Сыновья [Вилли Бредель] (fb2) читать онлайн

Сыновья

ЮНОСТЬ СЫНОВЕЙ

Художник отличается от историка еще и тем, что он исследует не одни лишь исторические события и причины, их породившие, но изображает воздействие этих событий на жизнь человеческую — частную и общественную. Своих персонажей художник-реалист воспринимает в единстве их индивидуальных и исторически типичных черт, а мотивы и основания их поведения он отыскивает не только в их душевных и психических особенностях, но и непосредственно в жизни общества, которая есть не что иное, как история, творимая самими людьми. Ее всепроникающее воздействие меняет и формирует людские характеры и судьбы; меняет оно сознание и судьбы и героев романа Вилли Бределя «Сыновья» — второй книги его монументальной трилогии «Родные и знакомые».

Сюжет этого романа течет подобно реке, стиснутой грозными скалами. Огромные и важные события обрамляют его движение — военный разгром кайзеровской Германии в первой мировой войне, крушение старого режима и Ноябрьская революция 1918 года, ее начальные успехи и трагическое поражение, выход КПГ на арену классовой борьбы, нарастание революционного движения в послеверсальской Германии и зарождение фашизма, капповский путч и расстрел первомайской демонстрации Цергибелем — этим кровавым псом германской буржуазии. Не с одинаковой полнотой решающие события живой истории отразил в своем течении сюжет романа, но все они оставили неизгладимый след в душах его героев и в первую очередь Вальтера Брентена, чей образ занимает в повествовании главенствующее место. О его духовном и политическом возмужании в переломные для немецкого народа годы, о превращении Вальтера из бунтарски настроенного юнца в сознательного революционера, убежденного и стойкого защитника интересов рабочего класса, и рассказывается в «Сыновьях» — произведении, которое по праву можно рассматривать как историю целого поколения немецких коммунистов.

Юность сыновей была трудной. И не потому только, что нужда, лишения, изнурительные заботы окружали их в те смутные военные и послевоенные времена, а милитаристская и националистическая пропаганда старалась оглушить, ослепить, оболванить их, внушая им шовинистические идейки, развращая их юный ум славословиями солдатчине, ложью о мировом избранничестве немецкого народа, якобы самой судьбой предназначенного руководить другими народами. Юность сыновей была трудной, потому что отцы их, клявшиеся заветами интернациональной солидарности трудящихся, предали дело революции и свободы и покорно впряглись в ярмо германского империализма. Карл Либкнехт, бесстрашно поднявший голос против империалистической войны, был брошен в каторжную тюрьму, а лидеры германской социал-демократии, не щадя сил, славили войну, верою и правдой служа правящим классам.

Как и почему это случилось, как германская социал-демократия отреклась от революционных традиций, как совершилось ее моральное и политическое падение, Вилли Бредель рассказал в первом романе трилогии — «Отцы». Во второй книге он изобразил новый этап в развитии германского рабочего движения и показал, как сыновья, освобождаясь от демагогического дурмана, преодолевая ошибки и заблуждения отцов своих, пошли иным, нежели они, путем — трудной и опасной дорогой подлинных революционеров. По-прежнему оставаясь в рамках и границах семейной хроники, продолжая рассказ о судьбе семей Хардекопфов и Брентенов — гамбургских старожилов, сохраняя верность избранной в первой книге манере повествования — сочного, пересыпанного меткими бытовыми подробностями, насыщенного житейской мудростью, — Вилли Бредель показал, сколь глубоким был водораздел между поколениями, между молодежью, на собственном опыте убеждавшейся в лживости социал-демократической фразы, и партийными лидерами, цинично поправшими интересы пролетариата.

Нет внутреннего контакта и у Вальтера Брентена с отцом. Перед повзрослевшим сыном Карл Брентен — в прошлом пылкий оратор гамбургских пивных и социал-демократических ферейнов — предстает не в облике борца, а в обличье солдата резервного полка, ноющего от злосчастной казарменной жизни и откупающегося от отправки на фронт мелкими и крупными подачками полковому начальству. И в дни революции Карл Брентен оказывается не в числе тех, кто штурмует твердыни капитала, а пытается устроить свою политическую карьеру. Однако он не из числа худших участников социал-демократического движения. В нем есть честность, в нем еще бродит бебелевская закваска, он не способен окончательно забыть о том, что у рабочего класса есть прямой враг — капитализм, и не идет на крупные компромиссы с совестью, как другие его коллеги по партии. Из опыта военной службы он вынес неутолимую и жгучую ненависть к милитаризму — этому оплоту реакции. Он не воспользовался теми гнусными советами, которые нашептывали ему многочисленные родственники, неожиданно воспылавшие к нему родственной любовью в дни, когда и он, Карл Брентен, был приобщен к власти. Он не стал, как его советчики, на путь наживы и личного обогащения. Но в нем нет подлинной революционности: его душа постоянно двоится между соблазнами обывательского существования и неостывшим, неопределенным бунтарством. И в полном соответствии с его неустойчивым, не лишенным симпатичных черт, характером завершается его путь: тяжело избитый за попытку свести счеты со своим бывшим казарменным начальником, он, инвалид, беспомощный человек, оказывается вне жизненной борьбы. Ему нечему научить собственного сына или дать ему такой совет, который помог бы тому разобраться в сложных переплетениях политических противоречий.

Менее драматично, но тоже неудачей завершилась карьера и другого персонажа романа — господина Папке, подобно Карлу Брентену издавна связанного с немецкой социал-демократией. В отличие от своего старого приятеля, Папке не брезговал ничем в жажде обогащения и карьеры — ни спекуляцией театральным имуществом в неустойчивые дни революции, ни эксплуатацией общественных уборных в относительно спокойные послевоенные годы. Он даже проник — правда, в качестве партнера по картам и рассказчика соленых анекдотов — в общество денежных воротил, в круги новых хозяев жизни. Но там он со своими устарелыми политическими теориями и рассуждениями не приживается: он такой, каков он есть, со старомодными замашками провинциального политикана, не нужен новым политическим силам, вышедшим на арену политической борьбы. Они делают ставку на демагогов более крупного масштаба, на политиков более циничных и авантюристичных, нежели бывшие сотрясатели основ старого режима — социал-демократические болтуны, безответственные фразеры. Он уже сложился — тип политика нового образца, и Бредель изобразил его в лице Ганса Баллаба, правоведа, отдающего свои способности и знания на службу национал-социалистам, немецкому фашизму, поднявшему голову в веймарской Германии.

Не нужны ни Папке, ни Карл Брентен и лидерам социал-демократии, чьи типичные черты Вилли Бредель запечатлел в образе Шенгузена, прожженного политикана, одного из душителей немецкой революции, верного слуги правящих классов. Для создания этого образа у писателя, хорошо знакомого с немецким рабочим движением, было материала и прототипов больше чем достаточно, начиная с Бернштейна и Каутского, совершивших измену марксизму в области теории и стяжавших себе незавидную славу духовных отцов ревизионизма, и кончая Эбертом и Носке, доказавшими на практике, как низко пала немецкая социал-демократия, запятнав себя кровью рабочих. С животным упрямством, злобно поглядывая на мир красноватыми, кабаньими глазками, гнет Шенгузен свою (а вернее, своих хозяев) линию в политике. Свято блюдя чистоту рядов своей партии, он изгоняет из нее всех революционно настроенных рабочих, жаждущих подлинного дела, а не слов; он не терпит никакого вольнодумства в рядах молодежи, и его карающая длань опускается и на Вальтера Брентена, осмелившегося высказать свои антивоенные настроения. Но Шенгузен способен и на большее: он своей тактикой выжидания, пассивного саботажа охлаждает революционный порыв молодежи; он может, чтобы не упустить бразды правления из своих рук, на время прикинуться сторонником революционных методов, с тем чтобы потом, в нужный и удобный момент, туже затянуть петлю на восставших рабочих и привести их тем успешнее к повиновению. Шенгузен — опытный и коварный враг свободы. Это он и ему подобные вносили раскол в немецкое рабочее движение, мешая объединению рабочего класса; это он и ему подобные расчищали дорогу гитлеровской диктатуре, объективно помогая своими капитулянтскими действиями фашизму захватить власть в стране.

Шенгузену многое удается, и удается потому, что он хорошо знает своих соотечественников и умеет вовремя отступить и вовремя на них нажать; он знает, до каких пределов он может испытывать их терпение: он ловко балансирует среди различных политических сил, быстро ориентируясь в изменениях политических настроений масс. И несомненным достоинством романа Вилли Бределя является то, что в нем изображена действительная сложность общественно-политического развития немецкого рабочего класса, правдиво переданы различные настроения, существовавшие в те годы в массах трудящихся, показан недостаточно высокий уровень политической сознательности немецких пролетариев, что и послужило одной из главнейших причин неудачи Ноябрьской революции и позволило шенгузенам удержаться у власти. Подлинным трагизмом веет от страниц романа, на которых рассказывается о том, как немецкие рабочие вместо того, чтобы смело и решительно брать власть, терпеливо ждали, переминаясь с ноги на ногу, что эту власть им вручит Шенгузен. И в этом случае писатель ничем не погрешает против истины, ибо в те годы немецкому рабочему движению недоставало революционного руководства со стороны коммунистической партии, которая только начинала свою славную борьбу и еще не обладала ни достаточным опытом, ни достаточными кадрами. Ее функционеры только начинали обретать собственный опыт работы среди масс, только начинали получать первоначальную закалку и в тюрьмах, и в открытых классовых боях. Но уже в те тяжелые годы немецкая коммунистическая партия внесла в рабочее движение новый идеал социалистической революции, ленинскую идею братства трудящихся перед лицом объединенных сил империалистической реакции. Этот идеал навсегда зажег сердце Вальтера Брентена и сделал его тревожную юность целеустремленной и содержательной.

Первоначальное свое политическое образование Вальтер, как и тысячи других юношей и девушек, получил в молодежных союзах, создававшихся под эгидой социал-демократической партии и служивших проводниками ее идеологии в среде молодежи. И уже в этих, еще незрелых, овеянных юношеским романтизмом попытках политически самоопределиться ощутимо дает себя знать различие политических интересов молодежи. Если одни, как Вальтер Брентен, ищут реального дела, искренне веря в необходимость действовать во имя общего блага, то для других юношеские организации — место приложения избытка энергии, не более того. Да и содержание работы этих союзов не могло удовлетворить молодежь, разделяющую настроения Вальтера. Политический протест в них зачастую вырождался в борьбу с буржуазной моралью, в защиту этической свободы. Настоящим наставником Вальтера стала сама жизнь, среда пролетариев, где он, ученик токаря, а затем полноправный рабочий, проходил суровую школу классового самосознания, на собственной шкуре испытывая тяжесть капиталистической эксплуатации. Уже с первых его самостоятельных шагов по жизни ему открывается великая истина: только коллективное деяние приносит успех — одиночка, действующий даже из самых лучших побуждений, обречен на гибель. Вальтер утверждается в этой истине, став случайным свидетелем казни рабочего Наумана, отказавшегося принять участие в империалистической бойне, и этой истине он остается верен до конца дней, всей своей деятельностью и работой стремясь укрепить единство рабочего класса и поднять его классовое самосознание. Он, не в пример своему другу Петеру Кагельману, став рабочим-журналистом, пробиваясь к писательству, никогда не отрывался от реальности, от подлинных запросов жизни. Творческая судьба Петера Кагельмана, его удивительная слепота к окружающему, способность жить в условном мире мечтаний, ничего общего не имеющих с действительными нуждами грешной и страдающей земли, подтверждает, что не только одно социальное происхождение и положение связывает художника с рабочим классом, но в первую очередь умение жить его интересами и защищать их. Образ Кагельмана вобрал в себя типичные черты мелкобуржуазных бунтарей тех лет, людей субъективно честных, но, несмотря на несколько шумный и крикливый, в сущности весьма отвлеченный протест против общества, прекрасно уживавшихся с этим обществом и даже в нем процветавших. Вальтер идет иным путем, и в этом огромная заслуга человека, встретившегося с ним на заводе и воочию показавшего ему на практике, что значит по-настоящему быть пролетарским революционером. Эрнст Тимм стал для Вальтера примером, потому что в нем он увидел воплощение лучших черт и качеств сознательного борца, настоящего коммуниста, который не отделяет себя от рабочего класса и не является, как социал-демократические бонзы, формальным защитником его интересов, а на деле, в каждодневной борьбе отстаивает его подлинные нужды.

Образ Тимма, как и образ Тельмана, намечен в романе Бределя довольно бегло, однако достаточно выразительно, и несомненной заслугой писателя является то, что он пытался нарисовать фигуру коммуниста тех лет, одного из тех людей, чей самоотверженный груд помогал укреплять авторитет и влияние КПГ в массах трудящихся, кто воспитывал молодое пополнение рабочего класса, кто героически боролся против гитлеризма в подполье, погибал в фашистских концлагерях, кто сражался на полях Испании и, пережив вторую мировую войну, участвует ныне в строительстве социализма в Германской Демократической Республике.

Отношения между Тиммом и Вальтером показывают, что между старшим и младшим поколениями может быть не только отталкивание. Тимм также принадлежит к поколению «отцов», но он — идейный противник социал-демократических капитулянтов и поэтому становится духовным отцом Вальтера, подхватывающего живую нить подлинно революционной традиции и вдохновленного ею. Тимм учит Вальтера стойко переносить трудности, и он с благодарностью пользуется этими уроками и в дни восстания гамбургских пролетариев, и в те дни, когда железные двери тюремной камеры захлопнулись за ним, Вальтером. Но, кроме тех практических советов, которые Тимм дает Вальтеру, кроме того нравственного примера, каким служит для него личность Тимма, силой, формирующей характер Вальтера, его самосознание, была сама жизнь, повседневная, трудная борьба за существование, за хлеб насущный, за политические права и человеческое достоинство. И Бредель не упрощает и не рисует прямолинейно картину духовного развития Вальтера Брентена, который совершает и ошибки и в пылу любовного увлечения забывает о своем долге. Но нигде Вальтер не дает поработить себя мещанской морали, которой напичканы многие его родные и знакомые, нигде он не дает отторгнуть себя от того главного, что становится содержанием, смыслом и целью его жизни, — от политической борьбы за свободу рабочего класса. История внутреннего созревания Вальтера Брентена не была бы столь убедительной, если бы не полнокровная, реалистическая характеристика обстоятельств его жизни, его окружения, его «родных и знакомых», содержащаяся в романе. Бредель очень колоритно изображает и повседневный быт военных лет, ежедневные трудовые заботы немецких пролетариев, и раскаленную атмосферу революционных дней; вводит он в повествование разнообразные типы рабочих и обывателей, богатых родственников Брентенов, и узкий мещанский мирок семейства Лауренсов, чуть не затянувший в свой плен Вальтера. Несомненно удались Бределю женские образы — старухи Хардекопф, Фриды Брентен. Правдивость и достоверность повествования объясняются не только природой дарования Бределя — художника-реалиста, всегда живописавшего реальный мир в его истинных очертаниях, но и глубоким, можно сказать интимным, знанием материала, легшего в основу романа. Бредель (род. в 1901 году) сам прошел путь, сходный с путем своего героя. Коренной гамбуржец, рабочий гамбургских заводов, участник революции и рабочего движения, он отразил в «Сыновьях» и свой личный опыт, и опыт поколения, к которому принадлежит его герой. Изобразив его в тесных, органических связях со временем, со средой, во всей полноте его общественных связей и духовных запросов, Бредель запечатлел в нем типичные черты передовых борцов за дело рабочего класса, верных сынов своего народа, мужавших и созревавших в классовых битвах за свободу трудящихся.

Б. СУЧКОВ

Часть первая НЕМЕЦКАЯ ПЕСНЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Первый день мая, да к тому же воскресенье, внезапно, как по мановению волшебной палочки, преобразил окутанный скучной серой мглой город на Эльбе; все искрилось, сверкало, переливалось под щедрыми лучами долгожданного и все же неожиданно засиявшего солнца. Безоблачное небо было залито таким ослепительным светом, будто молодое весеннее солнце растеклось по всей его лазури. Зиму, не только необычно суровую в этом году, но еще и затяжную, сменил унылый в своем тоскливом однообразии дождливый апрель. Не верилось, что еще вчера на улицах, точно в горных ущельях, бушевали неуемные морские ветры: воздух был так неподвижен, так тих, словно сама природа, изумленная этой внезапной переменой, затаила дыхание. От деревьев и кустов шел крепкий дурманящий аромат, и, казалось, было слышно, как лопаются набухшие почки.

А людской поток в центре Гамбурга, на нарядных набережных озера Альстер! Все, кто только мог вырваться из своих четырех стен, вышли приветствовать вновь народившуюся весну. Даже у самых угрюмых посветлели лица, даже у самых изверившихся затеплилась надежда.

И каждый открывал в старом и давно знакомом что-то новое и радовался кокетливым, белым, как лебеди, пароходикам и множеству лодок на озере; радовался девушкам, высыпавшим на улицы показать свои весенние наряды и сияющими глазами оглядывающими мир; радовался и высокой гордой колокольне св. Петра, доблестно выстоявшей под всеми зимними бурями и теперь блистающей великолепием своей позеленевшей от времени бронзы.

