинулись стены и улыбнулись ему толстыми губами зловещих масок.

Его шатнуло. Падая вперёд, он вытянул перед собой руки и опёрся на крышки обеих шкатулок. И наконец-то смог выдохнуть.

Силуэт гадалки безмолвно навис над ним. В её безразличии почудилась насмешка: «Ай-ай-ай, как же так, яхонтовый, а? Забыл дышать и чуть не помер, да?».

Ивана разобрала злость.

«Тебе, холера ясна, нужен мой выбор, да?! — яростно тасовал мысли он, глубоко вдыхая и выдыхая, успокаивая сердце, готовое выпрыгнуть из горла или просочиться наружу кровавыми соплями. Бухгалтера бесило, что вопрос выбора сейчас перед ним практически не стоит — что бы он ни сделал, это будет его выбором. — Значит, ты, сука, тоже знаешь, что отказ от выбора тоже выбор? Что ж, я покажу тебе выбор, ведьма! Свой выбор!»

Гадалка не говорила, что нужно взять одну из шкатулок. Это была его, Ивана, обыкновенная человеческая реакция на два предмета и предложение определиться.

Варга злобно ухмыльнулся: «Говоришь, гадание на богатство и бедность?». И, отбросив крышки шкатулок, запустил руки сразу в обе.

— Твой выбор! — пророкотал солнечный свет, врываясь в освобождённое гадалкой от штор окно.

Сжимая в руках содержимое шкатулок, ослеплённый Иван шарахнулся назад. Он остановился лишь тогда, когда деревянные клыки масок впились в спину.

— Посмотри, что ты выбрал, — тем же низким голосом произнесла мадам Зорилла.

Жмурясь от слишком яркого света, Варга поднёс руки к лицу. В левой был старый кожаный пояс для денег, и это слегка потешило гордость — относительно Луны он оказался прав, — но другая рука сжимала корягу, отдалённо напоминавшую узкое лицо с выпученными глазами. Что могла символизировать деревяшка, какую связь иметь с Солнцем — было абсолютно непонятно.

— Что… что это значит?

— То, что ты хотел знать, и то, что будет, — ответила странная гадалка, стоя к нему спиной на фоне окна. — А теперь забирай это и уходи.

Уже в дверях Иван, засовывая неожиданные приобретения в карманы, не без язвительности поинтересовался:

— Дорога пани гадалка, ма ся разумець, ждёт меня дальняя?

Обернувшись, хозяйка глухо произнесла:

— Ты пустишь корни на востоке.

Смысл сказанного дошёл до него гораздо позже, а тогда он пулей вылетел вон, сообразив, почему глаза мадам Зориллы не отражали огонька свечи — они были нарисованы на веках.

Варга снова оказался в таком тесном переулке, что было совсем непонятно, как в окно к слепой ведьме проникает столько солнечного света. Там Иван и осознал, что теперь уже никогда не будет пути назад. Швырнув деревяшку на мостовую, он решил, что стоять на месте смысла нет, как вроде не было его и в глупой прощальной фразе хозяйки, и побежал прочь. Однако, против ожидания, последние слова мадам Зориллы прочно засели в памяти.

* * *

Спустя несколько дней, истолковав результаты визита к мадам Зорилле как указание на непременную удачу в предприятии, Варга пошёл напролом, но сейчас шагать лесом изрядно надоело — пришла пора подумать о привале. Отдых нужен не для того, чтобы обмозговать план дальнейших действий — практически всё уже позади, — а просто набить оголодавший желудок.

— Эй, добродзей! — позвал Иван проводника, который хранил недружелюбное молчание с самого утра. — Не пора ли перекусить? Весь день во рту ни…

Тот обернулся так резво, что Варга умолк на полуслове.

— Не вопи на весь лес, как недорезанный! — прошипел старик, свирепо тараща зелёные в жёлтые крапинки глаза, где без труда читалось желание таки дорезать клиента. — Или я тебя не предупреждал?! И так ведь трещишь сучьями, как медведь. Себя погубишь, да и меня заодно. Мы уже близко, а советы незваных гостей ох как не любят!

Нужно сказать, что как человеку умному и дальновидному решение идти на восток далось Ивану так же легко, как и ограбление дядиной конторы. В последних словах гадалки он, по зрелом размышлении, обнаружил не только нечто многообещающее, но и то, что в свете политических событий казалось весьма логичным.

По вполне понятным причинам оставаться в Польше после акции не стоило, так как станет вредным для здоровья не только сам климат, но и сырость тюремных казематов. «Ты пустишь корни на востоке», — звучало в голове Варги, когда обдумывал место, где можно надёжно укрыться.

С самого начала он решительно отвратил взгляд от Германии, где нагнетался нездоровый шовинизм и вся страна становилась под ружьё. Венгрия, учитывая его фамильные корни, была неплохим вариантом, но там вполне могло запахнуть экстрадицией. Франция — это, конечно же, хорошо, Париж и всё такое, но… Если немцы решат, что Эльзас и Лотарингия — такие же германские земли, как и чешские Судеты, то оказаться на территории военных действий с большими деньгами очень не хотелось. У Греции с Германией территориальных неурядиц, кажется, нет, но гречанки со времён античности весьма располнели и напоминали ему не амфоры, а пивные кружки и винные бочки.

Нет, не было у Варги ни причин, ни охоты и далее находиться в Центральной Европе, где творилось чёрт знает что и ходили упорные слухи о грядущей войне. Оставался только восток и желание верить в предсказание, ведь «пустить корни» означает прижиться, завести семью, не так ли? То есть, как говорится, построить дом, родить сына и вырастить дерево. Наверное, об этом и должна была дать понять коряга из шкатулки…

В общем, как бы там ни было, но восток с его Сибирью и полуфантастическими легендами о коммунистах не пугал Ивана. Посиживая вечерами в кабачке за кружкой пива, Варга немало наслушался рассказов о Советской России. Многие из них сводились к тому, что по ту сторону рассвета на Земле воцарился Сатана, но были и такие, где звучало противоположное мнение. Из дальних полутёмных углов долетали они, смолкая лишь во время облав, которые регулярно проводила дефензива, и были похожи на сказки о земле обетованной.

«Як маму кохам, пущу корни на востоке!» — бормотал под нос Варга, потроша сейф дяди. И ещё пару дней, пока добирался до пограничья и искал проводника, эта фраза была лейтмотивом не столько избранной, сколько предсказанной дальней дороги. Он не знал, что Молотов и Риббентроп уже подписали свой пакт, и восток, образно говоря, тоже шагает ему навстречу.

* * *

Глядя в глаза проводнику, Варга понял: тот его неизвестно за что и почему — нельзя же всерьёз считать поводом для этого шутку относительно «лешего», — но страшно ненавидит. В блёклых крапчатых глазах сейчас полыхало потустороннее пламя. Ивану они живо напомнили зелёную лампу-индикатор его приёмника «Tеlеfunkеn», которая ярче всего разгоралась при точной настройке на радиостанцию.

Если в этом сравнении, которое явно было отголоском рассказов о Советской Преисподней, есть хоть сотая доля истины, то, значит, он уже в самом деле находится в непосредственной близости от цели. И старик таки не врёт относительно необходимости соблюдать тишину.

Впрочем, сейчас советской кавалерии Иван опасался гораздо меньше, чем этого сумрачного аборигена. Имея о коммунистах довольно смутное понятие как о людях, ненавидящих богатых, Варга уже считал себя в душе советским человеком, так как пустил по миру как минимум одного капиталиста. Более того, верил, что сможет купить их партийный билет как заслуженный экспроприатор. Впрочем, даже если номер не пройдёт, то и это не беда. В конце концов, бухгалтеры нужны всегда и везде, а в такой огромной стране, как Россия, затеряться будет нетрудно. Тем более что язык он помнит прилично. Это, да ещё то, что чёртов «леший» не знал о заветном поясе, было сейчас единственным утешением, потому что купленный на барахолке пистолет Иван, как последний кретин, засунул в чемодан… До чего стандартная ошибка интеллигентного человека!

Варга попытался презрительно сплюнуть, но во рту давно воцарилась засуха. Поэтому лишь судорожно сглотнул, сник и поплёлся за проводником, стараясь не наступать на хворост.

Издалека доносилось кваканье лягушек, а над головой изредка кричали птицы, устраиваясь на ночлег. По сторонам сменяли друг друга дубы, берёзы, сосны — некоторые деревья хмурый дед похлопывал, как старых знакомых, — а на тропу выползали сумерки. С ними комаров стало ещё больше, хотя это и казалось просто невозможным. Вскоре в воздухе отчётливо потянуло сыростью, кваканье усилилось, и он вышел на поляну. Тропинка тут же затерялась в высоких кочках травы. Вместе с ней исчез и проводник.

