Встреча в пути [Раиса Васильевна Белоглазова] (fb2) читать онлайн

Встреча в пути

Ворончиха

Еще до войны на месте одноэтажных, посеревших от времени домишек здесь возвели многоквартирный трехэтажный дом, нарядно окрашенный в бело-розовый цвет. Строители убрали за собой мусор, но заливать асфальтом двор не стали: предполагалось, что в нем будет разбит сквер с фонтаном посередине. Однако, пока со сквером собирались, двор с необычайной быстротой оказался застроенным дровяниками, сарайчиками и всевозможными клетушками. Жильцы дома хранили в них отслужившую рухлядь, велосипеды и мотоциклы, держали кроликов и кур.

Таким образом, трехоконный, вросший в землю домишко, в котором жила Ворончиха, случайно уцелевший под боком нового дома, попросту затерялся между этими сараями и амбарушками. Ворончиха поселилась в нем в первые годы после войны. Сюда ее забросило горе — гибель на фронте мужа. Не нашла она в себе больше сил видеть улицы родного города, по которым ходила вместе с ним, вести тот же образ жизни, какой вела, когда он был жив. Замуж второй раз не вышла, хотя и была когда-то хороша собой, так и жила с тех пор одна как перст.

Горисполком выдал ей ордер на временное проживание в этом домишке. Дескать, освободится в новом комната — переселишься. Комнаты в новом доме действительно время от времени освобождались, но на них находились другие претенденты: то молодожены, то женщина с малолетним ребенком — и Ворончиха все уступала, а потом так привыкла к своим двум крошечным конуркам, где потолок можно было достать рукой, пол рассохся, окна перекосило, что уже и перестала справляться о комнате в новом доме. С тех же пор как под окнами у нее разросся крошечный садик, она стала даже бояться, как бы домишко не снесли, не сломали.

Ей было около шестидесяти, по выглядела она старше: высокая, костлявая, с худым, словно изможденным лицом, на котором мрачно горели большие, глубоко запавшие глаза. Пальцы ее темных жилистых рук были искривлены ревматизмом. Ворончиха давно перестала следить за собой, ходила в чем придется, лишь бы было тепло и удобно. Зимой носила мужскую шапку-ушанку и стоптанные валенки, летом с ее худых плеч спадала потерявшая цвет вязаная кофта. Под платье она надевала еще одно, чтобы было теплее, и из-под подола у нее всегда виднелся еще один подол.

Ворончихе пора было уже на пенсию, но она еще продолжала работать. Нельзя сказать, чтобы в коллективе больницы любили эту санитарку, но ей доверяли и поэтому дорожили ею. Несмотря на свой более чем скромный облик, Ворончиха обладала своеобразным характером. На собраниях ее языка даже побаивались. Эта старая, давно забывшая, чему ее учили в школе, женщина великолепно владела карандашом. Окончившие институт медички заискивали перед ней, когда подходила пора выпускать очередной номер стенгазеты. Особенно удавались Ворончихе карикатуры. Однажды в больнице сломался титан, никак не могли собраться его отремонтировать. Ворончиха изобразила себя взгромоздившейся возле титана на табуретку; она наливает в титан воду, черпая ковшом из ведра, которое держит перед ней, напряженно подняв над головой, главный врач. Даже неходячие больные просились в столовую, где был вывешен номер стенгазеты с этим рисунком. Разумеется, титан вскоре отремонтировали. Тяжелые больные не позволяли перестилать им постель в отсутствие Ворончихи, дети в ее дежурство хорошо ели и не капризничали. Новеньким сестрам всегда назначали дежурства в одну смену с Ворончихой. Весь вечер Ворончиха гоняла сестру из одной палаты в другую, она отлично знала, что требуется каждому больному, а ночью говорила: «Пойди приляг, я посижу. Ничего, я уже старая, а старики мало спят».

Жилье Ворончихи было так же малопривлекательно, как и ее внешность. В комнате стояла железная кровать с досками вместо сетки, прикрытая суконным одеялом, швейная машина, еще зингеровской марки, и шаткий стол под белой скатертью с обтрепавшимися кистями. В кухне тоже стол, кое-какая утварь на полке, в углу кадка с водой. Украшала жилье чистота: некрашеный пол был выскоблен дожелта, покосившиеся, неоштукатуренные стены тщательно выбелены.

Соседи считали Ворончиху нелюдимой. Она редко присоединялась к их обществу по вечерам, когда женщины вели на скамейках во дворе свои нескончаемые разговоры. В свободное от работы и домашних дел время Ворончиха читала. Она тратила на книги все деньги, которые оставались у нее от покупки продуктов. Хранились книги у нее в старинном сундуке возле кровати.

Теперь у Ворончихи была еще одна забота и радость — сад, где она посадила три деревца ранеток, по кусту сирени, смородины и крыжовника, разбила грядку для цветов. Своими искривленными ревматизмом руками она очистила землю от обломков кирпичей и мусора, натаскала с острова из-за реки чернозема и каждое утро и вечер, свободные от дежурства, по нескольку раз ходила с коромыслом к колонке за водой для поливки. И вот незаметно для окружающих во дворе образовался чудесный тенистый уголок, непривлекательные стены и дырявую крышу домишки скрывали кудрявые пряди хмеля. Правда, в садике кошке хвоста негде было протянуть и был использован каждый сантиметр земли. Теперь Ворончиха устраивалась с книжкой на завалинке в тени яблоньки. Она очень радовалась, когда кто-либо обращал внимание на ее сад, заходил через узкую калитку полюбоваться цветами. Но это случалось не так уж часто, соседи не то чтобы сторонились ее, чаще всего просто не замечали, дети побаивались.

Надо сказать, что к тому времени, как разросся сад Ворончихи, во дворе стало просторнее. Жильцов заставили убрать клетушки и амбары, остались лишь дровяники, а для мотоциклов был выстроен небольшой чистенький коллективный гараж. И только один сарай, он стоял как раз возле сада Ворончихи, остался, и его хозяева, как и прежде, продолжали держать в нем кур. Сарай очень мешал растениям, до полудня загораживал от них солнце; а куры пробирались в садик через щели в заборе и ощипывали зелень, выгребали большие лунки у корней деревцев и кустов.

Из-за кур все и началось. Сарай принадлежал жильцам нового дома, но фамилии Белугины.

«Сам» Белугин заведовал каким-то автохозяйством. Это был плотный белобрысый человек лет сорока. Его жена не работала, занималась, как она объясняла, воспитанием детей. Их было у Белугиных двое: взбалмошный долговязый сын-семиклассник и двухлетняя девочка, ласковая и спокойная. Как Белугина воспитывала детей дома, было неизвестно, только мальчишка целыми днями околачивался во дворе, грубил старухам, которые делали ему замечания, девочка играла в песочнице с другими малышами, а их мать можно было встретить то в одной, то в другой квартире у соседей. Возможно, Белугина не любила следить за своей внешностью, а возможно, ей, наоборот, хотелось покрасоваться, но с утра до вечера она ходила почему-то в халате. Правда, халаты у нее были красивые, длинные, из дорогой нарядной ткани. В них ее дородная фигура казалась еще величественнее, и соседи называли Белугину между собой не иначе как мадам Белугина. Это так шло ей, что из окружающих редко кто знал ее имя, так же, как никому не приходило в голову назвать по имени Ворончиху.

Возвратясь однажды с ночного дежурства, Ворончиха обнаружила в саду кур. Они выцарапали лапами глубокие ямы под яблоньками, на которых вот-вот должны были распуститься белые бутоны, и блаженно купались в песке. Ворончиха выгнала кур и сказала Белугиной, как раз появившейся из сарая с эмалированной миской в руках; на дне миски розовато отсвечивали несколько только что снесенных яиц:

— Вы бы присматривали за курами, соседка. Вот скоро я цветочную рассаду высажу, все поклюют.

— Не могу же я их пасти, — возразила Белугина и прошествовала по двору к подъезду. У нее были пышные, не нуждающиеся ни в какой завивке темные волосы. Голову Белугина держала высоко вскинув, а глаза — опущенными вниз, эта осанка придавала ее внешности что-то надменное.

Старая женщина посмотрела Белугиной вслед и принялась осматривать ветхий заборчик, отделявший сад от двора. Все большие щели забила кольями, землю возле забора плотно утрамбовала.

Несколько дней прошло спокойно.

Ясным солнечным утром Ворончиха надела свое лучшее платье из синего штапеля в белое колечко, повязалась кашемировым платком и отправилась на базар за рассадой. Вернулась с просветлевшим лицом, бережно неся корзину с рассадой анютиных глазок, левкоев, табачка и астр. Гладиолус она купила только один, больше не хватило денег, зато он будет совершенно белого цвета, как уверяла ее торговка. Высаживая рассаду в грунт, Ворончиха сначала тщательно разминала землю в пальцах, расправляла каждый корешок, любовно оглядывала крошечные растеньица.

— Эх-хе-хе! — осуждающе покачала головой одна из женщин, понаблюдав, как она ползает на коленях по земле. — Недаром говорят, что малый, то и старый. Ты бы лучше грядку огурцов тут посадила, редиски. Все польза, да и приятно свеженького съесть.

— Живот чем попало можно набить, — отозвалась Ворончиха, — а душа, она красоты просит.

Ворончиха полила рассаду и отправилась в больницу, ей опять предстояло дежурить в ночь.

…Включив утром чайник, чтобы накормить перед уходом на работу мужа, Белугина спешила в сарай и выпускала кур. Ей все казалось, что яиц в гнездах она находит гораздо меньше, чем должно быть. Кто может поручиться за всех, проживающих в доме? А кур манила зелень Ворончихиного сада. Уже несколько дней они тщетно прохаживались возле забора, заглядывали в щели. На этот раз одна курица, с громким кудахтаньем выскочив из сарая, взлетела на поленницу дров. Оглядевшись, она живо перемахнула через забор в сад. Скоро ее примеру последовали другие.

Ворончиха сдала дежурство в девятом часу, зашла по дороге в магазин купить хлеба и молока. Когда она добралась домой и, прежде чем отпереть дверь своей хибарки, заглянула в сад, грядка высаженных ею цветов была разорена дотла. Уцелели только два кустика анютиных глазок, они уже набирали цвет, отброшенные вместе с комом земли сильными куриными лапами в сторону. Ворончиха подобрала их и посадила на место. Потом смела с грядки зеленые клочья, оставшиеся от рассады, перекопала землю и, вместо того чтобы прилечь после ночного дежурства отдохнуть, снова отправилась на базар. Она отчаянно торговалась за каждый корешок и опять вернулась домой почти с полной корзиной, правда, на этот раз цветы у нее были победнее: васильки, ноготки, ромашка.

Под вечер, когда закатилось солнце и спала жара, Ворончиха высадила рассаду, прикрыла растения на ночь старыми кастрюлями, ведрами и банками и, постояв возле калитки, направилась к Белугиным. В прихожей квартиры никого не было. Ворончиха оглядела трюмо и всевозможные щетки на полочке под ним, вешалку, на которой висел мужской плащ и красный детский капюшончик, и спросила своим низким голосом:

— Хозяева дома?

Из комнаты в полосатой пижаме с газетой в руках вышел Белугин. Он, видимо, не узнал ее, не поздоровался, спросил строго:

— В чем дело? А, опять по поводу курей? Жена говорила, — Белугин нетерпеливо прошелестел газетой.

— В свободное от работы время я сама буду за ними приглядывать, — сказала Ворончиха. — Я про то, когда дежурю.

— Ладно, ладно, — поморщился Белугин и уже скрылся было в комнате, но вернулся, оценивающе оглядел коричневые, напоминающие корни дерева, все в узлах и жилах, руки Ворончихи. — Вот что… у нас тут побелка намечается, чтобы потом, пока лето, покрасить все. Так вот… надо бы потом помочь жене помыть, — Белугин строил фразы так, чтобы избежать какого-либо обращения к собеседнице. Сказать «вы» ему казалось унизительным для себя, а на «ты» старуха еще, пожалуй, обидится. Жена же ему все уши прожужжала, что не намерена проворачивать грязь одна.

Ворончиха усмехнулась, она и в самом деле повернулась бы и ушла. Нет, она не собиралась нигде прирабатывать. И не потому, что гнушалась работы, с каждым разом она возвращалась с дежурства из больницы все более утомленной. Но… Ворончиха подумала о крошечных слабеньких растеньицах, о безжалостных когтистых куриных лапах и в нерешительности затянула потуже кончики головного платка, повязанного под подбородком.

Белугин понял ее молчание по-своему, добавил:

— Конечно, за вознаграждение.

— Пусть жена ваша тогда пошлет мальчишку, когда прийти, — сказала Ворончиха и вышла, не дожидаясь ответа.

…Белугины занимали на втором этаже три комнаты с кухней, ванной и балконом. Ворончиха мыла, скребла, терла и удивлялась про себя, как это семья в четыре человека может так запустить просторную, светлую квартиру. Такое впечатление, что до побелки ни пол, ни крашеные панели никогда не мылись. Краска потеряла свой цвет, потускнела, а в ящиках буфета, гардероба и шкафов накопилось столько разного хлама, что нужные вещи уже не вмещались. Ворончиха никак не выражала своего удивления, она считала, что каждый устраивает себе жилье по собственному вкусу и в этом ему никто не может ничего указывать. Если людям так нравится, пусть! Вот она, Ворончиха, например, сделала бы иначе.

Хозяйку же квартиры удивляло, что старуха не выражает никаких чувств при виде телевизора, рижской мебели и другого добра, которого у Белугиных имелось с избытком. «И то, чего с нее спрашивать, — снисходительно подумала мадам, — она не знает, с какой стороны к этим вещам и подступиться, где уж ей знать им цену!»

Маляры побелили все три комнаты и ушли. Ворончиха вымыла пол, окна и двери в одной комнате и собралась приняться за другую. Проходя с ведром по коридору, тесно заставленному мебелью, она нечаянно столкнула локтем с этажерки вазу для цветов из обожженного гипса. Ваза была дешевенькая, не дороже рубля. И все же Ворончиха огорчилась. Поставила ведро, принялась собирать черепки. На шум из кухни выглянул Белугин. На этот раз он был в светлом летнем костюме, только что пришел с работы.

— Что такое? Вазу расколотила? Где у тебя глаза-то были?

Ворончиха выпрямилась, глубоко впавшие глаза ее сверкнули.

— Как? Как ты сказал? Да я заплачу, сколько это стоит. Только… как ты сказал? Ты мне в сыновья годишься.

— Ну вот, подумайте, — криво усмехнулся Белугин, — нужны кому-то твои гроши! Смотреть, говорю, надо.

Его голос прозвучал уже примирительно. Однако разговаривать с Ворончихой было не так-то просто. Она отставила приготовленное для мытья ведро с водой в сторону, положила возле него тряпку и вытерла о передник руки. Смахивая локтем со лба выбившуюся из-под платка седую прядь, проговорила:

— Что там мне причитается за комнату, которую вымыла, пусть пойдет за вазу. Она большего и не стоит. А остальное домывайте сами.

На лестнице ее догнала взволнованная Белугина. Она была в дальней комнате и не сразу поняла, что произошло.

— Послушайте, Михайловна, ну вы же знаете, он ужасный грубиян. Он и на меня кричит.

— Позволяешь, вот и кричит, — спокойно отозвалась Ворончиха, продолжая спускаться по лестнице. — А на меня ему чего кричать? За то, что согласилась помыть? Так за это умные люди благодарят.

Эта история еще больше обострила отношения Ворончихи и владельцев сарая-курятника. Правда, Белугина, выпустив кур, теперь заставляла сына сторожить их, не позволять им взлетать на поленницу, иногда с оскорбленным видом присматривала за курами сама. Это было ей даже больше по душе. Таким образом у нее появились основания чем-то объяснять мужу свое ничегонеделание, а поболтать с женщинами во дворе она любила и раньше. У нее имелась теперь и тема для разговоров. Старая Ворончиха и не догадывалась, сколько внимания уделяет ей теперь семья Белугиных. По словам мадам выходило, что Ворончиха лентяйка и пропойца, что живет она одна потому, что не может ужиться с родными. Сын Белугиных забрасывал в сад Ворончихи дохлых кошек, пробил дыру в бочке, в которую старая женщина собирала дождевую воду, стучал поздно вечером по ставням домишки палкой. И только самая младшая из Белугиных, двухлетняя Луиза, не принимала участия в развернувшихся событиях. Но скоро и она была вовлечена в действие.

Однажды, напрасно прождав весь день дождя, Ворончиха занялась поливкой. Отлучившись за водой к колонке, она, видимо, неплотно прикрыла калитку в садик. Возвращаясь с полными ведрами, распахнула ее и остолбенела: на узкой тропинке перед грядкой с цветами сидела на корточках крошечная девчушка в нарядном платьице с белым бантом на белокурой головке. Пухлые ручонки ребенка были крепко стиснуты. Это была дочь Белугиных. Увидев Ворончиху, девочка боязливо поднялась, все еще не отрывая взгляда от только что распустившегося, желтого с фиолетовым, цветка анютиных глазок. Потом, видя, что женщина не собирается ее бранить, девочка разжала ручонки и показала пальцем на грядку:

— Светы…

Это означало: цветы.

И снова уселась на корточки, вытягивая шейку, чтобы разглядеть яркие лепестки.

— Расцвел, деточка, расцвел, — отозвалась Ворончиха, тронутая восхищением ребенка, которое было так понятно ей.

С этого вечера девочка безбоязненно стала заходить в Ворончихин сад. Она ничего не рвала и не топтала, садилась возле грядки и разглядывала цветы, иногда играла тут же принесенной с собой игрушкой. Но это продолжалось недолго. Увидев ребенка в саду, Белугина вошла в калитку, взяла дочь за руку и молча вывела во двор. Девочка плакала, топала ножками, рвалась обратно.

— Пусть бы ребенок посидел, посмотрел на цветочки, — проговорила через забор Ворончиха. У нее от жалости стиснуло сердце. — Что тут плохого? Разве ребенка кто обидит?

— Нечего сманивать, — не оборачиваясь, бросила вслед Белугина и шлепнула дочь. — Чтобы и близко больше не смела подходить.

И все-таки изредка, когда становилось известно, что мадам отправилась по магазинам, Ворончиха впускала девочку в сад. Почти каждый день у нее появлялось что-нибудь новое — расцвел вьюнок, почернели ягоды на ветках смородины, еще какая-либо мелочь, способная одинаково порадовать одинокую старуху и ребенка.

Ворончихе не нравилось мудреное имя девочки, она называла Луизу по-своему — Зоренька, и это больше шло к белокурой голубоглазой толстушке. Ворончихе очень хотелось подержать девочку на руках, потискать ее литое тельце — она не смела. С затаенной нежностью разглядывала будто перевязанные ниточкой ручки, белую шейку, тонкие золотистые волосы. И девочка отвечала ей тем же, охотно лепетала с нею, ела твердые медовые пряники, которыми ее угощала Ворончиха. Старая женщина теперь никогда не съедала гостинцы, которыми ее угощали больные, а приберегала их для девочки, хотя и знала, что в доме Белугиных нет разве что птичьего молока.

Так проходило лето. Жаркие грозовые дни июля сменил август. На грядке в Ворончихином саду распустились уже все цветы, поспевал крыжовник, наливались ягоды смородины, порозовели яблочки-ранетки. Всего плодов и ягод в саду едва ли набралось бы с десяток килограммов, дело было не в этом. Вся эта зелень была выращена ее руками, а главное, так радовала глаза среди пыльного пустого двора, заборов, крыш и стен. По вечерам, когда стихал шум улиц и даже заговорившиеся во дворе женщины расходились по квартирам, Ворончиха долго сидела на завалинке, укрывшись от луны в тени яблоньки. Она отдавала себе отчет в том, что силы уходят, что через месяц-другой ей придется оставить работу, которая вносила в ее жизнь столько нового, придавала смысл ее одинокому существованию. Но мысль о пенсии уже не пугала старую женщину. Ведь у нее теперь есть сад. Зимой, конечно, в нем делать нечего, но она запишется в библиотеку, у нее будет вдоволь книг. А в марте уже вполне можно заняться выращиванием рассады. Теперь она возьмется за это сама. Закажет больничному сторожу ящики, землю приготовит с осени… Господи, да она вырастила бы рассады на весь этот двор! Вот где она развернулась бы!.. И Ворончиха принималась прикидывать, как и чем она засадила бы двор, какие разбила бы клумбы. Конечно, одной ей не управиться с таким хозяйством, но люди-то, жильцы, неужели они останутся равнодушными к такой красоте, у них не появится желание взяться за ведро, за лопату?

Эти мысли согревали Ворончиху, и она уходила спать успокоенная, послушав у калитки, не шелохнется ли какой листок? В лунном сумраке белели звезды табачка, издавая густой, пряный аромат, было тихо, покойно вокруг. Город спал.

Может быть, и осуществила бы Ворончиха свою мечту — превратила бы двор в цветник, но случилось иначе. Однако до этого ей пришлось пережить еще одну неприятность.

Как-то утром Белугина обнаружила на гнезде одну из куриц подохшей и тотчас решила: тут не обошлось без Ворончихи. Известно, как она ненавидит куриц, ударила чем-нибудь, зашибла. «Да она и колдовка, — со всей серьезностью уверяла соседок мадам, — посмотрите, как Луизку приворожила. Девчонка души в ней не чает. Где это видано, чтобы чужая женщина становилась ребенку дороже родной матери? Нет-нет, тут дело нечисто!»

Но предъявить Ворончихе претензию по поводу сдохшей курицы все же было трудно. Конкретных доказательств ее вины не было. Вернулся с работы Белугин, и жена поведала ему о постигшей их неприятности. Поделилась и своими соображениями.

— Она за это поплатится, старая ведьма, — решил Белугин и посоветовал жене: — А ты помалкивай. Я ей покажу, как зариться на чужую собственность. Кошка знает, чье мясо съела.

Утром Ворончиха вошла в сад открыть ставни, и ноги подкосились под ней: на яблоньках были обломаны самые лучшие ветки, крыжовник и смородину, видимо, топтали ногами, грядка с цветами вся разворочена. Еще не в силах ничего понять, Ворончиха дрожащими руками подобрала одну из обломанных веток и принялась приставлять ее к стволу, на то место, где на нем еще сочилась рана, словно ветка могла прирасти. Потом выпустила ветку из рук и осмотрелась: солнце еще не поднялось из-за домов, по высокому небу плыли перистые облака, окна в доме задернуты шторами — тихо и спокойно, никаких следов бури и грозы.

Ворончиха опустилась на землю тут же, возле порушенной грядки. Молча сотрясались худые плечи под выцветшей кофтой, темные искривленные пальцы машинально шарили по земле, находили комочки и крошили их. Проснулись жильцы в квартирах дома, проходили мимо сада, никто не обращал внимания на Ворончиху, привыкли, что она вечно роется в земле.

Ворончиха плакала до тех пор, пока ожесточение не придало ей сил. Тогда она поднялась и, не запирая за собой калитки, отправилась в ближайшее отделение милиции. Там ее выслушали и попросили изложить указанное на бумаге. Кое-как справившись с этим, Ворончиха вернулась домой и слегла. У нее болели голова, руки, ноги, спина. Она лежала сутки, вторые… Обеспокоенные тем, что она не вышла на дежурство, из больницы прислали медсестру. Ворончиха попросила девушку запасти ей молока, хлеба, воды. Она лежала и ждала сотрудника милиции, который должен был прийти и составить акт на порушенный сад. Так ей сказали в милиции.

Когда официально-строгий голос вызвал по телефону Белугина — ему позвонили на работу — и предложил явиться в четыре часа в милицию, на лбу у Белугина выступила испарина. Он предпочитал не иметь с милицией никаких дел. Но …вызывают, следовательно, нужно явиться. Белугин поспешил домой и о чем-то долго совещался с супругой.

…Ворончиха терпеливо ждала несколько дней, неделю; сотрудник милиции все не приходил. Поднявшись с постели, старуха прежде всего отправилась в сад. В нем поредело, яблоньки стояли словно человеческие фигуры без рук, всюду валялись закатавшиеся в пыли ягоды, но притоптанные ветки кустов выпрямились, а на грядке, на смятой зелени, распустились новые бутоны. Когда сотрудник милиции наконец-то явился к месту происшествия, у Ворончихи уже не было никакого желания ни разговаривать с ним, ни показывать сад.

На этом все не кончилось. Белугин сумел избежать наказания, но в милиции его предупредили, что сарай все-таки придется убрать, а кур порубить или продать, это уж как ему будет угодно. Ничего подобного Белугин предпринимать не собирался. Он был уверен, что ему и впредь все сойдет с рук, но Ворончиху с этого дня он возненавидел со всей лютостью невежественного человека. Какая-то безвестная, можно сказать, нищая старуха смеет что-то указывать ему, Белугину! Он, вероятно, попортил бы Ворончихе немало крови. События опередили его.

Август в этом году выдался засушливым. Несколько дней над городом ходили тучи, но дождь так и не собрался. Ворончиха посмотрела, посмотрела на небо и взялась за ведра. Израненные яблоньки было жаль еще больше.

Очевидцы потом рассказывали: девочка в красном платьице с бантиком в белокурых волосах, прижимая к груди куклу, спокойно переходила улицу. Оказывается, мать Луизы отправилась с дочерью навестить приятельницу в доме через дорогу. Заскучав в обществе взрослых, девочка раскапризничалась и стала требовать у матери свою куклу. Белугиной не хотелось прерывать беседу, она отправила дочь домой за куклой одну. Ведь всего лишь перейти улицу. И вот Луиза, взяв свою любимицу, возвращалась обратно. Шофер вывернувшейся из-за угла машины заметил девочку уже поздно. Неожиданно рядом оказалась Ворончиха. Смахнув с плеч коромысло и выпустив из рук пустые ведра, женщина бросилась наперерез машине и с силой толкнула девочку в спину, а сама оказалась под колесами грузовика.

Когда на месте происшествия собрались жильцы дома, Ворончиха все еще лежала там, куда ее отбросило автомашиной, раскинув руки, глядя в небо широко раскрытыми, невидящими глазами. На ней была все та же выцветшая кофта и белый, в черную крапинку, платочек. Белугина держала всхлипывающую девочку на руках и прикладывала к ее лицу смоченный водой бант. Падая, Луиза расшибла губы. Возле застывшего посреди улицы грузовика стоял бледный, перепуганный шофер. Он давал показания работникам автоинспекции. В стороне ждала конца этой процедуры врач «скорой помощи», чтобы увезти Ворончиху в морг. В медицинской помощи старая женщина уже не нуждалась, Белугин в сбившемся набок галстуке, в шляпе, которую он не догадался снять, стоял возле жены и переводил взгляд с лица дочери на Ворончиху, потом снова на дочь.

— Кто скажет, как имя, отчество и фамилия пострадавшей? — обратился к толпе работник автоинспекции, кивком головы давая понять шоферу, что разговор с ним закончен.

Белугин заволновался, шагнул было вперед. Его отстранила рукой старуха с клетчатой шалью на плечах.

— Воронкова ее фамилия, — сказала старуха. — Воронкова Татьяна Михайловна.

«Татьяна Михайловна, — повторил про себя Белугин. — Это Ворончиха-то Татьяна Михайловна? Татьяна, Таня. Да, когда-то кто-то называл ее и так».

Его тронули за плечо. Белугин обернулся и встретил растерянный взгляд жены.

— Лучше все-таки продать их, — неуверенно проговорила она.

Жена имела в виду кур, и Белугин понял, что она боится, как бы их не привлекли теперь к ответственности. Успокаивающе сжал ей локоть. Он не испытывал страха перед этими, живыми, людьми. Был уверен, что всегда сумеет склонить их на свою сторону. Что-то неведомое ему до сих пор вновь приковывало его взгляд к Ворончихе. Уже заострившиеся черты и без того худого лица женщины были строги и спокойны.

Улицы пересекли длинные тени. Вечерело.

Выздоровление

1

Вначале Шелепин решил: ему стало плохо оттого, что в кабинете накурено, только что закончилось оперативное совещание. Встал из-за стола, чтобы пройти к окну, в которое било июньское солнце, глотнуть свежего воздуха, и вдруг обнаружил, что боится идти. Казалось, опустишь ногу — и вместо пружинистого ворса ковра она ощутит пустоту. Сердце сжалось, как бывает, когда стоишь на большой высоте, грудь стиснуло, сдавило что-то. Грузно опустился в кресло и нажал кнопку под табличкой «секретарь».

Антонина Дмитриевна появилась в дверях, как всегда сдержанная, в белой кофточке и светло-серой юбке. И строгий костюм секретарши, и ее лицо с выразительным взглядом светлых глаз не нравились Шелепину. «Неглупая, — думал он при виде этого лица, — а пошла в секретарши. Значит, слабая и неудачливая». Он не любил слабых и неудачливых. Сам он умел преодолевать препятствия, ставить перед собой цели и добиваться их. Он все собирался перевести секретаршу в один из отделов. Пусть на ее месте сидит легкомысленная девчонка-хохотушка, обвешанная дешевыми серьгами и бусами. Она будет не так старательно относиться к своим обязанностям, зато ее можно будет не замечать. При Антонине же Дмитриевне иногда почему-то становилось неловко. Не дал себе труда задуматься — почему?

На этот раз ему в глаза бросилась штопка на блузке секретарши: возле воротничка шелк побился от частой стирки, Антонина Дмитриевна заметила его взгляд и покраснела, проговорила с необычной поспешностью:

— Я вас слушаю, Анатолий Николаевич.

А он подумал, отводя взгляд от смущенного лица секретарши, что черты лица у нее неплохие, тонкие, только слишком уж бледна, под глазами круги.

— Если спросят, я буду дома.

К машине и потом по лестнице в квартиру он заставил себя пройти обычным уверенным шагом, но руки в карманах легкого светлого пальто сжались от усилия в кулаки, и на лбу проступил пот.

Он не знал, что жена спит так долго. В это время — одиннадцать часов дня — его обычно не бывало дома. Ольга вышла в прихожую на шум его шагов в халате и непричесанная. Объяснил, что нездоровится, приляжет до трех.

Когда жена вошла к нему в спальню, он сидел на кровати и ловил побелевшими губами воздух. Снять пиджак он не успел.

Участковый врач, немолодая, миловидная женщина, прежде всего сделала ему укол и заставила положить под язык таблетку. Потом ловко раздела его, словно он был не сорокадвухлетним, начинающим грузнеть мужчиной, а ребенком, устроила ему высокое изголовье и сказала, четко выговаривая слова:

— Вставать нельзя. Не делать резких движений. И все обойдется. Человек вы еще не старый.

Ольга стояла возле кровати, в ногах. Она так и не успела привести себя в порядок и теперь, в нарядном халате, который делал ее фигуру еще выше, еще стройнее, с небрежно заколотыми на затылке пышными волосами, она показалась Шелепину особенно цветущей. В ее зеленоватых, немного выпуклых глазах застыло выражение растерянности.

Врач велела положить к ногам грелку и принялась укладывать в саквояж шприц и аппарат для измерения кровяного давления. Она спешила к другим больным. Шелепин не хотел, чтобы врач уходила. Было страшно остаться наедине (о присутствии жены он почему-то не подумал) с этим противным ощущением пустоты под ногами, от которого замирало сердце. Врач, видимо, догадалась о его состоянии, положила на подушку маленькую, с шершавой от частого мытья кожей руку.

— Вы будете лежать спокойно и терпеливо. А я навещу сейчас остальных и опять заеду к вам.

Шелепин поверил ей. И когда врач направилась к двери, закрыл глаза. Побоялся встретить взгляд жены, увидеть в нем выражение растерянности.

2

Он не мог бы встать, если бы даже и хотел. Боль была приступообразная, стискивала грудь, отдавала в левое плечо, в затылок. От нее холодели руки и ноги, выступал холодный пот. А когда боль проходила, тело сковывала неимоверная слабость. Он даже и представить не мог, что может быть такая слабость. Раньше он попросту не замечал своих движений, теперь малейший жест требовал усилий, от которых начинало частить, захлебываться сердце. В этом было что-то нелепое. Он, еще не старый мужчина, директор завода, руководитель многотысячного коллектива, лежит, распятый на постели какой-то дурацкой слабостью. Он не мог с этим примириться, ни разу в жизни не был в таком жалком положении. Может быть, это вообще уже никогда не кончится?

Шелепин не помнил, чтобы когда-нибудь серьезно болел. У него вообще не было оснований жаловаться на жизнь. Родители — отец токарь и мать телефонистка — вырастили его требовательным к себе, трудолюбивым. Он заканчивал третий курс Политехнического института, когда началась война. Вместе с группой товарищей он отправился в военкомат и попросился на фронт. Им сказали в военкомате: «Продолжайте учебу. Потом будет видно». Он перевелся на заочное отделение и поступил работать на завод. На последнем курсе института женился на студентке-химичке из университета, милой и скромной киевлянке.

Работал начальником цеха, заведовал конструкторским бюро, был главным технологом. А потом его направили сюда, в Сибирь, директором завода, выросшего на окраине города, на месте глухо шумевшей тайги. В поселке до сих пор сохранились рощицы стройных сосен с тонкой, шелковистой корой на стволах. Шелепину было тогда тридцать шесть лет. «Не справлюсь», — высказал он откровенно свое сомнение. «А ты попытайся, — ответили ему. И добавили, как тогда, в военкомате: — Видно будет».

Он старался. Ему пришлись по душе и завод, еще только вступающее в строй, оснащенное современным оборудованием предприятие, и рабочие-сибиряки, и зовущие дали сопок. Случилось так, что во время его отъезда у жены заболела мать. Он уехал один и, неожиданно для себя, завел здесь вторую семью. Вот именно, неожиданно. Он не собирался разводиться с женой, у него вообще не было привычки заглядываться на женщин.

Ольга работала чертежницей в отделе главного технолога, но часто появлялась у него, Шелепина, в кабинете — то передать документы, то еще с каким-нибудь поручением. Мельком он отметил в ее внешности что-то стандартное: то ли прическу, то ли улыбку, однако ему понравилась осведомленность молодой чертежницы в заводских делах. Ольга была толкова и исполнительна и в нужную минуту всегда оказывалась под рукой.

Однажды он вошел в приемную поздно вечером. Никого уже не было, лишь Ольга, сидя за столом секретарши, читала «Огонек». Короткая юбка открывала колени длинных стройных ног. Он прошел к себе, сел в кресло у стола, но не работалось. Был на исходе третий месяц его холостяцкой жизни в пустой, необжитой квартире. Теща все еще была тяжело больна, ее нельзя было ни перевезти, ни оставить одну. Рассеянно перебрав бумаги, нажал кнопку. Когда Ольга появилась в дверях, пошел ей навстречу… Спустя месяц после того, как он помог ей поступить в педагогический институт, Ольга переехала к нему. Узнав об этом, жена сообщила ему, что считает себя свободной. Первые месяцы на душе было смутно, потом прошло. Работа поглощала все время и все силы. Завод осваивал выпуск продукции с трудом. Не ладилось то одно, то другое, постоянно чего-нибудь не хватало. Сказывалась удаленность от промышленных центров. Шелепин не мог бы припомнить, сколько раз он ожидал, что его снимут. Его критиковали и отчитывали, вписывали ему выговоры, но …не снимали.

Из всех своих многочисленных обязанностей директора он отдавал предпочтение организации производственного процесса. Он любил просторные цехи с рядами масляно поблескивающих станков, запах нагретого металла, груды только что изготовленных деталей. Ему нравилось, проходя по цеху, взять в руки такую деталь, еще не остывшую от обработки, с блестящей, чистой резьбой, ощутить ее тяжесть. И там, где нужно было применить знания инженера, он был и находчивым, и дерзким, и дальновидным. В таких случаях он готов был неделями не выходить с завода. На разрешение производственных проблем он стягивал все силы коллектива, использовал все ресурсы. Остальные же дела своего большого хозяйства — жилищное строительство и многие другие — охотно доверял тем, кто непосредственно отвечал за них.

Завод обрастал новыми цехами. Шелепин почти физически ощущал, как набирает силы, крепнет организм завода, и в последнее время испытывал особый душевный подъем, словно эти силы вливались и в него. Он уже заглядывал в завтра, видел будущее своего предприятия, когда все процессы и операции на нем будут протекать спокойно и слаженно, в нетерпении спешил приблизить этот час. И вот заболел.

— Сердце подкачало, — сказала врач и добавила с нескрываемой досадой: — Разве можно так варварски относиться к своему здоровью? Вы там, у себя на заводе, и к механизмам так относитесь? Нет? Я и то думаю… А теперь извольте полежать. Ничего, выкарабкаетесь. И проживете еще столько же. Если будете впредь побережливее.

Он как-то сразу доверился этой скромной и усталой женщине. Первое время она появлялась возле него несколько раз в день, привозила с собой других врачей и озабоченно выслушивала их мнение. Потом стала приезжать одна, обычно под вечер, и каждый раз после разговора с нею ему становилось спокойнее.

Никогда в жизни у него не было столько свободного времени. Вначале он много спал, только сон был уже не таким, как прежде, когда его не беспокоили никакие сновидения и он вставал бодрым, словно отдыхал целую неделю. Теперь во сне он то прыгал с парашютом, то укладывался спать на краю крыши многоэтажного здания, и от высоты у него захватывало дух. Просыпался весь в поту с бешено колотящимся сердцем.

Газеты врач советовала ему пока не читать, радио не слушать, настояла, чтобы телефон перенесли из спальни в прихожую, и запретила пропускать к нему кого-либо с завода. Он оказался отрезанным от всего, что окружало его до сих пор. Первое время он этого не замечал, но как только стало полегче, остро почувствовал необычность своего положения, снова мысленно вернулся к повседневным делам и заботам. Очень хотелось хотя бы позвонить на завод, узнать — как там? Правда, особой тревоги он не испытывал, случалось и раньше отлучаться в командировки, в отпуск. Он не глушил инициативы своих подчиненных и теперь был уверен, что сумеют справиться и без него. Знал, что вспоминают его, интересуются состоянием его здоровья.

Лежа целыми днями без дела, он невольно прислушивался к тому, что происходило в квартире, присматривался к жизни своей семьи. Обычно, поглощенный работой, он не очень-то вникал в эту жизнь. Теперь он как бы заново узнавал своих близких, жену и дочь — тихую пятилетнюю девочку. И дело тут было не только в том, что лишь в эти дни он по-настоящему понял, что значит для человека семья, близкие. Неожиданно для себя он сделал много открытий, и далеко не все они были приятны.

3

Вскоре после того как он заболел, жена решила переменить на его постели белье. Он не возразил, ему и в голову не пришло, что такая мелочь, которую он раньше попросту и не заметил бы, как люди не замечают своего дыхания, потребует от него такого напряжения душевных и физических сил.

Развернув белоснежную хрустящую простыню, Ольга стояла перед ним, а он не мог даже сдвинуться с места. Дрожащими руками снова натянул на себя покрывало.

— Надо переменить, — повторила жена, — вот тут глюкозой облили.

Он пробормотал что-то, избегая ее взгляда, и вдруг обнаружил, что стесняется перед этой женщиной своей наготы и беспомощности.

— Ну вот, — сказала Ольга, и он, обладая чуткостью, свойственной страдающим людям, почувствовал, что она не испытывает в эту минуту ничего, кроме досады на него. Ни душевной боли, ни жалости даже, только досаду. За то, что она должна заниматься всеми этими делами, из которых состоит уход за больным, да еще уговаривать.

Он молча сбросил с себя одеяло и позволил сделать все, что было нужно. Жена ушла, захватив снятое белье, а он долго лежал неподвижно, с устремленным в одну точку взглядом.

За все годы, прожитые с этой женщиной, он ни разу не задумался о своих отношениях с ней. Теперь подумал, что знал Ольгу такой, какой ее знали все, — цветущей, со вкусом одетой, с манерами человека, помнящего о своем достоинстве. Такой он встречал ее, возвращаясь с работы, такой она бывала с ним в театре, в гостях. Ему было известно, что в коллективе школы, где Ольга преподавала русский язык и литературу, с ней считаются, что несколько мужчин в городе влюблены в нее. Это льстило его самолюбию. Он считал ее самым близким человеком. Да и как же иначе? Она его жена. Теперь он пытался припомнить лучшее, что было между ними, и не мог. Все было так обыденно.

Может быть, все дело в том, что он старше ее на шестнадцать лет? Шелепин пошарил рукой по тумбочке и взял в руки маленькое круглое зеркальце от дамской сумки. Придирчиво разглядывал себя несколько минут. Было непривычно видеть лицо небритым. Оно осунулось и пожелтело, глаза ввалились, и густые брови нависли над ними, углы большого, твердо очерченного рта опустились. В темной шевелюре еще ни одного седого волоса. Раньше ему никогда не давали его годы. Теперь, пожалуй, можно дать. Но и только.

Шелепин усмехнулся своему отражению и положил зеркальце на место. Однако вот так же точно отложить в сторону и мысли было трудно. Он никогда бы не поверил раньше, что сможет думать об этом так долго. Словно заневестившаяся девчонка о знакомом парне.

Ольга — хорошая хозяйка, его костюмы и сорочки всегда в безукоризненном порядке, в квартире безупречная чистота и уют. Что ж, и ему было неплохо с ней! Почему же стало хуже теперь? Она ухаживает за ним заботливо и умело. Говорят, когда человек заболевает, он становится капризным и мнительным. Наверное, то же самое происходит и с ним, Шелепиным.

Он почувствовал облегчение, найдя это объяснение.

Однажды днем он задремал. Разбудил мужской голос, доносившийся в полуоткрытую дверь из столовой.

— А мама где? — старательно понижая густой баритон, спрашивал мужчина, обращаясь, видимо, к Маришке.

— Мама ушла в магазин. Знаете, на углу возле аптеки, — как взрослая объяснила девочка. — Там дают чешское стекло. Маме тетя Маргарита сказала.

— Чешское стекло? Вот как! — отозвался мужчина и спросил снова: — Ну, а как папка-то, птичка? Поправляется? Нет еще? Все спит, говоришь? Это хорошо. А ты не шуми тут, договорились?.. Ну, я пошел, беляночка. Занятные ты штучки вырезаешь.

Послышались осторожные шаги, но они не удалялись, а наоборот, приблизились к дверям спальни. Шелепин разомкнул веки и увидел в дверях парторга завода Виктора Ломтева. Не решаясь войти, Ломтев с порога пытался разглядеть в полузатемненной комнате больного. Встретились взглядом.

— Извини, Анатолий Николаевич. Думаю, хоть взглянуть на тебя, — сдержанно сказал Ломтев, все еще стоя в дверях.

«Почему мы считали, что он щеголь и мальчишка? — спросил себя Шелепин, вглядываясь а лицо парторга. — Ломтев действительно хорош собой. И рослый, такой легкий в движениях». Проговорил:

— Проходи. Я рад.

Ломтев приблизился к кровати, опустил руки по швам, отчего его крупная, подтянутая фигура приобрела еще более внушительный вид.

— На заводе все в порядке, Анатолий Николаевич. Поточную в шестом пустили двадцатого. Особых осложнений не было.

Шелепин невольно натянул на себя одеяло, прикрыв распахнутую на груди нижнюю рубашку.

А Ломтев присел на стул возле кровати, его темные, с юношескимблеском глаза смотрели директору в лицо тепло и участливо.

— Ну, как ты тут? Очень худо?

Они не успели перекинуться и десятью фразами, как в прихожей зазвонил телефон. Ломтев поднялся.

— К тебе ведь не разрешают пока. Я нелегальным путем… Поправляйся. Если что надо, Ольга Владимировна пусть скажет.

Он скрылся за дверями, Шелепин подумал даже, не приснился ли ему этот разговор с парторгом? Но нет, в воздухе еще держался запах дорогих папирос. Ломтев любит хорошие папиросы. Шелепин все же позвал дочь и спросил у нее про посетителя.

— Этот дяденька все время к нам ходит, — объяснила девочка. — Только доктор не разрешает маме его к тебе пропускать. Он тебе еще книжку принес. Там она, на столе. Говорит: «Может, почитает когда». Он, что ли, твой друг?

Друг? Шелепин не ответил дочери, не заметил, как она, постояв, убежала. Нет, Ломтев не был ему другом.

Нового парторга встретили на заводе недоверчиво. Ломтев любил театр и музыку, следил за своей внешностью, был начитан, красив и молод, и в среде «технарей» это вызвало к нему чувство предубеждения. «Ему бы в артисты пойти, а не инженером быть. Какой из него парторг? Будет только девичьи сердца смущать», — решили многие. Примерно так же думал и он, Шелепин, посчитав, что проку от нового секретаря ждать нечего. И первое время Ломтев как бы подтвердил это мнение. Целыми днями пропадал где-то, на совещаниях помалкивал, ничего не предпринимал. В случае необходимости все шли к его заместителю, пережившему на своем посту уже двух парторгов. Прошло больше месяца. Однажды в конце рабочего дня Ломтев вошел в директорский кабинет, устроился в кресле, озадачил вопросом:

— Ты куда обедать ходишь? Домой? — помолчал, оглядел кабинет, задерживая взгляд на каждом предмете, словно вещи могли ему что-то рассказать, потом точно так же оглядел и его, Шелепина. — Надо бы как-нибудь и в столовую зайти, — он положил тонкие белые руки на стол и так сжал их, что они стали еще белее. — Я тебе уроки политграмоты не собираюсь преподавать, сам большой. Только так нельзя. Любишь ты свое дело, болеешь за него, а людей за ним не видишь.

Грудной артистический баритон парторга мог звучать и холодно, зло. Ломтев высказал тогда ему, Шелепину, много неприятного, и все это было правдой. Шелепин и сам видел, что условия работы в чугунолитейном цехе не отвечают норме, был осведомлен о том, что механизмы на некоторых участках простаивают и вместо них применяется ручной труд, понаслышке знал, что в заводских яслях не хватает мест, а в завкоме не все благополучно с распределением курортных путевок, но… все эти неполадки и неурядицы не имели такого уж непосредственного отношения к производственному процессу, и он собирался заняться их устранением как-нибудь при случае. А случая все не находилось.

— Не выполнить план — самое последнее дело, — продолжал Ломтев, — но план выполняют люди.

Все, что предпринимал Ломтев, было хорошо и правильно, более того, во всех этих начинаниях парторга поддерживало большинство, но, по мнению его, Шелепина, это было несколько преждевременно, отвлекало от главного. Они решали одну задачу каждый своим способом, и Шелепин был убежден, что его способ лучше. Во всяком случае — быстрее. Ломтев интересовался главным образом людьми. Казалось, он знает о них все. Брал на планерке слово и говорил:

— С выговором мастеру Зайцеву придется повременить. У него сынишка попал под трамвай.

Заходил в завком и напоминал:

— Надо бы денег выделить на мебель для детсада. На дачу переезжают.

Иногда ему отвечали с упреком или раздраженно:

— Не до этого, понимаете, сейчас.

Он удивлялся:

— Как не до этого? Это же не гайка, не поршневое кольцо. Человек. Он ждать не может. Он потом вам трижды возместит.

И действительно, возмещали. Когда нужно было собрать людей, направить их усилия по нужному руслу, слово Ломтева имело решающее значение. Он не любил произносить речей, обращался к собранию так, словно перед ним было два-три очень знакомых человека, и его понимали. Внешность Ломтева и в самом деле производила впечатление, но не только на девушек. При нем подтягивались даже старые «работяги», а заводские парни старались подражать ему в манерах. Самым осуждающим словом у парторга было «некрасиво». Шелепин слышал, как он выговаривал однажды возле клуба любителю крепких выражений слесарю Дорофееву:

«Ты это зачем? Некрасиво же!» Да, на заводе наконец-то появился настоящий парторг. Он, Шелепин, отдавал себе в этом отчет. Но …поле действия у них с Ломтевым было одно, и им нередко становилось тесно. Во всяком случае, у Ломтева было достаточно оснований испытывать к директору неприязнь. И вот парторг пришел к нему так искренне, душевно.

«Ну, ну растрогался, — Шелепин поправил подушку, но никак не мог улечься поудобнее. — Он и должен был зайти. По долгу службы. И ты бы к нему зашел в таком случае».

Его размышления прервал голос жены. Раздеваясь в прихожей, Ольга выговаривала дочери:

— Ты опять бумаги нарезала? Говоришь тебе, говоришь, хоть кол на голове теши!

Шелепин раньше не замечал, что дома голос у жены становился иным, высоким и резким. При этом у нее была привычка недоговаривать слова, Ольга произносила: черна, бела, вместо: черная, белая. Это звучало у нее грубо, даже вульгарно. С дочерью Ольга редко разговаривала без раздражения. Девочка обычно отмалчивалась. На этот раз в ответ вдруг раздался ее голос:

— Так с маленькими ребенками не говорят. Зачем ты кричишь? Что ли я так не пойму? И бумагу я уберу, я куклам платья кроила.

Напряженный голос девочки поразил Шелепина даже больше, чем ее слова. В нем были недетская горечь и осуждение.

— Ах, на вас кричать не полагается! — с издевкой, будто она разговаривала со взрослым, рассмеялась Ольга. — Дрянь ты упрямая. Всегда на своем настоишь.

Она ушла на кухню. Маришка, убрав нарезанную бумагу, вошла в спальню. Здесь, в углу, в шкафчике, хранились ее игрушки. Ольга терпеть не могла, когда девочка разбрасывала их в столовой.

Шелепин жадно оглядел дочь, словно видел девочку, впервые. Он и в самом деле никогда не смотрел на нее так, думал: малышка, несмышленыш… Круглая головка, толстые светлые косички, ладная фигурка. Ольга следит за внешностью девочки, на Маришке нарядное коротенькое платьице, чулки натянуты туго. Она больше похожа на мать, черты нежные, а глаза его, шелепинские, шоколадные, в густых русых ресницах. Только взгляд другой, пытливый, задумчивый.

Позвал:

— Маришка!..

Девочка сделала несколько шагов к кровати, спросила мягко:

— Тебе подать что-нибудь? Позвать маму?

— Я хочу, чтобы ты посидела со мной.

С тем же выражением кроткой задумчивости на лице девочка взобралась на стул возле кровати, расправила платьице и сложила на коленях ручки. Она разговаривала с отцом, как разговаривают дети с чужими людьми, сдержанно и односложно. Не сделала лишнего жеста, не рассмеялась. Лишь улыбалась его шуткам, и тогда в ее задумчивых, без блеска, глазах зажигались лукавые огоньки. При виде этих огоньков у Шелепина немного отлегло на сердце. Он скоро отпустил девочку. Хотел поцеловать ее в щечку и не посмел. Пожал мягкие теплые ручонки. Девочка степенно слезла со стула, но тут же прибавила шаг и выбежала из спальни. Только тогда Шелепин понял, как нелегко далась ей эта сдержанность.

Вошла Ольга, привести его в порядок и накормить. В таких случаях она обычно старалась не смотреть ему в лицо. Он тоже делал вид, что занят своими мыслями. Так повелось с тех пор, как он заболел. И он не знал, чем это объяснить. На этот раз от его обострившегося внимания не ускользнул ни один жест жены, хотя он тоже старался не смотреть на нее. Он понял вдруг, что владело мыслями жены в эту минуту и все дни его болезни. Ольга знала его, Шелепина, сильным, уверенным в себе, и теперь его беспомощность ужасала ее. Молодая и здоровая, она увидела в его болезни то, что, не дай бог, может приключиться и с ней. И каждый раз, когда она приближалась к его постели, ее охватывали страх и растерянность.

Неожиданно для себя он не почувствовал обиды. Им владела глубокая печаль и еще жалость к жене. Да, он болен, он начинает стареть, и с этим уж ничего не поделаешь. Ольга не понимает этого, она вообще еще не понимает ничего. Шелепин затруднился бы объяснить, что он подразумевает под этим «ничего», он вкладывал в это слово многое, еще не обдуманное им самим. Застигнутый нахлынувшими на него мыслями, он не сказал жене о дочери, спохватился, когда Ольга уже вышла из комнаты. «Она не должна кричать на девочку. Да! — перебил он сам себя. — А как же она тогда в школе, с чужими детьми?»

4

Медсестра из поликлиники все еще делала ему уколы и внутривенные вливания глюкозы, но врач навещала его теперь через день. Ему разрешили садиться и, после его настойчивых просьб, помыться под душем.

— Только теплой водой и не делать при этом резких движений, — предупредила врач.

Ольга попросила дворничиху, которую все — и взрослые, и дети — называли тетей Наташей, помочь ей отвести больного в ванную.

Тете Наташе было за шестьдесят, но сил и здоровья у нее было не занимать. По-девичьи звонкоголосая и белозубая, она со всяким делом справлялась легко и ловко. Несмотря на то что ноги от слабости подгибались в коленях, Шелепин без труда дошел до ванной комнаты, опираясь на ее крутое плечо. Усадив его на табурет возле ванны, тетя Наташа крикнула в открытую дверь:

— Ты, Ольга Владимировна, постельку пока приведи в порядок, комнату проветри, а мы тут управимся.

Коричневыми шершавыми руками она принялась расстегивать на Шелепине пижаму. Он смутился было, тетя Наташа удивленно вскинула на него маленькие, ярко выделяющиеся на ее загорелом лице своей голубизной глаза.

— Да вы, никак, стесняетесь? Меня-то, бабу старую? У меня сынок немногим вас помоложе. Ай, и чего смущаться-то? Господь бог всех одинаковыми создал. Вы сидите смирнехонько, а я вам спину потру. И головушку вымою.

Он подчинился ласке этих слов, ловким и сильным рукам женщины. Стало так хорошо от этого голоса и бережливых шершавых рук, как бывало в детстве, когда мать купала его в оцинкованной ванне, тоже приговаривая вот так разные слова. И еще была очень приятна вода, ласковая, освежающая. Он никогда бы не подумал, что такая заурядная процедура, как мытье в ванной, может доставить человеку столько удовольствия. Норовил подставить руку под струю, удивлялся радужным переливам мыльной пены. Не хватало только еще, чтобы он попросил резиновую рыбку! Тетя Наташа отмочалила его так, что он стал розовым, как младенец, потребовала, чтобы Ольга нагрела простыню, и обтерла его этой простыней, помогла одеться. Укладывая его в постель, приговаривала певуче:

— Во-от как! Во-от как мы намылись!

Ее круглое лицо сияло, словно это не Шелепин, а она сама после долгих недель смыла с себя тягостный пот недуга. И Шелепин был благодарен ей за то, что она так искренне разделила с ним его радость. Он попросил тетю Наташу остаться выпить с ним чаю. И не потому, что хотел отблагодарить ее этим. Было приятно присутствие этой женщины, интересно с ней.

— Ну, что ж, чаек после бани самое хорошее дело, — согласилась дворничиха.

Она приняла от Ольги рюмку ликера, но от второй отказалась, а чай пила так же, как делала все — истово, аппетитно. Откинувшись на подушки, Шелепин тоже с наслаждением пил чай и расспрашивал тетю Наташу о ее работе, семье. Дворничиха рассказывала с той сдержанностью, которая свойственна людям, прожившим честную трудовую жизнь. Муж у нее был кондуктором, погиб во время железнодорожной катастрофы. Она вырастила троих детей. Сын работает помощником машиниста, старшая дочь закончила педагогическое училище, младшая учится на медицинскую сестру.

— Говорят: «Бросай работу, мама». Хватит, дескать. А жалко, — женщина отодвинула чашку и кончиком белого головного платка обтерла губы. Лицо у нее приняло строгое выражение, и стало видно, что она уже очень немолода. Но это была здоровая, ясная старость. — Жалко ее бросать, работу-то. Как же! Теперь я при деле, вроде как и все. А бросишь, — тетя Наташа махнула рукой, слегка задев позолоченную конфетницу. Поставила вазочку в сторону, вздохнула. — И то пора. И силы уже не те, и за внучатами глаз нужен.

Она встала, поклонилась, невысокая, крепкая, в хорошо простиранном, слегка выгоревшем сатиновом платье.

— Спасибо за привет, за хлеб-соль. Поправляйся, Анатоль Николаевич. А коль что понадобится, пускай Маришка прибежит. Она знает куда. Они, пострелята, все знают!

Шелепин подумал, что тетя Наташа сказала так вовсе не потому, что этого требовали приличия. Она и в самом деле будет рада чем-нибудь помочь.

Когда она вышла в прихожую, Шелепин услышал приглушенный голос жены. Он не разобрал, о чем они говорили, понял по ответу дворничихи.

— Бог с тобой, Ольга Владимировна! Больному человеку помочь — какие тут могут быть деньги? И у меня случись беда, разве ты откажешь?

«Что, получила? — мысленно обратился Шелепин к жене. — Это не твоя приятельница Маргарита, которая все расценивает на десятки и сотни».

Он не осудил бы дворничиху, если бы она взяла деньги, ей, наверное, порой приходится отказывать себе в самом необходимом, тем более ее поступок тронул его. Вспомнил, как тетя Наташа рассказывала о своих детях, со сдержанностью умной и хорошей матери, и подумал: «Она, конечно, не кричит на них».

С тех пор как он заболел, Ольга спала в столовой на диване. В этот вечер, когда он лежал, уже погасив настольную лампу и провожая взглядом косые лучи автомобильных фар на потолке, она вошла к нему. Черное кружево ночной сорочки придало ее обнаженным рукам и низко открытой груди мраморную белизну. Стройная, сильная и молодая, она была уверена в своем обаянии. Шелепина оскорбила эта уверенность. И потом, когда жена ушла, он, снова лежа без сна, разглядывая отсветы на потолке от проезжавших мимо автомашин, подумал, что ему мало такой вот близости. Ему надо что-то еще. Такое, чтобы согрело сердце, как согрели его днем бесхитростные слова дворничихи.

Лежа в душной тишине июльской ночи, он впервые за много лет открыто и честно подумал о первой жене. Чтобы как-нибудь притупить чувство своей вины перед ней, он послал ей тогда, вскоре после разрыва, большую сумму денег. Она возвратила их, написав, что воспитает сына без его помощи. Уж как сможет. Разумеется, постарается… Он обиделся на нее тогда и за все эти годы ни разу даже не поинтересовался здоровьем ребенка. Теперь он вспомнил все, что было пережито за недолгое время жизни с ней, а пережитого, к его удивлению, оказалось немало, попытался представить: а что, если бы сейчас, в эти дни, она была рядом с ним? Она не такая хорошая хозяйка, как Ольга, не так расчетлива, может быть даже не так энергична, она вечно не успевала что-нибудь по дому, заботясь о чужих, порой совсем мало знакомых людях, и все же, — он сел в постели и опустил на ковер и без того похолодевшие, несмотря на жару, ноги, охваченный печальным поздним сожалением, — все же ему было бы лучше с ней. Для Ольги он прежде всего добытчик материальных благ, предмет тщеславной гордости — директор завода! — отец ее ребенка. Для той, первой, он был другом, любимым человеком.

