От Калмыцкой степи до Бухары [Эспер Эсперович Ухтомский] (doc) читать онлайн


КН. ЭСПЕР УХТОМСКИЙ.

ОТ КАЛМЫЦКОЙ СТЕПИ
ДО БУХАРЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГ.
Типография Кнлал II. II. Мещерского Г. Итальянская д. .V 37.
1*01.
2007056140
ВВЕДЕНИЕ.

В 1889 г. мне удалось побывать в наших среднеазиатских владениях, с целью собрать некоторый поэтический материал. Единовременно я, по мере возможности, занимался историей и этнографией этих краев, составлял критико­библиографический очерк о них (преимуще­ственно по иностранным источникам, с обра­щением особенного внимания на показания пи­сателей классической древности), наконец по­мышлял приготовить для печати целый боль­шой труд чисто-литературного характера о мест­ностях, пересекаемых Закаспийскою желез­ною дорогою. Когда обработка сочинения заметно подвинулась вперед, я был внезапно отозван в далекое путешествие на восток, и теперь еще не могу взяться за старое дело. Так как заметки, составляющие издаваемую ныне книгу, представляют общий интерес, вне их связи с остальными частями задуманного произведе­ния, то я и решаюсь предпослать их неотде­ланному пока < описанию Бухары и Самарканда с точки зрения туриста-любителя старины*.

I.
НА ДОРОГ В СРЕДНЮЮ АЗИЮ.
Удивительно странное чувство знать, что впе­реди—несколько месяцев скитальческой жизни! От всего, с чем тесно связан, отрываешься, привычки перестают существовать, настоящее превращается в какой то сон, — но сон, ис­полненный яркости и значения. Когда из сто­лицы едешь отдыхать, забываться,-—заграницу, на запад,—тут заранее почти все взвешено, так или иначе известно, знакомо, определено,— воображению не хватает полета, ум не в си­лах отрешиться от окружающей действитель­ности: подобное душевное состояние положительно лишено всякой животворной прелести и услады. Совсем не то, когда пут лежит куда нибудь в глушь, в полнейшее одиночество, временное отчуждение от мира! Здесь нет места обыден­ным помыслам и мелочным заботам: точно
шире стало вокруг, точно гнету меньше! Еще осязательнее это сознается, если отправляешься на далекую восточную окраину, ожидаешь стол­кнуться со множеством непредвиденных слу­чайностей и обогатить себя неисчислимыми, глу­бокими впечатлениями. В будущем, очевидно, предстоит встречаться и жить с новыми людьми, ежедневно задавать себе бесконечные вопросы, напряженно думать и действовать: между тем, в душе irpit этом, — чем лихорадочнее ра­бота на её поверхности,—невозмутимая тишина становится все сильнее и сильнее. Замолкает самая острая сердечная боль, отпадают тоскли­вейшие сомнения, наступает нечто неизъясни­мое.
Кто хоть раз испытал что либо подобное, тот уже всегда будет чувствовать потребность чаще отдаваться такого рода ощущениям. Ве­роятно, тут то и таится разгадка, как могли складываться характеры величайших путеше­ственников нашего века, почему их неодолимо притягивали малодоступные края. Каждый, без сомнения, жаждал одного—очутиться по време­нам среди самой пестрой и любопытной во всех отношениях обстановки и сказать себе: у меня бездна материала для наблюдений и обобщения, но я потому именно и могу осмысливать все
это, по мере изучения, что в сущности я да­лек от всего этого, выше стою, равнодушен, спокоен до крайнего предела. В малом виде переживать подобные моменты способен любой человек. Когда же горизонт раздвигается и энергия властнее,—перед удивленными взорами образованной толпы проходят исследователи стран, которые на половину замкнуты европей­ской цивилизации.
По дороге к Каспийскому морю, от Цари­цына Волгою вниз, силишься и никак не мо­жешь уловить, где собственно кончается Европа и начинается Азия: слишком у нас этого об­щих с нею черт, слишком неизгладимый отпечаток наложен ею специально на Россию! Стоит только приехать на пароходную пристань, и видишь закаспийский восток в лице его тор­говых представителей,— а так как присут­ствие их в этих места х издревле состав­ляет обычное явление, так как, кроме того, здесь еще сравнительно недавно колыхались враждебные нам полудикия орды завоевателей и степь не хотела знать оседлости, то, очевидно, рано еще проводить грань между двумя смеж­ными, противоположными по духу мирами. Краски


сливаются, переход из одной области в дру­гую незаметен.
В столовой и на палубе большего меркурьевского парохода « Александр П>—оживленное общество. Мало-по-малу пассажиры знакомятся, разбиваются на группы, распространяются, кто. зачем, куда едет. Вечереет. Река словно зеркало. Сентябрь, но еще тепло. Путешествие совершается при самых благоприятных усло­виях. Кто-то из проезжих выражает свое недоумение, почему так мало судов попадается по изгибам широкого водного пути, когда он связывает разнороднейшие промышленные цен­тры. «Случай, что сегодня именно нет. Движе­ние громадное>, поясняют присутствующие. Ка­кой-то пессимистически настроенный турист возражает: «конечно, цыфры на первый взгляд как-будто и внушительны, но если только пред­ставить себе, что необъятная Русь, находясь теперь в наиболее чем когда-нибудь тесном общении со среднеазиатским востоком, в ре­зультате очень слабо оттого богатеет и раз­вивается экономически, невольно задаешь себе, вопрос: способны ли мы взаправду что-либо путное создавать там, за Каспийским морем.
4

в Туркестане, после тяжелых жертв и ма­териальных затрат? мы бесспорно сильны пока на этой окраине в боевом отношении, наше внешнее могущество в новоприсоединенном краю должно до известной степени казаться зага­дочным Европе.—но ведь это все лишь вре­менно. Не пойдут туда теперь немедленно слу­жить и бескорыстно работать лучшие русские люди, не проявит купечество массу энергии и соревнования, — и плоды нашего долголетнего, как хотят уверить, исторически необходимого наступления на среднеазиатский восток, станут равны нулю и даже, того и гляди, случится не­что худшее: непосредственная близость к Афга­нистану и вера в возможность легко проложить себе дорогу на Индию самым пагубным обра­зом отразится на нашем положении в новых владениях, втянет нас в бесконечную войну с политическими соперниками, в конце-концов всетаки больше повредит России, чем английскому народу. Кто же спорит, что мы умеем покорять, что войска наши привыкли не остана вливаться ни перед какими преградами: дело не в этом. Положим, мы захотим пройти до индийской границы, и несомненно пройдем. Что же дальше? Перед армией очутятся двести пятьдесят миллионов туземного населения, съ
очень древней, своеобразнейшей интенсивной культурой. До европейцев всюду царили крово­пролитные неурядицы, бедствия так и сыпа­лись на страну; бесправие, насилие, не знали гра­ниц. Сплоченного целого ни по крови, ни по языку, ни по религии она нигде не представляла. Все элементы, входящие в состав гигантского тела, называемого Индией, до того противопо­ложны и подчас прямо враждебны друг другу, что пришельцам весьма не трудно действовать но принципу тивно относиться к покоряемому востоку. Если идти южнее и южнее из Туркестана, русские не замедлят попасть в такой страшный хаос, что и предвидеть нельзя, как печально кон­чится наша политика на востоке-'.
Мой’ путь лежит именно туда, где будто-бы мало нами создано, где будто-бы подымается уже призрак грядущих несчастий. Речи, вроде той. которую я тут привожу в виде примера, мне давным давно приходится слышать в анало­гичной, одинаково резкой форме. они слишком характерны, чтобы умалчивать о них. При пу­тешествии за Каспийское море подобные взгляды неминуемо надо принимать в соображение. Иначе суждения о вещах будут чрезвычайно узки, пристрастны.
В теории, очень отвлеченно говоря, пессими­стический отзыв о нашем движении в глубь Азии, быть может, и справедлив, но на прак­тике это голое отрицание неверно. Не будь у нас крепкой цивилизующей мощи, разве в два века низовья Волги преобразились бы до неузнаваемости?
Ночь вполне вступила в свои права. Паро­ход подходит к Черному Яру, и невольно при­
поминается, что в царствование Михаила Фео­доровича здесь основан городок среди пустын­ной местности, для устрашения разбойников. Караваны судов (досчаников и стругов) хо­дили по течению и против лишь дважды в год, в количестве пятисот, с отрядами стрель­цов, с каменными пушками. Мудрено ли, если при таких условиях, когда, даже при помощи правительства, вольница без стеснения нападала на охраняемых стражею купцов, долгое время нечего было думать о каком нибудь правиль­ном и тесном общении со среднеазиатским востоком?
В нашей смешанной полуславянской, полуинородческой натуре столько неуловимых про­тиворечий. такое изумительное богатство психи­ческих свойств, точно несколько совершенно особых миров сочеталось в ней для воссозда­ния чего то невиданного, небывалого. Иногда мы вступаем в полосу беспросветного мрака, за­стоя. дикости, отупения, — и вдруг, будто чу­дом, все кругом опять становится ярко, мо­лодо, смело, разумно. Жизнь бьет клюнемъ— серебряным, чистым, целебным. Откуда это берется, где родник этих непостижимых явлении,—едва-ли пока приищется ответ. Но факты на лицо. Как бы наши патриоты-песси-
листы ни отчаивались относительно судеб Рос­сии.—то, что логически для других государств и народов есть признак разрушения, для нас зачастую предвестник борьбы и победы. И ме­чтою уносишься в неоглядную ширь обступа­ющей реки. Забываешь эпоху, когда живешь, забываешь условия, при которых движешься вперед. В лунной мгле словно тени какие-то мелькают на челноках, лихо на бекрень одеты косматые шапки, оружие позвякивает и мер­цает, голоса перекликаются... И в тишине еле слышно замирает разбойничий напев:
Мы рукой махнемъ— Караван возьмем...
В каждом звуке—целая поэма. Кто ее пой­мет, тот не станет спрашивать, куда и по­чему мы идем все дальше и дальше в Азию. Удаль исхода просит, нормально медлительное саморазвитие для нас почти равносильно смерти. Мы действуем там и движемся на половину бессознательно, стихийно. Затем уже русские го­сударственные люди и западная печать силятся приискать событиям подходящее объяснение. Оно редко бывает уместно, и даже в этих слу­чаях новое, внезапно образовывающееся' течение, особенно в жизни наших окраин,—опять на­водит на раздумье, опять требует догадок.

II.
НА СРЕДНЕАЗИАТСКОМ РУБЕЖ.
Астрахань производит довольно тяжелое, от­талкивающее впечатление, притом не только с внешней стороны. Когда освоишься с невыно­симой здешней пылью и одинаково несносными извозчиками-татарами, которые ездят, как то уродливо изогнувшись вперед, точно они сидят не на козлах, а верхом в стародавнее время хищных наездов, и при каждом повороте гро­зят опрокинуть экипаж,—когда с этим по­миришься, спрашиваешь себя, что представляет город в духовном отношении. Я, очевидно, не подразумеваю, каковы его литературные инте­ресы. Их теперь, вообще, в России почти уж нет, даже в столице, а в глубокой провин­ции и подавно. Словесное творчество падает; со­временные дарованья далеко не чета прежним. Мы обязаны довольствоваться тем, что изъ
своего чрева, вещает русская печать, не имея в большинстве случаев, при разрешении важ­нейших вопросов, ни достаточных знаний, ни принципиальных взглядов. Как это отражается на нашем общественном сознании, ни для кого не тайна. Было бы крайне наивно искать кипу­чей умственной деятельности в Астрахани, где преобладающим элементом являются купцы, рыбопромышленники, т. е. люди, у которых, обыкновенно, очень узкий горизонт. Но все таки ожидаешь встретить некоторые культурные черты, свидетельствующие о том, что мы стоим в степных низовьях Волги, среди моря ко­чевников, не в качестве случайных пришель­цев, нежелающих иметь ровно ничего общего с инородцами, но в качестве народа с высшей цивилизацией, способного изучить их быт, сде­лать все, что возможно, для их материального благосостояния и в связи с этим для пользы го­сударства, призванного, наконец, просветить глаголом истины и наставить полудикарей. В районе астраханского влияния — киргизская букеевская орда и европейские калмыки. Если кто думает найти в самом южном волжском городе ценные и разносторонния данные о них, тот жестоко ошибется.
Надо или начинать с азбуки всего, что отноп
сится до их характерных особенностей в крае, иди ограничиться беглыми распросами у местных хоть сколько нибудь образованных жителей, которые, повидимому, не слишком ясно понимают, каковы задачи напиего правильно по­ставленного попечительства над инородцами и что собственно нам необходимо знать об их жизненном строе. Раз здесь но этой части процветает блаженное неведение. неудивительно, если правительство лишено возможности издалека творить в желательном направлении, испра­влять прежния ошибки, вырабатывать разумный modus vivendi русских элементов с неподдающпмися пока обрусению инородцами. А ведь, кажется, пора бы ему проявить больше внутрен­ней мощи в низовьях Волги! До чего у нас тут вообще слаба всякая инициатива, наглядно рисует следующий пример, затрогивающий иную область фактов.
Со времен царя Алексея Михаиловича выс­шая власть радела о разведении тутовых де­ревьев на астрахансквй почве, где они хорошо росли, и о развитии шелководства. Это полезное занятие, не смотря на довольно благоприятные климатические условия *) и выгодность его, при
•) В крае почти полное отсутствие гроз. Шелковичные черни очень боятся тропа и молнии, болеют из за ник и умирают.
умении вести дело, почему то до последнего года было заброшено. Не туземцу, а приезжему чужому человеку, (мингрельцу, князю Чичуа), пришлось подумать над тем, как оно легко может стать важным подспорьем для бедной части населения. На Кавказе множество крестьян и мелких землевладельцев, обходясь исключи­тельно домашними средствами, при помощи жен­щин и даже детей (так как шелководство не требует физических сил), благодаря ему. исправно платят подати и кормятся. Желая выяснить астраханцам, что это занятие и обще­доступно и прибыльно, Чичуа устроил у самого города опытную станцию шелководства, куда вся­кий, интересующийся им, мог бы обращаться за советом и указаниями. Разведение червей уда­лось. Исчислены также приблизительные цифры расхода и дохода для семьи, обладающей незна­чительным клочком земли, на котором есть тутовник (а его здесь много): если купить хо­рошей грены (яичек) около 40 золоти, на двад­цать рублей и добавить на половину этой суммы для обзаведения весьма несложною червоводнею, то коконов получится до четырех пудов, це­ною каждый в 50 руб. Очевидно, надо ста­раться, чтобы добрый почин нашел всюду под­держку и столь важное занятие приглянулось на­
селению. Но отчего, когда Кавказ под боком и со значением шелководства в Астрахани зна­комы не со вчерашнего дня, до сих пор именно там никто но отнесся к этому с должным вниманием? Такие вопросы приходится, к не­счастью, задавать себе слишком часто.
Из здешних инородцев калмыки особенно заслуживают нескольких обдуманных слов. Это—какой-то психически замкнутый, очарован­ный мир, одно существование которого внутри нашей империи, сравнительно близко от столицы,— <-о всеми характерными чертами принесенной Из­далека культуры,—достойно глубокого внишания историков, этнографов и, вообще, специалистов но Азии. Вот, уже скоро истекает триста лет с того времени, как междоусобия на родине и потребность овладеть новыми пастбищами обу­словили движение независимых кочевниковъ— буддистов на дальний запад. Широко раскину­лись они затем по обоим берегам низовья Волги, начали борьбу с мусульманами-соседями, давали нам конные отряды для походов за границу. Но связь с очагами религии в Ти­бете. сношения с Далай-ламою, несмотря на тысячеверстные расстояния, слухи о том, что дома в степях теперь уже не так тесно, ибо китайцы перебили много народа, — все, вместе
взятое,—при незнакомстве правительства с тем, что в душе у калмыков,—вызвало в Царство­вание Екатерины ТИ знаменитое бегство их в Чжунгарию. Осталась случайно запоздавшая и остановленная часть поднявшихся в нут. Горсть их в Уральской области, значительно больше в Ставропольской губернии, где ими заведует особый пристав, и в Земле Войска Донского. Калмыцкое царство в малом масштабе пред­ставляет местами астраханский край. Здесь наши высшие власти, преследуя с одной стороны мис­сионерские цели на восточно-сибирской буддийской окраине, с другой сами, искусственным обра­зом, под стеклом, сохраняют в неприкосно­венности густую чуждающуюся нас массу ино­родцев. У них весь строй воззрений до того бережно унаследован от предков, что, каза­лось бы, нам не трудно было додуматься, как поступить, если ужь терпится нынешнее ненор­мальное положение вещей, Нужно прежде всего приступить к разностороннему и крайне тща­тельному изучению быта и нужд калмыков, их духовного склада исконных обычаев, пре­даний и верований. Те, кому бы это было пору­чено, неминуемо должны хорошо освоиться с языком и письменностью инородцев. С неко­торыми уже разработанными данными в ру­
ках можно ставить себе задачей опекать народ, который считается нецивилизованным. Без того игра не стоит свеч и является для послед­него,—чего он однако не в состоянии постичь.— излишним бременем и опасностью в будущем. Если бы не бросать астраханскую степь на произвол судьбы и, помимо канцелярского фор­мального отношения, искренно позаботиться об её умственном и материальном развитии, кал­мыки бы постепенно и безболезненно выводились из застоя и нравственного оцепенения. Слишком внезапные попытки привести кочевой народ к обрусению, очевидно, дадут отрицательные и йе­на льн ые результаты.
Но еще отрицательнее и печальнее сказывается на далекой сибирской окраине стремление вла­стей, на основании одних лишь фантастических предположений, реформировать или точнее наси­ловать жизнь неоседлого населения, которое, правда, кротко и безответно, но, во первых, черпает средства для борьбы в соседстве с единоплеменниками, подданными богдыхана, а во вторых, когда худо, может уходить в ки­тайские пределы. Одною рукою мы хотим соз­дать, что разрушаем другою. На чутких ино­родцев, видящих лишь факты, но не объясняю­щих себе причин, почему возможны столь про­
тиворечивые явления, все это влияет весьма удручающим образом. Пора, наконец, русское знамя высоко нести везде, и внутри империи и на её глухих азиатских рубежах, а то при­ходится действовать, оступаясь, в потьмах. Такой же порядок вещей иногда справедливо
считается невыносимым.
В двух шагах имеется готовый материал, чтобы брать его и рассматривать: раньше, чем это сделано, чего ради строить преждевременные теории, к чему приниматься за решение вопро­сов. сущность и объем которых пока довольно неопределенны?
III.
КАЛМЫЦКАЯ СТЕПЬ.
На пути в Среднюю Азию невольно интере­суешься обликом стойкого по своему кочевого языческого народа, который всего дальше, в периоде новейшей истории, шагнул на запад и точно окаменел на страже родных первобыт­ных обычаев и верований. Волга посте­пенно цивилизуется, самая непочатая глушь на­чинает изменяться под влиянием просвещения. Убежденный инородец-буддист одиноко и зграчно выделяется среди этого оживления, не за­тронутый им, не поколебленный, верный миро­созерцанию предков. Русская грамотность, ко­нечно, проникает в кочевья, в молодежи про­сыпаются известного рода любознательность и трудолюбие,— но зрелые люди и духовные лица недружелюбно смотрят даже на слабые приз­наки чисто формального обрусения и,—при не­
которой льстивости,—свысока относятся в душе к тому чиновничеству, которое заведует степью, не зная её, живет с богачами за панибрата, сегодня еще красноречиво говорит с послед­ними о народных нуждах, а завтра получает уже совершенно иное назначение, ничего не сде­лав для так-называемых «опекаемыхъ».
В самой Астрахани трудно себе составить хоть сколько нибудь правильное понятие о них. Общество равнодушно к ним. Этнографичес­кого музея нет и в зародыше. Калмыцкая шкода с десятками обучающихся мальчуганов представляет неопределенную массу в броже­нии, из которого нельзя пока сказать, что вый­дет. Преподает там крайне развитой иноро­дец Бадмаев. От него можно узнать о мно гом в степи. Он ясно сознает, кдкою лом­кою грозит ей в будущем всякая искус­ственно прививаемая реформа. Народ избалован долго державшимися льготами и привиллегиями. Если его сразу потеснить и приучать к иному строю жизни, калмыки замкнутся в себе еще более, начнут искать в буддизме не только ответа на все и утешения, но и прочной опоры, одним словом, вместо улучшения,' порядок вещей ухудшится.
Под самой Астраханью, за так называемымъ
форпостом, стоит небольшая кумирня, где несколько лам (духовных) за известную плату показывают проезжим свое служение и пред­меты культа. Там все видимое благочестие сво­дится к тунеядству, легкой наживе, и только. О религии местные калмыки, кажется, не имеют ясного представления. Когда я стал расирашивать говорящих по русски, и притом распрашивать, зная сам, о чем говорю и что именно хочу знать (потому что посетил буддийские мо­настыри Забайкалья, проехал Монголию от Кяхты до Великой стены, был в дамских святилищах Пекина), на мои простейшие во­просы я не мог добиться ни одного ответа. Но судить по этому о степени религиозности кал­мыцкого народа, конечно, еще нельзя. Под го­родом, очевидно, живут худшие, развращеннейшие представители духовенства. Когда они служили, например, передо мною, в ожидании денег за труды, то некоторые были заметно пьяны.
Проехавши дальше степью в глушь, я при­шел к тому мнению, что религиозное настрое­ние до сих пор очень сильно, особенно за по­следние года. Иные калмыки (между прочим и одна богатая инородческая княгиня Дугарова) ездили недавно в Забайкалье к бурятам и

в Ургу (за триста верст к югу от Кяхты: гам находится великий буддийский «святой» Чжебдзун-дамба-хутухту), или же морем из Одессы на Тянь-дзинь, порт Пекина, и далее через китайскую столицу в Тибет. За гра­ницей скупались книги, кумиры, получалось по­священие и наставление от знаменитых веро­учителей. Такия сношения с востоком, оче­видно, дорого стоют, но народ ревностно жер­твует на возвеличение, родной святыни.
В астраханской калмыцкой степи — десятки кумирень, и с каждым годом число их возростает. Значительная доля приходится на те, которые созданы в честь бога медицины Манли (по тибетски), Оточи (по монгольски),—по пре данию современника и сподвижника Будды. Ис­кусство врачевания служит жречеству орудием влияния. Поэтому русское начальство запрещает лечить, но это не исполняется. Целесобразнее было бы хоть сколько нибудь поощрять ознакомление с дамскими способами .течения. Основы его—индийско-эллинского происхождени я и не лишены глубокого смысла. Раз, что иско­ренить народную веру в учение Оточи пока не­возможно, раньше чем бороться, проще узнать, в чем собственно оно заключается. А то вот уже скоро два века с половиною, как мы

имеем дело с буддизмом в наших преде­лах и ничего почти толком не поняли в ми­ровоззрении лам. Наше неведение о нихъ—их сила, и наоборот. Это на первый взгляд зву­чит парадоксально, но в сущности справед­ливо. Языческое жречество, не затронутое ни­какими веяниями западной цивилизации, гораздо слабее и безвреднее в социально-политическом, отношении, чем лица полуобразованные по евро­пейски. которые быстро проникаются презрением к нашей культуре, подмечая исключительно её неприглядные стороны, и в таком именно духе воздействуют па внимающую им массу. Инородец с духовным знанием, приглядев­шийся к тому, чем умственно насыщается наша ; интеллигенция з, не только не чувствует, ни малейшей потребности внутренно сближаться с нами, но даже начинает испытывать созна­тельную и отчасти простительную неприязнь. От­того мне кажется, что, радея об успехах от­влеченно представляющагося обрусения,. мы ста­раемся расчищать для него почву не там, где следует и где это разумно. Оффициальными новейшими отчетами признается обеднение кал­мыков,. бедственное положение простонародья иных улусов, забитость его и угнетенность, благодаря тому, что зайсанги (своего рода дво­
рянство) злоупотребляют крепостным правом. Вместо принятия всех мер к урегулирова­нию отношений между сословиями, к борьбе с передвижными песками, грозящими обратить це­лый край в пустыню, наконец к оказанию деятельной помощи тем из инородцев, кото­рые крайне трудолюбивы, но часто не находят работы или кое-как, в самых каторжных условиях, перебиваются на рыбных и соляных промыслах, уходят на заработки в землю Войска Донского и Ставропольскую губернию,— вместо всего этого и т. п. русское начальство, беззаботное относительно религиозной жизни опе­каемого народа, придумывает, чем бы его оза­дачить. В то время, как надо призадумываться над настоящими тяжкими нуждами большин­ства астраханских калмыков, правительство, допустившее, чтобы в степи открыто числилось до 2,000 лам,—хотя по штату полагается зна­чительно меньше,—теперь вдруг не хочет их утверждать таковыми без знания русского языка. Но ведь когда они ему по необходимости обу­чатся,—не будет ли хуже? В данную минуту духовенство преимущественно состоит из лю­дей довольно наивных, мало развитых, зам­кнувшихся в своем узком кругозоре. Если им дать толчек и разбудить их, обрусение
встретит уже не пассивное противодействие, а вполне активное. Тогда пришлось бы видеть в лице уступчивых, хитрых лам нежела­тельных посредников между нами и темной массой, т. е., выражаясь грубее, нас бы на каждом шагу дурачили.
Астраханская калмыцая степь охватывает пространство в семь с половиною миллионов десятин. По данным, за 1888 г., население в отдельных улусах равняется следующему ко­личеству кибиток, принимая, что в каждой от трех до семи душ:
1)
Въ
Эркетеневском улусе.
. . . 3,130
киб
2)
>
Ба гацохуровскомъ
. . . 3,243
»
8)
>
Икицохуровскомъ
. . . 3,242
2>
4)
>
Александровскомъ
. . . 2,073

г>)
>
X а ра хусовскомъ
. . . 2,763

«)
>
Малодербетовскомъ
. . . 9,782
*
Итого . . 24,233 киб.
Значит, всего народа не меньше 110—130,000 обоего пола. Если принять во внимание, что еще кроме того, остаются донские, ставропольские, уральские калмыки, да и в Сибири найдутся единокровные им инородцы той же монголь­ской ветви, поневоле задаешь себе вопрос: не
24
пора ли приняться наконец за серьезное изу­чение их быта и особенностей? Вдоль русскокитайской границы доселе кочуют потомки тех приволжских буддистов, которые в прош­лом веке ушли обратно на восток. В их кочевьях хранятся старинные грамоты, ста­ринные вещи и т. и. У астраханских есть близкая родня между иноземными. Степной север Небесной империи как-то сам собой, в силу исторического порядка вещей, тяго­теет к России. В случае войны с гро­мадным загадочным соседом весьма и весьма важно иметь разноплеменых монголов пли со­юзниками, или дружелюбно-нейтральными. Вызвать-же подобное явление всего естественнее и легче могут наши тиородцы-ламаиты. Для этого нужно, чтобы и мы, в свою очередь, понимали их нужды,—особенно не стесняли их в ре­лигиозном отношении (ибо все интересы этих подданных Белого Царя сводятся к одному: к вере). Правительство в сущности должно бы придерживаться такого плана: по калмыкам в Европе исподволь и тщательно знакомиться с монголо-тибетской культурой и миросозерца­нием принявших ее степняков, на основа­нии добытых этим путем сведений управлять далекою окраиною, постепенно вникать в строй

туземной жизни и симпатии к нам в китай­ских пределах. Конечно, параллельно с тем нашлось бы немало и всякой другой побочной работы в одинаковом направлении. Тут вы­сказывается лишь, что желательно в принципе
--