Особенно много гуляющих толпилось у ослепительно белого павильона, окруженного высокими темно-зелеными платанами и вздымавшегося, как крепость, над озером. Предприимчивый ресторатор расставил в саду чуть ли не до самой набережной столы и стулья. И расчет его оправдался — все было переполнено, павильон и сад не могли вместить всех желающих провести здесь часок-другой воскресного досуга, поболтать с приятелями и послушать музыку. С веранды неслись трубные звуки «Зигфрида на Рейне», они гремели над пестрой толпой и, смешиваясь с ее тысячеголосым рокотом, тонули в уличном шуме.

Завидя золото и серебро офицерских погон, какой-то фронтовик с едва затянувшимся кроваво-красным рубцом через всю щеку и ухо, с крестом ганзейского легиона на мундире внезапно перешел на гусиный шаг и, несмотря на толчею, торжественно промаршировал, высоко вскидывая ноги. Блистательные, офицеры, сидевшие за столиком, с надменной снисходительностью ответили на приветствие фронтовика.

Особое внимание гуляющих по Юнгфернштигу привлекала гигантская фигура «Железного Михеля», высившаяся на круглой площадке среди цветочных клумб, неподалеку от Альстерского павильона. Поверхность этой грандиозной деревянной статуи, носившей черты боготворимого немцами фельдмаршала, была сплошь покрыта шляпками вбитых гвоздей. Затея с гвоздями диктовалась в ту пору вовсе не эстетическими соображениями: это была просто-напросто форма военных поборов с населения. Малоимущим по карману были железные гвозди, людям среднего достатка и зажиточным продавались серебряные, а богачам — золотые. Простым людям таким образом предоставлялась честь одеть в броню из гвоздей весь корпус рыцаря, мелким буржуа — щит и шлем, а толстосумам — меч. Выручку от этого предприятия — более пяти миллионов марок — поглотила ненасытная казна военного времени. Железные гвозди давно покрылись ржавчиной, так что «Михель» был теперь скорее ржавый, чем «железный», но щит и шлем отливали под весенним солнцем серебром, а меч сиял золотом.

II

Два юных существа, не проявлявших ни малейшего интереса ни к грандиозной фигуре, одетой в броню из гвоздей, ни к кипящему вокруг нее людскому водовороту, прокладывали себе дорогу сквозь толпу. Они шли, держась за руки, и даже своим внешним видом отличались от всех окружающих. Он — в коротких штанах, в сандалиях на босу ногу, в куртке с шиллеровским отложным воротником. Девушка — тоже в сандалиях, в васильковом платье, перехваченном под грудью и отделанном вышивкой.

— Бобер! — громко вскрикнула вдруг девушка и кивнула своему спутнику, от которого ее отделила какая-то многодетная семья. — Бобер! — повторила она, бесцеремонно указывая на важно шествующего господина в сюртуке, обладателя остроконечной седеющей бородки. — Видел? Теперь у меня восемьдесят пять!

Юноша, бросив на нее укоризненный взгляд, сердито ответил:

— Как ты можешь заниматься сейчас такой чепухой!

— Вот еще! Ты говоришь так потому, что не ты первый его увидел. Во всяком случае, у меня восемьдесят пять очков!

— Ну и радуйся. А мне не до этого. Только бы нам не опоздать. А вдруг совещание уже кончилось? Что тогда? Тебя, я вижу, это совсем не волнует?

— Глупости! Как это может не волновать меня?

— Ну, тогда бежим.

Юноша устремляется вперед, подается то вправо, то влево, стараясь не задеть гуляющих, минует сначала Старый, затем Новый Юнгфернштиг и быстро идет вдоль ряда густых, развесистых каштанов.

Только на Большой Театральной он, остановившись, оглянулся. Не отстала ли его спутница? Но нет, она нагоняет его, хотя и запыхалась.

— У-ух! Как же ты летишь!

И вот они сидят на скамье в полутемном коридоре и ждут. За высокой дверью, украшенной богатой резьбой с символическими изображениями различных ремесел, идет совещание представителей социал-демократической партии и профессиональных союзов. Вальтер, приложив ухо к двери, отчетливо различает хриплый клохчущий голос Шенгузена, в минуты возбуждения подымающийся до визга.

— Хорошо, что они еще не разошлись.

Пауза.

— Согласится ли он? От этого все зависит.

— Прижму-ка я большие пальцы на счастье! — И она показывает ему свои маленькие кулачки с крепко зажатыми внутрь большими пальцами.

— Ну конечно, теперь нам нечего беспокоиться! — говорит он снисходительно.

Они сидят и ждут…

Скучно, однако, все время сидеть со сжатыми кулаками. Она начинает приглаживать растрепавшиеся от беготни волосы. Кокетливым жестом перебрасывает косы на грудь, распускает их и вновь заплетает.

— Не забудь только, что зал надо получить бесплатно, — напоминает она.

Юноша, задумчиво глядевший в одну точку, неожиданно резко, почти грубо набрасывается на нее:

— Эти переговоры вообще дело Гертруд. Ее прямая обязанность.

Девушка проводит руками по косам и спокойно возражает:

— Ты ведь слышал, что она сказала. Теперь все не так просто. Мы сами должны похлопотать, иначе ничего не выйдет.

Он явно с этим не согласен и жестом выражает свое недовольство, но молчит и упорно рассматривает массивную, светлого дуба дверь, всю покрытую забавными фигурами: здесь и пекари в высоких колпаках, и плотники, взбирающиеся на леса, судостроители, мастерящие лодку, литейщики с большими литейными ковшами, печатники, стоящие перед наборными кассами…

— Надо решить, — говорит она, — кто начнет, ты или я?

— Ты ведь староста группы. Разумеется, начинать тебе.

— Совсем не разумеется. Ведь литературной секцией ведаешь ты. В сущности, это твое дело.

— Ну что ж! Пусть так.

Оба долго молчат.

Потом, уже гораздо мягче, она говорит:

— Гертруд рассказывала, что он неравнодушен к молодым девушкам. Может быть, я ему понравлюсь?

— Желаю успеха.

Она осторожно, искоса взглядывает на него.

— А не сделать ли книксен?

— Что… что ты сказала? — Юноша резко повернул голову и в упор посмотрел на нее. Глаза его стали совершенно круглыми. — Ты в своем уме?.. Ты… ты хочешь так унизиться? Заявляю тебе — старостой после этого тебе не бывать! Это уж будь уверена. Полная гарантия.

Она улыбается и ничего не отвечает.

Он все еще качает головой:

— Книксен! Что придумала!

Помог им — о чем они, конечно, и не подозревали — один из представителей левого крыла. После его выступления Шенгузен прервал заседание, он хотел до принятия резолюции проконсультироваться по телефону кое с кем из отсутствующих членов президиума. У двери ему преградил дорогу представитель профсоюза печатников, Ян Овердик.

— Луи, там, в коридоре, тебя дожидаются двое… от молодежи… Парнишка и девушка. Они хотят поговорить с тобой.

— Не могу! У меня нет ни минуты! Ну и заседание! Сплошные неприятности! Ты же сам знаешь…

Он собирался уже улизнуть.

Но от Овердика не так-то легко отделаться: у него в молодежной организации дочь, и он знает, с каким поручением пришли Вальтер и Грета.

— Да ты, по крайней мере, выслушай их, Луи. Славные ребятки. Воскресенье, а они сидят и ждут тебя полдня. Пойдем! — И он потянул за собой упиравшегося Шенгузена.

— Ну, ребята, выкладывайте, что у вас на душе. Вот товарищ Шенгузен, к которому вы так рвались. — И Ян Овердик подтолкнул девушку вперед.

Шенгузен между тем обдумывал очередной ход против левых. Не назначить ли новую редакционную комиссию?

От сильного смущения маленькая Грета все-таки присела в глубоком реверансе. Она заговорила, запнулась, снова начала. Наконец поток слов прорвался:

— Товарищ Шенгузен, мы хотели вас просить, нас послала моя сестра Гертруд, у нас, знаете, родительский вечер, и мы давно уже готовимся, и теперь нам нужен зал, как раз к следующему воскресенью, — на воскресенье вечером, и моя сестра Гертруд говорит…

Вальтер бесцеремонно и довольно энергично оттолкнул свою приятельницу, выступил вперед, прямо посмотрел в лицо влиятельной особе, глядевшей куда-то поверх его головы, и без малейшего оттенка просительной любезности в голосе сказал:

— На следующее воскресенье у нас назначен родительский вечер. Я староста литературной секции. Мы к вам — от нейштадской группы. Нам нужно подходящее помещение, и мы просим предоставить нам большой зал. Мы будем аккуратны и, как кончим, так сразу все и уберем. Вам, право же, нечего беспокоиться.

Ян Овердик растроганно улыбнулся. Родительский вечер? Шенгузен внимательно, строго посмотрел на юношу и недоверчиво насупился. Вечер молодежи? Время военное. У него, Шенгузена, принцип — как можно меньше каких бы то ни было вечеров и собраний. Он раздраженно спросил:

— Что там еще за вечер такой?

— Родительский. Программу мы уже подготовили.

— А тема какая?

— Тема?.. Немецкая песня, товарищ Шенгузен, — робко сказала Грета.

— Да, — подтвердил Вальтер. — Я сделаю доклад. Потом мы споем несколько песен. Мы все прорепетировали.

Шенгузен опять уже думал о своем. Что, если он не застанет Штольтена? Действовать тогда на свой страх и риск? А вдруг они будут недовольны, что он не согласовал все заранее? Ну, что там еще? Ах да! Гм! Песни немецкого народа… Против этого как будто нечего возразить. Немецкая песня…

— Ну, Луи, что ж ты молчишь? Согласись — и делу конец.

Шенгузен нетерпеливо кивнул.

Овердик погладил Грету по голове.

— Вот и хорошо. Разрешение есть.

— Но у нас нет денег! За наем зала нам нечем заплатить! — воскликнул Вальтер. — Вход у нас будет бесплатный!

Шенгузен уже уходил.

— Что? Плата за наем? — Он отмахнулся. Если он не разыщет по телефону Отто Штольтена, он тут же позвонит в штаб военного округа. Не вредно будет придать сегодняшнему делу большее значение, чем оно, быть может, заслуживает…

— Видите, ребятки, товарищ Шенгузен согласился. Берите, значит, большой зал и устраивайте — да потолковей! — ваш родительский вечер. Но маленькую плату за вход я бы на вашем месте все-таки установил. Вы так богаты, что ли?

— Какое там богаты, — ответила Грета, вновь обретая присутствие духа.

Ян Овердик шутя потянул ее за косу.

— Не сомневаюсь, что вечер будет замечательный.

— Конечно! — воскликнул Вальтер. — Приходите к нам непременно.

— Посмотрим! Посмотрим! Если только время позволит. — И, прощаясь, он протянул Грете правую, Вальтеру левую руку.

III

Между тем участники совещания вышли из зала и разбрелись по коридору; всё пожилые, бородатые, солидные люди. Среди них Грета и Вальтер, тоненькие, юные, светлые, напоминали мальчика и девочку из сказки, нечаянно попавших в царство гномов. Взявшись за руки, они стремительно кинулись к лестнице и, громко смеясь, понеслись вниз.

— Победа! — ликовала она. — Наш вечер обеспечен!

Юноша бежал, все время чуть опережая ее.

— И все сошло гораздо легче, чем мы думали.

Так мчались они до самого Альстера. Здесь, снова взявшись за руки, они смешались с поредевшей к вечеру толпой гуляющих и уже медленнее пошли по берегу озера.

— Грета, а не сделать ли нам круг по Альстеру?

— С чего это вдруг?

— Ну, хотя бы потому, что сегодня такой чудесный день… И — Первое мая! Вот мы и отпразднуем, устроим с тобой демонстрацию.

— Это, как тебе известно, запрещено. Слушай, если бы он отказал, тогда — о, тогда я бы его отбрила, уверяю тебя. У меня уже все было обдумано… Еще как отбрила бы!

— Ну, интересно, что же ты сказала бы ему?

— Я?.. Я?.. Ты же меня знаешь! Я бы такое наговорила! Чудовище вы, сказала бы я! Изверг! Отвратительное толстокожее животное, сказала бы я ему. В вас нет ни искорки любви к молодежи! Хотите знать, на кого вы похожи, спросила бы я его. Хотите? Ну, так я вам скажу. Вы как будто только что из первобытного леса выскочили. Вы… вы страшилище! Слышишь, это все я бы ему сказала, непременно, непременно!

Юноша ничего не ответил, погруженный в свои мысли. От отца он очень хорошо знал, что за субъект этот Шенгузен. В кругу друзей отец не раз открыто высказывал свое мнение о нем. Уже не впервые Вальтер встречается с профсоюзными руководителями, и сегодня у него снова то же чувство неприязни… До сих пор он верил, что люди с таким идеалом в сердце, как социализм, не могут быть плохими людьми. Вот почему, в числе других мотивов, он стал социалистом; ему казалось, что социалист — это прежде всего справедливый, честный, порядочный человек. А между тем большинство этих всесильных профсоюзных руководителей всегда, вот как и сегодня, вызывали в нем антипатию. Шенгузен — социалист? И даже один из ведущих? Этот желчный, недоверчивый человек — социалист?

— Что с тобой, Вальтер? С чего это ты так помрачнел? И молчишь? Ведь все так хорошо кончилось!

Вальтер рассеянно кивнул…

И разве только Шенгузен? А Бонзак, Примель, Ладебрехт, Хальзинг? Где у них дерзание, отвага, мужество? Где стремление к новому, к социализму? Им, видно, не хватает самого важного — любви к людям. Станут такие жертвовать собой?.. Как бы не так! Стоит на них посмотреть, послушать их, и тебя невольно берут сомнения, и ты начинаешь думать, что они полны ненависти, презрения к людям, что они не доверяют даже друг другу…

Это были уже серьезные размышления, занимавшие юношу в этот солнечный майский день.

— Ты все думаешь о нашем вечере? Или тебя уже лихорадит перед докладом?

Вальтер поднял глаза и взглянул на подругу.

— Пока еще нет. Трясти начнет, вероятно, только перед самым выступлением. — И чтобы отогнать невеселые мысли, он сказал: — Посмотри-ка, ни одного свободного местечка в Альстерском павильоне.

— А ты не прочь бы зайти?

— Мы с тобой, пожалуй, будем там белыми воронами.

Он незаметно подтолкнул ее и, показывая с лукавой улыбкой на высокого господина с великолепной окладистой бородой, прошептал:

— Бобер!

— О-о! — Она в упоении разглядывала этот из ряда вон выходящий экземпляр.

— Да, такую бороду можно постелить у кровати вместо коврика, а? За нее мне не меньше десяти очков, согласна?

Длиннобородый, по виду — преподаватель гимназии, смотрел с высоты своего огромного роста на молодых людей, не сводивших с него глаз.

— Да, борода замечательная, — великодушно согласилась Грета. — Значит, у тебя теперь сто пять, так?

Она что-то мысленно прикинула и спросила:

— А сколько очков, если такую длинную бороду потрогать?

Вальтер громко расхохотался.

— Посмей только! Тебе здорово влетит…

— А все таки сколько?

— Ну, если потрогать такую расчудесную бороду, то по крайней мере — двадцать пять. За бороду попроще — пятнадцать или даже двадцать. Бороды родственников, конечно, не в счет.

Тактика ее состояла в том, чтобы, отвлекая его вопросами, самой высмотреть подходящую бороду. Сначала ей не везло. Мужчины попадались навстречу редко, да и те по большей части бритые или же только с усами, но без бороды.

На углу Альстердамма она вдруг громко взвизгнула:

— Бобер! Бобер! — и, подпрыгивая от удовольствия, указала на немолодого коренастого человека, который стоял у парапета набережной и смотрел на воду. У него была роскошная, действительно необыкновенная борода: подстриженная полукругом, волнистая на щеках.

— Черт побери, вот так бородища — лес дремучий, — признал Вальтер. — Морской волк, наверное. За него я даю тебе пятнадцать. Она даже лучше моей последней.

— А теперь — смотри! — сказала Грета с необычайной серьезностью. Она отошла от Вальтера и смело направилась к бородачу.

Заложив руки за спину, девушка остановилась перед ним и открыто посмотрела ему в лицо. Заметив ее, бородач несколько удивленно, но приветливо улыбнулся. Грета спросила:

— Простите, господин капитан, вы, может быть, знаете про игру в бобра?

— Нет, милая девочка, я такой игры не знаю.

— О-ох, как жалко! Играют в нее так: кто первый увидит бороду, тому полагается очко. Понимаете? Мы играем в эту игру. У моего товарища уже за сто очков, а у меня только восемьдесят пять. Но вашу бороду, господин капитан, увидела первая я, и у меня теперь сто. И я обыграла бы его, если бы вы разрешили мне только один разочек потрогать вашу бороду. Мне зачтется тогда по меньшей мере двадцать пять очков… Можно?

Лоцман Асмуссен из Бланкенезе внимательно выслушал длинное объяснение и весь затрясся от неудержимого хохота:

— Ну и дела! Значит, за мою бороду ты получишь пятнадцать, а если потрогаешь ее — двадцать пять! Какая же знатная игра! Может, и меня примете? — Глаза у него наполнились слезами от хохота. — Но где же твой товарищ?