Брезжил рассвет, когда Шелепин забылся неспокойным сном.

Утром Ольга вошла в спальню оживленная, уже не пряча от него глаз. Было ясно, что он поправляется, и все ее страхи прошли. Она заговорила о том, как они поедут осенью на юг, и похоже было, собиралась уже заняться подготовкой к поездке со всей присущей ей энергией. Шелепин посмотрел жене в лицо и, не ответив на ее слова, спросил:

— Почему ты всегда кричишь на Маришку? Она — умный ребенок, понимает все и так.

— То-то и оно, все понимает и упрямится. Я из нее это упрямство выколочу, — Ольга сменила на тумбочке возле его кровати салфетку и рассмеялась: — Это уж не ты ли ее настроил? Говорит недавно: «Не кричи на меня».

Шелепин не отозвался. В движениях сильного, затянутого в узкое модное платье тела жены, в ее голосе были такая уверенность, такое сытое, не колеблемое никакими сомнениями спокойствие, что он понял: какие-либо слова в начатом им разговоре бесполезны.

5

Он просыпался раньше всех в квартире, шел в кухню и там надолго застывал с полотенцем в руках у окна. Река, огибавшая с этой стороны город, матово поблескивала в утренней дымке, сопки на противоположном берегу ее были в темной зелени сосен. Ничего особенного — река как река, сопки как сопки. Он видел все это и раньше, торопливо проходя в ванную умыться перед тем, как уйти на завод. Но никогда вид, открывающийся из окна, не приковывал так его внимания, не пробуждал столько мыслей об этом городе, о людях, живущих в нем, обо всем этом обширном сибирском крае. Думал о его будущем, о своем месте в этом будущем, и охватывало нетерпеливое желание поскорее по-настоящему стать на ноги и вернуться к делу. Шелепин был уверен: теперь он будет выполнять его лучше. И уж конечно, он никогда бы не подумал, что от одного созерцания картины, открывающейся из окна, можно испытывать счастье. Теперь, когда он стоял тут, у окна, им овладевало что-то вроде этого. И так во всем.

Выздоровление принесло такую полноту чувств, что Шелепин искренне сожалел, что не переболел раньше. Более того, он обнаружил, что за четыре недели болезни он каким-то непостижимым для него путем обрел способность лучше понимать себя, людей, явления жизни. И еще научился ценить те житейские радости, которые раньше попросту не замечал: улыбку, ясный рассвет, ощущение силы в собственных мускулах. И это на пятом-то десятке! Оказывается, человеку иногда полезно побыть наедине с собой.

Он не делился с женой своими мыслями и открытиями. Между ними установились те ровные отношения, когда нет неприязни, но нет и тепла. «Симбиоз двух индивидуумов», — с усмешкой определил эти отношения Шелепин. Правда, Ольга как будто стала оказывать ему больше внимания, но в этом чувствовалось скорее стремление угодить ему, чем понять его. Это было неприятно, и однако, с этим надо было примириться: Ольга была матерью его ребенка. Вот перед кем он не стеснялся своих чувств, перед Маришкой. Девочка привыкала к нему медленно, и Шелепин старался быть терпеливым, понимая, что ее доверие нужно заслужить. Рядом с этим ребенком, еще не научившимся как следует мыслить, он не чувствовал себя одиноким.

И еще, хотя он и не признавался себе в этом, он очень привязался к Ломтеву. Теперь его навещали многие, но приходу парторга он радовался особенно. И не только потому, что рассказы Ломтева о заводских делах были объективнее и глубже, чем сообщения других. В рассказах Ломтева люди и события оборачивались иной, нередко совсем неожиданной стороной, следить за его мыслью было интересно, она возбуждала, ломая привычные представления, и каждый приход парторга давал пищу для размышлений на несколько дней. Теперь Шелепин видел, что глубоко ошибался, считая Ломтева равнодушным к проблемам производства. Они беспокоили Ломтева нисколько не меньше, чем других, парторг хотел только, чтобы каждый человек, работающий на заводе, будь он начальником цеха или слесарем, относился к делу сознательно. Отсюда пристальный интерес Ломтева к людям, их мыслям, настроению, делам. В сутолоке будней он, Шелепин, не разглядел этих стремлений парторга, это стало ясно только теперь, в неторопливых, порой совсем не относящихся к заводским делам беседах.

В это июльское воскресенье все горожане были за городом. Знойный, безветренный день с кручами ослепительно белых облаков на густо-синем небе превратился в праздник отдыха. Сидя у открытого окна, Шелепин не без зависти провожал взглядом группы легко одетых людей на улице. Ему тоже хотелось на волю, поближе к реке и зелени. Но ему еще не разрешали спускаться и подниматься по лестницам, и пока приходилось довольствоваться открытыми створками окна. Когда под вечер в комнату вошел Ломтев, тоже нарядный в своем светлом костюме, Шелепин решил, что парторг заглянул к нему на минуту, мимоходом. Но Ломтев, положив принесенный с собою пакет, снял пиджак и удобно расположился прямо на ковре возле шкафа с Маришкиными игрушками. В белой шелковой тенниске, загорелый, он выглядел совсем юным.

Поговорили о заводе. Ломтев рассказал новости: едет комиссия из Москвы, главный инженер ушел в отпуск, еще два цеха включились в соревнование за отличное качество продукции… В квартире было тихо. Ольга ушла к приятельнице, Маришка играла с ребятами во дворе. Они галдели возле фонтана, словно воробьи после дождя. В комнате пора было включать свет, а за окном над крышами домов высокое небо стало совсем бесцветным, и там темными точками носились стрижи. Иногда птица попадала в луч уже скрывшегося за горизонтом солнца и сверкала в вышине подкинутой золотой монеткой.

— Где у вас радиола? — неожиданно, после долгого молчания спросил Ломтев и, легко поднявшись, развернул принесенный с собой пакет. — Я тут немного музыки с собой захватил. Не возражаешь, Анатолий Николаевич?

Он прошел в столовую, поставил на проигрыватель пластинку и, вернувшись, присел на подоконник.

Шелепин не раз слышал это произведение. Светлый женский голос скрипки брал за сердце, тоскуя и жалуясь. Было в этой жалобе столько нежности и надежды, что хотелось что-то сделать, как-то отозваться на нее.

— Песня Сольвейг, — объяснил Ломтев, когда пластинка кончилась. Он прошел в столовую, снова поставил иглу на край диска и добавил, возвращаясь: — Любимая вещь жены. — Помолчал, следя взглядом за полетом стрижей. — Вызвал я ее сегодня. Телеграммой. Ничего. Потеснимся пока на частной квартире. Правда, с ребятами не очень удобно.

Парторг говорил так, словно раздумывал вслух, стараясь убедить себя, что поступил правильно.

— Сколько же их у тебя? — Шелепин только теперь понял, что привело к нему парторга в этот праздничный вечер.

— Трое, — Ломтев рассмеялся тихим счастливым смехом. — Трое мурзилок. Девяти, четырех и двух лет. Самый интересный возраст.

— А жена? — вдруг заторопившись, пытливо глядя на четкий профиль парторга, продолжал Шелепин. — А жена?

— Ей, конечно, трудно будет, — задумавшись, Ломтев не заметил его пытливости. — Бабку, ее мать, нам сейчас сюда взять некуда, а ей работать надо. Этнограф она у меня, аспирантуру закончила.

Пластинка снова кончилась, но Ломтев не тронулся с места, усмехнулся смущенно:

— Думал, до ноября, пока дом достроят, потерплю. И не дотянул… Какие-то мы, мужчины, бесприютные без женщин.

— Хм, — чувствуя, что в голосе звучит недоверие и не в состоянии скрыть его, Шелепин проговорил: — Без женщин? Да женщины, они, брат, везде.

— Эти что! — без улыбки отозвался Ломтев. — Надо свою, родную…

«Да, родную, единственную», — мысленно согласился Шелепин. Охватило желание рассказать парторгу о себе. Вот как может получиться: один неверный шаг — и расплачивайся за него потом всю жизнь. Сдержался и промолчал. Такое не рассказывают. И не к чему. Говорят: понять свою ошибку — значит наполовину исправить ее. Но далеко не все можно исправить.

Пришла Ольга со своей приятельницей Маргаритой. Маленькая, щебечущая и пестро одетая, Маргарита напоминала крошечную, ярко оперенную птицу. Женщины принялись накрывать на стол. Ломтев охотно принял приглашение поужинать. Он не скрывал, что ему нравятся и домашняя еда, и весь домашний уклад. Шелепину показалось, что при появлении Ольги парторг как-то замкнулся, стал молчаливее. Наверное, это было вполне естественно, ведь они почти незнакомы.

Сразу после одиннадцати Ломтев поднялся.

— Тебе отдыхать пора. Да и мне кое-что подготовить на завтра надо. Понедельник… А пластинка пусть пока у вас, — попросил он, — как-нибудь зайду послушать.

Шелепин проводил его до лестничной площадки и тут, когда они остались одни, спросил, стараясь говорить как можно небрежнее:

— Ты фрезеровщика Мотовилина знаешь? Рыжеватый такой, в солдатской гимнастерке ходит.

— Знаю Мотовилина, — кивнул Ломтев. — У него сын недавно умер. На последнем курсе горного учился.

— Я как раз по этому поводу…

Мотовилин попросил у него, Шелепина, разрешения сделать чугунную оградку для могилы. Он сказал тогда фрезеровщику: «Не все ли равно — чугунная или деревянная? Выпиши машину срезок и сооруди. Дешевле и все такое…»

Мотовилин опустил голову и вышел из кабинета, оставив на столе бумажку, подписанную директорской рукой, — разрешение выдать фрезеровщику такому-то машину отходов пиломатериала.

— Единственный сын, — повторил Ломтев. — Уже институт заканчивал. Вот ведь обида какая!

Да, единственный сын, и Мотовилину хотелось отдать ему последний долг как можно лучше, а он, Шелепин, ляпнул человеку такое.

— Ладно, — пообещал Ломтев, — скажу ребятам, сделают.

— И еще, — Шелепин не знал, как приступить к этому разговору: вдруг Ломтев неправильно поймет его? — Как там секретарша моя, Антонина Дмитриевна? Теперь Васюкову бумажки носит? Знаешь, я в свое время не осведомился о ее семейном положении, но, по-моему, у нее материально не все благополучно. Бледная она какая-то.

Ломтев удивился:

— Разве я не рассказывал? Мы ее тут на курорт без тебя сговорили. В Евпаторию. Положение у нее действительно… Двух сестер растит и брата. Сиротами они остались, а она старшая. Я думаю, надо мальчишку в училище пристроить.

Шелепин молчал, пристыженный. А Ломтев задержал взгляд на его лице, нахмурился.

— Ты бы не очень о делах-то. Уж постараемся, не проглядим, где что. Поправишься, тогда…

Жена и Маргарита все еще сидели у стола перед забытыми чашками с чаем. Не задерживаясь возле них, Шелепин прошел к себе. В спальне было довольно светло от окон соседнего здания. В раскрытые створки тянуло вечерней прохладой. Присел на подоконник.

Только теперь он понял, что был очень озабочен делами на заводе, что все эти долгие недели болезни его глодала тайная мысль: а не наломают ли там без него дров? И лишь теперь, вот в этот вечер, ему стало по-настоящему спокойно. Ломтев не упустит ничего. И другие. Он сидел и перебирал в памяти тех, кто работал с ним бок о бок, начальников цехов и отделов, мастеров, седых, не очень сведущих в грамматике, — зато кое в чем они были сведущи более инженеров, — рабочих, молодых ребят-токарей и фрезеровщиков с внешностью и пытливым умом студентов, и чувство благодарности и любви к этим людям росло у него в груди.

Женщины в столовой разговаривали вполголоса, потом они, по-видимому, забыли о его присутствии и заговорили громко. Маргарита восторженно щебетала о предстоящей поездке к Черному морю.

— А, что там, Черное море! — отозвалась Ольга капризно. — Надоело! Люди на теплоходе вокруг Европы путешествуют. И вообще, что за жизнь! Работа — семья, работа — семья. Никакой радости!

Женщины продолжали разговор, но Шелепин уже не слушал их. Слова жены ударили в сердце. Боль отдала в левую лопатку, в шею. Стиснув зубы, чтобы не застонать, добрался до постели, нашарил на тумбочке флакон с валидолом. Боль долго не отпускала, острая, жгучая. Шелепин прислушивался к ней терпеливо, без того страха, какой одолевал его в подобных случаях в первые дни. Нет, дело не в том, что он намного старше, что он болен.

— Ах ты… — прошептал он грубое бранное слово, когда таблетка под языком растаяла. — В работе и семье ты радости не находишь! Черного моря тебе уже мало! Плюй, плюй в колодец, из которого пьешь!

Он лежал, скованный слабостью, вперив глаза в потолок, и пересохшими губами шептал эти слова. Подумал: отними у этой женщины ее свежесть, ее наряды, эту квартиру с сервантами и торшерами, что у нее останется? Профессию свою она не любит, а в институт пошла только для того, чтобы иметь диплом. Ребенок? Она и к дочери испытывает то же чувство собственности, с каким относится к обстановке квартиры. Ревниво следит, чтобы Маришка была одета не хуже других, пичкает ее пирожными и шоколадом, не потому, что находит это полезным, а потому, что это ж дорогие кушанья, девочка же растет нервной и одинокой.

Боль стихла, в столовой уже не слышалось говора, видимо, женщины вышли, а он все лежал и думал о том же. Он, Шелепин, и некоторые из тех, что работают рядом с ним, — они честно отдают себя делу и знают в нем толк, но, пожалуй, только в этом они и сильны. Они не умеют любить жен, воспитывать детей, с уважением и вниманием относиться к окружающим. А все это надо уметь, потому что все это жизнь и имеет отношение к тому, ради чего они живут.

«И неужели, — спрашивал он себя, — неужели нужно обязательно перенести тяжелую болезнь, много и тяжко перестрадать, чтобы научиться видеть и понимать? А как же те, на долю которых не выпало ни тяжкого недуга, ни больших испытаний? Так и живут вслепую, руководствуясь лишь собственными потребностями? А Ломтев, красивый, здоровый, способный? Как же он? Нет, тут что-то не то».

В полуоткрытую дверь из столовой падал клин света. Неожиданно на нем появился силуэт в коротенькой юбочке с торчащими косичками. Маришка сбросила тапочки и пристроилась у отца под боком. В сумерках глаза девочки казались еще больше и печальнее. Или это у него самого снова защемило сердце при виде этого маленького существа, дороже которого для него нет ничего на свете?

— Пап, — проговорила девочка шепотом, щекоча ему лицо кончиком косички, — к тебе опять тот хороший дядя приходил?

— Да, приходил. А ты откуда знаешь, что он хороший?

Девочка потерлась щекой о его плечо.

— Так, знаю. Видно же.

— А как видно? — несмело спросил Шелепин. — Мне вот, например, не видно. А я, по-твоему, хороший или плохой?

Девочка укоризненно посмотрела ему в глаза и проговорила с тактичностью взрослого человека, стремящегося замять неловкость, допущенную собеседником:

— Ты такой колючий, пап! Тебе надо побриться.

Шелепин не ответил. Прижался губами к ароматным детским волосенкам. Он понимал, что отныне жизнь стала для него сложнее во много раз, и все-таки был рад этому…

Ветка багульника

1

Марии Ивановне было тридцать семь лет, и при этом у нее насчитывалось уже около двадцати лет стажа работы хирургической сестрой. В первые годы войны она окончила фельдшерское училище и сразу же со школьной скамьи встала у операционного стола в тыловом госпитале здесь, в Сибири. Конечно, в мирное время семнадцатилетнюю девчонку вряд ли подпустили бы к такому ответственному делу, но тогда разбираться не приходилось. И она, млея в душе от страха, что не справится, вся превратилась во внимание, чтобы не пропустить слова или жеста немолодого, хмурого хирурга. Такой и осталась с тех пор, сдержанной, подтянутой, без слов угадывающей мысль врача. Окружающим иногда казалось даже, что она предвосхищает эту мысль, вкладывая в протянутую руку хирурга именно тот инструмент, какой нужен. Те, кому доводилось работать с нею, называли ее своей третьей рукой.

Тут, в госпитале, и замуж вышла за военврача. Спустя год после свадьбы муж порезал при вскрытии палец, заразился и умер. Пережить горе помогло рождение ребенка. Теперь у нее были лишь две радости — сын и работа. Правда, старалась бывать и в театре, и много читать, занималась общественными делами, чтобы по мере сил возместить сыну то, что дал бы ему отец. Мальчик рос здоровым, радовал любознательностью и сердечной добротой.

Первые годы после смерти мужа для нее не существовало мужчин, хотя, как и всякой одинокой женщине, постоянно проходилось сталкиваться с их настойчивым вниманием. К счастью, в ее характере было что-то такое, что помогало держать их на расстоянии. Время шло, и постепенно вернулось извечное женское желание чьего-то участия, чьей-то душевной близости. Но этой душевной близости все как-то не получалось, а всякие иные отношения казались ненужными. Так и жила одна, молодая и миловидная, удивляя окружающих своим одиночеством.

После войны госпиталь закрылся, ее направили в хирургическое отделение городской больницы. И здесь продолжала работать с тем же увлечением, что и в госпитале, одинаково приветливая со всеми — с врачами и санитарками, никогда не отказывалась от каких-либо поручений, для всех была хорошим товарищем и все же всегда казалась немного в стороне оттого, что по натуре была молчалива и сдержанна.

Хирург Коноплев, с которым ей в последнее время приходилось работать, считался растущим и талантливым специалистом. Вернувшись из Ленинграда, где он специализировался по грудной хирургии, Коноплев сначала не обратил внимания на новую сестру, но когда однажды Мария Ивановна не смогла принять участия в операции, поинтересовался:

— А где та сестра, высокая, с косой? Черт знает что! Сегодня одна, завтра другая…

Во время следующей операции Мария Ивановна снова стояла у стола. Оперировали пятилетнюю Светланку. Бегая и играя, девочка ела яблоко и подавилась семенем, которое попало в дыхательное горло. Теперь предстояло извлечь косточку из бронхов. Обнажая худенькую грудку ребенка, Мария Ивановна подумала, что руки у Коноплева, пожалуй, крупноваты для хирурга. Однако операция прошла блестяще. Мария Ивановна, как всегда, сама привела в порядок инструмент и собралась домой. Прежде чем выйти из больницы, заглянула в палату к девочке.

Она спала. У изголовья кровати сидела молодая женщина, ее мать, и неумело вязала кружева из белых катушечных ниток. Читать она от волнения не могла, и ей посоветовали заняться вязанием.

Когда в тесном тамбуре у выхода Мария Ивановна взялась было за ручку двери, голос Коноплева позади над плечом произнес:

— Разрешите мне…

Вышли вместе в мягкие апрельские сумерки. Коноплев поинтересовался, почему она задержалась, и, когда она рассказала, что заходила к девочке, принялся вспоминать о подобной операции, которая завершилась далеко не так удачно. Мария Ивановна слушала, стараясь запомнить то, что, по ее мнению, могло пригодиться, а хирург, довольный ее вниманием, припомнил еще один случай, пока не спохватился:

— Где же вы живете? Заговорил я вас. Хм, тогда нам почти по пути.

На углу возле старинного здания музея попрощались. Коноплев свернул в переулок к своему дому, крупный, в светлом пальто и такой же шляпе. А Марии Ивановне почему-то расхотелось идти домой, в узкую комнату с единственным окном на север. Правда, там ее никто не ждал. Сын второй год учился в военно-морском училище на Дальнем Востоке, часто писал короткие веселые письма. Она понимала, что пишет он так часто совсем не потому, что скучает по ней. Ему просто некогда скучать в его молодой, насыщенной самыми разнообразными событиями жизни — от учебы до спорта и увлечения театром. Он не забывал матери, потому что любил ее, потому что вырос умным и сердечным человеком. Его очень беспокоило, отдыхает ли она, и в каждом письме он наказывал посмотреть тот или иной фильм, расспрашивал о прочитанных книгах. Отвечала ему подробными, товарищески простыми письмами. Разумеется, ей очень не хватало его, но скучать тоже было некогда. В дни сложных операций приходила на работу пораньше, много времени отнимали обязанности профорга, которым ее избирали уже в течение ряда лет. Кроме того, каждую среду в городской филармонии устраивались симфонические концерты, на которые она приобрела абонемент. Ну, и книги, домашние дела.

И в этот вечер нужно было дочитать главу в томе военно-полевой хирургии, выгладить выстиранное накануне белье, написать ответ пациенту, которого оперировал Коноплев; пациент рассказывал ей о своем самочувствии.

Перечислила теперь про себя все эти дела, но вместо того, чтобы направиться к дому, прошла к городскому парку, раскинувшемуся по берегу реки. Над городом низко нависли серые клочковатые облака, а за рекой нежно розовела заря, слегка подкрашенная сверху и снизу прозрачной зеленью. И на этом фоне четко вырисовывались силуэты зданий, выстроенных на холме на том берегу. Было тепло, сыро, черные влажные ветви деревьев источали сильный запах коры.

Мария Ивановна побродила по аллеям. На душе было так хорошо, как не было уже давно. Словно то праздничное ожидание, которым жили еще обнаженная земля и влажные, тоже еще голые, но уже проснувшиеся от зимнего сна деревья и все вокруг, передалось и ей, в груди затеплилась несмелая, тихая радость.

Так бывало в детстве. Обе семьи, матери и отца, жили в большом деревянном доме на окраине города. Мать не ладила со свекровью, в доме почти каждый день происходили ссоры. Спасаясь от тягостной домашней обстановки, маленькая Мария целыми днями пропадала в лесу, который начинался сразу за домом. Больше всего она любила его ранней весной, когда на влажной, пахнущей талым снегом земле раскрывала свои мохнатые ресницы сон-трава — голубые глаза весны. Обнаружив у подножья старой степенной сосны цветок, Мария замирала над ним, изумленная, и лишь потом бережно срывала его. Она никогда не срывала более пяти-шести бутонов, жалела, а принеся домой, ставила цветы на окно за штору, чтобы взрослые не увидели и не выбросили. И потом, чем бы она ни занималась, мысль о том, что на окне в стакане стоят мохнатенькие темно-голубые растеньица, обдавала ее радостью, волнуя смутной надеждой на что-то очень хорошее.

Вот и теперь она испытывала нечто подобное. В прозрачных апрельских сумерках, в оживших деревьях, в весеннем запахе земли, которая здесь, в парке, пахла совсем как в лесу, было обещание чего-то большого и светлого.

2

Пятилетняя Светланка была единственным ребенком в отделении, естественно, что ей уделяли особое внимание. Зайдя навестить ее в следующий раз, Мария Ивановна застала у постели девочки Коноплева. Хирург рассмеялся, увидев ее, живые темные глаза блеснули.

— Ага, и вы не забываете нашу пациенточку?!

Когда вышли из палаты, спросил:

— Вы сейчас домой или задержитесь?

Неожиданно для себя замешкалась, потом объяснила, что уходит.

Задержал взгляд на ее лице, сказал просто:

— Я тоже сейчас иду. Нам ведь по пути.

На этот раз говорили уже не только о больничных делах и операциях, которые когда-либо приходилось делать Коноплеву. Хирург принялся вспоминать свою поездку в Ленинград, с большим теплом и уважением говоря о ленинградцах, которые так много дали ему, сыну паровозного машиниста, и за годы учебы в институте, и позднее.

И опять Мария Ивановна слушала, лишь изредка вставляя слово. А Коноплев, узнав, что она посещает симфонические среды, обрадовался так шумно, что смутился.

Мария Ивановна промолчала. Она встречала его на этих средах. Коноплевы бывали всей семьей — он, жена и дочери, две стройные, со вкусом одетые девушки. Младшая была похожа на него — крупноватый нос, умный взгляд, темные волосы. Старшая, красивая блондинка, была в мать, полную, уже поблекшую женщину. Младшая заканчивала десятилетку, старшая училась в медицинском институте, жена, врач, почему-то не работала.

Попрощались, как и в прошлый раз, на углу возле музея, и опять Мария Ивановна не пошла домой, а свернула к парку. Собираясь же на следующий день в филармонию, оделась с особой тщательностью. Оглядывая в зеркале свою фигуру в черном шелковом платье без всяких украшений, неяркое лицо — черный шелк платья, оттеняя матовую белизну лица, придавал взгляду серых глаз еще большую глубину и мягкость, — подумала: не подкрасить ли губы? Но тут же усмехнулась своему отражению: никогда не красила, не к чему и теперь.

Ее место было во втором ряду амфитеатра. Она любила, чтобы музыка доносилась издалека: смягченные расстоянием, голоса инструментов звучали проникновеннее. Коноплев с семьей сидел в партере. Ей хорошо была видна его крупная голова, белая полоска воротничка на шее. Жена сидела по правую руку от него, дочери слева.

Исполняли четвертую симфонию Чайковского. Мария Ивановна любила произведения этого композитора. Он умел так насыщать печаль и тоску, эти горькие человеческие чувства, светом и красотой, что они доставляли наслаждение. На этот раз поймала себя на том, что не слушает и слишком часто смотрит в ту сторону, где сидел Коноплев. Он тоже все оборачивался и кого-то разыскивал взглядом. Мария Ивановна знала — кого, но не позволяла себе этому верить. Встретились случайно в антракте. Коноплев разговаривал с патологоанатомом Пуришкевичем, худым, лысым человеком в очках, поздоровался, увидев ее, но тут Пуришкевич взял его под руку и увлек к выходу. Жена и дочери были, по-видимому, уже в фойе.

А потом, когда началось второе отделение, Коноплев уже не оборачивался назад, не искал никого взглядом, и Мария Ивановна знала — почему. Он убедился, что она здесь, что она слышит и испытывает то же самое, что и он… И она теперь уже без труда заставляла себя слушать, и музыка еще никогда не казалась ей столь волнующей. Когда концерт кончился, торопливо прошла в гардеробную. В эту минуту уже не хотелось, чтобы Коноплев увидел ее. Она привыкла ходить по ночам одна. Шла торопливо, не глядя по сторонам, чтобы не уронить, не расплескать того, чем было переполнено сердце…

Когда вышли вместе из больницы в следующий раз, Коноплев спросил, чем она будет заниматься, когда придет домой. Мария Ивановна объяснила, что домой она не пойдет, а отправится в парк, там уже вот-вот лопнут на деревьях почки и вообще хорошо.

Коноплев помолчал, глядя себе под ноги.

— Но ведь вас, наверное, ждут дома.

Ее губы тронула улыбка. Разумеется, Коноплев ничего не знает о ней. Рассказала, что сын приедет на побывку в ноябре, а больше у нее нет ни души.

Коноплев снова помолчал, потом, глядя в сторону, на проходивших мимо ребятишек с сумками, заметил, что с удовольствием посмотрел бы, что ей так понравилось в парке.

Тоже не смея взглянуть ему в лицо, объяснила:

— Бывать там не запрещено, и денег за вход пока не берут.

Она великолепно понимала, что Коноплев имел в виду, но не могла ответить иначе. И он, неожиданно помолодевший, оживленный, первый свернул к парку. Там уже все было готово к открытию: скамейки покрашены, дорожки подметены, летний театр приведен в порядок. Гуляли по аллеям под деревьями, которые горьковато пахли почками, и вели обычный разговор о книгах, о музыке, о людях и жизни. Немного даже поспорили: хороший или плохой человек больничная лаборантка Люда.

Первой сказала о том, что пора домой, Мария Ивановна. Попрощались возле чугунной ограды парка и разошлись в разные стороны. И в том, что оба поняли, что лучше не попадаться на глаза посторонним вместе, было уже что-то интимное, сблизившее еще больше.

Счастье к людям приходит по-разному, к Марии Ивановне оно пришло так.

3

Коноплев иногда спрашивал себя: что он нашел в этой женщине? Мог часами не вспоминать о ней, без труда отказывался от встречи с нею, если этого требовали дела, но время от времени охватывало острое желание провести с нею несколько минут, поделиться продуманным,увиденным и пережитым, вглядеться в серые глаза, такие глубокие, что, когда он долго глядел в них, начинала слегка кружиться голова…

Он замечал, что с нею он совсем не тот, каким был с другими, в семье. Словно вернулась юность, и хочется быть лучше, сильнее. Чего там! Он, как мальчишка, желал похвалы этой женщины. Еще никогда он не работал с таким воодушевлением. В городе говорили, что его, видимо, здорово подковали в Ленинграде, если он берется за такие дерзкие задачи и неплохо, совсем неплохо справляется с ними. Разумеется, стажировка в Ленинградском научно-исследовательском институте дала немало, но вряд ли он решился бы так смело применить свои знания, если бы рядом с ним у операционного стола не стояла тихая сероглазая женщина, мнение которой было для него так дорого.

На собраниях члены партийной организации больницы иногда критиковали его за излишнюю резкость; в те дни, когда перед ним вставала особенно сложная задача, он замечал только то, что имело отношение к этой задаче, а ведь в отделении имелись и другие дела и проблемы, его упрекали и за это. Теперь он словно увидел эти свои недостатки со стороны и стал мягче, внимательнее к окружающим. Это было не всегда легко, но он старался и, точно школьник, радовался, когда это удавалось.

В парке теперь каждый вечер были гулянья, встречались за городом, добираясь туда на трамвае и потом еще с километр пешком. Установилась жаркая погода, в городе некуда было деваться от пыли, а он, солидный немолодой мужчина, садился в пропыленный, грохочущий трамвай (порой, правда, брал такси, но на обратном пути все равно приходилось пользоваться трамваем) и тащился куда-то к черту на кулички, в чахлый пригородный лес, где на траву нельзя было присесть потому, что она вся была в копоти, а от берез, как на железнодорожной станции, пахло угольной гарью. И ради чего? Чтобы побродить рядом с молчаливой сероглазой женщиной. Он по-прежнему знал о ней немногим более того, что узнал в тот первый разговор на перекрестке улицы, но когда она однажды не приехала в лес, помешало что-то, не спал всю ночь.

Она поражала своей чуткостью. Говорила: «Вы вспоминали меня вчера. Вечером. Вспомнили и подумали: «Еще не спит, наверное. Одна». Он действительно вспоминал и именно так. Была ли она рядом или где-то в другом месте, от нее не ускользало ни малейшее его душевное движение, и это было необычно, волновало. Он всегда мог мысленно поделиться с нею своими переживаниями, знал, как она отнесется к тому или иному человеку, событию. Было интересно смотреть на окружающее ее глазами. Оказывается, он многого не замечал раньше. Так близорукие, для которых даль сливается в одну серую полосу, надев очки, вдруг обнаруживают, что мир, окружающий их, гораздо шире и красочнее. Было такое впечатление, что раньше у нею в груди была натянута лишь одна струна, а теперь их появилось много, и они чутко отзываются на все, заставляя сердце сжиматься то радостью, то болью.

И только то, что их отношения не шли дальше отношений семнадцатилетних ребятишек, смущало его. Как смешон был бы он в глазах своих коллег, хирурга Чебышева, патологоанатома Пуришкевича, профессора Публицкого — всех этих уже немолодых, пользующихся большой известностью в городе людей, если бы они узнали об этом! Черт знает что! Но наступал новый день, эти мысли тускнели, и он снова просил Марию Ивановну поехать за город. Он был благодарен ей за то, что она так строго хранила тайну их отношений, ни жестом, ни взглядом не выдавая их на работе.

Однажды он случайно узнал о дне ее рождения и спросил, позволит ли она отметить эту дату подарком. Мария Ивановна, словно девочка, порозовела от смущения, кивнула и тут же добавила:

— Только это должна быть очень скромная вещь.

— Почему? А мне, напротив, хотелось бы…

Мария Ивановна отрицательно покачала головой.

— Но я могу, — не понял он снова. — Я имею возможность…

Мария Ивановна помолчала и произнесла суховато и твердо:

— Только так или… ничего.

Он подарил ей крошечного бронзового божка-бурхана, которого привез из Монголии. Мария Ивановна поставила божка себе на ладонь и рассмеялась. Коноплев впервые услышал ее смех — негромкий, очень заразительный. Потом она приподнялась на носках и поцеловала его в щеку. Чувствуя, как начинает быстро колотиться сердце, Коноплев положил руку ей на талию. Раньше всегда просто шли рядом. Брели тихонько в глубь леса.

Стоял душный предгрозовой вечер. На небе высились причудливые замки облаков, лес молчал в ожидании дождя, сильно пахли травы. Неожиданно сосны расступились, и перед ними оказался пологий склон сопки в фиолетово-сиреневых зарослях багульника. Мария Ивановна никогда не выражала своих чувств громко, тут вскрикнула и припала на колени возле куста, погрузив лицо в нежные, уже увядающие лепестки. Коноплев наклонился и поцеловал ее в шею, в то место, где кудрявились выбившиеся из заколотой косы колечки…

Потом они сидели возле этих кустов багульника с их неповторимым смолистым запахом и уже летними зелеными листочками, стараясь не смотреть друг другу в глаза, и все же как никогда близкие, и Коноплев прислушивался к себе с радостным и благоговейно-тихим изумлением: вот как, оказывается, и в сорок восемь лет можно заново, с еще большей силой пережить то, что, казалось, дано только юности, оказывается, он способен еще быть и нежным, и робким, и благодарно-счастливым.

К трамвайной остановке бежали бегом, взявшись за руки, под теплыми струями дождя. И эта необходимость идти пешком, и дождь не вызвали раздражения и досады, как это нередко случалось в последнее время. Он, словно мальчишка, радовался упругой силе своих мускулов, подставлял лицо тяжелым и частым каплям дождя. В эту минуту он снова, как когда-то в юности, чувствовал себя готовым к новым испытаниям и трудностям, верил в себя и хотел успеха.

4

В июне он уехал на курорт, а после отпуска задержался в Москве, нужно было побывать в клиниках, раздобыть кое-какое дефицитное хирургическое оборудование. Когда вернулся, стоял уже сентябрь. Осень выдалась на редкость ясная. Солнце было таким ласковым и щедрым, что, казалось, снова вернулось лето. Было даже лучше, чем летом — тепло, сухо, воздух прозрачен, дышалось легко. Все ходили оживленные, бодрые. Как никогда, спорилась работа. Рассказывали, что в лесу снова, второй раз, зацвели черемуха, багульник и некоторые цветы. Скептики, выслушав такие рассказы, пожимали плечами: «Ну и зацвели! Все равно прибьет морозом». А они все-таки цвели, хотя и не так буйно, как весной. В этой скупости, сдержанности осеннего цветения были и щемящее душу предчувствие гибели, и какая-то беззащитность перед силами природы. И все же это было настоящее цветение.

Коноплев все собирался сказать Марии Ивановне, что надо бы побывать за городом, пока тепло, да так и не собрался, затянули в свой водоворот дела. Кроме того, затеяли отмечать 25-летний юбилей его деятельности.

Еще нигде и никогда его не чествовали так торжественно. Он был даже немного ошеломлен. Его путь в науку не был усыпан розами. Он не имел влиятельных дядюшек, не обладал умением выслуживаться, и то, что другим давалось без труда, ему стоило бессонных ночей, неустанных усилий, а порой и той горечи, которая опустошает душу. И если он все-таки чего-то добился, то благодаря опять же упорному труду и настойчивости, своим способностям.

Он сидел в президиуме торжественного собрания между деканом медицинского института профессором Публицким и секретарем горкома партии и не слушал доклада, в котором перечислялись его заслуги, а думал о пережитом, и им вдруг овладело чувство гордости: да, он сын паровозного кочегара, а вот сидит рядом с такими потомственными учеными, как Пуришкевич и профессор Публицкий, к его мнению прислушиваются все крупные специалисты области, вон сколько народу пришло почтить его. Нет, он уже не падет с этой вершины, а будет работать еще больше и встанет в ряд выдающихся ученых.

Он взглянул на жену и отметил, что она правильно поступила, что надела это скромное платье из черного панбархата. Им с ней не пристало украшать себя побрякушками. Неожиданно черное платье жены напомнило другое, такое же черное платье, только из шелка, и неяркое лицо с серыми глазами. И это лицо, и тонкая фигура в черном шелковом платье промелькнули в сознании смутно, словно все это было очень давно. В свете тех мыслей, которые владели им в эту минуту, отношения с Марией Ивановной показались мелкими и ненужными. Он не успел обдумать это, докладчик кончил, слово предоставили другому оратору.

Юбиляру были преподнесены почетные грамоты, памятные адреса и подарки. Особенно много было цветов — алые розы и багряные гвоздики, изысканно-нежные гладиолусы, массивные циннии, снежно-белые холодные астры. Часть цветов оставили у него в кабинете, несколько букетов он распорядился поставить в столовой для больных, целый сноп втиснули в машину, когда поехали домой после банкета, уже в третьем часу ночи. Тут еще распили бутылку шампанского с провожающими и наконец остались одни. Жена еще копошилась над чем-то, дочери принялись расставлять букеты, а он прошел в спальню, разделся и лег. Уснул тотчас, едва голова коснулась подушки. И проснулся так же внезапно, когда был, видимо, на исходе седьмой час.

В квартире не слышалось ни звука. Воскресенье. Дочери встанут не раньше десяти, жена обычно и в выходной день поднимается рано, озабоченная домашними делами. Теперь она спала, свесив с кровати белую рыхлую ногу. Рассвет безжалостно высветил каждую морщинку оплывшего лица, полуоткрытый рот с золотой коронкой на зубе. Прикрыл ногу жены простыней и прошел в соседнюю комнату, которая служила столовой.

Здесь было душно от запаха цветов. Они стояли в вазах и вазочках на столе, на стульях, на полу в банках, а букет астр был даже поставлен в чайник. Усмехнулся этому цветнику и хотел было уже пройти в ванную, но тут внимание привлек один букет. В бокал для шампанского было небрежно воткнуто несколько веточек багульника, перевязанных травинкой. Приблизился к столу, не сводя с этого букета глаз, сердце забилось учащенно. Там, возле сопки, цветы были яркие, с чуть увянувшими, почти фиолетовыми лепестками. У этих лепестки сиреневые, очень бледные, и кончики их будто опалило огнем. И все же это был тот самый багульник, с той сопки. Расцвел второй раз.

Коноплев поставил бокал с багульником на стол и обернулся. Вокруг по-прежнему стояло безмолвие, он был один. Убедившись в этом, он задвинул бокал подальше, за вазу с гладиолусами. Какое ребячество прислать ему этот багульник! А что если кто-нибудь обратил на багульник внимание, догадался? Кому взбредет в голову дарить немолодому, известному и уважаемому человеку наивные полевые цветы? Каждому станет ясно, тут что-то не то…

Мысли, которые овладели им накануне, когда он сидел в президиуме торжественного юбилейного вечера, нахлынули теперь с новой силой. Да, нехорошо быть честолюбивым, но уважение и известность, которыми он пользуется теперь, заслужены им, добыты честным трудом. Тем более он должен дорожить ими, а связь с Марией Ивановной может скомпрометировать его, помешать дальнейшему продвижению в науке. Таких случаев сколько угодно. Женщины погубили не один талант.

Если бы о его романе стало известно, разве смог бы он сидеть вечером в президиуме с таким чувством свободы и достоинства? Собственно, сидеть-то мог бы, в конце концов речь шла о его заслугах по работе, но какие разговоры велись бы вокруг его имени! Те отвратительные разговоры шепотком, с многочисленными улыбками, для которых он никогда не давал повода. Добро бы еще у него был роман с кем-нибудь иным, хотя бы с той же Дорой Зинченко, хирургом, цветущей тридцатипятилетней брюнеткой, которая откровенно строит ему глазки.

Он не сумел бы объяснить, почему именно связь с Зинченко была бы менее предосудительна, чем с Марией Ивановной, но почему-то был убежден в этом.

Еще он подумал о том, что, конечно, жена, Антонина Ростиславовна, ниже его по своему интеллекту и не может быть ему настоящим другом, что она не сумела воспитать дочерей; возможно, еще из младшей со временем что-нибудь и получится, она умеет критически взглянуть на себя, но старшая, тряпичница и кокетка, будет только зря таскать в кармане диплом. И все-таки он обязан жене тем, что мог целиком уйти в работу, она освободила его от всех этих житейских хлопот, которые отнимают так много времени. И это даже к лучшему, что она именно такой человек. Но если до нее дойдут слухи о Марии Ивановне, Антонина Ростиславовна не пощадит ни его самолюбия, ни репутации.

В эти суматошные дни он встретил Марию Ивановну только раз, в коридоре отделения. Он направлялся в палаты во главе группы врачей, приехавших из соседних городов на его чествование, чтобы показать своих больных. Мария Ивановна вышла из процедурного кабинета, высокая, в белоснежном накрахмаленном халате и такой же шапочке. Встретились глазами. Впервые при посторонних в ее взгляде блеснула веселая лукавинка и тут же погасла. Мария Ивановна поздоровалась и поспешила пройти мимо. Врачи, четверо мужчин и три женщины, посмотрели ей вслед и поинтересовались, кто это такая. А он поймал себя на том, что ему хочется дать им понять, что эта женщина принадлежит ему. Разумеется, он этого не сделал. На чествовании Марии Ивановны он не видел, как всегда, она держалась где-нибудь в стороне.

Коноплев снова выдвинул из-за букета гладиолусов бокал с багульником. Рядом с роскошными садовыми цветами он выглядел более чем скромно. Зинченко такое, пожалуй, не выкинула бы! В этих одиноких женщинах всегда есть что-то…

В глубине души Коноплев сознавал, что не прав, что Мария Ивановна из тех женщин, которые достойны любви, но ему нужно было как-то оправдать себя.

Вынул коричневые веточки из бокала, подержал их на ладони. Марии Ивановне может прийти в голову и еще что-нибудь, например написать ему. Письмо попадет в чужие руки…

Его дальнейшее поведение было близко тому состоянию, с каким он приступал к сложной и неизбежной операции: он должен ее совершить, как ни жаль больного, у него нет иного выхода.

Пройдя к себе в кабинет, взял лист плотной бумаги и завернул в него цветы. Написал на пакете адрес Марии Ивановны, пометив: «Заказная бандероль», перевязал пакет шпагатом.

— Ты чего поднялся? — зевая и запахивая атласный халат, в дверях стояла жена. — Знаешь, я думаю, надо еще прикупить сыру и две-три бутылки вина. Придется пойти тебе. Даша ничего не смыслит в винах, а я не управлюсь.

Они пригласили на вечер близких друзей.

После завтрака, по пути в магазин, Коноплев зашел на почту и сдал бандероль.

В понедельник предстояла операция. Коноплев пришел в отделение пораньше, собранный, оживленный. Мария Ивановна уже хлопотала в операционной и отозвалась на его приветствие обычной улыбкой. Он не вспомнил о багульнике, поглощенный мыслями о состоянии больного.

Вспомнил позднее, после операции, сидя в своем кабинете перед дымящейся чашкой крепкого чая, расслабленный от усталости и удовлетворения, что все обошлось хорошо. В открытую дверь была видна операционная. Мария Ивановна приводила ее в порядок, давая указания молоденькой, застенчивой санитарке. Задержал взгляд на лице сестры и подумал, что Мария Ивановна, должно быть, еще не успела получить бандероль.

Однако он не заметил в ней никакой перемены и в последующие дни. Мария Ивановна была с ним так же сдержанно приветлива, как и со всеми, разве что немного побледнела, под глазами легли тени. Она ни взглядом, ни жестом не выдавала себя, и Коноплев начал было уже подумывать, не ошибся ли он? Что если багульник был прислан вовсе и не Марией Ивановной и, получив бандероль, она выбросила цветы в мусорный ящик, решив, что это проделка мальчишек? Во всяком случае, сестра вела себя так, словно между ними никогда ничего и не было, и ему надо было бы, испытывать чувство облегчения, ведь именно этого он и добивался, отсылая ей цветы. Но чувства облегчения не было, он думал об этом все чаще и в самых неподходящих местах — во время операции, делая доклад, сидя над рукописью своего научного труда. Он был очень занят… Теперь и в голову не приходило рассказать кому-нибудь о Марии Ивановне. То, что было между ним и ею, имело отношение лишь к ним одним, и любые слова об этом оскорбили бы.

Больница получила новую аппаратуру для переливания крови. В субботу они принялись с Марией Ивановной прилаживать ее возле операционного стола, посмотреть, как будет удобнее. Они были одни в операционной, только в соседней комнате копошилась над чем-то старшая сестра. В открытую дверь была видна ее сутуловатая спина в небрежно завязанном халате и острые локти. Коноплев задержался у окна, проговорил:

— Октябрь, а денек — хоть на дачу поезжай. Теплынь!

Мария Ивановна обернулась. В руках у нее был сосуд с делениями, который наполняют донорской кровью. Она стояла наклонившись и посмотрела на хирурга так, как смотрела, когда бывали наедине — снизу вверх, но на этот раз ее взгляд словно ударил в грудь: в глазах сестры не было ничего, кроме официально-холодной вежливости.

Несколько дней спустя Коноплев снова попытался было шуткой намекнуть на их былые отношения, и еще раз, позднее, но как только он заговаривал об этом, взгляд Марии Ивановны становился непроницаемым, она спешила перевести разговор на другую тему или выходила из комнаты. Не оставалось никаких сомнений — багульник был прислан ею.

5

Между тем время шло. За двумя очень интересными командировками Коноплев не заметил, как наступила зима. После новогодних праздников Мария Ивановна не вышла на работу, сказали, что заболела. Это было похоже на правду. В последнее время у нее был такой вид, словно она работает с трудом. Матовый цвет лица приобрел восковой оттенок, однажды во время операции она подала ему не тот инструмент, какой был нужен. И все чаще привлекала себе в помощницы сестру Вику, веснушчатую, смешливую девушку. Он даже рассердился как-то:

— Чего вы натаскиваете эту рыжуху? Из нее хирургическая сестра, как из меня — балерина.

Мария Ивановна не улыбнулась.

— Вика быстро соображает, у нее ловкие руки. А характер — это не так уж важно.

И вот она не пришла. Пришлось оперировать с Викой. Операция прошла, правда, успешно, и все же настроение было испорчено. На следующую среду бы назначен мужчина с крайне ответственной операцией на легких. Попросил перенести операцию на неделю, вдруг суеверно подумав, что, если рядом с ним у операционного стола не будет стоять Мария Ивановна, его постигнет неудача. Неизвестно, сколько он откладывал бы, но больной вдруг раздумал оперироваться и уехал в санаторий.

Мария Ивановна пропустила еще одну операцию, третью, пятую, седьмую… Он считал их. Ясным мартовским полднем, когда с южной стороны крыш падала капель, а они с Зинченко размывали после операции руки, Дора сказала:

— Вы бы навестили Марию Ивановну. Мы ее сюда положили, — кивком красивой, в темных локонах, головы Зинченко показала в окно на соседнее здание, где находилось терапевтическое отделение. — Знаете, внимание товарищей…

Зинченко временно замещала Марию Ивановну как профорг. Может быть, она была и неплохим профоргом, но слова ее прозвучали по-казенному. Стало неприятно, сказал, что зайдет, и поторопился уйти.

Мария Ивановна лечилась сначала амбулаторно. Однажды в одной из квартир дома, в котором она жила, у трехлетнего ребенка случился приступ острого аппендицита. Родителей ребенка дома не оказалось, к Марии Ивановне прибежала старушка, нянчившая малыша, Мария Ивановна попыталась было вызвать по телефону «скорую помощь», но безуспешно. Тогда она завернула мальчика в одеяло и бросилась с ним в больницу. Малыша тут же унесли в операционную, а Мария Ивановна едва успела дойти до стула: ей стало плохо.

— У нее давно с сердцем, — добавила Вика, отводя в сторону неестественно заблестевшие глаза и совсем по-детски тыкая коротеньким, в веснушках, пальцем в подоконник. — Пережила она столько, да и в госпитале… Знаете ведь, как она к работе относится. А тут бегом да еще с ребенком на руках.

…Он решил, что цветов Марии Ивановне не понесет, зашел в магазин и попросил упаковать немного самых лучших фруктов.

Мария Ивановна лежала в боксе — крошечной одноместной палате, в которой умещались только тумбочка, стул и койка. Она никогда не была полной, но ее стройное тело было сильным, теперь оно совсем потерялось под покрывалом. Темные, отливающие бронзой волосы разметались по подушке, и на их фоне лицо казалось необычно маленьким, исхудавшим. На тумбочке был раскрыт томик стихов.

Когда Коноплев вошел, она, видимо, дремала. Стараясь ступать потише, приблизился к кровати. Мария Ивановна открыла глаза. Они стали еще глубже, потемнели. Некоторое время она смотрела ему в лицо, потом оглядела фигуру, пакет в руке и… отвернулась к стене. У нее были очень длинные ресницы, тень от них падала почти до половины щеки. А может быть, это просто была синева под глазами?

Он постоял сколько-то, он не знал сколько, и вышел. Уже за дверью обнаружил в своих руках пакет, хотел вернуться и не посмел. Остановил проходившую мимо сестру.

— Передайте потом Платоновой. От товарищей, да. Она спит сейчас.

Заведующий терапевтическим корпусом Прозоров был у себя в кабинете. Поздоровался молча, кивком, и взял из коробки папиросу, давая понять, что готов к разговору.

— Что у Платоновой?

Прозоров стряхнул пепел с папиросы в цветок на окне, хотя у его локтя и стояла пепельница. Он был коренастый, плотный, с лицом деревенского дядьки и карими девичьими глазами, такими неожиданными на этом лице. И ресницы у него были девичьи-длинные, пушистые.

— Что еще, говоришь? По-моему, так горе ее какое-то пришибло. Большое горе. От пустяков такие не сваливаются… С сыном у нее все благополучно, я узнавал. Может, личное что, не слыхал?

Не отрывая взгляда от пола, Коноплев покачал головой. Взглянув на него, Прозоров понимающе хмыкнул:

— Что, как без рук теперь? В вашем деле это действительно…

Коноплев навестил, не мог не навестить, ее еще. На этот раз Мария Ивановна не отвернулась, проговорила с видимым усилием, но твердо:

— Я знаю, вы не могли поступить иначе.

Она даже улыбнулась, как улыбалась ему в трудную минуту возле операционного стола, когда нижняя часть лица скрыта марлевой повязкой, одними глазами, и протянула руку, но легче от этого не стало.

6

Она умерла в конце апреля от острой сердечной недостаточности, такой редкой в ее возрасте. Коноплев сделал для нее все, что мог, теперь было безразлично, что о нем подумают и скажут. Сделал все и для похорон. Они получились торжественными и многолюдными. Хирургическое отделение было в полном составе, за исключением тех, кто дежурил. Пришли и из детского, терапевтического и других корпусов. Коноплев заметил много посторонних. Среди них попадались знакомые лица. Кажется, эти люди были в свое время его пациентами.

В конце короткого траурного митинга во дворе больницы Зинченко подвела к нему рослого, широкоплечего человека в форменной шинели. Из-под спутавшейся пряди темно-русых волос на хирурга взглянули знакомые серые глаза. Такие глаза были, наверное, у Марии Ивановны в юности, в минуту горя: широко распахнутые, потемневшие от душевной боли и по-детски растерянные.

— Вот это товарищ Коноплев, — сказала Зинченко, — все это сделал он.

Дора имела в виду организацию похорон, но ему вдруг открылся в ее словах иной смысл. С трудом заставил себя выслушать молодого моряка, который принялся неумело выражать свою благодарность, и пошел сквозь толпу, большой, грузный, постаревший за эти дни, не замечая пристальных взглядов окружающих.

Да, все это сделал он, позаботился лишь о себе, не подумал о другом человеке.

Когда процессия направилась на кладбище и, надрывая душу, заиграл оркестр, незаметно отстал, взял такси и поехал на окраину города. Возле приземистого здания оранжереи отпустил машину. Было уже около пяти часов, и немолодая женщина в шерстяном платке, недовольно проворчав что-то о людях, не уважающих чужой труд, поставила перед ним несколько горшков чахлых астр. Она почему-то называла их хризантемами. Они были двух цветов — белые и сиреневые. Узкие лепестки пожелтели на краях и свернулись, совсем как у того багульника.

Попросил срезать цветы и завернуть их в бумагу, положил на стол деньги. Подобревшая при виде этой суммы женщина принесла лист восковки и ловко упрятала в него скромный букет.

Когда Коноплев добрался до кладбища, уже смеркалось. И эти сумерки, и запах мокрой коры от деревьев напомнили вечер их первой прогулки с Марией Ивановной в парке. Так же пахло влажной, оттаявшей землей, и в воздухе была разлита светлая грусть, от которой щемило сердце.

Расспросив у хмурого старика-сторожа о новой могиле, прошел в дальний угол кладбища. Там росли старые сосны, и возле одной из могил, над которой холмом возвышались венки, застыла фигура человека в черной шинели. Человек стоял так неподвижно, что в сумерках, издалека его можно было принять за монумент. Потом он надолго припал к могиле и, резко выпрямившись, пошел прочь, не глядя себе под ноги, не разбирая дороги.

Давно смолк шум его шагов, а Коноплев все не решался подойти к могиле, наконец приблизился несмело, снял шляпу.

Придавленная простой гранитной плитой, любовно убранная венками из хвои и бумажных цветов с черным шелком лент, среди которых нежно белели розы из парафина — его венок, могила была тиха и покойна, и Коноплев вдруг остро почувствовал свою ненужность здесь. Все же постоял в скорбном раздумье.

Только теперь он во всей полноте постиг то, что произошло.

Он пытался оправдать себя тем, что имеет семью. Нет, совсем не потому он поспешил порвать свои отношения с Марией Ивановной. Побоялся, что ее любовь станет обузой, побоялся потому, что ему еще никогда в жизни не выпадало счастье быть любимым такой женщиной. Вот он поехал тогда на юг, будь Мария Ивановна таким человеком, как его жена, она добилась бы, чтобы он взял ее с собой. Мария Ивановна не пришла даже на вокзал проводить его, чтобы ненароком не причинить ему неприятности. И этот багульник. Она прислала эти веточки совсем не потому, что хотела напомнить о каких-то своих правах на него, как почудилось ему. Ей хотелось сказать, что она рада за него, хотелось, чтобы в эти торжественные часы он на минутку вспомнил и о ней.

Почему он не понял этого тогда? Нет, конечно, дело не только в том, что испугался за себя. Не хватило душевной чуткости, той самой чуткости, которой всегда поражала Мария Ивановна и за которую он, в сущности, полюбил эту женщину.

Он осязаемо, почти физически ощутил, как много еще в нем грубого и просто дурного. В своей постоянной занятости он разучился радоваться и щебету птиц, и улыбке ребенка. Не удивительно, что просмотрел даже собственных дочерей. Не для того ли и встретилась ему эта тихая сероглазая женщина, чтобы напомнить обо всем этом?

Пришел в себя от неожиданно поднявшегося ветра. Глухо зароптали сосны, затрепетали ленты венков, тщетно пытаясь оторваться и улететь. Почти совсем стемнело, стало холодно.

Вынул цветы из бумаги и положил их в середину венка из роз. Надел шляпу и быстро пошел к выходу.

Можно было сесть на трамвай, отправился пешком. Шел и чувствовал, что оставил позади то, что уже никогда больше не повторится в его жизни…

В семье

В этот день шофер Григорий Гвоздев вернулся с работы вовремя. Не задержался перекинуться словом с приятелем, не свернул к «забегаловке». И не только потому, что болела голова, к горлу клубком подступала тошнота и от слабости подгибались ноги в коленях. Так было с похмелья всегда, на этот раз все эти ощущения заглушило смутное беспокойство. Григорий еще не совсем разобрался в нем, не знал, что будет делать, когда вернется домой, но весь день ждал этого часа.

Пока он умывался, дочь Галка собрала на стол и встала к плите, скрестив на груди руки, в ожидании, не понадобится ли ему что еще. Григорий бросил на нее взгляд и поразился сходству дочери с женой. Такой была Елизавета, когда он женился на ней, — тоненькая, с круглой русой головкой. Только черты лица его, отцовские — густые строгие брови, прямой нос. Да в осанке что-то не от родителей, плечи приподняты, голову держит гордо. Взрослая. Тот, с завода, и назвал ее по имени-отчеству…

Григорию было всего лишь сорок три года, но алкоголь лишил его ловкости и силы. Двигался грузно, задевал за мебель, постоянно ронял что-нибудь. Перестав громыхать умывальником, он растер вялое бледное тело полотенцем и надел рубашку.

Дочь молча поставила на стол тарелку щей, придвинула хлебницу, перец, соль. Есть не хотелось, но сел к столу, сказал не оборачиваясь:

— Чего ждешь? Ступай. Управлюсь теперь.

Дочь бесшумно исчезла в дверях. Обернулся, чтобы убедиться, что она действительно вышла, и отложил ложку.

Дочь стала не только взрослой, но, кажется, и хозяйкой в доме. Встречает его с работы ночью, когда он приходит пьяный. И он уже привык к этому. Теперь это вызвало раздражение: почему жена свалила все на девчонку? Его присутствие не доставляет ей ничего приятного? А Галке? Дочь, — он и про себя не сразу решился произнести это слово, — презирает его.

Григорий отодвинул тарелку в сторону и, чертя черенком ложки по клеенке, принялся — который уже раз за день! — вспоминать.

Накануне он вернулся из рейса в район и, как водилось у них с дружком Анкундиновым, пригласил приятелей отметить это событие. О том, что в доме, может быть, нет денег, он не подумал, тем более, что на вино у него нашлось. Закуска, как известно, дело второстепенное. Жена и в самом деле приготовила там что-то.

Бутылки уже опустели, когда пришла с завода Галка, в сером камлотовом халате, с подобранными под косынку волосами. Он, Григорий, вряд ли и заметил бы ее: Галка торопливо прошла через комнату и затихла во второй, где у нее был свой угол за гардеробом. На нее обратил внимание Анкундинов, плюгавый человечек с голым яйцевидным черепом, выкрикнул: «Привет рабочему классу!» — и направился следом. Григорий пошел за Анкундиновым, просто так.