IV.
ПО КАСПИЙСКОМУ МОРЮ.
Неприглядна Волга южнее Астрахани... низкие, довольно пустынные берега... Не глубоко сидя­щие пароходы... После многолюдья и оживления на городских пристанях, когда увидишь себя в значительно съуженном водном простран­стве, с густо разросшимися камышами, закры­вающими даль, невольно просыпается пасмурное настроение. Не мудрено, что в этих местах, славящихся лихорадками, искони не слышно ни о какой правильной спокойной жизни. Не смотря на свое крайне выгодное географическое поло­жение, они сами по себе исторически ничем не замечательны. Тут уже как бы чувствуется переход от европейского быта, в широком смысле этих слов, к обиженным природою и почти заброшенными людьми неоседлым ча­стям Средней Азии. Начинается рыбное царство.
Рабочий люд ютится по чернеющим кое-где ватагам: в тяжелой печальной обстановке упорно, неутомимо трудятся промышленники. Земля перестает гостеприимно встречать чело­века и отдаривать его за потраченную работу: на смену является другая стихия, с неизсякаю­щими богатствами, несметным количеством пищи на миллионы населения. Недаром в ни­зовьях Волги когда-то, вероятно, все предста­вляло морскую поверхность и она сравнительно недавно (какие нибудь тысячи лет назад) отошла к югу. Прежния владения старика Ка­спия продолжают щедро кормить пришельцев и расстилающуюся за ними сушу. Она же, не взи­рая на благодеяния, расточаемые её детям, постепенно оттесняет море дальше и дальше. Подует с него ветер (так называемая мо­ряна ) и в мелководных устоях глубина за­метно увеличивается; но стоит ему стать вер­ховымъ», и вода сгоняется до такой степени, что местами лодкам неудобно подвигаться. Можно ли при таких условиях, когда Волга как бы теряется в перехватывающей ее на пути земле, забывает свое царственное величие и могучую красоту, дробится на притоки,— можно ли, спрашивается, при таких условиях считать благоприятною для торговли речную до-
и 28

рогу из Средней Азии к сердцу России? Не говоря уже о том, что из-за этого значитель­ные по объему суда принуждены разгружаться в некотором расстоянии от астраханского бе­рега, а плоскодонные парусные меньших разме­ров хотя и ходят прямо из Астрахани к каспийским портам, но, при отсутствии попут­ного ветра, иногда чуть ли не месяцы употреб­ляют на переходы в сотни верст,—в довер­шение несчастия северная часть моря зимою по­крывается льдом и связь с Поволжьем на­рушается.
Проектируется, правда, углубление фарватера Волги, но изыскания, как это сделать, ведутся с пятидесятых годов и ни к чему не при­вели. Установлено лишь, что, после громадных денежных затрат, они вдруг могут ока­заться бесполезными, если обмеление реки и Ка­спия, вместе с быстротою образования нового берега, в конце концев опередят и упразд­нять всякую работу, всякую попытку вмешаться в борьбу, которую море и земля ведут между собою. Все-таки, пожалуй, рациональнее держаться старой, но почему то, видимо, забытой мысли о необходимости вырыть обводный канал от Астрахани до какого нибудь пункта северной части Каспия. Не двинуться ли нам самим въ
погоню за ним, не создать ли за береговой ли­ниею нечто вроде Венеции?
Пока этот путь из Средней Азии к Нижнему не будет удовлетворять своему назначению, нельзя и рассчитывать на грандиозное развитие нашего торгово-промышленного общения с ближайшим Востоком. И то оно растет с каждым днем. Жаль только, что мало пароходных обществ ре­шается вложить капиталы в благодарное дело большего оживления Каспийского моря построй­ками хороших судов. Пассажиры I и II класса (а. число их, благодаря железной дороге на Са­марканд, становится весьма значительным) вы­нуждены ездить непременно на пароходах «Кав­каза и Меркурия , потому что другие не приспособ­лены для перевозки хоть сколько инбудь требова­тельных путешественников. Последнее же, поль­зуясь своим исключительным положением, оби­лием доходов и отсутствием опасной конкурреиции, иногда не прочь злоупотреблять терпе­нием и сравнительной беспомощностью •'оду­шевленного груза», с дорогими билетами пер­вых двух классов. Цены на них слишком возвышенны (например, от Баку до УзунъАда короткий переезд стоит двенадцать руб,— без еды). Кормят вообще скорее дурно, чем сносно. Но, что непростительно, это—стол во
время качки. За обед и закуску платится обя­зательно, — безразлично, болен ли пассажир или, напротив, обладает волчьим аппетитом. Каспийское море славится волнением и суро­востью по отношению к едущим по нему. По­нятно, буфеты и без того много зарабатывают на публике, которую укачало. Нечего им еще из экономии изощряться, чем досадить мало­численному кружку тех, на кого не действует качка и кто с удовольствием ждет обеден­ного часа. На пароходе, где я ехал, большин­ство пассажиров болело и лежало по каютам: буфетчик, однако, рассчитал, что ему невы­годно «кормить за деньги» трех-четырех чело­век, не захворавших, и вот чем нас сра­зу, в один день, угостили: ржавые сосиски с кислою капустою, не совсем свежая жир­ная осетрина и сладковатое мясо уток. В ре­зультате двое почувствовали сильнейшую тошно­ту и расстройство желудка. Цель была достиг­нута: они продолжали платить, но не ели. Та­ким безобразиям, очевидно, следовало бы не повторяться... Но случаются вещи и похуже, хотя «Кавказ и Меркурий» возит почту, пере­правляет войска. Сроки отправления и особенно доставки должны бы, кажется, быть по возмож­ности приблизительно точно установлены. Темъ

не менее нередко все запаздывает, если только на море нет идеальной погодия. Это отчасти, и в значительной даже степени, зависит от не­удовлетворительного состояния судов. Например, иные даже не могут бороться с волнами, а прямо сами собой поворачивают обратно. Бы­вает, что вместо двух дней несчастных сол­дат и казаков переправляют с Кавказа в семь дней. Участь палубных пассажиров, при порядочной качке, довольно плачевна: их под­стилки и ручной багаж просто заливаются во­дою. Жалко смотреть! Между прочим возмож­ны и такие совершенно необъяснимые факты. Один из лучших по комфорту и сильнейших пароходов идет в середине сентября от Пе­тровски на Баку. Ночью погода изменяется и затрудняет движение вперед. Вместо того, что­бы все таки продолжать рейс, раз что ника­кой опасности не представляется и нет гаран­тий, скоро ли неблагоприятный ветер стихнет, мы поворачиваем на другой день назад и сто­им двое суток в Петровской гавани. Между путешественниками открытый, но бесполезный ропот (есть люди занятые, которым крайне нужно не запаздывать). Толки о причинах воз­вращения прямо указывают на влияние дамыпассажирки (со связями в правлении общества),
которую укачало, отчего опа потребовала ехать сюда и не сниматься с якоря до того, что утих­нет волнение. В доказательство, как непра­вильно было вернуться. — на горизонте, по на­правлению от Астрахани, показывается догоняю­щий нас сравнительно небольшой пароход Ве­ликий Князь Константин! и приходит в Петровск без запаздывания, затем отправляется дальше перед нами, а мы все стоим и ждем. Когда долгая стоянка надоела уже буквально всем, — но море значительно бурнее, чем в то время, как мы повернули назад от Баку и .любовались приходом < Константина »,—нас наконец везут, при чем один вид стра­дающих морской болезнью способен лишит аппетита,—тут же еще буфетчик кормит га­достью. Нечего сказать, хорошие порядки! И это у общества, за какую нпбудь четверть века обо­гатившагося, благодаря нашему наступлению на восток... В 1860 г., начиная свою деятель­ность на Каспийском море, «Кавказ и Мерку­рий» лишь два раза в месяц отправлял поч­товые пароходы, в 1889 же г.—три раза в не­делю. Полагаю, что при таком развитии движе­ния легко возможно заботливее относиться к интересам пассажиров и их нуждам.
зз
з
Совершенно темно, хотя еще не поздно. Волны с глухиии, заунывным шумом разбиваются о наше судно, равномерно покачивают его и обдают иногда холодными брызгами. В спальных,. лотах душно и даже смрадно. Везде, больные, спящие. Нет ни охоты, ни силы быть в этой атмосфере, тоже лечь, тоже забыться.
В зале—мертвая тишина и безлюдие. Лампы погашены. Ни одной газеты, ни одной книги не видно. Пианино открыто, но нельзя тревожить сонных спутников. Не с кем говорить, не найдешь пера и чернильницы, потому что прислуги не дозовешься. Скука такая убийственная, как редко доводилось испытывать. Выйдешь на па­лубу, где тесно лежит разноплеменный восточ­ный народ (кто на красивых ковриках, с канареечными клетками в головах, кто прямо на грязном войлоке.), и на каждом шагу боишься толкнуть усталого, измученного чело­века. Бледные бородатые лица выделяются в потьмах. То заслышится слабый стон, то непонятное бормотание чего-то похожого на мо­литву.
Остается одно: сидеть на крыше рубки, куда ведет лесенка, сидеть и вглядываться в беспокойный мрак вокруг, сидеть и мечтать. Ярко припоминаются мне другие моря, засыпай-

кое, воспламененное звездами южное небо, друж­ное, веселое многочисленное собрание путеше­ственников самой разнообразной профессии, с самыми противоположными взглядами, из все­возможных уголков затронутого европейцами далекого Востока. Вечера проходят с возра­стающим одушевлением. Является масса общих, чисто интеллектуальных интересов. Дни, про­веденные при таких условиях, неизгладимо вре­заются в память. Здесь не то: знакомиться — все между собою знакомятся, слишком, можно сказать, наивно и бесцеремонно стараются сбли­жаться; но. в конце концев, до того адски надоедают друг другу не позже чем че­рез сутки, что чуть не зевают, встречаясь. Разговоры до крайности бессодержательны. О чем ни спросишь людей, подолгу живших в нашей Средней Азии,—этого они не замечали, на это не обращали внимания и т. д.
Невольно задумаешься над таким равноду­шием соотечественников к окружающему их краю. У нас все более или менее зависит от энергии и ума отдельных исключительных лич­ностей. На Западе всякий служит олицетворе­нием известных, очень определенных нацио­нальных свойств и стремлений.Забросьте немца, француза, англичанина куда хотите: в нем тот-
35 *


час же самобытно пробудится потребность творить в духе своего народа, вникать в обступающие явления, отвоевывать себе кругом маленькую, твердо очерченную область. Мы же безучастно ждем, чтобы нас кто-нибудь стремительно толкнул тео тому или иному направлению. Про­звучит чье-либо властное слово, вспыхнет чейлибо величественный замысел,—и русские по­дымаются па зов, понимают предстоящую за­дачу. Без этого—опять безмолвие, опять застой... Пора бы именно на Каспийском море, где веет только наш флаг, начать борьбу и с подоб­ным временным безмолвием, и с подобным временным застоем! Ведь тень Петра Вели­кого, который перед смертию столь радел о присоединении расстилающихся южнее Волги вод, об изучении их берегов, об изыскании путей отсюда в глубь культурной Азии, о необходи­мости торгово-промышленного развития новоприсоединенных от Персии городов и провинций.
—эта удивительная .тень, до сих пор витаю­щая надо всем, что делается или, точнее, слабо пока зарождается в России, она должна с не­мым укором смотреть на нашу беззаботность по отношению к преднамеченным уже целям. Мы далеко шагнули по дороге в Индию, но почему-то забываем, что параллельно надо по­
спешно создавать отличную каспийскую флоти­лию. Иначе половина желательных результатов будет ничтожна, иначе русские средства для мирного общения с Востоком окажутся .слиш­ком малы.
Государь, возвращаясь морем из персидского похода 3 октября 1722 г., испытал страшную бурю, к вечеру сопровождавшуюся замечатель­ным явлением: небо зарделось как бы от сильнейшего пожара—и так длилось часа два. Затем все погасло. В то время, как судно боролось с свирепеющими волнами, странный свет придавал картине таинственный отпеча­ток. Не предзнаменованием лп то служило мо­нарху: искра тобою брошена на побережье Каспия, она раздувается в грозное пламя, охватывае­мая им Азия очищается этим неутолимым огнем,— там истинное призвание России придти к возрождающимся мирам н самой обновиться, самой помолодеть среди очагов вековечной I юсто ЧНО1 и кул ьтуры?..

V.
УЗУ Н-АДА.
По туркменски слово обозначает «длинный островъ». Какое другое название могли дать ту­земцы обнаженной полосе песков, безжизненно растянувшихся среди вод? В чудной картине врезающагося в сушу моря и залитых блес­ком небес этот уголок пустыни до того должен был казаться бесцветным и богоот­верженным, что, кроме его общих очертаний, ничто не приковывало внимания человека. Все преобразилось с 1886 г. при устройстве конеч­ного приморского пункта Закаспийской железной дороги. Деятельность так и закипела. Десятки домов, лавок и складов раскинулись вокруг станции, создалась церковь, явился целый ряд пароходных контор, груды товаров нагромоз­дились по берегу. Давно бы пора приискать ме­сту более яркое прозвище. Мачиха-природа хо-
тела воспрепятствовать людям и тварям се­литься здесь; смерть полновластно царила тут,— и вдруг, словно по мановению сказочного жезла, пришли русские и сказали унылому прибрежью: проснись!
Свыше тысячи душ, преимущественно рабо­чих, в 1889 г. жило въУзун-Ада, опресни­тель доставлял в изобилии годную для питья воду, всякого рода запасы легко и быстро при­возились или морем, или на поездах. Свободно можно было устроиться с некоторым ком­фортом.
Вечный приток свежих сил как из Средней Азии, так и особенно из Баку, из Астрахани обещал порту большое процветание. Иностранцы, видя нашу новую стоянку, только удивлялись её быстрому росту и энергии управ­ления Закаспийскою дорогою.
Обыкновенно мы,-—что греха таить,—все деиафм медленно, на время смотрим не по аме­рикански, а по восточному, сто раз отложим исполнение какого нибудь важного плана, вместо того, чтобы прямо приступать к его осущест­влению. В данном случае произошло наоборот. Западные путешественники находят, что нашей предприимчивости молено позавидовать. Творить при тех условиях, при которых возникал и

прокладывался рельсовый путь в глубь Азии, среди мертвых песков и под сжигающими лучами солнца, во всех отношениях равно­сильно было подвигу, великому подвигу духа и воли. Пускай теоретики-пессимисты с преду­беждением взирают на совершенное дело, отри­цают разумность того или другого мероприятия, победоносно копаются в иных подробностях, быть может свидетельствующих, что не все одинаково стройно и хорошоисполнялось при проведении дороги: Иа critique est aisee, 1'art est difficile», приходится ответить нападающим. Только тот вправе судить и порицать, кто сам когда либо работал в столь же тяжелой об­становке: но деятели, закалившиеся в борьбе с неблагоприятными обстоятельствами, обыкновенно очень терпимо, сочувственно и широко смотрят на результаты чужих трудов. беспокоятся и него­дуют преимущественно такие люди, которые сами неспособны были бы испытать ни малейшего лишения, не одолели бы ни единого препятствия.
Присматриваясь к местным условиям и прислушиваясь к здешним толкам, я постоянно встречался с злополучным вопросом о том, где быть порту: оставаться ли ему в УзунъАда, или передвинуться в Красноводск? Я говорю «злополучнымъ» вопросом потому, что,— 40
пока его не решили окончательно и беспово­ротно,—неопределенное состояние вредно отзыва­лось на интересах торговли, косвенно тормозило её развитие. Какая была охота пароходными, и транспортным конторам строиться и приспо­собляться. не жалея денежных затрат, к Узун-Ада, когда не сегодня-завтра могли пере­селить в Красноводск?
Печать много распространялась о значении того или другого места, но почему-то обходила молча­нием, насколько томительные ожидания прави­тельственного решения в общем были вредны для успешного движения средне-азиатских гру­зов по направлению к России и обратно. Если власти находили, что Узун-Ада годится в каче­стве конечного пункта дороги,—надо поскорее было усиленно озаботиться закреплением берега, устройством набережной, мостовой и т. и. На улучшение порта пришлось бы, по мнению генерала Анненкова, всего на всего израсходовать какие нибудь десятки тысяч. В случае же, что доводы за Красноводск казались более вескими и убе­дительными, нельзя было откладывать вопроса о перенесении туда конечной станции. Торговля с Бухарой, Туркестаном и смежными не рус­скими владениями росла не по дням, а по часам, принимала внушительные размеры. Поезда сво41
вили к морю так много хлопка, что пароходы но успевали нагружать его. Тут уж не до споров и пререканий, где лучше стать твердою ногой на Каспийском побережье, а прямо за дело нужно браться!
В ПЕСКАХ.
Октябрь 1889 г.
Редкое зрелище представляет иногда по ве­черам узун-адинский порт, когда почти без­трепетное, озаренное луною море живописным кругом стелется между низкими берегами, ко­торые лишь кое-где покрыты песчаными холма­ми, а затем узкою лентою теряется в дали, по направлению к родному простору. Здесь и там видны огни на судах; по временам фан­тастически-красиво выделяется на серебристом лоне вод уходящий или приходящий пароход, не смущаемый тем, что будто бы ночью пла­вание по фарватеру не безопасно. Случайно нахо­дящийся в Узуп-Ада очень недурной хор му­зыки одного из закаспийских железнодорож­ных баталионов играет ‘у вокзала. Несмотря



на осень и поздние часы, в воздухе разлита приятная теплота.
Все точно сговорилось придать новонаселяемой местности как можно больше своебразной пре­лести. Просто не хочешь верить, что еще нес­колько лет назад разве только злые духи сле­тались сюда на ночное свидание и положительно ничто человеческое не тревожило задумчиво при­таившейся пустыни.
Теперь пойдешь вдоль складов на берегу, персиане-чернорабочие вполголоса напевают что-ни­будь жалобное, монотонное, готовое кончится воп­лем отчаяния или же без причины внезапно оборваться. При близясь к станции, зачастую услы­шишь из вагонов, где сидят перевозимые от­ряды войск, какой-нибудь такой припев, кото­рый еще сильнее схватит за душу, перенесет домой, наполнит сердце чисто русскою порыви­стою радостью и неизъяснимою тоскою. С од­ной стороны восторженно чувствуешь себя в пробужденном нами краю: на всем видишь не­изгладимо-русский отпечаток, проникаешься сво­его рода благоговением к тем деятелям, которые самоотверженно и неутомимо труди­лись над осуществлением великого замыс­ла, начинаешь отрешаться от скептического настроения и глубоко верить в нашу будущ-
44

ноет на среднеазиатском востоке. С другой стороны — кругом расстилаются и угрюмо вы­сятся мертвые пески со слегка курящимися в прозрачном воздухе вершинами холмов; ино­родческие лица, пестрые одеяния, резкия непо­нятные голоса напоминают, что тут давно кон­чилась Россия, что мы—пришельцы, затерянные в необъятном пространстве присоединенных за последние десятилетия земель и в загадоч­ном неизследованном море туземного населе­ния: чего ждать впереди? как разумно и твердо справиться с предстоящими культурными зада­чами? Вопрос за вопросом всплывает и на­стоятельно требует ответа. Но где его найти? Вед не в унылой же, замирающей песне чер­норабочего восточного люда! Там все только говорит о невозможности что-нибудь создавать, к чему-нибудь стремиться...
Десятого октября, по инициативе и под не­посредственным наблюдением генерала М. Н. Анненкова, в Узун-Ада. произведена первая в этих краях однодневная перепись и зало­жена школа. Результаты переписи, несмотря на осеннее время года, когда меньше народа на при­станях, в общем оказались довольно уте­шительными,—особенно, если принять во внима­ние недавнее возникновение местечка:
мужчин: женщин:
1279 241
детей 64 66
(Среди новорожденных преобладают де­вочки).
Русскихъ—свыше тысячи, мусульман — около четырех сот, армянъ—более ста. Постоянных жителей—1,156. Из них до 130 занимаются торговлей, 110—ремеслами.
Тех, кто находился на судах, не считали, а то бы еще наверно прибавилось несколько сот человек. Вообще можно сказать, не преувели­чивая, что по временам в Узун-Ада наби­рается около двух тысяч. И это удивительно!
Так как здесь уже иные мальчики обуча­лись грамоте, основание маленькой школы явля­лось весьма современным. И вот, с этой целью, в ясный солнечный день, около полудня, к скромной узун-адинской церкви, вокруг ко­торой расположено «село Веселое >, собралась толпа, отслужила молебен, прослушала <Боже, Царя храни.'. Картина поражала своей умиляю­щей простотой и вместе с тем торжествен­ностью. Я невольно спрашивал себя, не слу­жит ли такое светлое, отрадное явление залогом наших дальнейших успехов. Мог ли кто-ни­будь когда-либо предполагать, что в ужасающихъ

прикаспийских песках, куда русские войска направлялись иногда на верную смерть, где вой­на была кумиром.—там именно, столь быстро чистым родником пробьется мирная жизнь на самых благих и возвышенных началах? Да, пожалуй мы и вправду подвигаемся вперед но Азии, чтобы с нами и для нас пробуждалась новая эра. Но во всем этом столько бессозна­тельных порывов, столько издавна унаследо­ванных привычек разрушать, раньше чем знаешь—по чему и во имя чего, — что на пер­вый взгляд как-то страшно смотреть на со­вершающиеся события и не ждешь от них ни­чего хорошего в будущем.
Стоит побывать на окраинах, вникнуть в общий строй понятий, прочувствовать русским сердцем с русскими людьми, чем они живы и что у них теплится в глубине души,—и пере­стаешь подыскивать почву для своего теоретиче­ского отрицания:
В грядущем путь широк, как вольный бег реки...
Говорят, англичане всюду умеют, — хотя и с узко-эгоистическими целями,—насаждать рай земной. В качестве наиболее яркого примера приводится Гонг-Конг. Когда увидишь этот цветущий, живописно раскинутый город, с его
роскошными садами и зданиями, и представишь себе, что тут прежде были лить голые скалы, нельзя не отнестись с полным уважением к тем пионерам цивилизации, которые их пре­образили. Но ведь там можно обращать небы­тие в бытие: природа, смежный Китай, богатей­шая торговля, неисчерпаемое обилие денегъ—все помогает предприимчивости человека. Мы же пока,—особенно в этих частях Азии,—имеем массу враждебных элементов вокруг себя и почти ничего, способствующего нашим начина­ниям. Если что нами и делается в самобыт­но-грандиозных размерах, так едва ли не ис­ключительно благодаря исполнительности и дет­скому простодушию русского солдата. Вот, на­пример, сцена с натуры. Офицер в УзунъАда, приехавший из-за тысячи верст с реки Аму-Дарьи, посылает деньщика напоить собаку. Тот берет ее на веревку, идет к морю, воз­вращается. Собака продолжает метаться, чего-то гацет.Новое приказание, новая прогулка с собакою. Наконец, офицер убеждается, что она умира­ет от жажды, и напускается на деньщика.
Ваше благородие, который раз вожу к Здеш­ней Аму-Дарье,—купается, не пьет *.
VII.
НЕМАЛОВАЖНЫЙ ВОПРОС.
Когда к восточному берегу Каспия пристают в Узун-Ада пароходы, мне любопытно смот­реть не на проезжающий чиновный и военный .люд, не на тех, которые составят в новом краю несколько лишних единиц, по большей части столь же бесцветных п ничтожных, как и многие другие лица, заброшенные сюда на службу случайно,—часто даже но воле злой судьбы,—не они, повторяю, представляют глав­ный интерес в среде пассажиров. Купцы, ремесленники,—это тоже все едет с опреде­ленными, так или иначе, целями, имеет впе­реди хоть что-—пибудь верное. Меня занимает и но временам просто волнует вопрос, как будут жить и что внесут в нашу Среднюю Азию группы путников, едущих искать себе родины (переселенцы), и возвращающихся со 49 4

своей духовной родины—из Мекки (богомольцы, так называемые хаджи). И тех, и других тут можно встретить в очень значительном количестве. Только разница велика в их осанке, в охватывающем их настроении. С одной стороны, видишь каких-то жалких ни­щих, которые отбились от всякого труда, сами не знают, куда и зачем идут, беспо­мощно ожидают на каждом шагу поддержки начальства или просто подаяния. Не то—ревно­стные исполнители предписаний Магомета. Ни бедной одеждой, ни чем иным они не вызы­вают сострадания. Напротив, стоит взглянуть на сосредоточенные, гордые лица, чтобы убе­диться, как мало они думают об окружаю­щем и до какой еще степени овеяны воспоми­наниями о недавно пережитом прошлом. Жи­вописными, неподвижными кучками сидят хад­жи близь станции. Оживление просыпается лишь во время молитвы. Целые ряды вытягиваются, белея чалмами. Все это вместе твердит свя­щенные слова и единодушно падает ниц. Нужды нет, что везде по бокам ходят, ра­ботают, перекликаются «неверные». Мусуль­мане оставляют подобную мелочь без внима­ния. Спокойные, медлительные—они совершаютъ

установленные богомоления и затем безучастно, часами глядят в даль.
Что у них на душе? С какими мыслями едут они домой?
Я но без умысла завожу речь параллельно о переселенцах и возвращающихся из Мекки. На первый взгляд кажется весьма странным и непонятным, как можно сравнивать и ана­лизировать явления, повидимому, не имеющие ни­чего общего. На самом деле это не совсем так. Между ними положительно есть некоторая связь. Оба слишком характерны и слишком затрогивают условия нашего владычества в Средней Азии, чтобы обходить молчанием сущест­венные факты. Они вносят в местную жизнь много такого, над чем следует призадуматься. В них кроются элементы разрушения, и потому пора (хоть невооруженным глазом сначала) рассмотреть, что они собою представляют. Даже беглый обзор должен подсказать, насколько желательно глубже вникнуть в подробности.
Переселенческий вопрос чисто отвлеченным образом обсуждается початью. De facto ей, ко­нечно, все равно, чего ради и в каком именно направлении движутся толпы голодных оборван­цев, именующих себя громким названием «переселенцев . Газетам без всяких ’убеж-