Иван остолбенел от такого предательства и растерянно повертел головой. Проклятого «лешего» нигде не было видно. Его посетила очень неподходящая мысль — ни к селу ни к городу вспомнилась нехорошая история, приключившуюся с теми, кто доверился Ивану Сусанину. Стало жутко, и впору было кричать, что он поляк только по материнской линии, как из-за кустов орешника совершенно беззвучно вышел старик. У него в руках были две длинные палки.

— Держи, — протянул он одну из них Ивану, смерил его презрительным взглядом и добавил с чувством превосходства: — По болоту иди за мной след в след.

Сказал и пошёл вперёд.

— Может, лучше с утра, а? Темнеет уже, — предложил громким шёпотом Варга широкой спине, на которую был закинут выгоревший зелёный вещмешок, — так недолго и в трясину угодить…

Проводник обернулся, опёрся на палку и покачал головой:

— Нельзя. Тебя комары съедят.

— А тебя?

Тот прищурился и криво ухмыльнулся:

— Я от них слово знаю.

— Так скажи и мне!

Ответа не последовало. Перед глазами Ивана снова была спина, и она удалялась.

— Постой! Я с тобой разговариваю или с деревом?!!

Проводник остановился, но не обернулся. Вместо этого он присел и принялся рассматривать болотную траву. Волей-неволей Варге пришлось последовать примеру Магомета — тот никогда с горами не спорил. Тыкая перед собой палкой, он двинулся вперёд. Ноги по щиколотку тонули в жиже вместе с кочками, комары стаями барражировали в воздухе, застилая глаза, но теперь ему было на всё наплевать.

Ивана трясло от злости. Кто естесь этот клятый песиголовец, чтобы так себя с ним вести?! Цо о себе возомнило это хамское отродье? Быдло паршивое, пся крев! Теперь понятно, почему этот вшивый холоп, давно исчерпавший кредит доверия, так его ненавидит! Теперь всё понятно, и больше это терпеть невозможно! Биг-ме, прибить подлого лайдака мало будет, когда выберемся из распроклятого леса!..

Оказавшись, наконец, рядом, Варга отдышался и повторил вопрос, с трудом сдерживая бешенство.

Пауза затянулась, угроза убийства в состоянии умоисступления уже витала среди болотных испарений. Она готовилась вот-вот воплотиться, перебирая ножками по тонкой паутине хитросплетений мгновенных выводов, когда проводник вдруг выпрямился и размеренно заговорил, глядя поверх головы клиента на лес за его спиной:

— Когда я был деревом, мне хотелось говорить, но никто не говорил со мной. Теперь я часто говорю с деревьями… — его голос прервался и посуровел: — А ты, пане?.. Ты платишь мне за то, чтобы я показал тебе дорогу! И всё, — старик перевёл тяжёлый взгляд на Варгу. — Попусту точить с тобой лясы мне нужды нет.

— У меня хватит пенёнзов, чтобы оплатить твоё внимание, — сузившиеся от злости губы Ивана раздвинулись в саркастичной усмешке. — Сколько?

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я говорил с тобой, ляше? Теперь, когда тебе не хватает ещё и людских разговоров, как ты их разумеешь? — в голосе проводника прозвучала скрытая угроза.

— Сколько, матка боска?! — зло прищурился бухгалтер.

— За деньги можно купить только слова.

— Вот и продай мне слово от комаров, — Варга в сердцах хлопнул себя по правому уху, где зудели на высокой отвратительной ноте, страдая от жажды крови с полсотни мелких вампиров. — Сколько?

— Это слово, как и любое другое, у каждого своё, и исходит оно от его души. Тебе никогда не узнать своего, потому что с душой невозможно сторговаться. Слово — не воробей, и в этом мудрость. Такие, как ты, верят, что слова состоят из букв — маленьких продажных тварей, каждая из которых служит вам, складываясь в определения. Но слово — это прежде всего…

— Вначале было слово… — издевательски рассмеялся Иван. — Сколько я тебе должен за этот монолог?

— Ты сам сможешь определить цену, когда придём на место, — проводник отвернулся и добавил. — А будет это скоро, так что до моего последнего совета немного времени у тебя, саженец, ещё есть.

Пропустив мимо распухших ушей странное определение, наверняка данное ему «лешим» в отместку, Варга от всей души возмутился:

— Ты хочешь сказать, что…

Старик обернулся, злобно блеснул белками глаз, приложил палец к губам и ткнул палкой вверх. Там беззвучно рвалась тёмно-синяя ткань небосвода, и сквозь прорехи пробивался неземной свет первых звёзд. Не будь Иван так зол, он наверняка залюбовался бы природой и снова потерял бы из виду проводника, который всё так же молча пошёл вперёд. Однако сейчас пейзажи интересовали Варгу меньше всего. Мысленно чертыхаясь и проклиная «лешего», болото и надоедливых комаров, он поплёлся следом. Постепенно движения — тычок палкой в предполагаемый след, шаг левой, снова тычок, и шаг правой, — приобрели автоматизм, и он даже не заметил, как закончилось болото.

Сотни через полторы шагов они вышли на старую вырубку — царство ежевики и молодой поросли. Проводник снял вещмешок, положил его на пенёк, а сам присел на соседний.

— Где мы? — шёпотом спросил Иван, пытаясь в сгущающемся полумраке рассмотреть местность. Отчего-то у него вдруг возникло смутное подозрение, что они здесь не одни.

— На кладбище, — несоответствие видимого и сказанного заставило Варгу вздрогнуть. — Тут полегла целая дубрава.

— Шутки у тебя, я тебе скажу, — выдохнул с облегчением Иван, — неадекватные…

— Не знаю я твоих городских слов, да и не для меня они… Одно скажу, что никакие это не шутки. На погосте шутить не принято. Видишь эти надгробные пни? Это сделали такие, как ты. Ради денег… Теперь они все здесь. Правда, был среди них один человек, которому удалось от меня уйти. В могилу. Но после него осталось две дочери…

Варга равнодушно пожал плечами, давая понять, что ему наплевать на подробности старческих бредней.

— Я думал, тебя это должно заинтересовать, — многозначительно произнёс старик.

— Твои бредни мне до лампочки, — фыркнул Иван, не обратив на тон проводника никакого внимания. — Я голодный, как волк, а ты мне вздор мелешь о могилах!

Он тоже сел на пенёк, открыл чемоданчик и достал оттуда, стараясь, чтобы пистолет не попался на глаза старику, свёрток с остатками снеди, которой запасся ещё в городе. В идеале надо было переложить оружие в карман, но, как назло, фуфайка напрочь оных лишена, а сунуть в штаны незаметно не получилось бы.

«Сэкономил, курва, на кобуре — вот теперь и расплачивайся!» — мысленно ругнулся Варга и оставил смерть в матерчатом кармашке чемодана, после чего закрыл крышку и приспособил его вместо стола.

Едва Иван развернулпромаслившуюся бумагу, как ноздри защекотали сводящие с ума запахи колбасы, чеснока, хлеба. Рот мгновенно наполнился слюной. Он украдкой глянул в сторону проводника. Тот задумчиво поглаживал пенёк. Губы его беззвучно шевелились, а остальная часть лица приобрела странное выражение. Освещённые потусторонним светом восходящей Луны и грубые, словно вытесанные из дерева, неподвижные черты напомнили Варге лицо соседа, умершего во сне. Слово «умиротворённость» сейчас тоже было как нельзя кстати.

«Надо же, какая чушь лезет в голову!» — мысленно фыркнул Иван и принялся за еду. Ел он быстро и жадно, поэтому неудивительно, что вскоре подавился и закашлялся.

Надсадно захлёбываясь воздухом вперемешку с крошками, Варга смотрел беспомощно выпученными глазами на проводника. Тот медленно поднялся, подошёл и несколько раз ударил Ивана по спине.

Варга перестал кашлять и благодарно кивнул.

— Нельзя же вот так, всухомятку, — произнёс старик и, посмеиваясь чему-то своему, достал из вещмешка пузатую бутылку тёмно-зелёного стекла. — Вот ты такой умный, а ничего попить взять не догадался.

— Вода? — Иван протянул руку.

Проводник отвёл бутылку в сторону.

— Не всё то вода, что льётся, — хмыкнул и вынул из мешка гранёный стакан.

— Бимбер? Самогон? Слово, которое согревает, да?

Старик молча налил полстакана и протянул Ивану. Спиртное обожгло раздражённое горло, оставило на языке непривычный, но приятный, немножко вязкий привкус, протекло по пищеводу и уютно устроилось в желудке. По всему телу пошла тёплая волна, а слюна приобрела сладковатый оттенок. Варга пожевал губами и с сомнением посмотрел на кусок краковской колбасы в руках — закусывать не хотелось.

Проводник закупорил бутылку и положил вместе со стаканом обратно в мешок.

— А себе? — поинтересовался Иван и откусил-таки от колбасы изрядный кусок.

