Лесные тайны [Николай Михайлович Мхов] (fb2) читать онлайн

Николай Мхов Лесные тайны

Повесть

1

В первые годы революции на крутом берегу Яны поселился одинокий, угрюмый человек — Василий Кириллович Борунов. Был он кряжист, силен, молчалив, «Лешим» называли его лесорубы. Однако люди постарше, знавшие жизнь Борунова, говорили о нем иначе.

Не повезло Борунову. И двух лет не порадовался с молодой женой, как пришел вызов из волости и забрили его на войну с германцами.

После ранения вместо фронта пробрался Василий в родную, милую сердцу деревню. Да, видать, не в добрый час вернулся домой. Страшная весть обрушилась на него: погиб трехлетний сынишка. Алешка, о котором так сладостно мечталось в окопах, разбился насмерть.

Был храмовой праздник. По улице шатались ребята, горланили похабные частушки. Пьяные мужики хвастались друг перед другом небывальщиной. Отец Василия поймал за холку стригуна, посадил на него застывшего от испуга внучонка, хмельно закуражился:

— Орел! Весь в деда!..

Хлопнул ладонью по крупу. Жеребенок взвился, прыгнул, Алеша свалился и прямо об угол церковной каменной ограды головой.

Обезумевшую от горя молодуху вынули из петли, едва отходили. От нестерпимой, жгучей боли запила она бесстыдно, вмертвую, чтобы только не приходить в сознание, не думать трезво о горе, не видать перед собой слипшиеся в крови белокурые шелковистые волосенки.

Однажды какой-то проезжий молодец трое суток куролесил по селу, перепоил всех баб и мужиков, а на четвертый сгинул с пьяной, неутешной солдаткой. С тех пор как в воду канула — ни слуху ни духу о ней.

Дед, отец Василия, не перенес одиночества и страха встречи с сыном и, кто говорил — от отравы, кто — от муки, умер незадолго до возвращения Василия.

Осиротевший дом дышал затхлостью запустения. Сумерками в темных углах мерещились дорогие, навсегда ушедшие тени, к горлу подступали рыдания, хотелось кричать, биться о стену головой. Рвал Василий нечесаные, кудлатые волосы и выл смертным звериным воем. Неприкаянный шатался от избы к избе, пропивал с оставшимися в живых жалостливыми мужиками последние припасенные деньжата и, страдальчески тиская костистые пальцы в тяжелые кулаки, выпытывал у всех:

— Как же это, братцы, а?.. Как же теперь?

Но исцеляющего ответа не находил. Пьяные, воспаленные глаза его набухали злобой и непреодолимым страданием.

А когда с фронта валом повалили дезертиры и воинская уездная власть с казаками и стражниками стала устраивать облавы по деревням и пойманных силой возвращать на фронт для войны «до победного конца».

Борунов с сельчанами ушел в лес, где и скрывался до самой революции.

После гражданской войны, когда изголодавшийся по привычному труду народ вернулся к заводам, фабрикам, к родной земле, Василий явился в лесничество с просьбой принять его лесником.

— Мне бы куда поглуше. Привычно одному, — густым голосом угрюмо пробасил он.

Лесничий внимательно посмотрел в его спокойные, тяжелые глаза, окинул взглядом широкие плечи, суровую морщину над переносицей, дремучую бороду с утонувшими в ней усами и серьезно спросил:

— На медведя с рогатиной ходишь?

— Я-то? — удивился Василий и улыбнулся. Улыбка чудесно преобразила лицо: широкое, густо заросшее, оно мгновенно, вдруг озарилось таким простодушием, что лесничий, не задавая больше ни одного вопроса, тут же приказал оформить товарища Борунова лесным сторожем Яновского участка.

— С такой лапищей можно и без рогатины на медведя ходить, — добро рассмеялся он, протягивая на прощанье руку.

Так появился в долго пустовавшем лесном кордоне у бурной весной и неприметной летом, торфянисто темной реки Яны новый лесник — Василий Кириллович Борунов.

Зимой вдоль берегов недалеко от кордона накатывали невысокими штабелями бревна, а весной сплавляли их молем к устью Яны, где связывали в длинные, тяжелые плоты.

В то время, когда с треском лопался лед и мутная, злая вода, заливая низины, подбиралась к сложенным бревнам, берега заполнялись народом. Приходили ловкие, сильные сплотчики, умеющие, стоя на бревне, с длинным шестом в руках перебираться по бурливой реке. Появлялись звонкоголосые, в цветастых косынках, молодицы. До петухов над ширью разлива плыли в весенней тьме кудрявые переборы ливенки, лихие и задушевные старинные песни, наполняя ночь удалью и песенной тоской. До зари полыхали трескучие костры, а под вековыми соснами слышались жаркие шепоты.

Как-то по весне к Василию Кирилловичу попросились на постой три девахи. Озорные хохотушки звонкими голосами вспугнули скитническую тишину избы, прогнали из нее нелюдимую хмурь.

Василий стоял, упираясь плечом в косяк двери, угрюмо смотрел на круглые, налитые, белозубые лица девушек и тяжело молчал.

— Посторонись, пень! — игриво двинула его локтем первая, переступая порог сторожки.

— Да ты что, ай без хозяйки домовничаешь? — вскинулась она на Василия, садясь на широкую, почернелую от времени скамью.

— Один! Устраивайтесь, — сурово пробурчал он и, не оглядываясь, грузно ступая, сошел на землю.

— Ну, девоньки, медведь! Как есть медведь в берлоге!

— Не бойсь, не задерет! — озорно откликнулась другая, и девушки звонко расхохотались.

Через час изба преобразилась. Годами не мытые окна заиграли солнечным светом; всё деревянное — стол, пол, скамья, табуреты, — выскобленное ножом, свежо забелело чистым деревом. До медного жара оттерли самовар, убрали посудную полку бумажными кружевами; выставили никогда не выставлявшуюся зимнюю раму, распахнули окно, и прокоптелая затхлость уступила место вольному лесному духу.

С деревянной самодельной кровати стащили всю рухлядь. Слазали на сушило, набили длинный мешок пахучим сеном, устлали белой простыней, прикрыли лоскутным одеялом, на подушку натянули розовую свежую наволочку, а над кроватью растянули по стене дорожкой широкий, домотканый рушник с оранжевыми петухами.

Вечером вернувшийся из леса Василий застал постояльцев за самоваром.

— А мы, тебя не дождавшись, чаевничать решили, — словно оправдываясь, проговорила сидевшая за самоваром.

— Да ты што уставился? Иди помойся, да за стол, — сверкнув зубами, прикрикнула она на лесника.

— Нас трое, а он один — испужался, — засмеялась другая.

— Озорные вы, — махнул рукой Василий и шагнул на крыльцо к рукомойнику.

Разливавшая чай подвинула ему табуретку и спросила так просто-домовито, будто всегда вот так-то и сидела здесь за самоваром и управляла чаепитием:

— Тебе пожиже ай как?

— Наливай, — пробурчал он, не поднимая головы, и потянул руку за баранкой. Попробовал было откусить, не осилил, ухмыльнулся — топором бы ее.

— А ты помакай — обмякнет.

— Ничего, управимся. — Положил на ладонь, нажал, баранка хрупнула и рассыпалась.

— Эк тебя господь силенкой наградил, сердешный! — повернулась к нему девушка за самоваром.

— Как тебя звать? — строго обратился к ней Василий.

— Девчата кличут Фешкой, а поп окрестил Ефросиньей.

— Стало быть, Фрося. Ну, а меня, значит, Василий.

Так поселилась с двумя подружками у Василия Фрося.

Через три недели пошел моль. Все занялись скатыванием с берега в реку бревен. По мере того, как все меньше и меньше оставалось несплавленной древесины, все больше и больше уходило людей к низовью, к запани, где связывали бревна в плоты.

Наступила пора отправляться и Васильевым квартирантам. Но, видать, на роду Фросе было написано навсегда поселиться у Василия Кирилловича Борунова в глухом лесу на крутом берегу торфянистой Яны. Случилось это так.

Готовясь к отъезду, девчата затеяли большую стирку и полную генеральную уборку всего дома. Скоблили, терли, мыли, печку мелом мазали, медную посуду толченым кирпичом в блеск вводили.

Василий, не желая им мешать, чуть свет, по ранней заре ушел в лес. Да и не хотелось выдавать девчатам своего душевного состояния. Сжился с ними, оттаяла душа от девичьего веселого, доброго говора, от уютного чаепития. Уедут — опять один, опять тоска, опять лес, ветер, дождь, снег по пояс да голодный волчий вой. Опять дремучая, берложная жизнь. Ушел угрюмый, чувствуя себя заброшенным, никому не нужным.

Две подружки, закончив уборку, отправились за три километра сговариваться насчет завтрашнего совместного отъезда. Дома осталась одна Фрося. Надо было высушить и уложить в сундучки белье.

Василий вернулся раньше обычного. Вдалеке погромыхивал гром, падали редкие, крупные, предгрозовые капли.

Фрося, торопливо сорвав с веревки белье в кошелку, поднималась с ней по лестнице на сеновал. Василий, грузно опираясь ладонями о стволы ружья, смотрел, как на ступеньках мелькали загорелые, тугие икры, гнулось под тяжестью корзины ее молодое сильное тело. Вдруг он рванулся к Фросе и, не дав спрыгнуть на землю, схватил в охапку, до боли прижал к груди и, шумно дыша, понес в избу.

Она испуганно взвизгнула, но, взглянув в его пылающие, дикие зрачки, увидала неотвратимое, притихла, разжала пальцы, выронила корзинку.

Неснятое с веревки белье так и осталось мокнуть под грозовым дождем.

С тех пор прошло много лет. Страна вступала в сороковые годы. Василию Кирилловичу уже перевалило за шестьдесят, Ефросинье Дмитриевне — за сорок. У них было два сына. Старший осенью должен был идти в армию, младший уезжал на зиму в город учиться. Оба ладные: в мать — веселые, в отца — сильные, крепкие.

Отец любил их затаенной, суровой, мужской любовью, а мать, гордая своим счастливым материнством, не прятала своего беспокойного радостного чувства. Еще за месяц до ухода Петра в армию она принялась плакать и расспрашивать Василия о солдатском житье-бытье.

Петр неловко обнимал ее, конфузливо целовал в каштановые волосы и, как отец, бурчливо утешал:

— Ладно тебе, мам. Будя, мам. Что ты горюешь, чай, в Красную Армию иду, не в царскую солдатчину.

— Ну, размокла, — сдвигал кустистые брови Василий.

Фрося торопливо вытирала глаза, звонко целовала сына в еще по-детски пухлые губы и, уже весело смеясь, всплескивала полными руками:

— И верно, отец, радоваться надо — вон какого выкормила, а я, дура, реву!

Дружно, хорошо наладилась жизнь Василия. Младший сын, Сергей, радовал отметками и надеждой на большое будущее.

— Закончит десятилетку — в институт пойдет, — хвастливо высказывала Ефросинья Дмитриевна свои материнские чаяния редким гостям-лесорубам.

Василий молчал, но и он лелеял это невысказанное желание. Почему-то представляя Сергея в будущем обязательно таким, каким был инженер лесхоза Аркадий Георгиевич Демин, Василий невольно относился к сыну с незаметной для себя и неуловимой для окружающих почтительностью.

А Сергей каждую весну после экзаменов приезжал домой и все лето с зари до зари, нередко и ночами, пропадал в лесу, в болотах, на заросших камышом озерках.

И каждый раз обеспокоенная и любящая Фрося встречала его сердитым выговором:

— И где ты, непутевый, шатаешься? Всю душеньку мою извел, неуемный!

Сергей смеялся, высыпал из мешка рыбу и, присев на корточки, хвастался:

— Гляди, какая!

Она опускалась с ним рядом, хотела поцеловать в смуглую, покрытую белесым пушком шею, но сдерживалась и строго выговаривала, перебирая жирных лещей и серебристую плотву:

— Сколько ты мне крови иссушил, нерадивый, — ни одна рыба того не стоит. Отодрать тебя надо! Беспременно отодрать!

Сергей вскакивал, поднимал мать на руки и хохотал:

— Это меня-то, такого-то, отодрать?

Отец, стоя на крыльце, щурил смеющиеся глаза и прятал в заросли волос улыбку, но говорил назидательно строго:

— Ты чтой-то, дурак, нашел с кем баловать. А ну, мать, хлобысни его по роже как следует!

Сергей бережно опускал мать на землю. Она целовала его разгоряченные щеки и, поправляя сбившуюся косынку, смеялась:

— Сила-то в ём, Вась, как у тебя — медвежья!

Хорошо, душа в душу, жила семья Василия Кирилловича.

Радость вошла в их дом неожиданно, еще в ту пору, когда Фрося грудью кормила Петра, и с тех пор лесовая жизнь так и потекла неомраченной.

Стояли последние дни сентября. Накануне приехал Аркадий Георгиевич. По обыкновению пошутив над завидным здоровьем Фроси, развернул план леса и, рассматривая зеленые нумерованные квадраты, пометил красным карандашом предстоящий повал.

— Завтра, Василий Кириллович, ты заклейми в сорок третьем квартале сотенку деревьев. Вот этот, соседний, сорок второй, мы отводим под сплошную рубку.

Подробно рассказав, для какой цели нужны отборные деревья, Аркадий Георгиевич заторопился в лесничество.

На другое утро, плотно закусив жареной картошкой с салом, выпив вместо чая полкрынки холодного вечерошнего густого молока, Василий собрался на весь день идти клеймить деревья для повала.

— Я тоже с тобой пойду, — запросилась Фрося. — Уж больно там ягода хороша.

Сорок второй и сорок третий кварталы славились крупной, сочной брусникой.

Василий было возразил, что и путь не близкий, и комар еще в лесу не пропал, и Петяшка замается, но Фрося так произнесла: «Неужто не возьмешь?», что он тут же согласился.

Василий Кириллович неторопливо шагал привычным к долгой ходьбе размеренным крупным шагом. За спиной висела двустволка. За старый солдатский ремень засунул топор, в руках нес сумку с продуктами и молоток-клеймо.

Фрося семенила за ним частой, неустающей походкой. Она несла на холстинной перевязи у груди сына и на полотенце через плечо берестяную кошелку для ягод.

Для легкости и удобства она обулась в свежие лапти, отчего ноги в холстяных обмотках казались ошкуренными чурбашками.

Выдался один из тех сентябрьских дней, когда в воздухе еще живет тепло неушедшего лета, но в прохладе утра уже чувствуется близость осени.

Сорок третий квартал начинался от старой порубки, заросшей малинником и березовым молодняком. По просеке между порубкой и сорок третьим кварталом корабельной сосны рдела на мшистых кочках сочная брусника.

Василий любовался каждым выбранным деревом, оценивающе осматривал его могучий, ровный ствол, увенчанный густой округлой кроной. Деревья требовались отборные, с сучками не ближе полутора-двух метров друг от друга.

— На экспорт! — предупредил Аркадий Георгиевич. — По особому заказу!

Стесав кору до блестящей соковой заболони, на которой сразу выступали янтарные смоляные капли, он, сильно размахнувшись, выбивал молотком клеймо.

Фрося перепеленала и накормила сына. Подстелив ватник и прикрыв лицо ребенка от комаров марлевым лоскутом, она удобно устроила его в тени малинового куста.

Зная, что Василий недалеко, Фрося увлеченно собирала ягоды, незаметно, шаг за шагом отдаляясь от спящего сына. Пригоршней стягивая ягоды с крепких упругих стеблей, она, не разгибаясь, швыряла их в лукошко.

Сначала Василий слышал ее негромкое пение. Тоже увлеченный работой, он незаметно углублялся в лес. Через некоторое время он уже не слышал Фросиного голоса — его окружила привычная лесная тишина. Но он знал, что Фрося недалеко на просеке, и продолжал спокойно отбирать деревья.

Вдруг истошный вопль нарушил тишину. Мгновенно прекратив работу, по-молодому стремительно Василий побежал к просеке. Он выскочил на прогал в тот момент, когда медведь, потешно вскидывая темно-бурым толстым задом, мчался к старому березняку.

Без кровинки в лице, судорожно прижимая к груди ребенка, Фрося стояла на коленях у малинового куста с широко раскрытыми, застывшими в ужасе глазами. Побелевшие губы дрожали, из горла вырывался хлюпающий звук.

Увидев Василия, она вскочила, бросилась к нему и, приникнув с сыном к широкой груди, безудержно в голос зарыдала.

Вот тут-то вдруг что-то произошло в его сердце. Оно наполнилось такой радостью, таким счастьем, о существовании которого он никогда не подозревал.