дений, или со взглядами явно революционными, почему—то,—особенно в последнее время,— удобно и приятно распространяться об этом народе, как о колонизаторах и т. и. Иногда,—вероятно по ошибке,—редакции принимают корреспонденции, где прямо указывается, что за люди подымаются в безвестную дорогу на Во­сток, кто обыкновенно руководит переночев­ками, чего можно ждать от безобразно постав­ленного и до 1889 года квази-легального бро­дяжничества. Пока оно устремлялось за Урал,— касаясь местностей, более пли менее заселен­ных русскими.—шло уже давно проложенными путями: оставалось зачастую сожалеть о том как это власти допускают темный люд,—да еще обыкновенно из худших и ленивейших, —отправляться на угад в страны, где будто бы и трудиться не надо, а всего—всего вдоволь, с другой же стороны приходилось недоумевать, зачем переселенцев, которые яви лисьи а окраи­ну. почти нигде не ожидает энергичная пра­вительственная поддержка. За Уралом с этим, однако, можно еще было мириться, как с за­старелым злом. В Закаспийском крае подоб­ная вещь гораздо резче бросается в глаза и вызывает на тягостное размышление.
В нраве—ли мы пока позволять разному
сброду, с которым не знаешь, что случится, приходить сюда с семьями, свободно разгули­вать, нищенствовать, не брать поденной работы, а требовать земли, обнажать перед туземцами неприглядные черты нашего быта внутри Импе­рии? Я нарочно спрашивал в Узун-Ада пере­селенцев, откуда они: все больше пензенские, тамбовские, саратовские, самарские. Куда напра­вляются? «Сами не знаем... Думали сперва в Баке жить богато,—там один камень, да песок. Здесь, говорят, много хороших мест. Царское Село строится...» Так мужики назы­вают Государево имение » на р. Мургабе в мервском оазисе, где надеются обводнить неко­торое пространство, когда-то населенное. Но, вопервых, там пока, еще неизвестны результаты ирригационных сооружений: возможно, что новая местность сделается годной для культуры лишь в ущерб ныне орошаемой земле. Туземцы останутся без воды и придется их самих переселять. Как же тут мечтать о привлече­нии элементов изнутри России? Во-вторых, в мургабском имении недавно нуждались в ра­бочих. Кажется, прежде всего следовало бы подумать о пропускаемых сюда в край пере­селенцах и дать им заработок. Взамен этого, заведующие тамошним делом, выписали изъ
Семиречья— сотни бывших китайских поддан­ных. Разве такое положение вещей нормально?
Л роль печати по непосредственному отноше­нию к переселенческому вопросу? В закаспий­ской области есть одно пресмыкающееся, кото­рое называет себя корреспондентом либераль­нейшего московского органа. Человек этот видит, что за люди являются искать новых мест, знает, что вожаками партий служат сравнительно более обеспеченные <скитальцы . зачастую с весьма темным прошлым, побы­вавшие уже в Средней Азии, не имеющие иллю­зий на счет свободной хлебородной земли, увле­кающие за собой народъ—в сущности с совер­шенно непонятною целью...
Вам это ясно, по между тем вы все-таки раздуваете значение переселенческих блуждений и связанных с ними несчастий!
<Да, таков девиз нашего направления: зажигать неудовольствие, где только возможно. Чем хуже, тем лучше. Пусть правительство расхле­бывает кашу, которую мы завариваем. Пора обратить внпмание на обездоленный народъ».
Позвольте: причем же тут народ? Отчего часть русской печати очень мало распространяется о нуждах смирного и трудящагося мужика, а склон­ных бродяжничать и попрошайничать почему-
то возводит на пьедестал, выдает чуть-ли не за мученников? Где-все справедливость, где честное отношение к делу? Не говоря о том государ­ственном вреде, который вы приносите,—ведь в конце концев терпеть приходится самим переселенцам, т. е. покровительствуемым вами. Многих женщин впереди ожидает проститу­ция,—и притом на окраине, перед глазами му­сульманского населения. Мужчинам подчас неть никакого исхода. Пока в Туркестане пристраи­вается лишь ничтожное число русских-—земле­пашцев... Туземцы, и те стеснены количест­вом плодородной почвы. Вместо того, чтобы все знакомые с вопросом публицисты писали в таком духе, становясь на минуту консер­ваторами, хотя бы из сострадания к неразум­ному7 странствующему люду, на практике выхо­дит одна умышленная мистификация: авось, чтонибудь скверное выйдетъ».
«Вы угадали: я, впрочем,—лицо совершенно пассивное и во всем руководствуюсь инструк­цией моей редакции».
Положим, недавно издан закон для урегу­лирования переселенческого движения, но отвле­ченно задуманные мероприятия едва-ли вскоре пресекут зло в его корне. Мужички еще долго будут стремиться на свой страх в чу­
I
жие краЯи Представите.ии модной печати, встре­чая толпу оборванцев, обязаны, согласно пред­начертаниям свыше, направлять их всяческими способами далее и далее, тогда как долг и совесть подсказывают порядочному человеку, что этому пароду надо, по возможности, свое­временно втолковывать, чего ожидать и чего нет в нашей Средней Азии. По моему, ди­намитчики честнее: они идут на преступле­ния, рискуя собственого жизнью. Молодчики же, вроде моего невольного собеседника, являются олицетворениями гнусности и злонамеренности, оставаясь притом вполне безнаказанными.
Перехожу к хаджи. Знают ли у нас в России о том, что такое хождение к арабским святыням в политическом отношении? Об этом наверное сущестувутот самые смутные представления. Между тем о нем следовало бы серьезно поразмыслить. Новейшие данные, ка­сающиеся предмета, положительно того заслужи­вают.
В Мекку ежегодно стекается громадное число магометан,—от глубины Африки и до преде­лов Китая. Точных статистических данных о том, сколько и откуда именно ходят на бого­молье. конечно, нет; но, по приблизительному рассчету, их, несомненно, является в «свяицен-
ный город несколько сот тысяч. Скэвен Блэнт, автор «Future ofislam», специально за­нимавшийся изысканиями такого рода, группи­рует путников в следующем порядке: всех ревностнее, после окружающих Мекку бедуи­нов,—персияне, авганцы, белуджпстанцы и егип­тяне. Из них каждый год больше одного хаджи приходится на 1,000 человек населения. Индийские и малайские мусульмане, а также срав­нительно отдаленные африканцы высылают по богомольцу на 3,000,—турки еще менее. О на­ших подданных, и вместе с тем о бухар­цах с хивинцами, нельзя сказать ничего опре­деленного. ибо они за границей едут и всюду отмечаются, как признающие власть султана. Во всяком случае их не мало.
При упрощении и удешевлении способов сооб­щаться с заветною для ислама страною, ты­сячи ревнителей снаряжаются теперь из Рос­сии ии Средней Азии в желанный пут. Пока нами не были развенчаны Самарканд и Бухара, правоверные ’ считали их весьма важным и незыблемым оплотом своей религии. Но за по­следнее время центр тяжести мусульманского мира всецело перенесся в Мекку. Я сам ви­дел на линии Закаспийской дороги толпы воз­вращавшихся оттуда, говорил с некоторыми:
оказывается, что их из новоприсоединенных владений все больше и больше направляется в Аравию. Там в священныхъ» двух городах образовались уже колонии переселившихся самар­кандцев. Мы понемногу сглаживаем, за Каспий­ским морем и в Туркестане, антагонизм отдельных народностей, объединяем под сво­им владычеством враждовавшие раньше друг с другом элементы, бессознательно обусловли­ваем усиление ислама в таких местностях, где он еще слабо прививался; благодаря умптворению края, оседлые туземцы спокойно завя­зывают сношения с некогда страшною степью и отправляются насаждать в ней мусульман­ское просвещение. Какие будут плоды подобного сближения, трудно предсказывать,-—но едва-ли все сложится в нашу пользу. Недаром эмиг­рировавшие из русских пределов в Аравию слывут там за мухаджпров (религиозных изгнанников), недаром Каир, Самарканд и Бухара перестали считаться рассадниками зна­ния. Лучшие лекторы собираются в Мекку. Недо­вольные европейцами здесь открыто и при общем одобрении выказывают свою пламенную вражду.
Недавно сюда переодетым пробрался из­вестный голландский арабист Сноук Хюргроньэ и вынес самые тяжелые впечатления.
Панисламическое движение, задерживаемое пока в .своем развитии внешними обстоятельствами, идет тем не менее вглубь и заслуживает серьезного внимания. Народы, принявшие коран, мало по малу проникаются сознанием внутрен­ней сплоченности под знаменем пророка». Мятежно настроенные магометане из одной и той же страны, которые у себя дома рассеяны и не пытаются объединяться, в Аравии встре­чаются и сговариваются. Прежде книжники не сочувствовали дервишам. Теперь же не борются с ними, понимая, что эти нищие с виду, ми­лые черни изуверы, способны разжигать везде, где надо, смуту, незаметнейшим образом. В Мекке, Медине и вокруг обоих городов на­ходится свыше 150 духовных общин двад­цати шести дервиписких орденов. Через них устанавливается связь с целым мусульман­ским .миром, и последствий этого еще нельзя даже приблизительно определить! Богомольцы подпа­дают под влияние учителей-мистиков и ухо­дят обратно, скрепленные с ними неразрыв­ными узами.
Не пора-ли вдуматься, как, это отражается на нашей новоприсоединенной окраине? Репрес­сивные меры ни к чему бы не повели. Сле­дует лишь бдительнее относиться к явлению.
знать, откуда ввозится горючий материал, и с своей стороны прилагать старание, чтобы сюда не являлись, на показ крайне чутким тузем­цам, худшие элементы из России *).
') В нынешнем году (эти же строки писаны два года тому назад) закаспийские власти испросили наконец разрешение не пропускать в их раион переселенцев.
fiO
VIII.
ПО ЗАКАСПИЙСКОЙ ОБЛАСТИ.
Когда поезд, простившись со светлыми узунъадинскими заливами, сразу врезается в него­степриимную пустынную ширь азиатского мате­рика, и вокруг видишь только песок да пе­сок, с безжизненными вершинами гор на бледном горизонте.—человека невольно охваты­вает жуткое чувство одиночества и бессилия. Что такое сравнительно с этим грозным, мертвящим простором узенькая полоса дороги, убегающая вперед? Стены песчаных бугров сдвигаются все ближе и ближе: кажется, стоит им хоть немного поколебаться.—и вот мы за­валены, погребены в неприступной степи, как сотни и тысячи других европейцев, пытавшихся раньше, с оружием в руках, нарушить её заколдованный сон и спокойствие. 'Но инстин­ктивная тревога очень быстро сменяется равно-

душием. Вагоны поспешно катятся по разростающейся равнине. Горы рельефнее выделяются среди крайне своеобразного, величественно кра­сивого ландшафта. Какое удивительное зрелище! готов воскликнуть турист,—и притом где же? в области, куда еще недавно, кроме туркмен, все шли точно на верную смерть или, что даже хуже, в невыносимейшее рабство. Теперь тут едешь с полнейшим комфортом. Захочешь есть,—к услугам хороший и недорогой поезд­ной буфет (таким благоустройством дорога обязана строителю). Сидя за столом, обедая, имеешь все время перед глазами чудную един­ственную в своем роде картину дикой при­каспийской пустыни, улегшейся между важным в торговом отношении морем и культурными центрами Средней Азии. Прежде люди с ужа­сом думали о мучительном переходе через нее,—теперь мы буквально несемся по ней, не зная старых преград, с трудом представляя себе, что испытывали здесь злополучные путе­шественники. А это было нечто по истине ужа­сное, если только припомнить отзывы тех не­многих лиц, которых судьба завела в здешний край.
Даже сытые верблюды, и те ни в каком случае не проходят больше четырех верст въ
час; слабые же гораздо тише. Температура по­стоянно и резко меняется, то заставляя при­шельца жестоко томиться под солнечными лу­чами, то дрожать от холода. Из царства жи­вотных в худших местах можешь встретить лишь желтого скорпиона или отвратительную фа­лангу, паука с наливным брюхом грязносерого цвета. И в такой-то безотрадной бездне страданий и лишений, по дну некогда тут бу­шевавшего моря, наверно взявшего меньше жертв, чем обступающая нас современная степь,—мы движемся на восток с неудержимою силою, торжествуя победу разума и энергии над сле­пыми началами косности и мрака.
При слове «Закаспийская область в голове всякого, кто вникал в историю Азии и хоть сколько нибудь одарен воображением, рисуется грандиозное столкновение и взаимодействие раз­личных культур, борьба кочевых элементов с непонятною и ненавистною им оседлостью, стихийных размеров поединок между вечно нападающим варварским Турином и вечно обороняющимся просвещенным Ираном. В этих двух наименованиях таится весь смысл и все значение мировых событий на одной из древнейших арен человеческой деятельности. Глубочайшие языческие религии здесь, на рубеже
враждующих миров, сходятся и сравнительно мирно уживаются, потому что у всех у них та же великая миссия: нравственно придти на помощь пестрым среднеазиатским народностям, смягчить и сгладить царящий между ними раз­дор, отчасти урядить их семейный быт, от­части открыть перед ними область чего-то высшего, сверхъестественного! Оседлое населе­ние безусловно сочувственно относится к ра­спространяемым идеям. Умозрения .жречества 11 рививаются толпе.
Учение Зороастра о властвовании над вселен­ной светлого Ормузда и темного Аримана как нельзя лучше истолковывало Ирану, почему емунеобходимо выдерживать постоянный натиск с севера, и питало надежды, что рано или поздно добро должно осилить зло. Явился одухотворенный культ огня, очищающего от скверны и озаряю­щего неприглядные стороны нашего существования.
Пределы, где удавалось укорениться этой ре­лигии. раскинулись довольно широко, до границ Небесной империи, до Малой Азии и побережий Аральского моря. Но к степным полудикарям зороастризму не удавалось проникать. Царство тьмы так и оставалось хаосом с точки зрения цивилизованных народов. Нужна была более всеобъемлющая вера, чтобы смутить души кочев-
ликов. Пришел буддизм, которому тесно каза­лось на родине в Индии, который жаждал миссионерствовать всюду, куда могли только дойдти проповедники, глашатаи пессимизма.
Сначала сфера индийского религиозного влияния затронула Авганистан, а потом и дальше, и дальше стала заполонять Среднюю Азию. Этические заповеди представлялись всем и каждому до того простыми и спасительными, столько в них рои­лось Новозаветных элементов, что успех истин, возвещенных Буддою делался неотрази­мым, психически роднил и южан, и северян. Однако, тем не менее, и здесь чувствовался какой-то пробел. Жизнь попрежнему складывалась нелепо и мрачно. Или степь терпела от городов и селений, или, наоборот, их осаждали и губили туранцы. Азиятам самим по себе не под силу было положить конец такому ненормальному по­рядку вещей. Требовалось вмешательство юной и маленькой Европы, сыны которой, в ничтожном количестве, уже дома умели грудью встречать восточных варваров и пламенели желанием гнаться за ними вслед.
И вот наступают времена Александра Ма­кедонского. Горсти железных людей выходят на бой с полчищами врагов, совершают длин­нейшие, изумительные походы. Одним словом,

тогда в некотором роде разыгрывается нечто аналогичное нашим усилиям и успехам в Средней Азии. Животворное веяние проносится над нею. Греки упорно стремятся пересоздать наследованные от персов сатрапии на рубе­жах Турана, осилить и подчинить последний, умственно и нравственно сдерживать все в сфере эллинского круга идей. Устанавливается широкий взгляд на вещи. В торговом отно­шении обращается внимание на Аму-Дарью, на Каспийское море. На нем строится флотилия. Мечтают о соединении его каналом с Понтом Эвкспнским. Но постепенно западное влияние слабеет. Ему недостает еще внутренней мощи править отдаленными самобытными краями. Над ними сгущается мрак. Мы пока не знаем даже хорошо, как в них чередовались события. Известно лишь, что постепенно средне-азиатские страны, под напором вторгавшихся в них разнороднейших элементов, образовывали цар­ство за царством. Индо-скифские владыки сме­няются парфянскими, эти—персидскими. Китай­ские войска пробиваются до каспийского побережья. В Самарканде скопляются рабочие китайцы. Общение с Небесной империей, повидимому, де­лается теснее. Тем не менее не создается ни­чего устойчивого. Брожение но прежнему раз-
единяет ирано-туранские народности. Пока не является с оружием в руках суровый ислам, Средняя Азия подобна взволнованной морской поверхности.
Новые религиозные начала, связи с молодым и обширным мусульманским миром, расцвет-ь в нем наук, культурное значение городовъ— все точно сговаривается возвеличить ее до не­бывалой степени. Но и это оказывается не слиш­ком продолжительным. Если приумолкли кочевишки вблизи, так поодаль собираются тучи. Из Забайкалья подымается Чингис-хан. Монголы неудержимо стремятся к завоеваниям ради за­воеваний. Арабской цивилизации, поколебленной ими, уже не подняться в старом блеске. 'Гу­ран опять раздвигает свои границы.
По временам видишь, как будто прошлое воскресает. Тамерлана, и Тимуриды, насколько молено, пекутся о знаниях, об искусстве. Но мало по малу все, чем раньше справедливо гор­дились туземцы, тускнеет, мельчает, вырож­дается. В текущем столетии туркмены совер­шенно отбрасывают и принижают иранцев.
Массою причин христианская держава побуж­дена вмешаться в среднеазиятские дела. Рос­сия властным движением прекращает тамош­ния смуты, идет в степи и центры ханствъ
С7

с гуманной политикой, ставит себе задачей по европейски работать на свежем поприще. Однако, труд такой весьма и весьма нелегок. П в .людях, и в средствах для того немуд­рено ощутить величайший недостаток. И вот тогда-то один из наших выдающихся госу­дарственных деятелей, генерал Анненков, наперекор мнению близорукой толпы, ясно и твердо намечает железнодорожный путь от Каспийского моря в глубь страны. Мысль о проведении подобной линии, по недоступным почти местностям, встречена несочувственно, считается чуть ли не безумием, возбуждает опасения,—как же в конце концев бороться при этом с тремя плохо одолимыми преградами: движущимися пе­сками, безводьем и отсутствием топлива.
То, что по дороге остановило бы всякого дру­гого, не могло заставить строителя отказаться от своей заветной мечты. Когда началось соору­жение первого участка, то, для ограждения его от песчаных заносов, привозилась глина и обливалась морскою водою, которая, при высокой температуре, быстию испарялась, и на политой по­верхности затем образовывалось нечто вроде соленой коры. В тех пунктах, где, но на­правлению господствующих ветров, замечались наибольшие заносы, вдоль железнодорожного по­
лотна ставились щиты, похожие на те, что упо­требляются у нас в России для защиты линий от снегов. Позже, в песках, практика на­толкнула еще на новый способ самообороны. Так как, при малейшем ветре, вершины нагих песчаных холмов словно курятся, отделяя развевающийся песок,—генерал Анненков приказал произвести следующие опыты: нарубался сакса­ул,—печальное растение, ютящееся в пустыне,— накладывался в маленькия траншеи, с одной стороны присыпался песком, с другой остав­лялся открытым, образуя своего рода щетку. Оказалось, что мера вполне соответствовала це­ли. Получилось некоторое ограждение полотна. Параллельно явилась забота о сохранении и уси­лении растительности вдоль дороги.
Для устранения безводья, на протяжении сотен верст, с гор проводилась вода прямо в баки у станций. При них устраивались фонтаны. Ни­чего себе польза представить обаятельнее, как долго ехать среди мертвой степи, выйти из ва­гона и увидеть па станционной площадке чистую, сверкающую струю, стремительно подымающуюся и обдающую вас холодною, бодрящею пылью. Вот по-истине благое дело, вызванное к жизни строителем железной дороги!
В виду того, что вопрос о топливе су ще-

ственно важен не только для паровозов, но и для помещений вдоль линии, здесь впервые по­пытались вводить отопление зданий нефтью.
Такими приемами обеспечивалось мирное, по­степенное завоевание страны рельсовым путем. Когда из ахал-текипского оазиса мы прошли далее на восток и почти соприкоснулись с владениями бухарского эмира, возникала дилемма: продолжать-лп прежде всего линию к авганской границе, или свернуть на северо-восток в Тур­кестану. Кто смотрел и смотрит на дорогу исключительно со стратегической точки зрения, тому желательно было видеть её продолжение на Серахс,—но тогда на задний план отходили все культурные и торговые преимущества вто­рого направления. Чисто военный взгляд словно отрицал его полезность и необходимость. Строи­тель Закаспийской дороги шире и прозорливее посмотрел на дело. Он как нельзя лучше сознавал и понимал, что ныне ею пересекае­мые края искони жили одною .жизнью, состав­ляли своего рода целое, являлись так сказать, передовыми очагами культуры среди надвигав­шейся пустыни. Хотя она и торжествовала по временам, но, пожалуй, именно оттого, что цепь оседлых пунктов недостаточно была прочна и звенья иногда не выдерживали напора. Съ
момента, когда русские осилили вечно беспокой­ные ту райские элементы, и медленным, уверен­ным шагом прошли от Каспия до Трансоксании, государственная мудрость требовала прико­вать к себе кочевой мир неразрывными узами, провести гигантскую черту на юг от усмирен­ных степей, заставить ее лечь как раз там, где прежде прививалась цивилизация. Осуще­ствить такую разумную своевременную мысль целесообразнее всего могла только железная до­рога.

IX.
В ОКРЕСТНОСТЯХ АСХАБАДА.
Закаспийская область весьма интересна в археологическом отношении. Мало есть стран, испытавших столько превратной судьбы, ви­девших такую смену царств, как новопри­соединенный нами край. Особенно, конечно, лю­бопытны разоренные теперь туркменами полосы культурной земли, вдоль персидской границы. До сих пор о них почти ничего не писано. Кроме диллетантов, никто ими серьезно не ин­тересовался, а между тем время ведет, памят­ники и вообще всякие следы старины исчезают. Скоро не отыщешь и половины того, что пока еще на лицо. Хоть бы иностранцы обратили на это серьезное внимание, если уже нам такое дело не под силу! Ведь теперь, благодаря За­каспийской железной дороге, это легко.
Для примера следует отметить несколько
археологически любопытных пунктов. Вот они, подобранные случайно, по направлению на восток:
На расстоянии ста приблизительно верст от Каспийского моря находится Маст-Деуран (или Месториан). Развалины занимают восемь верст, замечательны валами. Один центральный окру­жен был другим и связан с ним перпен­дикулярными стенами.
Когда враги пробивались в крепость с ка­кой—нибудь стороны, они отовсюду в искус­ственных квадратах встречали сопротивление. Цветные изразцы с надписями уцелели на минаретах арабского стиля и арке развалив­шейся мечети.
По близости отсюда Шир-Кабир, надгроб­ный мавзолей с пристройками. Затем восточ­нее существуют развалины исторических го­родов — Ракадж, Варв, Хозроукола. ВешъДаг, Ходаверд, Хива Абад, Тшаар Дег, Магнэ, Тпиатша, Хандекли, Камбер-Баба, Ходжа-Пурзау и т. д. Кроме того, конца нет кур­ганам. Для раскопок и изысканий открыто самое широкое поле.
Когда на афганской границе работала англий­ская коммиссия, её члены заинтересовались бес­численными загадочными пещерами вокруг ГИен73

дэ и Тахтабазара. В результате оказалось, что они буддийского происхождения, и похожи на се­веро-индийские кельи для монашествующих.
Немедленно по приезде в Асхабад я отпра­вился холмистою местностью на запад, за 16 вер. от города, мимо аулов Канги, где живут туркмены-милиционеры, и Багира, славящагося садоводством, к величественным развалинам древней Нисы, основанной о гнепо клопиками и совершенно заглохшей. Только земля, если тро­нуть её недра, может дать ответ, что именно тут было и в какую эпоху *). Более новая, но тоже пустынная Ниса меньших размеров расположена около старой. Стены высоко све­шиваются над подступающими к ним рвами. Зданий не сохранилось. Все вымерло, недвижи­мо, безмолвно. В самой середине некогда люд­ного города плохое туркменское жилье одиноко стоит среди гряд капусты. Кто бы сказал, что гордые, непобедимые сельджукские князья,
*) Мне думается, не здесь ли надо искать следы гробниц нароянекой династии, на которые греки указы пали в городе Nisaea. Это назиание,—весьма, впрочем распространенное,— встречается уже на ассирийских клинообразных надписях ѴПИ и. до Р. Хр.
74