— Настойка эта на семи травах, собранных во время полнолуния, а мой месяц уже на ущербе…

— Странный ты человек, — пробормотал Варга. — Согласился меня провести, но не разговариваешь. А если начинаешь говорить, то слова твои совершенно чужие. Вот наливаешь мне водку, а сам не пьёшь, не ешь. Ты бери, угощайся!

— Чужие не мои слова, а панские уши. Не разумеют они слова сказанного и служат для того, чтобы слышать то, что тебе, пане, хочется. На самом деле не можешь ты ещё понять смысл того, что я говорю. Тебе ведь кажется, будто знаешь будущее, а меня уже принимаешь за воспоминание. Вера твоя зиждется на деньгах, обещанных за то, чтобы я довёл тебя до ближайшей станции по ту сторону границы. Деньги змеятся из тебя, как фарш сквозь мясорубку, и ты ещё хочешь, чтобы я разделил с тобой трапезу! Тьфу на тебя!

Ошарашенный потоком слов, низвергшимся на него, Варга изумлённо смотрел на старика. Неужели тот знает о деньгах в его поясе? Не может быть, чтобы до такого забитого хутора дошли слухи об ограблении! Нет, не может…

В ночи заухал филин, и реальность обернулась к Ивану тёмной стороной. Он ощутил себя таким, каким был в действительности — одиноким беглецом в неизвестное, затерянным в глухом лесу. Что может пистолет против бессмертной ночи? Ему вспомнились узоры на шкатулках — Луна и Солнце, — и только сейчас пришло в голову, что сам выбрал для себя эту ночь, выбросив обрубок коряги даже не задумавшись, к чему тот был. Да, «леший» в чём-то прав — он тогда думал только о деньгах, потому что приучился к этому сызмальства, да и мыслям о вечности не место в голове счетовода. И уж тем более раздумьям о том, что могла бы символизировать коряга. Может быть, и вправду корни, которые он пустит на востоке?..

Варга открыл рот, чтобы послать проводника к чёрту вместе с его речами, но тот едва слышно цыкнул и жестом показал вокруг. Иван послушно повёл взглядом по сторонам, и его челюсть отвисла ещё больше.

И было от чего, потому что умолкли все звуки, и наступило безвременье. Сейчас вокруг уже не было вырубки. В бледном свете Полушки, яркой дыркой зависшей в небесах, над пнями колыхались призраки срубленных деревьев. Плотной стеной они окружили Ивана и проводника — лишённые листьев, заснеженные, не оставляющие сомнений, что их убили зимой.

Видение было недолгим и вскоре растаяло в неверном свете. На дальнем краю поляны осталось лишь десятка два ясно видимых, окружённых порослью деревьев, чьи узловатые, изгибающиеся под самыми разными углами стволы наверняка не годились даже на дрова. Сбившиеся в кучку, они напоминали компанию подгулявших лесовиков, возвращающихся из корчмы в родные места. Варге даже показалось, что деревья смотрят на него, а очередной крик ночной птицы был не то злорадным смешком лесных демонов, не то признаком рези в их желудках.

— Что это было? — хрипло поинтересовался Иван.

— Скоро ты сам сможешь спросить у них.

— У кого?!

Старик лишь пристально посмотрел на него, отвернулся и направился к искорёженным деревьям. Варга расценил это как приглашение. По мере того, как он шагал за проводником, не отдавая себе отчёта, что старается ступать след в след, его сознание словно погружалось в транс. Настойка уже сделала своё дело, пробудив накопившуюся за день усталость. По телу, делая его чужим, расползалось непривычное онемение.

«Куда я иду? Зачем я иду?..» — тупо спрашивал себя Варга, даже не пытаясь искать ответы.

Когда проводник неожиданно остановился, Иван по инерции наткнулся на него и едва не упал — было такое впечатление, будто налетел на дерево. Старик отошёл в сторону, и Варгу снова охватило неприятное ощущение, словно его рассматривают, как какого-нибудь препарированного жука-короеда. Сейчас оно стало ещё сильнее, а мысль о жуке показалась настолько чужой, будто он её подслушал.

— Ты всегда верил в то, что люди должны платить, — вдруг заговорил проводник, — и ошибался лишь относительно того, как они должны платить. Деньги, деньги — твоя вера никому не оставляла выбора. Даже мне пришлось согласиться взять у тебя твои пенёнзы, но скажи — чем можно расплатиться с лесом? А?

Варга ошалело таращился на старика, не улавливая толком смысл того, что ему говорят.

— Ты молчишь, потому что твои слова так же бессильны и беспомощны, как и увиденные тобою призраки. Я хочу дать тебе шанс научиться не подыскивать слова, которые у людей порхают с языка на язык бездумными бабочками, но проживать каждое слово, будто одну жизнь. Для этого нужно время, очень много времени, но его нельзя купить за ваши деньги. Я — не леший. Ты ошибся, лях. Я — Лесничий, и обещаю, что у тебя будет достаточно времени. Правда, всё это время тебе придётся прислушиваться к другим, но это только на пользу таким, как ты. Стань сюда!

Иван послушно сделал шаг вправо. Воля к сопротивлению была надёжно похоронена под навалившейся на него пустотой в глазах Лесничего. Сухая шершавая старческая ладонь легла на его лоб.

— Сегодня хорошая ночь — ночь твоего перерождения. Ты станешь одним из них, а одно из них станет другим. Мне хочется пожелать тебе, чтобы взошло каждое твоё семя. Лес должен жить!

Лёгкий толчок отбросил голову Ивана назад и, казалось, вернул способность мыслить.

— Какое семя, старый дурень?! — попытался крикнуть Варга, но губы одеревенели и не слушались — вырвался лишь невнятный хрип.

— Вот тебе мой последний совет, саженец, — произнёс Лесничий, кривя рот в полуулыбке: — Прикрой глаза руками, а то, знаешь ли, дятлы…

Иван вытаращился на него и тут с ужасом почувствовал, что деревенеет не только лицо, но и всё тело. Изменившиеся до неузнаваемости пальцы ног прорвали сапоги и впились в землю, уходя вглубь. Затрещала одежда, лопнул и свалился пояс с деньгами…

Однако Варге было уже не до этого. От страшной боли в пояснице его скрутило и выгнуло в сторону. Он взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие, но те стали ветвями прямо на глазах, которые так и не успел прикрыть. Заскрипела шея, выгибаясь и поднимая над землёй голову, кожа на которой больно трескалась корой. Сукровица блеснула в лунном свете берёзовым соком…

Лесничий стоял перед Варгой, и его глаза сияли нечеловеческой радостью. Он ногой отбросил пояс от изогнутого ствола и произнёс:

— Я не против денег… Я против тех, кто слишком суетится из-за них…

Подмигнув, ведьмак протянул руку и положил её на дерево справа от себя.

Медленно, очень медленно изломанная осина превратилась в голую безглазую женщину.

Неожиданно лицо оборотившейся показалось Ивану знакомым.

Её веки опустились…

«Матка боска! Если ей нарисовать глаза!..» — мелькнуло у Варги, и тут понимание зловещей сути произошедшего с ним обрушилось на счетовода.

Проклятая слепая ведьма тогда заставила его зайти к ней! «После него осталось две дочери…» — сказал чёртов Лесничий. И одна из них — окаянная Зорилла или как её там на самом деле!.. Заманила, шельма, чтобы обменять на свою сестру! И пометила его, бестия! Недаром же старик согласился провести через границу так быстро, что он даже не успел заговорить о деньгах, и пришлось впихивать аванс едва ли не силой! Да, да, метка — вот чем была выброшенная коряга! И даже когда он избавился от деревяшки, осталось нечто, не видное человеческому глазу, но явное для Лесничего… Курвы мать, пся крев!.. Сука-а-а-а!!!

Лицо женщины перекосилось, рот раскрылся, обнажая голос. И тут же донельзя протяжный тоскливый крик слился с мыслями Ивана и заглушил их, проникая в самую душу и вымораживая всё внутри. В вопле, когда-то замершем на устах у женщины на долгие деревянные годы, звучала невыносимая мука детской незаслуженной обиды, идущая от самого сердца жалоба на несправедливость жизни…

Крик звучал долго, очень долго, а когда смолк, вконец одеревеневший Варга услышал шелест листьев. Те, кто остался деревьями, возбуждённо перешёптывались о том, что когда-нибудь такой крик вырвется и у них…

* * *

Узнать о творчестве автора можно на личной странице Олега Готко: http://spasitefantastov.ru/users/hoggi.

Пятая правнучка Борис Богданов

— У тебя всё готово, внук? — спросил старик.

— Да, дед, — кивнул Первый секретарь. — Он будет уверен, что догадался сам. Он удивится некомпетентности наших спецов, но не слишком. Он будет гадать, почему от тебя скрыли такое очевидное решение, но недолго.