— Вон он стоит за деревом и смотрит на нас. — Маленькая Грета заразительно рассмеялась.

Лоцман Асмуссен обстоятельно вытер глаза и сказал серьезно и торжественно:

— В таком случае, хватайся за бороду и хорошенько потрепли ее. — Он даже чуть наклонил голову, чтобы ей было удобнее дотянуться.

Грета сделала знак Вальтеру, который укрылся за раскидистым каштаном и оттуда широко открытыми глазами смотрел, что эта отчаянная девчонка вытворяет. А она уже поглаживала и осторожно подергивала бороду смирно стоящего лоцмана.

— Большое спасибо, господин капитан!

Лоцман хитро подмигнул Грете еще влажными от слез глазами и сказал:

— Хватайся еще раз за бороду, тогда у тебя будет пятьдесят.

И дерзкое создание вторично погрузило пальцы в густую курчавую бороду. Затем, сделав книксен и кусая губы, чтобы не расхохотаться, Грета помчалась к Вальтеру, совсем уже скрывшемуся за стволом каштана.

— Ну, что ты скажешь? Сто пятьдесят у меня!

— Ты сошла с ума! — прошипел он.

— Сто пятьдесят!

— Да ведь стыд какой…

— Сто пятьдесят!

— Люди кругом. Ты видела, как над тобой потешались?

— Какое мне дело до людей! Пусть радуются, мне не жалко. Капитан — молодец! Понимаешь, он сразу согласился. Я могла бы еще десять раз подергать его за бороду.

— Скорее бы только ноги унести отсюда. Идем! — И они, схватившись за руки, помчались по Альстердамму.

IV

Потом уж и Вальтер смеялся про себя; он был восхищен смелостью Греты. Такой прыти он от нее не ожидал. Но, конечно, виду он не показывал, а по-прежнему старался изобразить блюстителя строгих нравов. Сердито хмурясь, он буркнул:

— Я больше не играю в бобра.

— А почему? — вызывающе спросила Грета.

— За тобой не угонишься. Твои приемы… это нечестная игра.

— Ты просто не переносишь проигрыша.

— Ты девушка, и поэтому каждый мужчина с удовольствием подставит тебе свою бороду. Я — дело другое. Как же мне выиграть при таком неравенстве?

— Ну, тогда давай играть без дерганья, — предложила она примирительно. И, помолчав, добавила: — А эти пятьдесят считаются или нет?

— Гм. На этот раз, пожалуй, считаются. В виде исключения.

— Кстати, Вальтер, я подумала, что там, у профсоюзников, бородами хоть пруд пруди. Странно, что ни ты, ни я не обратили на это внимания. Правда, если память мне не изменяет, там все бородки были клинышком, но ведь с паршивой овцы хоть шерсти клок. Мы не меньше тридцати очков прохлопали.

Лицо Вальтера мгновенно омрачилось. Он опять увидел перед собой всех этих вожаков профсоюзного движения, увидел и скуластую, низколобую физиономию Шенгузена. И юноша вдруг резко остановился, притянул к себе подругу и чуть не с угрозой в голосе произнес:

— Давай дадим друг другу слово, что никогда не станем такими. Никогда, слышишь?

— Ты о чем, Вальтер? — спросила она, удивленная суровостью его потемневших глаз.

— О чем? Я хочу, понимаешь, чтобы мы с тобой поклялись никогда и ни за что не опускаться… до того, чем стали эти старики. Поняла?

— Смешной ты, Вальтер! Разве можем мы превратиться в таких, как они? Разве мы мало об этом говорили?.. — В испытующе устремленных на нее глазах Вальтера она старалась прочесть истинный смысл его слов. — По-моему, — продолжала она, — они иными и не могут быть. Мы же, ты и я, мы ни за что не станем такими. Согласен? Мы не хотим этого.

— Вот именно! — воскликнул он. — Не хотим! И дадим себе слово, что не захотим никогда.

— Но, Вальтер, ведь это само собой разумеется!

— Нет, мне страшно. По-настоящему страшно! Дай мне сейчас же твердое обещание! Клянись!

— Ну и чудак же ты, право! Что с тобой? Какое нам дело до стариков? До этих… Нет, это просто смешно. Я бы шагу с тобой дальше не ступила, если бы хоть на минутку могла допустить, что ты станешь когда-нибудь таким, как они… Вздор!

— А ты? Ты никогда не станешь модной куколкой? Не будешь бегать по танцевальным залам и стрелять глазками в мужчин? И высокие каблучки, и шляпа с доброе колесо, и ужимочки, кривлянье…

— Никогда, никогда, никогда! — Она звонко рассмеялась. Потом серьезно сказала: — А ведь ты меня обижаешь. Какого же ты мнения обо мне?

Через минуту они уже снова дружно и мирно шагали по берегу озера мимо раскидистых благоухающих акаций.

Ему, однако, не так легко уйти от своих мыслей. Он все думает о Шенгузене, и вдруг вместо лица этого профсоюзного деятеля перед ним всплывает лицо отца. Такое же полное, круглое и усатое, хоть и не такое тупое. И он невольно вспоминает о письме из Нейстрелица, о жалобной просьбе отца раздобыть и прислать ему несколько золотых монет и сигары. Золотые монеты сулят ему отпуск, сигары — более сносное существование. Было бы у него достаточно сигар, пишет он, ему не пришлось бы терпеть унижения и издевки, а возможно, посчастливилось бы даже самому обучать новобранцев… Похоже, что он готов унижать и мучить других, лишь бы самому избавиться от унижений… Вспомнилось Вальтеру и другое письмо, где отец писал, чтобы мать сходила к Шенгузену и спросила, не может ли тот добыть на него броню. А ведь раньше он для Шенгузена доброго слова не находил. Какие, однако, трусы все, и беспринципные вдобавок. Даже отец! Горе с этими стариками — обросли мохом, заплыли жиром, всего боятся.

— Ты опять о чем-то задумался?

— А, пустяки! Что бы ты сказала, Грета, если бы мы часок покатались с тобой по озеру? Там, на лодочной станции, найдутся, наверное, свободные лодки.

— О, это было бы чудесно. А у тебя разве есть деньги?

— На лодку хватит. Вот только с залогом как быть? Что мы могли бы оставить?

— Гляди-ка, вон Гертруд!

V

Гертруд Бомгарден, старшая сестра Греты, была не только бессменной руководительницей нейштадской молодежной группы все десять лет ее существования, но и одной из ее основательниц. Ей не было еще и двадцати пяти лет, но во всем ее облике, несмотря на косы, свернутые улитками на ушах, платье «реформ» и низкие каблуки, было что-то от старой девы. Однако в группе к этому относились снисходительно, Гертруд пользовалась всеобщей любовью — все ценили ее добросердечие.

— Все устроилось, Трудель! — крикнула Грета, идя навстречу сестре. — Получили. И без всякой платы. До чего же просто это оказалось! Верно, Вальтер?

— Вот и хорошо, очень рада! — Гертруд Бомгарден крепко пожала руки друзьям.

— И, знаешь, я набрала на целых пятьдесят очков больше, чем он. На Юнгфернштиге я первая увидела одного чудесного моряка и два раза подергала его за бороду. Жалко, что тебя при этом не было.

— Ты сочиняешь!

— Нет, нет, правда, — подтвердил Вальтер. — Люди кругом немало посмеялись.

— Неужели ты осмелилась? — Лицо старшей сестры выразило растерянность и испуг.

— Что ж такого? Капитан так охотно подставил свою бороду, что я могла ее дергать сколько угодно.

— И тебе не стыдно, Грета? Ты хоть никому не рассказывай. Что о тебе подумают?

— Вот еще! Велика важность! Пусть думают что хотят, меня это мало волнует. А Вальтеру все-таки не нагнать меня!

— Что вы собирались делать? — спросила Гертруд.

— Хотели покататься на лодке, — ответил Вальтер. — Едем с нами. Часок, не больше.

— Нет, нет! Увольте! Я — от воды подальше. Вы уж без меня. Что-то я хотела сказать тебе, Вальтер? Да!.. Значит,родительский вечер состоится? Прекрасно! Ах да, вот что… Я просмотрела конспект твоего доклада. Знаешь ли, мне кажется, что он… что он несколько односторонен. Смотри, как бы не было нареканий.

— Почему?

— Я полагаю… Понимаешь, доклад твой называется «Немецкая песня», не так ли? Но ты показываешь лишь одну сторону немецкой песни, ее антивоенную направленность, отрицание войны в ней. А это ведь необъективно. В немецкой песне, и в народной, и в литературной, представлены две стороны.

Юноша остановился, он внимательно слушал. Лицо его медленно краснело. Он сказал с иронией:

— Уж не предлагаешь ли ты мне агитировать за военную песню? «Гремит призыв, как гром с небес» или «Славься, победой увенчанный»?

— Нет, этого от тебя не требуется, но нужно упомянуть, что есть немецкие песни и такого рода, иначе тема твоя не будет развернута полностью.

— Упомяну, можешь не сомневаться. Ведь именно военной песне я противопоставляю антивоенную.

— Все это очень правильно, Вальтер, но не забудь, что у нас война. Если ты в своем докладе займешь очень уж одностороннюю позицию, это может повлечь за собой неприятности. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Нет, — резко возразил он. — Ничего не понимаю. Ты называешь это объективностью, а, по-моему, это трусость!

— Пойми же, что так можно подвести партию.

Гертруд спокойно, по-матерински терпеливо пытается переубедить Вальтера или, по крайней мере, объяснить ему свою точку зрения. Но нет, он не поддается ни уговорам, ни убеждению. Он твердо стоит на своем.

— Еще скажешь, что я могу подвести Шенгузена!

— Конечно, его в особенности!

— Так, так! — Юноша презрительно смеется. Он напряженно думает, борется с собой, словно от содержания его доклада бесконечно многое зависит. Одно мгновенье он колеблется, но нет… он не пойдет ни на какие уступки.

Грета, до сих пор молча слушавшая его разговор с сестрой, берет его за руку и говорит мягко и примирительно:

— Подумай хорошенько, Вальтер, может быть, Трудель все-таки права.

— Нет! — Он вырывает свою руку и еще запальчивей повторяет: — Нет! Либо я скажу то, что считаю правильным, либо ничего не скажу.

Руководительница молодежной группы смотрит на него грустными глазами, чуть-чуть улыбается и кладет ему руки на плечи:

— Зачем же сразу вскипать, Вальтер? Ведь с моей стороны это было только предложение… и просьба. Я ничего не собираюсь тебе предписывать. Единственное, чего я хочу, это чтобы наш родительский вечер удался на славу. Именно теперь, когда у всех столько забот и так мало радостных минут. Ну, отправляйтесь кататься. Но будьте осторожны и не слишком долго оставайтесь на воде. Ведь сегодня первый теплый день, вечер будет еще очень прохладный.

Гертруд Бомгарден ушла, а юноша, задумавшись, не трогался с места.

Грета сделала движение, пытаясь снова взять его за руку.

— Пойдем же, Вальтер!

Спокойно, словно произнося окончательный приговор, он сказал:

— И она уже в лагере стариков.

Грета возмущенно возразила:

— Вздор! Она нам только добра желает, Гертруд всей душой с нами.

— Ах, вот как! В таком случае ступай к ней. Беги! Ты ее еще догонишь!

— Но… но мы же хотели с тобой покататься.

— Нет, мне уже не хочется. — И еще запальчивей: — И вообще никого не хочется ни слушать, ни видеть. Ни Гертруд, ни тебя. Ступай к своей сестре! Ступай же!

С этими словами он повернулся к Грете спиной и убежал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Вальтер терзается сознанием, что он совершил несправедливость, большую глупость. С мучительной ясностью он представляет себе, что Грета стоит там же, где он ее оставил, недоумевая, почему он убежал. Все в нем властно требует: «Вернись! Вернись!» Но против воли он несется вперед. «У меня тоже есть самолюбие, — убеждает он себя. — Грета глупа и не понимает меня. Разве Трудель не вела себя как настоящая обывательница? Так могла бы говорить любая из моих теток. А Грета — держит сторону сестры». Но чем больше он разжигал в себе негодование, тем явственнее слышал и другой голос, который с неумолимой настойчивостью нашептывал: «Ты всегда вот так: мгновенно вскипишь — и теряешь все самое лучшее».

У Даммтора он заколебался: подняться ли по Рингштрассе и идти прямо домой или… или пойти через Валентинкамп. Он сворачивает к Валентинкампу. Но снова и снова острее прежнего борются в нем раскаяние и упрямство. Неужели уступить, когда ты прав? Неужели унизиться перед девчонкой? Возможно, что Гертруд уже дома и опять начнет поучать. Нет, Гертруд он сегодня не желает больше видеть, Гертруд — ни за что! Решено. И он прошел мимо сапожной мастерской Вильгельма Бомгардена, даже украдкой не заглянув в окно. При этом он иронически бормотал про себя:

— Не подводить партию! Ах ты боже мой! Видно, это вроде оскорбления величества. Как бы не вышло неприятностей! Только не это! Прежде чем действовать, заручись одобрением постового полицейского. Лишь бы не утратить его расположения! Ну и социалисты! О-ох!

Насмешка облегчила ему душу. Вальтер шел все быстрее и быстрее. Сами собой расправлялись плечи, и он вновь ощущал в себе силу ни с чем не считаться, всему противостоять. Он даже почувствовал какое-то уважение к самому себе.

Но не успел Вальтер дойти до Хольштейнской площади, как его снова обуяла тоска. Угрызения совести не давали ему покоя. Что ему, в сущности, делать дома? Не пойти ли на Векштрассе, в кино? Там идет новая картина с Буффало Биллем. Правда, смотреть такую картину так же непристойно, как читать, скажем, детективные книжонки Ника Картера или лорда Перси Стюарта, но все равно сегодняшнее воскресенье испорчено вконец. А лучше всего поехать бы окружной дорогой на Репербан и там побродить. Лишь бы уйти от всего привычного, приевшегося. Что уж хорошего в нем? Особенно сегодня?

Но вот он скользнул взглядом по своему костюму, и им овладела немая покорность судьбе. С голыми икрами, в апостольских сандалиях, в коротких штанах не очень-то ловко шататься по Репербану. Да и в кино, того и гляди, портье скажет: детям вход воспрещен!

Значит, все-таки домой…

II

А дома — гости. Тетки пришли. Только их и не хватало. В это злополучное воскресенье — одни неприятности. Тетя Цецилия, вертлявая, словоохотливая, и тетя Гермина, толстозадый деспот. С ними дядя Людвиг, молчаливый, бледный и такой тощий, точно он создан из ребра своей дражайшей половины.

Началось с того, что мать встретила Вальтера в дверях:

— Где ты шатался весь день?.

— Хорошо ты меня встречаешь! Я как раз в подходящем настроении.

— Подумайте-ка! У этого господина уже настроения! Какая тебя муха укусила? Ну-ка, улыбнись полюбезнее и иди поздоровайся.

Вальтеру показалось, что мать как-то необычно оживлена.

— Ты, видно, рада гостям, а? Жаль, что отца нет.

— Замолчи, невежа! — зашипела на него Фрида. — Ступай в столовую и веди себя как следует.

Да, таковы женщины! Ни памяти, ни чувства собственного достоинства. Чего только не выкидывала Гермина! Как помыкала ею! На людях оскорбляла и поносила. А сейчас они опять сидят за одним столом и улыбаются друг дружке. Будто, кроме этой милой родни, никого не существует на свете. Нет, стариков не поймешь. Как они глупы, как сами себе портят и отягчают жизнь!..

— Ну вот наконец-то и он! — воскликнули обе тетки, словно они только и ждали Вальтера. С гневом в сердце, с гневом в горящих глазах, он обошел всех, пожимая руки, произнося «здравствуйте», «да-да» и «нет-нет».

— Как он вырос, — сказала тетя Цецилия, которая была чуть не на полголовы ниже племянника, хрупкая и тоненькая, как фарфоровая статуэтка.

— Не коротковаты ли штаны? — сказала тетя Гермина после критического осмотра.

— Да-да, — поторопился поддакнуть дядя Людвиг, — хотя бы до колен доходили.

— Хотя бы! Хотя бы! — вскинулась тетя Гермина. — А волосы? Нет, Фрида, как хочешь, волосы слишком длинны.

— Это ты о моих волосах? — спросил Вальтер.

— О чьих же еще?

— Достопочтенная тетя Гермина, может быть, тебе интересно услышать, что мне не нравится в тебе?

Гермина Хардекопф замолчала, переводя беспомощные коровьи глаза с юноши на его мать, потом — на мужа, точно ожидая, что кто-нибудь из них придет ей на выручку.

Фрида промолвила в смущении:

— Я ведь вам говорила, что сей господин сегодня не в духе. — И, обращаясь к Вальтеру, добавила: — Постыдился бы!

— Оставьте меня в покое, пожалуйста, — буркнул Вальтер, встал и вышел из комнаты.

— Ты не находишь, Фрида, что он ведет себя безобразно?