Во второй комнате у печки стояла кроватка Танюшки, младшей его дочери. Девочка уже спала, а ему захотелось похвастать перед бездетным Анкундиновым этой здоровушкой.

— М-да, дите невинное, — мычал Анкундинов и навалился на кроватку так, что она наклонилась.

Они, конечно, не обидели бы девочку, что они — звери? Но возле тотчас же появилась старшая дочь.

— Не пугайте, пожалуйста, ребенка.

Сказала брезгливо, словно Анкундинов был один или он, Григорий, был ей чужим. Она думала, что отец пьян и уже ничего не соображает. Он помнил это смутно, однако помнил. Он еще погрозил ей пальцем.

— Дочка! Помолчи! Могу я погордиться своим ребенком?

Но Галка уже загородила собой кроватку.

Они с Анкундиновым потащились обратно и только плюхнулись, один на табуретку, другой на стул, возле стола, как вошел этот, дядя Вася, так называла его дочь. Усатый, бритоголовый, крепкий старик в рубашке-косоворотке с крученым пояском, в триковых брюках и сандалиях, более похожий на деревенского дядьку, приехавшего в гости по случаю праздника, чем на старого мастерового. Он обучил Галку работе на станке.

— Мир честной компании, — сказал старик, остановясь на пороге.

Григорий не успел ответить.

— Дядя Вася! — в дверях второй комнаты стояла Галка.

Григорий обернулся на ее голос. Взгляд дочери полоснул по лицу ненавистью. Она бросилась к старику и, как минутой назад прикрывала собой кроватку, заслонила теперь своим телом дверь в комнату. Григорий еще раз увидел ее лицо, порозовевшее от стыда и гнева.

Никто из присутствующих ничего не заметил. Жена крошила на кухне в винегрет лук. Она никогда не садилась с ними. Григорий огляделся и вдруг увидел окружающее глазами дочери.

На столе зелено поблескивают бутылки, на полу окурки, плевки. Он, Григорий, сидит на стуле верхом, Анкундинов положил ноги в кирзовых сапогах на край тумбочки с радиолой. В комнате гул от старающихся перекричать друг друга неверных, но громких голосов.

— О чем задумался, детина? — на плечо Григория упала тяжелая ладонь шофера Федченки. — А ну, давай, еще по маленькой…

Григорий пил и… не хмелел. Было нехорошо. Сердце замирало, все казалось, вот сейчас он сорвется куда-то в бездну. Из рук выскользнул коробок спичек, побоялся наклониться за ним. Было страшно наклониться, но тут кто-то толкнул, задел локтем. Последнее, что он запомнил, это свой крик, тонкий, исполненный ужаса, и широко раскрытые глаза жены.

Очнувшись, он подумал, что прошло всего лишь несколько минут: над ним было все то же утомленное, поблекшее лицо жены. Она укладывала ему на лоб холодную мокрую тряпку. В окне стоял сноп солнца. Пора было собираться на работу.

Вылив на голову ведро ледяной воды и выпив чашку крепкого огуречного рассола, он отправился в гараж. Возил мешки с мукой и сахаром, детские велосипеды, упакованные в ящики, еще что-то. Петлял по улицам, мчался по шоссе. Все было, как всегда. Только рубаха взмокла от пота, и все время надо было помнить о руках, сжимающих баранку: очень уж неверными стали их движения. И еще он почему-то весь день думал об одном — о старшей дочери. Вспоминал ее крошкой в ползунках, первоклассницей: Галка старательно выводит первую букву чернилами.

Кажется, после седьмого класса их отправили летом в колхоз. Галка привезла оттуда несколько тугих мешочков с заработанной пшеницей, гречкой и горохом. Им дали еще немного деньгами, и она истратила их на подарки — домашние туфли матери, погремушку только что родившейся сестренке и теплый шарф для него, отца. Для себя у нее не осталось ни копейки. Спохватившаяся мать спросила: «А себе? Себе что ты купила?» Галка покраснела: «Мне не надо…»

Григорий даже удивился, как много он мог припомнить. Ведь если разобраться, он и не занимался воспитанием дочери. Просто видел ее, когда бывал дома. Она играла, выполняла уроки, помогала матери по хозяйству, занималась еще чем-то, он никогда не интересовался — чем. Никогда не замечал, как и во что она одета. Теперь он с уверенностью мог сказать, что у нее не было подруг, вернее, они, может быть, и были, конечно, — как же иначе! — но он никогда не встречал их в своем доме.

— Почему? — спросил он теперь себя.

Галка не водила их к себе, стыдилась, боялась, что увидят его, всегда пьяного, сквернословящего. Этого испугалась она вчера, когда вошел старик-мастер. Он, отец, — горькая тайна, которую Галка, наверное, тщательно скрывает от всех. Почему она должна терпеть это? Чем она хуже своих подруг? Он видел этих девчонок, хохочущих, беззаботных, проезжая мимо школы. Галка всегда сдержанна, всегда молчит. Может быть, только при нем?

…Подводил машину к нужному зданию, помогал укрепить в кузове новый груз, снова садился за баранку, а мысли возвращались к одному, громоздкие, непривычные. И сердце сжималось, как вечером за столом, холодело в груди.

Вот он наконец и дома, но что он может сделать, изменить?

За стеной надоедливо стрекотала швейная машина. Жена, видимо, взялась сшить кому-то платье. Это значит — не на что купить хлеба. Чтобы не слышать стука машинки, поднялся и вышел во двор. Но и тут все напоминало о том, что жизнь в доме шла своим чередом и без него, Григория: чисто выметено, возле яблони-дикуши поленница мелко наколотых дров. Галка колет их не хуже парня. Она могла бы и не делать этого. Разве в доме нет мужчины?

Думал так, распаляя себя, но обиды не было. Знал, что не прав, что дочь потому и колет дрова сама, что он, Григорий, никогда не берется за это… Долго сидел на бревне, потом решительно направился к крыльцу. Как и ожидал, жену возмутили его слова. Стиснул зубы, решив вытерпеть все.

— Кино! — она даже не поднялась от машинки, только воткнула иголку в платье на груди. — Больше ты ничего не смог придумать? С чего это я вдруг пойду с тобой в кино?

— Ходят же люди.

Жена некоторое время смотрела ему в лицо.

— Люди! А в чем я пойду, ты подумал?

Он кротко подсказал:

— У тебя же есть черная юбка. А кофточку тебе Галка свою даст.

Он был в том добром расположении духа, когда хотелось загладить вину перед женой, показать людям и себе, — главное себе! — что и он умеет жить не хуже других. Жена не поняла этого его состояния, она отвыкла видеть в его поступках хорошее.

— Вот, вот, с родной дочери последнее сниму! Да и как мне на люди показаться? Худущая, желтая, — по ее лицу заструились частые, привычные слезы.

Григорий круто повернулся, подхватил со спинки стула пиджак и вышел.

Сладко посапывала в своей кроватке Танюшка, затихла мать. Она жаловалась на недомогание. Галя все ждала, не послышатся ли шаги отца. У него свой ключ, но все-таки лучше встретить его. Да и не очень хотелось спать, мысли тянулись к событиям последних дней.

Она пришла в цех на другой день после получения аттестата зрелости. Недавно ей присвоили разряд. Она уже неплохо усвоила самую сложную операцию на своем станке. Беда была в том, что при этой обработке детали постоянно ломались сверла. От досады на глаза навертывались слезы, она даже чертыхалась шепотом, а однажды сгоряча ударила кулаком по станку. Прошло несколько дней, пока она поняла, что станок тут ни при чем, просто режущая кромка сверл слишком длинна, они ломаются даже в опытных руках дяди Васи. Старик болел и в цехе не появлялся. Она поделилась своими огорчениями с цеховым технологом.

— Так положено, согласно техническому процессу, — объяснил технолог, молодой, кудрявый. Похлопал себя по карману, нашел записную книжку, что-то записал и, озабоченный, убежал.

Она отвернулась к стене, чтобы кто-нибудь не увидел ее лица. А в этот день у нее снова сломалось сверло. Остановила станок, хотя до гудка оставалось еще больше часа, и принялась думать, как помочь себе.

Уже давно она заприметила на соседнем участке никому не нужные обломки сверл, которыми обрабатывали другие детали. Выходя после смены из цеха, свернула к этому участку, подобрала несколько сверл. Ни одно из них не подошло бы ей но своему диаметру. Ее интересовало другое — режущая кромка.

Ее смена давно ушла домой, уже приступила к работе другая, а она все сидела на ящике в тесном закутке возле заточной. На полу перед ней были разложены сверла. Время от времени она перебирала их. Было боязно: а вдруг заточник, хмурый, немногословный человек, попросту высмеет ее?

Не сказал ни слова, хмуро сделал так, как ей было нужно. Ее даже обидело такое равнодушие.

Утром на следующий день, отгораживаясь спиной, установила новое сверло на станок. Все были заняты, никто не обратил на нее внимания. Она проработала этим сверлом весь день и до обеда на следующий. Сверло было цело. В обеденный перерыв подвела к станку дядю Васю, он только что вышел на работу.

— Что? Да не может быть! — крякнул старик, протирая красным носовым платком очки. — Тогда бы сразу так и затачивали. Скажи-ка, а ведь верно!

Он поднял вокруг этого сверла такой шум, что Галя пожалела о сказанном: работала бы потихонечку, и ладно! Она так и объяснила начальнику участка, чувствуя себя виноватой за то, что дядя Вася отвлек его от дела и привел к ее станку.

— То есть как это «потихоньку»? — изумился начальник, как и дядя Вася, седоусый, кряжистый, с кронциркулем в кармане. — Ведь и другие могут позаимствовать. «Потихоньку»! — он укоризненно покачал головой.

Когда все разошлись, дядя Вася провел тыльной стороной ладони по усам.

— Значит, вот как оно получается, дочка! Так и вперед действуй. Только ты вот что скажи, как это ты надоумилась? Или подсказал кто?

Ему было неловко, что девчонка-ученица оказалась находчивее его, старого производственника.

— Так это же очень просто, дядя Вася, — она бросилась к станку. — Видите, под каким углом здесь кромка приходится?..

Старый мастер хлопнул себя промасленной кепкой по колену.

— Вот в чем загвоздка! А я, старый дурак, не мог додуматься.

Вчера он пришел попроведать ее, неожиданно и так неудачно! Она никого не приглашает к себе, а на заводе это не принято. Дядя Вася заинтересовался огородом, который они развели с матерью, потом поговорили про цех, а когда она вышла на улицу проводить его, уронил будто невзначай:

— Дом-то наши отстраивают, сорок семь квартир. Написала бы заявление, дадут комнату, тебе пока и ладно.

Она опустила голову, а дядя Вася добавил:

— В жизни, дочка, всякое бывает. Только уступать ей не надо, жизни-то. Она свое, а ты свое. И отойдет, отступится…

Повторила теперь про себя эти слова и заснула, согретая ими.

Проснулась оттого, что кто-то склонился над нею в темноте и совал в лицо что-то колючее, пахнущее свежеотпечатанной газетой. Это был отец, пьяный, вымокший под дождем. «Доченька, золотце ты мое, прости ты меня, бродягу окаянного», — бормотал он и все совал ей это колючее в лицо.

Галя вывела его на кухню, раздела, стащила с ног разбухшие, заляпанные грязью ботинки, уложила на сундук. Посидела рядом, пока он не забылся тяжелым бесчувственным сном. Мать не показывалась, она знала — Галя сделает все, что нужно. Вернувшись к себе, Галя включила свет и развернула на постели то, что принес с собою отец. Это была кофточка из грубой шерсти, колючая, пропахшая машиной, с нелепой отделкой на груди. Она была на четыре размера больше Галиного. На ярлыке под цифрой, указывающей размер, Галя прочитала: 12 руб. 82 коп.

Она сидела над кофточкой до тех пор, пока не замерзла. Потом завернула ее в свой старый школьный передник и спрятала на дно чемодана под белье, чтобы не увидела мать.

Григория разбудило ощущение тошноты. Нашарил ногами туфли и, не зажигая света, выбрался в коридор, открыл дверь. В лицо пахнуло свежестью. Ночь была на исходе, вот-вот начнет светать.

Долго сидел на крыльце, обессиленный рвотой, пытаясь восстановить в памяти события вечера.

Распаленный обидой, он пришел к Анкундинову. Тот встретил широкой ухмылкой, куда-то исчез и, вернувшись, поставил на стол поллитровку. Григорий отодвинул ее в сторону.

— К черту! Не буду. Нужны деньги. Много денег. Отдам сразу с получки.

— Добуду, — кивнул яйцевидной головой Анкундинов. — У самого нету, дружок не откажет. Вот пропустим с устатку…

Григорий пил, чтобы избавиться от ноющей боли в груди. Снова сжалось, похолодело сердце. Не обратил на это внимание, торопя Анкундинова. Он возьмет деньги, рублей тридцать, и купит Гале подарок. Царский подарок. Туфли лакированные или платье. Теперь в магазинах все есть. Он еще докажет. Может быть, он плохой муж, может быть, с ним уже и стыдно показаться на людях, но он отец своим детям. Он бросит пить водку, будет работать как вол, создаст своим детямхорошую жизнь. Галина пойдет в институт. Чего ей завод? Она может стать врачом. Он это сделает, ее отец. Он не позволит, чтобы воспитанием его детей занимались всякие дяди Васи…

— А чего ж, конечно. Ты и сам в состоянии, — подливал в стакан Анкундинов.

По его лысине ходили блики от лампочки. Хотелось съездить по этим бликам кулаком. Сдержался, потянул Анкундинова за рукав.

— Пошли, магазины закроют.

Дружок Анкундинова тоже не захотел отпустить их «на сухую». Таким образом, когда он снова выбрался на улицу, зажав в кулаке две десятки, была уже ночь.

Они с Анкундиновым долго плутали по переулкам, пока не набрели на киоск на вокзале. Киоск еще торговал. Там Григорий и купил кофту. На оставшиеся деньги «обмыли» покупку.

Ветерок шевелил потные волосы, холодил грудь. На землю бесшумно и неотвратимо надвигался рассвет. Григорий глядел перед собой широко раскрытыми глазами и думал о том, что подарок дочери он купил совсем не такой, какой хотелось, — нужно было сделать это с толком, трезвому, — что жена права, отказавшись пойти с ним в кино. Какое уж это удовольствие!.. И зря он обиделся на дядю Васю. Счастье Галки, что возле нее такие люди. Когда она училась в школе, они тоже были. Однажды ей выдали валенки, хорошие черные валенки, совсем бесплатно. И материал на форму. Как тем, у кого отцы инвалиды Отечественной войны. Что ж, для нее, для Галки, было бы лучше, если бы он был без рук, без ног. Ее уважали бы еще больше. А теперь ей приходится краснеть за него…

Потом он подумал о себе, о том, что все у него в жизни пошло как-то не так. Слабовольный он человек! Прошлый раз за него взялся сам парторг Филипп Гаврилович, лечить вздумал, в больницу определил. И что ж, он, Григорий, три месяца потом не брал в рот хмельного. Протянул бы и дольше, если бы не дружки. Затащили на свадьбу к Федченке. И пошло… В последнее время от водки становится худо. Скоро уже не сможет работать за рулем, переведут в гараж мойщиком. А может, и уволят. Ни на что он теперь не способный. Никому не нужен. Они, дети, и без него выйдут в люди.

Слез не было, из горла вырвался лишь хриплый звук. Поднялся рывком, не зная, что же делать. Ясно было одно, он больше не в силах, не в состоянии переносить тех мыслей и чувств, что обрушились на него в последнее время. Нужно избавиться от них, каким путем — это не так уж важно.

Его дальнейшее поведение могло показаться со стороны осмысленным и продуманным, но он действовал бессознательно, подстегиваемый лишь нестерпимой душевной болью.

Окно, выходившее во двор, ставнями не закрывали, и в кухне было уже довольно светло. Он двигался бесшумно, с ловкостью лунатика. Разыскал свою одежду, развешанную Галкой, и переоделся. Вынул из кармана документы и положил их на стол под клеенку. Во дворе ему на глаза попалась красная пластмассовая чашечка — детская игрушка, которой делают песочное мороженое. Подержал ее на ладони и бережно положил на бревно. Постоял и решительно шагнул в темную пасть сарая. Уверенно ступая в сумраке, прошел к задней стене, где на деревянных гвоздях всегда можно было найти крепкий конец веревки… Неожиданно почувствовал, что кто-то легко прикоснулся к плечу. Обернулся, вздрогнул. Перед ним стояла дочь в пальто, накинутом прямо на коротенькую рубашку.

Некоторое время молча смотрели друг на друга.

В сумраке сарая лицо дочери с широко раскрытыми, настороженными глазами казалось белым, как мел. Галя произнесла с трудом, не своим, осевшим голосом:

— Ты разве в район сегодня едешь? Почему ты ничего не сказал? Приготовили бы все с вечера.

Григорий вдруг увидел, что она босиком, что рубашка не прикрывает ее худеньких колен. Протянул руки, застегнуть на ней пальто. Может быть, ей показалось, что он хочет обнять ее, а может, у нее просто подсеклись ноги, но Галка вдруг ткнулась ему в грудь. Григорий неловко обнял дочь и почувствовал, что она дрожит. Сердце обожгла горечь: ей бы спать сейчас сладким предутренним сном…

Галка плакала, всхлипывая, у него на груди, а он прижимал ее к себе все крепче, все бережнее. И так же, как минуту назад, ему любой ценой хотелось заглушить свою душевную боль, теперь любой ценой хотелось загладить перед этой плачущей девчушкой свою вину. Да, он наконец-то понял, как виноват перед ней, но поняв это, подумал опять же только о себе, он снова хотел причинить ей горе. А она беспокоилась о нем. Что же иное могло привести ее сюда?

Он не мог припомнить ласковых слов, бормотал: «Маленькая ты моя» и старался вытереть рукой слезы с ее щек. В эту минуту он со всей остротой почувствовал, что и такой вот, обессиленный алкоголем, крепко поколоченный житейскими передрягами, он сильнее ее хотя бы уже своим знанием жизни, всем своим нажитым опытом. И вместе с сознанием этого росло желание взять на себя какую-то часть тех трудностей и невзгод, что ждут дочь впереди. Пусть ее доля будет светлей. Ему, Григорию, жизнь не удалась, так пусть же в судьбе Галки сбудутся все его мечтания, все несбывшееся.

Сколько они простояли так в пыльном сумраке сарая, он не мог бы сказать. Обеспокоила мысль, что может войти жена и неосторожным словом нарушить молчаливое понимание, установившееся между ним и дочерью.

— Ну, будет, будет, — сказал он виновато, выводя Галку из сарая. — Ступай, усни часок. Мне тут… я тут лопату хотел наточить. Столб сменить, подгнил, — и, радуясь наконец-то найденному объяснению, добавил: — До работы успеть. Вечером отдохнуть хочется. Давай сводим сегодня Танюшку на карусель? — последние слова он произнес, отвернувшись, чувствуя на себе пытливый взгляд дочери.

— Ладно, — сказала Галка, — она обрадуется. Там, в парке, вообще-то хорошо.

«И нам, тебе и мне, будет хорошо. Не только Танюшке», — понял он и несмело поднял глаза на дочь. Галя смотрела теперь куда-то за его плечо, проговорила:

— Спать не хочется. Ты копай, я посижу. Я давно не вставала так рано. Вон, солнце уже.

Над тесовыми крышами домов поселка среди стволов сосен поднималось солнце. Почти поперек его пересекало сизое облачко, и казалось, что солнце лукаво и сонно жмурится. Бросив взгляд на лицо дочери, Григорий, как и тогда в комнате, когда пришел дядя Вася, вдруг увидел окружающее глазами дочери: двор, пересеченный длинными тенями, цветные бисеринки росы на листьях яблони, туго натянутую влажную синеву неба. Привычно знакомое, оно взволновало, сердце отозвалось щемящей благодарностью. Ощутил, как утренняя прохлада, обдавая тело, смывает и угарную сумятицу чувств.

…Утоптанная земля вокруг столба поддавалась с трудом. Было приятно с силой вонзать в нее лопату, чувствуя, как напрягаются мускулы, глубоко дышит грудь. Сбрасывая с лопаты песок, Григорий радостно удивлялся его медовой желтизне. Бессонная ночь все же давала о себе знать. Сделав несколько взмахов, он передыхал, опираясь на черенок лопаты. При этом сидевшая на бревне Галка поднимала на отца глаза. Они были теперь задумчиво-спокойны. И Григорий снова принимался копать, воодушевленный ее присутствием.

В гостях

1

Телеграмму Оленька решила не подавать, нагрянуть к тетке как снег на голову.

К счастью, такси на вокзале подвернулось сразу же. Оленька сказала шоферу адрес и принялась глазеть по сторонам. Город как город, тут и там среди бревенчатых частных домишек новостройки. Зелени немного, но есть. Пожалуй, больше всего от других городов он отличался тем, что был городом Оленькиного детства, которого она почти не помнила. Ее увезли отсюда пяти лет.

Она не успела поразмышлять об этом, как шофер остановил машину перед стандартным пятиэтажным зданием из серого кирпича. Вокруг стояли такие же безликие пятиэтажные коробки, а возле них чахлые прутики-саженцы молодых деревьев и кустарников.

Оленька догадалась попросить шофера подождать, и очень кстати: тетки дома не оказалось. На звонок в ее квартиру открылась дверь соседней, и круглолицая женщина в цветной косынке сказала, что Наталья Васильевна на даче. Женщина растолковала, как туда добраться.

— Знаю, — кивнул шофер. Он был уже не молод, плотный, лысоватый и не очень разговорчивый.

Ехали не так уж долго. Миновали новый район с вполне современными, из стекла и бетона, зданиями, свернули и спустились к реке. Шофер сказал, что это не река, а всего лишь один из ее рукавов. Шофера, видимо, тронули Оленькины юность и волнение, которое она не могла скрыть, белое золото ее необыкновенных волос. Оленька заметила, что шофер, как и другие, обратил на них внимание, вел машину, а сам нет-нет да поглядывал в ее сторону. И время от времени коротко что-нибудь объяснял ей.

Проехали по хлипкому дощатому мосту, оставив позади крутой городской берег, по которому теснились скособочившиеся халупки. Теперь дорога пошла вдоль круто изогнувшейся речной протоки. Справа же широко расстелилась равнина с ярко-зелеными кочками посередине.

— Заболоченное место, — показал в эту сторону квадратным подбородком шофер.

А Оленька все глазела и глазела. Оказывается, город лежал как бы на дне впадины между голубых сопок. И небо над ним было высоким, а солнце буквально затопляло все. Вот она какая, оказывается, ее родина Сибирь! Новостройки это новостройки, а вообще-то ничего общего с тем, что она знала и видела до сих пор.

Оленька не заметила, как подъехали к зарослям высоких старых ив, за которыми показался серый забор с воротами.

— Вот вам и ваш «Багульник», коллективный сад-огород, — сказал шофер. — Тут вы, вероятно, и сама доберетесь?

— Ах, да! Конечно! — легкомысленно согласилась Оленька и выпорхнула из машины. Приняла от шофера свой шикарный клетчатый чемодан-саквояж, бросив ему: — Сдачи не надо.

Ей нравилось быть доброй.

Когда машина отъехала, Оленька снова выпустила из рук чемодан и огляделась. Мелькнула мысль: хорошо, что матери не дали отпуск и ей, Оленьке, пришлось пуститься в путь одной. Матери почему-то очень хотелось, чтобы перед окончанием института она непременно побывала у тетки. Только это и заставило Екатерину Васильевну отпустить Оленьку одну. До сих пор ездили главным образом в Сочи и всей семьей. А тут в такую даль, почти через всю страну, и одна!

Вообще-то Оленьке и самой хотелось познакомиться с теткой. Это Оленька назвала ее так: тетя Наля. Когда училась говорить. Теперь Наталью Васильевну называют так все. Судя по письмам, тетя Наля была совсем не похожа на свою сестру Катю, Оленькину мать. А Оленьку она любила. Когда Оленька была маленькая, посылала ей игрушки, книги и костюмчики, а теперь — нарядное белье. И все-таки Оленька немного побаивалась встречи с тетей Налей. Может, поэтому и телеграммы не подала. Хотелось выглядеть в глазах тетки взрослой и самостоятельной.

Оленька еще раз оглядела плавные зубцы сопок, — из-за них уже полезли крутые ослепительно белые облака полудня, — легко подхватила чемодан и направилась по тенистой тополевой аллее. Шла и с интересом смотрела по сторонам. Коллективный сад напоминал пчельник, такие крошечные в нем были домишки. Среди зелени проглядывали желтые, голубые и розовые стены, частые переплеты веранд.

Оленька все шла, сворачивала, расспрашивала тут и там работающих на участках людей, и снова сворачивала. Аллея кончилась, тут уже не было спасительной тени тополей, солнце палило, да и дорога была какая-то противная: разбитый в пыль песок и в нем опилки. Оленька пожалела свои нарядные белые босоножки. Она стала даже уже сердиться. В каком виде она предстанет теперь перед тетей Налей? Красная, распаренная, ноги серые от пыли до колен. Не надо было отпускать машину!

Она совсем запуталась в узких переулках и уже изнемогала от жары и усталости, когда какая-то женщина, выпрямившись на грядке и потирая коричневой рукой поясницу, показала на домик со светло-желтыми стенами, проглядывающими сквозь плющ:

— Вот она, дача Горевой.

Калитку можно было перешагнуть, такая она была низенькая. Оленька открыла ее и пошла по вымощенной кирпичом дорожке. Перед крошечной открытой террасой был разбит цветник — астры, левкои, львиный зев. Тетя Наля, видимо, любила цветы: красные и белые канны стояли даже в кадушечках на террасе. Сбоку с террасы сбегали еще две ступеньки в глубь участка. Оттуда и появилась высокая женщина в открытом ситцевом платье. У нее было молодое загорелое лицо и совершенно седые волосы.

Она задержалась на ступеньке.

— Ольга?.. Да, Ольга!

Тетя Наля и в письмах называла ее так, а не Оленькой, как мать. И теперь собственное имя показалось Оленьке строгим и незнакомым.

Но обняла тетя Наля ласково и крепко. Оглядела с головы до ног, упрекнула мягко:

— Что же не сообщила? Намучилась ведь!

Через минуту Оленька уже блаженствовала на кушетке в прохладе застекленной веранды. Тетя Наля поставила перед нею на стол толстую, в виде березового пенька, кружку домашнего кваса. Он был темно-коричневый, с легкой пеной и такой холодный, что кружка сразу запотела.

— Передохни, — сказала тетя Наля, — и ступай вон к той бочке, сполосни ноги. А потом можно будет искупаться.

И опять Оленька подумала: мать не стала бы посылать ее к бочке, принесла бы воду в тазу сама. Но к бочке сходила, помыла ноги, а потом и умылась из жестяного умывальника, что был пристроен за дачей в малиннике. Сразу стало легче.

Тетя Наля за это время накрыла стол. Еда у нее была вкусная, домашняя: сдобные ватрушки с творогом, топленое молоко, свежие и малосольные огурцы. Оленьке стало даже стыдно за свой аппетит.

Тетя Наля рассмеялась:

— Боишься, что потолстеешь? Ну, пока тебе это не угрожает! А теперь рассказывай, как вы там? Как мать?

2

Тетя Наля писала, что дача у нее маленькая, но Оленька не думала, что домик окажется таким уж крошечным: в комнате стояли только стол, кровать и платяной шкаф. Да еще два стула. Кухонька была и того меньше, на плите едва умещались две небольшие кастрюльки, такой же столик и над ним белый шкафчик для продуктов. Все насквозь пронизано солнцем.

Не то чтобы Оленька была так уже разочарована, но… Со словом «дача» всегда представлялось что-то чеховское или тургеневское: дом непременно с колоннами и мезонином, рядом речка, лес.

Никакого леса, разумеется, не было. Кусты смородины, малинник, овощные грядки да несколько яблонек-ранеток. Правда, перед домиком тети Нали росли две старые развесистые черемухи, за ними был забор, а в нем калитка. Переступишь высокий дощатый порог, и в глаза ударит слепящая рябь воды: опять протока! Тетя Наля купалась здесь по утрам, медленно входя в воду с песчаного берега. На другом берегу протоки выпас для лошадей и одинокие кусты тальника. А еще дальше сопки, которые так понравились Оленьке.

Первые дни она отсыпалась. Тетя Наля даже удивилась, что Оленька может столько спать. А Оленька, возможно, просто еще не могла привыкнуть к разнице во времени: ведь целых пять часов!

После позднего завтрака укладывалась под яблонькой на раскладушке загорать, налепив на нос зеленый листок и надев свой шикарный импортный купальник.

Тетя Наля ходила в купальнике весь день, в нем и над грядками копошилась и занималась поливкой по вечерам. Купальник у нее был простенький, зато тело — как кедровый орех, совсем коричневое!

Тетя Наля приносила Оленьке под яблоньку то тарелку малины, то несколько молодых морковинок с бледными длинными хвостиками. И обязательно какой-нибудь новый журнал, говоря при этом:

— Тебе, вероятно, эта вещь уже знакома…

В том-то и дело, что почти ничего из названного тетей Налей Оленька не читала. У нее вообще редко когда хватало терпения дочитать любую книгу до конца. Как-то было неинтересно. Чужие люди, чужие беды и радости… Думалось о своем. Она, Оленька, вся ушла в ожидание. Когда окончит институт. Ей казалось, вот тогда у нее и начнется настоящая жизнь, необыкновенная, интересная, непохожая на все то, что было до сих пор… Кое-что она, разумеется, читала. По программе. А так… Тетя же Наля читала так много, что при разговоре с нею о литературе у Оленьки портилось настроение: оказывается, нужно столько знать!

Стараясь не показывать своего дурного расположения духа, слушала тетю Налю и хрустела морковкой, лакомилась только что сорванными, нежными и прохладными ягодами малины.

Вообще-то слушать тетю Налю было интересно. Только вот сидеть ей было совсем некогда. Даже читала она только в самые знойные часы после обеда и еще по вечерам перед сном. Хотя и была в отпуске. К ней и сюда, на дачу, приезжали по делам люди. Тетя Наля называла их авторами. Она работала в издательстве редактором.

Но больше всего времени и сил у нее отнимал огород. Оленька и не предполагала, что овощные грядки и кусты ягод могут требовать столько внимания. Тетя Наля то рыхлила землю, то полола, то что-то удобряла и поливала. Она показала Оленьке, где и что у нее растет, и Оленька поразилась про себя, как тетя Наля отличает сорт смородины «чемпион» от сорта «голубка». Оленька не видела в них никакой разницы. А о цветах тетя Наля говорила таким теплым голосом, что Оленька тоже присела перед клумбой на корточки.

Тетя Наля сказала:

— Если хочешь, можешь полить их. Уже, видишь, какая земля…

По вечерам тетя Наля принималась за поливку, когда солнце нижним краем касалось двугорбой, мохнатой от сосняка сопки. Оленька же начала готовиться к ней сразу после полдника. Сменила на ногтях ног лак, причем перекрашивала ногти несколько раз: то получалось неровно, то слишком ярко. Затем долго перебирала свои вещички в чемодане. Перед тетей Налей явилась в брючках, короткой ситцевой кофточке и яркой косынке на голой шее. Тетя Наля задержала взгляд на ее модных туфлях — шлепанцах на пробке.

— Испортишь босоножки.

— А, ничего им не сделается! — Оленька беспечно сбежала по ступенькам.

Лейка у тети Нали была старая, голубая краска уже облезла. Оленьку это огорчило, но делать было нечего. Полила сначала белые астры, они нравились Оленьке своим холодным высокомерием, потом огненные настурции. От них исходил едва уловимый, удивительно благородный аромат. Затем пришла очередь гладиолусов. Они еще не распустились, только выбросили стрелки будущих соцветий.

Тетя Наля поливала из шланга огуречные грядки, крикнула издали:

— Устала? Нет?.. Тогда полей еще марьины коренья и лилии, там, за домом. Шланг туда не доходит.

Оленька полила и марьины коренья с чудесными резными листьями на темно-вишневых черенках, и королевские лилии-саранки: на огромных оранжевых лепестках черные точки, оригинально.

Нужно было полить еще смородину там, за домом, но Оленька так устала, что появилась дрожь в коленях. Лейка оказалась не такой уж легкой, ручка у нее была неудобная и резала руки. К тому же тетя Наля была права: туфли Оленька все же промочила и расстроилась, подошва могла отклеиться. Да еще комары налетели как сумасшедшие. Оленька терпеть их не могла и в конце концов постыдно сбежала от них на веранду.

Сбросила туфли и уселась на тахту, по-турецки сложив босые ноги. Провела косынкой по тщательно отлакированным ногтям. К горлу подкатил комок обиды. Кому это здесь нужны ее, Оленькины, молодость и привлекательность? Морковным грядкам?.. А все мать: «Тетя Наля, тетя Наля!.. Поезжай…»

Что здесь хорошего? Тут только старухам сидеть.

Оленька представила себе, как тетка коротает на даче долгие осенние вечера. Сидит на веранде в своем старом кресле у настольной лампы, рядом чашка крепкого чая без сахара, на столе рукописи, корректура. Оленьке не понравились слепые, оттиснутые на плохой бумаге листы корректуры. Сколько там читать — ой-е-ей! Да еще такой скучный текст! А тетя Наля не только читает корректуру, еще и правит ее, оставляя на полях какие-то значки.

А за ситцевыми занавесками окна непроглядная темень осенней ночи, мечется ветер, путаясь в ветках старых черемух. И ни души вокруг, только одинокие огни в таких же домиках поодаль.

Что заставляет тетю Налю оставлять городскую квартиру, где и горячая вода, и ванна, и телефон, и тащиться каждый день с работы сюда, в такую даль? Ну, теперь-то она в отпуске. Хотя какой же это отдых?

Тут, на даче, она еще постоянно бралась за транзистор, не реже трех раз в день слушала последние известия.

— Зачем? — удивилась Оленька. — Ожидается какое-нибудь событие?

— Ну, а как же? — несколько даже растерянно, что было так несвойственно ей, отозвалась тетя Наля. — Надо же знать, как и чем живут люди? Это же, — она повела рукой, охватывая жестом зелень кустов, выцветшее небо и сопки, — еще не все…

…Поливая грядки, тетя Наля время от времени бросала шланг и прибегала на кухню, где у нее что-то варилось на плитке. Оказывается, она приготовила к ужину говядину тушеную с луком. Мясо получилось очень сочное и вкусное. Оленька попросила добавки, сказала сочувственно:

— Вы в отпуске, тетя Наля? Ну, разве так отдыхают? Вы же целый день не присядете.

— Нет, почему? — возразила тетя Наля. — Я даже и вздремну днем иногда.

«Минут двадцать», — усмехнулась про себя Оленька.

Тетя Наля поставила на стол к чаю тарелку пирожков и присела. Вообще-то она и за столом сидела мало, то вскакивала заварить чай, то достать что-нибудь из погреба. А теперь она села как-то основательно, словно бы надолго. Оленька почувствовала на себе ее пристальный взгляд.

— Я все хочу тебя спросить, — начала тетя Наля, — ты по желанию пошла на филологический или кто посоветовал?

— Что? Плохо знаю литературу? — насторожилась Оленька. Разговор, видимо, предстоял не из приятных, но он, вероятно, все равно когда-то должен был состояться. Во всяком случае, Оленька ждала его. — Читаю я мало, я и сама знаю.

Ее как-то никуда не влекло. Пошла в университет потому, что надо же было куда-то пойти. Ни про себя давно решила, что допустила ошибку. Учительницы из нее, кажется, не получится. Во всяком случае, в прошлом году у них была практика в школе и ей там что-то не очень «показалось». Ребята горластые, непослушные, в классе пахнет заношенной одеждой. Тогда, на практике, она твердо решила, что в школу она больше и носа не покажет. Куда угодно, только не в школу! Матери и никому другому об этом не говорила, а про себя решила. И теперь вдруг бухнула:

— Пошла, а теперь… локти кусаю. Какая из меня учительница?

— Да, — неожиданно согласилась тетя Наля.

Оленька боялась, что тетка примется ругать, как обычно в таких случаях поступала мать: «Безголовая, что ты раньше думала?!» Тетя Наля только помолчала сочувственно и сказала:

— Но ведь ты скоро кончать будешь? Пора и решать что-то.

Оленька пожала плечиками. Решать не хотелось. Она вообще по характеру была такая: всегда тянула до последнего. Так и курсовые писала и к экзаменам готовилась: завтра сдавать, а она только-только за учебники возьмется. И ничего, проносило. Как-нибудь и теперь все образуется. Она так и сказала тете Нале.

А тетка почему-то вдруг разволновалась, торопливо собрала использованную посуду и принялась мыть ее в голубой эмалированной миске.

— Как это образуется? Ты уже теперь должна решить, что ты будешь делать. Подготовить себя. Почитать, подобрать литературу. Обдумать хотя бы.

Оленька снова передернула плечиками. Подумала вдруг, что тетка еще и не так стара. Совсем не старая, хотя и седая. Глаза девичьи, открытые, живые.

Она составила чайные чашки в шкаф и обернулась.

— Ты хоть теперь-то понимаешь? Мать не очень-то помогла тебе своим воспитанием. Сколько мы с ней спорили, бывало!

— Как? — удивилась Оленька. — Мне же еще и пяти не было, когда меня увезли. Что я тогда понимала?

— Не так уж мало, — тетя Наля окатила кипятком из чайника миску и насухо вытерла ее чистой холщовой тряпкой. — Помнишь? Завтрак мать подавала тебе в постель. С этих завтраков все и началось. Тебе было трудно заставить себя встать с постели, пойти умыться. И потом, когда ты пошла в школу, выгладить себе передник, ленты для кос… В своей слепой любви мать не понимала, что творит зло. Теперь она это, кажется, поняла, спохватилась. Теперь она боится: как ты будешь жить? Работать? Какая из тебя получится жена, мать?

— Фу! — фыркнула Оленька. — Не будет у меня детей! Никогда! Эти пеленки… И вообще, замуж я не собираюсь.

— Вот как ты рассуждаешь! — тетя Наля взяла полотенце и отправилась к умывальнику в малинник мыть руки. Ее нисколько не пугали густые августовские сумерки. Вернувшись, она достала со шкафа клубок шерсти со спицами. Проговорила, продолжая разговор:

— Хорошо, сейчас с тобой папа и мама. А потом?

Оленька осмелилась и заметила, что вот ведь она, тетя Наля, тоже не завела себе семью! При этих ее словах худощавое лицо тетки словно окаменело, глаза сузились, усмехнулась чуть заметно:

— Я, так сказать, особь статья!

— Ну вот, — Оленька встряхнула белым золотом волос. Она и здесь, на даче, любовно начесывала их минут по двадцать. — Не нравится мне все это — стирка, плита. А эти жирные черепки — фу!

— Я тоже не люблю мыть посуду, — неожиданно призналась тетя Наля. — И еду готовить. Для себя. А других кормить люблю. Повкуснее стараюсь сделать. Поэтому и стряпать научилась.

Оленька чуть было не брякнула, что ей и для других не нравится готовить, но вовремя прикусила язык.

— Я в столовой буду питаться. И вообще, теперь и прачечные везде, и химчистка. Дома можно ничего не делать.

— Дома всегда найдется что сделать, — возразила тетя Наля. Спицы так и мелькали в ее руках. — Напрасно ты так себя настраиваешь.

И поинтересовалась неожиданно:

— Матери ты ведь написала? Отдохнешь сначала? Неужели написать письмо нужно так много времени и сил? Ну и ну!

Уже совсем стемнело, но она вдруг отложила вязание и отправилась в огород посмотреть, не будет ли ночью холодно огурцам?

А Оленька прошла в комнату и, не зажигая света, распахнула створки окна.

Оно выходило на узкую тропинку между дачей тети Мали и участком соседей в зеленых волнах смородины. За ним уже начинались тальники, что росли вдоль протоки за забором. А еще дальше и выше поднималась ровной грядой сопка, на ней шеренгой выстроились в один ряд сосны. Они были словно нарисованы черной тушью на бесцветном небе. Там, за соснами, проходила железная дорога. Отсюда, из окна, ее не было видно, а с террасы можно было рассмотреть узкие змейки поездов, что проползали среди сосен по мосткам над рвами. Но шум поездов слышался отчетливо, слышно было, как отстукивают колеса на стыках.

Оленьке нравилось мечтать под этот шум. О чем? Определенно сказать было трудно. Чаще всего в этих мечтах она путешествовала. Плыла на белом теплоходе вокруг Европы, приезжала в Италию или бродила по Лондону. Рядом, конечно, всегда был он. Нежный, предупредительный. Нет, нет, замуж Оленька и в самом деле не собиралась. Она призналась в этом тете Нале совершенно искренне. Но ведь не будешь же путешествовать в одиночку! И вообще, бродить по белу свету вот так, в мечтах, очень удобно, никаких тебе усилий и хлопот!

Делать усилия Оленька не любила.

3

Спать Оленьку Наталья Васильевна укладывала в комнате, а сама устраивалась на тахте на веранде. Здесь было даже лучше, больше воздуха, только по утрам мешал свет, ставней у окна на веранде не было.

В этот вечер Наталья Васильевна дождалась, когда племянница уснет, и приготовила бумагу для письма сестре, опустилась в старое кресло.

За ситцевой занавеской окна стояла уже по-осеннему глухая августовская ночь.

Конечно, Ольга и представить себе не в состоянии, как у них, Натальи Васильевны и Ольгиной матери, Кати, все было. Хотя ей известно, конечно, что ее дедушка, их отец, был всего лишь путевым обходчиком. У Ольги отдельная комната, три стены ее в книжных стеллажах до потолка, пианино, магнитофон, еще там что-то, а у них с Катей…

Дом отца, обычный станционный домик, обитый красной вагонкой, стоял в пяти метрах от железнодорожного полотна. С севера его прикрывала от ветров крутогорбая сопка, с востока — смешанный лес: березы, сосны и ели. Рельсы круто опоясывали усадьбу и уходили ровной ниткой на юго-запад, в степь. Когда мимо проходил поезд, в самодельном шкафчике на кухне звенели щербатые чашки. Комната в домике была одна, а их росло у отца шестеро.

Тетя Наля, тогда ее звали Наткой, нянчила малышей, стирала, варила, доила и пасла корову, копала картошку, осенью пропадала в тайге, припасая на зиму ягоды, грибы и орехи. А в школу ходила по двенадцать километров. Туда шесть и обратно шесть. И почти не пропускала занятий, хотя приходилось по-всякому. Однажды чуть не замерзла в пургу. Мать все намекала, что дочери путевого обходчика уж не до большой учености, грамоте научилась, и ладно. Можно пристроиться стрелочницей на соседнем околотке.

Отец отмалчивался. Он и вообще-то был не очень речист, некрупный, малосильный. По ночам ему не давали спать фронтовые раны. Натка была его первой помощницей, ворочала с ним чурки, когда пилили дрова, косила сено, случалось даже, если его очень уж одолеет боль, выходила за него на участок. Видеть старшую дочь стрелочницей ему не хотелось.

На мать Натка не обижалась, но после ее намеков с еще большим рвением набрасывалась на учебу. Сидеть за книжками, правда, было некогда. Убирала навоз в стайке и твердила теорему, брала на поляне совком бруснику и рассказывала себе шепотом: «Михаил Юрьевич Лермонтов родился в…»

Росла здоровой, статной, с темно-русой косой во всю спину и ярким свежим лицом. Сказывалось лесное приволье, свежий воздух, простая пища.

К тому времени, когда ей пришла пора оканчивать школу, подросли братья, стали помогать отцу. И вот после экзаменов она пришла к нему.

— Отпустите меня в город. Хочу учиться дальше.

Отец отозвался не сразу, нащупал в кармане выгоревшего парусинового пиджака мятую коробку папирос, потянулся за спичками. Повесил сивую от проседи, хорошо вылепленную голову.

— Учиться-то надо бы. Да… Мы с матерью, конечно, будем подбрасывать, сколько сможем. Да ведь в городе как? И одежка нужна получше, и жить где-то надо.

— Я работать пойду. А учиться вечером.

— В судомойки? — вскинул голову отец.

— Стенографисткой, — сказала Натка. — Я тут курсы закончила. Заочно.

Газета с объявлениями курсов попалась на глаза случайно. Припрятала ее в сарае под сеном и перечитывала несколько дней. Потом написала на курсы. Они были платными. Всю осень не вылезала из тайги, но насобирала у привередливых горожанок за ягоды и орехи денег на курсы. А потом каждый месяц бегала к «почтовому» и опускала в ящик самодельные пакеты из оберточной бумаги с выполненными заданиями. Никто и внимания не обратил.

Теперь отец переспросил озадаченно:

— Стенографисткой? Это как же?.. Дай-ка сюда!

Он впервые в своей жизни держал в руках стенографическую запись. Долго рассматривал карандашную вязь.

— И как же ты это? Одна, без учителя…

— Ну, вот диктор по радио читает, а я записываю. Так и тренировалась. Теперь мне еще на пишущей машинке надо научиться…

Отец помолчал. Разговаривали во дворе, сидя рядышком на бревне в тени сеновала.

— В таком разе поезжай. Здесь тебе делать нечего.

Мать была недовольна ее отъездом. Мало того, что она теряла помощницу, выходило, что теперь надо будет тянуться еще и на нее, Натку. Правда, делать этого им с отцом не пришлось.

Работа в городе нашлась сразу же, да еще в двух местах: в редакции газеты и в обществе «Знание». С жильем сначала было плоховато, сняла угол на частной квартире.

Проработала в редакции два года, прежде чем удалось поступить в университет. Зато приобрела самое необходимое из одежды и получила квартиру. Дали как квалифицированной стенографистке. К этому времени овладела уже и машинописью. Да что там! Работала, не зная просвета. Ольге такое и не приснится!

Отцу сказала: пойду на вечернее, а сама поступила на, дневное. Подрабатывать можно было по вечерам, поучиться же хотелось по-настоящему. Занималась в читальном зале библиотеки: дома всегда кто-нибудь жил. Сначала один брат, Федор, пристроила его в строительное училище, потом Василий, этот выучился на электротехника. Сестра Галя поступила в медицинское училище. Всем им так или иначе нужно было помогать, подкармливать, давать деньги на карманные расходы.

Оленькина мать, Катя, младшая в семье, жила у нее с пятого класса. Отец к этому времени уже умер, хотя и был еще далеко не стар. Доконали его все-таки фронтовые раны. Мать сначала работала на полустанке за него, все цеплялась за корову, огород, хотя дети уже и разлетелись все, помогать было некому. Когда же мать свалила болезнь, пришлось взять к себе и ее.

Не то чтобы у Натальи Васильевны так уж и не было ничего вроде любви. Мужчины оказывали ей свое внимание, хотя ни модных платьев, ни причесок она не носила. Ходила чаще всего в темной юбке и светлой блузке, косу просто закалывала на затылке. Слишком много забот всегда лежало на ней, чтобы можно было позволить себе пойти тому или иному навстречу. А может, ей просто никто не нравился по-настоящему?

Настоящее пришло поздно, ей было уже за тридцать. Работала тогда уже в издательстве редактором, но по-прежнему подрабатывала еще и стенографией. По-прежнему приходилось еще экономить даже на зубной пасте, покупала вместо нее порошок, он в три раза дешевле. Катя заканчивала институт и только-только вышла замуж. Так хотелось младшей сестре счастья, так было боязно за нее, что совершенно забыла о себе.

Он был хорош собою, заведовал кафедрой в НИИ, а главное, уделял ей столько внимания и заботы, каких еще не видела никогда и ни от кого. Его семья осталась в другом городе, он жил в гостинице и во всех отношениях был свободным и сильным человеком.

У них уже все шло к счастливому финалу, когда мать второй раз разбил паралич. Она уже не могла больше обслуживать себя, лежала бессловесная и неподвижная. Вторую комнату занимали Катя с мужем. Ей же, Наталье Васильевне, приходилось пристраиваться на ночь на раскладушке возле матери, чтобы всегда быть у нее под рукой.

Встречаться было негде. Чаще всего он брал где-нибудь машину, ехали за город, благо было еще тепло. В конце концов ему это надоело:

— Долго еще это будет продолжаться? Почему твоя сестра не ищет себе квартиру?

Если бы он сказал только про Катю! Он сбил пепел с папиросы на венчик ромашки у своих ног и добавил:

— И мать… Ты вполне могла бы устроить ее в этот… дом для престарелых и одиноких.

Сидели на лесной опушке лицом к городу. Там, за рекой, был расположен завод и еще какие-то предприятия, отсюда, издали, здания казались белыми и нарядными в еще не опавшей зелени. Река была неподвижно налита в берега, поросшие тальником, свинцово-коричневая, тусклая. За спиной у них был лес, а внизу справа белела лента шоссе. Время от времени по ней проползали бело-голубые коробочки автобусов. Тут же, на опушке, в дреме застыли старые сосны, на сухой, прогретой земле сквозь прошлогоднюю хвою кое-где пробивались мелкие ромашки, капелькой крови алела одна-единственная гвоздичка.

Сначала она задохнулась, так ей ударило в грудь, в голову, услышала свой голос словно издалека:

— Для одиноких? Это ты верно сказал. А у меня мать не одинокая. У нее есть я.

— Но почему обязательно ты? — Он вскочил, принялся мерить длинными ногами расстояние между соснами. И все встряхивал тонкой рукой с папиросой. Она осталась сидеть на своем плаще, крепко сцепив колени руками. — Почему обязательно ты? Вас же шестеро. В конце концов та же Катя…

Так-то оно так, но… Федор с семьей тогда только что уехал на большую стройку. Василий стал военным и жил на границе. Сестра Галя заведовала фельдшерским пунктом на целине в Казахстане и объезжала своих пациентов на мотоцикле, такие у них там расстояния. У сестры Нины болел туберкулезом сынишка, и она все возила его по санаториям. Катя? Ее счастье было еще таким юным, хрупким! Ей ни в коем случае не нужно было мешать… Выходило так, что сподручнее всего выхаживать мать было ей, Наталье Васильевне.

— Тебе уже тридцать два, — продолжал он. — До каких пор ты будешь нянчиться с другими? Так и своя жизнь стороной пройдет.

Что ж, в этом он был прав. И тем не менее… Неужели он не понимает, что мать это мать?

Она никогда не плакала на людях. И вообще плакала редко. А тут на нее что-то нашло.

Он говорил нежно:

— Будем навещать ее, носить ей гостинцы…

Он думал, что она плачет из-за этой необходимости расстаться с матерью, что она растрогана его настойчивостью, а она оплакивала свою любовь. Не могла она любить человека, который был не в состоянии понять ее чувств к матери.

Он был озадачен, оскорблен, пытался объясниться:

— Что это ты вдруг? Все было так хорошо… Или мне перебежал дорогу другой?

Другого, разумеется, не было. Но то, что он так ничего и не понял, оборвало последнюю нить. Он уехал, не мог больше оставаться в одном городе с ней. А мать вскоре умерла.

И тут родилась она, Оленька. Сестра была молода, нянчиться с ребенком ей никогда не приходилось. А у Натальи Васильевны опыт был богатый: всех братьев и сестер вынянчила. Оленька росла ухоженная, здоровенькая. Ведь у нее по сути было две матери. Катя не уставала с нею, и дочка была ей вроде куклы. Она баловала девочку, не задумываясь, как это скажется потом на ребенке? Позднее, когда ее мужа направили в Подмосковье и они расстались с Натальей Васильевной, ей пришлось с дочкой очень нелегко, но что-либо изменить в ее воспитании Катя уже не смогла. Не сумела. Вся ее материнская любовь воплотилась в одно желание: уберечь Оленьку от каких-либо неудобств и трудностей.

А у Натальи Васильевны теперь наконец-то появилась возможность подумать и о себе, но… всему свое время! Она не скучала, нет! Можно было и почитать, и пойти в театр, и заняться своим гардеробом. Благо теперь и деньги имелись. Еще она приобрела этот клочок земли. Тогда на нем не было ничего, кроме сорняков. Наняла плотников, они выстроили домик, насадила кусты и деревья, разбила цветник.

К городу она так и не привыкла. Среди сплошного камня городских улиц ей становилось не по себе. Ей нужно было, вставая поутру, видеть зарю, вдыхать запах трав, слышать шелест деревьев. Без деревьев она вообще не могла. Никому не говорила об этом, но к деревьям у нее было особое отношение, они были ей просто необходимы, как необходим человеку воздух.

Переселялась на дачу еще в середине мая, когда земля прогревалась до такой степени, что в нее можно было высевать семена, а деревья покрывались нежной зеленой дымкой. Ехала сначала на трамвае, потом автобусом, затем с километр шла пешком, нагрузившись сумками с книгами и продуктами.

Катя собиралась отправить дочь к ней еще тогда, когда Ольга училась в старших классах школы. У Кати тогда опустились руки. Она обнаружила вдруг, что дочь выросла совсем не такой, какой Катя хотела ее видеть. И тут Катя решила, что старшая сестра — тот самый человек, который может все исправить. Подняла же она на ноги братьев и сестер! Но Наталью Васильевну как раз направили на четырехмесячные курсы. Так Ольга и не побывала тогда на своей родине. Теперь Катя все-таки выполнила свое желание…

Подержав в руках авторучку, Наталья Васильевна отложила ее в сторону, погасила свет и встала в проеме двери, прислонившись плечом к косяку.

Ночь была теплая, но от земли после поливки тянуло сыростью. В темноте отчетливо белели пятна петуний. Пахли цветы не сильно, значит, дождя не будет. Слева темный полог неба слабо светился, там был город. Прошел поезд, в тишине отчетливо отстукал каждый вагон на стыках.

Наталья Васильевна прислушалась к удаляющемуся шуму.

Отдельная комната, пианино. Не в этом дело!.. Как научить человека творить и отдавать, если он всю свою жизнь, пусть и очень недолгую еще, только потреблял?

4

Отоспавшись, Оленька заскучала. Купаться не хотелось. По утрам, когда купалась тетя Наля, она еще спала, а днем у реки всегда можно было встретить кого-нибудь из дачников. Они купались, полоскали белье. Тетя Наля сводила ее однажды на городской пляж, это было совсем неподалеку, отправились вдоль берега прямо в купальниках. Оленька помочила там лишь кончик ноги с розовыми от лака ногтями. Вода показалась ей нечистой, а обитатели пляжа слишком шумными, от их визга и хохота у нее разболелась голова, и она поторопилась уйти.

На тети Налином участке ей было уже все известно, да и, если признаться по-честному, не интересовал он Оленьку совсем. Ну, посмотреть на цветы еще куда ни шло, а остальное… Поливка же оказалась просто-напросто адской работой. Потаскай-ка лейку! Еще эти комары!.. Правда, когда поливала тетя Наля, коричневая от загара, совсем молодая в своей белой войлочной шляпе, у нее это получалось даже красиво. Взглянув на нее однажды в такую минуту, Оленька почувствовала вдруг приступ острого недружелюбия к тетке. Если бы она умела анализировать свои чувства, она поняла бы, что это просто самая черная зависть. Да, да! Оленька завидовала тому, что тете Нале работается так легко и красиво, что тетка так много знает и умеет, что она может жить на этой дурацкой даче и ее нисколько не угнетает, что умываться здесь надо из жестяного умывальника ледяной водой, а душ вовсе и не душ, а дощатый ящик, кое-как вымазанный известкой.

Оставалось только загорать, чем Оленька и занималась самым усердным образом. Но загар не приставал к ее белой коже, она только порозовела и облупилась. Это огорчало Оленьку до слез.

Тетя Наля не предлагала ей теперь поливать и вообще не заставляла ничего делать. Мыла полы, а Оленька в это время валялась на тахте, разложив вокруг себя иллюстрированные журналы. Ей было, правда, немного совестно, да ведь не будь ее, Оленьки, тете Нале все равно пришлось бы это делать. Но Оленька чувствовала, тетка все время помнит о ее присутствии, больше того, даже наблюдает за ней. Однажды у тети Нали вырвалось:

— Ничего-то ты не знаешь о жизни, Ольга! Как говорил Дерсу Узала: «Глаза есть, а гляди нету».

Оленька не обиделась. Что поделать, если ей не интересно? «И вообще, не всем же быть такими, как тетя Наля», — мысленно говорила она матери.

Скука, раздражение, недружелюбие к тетке однажды так придавили Оленьку, что высказалась вслух:

— Тут можно одичать, на этой вашей даче.

Тетя Наля пересаживала на террасе цветок, захирел он или еще что, Оленька не поинтересовалась. Она, по своему обыкновению, лежала на тахте и от нечего делать наблюдала в открытую дверь, как тетка возится с землей и глиняными черепками.

— Одичать? — тетя Наля присела на низкий барьер и локтем убрала с лица упавшую белую прядь. — Не знаю, кому как, а я набираюсь здесь сил. На работе иногда с таким столкнешься!.. Вообще, с людьми. Жить не хочется. А здесь деревья, трава, река. Их близость значит очень много. Разумеется, если ты их любишь.

Оленька хотела напомнить про транзистор, тетя Наля и тут, на даче, его из рук не выпускает, но поленилась, а тетка добавила низким,Оленька еще не слышала у нее такого, голосом:

— Люди ведь не зря выдумали миф об Антее. Земля… она не только нас кормит…

Ей хотелось сказать племяннице о том, что она становится здесь, наедине с природой, сильнее и чище душой. Все мелкое, лишнее, суетное спадает здесь с тебя, как пожухлая листва с дерева осенью… Но промолчала. А Оленька уловила это, недосказанное теткой, и едкая горечь вдруг тронула ей сердце: почему все эти простые вещи — природа, книги, работа — доставляют тете Нале столько радости, а ей, Оленьке, — нет? Тетя Наля уже седая, ей уже все должно надоесть, а Оленька так полна сил, ожидания. Это ожидание уже истомило ее, а радость, которую она ждет, все не приходит.

Поужинали, и Оленька заторопилась в постель. Но не уснула, как всегда, а лежала на узкой теткиной кровати, вытянувшись в струнку, и слушала шум поездов за окном.

А может, этой радости и вообще никогда не будет?

Было обидно. Как в детстве, когда пообещают игрушку и не купят. Оленька заснула с трудом, скомкав простыни и подушки.