— Умник, — старик недовольно сощурился. — Не спугни мальчика. Он далеко пойдёт. Мне нужен свой человек в их Агентстве, близ верхушки. Подумай, как при случае ускорить его карьеру.

— Хорошо, дед. Но…

— Что ещё?

— Я всё сделаю, но зачем такие сложности? Почему просто не подсадить ему сторожок? Быстро и никаких хлопот.

— Не передвинуть ли тебя в очереди, внучек? — спросил старик.

— Дед!..

— Забыл понятия? Забыл, что мы такое? Семья! Мы все — одна семья, это не просто слово! Хочу, чтобы мне служили за совесть, а не за страх. Когда за страх, какой спрос? Он должен сам попроситься в Семью! Пусть чувствует вину, так легче смириться.

— А если он потом откажется?

— Тогда сторожок.

— Понял, дед, — ответил Первый секретарь. — Сначала всегда пряник, кнут потом.

— Да, — сказал старик. — Кнут — потом.

Михайловский прибыл на планету Адамант Блистающий, когда местный полдень уже давно миновал.

Его встречала пятая правнучка.

— Алексей Михайловский? — спросила на чистом русском языке, коснувшись острым рубиновым ногтем именной полоски над карманом его куртки. — Эксперт Агентства по решению проблем? Садитесь в авиетку, отвезу вас в резиденцию Деда.

Ах, как она была хороша!

Молодая, если не сказать юная. В файлах Агентства записано — двадцать два года; она выглядела младше. Тонкий, чуть горбинкой нос странно сочетался с широкими азиатскими скулами. Антрацитно-чёрная прядь падала на огромные изумрудные глаза. Как в старинном аниме, подумал Алексей. Начиная с кончиков пальцев на ногах и до подбородка она была затянута в анатомическое трико. Костюм не скрывал ничего, да и к чему маскировать совершенство? Девушка шла впереди, и Михайловский любовался идеальными линиями и формами её тела.

Машина ждала их у входа в зал.

Семья не поскупилась! Обычно такие машины подают президентам планет и главам крупнейших корпораций. Хотя, можно ли сказать «не поскупилась» про организацию, владеющую планетой уже сорок лет? Семья жаждала признания и законного статуса и денег не считала.

Алексей осторожно опустился на мягкую кожу, девушка села напротив. Тонко запахло миндалём.

— Я Нита, — представилась она, гордо приподняв подбородок, — пятая правнучка.

— Большая честь, — Михайловский склонил голову, — Наследница. Я польщён.

— Чепуха! — фыркнула Нита. — Седьмой десяток в очереди. А скоро моё наследство обратится в пыль!

— Почему?

— Дед убьёт Адамант! А вы ему поможете!

— Почему? — переспросил Алексей. — Я не создаю проблем, я их решаю…

— Чепуха! — отрезала Нита и замолчала.

Наследница раздражённо сжимала губы, и по трико медленно ползла тревожная оранжевая волна. Зарождаясь на животе, она поднималась, заливала безукоризненные полушария груди, концентрические кольца срывались с их острых кончиков, чтобы рассеяться на боках, убежать за спину, а потом снова возникнуть в середине живота. И так раз за разом! Трико — индикатор настроения, трико — хамелеон, чертовски дорогая штука.

От танца цветовых пятен на девичьем теле Алексей почувствовал внезапное, до зуда на ладонях, желание. Он зажмурился, медленно досчитал до десяти и лишь потом открыл глаза.

— Не злитесь, Нита, — попросил он, — я не хочу убивать вашу планету!

— Не хотите? — голос её задрожал, — Куда вам против Деда? Чего мы ждём, Герман? — она зло ударила по сенсору связи с водителем. — Поехали!

— Да, госпожа, — отозвались динамики, и авиетка рванула в небо.

Мгновенное ускорение вдавило Михайловского в кресло, закружилась голова. Одеяние Наследницы посерело, ей тоже стало не по себе. Но вот, как всегда с опозданием, сработали компенсаторы ускорения, и пассажиры перевели дух. Трико Ниты на секунду окрасилось бледно-розовым, телесным, мелькнули сквозь ставший прозрачным материал кружки сосков, потом тело девушки залила спокойная неяркая синева.

«Зачем мы идём по баллистической?» — хотел спросить эксперт, но Нита раздёрнула шторки, и Алексей смолчал. Он понял.

Адамант Блистающий не зря получил имя. Вследствие каких-то древних катаклизмов кора планеты содержала чрезвычайно много углерода в форме алмаза. Из-за наклона оси атмосфера постоянно бурлила, дули сильные ветра, закручивались во множестве миниатюрные циклоны. Эти вихри годами, не рассеиваясь, ползли над поверхностью планеты, поднимали в воздух миллионы тонн мелких кристаллов и перемалывали их в сверкающую бриллиантовую пыль. Алмазная взвесь завивалась в блистающие спирали, а сверху, как шоколадные хлопья на взбитых сливках, их прикрывали бурые перья летучего планктона. Часть пыли поднималась в стратосферу. Сквозь её сияющую пелену открывался вид на малахит лесов, серебро рек и сапфировую гладь океана.

Кое-где внутри циклонов, в их самых спокойных областях, висели на антигравах рукотворные острова — жилые и административные платформы. За десятилетия Семья вложила немало денег в Адамант, и теперь Дед просто пускал Агентству пыль в глаза. Алмазную пыль.

— Честь… — повторила Нита. — Вас примет сам третий секретарь Деда, а вы говорите — честь… Какая чепуха!

Она открыла погребок, заставленный бутылками и снедью.

— Хотите чего-нибудь?

— Нет.

— Как хотите, — сказала Наследница.

— Скажите, — Алексей чуть замялся, — откуда вы так хорошо знаете русский?

— Я училась в Рязанском технологическом, — ответила Нита.

Алексей знал это. Он скачал нужное досье ещё в порту, из памяти катера. Почему-то захотелось услышать, как звучит её голос. Нейтральный ответ на нейтральный вопрос.

Больше они не говорили. Вдоволь насмотревшись в иллюминатор, Алексей открыл материалы дела, ради которого он прилетел на Адамант. Лукавство! Всё, что могло ему пригодиться, он знал наизусть. Но, листая файлы на экране коммуникатора, Алексей украдкой посматривал на Ниту. Костюм девушки отсвечивал нежной салатной зеленью. «Интересно, — пришло в голову, — есть на ней что-то, кроме трико?». Алексей удивился: он старше девочки на пятнадцать лет, что за несуразная мысль? Удивился, но не стал прогонять её. Думать об этом было приятно.

Скоро машина начала снижаться. Небо за бортом возвратило спокойную синь, внизу застыла рыхлая спираль огромного смерча. Зрачок циклона занимала семилучевая звезда — главный остров Семьи, столица Адаманта Блистающего.

Резиденция Деда.

Платформа утопала в зелени. Рощи и леса разрезала затейливая вязь дорог. По периметру остров окружала узкая, ослепительно белая полоска алмазного песка, уходящая в жидкую бирюзу. Висячее море! Там, где песок заканчивался, сквозь воду и плёнку силового поля просвечивали рукава вихря и далёкая поверхность планеты.

Под крылом авиетки возник, быстро надвинулся и исчез город. Миг, и машина замерла на поляне, окруженной деревьями десятка миров.

— Прилетели, эксперт, — сказала Нита. — Третий примет вас завтра. А пока я покажу ваши комнаты.

Комнатами Нита скромно назвала роскошные апартаменты, более приличные рениевому магнату из первой десятки или главе богатого мира.

— Располагайтесь, — протокольно улыбнулась Нита и вышла, оставив Алексея одного.

Одного! На душе неожиданно стало пусто. Разве не могла она улыбнуться чуточку теплее, не так равнодушно? Неужели он ей совсем не интересен? В чём он провинился?

Стоп, сказал себе Михайловский. О чём он думает? Он видит эту девушку впервые в жизни, если забыть, конечно, про записи в архиве Агентства. Она тоже не встречала его раньше. Досье Семьи — он там есть, Алексей не сомневался — не в счёт. В чём дело? Магия облика, понял он. Нита молода и чертовски хороша собой! Проклятье, он тоже не стар! Почему не насладиться присутствием красивой девушки? Эстетически, как произведением искусства… Чёрта с два, сказал ехидный голос внутри. Ты не выдержишь, ты уже сделал стойку! Ерунда, решил Алексей, он опытный человек и умеет держать себя в руках.

Во сне он парился в бане, почему-то с медведицей. Потом медведица превратилась в Ниту.

Третий секретарь встретил его стоя.

— Рад видеть, господин Михайловский, — радушно проговорил он, — представителя Агентства в нашем медвежьем углу.

И замер.

Алексей улыбнулся, давая понять, что оценил шутку.

— Вдвойне рад, — продолжил Третий, — что это именно вы. Семья знает вас как сдержанного и объективного человека.

Алексей слегка поклонился.