Надрывный, истошный вопль, пылающие глаза на омертвевшем лице, вздрагивающая, доверчиво приникнувшая к его груди Фрося наполнили душу еще непережитой и болью и нежностью.

Он бережно взял на руки сына, обнял плачущую Фросю и, наклонившись к мокрым ее щекам, прошептал незнакомым, не своим голосом необычайные для себя слова:

— Кровинушка ты моя. Испужалась как…

Тут же положил сына на ватник, поднял Фросю, как маленькую, и, не умея иначе выразить мгновенно расцветшую в нем любовь, поцеловал ее вздрагивающие, солоноватые от слез губы. И только теперь он вдруг заметил, какие у нее милые глаза, тугие щеки, какая вся она беспомощно-доверчивая.

— Фросюшка, какая ты у меня! Фросюшка! — шептал Василий.

Успокоенная, она доверчиво лежала на его руках, обнимала задубленную коричневую шею.

— Медведюшка мой, — повторяла без конца с детской покорностью Фрося.

Потом Василий смотрел, как она кормила сына, как тот требовательно хватал жадными губенками тугой сосок, смачно чавкал, булькая, глотал молоко, а насытившись, сонно отвалился от ее груди.

Фрося, поддерживая ребенка, рассказывала, как, обернувшись, она вдруг увидала у куста, под которым он спал, медведя, как у нее зашлось сердце, помутился ум, как, не помня себя, она, размахивая сорванной с головы алой косынкой, бросилась к кусту, а медведь рявкнул и со всех ног кинулся прочь. Рассказывая и вновь переживая недавний страх, она плакала и смеялась.

Они медленно направились к дому. Был тот чудесный час, когда еще сохраняется ласковый угрев нежаркого солнца, еще не тускнеет в предвечерней дымке прозрачная синь неба, но уже ложатся длинные тени, из лесной глубины тянет холодком и особенно четко раздается дробный стук дятла по тугой коре. Еще не осень, но гуща зелени уже обрызгана золотым и лимонным крапом увядания.

И вот тут-то впервые Василий и заметил всю прелесть притихшего леса.

— Фросюшка, глянь-ка, как хорошо!

Фрося остановилась и, запрокинув голову, долго смотрела в сиреневую высь. Перевела взгляд на веселые березки в первом осеннем окрасе листьев, глубоко-глубоко вздохнула и, пораженная впервые открывшейся ей красотой, удивленно произнесла:

— Господи, да что же это, Вася, приключилось! Сколько живем с тобой, дите прижили, а вот будто только ноне увидала всю красоту! Так бы вот век шла по этому лесу!

— Кабы теперь встретил напужавшего тебя медведя — в ноги поклонился бы ему, — ответил Василий. — От всего сердца сказал бы ему: «По гроб жизни слуга твой, косолапый, за то, что показал мне, какая такая есть жена моя Афросинья Дмитриевна»!

Так на третьем году озарилась их жизнь ярким чувством, а лес открылся им во всей своей красоте.

Именно с этого времени необычайно полюбил Василий Кириллович в дни золотой осени уходить далеко от дома, в лесную глушь. И если бы в это время спросить Василия Кирилловича, что он испытывает, о чем думает, он, наверное, ответил бы, что ничего не испытывает, ни о чем не думает.

В это время он избегал встреч с людьми, сторонился лесорубов и приезжающих с лесхоза начальников. Домой возвращался вечером. Переобув натруженные ноги в теплые валенки, садился на ступеньки крыльца и терпеливо ожидал Фросю.

Она знала, каким просветленным в ту пору возвращался он из леса, и, управившись с хозяйством, подсаживалась к нему.

— С праздничком тебя. Ишь какой ты, словно от причастия!

Он притягивал ее к себе, заглядывал в ясные, добрые глаза, шептал:

— Все ты у меня без слов понимаешь.

2

Петра призвали во флот. На втором году службы он приехал в отпуск. В черной шинели, с чемоданчиком в руке, с лихо надвинутой на лоб и набекрень бескозыркой Петр появился в дверях кордона в тот момент, когда Фрося наливала эмалированным половником щи в тарелку Василия. Увидев сына, она вскрикнула, бросилась к нему и, припав лицом к жесткому, шершавому сукну, замерла.

Петр нагнулся к ней, обнял, поцеловал:

— Ну что ты, мам? Да успокойся, мам, — гладил он ее каштановые волосы.

Потом Фрося суетилась, ни минуты не сидела на одном месте — бегала в погреб, тарахтела в буфете посудой, раздувала самовар, затеяла на скорую руку любимые Петром оладушки, извлекла из подпола наливки и все ахала, удивлялась, восторгалась силой, молодостью, красотой сына.

Василий, порывисто и крепко обняв сына, молча поцеловал его в губы, стиснул широкую твердую ладонь. Петр почувствовал, как радостно взволнован отец.

— А у тебя, батя, силенка все та же!

— Покеда не обижаюсь, — довольно прогудел отец. — Готовь, мать, стол для дорогого гостя! Раздевайся, Петя, вешай казну сюда, — указал он на вешалку.

В матросской рубахе, с широким ярким воротником, открывавшим полосатую тельняшку на тугой груди, в гладких брюках-клеш, перехваченных на талии ремнем с надраенной до блеска медной пряжкой, Петр казался еще статнее, стройнее.

Все было здесь свое, нерушимое, домашнее, родное. И так светло, так тепло стало на душе у Петра, что и усталь сорокакилометрового пути куда-то сгинула и обо сне не думалось.

— А ты у нас, мам, не стареешь. Любой дивчине пить дашь.

— Тю, непутевый! Над старухой смеешься, да еще над матерью, — звенела она, раздувая самовар.

Петр выходил на крыльцо, слушал безмолвие ночи, жадно вдыхал хвойный аромат воздуха и, погружая пальцы в густую шерсть вертящегося у ног старого Бушуя, всем своим существом ощущал ласковый покой родного крова. Из хлева тянуло парным теплом и приятным запахом навозца.

Мать выбегала из избы, уводила сына в дом — и опять расспросы, опять ахи, охи и в каждом слове, в каждом жесте неприкрытая, ненасытная материнская любовь и радость.

Под утро улеглись. Но Фрося так и не заснула. Чуть свет она встала и, стараясь не греметь ухватами, занялась печкой. Вслед за ней поднялся отец. Бесшумно, на носках, он принес и с величайшей осторожностью сложил у русской печи дрова. Глядя на его напряженно, неуклюже шагающую фигуру, Фрося зажала передником рот, чтобы не расхохотаться в голос. Василий пальцем поманил ее за собой в сени и там сказал, приглушая до ше пота густой голос:

— Ты шибко-то с печкой не торопись. Он теперь весь день проспит. Я схожу в лесхоз, Сергуньке телеграмму отобью — может, прикатит на денек, другой. Да по дороге рябчиков набью — свеженьких изжаришь.

— Ты уж тогда, Вася, винца прихвати, колбаски и еще чего магазинного. А Сергуньке отпиши, что мать больно просит приехать, чтобы, значит, двоих сразу повидать. Обожди, деньги дам.

Фрося вынесла деньги, сама увязала их в его клетчатый носовой платок, положила в боковой карман пиджака, предварительно проверив, не порвался ли, и уж после этого напутствовала:

— Ты на рябчиков не задерживайся.

Василий терпеливо ждал, когда Фрося «оборудует» его в дорогу. А когда наконец все было готово, вскинул на плечо ружье, шутливо спросил:

— Разрешите отправляться, товарищ командир?

Василий шел размашистым шагом, не чувствуя ни своих лет, ни тяжести своего грузного тела.

Пятнадцатикилометровую дорогу до лесхоза в трех местах пересекали ненадежные, подгнившие мосты через извилистую, темную Яну. Но Василий Кириллович знал путь намного короче, нетронутой лесной целиной, через топкое клюквенное болото и хлипкие кладушки — жерди, устроенные им самим поперек Яны.

Эту дорогу когда-то проложил Сергей. Сначала он прочертил карандашом на карте линию от крестика, обозначавшего кордон, до кружочка — места лесхоза, а затем уже в один из свободных дней, держа направление по компасу, двинулся напрямик через лес и только к заходу солнца, веселый и довольный удачей, вернулся домой.

— На деревьях всюду зарубки сделал, а по болоту вешки понатыкал, — хвастался он. — Вон насколько путь укоротил! Только в одном месте брод по грудь.

Вскоре Василий Кириллович вместе с Сергеем отправился обстраивать этот новый путь. Там, где Сергей пробирался через Яну бродом, они вогнали в илистое дно крепкие столбышки, соединили их поперечинами и пришили к ним оструганные жерди.

Но Фрося только раз прошла с Василием новой дорогой.

— Ну ее, — хмурилась она. — Короткая, да страшная, того и гляди на медведя напорешься али в «окно»^[1] ухнешь.

Если Сергей долго задерживался в лесу, ей представлялось, что он сбился с «проклятущей тропки» и где-нибудь выбивается из сил, борясь с бездонной торфяной топью. Тревога не давала усидеть дома, она выбегала за кордон в лес, пронзительно звала-аукала: «Серёня-аа-аа!» А вернувшись, умоляла Василия сходить с Бушуем поискать парня и шумно радовалась и крикливо бранилась, бросаясь навстречу неожиданно появлявшемуся Сергею.

Но Василий любил эту стежку через плотный, вековой, с накрещенными выворотнями, лес, всегда сумрачный, прохладный, с неумолкающим шумом в густых кронах. Здесь выводились глухари, дневали волки и под вывороченными корнями медведи устраивали берлоги. На выходе лес редел, переходил в некрупный ельник с больными от близости болотной сырости обвисшими лапами, покрытыми мшистым седым лишайником. Между елями росли березки, расцвечивая темные тона хвои ситцевой белизной стволов и сочной окраской листьев. Здесь по осени жировали рябчики.

Василий прикладывал к губам самодельный, из заячьей косточки манок, пронзительно-остро выводил: «Пи-и-ий! Пи-пи!» — и, напряженно вслушиваясь, склонял голову набок. Вот качнулась в гуще ельника веточка, что-то трепыхнуло пестрым лоскутком и скрылось; вот невидимая птица стремительно перемахнула с елки на березу, и в тот же миг оттуда задорно, храбро раздалось: «Пи-и-ий!»

Сам Василий редко убивал больше трех-четырех рябчиков. И когда Сергей однажды принес полный ягдташ дичи и, гордый своей охотничьей удачей, сбрасывая тяжелую ношу с плеча на крыльцо, стал хвастаться ею, отец, сдвинув кудлатые брови, сурово остановил его:

— Нам что, трех мало? Есть нечего? Оголодали? Так-то не мудрено весь лес без дичи оставить. И так супротив прежнего куда как бедно стало. Эка невидаль под манок рябца застрелить. Убить не долго — вырастить трудно! Не продавать, чай, дичи нам. Зачем загубил?

Обескураженный неожиданным выговором, Сергей стоял, тупо опустив голову.

— Не махонький. Не первый раз с ружьем в лесу. Стрелять с умом надо! Ружье не игрушка. Дичь не забава, — гудел Василий, упершись тяжелым взглядом в склоненную голову сына. — Убери! — коротко приказал он, тронув ягдташ ногой.

Сергей отнес дичь на погребицу. А вернувшись к крыльцу, снял сапоги, разложил ружье, принес щеточки, масло, шомпол и начал тщательно протирать стволы.

Василий Кириллович занялся хозяйством. Намешал в ведре корм корове, налил в корытце поросенку пойло, подмел у сеновала, накачал в колоду свежей воды и все гудел и гудел в бороду сердитые, осуждающие слова, бросая из-под нависших бровей суровый взгляд на сына.

Сергею мучительно хотелось высказать отцу свое искреннее раскаяние, но ложный стыд сковывал речь, и, по-отцовски угрюмо сдвинув брови, он рьяно надраивал шомполом стволы.

Фрося внимательно следила за этой сценой. Боясь своим вмешательством еще сильнее растравить мужа, она не заступалась за сына. Но когда Василий Кириллович переделал все хозяйственные дела и, не зная, чем еще заняться, взял из рук Сергея стволы и заглянул в полированные, сияющие кольцами каналы, Фрося, неслышно подойдя к нему, тихо сказала:

— Успокойся, отец. Он боле не будет зря губить. Глянь-кась на него — сам себя измордовать готов. — Примиряюще, легонько ткнула ладошкой в наклоненную голову сына: — У-у-у, дурень!

Сергей порывисто двинулся к отцу и, комкая пальцами кепку, трудно выдавил застревающие в горле слова:

— Отбери ружье, если когда-нибудь убью больше, чем требуется для еды! Больше трех, отец, убивать не буду. Увлекся, — сами так на выстрел и лезут! А мне и в башку не стукнуло, что стрелять их ни к чему, — не удержался он от оправдания.

Василий посмотрел на сына, хмыкнул в бороду и, свистнув Бушуя, зычно крикнул:

— Готовь, мать, ужинать!

Свое обещание Сергей никогда не нарушал.

В лесу Василий вдвоем с Сергеем зафлаживал волчьи выводки и с помощью Аркадия Георгиевича уничтожил их не один десяток.

Осенями, в сумерки, Василий приходил сюда вабить, подсчитывая по ответным голосам выводок, определяя возраст, лазы, ходы.

Здесь же случалось ему с Бушуем поднимать из берлоги на задние лапы бурого и точно всаживать в ухо или в сердце самокатную свинцовую пулю.

А веснами здесь, у кромки болота, кругом стоном стонало от страстных бормотаний и чуфыканий косачей. На нижних суках сосенок любили токовать глухари. А вечерами от сумерек дотемна над болотистым мелколесьем низко тянули вальдшнепы и, взвиваясь, падая, блеяли бекасы.

Василий Кириллович, верный своему правилу — набивать только необходимую для еды дичь, обычно стрелял три-четыре раза, подбирал упавшую птицу, разряжал ружье и садился на широкий, давно облюбованный им пень от столетней ели.

Слушал он внимательно, долго, зорко озирался, не пропуская ни одного пролета птицы, ни одного звука. И чем больше он сживался с природой, тем больше проникался сознанием необходимости оберегать эту чудесную жизнь.

Однажды он несказанно был обрадован, увидев, как Сергей отогревает своим дыханием мокрого, застывшего тетеревенка. Лиса ли разогнала выводок, старка ли, вспугнутая кем-то, увела цыплят в травяную гущу, но один маленький, пушистенький тетеревеночек с голыми, культяпыми крылышками, жалобно, беспомощно попискивая, весь мокрый, обессиленный, застывший в холодной росе раннего утра, остался один. Сергей, привлеченный писком тетеревенка, осторожно подкрался к нему, и тот, даже не попытавшись удрать, очутился у него в ладони.

Не видя отца, Сергей дышал на цыпленка и, совсем как Фрося, мягко ему выговаривал:

— Ах ты, непутевый. Ах ты, несмышленыш. Как же ты отстал от матери? Ведь погибнешь, комаренок ты писклявый.

Пригретый тетеревенок умолк, а Сергей все дышал на него. В его лице было столько сердечного участия, что Василий не заметил, как губы его раздвинулись в улыбку.

— Это от тебя, Фрося. От твоего материнского сердца, — прошептал он и позвал Сергея.

Сергей вздрогнул от неожиданности, резко выпрямился и, поняв, что отец давно наблюдал за ним, густо покраснел.

Василий Кириллович подошел к сыну и, будто не замечая его смущения, сказал серьезно, назидательно:

— Правильно сделал, что отогрел. Вот кабы так каждую пичугу беречь — сколько бы жизни сохранилось. Хорошо, Серёня, от души говорю — хорошо, сынок!

Сергей любил отца, понимал, как старик привязан к лесу и какой он, несмотря на кажущуюся нелюдимую суровость, добрый человек.

От лесничества до района было двадцать пять километров, а до областного города, где учился Сергей, поездом двенадцать часов езды.

— За сутки доберется, — решил Василий Кириллович и наказал Аркадию Георгиевичу составить так телеграмму, чтобы Сергей непременно приехал. — Потеряет дней пять, зато мать порадует и брата повидает, — объяснил Василий Кириллович.

Послушав, как телефонистка передавала в город его телеграмму, довольный, он вернулся к Аркадию Георгиевичу и, заглядывая в его веселые глаза, упрашивал:

— Приходи с Сергеем к нам беспременно! Во как будем рады тебе! Да и Клавдию Петровну свою прихвати. Ребята у нас ноне гости редкие — для нас их приезд большой праздник! Фрося наказывала без твоего и Клавдии Петровны согласия не возвращаться!