А утром тетя Наля объявила, что они едут в город. Тем более, что погода испортилась. Дождь еще не шел, но лохматые серые тучи нависли низко, сопки стали сизыми до черноты. А в городе шиферные крыши домов, напротив, посветлели и казались под хмурым небом почти белыми.

Может, потому что не было солнца, квартира тети Нали показалась Оленьке темноватой. А может, она казалась такой потому, что все стены в ней были заставлены книгами? Зимой, наверное, в такой квартире уютно. Мебель хорошая, полированная и современная, но только самое необходимое. Было много ваз: хрусталь, керамика, дерево. Большая высокая ваза стояла у балконной двери на полу.

— Я в нее багульник ставлю, — объяснила тетя Наля. — А осенью ветки боярышника. Они яркие и держатся долго.

Она и на этот раз привезла с собой цветы. Поставила их на кухню и по две ветки в комнаты.

А Оленька бродила по квартире и представляла себе, как тетя Наля возвращается сюда с работы, принимает здесь друзей. Оленька не замечала, что пытается проникнуться мыслями и чувствами тетки, ее мироощущением.

Прошлись по магазинам, и тетя Наля купила Оленьке роскошное белье из японского нейлона. Еще Оленьке очень понравились запонки из уральского самоцвета. Она пожалела, что так бездумно потратила деньги, которые мать дала ей на дорогу. В купе ехали военные летчики, они все время приглашали Оленьку в ресторан, угощали всякими деликатесами, а потом у них не осталось денег даже на чай. И угощать стала Оленька. Тетя Наля задержала взгляд на ее лице и купила запонки. Оленька так обрадовалась, что бросилась ей на шею.

На следующий день сходили в краеведческий музей, в библиотеку, зашли на работу к тете Нале в издательство, и она взяла там какую-то папку с рукописью, хотя отпуск у нее еще и не кончился.

Вечером отправились в театр на оперетту, что была в городе на гастролях. Костюмы у артистов были хорошие, и танцевали артисты неплохо, но голоса были слабые. И Оленька заскучала, принялась разглядывать стены и потолок зала, соседей по ряду. А тетя Наля слушала внимательно. Она была очень хороша в своем строгом темном платье с белой вставкой на груди. Оленька заметила: мужчины обращают на нее внимание. И ставшее уже привычным недружелюбие к тетке сменилось ликующей гордостью. Сказала ей:

— А вам нравится, верно?

— Не очень, — неожиданно возразила тетя Наля. — Очень уж у них бедный оркестр. Да и солисты…

Оказывается, тетя Наля заметила все те недостатки, что бросились в глаза и Оленьке. Почему же в таком случае она слушает так внимательно?

— Не будешь же мешать артистам работать, — объяснила тетя Наля.

Она даже припасла с собой два гладиолуса, белый и красный, и вручила их самой молодой танцевальной паре. Оленька видела, каким счастьем озарилось при этом еще совсем детское лицо юной балеринки. Парень отнесся к цветам сдержанно, но и ему не удалось скрыть своей радости. А Оленька опять подумала о тете Нале: хорошо ей, она всегда знает, как поступить!

На следующий день поехали на Байкал. Жить все три дня пришлось не в гостинице, а в какой-то избе, ночевать на чьих-то постелях, застланных овчиной. Правда, тетя Наля взяла с собой простыни. Умывались во дворе из ковша ледяной водой. По вечерам донимали комары. И было довольно свежо. Хорошо, тетя Наля запаслась теплыми вещами. Короче, почище, чем на даче. Однако Оленьку это как-то не огорчало, не задевало. Поразил Байкал. Дышащая прохладой громада воды, скалы, темная сосновая хвоя, куда ни бросишь взгляд. Оленька не знала, на что смотреть, то вскидывала голову к изломанной гряде сопок, то спешила не упустить взглядом прозрачную волну у своих ног, сквозь которую просматривались разноцветные камешки. И что-то зрело в душе, неясное еще, непривычное, чего она не могла бы передать словами. Во всяком случае, это чувство было таким же большим, значительным, как и все тут, на Байкале. Оленька притихла и все отводила глаза от всевидящего взора тетки.

По ночам не спалось. Прислушивалась, как грохочет о каменные валуны байкальская волна, и думала, думала. Обо всем сразу.

Странно! Прожили на Байкале всего лишь три дня и ни о чем серьезном не разговаривали. Пытались ловить удочкой омуля, не поймали, и все же попробовали этой необыкновенной рыбы, испеченной на рожне, угостил старик, местный житель. Карабкались по каменистым тропам в поисках ягод, замирая на месте при виде пышнохвостых рыжих белок, взлетающих по сосновым стволам, слушали по вечерам у костра под звездным небом рассказы бывалых людей-таежников. Но эти три дня словно бы подвели какую-то черту под всем тем, что принесла Оленьке эта поездка.

А в начале последней недели августа она уезжала.

Напоследок тетя Наля приготовила прямо-таки царский ужин с шампанским. Стол был накрыт крахмальной скатертью, в хрустальной вазе также снежно белели астры. Когда пора было уже вставать и браться за чемоданы, тетя Наля проговорила задумчиво:

— Твоя мать просила меня поговорить с тобой. А я вот так и не собралась.

И тут Оленька, помолчав, решилась:

— Тетя Наля, а вы не жалеете? Что ваша жизнь сложилась именно так?

Тетя Наля снова опустилась на свой стул.

— Знаешь, по-другому я, наверное бы, не смогла. Да и о чем жалеть? Твои тетки и дядьки выросли достойными людьми. Это ведь тоже что-то значит. Тем более, что досталось все это не просто, не легко.

Оленька кивнула. Мать рассказывала…

— Помнишь? — спросила тетя Наля, снова поднимаясь:

Кто это сказал? Муса Джалиль, верно. Ну, вон и машина уже подошла.

На перроне попрощались шутливо. Но когда закопченные пристанционные здания стронулись с места и улыбающееся лицо тети Нали поплыло в окне вагона, Оленька торопливо высунулась из окна. Она поняла вдруг, что не хочет потерять, расстаться навсегда ни с тетей Налей, ни с тем, что окружало тетку и чем она жила, а главное — с теми мыслями и чувствами, что пробудились у нее, Оленьки, за это время, пока она гостила здесь. Даже с теми из них, что причинили ей горечь и боль. Она словно бы очнулась тут от долгого бесчувственного сна…

Рот тотчас же забило ветром. Торопливо глотая его, Оленька крикнула звонко:

— Я приеду!.. Тетя Наля, я вернусь сюда.

И рассмеялась счастливо, испытывая огромное чувство облегчения.

Дождливый ноябрь

1

Девочке море казалось большим ласковым зверем. Его лоснящееся зеленоватое тело все время ворочалось, дышало, прозрачные волны ластились к ее ногам, к черной резинке костыля: правая нога у девочки была короче, носок туфельки едва касался земли. Девочка была худенькая, бледнолицая, с темными, широко распахнутыми глазами. На ее узкой спине лежали две толстенькие косички с голубыми бантами. Из своего нарядного бежевого пальто она уже выросла, туго натянутые чулки едва доходили до подола ее коротенького платья.

Девочка стояла и смотрела на море так долго, что у нее заболело от костыля под мышкой. Тогда она огляделась и пододвинула к себе костылем жестяную банку из-под селедки, перевернула ее и присела, опустив костыль рядом на песок.

Банку выбросило на берег недавним штормом. Еще шторм повалил на пляже несколько грибков и натащил всякого мусора с моря и из-за шоссе, где каких-нибудь недели две назад была стоянка автомашин «дикарей». Теперь «дикари» разъехались, да и большинство курортников — тоже. Оттого, что вокруг не было ни души, да еще из-за беспорядка, оставленного штормом, пляж казался заброшенным и пустынным.

Но девочке было приятно это — что только она и море. И хотя день был пасмурный, под низким хмурым небом в море не было обычного праздничного блеска и захватывающей шири, оно нравилось девочке. Она все сидела, смотрела и слушала. До тех пор, пока не пришла ее мать, худощавая тридцатилетняя женщина с такими же, как у девочки, темными глазами на утомленном лице. Она с трудом разыскала дочь. Островерхая голубая шапочка девочки была едва видна из-за поваленного грибка. Сердито, от только что пережитой тревоги, женщина подняла девочку за руку, подала ей костыль.

— И что ты здесь сидишь? Погода такая… Я принесла тебе поесть, пойдем.

Они приехали по курсовке и снимали две койки у курортной поварихи тети Маши. У поварихи был добротный вместительный дом под черепичной крышей, с садом и виноградником, почти совсем рядом с санаторием. Сначала тетя Маша отказала им:

— С детьми я не беру. Да… — маленькие, упрятавшиеся в щеки глаза поварихи ощупали фигуру девочки. — Ладно уж! Убогая она у вас.

— Наташенька спокойная, — виноватым голосом принялась объяснять мать. — Все за книжками. Ей еще только на будущий год в школу, а она уже читает. У вас здесь есть детские книги. Я видела. В киоске. Я буду покупать. А шуметь и бегать Наташа не любит.

Мать могла бы этого и не говорить. Тетя Маша кивнула при этих ее словах.

— Где уж!

И привела их в уютную чистенькую комнату с двумя койками под пикейными светлыми одеялами, столиком между ними у окна и зеркальным гардеробом в углу. Вход в комнату был отдельный, с крытой террасы.

— Вот, — сказала тетя Маша. — Занимайте. Конечно, кабы сезон, я бы вам ее не сдала. Обычно-то здесь живут двое взрослых. Абы муж, с женой, абы… — повариха не договорила и посмотрела матери в глаза.

Мать отчего-то смутилась и принялась отвязывать от чемодана сумку. Но как только тетя Маша вышла, мать оставила чемодан и подхватила Наташу на руки. Целовала ее и приговаривала:

— Вот, видишь, как замечательно все получилось! Такая славная комната! Нам с тобой будет здесь хорошо.

Их жизнь у тети Маши и в самом деле пошла неплохо. Повариха была совсем не такой вредной, какой показалась вначале, разрешала матери пользоваться ее утюгом и подогревать на плитке еду для Наташи. Мать приносила ее из курортной столовой, где питалась сама. Тетя Маша же помогла матери договориться с врачом, который посмотрел Наташу и прописал ей грязи. Утром после завтрака мать принимала лечение сама, а потом вела в грязевой корпус Наташу. После обеда гуляли в парке, ходили к морю, а если шел дождь, читали у себя в комнате. И мать не могла нарадоваться, что все у них так ладно получается.

В хорошую погоду тетя Маша выходила во двор на скамейку под белой акацией. Что акация белая, теперь, зимой, совсем не было видно. Это было просто большое дерево с влажными черными ветками. Под ним на совсем зеленой, как летом, траве валялись громадные черные стручки. В Наташином городе в Сибири росла совсем другая акация — невысокий подстриженный кустарник, на котором в июне появляются желтые цветки, а потом, на их месте, — маленькие стручки. Из таких стручков получаются хорошие пищалки. А из этих, что с белой акации, пищалки, наверное, сделать нельзя.

Однажды Наташа набрала себе этих стручков целый ворох и пристроилась с ними на ступеньке крыльца неподалеку от скамейки, на которой сидела повариха, расставив толстые колени, обтянутые ситцевым, хорошо простиранным платьем. Рядом с ней мать казалась еще бледнее и тоньше в своем сером платье из дешевой шерсти. На расспросы тети Маши она отвечала сдержанно и в то же время с готовностью. Мать была благодарна поварихе за то, что тетя Маша приняла такое участие в их с Наташей судьбе.

— Лаборанткой работаю. В больнице. Да. Отец Наташи? — она оглянулась на Наташу. «Ну, чего ты? — ответила Наташа взглядом. — Я же все равно знаю».

И все же мать кашлянула, привстала, поправила платье.

— Когда мы поженились, он был студентом, в мединституте учился. Ну, а потом… Наташе было три года, когда мы разошлись.

— Стало быть, пока учила его, нужна была? — сделала свой вывод тетя Маша. — А потом он и… ох-хо-хо! Так-то с нашей сестрой и бывает. Поди, и алименты не платит?

— Я работаю на полторы ставки, — сказала мать. — Нам хватает.

— Оно, конечно, хватит, коли больше взять неоткуда, — посочувствовала повариха. — А девчонка-то родилась такой или…

Мать опять оглянулась на Наташу, понизила голос:

— Как раз перед этим и заболела. Я тогда дневала и ночевала в больнице.

— Ну и что теперь? — продолжала допытываться тетя Маша, вытирая кончиком косынки круглое потное лицо. — Сюда ее привезла, думаешь, поможет? Сколько их сюда возят-то? Почитай, такими и уезжают. Нет уж, теперь хоть залечи!

— Другие и вовсе ходить не могут, — словно оправдываясь в чем-то, отозвалась мать. — А Наташенька все сама. Я ведь ее на целый день одну дома оставляю.

— Они завсегда умные, убогие-то! — вздохнула повариха. — Да ведь что он, ум-то? Ноги он не заменит… И тебе жизнь поперек перешла. Могла бы ты еще и замуж выйти. А с таким ребенком кто возьмет? — рассуждая, тетя Маша не замечала, каким напряженным стало лицо матери. Она снова оглянулась и попросила с особой ласковостью:

— Наташенька, принеси платок. Там он, на спинке кровати. — И добавила, уже тете Маше: — Вы вот в таком платье и не мерзнете, а меня что-то знобит.

Ей хотелось, чтобы Наташа ушла и не слышала их разговора с поварихой. Наташа нарочно пробыла в комнате подольше.

Мать чем-то пришлась поварихе по душе. Тетя Маша все чаще заглядывала к ним в комнату, приглашала к столу и вообще оказывала им всяческое внимание. А может, поварихе было просто скучно? Здоровая, она не уставала на работе, дети у нее были уже взрослые и разъехались. Сын, моряк, находился в дальнем плавании, дочь жила в Москве. Тетя Маша любила рассказывать о том, какая дочь у нее удачливая: и здоровая, и красивая, и на врача выучилась, и замуж вышла. На работе ее уважают, квартиру новую дали, а мебель дочь всю заграничную приобрела…

После этих рассказов тети Маши мать становилась еще молчаливее, и невозможно было уговорить ее куда-нибудь пойти. На что она еще соглашалась, так это почитать книжку. А повариха сердилась:

— И чего в углу сидеть? На курорт приехала, называется. Оставь девчонку, не грудная, пущай играется, и ступай! А хотя бы и на расхваталовку! Или тебе запрещено?

Наташа знала: расхваталовкой называется перекресток двух главных аллей. Там стояла будочка фотографа, а в киоске продавали открытки с видами Крыма и газеты. Еще там были установлены скамейки, но на них почему-то никто никогда не сидел, все просто прохаживались мимо или стояли, разговаривая. Особенно часто стояли так мужчины, курили и пристально оглядывали проходивших по аллеям женщин. Мать обычно старалась миновать этот перекресток как можно скорее.

— И в кино можно пойти. — наставляла тетя Маша.

Мать бросала взгляд на Наташу. Она не смела ослушаться поварихи, но и дочь ей не хотелось оставлять одну, мать боялась, что Наташа будет скучать. Чтобы помочь ей, Наташа говорила:

— Ты иди, мама. Я почитаю. Еще мне Тюльке платье надо сшить.

— У ребенка и то понятие есть, — одобрительно вставляла повариха. — Погладь, что ли, свои наряды да ступай.

— Чего мне гладить! — нерешительно задержавшись у зеркала, мать надевала на свое серое платье нитку розовато отсвечивающих бус под жемчуг и, постояв еще несколько минут у калитки, лишь тогда выходила на улицу.

Глядя ей вслед, тетя Маша наказывала строго:

— А ты не держи мать-то. Не мешай ей. Когда она теперь еще вырвется? И на работе как каторжная, и тут… Нешто ей интересно с тобой сидеть? Молодая.

Матери не интересно… Дома, если она возвращалась с работы, а Наташа в это время еще не приходила со двора, мать непременно разыскивала ее, говоря:

— Пойдем, Наташенька, домой. Хоть часок вместе побудем.

Мать готовила поесть, а Наташа помогала ей, чистила картошку или сидела просто так, и они разговаривали. В выходной день мать с утра стирала и гладила, а Наташа в это время возилась с игрушками и пела. Она знала много песен: и «Рябинушку», и «Черного кота», и «Санту-Лючию», которую пел Робертино, только на русском языке, разумеется. Она запомнила даже арию Мельника из «Русалки», ее часто передавали по радио, и очень правильно выводила своим тонюсеньким звонким голосом: «Вот то-то, все вы, девки молодые…» Мать смеялась до слез.

А после обеда шли в кино или просто гуляли, и мать покупала мороженое и себе, и Наташе. Если денег было мало, не покупали вовсе, есть мороженое одна Наташа не любила. А когда мать получала зарплату, долго ходили по магазинам, мать всегда старалась, чтобы все у Наташи: и туфли, и платье, даже чулки — било самое красивое.

Нет, им было совсем неплохо вдвоем. Почему Наташа стала мешать матери теперь? И все-таки тут что-то есть, иначе тетя Маша не стала бы так говорить. Мать считает повариху умной женщиной. Одна вырастила и выучила детей, справляется с таким домом и садом. Правда, ей все время помогают какие-то тетеньки, то полы помоют, то сад перекопают, а она говорит им потом:

— Подойдешь к концу работы, подброшу мясца. Или тебе крупы надо? Много рису я не смогу, разве стакана два…

Ну что же, Наташа и не будет мешать матери, держать ее возле себя.

Чаще всего после таких раздумий Наташа уходила на пляж.

В саду и на улице скучно. Ни гор, ни скал, ни снега и солнца. Куда ни бросишь взгляд — плоская равнина, унылые одинаковые улицы с белеными, крытыми черепицей и шифером домами.

Наташа тосковала по сойкам, среди которых лежал ее родной город. Далекие — сизо-синие, а те, что ближе, — в темной зелени сосен. То в сиреневой дымке заката, то розовые — утром, когда солнце всходит, сопки никогда не бывают одинаковыми, и смотреть на них никогда не надоедает. А у подножия их пестрое, душистое разнотравье и белоствольные березы. Еще Байкал, на который Наташу часто возил на своем «Москвиче» сосед дядя Миша. И солнце, которое не уходит с неба ни зимой, ни летом…

А здесь что хорошего, так это море. Если бы было можно, Наташа проводила бы на его берегу весь день. Тем более теперь, когда мать все чаще оставляет ее одну. Поваленный штормом грибок по-прежнему лежал на боку: скрывал ее от тех, кто проезжал по шоссе, и защищал от холодного ветра. Погода все не налаживалась, по небу ходили тяжелые хмурые тучи, и море все ворочалось сонно, полизывая пляжный песок. Но Наташа догадывалась, что оно бывает и другим, взволнованным и грозным, и оно все больше влекло ее к себе тем, что до поры до времени таило про себя.

На этот раз у них с морем получилось что-то вроде игры. Наташа скакала на самой кромке у воды, а волны подбирались к ее ноге все ближе, норовили полизать ее новый коричневый башмачок. Наташа не давалась, и было очень весело. Волны разгонялись все сильней и обдавали ее брызгами. Наташа не замечала, что так понравившаяся ей светлая зелень воды потемнела, что море все больше становится похожим на Байкал, когда над озером дует холодный ветер баргузин.

Потом она устала и присела на банку, не выпуская ручек скакалки, забросив ее за плечи, бечевка зацепилась там, кажется, за разрисованную шляпку грибка.

Когда эта волна подобралась к берегу, Наташа не заметила. Волна выросла перед Наташей внезапно, огромная, сизо-синяя, дохнула холодом и обрушилась на грибок…

Наташа закрыла глаза и прижалась к грибку спиной, вцепилась в ручки скакалки. А как только вода схлынула, схватила костыль, его чуть было не смыло, и поспешила от берега прочь. Прошла несколько шагов и обернулась. Волны уже не лизали ласково берег, ходили быстрые, темные, и море было похоже теперь на круто выгнутую спину рассердившегося зверя. Вот оно!

Наташа сделала шаг обратно. Если бы она могла объяснить, что с нею, она рассказала бы, что все в ней рванулось навстречу этим грозно вздымавшимся волнам. Броситься бы к ним, взлететь, замирая от восторга и страха, на упругом гребне к самому небу!

Но тут Наташа вспомнила о матери. Придется рассказать ей, почему все мокрое — и платье, и чулки. Мать рассердится и не пустит больше на море.

Наташа выбралась уже на шоссе и все оглядывалась, до тех пор, пока море не скрыла выпуклая полоса пляжа.

Однако мать ничего даже не заметила. Она стояла у стола, боком к двери, и наливала в стакан чай из блестящего тети Машиного чайника. А на стуле сидел незнакомый дяденька в темном костюме с черным галстуком на очень белой рубашке. Лицо у матери было какое-то не такое, как всегда. Наташа никак не могла сначала понять — какое и только потом догадалась: румянец! И глаза у матери были веселые и блестели. Она увидела Наташу на пороге, поставила стакан мимо блюдца и сказала:

— А это моя Наташа.

Мужчина поднялся, он был очень высокий, Наташе пришлось закинуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Он спохватился и присел на корточки, протянул большую теплую ладонь.

— Здравствуй, девочка! Значит, тебя зовут Наташей? А меня дядей Лешей.

Наташа посмотрела на мать. Матери, видимо, очень хотелось, чтобы она, Наташа, понравилась этому человеку, поэтому Наташа сказала как можно вежливее:

— Я была сейчас на море. Оно такое сердитое сегодня.

— Опять ты была там, — заметила мать, но расспрашивать ни о чем не стала. Ей надо было угощать гостя, и Наташа не должна была ей мешать. Наташа вспомнила, что говорила об этом повариха, и побрела к двери. Она даже схитрила, сказав матери:

— Мам, я пойду к тете Маше? Она хотела виноградом меня угостить.

2

Слушая рассказы поварихи о дочери, Галина Ивановна зябко сжимала и без того узкие плечи. Она была далеко не так удачлива. В лаборатории, правда, самую ответственную работу всегда поручали ей, но сослуживицы, молоденькие, языкастые девчонки и замужние, уверенные в себе женщины, относились к ней со скрытой снисходительностью. Отдавая все силы работе и дочери, Галина Ивановна не следила за своей внешностью, не умела и постоять за себя. Все у них, в коллективе уже давно имели квартиры, одна она все еще жила в полуподвальном помещении; комната была, правда, не сырая, но темноватая и без всяких удобств. И муж ее оставил, а уж она ли не старалась для него! Верно сказала повариха: выучила! И ребенок у нее больной.

Галина Ивановна сравнивала свою жизнь с тем, что рассказывала о своей дочери тетя Маша, и ей начинало казаться, что незадачливее ее нет и человека на свете. Ей не приходило в голову вспомнить о том, что всем, что она имеет, — и знаниями, и доверием старших товарищей по работе, и нехитрым имуществом, даже тем же своим полуподвальным жильем она обязана только себе. От отца, погибшего в Отечественную под Смоленском, она осталась совсем ребенком. Мать, женщина немолодая и болезненная, не смогла поддержать ее даже на первых шагах самостоятельной жизни. Пришлось работать и учиться. Даже теперь, находясь в отпуске, Галина Ивановна была целиком поглощена своими заботами.

На Ковшова она обратила внимание, возвращаясь однажды из столовой. Рослый, плечистый, в отлично сшитом светлом пальто, он занял собой всю тропинку под старой грушей, по которой Галина Ивановна обычно ходила. Слева была стена ванного корпуса, и Галине Ивановне пришлось сделать шаг назад, чтобы дать Ковшову возможность пройти. Он тоже в свою очередь шагнул назад, уступая тропинку ей. Улыбнулись друг другу — Ковшов всем ртом, блеснув белыми крепкими зубами, Галина Ивановна — сдержанно, — и разошлись.

Галине Ивановне нужно было в столовую во вторую смену, Ковшов в это время уже возвращался к себе в четвертый корпус. Поэтому вечером он снова попался ей навстречу.

— Опять нас свела наша тропинка, — улыбнулся Ковшов, уступая дорогу. — Погодка-то сегодня, а?

День и в самом деле выдался на редкость теплый, и не поверишь, что ноябрь. В Сибири такое тепло стоит только в апреле.

Галина Ивановна побоялась, что, если она оставит слова мужчины без ответа, он обидится, и сказала:

— Да, тепло. Ребятишки вволю нагуляются.

— Вы здесь с детьми? — так как Галина Ивановна не остановилась, Ковшов тоже направился с нею, ступая по обочине тропинки. — С дочкой? Она у вас еще, наверное, малышка? А у меня уже школу заканчивают.

Так, с разговором о детях, и дошли до калитки в ограде, отделявшей территорию санатория от улицы. Здесь Галина Ивановна попрощалась:

— Всего доброго. Мне сюда.

…У них вошло в привычку доходить до калитки в ограде вместе. Однажды Ковшов проводил ее до самого дома тети Маши. Побоявшись показаться невежливой, Галина Ивановна пригласила его войти.

И в комнате, наедине, Ковшов был так же сдержан, серьезен. На тетю Машу он произвел самое выгодное впечатление. Она не без игривости подтолкнула локтем Галину Ивановну:

— Вот видишь? Такой не каждой окажет внимание. А я уж думала, ты вроде монашки. Ну, пущай приходит, я не против.

Вскоре Ковшов пригласил Галину Ивановну на концерт приезжих артистов. Она долго колебалась, прежде чем приняла это приглашение. Собираться же на концерт начала сразу после ужина и надела свое единственное яркое платье из плотного красного крепа. Галина Ивановна купила его, уступив уговорам соседки, а носить стеснялась. И теперь, надев, обнаружила, что платье очень красит ее, бросая на лицо теплый отсвет. Лицо как будто помолодело далее.

— Какая ты сегодня красивая, мама, — заметила Наташа.

…После концерта долго шли по главной аллее в общем потоке. Небо снова было без звезд, укрытое тучами. Было тепло, сыро. Ковшов курил, и его папироса алела яркой точкой. Когда поравнялись с тропинкой под старой грушей, Ковшов слегка коснулся локтя Галины Ивановны.

— Пройдемте здесь? Тут спокойнее.

Тропинка эта была не асфальтирована, и Галина Ивановна споткнулась на своих шпильках о корень. Ковшов поддержал под руку да так и не выпустил. Теперь над головой были черные спутанные ветки деревьев. Галина Ивановна не могла бы сказать, что на нее нашло, взяла и рассказала о себе. Все. Пусть. По крайней мере Ковшов будет знать, с кем имеет дело. Может быть, сразу оборвет знакомство?

Ковшов долго молчал, потом спросил:

— И после того, как муж… как вы расстались, у вас больше никого не было?

— Как это? — не сразу поняла Галина Ивановна. — Ах, да! Нет. Выйти замуж в таком возрасте… Да и ребенок у меня.

— Не обязательно замуж, — задумчиво объяснил Ковшов. — Замуж — это, конечно, не просто. Да вы, наверное, и не делали попыток?

— Нет, не делала, — призналась Галина Ивановна. — Знаете, все как-то не до этого было. Я ведь на полторы ставки работаю. Да и Наташа… мне с ней хорошо.

— Славная девочка. Глаза у нее… будто в самую душу смотрят.

Ковшов опять надолго замолчал.

Возле дома тети Маши постояли немного, потом Ковшов поцеловал Галине Ивановне руку и сказал, что ему пора.

Она пробежала через двор, нашарила в условленном месте ключ и поднялась на террасу. Тут присела на какой-то ящик и стала смотреть в открытую дверь. С одной стороны крыльца черный силуэт гледичии, с другой — густая тень вечнозеленой туи. Пробегая по двору, Галина Ивановна сломила веточку туи и теперь покусывала ее, вдыхая приятный смолистый аромат. Он напоминал запах кедра.

Ковшов попрощался торопливо и почтительно, а она-то все ругала себя за то, что приняла его приглашение на концерт.

В груди потеплело от благодарной нежности. Галина Ивановна прислушалась к этой теплой волне. Она боялась осмыслить свои чувства, отдать себе отчет в том, какая огромная жажда понимания и любви живет в ней.

…В тот день снова собрался дождь. После ужина соседки по столу позвали Галину Ивановну в холл главного корпуса смотреть телевизор. Галина Ивановна отказалась. Под старой грушей ее должен был ждать Ковшов. Перед уходом в столовую Галина Ивановна попросила повариху накормить Наташу и присмотреть, чтобы девочка вовремя легла спать:

— Мы, может, в кино сходим.

— Да уж пригляжу и голодной, поди, не оставлю, — проворчала тетя Маша. — Могла бы и не наказывать. Нешто я сама не догадаюсь?

Галина Ивановна и Ковшову сказала про кино. Куда же еще в такой дождь податься?

— Там, пожалуй, опять какое-нибудь старье показывают, — высказал свое сомнение Ковшов. — Зайдем сначала ко мне. Я забыл папиросы.

Двухместная комната, которую Ковшов занимал вместе с шахтером из Воркуты, немногим отличалась от той, что снимала у поварихи Галина Ивановна. Такие же две койки и стол у окна, у двери гардероб с зеркалом. Открывая его и просматривая полки, Ковшов объяснил:

— Василий сегодня к медсестре Шуре на день рождения приглашен. Придет, бродяга, опять под утро.

— Так это ведь не положено, — Галина Ивановна слегка прислонилась плечом к косяку двери в ожидании, пока он разыщет свои папиросы.

— В жизни много чего не положено, — папирос Ковшов так и не нашел, постоял посреди комнаты, потирая рукой подбородок, потом резко обернулся к Галине Ивановне и посмотрел ей в глаза. — Мне вот не положено любить вас, а я люблю.

…Провожая Галину Ивановну на вокзале, работницы лаборатории наказывали:

— Обязательно заведи роман. Ты одинокая. Тебе можно.

Ни о чем подобном Галина Ивановна и не помышляла. Хотелось одного: пусть эта поездка будет праздником для Наташи. На обратном пути она свозит девочку еще в Ялту и Севастополь. Кто знает, когда еще представится такая возможность? Денег удалось немного подкопить, еще она взяла в кассе взаимопомощи.

И вот то, о чем говорили лаборантки, произошло. Галина Ивановна думала раньше, что любить можно только в юности, вот как она любила мужа, отца Наташи. Ничего-то она не знала, оказывается! И себя — тоже…

Была уже полночь, когда она торопливой тенью скользнула по двору. Дождь теперь едва накрапывал, только по трубам с крыш громко стекала вода. Мокрый плащ Галина Ивановна оставила на террасе, туфли тоже сбросила и вошла в комнату в одних чулках. Наташина постель отсвечивала в полумраке белесым пятном. Галина Ивановна осторожно прикрыла за собой дверь и прислушалась: не разбудила ли девочку? Голос Наташи прозвучал в тишине громко и напряженно. Наверное, оттого, что Галина Ивановна не ожидала его.

— Мама, а если бы меня не было у тебя, ты бы вышла замуж? — спросила девочка. — За дядю Лешу вышла бы, да?

У Галины Ивановны упало сердце. Бросилась к дочери, включить свет она не догадалась.

— Ты не спишь? Почему ты не спишь? Ты ждала меня? У тебя температура? Опять промочила ноги на море?

Нет, на море Наташа не была. Ведь шел дождь.

Сначала тетя Маша позвала ее на ту часть террасы, где занималась заготовкой на зиму овощей и фруктов. Здесь было полутемно, окна с частым переплетом загромождали ящики и бочки. Над головой висели связки лука, чеснока и каких-то незнакомых Наташе трав. Повариха угостила Наташу душистой грушей и усадила на скамеечку перед тазом.

— Сюда ты будешь класть хорошие яблоки, а червивые бросай в миску. Хорошие-то я внученьке хочу послать. В Москву.

Наташа перебирала яблоки и вспоминала свою бабушку. Она жила на окраине города в маленьком, вросшем в землю домишке и тоже иногда посылала Наташе гостинцы — полдесятка яиц или кусок пирога с брусникой.

Потом они с тетей Машей пошли ужинать. А там уже пора было укладываться спать. Сначала было не очень темно, Наташа лежала с Тюлькой, которая уставила с подушки свое лупоглазое лицо в потолок, и смотрела на мерцающие нити дождя за окном.

На террасе тетя Маша разговаривала с курортницей. Она собиралась переслать с этой женщиной посылку дочери в Москву.

— Деньги, передайте Симе, я попозже пришлю, — наказывала повариха. — Пусть не беспокоится и на холодильник запишется. А вот эту корзиночку вы уж ей, пожалуйста, сразу с вокзала завезите. Чтобы не испортилось. Ну, а про меня что сказать? Передайте: все у меня ладно. Жильцов нынче держу немного, женщина только одна с девчоночкой.

Сначала Наташа слушала голоса на террасе невнимательно, однако теперь, когда повариха заговорила про них с матерью, прислушалась.

— Такая славная женщина, — расхваливала тетя Маша мать. — И аккуратная, и скромная. Правда, сейчас мужичка завела. Ну, одинокая же. Да девчонка ее мучает…

Повариха рассказала про Наташину болезнь. Потом на террасе стихло, видимо, тетя Маша пошла провожать москвичку через двор. В комнате совсем стемнело, за окном по-прежнему хлюпала вода, а Наташе все не спалось. Лежала и думала о том, что узнала о матери из разговора женщин на террасе.

«Мужичка завела». Это тетя Маша про дядю Лешу сказала. «Девчонка ее мучает». Это уже про нее, Наташу.

Вспомнилось, как однажды Наташа хотела войти в комнату, а повариха взяла ее за плечи и повернула к себе на кухню.

— Пойдем. Я тебе узвару свеженького налью. А мать пусть там с дяденькой поговорит. Ты смекай: как увидишь, что он идет, сразу ко мне. Али на море свое. Не мозоль ему глаза, дяденьке-то. Больных, знаешь, никто не любит.

«Никто не любит», — повторила Наташа теперь про себя эти слова поварихи. Она, Наташа, больна, ходит с костылем с тех пор, как помнит себя, но ее никто никогда не обижал. Девочки из соседних домов всегда зовут играть, знакомые дарят ей ко дню рождения подарки. А депутат Вера Антоновна, что живет над ними, собирается устроить Наташу в школу одаренных детей, где Наташу будут учить петь и рисовать. Один только Витька Лавочкин из второй квартиры дразнит ее хромоножкой, так то Витька, от него всем достается… А теперь, по словам поварихи, выходит, что это она, Наташа, причиняет всем неприятное — и матери, и этому дяде Леше. И вообще, из-за нее, Наташи, мать — самый несчастный человек на свете…

Здесь, на курорте, мать и в самом деле стала какая-то странная. Уже не зовет Наташу с собой гулять, и в кино они не ходят больше вместе. А возвращаясь поздно вечером, мать каждый раз приносит ей подарки — дорогие книги, конфеты в коробках. Все тратит и тратит деньги. Потом у них не хватит на дорогу обратно. Ох, скорей бы уж кончился этот месяц, и они уехали бы домой!

Спать совсем не хотелось. Наташа лежала и все думала, думала. Кажется, прошел целый год, пока мать вернулась. Конечно, она сразу рассердилась. Наташа знала, что она рассердится, и все же не могла не задать ей этого вопроса.

— Ни за кого замуж я не собираюсь, — Галина Ивановна наконец-то догадалась включить свет и увидела, что Наташа сидит на постели, подтянув к подбородку колени. — И дядя Леша… он просто наш с тобой знакомый. Как тети Тонин дядя Коля. С чего ты взяла?

В темных, без блеска, глазах девочки не было сна. Они серьезно и пытливо задержались на лице матери, потом Наташа отвернулась к стене и легла, проговорила устало:

— Хочешь, так выходи. Я тебе совсем не мешаю. Будь счастливая.

— Да что ты, Наташенька! — взять дочь на руки, приласкать ее, как раньше, Галина Ивановна не посмела, потерянно положила голову на край постели. — Мы же уедем скоро отсюда. Домой. Уже через неделю. И никого нам с тобой не нужно.

— Спи. Ночь уже, — все так же устало, уже с закрытыми глазами отозвалась девочка.

Галина Ивановна так и не сомкнула глаз до рассвета. Утром сходили на грязи, в поликлинику к глазному врачу. На обратном пути, когда уже подошли к дому, Галина Ивановна предложила несмело:

— Посмотрим кино? После обеда.

— Солнышко сегодня, — возразила Наташа. — Я пойду к морю.

Она так и сказала: «Я пойду». Не позвала: «Пойдем, мама».

Эта ее привязанность к морю начинала уже тревожить. Наташа относилась к морю, как к живому существу. Ей никогда не надоедало говорить о нем. С таким восхищением дети отзываются обычно о людях, на которых им хотелось бы походить.

Она и в самом деле отправилась на пляж. И ни разу не оглянулась, хотя знала, что возле ограды из желтого евпаторийского ракушечника стоит мать и смотрит ей вслед.

Когда маленькая, припадающая и а костыль фигурка скрылась в переулке, Галина Ивановна посмотрела на часы и, помедлив, направилась в противоположную сторону.

До отъезда оставалось шесть дней.

3

— Через денек-другой и на рыдаловку, говоришь? — поинтересовался шахтер.

Он приехал позднее Ковшова и до конца сезона ему оставалось еще больше недели. Рыдаловкой санаторные острословы называли скамейку возле остановки автобуса, отвозившего курортников на станцию.

Сидели за кружкой пива в углу парка, примыкавшего к ресторану. Столики здесь были установлены прямо под деревьями.

Снова начал накрапывать дождь.

— Не жаль расставаться с Галочкой? — продолжал шахтер. — А она, оказывается, ничего. Зря я ее хаял.

Увидев Ковшова с Галиной Ивановной впервые, шахтер заметил вечером, когда укладывались спать:

— Пресновата. И потом, такие привязчивы, как кошки.

— Вот в таких-то и горит огонек, — Ковшов улыбнулся своим мыслям.

Не то чтобы он знал так уж много женщин. Он слишком дорожил своей репутацией семьянина, морально устойчивого человека, достойного «командира производства», как он любил себя называть. По глупости он в свое время не послушал родителей и не стал учиться. Кое-как, уже теперь, в зрелые годы, вытянул на диплом вечернего техникума. К счастью, он умел ладить с людьми, вовремя уловить, чего хочет начальство. Эта черта сослужила ему хорошую службу. Еще до окончания техникума он занял должность инженера, а когда в цехе показалось слишком хлопотно, ушел в начальники по кадрам. Конечно, об отсутствии диплома забывать не приходилось. На завод все прибывали молодые специалисты, в любой момент его легко могли заменить другим. Именно это обстоятельство прежде всего и заставляло его быть осторожным. Тем более что жена, женщина здоровая и неглупая, была хорошей матерью его детям — мальчику и девочке — и справлялась с домашним хозяйством почти без его помощи. А главное, не особенно претендовала на его внимание. Разумеется, теперь он на такой бы не женился. Простовата. И специальность — оператор на хлебозаводе. Его женой вполне могла бы стать врач или инженер. Да, теперешний бы ум и опыт ему лет двадцать назад. Он повернул бы свою судьбу по-другому. А теперь приходится довольствоваться тем, что есть…

На Галине Ивановне он остановил свой выбор сначала лишь потому, что был труслив. Такие, как она, он знал, все равно, что юные девушки, тут уж бояться нечего. Да и свежесть чувств, женская целомудренность тоже чего-то стоят. А от его внимания Галина Ивановна расцвела, похорошела, на нее стали посматривать и другие мужчины. Он уже не раз это замечал.

Теперь он был совершенно искренним, отвечая собеседнику:

— Жаль, разумеется, расставаться! Да что поделаешь? Я не мусульманин, мне не положено иметь двух жен… Она, бедняжка, даже в лице меняется, как заговорит об отъезде. Порадовать бы ее чем на прощание, что ли?

Шахтер усмехнулся:

— Известно, какие у них радости! Пара капроновых чулок — и на седьмом небе от счастья.

Ковшов поморщился.

— Не для всех. Пойти пораньше? Мы сегодня на половину шестого договорились. А сейчас еще нет пяти. Пожалуй, пойду.

Галина Ивановна и в самом деле уже поджидала его в беседке в самом глухом углу парка. В руках раскрытая книга.

Ковшов часто заставал ее за чтением. Это пробуждало у него чувство уважения и даже некоторой зависти. Сам он за всю свою жизнь не прочитал и десятка книг.

На этот раз Галина Ивановна читала не особенно внимательно. Он нарочно понаблюдал немного из-за кустов. Волнуется, поджидая его, бледная в своем черном капюшоне…

Его тщеславие было удовлетворено. Обнял ласково. Галина Ивановна по-детски уткнулась ему в грудь. Ковшов успел заметить у нее на глазах слезы.

— Ты чего?

— Так, — Галина Ивановна вздохнула. — Наташа домой просится. Не хочет ни в Ялту, никуда. Только домой.

Ковшов промолчал. Конечно, Галина Ивановна — мать и не может не думать о ребенке. И все-таки ему гораздо больше нравилось, когда она забывалась и становилась беспечно-веселой.

Теперь ему захотелось показаться с нею на людях. С такой вот ласково-кроткой.

— И чего мы с тобой, как волки, все в чаще прячемся? Пойдем к нам в корпус? — и хотя вокруг не было ни души, шепнул на ухо:

— А вечером Василий опять оставит нас одних…

Как раз в просветы туч выглянуло солнце. Когда они подошли к четвертому корпусу, на веранде уже собралось обычное общество: за одним столиком игроки в шахматы, за другим — в домино. И с ними болельщики. Ковшов провел Галину Ивановну в угол к перилам, где стояло несколько плетеных кресел и сидели Василий и их общий сосед по столовой, инженер из Новосибирска. Он появился недавно, подтянутый и очень компанейский, вокруг него всегда был народ. Теперь они с Василием просматривали свежие газеты.

— Вот поразвлекайте мою даму, пока я переоденусь, — попросил Ковшов.

Инженер тотчас встал и пододвинул Галине Ивановне кресло.

— Отчего не выполнить такое приятное поручение?

Несмотря на его темную густую шевелюру бросались в глаза седые виски, но лицо было моложавое, с юношески тугой свежей кожей и румянцем очень здорового человека.

Посмотрев на инженера, Ковшов решил, что ему тоже не мешало бы побриться, и провозился у себя в комнате дольше, чем предполагал.

Когда он снова вышел на веранду, освободившись от плаща и сменив ботинки на туфли, освеженный бритьем, Галина Ивановна сначала даже не заметила его, до такой степени была поглощена разговором с инженером. Ковшов подошел, поинтересовался небрежно, не скрывая раздражения:

— О чем это вы?

— Да вот Матвей Николаевич насмешил, — с явным дружелюбием к инженеру объяснила Галина Ивановна.

У инженера темные глаза искрились совсем по-мальчишески. Он повторил свой рассказ уже для него, Ковшова:

— Попал я, знаете, однажды по служебным делам в Баунт. Это на севере Бурятии. И застрял там из-за нелетной погоды. Сижу в номере гостиницы злой, как Люцифер. А тут как раз канун Октябрьских праздников. Пришел ко мне один, тоже инженер, там, в Баунте, работает, и говорит: «Зря ждешь. Все равно лететь нельзя. Пойдем лучше праздник встречать». Ну, что мне оставалось делать? Входим в квартиру, самая современная, я вам скажу, квартира, торшер я там у них увидел, стеллажис книгами до самого потолка. А в самой большой комнате угощение приготовлено. Громадная такая белая скатерть, а на ней чего только нет!.. Только скатерть не на столе, а на полу, на шкурах расстелена. Стали гости рассаживаться. Ловко так на шкуры возле скатерти вдоль стен. Ноги вот так, калачиком, — инженер показал своими длинными ногами. — Стал пристраиваться и я. Только, знаете, никак! Мешают они мне, ноги, и все тут! Я уж и на коленки, и по-всякому… Так, полуголодным, и встал из-за стола. То бишь от этой чертовой скатерти. Да еще еда вся была без соли приготовлена…

Шахтер хохотал так, что на белесых ресницах повисли слезинки. А Галина Ивановна проговорила с задумчивой улыбкой:

— Интересно, должно быть, вот так… побывать повсюду! Столько увидишь разного.

Они, видимо, уже о многом успели переговорить с инженером, пока он возился с бритьем. Почему-то стало неприятно. Выразительно посмотрел Галине Ивановне в глаза.

— Мы ведь опаздываем.

Она поняла, поднялась с кресла, но видно было, она охотно осталась бы еще здесь, на веранде, в обществе того говоруна-инженера.

Когда спустились по ступенькам и пошли по аллее темных, еще не обсохших после дождя туй, Ковшов, сам не зная что с ним происходит, напомнил с упреком:

— Скоро ведь уже все. Четыре дня всего осталось.

Курортный сезон кончался у них в один день.

Все еще горевшее оживлением лицо Галины Ивановны затуманилось.

— Да. Всего четыре. Во вторник.

А у самой был такой вид, будто она прислушивалась к чему-то своему. К тому, что пробудил у нее разговор с инженером?

И тут Ковшова осенило:

— Ну и что ты решила с Ялтой? Ехать или не ехать? Я бы мог составить вам компанию. Да, отпуск кончился, но неужели я не могу позволить себе взять несколько дней без содержания?

— Нет, правда? — Галина Ивановна обернулась и даже положила руки ему на плечи, чего не делала никогда при людях, вгляделась в лицо. — Ты в самом деле этого хочешь?

Опустила руки, постояла.

— Мы могли бы поселиться в гостинице в одном номере…

Волнение женщины польстило самолюбию Ковшова, не без тщеславия спросил себя: а почему бы и нет, черт возьми? В конце концов, это в его власти.

…В последний вечер, в понедельник, Галина Ивановна была такой оживленной, такой обаятельной, что Ковшов искренне пожалел:

— Почему ты не была такой раньше?

На соседней аллее танцевали под баян, было шумно, то и дело раздавался смех, а они уединились на скамейке возле чутко насторожившегося бронзового оленя.

Галина Ивановна вскинула смеющиеся глаза.

— Ты думаешь, я и счастливой быть не умею? Просто у меня давно не было для этого времени.

— И оснований? И оснований, да? — Ковшов знал, что это он сделал ее счастливой и все-таки хотел услышать это от нее. А Галина Ивановна высвободилась из его рук.

— Не надо. Могут увидеть. Тебе все разно?..

Галина Ивановна произнесла эти слова довольно спокойно, может быть, чуть с насмешкой, а Ковшову почудилось даже, что Галина Ивановна видит его насквозь, знает о нем все то, что он так тщательно скрывал от других. Она чуткая. Она только делает вид, что ничего не замечает. И глаза, как у дочери, смотрят в самую душу. Напрасно он с ней сблизился! Связался бы лучше с какой-нибудь крашеной дурочкой, которой безразлично, что он думает и как поступает.

Галина Ивановна рассмеялась какой-то шутке проходившей мимо них женщины, и ее негромкий смех неожиданно успокоил. Подумал: да, с такой намаешься, зато и не забудешь потом…

Она вскоре поднялась, говоря, что нужно уложить вещи. Да и спать не мешает лечь перед отъездом пораньше.

Отпускать ее не хотелось. Можно было вполне провести вместе еще около двух часов. Галина Ивановна и сама всегда дорожила такой возможностью, а на этот раз Ковшов так и не смог уговорить ее.

Проводил до ограды тети Машиного дома. А потом отправился бродить по парку. Обошел его весь, во всяком случае все те аллеи и уголки, где бывали с Галиной Ивановной вместе. Его окликали, звали составить компанию. Останавливался переброситься словом и спешил уйти. Хотелось побыть одному.

Прислушался к своему настроению и усмехнулся: что это? Будто ему семнадцать, а не пятый десяток. Тоска не тоска, а щемит что-то. Неужели уж оттого, что пришла пора расстаться?

Да ведь впереди еще целая неделя! Больше того, он может задержаться в Ялте и на все десять дней. Если уж очень приглянется. Конечно, они поселятся в одном номере. И на деньги он скупиться не станет. Здесь, в санатории, он немного жался. А там нет, не станет!..

Он долго еще рисовал в своем воображении их жизнь с Галиной Ивановной в Ялте. Говорил себе, что непременно свозит их с девочкой на теплоходе в экскурсию по всему южному побережью. Пусть посмотрят и порадуются. Думал так, не смея признаться себе, что ему эта поездка в Ялту, кажется, стала еще нужнее, чем Галине Ивановне…

4

Накануне договорились, что Ковшов зайдет к Галине Ивановне, возьмет ее чемодан, и тогда уже все вместе они отправятся к автобусной остановке.

День снова выдался холодный. Дождя еще не было, но небо опять заволокло тучами, ветер сбросил у Ковшова с головы шляпу. Пришлось поднять воротник плаща.

Ковшов был уверен, что Галина Ивановна будет уже готова, может быть, даже выбежит ему навстречу. Ни Галины Ивановны, ни девочки нигде не было видно.

«Неужели отправились прощаться с морем? — спросил он себя, проходя через двор. — В такую-то погоду!»

Повариха появилась на шум его шагов откуда-то с другого крыла веранды. Она что-то дожевывала и при виде Ковшова обтерла рот краем голубого ситцевого передника. Смысл ее слов как-то не сразу дошел до него.

Тетя Маша провела его почему-то не в комнату Галины Ивановны, а к себе. Из уважения или потому, что сочувствовала ему? Гостиная у нее была шикарная, вся в мятом вишневом плюше. Не только портьеры на дверях и окнах, но и скатерть на круглом столе была плюшевая. И диван, на который повариха усадила Ковшова, тоже был обтянут этим плюшем. Ковшов зачем-то провел по ворсу ладонью.

— Я ей говорю, — продолжала повариха свое объяснение, начатое еще на веранде, — говорю: «Глупая ты, девка! Такого мужчину не ценить! Да другая бы так повернула, что он и про семью бы забыл! А ты…»

— А она что? — тупо, все еще плохо отдавая себе отчет в том, что произошло, спросил Ковшов.

Повариха всплеснула пухлыми руками.

— Хы! Она известно что! Будто вы ее не знаете. Она свое. Дескать, не тот он человек, тетя Маша. Зря, дескать, я с ним… Да и не могу я, говорит, ребенка на мужчину менять… Будто ее кто заставлял это делать. Поедем мы, мол, лучше с Натальей одни.

— Куда? — хрипло, не узнавая своего голоса, перебил речистую повариху Ковшов. — В Ялту?

Если б в Ялту! Он еще застанет их там. Найдет. Не может быть, чтобы не нашел. Зима. Народу не так много.

— Не-ет, — пропела повариха, еле ворочая толстой шеей. — Не в Ялту. И не домой. Не то в Москве она хотела еще пожить. Не то в Ленинград. Может, дескать, и не выберешься больше в такую даль. Одно слово, уехала. В седьмом часу.

В седьмом. Галина Ивановна задумала это еще накануне. Потому и ушла так рано. То цеплялась за каждую возможность встретиться, побыть вместе, а тут, в последний вечер… Она-то знала, что он последний!

К морю вела аллея пирамидальных тополей. Летом, одетые листвой, они, быть может, и красивы, теперь же в сумеречном свете ненастья их голые ветки напоминали воздетые в отчаянии к небу человеческие руки.

Когда Ковшов вышел к пляжу, ветер усилился, идти стало тяжело, ботинки вязли в песке.

На пологом берегу темнела кайма мокрого песка, на нее с шумом набрасывались волны, пытаясь слизнуть раскрашенный под мухомор деревянный грибок, валявшийся на боку. Больше вокруг не было ничего.

Ковшов и сам не мог бы сказать, зачем он пришел сюда. Опустил чемодан на песок.

Не тот он человек, сказала Галина Ивановна про него, Ковшова, поварихе. Не тот. А какого ей еще нужно? Она не знает, не догадывается даже, какую жизнь он собирался устроить для нее в Ялте!

Когда Ковшов наконец-то вспомнил про автобус, ветер уже разбушевался вовсю. Море грохотало, волны с шипением выплескивались на берег, подбирались уже к его ногам. Оглянулся на них еще раз и взялся за чемодан.

А ветер принялся уже и за деревья в аллеях. Они беспомощно взмахивали ветками, тщетно пытаясь укрыться друг за друга.

На город надвигался шторм.

Банальный случай

— Какого дьявола вы приняли ее? — выругалась Барышева.

Это было еще не самое сильное выражение в ее лексиконе. Ольга Матвеевна умела выражаться и покрепче. И находила это вполне естественным, хотя внешне отнюдь не имела ничего общего с мегерой, напротив. Была еще молода и хороша: высокая, сильная. Белый халат и шапочка очень шли к ее смуглой коже, черным, умным, теперь гневно сверкающим глазам.

Заведующая отделением прошла к столу, взяла в руки справку, перечитала вслух:

— Функциональное расстройство нервной системы, мигрень… Мужа, разумеется, нет?

— Разошлись четыре года назад.

— Вот и порекомендовали бы ей выйти замуж. Или, если ее это больше устраивает, обзавестись любовником. И не было бы никакого функционального расстройства. А вы ее на стационар! Будто не знаете, сколько на эту койку претендентов.

Иноземцев это знал. И тем не менее…

— Не устоял перед чарами! — усмехнулась в ответ на его не совсем внятное объяснение заведующая. — Как же, артистка!

— Ну, знаете! — едва сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью, буркнул тоже не очень вежливо, уже через плечо: — В обследовании она, во всяком случае, нуждается…

Был на исходе третий час. В длинном, чуть ли не в полкилометра, коридоре, в который выходят белые двери палат и кабинетов, непривычная тишина и безлюдье. У больных «тихий час».

А ему выпало дежурство. Прошел в полутемную комнатушку в конце коридора, которая официально именовалась кабинетом старшего научного сотрудника.

Опустился не на стул возле стола, а на кушетку у двери, через халат почувствовав холод ее белой клеенки.

— А, черт! — Папироса переломилась пополам, он выдернул ее из портсигара слишком небрежно. Пришлось вынуть другую. В ушах все еще звучал голос Барышевой: «И с чего вы взяли, что это наша больная?»

В приемном покое эта женщина сразу привлекла к себе внимание, хотя приема ожидало не менее двадцати человек.

Он спустился в приемный покой из своего отделения с четвертого этажа, перескакивая по лестнице сразу через несколько ступенек, так, что развевались полы халата. Нужно было подписать у главного врача срочные бумаги.

Большинство больных, ожидающих приема, разместилось в креслах вокруг низкого столика и на стульях вдоль стены, а она прислонилась плечом к стене неподалеку от окошка регистратора, тонкая, довольно высокая, в неброском сером костюме и белых туфлях, с белой сумкой в руках. Черные блестящие волосы с ниткой пробора зачесаны гладко и собраны в тяжелый узел не на макушке, по-модному, а на затылке. Пожалуй, обратила на себя внимание ее поза. Она стояла, глядя себе под ноги, словно вокруг не было ни души, целиком уйдя в какие-то свои, очень невеселые мысли. Вот именно: невеселые, он понял это сразу, поэтому и задержал на ней взгляд.

Бросил на ходу:

— Вы к кому? Не успели на прием?

Глаза у нее были цвета крепкого чая, в густых темных ресницах. Взгляд открытый, прямой. Так смотрят дети. Какое-то мгновение она глядела ему в лицо, явно делая для себя какие-то выводы о нем и раздумывая, что ответить: сказать что-нибудь из вежливости или искренне признаться в своих затруднениях? Видимо, что-то в нем пробудило ее доверие, она объяснила:

— У меня нет направления, и меня не записывают на прием.

Пока она отвечала, по своей профессиональной привычке отметил про себя и нездоровую бледность ее лица, и темную кайму вокруг глаз, справа больше. Лет тридцать, тридцать два. Учительница? Врач? И сам же возразил себе: нет, и не врач, и не учительница.

Продолжать беседу было некогда: наверху в отделении его ждала с подписанными бумагами Барышева. Все же добавил:

— Так как же вы тогда здесь очутились?

Она не москвичка, приехала в столицу по делам и решила воспользоваться этой поездкой, чтобы проконсультироваться у опытных специалистов.

— Так чего же вы, — он нетерпеливо и не без раздражения переступил с ноги на ногу, — чего же вы тогда не заручились направлением?

Ее губы тронула невеселая усмешка.

— Мне его не дали. Не сочли нужным. Мигрень, говорят, мы прекрасно лечим и здесь…

— Гм… — Иноземцев не нашелся, что ответить, но и уйти, так вот просто повернуться и уйти, тоже уже не мог. — Очень сильные боли?

Она объяснила коротко, добавив:

— Самое отвратительное, что невозможно нормально работать.

Она была солисткой оперного театра. Из-за приступов несколько раз срывала спектакли. Ну, он знает, как это бывает. Не то что петь, слово трудно произнести. Пришлось уйти в филармонию. Здесь легче подмениться…

Это, собственно, и привело ее сюда, — понял он. Не боль, не муки, которые боль причиняет, а эта вот невозможность нормально работать.

Если бы она возмущалась: «Вот бюрократы, обязательно бумажка им нужна!» Или принялась умолять его устроить ей консультацию и без направления, он, может быть, и не поступил бы так. Но она уже кивнула ему благодарно за участие и сделала движение к выходу, и он сказал, тоже уже на ходу:

— Знаете что? Зайдите в среду. Я буду принимать с одиннадцати до часу. И посмотрю вас.

Она пришла. В том же сером костюме. Дождалась, пока он примет всех записанных на прием, и только тогда вошла в кабинет.

Он осмотрел ее самым тщательным образом и не нашел ничего такого, что изменило бы или хотя бы дополнило то, что уже было написано в справке, которую она привезла с собой: истощение вегетативной нервной системы, мигрень…

Она сидела на краешке кушетки и торопливо застегивала пуговицы на блузке. И он, бросив взгляд на ее лицо, понял вдруг, что не скажет ей сейчас того, что должен был бы сказать: ваши врачи не ошиблись, ничего страшного у вас нет, и прочее, что обычно говорят в подобных случаях.

Люди такого склада никогда не жалуются по пустякам.

— А если бы я предложил вам лечь к нам в клинику на обследование? Вы согласились бы? Разумеется, одновременно мы провели бы вам и соответствующее лечение.

Впервые после осмотра она подняла взгляд, по-своему, открыто и прямо. В глазах были одновременно и вопрос, и доверие.

— А на это стоит решиться?

Пожал плечами.

— Я порекомендовал бы вам…

Она, разумеется, не догадывалась, во всяком случае первое время, сколько неприятностей доставило Иноземцеву ее появление в клинике.

Барышева, как он и ожидал, попросту подняла крик:

— Вы кого принимаете? Ведь это же актриса. Это такой народ! Чуть кольнет, они уже к врачу… Что вы будете демонстрировать у нее студентам? Ее глаза, ручки?