— Да, да, Гермина! И ты совершенно права — эти короткие штаны ужасны.

— Повсюду одно и то же. Нет мужчины в доме. После войны воспитание безнадзорных станет серьезной проблемой.

Фрида в отчаянии повернулась к Цецилии.

— Скажи, разве длинные брюки не придают более мужественный вид? Но он меня совершенно не слушает.

— Пусть его, — снисходительно сказал дядя Людвиг. — Пусть носит короткие штаны, если это ему нравится. Успеет еще поносить длинные.

Когда интерес к Вальтеру иссяк, опять заговорили о болезни Густава Штюрка, страдавшего почками, и о тяжелом ранении шурина Гермины Рудольфа Хаберланда, которому пришлось ампутировать обе ноги. Гермина сказала с особым ударением:

— Зато он получил Железный крест первого класса! Да!

Затем голоса понизились, — ведь мальчик поблизости и может все услышать, — перемывались косточки соседской дочери Анни Букельман: еще не помолвлена, а уже ждет ребенка. Тетя Гермина сказала важно:

— Вновь привить людям нравственное поведение будет одной из труднейших проблем после войны.

Около десяти часов гости ушли. Неизвестно, кто был больше рад — мать или сын.

— Зачем ты их все еще приглашаешь?

— Не могу же я их гнать, когда они приходят.

— Почему же? Надо им сказать прямо — пусть не трудятся оказывать тебе честь своими посещениями.

— Ну, что ты болтаешь? Ведь Людвиг мой брат.

— О дяде Людвиге я не говорю. Тетю Цецилию тоже еще можно терпеть. Но эта толстуха, которая так тобой помыкала…

— Ну, ладно, в этом ты ничего не смыслишь. Хватит о них. Они ушли и, надо надеяться, не скоро вспомнят о нас.

Фрида Брентен была сегодня в хорошем настроении, такой оживленной Вальтер ее уже давно не видел. Она шутила и смеялась, отпускала остроты насчет Гермины и Людвига, которых называла «клубочком и ниточкой». Эта великолепная пара зашла сначала за Цецилией, одни они прийти не решились.

— Знаешь что, сынок, не выходи-ка ты завтра на работу. Завтра ведь день твоего рождения. Какую-нибудь отговорку мы уж придумаем.

— Чудесно! Так и сделаем, мама!

Вальтер был в восторге от такого предложения.

— Пойми, ведь мне пришлось бы завтра встать на полчаса раньше — нужно отнести объявление о вечере в типографию «Эхо», тогда оно завтра же появится в вечернем выпуске. А так можно выспаться на славу. Замечательно!

III

Утром, как он и ожидал, на столике возле кровати стоял именинный пирог с шестнадцатью горящими свечками. Рядом лежала пара носков, спортивная рубашка с шиллеровским отложным воротником; пучок ландышей в вазочке нежно благоухал. Но это было еще не все — на большом столе Вальтера ждали и другие подарки: чудесные шахматы и букет сирени. В букет была воткнута карточка — «От Греты». У мальчика вспыхнули щеки — то ли от неожиданной радости, то ли от смущения. Грета писала: «Крепко жму руку, чудище ты…» Подарок она, значит, принесла еще вчера вечером… «Чудище?» Нет, Грета, я не чудище, нисколько, — смиренно защищался он. А это что? Три чудесных тома в переплетах о кожаными корешками: Август Бебель — «Моя жизнь». И надпись на первом томе: «Шлем лучшие пожелания к шестнадцатому дню рождения. Нейштадская группа», — и все поставили свои подписи. Да, вот это подарок. И еще букет полевых цветов от Гертруд Бомгарден. Все помнили о нем. Как прекрасно, когда тебя окружает столько хороших людей и все они твои друзья.

— С добрым утром, сынок! От всего сердца поздравляю! Что, порадовали тебя? — И мама Фрида обняла своего взрослого сына. За ней прибежала вприпрыжку малютка Эльфрида. Она пролепетала поздравление и без особой охоты протянула плитку шоколада своему большому брату, которого и так одарили сегодня сверх меры.

— О, как славно! Где ты такую раздобыла? Ну, мы живо с ней разделаемся. — Плитку мигом разломили на три части, и ликующая крошка получила свою столь желанную долю.

— Отец прислал десять марок и письмо… Вставай, я приготовлю кофе.

Вальтер встал не сразу, Он лежал в постели и, жуя шоколад, читал письмо отца из Нейстрелица. Как и следовало ожидать, в письме не было ничего особенного. Поздравления, пожелания. Отец спрашивал, нравится ли ему работа. За этим полились все те же знакомые жалобы. Как будто Вальтер, которому сегодня исполнилось шестнадцать, мог помочь отцу освободиться от солдатчины!

Юноша отложил письмо в сторону. «Что он вообще знает обо мне? Спрашивает о работе на заводе, будто это самое главное. Только о себе и думает, даже в этом поздравительном письме. Раздобыть золотые монеты… Где? Откуда их взять?.. К Шенгузену я не пойду ни за что! Но как несчастен, очевидно, отец, если он готов унизиться даже перед таким человеком…»

За праздничным завтраком, за именинным пирогом из серой муки военного времени, мать и сын говорили о сигарах и золотых монетах. Сигары, сотня за сотней, целыми ящиками, сколько можно было раздобыть, они уже давно посылали в Нейстрелиц. Но где взять золото?

Читая письмо, Вальтер вдруг громко расхохотался. Отец уверял сына, что ему самому почти не приходится курить, что все сигары идут на то, чтобы сделать жизнь сколько-нибудь сносной. Его начальники, писал он, на все закрывают глаза, если время от времени сунуть им в руку горсть гаванских сигар. Случалось, что сигара спасала его от учений, вместо полигона он получал наряд на уборку казармы… Представить себе только, как маленький, аккуратный, все еще довольно толстый Карл Брентен скребет и моет! Мать и сын хохотали до слез. Конечно, в любую минуту дело могло принять серьезный оборот, отца могли послать на фронт, надо было хорошенько подумать, где и как найти средства и способы предотвратить это. До сих пор выручали сигары, сейчас, видно, все спасение в золоте…

Фрида собиралась сегодня же, не откладывая, как только придет бабушка, оставить на нее малютку, а самой обежать всю родню, раздобыть несколько золотых монет. Особенно больших надежд на успех она не питала, но, кто знает, может быть, Вильмерсы, поняв серьезность положения, откроют заветный ларец ради своего младшего и, как они постоянно твердят, любимого брата. По сути дела, они ничего не потеряют, это ведь простой обмен бумажных денег на золотые. Карл не нуждается в подачках.

IV

И Фрида поехала в Эйльбек к сестре своего мужа Мими. Уже на пороге ее встретили целым потоком восторженных восклицаний, преувеличенно радостным удивлением и учтиво ввели в комнаты.

— Нет, вы подумайте, собралась все же к нам. Вот это сюрприз! Как я рада! А Хинрих как обрадуется… Снимай пальто. Я сейчас велю Марии подать чай. Входи, пожалуйста, располагайся.

— У вас есть прислуга? — удивленно спросила Фрида.

— Да. Для черной работы. Никак не управлюсь одна. Ты скажешь, с чем тут управляться, детей нет… Но в такой большой квартире возни не оберешься. И потом — закупка провизии. Все теперь стало так трудно. А Хинрих требует, конечно, чтобы на стол было подано минута в минуту, чтобы в доме все сверкало, вот мы и взяли служанку. Но что же ты стоишь? Садись, пожалуйста. Я только распоряжусь на кухне.

Фрида осмотрелась. Зеленая плюшевая мебель, софа, у окна кресло, огромные стоячие часы, громоздкие, как шкаф. И ценные, по словам хозяев, картины. «Все это, может быть, и красиво, но неуютно», — решила Фрида.

Золовки пили чай. «Настоящий цейлонский», — не забыла мимоходом подчеркнуть хозяйка. Появилась на столе и ваза с печеньем. Мими была само радушие.

Фрида наконец заговорила о цели своего прихода.

— Да что ты говоришь, его там так мытарят? Позор! Бедный, бедный Карл. Как ужасно, что именно с ним так получилось, — ведь душа человек! Хинрих будет страшно огорчен, когда узнает. А что касается золота, то ты же понимаешь, моя дорогая. Будь у нас хоть сколько-нибудь, для Карла уж, во всяком случае, мы не пожалели бы. Особенно в его теперешнем положении. Но, господи, ведь Хинрих давно обменял в банке все золотые деньги. Как только в газетах появилось обращение относительно обмена. Помнишь? В этом смысле наш зять Гейнц невероятно добросовестен. Такой верноподданный, как он, никогда не простил бы нам, если бы в такое время мы не отдали все наши золотые деньги… Ах, мы всей душой рады бы помочь Карлу. И для этого ты приехала к нам, пустилась в такой далекий путь?

— Я думала, именно потому, что у вас зять банкир, он мог бы, пожалуй, обменять…

— Что ты вообразила? На бесчестный поступок он…

— Почему бесчестный, я думала только…

— Нет, нет, невозможно. Совершенно невозможно! О, ты не знаешь Гейнца. Это сама добросовестность. Он скорее даст себе руку отсечь, чем согласится на малейшую спекуляцию.

— Какая же спекуляция? Ты все еще меня не понимаешь…

— Я прекрасно тебя понимаю. Но уже одно предположение такого рода его обидит… Я напишу Карлу, он поймет. Он не может не понять, ведь он тоже был коммерсантом.

Фрида поднялась.

— Ты уже уходишь? Не хочешь дождаться Хинриха?

— У меня еще много дела.

— Верю. Верю. Мы все так замотаны. Сумасшедшее время… Но вот что я хотела у тебя спросить… Не можешь ли ты устроить Хинриху несколько ящиков сигар? Он заплатил бы подороже, теперь так трудно достать хорошие сигары.

— К сожалению, все наши запасы кончились.

— Ну-у, уж что-нибудь у вас припрятано. Хинрих ведь ваш постоянный покупатель.

— У нас были-то пустяковые запасы. И пополнять почти нечем. Но я посмотрю, сделаю, что можно.

— Очень мило с твоей стороны, Фрида. Хинрих будет страшно рад. Не забудь от всех нас передать привет Карлу. Ах, бедняга! Охотно верю, что казарма ему не по душе. Ведь он уже не мальчик. Тяжелые, ах, какие тяжелые времена!..

V

Фрида Брентен села в трамвай и поехала в Эппендорф. Там жил теперь Пауль Папке, который недавно женился. Расплывшаяся, неопрятная женщина открыла Фриде дверь.

— Кто вам нужен? Папке? Мой муж, значит. Его нет дома.

— Не знаете ли вы, фрау Папке, где можно найти вашего мужа?

— Как мне не знать? Он в театре.

— Большое спасибо.

Фрида поехала на Даммторштрассе.

Швейцар, стоящий у служебного хода, ни за что не хотел ее пропустить. Лишь после длительного препирательства он согласился попросить господина инспектора сойти вниз.

Фрида долго ждала.

Наконец явился Папке. Он был немало удивлен, увидев жену своего старого друга.

— Что-нибудь стряслось? — крикнул он, выкатив глаза, и как бы нехотя протянул ей руку.

— И да, и нет, господин Папке. Карл кланяется вам.

— Слава богу! — вырвалось у инспектора. Он патетически схватился обеими руками за голову. — Я уж думал, не случилось ли с ним чего.

Фрида улыбнулась.

— Нет, господин Папке, ничего ужасного, но достается ему изрядно… — И она, рассказав о письмах Карла, о его мытарствах, изложила свою просьбу.

— Золото! — воскликнул Папке, словно свалившись с неба на землю. — Дорогая моя, многоуважаемая фрау Брентен, откуда теперь у нашего брата золото? Рад бы и бумажкам, да и тех нет. Как бы ни хотелось помочь Карлу, но… — Он погладил себя по остроконечной бородке, опять выкатил глаза и заорал: — Душу я отдал бы своему другу, если бы это могло помочь ему! Жизни своей не пожалел бы! Вы знаете, что я способен на жертвы, фрау Брентен, но золото…

— Да, да, конечно. Простите, что я вас побеспокоила. Карл просил меня повидать вас.

— Никто не может дать то, чего у него нет. Золота у меня нет. Прошу вас, передайте Карлу тысячу приветов. Вам, вероятно, известно, что в день объявления войны между нами произошла маленькая размолвка. Но вы меня знаете, милейшая фрау Брентен, я не злопамятен. Все забыто. Итак, прошу приветствовать Карла. Был бы страшно рад получить от него несколько строк.

VI

Фрида поплелась к Штюркам. Штюрк-то уж не станет отделываться пустыми словами, в этом она уверена. Однако именно к нему ей не хотелось идти, его добротой люди слишком часто злоупотребляли. Но больше не к кому было обратиться.

Как он постарел! Это была ее первая мысль, когда она вошла в маленькую столярную мастерскую, где ее зять Густав Штюрк работал у верстака среди клеток с птичками. Сколько лет ему, в сущности? Да, пожалуй, и шестидесяти еще нет.

— Здравствуй, Фрида! Каким добрым ветром тебя к нам занесло?

— Не добрым, а злым! — И она неуверенно улыбнулась.

— Садись и рассказывай! — Он пододвинул ей табурет. — Наверху у Софи уже была?

— Нет, я прямо сюда.

— Ну, выкладывай, где жмет, что болит?

— Ты не знаешь, Густав, как мне тяжело обращаться именно к тебе. Но все глухи к моим просьбам, а мне так хочется помочь Карлу.

И она рассказала о жалобах Карла и о своих тщетных попытках достать денег у Вильмерсов, у Папке.

Густав Штюрк слушал, облокотившись на верстак, и внимательно смотрел на Фриду. Когда она заговорила о Папке, в морщинках вокруг глаз старика мелькнул слабый отсвет улыбки. Фрида сидела перед ним, как маленькая девочка, не смея поднять глаз.

Но вот она замолчала.

Молчал и Штюрк. Слышно было только веселое чириканье птичек.

Наконец Штюрк медленно выпрямился и положил свою большую руку Фриде на плечо.

— Это еще не такое большое горе, Фрида. Нынче бывают несчастья похуже, — сказал он и направился к маленькому шкафчику для инструментов. Открыв его, он достал деревянную шкатулку. Через секунду на верстаке лежали две блестящие двадцатимарковые монеты.

— Это последние, Фрида. Я с радостью отдаю их тебе и Карлу.

Глаза у Фриды наполнились слезами. Ей было стыдно. О, да, бывают несчастья похуже. Кто-кто, а Штюрк имел право так говорить. Из трех сыновей, угнанных на фронт, двух он уже потерял. В первые же дни войны был убит его старший сын, любимец, которому он мечтал передать мастерскую. Да, ей было стыдно, и она призналась в этом старику.

— Глупости, — возразил Штюрк и стал уговаривать ее взять золото. — Я ведь вижу, как тебе это нужно. У тебя камень с души спадет. — Ему пришлось насильно сунуть монеты ей в руку. — А теперь ступай к Софи. У нее еще найдется несколько зерен кофе. Подкрепись немного. — И он тихонько подтолкнул ее к выходу.

Квартира Штюрков находилась во втором этаже того же дома, и едва успела Фрида войти и поздороваться с невесткой, как та уже достала из кухонного шкафа кофейную мельницу и, без умолку расспрашивая о тысяче вещей сразу, принялась молоть кофе.

— Что пишет Карл? Что делает Вальтер? Как здоровье крошки Эльфриды? Как чувствует себя старая Хардекопф? Все такая же бодрая и подвижная? Бог ты мой, как редко теперь видишься с кем-нибудь.

— Да, — согласилась Фрида. — А вообще, все, слава богу, в порядке. Вальтер усердно работает. Малышка здорова, мамаша Хардекопф тоже. — Потом она рассказала о Карле и о золотых монетах, от которых зависит его отпуск.

— Верно, верно! — вставила словоохотливая невестка. — Густав на днях сказал мне то же самое. И мы раздобыли две монеты, чтобы послать их Адольфу, — пусть бедный парнишка хоть на несколько дней вырвется домой. Последнее письмо от него было из Македонии. Но их часть как будто отправляют на Западный фронт. И он пишет, что, когда их будут перебрасывать, он мог бы, если только мы вовремя пошлем ему золото, отпроситься в отпуск на несколько дней. Вот уж семь месяцев…

Фрида Брентен поднялась. Она стояла, неподвижно глядя в пространство.

— Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь? Да говори же.

Маленькая Софи подбежала к невестке, которая все еще стояла в каком-то оцепенении.

— Не беспокойся! Ничего, ничего, — прошептала она, быстро вышла из кухни в переднюю и устремилась к выходной двери.

— Но куда же ты, Фрида?

Фрида уже спускалась с лестницы.

Софи Штюрк была изумлена и растеряна. Она хотела побежать вслед за невесткой. Но предварительно надо было снять кофейник с плиты. Что за чепуха! Такого случая еще в жизни у нее не бывало. И вдруг она заметила на кухонном столе, у того самого места, где сидела Фрида, две золотые монеты.

Тут ее осенила смутная догадка.