850 лет назад, наводили отсюда ужас на прилегающие страны'? Не сюда ли торжественно вступала в то время невестою одного из этих воителей красавица самаркандская царевна'? Пе­ред носилками её шли тысячи рабов и рабынь: и каждый, и каждая несли какие нибудь редкие и драгоценные дары, разбрасывали на пути владычицы мускус, амбру. Просто не верится, ужели тут навсегда угасла кипучая жизнь, прошлое цветущее состояние не вернется, не возродится'?
Долго я ползал по громадным развалинам их н собрал много черепков разной узорча­той посуды, дающее некоторое представление о быте горожан.
Кто хотел составить себе более ясное поня­тие о нем, обращался в Асхабаде к управляю­щему областью генералу Комарову, хранившему дома настоящую сокровищницу всевозможных местных древностей.
То, что коллекционировалось им па Кавказе, уже пригодилось западной науке. Известный лионский ученый Шантр воспользовался собран­ными там предметами, осмыслил их значе­ние, издал громадное сочинение, разработывающее подобный материал и составляющее положительный вклад в антрополого-археологи-
ческую литературу. Нет сомнения, что отно­сительно среднеазиатских находок кем-нибудь со временем будет выполнена та же почтен­ная задача.
Отрадно было видеть на окраине просвещен­ного администратора, на досуге вникающего в исторические подробности, которые касаются вверенного ему края и, рано или поздно, прямо или косвенно могут направить правительство на мысль, чтб делать в будущем, сообразуясь с давно минувшими днями. Пока не развеется хоть отчасти обступающий их глубокий мрак, до тех пор не легко разумно претворять дей­ствительность во что-то высшее.
Пасмурное, холодное утро в последних чис­лах ноября... Мне удалось нанять отличную казачью лошадь и без проводника, вдоль по­лотна железной дороги, я еду по юго-восточному направлению от Асхабада к некогда цвету­щему, разрушенному туркменами городу Аннау, откуда жители-персияне бежали, спасаясь, за горы. Сначала попадаются пашни, обнесенные невысокими оградами; группы обнаженных де­ревьев сереют здесь и там,—но вскоре раз­вертывается неоглядная равнина: тускло-зеленый
простор с одной стороны тонет в северной пустынной дали, с другой упирается в по­крытые снеговыми пятнами громадные, угрюмые горы. В нескольких местах на пути высятся туземные могилы выдающихся лиц, так-называемые мазары, склепы с тремя куполами (большим по середине и маленькими по бо­кам).
Небо облачно. На встречу дует свирепый, ледяной ветер, пронизывающий насквозь,—точно дуновение смерти, пронесшееся, благодаря хищ­никам, над культурною полосою края, до сих пор жадно ищет жертв, до сих пор враж­дебно всему, что не текинец.
Немногочисленные кибитки стоят в окру­жающей степи. Уродливые пасущиеся верблюды то низко опустят голову, отыскивая корм, то высоко поднимут ее и застывают в состоянии какого-то оцепенения. Редко когда случится обо­гнать или повстречать всадника. С кем ни заговоришь, никто, оказывается, ни слова не понимает по русски. Трудно при таких усло­виях запасаться положительными сведениями.
Приблизительно на восьмой версте приходится пересекать песчаные бугры. расстояние сравни­тельно ничтожное, но и тут уже видишь воочию, что такое должен быть продолжительный пе77
реезд песками. Наконец вдалеке, перед гла­зами, во всей своей мертвой наготе, встает Аннау. Чем ближе к нему, тем неотразимее производимое им странное впечатление.
Гигантские курганы у дороги ждут раскопок *). Полуобвалившияея башни и довольно еще проч­ные жилища свидетельствуют о стремитель­ности и успешности погрома. Где же та жизнь, которая прежде била клюнем среди этих кам­ней, вплоть до горных склонов?
Город расположен на обширном пространстве и, судя по всем признакам, отличался богатст­вом. Теперь он замер, молчит. Никого и ни­чего на первый взгляд не различаешь между грудами обломков и неравномерно друг от друга отстоящими постройками. Только позже я заметил обитателей в развалинах, да и те ютятся во дворах, за оградами, в кибитках. Летом тут набирается до тысячи душ туркмен. Но зимой большинство из них откочевывает в пески.
* Тут мне приходит в голову одна сумасбродная, быть может, догадка; пока еще не определено, где был Аннау— центр могущества белых гуннов (эфталитов) на западе от Аму. Конечно, вероятнее искать его ближе к последней, но нельзя забывать, что они, тесня Герат, проникали довольно далеко.
По вьющемуся местами дымку можно предполо­жить, что в Аннау есть люди.
На одном из обрывов сидел мальчишкапастух, наблюдавший за десятком баранов. При виде меня, он почему-то скорее погнал прочь свое стадо.
Вот и старая персидская крепость, которая отчетливо выделяется, даже если смотреть из вагона. Каменистая дорога живописными пово­ротами охватывает ее, поднимаясь все выше и выше. Вот и крутой въезд, между бойницами, за укрепления, к единственному замечательному памятнику, уцелевшему от прежних времен, остаткам великолепной мечети, постепенно при­ходящей в полную ветхость. Подымаясь на воз­вышенность и всматриваясь в серый, невзрач­ный купол, в надтреснутые стены, невольно спрашиваешь себя, что могло возбуждать удивле­ние европейцев, посещавших Аннау. Однако, едва обогнешь боковые части здания, как оста­навливаешься, и росто поражен j и ы й неожида нностыо зрелища. Сравнительно невысокая, но необы­кновенно стройная арка, с многочисленными сох ] >а нившимис я изразца ми,—изу кра ше ни а я огро м ными буквами наверху и пониже двумя вделан­ными в нее извивающимися не то драконами, не то змеями,—гордо царит над обступающимъ
пустырем, служа, так сказать, символом все­победной красоты на мрачном (Июне уныния и разрушения. Мягкие, нежные цвета и узоры, не уступающие ни в чем знаменитым самарканд­ским, до того бесподобны, что забываешь, где находишься, не в силах оторваться от их чарующей прелести, хочешь смотреть, смотреть без конца, наслаждаясь и любуясь плодами чьегото неведомого искусства.
До сих пор не определено, кто и когда воздвиг замечательную мечеть. Древность её, впрочем, во всяком случае не превышает четырех или пяти столетий. Может статься, она и позднейшего происхождения. По крайней мере, предание назы­вает строителем известного султана Бабера, по томка Тамерлана. Имя этого тимурида действитель­но высечено над входом в мечеть, но историче­ски непонятно, каким образом и чего ради указанный правитель, вытесненный узбеками из Туркестана, именно здесь создал нечто изуми­тельное в архитектурном отношении. Всего ве­роятнее, что пока благоразумно воздерживаться от гипотез и ждать, когда ориенталисты про­льют побольше света на малоизследованное про­шлое нашего подножья Хороссанских гор.
Говорят, года три назад мечеть еще была менее развалившись, и текинцы собирались въ
нее. Тецерь нельзя пройти под своды. Вход огорожен. Дальше виднеются кучи сложенного кирпича. Д жаль, если все понемногу рухнет, раньше, чем такой замечательный памятник подробноисследуют и опишут. Ведь до него лишь 12 верст от главного города области!
Близ мечети—могила чтимого населениемъ
мусульманского святого .Больше никаких нет достопримечательностей. Холодно. Неприветливо вокруг. Возвращаешься в Асхабад и думаешь: когда-то русские городки, вроде Аннау и других обширных персидских селений, вереницей по­тянутся вдоль северного склона этих гор, где, видимо. процветали оседлые пункты?
Осмотренное место получает воду из реки Кельтечинар, вытекающей их хребта .Зыры-ку.
Оно обладает минеральным источником, по вкусу и действию напоминающим эмсский. Док­тор 1'. К. Писаренко успешно уже лечил из него от кагарров и вообще желудочных бо­лезней. Что то здесь будет в близком буду­щем, когда, благодаря железной дороге, и весь край начнет заметнее оживляться, и Асхабад разростетея до больших размеров!
X.
У ПЕРСИДСКОЙ ГРАНИЦЫ.
Нельзя быть в Асхабаде и не поинтересо­ваться замечательной горной дорогой, проведен­ной военным инженером полковником Е. Г. Воронцом, по направлению к персидскому го­роду Кучану. Она тянется до нашей границы на протяжении сорока трех с половиною верст, имеет три сажени ширины. обошлась казне очень дешево (около двухсот тысяч рублей, включая в эту сумму стоимость изысканий, где именно пролагать важный в стратегическом и коммерческом отношении путь к богатому,— сравнительно с Закаспийскою областью,—Хороссану). Там, за горами, действительно культур­ная страна, не смотря на безобразное управление! Хотя оттуда идут многие вьюки, как попало, первыми встречными тропинками, но правильное общение, очевидно, мыслимо лишь по благоуст-
троенной колесной дороге. Персидское правитель­ство. делая вид, что это сознает, согласилось само ее продолжить от нашего рубежа. Таким образом создается питательная ветвь для новой железнодорожной линии.
Генерал Анненков давно уже обратил вни­мание на значение торговли с Персией через Асхабад. Доказательством служит сделанное им. об этом в 1887 г. сообщение в «Обще­стве для содействия русской торговле и промы­шленности . причем указывалось на то. что сотни тысяч пудов одного хороссанского груза посте­пенно направятся в Закаспийский край,—прежде всего в виду крайней дешевизны провоза их сгода. сравительно с провозом к Астрабадскому и Персидскому заливам. из таких важных пунктов, как Мешхед, Себзевар, Туршиз, где сильно развиты хлебопашество, садоводство и овцеводство, производятся: хлопок, бумажные, шерстяные и шелковые ткани, ковры,—куда, в свою очередь, можно доставлять, соответственно потребностям населения, много мануфактурных товаров, разных металлических изделий, ламп, посуды, мебели, железа, керосина, сахара и т. д.
Удешевление провоза хороссанских произведе­ний. особенно хлопка, расширит им рынки; рас­ширение же рынков отразится увеличением про83 *
изводства; Усилившийся вывоз даст персия­нам больше средств для приобретения потреб­ных ему иноземных товаров, т. е. увеличит ввоз в страну. Нашему купечеству. наконец, легче, при посредстве железной дороги, завязы­вать прочные сношения с Хороссаном, дешевле сбывать туда все необходимое.
Перехожу к самой горной дороге на Купан. Она. тянется от Асхабада. минуя справа новый, прекрасно выстроенный военный лазарет, а слева военное кладбище; и, незаметно, но бокам её начинают вырастать холмы за холмами.
Дождливый, мрачный день... Чем дальше от и’орода и чем выше, тем сильнее пронизывает сырость... Густые туманы сползли почти к под­ножью гор, ложатся на путь, застилают вид на местность. Безлюдие. Тишина. Разве только изредка попадется одинокий всадник, пли про­следует мимо немногочисленный караван на ве]>блиодах 11 ослах.
Но вот подъемы стали труднее, повороты чаще и круче. Тем не менее лошади продолжают везти коляску бодрою рысью. Смелая дорожная черта ясно видна над головою. Пустыня становится угрюмее, величественнее. Настоящий горный воздух вли­вается в грудь. ЗИгла сгущается уже ниже, в до­линах. Вокруг светло, и все-таки перевалы
смотрят неприветливо, внушают какое-то жуткое чувство. Давно-ли вдоль них пробирались украдкой в Персию и стремительно возвращались назад разбойники-туркмены? Сколько тут было сцен самого разнообразного характера! В низких потаенных пещерах совещались наездники о том. куда всего лучше отправиться, чтобы за­стать врасплох мирных и робких поселян. Жадность разгоралась во взорах, печать суро­вой решимости застывала в чертах лица. Про­ходило несколько дней.—и теми же горами горсть хищников, не зная жалости, гнала стадо истерзанных людей, обрызганных собственною и родственною кровыо. Их ждало рабство. Лишь на рынках среднеазиатских ханства. горькая участь несчастных могла сравнительно смяг­читься. Туркмены же относились к ним по зверски, руководились единственно алчностью.
Все нто творилось здесь чуть-ли не вчера, а сегодня — русская отличная дорога пересекает хребты, бывшие немыми свидетелями разных ужасов, до сих пор хранящие в тайне, какие вопли, мольбы и проклятия раздавались в окрест­ных ущельях и над чернеющими безднами.
По мере достижения вершин, всюду откры­ваются живописные скалы, на которых нет никаких признаков жизни, кроме коз, не сму­
щаемых отвесностью ниспадающей каменной сте­ны.—открываются еще высшие горы, целое мно­гоглавое сонмище исполинов, искони представ­ляющее собою естественную, но нарушаемую народами грань меледу Ираном и Турином. Первый стремился раздвигать пределы культуры, второй в сущности пренебрегал ею. наученный разбойничьим опытом не ценить плодов осед­лости. А она была очень и очень возможна по ею сторону хороссанйких гор, в стране, оро­шаемой небольшими, никогда не пересыхающими ручьями, несущими зимою и летом почти оди­наковое количество воды. Страна эта. по своим гидрографическим особенностям, напоминает юго-восточную Испанию, где, благодаря искусству мавров, в шести провинциях десятки тысяч десятин представляли сплошной цветущий сад. И в Закаспийской области трудолюбивые тузем­цы когда-то сделали не мало в этом отноше­нии, оставили нам в наследье так называе­мые кяризы (из них множество ныне забро­шено. но способствует благу края). При помощи их является возможность извлекать на поверх­ность грунтовую влагу, через подземную гал­лерею. которая ее выводит из водосборных колодцев. Делается это следующим образом: они выкапываются довольно глубоко, на расстоя­
ние нескольких саженей друг от друга. Влага струится сквозь них по узкому туннелю. Так как местность у гор имеет силь­ный уклон, уменьшающийся к долине, то кя­риз обыкновенно тем короче, чем ближе к горам. Плотный, твердый грунт способствует тому, чтобы он не обваливался, ('удя по числу подобных сооружений в наших пределах и по обилию пресных ключей на возвышенностях, пока надо предположить — мало утилизируют имеющуюся воду. Когда вопрос о ней переста­нет быть отвлеченным п в краю правильно пойдет ирригационное дело, он неминуемо бу­дет приходить в цветущее состояние. Дороги же. вроде Кучанской, только ускорят общение между нами и Хороссаном. Последняя кончается у границы группой новых военно-инженерных построек: для казачья го пикета в 25 чело­век, для предполагающейся таможенной заста­вы. для ночлега проезжающим. (Специальная башенка защищает, или точнее даже совер­шенно преграждает доступ к нам с пер­сидской стороны, в случае какого-нибудь поли­тического осложнения. Здания так скучены и высятся над такими пропастями, что несколь­ко человек могут долго здесь обороняться про­тив. неизмеримо сильнейшего неприятеля.
Вокруг. в горах, лишь изредка встречается убогое кочевье курдов, переселенных сюда с турецкого малоазиатского рубежа, для ослабления туркменских набегов. Это — охотники и ско­товоды. может быть отличавшиеся прежде боль­шею воинственностью, теперь же тихие, бедные, обиженные природой и людьми. Особенно им достается иногда от текинцев в наших пре­делах. куда их, хотя и чужих подданных, пускают за незначительную плату пасти стада. В дикой местности по Кучанской дороге с них и денег не берут. Когда же они сходят в равнину, то ссоры с туземцами, из-за паст­бищ. всегда кончаются не в пользу первых. Такия недоразумения случаются в степи у же­лезнодорожных станций Артык и Каахка, вдоль самой границы. По близости от неё лежат пер­сидские города Лютфабад и Мамедабад, где. живут ханы. Но последние ровно ничего из себя не представляют, только экспл оптируют свое же шиитское население. До проведения За­каспийской дороги, да отчасти и после того, оба названные пункта ввозили к себе преимуще­ственно нерусские товары: в 1889 г. напротив (вероятию, благодаря тому—что увеличился сбыть хлеба из Персии к нам).
XI.
ЭТНОГРАФИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ СРЕДНЕЙ АЗИИ.
Поезд, идущий из Самарканда, только что остановился у одной из главных станций За­каспийской дороги, где я помещаюсь. На плат­форме пестро скучились пассажиры, снуют и толкаются носильщики-персияне: шум. суета, напряженное оживление... Не видя знакомых лиц, я довольно равнодушно наблюдаю за тол­пой. Вдруг мое внимание приковывает иностра­нец с виду—маленького роста худощавый ста­рик, повязанный огромным шарфом. Где мне. врезались в память яти характерные черты, этот углубленный в себя, но острый взгляд, эта не по летам подвижная фигура? II никак не вспомнить, никак себе не дать отчета, кто он, где мы встречались! Наконец разгадка найдена: здесь скромно, незаметно находится проездом знаменитый в мире науки директоръ
берлинского музея fur Volkerkunde Адольф Бастиан. Боюсь, что его заслуженно-громкое имя не достаточно у нас известно в России. А между тем следовало бы им интересоваться, им дорожить. Человек этот в своей специ­альной сфере знаний имеет перед нами поло­жительные заслуги. Нет и не может быть со­мненья. что со временем мы станем с благо­дарностью руководиться его этнографическими замыслами, ценить то, что им сделано для исследования быта инородческих окраин нашего отечества. Пока же, в чаянии того часа, когда русские образованные люди серьезно отнесутся к этому вопросу, остается только популяризи­ровать мнения Бастиана. Случай на лицо, благо­даря приезду почтенного ученого в нашу Сред­нюю Азию. Он сам говорит, что совершил столь, утомительное в его возрасте путешествиеисключительно благодаря Закаспийской железной дороге. Иначе он бы не1 в состоянии был сю­да прибыть, не наметил бы рукой знатока, на что в наших новоприсоединенных владениях этнографии следует обратить внимание.
В Европе и Америке все живее и сознатель­нее пробуждается интерес к разностороннему изучению (пока еще не поздно) тех нехристиан­ских народов, которые жили и живут, до-
90

вольствуясь своею иногда убогою, иногда бога­тою содержанием культурою. Только путем озна­комления с явлениями этого порядка у нас есть надежда уяснить себе самим многие глубокия тайны истории, заглянуть в сущность челове­ческого духа, вникнуть в любопытнейшие дан­ные сравнительного вероведения. На западе с каждым годом больше делается для выполне­ния столь широкой задачи, в России же к ней не питают особенных симпатий. Исключение представляет отчасти Дашковский музей в Моск­ве. но и то уже за последнее время. В зда­нии Академии Наук две залы отведены под антрополого-этнографические коллекции. Там со­брано не мало редких предметов; между тем печать и общество ничего о том не знают, — после чего неудивительно, если коллекции не разрастаются и скоро, пожалуй, к стыду на­шему, за наглядными сведениями о диких и полудиких инородцах русских окраин при­дется обращаться за границу. Тут речь идет о прискорбнейшем факте и он нисколько не преувеличивается. Мы дома обладаем главным образом такими вещами, которые не имеют прямого отношения к отечественной этнографии,— например, африканскими (от доктора Юнкера), австралийскими (от моряков и Миклухи-Мак-
лая). Что касается ближайших, издавна непо­средственно с нами соприкасающихся элемен­тов не русского происхождения, то о них ака­демический специальный музей дает гораздо сла­бейшее представление.
В Берлине знаменитый ученый Бастиан. — сам при труднейших условиях объехавший пол мира.—в великолепном королевском Mu­seum tnr Volkerkunde . около Лейпцигской пло­щади, отвел особое помещение Сибири. Четыр­надцать шкафов полны важного материала. На­сколько он богать, можно заключить уже из того, что два посвящены исключительно гиля­кам, пять гольдам, остальные далеко раски­нутым тунгусам, бурятам, калмыкам, кир­гизам. чукчам, остякам, самоедам и т. дБывший якутский вице-губернатор Приклонений пожертвовал сюда коллекцию из тамошней об­ласти. Ясно. что. будь у нас что-нибудь, напо­минающее бастиановский музей, подобные пожер­твования не уходили бы за границу, когда у са­мих очень мало собрано. Теперь же интересую­щиеся делом, очевидно рассуждают так: в России всякие этнографически ценные предметы обречены на бесполезное лежание под спудом, никого не занимают. Не лучше ли отдать пхъ

туда, где умственная работа кипит, где они послужат ко благу науки?!»
Иностранные путешественники, изучающие наш Восток несравненно прилежнее, а иногда и осмы­сленнее. чем мы сами. коллекционируют все. что наиболее достойно внимания. Агенты иных европейских музеев тоже скупают недостаю­щее. Известный лингвист Уйфальви издал в Париже целый Atlas des etofles. bijoux. ёшапх. etc. de l’Asie Centrale . Бонна, ю. прославившийся недавно зимним переходом из Ферганы в Ин­дию, тоже составил среднеазиатскую этнографи­ческую коллекцию. Неутомимый английский пи­сател Лэнсдел.иь. изъездивший наши восточные окраины, сделал это в свою очередь для Лон­дона. а не менее предприимчивый Мозеръ—для Швейцарии. Последний, через некоего Цобриста. даже напечатал в Нёшателе Catalogus des collections ethnologiques rapport&s de 1’Asie Centrale par Henri Moser . подробное обозрение сгруппиро­ванных вещей, числом нескольких сот, пре­имущественно предметов роскоши.
Во-первых, это последнее обстоятельство, а вбвторыхъдил летантпчески-случайны й ха рактер их подбора у названных коллекционеров заставля­ют Бастиана скептически относиться к тому, что ими сделано. У него другие взгляды, иная про93

грамма, на практике уже давшая блестящие резуль­таты. Берлинский Museum fur Vdlkerkunde*— образцевая, единственная в мире сокровищница сведений по этнографии. Уже при входе в него, в громадной передней зале, откуда идут лест­ницы в верхние этажи, посетителя поражает её космополитический колорит, присутствие и со­четание отдаленнейших друг от друга, по ме­сту и времени, высоких и низких культур,обилие и гармония причудливо расположенных красок. Тут все: и глубоко-религиозный мистический Восток с его разнороднейшими, на половину неразгаданными объектами культа, и знойная Аф­рика, и вымирающие краснокожия племена, и за­бытый солнцем крайний Север с его испы­танными в лишениях жалкими обитателями. Чем дальше идешь по музею, тем шире и по­учительнее одухотворенная европейским гением картина того, что такое всегда и везде человек,— где бы он ни родился.—каковы его основные вкусы, стремления, идеалы.
Итак, Бастиан, приехавший к нам, в Среднюю Азию, заручиться здесь чьим-нибудь просвещенным и посильным содействием для задуманного им сложного дела, находить, что до сих пор мало или почти что-ничего не со­здано по этой части относительно новой русской
окраины, и так как слова его мне кажутся совершенно верными и вескими, то их следудует. по возможности, точно изложить. Быть мо­жет, они у нас обратят внимание тех, ко­му бы следовало специально обращать внимание на вопрос. Я подразумеваю Академию Наук, Ге­ографическое Общество, восточный факультет.
Вот что думает один из самых выдаю­щихся этнографов нашего времени: Россия со­вершила великое дело, углубившись в закаспий­ские края, проложив туда весьма удовлетвори­тельную железную дорогу, разбудив тамошние народы. Только путем непосредственного изуче­ния их прошлого и настоящего есть возможность осветить европейскую историческую жизнь. Прежде всего, конечно, не надо пренебрегать не­исчерпаемым, почти нетронутым археологиче­ским материалом, который всюду встречается в этих местностях,—но. ценный сам по себе, он еще усугубляется в цене, если его дополнять коллекциями этнографического харак­тера. К составлению их желательно приступить напвозможно скорее: иначе быт туземцев бы­стро видоизменится, и будет поздно сохранить о нем для потомства яркия, живые подроб­ности.
В Туркестане особенно любопытно все. что
относится к украшениям. Тут видны несо­мненные следы влияния образцов древности, и ознакомление с этим весьма важно для зани­мающихся историей орнаментики. До сих пор мало известно об изготовлении в ('редней Азии знаменитых ию узору и прочности ковров, о горшечном производстве и вообще о местных ремеслах. Хороню бы, если—кроме коллекциони­рования предметов, которые дают ясное пред­ставление о вкусе, трудолюбию, умении и потреб­ностях закаспийского населения—параллельно с тем заказывались модели приспособлений, необходимых для работ, модели первобытного с виду плуга, кибиток, повозок и т. и. При группировке туркменской утвари, оружия, орудий, колец, цепочек. серег. ожерелий надо преиму­щественно обращать внимание на то. какое племя или народ чем отличаются и почему именно в том, а не в другом, могли выразиться подобные особенности, как украшают себя ту­земцы и туземки, смотря по возрасту и полу, что имеет и носит масса, т. е. почти все люди среднего достатка.
Богачи и знать нередко заимствуют многое или приобретают вещи извне, похваляясь загранич­ными изделиями. Путешественник и коллекцио­нер Мозер слишком интересовался везде ПрО­
явлениями роскоши между среднеазиятами, а это в принципе было неверно и довольно бесполезно.
России досталось на долю подчинить в Тур­кестане и ввести в круг своего влияния не­мало кочевых и оседлых элементов самой разнородной крови. Теперь время классифицировать их. изучая притом тщательным образом. Киргизы и туркмены с их подразделениями, узбеки( или сохранившие еще чистоту типа, или на половину смешавшиеся с автохтонами иран­ского происхождения), эти последние, почти не­прикосновенно уцелевшие в горах, но уже сильно смешанные по городам и селам, цы­гане, зашедшие в край и т. д., и т. д.—веси> богатейший этнографический материал, в сыром виде находящийся в нашем распоряжении,— надо же наконец этим заняться, что нибудь обосновать на бесконечных данных, которые нам сами даются в руки.
По мнению Бастиана,—не сочувствующего вклю­чению в желательные коллекции фотографиче­ских снимков, как недостаточно харак­терных,—лучше всего делать фигуры предста­вителей и представительниц каждой народно­сти (приблизительно в ’/ч метра вышины), одевая их по будничному и по праздничному, ию зимнему и летнему, прилагая к ним рядъ
разнообразных головных уборов и обуви. За­тем нужно собирать инструменты местных врачей, талисманы против демонических сил, косметические принадлежности, резьбу, рисунки, меры веса и длины, игры, музыки, предметы культа.
Пока наши среднеазиятские окраины не были связаны с Европой железной дорогой, выпол­нение столь сложной на взгляд задачи представ­лялось бы крайне затруднительным и. пожа­луй, даже преждевременным.—но в данную минуту нечего мешкать. Второе мирное завоева­ние края совершается быстрыми шагами. Тузем­ный быт расшатывается и близок к посте­пенному разложению. Если мы хотим стоять на высоте своего призвания, как культурная дер­жава, нельзя отрешаться от служения интере­сам науки. Она же, в лице этнографии, убе­дительно говорит о необходимости запечатлеть навсегда трепетные образы затронутой нами ча­сти человечества.
XII.
ТЪНИ МИНУВШЕГО.
Когда-то Мерв величали царем мира. Если кому—нибудь ие трудно пожертвовать несколько часов, чтобы в раздумье и созерцании про­ехать по развалинам славного города, стоит только высадиться на железнодорожной станции Байрам-Али. Не успеваешь даже счесть, сколько кругом разбросано остатков старины. Они тя­нутся на расстоянии десятков верст, охваты­вают вето расстилающуюся по сторонам степь. Куда ни посмотришь, куда ни ступишь — все следы древности. Тут не менее пяти пооче­редно властвовавших и затем уничтожавшихся укрепленных пунктов.с весьма многолюд­ным населением.
Из Европы всюду.—особенно в Азию,—сна­ряжались дорогия экспедиции с археологическими целями. В результате всегда получались своего рода цепные данные. Наука сама по себе не может одним из них отдавать предпочтение перед другими. Все одинаково достойны разно­стороннего исследования. Меня удивляет, по­чему до сих пор. — когда уже сравнительно так легко приехать в Закаспийскую область,— никто из выдающихся знатоков древности, рука об руку с ориенталистами, не снарядится к исчезающему Мерву, не спросит у земли, заваленной грудами обломков, кто именно, когда и как здесь жил, наслаждался и страдал. Очевидно, слишком пессимистический взгляд на обилие и качество неизследованного еще здесь материала почти ни на чем не основан. Может быть, прошлое действительно сохранило довольно мало вещественных данных: но оди­наково может быть и наоборот, что. когда ученый мир потревожит развалины, они заго­ворят и произнесут какое-нибудь вещее слово.
По крайней мере мне. человеку очень мало знающему о прошлом этой местности, на каж­дом шагу подымались на. встречу давно угас­шие образы, вокруг звучали таинственные речи ии воскресала старина. А кажется на первый 100
взгляд, что безмолвнее п печальнее такой пустыни? Что способно возбудить больше горечи, чем безобразная картина смерти и разрушения? Археологу-поэту здесь положительно все будет открываться само собою, но только надо ехать сюда скорее: иначе от соприкосновения , с на­рождающейся цивилизациею, в древнем Мерве не уцелеет камня на камне.
Странно сказать: пока русские путешествен­ники и русские сочинения о Средней Азии равно­душны к прежнему царю мира . Между тем иностранцы, еще раньше нашего прихода, С опасностью жизни ее посещали, отзывались о ней с удивлением, старались себе уяснить её богатую событиями историю. Например, там в нынешнем столетии побывали Бэрнс, Рич­монд. Шекспир, Аббот. Томсон, Вольф. Блокви.иь, Назелли, О’Доноваи. Про нее много писалось за границей. Мы же присоединили край и успокоились. Чем он замечателен,— нам словно и нужды нет. Воображаю, как стали бы рыться англичане! Ведь и то они. а не кто-нибудь другой, занялись забытыми буддий­скими пещерами у нашего авганского рубежа.
Когда начальник Закаспийской области гене­рал Комаров не так давно читал в Импе­раторском археологическом обществе о сделай-

ных наблюдениях, раскопках и находках,— особенно в мервском оазисе, где после дождей легко собирать тысячи монет и всякого рода старинных предметов, — свод данных об его реферате, с критическими примечаниями, немедленно появился в Petermann’s Mittheilungen».
До объезда руин, я наугад посмотрел, что про них говорится, в двух новых русских статьях очевидцами: оказалось—отчасти ложь, отчасти книжная дребедень. Вероятно, оба из­далека посмотрели, с дороги, на покинутые го­рода и затем уже сочли себя в праве фанта­зировать о состоянии древнего Мерва. Один уверяет, будто последний напоминает Герку­ланум и Помпею, имеет вид внезапно, вчера лишь оставленного места: < вдоль улицъ—ограды, дома, бани; мечети стоят невредимы, но ли­шены жителей, которые ушли отсюда, ибо авганцы (!) отрезали в горах воду». Другой квази-посетитель пространно и сухо говорит о туземных достопримечательностях в средние века и вскользь упоминает о настоящем по­ложении ровно настолько, как может проезжий, не углублявшийся в лабиринт развалин. Это очень грустно. Ничего подобного сохранившимся близь Неаполя нетленным олицетворениям рим-

ского быта у нас, к несчастью, нет. Здесь, в конце прошлого столетия, годами бились бу­харцы с персиянами, уничтожили орошение, увели в плен отчаянно сопротивлявшихся го­рожан. Мыслимо ли, при таких условиях, чтобы все на арене ожесточенной борьбы уцелело в совершенстве? Писавший, очевидно, и не подозревал об этом. Отношение его собра­та по перу в сущности хуже. Он смутно знает мервскую историю и тем не менее не находит нужным во-очито проверить, до какой степени омертвели некогда царственные города.
А глядя на них, действительно смущаешься духом и чувствуешь себя ничтожным перед роком. Слишком много тут давалось людям, дабы их возвеличить, и слишком стремительно судьба брала назад свои дары. Слава тускне­ла, счастье увядало, гибель носилась и не ве­дала пощады...
Лошадь осторожно ступает среди бесформен­ных масс, поодаль от железнодорожной ли­нии. Поздняя осень. Снеговые пятна по сторо­нам. Чем дальние от дороги, степь точно при­вольнее. Тут высятся остатки почти доистори­ческой Гяур или Гебр-Калы (крепости невер­ных, огнепоклонников). Прежде вал дости­гал шести саженей, тянулся на расстоянии 15
верст. Еще заметны следы кирпичами выло­женных галлерей. Громадная насыпь, отсут­ствие построек, отпечаток глубочайшей ста­рины... Мне невольно приходят на память ту­манные сведения об этом крае в ЗендъАвесте, в Шах-Намэ. Когда Ормузд творил, в числе 15 его наилучших созданий были: Мерв (Мору), чистый и могучий , Герат. Кабул, Ниса (что у Асхабада?) и т. д. Иран­ская культура тогда довольно далеко шагнула к северу, старалась цивилизовать степ, пре­ображала ее в -страну света , противополож­ность Турину (областям тьмы). Полумифиче­скими царями насаждается земледелие, народ научается ремеслам (которые, впрочем, части заимствовались у враждебных племен неарий­ской крови), наконец грамоте. В этот именно исторически важный момент во главе государ­ства стоит Тахмураф, укротитель демониче­ских сил. При нем возникает мервский город. Подданные живут в довольстве, словно в предверьизолотого века. Наследник Джемшид устра­иваете оружейные заводы, ткацкия фабрики, бани.
Злые начала сознают свое бессилие сокрушить дело людей п хотят жертвы. Сам Арнман ополчается на правителя.
Тахмураф в это время поклонялся звездам.