— Демонстрировать у Кочановой и в самом деле нечего. Но ведь можно же и просто помочь человеку.

— Помочь ей могли бы и на месте, — возразила заведующая отделением.

Он работал с Барышевой уже не первый год. Когда он пришел в клинику, прямо со студенческой скамьи, она уже окончила ординатуру. А теперь, вот уже третий год, он ее ближайший помощник. И все еще не разучился удивляться ей. Было поразительно, как в одном человеке могут уживаться такие, казалось бы, абсолютно несовместимые черты.

Великолепный диагност и проницательный человек, следовательно, неплохой и психолог, Ольга Матвеевна была никудышным лекарем. Глубокие знания в области своего дела сочетались у нее с отсутствием самых элементарных навыков культуры.

Барышева уже давным-давно перестала видеть в своих пациентах людей и больных. Все они представляли в ее глазах лишь наглядные пособия для студентов и экспонаты для демонстрации многочисленным делегациям. Рекламу Ольга Матвеевна любила и, более того, умела делать.

Имелись, правда, две категории больных, к которым заведующая проявляла интерес. Это прежде всего люди с редкими, «интересными» заболеваниями. Они пробуждали у Барышевой профессиональное любопытство. Одаряла она своим вниманием еще и тех, кто занимал высокие посты. Власть и сила — это, пожалуй, единственные ценности, которые внушали Барышевой уважение.

Эти ее черты уже не раз доводили заведующую отделением до неприятностей, и все же было незаметно, чтобы она пыталась что-либо изменить.

С ним, Иноземцевым, в открытые стычки Ольга Матвеевна старалась не вступать. Он был слишком о многом осведомлен, и выводить его из себя ей было невыгодно. И тем не менее заведующая отделением не упускала случая уколоть его больной артисткой, тем, что он принял ее без направления, с ее банальным диагнозом.

Шестиместную палату, в которую положили Кочанову, — ее звали Инной Владимировной, — вела ординатор Тамара Охлопкова. Мать двоих детей, Тамара и на работе жила своими домашними интересами и предпочитала больных попроще, поспокойнее. Кочанову она встретила с официальной вежливостью, уже соответствующим образом настроенная к ней заведующей.

Своим осмотром Кочанову заведующая отделением не удостоила. Барышева не считала нужным тратить время на таких «неинтересных» больных.

Приступы головной боли случались у Кочановой не реже двух раз в неделю. Длился приступ обычно сутки, иногда и дольше. Если удавалось принять меры вовремя, он шел на убыль уже после восьми-десяти часов. В клинике смогли убедиться в этом вскоре же. Как-то утром Охлопкова заглянула к нему почти сразу же после пятиминутки.

— Владислав Павлович, зайдите, пожалуйста, к Кочановой.

Она лежала лицом к стене, на его голос голову повернула не сразу, с трудом. О том, как она себя чувствует, можно было не спрашивать. Лицо словно бы почернело, глазная щель справа была намного у́же левой, бровь опустилась, черты стали резко асимметричны. Голос упал, потерял свою глубину и звучность. Она сказала, что испытывает еще чувство боли и тяжести в правой ноге и руке.

— Приступ начался ночью, во сне, — объясняла Охлопкова, — поэтому и не успели.

Перечислил:

— Кофеин, грелки, горчичники на затылок. Хорошо бы ей уснуть.

В коридоре добавил палатной сестре:

— Подходите к Кочановой почаще.

Неля озорновато блеснула глазами:

— А она какая-то странная. Когда ни спросишь, ей ничего не надо.

Она действительно была очень нетребовательна и уж тем более никогда не капризничала. И при всем этом ее не то что недолюбливали, но предпочитали не иметь с ней дел, а если этого требовали обязанности, держались холодно.

В этом сказывалась, разумеется, прежде всего «школа» Барышевой, тон, который она задала. Но не меньшую роль, как ни странно, сыграла интеллигентность артистки, чувство собственного достоинства, свойственное ей. Даже к санитаркам и молоденьким сестрам-девчонкам она обращалась на «вы», но и кричать на себя тоже не позволяла, а в отделении это практиковалось.

Конечно, она и внешне выделялась среди других, — Иноземцев был убежден: абсолютно не желая этого, — хотя и носила такой же зеленоватый, поблекший от частой стирки сатиновый больничный халат, что и остальные женщины. И волосы у нее всегда были в порядке. Она вообще ни в чем не позволяла себе той небрежности, которой отличаются некоторые, находясь в больнице. Были в ней те естественность и мягкость, что всегда так привлекает в женщине. В глазах же Барышевой эти черты являлись признаком избалованности.

— А, — отмахивалась она в ответ на сообщение о плохом самочувствии Кочановой. — Ну, дайте ей там что-нибудь. Артистка же!

А между тем еще во время первого осмотра на амбулаторном приеме, когда он спросил, были ли у нее в жизни тяжелые переживания, Инна рассказала:

— Детство у меня было сравнительно благополучным. Я была сыта, одета. Правда, может быть, мне недоставало внимания со стороны взрослых. Отец, летчик, почти всегда был в командировках, а мать, учительница, была так поглощена работой, предана «своим» ребятам, что для меня у нее уже не оставалось ни времени, ни сил. С одной стороны, может, и к лучшему. Я научилась сама заботиться о себе.

Ну, а когда стала взрослой… У кого их не бывает, переживаний? Тем более у женщин. К тому же если женщина молода и разошлась с мужем. Нет, он неплохой человек, просто мы оказались с ним слишком разными… Ко всему этому добавьте еще, что женщина эта хочет успеха, признания на своем нелегком поприще, рассчитывая лишь на свои силы и способности…

Уже тогда из этих ее слов стало ясно, что кое-что пережить ей пришлось. Да и вообще она производила впечатление человека вдумчивого и сдержанного.

На многих, только не на Барышеву. Если заболевание артистки не представляло для заведующей никакого интереса, то уж ее так называемая душа тем более осталась для Ольги Матвеевны за семью печатями. Она не отказала себе в удовольствии накричать на артистку, когда Инна попросила перевести ее в двухместную, более спокойную палату.

— Ах, вас не устраивает наша обстановка?! — с иронией подхватила Барышева. — Ну, знаете, зачем же вы тогда так настойчиво просились сюда? Мы вас, кажется, не приглашали. Так вот и довольствуйтесь тем, что есть…

Иноземцев подумал: сейчас Инна расплачется! Она посмотрела на заведующую, и этот открытый удивленный взгляд не то чтобы пристыдил Барышеву, а заставил замешкаться. Она тут же с озабоченным видом занялась больной на соседней койке.

Позднее, когда появилась возможность перекинуться словом, артистка проговорила с сочувствием:

— Как вы терпите такое, Владислав Павлович, и во имя чего? Прямо-таки жандарм какой-то, а не женщина.

Ответил не сразу, сначала закурил. Здесь, на лестничной площадке, было можно.

Прежде всего, он любит свое дело и уже кое-чего добился, работая в этой клинике. А во-вторых, не всю же жизнь ему трудиться под началом Ольги Матвеевны!

— Все это так, но… можно же ведь и как-то воздействовать на нее? Страдают больные, страдает персонал. И в конечном итоге — дело.

Он хитро прищурился:

— У вас вроде была такая возможность вчера… — и усмехнулся невесело. — В том-то и дело! Между прочим, на этом Ольга Матвеевна и держится. Кому охота связываться?

Приступы головной боли, с которыми артистка поступила, продолжались. Судя по ее состоянию, она превращалась в такие минуты в комок боли.

Однажды Иноземцев встретил ее в коридоре. Она шла, стараясь держаться поближе к стене, и несла себе в палату чашку чая. Почерневшее лицо застыло неподвижной маской, ее пошатывало. Взял из ее рук чашку.

— Разве нельзя было сказать санитарке?

Она не стала оправдываться, видимо, просто не было сил говорить. Донес чашку с чаем до тумбочки возле ее кровати, откинул на постели одеяло:

— Ложитесь…

Когда он выходил из палаты, следом вышла больная с койки у двери, тучная гипертоничка Сазонова, объяснила свистящим шепотом:

— Ее, может, так и не разобрало бы, Инну-то Владимировну, кабы вовремя помощь оказали. Ведь просила сестру. «Введите мне кофеин…» Это утром-то, значит. А сестра ей: «Вы не одна у меня, подождете…» Вот и дождалась.

Возмущенный, сразу же прошел в ординаторскую и разыскал историю болезни артистки. Слова: «По просьбе больной, немедленно…» подчеркнул дважды.

Подумал, что, наверное, тоже обижает ее своим невниманием в последнее время. В отделении скопилось очень уж много тяжелых больных. Как никогда много.

И вообще год был напряженный, А он взял еще полставки в соседней поликлинике. Хотелось подкопить к отпуску денег. На этот раз они решили с Ларисой поехать на юг всей семьей, и он мечтал, чтобы эта поездка доставила жене как можно больше радости. Она у него тоже врач, только окулист, красивая, цветущая женщина, хорошая жена и умная мать. Она родила ему Олежку. В сынишке он не чаял души.

До отпуска остались считанные дни, и он уже еле «тянул», стараясь в то же время успеть все. А успеть нужно было еще многое, и до таких больных, как Инна, просто не доходили руки. Тем более, что результаты ее обследования не выявили ничего нового и настораживающего. Барышева уже наметила ее к выписке и больную на ее койку.

И тут явился старик Дударев. Артистку нужно было проконсультировать у терапевта уже давно, да все как-то получалось так, что находились более серьезные больные, которых надо было показать ему срочно.

— К выписке подготовили? — переспросил Дударев, собирая в ладонь сухонькой руки подбородок. — Гм… да. Каверзные они. Сосудистые больные, говорю, каверзные. Никогда не знаешь, чего от них ждать… А я бы на вашем месте не стал спешить. Понаблюдал бы еще…

Барышева заговорила о том, что очереди на койку ждет тяжелая больная…

— Так-то оно так, — согласился Дударев, просматривая дальнозоркими глазами свою запись в истории болезни артистки. — И откуда только эти больные берутся?

Старик явно хитрил, чего-то недоговаривал. Что-то В состоянии Кочановой ему не понравилось, хотя в своем заключении он и не написал ничего такого, что насторожило бы их, невропатологов.

Барышева ругалась потом, когда он ушел, так, что стало неловко за нее, и все же оставила Инну в отделении еще на две недели. С мнением Дударева заведующая считалась.

А ему, Иноземцеву, было уже все равно. В среду он уходил в отпуск и в этот же день в семь утра с женой и сынишкой уезжал на Южный берег Крыма.

Артистке он сказал об этом во вторник, уже направившись в гардеробную, чтобы на целых полтора месяца снять с себя белый халат. Кое-чего для нее он все же добился: уговорил Барышеву перевести Инну в двухместную палату, в которой как раз освободилась койка.

Она глядела на улицу за окном. Залитые полуденным солнцем здания слепили своей белизной глаза, вдали, в синей дымке блестел золотой крест какой-то церкви. Проговорила мягко:

— Рада за вас. Вы, должно быть, очень устали. Да и хорошо сейчас на море.

Он видел: она и в самом деле рада за него. Растрогался:

— А вы потерпите у нас еще немного, и приступы перестанут мучить вас совсем.

Приступы беспокоили ее теперь гораздо реже. Лечение не могло не сказаться положительно. Да и отдохнула она, видимо. Лицо посвежело, а теперь выражение грусти сделало его совсем юным.

Она отрицательно покачала головой, все так же не отрывая взгляда от улицы за окном.

— Без вас мне будет здесь плохо. Вы же знаете.

Он знал. Ей ни в чем не пойдут навстречу, не поберегут ее нервов. Знал и поэтому скрывал от нее свой отъезд до последнего. И теперь поторопился уйти.

Но захлопнул за собой стеклянные клинические двери и забыл обо всем, все осталось позади: и вечное недовольство заведующей, и грустное лицо артистки, и все то, что так и не успел сделать.

Кажется, еще никогда в жизни не радовался он так свободе, солнцу, морю, близости семьи. Любовался стройной, в три дня загоревшей фигурой жены, барахтался с сынишкой, тискал его до сладкой от счастья боли в груди. И Симеиз, этот благословенный край, щедро делился с ними всем, что имел. Жили они «дикарями», снимая небольшую беленую комнатку в доме почти у самого моря. В ней помещались лишь кровать, стол и раскладушка, на которой спал Олежка. А что им было нужно еще?

Так хорошо им с Ларисой было еще только в тот год, когда они поженились. Первый месяц совместной жизни они тогда тоже провели у моря. И теперь словно вернулось все то, прибавилась только еще одна радость — Олежка.

И он, может быть, и не вспомнил бы ни о чем, если бы не испортилась погода. Открыточную голубизну неба затянули лохматые тучи, море посерело и недобро шумело, бросаясь на прибрежные камни.

Олежка заигрался с внучонком хозяев, Лариса увлеклась книгой. Она читала даже на пляже, чем очень удивляла его. Ему в эти дни не хотелось просматривать даже газеты. Отправился к морю один. Оно дохнуло в лицо прохладой. На серой воде белая пена казалась ослепительной. Вокруг не было ни души. Только камни да перевернутая лодка на песке. Противно кричали чайки.

И тут ему почему-то вспомнилось: в тот, последний, разговор у окна Инна сказала: «Это страшно — быть больным и не иметь возможности помочь себе. Зависеть от других».

Она так и сказала: «Страшно…» Почему бы ему, собственно, не позвонить в клинику? Может он поинтересоваться, как там справляются без него, какие новости? Вот прямо сейчас пойти и позвонить…

Как ни странно, Москву ему дали сразу. К телефону подошла Охлопкова. Тамара сказала, что Барышева уехала на симпозиум в Киев, остальные пока на месте. Больные? Он еще спрашивает! Такой же валежник, что и всегда. Охлопкова уже принялась расспрашивать, как ему там отдыхается, он поблагодарил и спросил о Кочановой.

Тамара сначала подышала в трубку и только тогда объяснила:

— Выписалась. Сама попросилась, да. Надоело, дескать. В хорошем состоянии, да. Поблагодарила всех…

Положил трубку. Тридцатого июня. Значит, пролежала после его отъезда всего пять дней. Пять. А Дударев сказал: «Надо бы понаблюдать еще недельки две». Уговаривать ее там, разумеется, никто не стал. До нее никому не было дела.

Да, теперь он готов обвинить всех и все, но ведь вот уехал же сам… А вообще-то можно узнать ее адрес по истории болезни. Попросить в архиве. Пусть сообщает время от времени о своем состоянии.

В этот день он столько курил, что Лариса спросила:

— Ты чем-то расстроен?

На следующий день погода наладилась, и они отправились в экскурсию на теплоходе вдоль побережья. Затем организовалась прогулка в горы. Они ухлопали все свои сбережения, но взяли от юга все, что от него можно было взять.

Он дал себе слово, что как только выйдет на работу, разыщет адрес Кочановой и напишет ей. И, конечно же, не написал. Едва он приехал, ушла в отпуск Барышева, отгуливали еще и другие, забот навалилось столько, что некогда было лишний раз затянуться папиросой. Пролетели август и сентябрь, и вот уже в коридорах клиники послышался гомон студенческих голосов! Все. Теперь, зимой, и вовсе не жди никакого просвета!

Лишь изредка, на концерте или дома, когда включали радио, телевизор, поющий женский голос напоминал бледное лицо с яркими, цвета крепкого чая глазами, и на мгновение что-то стесняло грудь. Потом проходило. И некогда было обдумать, что это и почему.

Прошел год. Полтора. Лицо Инны всплывало в памяти все реже и уже совсем неясно, туманно, а потом забылось и вовсе…

В феврале его послали в командировку в Белгород. Больных на консультацию было назначено много. Возвращался в гостиницу вечером и сразу же валился в постель. К восьми утра нужно было снова быть в поликлинике.

Последние номера медицинских журналов, которые он не успел просмотреть дома, так и остались лежать нераскрытыми. Даже из чемодана их не вынул.

Вьюжным, совсем зимним вечером собрался в обратный путь. О черное зеркало вагонного окна, словно белые бабочки, бились снежные хлопья. На одной из нижних полок в купе уже стоял чей-то чемодан, а на столике лежал раскрытый железнодорожный справочник. Бросилось в глаза набранное жирным шрифтом название города. В этом городе живет Кочанова. Поезд будет в нем утром. В шесть с чем-то. Если сойти, днем можно сесть на другой и вечером все равно уже будешь в Москве.

Он ничего не решил, просто подумал. Лег и уснул. Не слышал, когда в купе вошел попутчик, как он укладывался спать. Когда проснулся, за окном все еще было темно. А в купе свет был не выключен. На соседней полке из-под сбившейся простыни выглядывал бритый мужской затылок с двумя толстыми складками. На столике в стакане с подстаканником слегка потренькивала чайная ложка.

Сначала он решил, что побреется. Пока все спят и можно спокойно умыться. А когда поезд замедлил ход перед трехэтажным кремовым зданием вокзала, уже стоял в тамбуре одетый, с чемоданом в руках.

На перроне было безлюдно и опрятно, как бывает на вокзалах только ранним утром. Пока поел в кафе, пока разыскал городское справочное бюро и добрался до улицы Луначарского, дом 12, во второй квартире которого проживала Кочанова Инна Владимировна, пошел девятый час. Что ж, значит, он застанет Инну дома. Артисты встают поздно.

Это была одна из улиц старого центра. Новый — пятиэтажные коробки — переместился на одну из бывших окраин. И здесь тоже было много новых зданий и даже кварталов. Эта часть города была сильно разрушена во время войны. Отстроили. И деревья новые выросли. Он сначала удивился им, этим деревьям, а потом вспомнил, сколько времени уже прошло после окончания войны. Ну и бежит же время! Этак и состаришься, вся жизнь пролетит и не заметишь. Нет, надо жить как-то не так…

Эти и подобные мысли настигали его в последнее время, все чаще. И каждый раз он давал себе слово что-то изменить в своей жизни, пересмотреть, что ли, и начать все по-другому, лучше, но… все оставалось по-прежнему.

Номер двенадцатый пришелся на старое, видимо, еще до революции выстроенное здание с фронтоном. Потемневшие от времени дубовые двери, балконы с чугунными решетками, так называемые венецианские окна. Ну, конечно, и соответствующая высота: он посмотрел на потолок в коридоре, и шляпа свалилась с головы. Хорошо пожить в таком доме! Хотя нет, кухни-то, наверное, общие, на три-четыре семьи. А то и больше.

На звонок из второй квартиры никто не отозвался. Он уже не знал, что и подумать, но тут открылась дверь первой, и из нее высунулась женская голова в косынке, через которую проступали трубочки бигуди.

— Они уже ушли, — объяснила женщина. — И Анна Степановна, и Олег Петрович.

— Как, разве Инна Владимировна здесь уже не живет?

Женщина, — ей было лет тридцать, — старательно придерживая полы халата, проскользнула в щелку лишь слегка приоткрытой двери и заслонила ее узкой спиной. Она, видимо, только что приняла ванну, над темными бровями и на носу выступили бисеринки пота. Испытующе оглядев его от шляпы до ботинок, — на чемодане она задержала взгляд, — женщина переспросила:

— Инна Владимировна? А вы… а она… Вы разве ничего не знаете? Она уехала, да. Вот еще месяца нет. К каким-то своим родственникам. На Дальний Восток. Умирать уехала. Опухоль мозга у нее. Операцию делать отказались. Поздно, дескать, уже…

Женщина говорила что-то еще. Она даже забыла про свою дверь и прошлась с ним по коридору до выхода и все участливо заглядывала ему в лицо.

Здесь, в этом городе, уже во всем чувствовалась весна. Асфальт освободился от снега, пригревало солнце, гомонили на бульварах ожившие под его лучами ребятишки и воробьи. Было что-то весеннее и в женщинах. Кажется, пальто и шапочки.

Отыскал на бульваре скамейку поукромнее, за трансформаторной будкой. До поезда три с половиной часа.

Та женщина, соседка Инны, не догадалась, что он врач. Она подумала другое. Что ж, если бы это было так, вряд ли ему было бы теперь труднее.

Вот оно, то, что он предчувствовал и что заставило его тогда насторожиться и предложить артистке лечь в клинику. Тогда он не смог бы этого объяснить. Болезнь коварно таилась, чтобы нанести удар наверняка. Ни один анализ, ни один симптом не дали даже и намека. Нет, было! Одно было! Когда он встретил Инну в коридоре с чашкой чая в руках. Привлекла внимание ее походка. Инна не пошатывалась от слабости, как ему показалось вначале, ее бросало из стороны в сторону. Величайшим усилием воли она заставляла себя идти прямо. И прошла бы, может, если бы не чашка с чаем в руке! Вот за что и надо было зацепиться.

Что бы там ни говорили про кибернетику и прочее, но врача с его чутьем, интуицией не заменишь ничем. То особое, человеческое, что есть в нем.

И Дударев. Что-то же насторожило старика.

И боль. Конечно, и при мигренях боль мучительна, и все переносят ее трудно. Это-то и сбило с толку его, Иноземцева. А Барышеву попутала профессия Кочановой, неприязнь к артистке, слово «мигрень» в ее справке.

Больше того, разве он сам не поддался этому ее отношению к артистке? Подходил к Инне все реже, выслушивал ее все более рассеянно, закружили другие дела, больные.

И вот уехала. И адреса не оставила. Все равно, сказала, не понадобится. Теперь-то, конечно! А тогда, год назад, может быть, еще и успели бы.

Кто это сказал? «Спешите делать добро». Спешите. Он, Иноземцев, не поспешил. Догадывался, предчувствовал, что нужно сделать это добро, и не поспешил.

Вот весна скоро начнется. Лето наступит. Жизнь будет продолжаться. Только все это будет уже без нее, без Инны. Появятся другие люди, лучше или хуже. А ее не будет. Никогда.

Яркий февральский полдень был в разгаре. Казалось, светит не только солнце, лучи льются со всего неба, еще бледного в его размытой голубизне. Свет излучали даже стены зданий, почерневшее месиво снега под ногами прохожих. Это было прямо-таки какое-то ликующее торжество света. Оно утомило Иноземцева. Поднялся со скамейки, чувствуя, как горбятся плечи, взялся за чемодан.

Пора было к поезду на вокзал.

Жена

Наталья Андреевна решила, что на этот раз она уйдет от мужа. Вернее, попросит его уйти. Довольно она уже натерпелась! Сыновья выросли. Виктор заканчивает военно-морское училище, Вовке, разумеется, придется еще помогать, но самое важное, что в институт он поступил, остальное она как-нибудь вытянет.

Она прощала Павлу многое. По существу, она всю жизнь только и делала, что прощала мужу то одно, то другое…

У окна, перед которым остановилась Наталья Андреевна, росла акация — большое сильное дерево. Весной оно сплошь покрывалось нежными белыми соцветиями, а теперь среди его ребристой листвы грубо и печально чернела большая голая ветвь. Зима была холодная, и дерево прихватило морозом. Сквозь ветки открывался вид на пригород: черепичные крыши среди зелени на холмах. Строго и четко, словно сторожевые, вырисовывались на белесом вечернем небосклоне пирамидальные тополя — каждый в отдельности.

Наталья Андреевна все смотрела на эти тополя и вспоминала. Что было пережито за двадцать один год жизни с мужем. Всегда, во всем на первом месте для нее был он. А потом уже остальное. Даже детям она говорила: «Нельзя, папа работает… папа сказал… папа… папа…»

Он поселился в квартире ее матери в Подмосковье на несколько дней. Приехал в командировку по заданию газеты, специальным корреспондентом которой он был. В гостинице не оказалось мест. Он был уже опытным, немало повидавшим тридцатилетним человеком. А она, тогда еще Наташа, только что закончила десятый класс и ломала голову над вопросом: куда пойти учиться? Она привлекла Павла своей юностью, неведеньем и, как она теперь понимает, своей кротостью. Он видел, что с ее характером при любых обстоятельствах хозяином положения будет он. А этим он, самолюбивый и властный, очень дорожил.

Как она теперь понимает, он всегда был большим эгоистом. Он не мог обойтись без семьи хотя бы уже потому, что, нерасчетливый, житейски беспомощный, не умел позаботиться о себе. И при этом семья обременяла его. Главным в жизни для него была работа. Он был истым газетчиком. Зная его дотошность и оперативность, ему поручали самые ответственные дела, посылали в самые дремучие районы. Но у него был тяжелый характер, он не был дипломатом и не всегда уживался с людьми. По этим двум причинам он часто менял место работы, и они то и дело кочевали.

Из Подмосковья пришлось уехать по другой причине. Мать была недовольна ее ранним замужеством, невзлюбила зятя за то, что он вскружил девчонке голову, да и за строптивость — тоже.

…Юрка еще успел застать ее. В школе он шел на три класса впереди и теперь был уже студентом-третьекурсником. Он вызвал ее на крыльцо. Стоял октябрь. На синей эмали неба ярко выделялась лимонная желтизна яблонек и ржавые листья черемухи, крыльцо было обвито крепкими шпагатинками хмеля. Листья уже облетели, а крошечные светло-коричневые розочки цветков свисали гроздьями.

Юрка водил рукой по перилам и молчал, длинный, тонкий, в распахнутой куртке, с розовым, еще совсем мальчишеским лицом. Она сказала резко:

— Ну, что ты? Я вышла замуж.

— Я знаю, — Юрка отвернулся и провел по лицу рукавом.

— Так чего же пришел?

Юрка помолчал, и только когда она нетерпеливо сорвала у себя над головой коричневую розочку, теряя тонкие сухие лепестки, пробормотал невнятно:

— Может, ты еще передумаешь?

И тут ей стало жалко Юрку, всего того, что было связано с ним, и, может быть, больше всего себя. Чтобы враз покончить со всем, объяснила:

— Нет, не передумаю. Мне уже нельзя передумать, Я… у меня будет ребенок.

Кровь отхлынула от Юркиных щек, темные ресницы дрогнули. Он впервые, с тех пор как пришел, посмотрел ей в лицо с жалостью и, как ей показалось, испугом и стиснул зубы.

— Все равно. Все равно, хоть и ребенок. Вырастим. Я буду любить его.

Ей захотелось уткнуться Юрке в плечо и расплакаться. Покачала головой.

— Нет, Юра. Все теперь. Уходи. Не надо.

Он пошел к калитке, опустив голову, и его долговязая фигура расплылась у нее в глазах.

В будущем, когда приходилось уж совсем невмоготу, она не раз вспоминала эту встречу, пронзительную синеву неба, коричневые розочки хмеля и острое чувство жалости к Юрке, к себе. Юрка пошел, а она подумала: ну вот и кончилось все!..

Юность для нее тогда и в самом деле кончилась. Не было у нее больше ни танцулек, ни других девичьих радостей и свободы. Одни только заботы. И жаловаться было некому и не на что. Она сама, добровольно избрала свою судьбу. Да, но если б знать тогда, что это за судьба!

Из Подмосковья переехали в Белоруссию, которая восстанавливала тогда свои разрушенные войной города. Было трудно жить в тесной комнатушке без водопровода и канализации, но позднее, в Казахстане, пришлось еще труднее. Здесь у них родился Витька, первенец. Она мыкалась бессонными ночами с малышом при свечке в бараке, а муж в это время носился на «газике» по строительным площадкам и тракторным бригадам целинной степи и не догадывался даже, как ей трудно и одиноко. К счастью, рядом были люди. Соседка научила ее купать малыша, другая помогала доставать продукты и все необходимое для жизни.

Но работа — это одно. Хотя Наталье Андреевне и не приходилось никогда трудиться на производстве, она понимала, что это такое — дело, особенно нелегкая профессия газетчика, сколько душевных сил и времени требует она от человека. Беда была в том, что у Павла имелись еще и увлечения.

Не то чтобы она, Наталья Андреевна, была против этих его увлечений. Совсем нет! Широта интересов Павла всегда приносила что-то новое и ей, и детям. Но он отдавал своим увлечениям все те немногие свободные часы, что оставались у него от работы. На долю же детей и ее, Натальи Андреевны, уже не доставалось ничего. Павел просто жил рядом с ними, а поглощен был целиком своим. Только своим…

Когда переехали из Казахстана на Алтай, Павел увлекся выращиванием фруктовых деревьев. Сначала они распродали все свое нехитрое имущество и залезли в долги, чтобы приобрести усадьбу. Земляпопалась неплохая. Павел пропадал в саду с рассвета, высаживал деревца, делал прививки, окапывал и поливал, а по ночам сидел за специальной литературой. Он мечтал вывести какие-то необыкновенные морозоустойчивые сорта. Со своими корреспондентскими обязанностями он теперь едва справлялся и не оставлял их только потому, что иначе им было не прокормиться. Правда, Наталья Андреевна отвоевала у него клочок земли под грядки и развела помидоры, огурцы, лук. Это служило небольшим подспорьем. Хуже было с жильем. Дом был сырой, холодный, полы прогнили, крыша протекала. А у них как раз родился Вовка.

Руки у нее не заживали: мазала, скребла, чистила, сама разыскивала рабочих, договаривалась с ними о том, как перебрать полы, перекрыть крышу.

И вот усадьба наконец-то приобрела жилой вид, сад буйно отцвел, в огороде наливались овощи, они рассчитались с самыми большими долгами, появилась возможность уделить внимание себе и детям. И тут у Павла Ефремовича произошла крупная неприятность на работе. Павел выступил с корреспонденцией в защиту одного председателя колхоза, который не угодил чем-то районному начальству. И все же «старика» сняли.

Павел вернулся тогда из района с белым от злости лицом и всю ночь просидел над статьей. Наталья Андреевна после никак не могла проветрить комнату, так он накурил.

Может, все и обошлось бы, не перепечатай его статью центральная «Правда». Через несколько дней редактор вызвал Павла к себе в кабинет.

Он не рассказал, что за разговор произошел тогда между ними, уронил только:

— Не смогу я больше работать с этими людьми. Какой же я буду, к черту, газетчик, если… — Что «если», он так и не объяснил, добавил: — Собирайся! Я уже и заявление подал…

Было до слез жаль сад и дом, затраченного на них труда, соседей, с которыми она сроднилась, но своих решений Павел не менял.

Поселились снова у ее матери в Подмосковье. Тут у Павла, кроме работы, не было, кажется, ничего. В свободное время он теперь читал запоем, чуть ли не по книге за один присест. А ей легче не стало. Что-то расхворались ребята, сначала один, потом другой. От бессонных ночей, усталости и тревоги уже подкашивались ноги. Однажды попросила мужа:

— Ты бы привез воды.

Воду возили на санках из колодца.

Павел удивился, не поднимая головы от книги:

— И куда ты ее деваешь? Я же только вчера привез… Опять стирка? И как тебе не надоест все время хлюпаться!

Не надоест! Будто стирка и в самом деле доставляет ей удовольствие! Не ответив мужу, отправилась к колодцу сама, а потом перетаскала воду ведрами из бачка на санках в кухню. Павел продолжал читать в комнате на диване, он, конечно, не мог не слышать, чем она занимается.

Глядя на ее залитое слезами лицо, мать заметила:

— Выгони ты его. Витюшка уже большой, а с Вовкой я пока посижу. Поступишь на работу, алименты будешь получать, прокормитесь. Ведь все равно одна бьешься.

В словах матери было много правды. Павел и в самом деле и пальцем не желал шевельнуть для того, чтобы облегчить ей житейские невзгоды. И почему она должна разрешать их одна, если у нее есть муж, отец ее детей?

Но развестись… Павлу придется плохо, если рядом не будет ее, Натальи Андреевны. Кто будет считаться с его трудным характером? Это ведь только она знает, как к нему подступиться, изучила…

Неизвестно, на что бы она решилась, но тут мужа направили на Украину.

Она боялась поверить себе и все же тут, на новом месте, все у них сначала сложилось благополучно. Пришелся по душе и город, зеленый и тихий. Отойдешь от центральных улиц несколько метров и можешь побыть один в глубоком ущелье тополиной аллеи, посидеть под каштанами, украшенными светло-зелеными, с колючками, шариками незрелых плодов, или побродить у пруда под зелеными каскадами плакучих ив. Ей что-то полюбились в последнее время уединенные прогулки.

Им дали особнячок в три комнаты с небольшим двором. Ребята насадили во дворе абрикосы, яблоньки, вишню и даже груши. Сыновья подрастали. Почти не видя отца, они тянулись к ней, старались помогать, и им было неплохо втроем. Она стала уже подумывать о том, не поступить ли на какие-нибудь курсы, а потом и на работу? Теперь, когда дети уже не нуждались в присмотре, сидеть дома не хотелось.

И тут, как снег на голову, на них обрушилось новое увлечение Павла Ефремовича.

…Эта книга получилась у него сама собой, как объяснил он. В основу ее лег цикл его статей о трактористах-целинниках, написанный им еще в Казахстане. Жизнь деревни, ее проблемы и нужды Павел Ефремович знал хорошо: вырос в деревне, в газете всегда работал в отделе сельской жизни. Неудивительно, что ему удались в этой повести и конфликт, и характеры. Повесть заметили. В местной печати на нее появилось несколько рецензий, на радио из нее сделали инсценировку. Один из центральных толстых журналов посвятил повести отдельную колонку, где Павла Ефремовича назвали талантливым певцом советской деревни.

Все это взбудоражило его. Павел Ефремович ушел из газеты и отдался новому увлечению со всей горячностью, на какую был способен. И за короткий срок «выдал» несколько рассказов и еще одну повесть, опять о деревне, только на этот раз его героиней была доярка, и засел за роман.

Он сумел убедить в том, что литература — его истинное призвание, а все остальное было лишь поисками пути к ней, даже ее, Наталью Андреевну. Что ж, ему виднее, решила она, он в этом разбирается, так считают и специалисты, а она что? Домашняя хозяйка. Ей ли судить о таких вещах?

…Наталья Андреевна не сразу поняла, когда это началось. Прежде всего почувствовалось безденежье. Почтальонша приносила переводы все реже и то уже не крупные суммы, а так, пустяки. И все же первое время они еще держались. Ушел в военное училище Виктор, он был обеспечен там всем необходимым. Вовке нужны были пока еще главным образом еда и обувь. Себя она обшивала, а Павел Ефремович никогда не обращал внимания на свою внешность, его вполне удовлетворял единственный выходной костюм, в будни он предпочитал ходить в свитере и в отношении одежды вообще был нетребовательным человеком. И питались они всегда скромно. Однако тут стало не хватать на самое необходимое.

Она вынуждена была говорить об этом мужу. Павел Ефремович раздражался, кричал. Слова жены возмущали его тем более, что он любил принять у себя друзей. Кроме того, ему теперь все чаще требовались деньги и на карманные расходы. А она уже устала рассчитывать, выгадывать, забывать обиды и вообще всячески приспосабливаться.

Однажды во время одной из размолвок муж бросил ей в лицо упрек в том, что она всю жизнь просидела дома, в то время как он не разгибал спины…

Наталья Андреевна всю ночь проплакала, а утром обошла город и поступила секретарем-машинисткой в народный суд. Целый месяц Павел Ефремович отмалчивался, а потом, получив в издательстве гонорар за переиздание первой повести, принялся уговаривать ее оставить работу:

— Ну, что ты там зарабатываешь? Гроши! Да и вообще… писатель, а жена — секретарша.

Он очень гордился своим званием писателя. А того, что она поступила на работу не только ради заработка, он так и не понял.

Она плакала, но стояла на своем. И вот работает уже третий год. Теперь им без ее скромной зарплаты просто не обойтись. Павлу Ефремовичу удается что-либо заработать все реже.

Он как-то угас, помрачнел, замкнулся в себе. Вместо того чтобы сидеть над романом, целыми днями читает или пишет письма знакомым и незнакомым писателям. И, она заметила, очень болезненно относится к тому, упомянут его имя в передаче по радио, в газете или не упомянут. И еще, очень простой в своих потребностях, в отношениях с окружающими, он стал придавать много значения внешнему. Ему вдруг стали нравиться дорогие вещи, внимание, пусть и неискреннее, вышестоящих лиц.

Что с ним происходило? Наталья Андреевна думала об этом все чаще, терялась в догадках и не могла найти ответа.

И вот появилась эта женщина. Юлия Борисенко была командирована в область для участия в совещании местного отделения Союза писателей. Естественно, что Павел Ефремович как член правления много времени проводил в ее обществе.

Юлия начала писать еще в юности, человеком она была явно незаурядным, с нею было интересно поговорить. Наталья Андреевна не видела ничего странного в том, что муж стал приводить эту женщину в дом. Хотя первое же появление Юлии в семье оставило неприятный осадок.

Наталья Андреевна увидела их из кухни, она как раз занималась стряпней. По дорожке от калитки к крыльцу между мальвами шла женщина в белом костюме. У нее был высокий стан, свежее, загорелое лицо и короткие бледно-золотистые волосы. Павел Ефремович шел позади, и по его смуглому, с четким профилем лицу Наталья Андреевна поняла, что муж взволнован. Торопливо вытерла о передник руки…

Юлия держалась просто, приветливая, разговорчивая, веселая. Павел Ефремович провел ее в столовую к книжному шкафу с редкими изданиями, которыми он гордился, и вернулся на кухню. И без того темные глаза его стали совсем непроницаемыми.

— Чего ты выскочила такая? Могла бы переодеться, — он критически оглядел стол с горкой насеянной муки, открыл холодильник. — Никогда у тебя не бывает ничего к столу!.. Постели белую скатерть.

Он бывал резким, даже грубым, и раньше, но никогда ей не было так больно от его слов. Так, с комком в горле, и накрыла на стол, а потом и попрощалась с гостьей.

На следующий день муж накричал на нее из-за рубашки. Ему понадобилась вдруг белая нейлоновая:

— По-твоему, я не имею права приобрести себе приличную рубашку?

Она понимала, что такая рубашка мужу и в самом деле нужна, и все же задумалась.

Прошло еще несколько дней, и Наталья Андреевна перестала сомневаться. Она слишком хорошо знала мужа, чтобы не догадаться, что с ним происходит. Павел Ефремович ловил каждое слово, каждый взгляд Юлии. Конечно, Юлия моложе его, но она свободна, с мужем разошлась, растит дочь.

Они собрались в соседнее село, где должны были провести встречу с колхозниками и познакомиться в районном Доме культуры с творчеством членов местного литературного объединения. Павел Ефремович не пригласил ее с собой. Не сделала этого и Юлия. Правда, в машине не оказалось места, с ними ехали еще писатели и один партийный работник. Наталья Андреевна посмотрела «Волге» вслед, — машина подошла за Павлом Ефремовичем к дому, — и занялась приготовлением абрикосового джема. Абрикосы уже осыпались, а у нее все не доходили руки.

Ночью не спалось. Пыталась представить себе, чем они могут там заниматься. Собрались где-нибудь за бутылкой вина? Или бродят по окрестностям? Юлия там впервые, а Павел любит быть гидом у своих гостей. Идут рядом, облитые лунным светом, под которым волосы Юлии кажутся совсем золотыми. Павел помолодевший, оживленный…

Конечно, Юлии можно быть и знающей, и умной, и красивой! Ей не приходилось вот так, как ей, Наталье Андреевне…

Нет! Наталья Андреевна сбросила с себя простыню и встала. Довольно! Дело не только в Юлии. Просто она, Наталья Андреевна, устала так жить и больше не желает.

Ложась спать, она не закрыла ставни, ночь была очень хороша: ясная, лунная. Зеленоватый свет лился в окна, и в комнате было светло как днем. Она достала с антресолей в кухне чемодан и принесла его в спальню, пристроила на двух сдвинутых стульях. Рубашки, носки. Электробритва у него с собой. Что там ему может понадобиться еще? Да, полотенца, носовые платки.

Она покончит с этим рабством. Почему, спрашивается, она должна приносить себя кому-то в жертву? Быть чьим-то приложением? Она может быть еще и сама по себе. Еще не так стара.

Наталья Андреевна оставила раскрытый чемодан и прошла к туалетному столику. Навстречу из мерцающей глубины зеркала шагнула стройная женщина с высокой грудью. Возбужденный блеск глаз делал ее лицо совсем молодым, но седина в темно-русых пышных волосах была видна и при лунном свете. Что ж, если вместо этого ситцевого халата надеть костюм, открытые туфли на каблуке…

Грудь стиснула вдруг такая жажда счастья, такое желание быть любимой, вновь обрести всю полноту жизни, что она приложила руки к щекам и приблизила лицо к зеркалу почти вплотную, вгляделась себе в глаза. Из зеркала на нее глядела другая женщина. В ней, в этой женщине, было все то, что она, Наталья Андреевна, подавляла в себе многие годы, что забывала ради детей и блага семьи, ради него, мужа…

…Он вернулся из поездки на следующий день очень поздно, и она не стала ему ничего говорить. А утром ей нужно было на работу. Теперь же вот Павла Ефремовича все нет и нет, она ждет его уже несколько часов.

Черепичные крыши вдали, кое-где проглядывавшие в зелени, и веретенообразные силуэты тополей залил калиновый багрянец заката.

В доме тихо. Вовка отпросился с ночевкой на рыбалку. Славный мальчишка! Любит природу, животных. Как-то он отнесется ко всему этому? Будет на ее стороне. От отца они ласки немного видели. Не повезло не только ей, но и им, ребятам…

А помидоры она подвязать забыла. Плодов так много, и они такие крупные, что стебли обламываются. Пойти подвязать, все равно время так проходит.

Наталья Андреевна еще раз оглядела приготовленный чемодан, — она поставила его возле двери в кабинет мужа, — и прошла в огород за веранду. У нее тут всего четыре грядки, и все же все лето у них свои овощи — и огурцы, и помидоры, и морковь с луком.

Она нарвала из старой тряпки вязок и присела между гряд, почти слившись в сумерках с землей в своем темном платье.

Он вернулся не один, а с Юлией. Поднявшись на веранду, Юлия сказала:

— Вынесите мне, пожалуйста, сюда.

Павел Ефремович прошел на кухню и вернулся с сифоном и стаканом в руках.

— Духота! Ночью соберется дождь.

Они возвращались с заседания, которое, как всегда, затянулось, и Юлии захотелось пить. Что-то заставило Наталью Андреевну не выдать своего присутствия. Она сидела к ним спиной и могла лишь догадываться, кто из них в какой позе стоит.

Напившись, Юлия проговорила, видимо, продолжая разговор, начатый дорогой:

— С законами искусства нельзя не считаться. Во всяком случае, вашу вторую повесть и рассказы… да, и рассказы, за исключением, может быть, «Соломенной крыши», удачными не назовешь…

Юлия помолчала.

— Там я не сказала сейчас этого, и вы понимаете почему. Но не сказать вам вообще я не могла. Это было бы нечестно.

Послышался нервный смешок Павла Ефремовича:

— Одним словом, лучше мне переквалифицироваться…

Юлия не приняла шутки, судя по голосу, лицо у нее оставалось серьезным.

— Что ж, переквалифицироваться никогда не поздно.

Это, вероятно, озадачило Павла Ефремовича. Отозвался суховато, как всегда, когда был обижен:

— Да, но были же отзывы, рецензии. Например, статья в…

— Будто вы не знаете, как иногда пишутся рецензии, — в голосе Юлии прозвучала горечь. — Человек должен быть прежде всего сам себе критиком. А если он взял на себя смелость заняться искусством, тем более. Фальшь и беспомощность в искусстве всегда дадут о себе знать, их не прикроешь никакими рецензиями.

— Не думаете же вы, — Павел, по всей вероятности, был совершенно обескуражен тем, что ему пришлось выслушать, голос у него срывался, — что я сам сочинил эти рецензии?

— Нет, не думаю, — теперь Юлия говорила словно в раздумье. — Я знаю, человек вы честный, принципиальный… У нас ведь как иногда бывает? Понадобилась по каким-либо причинам свежая фамилия, ну и поднимут на щит первую же попавшуюся на глаза. А как человеку потом жить, об этом не подумают…

Да, да, вот именно! Наталья Андреевна даже приподнялась на коленях, с напряжением вслушиваясь в слова Юлии. В них неожиданно почудилось что-то свое. Будто это она, Наталья Андреевна, уже думала так когда-то, но не смогла выразить своих мыслей. Да и Павел, разве он сам так уж уверен в себе? Недаром ему теперь постоянно требуются доказательства его признания. И все же, как Юлия резко… Разве можно так? Господи, да она совсем не любит его!

Если бы Наталья Андреевна была в состоянии в эту минуту отдать себе отчет в своих чувствах, она поймала бы себя на том, что вместо радости, которую ей должно было бы принести это открытие, она испытывает обиду за мужа.

«Что она говорит? — холодея, спросила себя Наталья Андреевна. — Что она… это… это же самое дорогое у него сейчас. Как Юлия не понимает?»

Нет, она, видимо, понимала, добавила:

— Мне тоже нелегко это говорить. Я, может быть, потеряю вас, вашу дружбу. Но если не скажу вам этого я, кто скажет еще? Никто не скажет.

— Отчего же, — Павел Ефремович прокашлялся, и все же голос звучал у него тускло, неверно: — Я очень благодарен вам, спасибо.

Юлия поняла, усмехнулась:

— Ну вот и все. А я боялась. Все тянула. Боялась, что не поймете меня… Что ж, Павел Ефремович, я, пожалуй, пойду. Чемодан еще надо уложить. Вот вроде и много времени провели вместе, а досыта так и не наговорились. Ладно уж, оставим на письма. Или вы теперь мне и писать не станете?

— Писать? — напряженным голосом переспросил Павел Ефремович, и Наталья Андреевна остро, до боли, почувствовала, как трудно ему было выслушать все то, что сказала сейчас Юлия, и прежде всего потому, что сказала это именно она. И все же ему еще хотелось остаться в ее глазах сильным, уверенным в себе. Процитировал с насмешкой: — «В письмах все не скажется и не все напишется…»

Юлия засмеялась, но в ее смехе не чувствовалось облегчения. Было ясно, что она это так, из вежливости.

Он проводил ее, вероятно, недалеко, потому что вскоре вернулся, поднялся на веранду и задержался на том месте у перил, где только что стояла Юлия.

Темнота все сгущалась, воздух, казалось, становился все плотнее, ни один лист на деревьях не шелохнулся. Не проглядывали и звезды на небе. По-видимому, и в самом деле надвигалась гроза.

«Неужели Юлия не заметила, не почувствовала, как он относится к ней? Ушла. Так просто…»

Мысли прервал голос мужа.

— Что делать? Что же теперь делать? — глухо спросил себя Павел Ефремович. Кажется, он даже схватился руками за голову.

Он надолго умолк там, на веранде, даже дыхания не стало слышно. Наталья Андреевна замерла, сцепив перед собой руки, не зная, как теперь поступить. Подойти? Павел не простит ей, если узнает, что она была свидетельницей его разговора с Юлией. Нет, пусть уж лучше он думает, что она ничего не знает.

Юлия права. Ему и в самом деле не стоило браться за книги. Никакой он не художник, он журналист, газетчик, этим ему и надо было заниматься до конца дней своих. Ему вскружили голову похвалы безответственных людей, сбили с толку. Конечно, сам виноват, не мальчик, нужно было думать. Ну, а что теперь? Как быть теперь?

Ему никто не ответил на его вопрос. Ночь молчала, глухая, равнодушная. Он словно бы подождал немного и прошел в дом. Наталья Андреевна не сразу решилась войти вслед за ним.

На кухне она машинально включила свет, поставила на плитку чайник. Вошла в столовую взять из серванта банку варенья. Навстречу из кабинета вышел Павел Ефремович. Черты лица у него словно обострились, отвел в сторону потухшие глаза.

— Папиросы нигде не завалялись?

Она всегда припрятывала на случай одну-две пачки «Беломора». Нашлась пачка и на этот раз. Павел Ефремович тут же закурил и сказал, что ужинать не будет. Открывая дверь в кабинет, обратил внимание на чемодан:

— Это Вовке уже? Он же сказал, что пробудет дома весь август!

Наталья Андреевна торопливо наклонилась, будто поправить сбившуюся на ноге тапочку.

— Просушить достала. Как бы плесень не завелась…

— А… — Павел Ефремович задержал взгляд на лице жены и ушел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.

Только что пережитое потрясение словно обострило зрение. Увидел вдруг, как сдала за последнее время жена. И эта тревога, боль в глазах! Догадывается?.. Она всегда все знает о нем.

Обожгла внезапная мысль.

Всю жизнь, все свои помыслы и усилия он отдавал пользе дела, торжеству справедливости, и не один человек, вероятно, вспоминает его теперь добрым словом. А этим вот людям, что всегда были с ним рядом, жене и детям, не уделил ничего. Ни сердечного тепла, ни помощи. Только брал у них. Как могло это произойти? И может ли он после всего этого рассчитывать на их доброе отношение?

Окно кабинета выходило в ту же сторону, где росла обожженная морозом акация. Теперь, облитая электрическим светом из окна, она была похожа на бутафорское дерево на сцене. В глаза бросилась ее голая черная ветвь. Раньше Павел Ефремович как-то не замечал этой ветки. Теперь подумал: «Спилить надо. Уродливая какая коряга. Вот прямо сейчас и спилить. Утром солнце взойдет, а ее уже нет…»

Проездом

Веретенников попал в город своей юности всего лишь на несколько часов, проездом. Между рейсами самолетов, которым он прилетел, и тем, каким должен был следовать дальше, оказался разрыв в четыре часа. Он решил использовать это время, чтобы пробежаться по городу. Как-никак, а родился и вырос здесь. Было что посмотреть и вспомнить.

Порадовал уже аэропорт, полное света, удобное здание. Раньше на этом месте расстилалась степь, самолеты не летали, и в город можно было попасть только поездом. От аэропорта в центр курсировали автобусы.

На центральных улицах изменилось немногое, появилось лишь несколько новых зданий да снесли развалюхи на площади, и она стала просторнее. Разрослись деревья и, несмотря на сентябрь, стояли еще густые, зеленые.

Сам не зная почему, но свой родной Железнодорожный район Веретенников оставил напоследок. И здесь на месте бревенчатых домишек выросли кварталы современных многоэтажных зданий. Веретенников побродил между ними, сначала захлебнувшись от восторга: вот ведь что наворочали, а?.. Потом чувство радостного возбуждения сменила озадаченность: а ведь точно такие же кварталы пятиэтажных коробок он встречал и в средней полосе России, и на Крайнем Севере, и в Крыму. В таком доме он жил на своем Юго-Западе Москвы. Но там это как-то не очень задевало. Здесь же хотелось увидеть иное, особое, выражающее и отображающее, да, да, вот именно отображающее все то, чем отличается Сибирь от всех других мест на земле. Но этого иного и особого не оказалось, и стало обидно: неужели уж нельзя ничего придумать? И почему строители и здесь пользуются только бетоном и кирпичом? Где сибирская кондовая лиственница? Гранит? Мрамор? Разве нельзя использовать их для облицовки, отделки зданий? И красиво, и тепло поможет лучше сохранить. Климат-то остался прежним, морозы никуда не делись…

Разглядывал многоэтажные махины, которые отличались друг, от друга только цветом балконов, и думал, что, конечно, жилья еще не хватает и приходится спешить, но такая вот бедность архитектурных форм не может не сказаться отрицательно. Особенно на детях. От нее ведь никуда не уйдешь. Архитектура — это то, среди чего человек проводит всю свою жизнь, хочет он этого или нет…

Только теперь, бродя по городу своего детства, Веретенников понял, что по существу так и остался сибиряком, и ему дороги здесь каждая сосна, каждый камень. Наверное, поэтому и медлил все, пока не поторопили стрелки на часах.

Как он и ожидал, знакомого, вдоль и поперек исхоженного переулка с двухэтажным деревянным домом и голубятней на крыше сарая во дворе не оказалось. Вместо переулка открылся просторный проспект с аккуратным газоном и многоэтажными зданиями вдоль него. А старая, раскидистая, как дуб, сосна, что стояла у сарая, уцелела. Теперь она росла во дворе белого двухэтажного дома с вывеской «Ясли-детсад «Белочка». Веретенников посмотрел на сосну через затейливый решетчатый забор и свернул налево, уже почти убежденный в том, что и старого одноэтажного особняка в конце улицы тоже нет. И ошибся.

Он был на месте, уютный деревянный дом под зеленой железной крышей. Его окружал все тот же глухой забор. Перед выходившими на улицу окнами широкие плахи были заменены узкими рейками. И эти рейки, и скамейка возле них тоже были выкрашены когда-то зеленой краской.

Раньше, насколько Веретенников помнил, перед окнами особняка с ранней весны и до глубокой осени полыхали на клумбах цветы. Теперь клумбы заросли травой и только кое-где в ней синели васильки, видимо, проросшие из прошлогодних семян. И окна были закрыты ставнями, а справа, взломав забор, к особняку теснилось внушительное четырехэтажное сооружение.

— Завод, — пояснил старик с хозяйственной сумкой, он, видимо, направлялся в магазин. По суконной тужурке, которая была теперь слишком просторна для его усохших плеч, и по фуражке на сивой от седины голове в нем можно было узнать бывшего железнодорожника. Старик дальнозоркими, щурящимися от напряжения глазами вгляделся в Веретенникова.

— А вы кто Никулиным будете? Товарищ их младшего? Валентина, значит? Как же, как же! Знавал я Матвея Илларионовича. И супругу его. И деток… Зря, выходит, старался старик. Во всем себе отказывал, чтобы гнездо свить, а оно, вишь, детям и не понадобилось.

Старик не спешил, охотно присел на зеленую скамейку, опустив возле ног сумку, из которой выглядывал эмалированный бидончик, и рассказал Веретенникову, как и почему опустел зеленый особняк.

Веретенников курил и слушал, нисколько не сетуя на старческое многословие собеседника. С зеленым особняком в конце улицы у него было связано столько воспоминаний, сколько не оставил в памяти и родной дом. Младший сын токаря Никулина, Валька, был в свое время для Димки Веретенникова больше, чем другом. Он был человеком, на которого Веретенникову хотелось походить.

Они были сверстниками. В первый раз Димка появился в зеленом особняке второклассником, чтобы помочь Вальке оформить классную стенгазету. У Никулиных ему понравилось сразу. Может быть, прежде всего потому, что у них, Веретенниковых, дома было все по-другому. Было хуже.

Хотя бы квартира. Они занимали две узкие темноватые комнаты на втором этаже густо населенного дома. Димка был в семье старшим, и у него то и дело появлялись то братишки, то сестренки, крикливые, некрасивые младенцы. То ли они рождались очень слабыми, то ли мать не умела нянчиться с ними, но все они умирали, не прожив и года. Умер бы возможно, и Димка, да его до пяти лет воспитывала бабка в деревне, и ему на всю жизнь врезался в память запах весенней свежевскопанной земли, луговых цветов и парного молока, простор деревенского, не загороженного крышами неба. Когда бабушка умерла, родители взяли его к себе, и он так никогда и не привык к тесноте коммунальной квартиры, к грязному захламленному двору и, наверное, поэтому не играл в нем с мальчишками, а потянулся к книгочею и фантазеру Вальке Никулину.

Отец знал толк в токарном деле, работал с увлечением, много. А отдыхать не умел, не знал куда себя девать в свободное время и чаще всего напивался. Застенчивый и скромный, он становился во хмелю буйным, крушил все в квартире, бранил мать и плакал пьяными слезами, жалуясь, что семья сгубила его: не жениться бы ему, а в институт пойти. Так он выражал свое недовольство несложившейся личной жизнью. В такие минуты он вспоминал о сыне, но Димка боялся его пьяного и убегал из дома. Трезвый, отец не замечал его, с головой уходя в работу.

Мать была добрая, но недалекая женщина. Больше всего она любила ходить по соседям. Просидит часа два и только тогда спохватится, что муж придет на обед, а у нее и поесть нечего. Пожарит на скорую руку яичницу или сбегает в магазин за ветчиной. От такого хозяйничанья деньги в доме никогда не водились, хотя отец и зарабатывал неплохо. Все мать делала наспех, кое-как, в доме всегда было неприбрано и неуютно.

Не то у Никулиных. Во-первых, у них была целая усадьба — просторный дом с четырьмя комнатами и кухней, огород и сад, они держали корову. Надежда Романовна, мать Вальки, невысокая, склонная к полноте, с красиво седеющей головой, — она никогда не носила косынки на собранных в узел, гладко зачесанных волосах, — целый день возилась дома по хозяйству, и уже от одного ее присутствия становилось хорошо и спокойно.

Отец Вальки, Матвей Илларионович, тоже работал на заводе токарем и считался в городе одним из знатных людей. Про него писали в газетах, говорили но радио, посылали его в Москву на совещания. Чего такого выдающегося добился Валькин отец на заводе, Димка не знал, но вот каким был Матвей Илларионович дома, сказать мог. Матвей Илларионович возился в сарае с вилами возле коровы, вскапывал в огороде грядки, помогал жене вешать шторы на окнах. И все это с улыбкой, то одобрительно, то с укоризной мягко подсказывая что-нибудь им, ребятам…

Вот это больше всего и привлекало Димку в семье Никулиных: они всегда были вместе — и отец, и мать, и старший брат Вальки Арсений: он закончил институт и работал на заводе инженером, и его жена Серафима, красивая жгучая брюнетка, и даже сестра Вальки Регина, рослая, сутуловатая, с длинным невыразительным лицом.

Регина училась в медицинском училище и чаще всего лежала у себя в комнате на тахте с книжкой, и Надежда Романовна относила ей туда тарелку румяных, только что испеченных пирожков или несколько до глянца намытых яблок. Иногда выходила во двор, где мужчины пилили дрова, а Надежда Романовна и Серафима развешивали после стирки белье, и принималась бродить из угла в угол, хмурая и недовольная. На нее часто нападала хандра. Валька говорил ей в таких случаях:

— Замуж тебе надо, Регина. Тогда и настроение поднимется.

Он недолюбливал сестру. Неглупая, начитанная, Регина отталкивала его своим эгоизмом. Она позволяла матери стирать для нее чулки и вообще трудилась в семье меньше всех. Остальным же доставалось. Корова, сад и огород требовали постоянной заботы и усилий. Зато в доме был достаток.