Она схватила монеты и бросилась в мастерскую…

Фрида Брентен написала мужу письмо: длинное, полное горечи, упреков, резких замечаний. В заключение она заявила:

«К твоему брату Матиасу я и не подумаю пойти. На такое унижение я не способна. Я с ним едва знакома, а между вами все эти годы были такие отношения, что он, наверно, меня и на порог не пустит».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Она хорошо сделала, отказавшись идти на поклон к брату своего мужа. Ее ждала бы там плохая встреча, в особенности в эти майские дни, когда таможенный инспектор Брентен глухо почувствовал, что почва, на которой он стоял и которая казалась ему твердой, вековечной, как гранит, вдруг заколебалась у него под ногами. Всеобщее разложение проникло даже в его собственную семью, и всему виною были до смерти ненавистные социал-демократы.

Случаю было угодно, чтобы вечер нейштадской молодежной группы дал новую пищу червю разложения, заползшему в семью таможенного инспектора, и чтобы Карл Брентен, даже не подозревая того, получил наконец столь вожделенные золотые монеты из тайных запасов враждовавшего с ним брата.

Таможенный инспектор Матиас Брентен отстегнул саблю, опустил ее в одно из гнезд подставки для зонтов, снял шинель и, вложив в нее деревянные плечики, бережно повесил. Потом он подошел к зеркалу, висевшему над умывальником, провел щеточкой по бровям и по взъерошенным, как у Бисмарка, усам — частое употребление щетки способствует росту волос! — и стал внимательно всматриваться в свое мясистое лицо.

Это свое обыкновение он называл «пожелаем себе доброго утра».

Девять все еще не пробило. Даже удивительно! Как-то необычайно быстро прошел он сегодня привычный путь от станции надземной железной дороги. Видно, его подгоняли утренний холод и пронизывающая сырость тумана. Днем уже пригревало солнце, но по ночам и утром холод прохватывал до самых костей. Он потер озябшие руки.

Прежде чем приступить к исполнению служебных обязанностей, надо было выполнить церемонию, ставшую для него традицией. Заложив руки за спину, он прошел в смежную с его кабинетом просторную канцелярию и остановился перед картой Европы, закрывавшей почти всю среднюю стену. На этой карте — от Ла-Манша к западной границе Швейцарии, а оттуда через Альпы, Балканы, Румынию и Россию вверх до Балтийского моря — бежала волнистая линия маленьких черно-бело-красных флажков, обозначавших фронт. Перед этой картой таможенный инспектор каждое утро совершал свое утреннее моление. С заложенными за спину руками он простаивал перед ней долгие минуты, предаваясь размышлениям, рассуждениям, соображениям. Если в газетах сообщалось о каких-либо переменах на фронте, он благоговейно переставлял флажки. В эти дни гигантская битва за Верден приближалась к развязке. Все господствовавшие над этой крепостью форты уже были заняты, и падение Вердена считалось вопросом дней. По мнению инспектора (ибо так писали газеты), оно означало бы, что разрушен крепчайший оплот неприятельской обороны и весь франко-английский фронт поколеблен.

Таможенный инспектор Брентен приблизил лицо к карте и стал внимательно рассматривать гористую территорию Аргонн. Он находил названия, знакомые ему по газетам. Переставлять флажки, однако, не имело смысла — на карте успехи были едва заметны. Горделивым, властным взглядом окинул он карту. Там, на юге, у Изонцо, мозгляки-австрияки неплохо дрались против итальяшек, гораздо лучше, чем против русских. Разумеется, и этому фронту придано было несколько германских дивизий, без такого железного костяка тут тоже ничего путного не вышло бы. По сообщениям газет, русские, стремясь восстановить равновесие, перешли в наступление. Но это — безнадежное предприятие. И Матиас Брентен перевел глаза на штришки, обозначающие Припятские болота. Мгновенье — и взгляд его устремился на Балканы, где германские войска заняли почти всю Албанию. А еще дальше, на Ближнем Востоке, в Малой Азии, турки лупят англичан, славно лупят, по заслугам.

«Но главное, выдающееся событие, — размышлял инспектор, — не менее, а может быть, и более важное и решающее, чем Верден, — это, несомненно, усиление подводной войны. Тут мы решительной хваткой взяли неприятеля за глотку». И таможенный инспектор Матиас Брентен с особым удовольствием остановил взгляд на голубой поверхности океана и Северного моря.

Затем он быстро повернулся на каблуках и, держась прямо, как на параде, торжественно прошагал к карте, висевшей на противоположной стене, — карте мира, выпущенной объединенными судовладельческими кампаниями Германии. Бесчисленные разноцветные линии перерезали моря и океаны земного шара во всех направлениях; отправными точками были Гамбург и Бремен, в особенности Гамбург. Судя по этой карте, вся мировая торговля шла через эти два братских города на Эльбе и на Везере. На линиях, обозначавших различные навигационные рейсы, были нарисованы маленькие пароходики. Особенно толстые пучки разноцветных нитей вели в Северную и Южную Америку, потоньше — к Азии и вокруг Африки.

Перед глазами инспектора возникла гавань, такая, какой он ее некогда знал, с судами, бросающими якорь и отплывающими, судами всех видов, из всех стран земного шара; прежняя гавань с ее грохотом и лязгом, с протяжными гудками пассажирских пароходов, буксиров, барж, грузовых баркасов, с ее стапелями, кранами, пристанями.

Таможенный инспектор Матиас Брентен отнюдь не был беспочвенным романтиком или пустым мечтателем: он знал, что эта война не что иное, как гигантская битва между двумя конкурентами — Англией и Германией, что ставками с обеих сторон были миллионы — и не только золотом. По его представлениям, такая война являлась естественным результатом законов природы. Германии предначертано стать владычицей мира:

…Владычица мира. Какая цель! Игра стоит свеч! Тут не жаль ни трудов, ни жертв. И разве не говорит все за то, что еще до конца года мечта станет явью? Наново переделить и перестроить мир на немецкий лад. Гамбург — центр мировой торговли. А тогда он — Матиас Брентен, — возможно, уже директор таможни, и через каких-нибудь десять лет пенсия и собственный хорошенький домик в Бланкенезе…

Такого рода перспективы вызывают прилив жизненных сил, возвышают человека в собственных глазах. Таможенный инспектор выпрямился и выпятил грудь. Верность в сердце, храбрость в бою, сознание служебного долга — предпосылки победы. Всем немцам, до единого, надлежит привить солдатский образ мыслей. И тогда, как только мы победим, все разрушительные и оппозиционные силы, которые, надо думать, еще кое-где притаились, будут беспощадно сметены с лица земли.

Матиас Брентен молодцевато повернулся; перед его глазами опять распростерлась Европа. Взглянув на карту, он мысленно нанес на нее новые границы. На западе он присоединил к Германии Голландию, Бельгию и Люксембург; стоит ли прихватить немецкую часть Швейцарии, он еще окончательно не решил. На юге он завладел промышленным районом Северной Италии и генуэзским портом. Ведь Ломбардия искони была германской оборонительной зоной. На Балканы заявит, вероятно, претензии Австрия. Та же участь постигнет, надо полагать, и Румынию. Что касается Украины, то она отойдет под протекторат Германии. Прибалтийские государства, само собой разумеется, войдут в состав Империи, равно как и русская часть Польши и Финляндия. Империя получит, таким образом, нефть, хлеб, железо, уголь, лес — и все это в таких количествах, что она сможет господствовать над всем остальным миром.

Необычайно приятное чувство охватило Матиаса Брентена. Кончиком языка он облизнул губы, будто проглотил лакомый кусочек. В это утро Матиас Брентен, против обыкновения, еще раз подошел к зеркалу. Лицезрение собственной персоны доставило ему удовольствие. Бережно провел он щеточкой по густым бровям, по кончикам усов. Какая досада, что зубы у него плохие, гниют один за другим. А зубных врачей он всю жизнь боялся даже пуще начальства. Зато голый, блестящий, будто отполированный, череп, который, как его не раз уверяли, придавал ему сходство с Бисмарком, казался ему весьма внушительным. Такая лысая голова — залог великолепной карьеры.

Взгляд, брошенный на старинные швейцарские часы, подтвердил то, что подсказывало ему чутье, — пора начинать обход.

Он надел шинель, фуражку, которую жена подбила изнутри ватой, не спеша тщательно натянул серые замшевые перчатки, подаренные дочерью Агнес, бросил прощальный взгляд на свой холодный служебный кабинет и, зорко глядя по сторонам, прямой и надменный, вышел из таможни.

II

А не мелькнул ли там кто-то за складами?

Таможенный инспектор остановился и стал всматриваться. Не должно быть ни малейшего движения ни между складами, ни на набережных, ни даже на судах, стоящих на якоре. Но никакого движения и не было. Даже собаки не бегали вокруг складов. Черные подъемные краны замерли, Над водой друг подле друга призрачно вздымались огромные океанские пароходы, Ни одно колесо не вертелось, ни один звук не нарушал тишину, ни души не видно было на палубах. Железнодорожные рельсы вдоль погрузочных площадок, между которыми буйно разросся бурьян, покрылись толстым слоем ржавчины: давно канул в вечность день, когда здесь в последний раз прошел поезд.

Гигантская гавань застыла, точно погруженная в мертвый сон волею злого волшебника.

Это было царство таможенного инспектора Брентена. Каждое утро он важно шествовал сквозь этот призрачный мир и следил, чтобы все оставалось таким, как есть. И сам он в своей темно-зеленой шинели, с саблей, волочащейся по земле, походил на старую, разжиревшую, покрытую пылью фигуру из паноптикума.

Его размеренные твердые шаги гулко раздавались среди каменных стен складских помещений. Порою слышался ритмичный всплеск волн и урчащий звук отлива. Левой рукой держась за эфес сабли, правую засунув под борт шинели, он осматривал в своем инспекторском обходе сто восемьдесят шесть пакгаузов и складов, тридцать одно океанское судно, восемь парусников, шестьдесят четыре крана и лебедки, проделывая в общей сложности расстояние в три с половиной километра.

Лишь в конце своего участка, на Брокторской набережной, Матиас Брентен увидел людей. В одном из казенных складов работало восемь рабочих. Дважды в неделю с верховьев реки приходила баржа с казенным грузом из Саксонии или Магдебурга, разгружалась и затем, захватив отсюда новый груз, отправлялась в обратный рейс внутрь страны.

В числе этих восьми постоянных рабочих был сосед Брентена по дому, хромой Антон Флеш. По наблюдениям Брентена, приводившим его в ярость, Флеш за время войны по-настоящему разбогател. Этот человек был ему глубоко противен. Но жена и дочь заступались за соседа. Когда Матиас Брентен однажды в кругу семьи сказал, что он когда-нибудь основательно прощупает этого Флеша и что его обследование вряд ли окажется безрезультатным, обе, и жена и дочь, стали заклинать его не делать этого: у Флеша, мол, семья, жена его — милейшая женщина, и пусть Тиас бога ради оставит его в покое.

С тех пор сосед еще больше раздражал Матиаса. Когда же до него дошло, что Флеш стал социал-демократом и теперь в разгар войны, подписался на социалистическую газету, неприязнь его перешла в открытую вражду.

— Здрасте, господин инспектор!

Антон Флеш так громко рявкнул свое приветствие, что Матиас Брентен, заглянувший в настежь открытый склад, невольно вздрогнул от столь назойливой почтительности. Машинально приложил он руку к фуражке и ровным шагом продолжал свой путь. Проходя мимо баржи, на которой высилась гора белоснежных мешков, он наметанным глазом прочел на них надпись: «Военный груз — кофе».

И таможенный инспектор опять вздрогнул: сегодня утром он пил чистейший натуральный кофе.

Долго еще перед глазами удалявшегося Брентена стояли слова: «Военный груз».

Когда казенные склады остались далеко позади, он тяжело перевел дух и пошел дальше, мимо безмолвных и безлюдных строений.

К Зандторской набережной приближался, пыхтя, моторный катер портовой полиции. Это обер-вахмистр Репсольд совершал свой утренний объезд. Инспектор Брентен прошел между двумя пароходами на дальний конец мола: Репсольд поздоровался с ним, и Брентен в ответ благодушно приложил руку к фуражке. Каждое утро и почти всегда на одном и том же месте они так здоровались. Что бы там ни было, а механизм полицейской службы был педантично точен, полиция не отставала от таможни; пусть идет война, пусть жизнь в гавани замерла — никаких изменений в ходе этого механизма произойти не может.

День близился к концу. Точно откуда-то издалека инспектор Брентен, сидя в кабинете, услышал удары колокола на «Михеле» и стал считать: …три, четыре, пять… Пять часов. Через полчаса Людерс сменит его. Брентен спокойно поднялся, поставил стул на место, достал из кармана шинели кожаные перчатки. В это мгновение из корпуса швейцарских часов выскочила кукушка, коротко и резко прокуковала пять раз и — хлоп! — снова исчезла в своем гнезде.

Инспектор Брентен не спеша натянул перчатки и поправил саблю. Странно, но его томило предчувствие какой-то неприятности. Ему даже не хотелось уходить. Он еще помедлил у порога.

Чувство долга победило; прямой как палка, он вышел из здания таможни.

Через несколько минут навстречу ему показались рабочие с Брокторской набережной. Все восемь человек. Он уже издали узнал хромого Флеша. Они грузили кофе, подумал Брентен. Военный груз. Военный груз.

Инспектор Брентен почувствовал легкую тошноту. Чуть-чуть закружилась голова. Он тяжело дышал. Он отчетливо слышал голос Флеша, что-то рассказывавшего товарищам, которые громко захохотали. Может быть, они смеются над ним, Брентеном. Даже наверняка.

Таможенный инспектор хотел пройти мимо, сделав вид, что не замечает Флеша, но после вызывающе громкого «Добрый вечер, господин инспектор!» — он уже не мог не поднять глаз. Кровь ударила ему в голову. Гнев исказил лицо. Разжирел, как боров, этот Флеш. Бесцеремонен до наглости. Проклятый негодяй, пусть все к черту летит, а я тебя накрою! Матиас Брентен заскрипел зубами и с перекошенной физиономией, точно подгоняемый чужой волей, шагнул прямо к дерзкому расхитителю военного добра.

Флеш испугался, побледнел и остановился, вопросительно глядя на таможенного инспектора. Он собирался было шепнуть Брентену, пусть, мол, подумает, что делает, и опомнится… Но раньше, чем он успел произнести слово, Брентен, в самое последнее мгновение, овладел собой и наскочил не на Флеша, а на его напарника.

— Прячешь контрабандные товары, а? — бешено гаркнул на него Брентен.

Тот, запинаясь от испуга, ответил, что никакой контрабанды у него нет.

Инспектор Брентен тяжело поднял руку к козырьку, повернулся и медленно зашагал к таможне.

Позади него, на мосту, слышался гулкий топот шагов уходивших рабочих, а потом и взрывы сдерживаемого смеха.

III

Пока Брентен шел домой, в нем так разбушевалась ненависть, что его даже лихорадить стало. От таблеток и горячего чая, предложенных женой, он отказался и вообще попросил оставить его в покое.

— Что с тобой приключилось вчера, Тиас? — спросила наутро фрау Брентен.

— Да так, неприятности, — буркнул он.

— Залей-ка их чашкой хорошего кофе, — посоветовала жена.

Кофе? Кофе?

У Матиаса Брентена набухли жилы на лбу. Он был страстным любителем кофе, но этот кофе… Он втянул в себя воздух: да, натуральнейший. Как жаль, что военное добро нельзя распознать по запаху. Флеш, конечно, за один день наворовывает столько, сколько таможенному инспектору в месяц не заработать. Что же, выходит, надо, радоваться и закрывать глаза на все?

Хоть Брентен и не радовался, но все же промолчал. Оа увидел засунутую за кухонный шкаф газету, вытащил ее и расправил. Едва заглянув в нее, остановился, пораженный. Что это?.. Посмотрел еще раз, уже внимательней. Нет, он не ошибся, он прочитал правильно: Брентен.

Это было объявление, выделенное особым шрифтом.

«В воскресенье 8 мая, — значилось в нем, — нейштадская молодежная группа организует большой родительский вечер. Доклад на тему «Немецкая песня» сделает Вальтер Брентен».

Брентен… Матиас Брентен поднял тяжелую голову и взглянул на жену, которая, ничего не подозревая, хлопотала у плиты. Он перевернул газету. «Гамбургское эхо». Социалистическая газета. В его доме! За кухонным шкафом! Он стиснул кулаки и прижал их ко лбу. Этот мерзкий, крамольный листок в его доме!.. В первое мгновенье у него мелькнула мысль о брате Карле. Уж не он ли заходил а его отсутствие и оставил этот листок? Но нет! Этого не может быть. Спазм сжал ему горло, он задыхался. Все понятно: кофе из военных запасов был завернут в эту газету. Украденный, в гавани украденный кофе, завернутый в социалистическую газету, здесь, в его доме!..

— Как попала к нам эта газета? — Он протянул газету жене.

Она побледнела.

— Боже мой, Тиас… Это… это чистая случайность… Право же, чистейшая случайность… Я… Мне… надо было кое-что завернуть.

— Ты взяла у Флеша?

— Возможно, Тиас… Очень может быть… Возможно, что это фрау Флеш. Она вчера заходила к нам… Верно, я попросила у нее ненужную бумагу.