при нявши их культ от скифов *). Не в ясную ли южную ночь, когда он в молитвенном настроении глядел па небо с высот мервского кремля, на него спустился бешеный черный вихрь, и царя не стало? Его сын править, окруженный полнейшим благополучием, дости­гает безмерного счастья, блаженствует как бы в раю, обожествляет себя; но ассиро-вавплоняне надвигаются на цветущие владения, гу­бят Джемшпда, нестерпимо теснят Иран.
Мне ясно представляется здесь, над остан­ками Гяур-Калы, что за общение завязывалось, благодаря таким походам, между нынешнею Закаспийскою областью—объектом туранскпх нападений—и отдаленнейшими землями юга, вос­тока и запада. Ведь оттуда, параллельно с бесчеловечными указами поработителей, приходили халдейские культурные веянья, а с ними и египетское влияние, и китайское с индийским. Духовным центром Азии в ту эпоху были пребрежья Тигра и Евфрата.
Ужаснее наложенного на иранцев ига трудно к.
*-) Подпочву населения в странах, занятых мало-ко-малу арииицами и семитами, искони составляли племена фдва-ли не тураиского происхождения. Покоряемые пришельцами они пере­давали им свою культуру.
вообразить. Победители, просто утопали в крови новых подданных, давили их под всяким предлогом боевыми колесницами, гнали плен­ных на веревках, продетых через кольца в губах. Все истреблялось и расхищалось. В опустошенных крепостях оставался лишь идол ненавистного властителя. В народных преда­ниях он отождествлялся с драконом или грезился, как человек с выросшими у него из плеч змеями, которых приходилось насы­щать мозгом людей. Это, так сказать, мрач­ная сторона иноземного торжества. Оно, помимо того, без сомнения, сказалось благотворно, сме­шав разноплеменнейшие элементы, дохнув на них чем-то возрождающим, обусловив до некоторой степени появление идей и религии .Зороастра.
Незадолго до того освободившийся Иран снова испытывает нашествие. Нападает знаменитый Афросиаб (владыка Самарканда и целого Ту­рина, сам потомок Тахмурафа). Столкновения двух войск происходит у Мерва.
Царь «светлой страны вздумал прилететь сюда на крылах своей ручной орлиной стаи, но падает на землю. Его заменяет богатырь Рустем, лицо еще до ныне лучезарное для среднеазиатцев. Здесь он бился с врагами и одолел, здесь,
быть может, пребывал впоследствие, когда по­велители стали забывать его неоценимые услуги, принуждать старикакъпринятиюзороастровой веры.
Мало мест подходило ему больше города, им же спасенного. Везде по сторонам степь, неоглядный простор, вечная опасность от ко­чевников *). Так и чудится, что по напра­влению к обсыпающемуся валу и теперь дви­жется гигантская тень, с палицей в руке,.
Над головою кружатся охотничьи сокола, во бокам бегут дресированные леопарды.
Мервский кремль перед тем был возобнов­лен, отстроен современным Навуходоносору Лохраспом. Внук его, Исфендиар, ревностный огнепоклонник, распространил культ Ормузда между пределами Китая и Европой. Для этой цели всякия средства казались годными. Где не действовали убеждения, там употреблялось грубое насилие. И в Мерве пустило корни но­вое учение, и на краю пустыни заструился его мягкий свет, один из чистейших в мире после христианства и буддизма. Именно тут, на рубеже Ирана и Турана, особенно понятны были
>) Согласно Авесте Арпман создал у Мерна разбойни­ков марда (что значит «убийцы..). Неоседлые элементы под этим пазканиеи рассеяны были но всему закаспийскому ностоку.
религиозные предписания по возможности бодр­ствовать. чтобы врасплох не заставали злые силы, обрабатывать почву, садить деревья, оро­шать поля, строить мосты, защищаться от пес­ков. Ими выражается вечный натиск Аримана *). Там бездожье, смертельная жажда, гибель. Солнце по временам тускнеет из-за праха, вздымаемого к небу смерчами. Вихри, налетающие на оазис, ничто иное как дивы, дети и слуги мрака. Наипаче надо беречь огонь (на алтарях храма и дома). Пока его не за­гасила тьма, Всеблагое Начало еще присут­ствуете. среди людей, оберегает их, борется с ними и через них. Строились особые кумирни с башнями (ках), где жрецы (атрава) с мо­литвой бросали сухое благовонное дерево в стоящие на камнях металлические сосуды и раздували пламя мехами.
Но видно—не суждено было устеречь святыню. Померкли передовые иранские огни, исчезли жер­твоприношения. Стеш, по прежнему царит вокруг и даже земля, тревожимая копытами моего коня.
*) Он всюду, где Ормузд сеял добро, создавал чтонибудь дурное; в Мерве, согласно Авесте, порождены злые речи, в Нисе—окаянные сомнения.
быт может, не утаила в своих недрах ни­чего, что свидетельствовало бы о величии пер­вобытной культуры.
XIII.
В ДРЕВНЕМ МЕРВ.
Когда суровы»1 персы стали одним из пер­венствующих народов в мире, и бессмерт­ный Кир начинал тяготиться избытком силы и благополучия, царю—победителю пришла мысль углубиться на север в пустыню и покарать вечно нападающих кочевников. Снаряжаясь в далекий путь, монарх неминуемо посетил те пункты окраины, где всего энергичнее ве­лась борьба с 'Гураном, озарил их сказоч­ною пышностью, присущею азиатским влады­кам, явился там какъ—бы отблеском боже­ства. Без сомнения, и в мервском оазисе подданные имели случай созерцать властителя.
Так и кажется, что вот он грядет перед несметными толпами чествовать светлых небо­жителей до выступления на войну. Народ от­гоняется бичами с дороги. Шесть тысяч те­ло

лохранителей вытягиваются в ряды. Разнопле­менная знать спешивается, строится по сторо­нам (персы справа, остальные слева). Согласно требованиям этикета, руки прячутся вельможами в длинные рукава.
Открываются ворота во дворце наместника. Сперва ведут быков, предназначенных на заклание богам, за ними следуют белые ло­шади *) и колесницы Ормузда, Митры (солнца), потом еще повозка с пурпурным убранством коней. Несколько человек несут большой со­суд с неугасимым пламенем.
Кир едет в колеснице с возничим, весь в багряных одеждах, с ярко-желтыми сапо­гами. развевающимся плащом, повязкой на челе, серьгами, цепью на шее. широкою белою кай­мой, от головы до ног, на драгоценном платье. Две трети гвардии поворачиваются и открывают шествие перед царем, последняя треть замыкает. По бокам его гарцуют триста вершников с дротиками. Следом движутся двести придворных лошадей в раззолоченной сбруе и пестрых чепраках, 2,000 копейщи­ков и 30.000 всадников, между которыми
♦) они считались священными, предназначенными лишь для небожителей и царя.
I I
особенно выделяются парфяне, мидяне, темно­кожие белуджистанцы, скиоы, армяне. Хочешь себе представить эту картину — и красок не воссоздать: отлетевшая жизнь ускользает от воображения.
По близости к храму, при появлении стар­шего жреца (в белом, с посохом), царь на­правляется туда пешком, Но. чтобы он не сту­пал по земле, лидийские ковры стелются ему под ноги. Над головой его держат парчевой балдахин с вытканными львами и быками, с солнечным крылатым диском по середине. Все вокруг блещет золотом, серебром, сло­новой костью. Смежные туранцы, собравшиеся посмотреть па всемогущего повелителя, безмолвны, ослеплены. Ему же, вероятно, грезится, как он совершит никому пока невозможное: прой­дет степи, уничтожить кочевников. Ну, мыс­лимо ли не раздавить варваров, которые едят бесполезных старцев своего племени, сварив их вместе с мясом ягнят? *)
И тускнеет видение, и в туманной дали вырисовывается нечто другое: лески, засыпан­
*) Массагеты и Дербикл, жившие в тех краях, действнтелыио отличались дикостью: поклонялись только матери-земле, не убивали и не ели самок, вешали старух, и т. д.
ные мертвыми телами, истомленное жаждой вой ско, дикие наездники-истребители, тяжело ране­ный, беспомощный Кир... А грубые останки Гяур-Калы по прежнему сереют в двух шагах от меня и даже жутко подумать, сколько они видели, сколько знают, насколько простой камень любой твердыни устойчивее вереницы человеческих поколений.
Вскоре после несчастного похода, где пал сам великий властелин, Иран обуреваем междуусобиями. Окраины не признают Дария. В Мерве подымает знамя мятежа какой-то Фрада. Наступает ноябрь 518 г., до Рождества Хри­стова. Царский полководец Дадарзис одоле­вает бунтовщиков. Им режут уши. носы, языки, распинают непокорных.
Государство переживает время мудрых ре­форм. Правительство убеждается, что ему подве­домственна масса разнородных элементов и пра­вить ими, при помощи одного насилия, есть безумие. Учреждаются сатрапии со строго определенным штатом высших чиновников, в число коих принимаются лишь люди старательно подготов­ленные;, из хороших семейств, воспитанные йод надзором царя. Каждая страна сохраняет свои обычаи, верования, родную речь,—и это. от русских скифов до Индии, и на запад до

Ионийских островов. Египта, Абиссинии, Кар­фагена.
Население колоссальной империи насчитывало приблизительно от ста до двухсот миллионов. Доходы с подданных составляли, по нынеш­ней стоимости денег, около двух миллиардов рублей, хотя подати были очень необременительны. Среднеазиатских жителей в эту эпоху, пови­димому, было значительно больше, чем те­перь. Пограничные сатрапы пользовались чрез­вычайною властью, но подвергались также гроз­ной ответственности, нередко платились жизнью. Наряду с ними имели много нравственной си­лы секретари, все проверявшие и обо всем до­носившие в столицу, также военачальники. Вдо­бавок, иногда внезапно являлись царские прибли­женные, чтобы лично убеждаться, существуетъли порядок.
Повсеместно ввелись почтовые сообицения. Гонцы с указами быстро доставляли их, как угодно далеко. Торговля процветала. То­вары шли через Сирию и Персию к Нисе и Нерву, затем в Индию, Тибет, Кашгарию, китайские владения. Некоторые писатели, опти­мистически глядя на наше движение в Азию, предсказывают, между прочим, и Закаспийской области замечательное будущее. Но ведь едва
~ . — .... „ -дд—аД .
ли ей можно разумно пожелать что-нибудь иное на первых порах, как вернуть хоть малую долю былого богатства и блеска? Необъятна дер­жава, владеющая ныне мервским оазисом, — однако он изображал из себя некогда часть большего целого, выдающийся культурный центр, жемчужину в венце персидских государей. Таким положением местность обязана неусып­ному труду и мужеству принцев. Если и у нас здесь пробудится одинаковое рвение, мы отгоним злых духов от Гяур-Калы. Иначе эти неуклюжия развалины еще долго-долго про­служат убежищем для детей Аримана.
Возникает вопрос: есть-ли в русских необ­ходимая упорная энергия, чтобы творить в Сред­ней Азии, на подобие цивилизованных предше­ственников? До сих пор, кроме проведения железной дороги, которая обратила на себя вни­мание всего света, мы еще почти ничем не доказали своих способностей в желательном направлении. Оттого-то развенчанный Мерв и стоит передо мною точно укоряющий призрак. Кто вернет ему прошлое? Да и можно ли его вернуть? Если же нет, то зачем европейцы смущают угрюмый сон этой местности? Ведь ей, при виде пришельцов с запада, вспоми­наются другие времена.

Сыны Эллады когда-то ступали здесь, добы­вая Александру наследие Дария, Благоденствую­щие сатрапии на северо-восточных окраинах Ирана, по слухам, давно были известны грекам, невольно их притягивали.
Когда успех за успехом привел ге­роев во внутрь славнейшего материка и им надлежало испробовать силы в борьбе с ко­чевыми элементами, македонский вождь, по сто­пам прежних воителей, вступает в мервский оазис. Вода реки Мургаба (по выражению древ­них, Маргуса) нездорова для солдат. К счастью, открываются прекрасные источники. Кругомъ—земной рай, виноделие в отличном состоянии, плодородная почва изрыта канавами и дает урояиай сам сот. Одна беда—границы беспокойны. Там, где теперь по берегам на­гая равнина, две тысячи лет назад видне­лись леса. Туда-то маленькими отрядами проби­рались и оттуда стерегли добычу степняки. За­падные завоеватели стали в Мерве твердою ногой, принялись строить укрепления. Еще в данную минуту около Гяур-Калы заметны сле­ды другой твердыни, и туземцы величают ее в честь Александра Искандер-Кала. Был-ли он тут или нет, трудно ответить категори­чески. Мне думается однако, что отрицать фактъ
не представляется особенных оснований, раз допускается пребывание царя в пунктах до­вольно близких. Наконец, где к нему явился с 1.500 всадниками хан нынешних хивин­ских владений Фаразман, предлагая содейство­вать покорению народов южной Россий? Легче указать на Мерв, чем на Самарканд.
Союзник, предлагавший свои услуги для но­вых отдаленных походов, уверял, будто имеет связи и между кавказскими горцами, и на Дону. Это вполне возможно, если принять в соображение характер тех стран и посто­янное их объединение, начиная с проблесков истории. Правители Харезма, из которого при­ходили звать македонян, стояли во главе про­свещенного населения, вкусившего от персид­ской культуры, и кроме того окружены были массой тяготевших к ним кочевий. Что же удивительного, если власть современных хи­винцев простиралась тогда очень далеко!
Но македоняне не поддались на увещания, не решились идти за вожатаями на северо-запад. Александра притягивала Индия, да вдобавок в окрестных пустынях неуловимо скитался и вредил грекам туркестанский Югурта, по имени Спитаменъ Голова его оценена. Сами ту-
ранцы отчасти отложились от свободолюбиваго
борца. И все-таки ни днем, ни ночью нет покоя.
Вот хоть бы и теперь: поздний вечер... оазис спит в лунном сиянии... стража за­мерла на уступах вала. Мечты уносят в та­инственную даль на юг. за снеговые исполин­ские хребты. Там жизнь высшего порядка, не­исчерпаемая мудрость, ведение всего сокровен­ного, источник полного блаженства.
Вдруг около царского шатра смятение. Смут­ный говор. Бряцание оружия. Вероятно—опять нападение, опять жаркий и бесплодный бой. Од­нако не то. Какая-то женщина-туземка идет к Александру. Вся она в крови и пыли. За нею покорно следует раб в грубом барань­ем тулупе с небольшою ношею в руках. «Я —жена Спитамена», говорит незнакомка: вели мне отвесить обещанное золото!» И спутник её показывает царю искаженную судорогами голову злейшего врага македонян *). Как ни восторжен Александр, как он ни влюблен в восток, — но страшная нагая действитель­ность берется с идеализацией. Чего ждать в Азии, где небывалое возможно?
*) Впоследствии здесь сталь править его эллинизированный внук.
XIV.
СРЕДИ РАЗВАЛИН.
Умер в цвете лет Великий Искандер, и над его распадающейся империей сгустились зловещие тени. Преемники затеяли кровавую распрю, которая должна была так или иначе отражаться на порубежьях Ирана и Турина. В это время мервским оазисом (Маргиаяой) владел молодой еще полководец Селевк, имевший сына Антиоха от дочери Спитамена. Ему на долго достались тоже Сирия, Вавилон, вообще разные богатые смутами страны перед­ней Азии. Халдейские прорицатели рано сказали, что его ждет ослепительная слава. Очевидно, сражающемуся с соперниками царю мало инте­реса представляла отдаленная северо-восточная окраина и она оставалась забытой в числе семидесяти двух сатрапий.
Но первый Селевкид Антиох (280—261) не
преминул сначала утвердить здесь мимолетно свою столицу, наименовав ее одною из мно­гих основанных им Антиохии. Он окружил оазис стенами в 240 в. длины, а город в десять.
Иранцы исказили греческое название в Андив, китайцы в Анси. И странные мысли приходят на ум, при посещении старого Мерва. Местоположе­ние последнего на протекающем тут же близко Мургабе туманно определено. Кто знает, не. иаходятся-ли под моими ногами остатки любопыт­ного города *), который вмещал и психически роднил туземцев с греками? Степень их общения и слияния до того не установлена, не исследована, загадочна, что каждое открытие в этой сфере составляло бы драгоценнейший вклад в историю культуры. В самом деле: совер­шенно чуждые по духу миры сталкиваются п ежеминутно соприкасаются под скипетром мо­гущественного монарха, и притом не на протя­жении только его обширного царства, и в уз­ких границах такой своеобразно-яркой области, какова была Маргиана древних. Там целый сноп лучей издавна сосредоточивался религиоз-
*> Непонятно, почему один греческиии писатель времеи Августа замечает, будто Антиохия в Маргиане лишена воды, тогда как вообще известно противополоясиюе.
120
ными иранцами для того, чтобы отгонять ими злой мрак наступающей пустыни. В этот замечательный очаг почти сверхъестественного света не могли не вглядываться глубокомыслен­ные соотечественники Платона и Аристотеля. Где кипела борьба и азияты являлись лишь в качестве рассвирепевших врагов, сыны Эллады не имели случая всесторонне вникать в ха­рактернейшие особенности инородной жизни. У Мерва и вокруг царила сравнительно тишина. Жаждавший чему нибудь высшему научиться стоял здесь, так сказать, на пороге храмапремудрости. Мне думается почему-то, что имен­но на подобной довольно тихой окраине должны были крепнуть разумные взаимоотношения между Западом и краями Зороастра.
Нам, которые себя считаем более или менее непосредственными наследниками эллинизма в его стремлениях к истине, благу и красоте, нам, сознающим свою связь преимущественно с классическим Востоком, волею судеб суж­дено было стать после греческого владычества прямыми наследниками всего, что перед ним некогда склонялось. Чем отличались господству­ющие пришельцы, как охватывало их туземное население,'—вот вопрос необыкновенно важный для России. Две тысячи слишком лет назадъ
живо каснулось Средней Азии сильнейшее куль­турное влияние, и она ему, кажется, почти вовсе не поддалась. её недра, её коренной строй остались неизменными. Отчего это случилось? Не знаменателен-ли такой пример? Какими средствами можно ее подчинить себе? Тут, одниигь словом, малейшее недоумение разростается в новую проблемму...
Насколько скудные, необработанные данные позволяют судить, главнейшие причины эллин­ской шаткости следует видеть в трех об­стоятельствах: отчасти греки заслушались льстивых азиятских речей и, понемногу теряя всякия творческие способности, погрязли в тине местных пороков; отчасти встреченный быт являлся чересчур сложным, чтобы с ним быстро знакомиться и еще быстрее на него влиять. Постепенно развившееся самомнение, па­раллельно с безнравственностью и непонима­нием окружающей жизни,—все это в совокуп­ности уничтожило за Каспийским морем сме­лое дело Александра Македонского *). Пока мы
У Антиох из подозрения казнил своего старшего сипа. Младший потерял Маргиану. Она перешла вместе с Согдианой (Бухарой, Самаркандом) к бактрийскому правителю Диодоту. Связь с Западом стала слабее.
себя убаюкиваем исключительно оптимистиче­скими воззрениями, пока подбор людей, сгруппиро­ванных под русским знаменем на ирано-туранской окраине, далеко не удовлетворяет её по­требностям, пока, наконец, мы не умеем чи­тать в душе покоренных народов, — нельзя угадать, что ожидает впереди. Ясно только сле­дующее: надо заботиться об устранении этих несомненных недостатков. Каждый проблеск сознания в таком именно направлении обеща­ет нам в будущем много смиренномудрия, чистоты руководящих принципов и чуткости к нуждам присоединенных краев. Ведь сила наша там, по общему отзыву, должна быть не материальная, а иная: радение об их благопо­лучии, которое, в свою очередь, необходимо и для нас.
При помощи нумизматики есть возможность составить себе представление, как в Средней Азии сменялись властители, унаследовавшие ча­стицу Александровой империи, когда они, по мере ослабления, стали величаться не просто «царями», но великими царями», и медленно де­лали уступку за уступкой восточным обычаям, верованиям, даже языку.
Образуя тут заметное меньшинство, обитая преимущественно в греками же основанных го­