Веретенникова тянуло к Никулиным, он многое познал в этой семье. Дома никто не замечал на нем мятой несвежей рубашки. А к Никулиным он не мог позволить себе прийти даже в нечищеных ботинках, знал: Надежда Романовна заметит и ей будет неприятно. От Вальки он научился вставать, когда в комнату входила женщина, разговаривая, следить за собой, чтобы не уронить грубого необдуманного слова. Он больше всего боялся показаться Валькиному отцу неумелым и нерадивым, поэтому и узнал от него больше, чем от родного отца. Ему так хотелось, чтобы его уважали в семье Никулиных, что он день ото дня становился все требовательнее к себе, аккуратнее, сдержаннее, начитаннее…

Что и в этой семье не все благополучно и просто, он понял позднее, тогда же, мальчишкой, школьником, не видел этих сложностей и противоречий, и ему было хорошо, покойно в Валькином доме. Особенно в присутствии Надежды Романовны.

Она входила в комнату доброжелательно-приветливая, в свежем переднике, оглядывала их лица.

— Может, перекусите немного? Я блинов напекла, борщ вчерашний есть.

Или спрашивала:

— Спорите? О чем? — и присаживалась на кончик стула, готовая в любую минуту броситься на кухню, где у нее что-то кипело на плите.

Дочь тамбовского учителя, Надежда Романовна окончила в свое время гимназию и мечтала пойти по стопам отца. Но тут свершилась Октябрьская революция. В Тамбове появился посланный по продразверстке молодой питерский рабочий Матвей Никулин. Он увез Надежду Романовну сначала в Ленинград, а затем сюда, в Сибирь. Будь она постарше, может, ее судьба сложилась бы и иначе. Но ей было всего восемнадцать, когда у них родился первенец, Арсений, и она с головой ушла в заботы о сыне. Тем более, что рядом не оказалось никого из близких, а годы были нелегкие. Матвей Илларионович тоже тогда не очень-то баловал ее своим вниманием. Решались важные вопросы индустриализации страны, завод, на который Никулина прислали, еще только строился, не все на нем ладилось, и на личную жизнь просто не оставалось времени. Так и засиделась Надежда Романовна в домохозяйках. Но как ни поглощали ее заботы о семье, она не увязла в них. По театрам, правда, не ходила, однако читала и думала много и не только живо и глубоко вникала в интересы детей, но и понимала их, эти интересы, направляла. Больше того, она делала все возможное, чтобы дети ее выросли не только здоровыми и разумными, но и сильными людьми. Валька смеялся, подметив, впрочем, довольно верно:

— Базис у нас в семье обеспечивает папаша. Ну, а надстройка — это уж мамина сфера деятельности.

Веретенникову тогда просто казалось, что все доброе и светлое в семье Никулиных исходит от Надежды Романовны. И он сердился на приятеля, когда тот огорчал мать. А Валька делал это довольно часто. Во всяком случае, гораздо чаще, чем Арсений и Регина. И совсем не потому, что был хуже. Он был другим.

Дома это был почтительный сын, трудолюбивый и и скромный. Хорошо учился Валька и в школе. Учителя считались с ним и даже, как иногда казалось Веретенникову, побаивались Вальку, независимого склада его ума. Валька был прям и честен. Но он был еще и брезглив, обладал обостренным чувством собственного достоинства и считал, что не может быть только свидетелем, очевидцем событий. Это осложняло его отношения с окружающими.

Он являлся домой весь в синяках.

— Тебя избили? — с ужасом всплескивала руками Надежда Романовна.

— Я дрался, — объяснял Валька. — Было нужно.

— Нужно драться?.. Но ведь ты же к этому непричастен? — продолжала допытываться Надежда Романовна. — Шел бы своей дорогой.

— И позволил хулиганам обидеть старого человека? — серые Валькины глаза темнели, к тонкой коже лица приливала кровь. — За кого ты меня принимаешь?

— Глупый ты! — делала вывод Надежда Романовна. — Всегда прежде о других думаешь… Мог бы позвать милиционера.

Ее пугала непримиримость младшего сына, его нежелание думать о себе, о своей выгоде и пользе. Веретенникову тогда казалось, что это обычный страх матери за своего ребенка. Все было гораздо сложнее.

Веретенников старался походить на друга хотя бы в мелочах. Это тоже было непросто. Валька умел многое. Мог по слуху подобрать мелодию на любом инструменте, писал стихи, увлекался анатомией и физиологией и однажды даже спас Володьку Морошкина, сделав ему искусственное дыхание, когда Володька наглотался речной воды и потерял сознание.

И еще Валька очень здорово вел себя с девушками. Не хамил от застенчивости, как это нередко случалось с Веретенниковым, разговаривал с девчатами просто, без кривлянья и как-то по-особому мягко. Ну и они, конечно, ходили за ним табуном, как завороженные. До чего бы ни договаривались ребята в своей мужской компании, никакого трепа о девчонках Валька не терпел. Это совсем не означало, что он не мечтал о сердечных победах. И победы у него были, разумеется.

Веретенникову мать покупала тогда брюки на вырост, а рубашки только темные, главным образом унылого грязного цвета. На Вальке все было подтянуто, хорошо подогнанные брюки подчеркивали стройность его долговязой фигуры, рубашки он предпочитал светлые, однотонные и часто менял их.

Родители хотели видеть Вальку инженером-железнодорожником. А он решил стать врачом. Матвея Илларионовича, впрочем, это не смущало. Врачом так врачом. Лишь бы овладел каким-нибудь ремеслом и честно зарабатывал себе кусок хлеба. Надежда Романовна была огорчена до отчаяния.

— Да ты знаешь, сколько зарабатывают врачи? — пытала она Вальку. — Ведь ты мужчина, должен будешь обеспечивать семью… А ответственность на враче какая! Больной умрет, а ты отвечай.

Валька поступил в медицинский институт.

Надежда Романовна же никак не могла примириться с его решением и каждый раз расспрашивала Веретенникова:

— А у вас в горном, Дима, тоже столько наизусть заучивать надо? А общественные нагрузки вас тоже заставляют выполнять?

Это особенно удручало Надежду Романовну. Говорила сыну:

— Ну, я понимаю, учеба. Или работа в больнице. Это нужно тебе. Полезно. А эти комсомольские дела… Никто тебе потом за них и «спасибо» не скажет.

И вздыхала про себя: «Простота хуже воровства!»

Но на этом огорчения, которые ей доставил младший сын, еще не кончились. Валька преподнес матери еще один сюрприз, и на этот раз Надежда Романовна не нашла в себе сил простить его.

Незадолго до окончания института, — шел первый послевоенный год, радостный и голодный, — приехав домой на каникулы, Валька привел однажды с собой девушку в беличьей шубке и такой же шапочке. У девушки было неяркое матовое лицо, темно-карие глаза казались на нем совсем черными. Девушка слегка прихрамывала: правая нога была у нее то ли короче, то ли повреждена в лодыжке. Ее звали Ниной. Она окончила медицинское училище и институт иностранных языков и работала над переводами медицинской литературы.

Вообще-то Валька часто приводил друзей домой. Бывали среди них и девушки. Но с Нины он снял шубку с такой бережливостью, что у Надежды Романовны заныло сердце. И оно не обмануло ее.

Через несколько дней Вальке пора было уже уезжать в институт. Он сказал матери:

— Ма, я попросил Нину стать моей женой. И она дала согласие.

Надежда Романовна схватилась рукой за сердце.

— Как, сынок? Разве тебе не нашлось бы здоровой девушки? Ведь она, эта Нина… — Надежда Романовна посмотрела сыну в лицо и добавила жестко, зная, что бьет в цель: — Калека, хромая. Пусть и ищет по себе.

По лицу Вальки прошла тень. Он так стиснул зубы, что они скрипнули. И все же еще попытался остаться верным своей сыновней почтительности. Взял мать за плечи.

— Она чудесный человек, мама. Ты сама убедишься в этом, когда узнаешь Нину поближе. Хромает она совсем немного. Это не мешает ей даже бегать на лыжах. И вообще, это не существенно.

Но Надежда Романовна была уже не в состоянии владеть собою. Словно все недовольство сыном, которое накопилось за годы, теперь ослепило ее. Повторила с трудом:

— Не дам я тебе своего родительского благословения. Прокляну!

Валька выпустил из рук ее плечи, отступил к двери. Всегда розовое лицо его стало белым, и на этой белизне резко, черно проступили темно-русые брови и ресницы. Проговорил чужим, без обычной теплоты голосом:

— Хорошо, мама. Поговорим потом, когда ты успокоишься. Но я уже решил…

Когда он вернулся в родной город после окончания института, они поселились с Ниной в ее четырнадцатиметровой комнатушке. Надежда Романовна не желала их видеть. Больше того, она делала теперь все возможное, чтобы отравить жизнь младшему сыну и его жене. Былое благоразумие и благородство оставили ее. Она расспрашивала Валькиных соседей о его отношениях с женой, подкарауливала сына у больницы и умоляла вернуться домой. Разумеется, без Нины. Когда в партийное бюро организации, в которой работала Нина, пришло анонимное письмо, обвинявшее ее в аморальном поведении, Валька пришел к матери.

— Прекрати, — сказал он. — Или… или ты никогда больше не увидишь меня.

Надежда Романовна притихла, но не примирилась. Она решила изменить тактику.

Однажды вечером, удостоверившись, что Валька дежурит в больнице, Надежда Романовна пришла к невестке. Нина занималась у стола, поднялась навстречу, но руки протянуть не посмела.

Надежда Романовна нетерпеливо оглядела комнату, отметила про себя: «Как студенты, беднота-то! Но чисто…»

Не дожидаясь приглашения, опустилась на стул у двери, поправила у подбородка черный кружевной шарф. Подняла на невестку холодные осуждающие глаза.

— Вы, конечно, догадываетесь, зачем я пришла? Я знаю, вижу, вы честный человек. Потому я и пришла… Вы и сами понимаете, вы не пара Валентину. Он умница, здоровый, красивый. У него большое будущее. Я знаю, его приглашают в ординатуру. А вы… он достоин другой. И вам надо отдать себе в этом отчет. Надо найти в себе мужество и освободить его.

Болезнь искалечила Нине ногу еще в детстве, и пережить ей пришлось из-за своей хромоты немало. Но еще никто не причинял такой боли, как эта стареющая женщина с благородным лицом.

Нина стояла вполоборота к свекрови. Пальцы ее руки так крепко ухватились за спинку стула, что ногти побелели. Взгляд она опустила на свои разношенные, из зеленой байки домашние туфли, но тут вскинула его на свекровь. Она была искренне удивлена.

— Как? Как я могу его освободить? Я не держу его силой.

Надежда Романовна усмехнулась. Теперь на ее лице не было и проблеска той доброты, которую так любил в ней школьник Димка Веретенников.

— Будто вы не знаете, чем держит женщина мужчину… Валентин еще мальчишка, глупец, и не понимает, что делает. Потом спохватится… Как освободить? Уехать, скрыться. Вы везде найдете себе работу. Пока нет ребенка… Все равно он бросит вас.

Нина не пошевельнулась, только кровь отхлынула от лица. Надежда Романовна задержала взгляд на ее тонкой слабой шее в вырезе сатинового платья-халата и верно рассчитала еще один удар:

— Бросит. Рано или поздно. Разберется. Разве ему такая нужна? И вы, если вы честная женщина, должны помочь ему.

— Нет, — покачала головой Нина. Она выпустила из рук спинку стула и стояла теперь перед свекровью напряженно-прямая, на бледном лице гневно сверкнули темные глаза. — Пусть решает сам. Если у него есть честь и совесть. А вашу просьбу я ему передам.

И тут Надежда Романовна спохватилась, поднялась, оправила на голове кружевной шарф. Ее руки при этом заметно дрожали.

— Не надо ему ничего передавать, — почти просительно сказала она. — Я пришла к вам. Как женщина к женщине. Надеюсь, вы понимаете меня. Каждая мать желает своему ребенку счастья.

Она ушла с поникшими плечами и низко опущенной головой в своем траурном кружевном шарфе. Откинув на окне штору, Нина задумчиво смотрела ей вслед и, когда на следующий день Валька спросил, чем она так расстроена, уж не оскорбила ли ее чем-нибудь снова мать, отрицательно покачала головой:

— Не выспалась. Соседи опять всю ночь крутили магнитофон.

Ей стало жаль свекровь. У Вальки могло кончиться терпение.

Они так редко могли побыть вместе, что завели специальный дневник, в котором Валька писал, отправляясь на дежурство в больницу вечером, когда она должна была еще только вернуться с работы: «Буду дома завтра после шести. Махнем на концерт инструментального ансамбля?» Она в свою очередь наказывала ему: «Разогрей ужин и не теряй меня. Вернусь и расскажу».

Когда родилась Танюшка, стало труднее. Они никак не могли найти няньку, сидели с дочкой по очереди. Потом Вальку выручила старуха-санитарка, стала приходить к ним помогать. Надежда Романовна не желала ничего знать о внучке. Возможно, отчасти ее отвлекли от младшего сына другие заботы.

Сначала начались неприятности у Матвея Илларионовича. Работал он всегда честно, старался, дело свое знал до тонкостей, но выполнял его без шума, в передовики не стремился. А тут еще и на собрании выступил. Дескать, не за рекордами надо бы гоняться, один-два даже отлично работающих человека еще не все. Надо такой порядок в цехе навести, чтобы все работали хорошо. Новому начальнику цеха поддержать бы старика, начальнику критическиезамечания Матвея Илларионовича не понравились. С этого и началось…

Глубоко страдая за отца, Валька объяснил:

— Батя поплатился за свой характер. Конечно же, он прав, и все же защитить себя вряд ли сумеет. Ему гордость рабочего человека не позволит пороги канцелярий обивать.

Матвей Илларионович ушел с завода в какую-то ремонтную мастерскую, замкнулся в себе, стал еще больше внимания уделять домашнему хозяйству, провел в дом водопровод, разбил фруктовый сад. Зеленый особняк все хорошел.

Но слишком много отдал Матвей Илларионович заводу, чтобы пережить такую горькую разлуку с ним. Через год Валька похоронил отца от невесть откуда приключившейся болезни печени.

Не успела Надежда Романовна прийти в себя от горя, как на нее свалилась новая забота: вышла замуж дочь.

Валька напрасно так пренебрежительно отзывался о сестре. Ума Регине было не занимать. Медицинское училище она окончила с отличием и на работу поступила не куда-нибудь в аптеку (она была фармацевтом), а в министерство. Она словно бы даже похорошела. Не обошлось в этом, правда, без Надежды Романовны: одевала мать Регину с большим вкусом.

И замуж Регина вышла весьма практично, за вдовца, памятуя, что у второй жены муж всегда под каблуком. Да с ее характером она и вряд ли нашла бы общий язык с человеком своего возраста.

Одно было плохо: от первой жены у ее мужа осталось двое детей. Впрочем, это огорчало не столько Регину, сколько Надежду Романовну. Регина вовсе не собиралась убиваться ради чужих детей. А Надежду Романовну не оставляло опасение, что эти дети слишком обременят дочь. Она отдала молодым особняк, а сама с детьми мужа Регины перебралась во флигель.

Арсения с семьей она к тому времени уже успела отделить, сама подыскала ему просторный уютный дом с хорошей усадьбой на соседней улице.

Обо всех этих событиях Веретенников узнал, прилетев в родной город с Камчатки, куда попал после окончания института, на похороны отца.

В могилу отца свела болезнь сердца. До самого последнего дня он работал и смертью своей никому не доставил хлопот: пришел из бани, прилег отдохнуть и больше не встал. Мать, видимо, не отдавала себе отчета в том, что она потеряла вместе с ним, хлопотала над поминальным обедом, возбужденная многолюдием, с девчоночьим любопытством приглядываясь к вновь входящим. «Блаженны нищие духом», — подумал Веретенников, глядя на нее. Было неловко за мать перед женой. Нина словно догадалась о его мыслях, украдкой погладила по руке.

Валька тоже пришел на похороны, старался во всем помочь, а прощаясь, пригласил к себе. И хотя было очень трудно выкроить вечер, все же забежал к нему.

В стандартной двухкомнатной квартире Вальки было что-то от домовитого уюта зеленого особняка. Вещей немного, и все они были как-то к месту. Из украшений висел только эстамп приятеля Вальки, художника, — охотничье зимовье и елочка на переднем плане в глубоком снегу. Да стояла еще на полу возле балконной двери ваза с ветками вербы.

«Вот обошлось и без Надежды Романовны», — не без грусти отметил про себя Веретенников.

У Вальки было уже двое детей. Старшая, Танюшка, пошла в первый класс, сынишка бегал в детский сад. Нина работала. Она похорошела, расцвела. Судя по всему, они с Валькой были счастливы.

Валька раздался в плечах, глазастое лицо возмужало. Он много работал. Положив перед собой на стул руки с тонкими, должно быть, очень чуткими пальцами, он говорил о том, что, видимо, больше всего глодало его:

— Распознавать болезни мы научились, а лечим пока еще плохо. Особенно в амбулатории.

— …Настоящий врач из него получился, — старик погладил одной рукой вздувшиеся вены на кисти другой и осмотрелся.

На скамейку, на которой они сидели с Веретенниковым, падала тень от веток сосны, что стояла у забора, и отсюда, из тени, сентябрьский полдень казался особенно ярким. Неправдоподобная синева неба даже слепила глаза. Напротив особняка, возле недавно выстроенного дома замерли молодые деревца, словно девочки-балеринки в коротких юбочках на одной ноге. Старик помолчал и, сощурясь от усилия, снова вгляделся в Веретенникова.

— Дружком, значит, Валентину доводитесь? Ну-ну, знавал я вашего папашу. Как же!.. Так вот, я и говорю, достойный сынок вырос у Матвея Илларионовича. Профессор теперь…

Пора было уже в аэропорт, перекусить перед вылетом. Веретенников закурил и дослушал рассказ старика.

— И перед матерью свой долг до конца выполнил. Хоть и не заслужила этого перед ним Надежда Романовна, — старик закрыл глаза, вытянул худую, поросшую редким сивым волосом шею и покачал головой: — Не-е-ет, не заслужила!

Она пережила мужа на целых семь лет. А за два года до смерти ее свалил инсульт. Парализованная Надежда Романовна лежала в своем флигельке одна. Пасынка Регина отдала в Суворовское училище, девочку взяла к себе: нужно было кому-то мыть полы, чистить картошку.

Уход за матерью жена Арсения и Регина тщательно поделили между собой. Серафима готовила для свекрови пищу, таскаясь с кастрюльками через улицу, Регина мыла мать, меняла на ее постели белье. Даже ставни во флигеле они закрывали по очереди: один вечер это делала Регина, на другой приходил Арсений.

Об этих ставнях и рассказала Валентину одна из его пациенток. Он только что вернулся тогда в родной город после трех лет работы в одной из киевских клиник. Несчастье с матерью произошло без него. Он сдержанно выслушал рассказ женщины, расспрашивать ни о чем не стал, а вечером сказал жене:

— Сходим к матери?

Через несколько минут, наказав соседке присмотреть за ребятами, они уже торопливо шли по неуютным осенним улицам к зеленому особняку. Валька не был в нем с тех пор, как женился.

Увидев на пороге своей комнаты жену младшего сына, Надежда Романовна сделала протестующий жест и беспокойно повела головой по подушке. Речь у нее была нарушена. Валька торопливо заслонил жену спиной и наклонился над постелью.

— Ну, как, мать, начинаем поправляться?

Он впервые назвал ее так. Надежда Романовна жадно вгляделась сыну в лицо и заплакала. Слезы скатывались на седые космы, выбившиеся из-под белой полотняной косынки. Валька сначала и обратил внимание на этот платочек, мать никогда не носила раньше косынки, а потом заметил и ее несвежую рубашку, крошки и пятна на постели, грязные простыни под кроватью. Обвел глазами кое-как прибранную комнату и встретился со взглядом жены. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Нина кивнула:

— Да!..

Валька притронулся к серым космам на подушке.

— Мы перевезем тебя к себе, мама. Будешь лежать в спальне. А мы с ребятами пока в большой комнате…

Надежда Романовна набрала в грудь воздуха, с трудом, хрипло выдавила из себя:

— Спасибо. Не надо. Мне лучше здесь.

Еще несколько минут Валька уговаривал ее, потом Нина тронула его за плечо.

— Не надо так сразу, лучше потом. Слушай, давай помоем ее?

Валька Старался не смотреть на большое, беспомощное тело, давшее ему жизнь. К счастью, у Нины были очень ловкие руки. Хорошо намыленной мочалкой она почти без его помощи вымыла Надежду Романовну прямо на постели, подстелив клеенку, прополоскала в тазу ее волосы. Через час Надежда Романовна уже снова лежала в прежней позе, но щеки у нее порозовели, свежезастланная постель сияла белизной. Валька напоил ее чаем с лимоном и поднялся.

— Теперь ты поспи.

Надежду Романовну и в самом деле после ванны потянуло на сон, но тут она широко раскрыла глаза, и Валька увидел в них страх. Он не сразу понял, почему это, оглянулся на жену, Нина подошла, поправила одеяло, глаза свекрови встретились с ее взглядом.

— Мы придем, — сказала Нина. — Завтра. Мы каждый день теперь будем приходить.

На кухне флигеля Вальку задержала сестра. Нина оставила их одних, сказав, что подождет мужа у калитки.

Регина нервничала. Откуда ей было знать, что Валька придет? Теперь он подумает, что она плохо ухаживает за матерью. Пожаловалась:

— Одна я уже не могу с ней справиться. Арсения она стесняется. А Серафима что? Чужой человек… Мать стала такая капризная.

Регина ожидала, что брат что-нибудь накажет ей. Валька спросил только:

— Где у нее простыни? У нее всегда было много постельного белья. Да, завтра понадобятся.

Ночью Надежда Романовна лежала без сна, прислушиваясь к своему телу. После мытья оно уже не ощущалось таким тяжелым. Ей казалось, она все еще слышит голос младшего сына: «Мы перевезем тебя к себе, мама… Я же врач, я все могу делать сам, и уколы, и перевернуть тебя…» Она, Надежда Романовна, правильно ответила сыну. И совсем не потому, что чего бы ради ей уходить из своего угла? Свой угол! Каким же безрадостным оказался он для нее в этот последний час!..

Нет, не такого ожидала она от своих детей! Ведь все отдала им, что могла, что имела. Вырастила здоровыми, умными, выучила, поддержала на первых шагах самостоятельной жизни. И уже вот теперь, предчувствуя свой конец, поделила между ними все свое имущество, от самовара до кухонных полотенец. Между Арсением и Региной. Оставила себе только белье и черное шерстяное платье «на смерть» да постель. И деньги в сберкассе поделила. Решила, что хватит ей пенсии за мужа.

Ей и в голову не могло прийти, что, получив от нее все, что она в состоянии дать, дети потеряют к ней всякий интерес. Любовь? Чувство долга? А разве не внушала она им всю жизнь, что нужно думать прежде всего о себе, о своей пользе? Вот когда она дала себя знать, ее философия! И только Валентину, безрассудному, живущему сердцем Вальке, она, Надежда Романовна, не смогла эту философию привить. Потому он и пришел к ней теперь, позвал к себе…

Нет, не пойдет она к Валентину! И совсем не потому, что боится оставить свой угол. Она знает, Валька готов взять на себя этот тяжкий крест, ее болезнь, и понесет его до конца, как бы трудно ему ни пришлось.

Вот потому-то она и должна избавить его от этого креста. Пусть же его несут другие, Арсений и Регина, это их долг перед ней. А у Вальки нет перед нею долга…

Она не знала, что и Валька тоже долго не мог заснуть в эту ночь, а потом нашел руки жены и благодарно припал к ним лицом.

Теперь Надежда Романовна требовала, чтобы к приходу младшего сына дочь выполнила самую трудную, самую грязную работу. Регина, опасаясь, что она будет жаловаться Вальке, нехотя подчинялась матери. Впрочем, белье она сама не стирала, а нанимала соседку. Говорила жене Арсения:

— Избаловали, хуже ребенка стала! Не подступишься…

Когда Валька был занят ночным дежурством, Нина приходила одна, и это нравилось Надежде Романовне еще больше. Она терпеливо ждала, пока невестка приведет ее в порядок, разогреет еду, которую приносила с собой, и присядет возле постели покормить ее. Поднося свекрови ложку бульона или киселя, Нина рассказывала ей о проделках внуков, о Валькиных пациентах, о том, как ездила в воскресенье на рынок. Надежда Романовна слушала жадно, стараясь не упустить ни слова, и лицо у нее при этом словно светлело изнутри. Однажды в одну из таких минут она перехватила руку невестки и припала к ней губами.

— Не надо, мама, — мягко высвободила руку Нина и не смогла сдержать хлынувших из глаз слез. Вдруг вспомнилось все…

Глядя невестке в лицо сухими, строгими от душевной муки глазами, Надежда Романовна попросила:

— Прости меня. Прости, если можешь.

Через несколько дней ей стало хуже. Инсульт повторился. Неподвижная, лишенная языка, она тем не менее была в сознании, и это мучило Вальку больше всего. В таком состоянии Надежда Романовна прожила еще два месяца.

Хоронили ее холодным январским днем.

— Как раз на крещенье, — добавил старик.

Стужа стояла такая, что от накопанной накануне земли отскакивали лопаты.

А летом Валька уехал с семьей за границу. Его попросили заведовать госпиталем где-то чуть ли не в самой Африке. Теперь же, недавно, говорят, он стал доктором медицинских наук.

— От такого сына никто бы не отказался, — старик пожевал увядшими губами и переспросил: — Арсений? Что ж, Арсений тоже ничего. Работает все там же, на заводе. А Регина… Регину теперь не достанешь. В Москве. Муж-то большим начальником стал… Вот так и получается, не от того счастье приходит, от кого ты его ждешь, — подвел старик итог своему рассказу и поднялся, не сразу распрямив ноги, потер рукой поясницу.

— Оно хоть и бабье лето, а все осень. Ишь, спину-то как разломило!

Веретенников посмотрел на часы. Если он задержится еще на полчаса, то опоздает к рейсу. И все же прошелся со стариком до магазина и только потом вскочил в трамвай…

В больнице

Больница была старая. Трехэтажное здание красного кирпича неподалеку от мединститута среди таких же старых, с узловатыми ветками и толстыми, корявыми стволами тополей. Еще там было много сирени. Весной ее пыльные фиолетовые гроздья наваливались на чугунную ограду института. Студенты ломали ее с хрустом и тут же, бросив себе под ноги тяжелые портфели, разыскивали в густых соцветиях «счастье» — цветок в пять лепестков. Палаты в больнице были большие, на семь и даже десять коек, никакими особыми удобствами она не отличалась, но врачи в ней были хорошие, поэтому все стремились попасть в нее.

…Ни один из больничных халатов этой больной не подошел, и ей разрешили оставить свой. Он был у нее из черного атласа с яркими павлиньими хвостами. Она и привлекала к себе внимание прежде всего этим халатом, всей своей величественной фигурой: рослая, хорошо сложенная, с высоким станом и гордо посаженной головой. Волосы у нее слегка вились, иссиня-черные, а кожа, напротив, была молочно-белая, тонкая, нежная. Яркие глаза, хорошо очерченный нос. Короче, видная женщина. И уж во всяком случае она не имела ничего общего с нами, ее соседками по койкам. Мыто были похожи друг на друга как сестры, в застиранных больничных халатах из серой байки. Похожими нас делали еще и болезнь, бледные лица, щуплые фигуры, хотя мы в общем-то и были все очень разными, даже по возрасту, от семнадцатилетней студентки Лоры, дочери офицера-пограничника, до старшей в палате, пятидесятилетней Евлалии Серафимовны, работницы бибколлекгора. Не говоря уже о девятилетней Надюшке. Как ни странно, ей-то, ребенку, серый больничный халат был к лицу: он доходил Надюшке до пят, делая ее похожей на японку в кимоно, столько грации было в детской тоненькой фигурке, подпоясанной вместо кушака бинтом. Родители Надюшки жили где-то в таежной глухомани на заимке. Девочка стеснялась своего деревенского выговора, а может, просто по натуре была молчалива? Мы редко слышали ее голос.

Халат с павлинами Надюшку поразил. Она даже приподнялась на локотке, серые глаза, казавшиеся яркими на бескровном личике с неправильными чертами, засияли. Мы были с нею вдвоем в палате, остальные разбрелись кто на лечебные процедуры, кто в буфет, кто в киоск «Союзпечати» за свежими газетами.

Новенькой досталась койка сразу у двери. Женщина оглядела постель, потрогала пухлой белой рукой подушки и грузно опустилась рядом с ними. Сетка тотчас провисла под нею, край матраца вздыбился.

— А вы с чем лежите? — задала традиционный больничный вопрос новенькая и, выслушав меня, показала кивком пышноволосой головы в сторону Надюшки: — А она?.. Остальные? Где они? А Иван Алексеевич вас часто смотрит?

Имя профессора новенькая произнесла так многозначительно, что я решила: она знакома с ним лично.

Меня профессор смотрел только раз. При поступлении. И других — тоже. У нас был свой лечащий врач. И еще ассистент. Они на каждом обходе докладывали о нас профессору.

— Вот только Надюшку, — добавила я, — он смотрит каждый раз.

Девочке разговор о болезнях наскучил, ткнулась темноволосой головенкой в подушку. Под одеялом ее и не видно. А может, уже кончилось действие прозерина? Без уколов этого лекарства Надюшка не могла подняться утром с постели, даже поесть.

— А за что же ей такая привилегия? — заинтересовалась новенькая, уже более внимательно приглядываясь к девочке.

— Здесь одна привилегия — болезнь, — не сдержала я вздоха.

— А-а-а, — новенькая вдруг словно бы враз потеряла интерес и к моим словам и к девочке. Поправила подушки и забросила на койку ноги в тонких чулках, вытянулась поверх одеяла, закрыв его почти все своим большим телом в нарядном халате, зевнула: — Утомительно все-таки ждать! Сказали: к десяти, а теперь уже двенадцатый.

Через минуту-другую с ее койки послышалось негромкое сладкое похрапывание. Надюшка лукаво блеснула глазенками. Но поспать новенькой не пришлось. В палату заглянула наша врач Зоя Борисовна и увела ее в ординаторскую — «исповедоваться». Так среди больных называлась первая беседа с врачом, когда врач расспрашивал решительно обо всем и записывал твой рассказ. На это уходило иногда часа два.

Потом наступило время обеда. После обеда же мы по молчаливому согласию торопились прилечь и не читали, даже если и очень хотелось, чтобы не шелестеть страницами, не мешать заснуть другим. Ночи случались всякие, нелегкий больничный быт требовал немало сил, и мы дорожили этими немногими часами покоя, когда врачи уже расходились, лечебные процедуры были закончены, а посетителям проходить в палаты еще не разрешали.

Новенькой не спалось. Ее явно растревожила беседа с врачом. Все поглядывала на нас, видимо, хотелось поговорить, но нарушить наш отдых она не решалась.

На ужин в столовую обитатели палат собирались обычно с удовольствием и оживлением. Утром, заторможенные, невыспавшиеся, или, наоборот, еще сонные от снотворного, завтракали кое-как, к обеду уже начинала сказываться усталость от обходов врачей, лечебных процедур, неприятных, утомительных обследований. Голод давал о себе знать лишь к вечеру. Поднималось и настроение, как это бывает обычно с нервными людьми. Появлялись на свет баночки и кастрюльки. Припасы хранились в холодильнике в столовой, но не проходило и дня, чтобы кому-нибудь не «подбросили» чего-нибудь еще. Выкладывали все это на стол и рассаживались вокруг него одной дружной семьей.

На обратном пути из столовой обязательно прихватывали с собой термос горячего, свежезаваренного чая. Ставили его обычно на тумбочку Евлалии Серафимовны. Сюда же стаскивали кульки и свертки с печеньем и конфетами, банки варенья. Его иногда скапливалось несколько сортов. Однако всему предпочитали бруснику. Трехлитровую банку спелой до черноты брусники прислали с оказией родители Надюшки. Еще они отправили соленых рыжиков. Грибы съели в первый же вечер, пригласив на пиршество дежурного врача, няню и сестру. Причем, самые мелкие и вкусные грибочки Евлалия отложила в баночку и спрятала, заметив:

— Ишь, набросились! А вдруг ребенку захочется? Где тогда взять?

Грибы Надюшке есть было нельзя. Как и все соленое. Из-за почек.

Евлалия Серафимовна была в палате старожилом, и ее слово решало все: когда выключать и включать свет, прекращать разговоры, кому наливать свежей воды в графин или грелку, бежать за врачом. Ее тщедушное тело едва угадывалось под мешковатым халатом, в бледном, с желтизной лице тоже не было ничего примечательного, шестимесячная завивка темно-русых, с проседью, волос была всегда слегка взлохмачена. Но когда Евлалия Серафимовна была взволнованна, ее умные черные глаза разгорались, и она хорошела.

Рассаживались поближе к ее тумбочке кто где. Но прежде укладывали самые лакомые кусочки в коробку из-под конфет и ставили перед Надюшкой. С аппетитом у девочки было плохо.

Надюшка очень любила эти чаепития, перемежавшиеся шутками и смехом, а то и припевками. Люда, юная, русокосая женщина, как раз перед тем, как угодить в больницу, вышла замуж за парня из «семейских», «рыжего Кольку», как она его называла, и не упускала случая изобразить перед нами свою свекровь, горластую, острую на язык бабенку. Люда пристраивала на голове из полотенца кичку, набрасывала на себя еще один халат и подтыкала его полы так, как это делают семейские старухи. На этих представлениях мы покатывались от хохота. Вера, учительница-математичка, с нерусским смуглым лицом и копной блестящих черных волос, рассыпанных по плечам, каждый вечер баловала нас новыми припевками. И как только она их все помнила?

Еще только начало восьмого, а стекла двух больших старинных окон уже непроницаемы. За ними промозглый, без дождя и снега, но с пронизывающим ветром октябрьский вечер. Иногда от света фар проехавшей мимо автомашины на окна упадет тень раскачивающихся тополиных веток. Чай в наших чашках давно остыл, а мы все сидим, припоминаем разные случаи из своей жизни, из жизни знакомых. Стараемся оттянуть наступление ночи, когда в палате, во всей больнице, за исключением постов дежурных сестер, погаснет свет, мы затихнем на койках, и каждый из нас останется один на один со своими мыслями.

Эти вечерние чаепития скрашивали тягостный больничный быт и роднили нас. Если кого-нибудь укладывали на трое суток в постель после пункции на самый строжайший режим или выдавалась трудная ночь, никто не раздражался, помогали друг другу как могли.

В этот вечер пригласили к чаепитию и новенькую. Ее фамилия была Самарова. Клавдия Петровна присела поближе, приняла чашку с чаем. Придерживая ее на массивном колене, вздохнула:

— Такая больница… Столько говорят о ней! А питание…

— Что питание? — встрепенулась Вера. Она пристроилась пить чай лежа, растянулась на койке поближе к тумбочке Евлалии, ноги сунула под подушку. — Каша гречневая — чем плохо? Я и дома иногда так ужинаю. Прибежишь с работы, когда борщи, котлеты готовить? Намоешь крупы и в кастрюлю, а сама за тетради. И постирать еще надо, помыть…

Клавдия Петровна выслушала Веру, но, видно было, осталась при своем мнении. Мы уже все знали друг о друге, принялись расспрашивать и ее. Наша доброжелательность подкупила Самарову. Рассказала, что в свое время работала бухгалтером в тресте столовых. Но когда во главе этого треста поставили ее мужа, ей пришлось уйти. Не положено им, родственникам, работать на таких постах в одном учреждении. Решила немного отдохнуть, ноги стали беспокоить, болят, да так и сидит дома вот уже третий год. Оформила вторую группу инвалидности. Есть дочь, взрослая уже, замужем. Живут все вместе, квартира хорошая, с удобствами.

— Чего бы, казалось, болеть? — высказала вслух свою мысль Вера. И не добавила больше ничего. Задумалась. Мы знали — о чем. Она-то как раз жила без всяких удобств, снимала полуразвалившийся флигель у какого-то частника. Во флигеле и печь-то не топилась толком. Муж у Веры пил, и она не знала покоя, в вечном страхе, чтобы не потянулся к бутылке и сын-подросток. Бегала звонить его классной руководительнице, а когда мальчишка приходил попроведать ее, дотошно выспрашивала, на что он истратил деньги, которые она ему давала. И все совала сынишке в карманы пачки печенья и вафли, купленные в больничном буфете.

Утром после завтрака в палату, как всегда, вошла наша палатная сестра Ася, хорошенькая, нарядная и капризная, как актриса. Полководческим взором обвела палату. Задержала взгляд на койке новенькой.

— Что это? Почему у вас койка в таком виде? Посмотрите, как у других заправлены. Ни морщиночки!

Клавдия Петровна оглядела наши койки, обреченно вздохнула и принялась перестилать свою заново. Но как она ни старалась, простыня у нее почему-то выбивалась из-под матраца, одеяло не умещалось в пододеяльнике, не лежало. Снова появившаяся в палате уже со шприцем в руке Ася осталась недовольна:

— Не постель, а рыдван какой-то! Все везде торчит. Дома-то вы, наверное, не так убираете? Чтобы к обходу этого безобразия не было.

Когда Ася вышла, Клавдия Петровна заметила:

— Дома! Дома у меня это муж делает.

Когда он уходил на работу, она еще дремала. Поднималась часам к двенадцати, чтобы поставить на электроплиту кастрюлю. Она не любила тратить на приготовление еды много времени и сил. Постель так и оставалась иногда незастланной.

— А чем вы занимаетесь после обеда? — заинтересовалась Лора. Она даже стакан с водой отставила в сторону, хотя собиралась запить лекарство. Лора взяла с собой в больницу учебники. Она так радовалась, что стала студенткой, но здесь, в палате, было очень трудно сосредоточиться над прочитанным. Лору это огорчало до слез, она все допытывалась, как мне удается заниматься в больничной обстановке? Лора еще не познала истину известного изречения: нельзя, но надо. Теперь Лора была заинтригована. Оказывается, есть люди, которые успевают за день еще меньше, чем она!

— После обеда я обычно читаю. Или выхожу погулять. Знаете, для желудка, — простодушно призналась Клавдия Петровна. — Желудок у меня плохо варит.

— Ну, а потом? — продолжала допытываться Лора, нервно передергивая плечиками. У нее были чудесные волосы, редкого пепельно-золотистого оттенка. Узкое личико с мелкими чертами. Лора была обречена на болезнь от рождения, с полным набором психастенических синдромов.

Наблюдая за нею, я каждый раз с болью думала о том, что не будет у Лоры ни счастливого замужества, ни здоровых детей, ни успехов в работе. Догадываются ли об этом ее родители? И вообще, задумываются ли люди, решившие стать родителями, о своей ответственности перед ребенком? За его здоровье, судьбу?

Разговор отвлек Клавдию Петровну от неприятных мыслей по поводу замечания медсестры, отвечала девушке оживленно:

— Ну, а потом возвращаются с работы муж и дочь. У нас в доме все делают мужчины. Знаете, Лорочка, если муж хочет видеть свою жену красивой и здоровой, он должен взять на себя все заботы… Ох, да, да, я сейчас! Простите, пожалуйста!

В палату заглянула методист по лечебной гимнастике, на которую Клавдия Петровна постоянно опаздывала. Нам она говорила по этому поводу:

— Что я, девочка, со скакалкой прыгать? Человеку в моем возрасте и лечение соответствующее надо.

Лора задумчиво посмотрела Самаровой вслед:

— Вот почему она такая… цветущая и вообще… Красивая женщина!

— И вовсе не красивая она! — прозвенел вдруг из-под подушки протестующий голос Надюшки. — Халат красивый, а сама… сама…

Все с удивлением обернулись к девочке, но продолжать разговор было некогда: кто спешил на массаж, кто — в кабинет электропроцедур. Успеть до обхода врача.

Этот день был последним мирным днем в нашей палате. Неприятности начались с меня. На обходе врач нашла, что у меня подскочило артериальное давление, и запретила подниматься с постели. Затем прибежал сынишка Веры; отец попал в вытрезвитель, и вообще ему, вероятно, дадут пятнадцать суток: надебоширил в магазине. К счастью, мальчика случайно увидела в холле Евлалия Серафимовна и запретила ему попадаться матери на глаза. Вера как раз была в лаборатории, у нее брали кровь на сахар…

Собрали мальчишке около трех рублей на хлеб и позвонили в школу, чтобы кто-нибудь побывал у него дома и по месту работы отца. Вере было решено пока ничего не говорить.

В «тихий час» угомонились быстрее обычного. После полдника в палаты стали пропускать посетителей. Клавдия Петровна спустилась к своим в холл сама. И только потом к ней в палату поднялась дочь, такая же крупная, полыхающая румянцем, с двумя объемистыми сумками. Перекладывая из них пакеты и банки в тумбочку, она заметила:

— Зачем тебе холодильник? Ты кушай, пока свежее. А завтра мы тебе опять принесем.

В столовую на ужин женщины отправились уже без меня. Есть одной не хотелось, и я отставила тарелку, решив ограничиться чаем. Заварить чай они не забыли, но составить мне компанию отказались. Были какие-то скучные, вялые. Даже Люда. Не изменила обычаю только Евлалия Серафимовна, пристроилась рядом, вынула из бумажной салфетки ломтик черного хлеба с омулевой икрой:

— Съешь. Потом и чаю захочется.

Но и Евлалия Серафимовна была какая-то не такая, как всегда. Я решила не задавать вопросов. Не рассказывают — значит, так надо.

Вечер тянулся долго и нудно. Вопреки обыкновению, одни уткнулись в книжки, другие разбрелись по соседним палатам.

Утром, с завтрака, опять вернулись молчаливые, с напряженными лицами. Вероятно, на этот раз я не удержалась бы от расспросов, опередила Евлалия Серафимовна. Как только остались в палате вдвоем, присела рядышком, еще раз оглянулась на дверь.

— Знаете, у Самаровой огурцы. Свежие, да. Один она съела вчера за ужином, второй сейчас. Надюшка так смотрела на нее! Ребенок же. Она — хоть бы ломтик!.. Пойду сейчас позвоню мужу. Весь бабколлектор (так Евлалия Серафимовна называла место своей работы, у них были одни женщины) на ноги подниму. Как вы думаете, достанут? А ваши? Будет у вас сегодня кто-нибудь?

Я не могла сказать Евлалии Серафимовне ничего определенного. Конец октября, какие уж там огурцы? А с другой стороны, если принесли Самаровой…

В разговор включилась вернувшаяся с массажа Люда. Ее еще не потерявшее свежести лицо побледнело от гнева.

— У меня со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было. Как она может, а? Да я бы сама не стала есть, отдала ребенку.

Вероятно, будь женщины людьми здоровыми, не принимай они так близко к сердцу судьбу обреченной на тяжкую болезнь Надюшки, они не стали бы делать из этих огурцов события. Тем более, что вкусная еда у девочки не переводилась. Поведение Самаровой казалось им чудовищным, несовместимым с обликом женщины. Все мои попытки погасить страсти были безуспешны. Появившаяся за Людой в палате Вера брезгливо оглядела койку Клавдии Петровны и, подойдя, раздергала на ней и без того не очень-то аккуратно застланное покрывало, смяла подушки.

— Ася ей опять покажет!

Огурцов достать не удалось. Ни в тот день, ни позже. Мои знакомые принесли апельсины. Кто-то раздобыл баночку маринованных красных помидоров. Сослуживцы Евлалии Серафимовны притащили коробку шоколадного набора, ее муж купил в ресторане поезда «Москва — Улан-Батор» огромный ароматный ананас. Надюшка, разумеется, уже давным-давно забыла про огурцы. Палата о них помнила.

Конечно же, Клавдия Петровна не могла не почувствовать молчаливого отчуждения женщин. Из столовой возвращалась теперь раньше всех, торопливо доставала из тумбочки свои припасы и плотно закусывала. На ночь перед сном выпивала еще бутылку кефира или сливок.

После ужина она теперь уже не принимала участия в наших чаепитиях. Устраивалась в коридоре под зеленью разросшейся пальмы, большая, величественная. Из-под длинного халата едва виднеются отороченные белым мехом туфли, руки на подлокотниках, на красивых точеных пальцах поблескивают дорогие массивные перстни. Она всегда брала с собою лакомства — коробку мармелада, орехи. В тот день, когда Самарова вышла в коридор и уселась в кресло с огромным яблоком апорт в руках, Евлалия Серафимовна опять разволновалась:

— Подумаешь, апорт! Завтра у нас у всех будут такие. И даже лучше.

И действительно, на следующий же день ее муж принес в палату целый баул яблок. Евлалия Серафимовна собственноручно перемыла их, натерла до глянца полотенцем и водрузила всем на тумбочки по три яблока. Надюшке соорудили целый натюрморт из самых отборных, самых красивых плодов.

Эти яблоки и ввели Клавдию Петровну в заблуждение. Вернувшись из столовой и, по обыкновению, принимаясь за домашние припасы, Самарова поделилась со мною своими выводами:

— Завидуют они мне. Что я хорошо питаюсь. Я же не виновата, что они не могут себе этого позволить.

Я возразила мягко:

— Чего им завидовать!.. Теперь никто голодным не ходит. Всех нас навещают, всем приносят.

— Не скажите! — принимаясь за курицу, усмехнулась Клавдия Петровна. Еще она съела пару пирожных с кремом и запила это бутылкой ряженки. Я невольно подумала, что каждому из нас такого количества пищи вполне хватило бы на целый день.

Между тем наступил день обхода профессора. Видя, что и персонал, и все мы наводим порядок в палате с особой тщательностью, Клавдия Петровна тоже принялась было заново перестилать свою постель. Появившаяся в дверях палаты Ася жестковато отстранила ее от этого занятия:

— Дайте-ка я сама. Женщина называется!

Клавдия Петровна безропотно уступила сестре. Она очень волновалась перед предстоящим «большим» обходом. Ей казалось: профессор осмотрит ее — и все ее хворости как рукой снимет.

А профессор и осматривать ее не стал. Выслушал Зою Борисовну, просмотрел на свет рентгеновские снимки, записи анализов в истории болезни, кивнул доброжелательно:

— Ничего страшного у вас нет. Все анализы у вас хорошие.

И повел длинный белый хвост обхода, цокающий каблучками, к койке Евлалии Серафимовны. Осмотрел профессор в этот день только Веру и Надюшку. Когда высокая двустворчатая дверь палаты закрылась за врачами, Клавдия Петровна села в постели, поискала округлившимися глазами мой взгляд:

— И это все? Весь обход? Да что же это такое?.. Как же они будут лечить? Если он даже не посмотрел?

— Но ведь вас уже лечат, — напомнила я. — Профессору, надо думать, уже доложили о вас, согласовали с ним все.

— Да как же они согласуют, если он даже не посмотрел? — продолжала горячиться Самарова. Спустила белые пухлые ноги с постели и принялась одеваться. Набросив на себя халат, она вышла из палаты.

— Мужу отправилась звонить, — сказала Люда. — Ну, бабоньки, она этого так не оставит.

— А что я вам говорила? — торжествующим взором обвела всех нас Евлалия Серафимовна. — Ничего у нее не болит. Есть надо поменьше, только и всего.

— Вот именно! — поддержала Евлалию Вера. — Видели, сколько ей таскают? Думаете, на зарплату все это?.. А народное добро еще никому не шло впрок.

Чувство неприязни переросло уже во вражду. Больше того, женщины, взрослые, разумные женщины, превратились вдруг в озорных школьниц.

Всем им по три раза в день давали витамины. Драже кончилось и аскорбиновую кислоту подавали в порошках. Мне никто ничего не сказал, не то чтобы мне не доверяли, меня просто-напросто решили не впутывать в это, как я поняла позднее. Я догадалась, что аскорбинку Самаровой подменяют сильнейшим слабительным средством. Она осунулась, все бегала озабоченная, не имея возможности прилечь и на минуту.

На третий день Клавдия Петровна принялась встревоженно объяснять что-то врачу. Разговаривала она в последнее время с Зоей Борисовной шепотом. Они вышли из палаты вместе, и Евлалия Серафимовна тут же заключила:

— Ша! Прекращаем. Борисовна сразу попутает нас… Ничего! Хватит ей и того, что досталось.

В этот день я поняла, что врачу нужно поговорить со мной наедине. Зоя Борисовна несколько раз заглядывала в палату и, когда все ушли на обед, плотно притворила за собой дверь. Села напротив, так, чтобы видеть мое лицо.

Мы любили своего доктора, как можно любить человека, от которого зависит не только твое здоровье, но и твое будущее. Верили в нее и доверяли ей. Любили ее милое, без всякого грима, круглое свежее личико с гладко зачесанными светло-русыми волосами. Она вся была милая, естественная, чистая. Мы знали, что у Зои Борисовны две дочери-школьницы, растила она их без бабушки, с мужем-инженером. Что она пишет кандидатскую, но дело продвигается медленно, заедают домашние заботы. Теперь, правда, дочери подросли, помогают, стало легче. Теперь она, кажется, все же закончит диссертацию. Так она сказала нам в неспешной вечерней беседе, когда дежурила в ночь. Днем, во время обхода, для таких разговоров времени не оставалось.

Поговорили сначала обо мне, о том, о чем шла речь утром на обходе, потом Зоя Борисовна озабоченно назвала меня по имени:

— Вы можете нам очень помочь. Вы, конечно, знаете: врач судит о больном прежде всего по его жалобам, по объективным данным. Но… иногда этого оказывается недостаточно. Короче, скажите, пожалуйста, как питается Самарова? Что она съедает, например, за ужином? Вы ведь теперь все время в палате, видите. Сестры мне уже докладывали. Хотелось бы уточнить.

Я высказала сожаление, что мне не дали такого задания раньше.

— И все же вы не могли не заметить, — возразила врач. — Невольно. Итак, курица, два пирожных с кремом, бутылка ряженки. Еще фрукты. И то, что подают у нас здесь, она ведь тоже съедает? А что она съела сегодня за завтраком? Кусок ветчины и два яйца? Не считая больничной рисовой каши? Ну что ж, спасибо.

Мы, конечно, уже догадывались, что она переедает, и все же, знаете, нам нельзя ошибаться.

Зоя Борисовна ушла озабоченная. Кажется, несмотря на то, что Самарова была самой легкой больной в палате, хлопот с ней хватало. Об этом нашем разговоре с врачом я, разумеется, никому не сказала.

Пока женщины были в столовой, пошел снег. Первый снег за всю осень. Да какой! Огромные влажные хлопья сыпались так часто и густо, что в палате стало темно. Зато за окнами разлился белый ясный свет. В нем было что-то от холодного блеска бриллианта.

Вместо того чтобы разбрестись по койкам, женщины сгрудились возле окон, радостно возбужденные. В палату вошла навести порядок Ася и сама застряла у окна. Она все же разогнала всех по койкам, но когда Ася вышла, мы, вопреки обыкновению, затеяли тихий, чтобы не было слышно у поста сестры, разговор. Евлалия Серафимовна вспомнила, как она любила зиму в детстве:

— Я же в деревне выросла, дедушка у нас был священником. Отсюда у меня и имя такое. Старшую сестру звали Евлампией, а младшую Евстолия.

— Ну и имена! — рассмеялась Лора. — И как же вас не путали?

— Старшую звали Евой. Среднюю Олей. А меня Лялей. Дед у нас, хоть и сеял опиум среди народа, сам был человеком просвещенным, начитанным. И нас с малых лет приохотил к книге. И еще он научил нас любить природу. Понимать ее, беречь. Разбил возле дома сад…

Воспоминания осветили бледное, с желтизной лицо Евлалии Серафимовны. Она была очень хороша в эту минуту. Темные волосы казались на подушке совсем черными, глаза блестели по-молодому.

— Нигде мы в детстве не бывали, никуда не ездили, а столько знали! И вообще, детство у нас было такое яркое, красивое. А всё книги и природа, тайга. Она ведь тогда к самому городу подступала.

Евлалия Серафимовна умолкла с задумчивой улыбкой, вспоминая. Тишину не скоро нарушил тоже задумчивый голос Веры:

— А я… У меня жизнь, наверное, уж так сложилась. У всех праздник, а у меня хуже всяких будней. И все же праздники у меня тоже бывают. Свои. Выберусь иногда на концерт. Скрипку я очень люблю… Или вот снег, как сейчас. А в начале самого лета дождь. Ну, вы знаете, как: все ветер, зной, пыль а потом пойдет наконец. Всякая травинка, лепесточек радуются, впитывают жадно каждую каплю. Я обязательно выскочу под дождь. В такую минуту по-особому остро ощущаешь свою связь с природой.

Задумчивость смягчила нерусское, горбоносое лицо Веры с резко очерченными надбровными дугами и нежными, такими неожиданными на этом лице, губами, мягкой линией подбородка.

Мы примолкли, каждая думала о своем. На этот раз тишину нарушил требовательный голосок Надюшки:

— Ну? Чего вы замолчали? Рассказывайте!

Я снова подумала о том, как много значат для Надюшки наше общество, эти наши беседы. Девочка впитывала их в себя, как иссохшая земля капли дождя. Ум у Надюшки был пытливый, думать она умела. Если бы не болезнь, из девочки вырос бы незаурядный человек. Почему природа так нерасчетлива? Она одарила могучим здоровьем ту же Самарову, превратив ее, в сущности, в агрегат по переработке пищи. Что получает общество, государство от такого человека, как Клавдия Петровна?

— Рассказать, говоришь? — очнулась от своих мыслей Вера. И, наклонившись к девочке, — их койки были рядом, — лукаво блеснула глазами:

Надюшка залилась колокольчиком.

Увлеченные разговором, мы не заметили, как пролетел «тихий час». Пора было вставать, собираться на полдник. И тут дверь палаты стремительно распахнулась, вошел профессор. Немолодой уже, но все еще сильный, рослый, с энергичным лицом. Седина едва тронула виски темноволосой головы. Поздоровавшись с нами общим поклоном, профессор так стремительно шагнул к койке Самаровой, что полы его халата отбросило в стороны. Я сразу обратила внимание, что голос у него прозвучал ниже и тверже обычного:

— Вы настаиваете, чтобы я осмотрел вас? — спросил профессор поднявшуюся ему навстречу с подушек Клавдию Петровну. — Я доверяю своим ассистентам. Если они не находят нужным показать мне больного, значит, в этом нет необходимости. Но если уж вы так настаиваете… Разденьтесь, пожалуйста. И чулки, да.

Самарова сначала покраснела, потом ее лицо покрылось мучнистой бледностью. Она не знала, с чего начать. Профессор обычно, понимая волнение больного, его затруднения, помогал пациенту справиться с одеждой. На этот раз отошел в сторону, только вынул из кармана халата молоточек.

Он осматривал Самарову минут двадцать. Выстукал молоточком, прослушал, заставил пройтись по палате по одной половичке. Помолчал, стоя возле койки.

— Вы знаете, какой у вас вес? Сто двадцать один килограмм, вот видите! Представьте себе, какая тяжесть приходится на каждую из ваших ног? Они у вас просто не могут не болеть.

— Что же делать? — робко пролепетала Самарова. Она уже набросила на себя свой роскошный халат, но не застегнула, придерживала на груди красивой белой рукой, унизанной перстнями. Она была удовлетворена. Как же! Профессор из-за нее одной пришел в палату. Оказал-таки ей свое внимание.

Мы замерли на своих койках, чтобы не мешать профессору. А он продолжал, и с каждым словом его голос звучал все тверже, в интонациях явно слышался скрытый гнев:

— Повторяю: ноги у вас не могут не болеть, хотя никакой болезни у вас и нет. И радикулита, да, хотя вы и поступили к нам с таким диагнозом. Что делать? Прежде всего сбросить вес. Посадить себя на диету. Не переедать. Это главное условие. Но это еще не все. Нужно больше двигаться, работать. Вам сколько лет? Видите, всего лишь сорок два. Вы в расцвете сил, а превратили себя в инвалида. Если вы не перемените образ жизни, вам никто и ничто не поможет… Да, и это все наши рекомендации. Нет, никаких лекарств я вам не пропишу. Вы в них не нуждаетесь. Разве, что найдут эндокринологи. Обратитесь к ним. Хотя диабета у вас пока и нет. Так мы и напишем в справке. Надеюсь, вы прислушаетесь к нашему заключению. Всего наилучшего.

Профессор обвел взглядом наши лица, легким наклоном головы попрощался со всеми и вышел из палаты. Может, мне показалось? Его темные молодые глаза при этом озорновато, понимающе блеснули.

Самарова неподвижно застыла среди разворошенной постели. Большая, громоздкая. Кажется, она все еще не могла прийти в себя от того, что произошло.

Женщины вышли из палаты, они и так уже опоздали на полдник, влетела Ася, протянула Самаровой справку:

— Вот вам путевка в жизнь, Клавдия Петровна. Вы сообщили домашним, чтобы за вами пришли?

Голос повиновался КлавдииПетровне не сразу. Отозвалась сестре мрачно:

— Сейчас позвоню. У мужа «Волга».

Самарова дождалась, когда сестра выйдет из палаты, обернулась ко мне, явно ожидая сочувствия:

— Мог бы вызвать меня к себе в кабинет. Говорят, некоторых вызывает… Сколько разговору о нем: профессор, профессор! Сам же сказал: ноги у меня не могут не болеть… Две недели зря пролежала! И, думаете, он бы меня посмотрел? Это ему сверху позвонили, приказали. Муж похлопотал.

«Господи, и откуда такое в наши дни?» — спросила я себя, глубоко оскорбленная за профессора. Отозвалась сухо:

— Уж здесь-то, в пределах больницы, он, наверное, и сам знает, что делать. Без подсказки. А вы, что же, не согласны с заключением профессора? С его рекомендациями?

Самарова пожала плотными, обтянутыми блестящим шелком плечами.

— Конечно, никто мне лечиться не запретит. Поеду в Москву. Говорят, в Киеве хороший профессор есть… В санаторий, наконец. Муж может достать любую путевку.

За нею приехали муж с дочерью. Дочь поднялась в палату, помогла уложить в сумки кастрюли и банки. Некоторые из банок с компотами и соками Самарова открыть так и не успела. Никто из нас не потащил бы их домой, оставил бы тем, кому до выписки еще далеко, отдал бы, наконец, девчонкам-санитаркам. Клавдия Петровна не догадалась этого сделать. Выходя из палаты, она попрощалась только со мной, подчеркнуто назвав по имени и отчеству.

— Сподобились! — съязвила Евлалия Серафимовна. — А все ваше непротивление. Я так думаю, у вас это профессиональное. Снисходить и до таких. Посмотреть, что у них внутри и как.