— Садитесь, прошу вас, — Третий показал на кресло подле вытянутого овального стола. В кабинете, как и в отведённых ему апартаментах, не было ни одного прямого угла. Дед вообще не любил прямых углов и плоских стен.

— Вы человек занятой, — говорил Третий, — вам нечасто выпадает шанс отдохнуть. Но ведь вы задержитесь у нас хотя бы на неделю? Я подготовил обширную программу. Сначала — посещение Глаза Великого вихря, — Третий показал взглядом вниз, под ноги, — незабываемое зрелище! Потом…

— Почему вы решили, — прервал его Алексей, — что я подпишу акт?

— Как? — изумился Третий. — Простая формальность! Есть проблема, и есть решение. Вам осталось завизировать наше предложение от лица Агентства. Что вас не устраивает?

— Многое, — ответил Алексей и положил на стол перед секретарём кристалл памяти. — И вы это знаете. Вот результаты экологической экспертизы.

Третий промолчал. Он загрузил чип в ридер и несколько минут бесстрастно читал. На лице не дрогнул ни один мускул, двигались только глаза.

— Жаль, — сказал наконец он, откинувшись в кресле. — И вы не измените своего мнения?

— Нет, это мнение Агентства.

— Очень жаль, — повторил Третий. — Агентство хочет поссориться с Семьёй?

— Нам не нужны ссоры, — сказал Алексей. — Вы вправе поступать, как угодно, я не стану вам мешать. Но запишу в акт своё особое мнение.

— Плохо, — сказал секретарь. — Нам не нужно особое мнение. Это негативно скажется на имидже Семьи.

— Да, — согласился Михайловский, — с особым мнением легитимация не полна.

Третий кинул на него внимательный взгляд.

— Давайте не будем торопиться, — продолжил Алексей, — я всё-таки эксперт. Поработаю с вашими специалистами, поищу… Решение должно существовать.

— Дед не хочет ждать, — вздохнул Третий, — он…

Прозвучала тихая трель. Секретарь тронул сенсор стационарного коммуникатора, выпрямился в кресле. Развернулся односторонний экран, по его тыльной стороне побежали, сменяя друг друга, виды Адаманта.

— Да, — односложно отвечал Третий невидимому собеседнику. — Да. Да. Нет. Нет! Будет исполнено!

Экран исчез, Третий шумно выдохнул и полез из-за стола.

— Идёмте скорее! — громко прошептал он. — С вами будет говорить Дед. И не вздумайте его так назвать. Это только для своих!

Длинный коридор, пара внезапных поворотов, несколько уровней вниз на лифте — и вот святая святых Адаманта Блистающего — личный кабинет Деда. Едва Алексей вошёл, по бокам встали два молчаливых охранника. Они не выглядели опасными, мышцы не рвали рукава рубашек, но Алексей оценил: бойцы из тех, что стоят взвода спецназа.

— Мы прибыли, — поклонился Третий.

— Вижу, оставь нас, — ответил Дед.

Человек, уже восемь десятков лет возглавляющий Семью и сорок — единовластно управляющий планетой, человек, могуществом лишь немного уступающий Президенту Содружества или Главкому флота, был очень стар. Он сидел в плетёном кресле, положив на подлокотники перевитые венами сухие руки. Почти голый череп обрамлял лёгкий пушок, такой седой, кто казался прозрачным. Лицо и лысину Деда обильно покрывали коричневые пигментные пятна. В тонких бледных губах, казалось, не осталось и капли крови.

Взгляд его завораживал. Так смотрит на мышь степная гадюка, равнодушно, но пристально.

— Сядь, мальчик, — произнёс Дед. Его внимание чуть рассеялось. Может быть, старая гюрза признала Алексея несъедобным.

Михайловский послушно опустился на жёсткий стул.

— А… — начал он, но Дед остановил его лёгким движением руки.

— Называй меня Старик, — сказал он. — Молчи.

На его левом запястье тускло светился древний золотой хронометр. Старик будто ждал чего-то.

— Подойди к окну, — приказал он. — Что ты видишь?

— Море, пляж, беседка на берегу, — сказал Алексей. — Сосновый бор вдоль берега залива, всё, пожалуй?

— Это моё море, — сказал Старик, — мой пляж, мои сосны…

Внезапно на залив набежала тень, потускнел дневной свет. Откуда-то сзади, со стороны крыши пришла и опустилась на пляж бесформенная туча. Словно миллиарды мух слетелись на падаль, залепили оконное стекло, покрыли шевелящимся слоем алмазный песок, превратили воду залива в мутный суп.

Планктон! В описаниях и видеозаписях, предоставленных Семьёй, его нашествие выглядело совсем не так отвратительно. Спокойнее, естественнее, что ли?

Через несколько минут туча поднялась в воздух и ушла дальше вдоль берега залива. За изгаженным стеклом остался грязный песок пляжа и взбаламученное море, как на Земле после шторма.

— Видишь, мальчик, — сказал Старик, — что он делает с моим морем и пляжем?

— Но убить весь планктон, — не выдержал Алексей, — ради, извините, каприза? Старик, неужели вам не доложили о последствиях? Планктон поедает алмазную пыль, её нет здесь, на платформах. А потом? Вы представляете, что это такое — всепроникающий абразив? Вам придётся нарядиться в скафандры. Хотя, нет, они тоже быстро испортятся. Вам придётся поднять платформы на несколько километров выше, и всё равно надеть скафандры, ведь там нечем дышать! А если вместо планктона из океанов полезут другие твари? Свято место пусто не бывает! Есть у нас такая пословица… Их вы тоже будете травить своим боевым вирусом? Вы погубите планету!

— Нита тоже так говорит, — усмехнулся Старик. — Ты её наслушался, мальчик?.. Я знаю про пыль, но у нас хорошие фильтры, они справляются.

— Старик! Пыли станет гораздо больше!

— Не перебивай старших!

Похоже, Дед рассердился. На его бледном лице появился слабый румянец, тик стал дёргать левое веко.

В кабинет заглянул озабоченный Первый секретарь.

— Вон! — выплюнул хозяин в его сторону. Пару минут он тяжело дышал, сплетал и расплетал пальцы, потом сказал:

— Ты забавный, мальчик. Со мной редко спорят, я уже забыл, как это… Капризы… Мне сто двенадцать лет. Моё влияние пронизывает галактику. Мои интересы… три войны случились только потому, что про меня забыли. Две войны затухли потому, что были мне невыгодны! Я имею право на капризы. И если я хочу выйти к морю и погреть кости на собственном пляже, никто не смеет мне мешать. Ни ты, ни Агентство, ни чёртов Адамант! Понял?

— Да, — ответил Алексей. — А если прикрыть остров или хотя бы пляж силовой плёнкой?

— Сидеть под крышкой? Ну, уж нет!

— Я всё равно напишу своё особое мнение, — упрямо сказал Михайловский.

— Пиши, — вяло шевельнул рукой Дед. — Что ты сказал Третьему: «Я эксперт?». Ступай, подумай недельку. Посмотрим, что ты такое.

Алексей вышел от Старика в холл, и сердце его забилось чаще: возле маленького фонтанчика, уткнувшись локтями в колени, в кресле сидела хмурая Нита.

— Что, эксперт, — увидев Алексея, Нита вскочила, — разбогатели? За сколько Дед вас купил?

Гнев её так украшал! Алексей улыбнулся.

— Нет. Он дал мне неделю на размышления.

— Отлично! — обрадовалась Нита. Трико расцветилось яркими, чистыми красками.

Алексей впервые увидел, как она улыбается, и от этого у него закружилась голова. Что с ним? Неужели он влюбился? Так внезапно… Нита от радости даже приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щёку, и Алексей едва удержался, чтобы не обхватить её за талию, прижать к груди.

— Полетели, скорее полетели! — Нита уже тащила его за собой.

— Куда?! Куча работы…

— Ко мне! У меня есть все материалы! Я готовила, только они не слушают… Если не хватит, закажу, или я не правнучка? Пошли же, — она незаметно перешла на «ты», — такой шанс надо отметить!

Выбор транспорта его удивил. Алексей ждал нечто воздушное, изящное, как бабочка или стрекоза, однако двухместная авиетка Ниты напоминала хищную барракуду или арбалетную стрелу. Сиденья в узкой кабине шли одно за другим, Алексей уместился, и даже с комфортом, но девичья шея оказалась очень, очень близко от его лица.

— Люблю эту машинку, — объяснила тесноту Нита. — Еще мелкой на ней летала. «Рыбка» называется. Ох, давала я жару!

«Рыбка» снялась с платформы… и ухнула в око циклона! Мелькнула изнанка воздушного острова, рёбра и диски гравитаторов; авиетку тряхнуло тяговым импульсом, но Нита уже свернула в сторону, прямо в многокилометровый пылеворот. Ураганный ветер подхватил машину, тяжко ударил по плоскостям, заревел сквозь изоляцию кабины.