Аркадий Георгиевич любил густой, низкий голос Василия Кирилловича. В искренности старого лесника он не сомневался и, не скрывая, благоволил к этому нелюдимому человеку.

— Ну, коли Ефросинья Дмитриевна наказывала, — весело ответил инженер, — деваться некуда, придется ехать! На вабу ходил? — заговорщицки подмигнул он.

— Намедни пробовал, отзываются.

— Тогда ружьецо прихвачу.

— Попытаемся, сегодня с Петром проверим. Выводок, надо быть, нетронутый.

Страстный волчатник, Аркадий Георгиевич особенно любил трудную осеннюю охоту на волков.

Василий Кириллович, нагруженный покупками, неторопливо возвращался знакомой тропкой через болото.

Нежаркое солнце ослепительно пронизывало золотым сиянием осиротевший, поредевший лес. Именно в эту пору хорошо высматривать свистнувшего рябчика и легко отличить его от потемневшей, оголенной ветки. Стоило Василию поманить тонким, длинным посвистом, как с разных сторон отозвались нетерпеливые, звонкие голоса самцов. Вскинув ружье, он стал зорко оглядывать верхушки берез.

Застрелив несколько рябчиков, Василий плотно затянул шнурок мешка, приладил поудобнее лямки к плечам и перезарядил правый ствол на случай встречи с рысью картечью, а левый для медведя — пулей. И, держа привычно ружье на согнутой руке, чтобы мгновенно вскинуть его к плечу, Василий Кириллович, зорко оглядываясь по сторонам, направился к дому.

3

Где тропа вливалась в наезженную дорогу, поджидали его Петр с Бушуем. Огромная, мохнатая степная овчарка со сверкающими полированными бусинками глаз в кудрявой заросли морды с визгом бросилась передними лапами на грудь, норовя лизнуть в бороду. Василий потрепал кудлатую башку и ласково пробубнил:

— Соскучился, разбойник? Ну, здравствуй, здравствуй, мошенник!

Пес успокоился и деловито, с сознанием выполненного долга затрусил к кордону, откуда разливисто разносился голос Фроси:

— Белянк, Белянк, Белянка-а-а!

— Не надо было из загона выпускать, — заметил Василий, прислушиваясь к зову жены. — Волки в урочище залегли.

Петр взял у отца увесистый рюкзак, легко вскинул его за одну лямку на плечо и, кивая в сторону голоса матери, ответил:

— Она говорит, что корова, где бы ни была, опрометью бежит на ее голос.

Словно подтверждая правильность этих слов, ломая кусты, с треском вылезла из зарослей комолая, гладкая коровка с бряцающим колокольцем на шее. Уставилась агатовыми глазами на Петра, вскинула голову, взревела и понеслась на знакомый зов.

Шли молча. Петр, как и отец, не отличался многословием. Радуясь всему: солнцу, прохладе вечера, прозрачной голубизне неба, звонкому шороху поблекших листьев, доброму бреху Бушуя, родному крову — всему, с детства любимому, он шагал в ногу с отцом в самом счастливом, бездумном настроении. Его крупное, загорелое русское лицо сияло неомраченно-детской чистотой.

Василий искоса поглядывал на сына проницательным, изучающим взглядом и видел то, чего не замечал раньше. Петр — и не Петр. Все будто прежнее: простота, искренность, прямодушие, улыбка, манера смеяться, откидывая назад голову, а при серьезном разговоре сурово сдвигать брови, все та же преданная любовь к матери, к нему, дому, но появилось что-то новое, незнакомое.

И вдруг с такой яркостью представились обезумевшие в ужасе глаза Фроси и вскидывающийся зад испугавшегося медведя, что Василий остановился и, будто вытирая пот, провел ладонью по лбу и глазам.

— Ты что, отец? — повернулся к нему Петр.

— Вспомнилось, как мать от медведя тебя спасла, — признался он. — Был ты младенец в пеленках грудной. Кабы тогда не мать, может, и на свете тебя бы не было.

— Мне мама рассказывала, — серьезно сказал Петр и вдруг рассмеялся. — А теперь, пожалуй, без матери с медведем справился бы!

Они приблизились к кордону. На крыльце стояла Фрося. Заслыша голоса, она заторопилась к ним за ворота. Подойдя, ухватилась за лямку рюкзака, настойчиво потянула к себе.

— Давай донесу — все плечо, чай, оттянул.

— Да что ты, мамка? — Петр обнял ее, легко приподнял. — Да я еще и тебя прихвачу в нетяжесть.

Василий зычно хохотал, выставив торчком густую седеющую бороду.

— Во, мать, какого младенца от медведя уберегла.

Фрося пригнула к себе сына, перекрестила:

— Сохрани в тебе господь отцовскую силу.

Петр хотел шутливо ответить, что силу, полученную им от отца и леса, он и без господа сохранит, но, взглянув в строгие, любящие глаза матери, в нахмурившиеся брови отца, промолчал.

К ночи отправились на вабу. Лес дышал холодом, пугающей тьмой, глухо шумел неумолчным, таинственным шумом. Высокие кроны сливались с бездонной чернью неба, и ярко в прогалах их дрожали звезды.

Василий Кириллович ступал мягко, неслышно, ставя ногу так, что и хворостинка под ней не хрустнет и не зашуршит отживший сухой лист. Петр, подражая отцу, тоже шагал осторожно, но в чуткой тишине то и дело отчетливо раздавались то треск ветки под его ногой, то стук каблука о корень.

Тогда Василий останавливался, поджидал сына и в ухо сердито шептал:

— Ты чего медведем прешь. Ай первой на вабе.

К месту пришли часов в десять. С болота тянуло холодным туманом и торфяным прелым запахом.

Василий остановился на тропке. Шагах в пятидесяти от него начиналось Гнилое урочище — гибельная, топкая низина, заваленная трухлявыми стволами буреломного ольшаника, заросшая крапивой, осокой, частыми гибкими ивовыми побегами. В этой крепи на валежнике волчицы любили устраивать логово, выкармливали своих щенят.

Шагах в полутораста от отца на лазу устроился Петр. Засунув руки глубоко в рукава бушлата, он прислонился к стволу дерева и замер в напряженном ожидании.

Василий расстегнул ворот рубахи, подвел ладонь под бороду к горлу и, чуть нажимая на кадык, издал короткий, негромкий, пробный звук. Послушал. Тишина… Приоткрыв рот, поджимая язык к гортани, протянул долгую глухую ноту, чуть обождал и поднял голос высоко, с перехватом на третий волчий взвыв.

Издалека, откуда-то справа донесся густой, тягучий голос волчицы, а через несколько минут провизг переярка.

Василий, напряженно слушая, вабил. Волчьи голоса приближались. Темнота леса наполнилась тоскливым звериным воем.

Петр родился в лесу. Еще мальчишкой ходил с отцом на подвыв. Все это ему было давно знакомо, привычно, но всякий раз, когда ночью раздавался волчий вой, в сердце закрадывалась тревога, становилось страшно.

Отец запрещал ходить на вабу с ружьем.

— Не утерпишь, коли близко надвинутся, выстрелишь. Тогда — прощай выводок, уйдет километров за десять.

Казалось, волки обязательно выйдут на безоружного Петра. Он крепче прижимался к дереву и старался неслышно дышать. Но Василий Кириллович знал, когда нужно кончать разговор с волками. Точно определив количество волков в выводке, установив его ходы, он умолк, послушал, как, потрескивая валежником, стороной отходят звери, и неторопливо направился к Петру.

— Трудная крепь. Тяжело брать, — раздумчиво сказал Василий Кириллович.

Петр, как и его брат Сергей, знал на двадцать километров вокруг каждую болотину, каждую тропку, знал, какая где гнездится дичь, где какой зверь кормится. Охота для него была обычным, повседневным занятием. Но он никогда так самозабвенно не отдавался ей, как Сергей, не проявлял его неукротимой страсти. Петр добросовестно часами бродил с ружьем в поисках дичи, бил спокойно, тщательно выцелив, наверняка, больше по сидячему. Сергей, наоборот, любил стрелять навскидку, влет, восторгался ловким ударом и, забыв про все на свете, редко-редко когда вовремя возвращался домой к ужину, вызывая у матери тревогу.

Для Петра лес был кормильцем, основой тяжелого, добычливого труда, а для Сергея — прежде всего радостью. И когда, окончив десятилетку, он твердо заявил родителям, что дальше будет учиться на лесничего либо на зоолога, это ни в ком не вызвало удивления.

Чувствуя, что близится исполнение ее заветной мечты, Фрося прослезилась.

— У нас, малограмотных, сын ученым будет, — сказала она. — Возьми, сынок, на учебу мое материнское благословение.

Сергей вместе с Аркадием Георгиевичем и Клавдией Петровной приехали на третий день, уже в темноте. Приехали в рессорной тележке, запряженной грузным лесхозовским мерином Лопухом, известным всей округе своим коварным норовом: чуть в пути зазеваешься, распустишь вожжи — мгновенно круто завернет и галопом домой в конюшню.

Стук колес по мосту услышали на кордоне издалека. Бушуй первым вымахнул на дорогу с оглушительным, свирепым брехом.

Пока Василий возился, зажигая фонарь, Фрося с Петром поспешили в лес за Бушуем.

Братья жили дружно, никогда не ссорились, а при случае всегда рьяно заступались друг за друга. Парни в отцовской деревне и поселке лесхоза остерегались задирать их — знали: тронешь одного — придется иметь дело и с другим.

Братья крепко расцеловались и, не скрывая радости встречи, хлопали друг друга по плечу, засматривали в повлажневшие глаза.

— Во, брат, — воскликнул Сергей.

— Да, брат, — в тон ему ответил Петр.

— Как я вам завидую, — тихо сказала Фросе Клавдия Петровна, любуясь братьями. — Какое счастье такие дети!

Сергей обнял припавшую к нему мать, по-мужски крепко пожал руку отца.

— Не могу, батя, тебя целовать: куда ни нацелишься — гущина!

— Ничего, Сергунька, — прогудел Василий Кириллович. — Мы с тобой не девки, без поцелуев поздравкаемся.

Клавдия Петровна, маленькая, кругленькая, с тугой заколотой косой и свежими, припухлыми губами, от души расцеловала Фросю и прошептала на ухо:

— Люблю я к вам приезжать.

Кто знаком с жизнью обитателей глухих лесных кордонов, тот знает, какой великий праздник для них встреча с друзьями, приезд на побывку родных.

Пройдет день, другой, разъедутся гости — опять одни, опять лесная тишина, думы о близких, затаенная боль разлуки. Но в душе надолго сохранится праздничное воспоминание о милых лицах, добрых словах, радостном смехе и непринужденном застольном шуме, скрасит оно и докучное шуршание унылого осеннего дождя, и тоскливые голоса зимней метели.

Уже давно прокричали полночь петухи, а Фрося все хлопотала. Она то бегала в кладовую за холодным клюквенным квасом, то в погреб за копченой медвежатиной и сладкой брусникой, то в подпол за маринованными шляпками белых грибочков и за солеными розовыми помидорами, то вынимала из печи жаренных в собственном соку рябчиков. Самовар сменялся самоваром, стопочки опоражнивались и снова наполнялись. Деревенские на сале тертые, ломкие, крутые лепешки, ватрушки, пироги с рыбой — стол не умещал всего добра, выставленного гостям из лесных Фросиных запасов.

Василий Кириллович любовался раскрасневшейся смеющейся женой, поглядывал на увлеченно спорящих сыновей. Он наполнял опустошаемые стопочки и гудел, на удивление самому себе, непринужденно, легко.

Так и прошла бы ночь в праздничной радости, кабы не сорвалась у Аркадия Георгиевича непрошеная фраза:

— Скоро, Кириллыч, ты, как пушкинский рыбак, будешь жить здесь у самого синего-синего моря.

— У какого такого моря? — удивленно воззрился на него Василий Кириллович.

— Ну, Аркашенька, — расхохоталась Клавдия Петровна, отодвигая от мужа стопку с вином, — хватит с тебя, до моря допился!

Но Аркадий Георгиевич, не обращая на нее внимания, расчистил около себя на столе место, вырвал из блокнота листок и быстро провел несколько жирных линий.

— Это Яна, — объяснил он. — Здесь она впадает в Волгу, а вот тут между ее сдавленными берегами будет сооружена плотина, и вся эта местность, — окружил он пустоту карандашом, — на сотню квадратных километров затопится. Понял? Вода дойдет как раз до твоего бугра. До самого кордона.

Упираясь грудью в край стола, Василий Кириллович сосредоточенно всматривался в карандашные линии. Тяжелое раздумье взбороздило лоб глубокими морщинами, глаза потемнели, спрятались за погрузневшими веками, твердые, сухие пальцы застыли в путаных, густых волосах.

Фрося посмотрела на сдвинутые брови мужа, притихла — неясная тревога запала ей в душу. Клавдия Петровна, заметив перемену в настроении своих лесных друзей, тоже приумолкла. Петро с Сергеем, прекратив спор, с любопытством уставились в чертеж.

— Здесь предполагается организовать огромный деревообрабатывающий комбинат, построить завод стандартных сборных домов, оборудовать мебельную фабрику, ну и, конечно, на берегу моря воздвигнуть новый социалистический город.

Аркадий Георгиевич увлеченно рисовал картину преобразования глухого лесного края в индустриальный центр.

— Приедут инженеры, ученые, появятся десятки тысяч рабочих самых различных специальностей — загудят, заревут мощные механизмы, и лес с его глухоманью, — поднялся над столом Аркадий Георгиевич, — отступит, отойдет далеко, вон туда, — показал он рукой в окно, — за болото.

Василий Кириллович слушал, не перебивая, уставившись в чертеж. Кудлатая голова со сжатыми в волосах пальцами грузно склонялась над столом.

Аркадий Георгиевич не вдруг заметил скорбное молчание лесника. А когда заметил, примиряюще обнадежил:

— Не горюй, старина! И для тебя работы лесной невпроворот останется. Не понравится тут в людском шуме жить — вместе с лесом вглубь подашься.

Изрядно утомленные, только перед зарей заснули гости крепким, здоровым сном.

Рассказ Аркадия Георгиевича глубоко взволновал Василия Кирилловича. Кончалась тихая, привычная жизнь в лесу, где он обрел все. Стараясь скрыть свое тревожное состояние, он притворился спящим, но обмануть Фросю не удалось. Она повернула его голову к себе, прижала к щеке, сказала:

— Не расстраивайся, Вася. Когда-то это еще сбудется.

— Сбудется, — уверенно ответил он и, как маленькую, погладил по волосам. Бережно отстранив ее руку, успокоил: — Спи, а я малость посижу на крыльце.

Ночь выдалась темная, холодная, с неумолчным ветром в шапках сосен. В осенней черни неба золотились звезды, вплотную ко двору дремучей тьмой надвинулся лес.

Проснулся, почуяв хозяина, Бушуй. Подбежал с тихим ласковым визгом, лизнул руку, улегся у ног.

— Так-то вот, — пожаловался ему Василий Кириллович. — Кончилось наше лесное приволье. Куда, брат, денемся?

Бушуй положил голову на его колено, облизнулся, зевнул и ткнул холодным носом в ладонь.

Нерадостные думы тяжким гнетом легли на сердце. Заводы, ревущие гудки, грохот металла, дым каменных труб, многоэтажные здания, бесконечный поток людей — все это, не вмещаясь в сознание Василия Кирилловича, порождало острое чувство своей ненужности, затерянности в людской суете.

— Стало быть, сплошная рубка с раскорчевкой пойдет. Догола на десяток километров. Застонет вековой лесок. Придется рушить гнездо.

Делился своей тоской с Бушуем Василий Кириллович, положив ладонь на его густошерстную голову. Бушуй молчал, не шевелился, блаженствуя от хозяйской ласки.

Каждую зиму отводились под повал крупные делянки. Василий следил, как, глубоко зарываясь в снег, падают столетние великаны. Но никогда не одолевала его так жалость к вырубленному лесу, как сейчас, когда он представлял себе, как будут валить подчистую квартал за кварталом и аммоналом выворачивать пни с могучими корнями.

— Море, — скорбно рассуждал Василий Кириллович. — На черта оно нужно? Воды не хватает? А лесов хватает? Аль лес дешевле воды? Подсчитали! Учетчики, — с сердцем плюнул Василий Кириллович и вздохнул. — А как гнездо рушить? Шутка сказать! Как сниматься? Куда сниматься? — И, жалея себя, спросил темноту: — Где старость утешить?!