Словно птенец из гнезда, выпростала из-под подушек головенку Надюшка. Волосы взлохмачены, шея тонкая.

— А зачем она? Такая… Зачем такие люди бывают? Для чего они?

Не то чтобы вопрос девочки застал нас врасплох. Просто каждый невольно подумал про себя: а я? Зачем? Можно ли ответить на этот вопрос тем, что уже прожито? Или главное впереди? И нужно помнить об этом?

— А знаешь, Надюшка, — нарушила сосредоточенную тишину Вера, — что я думала? Мой миленок летчик, думала — летает. А пришла в аэропорт — он там подметает. Видишь, как в жизни бывает. А ты…

То ли от Вериной шутки, то ли еще отчего, на душе посветлело. Люда сказала оживленно, вглядываясь в лица:

— А хорошо все-таки из больницы выписываться. Мне сказали: послезавтра. Потом вы, Евлалия Серафимовна, затем Надюшка. Наступит такой день, выпишемся все!

Мы только теперь почувствовали, как тяготило нас общество Самаровой. Больше в палате о ней не вспоминали. Будто ее и не было.

Черная ромашка

В эти послеполуденные часы в парке санатория не было ни души. Только деревья — древние дубы, каштаны, белая акация. Кое-где темные вдовьи шали вечнозеленых туй. Парк был очень старый, разбитый еще основателем санатория. С того времени сохранились и мощенные серыми плитами дорожки, пересекающие парк в разных направлениях. Между плитами пробивались острые иглы травы. Деревья так разрослись, что их кроны смыкались над дорожками. Одна из них вела в глухой угол парка к каменной часовенке. От часовни сохранились лишь стены и купол.

Такими же плитами были вымощены и берега двух небольших, совсем игрушечных прудов, в которых плавали лебеди. Посреди прудов для белоснежных благородных птиц были выстроены домики. Лебеди укрывались в них на ночь и в холод. К воде вели каменные ступени. Здесь всегда можно было видеть ребят и взрослых. Птицы не боялись людей, брали из рук хлебные крошки, семена тыквы и подсолнечника. Но во время «тихого часа» и возле прудов никого не было.

И все же Татьяна Васильевна выбрала место поукромнее. Это было почти рядом с главной аллеей, за сплошной стеной подрезанных кустов самшита, и в то же время недоступно случайному взгляду со стороны парка из-за разросшейся туи. Стелила на одну из скамеек суконное одеяло, сложенное в несколько рядов, чтобы было помягче, и растягивалась на нем, сбросив с ног туфли. Книгу пристраивала перед собой, подложив под нее большой блокнот на случай, если захочется набросать этюд.

Прямо перед глазами доцветали мелкие, все в колючках, штамбовые розы, а по левую руку, за туей, росли дубки, так здесь называли эти, похожие на мелкие махровые астры, сиреневые и кремовые цветы. Листья у них и в самом деле напоминали очень листву дуба. Иногда на спину или даже на голову ронял свои плоды старый каштан, что рос среди самшита. Татьяна Васильевна подбирала блекло-зеленую коробочку и вытряхивала на ладонь темно-коричневый, гладкий, будто обкатанный морской волной каштан и закладывала им страницы книги.

Стояли спокойные ласковые дни первой половины октября. В эти часы не нужно было даже надевать пальто. Шерстяной костюм с тонким белым свитером не обременял. Ноги и спину пригревало уже теряющее свою силу солнце. Было уютно в этом укромном уголке и покойно.

Утомившись от чтения, переворачивалась на спину, закладывала руки за голову и разглядывала выцветшее блеклое небо над собой, ветки старого, всегда грустного каштана. В детстве Татьяна Васильевна была убеждена, что у каждого дерева есть душа, как у человека. Люди ведь все разные. И деревья — тоже. Даже если они одной породы. В молчании старого каштана чудилась доброжелательность. Еще с ними были солнце, простор, тишина.

В палатах санаторного корпуса в это время сумрачно, окна затеняют разросшиеся деревья, не пропуская солнца, воздух кажется спертым. Здесь же, на скамейке под старым каштаном, было хорошо еще и потому, что не надо было опасаться: твой покой нарушат. Однако это все же случилось.

Он подъехал к туе, за которой скрывалась скамейка Татьяны Васильевны, на коляске-рычажке. Таких колясок в санатории было немало. Так же, как и таких, как ее кресло-коляска, которую Татьяна Васильевна ставила в ногах возле скамейки. «Рычажками» в санатории пользовались главным образом «спинальники», люди с заболеваниями или травмой позвоночника.

Татьяна Васильевна подняла от книги глаза. Прежде чем заговорить, он нервно докурил папиросу. Яркое смуглое лицо, широкие плечи в дорогой куртке, на ноги брошено одеяло. Буйная черная шевелюра ничем не прикрыта. Какой же, наверное, был здоровяк и красавец, пока не попал в больницу. Такому только в кино сниматься! Бросив под тую окурок, он несмело осведомился, можно ли поговорить? Начал торопливо, словно опасаясь, что его не выслушают:

— Вам не обидно, вас болезнь скрутила. А я… а мне на кого обижаться? Пьяный, с третьего этажа. Теперь вот… ну, вы знаете, что такое спинальник. А все сам… Хорошо, мама рядом. Жена, конечно, ушла. А мама… И знаете, о чем я все думаю? По ночам не спится. А что, если бы это случилось с ней, с мамой? Стал бы я так с нею нянчиться? Я не подонок какой-нибудь, на пятом курсе уже учился. Ну, выпивал. И дома помогал мало, некогда все было, а в общем-то не хуже других. Ну вот, стал бы я вот так с нею, как она сейчас со мной? Я же сам ни черта не могу. Вот уже третий год.

Он помолчал, стиснув зубы так, что на смуглых скулах появились желваки, и выдавил из себя хрипло:

— Не стал бы. Это я вам точно говорю.

Татьяна Васильевна встречала их: молодой человек на «рычажке» и невысокая худощавая женщина с большими глазами. В них, казалось, навсегда застыло страдание. Что еще бросалось в глаза, так это строгая, вдовья одежда женщины. И костюм у нее был черный и пальто черное с капюшоном. На лоб из-под капюшона нет-нет да выбивалась кудрявая белокурая прядь, по которой можно было судить, что женщина — человек еще далеко не старый. Татьяна Васильевна никогда не видела ее улыбающейся. Бледная, молчаливая, она все наклонялась к сыну поправить воротник у куртки, одеяло на его неподвижных ногах, сказать что-то.

Ходили слухи, что санаторные врачи уговаривали женщину полечиться и самой. Они нашли у нее сильное нервное истощение.

Чтобы помочь ему справиться с волнением и продолжить разговор, Татьяна Васильевна поинтересовалась, откуда они с матерью приехали.

Он назвал город, но заговорил о другом:

— Я знаю ваше имя и отчество. А меня зовут Романом. Когда был маленький, дразнили черной ромашкой. Тоненький был, длинный, а голова кудлатая, темная… Вы не бывали в нашем городе? Да, красивый. Я его очень люблю.

В его родном городе Татьяне Васильевне бывать не приходилось, хотя и хотелось. Знала об этом городе по произведениям Константина Паустовского и рассказам тех, кто в нем бывал: каштаны, белая акация, купола старинных соборов. Улицы окраин крутые, взбираются по холмам.

Их квартира в белокаменном, выстроенном еще до революции доме с высокими потолками и огромными окнами. Белые шелковые занавески. Мать почему-то не любит тюль. Устоявшийся уютный быт, долгие разговоры после ужина. Весь день каждый из них сам по себе, а эти вечера как праздник. Даже отец при всей его молчаливости и то нет-нет да уронит несколько фраз о том, как у него прошел день. А он, Ромашка, трещит весь вечер, столько накопится за день событий, мыслей, обид и радостей. Родители не только не перебивают его, а еще и расспрашивать примутся. Так было, когда он учился в школе.

Став студентом, уже далеко не всегда принимал участие в этих вечерних разговорах. И рассказывать стал уже не обо всем. Не то чтобы родители не обратили на это внимания. Они считали это в порядке вещей. Правда, когда он возвращался домой слишком уж поздно, мать почему-то обязательно выходила в прихожую, хотя у него имелся свой ключ. Старался при этом не смотреть ей в лицо, чтобы не видеть тревоги в ее глазах. Иногда напивался до чертиков. И женился, наверное, рановато, в начале четвертого курса.

Хотя и жили родители скромно, и воспитывали его строго, он возомнил себя этаким молодым богом, которому все доступно и дозволено. Был здоров, хорош собой, обеспечен куском хлеба и жильем, модно одевался, учился в институте, отец разрешал ему пользоваться автомашиной. К нему тянулись сверстники, а девчонки просто обожали его, он любой мог вскружить голову. И вот случай, мгновение: подпили, вышли на балкон покурить и… Все рухнуло разом. И никакой он, оказывается, не бог. Это мать вырвала его из когтей смерти. Семь месяцев пролежал в больнице, и семь месяцев она не отходила от него ни на шаг.

— Работу бросила. Они с отцом оба инженеры-авиаконструкторы. Только отец заведует конструкторским бюро, а она преподавала… Умница, так о ней все говорят. А она… она даже к бабкам меня возила.

— Мать, — возразила ему Татьяна Васильевна коротко.

Роман угрюмо помолчал. Чистый высокий лоб прорезала складка.

— Я думаю, если бы отец ушел от нас, она бы и не заметила.

— Но ведь этого не случится? — невольно встревожилась Татьяна Васильевна. — Отец… ему ведь тоже не безразлично?

Роман кивнул, пряча глаза.

— Он все молчит. И раньше не очень разговорчивый был, а теперь и вовсе. Нет, не безразлично. Он и про бабок знает. Ну, к которым мать меня возила. Даже денег для этого у кого-то занимал. Мне сказал: «Чуда не будет. И все же поезжайте. Чтобы мать не казнила себя потом…» Она совсем его запустила. Рубашки теперь сам себе стирает. Даже еду готовит иногда. А он терпеть этого не может. Я знаю. Бывало, если мать заболеет или еще там что, обязательно приведет кого-нибудь: соседку, родственницу. А теперь сам. Но дело не в этом. Он же молодой еще, красивый.

Роман опять помрачнел, согнул руку в локте, чтобы оттянуть рукав куртки, бросил взгляд на часы и взялся за рычаг коляски. Почувствовала на своем лице его напряженный испытующий взгляд. Встретились глазами. Неожиданно улыбнулся. Улыбка была «киношная», открыла белые, плотные, великолепной формы зубы.

— Вы меня простите? Что я так… не успел познакомиться и уже наплакал целую жилетку. И вообще не должен был вам мешать. Вы думаете, можно перед каждым так? А вы… Я как увидел вас, сразу решил. Только все боялся, думал: как подойти? И… можно мне? Изредка, разумеется. В это время вы отдыхаете, я знаю. В другое.

Татьяна Васильевна сказала, что можно.

Юный бог на инвалидной коляске! Его неуклюжее сооружение давно скрылось за кустами самшита, а она все не могла взяться за книгу.

Вспомнилось свое. На нее болезнь обрушилась и приковала к коляске, когда она была еще школьницей. Правда, ее никогда не мучил вопрос: кем стать? Рисовала с тех пор, как начала помнить себя. Лепила из глины, вырезала из дерева. Плохо было то, что никто из близких и окружающих не имел никакого отношения к искусству, даже представления о нем. Рабочая семья, тяжелый скудный быт. Вероятно, ее спасло то обстоятельство, что выросла она в лесу. За домом отца, путевого обходчика, начиналась самая что ни на есть настоящая тайга. Ее учителем и наставником была природа. И еще русские писатели-классики, книги которых она читала и перечитывала. Других в школьной библиотеке железнодорожного полустанка не было.

Значительно позже, когда ей было уже семнадцать, ее рисунки увидел врач в больнице. Ею заинтересовались. Теперь она уже давно известный в своем крае художник-график. И не только в своем. В этот санаторий неподалеку от моря она приезжала потому, что тут можно было побыть наедине с природой. Хотя, конечно же, этот старый парк не имел ничего общего с тайгой.

Романа долго не было. Правда, несколько раз Татьяна Васильевна видела их с матерью в аллеях парка: возвращались с грязевых процедур.

Роман подъехал к ней теплым пасмурным вечером в обезлюдевшем парке. В открытом кинотеатре давала концерт какая-то заезжая труппа, и все ринулись туда. Примерно представляя, что это будет за концерт, Татьяна Васильевна предпочла свою скамейку. Как всегда, захватила с собой книгу, но не читалось. Низкие облака сплошь обложили небо, и не шелохнулась ни одна травинка, деревья словно затаились в ожидании. По всей вероятности скоро должен был пойти дождь. Но уходить в душное помещение не хотелось, хотя тело уже и налилось тяжестью, ломотой.

Роман сначала неуверенно приветствовал Татьяну Васильевну с тропинки, там, где кусты самшита расступились. И только дождавшись ее приглашающего жеста, подъехал. Объяснил, старательно подбирая слова:

— Если бы было можно, я примчался бы к вам назавтра же. Но, во-первых, мать. Она непременно захочет познакомиться с вами. А я не хочу, — он осекся, бросил быстрый взгляд из-под ресниц. — Ну, не то чтобы не хочу. Не надо ей слушать, о чем мы тут… Сейчас ее женщины с собой увели. На концерт. Еле уговорили… А во-вторых, я знаю, вы заняты. Вон опять книга.

И добавил, что раньше он тоже не мог и дня прожить без книги, а теперь…

— Не хочется читать. Не интересно. Глазами по странице водишь, а мысли другим заняты.

Другим. Она знала — чем.

Ему хотелось курить. То вынет пачку сигарет из кармана, то сунет ее обратно. Татьяна Васильевна повела вокруг рукой.

— На воздухе же. Курите.

Он торопливо выхватил из кармана куртки зажигалку, затянулся сигаретой несколько раз и, успокаиваясь, сообщил, что здесь, в санатории, они уже второй раз. И еще, наверное, приедут. Хотя никакого улучшения и нет. И, видимо, не предвидится. Но мать еще надеется. Как же! Так трудно достать путевку! Значит, хороший санаторий. Знаменитые грязи. А если представить: одна только дорога… Ему же не шесть месяцев, на ручки не возьмешь. Ее ничто не останавливает.

Он достал вторую сигарету, но не закурил. Руки у него были красивые, не испорченные тяжелой работой. Запястья тонкие, мальчишеские.

— Вам не обидно, — повторил он ту свою фразу, которой начал свой первый разговор. — Вас болезнь свалила. Вот вы и работу себе нашли. Учились. Я знаю, вам было нелегко. И сейчас. И все равно. А мне людям как в глаза смотреть? И мать. Я же ей всю жизнь испортил… А что, если бы она сейчас другого родила? Поздно уже, да? Ей сорок три. Говорят, можно еще.

Не хотелось его разочаровывать. Столько горечи, волнения было в его голосе. Добавил:

— Мальчика бы. Чтобы заменил меня. Она бы, может, и успокоилась… Не успокоится? Вы знаете, мне кажется, она все равно будет надеяться, что я встану. Сколько бы лет ни прошло. А мне врач сказал: ты мужик, ты должен знать правду. Может, он и матери сказал? А она все равно…

Роман действительно знал о своем состоянии и будущем все, читал историю своей болезни, учебники. Человеку со стороны их разговор в эту минуту мог показаться беседой двух специалистов-медиков. Судя по тому, что Роман рассказал, прогноз у него и в самом деле был неутешительный.

— Я бы уже спился за эти три года, чего мне теперь остается? А она ни на шаг не отходит, — он устал от своего рассказа, волнения, вынул из кармана куртки наглаженный белоснежный платок и провел им по лбу. У корней темных волос проступили бусинки пота.

— Уф!.. Вы не думайте, не такой уж я слабак. Руки у меня сильные. И сердце.

— И голова, — напомнила Татьяна Васильевна. — Пока у человека на плечах голова…

— Вы думаете? — его великолепные, с удлиненным разрезом горячие глаза заискрились, но он тут же сник, стал засовывать платок в карман куртки, рука попадала мимо. — Голова? Какой толк теперь от моей головы?

Татьяна Васильевна коротко напомнила:

— Нашла же применение для своей я. Почему бы не найти и для вашей? У меня талант? Совсем не обязательно быть художником. У вас несомненно есть какие-то способности. Как и у каждого человека. В другой области.

Роман пренебрежительно махнул рукой.

— Кой черт! Я же за порог квартиры вылезти не в состоянии. Без няньки я… Да вы все знаете!..

— Знаю, — подтвердила Татьяна Васильевна. — Потому и говорю. Разве вы не смогли бы, к примеру, отремонтировать часы?

Некоторое время он изумленно смотрел на собеседницу. Яркие губы приоткрылись.

— Ча-а-сы? — Роман с трудом проглотил комок подступившей к горлу обиды, на глазах выступили слезы. Пробормотав неразборчиво что-то вроде «до свидания», рванул рычаг коляски. Ее занесло на повороте, но все же обошлось благополучно, и через минуту Татьяна Васильевна осталась одна.

Так же безлюдно было вокруг, концерт еще не кончился. Только воздух посвежел. Прекрасный, напоенный дыханием близкого моря. Он напоминал воздух родного Байкала. Такой же чистый: дышишь и не надышишься! Зажглись вдоль аллей фонари. Она и не заметила — когда?

Теперь Роман больше не подъедет к ней! Человек с высшим образованием (последний курс он, правда, так и не закончил, решил: ни к чему теперь). Были такие мечты, такие грандиозные планы — и будочка часового мастера на рыночной площади? Хотя… таких теперь, кажется, и нет. Теперь Дома быта — дворцы из стекла и стали. Роман не сможет работать ни в будочке, ни во дворце. Он может быть только надомником.

Невеселые мысли прервал начавшийся дождь. К ней тотчас примчалась дежурная сестра, которым она всегда называла место своего нахождения на случай междугородного телефонного звонка.

Ночью не спалось. Не помогла и таблетка снотворного. Глодала досада на себя: надо было как-то по-другому. Парню и так свет не мил. Теперь и вовсе. И мать… думать-то он о ней думает, но, наверное, извел капризами.

Он появился к концу «тихого часа» на третьи сутки.

— Начитались? А на полдник вы не ездите? Виноградом заменяете?.. А я все больше груши. Я к вам вчера вечером хотел подойти (он так и сказал: «подойти», а не подъехать, и это слово ударило по сердцу: все еще не привык), да вокруг вас народу было много.

Поговорили о погоде, о новом кинофильме. Они с матерью почти каждый вечер ездят в кинотеатр: удобно, сиди в своей коляске, даже курить можно, потолка-то нет!

— Закроют его скоро, — заметил Роман. — Вот скучища будет!

Татьяна Васильевна хотела было напомнить про книги, но вовремя спохватилась, сказала о другом:

— Здесь и зимний театр есть. Тоже можно на коляске. Везде пандусы. Только курить нельзя.

Роман кивнул. Он старался не смотреть ей в глаза. И все же не выдержал.

— Вы меня извините, что я прошлый раз как псих. Обидно стало. Я вообще ведь как? Думал только о том, что позади. Что уже никогда больше не будет такого. Истерзал прямо-таки себя, можно сказать…

Татьяна Васильевна слушала и напоминала себе: нужно осторожнее, по-другому. И когда Роман умолк, ожидающе глядя на нее, заговорила не о нем, а о матери. Как для матери было бы важно, если бы он увлекся чем-нибудь, каким-нибудь делом. Он согласился:

— Да, она бы обрадовалась. Даже если бы я часы… с часами… Вообще-то в институте я электронику изучал.

— Электронику? — Татьяна Васильевна задумалась. — И чего же вы не стали заканчивать? Жаль! Вы должны в телевизорах разбираться.

— Ага, — кивнул он. — Немножко. Домашний всегда сам чиню. И соседям.

— И другим, незнакомым могли бы. Знаете, как люди мучаются с ремонтом? Вам деньги некуда будет девать.

— Деньги? — он пожал было пренебрежительно широкими плечами, но тут же виновато притих. — Что ж, и деньги нам теперь тоже нужны. Мать серьги свои продала, еще там что-то… Да и вообще.

— Не это, конечно, главное, — продолжала Татьяна Васильевна и, чувствуя, как начинает частить сердце, добавила все же: — Хотя в общем-то человеку положено самому зарабатывать себе на хлеб.

Роман поежился от этих ее слов, у него даже лицо слегка побледнело, но кивнул, соглашаясь.

Солнце, невидимое из-за соседнего здания, клонилось к закату. На аллеях становилось все оживленнее, люди возвращались с полдника из столовой, звенел женский смех, к чистому воздуху примешался запах папиросного дыма. У них под каштаном возле печально ссутулившейся туи было по-прежнему тихо. Татьяна Васильевна сознательно не прерывала молчания, сбросила туфли, чтобы дать ногам немного отдохнуть.

— Конечно, — задумчиво начал Роман, глядя перед собой в пышный куст дубков. — Такой лоб и сижу на шее у родителей. Пенсия у меня, знаете, какая? Ну, вот и получается…

«Думай, думай! — подталкивала Татьяна Васильевна мысленно. — Раз уж не задумываешься о себе, думай об отце, матери». Она знала: надо ударить по самолюбию. Пусть обозлится, тогда появится второе дыхание, то, которое помогает спортсменам.

— А может, правда? — Роман вскинул глаза. В них была почти детская мольба. — Не часы, а телевизоры? Почитать кое-что…

— Смотрите сами, — уже довольно небрежно отозвалась Татьяна Васильевна. Зерно было брошено, теперь ему остается только прорасти. И будет лучше, если над этим потрудится сам Роман. Поинтересовалась, понравился ли его матери концерт.

— Ей теперь ничто не нравится, — рассеянно объяснил Роман. Он был занят своими мыслями. — Она, вероятно, там ничего не видела и не слышала. Пошла, чтобы не обидеть женщин. Они так уговаривали ее. Ну, я пойду, ладно? Вам отдыхать надо. Можно мне завтра опять? Или… Слишком часто?

Он стал приезжать каждый день. Ненадолго. И все старался застать ее одну. Ему нужна была только она. Любой их разговор имел прямое или косвенное отношение к его будущему, к тому, чем и как он будет заниматься. Все остальное не представляло для Романа никакого интереса. Татьяна Васильевна знала: пройдет и это, интерес появится.

Им с матерью оставалось пробыть в санатории несколько дней.

У Татьяны Васильевны выдалось редкое утро без лечебных процедур. Заторопилась в парк: на свежем воздухе меньше болела голова. Было свежо, не стала перебираться на скамейку, набросила на ноги плед. И тут подошла мать Романа. В черном пальто с капюшоном, строгая, попросила разрешения присесть рядом.

— Роман говорит о вас так много… Подскажите, может, и я смогу ему чем-то помочь? Мы ведь уезжаем скоро. Он уже тоскует…

Волнение женщины передалось и Татьяне Васильевне. Конечно, скрывать ей нечего, и все же, как сказать матери такое?

— Я не сюсюкала с ним, не сочувствовала, не жалела. Напомнила, что он мужчина, еще молод, полон сил.

— Какие уж там силы, — из груди женщины вырвался стон. — Он такой беспомощный теперь!.. Ну, вы же знаете. Спинальники, они…

Татьяна Васильевна сказала, что знает. И тем не менее, при хорошем уходе Роман сможет прожить долго. И не только прожить, не потерять работоспособности.

— Уход что! — вздохнула женщина. Ее звали Антониной Владимировной. — Я все силы приложу. Только бы он нашел себя!

Татьяна Васильевна решилась не сразу:

— Личной жизни у Романа теперь быть не может. Остается одно: работа. Такая, чтобы захватила целиком.

— А это возможно? — в голосе матери прозвучало сомнение. Она сдвинула капюшон, открылись светлые волосы, тонкие и нежные, как у ребенка. И все в ней было хрупкое — узкие плечи, талия, стянутая поясом.

Она вскоре поднялась.

— Роману я сказала, что пошла к врачу. Хотелось познакомиться. Теперь я понимаю, почему Роман привязался к вам. И еще…

Она замешкалась, глядя на свои черные закрытые туфли. Капюшон снова соскользнул на лоб, скрыв нежные завитки волос, подчеркивая белизну бледного усталого лица, впалых щек.

— Я знаю, здоровье у вас не очень. И заняты вы. Но если Роман напишет вам, вы… сможете вы ответить ему?

Татьяна Васильевна пожала плечами.

— Разумеется.

Мать постояла еще.

— Простите меня. У вас и своих забот хватает. Дай вам бог здоровья!

Она ушла вдоль аллеи, тонкая, прямая.

А через четыре дня они уехали. Прощаясь, Роман не смог проронить ни слова, кусал губы и отводил в сторону глаза. И сама не нашлась, что сказать. Попросила только:

— Ты пиши, Ромашка, — впервые назвала его так и на «ты». — И не теряй, если отвечу не сразу.

Он написал открытку уже с дороги. Хотя ехать им было едва ли больше суток. В конце, после подписи «Ч. Ромашка», было приписано: «Можно не отвечать. Это я так».

Еще успела получить в санатории и его первое письмо. Роман сообщал, что решил закончить институт, уже связался по телефону с кем надо. Теперь добывает учебники и конспекты. Кое-что придется повторить.

Написала ему в ответ огромное письмо. Одобрила его, отметив, что теперь только набраться терпения и настойчивости. Сообщила ворох санаторных новостей.

Он ответил уже на домашний адрес. Практически его уж приняли в институт, остались лишь кое-какие формальности. Конечно, не обошлось без матери. И вообще, помощник она незаменимый: ничего не откладывает на завтра, все у нее ладится.

«Еще бы!» Вспомнилось лицо его матери в черной рамке капюшона. Представилось, как она идет из библиотеки с авоськой книг, сидит в приемной у ректора института, терпеливая, строгая. Такая не отступится, будет ходить изо дня в день, но своего добьется.

И еще писал Роман, — у него появилось много новых друзей — ребят и девушек. Студенты последнего курса, на котором он теперь будет учиться. За ответ он очень благодарен. Только зря Татьяна Васильевна так мало написала о себе, а главное — о своем здоровье. Он просит впредь сообщать об этом в первых строках.

Вначале письма шли по два-три в неделю. Причем, в некоторых Ромашка оговаривался, что отвечать не надо. Это он так, просто соскучился, захотелось поговорить. Старалась ответить ему хотя бы одной страничкой, знала: все равно будет ждать. Потом письма стали приходить реже. Роман жаловался, что не хватает времени: на носу экзамены за первый семестр. Он же опоздал, да и подзабыл кое-что порядком.

После каждого зачета он посылал открытку. Затем стали поступать сообщения о сданных экзаменах. Мать писала: «Роман занимается как одержимый».

Преподаватели приходили к нему на дом. Сдав последний экзамен, он написал: «Оказывается, не такой уж я лопух. Боялся, правда, здорово, думаю: жалеть примутся, когда увидят на коляске. Вроде бы поняли, один даже «трояк» выставил, пришлось пересдавать. Устал чертовски. Немного отдохну, почитаю. Мы тут с ребятами цветной телевизор решили сообразить. А вообще-то главное теперь — дипломная. Я о ней даже по ночам думаю».

Письма становились все короче и реже. Радовалась этому. И вот, наконец, телеграмма: «Все позади. Спасибо».

Позднее он написал, как ему вручали диплом, подробно, с юмором. Такое письмо мог написать только молодой, душевно здоровый человек. Лишь одна фраза в конце письма выдала его: «А ночью я не мог уснуть, стало вдруг страшно: а что было бы, если бы я не встретил вас? Вы приехали в санаторий в другое время?»

Прислала письмо и Антонина Владимировна: «Если бы вы видели его лицо, когда он взял в руки диплом! Одной этой минутой я была вознаграждена за все».

Было еще одно письмо: «Связался с «Экраном», так у нас называется завод по ремонту телевизоров. Вечером ко мне заедет главинж».

Мать жаловалась в письмах: Роман работает слишком много. У них не квартира, а вокзал, целый день люди. Роман отказывается ехать в санаторий, просила уговорить его: «К вам он прислушается». И еще: «Одна девушка слишком привязалась к Роману. Совсем еще юная, ничего не понимает. Боюсь думать, что будет дальше…»

Роман рассказал об этом и сам, глухо, между строк. Долго сидела над этим письмом пришибленная. И… не ответила на него. Не смогла.

Его одолевали идеи. В «Экране» теперь, по словам его матери, не могли обойтись без него и дня. Роман занимал там теперь что-то вроде должности старшего инженера. А на свою первую зарплату купил матери серьги с изумрудом — камнем надежды. От него самого письма приходили теперь главным образом по большим праздникам. И это не огорчало. Говорила себе: «Теперь Ромашка справится и без меня».

В своем последнем письме он сообщил, что к нему вылетел инженер с телевизионного завода из соседней области. Хотят завязать с ним контакт лично. И это все благодаря цветным телевизорам, которые еще доставляют изготовителям немало огорчений. Он еще не уверен, но, возможно, ему удастся им немножко помочь.

А следующее письмо было уже от матери, короткое, как телеграмма, и тревожное: «Врачи нашли, что Роману надо провести курс лечения на стационаре. Ложимся завтра».

Пребывание в больнице оказалось гибельным для Романа. Во время одного из уколов попала инфекция. Здоровый организм справился бы с ней, Роман был ослаблен процессом в позвоночнике.

«Он не должен погибнуть! — писала Антонина Владимировна, сидя бессонной ночью у постели сына. — Он воспрянул духом, вновь стал радоваться жизни. И теперь так помогает нам — мне и врачам! Терпеливый, выдержанный…»

Было еще письмо. В конверт вложена только фотокарточка: смеющийся Роман на фоне надутой ветром, как парус, белой занавески. Огромные черные глаза с удлиненным разрезом полны жизни и радости. На обороте рукой матери написано: «Он любил вас». И дата.

Заря вечерняя

Обычно Гусев проводил время летних студенческих каникул и свой отпуск в тайге. Заканчивал с биологами практические занятия и оставался в охотничьем зимовье, бродил с ружьем, заготавливал для семьи грибы и ягоды. Был здоров, в санаториях не нуждался, да и недолюбливал курорты с их режимом и многолюдием.

Таежничал чаще всего с орнитологом Тучиным. И росли с Иннокентием вместе, и учились, а теперь работали в одном институте. На этот раз уступил просьбам жены навестить ее родных в Краснодарском крае. Вернулись уже на исходе августа. Сразу же позвонил на квартиру Тучина с надеждой, что тот еще не вернулся из тайги и можно будет хоть на неделю вырваться к нему надышаться неповторимым лесным ароматом, настоянным на сосновой хвое и смолистой листве багульника, натешить глаза суровым простором тайги. Обычно телефонную трубку поднимала Ия Маркеловна, вдовая, бездетная сестра Иннокентия, домовничащая у него после смерти жены. Теперь ответил незнакомый молодой голос:

— Папа дома. Он… У него был инсульт. Сейчас уже получше, да. Попроведать? — в трубке помолчали. — Разве ненадолго. Его нельзя утомлять.

Жена расстроилась, она была привязана к Иннокентию, заторопила:

— Ступай, узнай, что там и как. Мне чемоданы надо разобрать. Завтра сходим вместе. Инсульт! Это все Наташа. Если бы она была жива…

Тучин терпеть не мог квартир с удобствами, их тесноты, бетон, низкие потолки. Защитив кандидатскую, он собственноручно, почти без помощи, срубил себе дом из лиственничных бревен на самой что ни на есть окраине. Ему хотелось быть поближе к птицам. Перед домом, стоявшим на опушке, открывался весь город, а за усадьбой уже начинался лес. Но не прошло каких-нибудь и десяти лет, и вот к его жилью уже теснятся кварталы новых пятиэтажных зданий, а со стороны леса начали сооружать трибуны ипподрома. Только перед домом за зеленым штакетником ярко и буйно, как прежде, цветут любимые покойной Наташей астры.

На крыльцо крытой веранды Гусеву навстречу вышла опять же не Ия Маркеловна, а незнакомая молодая женщина в легком платье без рукавов. Его белая ткань подчеркивала загар свежего большеглазого лица и рук, гибкость тонкого высокого стана.

— Виктор Николаевич? — удивилась женщина. — Это вы звонили?

— Ирина? — неуверенно назвал Гусев.

В стоявшей перед ним женщине не было ничего общего с той щуплой голенастой девчонкой, какой он помнил дочь Иннокентия. Так расцветают женщины после тридцати. Студентки у них в институте ходят лохматые, из-за волос глаз не видно. Ирина причесывала черные блестящие волосы гладко, и высокий ясный лоб словно освещал ее девичье круглое лицо. Или это глаза придавали ему такое юное выражение? Взгляд прямой, пытливый, а в темной ореховой глубине тревога. Спохватился, уловив эту тревогу:

— Инсульт? Как же так? Ведь всего пятьдесят шестой…

Она торопливо отвела в сторону глаза.

— Вы же знаете, после смерти мамы… Другие приспосабливаются, женятся даже, а отец… Да и над книгой своей он работал много. Почти закончил. Я радовалась, думала, работа отвлекает его. А он переутомился. Я сейчас… Сначала скажу ему, подготовлю. Он ждал вас, обрадуется.

Тучин мог отмахать в тайге за день не один десяток километров, тонкий, жилистый. Теперь погрузнел, легкое когда-то тело словно вдавилось в подушки, на худом лице явные следы отечности, неяркие и раньше глаза поблекли. И все же заголубели радостно при виде его, Гусева. Речь уже почти наладилась, отошла и рука.

— А вот нога, понимаешь, отстает, — пожаловался он. — Не привязанный и не уйдешь. Да и не разрешают еще вставать.

Чтобы отвлечь его, спросил о сестре.

— Тоже прибаливать стала, — рот у Иннокентия был еще слегка перекошен, и это придавало лицу такое незнакомое выражение, так старило его, что в груди заныло: что же это такое? Уже никогда больше им с Иннокентием не бродить с рюкзаком за плечами по таежным распадкам? И его, Гусева, тоже подстерегает такое? А Тучин продолжал: — Напугал я ее, голова болеть стала. Лежит сегодня. Навалились мы вдвоем на Ирину, прямо беда!

Она вышла из комнаты принести Гусеву чашку чая, расстелив скатерть на краю заваленного рукописями рабочего стола отца. Мода не коснулась этого дома, остались и огромные книжные шкафы, и широченный, обитый дерматином диван, на котором теперь лежал Иннокентий. Потрескивали дрова в растопленной голландке.

— Связал я ее, понимаешь, по рукам, Ирину-то, — Тучин беспокойно переместил сизую от седины голову на высоко взбитых подушках. — В клинике работала, а теперь сюда переводится. В больнице ей какой интерес?.. Красивая? Говорят: не родись красивой, а… Матери теперь вот нет и с мужем разошлась. Почему разошлась? Кто их знает! Я так думаю, ему стряпуха была нужна, кормила бы его, обстирывала, то, се, а у нее наука… Как ты думаешь, долго я еще киснуть буду? Ты же биолог, должен разбираться.

Это мучило Иннокентия больше всего. Напомнил ему про однокашника, ставшего крупным ученым в Москве:

— Может, Вадьку вызовем? Не зазнался еще, поможет.

Тучин незнакомо, по-старчески подвигал тонкогубым ртом.

— Не стоит. Ирина говорит: пока только покой. Ускорить ничего нельзя. Она понимает. Невропатолог же. Надо терпеть. Уже уходишь? Я хотел рукопись тебе показать. Постой, погоди, посиди так. Ира, он уже уходит!.. Ну, отдыхать-то мне можно? Не буду я больше говорить. Ты бы спела нам, а?

В голосе Иннокентия была такая мольба, он так разволновался, ему не хотелось отпускать Гусева, что дочь согласилась:

— Хорошо, еще минут тридцать. Не поднимай, только, пожалуйста, голову. Виктор Николаевич, я вам сейчас чаю еще налью.

Жена Иннокентия Наташа преподавала в музыкальной школе. В зале по-прежнему стояло ее большое старое пианино. Как и при ее жизни, оно не было затянуто чехлом, на крышке лежали ноты.

— Шесть лет в самодеятельности пела, — сказал Тучин о дочери. — Все студенческие годы. Ты нам, Ириша, ту песню спой, которую я люблю. Испанских цыган, да.

Слов Гусев не запомнил. Давно не приходилось слышать ничего подобного. У сыновей на лентах магнитофона было записано, по его мнению, черт-те что, такая музыка вызывала лишь раздражение и головную боль, усталость. Теперь заворожила уже мелодия песни, тягучая, пронизанная скорбью. А может, голос Ирины? Он и не знал, что дочь у Иннокентия поет. Низковатый, глубокий, согретый затаенной, сдержанной печалью, голос пробудил в душе что-то совсем незнакомое, но такое волнующее, острое, что сердце радостно отозвалось ему, рванулось навстречу…

Потом, позже он много раз будет припоминать этот вечер: горит только настольная лампа, чтобы не утомлять глаз больного, освещая его, гусевскую, руку возле чашки с чаем, белеет в углу постель Иннокентия, большая, широкая. Одно окно затянуто шторой не полностью, и там чернеет на фоне бесцветного вечернего неба ветка сосны. Дверь в соседнюю комнату открыта, и в ней светлый, тонкий силуэт женщины, ее хватающий за душу голос. Чуть поблескивает черный лак пианино.

Он шел навестить больного, удрученный печальным известием, а, неожиданно для себя, испытал пронзившее душу чувство радости и полноты жизни.

Потом Ирина спела негритянскую колыбельную, шутливо попросив отца:

— Закрой глазки, папа.

Гусев попросил Ирину проводить его до калитки. Она поняла, сказала, не скрывая своей озабоченности:

— Пока ничего предугадать нельзя. Нога, по-видимому, так и не отойдет по-настоящему. Посижу с ним еще две недели. Надо дать тете Ие отдохнуть. А потом на работу, да.

Она умолкла, и Гусев заторопился:

— Вы не стали артисткой. А у вас голос.

Ирина отозвалась не сразу. Подняла лицо к небу, усыпанному яркими осенними звездами. Ее ничем не прикрытая загорелая шея казалась теперь, в сумраке, белой.

— Моя работа не мешает мне любить искусство. Напротив. Конечно, не хватает времени… Не стала потому, что еще неизвестно, что бы вышло. А врачом, я уверена, могу стать хорошим.

Вспомнилось, что говорил о дочери Иннокентий.

— Вы уже стали врачом. Врач и должен быть таким: добрым, самоотверженным.

Ирина помолчала, а когда заговорила, голос зазвучал насмешливо:

— Это уж, наверное, отец? Он считает, что я совершила героический поступок, приехав к нему, когда он заболел. Как будто не существует такого понятия как элементарный долг.

Хотел возразить: не каждый повернул бы свою судьбу так круто. И промолчал.

Стал бывать у Тучина каждый день. Занятия в институте шли еще кое-как. Многие студенческие группы еще не вернулись с картошки, вечера были свободны. Иногда выбирались с женой. Было горько за друга, хотелось быть чем-то полезным Иннокентию, поддержать, помочь поскорее подняться с постели. Жалея Иннокентия, Софья не меньше сочувствовала и его дочери, напоминала:

— Может, у Ирины дрова кончились? Ты бы наколол. Картошку им надо помочь спустить в подвал.

Гусев и сам был убежден, что бывает у Тучина ради него, Иннокентия. Пока Тучин не предложил однажды:

— Слушай, сводил бы ты куда-нибудь Ирину, а? В кино там или еще куда. Что это за отпуск? День и ночь сидит возле меня. Ей ведь на работу скоро. Я с сестрой побуду, поправилась она.

Отозвался ему не сразу, прошел к окну и, наверное, с минуту разглядывал за стеклом прибитые сентябрьским утренником тигровые лилии. Они напоминали саранки, только во много раз крупнее и на кудрявых красных лепестках темные точки. Отсюда и название: тигровые. Теперь лепестки поблекли, словно выцвели, и осыпа́лись. От слов Иннокентия вдруг зачастило сердце.

Ему всегда было интересно с Тучиным и легко. И теперь, хотя Иннокентий еще не оправился после болезни. Есть о чем поговорить, что вспомнить. Связывает и работа, дела. Тучин по-прежнему вникает во все нетерпеливо и дотошно. И тем не менее…

Ко всем тем добрым чувствам, с которыми он является в этот дом, теперь примешивается что-то еще, особое, светлое, в чем он еще не отдал себе отчета. О чем бы ни рассуждали они с Иннокентием, чем бы он ни занимался: колол ли дрова или ремонтировал электроутюг, в груди было горячо от мысли о том, что где-то в глубине дома присутствует еще и молодая смуглолицая женщина с темными и в то же время полными света, живыми глазами. До сих пор был убежден, что, как и Софья, жалеет ее, испытывает к ней участие и поэтому так горячо стремится разделить с ней ее беду и заботы. А в действительности… Сказал теперь себе: «Старый ты ишак! Она же в дочери тебе годится. Ей помощь нужна».

Отозвался Иннокентию угрюмо, не оборачиваясь:

— Какой ей интерес со мной, стариком? У нее, небось, кто помоложе найдется.

— В том-то и дело! — вздохнул Тучин. — Она же как уехала в институт, так почти и не бывала здесь. Друзья и знакомые — все там. Разве кто из одноклассников остался, да где они?

Он купил билеты не в кино, а в оперетту. Как раз давала гастроли заезжая труппа. Однако жена от театра отказалась:

— Прогуляю вечер, а ребятам к школе еще ничего не приготовлено. И побельщица велела освободить две комнаты. Сходите вдвоем. Ирине и в самом деле надо развеяться.

Придирчиво и долго подбирал галстук к своей кремовой рубашке, пришел к выводу, что выходной костюм ему пора справить новый. Однако жене об этом не сказал.

«Марицу» он слышал уже много раз, и, как выяснилось, Ирина — тоже. Тем не менее спектакль явно доставил ей удовольствие, не сводила со сцены искрящихся смехом глаз. А он больше следил за нею, чем за действием пьесы, и был счастлив, что она так искренне отдается минуте отдыха, тем, что доставил ей эту радость. В антракте же принялся придирчиво разглядывать женщин и пришел к выводу, что среди присутствующих Ирина — самая женственная и красивая. И одета изящнее других. И сам словно помолодел рядом с нею. Было так празднично, светло на душе.

Из театра долго добирались к дому Иннокентия пешком. Днем было свежо, к ночи неожиданно потеплело, плотные облака одеялом накрыли город, темень стояла хоть глаз коли. Улицы окраины освещались плохо, и это дало ему повод взять Ирину под руку. Разумеется, он был и тактичен, и благоразумен, даже намеком, шуткой не дал Ирине понять, какое пламя пожирает его. Он умел вести беседу, Ирина и не заметила, как разговорилась, рассказала о своей работе в клинике.

Тему для своей кандидатской она выбрала еще в студенческом кружке. Есть такое тяжелое и редкое заболевание: миопатия. Придется еще долго работать, пока будет найдено радикальное средство от этого заболевания. Положить хотя бы кирпичик в эти исследования!

Пройти к отцу онане разрешила:

— Папа уже спит. Завтра я ему расскажу. Да вы и сам… вы ведь придете? Мы всегда ждем вас. — Помолчала и добавила: — Эгоистка я, да? Избаловали вы нас своей добротой. Со временем у вас, я знаю, туго.

Вернувшись к своему дому, поднялся к квартиру не сразу. Курил и курил на скамейке под тополями, спугнув молодую пару. Слегка потянуло ветром, и на асфальте перед скамейкой заплясали темные и светлые пятна от поредевшей уже тополиной листвы, подсвеченной фонарем.

«Своей добротой!» Ирине и в голову такое не может прийти. В ее глазах он всего лишь старый друг отца и такой же уже немолодой человек, как и Иннокентий. Зато он-то теперь знает, что с ним произошло. Теперь все ясно, определенно и… жестоко. Вот именно: жестоко! Как внезапная и тяжкая болезнь. Случалось с ним подобное и раньше, но только подобное. Даже первая любовь, когда он потерял голову от своей одноклассницы. Даже то, что было у него затем с продавщицей книжного магазина, уже взрослой женщиной, имевшей ребенка. Встреча с Софьей, почти лишившая его рассудка. Никого он не любил так, как Софью. И думал: это навсегда.

Иннокентий высмеет его. Софья… Жена сразу догадается, она знает его лучше его самого. Сыновья небось уже сами влюбляются в одноклассниц, назначают свидания.

Курил, смотрел на темные и светлые пятна, перемежающиеся на асфальте, их пляска становилась все быстрее. Окна в доме гасли одно за другим, а он продолжал сидеть, говоря себе разные горькие и насмешливые слова. И знал, что наступит день и он снова отправится к Тучину, чтобы увидеть Ирину, услышать ее голос. Она, может быть, даже выберет часок посидеть с ними в старом кожаном кресле, кутая плечи платком.

Утром жена сказала:

— Ты не мог бы не ходить сегодня к Иннокентию? Сейчас придет побельщица, нужно просушить и выбить ковры, передвинуть мебель. Короче, одна я не справлюсь.

Весь день покорно выполнял указания жены, таскал и выбивал ковры, матрацы, шубы, передвигал мебель, перетаскивал книги, а вечером все же собрался было к Тучину.

Жена спросила:

— Тебе не кажется, что уже поздно? Ирина говорила, что укладывает отца в девятом часу. И потом, как ты достанешь теперь костюм? Шкаф-то за пианино.

Побелить успели только спальню и комнату сыновей. Он сам же, освобождая к побелке столовую, заставил шкаф пианино. Вообще, все в квартире было перевернуто, ничего нельзя было ни найти, ни достать.

Жена была права, и все же в груди закипело. С трудом подавил раздражение и отправился на балкон курить. Сказал себе: так и надо. Смириться и не ходить. Отвыкнешь, и все пройдет.

С побелкой было покончено только на пятые сутки. Мебель расставлена, книги заняли места на своих полках, посуда — в шкафах и серванте. Все перемыто. Осталось только развесить шторы. Ходил по квартире молчаливый, ничем не выдавая своего состояния. И все же Софья Андреевна встревожилась:

— Ты устал? Приболел? Ну, теперь, слава богу, конец. Да, а про Иннокентия ты забыл?

Никого он не забыл: ни Тучина, ни его дочь. Зажал душу в кулак, решив таким путем справиться со свалившимся наваждением. Но стоило жене упомянуть про Тучина, от его смирения не осталось и следа, заторопился и, воодушевленный предстоящей встречей, неожиданно для себя, спросил:

— Тебе не кажется, что мне пора завести новый костюм?

Жена выпрямилась над ведром, над которым она отжимала тряпку, подтирая в коридоре. Из-под косынки выбилась белокурая прядь. Жена у него блондинка и не какая-нибудь там крашеная. Вот только располнела очень, хотя и не сидит ни минуты. Хозяйка, каких поискать. Невольно залюбовался ее разгоревшимся от работы лицом.

— Да ты что, отец? В прошлом году только справили. Да и на поездку сейчас сколько потратили. Ребятам новые костюмы, туфли. Еще им зимнюю обувь надо.

Жена была удивлена. Он никогда не затевал разговоров на эту тему. И на покупке вещей для него обычно настаивала она сама.

А у него вдруг прорвалось раздражение, которое он сдерживал так долго:

— Сколько же ребятам надо? Чуть ли не каждый месяц им покупаешь.

— Мальчишки, — озадаченно объяснила жена. — Да и большие они уже. За девушками, наверное, ухаживают, охота пофрантить. Нам уж для них теперь надо жить, сами обойдемся тем, что есть.

Не ответил ей. Не мог же он сказать, что на него самого неожиданно нашло упрямое мальчишеское желание «пофрантить», как выразилась жена.

Прежде чем повернуть к дому Тучина, зашел в магазин и купил дорогих конфет. Конечно, если бы было можно, купил бы не конфеты, а духи, самые лучшие, или что там еще, что нравится женщинам. Только ведь он не имел на это права. А так хотелось побаловать Ирину, увидеть радость в ее глазах. И чтобы радость эта была связана с ним, Гусевым.

Теперь уже не пытался бороться с собой. И, хотя дел в институте с каждым днем становилось все больше, бывал у Тучиных каждый вечер. А чтобы оправдать эти визиты в собственных глазах, принимался за любую работу. Ее в доме, да и в усадьбе не убывало: надвигалась зима. Ирина возвращалась домой под вечер и далеко не всегда принимала участие в их беседах с отцом. Зато выходила проводить его. Заговорившись, нередко удалялись от дома настолько далеко, что ему приходилось провожать Ирину потом обратно. Дни становились все короче, темнело рано. Она подшучивала над этими их взаимными провожаниями, но не обрывала их. Чувствовалось: тоскует по своей клинике, по оставленным товарищам и друзьям. От жалости или нежности к ней щемило в груди и, вернувшись домой, искал уединения, подолгу курил на балконе, говорил жене, что будет заниматься и просил постелить ему на ночь в столовой на диване.

В субботу старший преподаватель его кафедры Галина Шишкина отмечала день рождения. Всякие междусобойчики в стенах института ректором были запрещены, однако Галине удалось все уладить. Ректор почтил именинницу даже своим присутствием. И Галина не ударила лицом в грязь: стол заседаний в кабинете, был застлан белой скатертью, а из вин имелась даже кедровая настойка. Тарелки с закусками терялись среди цветов, которыми одарили именинницу, ваз с виноградом и яблоками. Были и икорка, и омуль.

Мужчины присутствовали без жен, а женщины без мужей. Гусев еще рассчитывал попасть к Иннокентию и все поглядывал на часы, но кедровая настойка под шампанское сделала свое дело. Он вообще перебрал, пытаясь развеяться, забыться. Кажется, в девятом уже часу забрел в соседнюю аудиторию, пристроился с папиросой на первом ряду. Было светло от окон соседнего здания.

Видимо, он задремал, когда вкрадчивый женский голос проговорил от двери:

— Ага, вот вы где?

Узнал Галину по пряному запаху духов. Она подтащила себе стул и села рядом, касаясь коленом его ноги, упрекнула:

— Сбежали?.. А мы танцевали. И я еще хочу танцевать. С вами. Сегодня я имею право.

Галина говорила что-то еще, а он думал: если бы на месте этой женщины сидела сейчас Ирина! Они ровесницы. Почему он никогда не думал о Шишкиной как о женщине? Столько дней каждую весну проводили вместе на студенческой практике в тайге, случалось и ночь коротать в одной палатке. Галина до сих пор не замужем. Почему? Не дурнушка. Такая же большеглазая, как Ирина. И фигура хорошая. И все же они очень разные. Вот и духи у Шишкиной какие-то прямо-таки одурманивающие. Зачем она придвинулась так близко?

Он готов был броситься перед Шишкиной на колени и просить прощения, объяснить, что все это водка, кедровая настойка. И его одинокие ночи на диване в столовой. Но придавил такой стыд, что не смог произнести ни слова. А когда подошел к двери аудитории, в голову ударил уже гнев: двери были заперты на ключ. Обернулся к Шишкиной. Пристроившись у окна, поближе к свету, она как ни в чем не бывало подкрашивала брови.

Начал было:

— Вы!.. — и умолк. Не мальчик ведь, надо отдавать отчет в своих поступках.

— Сначала выйдите вы, — деловито подсказала Галина. — А я попозже.

Чтобы избавиться от мерзкого, тягостного чувства, напился в этот вечер так, что едва добрался домой.

— Господи! — ужаснулась Софья. — Хорошо, хоть мальчишки спят. Давай-ка сюда, в ванную.

Принял холодный душ и утром, но это не помогло, добро еще не нужно было идти в институт. Провалялся весь день на диване, а под вечер, улучив момент, когда жена вышла, налил себе стопку водки, что стояла на случай гостей в серванте. Отправиться к Тучиным не посмел, хотя у жены как раз выбрался свободный вечер и она собралась составить ему компанию. Она даже творожный торт по этому случаю для Иннокентия испекла. Ее проводил к Тучиным младший сынишка.

Прошло несколько дней, пока он решился отправиться к другу, моля бога, чтобы Ирины не оказалось дома. Ее и в самом деле вначале не было. К Иннокентию Гусева провела Маркеловна, темнолицая женщина в низко повязанном платочке. У сестры Иннокентия не было никакого образования, и она стеснялась сослуживцев брата, но перед Гусевым не робела и обрадовалась ему как родному. И Тучин, завидев его на пороге, попытался подмигнуть, лицо теперь плохо повиновалось ему:

— Наслышан, наслышан, как вы там Галочку обмывали! Как же, был тут у меня кое-кто, рассказывали. Соня? Соня — нет! Что ты? Разве она тебя выдаст? Прихворнул, говорит… Слушай, а ведь она в тебя влюблена, Галина. Да. Неужели не замечал, не догадывался? Ну да ты у нас однолюб!

Не удержался от вздоха:

— Если бы так! Если бы действительно однолюб!

Тут и вошла Ирина, свежая, разрумянившаяся от быстрой ходьбы и холодного воздуха. Поставила в вазу у изголовья отца две белые роскошные астры на длинных черенках.

— Пациент преподнес. Выписался сегодня. Первый. Тяжелый был, а теперь через три дня на работу.

Задержала взгляд на нем, Гусеве, видимо, заметила его мрачное настроение и предложила вдруг:

— А не выпить ли нам по этому поводу? Все-таки первый. Здесь, в больнице. Чтобы и другие так поправлялись. А тебе, отец, я пустырника тройную дозу налью.

Надо было бы ограничиться рюмкой, как Ирина. Нет, налил себе вторую, третью. Поэтому и решился:

— А что, Иннокентий, как бы это выглядело, если бы я, допустим, женился ну, скажем, на своей ассистентке? Вообще на женщине моложе меня на двадцать три года или что-то вроде этого.

Тучин непонимающе поморгал выцветшими блекло-голубыми глазами.

— Ты о чем? Ах, вообще?.. Ну, многовато, брат, двадцать три-то! Она, считай, в дочери тебе годится.

И тут, словно бросаясь в холодную воду, Гусев обернулся к Ирине.

— А что сказали бы по этому поводу вы?

Ирина пожала плечами в тонком белом свитере.

Она ведь уже и мыслить привыкла как медик. Вообще-то у стареющих мужчин наступает такой период, у одних раньше, у других позже, период как бы последней влюбленности. Это обусловлено, как она понимает, разумеется, прежде всего физиологией. Ну, могут быть и другие факторы. У человека ведь все так индивидуально. Раз на раз не приходится. Весь вопрос в том, насколько это оправдано. В таком возрасте все сложно. Далеко не всем удается начать все сначала.

Ирина захлопотала вокруг отца, поправляя постель, и, вероятно, тут же забыла об этом разговоре, а он вышел от Тучина и направился не домой, а в институт. Поднялся к себе в кабинет, сел за стол в кресло.

Значит, физиология? Но почему же тогда ему совсем не все равно — Ирина или Шишкина? И потом, у него есть жена. Софья моложе его на двенадцать лет. И собой хороша, и умница. Из семьи истых интеллигентов. Ее родители были потомственными агрономами. Сама она, правда, успела закончить только три курса университета. Пошли, один за другим, дети. Но грамоты Софье не занимать. Весь справочный аппарат его кандидатской и докторской, корректуры — все было на ней. Да и весь быт семьи, воспитание детей — тоже. Без постоянной помощи Софьи ему нипочем не удалось бы стать доктором наук в сорок девять лет. Теперь стала уставать, сдала и внешне, ее старит полнота. Так ведь и он не помолодел, плотная, коренастая фигура отяжелела, в темной густой шевелюре пробилась седина. И вот, выкинул коленце…

Дверь скрипнула, на пороге стояла Шишкина. Не удивился. Не выразил удивления и тогда, когда Галина вынула из сумки и поставила на стол бутылку и рюмки. Пить у Иннокентия было неловко, стеснялся и жены. А Шишкина, он знал, не осудит, напротив, будет довольна, если он крепко выпьет и потеряет над собой контроль. Пил, чувствуя, как тяжелеет, вдавливается в кресло тело, и все поглядывал на дверь: боялся, как бы не вошел кто из студентов. Уже поздно, да кто их знает? Может, у них комитет или еще там что! Галина поняла, протянула руку: на ладони лежал ключ. Сказал себе: ну, что ж! Может, тогда придет покой?

Покоя не было. Были опустошенность и безразличие. И несвежая с похмелья голова. Жена заметила озабоченно:

— Ты стал выпивать каждый день. И эти поздние возвращения…

С раздражением перебил ее:

— Ты же знаешь, мы собираемся у Козлова. Теперь-то я могу, наконец, позволить себе хотя бы немного отдохнуть? Кто-кто, а ты-то должна знать, как я вымотался за последние годы.

— Все это так, — нежная кожа лица Софьи от волнения всегда покрывалась пятнами. — Но ведь ты терпеть не мог карты! А теперь преферанс каждый вечер. И обязательно под бутылку… В душной, прокуренной комнате. Разве это полезно для здоровья? И вообще, так бездарно терять время…

Жена говорила что-то еще, а он подумал: надо предупредить Козлова. На преферанс к нему ходили с Шишкиной, она режется в карты не хуже мужчины. Однако далеко не все вечера они проводят у Козлова. Выругался про себя: «Черт! Приходится врать…»

С Шишкиной в его жизнь вошла не только ложь. Не мог уже и не пить. Случалось, пропускал рюмку с утра. Чтобы хватало потом смелости не прятать глаз от студентов и товарищей по работе. Многие уже, наверное, догадываются об их отношениях, об этом уже, конечно, идут всякие разговоры. Галина ходит победительницей, высоко вскинув голову, цокая каблуками, затаив усмешку в углах губ. Раньше она их не красила, они и так были хороши, теперь мазала и губы, и веки.

Днем, трезвый, ненавидел ее. Это Галина ввергла его в стыд. Пробуждала в нем самые темные чувства. Он даже и не догадывался, что они свойственны ему, дремлют в нем. Шишкина всегда была готова утолить желание выпить. В ее присутствии мог позволить себе многое, что никогда не пришло бы в голову при жене. Когда вспоминал об этом потом, протрезвившись, становилось не по себе и, чтобы справиться с этим тягостным чувством, снова пропускал рюмку.