— Держись, эксперт! — задорно крикнула летунья, толкая штурвал влево и вниз.

Бросило вправо, от вибрации заныли корни зубов… и всё кончилось. Исполинский вихрь остался позади, лохматый, набранный из серых и перламутрово-блестящих облачных ожерелий. Авиетка ровно шла над сине-зелёным складчатым вельветом. Внизу лежал вечный лес.

— Я тут выросла!

Нита послала машину в пологий вираж и посадила «Рыбку» среди пологих холмов.

— Надевай, — сказала она, протягивая Алексею противопыльные очки и респиратор. — Сейчас тихо, но лишним не будет.

— Какой ты смешной!

Алексей пытался влезть в респиратор, но запутался. Нита развернулась в кресле и занялась этим сама, Алексей потянулся навстречу, руки его сами собой сомкнулись за её спиной. Девушка на мгновение замерла и сама подалась вперёд, и тут Алексей респиратором уткнулся ей в щёку!

— Ой, — девушка отпрянула. Трико взорвалось буйством красок. — Отпусти, я хочу показать…

Снаружи завывало, крутились белёсые смерчики — эхо титанического вихря. Бугристая равнина была покрыта приземистыми, жёсткими на вид растениями-подушками. Они цеплялись к грунту, сопротивляясь ветру, подобно патагонским чугурагам, буркартиям или харилеям. В другое время Алексей обязательно рассмотрел бы их поближе, но сейчас он следил только за Нитой. Она шла чуть впереди, круглыми очками напоминая золотисто-красную рыбку. Золотую русалку, хозяйку желаний.

— Я всё излазила тут в детстве, — рассказывала девушка. — Папа привозил меня и оставлял с охраной, а сам отправлялся по делам. Когда весна, здесь всё цветёт. Такие странные цветы… Я бы хотела, чтобы ты их увидел!

Алексей поёжился: пыль успела забиться под рубашку, царапала шею и подмышки, и он шёл, чуть разведя локти.

— Почему ты всегда в этом?

— Не всегда, я… — она вдруг покраснела. — Мне нравится! Пыль не мешает, и ещё… Смотри!

Нита свернула и вошла прямо в колючий спутанный куст.

— Ни… — Алексей замолчал.

Иззубренные, острые иглы и шипы бессильно скользили по тонкой плёнке.

— Вот я дура… — девушка внимательно оглядела Алексея. — Мне ничего, — она легко, как чулок, оттянула на боку паутинку трико, — а ты весь в пыли! Скорей ко мне, тебя отмывать…ся надо!

Циклон, внутри которого спрятался личный островок Наследницы, показался на горизонте, и Нита связалась с прислугой:

— Ванда! Открой гостевые, смени постели, и до утра все свободны!

— Да, госпожа!

Всё тело чесалось, но Алексей терпел и вспоминал обещающую оговорку. Ах, рыбка, рыбка моя!

Они сели у пляжа. Нита сразу потащила Алексея к воде.

— Раздевайся! Иначе сотрёшь кожу до мяса! Я быстро…

Рубашку и брюки Алексей стащил легко, а с туфлями пришлось помучиться. В них набилась бриллиантовая пудра, и теперь стопы и щиколотки горели, как от крапивы.

В воде стало легче. Алексей окунулся пару раз с головой, взъерошил волосы, провёл руками по груди и животу. Алмазные блёстки планировали на дно медленным облаком.

— Трусы тоже! — Нита уже вернулась и принесла пахнущий ментолом пенал с биогелем. — Не смотрю я…

Потом она заставила его выйти из воды и намазала всего, сверху донизу, смеясь над его неудобством.

— Сама виновата, сама вылечу!

Алексей понял — ему не сдержаться. Увидела и Нита.

— Охладить тебя пора, — сказала она, лукаво опустив взор. — Окунёмся, я мембраны принесла.

Алексей проглотил бесформенный комок, в груди защипало. Это разворачивалась, прорастала в бронхи дыхательная мембрана. Алексей сделал первый вздох.

Нита! Как она божественно красива!

Её костюм горел алым, солнечно-жёлтым, оранжевым, потом внезапно стал прозрачным. Нет! Плёнка-хамелеон лопнула на груди и упала. Зачем она нужна, ведь Нита само совершенство! Великий грех скрывать такое тело! Дурак, как он мог сомневаться! Такая девушка! Она должна стать его!

— Нимфа! Наяда! — воскликнул Алексей.

— Догоняй! — Нита развернулась и нырнула.

Алексей кинулся следом. Девушка плыла впереди, струилась над песчаным дном. Русалка, нереида! Ни лишней складочки, ни оскорбительного волоска! Чистая, гладкая, прекрасная!

Что с ним, почему он так радуется? Но сомнение умерло, едва родившись, утонуло в экстазе бытия. Жизнь! Счастье! Любовь!

Скоро песок под ними кончился, далеко внизу под прозрачной силовой плёнкой проплывал Адамант. Нита прильнула к упругой пустоте, поджав колени и раскинув руки в стороны, будто обнимая весь мир. Зачем ей мир, если есть Он? Алексей опустился сверху, схватил девушку за бёдра, потянул на себя, переворачивая. В её глазах отразилась поверхность воды, и они сами, как в зеркале, отразившиеся в ней. Нита улыбнулась и раскрылась ему навстречу.

Ходить весь день голышом Нита отказалась.

— Ты не сможешь работать, дурачок! А Дед ждёт…

Она права, понимал Алексей, она всегда права! Ему нужно работать, искать. Он найдёт решение, он подарит Ните Адамант. Тот, который она любит, к которому привыкла.

Он поднял новейшие исследования Адаманта, он корпел над старыми отчётами первопроходцев. Он загрузил островной сервер расчётами воздушных потоков и продуктивностью океанского шельфа, многофакторным анализом и сопоставлением множества не связанных между собой процессов. Столичные хранилища исправно поставляли ему терабайты информации, всё, что накопилось за полвека. Он почти не спал, прерывался лишь на еду и любовь.

Однажды, утомившись, они лежали на песке. Нита перебирала его волосы, шептала в ухо ласковые, тайные слова. Алексей смотрел вверх. Вдалеке, над грядой облаков, медленно дрейфовал планктон.

— Почему он не садится здесь? — спросил Алексей.

— Что?

— Почему планктон никогда не садится на твоём острове?

— Мой остров маленький, — Нита потёрлась носом о его щеку, — мне так сказали, он слишком маленький. Знаешь… — она села прямо, и Алексею сразу захотелось её поймать. — Ай, не мешай, я расскажу тебе! Я его придумала сама, он не такой, как все остальные. Он маленький, круглый, я сама рисовала комнаты, Дед не любит прямых углов и ровных стен, у меня всё иначе! Я насыпала другой песок, красивее, приятнее для глаз…

— Песок… Какой?

— Золото люблю, — Нита зарделась. Алексей засмотрелся: она так восхитительно краснела!

— Золото люблю, — повторила девушка, — его цвет, его блеск. Я балованная, да?

— Почему? Ты прекрасная королева!

— А ты — королевский жеребец! — Нита уселась сверху.

— Да, моя королева, да! Что там с золотом?

— Какой любопытный! Я добавила золото в песок, один к десяти или меньше… не помню.

В древности, чтобы уверить заказчика в надёжности работы, во время главного, последнего испытания архитектор-мостостроитель вставал под построенный им мост. Алексею не грозила смерть от упавшего локомотива. Наихудшим результатом стал бы позор, гримаса разочарования на лице Ниты и её же презрительное: «Экспе-ерт!».

Пляж, где он коротал одиночество уже три часа, расположился на самом кончике северного луча столичной платформы. Именно здесь пролегал один из обычных маршрутов планктонных стад. Тут не было вилл членов Семьи и официальных учреждений, алмазный песок никто не чистил, и пляж потускнел. Повсюду его испещрили буроватые кляксы — места, где планктон садился особенно часто. Ветер шевелил подсохшую слизь.

Лишь круглый пятачок у воды, несколько сот квадратных метров, сиял белизной. Алексей привёз от Ниты десяток тонн песка и рассыпал его тонким слоем поверх многолетней грязи. Сам Алексей сидел в шезлонге посредине белого пятна. В шортах. «Для лучшего понимания», — сказал Старик. Михайловский не стал спорить, Деду виднее.

Планктон прилетал дважды. Падал, укрывал округу жирным бурлящим слоем. Что он делал тут — неизвестно. В архивах Семьи об этом не было упоминания. Может, мелкие летучие твари просто отдыхали, набирались сил перед поиском новых пастбищ. Потом снимались с места, оставляя после себя жидкий секрет с тяжёлым нефтяным запахом. Будто жирный слизень прополз. Золотоносный песок остался чист. Туча просто обтекала его стороной, не замечала.