С востока над черными кронами сосен белесой мутью забрезжил рассвет. Ядовитый ветерок пронизывающе забирался за ворот и в рукава полушубка.

Василий Кириллович смотрел на много раз виданное зарождение утра и невесело думал о том, что скоро вместо деревьев зори здесь будут встречать дымные трубы да железные крыши. Вспомнил восторг в голосе Аркадия Георгиевича, широкие, сопровождающие рассказ жесты и зло усмехнулся:

— Ученые! Выучились природу изводить!

Василий Кириллович не мог выразить иначе охватившего его горя. Лес он любил и жизнь свою не мог представить вне его. Сколько раз лес утешал его, спасал от бед. Но он совсем не думал о том, что нарушится его хозяйство, что всего, десятилетиями нажитого, не захватишь с собой. Скупостью Василий Кириллович никогда не отличался.

— Наживем и проживем и снова наживем, — успокаивал он Фросю, когда та печалилась по поводу какой-нибудь домашней утраты.

— Ну что ж, перечить не будем. Против рожна не попрешь — уедем, — решил Василий Кириллович. — Без леса мы как дерево без воды — усохнем. Подадимся вглубь.

Эта простая житейская мысль отчасти примирила с неизбежностью и успокоила.

Пускай уничтожат леса на десятка два километров, пускай затопят низины, болота, снесут родную деревню, но не совсем же он исчезнет. Останется где-нибудь еще такой же дремучий лес.

— Стало быть, не пропадем, — сказал он увереннее.

Бушуй вскочил, заворчал, лязгнул зубами, ощерив огромные белые клыки, — на загривке вздыбилась густая шерсть.

Василий хлопнул его по спине, успокоил:

— Испужался? Так-то и я было напужался. Ан оно и не так-то вроде страшно, как спросонья кажется. Люди из леса будут капитал выколачивать, а мы с тобой охранять его.

Фрося давно наблюдала за Василием, прячась за колонку крыльца. Она понимала, как тяжело ему. Но когда громкий возглас Василия объяснил ей лучше всяких слов состояние мужа, она облегченно вздохнула:

— Слава те господи — переломил себя!

И, сойдя со ступенек, подошла к нему.

Прикрыв полой полушубка, он прижал ее к себе. Молчали, долго слушали предзоревый шум ветра в деревьях. Над качающимися кронами мачтовых сосен занималась заря.

— Ничего, Вася, ребята тут при деле устроятся, а мы с тобой от леса не отойдем: он отодвинется — и мы отодвинемся. По крайности все рядом будем — ребята к нам, мы к ним.

— Чего было — видали, чего будет — увидим, — бодро заключил Василий и, легонько отстранив ее от себя, поднялся: — Пора волчатников будить!

4

Из выводка уцелела одна волчица.

— Сколько годов с волками вожусь, немало перебил, а редко когда в оклад старуха попадала, — сказал Василий Кириллович, связывая ноги убитым волкам.

— А чем ты это объясняешь? — спросил Аркадий Георгиевич.

— Полагаю, потому, что ночью старик промышляет, оставляя семейство на мать, а к утру мать уходит на промысел, оставляя с выводком отца, — ответил Василий Кириллович, просовывая шесты между ног волков. — Заметь, Аркадий Георгиевич, когда подвываешь, старик редко отзовется, все больше матерая волчица подает голос. А потом, глядишь, издалека и старик отзовется — это когда самостоятельно поживу ищет.

Волков несли на шестах. Они мерно покачивались в такт ровному шагу.

Выводок подняли в болоте. Логово, как и предполагал Василий Кириллович, волчица облюбовала в самой чаще, среди бурелома, непроходимо заросшего частым кустарником. Зафлажили два оголенных бока болота, так, чтобы звери пошли к овражному склону.

Требовалось большое уменье, огромный опыт, чтобы поднять и вывести волков из такой крепи. Мешали скрытые травой стволы упавших деревьев и крапива выше роста. Сергей было попросился в загон, но отец поставил его на номер — вдвоем Петру с Аркадием Георгиевичем было не охватить весь выход!

Василий Кириллович подвигался, похлопывая в ладоши, постукивая можжевеловой палочкой о трухлявые, сопрелые стволы.

Два ястреба высоко парили, кружась над одним местом. Тонкий крик их пронзительно раздавался над болотом.

— Логово, — решил Василий Кириллович, следя за недвижимыми распластанными крыльями.

Он гулко крикнул:

— О-го-го-го!

Ястреба вздрогнули, взмыли и заскользили направо, в сторону флажков. «Поднялись», — подумал Василий Кириллович.

Он ускорил шаг и, перемахивая через деревья, не спуская глаз с ястребов, криками, постукиваниями палки о стволы, направлял выводок в сторону стрелков.

Матерый старик с сединой не спеша, трусцой, вел выводок. Он настороженно косился на алеющие в прогале кустов языки флажков. В пятку ему тянулся голенастый переярок.

Аркадий Георгиевич дуплетом свалил их шагах в тридцати от себя в тот момент, когда старик, обогнув можжевеловый куст, остановился и, подняв лобастую морду, опасливо втянул воздух. Переярок присел, внимательно следя за ним.

От выстрелов галопом вырвались вперед остальные три волка, и их, одного за другим, убили Сергей и Петр.

Волки лежали бурые, с окостенело-прямо вытянутыми передними лапами. Старик был еще живой. Сергей подошел к нему. Дымчато-темная, с ржавым отливом шерсть вздыбилась на загривке, острые клыки цвета слоновой кости впились в корень вывороченного дерева. Обращенный к Сергею глаз сверкал хищной, жгучей злобой. О, если бы вернулись силы для прыжка — взметнулся бы, впился в горло ненавистного врага!.. Но сил не было — только задние лапы скребли землю, разметая сухие листья. Сергей вскинул ружье, выстрелил в бок под лопатку — волк дернулся, разжал пасть, обмяк, отвалил на сторону морду, зубы окрасились розовой пеной, глаза стала быстро заволакивать мутная пленка.

У Сергея между бровей легла суровая, глубокая складка. В это время он очень походил на отца.

Василий Кириллович посмотрел на побледневшее, строгое лицо сына и негромко сказал:

— Зверя надо спокойно бить, без жалости. А ты от жалости и пристрелил его. Чай, не вынес волчьего глаза?

Сергей молча отошел, на ходу продувая стволы. Василий Кириллович устал. Тяжелый гон по валежнику, зыбкому болоту был уже не по годам ему. Он расстегнул ворот рубахи, снял картуз, грузно опустился на прогнивший мягкий пень.

У Аркадия Георгиевича еще не остыло возбуждение, и он шумно, азартно рассказывал, как показался из-за кустов матерый, как тщательно он выцелил и волк после выстрела отчаянно метнулся и упал, а переярок после выстрела, как подкошенный, свалился, не шелохнулся.

Василий Кириллович, казалось, внимательно слушал его, но вдруг спросил совсем о другом:

— Не пойму я, Аркадий Георгиевич, на кой потребовалось море делать, всякие заводы тут устраивать? Ай воды людям не хватает либо другого леса не нашлось?

Аркадий Георгиевич недоуменно, испытующе вскинул глаза на хмурое лицо старика и понял, что тот все время думает о своем, целиком им завладевшим, и не слушает его.

— Трудно тебе отдавать свой лес, Василий Кириллович, — сказал он, — тяжело лишаться Яны. Все мне понятно, но иначе нельзя.

Стараясь говорить как можно проще, понятнее, Аркадий Георгиевич объяснил, как образуется водохранилище — море, какой полноводной, судоходной на всем своем протяжении станет Волга, какие огромные выгоды извлечет человек от обновления великой, из года в год мелеющей реки.

— Ты прекрасно знаешь, как обмелела Волга. Песчаные перекаты в меженную пору делают судоходство по ней опасным. Без плотин Волга обречена на гибель. — Аркадий Георгиевич объяснял, насколько проще будет вывозить лес. — Ведь его теперь так много пропадает — гниет на сечах из-за недостатка транспортных средств, теряется во время сплава молем по рекам.

Василий Кириллович напряженно слушал, сосредоточенно вдумываясь в простые, значительные слова, и тяжесть, камнем лежащая на душе, понемногу таяла.

И пока говорил Аркадий Георгиевич, Василию все эти ночные переживания стали казаться мелкими и нестоящими в сравнении с тем грандиозным, во имя чего придется «потесниться».

— Темнота моя, Аркадий Георгиевич. Какого дела не понял, — сказал он. — Понимаю — зря озлобился: дескать, против меня жизнь повернулась! Нет, я сам от жизни отпихнуться хотел.

— Леса твоего от тебя никто не отнимает, — серьезно заметил Аркадий Георгиевич. — Только работы прибавится вдесятеро, потому что заготовка и вывозка пойдет огромная, сплошь механизированная. Переезд — чепуха. Погрузят на машины все твои пожитки и перевезут. А дом еще лучше выстроят, со всеми удобствами.

— Да я об этом не тужу, — отозвался Василий Кириллович. — Нешто я не понимаю, что мое барахло — сущие пустяки!

Вернулись братья, ходившие вырубать шесты для переноски волков. По оживленным их лицам Василий догадался, что и они о чем-то горячо спорили.

Сбрасывая на землю шест, Сергей вызывающе кинул Петру:

— Вот так-то!

— Поживем — увидим, — неопределенно ответил Петр.

Отец с улыбкой следил за сыновьями. Он чувствовал, что между ними произошло нечто значительное.

— Ты чего, батя, смеешься? — спросил отца Сергей.

— Жизнь начинаю понимать, сынок, — серьезно ответил Василий Кириллович.

— Я знал, что поймешь, — ответил Сергей. — И моя специальность, — обратился он к Аркадию Георгиевичу, — думаю, тоже не будет здесь во вред?

— Тут всем работы по горло будет.

5

Прошло несколько лет.

Карандашный чертежик, некогда изображенный Аркадием Георгиевичем, получил законченное оформление. На месте кордона Василия Кирилловича Борунова вырос промышленный поселок — Яновка.

Катером теперь подводят баржи к длинному пирсу. Хоботы кранов бережно несут с берега к судам лес, ящики с мебелью, части сборных домов, шпалы, крепежные стойки. Над берегом высятся каменные и деревянные корпуса фабрик, заводов, жилых домов. Круглые сутки, во все времена года идет здесь строительство.

От устья Яны, куда с верховья вместе с молем сплывали сплотчики с веселыми подругами, не осталось и следа. Все вокруг на сотни километров затопила перегороженная плотиной Волга. Бескрайнее водохранилище, свирепое в непогоду, сияющее в вёдро, по праву называлось теперь морем. Далеко за поселком, в сизой дымке горизонта, темным пояском окантовывал полукружье лес.

В двадцати километрах от Яновки, в новом, архангельской рубки доме, крытом железом, проживал с Ефросиньей Дмитриевной старый лесник Василий Кириллович Борунов. Седой, сутулый, но широкий в плечах, Василий Кириллович являл собою картину крепкой, здоровой старости. Живые, острые глаза по-прежнему светились ясной мыслью и нерастраченной силой. Но густая белая борода и неразглаживаемые морщинки на задубленной коже лица свидетельствовали и о прожитых годах, и о недавно пережитой беде. Старик ссутулился, словно плечи придавила навалившаяся тяжесть.

Заметно изменилась и Ефросинья Дмитриевна. Поблекли щеки, от губ и глаз густо залучились морщинки, а между бровями легла горестная складка. И только когда приезжал Сергей с женой и девочкой, в зрачках загорались прежние искорки, исчезала привычно затаившаяся в глазах тень.

Жуткая весть пришла в зимний вьюжный вечер на третьем году войны: лесхозовский рассыльный привез похоронную. Петр, богатырь и красавец Петр, которого мать уберегла от медведя, не спасся на войне. Подводная лодка однажды ушла на боевое задание и не вернулась. «Подводник Петр Борунов, — сообщала «похоронка», — пал смертью храбрых, море стало его могилой».

И если бы не врачующая сила леса да не любовь близких, не перенести бы Василию и Фросе этого удара.

Пятеро суток пропадал в лесу Василий Кириллович. Прочтя «похоронную», отвернулся от искаженного мукой лица жены и на ее немой вопрос прохрипел не своим голосом:

— Не могу в избе…

Схватил ружье, патронташ и крепко стукнул дверью.

Фрося не кричала, не выла, как воют бабы по покойнику. Она как свалилась с «похоронкой» в руках на широкую скамью, так и осталась неподвижно сидеть до утра.

Утром приехал Сергей с женой и дочкой. Увидев их, Фрося поднялась было для встречи, разомкнула губы, но вместо приветствия вырвался из груди страдальческий вопль, руки бессильно упали на стол, голова сникла, пальцы впились в растрепанные седеющие волосы.

Сергей оторвал ее голову от рук, прижал к себе и, не скрывая, не стесняясь своих мужских слез, целовал мокрые щеки матери, как мог, утешал:

— Перестань, мам. Не надо, мам.

Леночка прижалась к ногам бабушки, лепеча сквозь слезы что-то свое, сердечное, милое, детское. Сноха Ирина, крепко закусив носовой платок, напрягала все силы, чтобы не разрыдаться в голос, и все терла и терла тонкими пальцами пульсирующий висок.

Сердечное участие близких облегчало боль. Сергей с семьей остался ночевать у матери, на другой день, обеспокоенный отсутствием отца, он собрался его разыскивать.

— Ты не трожь, сам справится, — решительно сказала ему мать, — в лесу он не пропадет!

Василий Кириллович вернулся в сумерках на исходе пятых суток. Отряхнул валенки рукавицей, повесил на стену ружье, снял полушубок, тяжело шагнул к скамье, устало сел, вздохнул.

Ефросинья Дмитриевна, прижав сцепленные пальцы к груди, молча следила за его движениями. А когда Василий Кириллович обратил к ней лицо, она вскрикнула, бросилась к нему, схватила ладонями седую голову и тихо заплакала. Перед ней сидел на десяток лет постаревший человек. Василий ссутулился, побледнел, обтянутые сухой кожей широкие скулы резко очерчивали впадины щек, в черных зрачках вспыхивали искорки.

— Вася… Кириллыч… Эк тебя скрутило как.

Он провел заскорузлой рукой по ее волосам, медленно, твердо сказал:

— Будем жить, мать. У каждого, почитай, такая беда в доме. Люди вона какие дела ворочают — надо, мать, жить!

Глубокая морщина, запавшая между кустистых седых бровей, утверждала непреклонное решение: надо. Да, надо жить!

Ефросинья Дмитриевна провела пальцем по незнакомой ей межбровной борозде и поняла, что это печать жестоких дум и страшной борьбы сильного, лесного человека с самим собой. Она облегченно вздохнула и заторопилась ставить самовар.

Как прожил пять суток в лесу, чем питался, где ночь коротал, какие думы терзали его душу, с какой смертной силой он вел борьбу — никому, ни единым словом, ни единым намеком не выдал Василий Кириллович. А Ефросинья Дмитриевна, понимая, что этого нельзя касаться, и никогда не спрашивала его.

А судьба Сергея сложилась иначе. После института он долго пропадал в глухой тайге в каких-то экспедициях. Писал скупые письма или телеграммы в три слова: «Здоров. Целую. Сергей».

Отец с матерью так и не знали, где он работает, что делает. И вдруг без предупреждения Сергей вернулся к старикам с молодой женой и грудной Леночкой. Его назначили директором лесохимического предприятия, сооруженного за год до войны, недалеко от тех мест, где ранее размещался лесхоз.

Тонкая, худенькая, похожая скорее на подростка, чем на мать, Ирина с ребенком вызвала у Фроси слезливую жалостливость, а у Василия нескрываемое удивление.

— Тоща. Дюже тоща, — бормотал он.

Но оба от души обрадовались невестке, крепко расцеловали ее и принялись усиленно откармливать, твердо уверенные в том, что, «видать, не жирно жилось» и что «для молока ребенку матери требуется настоящий харч».

Не желая обижать стариков, платя им искренней любовью за их заботу, Ирина старалась даже через силу есть все, чем потчевали ее старики.

Сергей рассказал, как после института он много работал в области лесохимии вместе с Ириной, которая на последнем курсе стала его женой.

— Ах ты бессовестный, женился и молчал! — ахнула, всплескивая руками, мать.

— Неладно, — пробасил отец.

— Да я, — рассмеялся Сергей, — боялся писать, что такую тощую в жены взял.

Невестка с внучкой неделями гостили у бабушки с дедом. Бабка души не чаяла во внучке, находя ее «писаной красавицей, умницей и вылитым Сергунькой». Дед подходил к кроватке, смотрел на улыбающиеся губенки и бубнил, ухмыляясь в бороду:

— Чего-то, видать, мелюзга тоже соображает.