Ложь. Сплошная ложь. Брентен опустил голову. Какой смысл продолжать разговор, задавать вопросы? Ему лгут в его собственном доме. Его собственная жена лжет ему.

В кухню вошла Агнес, больная дочка Брентенов. Она поймала предостерегающий взгляд матери, посмотрела на отца, державшего в кулаке смятую газету, и тихо, стараясь не шуметь, села к столу. Ей было любопытно, чем все это кончится.

Матиас Брентен тихо спросил жену?

— Тебе принесли ее, чтобы показать объявление? — Он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку.

— Какое объявление, Тиас?

Голова его снова поникла. Он ничего не ответил.

Нет, по-видимому, все так и есть. В эту газету было что-то завернуто. Скрыли от него лишь одно — что именно было завернуто.

Фрау Минна поторопилась накрыть стол к завтраку. Она высыпала молотый кофе в кофейник и заварила его кипятком.

Брентен сидел, подперевголову обеими руками, Минна поставила перед ним пузатую чашку, до краев наполненную кофе, и он невольно вдохнул крепкий щекочущий аромат.

— Кофе?

— Да, Тиас, натуральный кофе.

Он резко отодвинул чашку, поднялся и, стуча сапогами, вышел из кухни.

— Что тут произошло? — спросила Агнес.

— Тс… тс… — Вся дрожа, фрау Минна прислушалась. — Из-за этой проклятой газеты. До чего глупо, что я не сожгла ее сразу.

С шумом хлопнула наружная дверь.

— Ушел… Без завтрака, не попрощавшись. — Фрау Минна, совершенно убитая, опустилась на стул мужа.

— Что там было, в этой газете? — Агнес подняла ее с полу, разгладила и принялась читать.

— Какое-то объявление!

Девушка пробежала глазами объявления. Они едва заполняли половину полосы. В «Гамбургер нахрихтен», которую получали Брентены, объявления занимали добрых несколько страниц.

Агнес не нашла в газете ничего особенного и отложила ее в сторону.

Этот инцидент нисколько не повлиял на прекрасный аппетит дочери Матиаса Брентена. Она приготовила бутерброды с повидлом и налила себе чашку кофе.

— Возьми овсяной каши, — сказала фрау Минна. — На плите стоит.

Агнес неожиданно вскрикнула:

— Мамочка, скажи, как зовут сына нашего дяди-социалиста? Не Вальтер?

— Что?.. Да, Вальтер! Почему ты вдруг спрашиваешь?

— Вот, погляди-ка: Вальтер Брентен. Делает доклад о немецкой песне… Да нет, не может быть. Он, по-моему, совсем еще мальчишка.

— И это напечатано в газете?

— Вот тут, прочти!

Фрау Минна прочитала и вздохнула:

— Боже ты мой, это, наверно, отец и прочел. Теперь все понятно. — В голосе ее послышалось облегчение.

— Это сын дяди Карла? Ты уверена? Сколько же ему теперь лет? Пятнадцать или шестнадцать, не больше ведь?

— Кому же и быть, как не ему. Конечно, он. И надо же, чтобы именно эта газета попалась отцу на глаза!

IV

Минна Брентен, взяв для мужа завтрак, направилась в таможню. Ее дочь Агнес, усевшись в гостиной у окна, принялась внимательно изучать социалистическую газету, виновницу стольких неприятностей. Всю первую страницу она прочитала от первого до последнего слова и, к своему разочарованию, не нашла там ничего предосудительного. Все было, по ее мнению, очень благопристойно, чинно и даже вполне понятно. Ни одного недоброго слова о кайзере или правительстве, ни звука против войны, и вообще — ни следа вражды или ненависти к кому бы то ни было. Возвращение каперского судна «Чайка», о котором недавно сообщали, отмечалось и этой газетой, причем по адресу команды расточались щедрые похвалы, а капитан корвета граф Дона-Шлодиен был назван осмотрительным, храбрым и удачливым моряком. Агнес недоумевала, почему столько людей, в том числе и Тиас, так возмущается этой газетой? Совершенно так же, как и в «Нахрихтен», здесь сообщалось, что «Чайка» потопила четырнадцать вражеских кораблей, установила сто мин и привезла на родину из своего каперского рейса богатую добычу — золотых слитков на миллион. Успехи германского оружия в Албании тоже вызвали ликование газеты. Правда, в большой статье под названием «С открытым забралом» содержались нападки на канцлера Бетман-Гольвега, которому вменялась в вину неопределенность его позиции. Подумаешь! В верноподданнической газете «Нахрихтен» Агнес читала статьи и не с такими еще выпадами против канцлера. Она была разочарована. Она ждала куда более волнующих открытий.

Когда мать вернулась, Агнес засыпала ее вопросами. Прежде всего ее интересовало, почему брат Тиаса, этот самый дядя Карл, стал социал-демократом.

— Да откуда же мне знать, детка, — сказала фрау Брентен. — Я с ним почти незнакома, знаю о нем больше понаслышке. Не помню даже, сколько лет мы не встречаемся, понятия не имею, что он делает, чем занимается. Мы ведь всегда старались держаться подальше от родни.

— Очень жаль! А какой он внешне? Похож на Тиаса?

— Не приставай ко мне. Уж сегодня-то я совсем не расположена говорить о дяде Карле.

Агнес замолчала. Начала кашлять. Все сильнее, сильнее. За кашлем последовали стоны.

— Что с тобой? — озабоченно спросила мать.

— Ничего. Ровно ничего.

Однако приступ кашля и стоны не прекращались.

Встревоженная мать поспешила на кухню согреть молока.

Когда она вернулась, Агнес, бледная как смерть, лежала на диване.

— Бог мой, деточка, что с тобой? Ты ведь как будто неплохо себя чувствовала?

— Если ты со мной так дурно… — приступ кашля, — так дурно… — новый, еще более длительный приступ, — так дурно обращаешься…

— Это я-то с тобой плохо обращаюсь! — воскликнула с изумлением и с некоторой обидой фрау Брентен.

— Ну да! Я тебя спрашиваю, а ты… — кашель, — …ты так свысока отве… — отчаянный кашель, — отвечаешь… — снова кашель. — Ты на меня вообще все меньше и меньше обращаешь внимания.

Ах, как она страшно кашляет! Фрау Брентен признала свою вину. Она пообещала дочери, что этого больше никогда не будет, и пусть Агнес спрашивает ее сколько душе угодно.

Она принесла в гостиную картофель и миску и присела на пуф против больной, которую сразу же перестал мучить кашель. Затаив дыхание, Агнес слушала Мать.

— Дядя Карл? Да, лицом он похож на Тиаса. Маленький, коренастый, пожалуй, еще ниже ростом, чем Тиас. Голова у него такая же лысая, а усы еще пышнее, закручены кверху, как у кайзера…

— Ох, и смешной же он, наверно! И усы, говоришь, как у кайзера? Мне казалось, что социал-демократы против кайзера.

— Против, конечно. Но вряд ли против его усов. Говорят, что Карл очень веселый и живой человек, любит компанию, не прочь выпить. Вот он и состоит в певческом ферейне и еще в каком-то… увеселительном… И когда…

— Все социал-демократы веселые?

— Все ли соц?.. Не знаю. Нет, не думаю, чтобы все. Вот, например, Флеш. Он ведь тоже социал-демократ. Разве он веселый? Не пьет, не курит и почти никуда не ходит. А твой дядя Карл промотал все отцовское наследство. И когда у него ничего не осталось, он сделался социал-демократом.

— Социал-демократы хотят все разделить, верно?

— Да, всех остричь под одну гребенку: чтобы не было ни бедных, ни богатых и у всех было бы поровну.

— Фу, какое безобразие! — возмущенно воскликнула Агнес. — По-моему, это непорядочно, сначала все промотать, а потом требовать, чтобы другие с тобой делились.

— Такие уж эти социал-демократы… Незадолго до войны дядя Карл, говорят, стал хорошо зарабатывать, и ему неплохо жилось. Он открыл табачный магазин, а его сын — тот самый Вальтер — поступил в Городской театр. У него будто бы хороший голос.

— В Городской театр? Он ведь еще совсем мальчик.

— Да, он был тогда еще ребенком. Ведь в Городском театре играют иногда и дети.

— Значит, он артист! — воскликнула потрясенная Агнес.

— Ну, не знаю. Так уж сразу и артист, — с сомнением в голосе сказала мать.

— Ага, понятно! Вот он и делает доклад о немецкой песне.

Мать ничего не ответила и продолжала чистить картофель.

Агнес тоже замолчала и задумалась. В ней зрел тайный замысел. Она сказала:

— В сущности, очень интересная семья, эти Брентены. Ты со мной согласна, мамочка?

Мать и на этот раз ничего не ответила дочери.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Большой родительский вечер…

В украшенном цветами нарядном зале Дома партий сидела благоговейно-внимательная публика, главным образом матери, одни постарше, другие помоложе. Их сыновья и дочери, члены нейштадской молодежной группы, теснились в глубине зала: стулья предназначены были для родителей, а их пришло больше, чем рассчитывали.

Вальтер кончил свой доклад; горячие аплодисменты, которыми его наградили слушатели, стихли не скоро. Грета Бомгарден, староста группы, поднялась, одобрительно подмигнула раскрасневшемуся от напряжения, волнения и радости Вальтеру и, обращаясь к «дорогим родителям и друзьям Союза рабочей молодежи», объявила пятнадцатиминутный перерыв, после которого, сказала она, начнется художественная часть.

Вальтера окружили друзья; все наперебой уверяли его, что он прекрасно говорил, что многое даже для них было открытием, а уж для родителей и подавно.

Грета украдкой крепко пожала Вальтеру руку. Только лучший друг Вальтера Ауди Мейн, торговый ученик, поморщился и скроил неодобрительную гримасу.

— Да-да, — сказал он, — мне очень жаль, но я вынужден влить ложку дегтя в этот мед успеха. Слишком много страстности. Неуместный подъем. Такая тема требует сухо-научного, делового, я бы сказал, академического подхода. Ты же говорил о гердеровском сборнике народных песен, словно хотел воодушевить слушателей на революцию.

Все горячо возражали Ауди. Пусть критикует по существу! Прижатому к стене оппоненту пришлось сказать: по своему содержанию доклад вполне приемлем.

В коридоре, в одной из оконных ниш, заместитель председателя комиссии по рабочему просвещению отчитывал руководительницу группы, Гертруд Бомгарден, в таком же возбужденном, далеко не академическом тоне:

— Поверьте мне, товарищ Бомгарден, все это кончится скандалом. Чистейшее пораженчество. Совершенно в духе этого помешанного — Либкнехта. Доиграетесь до того, что молодежный союз запретят, и все тут. Чем такая история угрожает нашей социал-демократической партии — мне вам объяснять не приходится. Я обязан доложить об этом комиссии по просвещению. И от вас потребуют ответа.

— Не пойму, товарищ Францик, с чего вы так горячитесь. Видите ли, я сначала тоже опасалась. Но потом подумала, что у нас, социал-демократов, есть свой долг…

— Который вы грубо нарушили. И я…

— Товарищ Францик, ведь не публичное же это выступление.

— Кто вам сказал, что не публичное, товарищ Бомгарден?

— Это родительский вечер!

— На который каждый мог прийти. Если военные власти послали сюда своего наблюдателя, то вашей группе конец. И думаю, не только вашей группе.

— Ну-у, товарищ Францик, все обойдется.

И Гертруд Бомгарден продолжала терпеливо уговаривать этого разволновавшегося человека, увлекая его подальше от собравшихся, которые уже начали поглядывать на них с любопытством.

Сквозь тесное кольцо молодежи протиснулась девушка. Она потянула Вальтера за рукав:

— Я хотела бы поговорить с вами с глазу на глаз.

Вальтер удивленно взглянул на нее:

— Пожалуйста!

Он прошел к окну, и незнакомка последовала за ним.

— Очень прошу извинить меня, — начала она, глядя на него с искренним восхищением. — Я только хотела попросить у вас текст одной песни, о которой вы упомянули в своем докладе. Той, что начинается словами: «Ужели в расцвете я жизни умру?..». Вы не откажете?

— Что вы! С удовольствием!

Вальтер вытащил из своих записей текст песни.

— Вот, возьмите. Для себя я еще раз перепишу.

— Спасибо! Да, вот еще что… Ведь мы с вами родственники, но до сих пор даже не были знакомы. Моя фамилия тоже Брентен. Агнес Брентен. Вы мой двоюродный брат.

Вот потешная неожиданность! Двоюродная сестра, о существовании которой он и не подозревал. Изумленный Вальтер, широко открыв глаза, разглядывал эту поразительно бледную девушку. Одна из Брентенов. Он смущенно молчал.

— Вы… Ты и не знал, не правда ли? Я тоже ничего не знала, и только случай… Отцу, конечно, неизвестно, что я здесь, ведь он против социал-демократов. Я же… одна песня мне особенно понравилась.

Вальтер чувствовал, что надо наконец заговорить и ему, — но о чем? В смущении он бормотал какие-то общие фразы. Он очень рад… Он ошеломлен… Он просит ее еще когда-нибудь заглянуть к ним, народ они веселый, наперекор войне и всему прочему.

— Да, я вижу, — отвечала она. — Мне все здесь понравилось: и доклад, и люди — все. Но часто я приходить не могу, не то отец узнает.

— Вот еще! С желаниями отцов считаться нечего, — живо воскликнул Вальтер. — Дожидайся от них чего-нибудь путного!

— Верно. Ах, я бы с удовольствием поговорила с тобой подольше. Если ты не возражаешь.

— Ну конечно нет. Я буду очень рад.

II

Одной капли достаточно, чтобы переполнить чашу. Капля эта ничем как будто не отличается от остальных, и все же она особенная. Родительский вечер, устроенный нейштадской молодежной группой, был такой особенной каплей среди капель-донесений, полученных штабом IX военного округа Гамбург-Альтона.

На следующее же утро на столе председателя объединения профессиональных союзов Луи Шенгузена лежал большой пакет с хорошо знакомой ему желтой полоской и надписью: «Секретно! Только для служебного пользования».

Вряд ли это что-нибудь утешительное. Приглашения, например, или одобрительные отзывы, благодарности сообщались по телефону; пакеты же обычно сулили какую-нибудь неприятность. Черт его знает, что там опять стряслось!

Он выслал секретаря из кабинета и в полном одиночестве вскрыл запечатанный пятью сургучными печатями пакет. Ох уж этот красный лак сургуча — как пролитая кровь.

И Шенгузен прочел; «По вопросу об антивоенных выступлениях в социал-демократическом Союзе рабочей молодежи».

Он сжал кулаки. Ах, черт! Этого он давно ждал. Хорошо, пусть наконец генерал примет решительные меры. Сентиментальность побоку! Надо же когда-нибудь проучить этих болванов, этих безответственных молокососов.

Он продолжал читать. Он читал о фактах, уже известных ему. Экскурсия бармбекской молодежной группы в Ганнерберг — по существу, скрытая антивоенная демонстрация… Так называемый увеселительный вечер эйльбекской молодежной группы — нелегальное выступление против кайзера и за Карла Либкнехта. Постановка сцены с яблоком из «Вильгельма Телля» — Гесслер с кайзеровскими усами… В эймсбюттельской молодежной группе на так называемых культурно-просветительных вечерах — публичное чтение спартаковских брошюр. На состоявшемся в минувшее воскресенье родительском вечере в нейштадской молодежной группе под видом доклада на тему «Немецкая песня» — замаскированное антигосударственное выступление против войны и правительства.

Луи Шенгузен поднял свое заплывшее жиром лицо. Он что-то припоминал… Нейштадская группа… Немецкая песня… Перед ним возникли две юные фигуры, точно Ганзель и Гретель. Дети обратились к нему с просьбой. И он сам предоставил в их распоряжение парадный зал! А они позволили себе оппозиционные выступления! Спартаковскую пропаганду! За его спиной!..

Стиснув большие кулаки, он держит их перед собой на огромном письменном столе так, точно каждую секунду готов обрушить на головы провинившихся.

Он сидит, думает. Наконец начинает листать приложенные к письму документы и материалы. Он ищет доказательств противоправительственной деятельности нейштадской группы. Родительский вечер. Немецкая песня. А вот цитаты из исполненных на вечере немецких песен. Луи Шенгузен прочел:

Тут уж Луи Шенгузен не выдержал. С сокрушающей силой стукнул он кулаками об письменный стол.

— Неслыханно! Невероятно! Это же форменная государственная измена!.. «Злейший враг стоит на Шпрее»!.. Корни, конечно, тянутся от этого… этого Либкнехта: «Главный враг внутри страны» — и тому подобное… Да, немедленно принять решительные меры! За решетку весь этот сброд! Без всякой жалости! Почему, почему, черт возьми, генерал медлит!

Шенгузен решил написать генералу тщательно продуманный ответ и детально разработать свои предложения — пункт за пунктом.

Погруженный в такие размышления, он сидит ссутулившись и обводит взглядом комнату, словно ищет, на чем бы сорвать злобу. Глаза его задерживаются на одном из портретов, висящих на стене, — на добром и умном, но уже усталом, стариковском лице Августа Бебеля.