Главное он сделал. Нашёл решение, когда и овцы, то есть Дедовы капризы, сыты, и волки, они же планктон — целы. Остальное уже не его заботы. У Семьи достаточно учёных, чтобы провести дополнительные исследования, отточить рецептуру, всё остальное. Он так соскучился по Ните за прошедшие дни. Баста!

Повеяло тёплым воздухом. Рядом опустилась машина Первого. Раскрылась мембрана колпака, Дед выглянул собственной персоной.

— Убедил, эксперт, — сказал сухо. И кинул в полутьму кабины: — Перечисли по договору, Первый!

— Будем праздновать, — заявил Алексей, вернувшись к Ните. — Моя королева! У нас получилось!

Они не полетели в Оперу, хотя театр на Адаманте признан одним из лучших в населённых мирах.

Они плюнули на варьете, где давал единственный концерт Миша Отборный, лучший комик Вселенной. На Мишу Отборного они плюнули тоже.

Они остались на острове, вдвоём, и целый мир оказался лишним.

Они чудили и делали такие вещи, про которые не принято рассказывать посторонним. Влюблённым можно всё.

Они насыщались друг другом, как в последний день, как будто звезда готовилась проглотить Адамант. Они успели.

— Прости, что не говорил этих слов раньше, — сказал Алексей. — Я боялся, что ты подумаешь, что это ради твоих денег!

— Что? — сказала Нита. — Что ты хотел сказать?

— Я дурак, я боялся, я и сейчас боюсь… — Алексей встал перед девушкой на колени и тихо сказал: — Будь моей женой.

Нита молчала и странно улыбалась. Чего больше было в этой улыбке? Печали или радости? Что она решит? Впервые Алексей пожалел, что девушка раздета… Чёртов костюм! Отучил всматриваться, кричал о чувствах. Как теперь понять, о чём она думает, чего хочет? Иным, правда, и жизни не хватает понять любимого человека…

— Соглашайся, — попросил он. — Хочу быть твоим душой и телом!

Откуда он знал эти слова, Алексей не помнил. Что-то из юности, ещё со времен учёбы.

— Спасибо, — у Ниты задрожали губы, — спасибо за доверие! Я согласна, согласна!

Рука нащупала пустоту. «Где она?» — подумал Алексей и проснулся. Ломило виски. Да, они были пьяны вчера, но не от вина! Они пили друг друга полночи, бутыль осталась не раскупорена. В чём дело? Где его королева, с нею всё хорошо? Зудел затылок. Наверное, алмазный песок набился в волосы… Нита… Как она?

Из зала доносились тихие голоса. Мужчина басил недовольно, неразборчиво. «Нет, ты увидишь!» — возражала Нита. Колокольчик мой, ландыш! Алексей быстро оделся.

— Доброе утро! — сказал Первый. — Как спалось?

— Спасибо, я… — Алексей потёр затылок. — Вы? Я предложил ей руку и сердце! Нита? Зачем он тут?

— Это мой отец, — сказала Нита. — Ты не знал?

Он забыл. Как он мог забыть, чья Нита дочь?

— Неважно, дочка, — Первый широко улыбнулся. — Добро пожаловать в Семью, Алексей! Не обижай Аниту!

— Никогда! Но почему в Семью?

— Алёша! Я наследница, я не могу предать Семью, не могу выйти за чужого человека. Спасибо, что ты догадался попросить, сказать эти слова! Я думала, ты забудешь, не вспомнишь… Теперь ты в Семье, теперь мы всегда будем вместе!

— Подожди, любимая, — Алексей сел, головная боль не давала собраться с мыслями. — Какие слова, почему Семья? Улетим на Землю.

— Бросить Деда? Смеёшься, Алёша? Ты сам начал ритуал, — с обидой сказала Нита.

— Не понимаю… Что случилось?

Первый погладил Ниту по плечу.

— Успокойся, дочка, всё разъяснится… Любой, кто заслужил, кто поработал на Семью, может стать её частью! «Буду твоим душой и телом» — скажи эти слова любому Наследнику, и если он согласится…

— Я согласилась, Алёша!

— Я не работал на Семью!

— Ну, молодой человек! — Первый всплеснул руками. — Ты проверял счёт? Семья не платит просто так! Ты очень хорошо поработал, Деду понравилось. Помнишь, — Первый посмотрел на Ниту, — я предупреждал тебя, дочка?

— Да, папа, ты прав, папа…

— С такими просьбами, парень, — продолжил Первый, — не шутят!

— Вы обманули меня!

— Глупо, — отмахнулся Первый, — ты должен был знать и знал. Теперь ты в Семье. Войдя в Семью однажды, остаются навсегда. Она добра, но строго спрашивает. Ты будешь работать на Семью. Я предполагал, что ты откажешься. Ты землянин, вы забыли про честь. Нита не верила, идеалистка… Ночью тебе поставили сторожок.

Алексей схватился за голову. Сторожок! Вот почему болит затылок… Слепой дурак! Поверил в любовь Наследницы, в её искренность! Обманула, обвела вокруг пальца. Послушно изобразила страсть!.. Как он мог забыть, кто её отец? Единственная дочь Первого, что ей обычный человек?

— Отвезите меня в порт, — сказал Алексей Первому. — Не хочу здесь оставаться.

— Надеешься, на Земле снимут чип? Не выйдет.

— Не ваше дело. Отвезите меня в порт.

— Непременно, мальчик, — спародировал Деда Первый. — Здесь ты никому не нужен.

Девушка всхлипнула.

Она плакала или давила смех? Она плачет или смеётся сейчас, пока лимузин Германа раздирает воздух Адаманта, расширяет между ними пропасть? Знала Нита о затее отца, или его интрига стала для неё сюрпризом? Как хочется верить, что не знала… Доверять! Доверие — воздух любви, без доверия любовь задыхается и умирает. Я люблю тебя, Нита! Люблю даже сейчас! Что ты сделала со мной…

Они рассчитали всё заранее. Они знали, я не смогу пройти мимо. Подсунули Ниту, как сладкую конфету, как живца… Я крупная рыба? Глупый окунь с пустыми глазами, щука без капли мозгов, вся — только зубы? Или толстый сазан, поедающий придонную тину? Нет же, нельзя про Ниту так, она — сладкий нектар, а я — безмозглый мотылёк, которого схватила хищная пупырчатая жаба.

Законная добыча Деда, его отмычка, лишний козырь в долгой игре.

Алексей закрыл глаза. Он спокоен. Он должен думать. Что в итоге? Он ошибся, испортил всё, что возможно, и в голове — сторожок.

Маленький кристалл, вживлённый в верхний отдел спинного мозга, мина, которую не извлечь. Тайное оружие Семьи, запретный плод запретной науки. Нитка кукловода. Он теперь марионетка и будет дёргаться, как пожелает Старик. Предаст и продаст. Семья будет довольна. А деньги за выполненный контракт? Удачная инвестиция в будущее, не гонорар. Они вернутся стократ.

Честнее всего — вернуться на катер, выставить движок на отложенный разогрев и нырнуть в конвертер. Это быстро и, как трепался знакомый инженер, почти не больно. Как тот топор, что ласково гладит. Чик — и всё. Чёрт! Представилось: вот он отключает защитные схемы, залезает через технологический шлюз в вихревую камеру и задраивает за собой люк. Вокруг — спирали полевых обмоток. Успеет он увидеть огонь, когда сработает таймер? Тяжи плазмы пронзят тело…

Мысль о смерти разбудила сторожок. Боль ударила в затылок. Такая сильная и внезапная, что Алексей хотел закричать, но не смог издать ни звука. Нет, нет! Он схватился за горло, пытаясь вдохнуть. Удушье медленно отступило, забрав с собой боль. Алексей закрыл глаза; под веками плавали цветные пятна, в голове царила блаженная пустота. Гадкая, постыдная радость раба, которому отныне запрещено умереть самому.

— Прибыли, господин, — прошелестели динамики.

Зал космопорта Алексей миновал быстрым шагом. Ему казалось, что каждый грузчик, каждый охранник, каждый клерк смотрит на него, понимающе подмигивает вслед. Паранойя, конечно. Дела глав Семьи не касаются простых смертных.

Алексей торопился в предстартовую зону. Он знал, ему нечего бояться сейчас, не для того подсадили чип, но только там мог почувствовать себя спокойно. Предстартовая зона — собственность Земли, всегда и везде, туда заказан доступ любым местным жителям, кроме служащих космопорта.

Заветная дверь закрылась за спиной.

В воздухе витал чуть заметный аромат миндаля.

— Как ты здесьоказалась? — не оборачиваясь, спросил Алексей.

Хотел спросить: «Зачем ты пришла?».

Не решился.

— Я правнучка, хотя всего пятая, — ответила Нита. — Попрощаться. Посмотри же на меня!

Я не хочу смотреть на тебя. Я не хочу хотеть тебя. Я люблю тебя!