Самому Сергею редко удавалось посещать родителей. Случались месяцы, когда он приезжал не более одного раза, да и то наспех, без ночевки, без чаепития и обеда.

— Отца-лесника чуждаться стал, — сердито хмурился Василий Кириллович.

— Мог бы, чай, родителев повидать, — вторила ему Ефросинья Дмитриевна.

Но Ирина горячо заступалась за мужа, доказывая, что Сергей остался тем же и по-прежнему глубоко уважает родителей, но перегружен работой, раньше двенадцати ночи домой не возвращается, и обижаться поэтому на него нельзя.

Старики все это и сами прекрасно понимали, но все же очень огорчались долгим отсутствием сына.

Война застала Петра подводником Балтийского флота, а Сергея директором комбината. Услыхав по радио страшную весть, он в тот же день явился к секретарю обкома с категорическим требованием отпустить его в армию.

Секретарь — пожилой, тучный от больного сердца человек — спокойно выслушал его, повертел пальцами многоцветный граненый карандаш и просто спросил:

— Фронт без тыла может держаться?

Сергей, находясь во власти горячих чувств, сперва не понял смысла вопроса, а когда понял, растерялся.

— Конечно, не может, — сказал он.

— Так разве долг коммуниста заключается в том, чтобы за счет ослабления тыла отправляться на фронт?

Сергей, густо покраснев, молча поднялся.

— А когда потребуются для фронта люди, подобные вам, обещаю: направим, — протянул ему руку секретарь.

Сергей уже взялся за ручку двери, когда его остановил вопрос секретаря:

— Как ваши старики живут?

— Спасибо, хорошо, — ответил Сергей.

— Передайте им сердечный привет. Хорошие у вас старики!

Так Сергей остался в тылу. Как всегда, поглощенный работой комбината, он оставался требовательным к себе и людям и внешне неизменно был подтянут, аккуратен, сдержан. Именно с этого времени Сергей возмужал, сделался серьезнее, и что-то неуловимо суровое, отцовское, Появилось во всем его облике.

Но и его не сломила смерть брата, а какими-то неведомыми путями еще больше приблизила к людям.

Иногда Сергей заставлял себя отдыхать.

— А то с панталыку собьешься, — шутливо объяснял он своему секретарю парткома.

— Езжай, езжай, — спроваживал его секретарь. — Без тебя справимся!

Сергей брал ружье, садился в «виллис» и направлялся к отцу в сторожку. Через час, окруженный семьей, он блаженствовал за кипящим самоваром.

6

После войны свободных дней появилось больше и поездки под выходной к родителям участились.

Обычно, переночевав, с зарей отправлялись с отцом в лес. Еду на весь день им готовили с вечера Ефросинья Дмитриевна с Ириной. Но заполнять термос Василий Кириллович никому не доверял. Сам наливал в него кипящий чай, затыкал пробкой, завинчивал блестящим колпачком-стаканчиком и бережно вешал на стену поверх патронташа. Первые дни, когда Сергей подарил ему термос, Василий утром наливал из него горячий чай, смотрел на пар и младенчески изумлялся: «Чудеса! Налил в баклажку кипяток, а он не стынет». После неуемного поселкового шума, кислотного запаха цехов и неослабного нервного напряжения в лесу Сергею особенно легко дышалось влажным ароматом зелени и так приятно, так хорошо было беседовать с умным другом — отцом, что притухала боль по Петру и исчезали служебные заботы. Василий Кириллович внимательно слушал рассказы сына о разумном использовании природы, о причинах умирания дерева и способах его сохранения, о химикатах, получаемых из древесины, и применение их в жизни человека.

Василий Кириллович слушал и горестно думал о том, что вот он, всю жизнь проживший в лесу, оказывается, по-настоящему-то и не знает леса. В этом сознании была и обида на свою неосведомленность, и гордость за сына, постигшего превращение дерева в сложные, дорогие, необходимые и полезные вещи.

После такого дня Сергей возвращался к себе отдохнувший, полный сил и энергии.

Секретарь парткома встречал его дружеской улыбкой и крепким рукопожатием.

— Освежился? — спрашивал он.

— Как снова родился! — искренне признавался Сергей.

А годы, как вода в ручье, бежали и бежали. Вот уже и Леночка пошла в школу. Увидев ее в белом фартучке и коричневом платьице, бабушка умилилась до слез.

— Ах ты моя умница. Красавица ты моя писаная, — целовала ее Ефросинья Дмитриевна, рассматривая со всех сторон.

Леночка и теперь часто гостила у стариков. Как только в доме раздавался ее голос, из-под кровати, укая, выползал ежик. Девочка брала его на руки, поила из чайного блюдечка топленым красным молоком и гладила аккуратно уложенные друг к дружке костистые иглы.

И пока бабушка бегала от печки к столу, от погреба к чулану, хлопоча об угощении, дед сажал Леночку на колени и обстоятельно расспрашивал о прожитой неделе. Потом отправлялся с ней за перегородку в «живой уголок» — так назвала Ирина комнату, уставленную и увешанную клетками с птицами.

У дупла на суку ловко лущила сосновую шишку белка. Певчий черный дрозд свободно летал по комнате в зал он. — Долбит. Не меняет своей работы! Долбит, потому как без долбежки пропадет! Да и не умеет он ничего более. Так и я. А ты хочешь меня заставить на старости лет заменить свою долбежку другим делом!

— Не я хочу, а людям так нужно! — начиная сердиться, ответил Сергей.

— Это как так — людям? — не понял Василий Кириллович.

— Так вот, людям!

— Чудно! — Лесник пожал плечами. — Всю жизнь в лесу прожил, людям лес охранял, а теперь вдруг людям другое от меня потребовалось!

Тогда на этом разговор и закончился. Близился закат. Отец и сын молча собрали остатки завтрака и знакомой, едва приметной стежкой не спеша направились к дому.

Когда тропка вывела их на старую, поросшую молодью просеку, Сергей предложил:

— Зайдем на озеро.

— Пошли, — коротко согласился Василий Кириллович.

Сергей любил бывать в тихие предвечерние часы на озере, окаймленном густой осокой, с таинственными темными бухточками у обрывистых берегов и светлыми, просторными зеркалами посредине.

Некогда здесь добывали торф. Глубокая выработка обнажила подпочвенные воды. Они заполнили старые карьеры, соединили их с истоками Яны, и вверх по разливу сюда стала заходить на икромет волжская рыба. Прошли десятилетия, берега обросли тальником, мелководья поросли осокой, и окруженное глухим лесом озеро стало любимым местом гнездования матерых и чирков.

Василий переправил сюда свой старый, легкий челн. Неслышно, как уж, скользил он вдоль кромки стрельчатой осоки по многочисленным плесам, устраивал в затопленных кустах шалаши для весенней охоты с подсадкой, а на обсохших торфяных островках — круговые скрадки с открытым верхом для стрельбы влет на осеннем перелете.

Очарованные сумеречной тишиной, отец с сыном беззвучно плыли по застывшей глади, оставляя за собой вспыхивающий закатными бликами веер. Сергей сидел на дощечке, положенной поперек челна. Стоя на корме, Василий Кириллович без всякого напряжения подгребал длинным, окованным внизу веслом.

Могучая фигура лесника, Сергей с ружьем на коленях, острый нос и лоснящийся борт смоленого челна цветной фотографией перевернуто скользили в воде. Хмурый старик, казалось, ничего не замечал, погруженный в какие-то свои думы, но в действительности зоркие глаза из-под нависших бровей остро наблюдали за всем, не пропуская ни малейшего шевеления осоки, ни трепыхнувшейся под пичужкой ивовой ветки, ни ровного кружочка от разыгравшейся рыбешки.

Неслышно подплыли к островку, врезались в гущу высокой, спрятавшей челн осоки. Василий Кириллович положил весло на борта, сел на него, взял ружье в руки и, переведя предохранитель, стал ждать.

Сергей напряженно вглядывался в горизонт. Оба молчали.

И вдруг в чутком безмолвии возник острый, вибрирующий посвист стремительного полета, и через секунду сбоку, где-то за осокой, на воду шумно села утка.

Сергей резко повернулся, накренил челн. Василий строго погрозил пальцем, недовольно покачал головой. И снова — тишина.

Из оранжевого заката низко над пылающими макушками леса показалась стайка, потянула над осокой в их сторону. Выстрелы громом раскатились над озером, и в воду смачно плюхнулись четыре утки.

Из осоки, с заводей, взметнулась вспугнутая дичь, взвилась в поднебесье, разлетелась кучками, покружила над лесом, над озером и, успокоенная вновь воцарившейся тишиной, вскоре опять опустилась на обсиженные места.

Перелет шел дружный, густой, в одном направлении. Сергей с отцом, верные своему правилу — убивать не больше нужного для еды, застрелили еще пару молодых селезней и долго сидели с разряженными ружьями, любуясь вольным летом птицы. Тронулись в путь, когда начало сереть и в небе загорелась яркая звездочка, ртутной каплей отраженная водой.

Выехали, шурша осокой, на середину. Рядом шумно сорвалась матерая. Тревожно крякая, она повела молодняк с селезнем в другую сторону озера, к затушеванной гряде леса.

Отец и сын пристали к берегу, укрыли челн под нависшей ветвистой ивой и пошли. Вскоре Сергей возобновил прерванный было разговор. Но на этот раз начал он издалека.

— Сколько у нас неоправданной жестокости, — с жаром говорил он, — дикости, глумления над живой природой!.. Что такое наш любитель-охотник? В подавляющем большинстве — кровожадный, невежественный убийца! Лишь бы застрелить! Лишь бы побольше притащить домой да похвастать набитой дичью. Помнишь, как ты мне всыпал, когда я вернулся с полным ягдташем рябчиков? На всю жизнь запомнил! А если бы ты не научил меня жалеть и беречь Дичь, разве я отогревал бы в своих ладонях тетеревенка? Человек, хотя бы раз увидавший, как старка выводит тетеревят, как самопожертвенно оберегает их от смертельной опасности, не может не почувствовать уважение и любовь к ней, не сможет зверски уничтожить ее. А ежели он увидит, как мы сегодня, утиный перелет, жировку, озеро во всей его нетронутой красоте, разве не вспыхнет у него тяга к природе, не зародится теплое чувство к ней. А ведь с любовью к природе растет и любовь к отчизне, привязанность к своей родине, к своему народу. Ты понимаешь меня, отец? — спросил он, заканчивая свою пылкую, казалось, давно обдуманную речь.

— А ты думаешь — я в институте не обучен, так и понимать не могу? — с нескрываемой обидой прогудел Василий Кириллович. — Понимать-то я понимаю. Дело оно, вестимо, доброе. Только, как меня к нему пристегнуть, надо подумать.

Дома разговор этот больше не возобновлялся, но по сосредоточенному лицу старика было видно, что он глубоко запал ему в душу.

Ночью, лежа с открытыми глазами, Василий Кириллович шепотом признался Фросе:

— Взбаламутил меня Серёга! Говорит — надо молодежь к лесной жизни притягивать, чтобы полюбили ее и дичь берегли.

Горячо поддержала Фрося сына:

— Беспременно, Вася, займись этим делом. Ребятенки-то как будут довольны! Ты гляди на Леночку — так и обмирает по птицам и зверушкам.

Утром, повиснув у деда на шее, расцеловав плачущую бабку и обняв Ласку, пообещав «непременно, непременно» в субботу приехать, Леночка уехала с отцом.

День отъезда, как всегда, был угнетающе одиноким, пустым. Потянулись унылые, дождливые дни. Над лесом плыли густые, злые тучи, и он гудел и злился на суровую, неприветливую погоду.

Василий Кириллович давно убрал в подпол ульи с пчелами, давно обложил завалинку вокруг дома землей и перестал выгонять со двора Белянку. Ефросинья Дмитриевна залила горшки с маринованными грибочками коровьим маслом, заполнила погреб кадками, бочонками, липушками, бутылями со всяческими запасами на зиму — огурцами, капустой, помидорами, брусникой, медом, малиновыми и рябиновыми настойками, лекарственными травами: полынью, ромашкой, шиповником, подорожником, мятой. Смешанный запах маринадов, квашенья и чего-то еще терпкого и пряного наполнял прохладную темноту погреба.

Вечерами на кордоне все чаще слышался вой волков. Ласка вздыбливала атласный волос на загривке, начинала скулить и жалась к ногам Василия Кирилловича.

Изредка наезжал Аркадий Георгиевич. Со смертью Клавдии Петровны он осунулся, постарел, и даже в голосе появились старчески-дребезжащие ноты.

После войны его назначили директором лесхоза. Вместе со своим другом Василием Кирилловичем он отводил лесосеки, придирчиво следил за соблюдением заготовителями правил эксплуатации и лесоохраны.

Больше прежнего Аркадий Георгиевич любил теперь бывать в сторожке Борунова, где неизменно встречал радушное хлебосольство, сердечное участие и теплый избяной уют. Он всегда приезжал с ночевкой.

Ефросинья Дмитриевна с деликатностью чуткого человека никогда не расспрашивала его о гибели Клавдии Петровны, которая, не желая расставаться с мужем, вместе с ним ушла в партизанский отряд. Она погибла, случайно попав под пулеметную струю во время обстрела леса фашистским летчиком. Аркадий же Георгиевич при встрече с Фросей часто вспоминал былые веселые наезды на Яновский кордон. Приезжал он в рессорной, легкой на ходу тележке, а зимой в низких, нераскатистых, с подрезами саночках, запряженных ленивым и надежным мерином.

Опираясь о твердую руку Василия, трудно поднимался с сиденья, неторопливо переваливаясь, шагал к крыльцу и хрипел, стараясь казаться непринужденно бодрым:

— Дмитриевна, не допусти помереть без чая!

Пока Ефросинья Дмитриевна хлопотала возле стола, Аркадий Георгиевич рассказывал лесхозовские новости и расспрашивал Василия Кирилловича о работе в лесу. И Василий Кириллович всегда откровенно делился с ним своими заботами. Рассказал он ему и о предложении Сергея.

— Эх, какое это дело, Кириллыч! — воскликнул Аркадий Георгиевич. — Это, брат, такой след после себя оставишь! Одобряю, Кириллыч, полностью одобряю!

Уезжая, Аркадий Георгиевич пообещал специально по этому делу наведаться к Сергушке и обстоятельно все с ним обмозговать.

Но шли недели, а Сергей молчал. Казалось, горячее желание сына потонуло в повседневной суете.

Зима в этом году стала сразу. С вечера задул ядовитый ветерок, ночью окна затянулись узорами, а утром уже всюду выпукло лежал нетронуто-чистый снег. В воздухе появилась особая, ядреная звонкость.

Очень любил Василий Кириллович этот первый снежный день, с острым свежим холодком, искристым сиянием и сказочным убранством леса.

Он вышел, как всегда, задать корове сена и замер, ослепленный сверкающей белизной. Ласка вырвалась из неплотно затворенной двери, играючи закружилась, заметалась по двору, бороздя и взметывая сильными лапами снег, на бегу хватая его горячим, алым языком. Подвижная и порывистая, она выражала такой беспредельный восторг, что Василий Кириллович по-егерски молодецки крикнул:

— Давай!.. Дава-а-ай!.. — И запорскал, озорно играя голосом: — Ай-яя-аа-ай!.. Ую-юй!.. Агы-ы-ы!

Весь день супругов не покидало праздничное настроение, и казалось, вот-вот приедут гости.

Ефросинья Дмитриевна изжарила к чаю любимые Сергеем густо обсахаренные гренки, а к обеду устроила пельмени. Пока Фрося убирала и мыла посуду, Василий занимался с Леночкиными питомцами. Живой уголок притих. Пичуги нахохлились, прижались к уголкам клеток, приумолкли. Только белка по-прежнему беззаботно носилась по комнате и, проголодавшись, весело шелушила у дупла еловые шишки.

— Что, свистуны, испужались? — добродушно обратился к ним Василий Кириллович и ворчливо успокоил: — Сейчас подогреем. Сейчас мы вам лето устроим.

Он грузно опустился на колени у лежанки, чиркнул спичкой и поджег пахучую, затрещавшую бересту. С вечера приготовленные, короткие сосновые чурбашки вспыхнули дружно, жарко, распространяя смолистый аромат и приятное тепло.

Через час комната снова наполнилась перекликом птичьих голосов, их беззаботной, живой суетней.

Но никто в тот день к ним так и не приехал.