«И этот немало виноват, — думает Шенгузен. — Немалую создал и оставил после себя сумятицу, а наш брат расхлебывай кашу».

И на противоположной стене висит большой портрет: красивая, как у Аполлона, курчавая голова Людвига Франка, обведенная черной рамкой, — Франк первый из депутатов рейхстага добровольно ушел в армию и был убит на Западном фронте. Шенгузен благосклонно кивнул ему. Вот истинный, достойный представитель молодого поколения; он мог бы стать вторым Лассалем. Вот кто понимал дух времени! Это тебе не книжник, не начетчик, который сыплет цитатами и живет устаревшими идеями времен «исключительного закона» против социалистов.

Темными, грустно-романтическими глазами глядел Людвиг Франк на своего визави, Августа Бебеля. А тот… Гм!.. Только теперь Шенгузен заметил, что взгляд у старика явно иронический, даже, пожалуй, недовольный, и смотрит он на Людвига Франка как-то косо.

Этого Шенгузен больше не потерпит. Он положит конец подобному безобразию, и немедленно! Надо же, черт возьми! Еще и после смерти с дерзкой иронией смотреть на происходящее. И Шенгузен тут же придвинул стул к стене. Хорошо бы вовсе избавиться от портрета Бебеля. Однако убрать его он не решился, опасаясь вызвать недовольство. Но он не допустит, чтобы этот старый радикал оскорблял Людвига! Прочь его со стены!

В кабинет вошел секретарь.

— Хорошо, что ты пришел. Помоги-ка мне. Портрет висит абсолютно не на месте. Он плохо освещен. Подержи. Так, теперь мы его перевесим. Пожалуй… пожалуй… вон туда, над письменным столом.

«Вот и прекрасно, — думал Шенгузен. — Пусть уж лучше его обозревают мои посетители, лишь бы не я».

— Но эта стена останется голой, — сказал секретарь.

— Достанем еще какой-нибудь портретик. Мало, что ли, их у нас в подвале. Повесим… повесим туда, скажем, Лассаля. Кстати, он к Людвигу Франку гораздо больше подходит. Да, вот что: кто руководитель нейштадской молодежной группы?

— Сейчас справлюсь, товарищ Шенгузен.

— И выясни, кто в прошлое воскресенье сделал там доклад «Немецкая песня». На родительском вечере.

Портрет Бебеля висел теперь между окнами, за спиной Шенгузена. Шенгузен повернулся в кресле и взглянул вверх. Старик Бебель грустно смотрел на него со стены. Шенгузен самодовольно ухмыльнулся.

Взгляд его упал на три больших аквариума, стоящих у окон его кабинета. Он сегодня еще не поглядел даже как следует на своих рыбок. Приходится заниматься всякой чепухой, черт знает на что тратишь силы.

Он отодвинул стул и отдался созерцанию своих любимых золотых рыбок. Великолепные светло-розовые вуалехвосты и огненно-красные, без единого пятнышка, золотые рыбки, одни легкие, быстрые, другие — пузатые, медлительные. Его особой гордостью были три солнечные рыбки, редкие и дорогие экземпляры. Переливаясь всеми цветами радуги, они, точно маленькие сверкающие звездочки, спокойно скользили в воде.

Часами мог простаивать Шенгузен перед аквариумами, восторгаясь чудесными созданиями. Созерцая, как тихо и безропотно они коротают свой век, он отдыхал душой от неприятностей, которые ему непрерывно причиняли неугомонные люди.

Вошел секретарь.

— Ну? — спросил Шенгузен, не оборачиваясь. — Выяснил?

— Руководительница нейштадской молодежной группы — товарищ Гертруд Бомгарден.

— Вызвать ее. Пусть явится завтра же утром. Рыбки покормлены, Килинг?

— Покормлены, товарищ Шенгузен… А парень, который делал доклад о немецкой песне, — Вальтер Брентен.

— Что? — Шенгузен подскочил. — Брентен? Интересно! Отпрыск Карла Брентена? Ну да, естественно. Как говорится, Килинг, яблоко от яблони недалеко падает. Из семейства Брентенов, значит! Ну, дружок, мы тебе загодя обрежем крылья. Вышвырнем тебя, как и папашу! Форменное гнездо анархистов эти Брентены!

Часть вторая ПОД ТЕМИ ЖЕ ЗВЕЗДАМИ

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Звонок.

Еще звонок.

Звонок за звонком.

— Карл, ты? — Вмиг цепочка сброшена, и Фрида широко распахивает дверь.

Гренадер Брентен без слов вваливается в дом, в походной форме, нагруженный до отказа, взмокший от пота. В столовой он сбрасывает на пол зажатые под мышками свертки и ранец.

— У-у-уф! — отдувается он, тяжело опускаясь на стул. — Слава богу, наконец-то я дома.

Фрида безмолвно и слегка испуганно всматривается в мужа. Ей кажется, что он как-то странно изменился. Это уже не благодушный коммерсант с лицом чревоугодника и солидным пивным брюшком; перед Фридой затравленный, исхудалый, измученный человек, и лицо у него такого же землистого цвета, как его заношенная форма. Пышные, закрученные вверх усы уже не идут к костлявой, угрюмой физиономии. Когда он усталым жестом сдвинул на затылок солдатскую фуражку, Фрида увидела, что последние остатку волос у него выпали; череп гол, гладок и в каких-то странных буграх. Да, было от чего испугаться: год военной службы здорово его истрепал. Сердце у Фриды сжалось от острой боли за мужа. Она раскаивалась, что часто смеялась над его жалобными письмами и считала его нытье преувеличенным.

Он поднял глаза.

— Здравствуй, Фрида.

Она только кивнула в ответ.

— Ну и поездка! Сущий ад. За всю дорогу не присел. И вдобавок ко всему с Гольштейнского вокзала тащился пешком.

— Отдышись немного, — сказала она.

В военной форме она видела его только на фотографиях, и на них он казался бравым солдатом. А тут — воротник слишком высок для его короткой шеи, голенища походных сапог чересчур длинны для его коротконогой фигуры. Обмундирование выцвело. Только пуговицы блестят и сияют, как краны на ее газовой плите.

Ему стало не по себе от упорного взгляда жены, и он отвел глаза, потом от смущения начал старательно вытирать пот с лица и схватился за сердце: он все еще Тяжело дышал.

— Десять дней! Больше за эти две золотые монеты не мог вырвать. Кто их дал? Мими?

— Как же! Держи карман шире! — ответила Фрида запальчиво. — Уж пора было бы тебе раскусить Вильмерсов. Эти людишки думают только о себе. Мальчик наш раздобыл их.

— Да-а? А где он?

— В своем Союзе молодежи. Он там чуть не все вечера проводит.

— Малютки тоже нет?

— Она-то дома, спит уже. Хочешь на нее посмотреть?

— Потом! Достань-ка мой летний костюм!

— Ты что, уже собираешься куда-нибудь?

— Нет, нет, только бы переодеться. Сбросить с себя эту грязную мерзость. И как можно скорее.

— Так помойся сначала. Вшей на тебе нет?

— Да что ты? У нас нет вшей.

Фрида не может скрыть усмешки. Он это видит и понимает, что она ему не верит.

— Ты посиди, отдохни, а я согрею воду и все приготовлю. — И она ушла на кухню.

Он сидел, оглядывал комнату, свою комнату. Все на прежнем месте: стулья, раздвижной стол, шкаф с резьбой, стенные часы, выигранные на лотерее, устроенной как-то в «Майском цветке», картина со львом и ребенком. Вот фотография: он и Фрида женихом и невестой. Никаких перемен за минувший год, ровно никаких. Разве только ковер немножко истрепался. И удобного кресла по-прежнему не хватает. После войны он купит кресло. Непременно. Это будет его первое приобретение. Неужели уже больше года, как его вырвали отсюда? Здесь ничего, решительно ничего не изменилось, а в его существовании все, все перевернулось вверх дном. Его жизнь в казарме — наполовину цыганская, наполовину каторжная. Там его учили ходить, учили стоять, вымуштровали так, что он по команде смотрел направо, налево или прямо; он и дышать-то стал, как предписано, ибо дышать разрешалось только так, как положено по уставу. Если ему хотелось в этом сумасшедшем доме хоть на мгновение почувствовать себя человеком, он должен был оплачивать такое удовольствие сигарами, как оплатил золотом и этот свой первый отпуск. Одели его в форму с медными пуговицами и с золотым кантом на петлицах. Если бы ему продели через нос кольцо, пришлось бы и это стерпеть. Как часто за прошедший год он готов был растерзать себя, и тем более — всех остальных! Каких только картин мщения не рисовала ему разгоряченная фантазия, когда он изнывал от бессильного отчаяния! С первого же дня его смертельным врагом в казарме стал унтер-офицер Кнузен, Адам Кнузен, трактирщик из Брамфельда. Сколько раз Карлу Брентену снилось, что он вместе с добрыми друзьями и помощниками буквально стирает с лица земли этого Кнузена, а заодно и его трактир. В последний раз, когда ему снилось такое сладостное побоище, он победоносно огляделся и, убедившись, что все основательно измолочено, вдруг с величайшим изумлением обнаружил, что вместе с ним дрались Пауль Папке и Густав Штюрк. Они? Это показалось ему таким невероятным, что он сразу проснулся…

Фрида просунула голову в приоткрытую дверь:

— Вода готова, Карл, можешь помыться. Костюм я уже достала.

Брентен задумчиво посмотрел на жену. Она тоже не изменилась. А впрочем… Да, как будто помолодела, стала живее. Лицо спокойное, даже веселое. Быть может — нет, даже наверняка, — она совсем неплохо себя чувствовала на положении соломенной вдовы.

II

Гренадерская форма, словно куча тряпья, валяется в углу за платяным шкафом; Карл Брентен, в летнем светлом костюме, помахивая тростью, важно прохаживается по дому взад и вперед, из столовой по коридору в кухню, где Фрида готовит ужин, из кухни опять в столовую, потом в комнатку Вальтера и по тому же маршруту — назад в кухню. В коридоре висит зеркало, и каждый раз, проходя мимо, гренадер Карл Брентен с восхищением смотрит на Карла Брентена штатского и приветствует его самодовольной, счастливой улыбкой. Он расправляет плечи, потягивается, вертит ничем не стесненной шеей, свободно и легко дышит. Какое наслаждение! Нет никого, перед кем нужно стоять навытяжку. Никого, кто может свирепым окриком остановить его. Никто не сунется с обыском в его тумбочку и назавтра не пошлет на штрафное учение. В полном блаженстве от сознания вновь обретенного человеческого достоинства, он закуривает гаванскую сигару и каждый раз, проходя по кухне, бросает — о чудеса! — ласковое словцо Фриде. На сковородке шипит говядина. Звенит посуда. Ноздри щекочет аппетитный запах лука.

— Все получил в обмен на сигары, — говорит он, вдыхая кухонные ароматы. — Мясо, яйца, консервы — решительно все. Две буханки солдатского хлеба я украл, форменным образом — стащил. Каптенармус этого не заметит, потому что сам ворует направо и налево.

И вот он уже снова в коридоре и, размашисто вскидывая трость, радостно улыбаясь душке штатскому в зеркале, степенно прогуливается по дому.

— А хлеба, кстати, у вас достаточно? — кричит он из коридора.

— О достатках мы давно забыли, — слышится в ответ из кухни.

Он быстро возвращается.

— Даже в Нейстрелице, — говорит он, — всего в обрез. В свой «день половой гигиены» наш каптенармус кладет в рюкзак скамеечку для снимания сапог и буханку солдатского хлеба. Он…

— Что значит «день половой гигиены»? — прерывает его Фрида.

— Тот день на неделе, когда он… ну, гм!.. Когда он отправляется к известным женщинам. Цена — буханка хлеба.

— Вот как. А какой день в неделе был у тебя «днем половой гигиены»?

— Не болтай чепухи. Разве я из таких?

Он снова подходит к зеркалу и из коридора кричит:

— Разве я мог бы тогда притащить домой четыре буханки?

Она в ответ из кухни:

— Так ведь ты стащил их!

На мгновенье в нем вскипает досада. Как она могла заподозрить его? На языке уже вертятся злые слова. Но нет, он раздумал; зачем портить себе настроение? Он даже украдкой ухмыляется, польщенный и самодовольный. Почему бы, в сущности, и ему не иметь свой «день половой гигиены»? Было бы вполне естественно, не так ли? Прогуливаясь мимо зеркала и кокетничая с самим собой, он вдруг чувствует, что ему чего-то не хватает. Он идет в спальню и достает из платяного шкафа завернутую в газету черную шляпу — свой котелок, свою штатскую каску. Лихо сдвинув котелок на левое ухо, опираясь на трость, он стоит на пороге кухни, жадно вбирает в себя запахи жаркого и лука и, сладострастно зажмурившись, говорит:

— Я сейчас самый счастливый человек на свете!

Фрида иронически улыбается. А обернувшись и увидев мужа, она начинает громко хохотать: в котелке и с тростью в руках он стоит, привалившись к дверному косяку, с блаженной улыбкой на лице, с полузакрытыми глазами. Но так как он ни одним движением не отзывается на ее смех, а, наоборот, продолжает стоять в каком-то экстазе, с этой полубезумной улыбкой, застывшей под воинственно закрученными усами, ее охватывает страх; она подходит к нему и озабоченно спрашивает, не болен ли он.

— Я-то? — восклицает Карл, удивленно и даже как будто с легкой досадой взглядывая на нее широко открытыми глазами. — Я? Да ведь я говорю тебе, что счастлив беспредельно.

Она неуверенно кивает и отходит к плите. На душе у нее не очень спокойно.

III

Они сидели за обедом, когда вошел Вальтер.

— Ого! Пахнет неплохо! — воскликнул он, едва переступив порог. И тут увидел родителей, сидящих за накрытым столом в столовой. — Вот оно что! Приехал наконец! Ну, здравствуй, папа!

Карл медленно взял протянутую ему через стол руку сына и окинул его внимательным взглядом с ног до головы.

— Чудной ты какой-то.

— А что? Старше стал? Вырос?

— Гм! Я думал, ты совсем взрослый. А ты все еще в коротких штанах.

Вальтер рассмеялся:

— Разве взрослых узнают только по длинным штанам, папа? Мы все носим короткие штаны. — Он повернулся к Фриде: — У тебя найдется, мама, что-нибудь поесть и для меня? Я зверски голоден.

— Ты так и на завод ходишь?

— В коротких штанах, хочешь сказать? Нет, туда я надеваю длинные. Хотя бы потому уж, что там очень грязно.

Мамаша Брентен пододвинула сыну тарелку и прибор.

— Ты как будто вполне доволен своей жизнью? Очень рад за тебя… Гм!.. А как проводишь вечера? Ну, сегодня, например?

— Сегодня у нас был танцевальный вечер.

— Танцевальный вечер? — Папаша Брентен удивленно и недоверчиво поглядел на сына. — Ты был на вечере в коротких штанах?

— Конечно! — улыбнувшись, ответил Вальтер. — Было бы довольно смешно, если бы мы танцевали в длинных.

— Ага! Было бы, значит, смешно.

Вальтер склонился над говядиной с жареным картофелем и вмиг, как молодой пес, очистил тарелку. Мать всегда напоминает ему, что надо есть медленней, ведь этак он и вкуса еды не почувствует. Обращаясь к мужу, она говорит:

— Сколько может съесть парень в его годы — уму непостижимо. Трудно даже поверить.

Карл Брентен молчит. Как изменился мальчик! Когда он с ним расстался, Вальтер еще ходил в школу, играл в Городском театре. Был молчаливым и замкнутым мальчиком, любил книги, с товарищами не водился; особой склонности к чему-либо не проявлял. А сейчас он хоть и в коротких штанах, но держит себя, как взрослый, уверенно и, можно сказать, целеустремленно. Ходит на танцевальные вечера? Стало быть, у него есть товарищи, может быть, и подруги. Растут дети! Только от случая к случаю замечаешь, как они выросли. И вряд ли можно влиять на их развитие.

— Вот это еда подходящая, — одобрительно говорит Вальтер, поужинав. — Это все ты привез, отец? Вас в казарме каждый день так кормят?

Вместо ответа папаша Брентен спрашивает:

— Цел еще твой конфирмационный костюм?

— Конечно. Припрятан для особо торжественных случаев, — говорит Вальтер и, помолчав, добавляет: — Тебе не нравится, как я одет? Разве ты никогда не видел наших ребят в коротких штанах?

— Ну да, «Перелетные птицы» например, так те…

— Видишь ли, папа, я тоже член этого общества.

— Я думал, ты состоишь в Союзе молодежи?

— Состою. Но в то же время мы и друзья природы.

— Так, так!

Ужин кончился в молчании, даже несколько подавленном. Брентену еще не все ясно в сыне. «Перелетные птицы» в его представлении были какими-то городскими цыганами, которые по собственной прихоти бродят по белу свету. Крайне несимпатичная публика. Мальчик обучается ремеслу, впереди еще три года ученичества, и очень важно, чтобы он не сорвался.

Фрида убрала со стола и отправилась на кухню вскипятить кофе.