Алексей обернулся.

— Отец ошибся, — сказала Нита. — Из Семьи можно уйти, если разрешит тот, кто в неё принял, — её голос изменился, стал сух и безжизнен. — Я забираю назад своё согласие. Будь свободен душой и телом.

— Но…

— Возьми, — Нита вложила в его ладонь плоскую коробочку, — это пульт, здесь коды доступа, всё-всё-всё. Будь свободен!

Какие у неё холодные пальцы!

— Тебе попадёт!

Алексей не мог поверить.

— Нет, — Нита замотала головой. — Я Наследница, я…

Она быстро приподнялась на цыпочки и коснулась его лба горячими губами:

— Прощай!

Ответить Алексей не успел. Мелькнул у дверей фиолетово-коричневый силуэт, и нет её, пропала!

— Капитан! — приветствовал его катер. — Борт исправен, жду приказаний.

— Подготовка к старту, — буркнул Алексей.

Почему она сделала это? Неужели и вправду любовь?

— Капитан! — снова заговорил катер. — Выдыхаемый вами воздух содержит эйфорин. Ввожу антидот.

Короткая боль пронзила левое плечо.

Эйфорин? Какого чёрта? В голове возник мгновенный пожар, выжег без следа химический туман. Эйфорин — эликсир счастья — в малых дозах отключал способность к анализу, надевал на глаза «розовые очки».

Кровь бросилась в лицо. Эти дни… Череда нелепостей, явных, нарочитых! Его вели, как несмышлёныша, от подсказки к подсказке, подталкивали к нужному решению. Как он мог поверить, что действие золота на планктон неизвестно биологам Старика? Что они не просчитали последствий? Его переиграли, Агентство переиграли! Всё для того, чтобы он сказал нужные слова — формальный повод для вступления в Семью. А потом — сторожок, как гарантия послушания. И только Нита…

Кто дал ему наркотик? Наследница. Остров, пляж, дыхательная мембрана, всё сходится. А на пляж он попал после спуска на планету. Туда его отвезла тоже она… И она же рассказала про золото. Дурак!

Стоп! Не сходится. Откуда взялась эта мгновенная страсть к Ните? Он не мальчик бросаться на первую встреченную.

Почему его не насторожил оказанный приём? Не удивила встреча с Дедом? Даже две встречи… Не каждый президент или премьер-министр видит Деда, говорит с ним. А он? Всего лишь эксперт! Нет, всё началось раньше. Когда? В лимузине по дороге в столицу? Исключено, эйфорин распадается при контакте с азотом воздуха. Раньше, раньше!..

— Катер! Я оставлял специальные распоряжения?

— Да, капитан! Тонна франция, капитан.

Тонна франция!

Кодовые слова разрушили плотину в сознании, память сошла, как сель, накрыла с головой, завертела.

«— … совершенно естественным. У них не должно возникнуть и капли сомнений, — директор Агентства устало откинулся в кресле. — Проклятье, когда починят этот чёртов кондиционер!

В кабинете стояла духота, генералу было тяжко в форменном мундире.

— Я ведь читал этот отчёт, шеф! — Алексей щелчком отправил памятный кристалл на другой конец стола. — Это полная чушь. Даже им это не сойдёт с рук!

— Значит, у старого бандита есть готовое решение, — сказал директор. — Но ему зачем-то надо, чтобы это решение нашёл именно наш человек. Вот и выяснишь… Попутно, так сказать.

— Извините, шеф, — сказал Алексей, — зачем вы так нарядились?

— Я был у премьера, — директор раздражённо отбросил мятую салфетку. — Он бьёт копытом, у него проблемы. У нас проблемы, Михайловский!

— Какие, шеф?

— Обнаружен пятый сторожок, один из департаментов остался без начальника. Они боятся, я их понимаю. Твоё главное задание — раздобыть коды управления. К дьяволу! Хотя бы отключить эти проклятые устройства!

— Но, шеф, — удивился Алексей, — я не разведчик!

— И не надо. Представь, что ты в отпуске. Ты расслаблен, слегка невнимателен. Твой визит — синекура. Но ты действуешь с оглядкой на начальство, хотя не прочь и подзаработать, если без риска.

— Зная это?!

— Да, не получится. Значит, ты всё забудешь. Теперь детали. Там есть девушка…»

Алексей очнулся, вынырнул из воспоминаний, как кусок пробки из воды. Он вернулся, стал самим собой.

Прошло не больше минуты, но за это время он прожил не часы — дни!

Сердце бухало в груди, руки дрожали.

Удалось! Они натянули нос Деду и его умникам. Алексей положил перед собой пульт управления сторожком. Несколько кнопок, пара ползунков. Какая дрянная затея — разложить человека на рефлексы, заменить метания души десятком простых реакций! Где же главная кнопка? Ага… Алексей осторожно отключил устройство. «Конвертер, вихревая камера, плазма…» Чип молчал. Что, съели?! Он подбросил пульт в руке. Вот так! Правительство вздохнёт спокойно, оппозиция угомонится немного. Да и Семья станет вести себя скромнее. Есть за что торговаться!

Ай да Михайловский! Он блестяще изобразил вкусного живца, и Семья клюнула. Схватила и попалась! Психологи Агентства всё рассчитали точно, Нита не могла поступить иначе, он зря боялся.

Нита… Теперь Алексей понимал: девчонка не в его вкусе, вся любовь — результат внушения плюс действие эйфорина.

Как она там?..

— Катер, мы видим припортовую площадь?

— Да, капитан!

— Дай общий обзор.

Тёмный штрих застыл по центру экрана.

— Ближе!

Пятая правнучка, вытянувшись в струну, стояла возле авиетки. Чернели углём волосы и трико, одни глаза жили на бледном лице. Из машины на неё зло смотрел Дед. Жаба! Старая вяленая жаба!

— Ближе! Дай мне её лицо!

Глаза сухи, но прикушена губа, и в углу рта застыла капля крови.

Словно почувствовав его внимание, Нита слабо улыбнулась и что-то шепнула.

Алексей погасил экран.

«Люблю».

Нетрудно читать по губам, которые целовал ещё вчера.

Он молодец, он всё сделал правильно.

Но почему так трудно дышать и в горле комок?..

* * *

Узнать о творчестве автора можно на личной странице Бориса Богданова: http://spasitefantastov.ru/users/bbg.

Примечания

1

Сайт закрыт в 2016 году.

(обратно)

2

Торгильс Кнутссон — маршал Швеции, глава регентского совета при короле Биргере Магнуссоне. Принимал личное участие в походе шведов к берегам Невы в 1300-м и постройке крепости Ландскрона («Венец земли» в переводе со шведского) на месте нынешнего Санкт-Петербурга. Был казнен в 1306-м в результате дворцовых интриг, одной из причин его опалы было взятие Ландскроны русскими войсками весной 1301 года.

(обратно)

3

Тавастланд — центральная часть Финляндии, завоеванная шведами.

(обратно)

4

Кирьялаланд, земля кирьялов — Карелия на древнескандинавском.

(обратно)

5

Ледунг — военно-морское ополчение Швеции.

(обратно)

6

Ратная стрела — стрела, выточенная из дерева, посылалась по стране в знак войны и сбора войска.

(обратно)

7

В рассказе цитируются строфы из «Хроники Эрика», поэтической летописи Швеции начала XIV века, и советские частушки 1920-х (частично — по сборнику В. Князева «Частушки красноармейские и о Красной Армии»).

(обратно)

8

Сейд — жертвенный камень древних карел. У каждого рода был свой сейд, в жертву ему приносилась охотничья добыча, зерна, молоко. В древнейшие времена случались и человеческие жертвы.

(обратно)

9

Лабиринт или портал — группа камней, расположенных спиралью, обычно неподалеку от сейда. Лабиринты связывают с культом мертвых, они символизировали трудный и извилистый проход от жизни к смерти, ходы их служили для запутывания душ умерших, чтобы воспрепятствовать их возвращению к живым. Порой рядом с одним лабиринтом сооружался другой, чтобы душа умершего, если ей все же удавалось выйти наружу, попадала в него.

(обратно)

10

Старик с бородою из водорослей и хитоном из пены морской — божество карело-финской мифологии Ахто, хозяин воды и повелитель птиц.

(обратно)

11

Ад (Ротаймо), в карело-финской мифологии находится глубоко внизу, вход в него — через озёра или через трещины земли. Живут там старухи-людоедки, обладающие даром воскрешать умерших.

(обратно)

12

Ногард — Новгород на древнескандинавском.

(обратно)

Оглавление

От составителя

Узелки Марита Питерская

Десять минут счастья Сергей Калабухин

Благословенная музыка Ксения Котова

Рейс Вокзал — Туман — Вокзал Андрей Зимний

О чём шелестят листья Олег Готко

Пятая правнучка Борис Богданов

*** Примечания ***