7

А вот однажды в субботу комбинатский автобус неожиданно привез школьников. Их сопровождал длинный нескладный учитель в роговых очках и подшитых коротких валенках. Он привез от Сергея письмо.

«Отец, — читал Василий Кириллович, — снова задержали дела. Приеду в следующую субботу. Податель записки — преподаватель нашей школы и руководитель кружка юннатов, Григорий Ефимович Мостовой. Он очень просил меня устроить эту поездку в лес. Покажи ребятам заячьи следы. Но если тебе в тягость — отсылай домой, я уж как-нибудь оправдаюсь. Пусть мать не хлопочет с едой — ребята захватили с собой завтрак. Леночка ревет — мать ее не пустила.

Сергей».

— Что же мне делать? — сдвинув кудлатые брови, спросил Василий Кириллович.

— Видите ли, Василий Кириллович, какое дело, — надтреснутым, неуверенным голосом конфузливо пояснил Мостовой, — теоретически ребята знакомы с жизнью обитателей леса, а вот на практике — невежды. А именно она-то и нужна им, ведь только она и может приохотить к природе. — Он улыбнулся, показывая неровные, редкие зубы.

— У меня по двору зайцы не скачут, — с усмешкой прогудел лесник. — Надо их в лесу искать. И не около дома, а у болота, возле стогов.

— Вот и прекрасно! — обрадовался Григорий Ефимович. — Мы с Сергеем Васильевичем именно того и желали, чтобы ребята с вами по лесу походили.

— Та-ак, — раздумчиво погладил бороду Василий Кириллович. — Стало быть, Серега затею свою не забыл, — сам себе сказал он и строго оглядел выжидательно притихших ребят.

Все почти одинакового возраста, лет двенадцати-тринадцати, у всех доверчивые, ясные глаза и свежие, раскрасневшиеся на морозе лица. Теплые шапки и валенки свидетельствуют о нешуточном их намерении бродить по лесу. Только один мальчик был в кепке, плисовых штанишках и кожаных ботинках. Он зябко ежился, пряча руки в рукава ватника не по росту, и терся застуженным ухом о плечо.

— Тебя как звать? — обратился к нему Василий, внимательно осматривая неподходящую его одежду.

— Алексей, — робея ответил мальчик.

— Лешей? — Василий вскинул голову, пристально уставился на него и зажмурил глаза. С необычайной яркостью вдруг возник перед ним Алешка — белесый хохолок, сияющие глазенки… Василий Кириллович шагнул к мальчику, положил тяжелую ладонь на плечо и, пряча под нахмуренными бровями и ворчливой гущиной голоса острую отцовскую боль, прогудел: — Иди-кась, отогрейся…

Ефросинья Дмитриевна, стоя сзади мужа, рассматривала ребятишек. Она поманила к себе застеснявшегося мальчика и за руку потянула его в дом.

— Ты, Лёнюшка, не стесняйся. На-ка, надевай. Надевай, надевай, не бойся, нет тут ничего зазорного.

Ефросинья Дмитриевна заставила Алешу надеть теплый Леночкин лыжный костюм, свои шерстяные чулки и, валенки. Обмотав для плотности ноги байковыми портянками, пристегнула к рукавам булавками свои пуховые рукавицы и вместо кепки нахлобучила Леночкину ушанку. Усадив мальчика за стол, она поставила перед ним кружку топленого горячего молока, пирожки. И пока он, обжигаясь, пил и ел, успела узнать, что мать его — уборщица на комбинате, что у него две сестренки и братишка, что папаню немцы убили, старшая сестра замужняя, младшая в вечернем техникуме учится и в лаборатории работает, а ему уже четырнадцатый год и он в седьмом классе.

Ефросинья Дмитриевна слушала, незаметно кончиками косынки смахивая непрошеные слезинки, и все подсовывала, подвигала к мальчику подовые пироги.

— Да ты жуй, жуй. Не бойся, без тебя не уйдут, — говорила она.

Когда Алеша появился на крыльце, Василий Кириллович внимательно оглядел его и неожиданно заключил:

— Ну, коли так — пошли! Пока обряжусь, — обратился он к Григорию Ефимовичу, — вы полегоньку шагайте дорогой, которой приехали, я догоню.

— А ты пойдешь или останешься у машины? — спросил он у шофера.

— Да уж не знаю, — нерешительно ответил тот.

— Коли пойдешь, захвати топор, — Василий Кириллович махнул в сторону сарая и повернулся к двери.

Фрося сидела у окна, подперев щеку ладонью.

— Мальчонка теперь не замерзнет, — заметил Василий Кириллович и взволнованно прогудел: — Алешкой звать.

Ефросинья Дмитриевна пытливо посмотрела на его склоненную голову и тихо спросила:

— Первенец привиделся?

Василий Кириллович грузно опустился рядом с ней на лавку и, сдерживая дрожь голоса, признался:

— Словно живой: хохолок, глазенки — аж сердце зашло…

— Сиротинкой растет. Отца, как и Петра, убили, — прошептала Ефросинья Дмитриевна.

Василий Кириллович молча погладил ее седеющие, туго зачесанные волосы и стал собираться в лес — обул высокие мягкие валенки, надел короткий, удобный в ходьбе полушубок, положил в карман на случай встречи с рысью крупнокартечные снаряды, легко закинул за спину наполненный Фросей рюкзак с едой, повесил на плечо ружье и крупно зашагал по дороге. Впереди раздавались звонкие детские голоса.

— Молоко горячее в термосе — не забудь Алешу покормить! — услыхал он последнее напутствие жены, заворачивая за густой, заиндевелый можжевеловый куст. И так легко стало на душе, что зычно крикнул:

— О-го-о-ой!

Лес ответил разливистыми голосами ребят.

Этот первый день в лесу с детворой навсегда остался в памяти Василия Кирилловича и его учеников. В заснеженном, спящем лесу неожиданно оказалось столько захватывающе интересного, что ребята не заметили, как перестал сверкать снег и начали быстро наступать сумерки, исчезли голубые тени. Обратно шли, плотно окружив лесника, шумно делясь с ним впечатлениями.

Заячий след, на который сразу они наткнулись, почти никого не удивил: уже много раз видели его на картинках, а некоторые даже на огородах вблизи поселка. Но когда набрели на путаницу следов, когда ребятам показалось, что тут было много зайцев, сразу началось увлекательно-интересное, незнакомое.

— Это все один напетлял, — пояснил Василий Кириллович и, строго приказав не ступать на след, рассказал, как косой обманывает собак и охотников. — Напетляет, накружит, метнет в сторону и пойдет чесать обратно старым следом. Не всякая собака разберется. Не каждый охотник найдет правильный путь. Во, глядите! — И, палочкой тыркая в следы, лесник, как по карте, указал ребятишкам ход зайца. — Вот он сиганул. А куда, в какую сторону — опять-таки глядите по следу. Видите, как задние лапы снег отшвырнули? Стало быть, изо всех сил прыгнул. Вот они, ноги-то. Вот такое направление, — указал он ладонью. — Ну, тут и ищи! Ежели залег — сейчас подымем. Ежели утек — то к старому своему следу обратно.

Ребята, притихнув, не спускали глаз с деда.

— Сейчас мы его обложим! Алеша, — распорядился Василий Кириллович, — ты веди девочек цепочкойвокруг вон того куста и все станьте сзади него шагах в двух друг от друга. Ты, Григорий Ефимович, с ребятами зайди отсюда, чтоб боковину охватить. А ты, друг, — обратился он к шоферу, — с этого бока становись с ребятами. Как дойдете — стойте не шевелясь. А мы выгоним косого, и вы увидите, как он сиганет. Гляди в оба! И чтоб ни кашля, ни смеха — молчок.

Дети шагали крадучись, беззвучно, поглощенные охотой.

Через некоторое время, когда все встали на свои места, Василий Кириллович с двумя девочками и тремя мальчиками плотным фронтом двинулся в середину. Не доходя еловой поросли, по маковку засыпанной снегом, он гулко хлопнул рукавицами, запорскал:

— У-юю-ий, аа-ай-аии! Дава-аа-ий, берегий!

И в тот же миг из-под елочки вымахнул ладный белячок, сильно отшвыриваясь задними ногами, стремительно поскакал прямо на Алексея с девочками.

Они испуганно и радостно, пронзительно-высоко завопили:

— Ай, ай-ай!

— Вот он! — не помня себя, крикнул Алеша.

— Держи-и-и! — подхватили голоса сбоку.

И забыв обо всем на свете, видя перед собой только зайчика — конька, гурьбой побежали за ним.

Василий Кириллович, скинув рукавицу, гладил белую густую бороду — в сощуренных глазах теплились добрые, живые искорки.

Такого — сразу встретить живого зайца в настоящем лесу — даже Григорий Ефимович не ожидал. В волнении, зарываясь подшитыми, тупоносыми валенками в снег, он подбежал к Василию Кирилловичу и, не зная, как выразить свое восхищение, сняв шапку, взъерошил жидкие, худосочные волосы.

Поднятый самими ребятами заяц сразу превратил холодный, застывший лес в сказочную явь, таившую в себе увлекательные неожиданности. А угрюмый суровый дед тут же преобразился в сказочника-чародея, открывающего неведомые таинства.

Тщетно пытаясь догнать зайца, ребята набегались до упаду и вернулись раскрасневшиеся, взбудораженные, с сияющими глазенками. Жарко дыша, толкая друг друга, чтобы быть как можно ближе к деду, они все сразу заговорили, забросали его вопросами:

— Где зайка лежал?

— Как вы его подняли?

— Куда он смотрел?

— Когда он спит — глаза закрывает?

— А во сне он слушает?

— Куда он теперь удрал?

Василий Кириллович, терпеливо слушая возбужденный их гомон, прятал в усах улыбку. А когда все вдосталь нашумелись, он спросил:

— Вот что, ребята, вы приехали дело делать ай игрушки играть? Ежели дело — давайте по-деловому его делать. Ежели в игрушки — валяйте за зайцем гоняйтесь. Авось за хвост уцепится, который попрытче!

Ребята дружно захохотали.

— Эх, вы!

Смех оборвался.

— Его собака не догонит, а вы в валенках, по снегу. И ты туда же? — обратился он к Алеше. — А я-то тебя вроде как звеньевым назначил. Авось, думаю, у него голова пошустрее ног. Ан, вишь ты, в ногах-то прыти больше оказалось!..

Алексей покраснел и отчаянно шмыгал носом, боясь утереться бабушкиной рукавицей. Он низко наклонил голову и виновато прятал глаза от деда. Учитель с шофером улыбались, любуясь сконфуженными лицами детей.

— Ну, да ладно, — примиряюще закончил Василий Кириллович. — Это вам наперед наука: с зайцем в догонячки не играть. А теперь поглядим, как беляк дневал. Пошли к лежке!

Старым следом вернулись к елочкам.

— Во, глядите, — указал Василий Кириллович на вмятину с четким отпечатком задних ног. — Ишь какая постель! Поджался, обогрелся, уши за спину, ветер в нос, чтоб под шерстку не задувал и звуки доносил.

Ребята внимательно разглядывали заячью дневку. Рассказ деда помогал им ясно представить, как после ночной жировки сытый беляк лениво набрел на заснеженные елочки, облюбовал под нижней веткой удобное местечко, опетлял его, ушел в сторону, вернулся обратно, метнулся к другой елочке, от нее — к третьей, опять длинными прыжками к прежнему месту и только после этого сделал последнюю сметку под куст и залег. Все это прочитал по следу дед.

Сначала Василия Кирилловича смущало присутствие учителя. «Чай, ему все это по книгам известно, — думал он. — Небось Серега его прислал за детьми приглядывать, а он слушает да потешается!» Но, заметив, с какой ребяческой увлеченностью и неподдельной заинтересованностью Григорий Ефимович слушает его и рассматривает следы на снегу, успокоился, почувствовал себя увереннее. И объяснения теперь получались более обстоятельными и интересными.

Вскоре набрели на лисий ход. Точеные лапки аккуратно погружались в неосевший, податливый снег, печатая ровный, спокойный шаг ясным пунктиром. Пройдя километр обочь следа, ребята увидали взрыхленную площадку, крестообразные отпечатки птичьих лапок, какие-то царапины и резкие полосы.

— Ишь, хитрюга, к тетеревам кралась, — объяснил Василий Кириллович.

И, продолжая идти по следу, он рассказывал о том, как тетерева в метель зарываются в снег, как, угревшись в подснежной тишине, чутко дремлют, а от дыхания их через снег наружу просверливаются дырочки. Рассказал он и о том, как хитрая лиса, предвкушая лакомую добычу, беззвучно кралась к этим дырочкам, к едва заметным, выросшим над тетеревами бугоркам, и, точно рассчитав, прыгнула, подмяв под себя пойманную птицу.

— Вот, глядите, как она ползла. Ишь какую борозду брюхом промяла! А шаг какой крошечный делала. Еле двигалась. А вот и прыжок. Здесь она накрыла тетерева. Вот пушок, капли крови. Поволокла, а тетерев крылья распустил и резал ими снег — видите, следы и полосы. Услыхав возню, все остальные тетерева разом взлетели: ишь как снег разворошен, словно ногами кто его расковырял.

— Дедушка, а куда она тетерева утащила? — весь охваченный любопытством, дернул Василия Кирилловича за рукав Алеша.

— Надо быть, — ответил Василий Кириллович, — что-то помешало ей тут разделаться с добычей. Она, бестия, осторожная, кого-нибудь испужалась. Да это мы сейчас узнаем. Ну-ка, пошли по ее следу!

Рядом с лисьей цепочкой тянулись то глубокие полосы, то чуть заметные царапины. Иногда попадались крошечные капли крови и разметанный снег — свидетельство тщетных попыток тетерева вырваться из зубов лисы.

— Вот оно дело-то какое, — наклонился под деревом Василий Кириллович. — Куница! Она тоже охотилась за тетеревами. Видите — следы ее лапок. Лиса хитрая, а куница злая, смелая, зубы как шилья — лисе с ней драться несподручно. Вот она и поволокла тетерева от греха подальше.

Через несколько шагов ребята нашли перья, кровь, куриные лапки тетерева.

— Вот и конец, — остановился Василий Кириллович. — Тут она нажралась и отправилась к себе в нору спать.

Ребята смотрели, плотно окружив место лисьего пира. Снег без слов рассказывал о происшедшей здесь недавно кровавой драме. Вот гладкая примятина — это лиса опустилась на вытянутых лапах, чтобы перегрызть горло тетерева; вот судорожное, смертное трепыхание и розовые брызги кругом; вот укатанный круг и желтые ворсинки: лиса, насытившись, играла, каталась по снегу.

— Молодая, — заключил Василий Кириллович.

На снегу лежал лисий помет. От него тянулся спокойный ровный след в чащу.

— Теперь давайте закусим — да ко дворам.

Но ребята дружно запротестовали, загалдели — они сыты, не устали, пусть дедушка отдохнет и еще что-нибудь покажет! Василия Кирилловича тронула забота детей.

— Неугомонные, — довольно пробурчал он и, минуту подумав, решительно скомандовал: — Ну, коли так, пошли к болоту!

День погас незаметно. Морозило. Закат горел багровым полымем. В лесу густел сумрак. Суматошно кричала ворона. Предвечерний ветер плыл над кронами деревьев, и они, разбуженные, покачивались с недовольным, глухим ропотом. В темных далях мерещилось загадочное, страшное.

Притихшие ребята плотнее окружили взрослых.

Сквозь переплет заиндевелых голых ветвей блеснула звездочка.

— Захолодает, — посмотрев на небо, прогудел Василий Кириллович и зашагал быстрее.

В широком прогале дороги сразу стало светлее. Детвора ожила, загомонила, делясь необычайными впечатлениями дня. Даже простодушный, все время улыбавшийся шофер удивился.

— Ну и дела! Сколько раз всякие эти следы видал, а вот на, поди ж ты, и невдомек, что все они что-нибудь да обозначают. Вот оно что значит специальность, — глубокомысленно заключил он, обращаясь к леснику.

Ефросинья Дмитриевна, несмотря на предупреждение Сергея, сварила ребятам суп в двух артельных чугунах, которые держала для косцов. Поставила в печку томиться четыре крынки с молоком. «С морозу как славно горяченького похлебать! Не разорят, а сытые домой поедут», — думала она.

Она много раз уже выходила во двор, за ограду, аукала, а Василий с ребятами все не возвращался. Когда же по снегу легли длинные синие тени и макушки сосен окрасились кровавым морозным закатом, Ефросинья Дмитриевна растревожилась и решила идти с Лаской в лес. Но только она сошла, поскрипывая ступеньками, во двор и подумала — не вернуться ли за Сергеевым ружьем, как послышался мягкий рокот мотора, а через минуту в распахнутые ворота вкатила Сережина машина.