родов, пришельцы с Запада стекались туда ради известного рода льгот и легкой наживы. Шли люди, кому нечего было терять. Неуди­вительно, если авантюристы казались туземцам дурными проводниками цивилизации. За неиме­нием достаточного количества войск эллин­ского происхождения (во-первых, в виду до­роговизны их вербовать и содержать, во-вто­рых, в виду презрительного взгляда на само­стоятельность среднеазиятов), ратному искус­ству обучались и местные жители. Это' значило играть с огнем.
Мало-по-малу заботы завоевателей сосредоточи­вались на торговле, ремеслах. Роскошь обстанов­ки, погоня за наслаждениями отодвинули на зад­ний план другие интересы. Литература и наука здесь не прививались. Что же за связь, в конце концев, могла сохраниться между эллинским ми­ром и приверженцами зороастризма? Торжество последних коренилось в порядке вещей.
Но ход исторических событий, обусловливав­ших это явление, требует бблыпей ясности. Спра­шивается: кому, как не нам, взявшим в руки македонское наследие, подобает заняться этим, прикладывать старание, чтобы прошлое загово­рило? В Закаспийской области Мерк и его окрестности наиболее сулят исследователям.
Внешний быт Эллады знаком теперь до ме­лочей. Имея столь богатые сведения о нем, не трудно широко организовать дело раскопок, сразу намечать следы греческой культуры. Она бесспорно существовала в равнинах, близь го­родских центров, ибо кое-где уцелела и по­ныне в сопредельных горах. Там знают великого героя Искандера, хранят серебряные чаши той эпохи, с изображением шествия Вакха. При некотором разветвлении этнографии, местами у горцев, вероятно, встретится отпечаток гре­ческого влияния на утвари и т. п. А греческое влияние македонских временъ—ведь это своего рода отражение всей известной тогда вселенной!..
Сумрак ночи надвигается на железнодорож­ную станцию Байрам-Али. Два-три строения чер­неют, если посмотришь из окон вагона. Пу­сто и тоскливо по сторонам. Неопределенные груды развалин окаймляют расстилающуюся степь.
Мне не до сна, и отбою нет слетающимся думам и грезам. Какие-то призраки реют в обступающей темноте. Воскресающая старина словно ищет проявления, словно требует вни­мания...
Громадные, африканского типа слоны, ведо-
мые неграми, глухо ступают вдоль развалин. Пучки страусовых перьев веют с лошади­ных голов. Кони — в пестрых попонах. Воины — в панцырях из крокодиловой кожи. Щиты снабжены отверстиями для разглядывания неприятеля. Плоские низкие шапочки прикрывают и темя, и затылок. Эмальированные украшения золотыми цепочками прикреплены к груди на­чальников. Изредка между египтянами видне­ются всадники, одетые и вооруженные по-гре­чески. Они сидят без стремян и седел. Шлемы с красными и синими султанами... Ме­таллические маски спереди... Длинные обоюдоост­рые мечи, короткие толстые кинжалы у бедр...
Следом идут эллинские стрелки в кожа­ных остро конечных головных уборах. Рожеч­ники и трубачи мелькают в рядах.
Несметные дружины эфиопов, сирийцев, киликийцев, карийцев и еще иных ратников тянутся за передовыми отрядами. Это Птолемей Эвергет в Ш в. до Р. Хр. направляет народы на дальний северо-восток, везде колеблет могу­щество селевкидов, хочет сделать берега Нила средоточием образованного мира *). Об этомъ
*) Конечно, едие вопрос, переступало ли его войско аа пре­делы Баатрин. Но ведь воображение не всегда создает согласно последним словам истории? Факт сам по себе возможен.
126
дивном походе точно предсказание слышится в одиннадцатой главе пророка Даниила...
Опять все тихо п безлюдно! Только ветер шепчется с пустыней, да из невидимой дали, от разрушающихся стен, доносится не то че­ловеческий стон, не то звериное рычание. Вдруг одна башня начинает светиться, озаряется вну­тренность богатого покоя. Статуи. Вазы. Драго­ценные азиатские ткани. На львиные лапы опи­рающиеся сиденья. Два ваволнованных собесед­ника, в белой одежде, что-то обсуждают. расстояние между ними и мною делается все меньше и меньше. Еще мгновение—и внятны голоса.
«Отецъ», говорит ослепительной красоты юно­ша величественному старику, откинувшемуся на мраморное ложе: «через несколько дней Антиох сирийский будет здесь *). Мы или должны не­медленно смириться, или готовиться к смерти. Он непобедим и рать его бесчисленна * **). На­прасно ты восставал, тщетно ты создавал свое государство. Эвтидему не под силу бороться с селевкидами .
«Ты был ребенком, Дмитрий, когда меня на­
♦) Антиох III Великий (223—187).
**) Насколько велики бывала силы сирийских войск пока­зывает, между прочим, поход Антиоха ѴП против пареян п 130 году.
значили правителем этих краев. Греческое влияние падало. Степные варвары теснили. Осед­лое покоренное население питало вражду. Я под­нял наше значение, я отразил кочевников, я внес дух Эллады в туземный строй. Кроме нас, кругом ни у кого не чеканится монета с Геркулесами и Аполлонами. Сто лет лишь прошло со времени Александра, и всему насту­пает конец. Последние стражи славных заве­тов, мы стоим на крайнем рубеже образован­ного мира, с горящим факелом в руке, и недалек тот час, что его задует мрак. Уже свирепые парфяне не раз становились между Западом и мною. Оторванный от соплеменни­ков, я волею судьбы приучался к самостоятель­ности. Мыслимо ли тебе кажется, вкусивши от полноты власти, лишиться её в пользу тех, кто не понимает, как я, нашего призвания на востоке, кто равнодушен к задачам эллинизма? Поезжай в неприятельский стан, изложи царю, в чем моя идея, уговори его ие продолжать братоубийственной войны. Иначе все погибнет,— не уцелеть грекам среди Ирана и Тураиа. У них свой домашний спор, мы же чужие и нам не сдобровать-.
О чем дальше идет речь—нельзя разобрать. Голубоватый туман окутывает предметы. Ви­
дение расплывается. Ночная бездна, по прежнему, нема и черна.
Слабые вопли изредка раздаются во тьме. Вот они усиливаются, сливаются. Словно из тысяч грудей рвется выражение ужаса и отчая­ния. Густые толпы женщин и детей бегут по равнине. Зарево пожара бросает отблеск па. картину сражения у городских ворот. Парфян­ские и скифские витязи стрелою носятся по всем направлениям. Шестиколесные телеги, запряжен­ные быками и обтянутые шкурами, скрыня, при­ближаются к Мерну. Живо кидается в глаза странное платье наездниковъ—смесь грубого и пышного. Шаровары, натертые мелом, и корот­кия безвкусно размалеванные, багряного цвета плащи, пестрые чалмы. Серебром оправленные колчаны, кривые сабли, огромные копья, арка­ны и плети — все это так и мелькает около валов, так и прибивает искрящимися волнами из окрестной степи.
Царь едет! Сам Фраат, сын Митрлдата скачет на огненном жеребце, И конь, и всад­ник покрыты чешуйчатой броней. Золотой ве­нец горит на челе. Звезда украшает грудь. Знамя с грозным драконом везется за пове­лителем. Город уже в пламени, и нет ни­чему пощады. Завтра, среднеазиатское солнце
спокойно может плыть по раскаленному небо­склону. Греки уничтожены *). Туземцы умолили божественное светило избавить край от при­шельцев. Для него начнется ипая эра. Жизнь вступает в новое русло.
*) Парфяне, когда могли, уничтожали соседних им грекоп (аа Каспием).
XV.
ИЗ ЖИЗНИ МАРГИАНЫ.
Быть может странным кажется., отчего я так много внимания посвящаю старому Мерву. Время его славы прошло, Бог весть—когда во­ротится, едва-ли многих интересует. Чего же ради, спрашивается, так долго говорить о нем, восстановлять воображаемое прошедшее, за;иумываться над тем, что было и чему, вероятно, уже не быть? Ответ очень прост. О нашей Средней Азии—а теперь в особенности о За­каспийской железной дороге—-писалась необозри­мая масса заметок, очерков и целых книг. Добавить к ним нечто веское (с внешней, повествовательной стороны) почти невозможно. Повторять сказанное сто раз предоставляю сле­дующим туристам. Обстоятельно вникать в туземный строй—требуется большая подготовка и продолжительный опыт. Ясно, почему всякий,
кто имеет некоторые сведения об этих стра­нах. но оставался здесь лишь ограниченное число недель, и себе и другим должен все рисовать в слегка фантастическом освещении. Иначе изложение неминуемо будет страдать от сухости и бессодержательности. Такими свой­ствами нередко и отличался обширный матери­ал, касающийся русских владений за Каспий­ским морем. Если же принять в рассчет, до какой степени мы еще мало избалованы ли­тературно-обработанными данными о них, до чего смутно знаем их прежнюю жизнь,—не­вольно возникает желание хоть слабо пополнить такой пробел.
Для характеристики края, на основании исто­рических фактов, можно, конечно, выбрать любой издревле важный культурный пункт. Но я здесь с умыслом выбрал не Бухару и не Самарканд, вечно возрождавшиеся из разва­лин, вечно шумные и оживленные,—а именно совершенно павший Мерв, с его величественнозагадочной судьбой. Где кругом люди, там не так резко бросается в глаза противополож­ность настоящего дня и отошедшего в область забвения. Образы старины не просвечивают по­всюду с удивительной яркостью, не пламене­ют везде—как тут, в этой уединенной мест132
кости, у станции Байрам-Али. Нал нельзя игнорировать того, о чем я веду речь. Слиш­ком многому учат угасшие века, чтобы обхо­дить молчанием явления, вроде указанных мною. Наконец, чисто поэтический интерес, представ­ляемый ими, также заслуживает известной оценки. Ведь не признавать лишь рядом пу­стых случайностей, что все наиболее замеча­тельное в истории Востока затрогивало мервский оазис (АИаргиану)? А тогда само собою разу­меется, какое значение ему вообще необходимо придавать.
Итак, буду продолжать прерванный рассказ, где главную роль занимают тени ми­нувшего.
Когда арабы, ставши мусульманами, победо­носно двинулись покорять ближайшие государ­ства, глава ново-персидского царства Сассанпдов Эздеджирд, бежал в Мерв, увозя с собою священнейший и древнейший огонь, какой только чтился последователями Зороастра. Там для этого пламени воздвигся особый храм и во­круг него раскинулся цветущий тенистый сад. 'Гуда, по мнению царя, завоеватели не решились бы проникнуть на далекую окраину. Но судьба назначила иное. бесстрашные сторонники > про­рока» устремились кт. рубежам Ирана, и Ту-
рана, где фанатикам хотелось искоренить яр­кое по обрядности и учености, глубоко ненавист­ное язычество, а именно: религию Ормузда, при­вивающийся буддизм,—наконец довольно уже утвердившееся несторианство. Судя по тому, как много умозрений здесь сталкивалось, духовная жизнь была необычайно интересна. Целый мир сокровеннейших дум таился в недрах ныне уничтоженного Мерва. Всюду более или менее явно звучали слова совершенно друг другу про­тивоположных проповедей, призывалось заступ­ничество Сына Божия, или предвечного светлого начала, пли сравнявшагося с богами величай­шего индийского мудреца. Трудно себе даже пред­ставить вполне, сколько своеобразных идей вме­щал некогда славный город.
Объезжая пространство, на котором видны его останки, так и чувствуешь дивное веяние чего-то давно погибшего, но не отлетающего прочь от дорогой для него местности. Путе­шественник, останавливающийся в этой скорб­ной пустыне, точно подпадает под силу неве­домых чар. они его притягивают с неотра­зимою властью, рисуют прошедшее, не дают вспомнить, что теперь уже XIX в. на исходе, что тут по степи проносятся поезда...
...Вот Эздеджирд стоит на верхней пло­
щадке обширного дворца. Золотые браслеты го­рят на руках и ногах царя. Усталые чер­ные очи все всматриваются в прозрачную ве­чернюю даль. Только что пришли вести о на­ступлении врагов. Он тщетно искал утешения в беседе с угрюмыми христианскими монахами, он напрасно входил в капище с чужезем­ными идолами. Мысли и настроение первых, среди общего смятения, слишком дышали спо­койствием. Невозмутимые буддийские кумиры при­зрачно высились во мгле курений, с застыв­шими лицами, в позе блаженного созерцания, отрешенные от земли. Эздеджнрду же нужна вера во внезапную сверхъестественную помощь. Кто снизойдет к нему, озаренный могуще­ством, что заставит арабов повернуть? Оче­видно, одно лишь заступничество туземных род­ных божеств...
Смеркаетсп. Силы мрака обступают широко раскинувшийся Мерв. Молитвенное настроение охватывает томящихся жителей. В празднично­убранных домах живые чествуют усопших, веря в их незримое приближение и присут­ствие. Для них расставлены кушанья и вина, рассыпаны цветы. Домашние и храмовые огни благого­вейно поддерживаются. Да пламенеют они на страх и гибель неверным! Пусть вспыхнутъ
ночью в бою—как это уже некогда случилось— странные огоньки на гривах персидских коней! Неприятель с ужасом обратится в бегство. Огоньки же эти станут освещать картину по­ражения...
Если надеждам не суждено сбыться,—царь по радуге взойдет на небо. Богиня Ардвисура Анахита *) замкнет свои подземные водохрани­лища. Мстительные тени иранцев будут сле­тать в её заколдованный дворец. Там, среди зеленого зыбучего моря, искрятся разноцветные столбы под массивною крышей. С них стру­ятся источники. Но, когда пробьет последний час Ирана, они иссякнут. Пришельцы умрут от жажды...
'Гак и случилось. Каждый раз, что торже­ствовали здесь туранские элементы (какого бы то ииг было вероисповедания), пустыня грозно наклонялась над всем живым. Стоило им хоть сколько-нибудь проникнуться духом глубо­чайшей туземной старины,—и снова являлись признаки земледельческой культуры. Со времени злополучной кончины Эздеджирда Мерв испы­
*) Она иногда в «Авесте» отождествляется с Аму-Дарьей. Воображение иранцев ее рисует красавицей, в златотканной одежде, в диадеме ил звезд, в мантии из бесподобных боб­ровых мехов.
тал несколько тяжких погромов и всегда по­немногу оправлялся, если только не разрывал общения с Персией, где, не смотря на пелам, народное миросозерцание сохранило немало чисто иранских религиозных черт. Окончательно го­род пал лет сто назад из-за слепого фа­натизма бухарцев, которые уничтожили его ши­итское население. С тех пор тут все пусто и тихо. Богиня Ардвисура Анахита совсем ушла в свои чертоги. Теперь ужь это дело русских инженеров вернуть краю его былое благополучие.
Кто только затем ни овладевал Нервом, -недолговременно наслаждался его обладанием, точно чье-то проклятие тяготело над ним. Реби-ибн-уль-Хариз, первый из вошедших в него арабских полководцев, вскоре умер. Сын его, Обейдулах-бин-Зиад, мужественно распро­странивший отсюда обаяние халифской власти до Ташкента, тем не менее был смещен. Преем­ник Саид-бин-Осман зарезан пленными бу­харцами. Наконец знаменитый в истории воин­ствующего ислама Кутейба-бин-Муслим, здесь именно, проповедями и чтением Корана, фанатизировал свою рать, прямо с кафедры садился на боевого коня, потоками крови обагрял (’реднюю Азию, восстал против своего верховнаго
повелителя и убедился в вероломстве обогащен­ной походами армии. В рядах открылся и раз­росся заговор. Жилище полководца подожгли, его самого изрубили на куски.
Мерв мало-по-малу возвысился до того, что сделался столицей Хорасана, а вместе с тем и центром, откуда управлялись Самарканд, Бухара, Фергана. Ислам проник до ТяньШаня. Наместники халифа в этом главном пункте стремились собирать непомерные сокро­вища, преимущественно для подкупа при дворе мусульманского владыки. Немудрено, если на таком шатком основании трудно было долго удерживаться.
После Кутейбы правил Езид-бин-Мохаллаб: свержен и казнен. Перечислять дальнейших, испытавших одинаковую участь, представляется утомительным. Покоренное иранское население постепенно подымало голову, когда арабы расши­ряли круг своих туркестанских завоеваний; старые умозрения воскресали; степные элементы, сродные пришлым с юга властителям, оттес­нялись на задний план. Мервский оазис начи­нал опять процветать.
В это время тут появился свирепый АбуМуслим, олицетворение всего, что враждебно Ирану. Имя его не даром до сих пор мило
туркменам, узостям. Он сзывал их под свое черное знамя. Барабаны, но его приказанию делались из собачьих кож. Зловещие звуки раздавались, благодаря этому, в его лагере. Как раз тогда решался кровавый спор между дина­стией Омейадов и Аббасидов. Последние одо­левали, и тем самым уничтожалась нарождав­шаяся в исламе духовная жизнь высшего по­рядка. Свободные мыслители, вполне искренние мистики, должны были потерпеть гонение. Турин (в худшем смысле слова) торжествовал. Реак­ция на окраине становилась необходимостью,— и вот, в отпор аббасидскому усиливающемуся влиянию в Мерве, заговорил и воспламенил слушающих некий туземец Гашим, бывший сначала приближенным Абу-Муслима. много ви­девший в Западной Азии, долго вникавший в магию. Новый учитель объявил себя пророком, а затем уже прямо божеством, неоднократно раньше воплощавшимся во образе Адама, Ноя. Авраама, Моисея, и т. д. Народ счел его су­ществом таинственным, лучезарным. Подобно зятю основателя ислама—Али. Гатим скрыл свое лицо под зеленым покрывалом, за что и получил название Моканна (< занавешанный >). Он это мотивировал тем, будто от него исходит слишком ослепительный свет, могу-
щиии убивать людей. Глубокая ненависть против мусульман, питавшаяся коренным населением (особенно земледельческими классами), живо про­снулась. Толпы фанатиков сплотились вокруг Моканны, что доказывает, каково было настрое­ние мервцев, в каком угнетенном и бед­ственном состоянии находились те простолюдины, которые, во имя вечной религиозной борьбы с Аримином, неутомимо заботились об орошении и культуре, не встречая от властей ни защиты, ни поощрения.
Многие ли у нас подозревают, что в англий­ской литературе есть поэтическое произведение, посвященное этому моменту в истории Мерва? Оно принадлежит перу известного писателя (начала нынешнего столетия)—Томасу Муру и озаглавлено: «The veiled prophet of Khorassan», со­ставляя часть прелестного целого Лалла Рукх. Насколько оно соответствует восточным вку­сам. видно из того, что поэму вскоре после издания перевели на персидский язык и она понравилась современным иранцам.
В стихах Мура, конечно, попадаются неточ­ности, объясняемые плохим знакомством его эпохи со всем, касающимся Средней Азии, но само избрание темы служит признаком того, как чутко и любовно англичане издавна отно-
140
...... .. и
силнсь к завоевываемому ими Востоку,—даже к таким отдаленным местностям, как, напри­мер, те, что прорезывает мервская река Мургаб.
Мур описывает их подобными раю.
And, fairest of аП streams, the Murga roves Among Meroifs bright palaces and groves.
Чертог Мокаины сказочно изображен. Кра­ски необыкновенно ярки.
Когда-то наши поэты возьмуться за аналогич­ные, богатые содержанием темы! Ведь мы же вдохнули трепет и блеск поэзии в кавказскую жизнь, ведь мы же этим приблизили ее к себе, сроднились, так сказать, с нею! Неужели с среднеазиятскими разнообразными владениями не повторится то же самое? Неужели мы окон­чательно оскудели талантами или потеряли инте­рес ко всему отдаленному, неизведанному, чарующему? Бог даст, будущее докажет иное.
Довольно смутные предания о лжепророке под­ставляют любопытный материал для воссозда­ния тои’о времени (конца VIII века). Разве не приковывает внимания хотя бы сцена вроде следующей: приверженцы умоляют Моканну, побежденного и опоясанного вражескими вой­сками. явить своим защитникам свой пресвет­
лый лик. «Вы не вынесете сияния .— Все равно: пусть придет смерть, лишь бы нам узреть тебя *!
К вечеру они сзываются. Толпы вооружен­ных людей «в белом > ждут, затаив ды­хание у входа в укрепленный дворец лжепро­рока. Он же расставляет за стенами своих многочисленных жен с зеркалами в руках. Заходящее солнце отражается на них. Блеск становится невыносимо ярким. «Откройте во­рота, покажите меня моему народу! > слышится приказание. И пораженные видением, в пол­нейшем благоговении, ряды воинов падают ниц: «Довольно! Пощади! Скройся! Мы верим!>
XVI.
В БАЙРАМ-АЛИ.
Когда я в последний раз был в старом Мерве, наступала настоящая зима: ночью зли­лась вьюга, снежные сугробы наметались здесь и там. Безжизненное пространство вокруг ка­залось еще мертвее. Обозревать при этом пу­стынные развалины положительно становилось невыносимым,—до того они наводили уныние.
Целью моей поездки, между прочим, явля­лась так называемая гробница Санджара или, как вернее произносить, Синджара. Она оди­ноко высится в некотором отдалении от дру­гих остатков древности и недавних веков. Местность неровная, иногда холмистая... При­ближаешься к величественному сооружению и сперва даже не отдаешь себе отчета в его истинных размерах. Оно стоит на пригорке и представляется меньше, чем есть в дей­
ствительности (до девятнадцати саженей от основания до крыши, на поверхности в сорок или пятьдесят квадратных саженей). Глядя на отчасти уцелевшие своды, купол, колонны, богатые изразцы,—дивишься и не веришь, что все существует со времен второго крестового похода, т. е. более семисот лет. Если подъе­хать ко входу, внизу заметно некоторое углуб­ление и над чьей-то могилой воткнут бунчук, висят тряпочки, положены маральи рога, т. е. вообще видны эмблемы мусульманской туземной святыни. Туркмены ее чтут, думают, что она есть прах некогда славного султана, но вряд ли это так. Синджар был погребен, ве­роятно, гораздо сокровеннее и богаче, а в та­ком случае—весьма правдоподобно — гробницу его давно отыскали войска, не раз затем громившие Мерв, давно ее разграбили, обратили в ничто. Здесь же лежит, должно быть, тело какого нибудь благочестивого магометанина позд­нейшей эпохи. Имя его забыто, биография—тем паче. Средневековой необвалившийся еще мавзоле^ заставляет отождествить неизвестного по­койника с знаменитым, слить игх во-едино, оказывать поклонение третьему таинственному и фиктивному лицу. В сущности не все ли равно? Оставалась бы память о месте, не теряло бы
смысла название, не воцарялось бы полное, беспощадное забвение!
Окрестности, по мнению туземцев, имеют отношение к Синджару. Невдалеке навалены кучи кирпичей. Это, как мервцы *) объясняли английскому путешественнику О'Доновану, — мо­гилы врагов султана. Суеверные степняки чу­раются их, бросают каменья по направлению к этим грудам.
Значительно южнее вдоль р. Мургаба нахо­дится один пункт (Таль-Лханан-Баба), где надпись свидетельствует о погребении здесь Синджаровых детей.
Что же за обаяние, присуще этому правителю? Почему он пережил в устах народа-пришельца (текинцев) многих других историче­ских деятелей с неменее громким прошлым? Неужели все зависит исключительно от при­хотей судьбы?
С величественным сооружением связаны воспоминания неизгладимо-важные для края, го­ворящие туземному населению тюркского проис­хождения о владычестве сельджукских князей, колебавших Византию, заставлявших дрожать
' ч *) До нашего прихода.

самого халифа, сталкивавшихся с франкскими и нормандскими витязями, проникавших в Сгинет, Добруджу и Крым. Тогда мервский оазис понемногу начинал играть прежнюю роль влиятельного центра, утраченную, пока ирано-саманидская династия в Бухаре (IX и X в.) правила Среднею Алиею (от Тянь-Шаня до Каспия, и на юг до индийской границы и Персидского залива). Наконец, из Газны явился опасный враг султан Махмуд и под Мервом уничтожил могущественную рать бу­харского владыки. Воспользоваться результатами победы довелось сельджукидам, кочевникам, двигавшимся па запад. Они, повидимому, слегка тяготели к несторианству, которое распростра­нялось в тех местностях, носили чуть ли не библейские имена, решились стать твердою ногою в древнем Хороссане. Один из них, Израил, поехал к газневидскому султану для переговоров о союзе.— Сколько вас, готовых к бою?»—Сельджукид взял колчан и вы­нул стрелу: Пошли ее моим соплеменникам, и прибудет десять тысяч всадников . — А если потребуется больше?» — «Отправь вто­рую стрелу, и наберется пятьдесят тысячъ».— -А в случае и этого мало?» — < Доставь в степи мой лук: съедется двести тысяч человекъ».
В половине одиннадцатого столетия они прочно овладели вышеописанной мною Нисой и цвету­щей Маргианой. Тогрил и Чакыр-беги, Аллъ* Арслан. Мелпкшах — такие могущественные воители, что туркам немудрено было под их предводительством временно основать обширное царство между Средиземными. морем и Буха­рой. Там покровительствовали и наукам, и поэзии, и промышленности, и архитектуре Ирана.
Ярким сельджукским властителем в За­каспийском крае является Синджар, родствен­ник сильного самаркандского правителя Ар­сланъхана (родом югура. из инородцев Не­бесной империи), который даже умер и схоро­нен в 11 30 году в Мерве. Этот последний был зараз и просвещенным князем, в те­чение сорока лет заботившимся о благоденствии подданных, и воинственным монархом, про­славляемым льстецами, словно второй Алексанр Македонский. При нем возрождался мягкий иран­ский язык, усугублялась земледельческая куль­тура, на радость верующим близь Балха от­крылась мнимая гробница Магометова зятя — Али.
Гаммер Пургшталь в истории персидского красноречия рассказывает, что среди синджаровых царедворцев высоким почетом 147 *
пользовался, в числе других, поэт Рэш-эддин-Ватват («Ласточка»), который однажды прогневил султана насмешливым стихотворе­нием, и за это чуть не поплатился жизнью. Сельджукид приговорил его к рассечению на семь частей. Остроумный секретарь Синджара, Мунтагаб-эд-дин, заметил, что столь ма­ленькую певчую птичку нельзя рассечь более как пополам. Правитель улыбнулся и про­стил.
Он умел внушать любовь и преданность. Особенно в этом отношении замечателен слу­чай с подвластным ему харезмийским (хи­винским) князем Ацизом, увидавшим во сне, что против султана составился заговор. Так оно и было в действительности. Верно­подданный садится на коня, без устали мчится вдаль к Синджару и во-врёмя приезжает, что­бы спасти его. Впоследствии тем не менее от­ношения испортились.
Постепенно счастье начало изменять сельджукиду. бесчисленные кашгарские кочевники *), за Аму-Дарьей, в 114-1 г. на голову разбили его стотысячное войско, вынудили Синджара, бро­
*) Под предводительством гурхааа, из рода некогда мо­гущественных в Китае кпданеА.

сив обоз и гарем, бежать всего с тремя стами спутников, из коих домой дотащились, пятнадцать. Затем гузы (родственные нынеш­ним туркменам) в 1053 г. полонили султана и. грабя его владения, три года продержали в позорном плену. Ациз сделался непримицшмым врагом. Измученный сельджукид не вы­держал ударов рока, сошел с ума и умер в 1157 г., 72 лет от роду.
Гробница его—говорятъ—по форме напоми­нает сооруженную в г. Тусе над пра­хом дивного иранского поэта Фирдусп. Из­вестный арабский писатель Обейдалла Якут жил в Мерве через полвека после Синджаровой кончины. Могила этого сельджукида им описана, как очевидцем. Памятник будто бы воздвигнуть каким-то приближенным, которы ии даже завещал имущество на содержание при ней чтецов корана и служителей.
Туземные предания называют строительни­цей вдову султана. Хороня мужа, она, в по­рыве отчаяния, распуская волосы, сняла с го­ловы гребень и приказала вделать его в самый центр купола. Дальнозоркие посетителя руины уверяют, что там, наверху, действительно, виднеется темное пятно.
Следы города вокруг именуются Синджар-

Кала. Историк Царнке предполагает в сул­тане противника полумифичискому царю-патриарху Средней Азии Ргёите Леап», о котором тогда доходили смутные сведения в Европу.
Главная заслуга сельджукида перед мервским оазисом заключалась в устройстве превосход­ной каменной плотины (доныне, хотя испорчен­ной бухарцами, но сохранившей название Султанбэнд), для отклонения стекающих с ТГарапамиза мургабских светло-зеленых вод на пространство, занимаемое старыми Мервами. они вливались в судоходный канал Султан-Яб, на нравом берегу реки (с тремя саженями глубины. девятью самс, ширины и сто двадцатью верстами длины), откуда драгоценная влага рас­пределялась, отводилась в ноля и сады.
Теперь здесь по близости создается большое Государево имение, с намерением утилизиро­вать Мургаб при помощи прежней восстановляе­мой плотины, осушать значительная местные полота, мало по малу обращать снова страну в цветущее состояние.
Половодье, начинаясь с конца марта, дости­гает максимума в половине мая; затем вода идет на убыль и осенью её сравнительно не­много. В 1886 г. генерал М. Н. Анненков обратил на это внимание и поручил сделать

изыскания, почему, когда река как бы самЬю природою намечена содействовать орошению, смот­ря по времени года и потребностям земледель­ческого населения, тем не менее этими обстоя­тельствами почти не пользуются. За обработку полей туземцы берутся именно весною, т. е. при увеличивающемся количестве воды, годной для поливки посевов. Летом влага нужна лишь искусственным лугам, бахчам, фруктовым деревьям: оттого её и требуется гораздо меньше и т. д.
Туркмены неумело пытались создать ороси­тельную ветвь по мервскому оазису: то воды со­всем нет, то происходят страшные навод­нения и благодаря тому, расширяются, зловред­ные болота, И это в одной из наиболее ког­да-то плодородных местностей земного шара!
Средневековая культура тут славилась вы­соким развитием. По словам Хэзера в его «Lelirbuch der Geschichte der Mcdizin . пока в Европе врачебное искусство стояло на степени знахарства, когда там (за исключением Визан­тии) еще и не думали о больницах,—оне уясе с 1Х-го века в образцевом виде существо­вали в Мерве. Здесь же обретались богатые книгохранилища. В них, пишет Якут, я провел около трех лет, забыв в наслажде­
ниях чтения и отечество (Запад), п семью, набирая материалы почти для всех моих со­чинений*. Гостеприимство жителей, обилие духов­ных интересов, переполнение школ выдаю­щимися наставниками—все услаждало пребыва­ние в городе, издревле служившем очагом цивилизации на пороге Турина. Единственное, на что молено было жаловаться, это на лихо­радки, на нездоровый климат.
По мнению Якута, мервские книжные сокро­вища смело могли поспорить своим значением, с любым центром ислама, стоили громадней­ших денег. Важное место занимали коллекции рукописей некоего Атика-бен-Абу-Бекра, кото­рый начал с роли мелкого торговца на рынке, а сделался одним из вельмож Оинджара.
Насколько населен быт Мерв той эпохи, показывает число убитых тут при нашествии монголов: но свидетельству восточных исто­риков., жертв насчитывалось до миллиона трехсот тысячъ'. *). Пощадили всего 400 луч­ших ремесленников и художников, отослан-
*1 Вероятно, цыфра сильно преувеличена. Впрочем, погром был необычайно жесток. Когда жалкие остатки жителей раз­бежались из Мерна, безбожные завоеватели спрятались и ве­лели скликать и мечети на молитву. Несчастные стали возвра­щаться и погибали.
ных в Чингизову монгольскую столицу Кара­корум (вероятно, близ китайского рубежа Иркут­ской губернии или Забайкальской области).
Не взирая на неслыханные бедствия, город, в силу своего географического положения, всегда опять вставал из развалил, но померкнувпгиии блеск уже труднее бывало вернуть, а пожалуй что и вовсе не удавалось.
Мерв делается лакомым куском для Бу­хары, Хивы *) и Персии. Чаще им овладе­вала последняя, однако борьба эта лишила его жизни. Скоро ли узнается в подробностях прошлое оазиса? Ведь, кроме археологии, есть еще надежда и на литературу в соседних странах, оспаривавших его друг у друга. Она наверно заключает массу малоизвестных лю­бопытнейших данных...
После осмотра гробницы Синджара, между обломками старины мало видишь достопримеча­тельного. Остаются еще две удивительно кра­сивые стены (в них вделаны арки, покрытые изразцами) и подле них две синевато-серого цвета могилы, с сохранившимися арабесками и надписями. Обе хорошо уцелелп, именуются ту­
*) Правители последней особенно долго пм владели после па­дения сельджукского могущества.
153
и-
земцами сахабабуридал > ( обезглавленные ), т. е. подразумевается, что тут покоются мусуль­манские святые . пострадавшие за веру. Но когда? по какому поводу? Это все пока ждет выяснения.
Среди безлюдья, вдалеке от железнодорожной станции, выделяется жилье, нечто вроде кара­ван-сарая, места отдохновения для путешествен­ников. Сумрачная постройка, с огородом вблизи, двориком и чем-то отдаленно напоми­нающим комнаты, затем несколько грязно оде­тых необщительных туземцевъ—вот он. пункт, издавна будто бы привлекающий сюда богомольцев. Говорят, в XVI веке его по­сещали великий правитель Бухары—Абдулла и хивинский хан.
На небольшем возвышении, под крышей, под­пираемый столбами, стоит гроб, завернутый в ковер. Здесь лежит знаменитый некогда врач ходжа Юсуф Хамадани; здесь же бога­тый ревнитель Мехмет Хуссейн Херати устроил мечеть.
Возвращаешься на линию, к ожидаемому по­езду,—и невеселые мысли роятся в голове. Успеет ли европейское знание вб-время, пока не поздно, осветить касающееся мервских горо­дов? Дело разрушения идет вперед весьма быстрыми шагами. То ищут кладов, то сно-
154

сят старые сооружения ради материала для новых.
Кое-где выделяются одинокия безвестные мо­гилы каких-то до ныне чтимых народом лиц. Уверяют, будто приношения им. в виде ку­сочков мрамора или горстей земли, иногда до­ставляются из Мекки. Отчего бы и нет? Разве расстояние что нибудь значит на медленном востоке?
Немного лет назад, когда О’Донован, бра­вируя смерть, пробрался в Мерв, тут в раз­валинах главная опастность угрожала от разбойников-туркмен племени Эрзари. В данную минуту отсутствует даже и такая поэтическая подробность. Довольствоваться надо воспомина­ниями о том, стараться себя уверить в бла­готворном влиянии будущего.
Оборачиваешься последний раз на неоглядный хаос башен, рвов, стен, куполов и тому подобного: зимний день тускло глядит на жал­кую, хотя и величественную картину. Она же слабо белеет в его прокрадывающихся лучах —и мнится, что все окутано снегом, как пе­леною забвения.

XVII.
В ЧАРДЖУ.
Собственно два города, около р. Аму-Дарьи, носят это название. Один, туземный, сущест­вует с весьма давних пор, второй—русский, только что возник, в шести-семи верстах от первого, быстро ростет, обещает стать важ­ным пунктом. Здесь — центр железнодорож­ной жизни, местопребывание управляющего до­рогою генерала Анненкова. *). Соответственно с этим главный образованный элемент общества —инженеры, некоторые офицеры, служащие на новой линии, наиболее влиятельные лица из состава местной администрации. Как и везде, на окраине, когда сходятся в сравнительно маленьком кружке люди, сформировавшиеся в столицах или, вообще, под влиянием чего-то высшего, цивилизующего, они сплочиваются тес­нее, по пальцам могут пересчитать, кто при-
*). Так было в 1889 г. Теперь все сосредоточено в Асхабаде.
156