Шишкина первые дни болезни Иннокентия, как и все на кафедре, время от времени навещала его. Теперь не бывала и не любила отпускать к Тучину и Гусева. Догадывалась? У нее было какое-то непостижимое чутье. Каждый раз нужно было придумывать что-нибудь, чтобы обмануть ее бдительность. Да и самому бывать у Тучиных становилось все труднее. Там все оставалось по-прежнему. Более того, пережитые испытания еще больше сблизили Иннокентия с дочерью. Ирина собиралась положить его к себе в больницу: теперь было уже можно провести курс лечения. Гусеву с его нечистым теперь внутренним миром просто не было теперь места в их обществе. Остро чувствовал это и бывал у них все реже, засиживался все меньше, молчаливый, виноватый. Ирина уже не выходила провожать его, и не смел просить об этом.

Видимо, стало известно что-то и Софье. Жена дала понять об этом не сразу. Вначале снова завела разговор о картах и выпивке, холодно, осуждающе:

— Видимо, то, что заложено в человеке с детства, рано или поздно даст о себе знать. Помнишь, твоя мать рассказывала об отце? Вот и в тебе проснулся мужик, темный, лесной. Преферанс, постоянные застолья, анекдоты, куда уж дальше? Вся культура насмарку. Значит, она была только внешней, ты не усвоил ее органически, все оказалось показным, и я попалась на эту удочку…

Молчал угрюмо, возражать не хотелось, а Софья добавила с горечью:

— Дело за женщинами, за мимолетными случайными связями. Они ни к чему не обязывают.

Усмехнулся про себя: «Как же, не обязывают! Пусть он попробует побрыкаться теперь у Галины. Зажала так, что и голоса не подашь».

Жена собрала кончиками пальцев слезы.

— Уедем мы, пожалуй, с ребятами к Маше. Они скоро по институтам разъедутся, я работу себе найду. Проживем.

Он еще сумел разыграть оскорбленную добродетель. Жена терпеливо выслушала и решила:

— Хорошо, подождем до весны. Посмотрим. У ребят занятия кончатся.

Зима прошла как в чаду. Жил теперь как бы в трех измерениях одновременно: пресноватый, насыщенный материнскими заботами мир Софьи. Горячечный бред объятий Шишкиной. Жадное, свежее тело Галины лишало рассудка. И все же и этого было, по-видимому, недостаточно. Приходило время, и возникала острая потребность увидеть Ирину, услышать ее голос, проникнуться светлой доброжелательностью тучинского дома. Здесь всегда как бы царил праздник духа. А он, оказывается, нуждался еще и в таком празднике.

Когда он в это апрельское утро вошел к Тучиным, Ирина стояла у окна в прихожей. Так задумалась, что не слышала его шагов. Некоторое время смотрел ей в спину. Дома Ирина ходила теперь в теплом вельветовом сарафане почти до пола, поддевая под него светлые кофточки. Плотная ткань обрисовала молодую фигуру, в низко склоненной голове почудилась грусть. Сердце зашлось от нежности. И не предполагал, что истосковался до такой степени. Подумал: «Не надо было поддаваться Галине! Только… что бы это изменило?»

Ирина почувствовала его присутствие, обернулась, но глаза не потеплели, как раньше, не заискрились.

— А, это вы! — она сделала движение в сторону комнаты отца. — Сейчас. Я скажу папе.

— Минуточку! — он и сам не смог бы объяснить, как решился на это. — Вы избегаете меня, Ирина. Стали относиться ко мне не так, не…

Она подождала, пока он подыщет подходящее слово. Глаза опущены вниз, явно не хочет встречаться взглядом. Нужного слова он так и не нашел. Ирина кивнула понимающе:

— Да, Виктор Николаевич. И вы знаете — почему. Говорят: скажи мне, кто твой друг…

Подняла взгляд, но глаза так и остались непроницаемыми. И вся она была далекая, отчужденная.

— К чему этот разговор? В любом случае вы вольны поступать, как вам хочется.

Она подала им чай, но сама не осталась посидеть в старом кресле. Ждал, все поглядывал на кашемировый платок с розами, забытый на спинке. Пусть бы посидела хотя бы молча. Не пришла.

Иннокентий был возбужден. Рукопись его книги о птицах Сибири включили в издательский план. Искренне поздравил его:

— Рад я за тебя, старик! Теперь дело за здоровьем. Кончай с таблетками.

— А я что? Я стараюсь, — без улыбки отозвался Иннокентий. Почувствовал его взгляд на себе. — А ты запил, говорят? И… зря ты Соню обижаешь.

Невольно вскочил с кресла, пробежался к окну. За стеклом чернела влажная, освободившаяся от талого снега земля огорода.

— Жаловалась?

— Почему жаловалась? — возмутился Иннокентий. — Рассказала. Мы как-никак друзья, сам знаешь. Ты… — Тучин помолчал тяжеловато и добавил как дочь только что: — Руководящих указаний я тебе, разумеется, давать не собираюсь. У каждого из нас есть основания поступать так или иначе. Только… за Соню горько. Не заслужила она такого.

Как на зло, Шишкиной в этот вечер дома не оказалось. Старуха-мать, не глядя ему в глаза, не очень дружелюбно объяснила, что кто-то где-то оставил Галине сапоги, и она отправилась их посмотреть.

Невольно притащился домой раньше обычного. Удостоверившись, что он не пьян, жена плотно прикрыла за собой дверь спальни и подала конверт.

— Что мне об этом думать?

На то, что кто-то хулиганит и издевается над нею, она жаловалась неоднократно и раньше. Это началось еще по осени, в самом начале его «романа» с Галиной.

— Звонят и звонят, — рассказывала Софья. — То спросят, не вытрезвитель ли у меня, то ругаться примутся. А то подниму трубку — молчание. Только отойду от телефона, опять звонят. И голоса, по-моему, девичьи…

Машинально взял в руки конверт. На листке из школьной тетради после весьма вежливого обращения: «Уважаемая Софья Андреевна!» жену обзывали площадными словами и желали ей «кончить жизнь под колесами ассенизаторского грузовика».

С отвращением скомкал бумагу и швырнул на пол.

— Черт знает что! И ты читаешь такое?

— Откуда мне было знать? — резонно возразила Софья.

Оставив ее, прошел в столовую и принялся шагать из угла в угол.

В тех гадких словах, что были написаны на листке в клеточку, несколько раз повторялось одно, вроде бы и не очень бранное, но вульгарное и отвратительное. Его нередко в минуту досады употребляла Шишкина. Почерк не ее. Могла попросить какую-нибудь девушку-студентку.

Ходил по комнате, брал в руки то книгу, то статуэтку, рассматривал, ставил обратно и припоминал жесты, слова, поступки Шишкиной. И чем больше вспоминал, тем сильнее убеждался: могла бы. Галина ненавидит Софью, завидует ей, ревнует. Все это объяснимо. Беда в том, что человек Галина нечистый. Именно это имела в виду Ирина, напомнив ему тогда: «Скажи мне, кто твой друг…» Но ведь оскорбляя его жену, Галина оскорбляет и его. Значит, он позволяет это?

Когда вышел из столовой, жена, поставив таз на табуретку возле ванны, стирала сыновьям рубашки. Руки по локоть в мыльной пене. Постоял в дверях ванной.

— Сообщи Маше. Пусть готовится встречать гостей. Завтра я подам заявление.

К сестре Софьи Марии они не поехали. Когда закончился учебный год, его пригласили заведовать кафедрой в одном из старинных университетов России. Жена и дети уехали первыми. Старшему надо было готовиться к вступительным экзаменам в университет, жене — привести в порядок квартиру. Он задержался сдать дела своему преемнику на кафедре. Шишкина тотчас перебралась к нему. В общем-то это было удобно: было кому позаботиться о свежей рубашке, о продуктах. Но это же обстоятельство не позволило и зайти к Иннокентию попрощаться перед отъездом.

На новом месте все вроде бы сложилось неплохо: и отношения с коллективом, со студентами. Практику с ними он проводил теперь на Волге. Успокоилась и жена. На нее нахлынуло много новых забот. Женился сын-первокурсник, хотелось угодить невестке. Заканчивал десятый класс младший. Думали-гадали, куда парню податься после школы.

Было много ярких впечатлений, встреч, знакомств. Он снова жил чистой, духовно напряженной жизнью, И вдруг весной люто затосковал. О Сибири, обо всем том, что оставил, покинув ее. Попросил отпуск на десять дней и через двенадцать часов был уже в родном городе. Прямо из аэропорта направился в институт. Конечно, все сразу решили, что прилетел он из-за Галины. Не стал никого ни в чем разубеждать. Тем более, что и в самом деле из института отправились к ней. Хотя остановиться можно было у того же Козлова. У других.

Обрадованная его появлением, Шишкина превзошла себя. Раздобыла машину с водителем, и целую неделю они провели в весенней, еще влажной, не прогретой солнцем, пахнущей талым снегом тайге. Останавливались на ночлег в зимовьях, лакомились прошлогодней брусникой, сладкой и спелой до черноты, кедровыми орехами. Шишки были легкие, сухие, не пачкали рук смолой. Разыскивали на прогретых опушках первоцветы. И ему начинало казаться, что все осталось по-прежнему: он дома, никуда не уезжал и не уедет…

А за день до своего вылета обратно все же сумел избавиться на час от Галины, чтобы попасть к Тучину. Еще в день приезда ему рассказали в институте, что Иннокентий поправился, — выходила-таки его дочь, — только слегка подволакивает ногу. Собирается осенью вернуться на кафедру. Не сегодня-завтра выйдет в свет его книга.

— А дочь? — поинтересовался он.

— Что дочь? — ответили ему. — Работает. Заканчивает диссертацию. Замуж нет, не вышла.

…Пока добирался, стемнело, повсюду зажглись огни. И в новых пятиэтажных коробках, что совсем оттеснили дом Тучина к лесу, — тоже. Наверное, из-за соседства с ними дом показался совсем крошечным и низким. Ни в одном из окон не было света. Обошел высокий забор. Там в одной из плах на месте выпавшего сучка был глазок. Припал к нему. С этой стороны дома свет был. В комнате Ии Маркеловны. Должно быть, Иннокентий с дочерью куда-нибудь отправились. А Маркеловна поджидает их и вяжет носки. Она обрадовалась бы ему.

Побродил вдоль забора меж стволов уже по-городскому угрюмых сосен. Вероятно, и хвоя на них уже не зеленая, а черная. Теперь было не видно. Но пахло по-прежнему соснами, отсыревшей корой. Жадно вбирал в себя этот родной лесной запах и спрашивал неведомо кого:

Зачем она, такая любовь, если от нее всем только горе — ему, Софье? И Шишкина, наверное, догадывается, что он только телом с ней, что она для него лишь призрак другой? Зачем эта мука? И почему она настигла именно его? Живут же другие, не ведая ничего подобного.

И все же был рад ей, этой муке, тому, что она пробудилась в нем, пришла на смену душевной и физической опустошенности, остававшейся обычно от общения с Шишкиной. В груди снова было полно и горячо.

Пусть будет так всегда, сказал он себе, прислонясь плечом к сосновому стволу и вглядываясь в огни ночного города вдали, внизу. Выше догорала заря — чистые, теплые, сначала розовые, потом кремовые краски незаметно перешли в прозелень и отгорели совсем. Черная изломанная линия сопок обозначилась на обесцвеченном небе жестко, даже сурово. Пусть будет всегда эта мука. Он будет жить в далеком русском городе, работать, выполнять свой долг на земле, сколько там ему еще положено, и его будет согревать мысль, что в одно время с ним живет где-то смуглая кареглазая женщина, тихая, как тайга в ясный солнечный день, и такая же богатая, щедрая душой. Видно, такая уж она и бывает, любовь в его возрасте, и с этим уж ничего не поделаешь.

Чашка с кленовыми листьями

Женщина умирала. Человеком она была еще не старым: немногим за пятьдесят. Болезнь измучила ее, и все же тонкое одухотворенное лицо еще хранило следы былой красоты, женственности, ума. Ей стало плохо ночью. Соседка по койке, молодая девушка, услышав ее трудное дыхание, вызвала дежурного врача. Больной сделали несколько уколов, а когда врач и медсестра ушли, девушка присела на край койки, взяла в руки холодеющую ладонь. От уколов женщине стало полегче, благодарно погладила руку девушке.

— Если бы не болезнь, я бы тебе, Аля, жениха нашла. Хорошего человека.

Из окна в палату падал сумеречный свет городской ночи, и в этом полумраке, одетая в белое, с распущенными по плечам волосами, девушка напоминала русалку, большие глаза живо блестели. Умирающая добавила:

— Красивая ты, да скромная. Сама свою судьбу не устроишь. Мужчины, они ведь не женятся, их женят на себе. А ты…

Снова подступившая к сердцу боль не дала ей закончить мысль.

На следующий день женщина умерла. Муж уже не застал ее в живых, хотя и отпросился с работы еще до обеденного перерыва. Тело спустили вниз, на первый этаж, и поставили носилки в одном из пустующих кабинетов.

Муж поднялся в палату. Ему сказали, что нужно забрать вещи — часы, посуду и что там оставалось еще. Мужчина вынул из тумбочки чайную чашку, разрисованную осенними кленовыми листьями. Большая, с золотом, чашка сразу привлекала к себе внимание.

Мужчина подержал чашку в руке, посмотрел на пустую, уже застланную свежим бельем койку жены и протянул чашку девушке.

— Возьмите. На память о Тоне. Вы жалели ее, я знаю. Это ее любимая чашка. Себе. У меня еще есть вещи. Много вещей. Тоня была хорошей хозяйкой. Все осталось мне. Только ее нет.

Мужчина торопливо поставил чашку на край тумбочки и опустил лицо в ладони. Неширокие плечи содрогнулись. Темные волосы у него были еще по-молодому густыми, буйными, только виски уже прихватило сединой. Когда он спустя какое-то время поднял лицо, глаза у него оказались сухими, проговорил глухо:

— Я потом расскажу. Вы долго еще будете здесь, в больнице? Я приду, если можно. А сейчас…

Он небрежно затолкал в сумку все, что вынул из тумбочки, и торопливо вышел из комнаты. Рослый, но сухощавый, в хорошо проглаженном сером костюме. По одежде, по манере держаться можно было принять его за служащего. Он был рабочим, электриком.

Пришел он в больницу на исходе второй недели. На койке его жены в углу лежала уже другая больная, немолодая рыхлая женщина с двойным подбородком. Он тут же отвел в сторону глаза, принялся торопливо опустошать сумку, которую принес с собой:

— Это брусника, а это соленые огурчики для аппетита. Хотел грибов захватить и побоялся: может, нельзя? Тут вот «Крокодил» свежий.

Такие сумки он носил обычно жене. И поесть, и почитать. Не забывал и свежие носовые платки, которые сам и стирал. Теперь принес пачку бумажных салфеток.

Звали его Григорием Ивановичем.

Отложив опустевшую сумку в сторону, принялся расспрашивать о здоровье, о том, что говорят врачи. Обвел взглядом палату, поинтересовался, где остальные:

— Выписались? Я боялся, и вас уже не застану. Не смог раньше.

О похоронах рассказал скупо. Родственников у них с женой, можно сказать, нет. Так, кое-кто из дальних. Но народу собралось много. Пришли все, кто знал жену, работал с нею, соседи.

— Все сделали как надо.

Он не то чтобы похудел, почернел за эти две недели, щеки впали, вокруг глаз круги, от губ к подбородку пролегли горестные морщины. От него попахивало водкой. И хотя рубашку он надел свежую, повязал и галстук, серый костюм был измят, и во всем его облике уже не было той щеголеватой опрятности, что так бросалась в глаза в нем раньше. Попросил:

— Вы меня простите, от меня, наверное, водкой пахнет… Как мне теперь жить? Тоня вам не рассказывала? Спасла ведь она меня. С войны пришел — руки, ноги на месте, а…

Он стал приходить в больницу каждый вечер, как приходил к жене. Возвращался с работы, приводил себя в порядок, укладывал сумку, прийти с пустыми руками он не мог, и ехал сначала автобусом, потом на трамвае из предместья, где у них с покойной женой был собственный дом. Больница находилась в центре города. Не то чтобы он так уж привязался к девушке, соседке по койке умершей жены. Аля была человеком, который оказался рядом в ее последние минуты. Кроме того, ему хотелось поговорить о жене, хотя бы в воспоминаниях еще побыть с нею.

Начал он с того, что предупредил:

— Это я теперь все понимаю, а тогда… Совсем зеленый был, глупый. Даром, что войну прошел. Целых два года воевал. Правда, в сорок пятом, когда она окончилась, мне только-только двадцать сравнялось. И все равно. Сколько раз смерти в глаза смотрел, сколько раз друзей хоронил! Думал: все теперь знаю, смогу. А вернулся… Не надо было в родной город ехать. Оставляли друзья на Украине, женился бы на хохлушке, может, все и обошлось бы. Так нет! Спал и видел во сне свою Сибирь!..

А дома, в Сибири, его никто не ждал. Отец еще в первые дни войны погиб, можно сказать, первый удар фашистов на себя принял, его часть в Белоруссии стояла. Мать от воспаления легких умерла в сорок четвертом. Может, и не от воспаления, скорее всего от истощения. Плакала все об отце, о нем, сыне, беспокоилась, да и работала день и ночь. Диспетчером она была на железнодорожной станции, а железнодорожники тогда сколько спали? Вернулся — дом соседка отомкнула, ключи у нее хранились. Топлива полон двор, а в доме стужа, ноябрь уже стоял… Скинул вещмешок с плеча, растопил плиту на кухне, весь дом задымил, пока дрова разгорелись, дым в дымоход пошел. Соседи к себе приглашали, хотелось побыть одному, оглядеть родные стены. Куда ни бросишь взгляд, все что-то напоминает. Принес ведро воды, вскипятил чайник, вынул из вещмешка паек. Там и бутылка была. На кухне и спать улегся, бросив на пол шинель и укрывшись пуховым атласным одеялом матери.

Утром, еще до рассвета, разбудил муж соседки. Зашел покалякать, стал звать на работу к себе, на ликеро-водочный. Ничего не пообещал ему, хотелось побывать сначала у себя в цехе. Там начинал учеником токаря, оттуда и на фронт ушел. Мать мечтала видеть его инженером-железнодорожником, не послушал ее, бросил школу. Чтобы поскорее начать взрослую жизнь. Только вот она какая получилась, жизнь-то! Война.

Прежде чем отправиться на завод, долго мылся и чистился, надраил медали и орден Красной Звезды за Кенигсберг. Он ведь думал как? Весь цех бросит работу, остановится: Гринька Иванов вернулся с фронта! А его даже не узнали. Да и узнавать-то было особенно некому. Из тех, с кем он ходил в учениках, уцелел на войне только один, и тот вернулся не на завод, а на сапоговаляльную фабрику: почти полностью потерял на фронте зрение. В цехе работали главным образом женщины и старики. Женщины, которых он помнил белозубыми, острыми на язык девчонками, обзавелись детьми, ходили озабоченные, усталые. Подошел, узнал кое-кто из стариков, помянул родителей, поинтересовался, чем он собирается заняться. Из начальства все были новые, незнакомые, за него, правда, ухватились, мастера даже переругались было за него: народу в цехе не хватало. А он…

Не понравилось ему в цехе, все показалось чужим и жалким. Стекла в окнах побиты, везде хлам, станки старые, где заклепано, где и вовсе проволокой прикручено. В тот же день попытался разыскать одноклассников. И тоже без особого успеха. Война разбросала кого куда. И получилось так, что оказался он в родном городе один-одинешенек, никому не было до него дела. Обожгла обида. Ведь там, на фронте, как представлялось? Ну, если и не цветы и не оркестр, а все ж таки встретят его в родном краю как положено. Как-никак и под пулями бывал, и кровушки пролил немало, вернулся, можно сказать, героем, руки-ноги целы.

Григорий Иванович покачал пышноволосой головой, глядя перед собою в пол.

— Не видел, не понимал. Что и тут, в тылу, люди исстрадались, что не до празднований им. И не внимания от них надо требовать, а засучивать рукава и приниматься за работу.

Кстати, работать-то он, оказывается, как ни странно, и не умел. А может, в этом и нет ничего странного? На войне ведь как? О тебе другие заботятся. И боеприпасами обеспечат, и харчи вовремя подбросят, и бельишко. А случится особое положение, на фронте чего не бывает, солдатская смекалка выручит. К мирной жизни, да еще в послевоенную разруху, он оказался просто-напросто неприспособленным. И то сказать, когда ему этому делу было обучиться, если на войну пришлось пойти чуть ли не от мамкиного подола?

В печи, что обогревала комнаты, засорился дымоход, растопить ее так и не удалось. Обосновался на кухне. Так было лучше во всех отношениях. Пока на плите грелся чайник, валялся, не снимая одежды, на раскладушке. Он даже простыней матрац не стал застилать поэтому. На ночь, правда, раздевался и укрывался пуховым одеялом в кружевном пододеяльнике. Чашку и тарелку иногда споласкивал. Если на полу скапливалось много мусора, брался за веник. Больше никакой уборки не требовалось. Да и не хотелось ею заниматься. Днем слонялся по городу, разыскивая знакомых, по вечерам в кухню вваливался сосед с неизменной бутылкой. Бубнил:

— Жалко мне тебя, парень! Фронтовик, сирота…

Эти слова еще больше разжигали обиду.

Электроэнергии в городе не хватало, «частный сектор» по вечерам нередко отключали, приходилось затеплять огарок свечи на донышке опрокинутого стакана. А то и вовсе коротали вечер при свете открытой дверцы плиты. Свечей в магазинах не продавали, их нужно было «доставать». Как и многое другое. Он «доставать» не умел, дай не знал где, у кого. Выручала барахолка. Отдавал за булку хлеба пуховую подушку, кашемировый полушалок. Вещи было не жалко. Он их не покупал и не знал им цены. Он вообще много чего не знал. Позже Антонина Юрьевна, жена, скажет:

— Не с теми ты людьми начал мирную жизнь, вот в чем дело! Где были другие, нормальные люди? Работали.

Работать не хотелось. Не находил он в себе желания подниматься в студеную темень зимнего утра и, заправившись стаканом морковного чая, тащиться через весь город на завод, в цех. Маяться там с разбитым станком целую смену, а то еще и вторую, если не придет сменщик, что случалось довольно часто, люди болели от холода и недоедания, утолять голод в заводской столовой не банкой американской колбасы, как он привык, а тарелкой жидкого пшенного супа. Он пытался, отработал почти две недели и… не смог. И все же, может, нашел бы дело по душе. Сосед по вечерам бубнил:

— На кой ляд тебе этот завод? Железяку жевать не будешь. Я тебе хлебное место подыщу.

Лишь много позднее он догадался, понял: не от душевной доброты сосед «устроил» ему такую должность — одновременно шофер, грузчик и экспедитор на продовольственной базе. Самому соседу на эту работу путь был заказан из-за судимости, ему был нужен человек с автомашиной, именно такой вот желторотый, доверчивый и неопытный, чтобы плясал под его дудку.

Вообще-то шоферить нравилось, хотя вместо машины досталась настоящая колымага, «студебеккер» из тех, что присылали американцы перед окончанием войны. В свое время грузовик использовали для перевозки с рудника ценного вольфрама и, разумеется, вытрясли из него все, что было положено. Теперь, по сути уже непригодный, «студебеккер» с темна до темна мотался по разбитым городским мостовым с нехитрым послевоенным довольствием вроде ливерной колбасы и соевого жмыха. Порой поездить за день удавалось какой-нибудь час, остальное время проводил под грузовиком. И все же привязался к своему дряхлому «американцу».

По вечерам заявлялся сосед с неизменной бутылкой. Нет-нет да подбрасывал по его просьбе какие-то ящики по различным адресам. С чем были ящики и кому предназначались — не допытывался. Было все равно.

Пили не только с соседом. «Соображали на двоих, на троих» и на базе. В один из таких дней и не добрался домой, не дотянул каких-нибудь двести метров.

Стоял уже апрель. Снег сошел, днем солнце пригревало так, что можно было ходить уже без ватника, но по ночам подмораживало еще крепко. Ноги и руки у него закоченели. Когда Антонина Юрьевна втащила его к себе на кухню и принялась растирать их полотенцем, не смог сдержать стона. Еще она заставила его выпить чуть ли не целый чайник круто заваренного чая с молоком и сахаром. К утру он протрезвился настолько, что уже мог держаться на ногах. Однако Антонина Юрьевна снова усадила его на полушубок у плиты, на котором она оттирала его закоченевшие руки и ноги.

— Постой, погоди.

Сама опустилась на табуретку возле кухонного стола спиной к окну. В стареньком байковом халате, на голове голубая косынка, повязанная чалмой. Он не видел, чтобы кто-нибудь еще так повязывался. А ей было к лицу. Голубой цвет еще подсинивал сине-серые строгие глаза, оттеняя бледноватые впалые щеки. Ростом Антонина Юрьевна была невелика, хрупкая, легкая.

Он знал эту женщину в лицо, как знал всех на своей улице. Мать, случалось, даже захаживала в дом ее родителей. Антонина Юрьевна была старше его на целых четыре года. В юношеские годы это много. Когда он бросил школу и пошел на завод, Антонина Юрьевна уже оканчивала акушерское училище. Только принимать младенцев ей так и не пришлось, направили работать в госпиталь. Из первого письма, полученного на фронте от матери, он узнал, что дочь у соседей осталась вдовой: «Убили мужа у Тонечки. И пожили-то молодые всего ничего, каких-нибудь полгода».

Взрослая женщина, вдова. Он чувствовал себя мальчишкой, торопился отвести в сторону глаза здороваясь, когда доводилось встречаться на улице. Плечи ее жакета были приподняты по тогдашней моде, было в этом жакете что-то от офицерского кителя, и вообще во всем ее облике строгое, подтянутое. Никто у них на улице не одевался так красиво. И вот теперь он сидел перед этой женщиной на полу, неловко поджав под себя ноги и тупо уставясь взглядом в крашеную половицу. Антонина Юрьевна проговорила жестко:

— Вернулся. Живым вернулся. Невредимым. И… Тебя бы к нам в госпиталь. Какие ребята, орлы! Сердце кровью обливается на них смотреть.

Она задохнулась от гнева, встала, прошлась вдоль стола. Невольно обратил внимание на ее домашние туфли, они были перед глазами: заштопанные, заклеенные. И на чулках штопка. Никогда бы не подумал… Мысли перебил голос женщины:

— На руках мы их носим. Целый день с носилками. И домой придешь, пока воды, дров натаскаешь. Их еще напилить надо, наколоть.

Тут он вскочил.

— Я сегодня же. Дрова я могу.

— Что ты можешь? — холодно спросила Антонина Юрьевна. — Каждый день пьешь. С Крыльцовым. Когда тебе?

И тут Антонину Юрьевну позвала мать. Она уже второй месяц не поднималась с постели, парализованная. Незадолго до ее болезни у Антонины Юрьевны скончался отец: прямо на паровозе. Вел груженый состав, отказало сердце. Хорошо, помощник не растерялся.

Шел и припоминал, что рассказывали об этом случае, что знал о семье фельдшерицы. Теперь на Антонине Юрьевне и больная мать, и дом, и усадьба, засаженная кормилицей-картошкой. И на работе: «целый день с носилками». Такая хрупкая женщина. Все она правильно сказала. Слабак он. На что ему этот Крыльцов сдался?

Вечером запер дверь на крючок, задернул окно на кухне занавеской. Так и уснул, не зажигая света, голодный.

К Антонине Юрьевне отправился только через несколько дней. Все не мог насмелиться. Она подтирала на кухне пол. Отжала тряпку, выпрямилась.

— Дрова мне Тихонович вчера перепилил. Санитаром он у нас работает. Пока хватит. Вот если бы ты огород вскопал! Картошку скоро садить. Я ее, правда, еще не вытащила. Перебрать надо.

Спустился в подполье, и ему показалось, что никакой войны и не было, он мальчишка, и мать отправила его выгрести из сусека семенную картошку. Перекладывал ее в ведра, вдыхая запах перепревшей земли, и думал, что на воле земля пахнет совсем по-другому… На душе давно не было так покойно, уютно. Вытаскал всю картошку, она была уже вялая, с длинными бледными ростками.

Антонина Юрьевна сказала:

— Самой мне на несколько вечеров досталось бы. Значит, придешь, вскопаешь?

— Ну, приду.

Тоже отводя взгляд в сторону, она попросила:

— Ты не обижайся, что я так… Отчитала тогда. Обидно. Вернулся живым-невредимым и… Заходи к нам. Я маме о тебе рассказала. Плачет. Твоих родителей она хорошо знала.

Огород он Антонине Юрьевне вскопал за два вечера. Боялся: предложит деньги или бутылку. Усадила поужинать и накормила вкусной кашей из тыквы с кукурузной крупой. Ему такой и в жизни не приходилось пробовать. Пообещал прийти помочь посадить картошку и… не пришел.

Накануне перебросил по просьбе соседа три ящика, и вечером Крыльцов затащил в ресторан. Допивали потом у какой-то девицы. Одним словом, домой попал только через несколько дней. Свалился на раскладушку, дико болела голова. Набросить крючок у двери не догадался. Антонина Юрьевна постучала и вошла. Торопливо натянул на себя одеяло, прикрыв измятые брюки, и только тогда заметил, что белый когда-то кружевной пододеяльник лоснится от грязи.

Она еще с порога зорко вгляделась в лицо.

— Приболел? — сделала вид, что не замечает его хмельного состояния, оглядела кухню, заглянула в комнаты.

— Побелитьбы надо, помыть… Я, собственно, по делу. Семья тут одна есть. Эвакуированные. Врачи. Двое детей. Остались при госпитале, а жить негде. У тебя дом пустует. По-моему, даже картошку садить не собираешься… Они бы все сделали. И тебе было бы веселее.

Она помогла квартирантам выбелить и помыть. Он с врачом, мужем квартирантки, таскал мебель, выбивал матрацы. Для него отвели «боковушку», узкую комнату с единственным окном в огород. Антонина Юрьевна заставила его даже ковер над кроватью повесить, разыскала у матери в комоде постельное белье.

— Менять надо каждую неделю.

Конечно, с одной стороны и в самом деле стало веселее, дом ожил, звенели детские голоса, было всегда чисто, плита на кухне протоплена, а на ней горячий чайник. И в то же время… Приходилось прибирать за собой постель, мыть пол, ходить в баню. Выпивали теперь у Крыльцова в сарае. Домой жена его с бутылкой не пускала. И хотя всячески старался не попадаться во хмелю квартирантке на глаза, Юрьевне все равно все становилось известно. Чувствовал это по ее взгляду.

Вскоре после того, как у него в доме появились жильцы, у Антонины Юрьевны умерла мать. Хлопот хватило всем. И ему тоже. Потом еще с неделю приводили в порядок дом. А там подошла пора копать картошку. Антонина Юрьевна не просила, приходил сам, прямо с работы. Брал в сарае лопату, ведра. Огороды на их улице у всех были обширные, а на задах черемуха, сосны. Солнце в этот час уже клонилось к закату, зато небо становилось еще просторнее, выше, и он нет-нет да замирал, опершись на черенок лопаты, впитывал в себя покой уставшей за день земли, вбирал глазами ее неброскую, до боли в груди родную красоту, отмечал взглядом и солнечный блик на чердачном окне соседнего дома, и грузно поникшие черно-белые, в клеточку тарелки подсолнухов у серого дощатого забора. Понизу у забора совсем по-летнему еще зеленела трава, серебрилась пахучая полынь.

Он словно выздоравливал тут, в огороде, постепенно приходил в себя, освобождаясь от хмельного угара. С каждым вечером голова становилась яснее, легче. Он вскапывал землю, а Антонина Юрьевна выбирала картошку. Ее руки в старых кожаных перчатках мелькали проворно. Работали молча.

Когда начинало смеркаться, перетаскивал картошку в подполье, она была сухая, чистая. Потом долго мылся под рукомойником у сарая. Входя в дом, оставлял полуботинки с налипшей на них землей на крыльце. Прохладный крашеный пол на кухне был в домотканых полосатых дорожках. Ужинали, не зажигая электричества, при свете распахнутого в глухой переулок окна, Там молча стояла черемуха с уже проржавевшими листьями, блекло голубело небо. Пока он мылся, Антонина Юрьевна успевала приготовить ужин, отваривала картошки и поливала ее сметаной с молодым укропом или ставила на стол сковороду яичницы-глазуньи. У нее были свои куры.

Незаметно для себя он перестал стесняться своего аппетита, но старался есть медленно, чтобы продлить свое пребывание в этой чистой кухоньке с незатейливой утварью. Чай Антонина Юрьевна подавала не в стаканах, а в тонких белых чашках, разрисованных осенними кленовыми листьями, и к чаю у нее непременно было припасено что-нибудь домашней выпечки: плюшки, песочники, а то и блинчики с вареньем.

Понимал, что надо поторапливаться, что у хозяйки еще много дел, а утром ей на работу, и все же тянул, медлил. Антонина Юрьевна, перекусив наскоро, бралась за вязание. Спицы так и мелькали в ее маленьких, с шершавой от частого мытья кожей, руках. Шерсть была не новая, нитка вся в узлах, но узор получался красивый, выпуклыми ромбиками. Повязав немного, она сказала однажды:

— А ну-ка повернись, я примерю. Тебе, да. Джемпер под куртку. По утрам теперь уже свежо.

Примерив вывязанную спину, она вернулась на свое место у окна, поближе к свету, а он и сам не знает, как у него вырвалось:

— Не хочется. Уходить. Так бы и сидел здесь всегда.

Почувствовал на себе пристальный взгляд женщины. Вязания Антонина Юрьевна не бросила, только что-то напутала, принялась распускать. Сказала:

— Я ведь старше тебя. На целых четыре года. И замужем уже была. Тебе девчонку надо.

Усмехнулся угрюмо:

— Девчонку! Разве она что понимает? Вот вы… вы все понимаете. Лучше меня все про меня знаете. Мне хорошо с вами. Возьмите меня к себе.

Некоторое время Антонина Юрьевна сидела молча, уронив вязание на колени, и смотрела в окно. Потом отложила вязанье в сторону, на подоконник и поднялась. Подойдя, взяла в ладони его голову, вгляделась в глаза. И он не отвел взгляда. Ему нечего было стыдиться, все, что он сказал, было правдой. Припала щекой к его голове, проговорила задумчиво:

— Так и быть! Только с одним условием: я сама решу, когда мне тебя отпустить. Хорошо? Когда у меня возникнет такой повод.

Только потом, значительно позже, понял, что Антонина Юрьевна имела в виду. Она думала: встретится ему другая, моложе, красивее, и он потянется к ней. Не встретилась. Ни к кому он не потянулся. Не было для него женщины лучше жены. Красивее, желаннее.

Первое, на чем она настояла, это чтобы он ушел с базы, устроился на работу в коллектив матери на станцию. И очень вовремя настояла. Крыльцова разоблачили. Он, оказывается, воровал на своем заводе все, что попадется под руку, ему дали «срок». Еще Антонина Юрьевна мечтала, чтобы он, Григорий, пошел учиться, но тут вышло, как хотел он. Не то чтобы он так уж боялся засесть за учебники, хотя, если говорить по совести, его к ним не очень и тянуло, отвык он от ученья. Не хотелось по вечерам уходить из дому, ведь и так весь день были порознь. И еще хотелось привести в порядок дом, он нуждался в ремонте. Хотелось превратить его в уютное теплое гнездышко, чтобы Антонине Юрьевне жилось в нем легко и приятно. После работы боялся потерять и минуту, мчался домой и строгал, пилил, прибивал, штукатурил. Антонина Юрьевна трудилась тоже, не покладая рук, она умела многое. Зато когда им случалось воскресным вечером выбраться в кино, это превращалось для обоих в праздник. С какой гордостью вел он под руку свою маленькую милую жену!

Приведя в порядок дом, принялся за усадьбу: выстроил теплицу, насадил сад. Одного не хватало им с Антониной Юрьевной для полного счастья: ребенка. И, как он догадался, виноват в этом был он. Антонина Юрьевна проконсультировала его у своих госпитальных врачей. Несколько дней ходил сам не свой, потом, ночью, сказал:

— Роди от кого-нибудь. Только чтобы не пьяница был. Чтобы ребенок здоровый. Привыкну.

Антонина Юрьевна поворошила пальцами его густую шевелюру, вздохнула:

— Разве я смогу теперь с другим? Подождем еще. Может… у нас и свой еще будет?

Не получилось у них своего. А потом уже и поздновато стало. Тем заботливее относились друг к другу. Жили, что называется, душа в душу. И вот…

Григорий Иванович вздохнул:

— Не надо было позволять ей столько работать. Надорвала сердце.

Разговаривали на этот раз уже не в палате, а в холле на первом этаже, куда Але теперь разрешали спускаться. Ее готовили к выписке. Кресла тут были низкие, удобные, а перед ними такие же невысокие столики. Григорий Иванович все задевал край стола коленями. Он был расстроен ее предстоящим отъездом.

— Значит, не к кому мне теперь будет больше сюда ходить? И поговорить не с кем. Разве что с бутылкой. Выходит, с чего начал, с того и…

Девушка свела темные брови, несильный детский голос прозвучал неожиданно твердо:

— А еще говорите, что любили ее, Антонину Юрьевну. Уважали. Разве она стала бы так, если бы что-то случилось с вами?

Мужчина озадаченно задумался.

— Она-то нет. Все ходила бы на могилку. Работала бы. Помогала бы людям. В деревне у нее двоюродная сестра померла, сынишка остался. Подросток. Хотела его к себе взять. И не успела.

— Вот вы и сделайте все, что она не успела, — сказала Аля.

Григорий Иванович не отозвался, угрюмый, потом уронил глухо:

— Разве я сумею? Она-то, конечно! Она все могла.

— А вы попытайтесь, — все так же настойчиво продолжала девушка. — Если очень захотите… Мальчишке отец, мужчина нужен.

— Может, и правда съездить? — вслух неуверенно подумал он. — Посмотреть на пацана, разузнать, как да что?.. А вы здесь больше уже не появитесь?

Девушка объяснила, что через два месяца ей нужно будет приехать в больницу на консультацию. И затем еще раз. Уже через год.

— Может, у меня остановитесь? — не очень уверенно пригласил Григорий Иванович. — Такой домина пустует. И вообще рад буду. На могилку сходим. Я к тому времени уже и памятник поставлю. Запишите адрес. Кто его знает, может, и помощь какая понадобится?

У девушки с собою был учебник по химии. Она заканчивала педагогический институт. Записала адрес на обложке.

Григорий Иванович тут же поднялся. Словно бы враз потеряв к ней интерес. Это ей вначале так показалось. А когда посмотрела из окна ему в спину, поняла: просто ему было трудно с ней прощаться. Оборвалась последняя ниточка, что хоть как-то еще связывала его с женой.

Через два месяца, приехав в больницу на консультацию, она к Григорию Ивановичу не попала, не хватило времени. Разыскать его дом на окраине удалось только во время второй поездки. На такси это оказалось не так уж далеко. Представляла, как он обрадуется, когда узнает, что врачи нашли ее совсем здоровой. И что институт она закончила. Да и Григорию Ивановичу, вероятно, найдется что ей рассказать.

Эта улица частных одноэтажных домов осталась едва ли не последней в предместье. Ее теснили кварталы серых пятиэтажных коробок нового институтского городка. Таксист круто остановил машину против небольшого бревенчатого дома с кружевной резьбой по карнизу и темной зеленью сирени в палисаднике. На столбе глухой тесовой калитки ярко голубела табличка с цифрой 16.

Калитка оказалась на запоре. Никто не отозвался и на стук в затянутое тюлем окно.

— Вы бы лучше вечером, — посочувствовал таксист, плотный коренастый дяденька. — Днем все на работе.

— У меня самолет через полтора часа, — объяснила девушка и торопливо обернулась.

Звякнув литым кольцом, отворилась калитка соседнего дома, и через высокий порог непрытко, придерживаясь за столб коричневыми руками, перешагнула худенькая старуха в клетчатом переднике, по-деревенски повязанная платочком в горошек. Приложила ко лбу козырьком руку. Поинтересовалась надтреснутым голосом:

— Григория Ивановича надоть, что ль? На работе он, как жа! А Димка в школе. Племянник ейнай.

Девушка бросилась к старухе.

— Как он, Григорий Иванович? Мы с его женой, с Антониной Юрьевной, в больнице вместе лежали. На моих глазах она умерла. Как он, не пьет?

— Эко каку напраслину на человека возводишь! — старуха сердито подтянула кончики платка под подбородком. — Когда он пил-то? А теперь и вовсе. Парень на руках… А ты, часом, не Аля будешь? Аля? Ждал он тебя, наказывал непременно упредить, если появишься. Не можешь до вечера?

Старуха пожевала вялыми бесцветными губами и снова зорко вскинула глаза.

— И Димку не дождешь? Вот-вот будет со школы. Второй день они только занимаются… Постой, а замуж ты вышла? Вышла, говоришь? Эко дело! Погодь, я мигом.

Озадаченная, девушка подошла к таксисту.

— Письмо, наверное, оставил. Сейчас поедем.

Старуха появилась в калитке, теперь уже прижимая клетчатый передник к груди. Через порог она с занятыми руками перешагнуть не решилась, осторожно развернула передник. В руках у нее была чайная чашка, разрисованная осенними кленовыми листьями. Точь-в-точь такая, какую Григорий Иванович подарил Але в день смерти жены.

— Вот, — сказала старуха. — Так он и наказал, Григорий Иваныч: ежели, говорит, скажет она: «замуж вышла», ты ей эту чашку и вынеси. На счастье, дескать. Чтобы пара была. Как у них в свое время с Тонечкой. На, бери, да не убей чашку-то. В чемодан положи.

Машина мчалась сначала мимо каких-то заборов и складов, пока не вырвалась на простор магистрали к аэропорту. Движение тут было оживленное, настоящее полчище автомашин, движущихся в двух направлениях. Шофер сосредоточенно-лениво поглядывал вокруг, то притормаживая машину, то давая ей волю, и «Волга», будто норовистая лошадь, тотчас набирала скорость, чтобы через минуту опять еле плестись в хвосте громыхающего прицепом грузовика или нарядного «Жигуленка».

Как бы то ни было, шоферу было не до разговоров. И Аля была рада этому. Взгляд машинально замечал все, что попадалось на пути, а мысли были поглощены чашкой с кленовыми листьями. По совету старухи и в самом деле спрятала ее в чемодан. Так было надежнее.

«На счастье», — сказал Григорий Иванович. Теперь они с Олегом будут пить чай из одинаковых чашек. Как когда-то Антонина Юрьевна и Григорий Иванович. Правда, своего дома у них пока нет, комната в четырнадцать квадратных метров, которую они сняли у родственницы-пенсионерки. Но дело не в этом. Еще бы ей, Але, немножко той мудрости, которая в свое время помогла Антонине Юрьевне вырастить свое счастье и сохранить его. Теперь она будет постоянно спрашивать себя: а как бы поступила в таком случае Антонина Юрьевна? Ее уже нет, а ее доброта и мудрость живут в душе Григория Ивановича, который передаст их Димке…

Нет, все-таки недаром, наверное, достались ей эти чашки! Им с Олегом на их веселой студенческой свадьбе подарили целых два сервиза. Красивые и дорогие. Но это совсем не то. Она никому ничего не станет рассказывать, а чашки будет беречь. А может, не чашки, свое счастье?

Ночное дежурство

Платоновна домывала в столовой пол, намотав на швабру принесенную из дому тряпку. К концу дежурства она прополощет тряпку в стиральном порошке, потом еще с хлоркой, высушит на отопительной батарее и спрячет в сумку. Девчонка-десятиклассница, которая зарабатывала в больнице стаж, чтобы поступить в медицинский институт и от которой принимала дежурство, мыла пол клочком крапивного мешка, выданным ей сестрой-хозяйкой. Такой тряпкой только грязь развезешь.

Платоновна и здесь, в больнице, мыла тщательно, как дома, опускаясь на колени, чтобы протереть плинтуса и углы руками. Эта работа была ей уже не по силам. Платоновне шел уже шестьдесят шестой, но выполнять ее кое-как старухе не позволяла совесть. Больным и так тяжело, им вредно дышать пылью.

Стулья она составила один на другой, чтобы не мешали. Столовая невелика: всего лишь четыре стола, диван, пианино. У нее даже на душе посветлело. До столовой она вымыла уже семь палат, туалет и коридор. Провозилась до часу. С улицы из-за шелковых занавесок на старинных высоких окнах до полу даже автомобильного гула не слышно. Вымыла бы и раньше, да из палат то и дело раздавались звонки, больным требовалось то одно, то другое. Теперь станет полегче. Больные угомонятся, и дежурная сестра перестанет гонять ее по палатам, затихнет у своего поста, заполняя карточки и журналы. Тогда можно будет и перекусить. В животе уже давно бурчало от голода. Собираясь на работу, она выпила только чашку чая с ломтиком хлеба. Это было больше пяти часов назад. Учительница из первой палаты, которая не может ходить и которой она перед сном всегда подает таз и чайник воды помыться, угостила курицей. Полкастрюльки бульона, крепкого и ароматного, и целая ножка. Даже неловко было брать. Учительница сказала:

— Поужинаете, пока свежее. Ночь постоит, уже невкусно будет.

Она всегда угощает Платоновну. Видно, догадывается, что Платоновне из дому взять с собой нечего. Да еще старается, чтобы повкуснее, помягче, знает, что зубов у старухи почти не осталось, мусолит деснами…

Вот сейчас протереть еще этот кусок линолеума, и все. Расставить стулья, помыть руки, снять с себя халат, в котором носила горшки. Бульон придется погреть, поставить кастрюльку на плитку.

— Платоновна, в седьмой судно просили, — прервал мысли голос дежурной сестры. — И в третью зайди. По-моему, у Сумкиной простыни мокрые. Да еще…

— Не все сразу, — остановила Платоновна сестру, но швабру из рук выпустила.

Обычно она никогда не перечит сестрам и врачам. Такая уж у нее должность — выполнять то, что укажут. Хотя можно было бы домыть пол. Небось за две минуты ничего не случится. Старалась откликаться на просьбы и звонки больных незамедлительно. Больной есть больной, ему как ждать?

Иное дело сестра-хозяйка, ее непосредственная начальница. Платоновна и перед хозяйкой не огрызалась, как девчонки-сменщицы, помалкивала, а делала по-своему. Все равно эту толстуху ничем не проймешь. Взять хотя бы ту же тряпку. Сестра-хозяйка отрезала:

— А если у меня других нету?

Пришлось тащиться на барахолку и там у какого-то пьянчуги выторговать за рубль холщовый мешок. Кто ей теперь этот рубль возместит?

А дежурных сестер она иногда обрывала. Им что? Молодые, прыткие, наговорят, и не упомнишь всего. Больные потом обижаются. А она выйдет за дверь — все из головы вон. Девчонки, санитарки, сестры смеются, дескать, выжила Платоновна из ума, все путает, забывает, сама с собой разговаривает. А с кем ей говорить?

Она и теперь повторила вслух номера палат, которые назвала сестра, и отправилась выполнять ее указания. Разумеется, двумя палатами не обошлось, позвали еще в четвертую и седьмую. Потом снова принялась за полы в столовой, хотя желудок уже сводило от голода. Хотелось посидеть за едой спокойно, без спешки.

Бульон она поставила на плитку в закутке возле ванной, где процедурная сестра разогревала парафин. Здесь был еще столик, накрытый клеенкой, и старое, продавленное кресло с удобной спинкой. Платоновна только вытянула ноги, представляя, как накрошит в горячий бульон хлеб, и крошки набухнут, пропитаются ароматным наваром, требовательный звонок из палаты заставил ее вскочить.

В закуток она вернулась, когда бульон уже закипал. Пришлось сходить за тарелкой. Ела, обжигаясь, бережно подбирая ложкой мягкий, пропитавшийся бульоном хлеб. Он не причинял боли деснам. Наслаждалась едой, чувствуя, как все ее гудящее от усталости тело оживает от горячей пищи. Она ждала этой минуты с того самого часа, как заступила на дежурство. К счастью, пока она ела, никто больше не позвонил. Не побеспокоила и дежурная сестра. Если бы дежурила Таня, Платоновна пригласила бы к своему пиршеству и ее. Таня — студентка. Хорошо, если, собираясь на дежурство, успеет схватить с собой пару пирожков или кусок колбасы. Нередко Платоновне приходится делиться с нею черствой булкой, принесенной из дому. Они заедают ее яблоком или конфетами, чем угостят больные, и Таня хохочет при этом, говоря, что в моде такая диета, и они с Платоновной просто-напросто модницы.

В кастрюльке осталось еще с полтарелки бульона и мясистая куриная ножка. Осмотрев ножку, Платоновна решила, что бульон она доест, а ножку унесет дочери, Ирке. Дома-то ни копейки, а ее охламон, — так называла Платоновна про себя Иркиного мужа Володьку, — опять уволился с работы. С дочерью Платоновне тоже не повезло. Растила ее одна, муж, фронтовик, умер совсем молодым, только что и оставил, так это квартиру. Две просторные теплые комнаты на втором этаже деревянного дома. Опять же без всяких удобств. И печи надо топить, и воду из колонки таскать.

На Ирку она надышаться не могла, от всякой заботы освобождала. И росла дочь справная, видная, все, как говорится, при ней. Вот только училась плохо, а под конец и вовсе школу бросила. Что тут было! Никакого житья Платоновне не стало от учителей из школ и соседей. Хорошо, догадался кто-то в школе показать Ирку врачам, и те нашли у нее какую-то мудреную болезнь. При такой болезни можно выполнять только легкую работу. Вот Ирка и не может ее найти, легкую-то. Продавала билеты в кино, растрата у нее получилась, еле выплатили. Пришлось пуховую шаль продать. Пристроили ее добрые люди банщицей, куда уж лучше? В тепле, похаживай да посматривай. Опять же душно ей показалось, жарко, весь день в пару. Теперь и вовсе дома сидит, платят ей пенсию, да рабочего стажа-то у нее всего ничего, как на такие деньги проживешь? Володька не верит в ее болезнь, говорит:

— Больная! Такие телеса, дай бог каждому! Я буду ишачить, а она…

Вот и получается, что, кроме Платоновны, работать в доме некому. И еще воду из колонки таскать на второй этаж, дрова. В последнее время она стала побаиваться такой работы. Тащит по лестнице ведро или охапку дров, а в груди печет. И одышка. На днях чуть ступеньки не пересчитала с поленьями в руках. Хорошо, сосед вовремя поддержал. Отчитал потом Володьку:

— Лежишь, лежебока, а старуха его обслуживай!

А Володьке что? Никто, говорит, ее не заставляет. Мне и так тепло.

По ее, Платоновны, понятию, гнать надо такого мужа, и весь сказ. Ирка хнычет, жалуется. Не успеет Платоновна порога домой переступить. А Володьку не выгоняет. Молодая. Когда Платоновна была помоложе, она ходила еще мыть лестницы, стирать. Теперь уже нет сил. Только ее пенсия и зарплата. На троих. Как хочешь, так и живи. А Ирке и сладенького хочется, и одеться надо. Даром что дома сидит. В кино-то они с Володькой ходят. И по гостям.

От еды Платоновну разморило, веки отяжелели, голова упала на вытянутые возле кастрюльки руки. Она сама заметила, что всхрапывает, ей даже сон стал сниться. Будто Иркин «охламон» опять налил глаза и выкаблучивается. А Ирка стоит к нему спиной у окна, широкая, справная, румянец во всю щеку, и плачет: «Пропил, идол, получку, а я пальто в универмаге присмотрела». Про пальто Ирка днем Платоновне говорила: «Хочу, дескать, новое».

Пальто и вправду надо. Пальто — не роскошь. Зима на носу. Опять же и сапоги. Старые уже два раза в ремонт отдавали. Варежки, носки теплые. Ни у кого нету. А где взять деньги?

Платоновна не могла бы сказать, пришли ей эти мысли в голову наяву или во сне. Привел в себя голос дежурной сестры, появившейся в дверях:

— Вот она где отсиживается! А я по всему этажу бегаю, ищу. А ну, быстро во вторую. Желудок будем промывать. Морозовой, да. Чайник воды, судно, ну и что там еще.

Они провозились во второй палате больше двух часов — Платоновна, сестра и дежурный врач, молодая, приветливая женщина. Платоновна уже не чувствовала под собою ног и вообще уже плохо соображала, повинуясь лишь голосу врача. Сновала в палату и из палаты, в туалет, в ванную, за тряпкой, ведром, водой. Мыла, подтирала, меняла простыни, и все это довольно проворно и толково. Помыв и переодев больную, она похлопала ее по плечу, укрытому свежей простыней:

— А теперь спи с богом.

От врача не укрылся добрый жест старухи. Подумала, что Платоновне уже не по силам труд санитарки, что ей не нужно работать. Подумала с благодарностью, зная, что может спокойно уйти к себе в кабинет. Платоновна с ног будет валиться, а не бросит больных, не приткнется в уголке вздремнуть, как девчонки-десятиклассницы, которые могут заснуть каменным сном так, что не дозвониться до них, не докричаться. Сказала:

— Передохните, Платоновна. Вера Дмитриевна скажет, если где что.

Ответить врачу у Платоновны уже не хватило сил. Поклонилась молча и потащилась полоскать тряпку.

Неподалеку от поста дежурной сестры в коридоре стоял топчан, застланный свежим бельем, на случай, если поступит больной по «скорой». Платоновна свернула постель и переложила ее на стул. Расстелила на топчане сложенное вдвое одеяло и прилегла. Спать уже не хотелось. Гудели теперь не только ноги, ломотой налилось все тело. И думать она уже ни о чем не могла. Если бы ее спросили, что она испытывает в эту минуту, и она была в состоянии это объяснить, она сказала бы, что счастлива. Да, счастлива, что у нее наконец-то появилась возможность прилечь. А главное — вытянуть ноги. Она не замечала, что топчан жесткий и выношенное старое одеяло нисколько не смягчает его. В эту минуту она хотела только одного: чтобы ее не беспокоили.

Длинный больничный коридор уже просматривался в сумраке позднего утра. Высокие двери с одной стороны и такие же высокие окна — с другой. Сестры у поста не было. Прикорнула, должно быть, на диване в столовой. Еще полчаса, и пора будет раздавать больным градусники. Платоновна подумала об этом с сочувствием к сестре, хотя и не любила эту крикливую, громкоголосую женщину. Осуждала ее в душе, говоря себе: чем человеку лучше, тем он хуже. У Веры Дмитриевны дома полное благополучие. За детьми присматривает мать, женщина еще не старая, полная сил. Муж не пьет, работящий. А работать Вера Дмитриевна пошла главным образом для того, чтобы приобретать вещи — золото, меха, ковры. Больных же она терпеть не может и свою работу — тоже. Не то что Таня. Эта хоть и устает: целый день на лекциях и потом еще ночь не спать, а больных не обижает, старается сделать все как лучше. Из Тани хороший врач получится. Платоновна и про врачей все знала. Какой хороший, какого на версту к больнице не надо подпускать. Если бы главный врач вызвал ее и спросил, она бы ему все сказала. Про тряпки. И про то, что не годится брать в санитарки девчонок-десятиклассниц. Нешто они могут понять больного человека? Хотя опять же, какая девчонка. Была у них Маришка, красавица девка, чисто царевна, а модница, поискать таких. Юбка — короче некуда, на голове черт-те что, ресницы наклеены, а работа горела в руках. Все успеет, ни о ком не забудет, а минута свободная выберется — она за учебник. Два раза в институт поступала. И поступила. Из такой и в больнице толк будет, когда выучится. Только мало их, таких-то, как Маришка.

Опять же насчет тряпок. Хозяйка себе простыней, наверное, на всю жизнь заготовила, пододеяльники, мыло — все домой тащит, а тряпки — стекла в окнах протереть — у нее не допросишься. Выдаст клочок старой наволочки на неделю. Выношенная ткань тут же рвется. Это не дома, два стекла протереть. Тут, в больнице, вон их сколько! Платоновна о многом могла бы сказать, только ее никто не спрашивает. О дочери она не думала. Забота об Ирке всегда была с нею. Решила, что пальто дочери придется купить в кредит. Взять в райсобесе справку. Пенсионерам дают. Это решение пришло без всяких раздумий, потому что думай не думай, а покупать пальто надо. Конечно, по ее, Платоновны, понятиям, можно было бы походить еще и в старом, да ведь молодость! Пофорсить хочется. И потом, старое Иркино пальто достанется ей, Платоновне. Конечно, широковато оно ей, да ничего! Кофтенку будет поддевать. Лишь бы тепло было. И вообще, они-то с Иркой вдвоем как-никак и обошлись бы. Этот Володька… Его, пьянчугу, кормить ведь надо. А Ирка не понимает.

Вот опять, не успела прилечь, в груди появилась боль. Жжет и жжет. Небось сердце. А с сердцем шутки плохи. Кабы помоложе была. И не смерти она боится. Как Ирку одну оставить? Кто о ней позаботится?

Может, лучше присесть? Подушку бы, две, повыше. Да где там, не дома ведь! И вообще, чего это она? Расхныкалась. Лучше встать, размять замлевшие старые кости. И сестре надо напомнить: пора градусники ставить. Пролежит, а потом на больных злость свою будет срывать. Вера Дмитриевна такая…

Сейчас начнется, только успевай разворачиваться! Тяжелобольных перестелить, всех нележачих умыть, горшки, плевательницы вынести. Кому чего подать. Успеть до завтрака. И еще сдать смену. А перед этим в который раз вымыть туалет. Такое понаделают! И что за народ, разве дома у себя такое позволяют? А тут, в больнице, выходит, все можно. Фроська, сменщица, обязательно зайдет проверить и такой гам подымет, если что не так! Лучше не связываться. И еще простыни пересчитать, чистые, грязные, полотенца. Потеряется — потом из зарплаты высчитают.

Платоновна потерла колени, локти, сдерживая зевоту, подумала, что как только придет домой, и чай пить не станет, сразу приляжет на свою не очень пышную, но чистую постель… И тут из какой-то палаты позвонили. В предутренней тишине звонок прозвучал звонко, требовательно и тревожно. Платоновну словно ветром сдуло с топчана. Сунула ноги в старые разношенные тапочки и, теряя их на ходу, грузновато, но споро бросилась по коридору на звонок.

До конца смены оставалось немногим более двух часов.

Оглавление

Ворончиха

Выздоровление

Ветка багульника

В семье

В гостях

Дождливый ноябрь

Банальный случай

Жена

Проездом

В больнице

Черная ромашка

Заря вечерняя

Чашка с кленовыми листьями

Ночное дежурство