Первая, как всегда, выскочила Леночка, обняла прыгающую Ласку, бросилась бабке на шею и, не раздеваясь, побежала в свой живой уголок.

Сергей переобулся в нагретые валенки, заменил пальто овчинным полушубком, взял ружье и крикнул:

— Ленок, хочешь со мной деда встречать?

Леночка, в белой меховой шубке, в белых валенках и белой шапочке — настоящая снегурочка, выскочила во двор.

В темнеющем небе дрожала звезда. Вкусно, смачно хрустел снег под ногами.

— Папка, — шепотом спросила Леночка, — а нас волки не задерут?

— Внучка лесника, дочь охотника никого не должна бояться в лесу, — ответил Сергей.

— Нет, папка, я не боюсь, но только почему-то страшно…

Сергей расхохотался, поднял девчурку на руки, крепко расцеловал и, опустив на дорогу, побежал.

— Догоняй, — крикнул он дочери.

Так, смеясь, они добежали до поворота и, запыхавшись, остановились.

— Ну как? — спросил Сергей.

— Ничего, то есть, ничегошеньки, папка, мне теперь не страшно!

Издалека донеслись суматошные голоса.

— Идут!

— Стой, Ленка, — хитро подмигнул ей Сергей. — Давай спрячемся, посмотрим, как деда ребята тормошат.

Прыгнули с дороги в снег, присели у запорошенного можжевелового куста. Голоса приближались. Перебивая друг друга, все говорили сразу. Время от времени в звонкий детский переклик вплетался густой, низкий, бурчливый голос.

В плотном окружении детворы неторопливо шагали Василий Кириллович, учитель и шофер.

— Руки вверх! — выскочила из-за куста Леночка. Сергею пришлось тоже вылезти.

Ребята, увидав директора, мгновенно притихли. Василий Кириллович нахмурился.

— Ты откуда, стрекоза, явилась? — спросил он Леночку, когда она повисла у него на шее.

Сергей просто ответил:

— Предполагалось собрание, но его отменили. Вот мы и решили к тебе нагрянуть. Ну как, хорошо погулялось?

— Ах, как чудесно! — протягивая ему руку, проговорил Григорий Ефимович. — Думаю, что ребят теперь от Василия Кирилловича не оттянешь!

— Как, ребята, интересно с дедушкой? — обратился Сергей к ребятам, и те искренне, благодарно зашумели:

— Дедушка замечательный!

— Он все знает!

— Мы еще к нему приедем!

— Мы зайца подняли!

По дороге Василий Кириллович негромко рассказал сыну про Алешу. Упомянул про хилую одежонку, про мать, воспитывавшую детей на скудный заработок уборщицы, и строго подытожил:

— Отца его, как Петю, убили!

Словно чувствуя себя виноватым, Сергей сказал отцу:

— Дела ворочаем большие, а вот про таких Алеш забываем, — и осуждающе заключил: — Нехорошо это! Ничем не может быть оправдано! Спасибо, отец, за науку.

Василий Кириллович остановился и подозвал Алешу:

— Нельзя ли тебе, Леша, остаться? Нужен ты мне будешь в лесу. Директор вот напишет матери записку, чтоб не тревожилась. А завтра с ним поедешь.

От неожиданной радости Алеша не знал, как ответить. Моргал пушистыми ресницами и молча улыбался.

— Ну вот, стало быть, и так, — решил Василий Кириллович. — Вот, стало быть, Леночке помощник в живой уголок нашелся.

Этот вечер в жарком доме лесника, как и весь день, навсегда запомнился и детворе и взрослым.

Григорий Ефимович с шофером и детьми отказались от Фросиного ужина.

— Помилуйте, столько хлопот Василию Кирилловичу причинили, да еще кормить такую ораву! — прижимая ладони к сердцу, неловко топчась на месте и страшно конфузясь, отказывался за всех Григорий Ефимович.

— Спасибо, мы не хотим. У нас есть, — вежливо, тоненько проговорила девочка и спряталась за спину подружки.

Фрося ахала, всплескивала руками, стаскивала с ребят шапки, а Василий Кириллович прогудел:

— Коли уж наварила — нечего отказываться, раздевайтесь!

Но ребятишки, предводительствуемые учителем, упорствовали. Из трудного положения неожиданно вывела всех Ирина.

— Вы напрасно, друзья, отказываетесь, — сказала она. — На обед из директорского фонда специально для экскурсий юннатов отпущены средства. Правда, Сережа?

Сергей удивленно посмотрел на нее, но подтвердил:

— Ну, конечно, правда! Мы заранее купили и привезли сюда продукты.

Тогда, свалив в кучу на пол одежду, детвора плотно уселась вокруг стола, и два чугуна мгновенно были опорожнены. Двумя партиями, по очереди, из кружек пили вкусное, закрасневшееся молоко.

8

Если бы несколько лет тому назад старому лесовщику, Василию Кирилловичу Борунову, сказали, что он станет вожаком, другом детворы, а его дом в лесу с русской печью и широкими вдоль стен лавками превратится в место шумных сборищ, он принял бы эти разговоры за шутку. Ведь больше всего в жизни он ценил тишину и покой. А случилось именно так. Дед Василий стал кумиром ребят, а бабушка Ефросинья — самой желанной бабушкой на свете.

Приезжали дети, лесник ходил с ними в лес. И незаметно ребята, их интересы и увлечения занимали все больше и больше места в жизни стариков. Повседневные хлопоты, которые раньше были самыми важными в их жизни, постепенно вытеснялись заботами о ребятах, о деле, из-за которого они приезжали в лес.

Отпуск древесины, наблюдение за разработкой делянок, обход участка — все это хотя и по-прежнему добросовестно выполнялось Василием Кирилловичем, но уже не было главным для него.

Очень скоро ребята научились безошибочно разбираться во всех следах. Они уже легко различали лапы беляка от русака, собаки от волка, лисицы от куницы, ласки от белки, тетерева от глухаря, сороки от вороны.

Ребята знали, в каком квартале какая водится дичь, и смело без дедушки отправлялись к своим зверушкам и птицам. Леночка с девочками пополнили живой уголок дятлом, кротом, воробьями, чечетками, снегирями и двумя белыми куропатками.

Григорий Ефимович стал записывать в толстой клеенчатой тетради передвижения зверей и пернатых, проживающих в обходе Борунова, а ребята заносили в дневник юннатов свои наблюдения и интересные случаи. Алеша с приятелем-одноклассником, тепло укутавшись в тулуп, однажды всю морозную, лунную ночь пролежали в стогу, наблюдая кормежку зайцев.

Иногда вечерами Василий Кириллович читал вслух Ефросинье Дмитриевне записи ребят.

— Экие дотошные, — не без гордости замечала она.

— Большое ты дело делаешь, Кириллыч, — серьезно сказал ему однажды Аркадий Георгиевич, наблюдая, как девочки приучали белую куропатку клевать зерна с протянутой ладони.

— Пустяки, — отмахивался Василий Кириллович. — Экое дело — ребятам лес показываю.

По-другому к занятиям отца с ребятами относился Сергей. Он не восторгался его работой, не надоедал поучительными рассуждениями о воспитании молодежи, но живо интересовался тем, как ребята проводят время в лесу. Он был в курсе всех их намерений и всегда, чем мог, помогал.

Василий Кириллович понимал, что если бы не Сергей, ему с ребятами никогда бы не удалось построить вольеры для пойманных в лесу зверей, расширить живой уголок, приделать к стенам стволы деревьев с ветвями, прорубить широкое, светлое окно, устлать земляной пол дерном. Знали про это и ребята.

А Ефросинья Дмитриевна откровенно одобрила:

— Правильно, Сереженька! Пока можешь — помогай. А уж коли не в твоей власти будет — на нет и суда нет!

Как-то исподволь возникла мысль превратить живой уголок в биостанцию, и Сергей энергично взялся за ее организацию. О ней теперь горячо рассуждали при всех встречах.

В вольере жили три лисы, две куницы, четыре белки и пять беляков. По двору ходил приятель деда, питомец Алеши — лосенок, а в живом уголке так много стало птиц, что девочки все настойчивее просили Сергея Васильевича выстроить для них особое помещение.

Григорий Ефимович, сократив до одного дня в неделю свои уроки в школе, все остальное время проводил в лесу. Но и вдвоем с Василием Кирилловичем они не в силах были справляться с работой в питомниках и поэтому установили постоянные, сменные дежурства. Юннатская машина каждый день после обеда привозила трех мальчиков и двух девочек, а вечером увозила их обратно в поселок. Алеша же больше жил на кордоне. Ни уговоры матери, ни страхи Ефросиньи Дмитриевны не удерживали его дома. Он приезжал с машиной, ночевал, а утром, затемно, чтобы поспеть к школьным занятиям, тридцать километров бежал на лыжах.

— Не приведи господь, на волков нарвешься али рысь наскочит! Ну, куда ты в темень эдакую, голова бесшабашная, пускаешься? — ахала Ефросинья Дмитриевна.

Но Василию Кирилловичу очень нравилась храбрость мальчика, и он поощрительно бубнил, успокаивая Фросю:

— Волков тут не слышно. А пробежаться — эка невидаль. Не бог весть, какой путь. Чего тут! Валяй, валяй, Алешка, нажимай!

Алеша надевал через голову на спину заряженную нолевкой двустволку, с которой не расставался с того времени, как убил из нее беляка и дедушка разрешил ему с ней ходить.

— Я, бабушка, с ружьем ничего не боюсь, — утешал ее Алеша и, напутствуемый приказаниями никуда с дороги не сворачивать, ни на какой след не обращать внимания, скользил по наезженной лыжне за ворота.

9

Еще лежал глубокий снег и без лыж невозможно было сунуться в лес, еще держались морозные зори и нет-нет да засыпал дорогу вихревым наметом злой поземок, но уже по-другому суетились воробьи, нахохливались скромные, серенькие самочки-снегири и певуче посвистывали им самцы, выпячивая акварельно-розовые грудки. В дневном угреве солнца, в темнеющих венчиках вокруг стволов, в грязноватом отливе осевшего снега и в суматошной галочьей возне чувствовалось приближение весны.

Алеша за зиму заметно подрос и окреп. Было у него в лесу свое укромное местечко, откуда по выходным дням с утра до вечера с пытливым упорством исследователя наблюдал он жизнь природы. Под вековой елью, где нижняя широченная лапа, грузно придавленная снегом, изогнулась до земли, образовав уютный шатер из хвои и снега, Алексей просиживал часами. Было так интересно наблюдать, что происходило на ближайших деревьях и на снегу, что сплошь да рядом он вспоминал о доме, когда предвечерняя сумеречная мгла уже прятала от глаз стройные сосны и густые ели.

Из своего шатра, незаметный для птиц и зверей, он наблюдал за их таинственной веселой и жестокой жизнью. Он видел, как золотистая ласка, неслышно карабкаясь по стволу, подкрадывается к труженику дятлу; видел, как белка грациозно держит двумя лапками шишку и, юрко вертя головкой, ловко ее шелушит; видел, как стайка снегирей, взметывая с ветвей снег, затевает веселую брачную суету.

Однажды рядом с шатром на голый обломанный сук сосны уселся глухарь. Гордо подняв голову с изогнутым клювом, он застыл как изваяние. Вдруг послышался ломкий хруст. Глухарь сторожко огляделся и, шевельнув крыльями, пружинно опустился на твердые лапы, готовясь к взлету. Минуту он напряженно слушал, то наклоняя, то поворачивая голову, затем, сильно оттолкнувшись, сорвался вниз и, шумно хлопая крыльями, полетел между стволами — с соседних ветвей посыпался снежный порошок. В тот же миг из-за ствола показалась хищная мордочка куницы.

Алешины наблюдения заинтересовали всех. Василий Кириллович посоветовал и другим ребятам заняться тем же.

— Чего сам своим глазом увидишь — лучше всяких описаний в книге запомнится, — вразумлял он.

Вскоре в обходе Василия Кирилловича создались восемнадцать постов наблюдения. На постах устроили скамеечки с крошечными столиками. Поблизости приладили кормушки, у которых целый день шла суета и драка.

Вечерами, после ужина, ребята читали вслух свои записи. Как-то, слушая их, Сергей предложил послать дневники ребят с пояснениями Григория Ефимовича в академию.

А между тем наступила пора влажных, мягких ветров.

Снег стал грязно-пористый. В глубоких просовах на дорогах скапливалась ржавая вода. Вокруг стволов в венчиках показалась летошняя трава. С карнизов, сочно булькая, падала веселая капель. Лес шумел, гудел неумолчным весенним гудом, а над ним торопились рваные, кудлатые облака. Воробьи неугомонно справляли свои свадьбы. Кричали галки. Не сегодня-завтра ожидали грачей. Снегири готовились к отлету. Солнце, вырываясь из-за туч, так ослепительно сияло, что все сверкало и играло в его пронизывающем свете.

Юннаты встречали прилетных птиц: строили кормушки, прилаживали к шестам и деревьям скворечники, очищали площадки для отдыха. Старшие затемно отправлялись на тока, терпеливо, до солнца наблюдали ярые поединки косачей.

Стрелять дед запрещал.

— Смотри, слушай, учись скрадовать, а бить не смей. Придет время — набьем сколько требуется, а теперь нельзя! Узнаю, коли кто убил — в лес не пущу, — сурово предупреждал он.

Не смея ослушаться деда, никто даже не брал с собой на сидку ружья.

Тетради и дневники юннатов все больше и чаще заполнялись интересными наблюдениями за весенним пробуждением природы.

Василий Кириллович прекрасно знал все тетеревиные и глухариные тока, но только теперь с помощью юннатов, по их записям, и ему стало точно известно, сколько на каждом току собирается чернышей и тетерок, куда улетают они спариваться, где откладывают яйца.

— Как в магазине — весь товар налицо, — не без гордости рассказывал он Аркадию Георгиевичу. — Полную бухгалтерию ребята завели. Каждая дичина у них на учете.

Днем, в затишье, становилось так тепло, что Василий Кириллович распахивал полушубок и, откидывая на затылок шапку, подставлял солнцу обнаженный лоб и волосы. Однажды, в такой-то вот талый день, ремонтировал он на дворе старые ульи и поглядывал на мальчишескую возню Ласки с лосенком. Гоняясь друг за другом, они потешно подпрыгивали, падали, ложились на спину — Ласка вертелась волчком, живой бронзой лоснилась ее шелковистая псовина, а лосенок по-телячьи отталкивался всеми четырьмя копытцами и вихрем мчался за юркой собакой.

— Ребятишки, как есть ребятишки, — смеялась на крыльце Ефросинья Дмитриевна.

Вдруг два дуплета отчетливо врезались в тишину утра.

Василий Кириллович вонзил в чурбак топор, повернулся к лесу в выжидательной, настороженной позе.

Через полчаса, запыхавшись от быстрого бега, тяжко, прерывисто дыша, прибежали Алеша и высокая, краснощекая Катя. Волнуясь, перебивая друг друга, они рассказали, что у самого их поста, где они наблюдали кладку яиц матерки, какие-то двое с собакой убили старку прямо на гнезде.

Дед даже побледнел от возмущения. На ходу вкладывая в стволы заряженные бекасинником патроны, он зашагал так крупно, что ребята вприпрыжку насилу поспевали за ним. Он вел ребят прямо через лес к краю озера. По дороге к ним примкнули еще пятеро юннатов. Возле опушки они увидали голубой дымок над кустами.

— Чаевничают, — прогудел дед. — Тихо. Чтоб ни боже мой. Не дыхни. — Василий Кириллович поднял предостерегающе палец и, прячась за кусты, двинулся к костру.

Двое дневали у огонька. На сучках сосны висели стволами вниз бескурковки и связанные за лапы утки с тетеркой. На расстеленной бобриковой тужурке полулежал человек в очках, с каким-то значком на борту пиджака и, самодовольно ухмыляясь, рассказывал:

— Я ей подняться не дал — срезал на гнезде!

— Яйца болотцем чуть отдают, а ничего, — отколупывая скорлупу, вставил второй, широколицый, курносый малый в ватной стеганке, опоясанной патронташем.

Чокнулись, выпили, закусили.

Юннаты с дедом, ни единым звуком не выдавая своего присутствия, безмолвно наблюдали за ними.

«Научились скрадывать!» — с удовлетворением подумал Василий Кириллович и, отстранив рукой куст, шагнул к охотникам.

— Здорово!