надлежит к их числу и кто нет. Пока вто­рой ЧарджуЙ еще только крепнет, странно было-бы ожидать, что в нем найдется столько развитых, сознательных деятелей, как встре­чаешь de facto. Тут, без сомнения, прямо или косвенно, сказывается присутствие и влияние стро­ителя дороги, умевшего, мало по малу привле­кать в край и группировать вокруг себя не­которых почтенных пионеров мирного рус­ского дела в Средней Азии. Те, кого я подразумеваю, работают упорно, бесшумно; но и их час придет, и их со временем помянут в истории нашего воздействия на природу, промыш­ленность и торговлю закаспийского востока.
Молодому городу всего три года от роду, а он смело может поспорить, по господствую­щему в нем оживлению и по своему объему, со многими старыми городами. Широкия улицы тянутся правильными линиями. Строения имеют вполне приличный вид. Движение поездов, присутствие парных извозчичьих колясок, до­полняет картину внешнего благоустройства.
Только позднею осенью, когда наступят дожди, образуется страшная грязь. В темноте, при плохом состоянии местного освещения, пешком просто вязнешь. Тогда как нельзя более кстати —недорогие наемные экипажи.
Средоточием общественной жизни на досуге является с одной стороны маленький, незатей­ливо обставленный клуб, где иногда собираются обедать, петь, танцовать, — с другой стороны вокзал с его порядочным буфетом, суетя­щейся толпой приезжающих и отъезжающих, свежими новостями, злобой дня.
Теперь далеко не редкость постоянно встре­тить между путешественниками иностранца. На Западе мода посещать нашу Среднюю' Азию. Же­лезная дорога делает подобную экскурсию и быстрой, и поучительной, и приятной. Не мешало-бы и самим русским ближе и значи­тельно основательнее, чем до сих пор, зна­комиться с этой необыкновенно важной окраи­ной.
Когда о ней печатно судят побывшие здесь французы, надо с известною долей осторожно­сти относиться к их восторженным похва­лам, в которых бесспорно звучит времен­ное увлечение, ненадежная симпатия. Если немцы отвлеченно говорят о славянском призвании углубляться на Восток и на словах это по­ощряют. то зачастую нельзя не заподозрить задней мысли: пусть, дескать, опасный сосед политически там запутывается и хоть немного, по верно ослабляет себя. У английских пишу158
I
щпх туристов нет ни того, ни другого свой­ства. Они вынуждены, ради блага своей родины, ради её интересов в Индии, высказывать лишь то, что их соотечественникам полезно прини­мать к сведению и взвешивать. Поэтому очень и очень желательно и нам зорко, и с пони­манием дела следить, как развивается у них литература о русской Средней Азии. Эта отрасль литературы вообще начинает везде принимать внушительные размеры. Ценные заметки, бро­шюры, книги насчитываются уже сотнями. Ощу­щается положительная потребность разобраться в указываемом материале, не довольствоваться работами исключительно библиографического ха­рактера, тщательно оформить их критическим путем.
Сознаюсь, что, по моему,— как ни печально это допустить,—добрая половина всего лучшего, напечатанного о наших новых окраинах, при­надлежит перу иностранцев, которые глубже нас интересовались наиболее существенными вопросами: какова туземная культура, что та­кое ислам в тамошних краях, чем особен­но замечателен духовный строй местной жизни. Именно на это мы пока еще слишком мало об­ращаем внимание. А без такого знания, что же можно прочно создать, изменяя старое, на
что же можно твердо уповать в настоящем и будущем?...
В Чарджуе мне довелось встретиться и провести несколько дней с путешествующим англичанином, военным инженером маиором Уэльсом, тогда занимавшим в Тегеране пост ? начальника англо-индийской телеграфной линии. Раньше в Узун-Ада я мельком ви­дел Кэрдзона, члена парламента, вторично при­езжавшего на закаспийскую линию. Оба они — поди с большим тактом, с определенными взглядами, с несомненным желанием вынести из посещения Средней Азии что-нибудь цельное.
Для каждого такого туриста слова спутешест­вовать здесь» равносильны обязанности наблюдать за всем, по мере возможности, делать сравненения с другими частями Востока, осторожно обобщать, что имеет веское значение во взаи­модействии англо-русского влияния на вещи.
Наши политические соперники в этой сфере давно знакомы с Туркестаном, давно стреми­лись завязать с ним торговое значение, на­строить туземцев против России. Десятки лет до покорения нами страны, лондонское библейское общество распространяло между ними Священное Писание. исследователей не пугала смерть, гро­зившая среди фанатиков-мусульман. Мужество 1G0
пускавшихся в путь, с целью послужить род­ным интересам, поистине удивительно. Уже по одной традиции, ныне сюда наезжающие ан­гличане стараются быть столь -же подготовлен­ными для беглого осмотра наших владений, как предшественники оказывались неустраши­мыми.
При этом невольно зарождается вопрос, от­чего нет таких-же русских путешественни­ков по Индии. Будь они, наверно бы у нас не писалось о ней так много вздора, не лелея­лась бы, при всяком удобном случае, мечта побе­доносно идти на нее.
Впрочем, откуда им и явиться, думаю­щим русским туристам по англо-индийскойимперии, когда мы себя дома недостаточно изу­чаем? Чем там может увлечься россиянин, помимо пляски баядерок, фокуса факиров, охоты на зверей?
Глубоко отлично воодушевление сынов Аль­биона. В их мировоззрении все, подмечаемое у пас, получает особый смысл, наводит на не­ожиданные мысли. В голове путешествующего образованного англичанина неотъемлемо живет ясное представление о величии его нации, об её почти повсеместном могуществе, где бы она ни пускала корней. Каждый много видел, много
объездил, много знает, раньше, чем направ­ляется в Россию. Ни Кэрдзон, ни Уэльс не подозревали, столкнувшись со мною, что меня практически интересует социально-политическая роль ламаизма в Тибете, Монголии, бурятских степях. Но они оба заговорили об этом, между прочим, как-то само собою, как о вопросе на очереди, как о таком предмете, о котором странно не иметь понятия. А, спрашивается, сколько лиц, даже в наших правящих сфе­рах, не упоминая об «интеллигенции», хоть что-нибудь могут изречь па эту весьма любо­пытную и важную тему?
Во время беседы с упомянутыми англича­нами, я убедился, что опи вполне рисуют себе русское положение в Центральной Азии. (' дру­гой стороны передо мною возникала картина ве­ликобританского наступления туда же, во всеору­жии долголетнего опыта, подчинения её себе эко­номически, воздействия на Китай, чтобы спло­титься против общего врага. Что противопоста­вите я нами подобной молчаливой коалиции?
Меня занимала мысль, видя, как мы встре­чаем иностранцев у себя здесь, насколько раз­нился бы прием ими нас в Индии, если бы кто решился туда ехать отчасти с научными, отчасти с публицистическими целями. Наверно
за таким субъектом учредился бы самый тща­тельный надзор. С точки зрения вежливости и доступности власти, конечно, держали бы себя безукоризненно, но дальше... Это, повторяю, еще вопрос. Мы действуем наоборот. Прежде всего въезд в наши средне-азиатские владения для англичанина затруднен. Надо хлопотать в Пе­тербурге. Но раз, что он очутится на месте, разумного контроля нет. Оговариваюсь, на при­мере: маиор Уэльс, в высшей степени обая­тельный и умный человек, по специальности во­енный инженер, знаток Востока, владеющий персидским языком *), везде и в Самарканде, и в Бухаре свободно гулял но базарам, вхо­дил в общение с туземцами, толковал с ними, за всем мог беспрепятственно наблюдать, даже чисто случайно узнавать многое, что нам и принципиально, и ради стратегических сообра­жений надлежало бы держать в тайне. Нормально ли подобное отношение? К чему этот secret de polichinelle?
После прибытия Уэльса в Чарджуй, один небольшой кружок пригласил его на вечер съ
Изъясняясь на нем, можно толковать с сартами, т. к. коренное население Туркестана по крови п речи иранского иироис хождения.
цыганским пешем. Дело в тол, что сюда прибыла партия каких-то странного типа людей, по ремеслу лудильщиков, выдававших себя за сербов. В конце концов они оказались цы­ганами, да еще имеющими родство на Черной речке.
Среди двора зажгли костер. «Смесь одежд и лицъ» ярко выделялась при багряном осве­щении. Били в бубен, хлопали в ладоши. Сла­достно-заунывные звуки дрожали и замирали в ночном воздухе. У одной цыганки ребенок спал на руках. Толстый, сумрачный ZigeunerЬагоп с платьем, увешанным серебряными украшениями, облокотись на посох, стоял возле •живописной группы ноющих. Сын нашего зна менитого виртуоза и композитора Р. мастерски владел гитарою. \ Что-то чарующее оставалось в сердце после каждого напева. Стаканы с вином ходили кругом. Англичанин был в восторге от вечеринки.
XVIII.
ПЕРЕД СМЕРТНЫМ ПРИГОВОРОМ.
Сегодня памятный для меня день. В течение шести часов в Чарджуе разбиралось военным судом дело об одном убийстве. В резуль­тате ожидалась казнь через повешение. Впеча­тление, оставшееся от зрелища—как доиски­вались истины, надолго неизгладимо.
Еще с утра любопытные стали собираться к дому, где должны были заседать судьи (у церковной площади, между железной дорогой и базаром). Священнодействовать готовились в небольшой сравнительно зале или. точнее ска­зать. неотделанной комнате с несколькими столами, скамьями и стульями. Обвиняемыми являлись лезгины, будто бы прикончившие ночью еврея-приказчика в одной лавке, где продава­лись часы, золотые и серебряные вещи. Тут, в новом крае, на разбой приходилось смотреть
с крайнею строгостью, пытаясь обуздывать страшными мерами дурные наклонности нахлы­нувшей сюда разношерстной толпы. Искатели приключений, всякого вида и оттенков, пришли и приходят в Закаспийскую область, а затем и дальше, с целями наживы. Большинство имеет самое туманное прошлое. Много таких элементов поставляет Кавказ, при чем осо­бенно нежелательным элементом представля­ются армяне. Но они, кажется, редко попадаются в чем нибудь важном, редко платятся за тяжкие проступки.
На этот раз судятся мусульмане, народ еще не старый, крепкий, с выразительно-дики­ми лицами. Дело, в сущности, темное, запу­танное. Кто убил? Кто укрывал и сбывал с рук украденное? Вопросы, пожалуй, до сих пор открыты, хотя и произнесен окончатель­ный приговор.
Преступление совершено незаметным обра­зом. Криков жертвы не слышали. В борьбе с нею видимо принимало участие не меньше двух человек. Присутствие их в лавке не удостоверено, однако, ничьим ясным показа­нием. Неизвестно, когда и как злоумышлен­ники могли туда проникнуть. Подозрения, кроме лезгин, одно время падали на следующихъ
лиц: ночных базарных караульщиков, вольно­наемных бухарцев, и армян, помещавшихся рядом с убитым. Первые скрылись и не найдены до сих пор. Эти же сказали, что кутили всю ночь, ничего не слышали, ничего не знают. Затем и они покинули Чарджуй.
Конечно, нет основания утверждать, будто именно кто-нибудь из них виновен, но до­стоин внимания факт, что их не видно на. суде. Дело слишком важно, чтобы не взве­сил каждую относящуюся к нему подробность. Разве мыслимо признать исключительно трех лезгин центральными фигурами загадочного процесса?
Свидетелей—-целая длинная вереница. Чем больше говорится о преступлении, тем нагляд­нее трудность определения, кто его совершил. Или надо сознаться, что человеческое правосу­дие бессильно здесь в уверенности карать, или приговаривать не подымавшего, быть мо­жет. руку на умерщвленного еврея. Главная и, тем не менее, весьма сомнительная уликаслова некоторых присутствующих кавказцев, будто подсудимый Махрам-Али проболтался сам кому-то (но кому?) о своей прикосновен­ности к злодеянию. Показания отбираются пе­реводчиком и. Бог весть, как передаются.
Обвиняемые тоже бессловесны, тоже объясня­ются через третье лищо,-—-особенно заподозренный лезгин, двадцатипятилетний, крайне ти­пичный бородач, бродяга, беглый. Невольно является вопрос: не выдают ли его нам соотечественники, чтобы самим выпутаться? Дескать, все равно, он отчасти — вне закона: пусть лучше пострадает один, почти бесправ­ный человек, нежели люди, расчитывающие на что-либо в будущем. Мне лично так и сдается, будто настоящие убийцы—или в числе свидетелей, или стоят в наполняющей комна­ту толпе.
Речь прокурора бесцветна и оезсодержательна. Защитник, в свою очередь, говорит без того одушевления, которое может коснуться сердца имеющих произнести приговор. Хотя суд и военный, но обильные словоизлияния слишком отзываются гражданским духом, не гармонируют с характером его обычных су­ровых решений. Общие фразе! о том и сем как-то не вяжутся с речами, где ставится вопрос о жизни или смерти. К счастью, от­сутствует стадо баранов, именуемых пригяжными. Иначе это-бы просто обращалось в комедию.
Зрителей собирается чересчур ужь значи-

тельное количество. Женский элемент, с его тупым любопытством, просто отвратителен. Жара, теснота, томление, нетерпеливое позвяки­вание арестантских цепей. Я сижу непосред­ственно за спиной обвиняемых. У двоих апа­тичное выражение. Их, впрочем, судят лишь за укрывательство похищенных в лавке ве­щей. Махрам-Али страшно волнуется. Черты поражают судорожной подвижностью. Он точно видит приближение «непрошенной гостьи», ко­торую заклинает поэт:
«Я жить хочу! Оставь мне здешний спетъ»!
Трудно себе представить больше страдания и отчаяния на лице, чем у этого несчастного лезгина. Наконец суд удаляется в особую комнату для совещания. Наступает долгое, ужа­сное ожидание. В толпе говор, п смех, и равнодушие, В груди троих измученных му­сульманъ—глубоко потрясающая драма.
Писатели, возмущавшиеся картиною смертной казни, по-моему, напрасно выбирали тэмой не­годования— именно этот момент. Есть другой, неизмеримо худший: минута перед приговором. Когда все бесповоротно решено, о чем тут фи­лософствовать, о чем скорбеть? Возникают мысли более печальные, если призадуматься над чувствами тех, кто ждет приговора и кто его

подписывает. Тут с обеих сторонъ—что-то зверское, что-то невыразимо жестокое. Ненависть и беспощадность словно сливаются воедино. На­строение передается зрителям. Опасающийся нерв­ного расстройства едва-ли пойдет смотреть во второй раз на подобную картину. Это ужь дело дам. Потом, в день смерти Махрам-Али, они сбежались полюбоваться содроганиями висель­ника. Хорошо еще, что тактичный воинский на­чальник Чарджуя распорядился удалить их своевременно.
В сущности, я сильно сомневаюсь в полез­ности такого рода казней, здесь, на окраине, где ни туземцев, ни кавказцев-—ничем не удивишь. Ссылка им куда страшнее. Спраши­вается, зачем христианской державе карать та­ким путем, на глазах у иноверцев, которые в этом усматривают лишь отражение бесче­ловечной деятельности собственных эмиров? Даже бухарца нанимают за палача.
Параллельно с тем, мы иногда оказываемся милосердными. Тогда-же в Асхабаде случилось возмутительное происшествие, довольно благопо­лучно окончившееся для виновных. Им грозила суровая и быстрая расправа; однако, гуманность одержала верх. Дело вот в чем. В глав­ном городе Закаспийской области теперь масса.
170
и .i
персиян. Они свободно и важно разгуливают между туркмена ми, точно забыв, что их пу­скали сюда недавно не иначе, как с верев­ками на шее, в качестве рабов. К числу льгот, данных властями, относится позволение всенародно предаваться неистовствам в память мученической кончины Гассана и Гуссейна, сы­новей Али, зятя Магомета, святыни шиитов. Это напрасно разрешено, потому, во-первых, что нет надобности обращать внимание нового рус­ского города на далеко не привлекательные сцены шиитского беснованья (пусть делают, что хотят, у себя дома, за оградами!); а во-вторых, нельзя этим смущать и раздражать туземцев-суннитов на их-же родной территории. И то, и другое не­осторожно. Впрочем, сама действительность сви­детельствует о том-же. В прошлом году, когда, шииты двигались но Асхабаду, вопя и нанося себе раны во имя своих духовных вождей,— на. дороге попался персиянин, приверженец секты Баба, гонимой правительством шаха за протест против господствующего правоверного учения. Несколько таких безобидных бабидов, по убеждениям близких к христианству, посе­лилось в наших пределах.
Изуверы заметили сектанта, тут-же изру­били и затем, ликуя, облизивая кинжалы, съ
I
которых канала «нечестивая:* кровь, отправи­лись в полицию сказать о случившемся.
На суде убийцы с гордостью говорили о србем подвиге, прибавляя, что подобная участь ожи­дает всякого, кто не разделяет их взглядов, будь это даже отец, мать... Фанатиков сна­чала приговорили к смерти, потом к ссылке в Сибирь. Могут-ли бабиды без опасения при­ходить в Асхабад? Не вздумают-лп шииты тронуть другой раз русского или туркмена? Ведь тут не знаешь, где грань религиозной вражды...
Так как уже речь зашла о казнях, о смерти вообще и в частности, не могу не при­помнить одного факта, врезавшагося мне в память на пути от Узун-Ада в Самарканд. 'Вхала громадная толпа богомольцев из Мекки. Один бедняк, видимо совсем ослабевший, благодаря дурному питанию и болезненности, за­метил, что у него начинают чернеть ноги. Товарищи преспокойно решили бросить несчаст­ного. хотя ему, вероятно оставалось всего дня два-три до дому.
Покинутый хаджи сел около железнодорож­ной станции, на припеке, окруженный любопыт­ными ребятишками. Обнаженная до колена око­нечность представляла приманку для множества
172

мух. Он изредка сгонял их. медленно и почти нехотя. Призванный к нему врач на­шел, что противодействовать гангрене поздно. Оставалось послать за носилками и снести боль­ного в барак. Выражение лица у злополучного богомольца нисколько не выдавало, что про­исходило в душе при расставании с телом. Мне доводилось видеть умирающих в менее тяжелой обстановке, но такого невозмутимого состояния духа я еще до сих пор никогда и ничего не, встречал.
Когда он устремлял вперед потускнелый взор, так и хотелось спросить: что он ви­дит в предсмертной агонии, что ему рисуется в неведомой и непонятной для нас дали? Не Медина-ли вставала перед ним?.. Цепь гор. Великолепные сады. Громадный шар и полу­месяц из золота горят над свинцовым куполом. Под ним покоится «пророкъ». Рядом лежат два. первые халифа, огато. задрапированные катафалки едва видны в комнате, обитой черным. Вокругъ—мечеть Роскошные ковры тянутся по мраморному полу. Надписи по сторонам. Пестрые столбы (иные с изображением деревьев и цветов). Таинствен­ный свет, струящийся от лампад... Вот — двор центрального мекканского святилища, съ
красивыми вратами, сотнями порфирных и гранитных колонн, множеством маленьких куполов, с минаретами. Певучие голоса муэд­зинов призывают к поздней молитве. Нигде не услышишь таких сладостных звуков. Как они однако отличны от того, чему при­ходится внимать у подножия соседней с горо­дом священной горы Арафат! Все хаджи, за­таив дыхание, ожидают, что скажет пропо­ведник. На белой, разукрашенной верблюдице, с вершины холма, неподвижный старец под светлым покрывалом, с длинной палкой в деснице, выделяется между неисчислимыми тол­пами верующих. Около негры держат сребрО,тканые зеленые знамена старшего из мест­ных потомков Магомета. При каждом слове люди бьют себя в грудь, громко плачут, па­дают ниц, все более и более погружаются в напряженно-восторженное состояние... Умираю­щий в Закаспийском крае хаджи чувствует свою связь с ними.
XIX.
НА ГРАНИ БУХАРСКИХ ВЛАДЕНИЙ.
Кроме представлений заезжого цирка и стран­ствующей драматической труппы, кроме собраний в клубе, чарджуйская жизнь ничем не воз­буждается к веселью. Оживления здесь вообще мало. Изредка бухарские власти смежного одно­именного города устраивают для народа люби­мую туземную потеху, так называемую «байгу». Олово это у кочевников (в киргизских сте­пях), собственно, значитъ— скачка на призъ»; устраивается она. чаще всего, при состязаниях на поминках или на свадьбах и т. и. Там на лучших лошадей садят мальчуганов, и кони с поражающей быстротой пробегают от трид­цати до сорока верст. Иной раз просто краси­вая девушка скачет впереди молодежи. Каж­дый из тех, кто гонится, старается настичь наездницу ради поцелуя. Она жестоко отбивается
плетью. В том и другом случае есть что-то поэтическое, требуется известного рода выносли­вость, удаль. Здесь, в оседлых частях Сред­ней Азии, ничего подобного нет. Последнее яв­ление даже безусловно немыслимо, в виду зам­кнутого положения, в которое поставлена мусуль­манская женщина. Местная байга, если присмот­реться и вдуматься, не только не может те­шить, но должна в конце концов производить отвратительное впечатление. Вот в чем она заключается.
Перед большой палаткой, на каком-нибудь маленьком пригорке, среди равнины, днем, при ясной погоде, съезжаются: чарджуйский бек (гу­бернатор с обширными полномочиями), его свита и наш военно-чиновный мир. Мундиры, сюр­туки, пестроцветные халаты скучиваются, сме­шиваются. Поодаль видны экипажи, казаки, сол­даты, рабочий и торговый люд.
Громадная конная толпа туземцев, в самой разнообразной и пестрой одежде, нетерпеливо топчется пред очами своего начальства, ожидая, когда начнется забава. Наконец она начинается. Под ноги тесно съехавшимся лошадям бро­сается только-что зарезанный молодой козел черного цвета. Резкие крики глухо вырываются из груди всадников. Содроганье пробегаетъ
между ними. Все стараются надвинуться на ме­сто, где упало животное, пригибаются к земле, понукают коней, как бы для оказания помощи хозяевам. Упорная борьба длится иногда не­сколько томительных минут. Собственно, ни­чего не видишь, ничего не понимаешь в этом медленно развертывающемся смятении. Но вдруг картиша меняется. Кто-нибудь ловко и сильно схватил добычу, пробивает себе дорогу между наездниками и, если лошадь его понятлива, резва, то далеко выносится за черту предъидущего со­стязания. Противники гонятся, отстают, насти­гают, широкою лентою тянутся то здесь, то там позади счастливца. Козел часто перехо­дит из рук в руки. Венец искусства за­ключается в том, чтобы стремительно кидаться по сторонам, так сказать, перелетая с места на место, измучить соперников и сбить их с толку, первому прискакать к бековскому шатру и швырнуть к его подножию мертвое животное. Добыче случается быть истерзанной на куски. Кому достается нога, кому голова. За одним «козлодраниемъ» следует второе, третье и т. д. Любители-туземцы ожесточаются, забывают, где они и что они, ежеминутно грозят повалить па­латку с начальством. Но она бдительно охра­няется ярко разодетыми бухарцами (из свиты
губернатора), которые большими, увесистыми палками отсыпают удары, по чему попало, на­право и налево, по людям и коням. Зрите­лям положительно должно надоедать нелепое времяпровождение туземцев. На потеху можно смотреть с любопытством при её начале, но они, видимо, меры не знают. «Лошадей кале­чат, больше ничего», выражается про них один здешний полковникъ—киргизский султан Букеевской орды. Лучшее изображение «байги» я встретил в красивом издании Мозера—«А travers 1’Asie centrale».
Желая иметь некоторое представление о ста­ром Чарджуе, я отправился туда. Он распо­ложен верстах в десяти от нового, на ле­вом же берегу Аму-Дарьи, хотя слегка в сто­роне от нея—из опасения наводнений—а также южнее железной дороги, пересекающей оазис. И то ужь вся местная жизнь, с внепиней точки зрения, слишком быстро теряет свой средне­азиатский отпечаток былого обособления, замкну­тости! Русский город в течение целого дня по­лон туземцев, да и мы свободно гуляем по бухарскому.
Какова его древность? чем он замечате­лен? Пока я располагаю скудными сведениями. В этой полосе с очень давних пор известенъ
центр, не лишенный как торгового, так и стратегического значения. В давния времена он именовался Амуйэ, или Амулиэ, Алгол, отчего, будто бы, произошло название протекающей около реки. В X столетии нашей эры, когда в Бу­харе правил могущественный Измаил (из иран­ского дома Саманидов), в числе владений его упоминается вышеозначенный город. У послед­него еще перед тем появлялся знаменитый арабский полководец Кутейба, затем проходили в ХШ веке монгольские воители. Позже начи­нает слышаться теперешнее наименование. По­сле укоренения узбеков в Западном Турке­стане и при стремлениях с их стороны до­садить ненавистным иранцам-иноверцам, Чарджуй всегда оказывается на пути следования войск, нападавших на Персию. Не даром На­дир-Шах, усилившись, нашел затем нуж­ным временно отпять у Бухарцев, в 1740 г., этот пункт, где, благодаря слегка ослаблен­ному течению и меньшему разливу, издревле су­ществовала сравнительно хорошая переправа че­рез Аму-Дарыо. Утверждалось, что именно тута» переправлялся Александра, Македонский. По край­ней мере, на это как бы указывает присут­ствие остроконечных холмов, которых в дру­гом месте нет у реки, а по словам истории,
великий завоеватель, прибыв к ней, именно на таких-то возвышенностях гелел разводить костры, чтобы растянувшееся по пескам исто­мленное войско шло на огни, догоняло полко­водца.
С конца прошлого столетия, когда погиб последний персидский город Мерв и пустыня шире прежнего раздвинула свои жадные пре­делы между культурными центрами, это отра­зилось и на Чарджуе. Он стал передовым укреплением, куда посылались чем-нибудь про­винившиеся подданные эмира, с целью следить за разбойниками-туркменами и, по возможности, отражать набеги. Так оно простояло до пяти­десятых годов, после чего местечко начало снова развиваться. Владыка края, Модзаффаръэддин, стал заботиться об ирригации. Но окрестности вовсе не представлялись безопас­ными. (Хищники иногда даже грабили на ба­заре). Еще сравнительно недавно бухарские вла­сти не решались отпускать дальше в степь ино­странных путешественников, проникавших сюда через Ташкент и Самарканд, и вдруг, теперь, из мертвых и страшных пустырей преблагополучно выходит с громом и свистом чортова повозка «шайтан-арба», пожирающая пространство, где недавно прекращалась куль­
турная жизнь. Есть о чем призадуматься, чему подивиться!
Итак, я еду в туземный Чарджуй. Гово­рят, что если его увидишь, прочие города хан­ства, в общем, уже ничуть не покажутся ори­гинальными, достойными осмотра. Правда, там за то везде древностей много,—мусульманских святынь, вековых замечательных сооружений. Однако внешность улиц и базаров, вид тол­пы—до нельзя одинаковы и скоро перестают привлекать внимание. Впрочем, Восток, должно быть, обладает повсеместно такими свойствами.Ждешь чего-то особенного, вглядываешься и ра­зочаровываешься. Оболочка слишком монотонна, пожалуй, даже бесцветна. Все сосредоточено во внутреннем, весьма сложном мире религиознофилософских помыслов и соответствующих чувств и грез. Пока не войдешь в него, но коснешься самой сущности обступающих явле­ний,—они как бы лишены интереса, утомляют, надоедают, почти-что внушают отвращение. Я это испытывал неоднократно.
Например, несколько лет тому назад я ездил по бурятским кочевьям и дацанам (буддийским религиозным центрам), побывал в духовно с ними однородной Монголии и в Китае. Лишь только доводилось очутиться среди
чуждой обстановки, действительность представ­лялась до нельзя жалкой, несимпатичной, тягост­ной. И подобное настроение продолжалось до ближайшего ознакомления с её психическими особенностями, с тем, что ее животворило, с принципами этой жизни. Тогда взгляд на все кругом радикально изменялся, светлел, род­нил с последнею. Под грубыми формами степного быта чуялось окрыляющее веяние чегото высшего, возносящего над землей. Глубокое человеколюбие, вообще любовь ко всякого рода тварям, стремление уврачевывать недуги ума и сердца, порыв в небеса,—все это наблюдалось в восточно-сибирской и еще более отдаленной глуши —и в дымных грязных юртах, и около та­инственных кумирен. Заветы Будды видимо пустили корни в населении. Но для того, чтобы это видеть, требовалось беспристрастное отно­шение к иноверцам-иолудикарям, требовалось желание читать их в душе.
Когда я, за городом Калганом, на пути от Кяхты в Пекин,миновал поразительно кра­сивые дикия ущелья, где сереют грандиозные очертания великой китайской стены,— странное, радостное сознание, что я, наконец, въехал в самобытнейшее из государств, довольно скоро
сменилось иным: какою-то вялостью, усталостью мысли, пресыщением, брезгливостью.
Извне вся эта китайщина стала сразу до та­кой степени знакома и противна, что и выра­зить трудно. Теперь же я искренно и твердо убежден в важности разностороннего изучения той почти незыблемой культуры, которая выра­ботана Небесною империей и от которой наро­дам запада не мешало бы очень многое разумно позаимствовать. её строй во всяком случае, не ниже нашего полного неустроя.
Бухарский Чарджуй имеет характерную внеш­ность. Узкия улицы извиваются между не взрач­ными серыми одноэтажными постройками, ли­шенными окон снаружи. Полутемные, крытые (от солнца и непогоды) базары, доступные не только людям, но и вьючным животным (до верблюдов включительно); пестрый, убогий с виду товар, без подбора наваленный на полу и на полках; апатичные продавцы, или сидя­щие, поджав ноги, у своего имущества, или же что-нибудь выделывающие, смотря но ремеслу, коим каждый занимается; суетливая толпа, верхом и пешком двигающаяся по рядам ла­вок,—это быстро может примелькаться, по­чудиться давно известным.
Повременам. заупрямившийся ослик, на ко­
тором, к слову сказать, путешествует зараз человека по два,—загородит дорогу, мешает вьюкам проталкиваться дальше среди многолюдья, никакими побоями не побуждается к уступчи­вости. Тогда все вокруг скучивается, кричит. В Бухаре, где скопляется гораздо больше ба­зарных посетителей, подобная задержка яв­ляется еще сложнее и хуже, пока длинноухого бунтовщика не схватят наконец за хвост и одну из задних ног, не оттащат насильно в сторону. II вот опять кровообращение восстановляется.
Чарджуйский кремль (арк, урда) высится на пригорке, с довольно крутым подъемом; он удачно изображен в некоторых сочине­ниях о нашей Средней Азии и действительно красив. Перед тем, как идти наверх в ворота, с двумя башнями по бокам (за стены крепости, в жилище бека), озираешься и ви­дишь себя среди сравнительно просторного двора, где стоит горсть бухарских солдат. Еще не­давно, в момент приезда чужестранцев с ви­зитом к губернатору, представители местного войска сбирались па показ в значительном количестве. Теперь такой парад, справедливо, почитается излишним. Прежде гостей встре­чали заботливо и торжественно, богато дарили,