Оба вскочили, испуганные неожиданным появлением могучего старика с детишками.

— Откуда и кто вы? — пришел наконец в себя охотник в очках.

— Алеша, подай-ка, — не отвечая ему, кивнул Василий Кириллович на связку дичи.

Алеша потянулся было к суку, но малый бросился к нему и замахнулся кулаком:

— Не трожь, щенок!

Дед с молодой ловкостью поймал в воздухе руку парня и, дернув к себе, прогудел:

— Изуродую, стерва!

Малый побледнел и, по-дурацки широко распялив рот, уставился на старика.

— Я директор Яновского лесозавода, — начальнически выкрикнул охотник в очках.

Василий Кириллович, не слушая его, снял с сука убитую дичь, передал ее Алеше и, обжигая директора ненавидящими глазами, презрительно пробасил:

— Не директор ты, а сукин сын, душегубец! Ай вам в башку не стукнуло, что вы матерей поубивали, а выводки их целиком, подчистую порешили, молодняк изничтожили? Да еще яйца утиные, — ткнул он пальцем в скорлупу, — пожрали. Вот что, директор, — грозно выпрямился Василий Кириллович, — запомни: встречу в лесу с ружьем — изувечу, ружья переломаю!.. — И повернулся к юннатам: — Патроны отобрать все до одного!

— За самоуправство ответишь! — вскипел директор.

Не обращая на него внимания, Василий Кириллович снял с дерева оба ружья, вынул из них патроны, протянул было руку, чтобы снова повесить на сук, но раздумал и передал Кате.

— Да кто тебе дал право командовать? Повесь ружья! — окончательно вышел из себя директор. — Вовка, ты что чучелом уставился? — накинулся он на курносого.

Но тот продолжал обалдело глядеть на старика.

— Эх, ты! — оглядел старшего с ног до головы Василий Кириллович. — А еще директор! Нет в тебе никакого человеческого понятия! Ружья ты получишь, ежели отдадут, в химкомбинате.

— В химкомбинате? Тогда ты будешь иметь дело с директором комбината Сергеем Васильевичем Боруновым. Если ты у него на службе — попрошу наказать тебя!

— Попроси, попроси, — издевательски прогудел Василий Кириллович. И, отвернувшись от них, пошел прочь.

Этот случай надолго вывел из душевного равновесия Василия Кирилловича и Григория Ефимовича. На совещании юннатов, устроенном по этому поводу, после шумных, горячих разговоров, по предложению Аркадия Георгиевича, решили на всех дорогах вывесить объявления, предупреждающие о том, что здесь находится опытный натуралистский участок, вход в который запрещен посторонним, а за самовольную охоту, собирание грибов и ягод виновные будут привлекаться к ответственности.

— По закону, конечно, ни к какой ответственности никого мы привлекать не можем и запрещать охотиться и собирать грибы тоже не имеем права, но, глядишь, все же будут остерегаться и побаиваться ходить сюда, — хитро ухмыляясь, пояснил Аркадий Георгиевич.

Сергей сам съездил в Яновку к поселковому начальству с просьбой запретить охоту в обходе Борунова. Вскоре юннаты спокойно занимались в лесу своим делом, не опасаясь неожиданных встреч.

Однажды в голубой погожий день, когда похудевшие, но стройные и важные грачи солидно ковырялись на дороге в отталом навозе, подбирая разбросанные для них юннатами кусочки ржаного хлеба, в ворота въехали низкие ковровые саночки, запряженные гнедым директорским красавцем, на котором в распутицу без кучера ездил сам Сергей.

Рядом с Сергеем сидел закутанный в доху старичок. Из-за высокого мехового воротника торчал клинышек аккуратной седенькой бородки и выпуклые очки в золотой оправе.

— Юрий Владимирович Геер, академик, биолог. Знакомьтесь, — представил его Сергей отцу и учителю. — Заинтересовался вашими лесными делами.

Юрий Владимирович оказался подвижным, общительным человеком. Между ним и ребятами быстро установились хорошие отношения. Голосок у академика был тоненький, с хрипотцой, речь не быстрая, понятная, а смех высокий, закатистый до слез.

Весь день все вместе бродили по лесу. Юннаты с тетрадями в руках показывали ученому всех обитателей своего уголка, рассказывали, где кто водится, как живет, с кем дружит или ссорится. Григорий Ефимович рассказал, как старый лесник помог ребятам узнать жизнь леса. Ученый с интересом слушал, много расспрашивал.

Через месяц после отъезда Юрия Владимировича, когда лес зазвенел птичьей разноголосицей, а снегири улетели к холоду, к снегам, на север, по общему согласию решили выпустить снегирей из живого уголка.

— Летом им жить у нас непривычно: это снежная, морозная птичка. Она захиреет в жару, — говорил Григорий Ефимович.

Было немного грустно наблюдать, как выпущенные на волю краснозобые птички недоуменно уселись на забор, попытались было снова вернуться домой, но, наткнувшись на закрытое окно, покружились над крышей, словно прощаясь, и, взмыв, растворились в синей дали.

— Они изнежились, ослабли в комнате, без тренировки не долетят, погибнут, — воскликнула Леночка.

— Не бойся, долетят. Не так-то трудно перелететь, как думается. Чаще будут отдыхать — только и всего! Корм теперь всюду найдется. А к зиме опять сюда вернутся — не горюй! — успокоил ее дед.

Близились экзамены. Старшеклассники наезжали в сторожку только для дежурства в вольере и живом уголке. Один Алеша по-прежнему все свободное от школы время проводил в лесу.

— Не провалюсь, — заверял он стариков. — Сдам не хуже других. Я здесь лучше все запоминаю. Прочту и помню, а дома все из головы вылетает.

По воскресеньям он проводил зарю на току. Прятался в густом кусте и наблюдал, как черныши дерутся, а серенькие скромные тетерочки сидят в сторонке, на опушке, ожидая своего суженого.

Алеше казалось, что он начал различать чернышей друг от друга. У каждого ему виделись свои особенности. Вот та пара сразу начинала драться. Пригнувшись и вытянув шеи, бормоча и топчась друг перед другом, спустив иссиня-черный, с белой отделкой изогнутый лирой хвост, они зорко следили друг за другом и, улучив момент, воинственно чуфыкали, подскакивая, как петухи, били сильными лапами в атласную грудь. Вот этот молодой чернышок ярился в одиночестве, крадучись, трусливо подбираясь к тетерке. А та вот крупная птица — хозяин игрищ, старый токовик. Он первым прилетает задолго до рассвета, шустро обегает все токовище, потом издает призывный крик и сидит в стороне, оберегая свадебную игру собратьев. Одного черныша Алеша приметил по утерянному, очевидно в драке, маховому перу в правом крыле. Он первым улетал на спаривание с самкой, и его отлет как бы служил сигналом: вслед за ним, один за другим, покидали ток и остальные косачи. Последним улетал, когда солнце начинало чуть пригревать, старый токовик.

Охотился Алексей далеко от своего тока, в противоположной стороне, на другом краю болота. Следуя строгому приказанию деда, убив два черныша, он возвращался в сторожку. Ефросинья Дмитриевна одного оставляла себе, другого наказывала передать матери.

Стрельба для Алеши уже не была диковинкой и ружье не волновало, как в первые дни обладания им. Он ыабивал себе патроны, сам строил шалаши на токах, нашивал ногавки подсадным уткам, сажал на круг, подманивал в кулак чирков и не боялся в любую погоду остаться на разливе и в лесу. Но охота на глухарином току долго оставалась для него непостижимым искусством.

На глухаря выходил до рассвета, в тот предзоревый, весенний час, когда особенно густеет темнота. Шел, страстно мечтая услышать дремучую песню, подойти вплотную, убить и вернуться с желанным трофеем. Но каждый раз охоту портила какая-нибудь непредвиденная случайность и глухарь невредимым покидал ток. То обманывал слух, и он принимал за глухариную песню посторонний звук — поскрипывание дерева или трение друг о друга сучков. То, оступившись в темноте, с шумом падал, и напуганный глухарь или улетал, или переставал петь. Однажды, так и не сумев разглядеть глухаря, певшего в густой вершине сосны высоко над головой, он выстрелил по мохнатой ветке, приняв ее в темноте за токовика.

Алеша возвратился на кордон, огорченный до слез. Молча разделся, вычистил ружье и признался деду:

— Никудышный я глухарятник. Снова подшумел.

— И что ты, Алешенька, — утешала Ефросинья Дмитриевна. — Глухарь — птица мудреная, она мальцу не дастся. А тебе, голубок, только-только четырнадцать исполнилось.

— Я, брат, первого глухаря убил на третью весну. Все, бывало, как ты, всякий скрип за песню принимал. Не то на валежину наступишь, она под ногой треснет, как выстрелит — и прощай, глухарь! Это, милок, не сразу дается, — говорил Василий Кириллович. — Экзамены сдашь — подведу к глухарю, стрелять будешь.

Сколько же было восторга, когда первый глухарь тяжело шлепнулся к ногам Алексея.

— Дедушка, убил! — прерывистым, хриплым от волнения голосом вскрикнул Алеша, поднимая за шею тяжелого, не успевшего сложить крылья красавца.

— Ах ты добытчик! Ну, ин быть тебе полесовщиком. С полем, милуша! С полем, Алешенька! Это мы теперь попросим Гришеньку чучело с него набить в память твоему первому глухарю, — искренне радовалась успеху Алеши Ефросинья Дмитриевна.

И второй раз подвел Василий Кириллович Алексея к глухарю, но к третьему, как только донеслась до них песнь, велел подходить одному: молча указал рукой направление и прошептал:

— Иди сам!

Алеша пошел в темноту, не видя, а скорее чувствуя еле засветлевшее перед зарей на востоке небо. Волнение мешало как следует разбирать песню, и он шел, еле переступая ногами. Вдруг щелканье птицы стало доноситься отчетливее, оно как бы заслонило все остальные звуки — и тут сразу исчез шум в ушах, перестало колотиться сердце.

Чёк, чёк, чёк!.. — мерно, отчетливо щелкал глухарь.

Но вот он умолк. Алеша замер. Глухарь опять зачастил и, уже не умолкая, сразу, без перехода, зажикал, заскиркал: он был где-то рядом, на смутно темневших вокруг корявых сосенках.

Алеша глубоко передохнул, сделал еще шагов десять под песню и, прислонившись к дереву, решил ждать восхода. Глухарь пел чуть не над головой. Но, как Алексей ни напрягал зрения, он ничего не различал, кроме темных силуэтов деревьев. Взвел курки, опустился на колени в мшистую, мягкую кочку. Минута казалась вечностью. Но Алеша твердо решил не поднимать головы до тех пор, пока не развиднеется.

Наконец стало светать: вот на общем смутном фоне завиднелись тонкие стволы сосен: по вершинам разлились отсветы неба, успевшего незаметно сделаться прозрачным и блекло-голубым. И в посветлевшей, зеленовато-серой хвое Алексей сразу увидел темный силуэт глухаря. Напряженно вытянув вверх шею, с чуть оттопыренными крыльями, он сидел неподвижно, и из горла его торопливо вылетали частые звуки — тихие и непонятные, не похожие ни на какие другие живые голоса в природе.

Тут ружье само вскинулось к плечу и щека плотно прижалась к ложу. Алексей забыл наставления деда о стрельбе под песню, торопливо прицелился и выстрелил. Глухарь, не шелохнувшись, тут же камнем свалился с сука и упал к ногам охотника.

Алеша рванулся к нему и поднял тяжелую птицу.

Возвращаясь к Василию Кирилловичу и вновь переживая мельчайшие подробности охоты, Алеша задыхался от бурных, обжигающих воспоминаний. Но, завидев сидящего на пне деда, степенно укоротил шаг, подошел вразвалку, молча бросил на мох глухаря, словно добыть его было для него обыденным, привычным делом. Так, по его понятиям, должен был вести себя настоящий глухарятник.

Василий Кириллович, пряча хитрую улыбку в усах, прогудел, поглаживая бороду:

— Порядок. С полем. Пошли.

Но через несколько шагов, не выдержав, Алеша мальчишески хвастливо выкрикнул:

— Как я его лупанул!

— Молодец! — подхватил дед. — Только бить надо спокойно, а ты, гляди-кась, аж побледнел.

— Дедушка, я так волновался, так волновался!.. — доверительно признался Алеша.

— Да ты и сейчас волнуешься, — усмехнулся дед и легонько за плечи обнял его. — Ничего, Алексей, обвыкнешь. А я только по третьему году первого свалил.

Василий Кириллович разрешил Алеше еще два раза сходить на ток. И каждый раз, неслышно уходя ночью, он с восходом солнца возвращался с глухарем.

— Ну и будя, — подытожил Василий Кириллович. — Боле нам не требуется. Пять глухарей ты убил, двух я, шесть Серега — хватит. Теперь пущай живут.

Скрепя сердце Алеша подчинился этому решению. Так в охотничьих горестях и радостях незаметно, день за днем, уходила шумная весна. Прогремели первые грозы. Умытые деревья сверкали переливными брызгами, одуряюще пахла молодая, свежая листва.

10

В один из ласковых длинных вечеров в преддверии лета к родителям приехал Сергей. Долго сидели они на крыльце, тихонько переговариваясь. А ночь все не наступала, и где-то никак не могла угомониться какая-то птичка. Когда же спохватились, оказалось, что близко утро. Василий Кириллович предложил сыну пойти в лес.

— Выходной, спешить некуда, айда! А мать тут покедова печку истопит, пирогов напечет.

— С удовольствием, отец. Все равно уснуть невозможно, — охотно согласился Сергей.

Пока переоделись да помогли матери убрать скотину, натаскать воды, дров, придвинулся восход. Когда вошли в лес, первый проснувшийся щегол щелкнул и гортанно проскрипел. Вслед за ним музыкально подсвистнул, протянул, словно пробуя спросонья голос, высокую ноту дрозд, потом чёркнул, щелкнул соловьем, разбудил малиновку, и она радостно залилась над головой. Лес сразу зазвенел, задрожал переливчатыми, чистыми, ликующими голосами. Над горизонтом показалось огненное солнце, золотом заиграли кроны сосен. Далеко за лесом над болотом нежно и печально перекликались кроншнепы.

Березы уже раскудрявились, шелковистой сочностью покрыла землю молодая трава, и такой вкусный, живительный аромат источала в лесу земля, что силой, бодростью, радостью заполнялось человеческое существо.

— Ученые пишут — миллионы миллионов лет кормилица наша земля стоит… Сколько весен она перевидала! Стара она — старей некуда! А вот молодеет каждый год. И никакие годы не берут.

На озере — царство света, ослепительного, пронизывающего сверкания и страстных призывов самцов.

Неслышно выскользнув из осоки, легко морща голубеющую гладь, подплыли к островку, зачалили за ивовый с серебристыми сережками гибкий кусток и опустились на положенные поперек челна весла.

Из-за камыша проплыла пара чирят. Серая уточка деловито вела за собой селезенка. Темный хохолочек гордо торчал на его точеной головке. Из заросли Шустов просунулась лосиха. Втянула воздух, всхрапнула по-коровьи наклонясь, начала медленно с наслаждением пить; голенастый горбоносый лосенок тоже вошел в воду, продолжая нетерпеливо тыкаться мордой ей в пах. Зверь настороженно поднял морду. На огромной высоте носились бекасы, то забираясь к самому солнцу с мерным тэканьем, то камнем бросаясь вниз, так что, как на ветру, гудели распущенные перья.

Пристально из-под бровей оглядел старый лесник озеро — все, до каждой былинки было знакомо и все волновало, будто впервые видимое. Василий Кириллович снял шапку, провел заскорузлой ладонью по белым волосам. Издалека долетел разливисто певучий голос:

— Ася-ааа!..

Василий Кириллович прислушался, лицо озарилось улыбкой.

— Мать зовет!.. Бывало, бродишь в лесу, а сам ждешь, когда вот так-то покличет!.. Кабы не мать, Сергей…

И, не договорив, поднялся, колыхнул челн.

— Дедушка-ааа!..

— Ленок приехала, — сказал Сергей.

— Придется с детворой до конца в лесу жизнь доживать! — отвечая своим мыслям, подытожил свои думы Василий Кириллович.

Солнце пронизывало теплом и светом весеннюю поросль. Какой-то неугомонный черныш одиноко бормотал и сердито чуфыкал.

— Запоздал, — заметил Василий Кириллович. — Поди, уж все тетерки разобраны!

На сердце было легко и празднично.

Примечания

1

«Окно» — глубокий провал в торфяных болотах, затянутый предательской зеленой травкой.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

*** Примечания ***