угощали, мучили туземным этикетом. В наши дни это отходит в область книжных описа­ний. Бека предупреждают, правда, заранее, кто его намеревается посетить, но посещение не со­пряжено с особыми церемониями, не требует подарков, вообще—крайне просто.
В упомянутом дворе, бывший здесь недавно французский офицер, граф Шолэ, осматривал под навесом бухарские пушки и насмешливо определил, будто они совершенно похожи на те, из которых стреляли англичане в битве при Креси, т. е. в 134G г. Если бы эмир о том знал, он едва ли нашел бы лестным подобное сравнение.
Гостей бека ожидает у входа в арк бу­харский чиновник с посохом *) жмет им руки и ведет к правителю. Группы служа­щих стоят вдоль дороги, пока туда взби­раешься, во внутренния ограды главного дома. Туземный губернатор принимает в незатей­ливой полуевропейской обстановке, с обыкно­венными. недорогими коврами, немногими крес­лами и стульями, в двух комнатах, из ко-
*) Подобно этому выходил уже на встречу иноземным послам канцлер древне-перспдского царя (как это изобра­жено на камне в Лфрсеполнсе).
торых в одной здоровается с приезжими; в другой накрыт достархан (собственно «ска­терть» иди, по здешнему, «угощение», притом далеко не отличающееся изысканностью и оби­лием яств и лакомств). Тут, за столом у чарджуйского бека (сюда же назначаются лица весьма знатные или с большими связями: в былое время сын самого эмира, потом внуки важнейшего сановника), подается лишь малая доля всей той снеди, о которой недавно еще говорилось путешествовавшими по Бухаре. Им предлагались обсахаренные орехи, фисташки, миндаль, изюм, сладкое тесто, сбитые сливки с яичными белками, лимонное варенье, русские конфекты, виноград, дыни, арбузы; затем,— так сказать, на обед — приносилась масса блюд: жареные куры с луком, пельмени, шурпа (суп из рису и моркови), шир-брюнч (густая моло’шая каша), на всякие лады приготовленные баранина, куропатки, фазаны, ку­мыс, чай, и т. д. и т. д. Хотя, конечно, немыслимо попробовать даже половины подобного угощения, да оно и вряд-ли бывает аппетитно подано: но для знакомства с некоторыми чертами тузем­ного быта, это представляет беспорный инте­рес.
Нынешний правитель (полосы левого берега 186
Аму-Дарьи) — высокий юноша с бледной, кра­сивой, слегка пзмозженной физиономией, с ни­чего невыражающими глазами. Его дед — ро­дом персиянин, рабъ—по освобождении добился первенствующего положения в ханстве и столь же высоко вознес свое потомство. Описывае­мый бек, повидимому, ничем не замечателен. Речи его бессодержательны. Он, кажется, тя­готится присутствием чужеземных посетителей. Между тем, именно здесь, в Чарджуе, пора к ним вполне попривыкнуть, уметь с ними побеседовать, извлечь из радушного общения с ними что ннбудь полезное и для себя, и для своей страны.
XX.
АМУ-ДАРЬЯ.
Великая река! С какими странными чувст­вами приближаешься к твоим далеко не жи­вописным берегам! С древнейших времен ты привлекала взоры историков, географов, завоевателей, купцов. Что-то таинственное, ис­полненное обаяния, связано было с твоими на­званиями для воображения европейца. И вдруг, та почти недоступная даль, в которой кати­лись твои волны, становится легко достижимой, оглашается свистками паровозов и пароходов, скоро, пожалуй, сделается целью увеселитель­ных прогулок, вроде Рейна, Дуная, Волги. «Одно из чудес цивилизации XIX века!» — скажут его поклонники. Я думаю, что явление это имеет и другой, более сокровенный смысл: теснее закрепляются связи России со Средней Азией, стоившей нам стольких денег и крови.
Если бы мы ие стали твердой ногой тут, на старозаветном естественном рубеже Ирана и Турина, наше положение могло бы еще считаться шатким, неопределенным. Теперь же, вместе с подчинением себе широко раскинувшейся реки, мы сразу доказали свое умение пользо­ваться благами новейшей культуры во имя выс­ших идей, в качестве арийцев идти к осу­ществлению задач будущего, проявлять твор­ческие способности там, где до того замечался застой, преждевременное одряхление, первобыт­ный порядок вещей. В отношении Запада, во­обще русские во многом отстали, медлительнее развивают свои силы, не всегда стоят на вы­соте векового исторического призвания. Здесь, на закаспийском востоке, ныне наблюдается обратное явление: гордые мечты соответствуют переживаемой действптел ьностыо. Ан гл пчане, французы, немцы и т. д. удивляются нашей ра­зумной и упорной энергии. Литература о ново­созданной железной дороге растет с каждым днем. Нечего и говорить, что смелый строитель положительно является центральной фигурой яркой картины, занимающей европейцев.
Если только немного удалиться от его скром­ного уютного жилища в русском Чарджуе, подходишь к мосту (длиннейшему в мире), 189
перекинутому через рукава Аму-Дарьи. Вота, её пологие берега, отвесно срезанные быстрым течением. Вода мутная, коричнево-шоколадного цвета, благодаря обильной примеси минераль­ных частиц и органических веществ. Оттого-то орошаемые ею земли искони славятся необычайным плодородием. Оно обусловлено плодоносными остатками (лёссом, желтоземом) приносимым рекою (а, впрочем, также и зной­ными вихрями) со склонов самых исполин­ских гор нашей планеты, по составу однород­ным с тем, что исследовался в Китае зна­менитым фон-Рихтхофеном. Там, именно в виду этой особенности, мыслима интенсивная земледельческая культура, почти беспримерная населенность.
Наш среднеазиатский Нил (если позволитель­но так выражаться об Аму, не слишком буквально применяя образ благословенного кор­мильца страны фараонов) издревле почитался туземцами за нечто выдающееся по значению. Она, будто бы, струится из рая. На ней, по преданию, встретились после грехопадения и раз­луки Адам и Ева. Тут, может статься, за­родились некоторые основы оседлой жизни. На­ши доисторические предки-арийцы в своих гимнах называли эту реку (так же, как и
Сыр-Дарью) Раза, пли Аранг, Арг, Арванд («быстрый»), или Вакшу. Ямбунади *), Вэхруд, иногда же Икшу («сахарный тростникъ»), за сладкий вкус воды. Не Аму-ли подразумевал Геродот под своигм Араксом? В эллинскую эпоху определилось слово Оксос. На известной каталанской карте 1375 г., сделанной для Карла V Французского, отмечен исполинский Огус, на португальской 1501—1504 года—Оксия. Те­перешнее наименование довольно темного проис­хождения (от слова дарья—река и Аму, так будто-бы величался важный средневековый го­род, на месте Чарджуя). Очевидно, последнее предположение еще спорно. Мусульманские писа­тели называли Оксус Джэйхуном, испанский посол к Тамерлану — Клавихо, непонятно по­чему, прилагает к реке название Виадмэ.
Англичане давно уже интересовались ею. Поэт Мур говорит о ней в «Лалла Рукхъ». В царствование Иоанна Грозного, через запад­ную Дарью переправлялся Дженкинсон, едучи из московского государства в Бухару, чтобы способствовать возобновлению торговых сноше-
-у —_
*) Впрочем нельзя пе сказать, что имена эти по време­нам ими давались гоже Инду и Тигру. В результате, конечно, получается страшнейшая путаница, при старапип разъяснить ге­ографию древней Азии.
ний Европы с крайним востоком сквозь Сред­нюю Азию. Моряк Вуд, в ЗО-х годах ны­нешнего столетия, занялся истоками Аму. С тех пор, особенно благодаря нашим успехам в Туркестане, — река достаточно хорошо из­вестна, начиная от низовьев. Сравнительно недавно еще выражались сомнения относительно ся судоходности па очень значительном про­тяжении. Необычайно скоро образующиеся и снова исчезающие отмели могли, будто бы, затруднять всякое правильное движение по своевольной, стре­мительной Аму. Между тем, по Страбону, она вполне служила для сплава индийских товаров в Каспийское море, так как (если доверять ту­манным показаниям древних) вливалась туда. Наш почтенный ученый Ханы/ков в «Опи­сании Бухарского ханства», изданном в 1843 г., прозорливо высказал: «Река судоходна более чем на 1100 верст, представляет важную коммерческую дорогу, нередко протекая обрабо­танными и заселенными местностями, соеди­няясь через Арал и Сыр-Дарью с туркес­танскими базарами. Удобства эти остаются без пользы. — вероятно дотоле, пока какая-нибудь европейская держава не привьет силой тузем­цам побольше деятельности и догадливо­сти». Предсказание исполняется. В конце июня
1890 года от Чарджуя пошел в Базалинек пассажирский пароход. Это — факт в высшей степени знаменательный, но пропущен­ный печатью без внимания. Он гораздо осяза­тельнее гадательных выгод, которые бы могли получится от искуственного поворота Аму в Каспийское море. Теперь, — когда оттуда проло­жена вглубь страны железная дорога.—проект является уже мало своевременным. Стоит ли затрачивать десятки миллионов на дело, которое, пожалуй, не даст и половины ожидаемых по­ложительных результатов? Местный инженера. Н. И. Толпыго, в одной статье о наших эко­номических задачах, напечатанной в «Рус­ском Вестнике* 1888 г., затронув этот воп­рос, разумно замечает: «Для чего непременно плавать по воде там, где её нет, когда с не меньшим удобством можно ездить пЬ суше? Дальше он шаг за шагом разбивает чересчур пылкие доводы тех лиц, которые хотят, во что-бы то ни стало, доказать, будто Аму прежде неоднократно впадала в Каспий, сле­довательно способна пробиться туда и теперь, если ей окажет помощь человеческое, искусство.
В первых, едва ли легко с незыблемой уверенностью предположить: да, великая река когда-то протекала далеко на запад. Во-вто­
рых, допустив даже это, невольно спрашпваешь: разве тогда яснее становится возмож­ность воссоздать утраченную связь между двумя столь отдаленными водными путями? Конечно, нет. До сих пор еще очень и очень спорно, каким успехом сопровождались-бы дорогия и опасные (для благополучия Хивы) попытки пе­ременить течение её кормильца.
Недавно газеты опять заговорили об этом проекте, в виду гипотезы полковника П. Ф. Семенова, воспользоваться, с указанной целью, так называемым чарджуйским сухим ру­слом, вполне почти исследованным (на про­тяжении более 400 верст). Оно состоит из ряда ипор (озероподобных, глубоких и про­долговатых впадин), которые ограждены с северной стороны длинной вереницей крутых обрывов, а с южной—песками. Берег Аму, где ее пересекает железная дорога, на 107 саж. выше уровня Каспийского моря. Еслп-бы река к нему снова устремилась, то при значи­тельном уклоне могла-бы расчистить себе ложе. Во всяком случае, тут речь идет о том, на что решаться в неблизком будущем. Пока довольно работы предстоит Анненковскому соору­жению. Оно оправдывает возлагаемые на него надежды, — и за то надо благодарить Бога,
ибо сравнительно немного лет назад счита­лось безумием помышлять здесь о рельсовом пути.
Не мешает, впрочем, добавит, что вдоль предполагаемого древнего русла встречается пре­сная вода в колодцах, на дне тянущихся цепью разнообразных по величине котловин стелется шелковистый песок (вроде аму-дарьин­ского), они же окаймлены зарослями, растущими только у рек или несоленых водоемов.
Туземцы сами хорошо но знают, каково было направление могучей реки встарь. Пожалуй, она действительно одним левым рукавом струи­лась через Туркмению, а другим поила Арал. Но ведь надо еще выяснить, когда именно он образовался в отдельное море.
ИТо новейшей теории санскритолога Брунхофера (на основании Риг-Веды), нынешняя Закаспий­ская область была населена арийскими и скиф­скими племенами, двинувшимися затем на Индию. По Аму производилась обширная тор­говля востока с западом, начинала развиваться брампнская культура, раскидывались роскошные пастбища, не ощущалось недостатка в воде. Если такое положение вещей продолжилось и после,—то край наверное пестрел народами, изо-
||
биловал оседлыми пунктами. Понемногу должно выясниться археологами, насколько такое пред­положение вероятно. Пока же остается утешать себя мыслью, что он в древности являлся одним из важнейших на всем земном шаре, —и это Россия, а не какая-нибудь иная держава, призвана воззвать его к новой светозарной жизни. Аму-дарьинский мост образно может пониматься как сооружение, долженствующее служить звеном между пройденной нами с величайшими затруднениями пустыней и сравни­тельно благодатной полосой Туркестана.
Итак, вот он в нескольких шагах от меня—этот исполин, соединяющий далеко ра­сходящиеся побережья. Переезд через него ти­хим ходом, в виду предосторожности, зани­мает около получаса, что уже дает достаточ­ное представление о длине, равняющейся почти двум с половиной верстам над водой, не счи­тая протяжения по островам. Нельзя не сказать подробнее о возникновении этой замечательной части рельсового пути.
Когда, в конце ноября 1886 г., последний дошел до Чарджуя, надо было заботиться о пе­реправе привозимого с моря материала для са­маркандского участка. Предлагалось с этой
196

целью пользоваться паровым паромом, или по­строить фундаментальный мост (железный, на каменных сваях), стоимостью во много мил­лионов. Вамбери, удивленно следивший за нашими успехами в Средней Азии, в февральской книжке «Fortnightly Review> 188“ г., выразил сомне­ние в том, чтобы на это пожертвовалась масса денег и времени. Генерал Анненков посмот­рел иначе. Несмотря на малую сумму (около 300,000 руб. *), ассигнованную на перевозку материала через реку, строитель, удовольство­вавшись ею, велел приступить к сооружению деревянного моста на тысячах свай, с проле­тами **). Отдельные его части связаны земля­ными дамбами (так как он перекинут че­рез главный рукав и еще побочные, омываю­щие острова). Работа эта кипела с лихорадоч­ной быстротою. Общий подъем духа был чрез­вычайно силен, о чем свидетельствуют пока­зания иностранных туристов. Англо-индийский военный инженер, полковник Ле-Мессюрьэ, по­сетил тогда Чарджуй и, в качестве знатока дела, усомнился, чтобы мост достроили к на-
*) Один наивный француз-турист написал даже в свосии книге: «Un raid en Asie», что на это ассигновали всего 35,000.
**) Число доходит теперь до двухсот сорока.
197
и
знаменному сроку, и вдруг, что же? Железно­дорожную переправу установили еще гораздо раньше, чем ожидать могли сами строю щие. Когда о том дошли вести за Гималаи, оттуда на закаспийскую линию немедленно полетела лаконически-красноречива я телеграмма генералу Анненкову: Splendid. Le Messurier>. Одно такое слово, полученное1 из-за тысяч верст, доста­точно ярко говорит о значении сооружения, ко­торым русские вправе справедливо гордиться. Аму-Дарья—едва-лп не единственная в мире река, по своим странным качествам. Во время половодья, она быстрее царственной Невы и, к тому же, обладает удивительным непостоян­ством русла: сегодня здесь две сажени глу­бины, завтра один аршин, после-завтра мель, немного спустя опять глубоко. Острова и берега то спешно ростут, то с грохотом и плеском (точно при ружейной пальбе) размываются. Мост на столь капризной реке подвержен ряду слу­чайностей, причем самая роковая была бы та: прочное многомиллионное сооружение готово, Аму же внезапно меняет русло, уклоняется в сто­рону, и мост бесполезно стоит на суше... Ужь если рисковать, так, по крайней мере, недо­рогим, деревянным,—тем более, что расходы на него почти сразу окупились (благодаря пере­
возке материала для Самаркандского участка). Против наводнений ведется борьба. Следят за безопасностью от огня. Ремонт довольно де­шев. Даже при разрыве, правильное обычное движение, передача грузов в вагонах на барже, буксируемой пароходом, не прекращается. Бле­стящий пример был в прошлом году. Все это уже прямо относится к числу заслуг строи­теля: сложные вопросы им просто, легко и скоро решаются. Но зато каково же и было ликование в праздник Крещения Господня 1888 г., когда па мосту показался первый локомотив, изукрашен­ный лентами и цветами!
Над водой виднеется тысячный верстовой столб от Каспийского моря. Кто оценит вполне, сколько энергии затрачено па прохождение пути в 999 в. к твердо намеченной цели? Я смотрю на эти беспокойно катящиеся волны, направляющие свой бег в океан пустыни, вслушиваюсь в их голос, но что-то невнятное, загадочное таится в немолчном ропоте громадной реки. Она словно грезит давно прошедшими временами. Иранский богатыр Рустем и владыко Турана Афросиаб сходятся у неё, сговариваются счи­тать ее гранью двух враждебных миров. И затем снова кровь, кровь,—столько крови, что его бы можно было наполнить русло второй Аму­
Дарьи. То и дело через реку переплавляются войска, неся вперед ужасы резни и опустошения. Наконец-то благодатный покой нисходит на берега древнего Окса.
XXL
БУХАРА.
Поезд давно уже отошел от правого бе­рега Аму-Дарьи, давно движется по заречным владениям эмира, а между тем, местность вокруг такая угрюмая, пустынная,—точно в Закаспийской области, там, где желтеют без­водные пески. Вечереет. Проезжаешь станцию за станцией, не встречая ничего интересного. Когда-то наконец мы доберемся до предместий знаменитого города! Железнодорожный пункт с тем-же названием лежит от него на расстоянии приблизительно двенадцати верст. Тут расположен наш не особенно многолюд­ный поселок, пока еще не развивающийся, за­нятый почти исключительно служащими. По­строенный тут эмиром дворъ—пуст. Наняты лишь две-три лавки. В убогих шалашах при «русской Бухаре» живет до трехсот черно201

рабочих-персиан, нагружающих и разгружаю­щих вагоны. Вот и все, что составляет пока новый центр, долженствующий разростись впоследствие во что-нибудь значительное, с пере­несением сюда политического агенства из ту­земного городак станции *), куда затем, ве­роятно, двинутся многие наши коммерсанты, те­перь находящиеся в столице эмира, среди гряз­ных караван-сараев, в самых антигигие­нических условиях. Тогда, между обоими важ­ными в торговом отношении пунктами, хорошо было-бы устроить конножелезную дорогу в два пути, ибо сношения были и будут чрезвычайно тесны, особенно с тех пор, как станция сама начала принимать грузы для отправки на все наши русские железные дороги. Это меро­приятие заставляет местных купцов очень часто являться в нашу Бухару.
Итак поезд, как уже сказано, спешит к ней от берегов Аму-Дарьи. Темнеет. Малопо-малу ничего не различаешь вокруг. В ва­гоне зажигают свечи. В виду холодного ве-
*) В 1890 г. состоялись торги па постройку здесь группы зданий для г. Лессара (нашего уполномоченного) и его помощ­ника г. Клема сь семейством, для их канцелярии и казаков агентства. Эмир ассигновал на это более ста тысяч рублей.
202

чера, сильно топят. Секретарь нашей миссии при эмирском дворе, восточник, любящий свою специальность (что у пас, надо признаться, редко встречается) рассказывает мне о своих планахъ—приступить к раскопкам у древнего Бейкенда или Байканда, иначе Пяйкенда («кня­жого города»), близь которого мы проезжаем в данную минуту. Безлунная ночь окутывает и поглощает предметы извне. Они словно по­теряны в обступающем мраке. Остатки ста­рины, конечно, незримы, но чем пристальнее я всматриваюсь в даль, через потускневшее стекло,—тем ярче разгораются в воображении картины исчезнувших временъ
Еще нет и самой Бухары. На месте, где она теперь высится, тянется низменность, по­крытая озерами и болотами, тростником и ле­сом. Ее наводняют реки и речки, обильно питаемые снегами горной цепи, к востоку от нынешнего Самарканда. Страна, непригодная для земледелия, привлекает одних охотников и рыболовов. Из отдаленнейших частей Тур­кестана и доисторического Ирана сюда стекают­ся поселенцы. Создается Бсйкеиид. Население сплачивается под властью им-же избранного князя, по имени Абарци. Он оказывается же­стоким и невыносимым. Кто понезависимее—
бежит, остальные горожане сносятся, моля о помощи, с ближайшими туранскими элементами. Последние не заставляют себя долго ждать, берут город, захватывают правителя. Ему придумывается такая казнь, что волосы дыбом встают на голове, если о том помыслить. Злополучного злодея сажают в мешок, на­полненный гвоздями, и катают по земле, пока заметны малейшие признаки жизни.
Край июнемногу делается культурным,—бла­годаря колонизации из Ирана,—застраивается. Древнейший город заводит обширнейшие тор­говые связи по всем направлениям. Это. ве­роятно, Трибактра греческих писателей. Бейкендцы становятся своего рода финикианами Сред­ней Азии. От Китая до Каспия (через Амуль и Мерв) они возят груды товаров, непомерно богатеют, заводят войска для городской обо­роны. держат дома семьи, воздвигают пыш­ные капища (по Фирдуси, здесь был храм огня с Двестой, начертанной золотыми пись­менами), сами же находятся в постоянных разъездах. В первые столетия после Р. Хр., закаспийский восток был в цветущем со­стоянии, благодаря прочности здесь иранского ду­ховного влияния. Дальний Восток (т. е., как Индия, так и Небесная Империя) могли входить
в общение с Европой, при посредничестве средне-азиатских купцов. Но вот являются арабы и устремляют сначала всю свою хищ­ную энергию на лучший из тогдашних горо­дов между Аму и Сыр-Дарьей. Обейдаллабен-Абу-Бакара первый вторгается в эту об­ласть. Славный полководец Кутэйба руководит дальнейшими движениями завоевателей. Он всю­ду побеждает туземцев, наступает на Бейкенд. Там созрела твердая решимость защи­щаться, хотя нападающие собрались в числе свыше сорока тысяч человек. Пятнадцать дней все приступы тщетны. Наконец пробита стена, и мусульманский вождь не скупится на обещания тому, кто покажет пример мужества и ворвется в город. В случае смерти героя, Кутэйба ручается, что награда достанется на­следникам. Еще одна смелая аттака,—и твер­дыня взята. Полководец оставляет здесь гар­низон и удаляется, Но следом летит весть: позади вспыхнуло восстание, почти все арабы перебиты, Виноват начальник оставшихся в Бейкенде, потому что насильственным образом похитил двух красивых девушек. Отец их из мести убил обидчика. Народ довершил саморасправу.
Магометане поспешно возвращаются, грабят, 205
опустошают, режут буквально всех, кто спо­собен носить оружие. Туземные отсутствующие богачи потом дорогою ценою выкупают жен и детей у суровых пришельцев, пытаются воссоздать родной город, действительно поды­мают его из развалин: но былое значение малопо-малу утрачено, политические условия не бла­гоприятствуют развитию, вроде прежнего. Истоторйческий Бейкенд мало-по-малу совершенно то­нет во мгле забвения. Надо надеяться, что проекти­руемые г. Клемом раскопки обратят внимание ученого мира на этот крайне любопытный пункт, который положительно того стоит, — особенно когда ожидаешь, что прольется свет на раннее китайское влияние в западном Туркестане. Должна же земля, усеянная руинами, загово­рить! В Америке теперь найдены очень древние монеты Небесной империи. Если уж там многовековая тайна обнаружилась,—как ей не открыться здесь, среди развалин, некогда ис­полненных величия? Не может быть, чтобы в стол характерной местности не оставалось тщательно зарытых кладов, вообще какихълибо следов старины. Меня личпо наиболее интересует, не разъяснится ли хоть что нпбудь подробнее о религии бейкендцев? Известно, что победители в числе несметной добычи за­
хватили огромных буддийских ИДОЛОВ из чистого золота, У одного глазами служили две великолепных жемчужины, величиною с го­лубиное яйцо. На вопрос: откуда они?—туземцы отвечали: принесены издалека неведомыми пти­цами. Фанатики-арабы низвергли кумиров, осле­пили наилучшего, послали драгоценные очи зо­лотого богаповелителю правоверных. Халиф письменно благодарил, выражал свое удивле­ние. Сколько во всем этом материала, достой­ного поэтической отделки! Но надо вникать в него, работать на поприще изучения Азии, не пренебрегать подобными источниками для вдохно­вения. А кто из наших современных писа­телей на это способен?
Вот мы, наконец, на станции Бухара. Г. Клема встречают бухарцы, казаки. Лошади ждут у довольно красивого вокзала. они не только повезут экипажа., но и всадников. На козлы здесь не принято садиться, когда едет лицо с известным положением, — чтобы но быть выше его. Дорога темная, неровная, уто­мительная. Кажется, ничего нет легче—неза­метно оставить за собой какие-нибудь двенад­цать верст; между тем, в темноте, среди незнакомых мест, после быстрых железно­дорожных переходов, путь представляется не­
имоверно длинным, почти мучительным. Мне случалось делать сотни верст в Сибири и в Монголии, но, помнится, под-час целый день езды однообразными пустырями и степью про­ходила. положительно веселее и скорее осторож­ного нашего странствования от станции к сто­лице эмира. Правда, что царствовал почти аб­солютный мрак, и с трудом приходилось дви­гаться вперед. То лошади упрямились, то мост через канаву казался до того узким и нена­дежным, что благоразумнее было пройти его пешком, с опасением глядя на оставшийся в экипаже багаж, как-бы ему не искупаться в грязной воде. Терпение возвратилось, лишь когда сбоку затемнели какие-то высокие стены (вроде вала) и мне Объяснили, что это загород­ное местопребывание здешнего владыки, откуда уже недалеко до Бухары. Действительно, ночуя близость дома, животные прибодрились, дорога стала ровнее, ожидание рисовало заманчивыми красками прибытие на ночлег. Неясными силу­этами выделялись по сторонам конные без­молвные казаки с ружьями за спиною. Неко­торая фантастичность обстановки начинала нра­виться.
Восток всюду живет нормальнее Европы. Там не понимают, что можно обращать ночь
в день, и на оборот. После заката солнца — оживление, суета стихают. В такую пору надо отдыхать, сосредоточиваться до утра. Кому при­дет в голову тревожить чужой и свой покой в часы, предназначенные для него самой судь­бою? Кто хочет попасть в город или вые­хать из него, пусть дожидается рассвета. В Китае, между7 Калганом и Пекином, мне раз пришлось, благодаря такой задержке, заночевать перед одним городом.
Тут нас не смеют остановить. Ворота настежь. Стража бормочет приветствия. Вот мы катимся по пустынным улицам с тесно сдвинувшимися домами. Огоньки ручных фо­нарей (вероятно, для освещения нам дороги) мелькают здесь и там. Как, однако, все стало легко доступно в наш век! Недавно еще грозная почти-что недосягаемая Бухара ночью с почетом встречает гостей «невер­ныхъ», внимает топоту казачьих коней, бы­строй экипажной езде по своим улицам, где вообще, даже днем, не принято двигаться с поспешностью. Случись это засветло, на гла­зах многолюдной, волнующейся толпы, вступ­ление в «священный» мусульманский город не казалось бы столь странным, не наводило бы так сильно на раздумье.
После бесконечного числа поворотовъ—желан­ная остановка. Мы в подворьи, отведенном нашей дипломатической миссии. Когда-то оно принадлежало знатному бухарцу Барат-беку. Он провинился перед прежним эмиром, и за это его приказано было живьем замуровать в его собственном жилище, а имущество конфис­ковать. Никто с точностью не знает, где по­гиб несчастный. Говорят, труп потом вы­нули и отдали родственникам для погребения. Тем не менее, казнь совершилась именно здесь; дух скончавшагося в муках владельца именно тут долго не находил успокоения. Входишь в помещение, предназначенное для ночлега, и в полутьме высокой комнаты невольно представ­ляешь себе печальную тень, расплывающуюся, когда к ней приблизишься. Еще одно усилие воображения, и видишь отверстие в стене, вы­соко над полом: оттуда выглядывает иска­женное ужасом бородатое .лицо. Там, позади, веет холод смерти, муки голода цепляются за свою беспомощную жертву. Она хочет вырваться на светъ—и не может...
Два бухарца чинно вносят мой багаж, на­крывают стол, приготовляют чай и поесть. Какой, однако, контраст с тем, что мне чу­дится от усталости и нервного расстройства!
Узорные двери то и дело растворяются. По двору снуют люди. Жизнь идет обычною че­редою. Только больная греза приезжого европейца ищет чудесного, где нечего искать, где слу­чай с Барат-бекомъ—добродушная шутка пра­вителя, сравнительно с прочими злодеяниями, которыми он себя запятнал.
ОГЛАВЛЕНИЕ.
Главы. Стр.
I. На дороге в Среднюю Азию 1
II. На среднеазиатском рубеже ]<»
Ш. Калмыцкая степь 18
IV. По Каспийскому морю 27
V. Узун-Ада 88
VI. В песках. .... • 48
ѴП. Немаловажный вопросъ 49
ѴПТ. По Закаспийской области G1
IX. В окрестностях Асхабада. . 77
X. У Персидской границы. • • . 82
XI. Этнографическое значение Средней Азип 89
XII. Тенп минувшаго 99
XIII. В древнем Мерне ПО
XIV. Среди развалинъ 119
XV. Из жизни Маргианы • 131
XVI. В Байрам-Алп 143
XVII. В Чарджуе 160
ХѴШ. Перед смертнымъ приговоромъ 165
XIX. На грани Бухарскихъ владений 175
XX. Аму-Дарья . 18й
XXI. В Бухаре 201