Брентен устроился поудобнее на диване и снова закурил сигару. Сыну он благодушно разрешил выкурить сигарету.

— Я не курю!

— Ну, ну, потихоньку, наверное, покуриваешь. Сегодня можешь курить открыто.

— Если бы я хотел курить, папа, я курил бы не тайком, а именно открыто. Но мы не курим.

— Кто — мы?

— Мы — в Союзе молодежи.

Опять Союз молодежи! Видно, этот Союз заполняет всю его жизнь, думает Брентен. То, что они не курят, похвально. Но о своей работе парень и словом не обмолвился. Отец спросил:

— А работа нравится тебе? Полюбилось тебе ремесло токаря?

— Откровенно говоря, папа, не особенно. Когда я выбирал профессию, я не имел ни малейшего представления, что такое токарь по металлу. Помимо всего прочего — нас эксплуатируют и подло обманывают. Я ведь уже работаю сдельно.

— Эксплуатируют? — Карл Брентен улыбнулся. Это сказано как-то не по возрасту рассудительно, чересчур умно. Даже на него, старого социал-демократа, слово это, услышанное из уст сына, произвело впечатление ходкого словечка, которое не стоит принимать всерьез.

— Ты всего лишь ученик, только-только начал работать.

— Ну, и что же? Как раз учеников-то и жмут вовсю, еще больше, чем прежде. — Вальтер разгорячился: — Мы работаем девять с половиной часов, наравне со взрослыми рабочими. Нам приходится давать полную норму, иначе мы сядем в лужу, не вытянем сдельщины. Вот уже три месяца я работаю на токарном станке. И все на одной и той же операции.

— И это еще счастье, — вставляет слово мамаша Брентен, накрывая стол для кофе. — Он уже приносит домой порядочно денег. На прошлой неделе дал мне двенадцать марок и шестьдесят пять пфеннигов. Он теперь наш кормилец.

Брентен молчит и с наслаждением попыхивает сигарой, пуская кольца дыма. В этом у него большой опыт; цепь колечек подымается к потолку, все удлиняясь и удлиняясь, и, наконец, начинает медленно распадаться. Не отрывая глаз от завитков дыма, он говорит:

— Но ведь ему на заводе не нравится?

— У него хватит выдержки довести дело до конца. Он знает свой долг.

— Будем надеяться!

Брентен опять напускает на себя вид строгого родителя. Новые и новые кольца выплывают из его сложенных трубочкой губ.

Вальтер молча наблюдает отца, занимающегося этой игрой, и думает: «Почему взрослые всегда так важничают? В письмах отец был совсем другим. Пришлите сигар. Раздобудьте золото. До гробовой доски буду признателен вам… И дальше: я в полном отчаянии… Надеюсь, ваши старания увенчаются успехом… Да, это совсем непохоже на снисходительное: «Будем надеяться»…»

IV

В спальне Карл Брентен опять заговаривает о сыне. Под разговор легче справиться со смущением, которое им овладевает, когда он начинает раздеваться в присутствии жены. Его несколько беспокоит, как пройдет эта ночь. В прошлом его отношения с женой особой нежностью не отличались. А за год с лишним жизни в казарме он довольствовался только тем, что слушал хвастливые россказни молодых парней об их любовных похождениях и победах.

— У мальчика, по-моему, критический возраст, все зависит от того, под чье влияние он попадет, — говорит он в подчеркнуто легком тоне.

— Ты о Вальтере? — спрашивает Фрида, поворачиваясь к нему спиной.

— Конечно! Он очень переменился. Мне еще неясно, к лучшему ли. У него появился какой-то колючий взгляд. Видно, и впрямь чувствует себя кормильцем и главой семьи.

— Не говори плохо о нашем сыне. Он ведет себя очень порядочно. Пусть бы он таким остался, и я была бы довольна.

— Ты, значит, тоже чего-то опасаешься?

— Нет, нет. Мне не на что жаловаться. Правда, иногда он приходит поздно, но я знаю, где он проводит вечера. И когда бы ни лег, утром встает всегда вовремя и на работе очень добросовестен.

— Надо мне присмотреться к этому Союзу молодежи.

— Ну, что ж! Если бы ты слышал его доклад, ты бы удивился. Говорит, как по-писаному. И ни следа волнения. Все говорили, что это будет настоящий оратор. Но он слишком увлекается политикой, и это мне не совсем нравится. С годами, может быть, и угомонится. Ты ведь тоже вечно бросался из одной крайности в другую.

— Что ты хочешь этим сказать? — вспыхивает Карл. Он стоит перед ней выпрямившись, в одной короткой нижней рубашке и носках. — По-твоему выходит, что я неустойчивый человек?

— Я этого не сказала, но ведь что правда, то правда — то ты с головой уходил в политику, а то месяцами знать о ней не хотел.

— На все были свои основания, — произнес он важно и таинственно.

— Знаю я их, эти основания, — иронически бросила Фрида, — иной раз они назывались Папке, иной раз карты, иной раз пиво…

Брентен только что надел ночную рубашку. Ей-богу, у него сегодня были самые лучшие намерения, он вовсе не собирался ссориться в эту первую ночь после разлуки. Но что слишком, то слишком. Покраснев от досады, он прошипел:

— Хочешь мне отравить отпуск? Если это твоя цель, поздравляю тебя с успехом.

— Ты, значит, по-прежнему не переносишь правды?

Разумеется, с ее стороны неумно было раздражать его; но молчать, сознавая свою правоту?

— Я всего ждала, но только не этого.

Он вдруг закричал:

— Это возмутительно! Замолчи, говорю я тебе!

Она уже молчала. Но он крикнул еще раз:

— Замолчи! — рванул одеяло и с шумом бросился на постель.

Фрида поняла, что зашла слишком далеко, так далеко, что вряд ли сейчас можно что-нибудь исправить.

Она молча, с кошачьим проворством, юркнула под одеяло и погасила свет.

V

Окно в маленькой комнатке Вальтера открыто настежь. Над городом простерлось ясное, ласковое небо летней ночи. В темной бархатной глубине висит, как драгоценная безделушка, серебряный, светлый месяц, окруженный бесчисленными, мерцающими кристаллическим блеском звездами. Тихо. Уличный шум замер. Должно быть, скоро полночь. Вальтер не спит, он лежит с открытыми глазами и мечтает, любуясь летней ночью и луной, заглядывающей прямо к нему в окно. Не читалось ему сегодня; он несколько раз ловил себя на том, что глаза его скользят по строчкам, но смысл не доходит до сознания…

Он думает о прожитом годе. Теперь кажется, что он прошел быстро. Между тем он был для Вальтера особенно богат событиями, опытом. Ему даже казалось, что этот год — решающий в его жизни. То, что прежде наполняло его дни, стерлось, исчезло — началась совсем другая жизнь, с совершенно иным содержанием. Всего какой-нибудь год назад он еще сидел на школьной скамье, вертелся за кулисами Городского театра и думал о своей будущей судьбе. И вот она пришла, его судьба, словно некое удивительное приключение, хотя к его жадному любопытству и примешивается чувство какой-то неудовлетворенности. В самом деле: с каким отвращением, в особенности вначале, он ходил на завод, в эти грохочущие, грязные, пропахшие нефтью и смазочным маслом цеха, к этим ворчливым, обычно хмурым рабочим, к этим озорным ребятам — таким же ученикам, как он сам. Как они потешались над ним! Пользуясь его неведением и доверчивостью, они сделали его всеобщим посмешищем — посылали за стеклянным молотком с резиновой ручкой и за передвижным глазомером! Они словно задались специальной целью изводить его, ибо его наивное рвение то и дело завлекало его в ловушки, он снова и снова попадал впросак. Он приходил в отчаяние, видел жизнь в черном свете и нередко был близок к тому, чтобы наделать непоправимых глупостей…

Он ясно помнит, как в первый раз пошел на завод. Дождливое, холодное апрельское утро; тяжелые тучи над крышами, пронизывающий сырой ветер. Было еще совсем темно, когда он вышел из дому. До сих пор в ушах у него звучат слова, сказанные матерью в то утро. «Да, сынок, — сказала она, — вот и начинается новая, серьезная жизнь». И она поглядела на него так, словно ему предстояло немедленно ринуться навстречу какой-то ужасной беде. Пока он с немой покорностью умывался холодной водой, стараясь стряхнуть с себя сон, мать не отводила от него печального, сострадательного взора. И вдруг она прижала его к себе, стала гладить его худенькое детское лицо и, заливаясь слезами, утешать его: «Не горюй, сынок, не нам одним приходится круто!» Она горевала больше него.

Проявления нежности не были в обычае у Брентенов; он быстро вырвался из этих порывистых, горячих объятий и, помнится, довольно резко сказал матери: «Да что с тобой? Оставь меня!» Но как он ни упирался, она взяла в обе руки его голову и мокрым от слез лицом прижалась к его волосам. И тут ему вдруг стало страшно, он даже как-то обессилел. В нем поднялось небывалое волнение и безумный страх перед неизведанным, перед тем, что ждало его. Слезы брызнули у него из глаз.

— О, какое ужасное, проклятое время! — причитала мать, сваливая на войну все невзгоды. Наконец она взяла себя в руки, улыбнулась и, все еще всхлипывая, сказала: — Вот мы с тобой и выплакались всласть. А теперь — живо, иначе ты в первый же день опоздаешь! — И без всякого перехода она бодро засуетилась, завязала в узелок его завтрак и рабочий костюм, наполнила горячим кофе жестяную флягу, то и другое сунула ему под мышку и подтолкнула к дверям. Когда он сбегал с лестницы, она крикнула ему вслед:

— Торопись, сынок! А вечером, когда вернешься, получишь свое любимое блюдо. Ну, беги!

Такой неистовый, сырой апрельский ветер ударил ему в лицо, что он — Вальтер помнит это, как сейчас, — попятился и бросился в какой-то подъезд. Ему захотелось, не долго думая, вернуться домой. Но колебание длилось несколько секунд. Подавленный, он все же побежал навстречу едва забрезжившему неприветливому дню…

Больше года прошло с тех пор. Давно уж не вспоминался ему тот день. И вот сегодня, после встречи с отцом, которого как раз в ту пору мобилизовали, день этот возник перед Вальтером до осязаемости ясно, словно всебыло вчера. Так началась новая, суровая жизнь.

От Глясхюттенштрассе к Даммторскому вокзалу вела мрачная глухая улица, по левую сторону ее расположено старое заброшенное кладбище, а по правую — тюрьма; называлась эта улица Тотеналлее — «Аллея мертвых». При одной мысли о том, что придется изо дня в день проходить здесь, Вальтеру становилось не по себе.

В то утро у ворот тюрьмы, через которые в течение дня не раз въезжала и выезжала тюремная карета, «Черный ворон», стояла кучка людей. В этом не было бы ничего особенного, если бы люди не стояли так неподвижно. Никто даже головы ни разу не повернул. Это было страшно, люди стояли, как призраки, они словно окаменели…

Первый рабочий день оказался интереснее, чем Вальтер предполагал. Он впервые в жизни увидел токарные станки; с изумлением следил он за тем, как свободно и легко, точно в мягкое дерево, вгрызаются твердые резцы во вращающийся металл. Шипя, падали горячие спирали металлической стружки. Как ряды хорошо отполированных игрушек, сверкали и блестели готовые детали. Если бы только не адский грохот и тошнотворный запах нефти, если бы не грязь и пыль! Штаны и куртки на рабочих были вымазаны нефтью. От жирной пыли у Вальтера сразу же слиплись волосы, казалось, она забила все поры его тела.

В этот первый день мастер водил их — четырнадцать учеников — из цеха в цех и знакомил с заводским оборудованием. А потом Вальтер, в чудесном настроении, во весь дух помчался домой. На обед были картофельные лепешки с сушеными фруктами, мать даже умудрилась испечь из серой муки военного времени маленький пирог со сливовым повидлом. Он уплетал за обе щеки и с необычной словоохотливостью рассказывал, рассказывал; он перечислял матери предметы домашней утвари, которые в будущем сам сумеет изготовлять. И мама Фрида, радуясь, что сын так весел, то и дело с преувеличенным изумлением всплескивала руками и восклицала:

— Да что ты говоришь! Быть этого не может! — А потом, намекая на его аппетит, Посмеивалась: — О боже, боже! Чем это только кончится! Этак ты и меня проглотишь и даже косточек не оставишь!

Аппетит Вальтера и в самом деле казался неутолимым. Мать спросила, не опоздал ли он утром на завод.

— Нет, не опоздал. Кстати, возле тюрьмы стояла толпа народу. Что там случилось?

— Да? Так ты видел?.. А знаешь, что это было? Казнили человека. — И Фрида взяла со стола номер «Генераль-Анцайгера»: эту газету она выписывала с тех пор, как мужа мобилизовали. — Вот, прочти!

— Казнили?.. — Вальтер схватил газету и быстро пробежал глазами заметку «Убийца Науман казнен»:

«Сегодня утром, в семь часов, строительный рабочий Альфред Науман, приговоренный к смертной казни судом присяжных, казнен через отсечение головы. Науман неоднократно пытался уклониться от воинской повинности, был несколько раз приговорен к различным срокам тюремного заключения и в последний раз, при попытке к бегству, убил дежурного офицера и ранил одного солдата. На суде подсудимый пытался оправдаться тем, что действовал по велению совести, как убежденный противник войны. Ему разрешили подать на имя верховного главнокомандующего прошение о помиловании. Этим разрешением он не воспользовался. От последнего духовного напутствия также отказался. Со спокойной решимостью взошел он на эшафот. В качестве последнего желания он выговорил себе разрешение час перед казнью провести вне стен тюрьмы».

…Последний час… Вне стен тюрьмы…

Вальтер вновь увидел перед собой картину, которая в предутренних сумерках едва запечатлелась в его сознании. В некотором отдалении от толпы людей, у тюремных ворот, стоял человек… И когда Вальтер проходил по противоположной стороне улицы, человек поднял руку, словно для приветствия…

У Вальтера перехватило дыхание, он отложил газету, взглянул на мать и пробормотал:

— Это был он… И он еще помахал мне рукой…

— Какой странный случай… И как раз в твой первый рабочий день.

— Но ведь он не убийца, мама! Он только не хотел быть солдатом.

Вальтер попытался вызвать в памяти лицо этого человека, но ему никак не удавалось; не удавалось даже вспомнить, был ли он молод или уже в летах… Казнен через отсечение головы… В ту самую минуту, когда раздался заводской гудок и он, Вальтер, впервые переступил порог цеха…

Не будь рядом Петера, Вальтер не выдержал бы первых недель и месяцев на заводе. Если бы не Петер, он, наверно, в один прекрасный день сбежал бы. Удрал бы прочь, куда глаза глядят, бросив отупляющую работу, к которой его приставили. Настоящего, систематического обучения не было: те, кто их мог учить, воевали на фронте. Не велось и практического обучения в цеху — мастера были перегружены текущими заданиями по военным заказам… Ученики, предоставленные самим себе, были подручными у рабочих и на ходу перенимали приемы работы. Многому ли тут научишься — ведь работа сдельная и каждый вопрос, каждое обращение воспринимались как помеха.

Вальтеру повезло: он обрел на заводе друга, который был на три года старше его и заканчивал последний год ученичества. Он стал для Вальтера надежной опорой, так необходимой на первых порах.

Его звали Петер. Петер Кагельман. У него были золотые руки, и мастера ценили его работу. Ему доверялись специальные задания, которые дирекция опасалась поручать даже кадровым рабочим. И все же Петер Кагельман только наполовину отдавался производству; сердцем его владел отнюдь не токарный станок; работа, которую он выполнял, делалась им как бы мимоходом. Он был одержим страстью к литературе. Около него постоянно лежали книги, и, работая, он читал, многое заучивал наизусть и громко декламировал. Но он не только читал, он и сочинял. В такие минуты он, казалось, не слышал грохота машин. Все, что происходило вокруг, словно переставало для него существовать. Случалось, что он останавливал станок, забывшись, грезил о чем-то далеком и вдруг, с просветленным лицом, хватал всегда лежавшую возле него бумагу и принимался быстро писать. Когда «сочинительство», как насмешливо называли его увлечение рабочие, овладевало им с особой силой, он не слышал шуточек поддразнивающих его товарищей, не видел нахмуренных лиц мастеров, он писал и писал и без конца с восторгом перечитывал написанное. Нагнать упущенное рабочее время не составляло для него труда. Петер разработал ряд хитроумных приемов для упрощения трудового процесса, и некоторые из них, к величайшей досаде рабочих, калькуляторы уже вводили в обиход завода, чтобы снизить сдельную оплату.

Знакомство их началось с ссоры. Вальтер нарезал сто двадцать болванок круглого железа и принес их к станку Петера, который выделывал шпиндели для клапанов. Между парнишками завязался разговор о том о сем и о литературе. Вальтер похвалил своего любимого писателя Чарльза Диккенса. Надо было видеть, какую пренебрежительную гримасу состроил Петер Кагельман и с какой небрежной снисходительностью он заявил, что, конечно, есть еще более слащавые и наивные писатели, чем Диккенс. Тон, которым Петер говорил о любимейшем писателе Вальтера, взорвал его, и он отчаянно заспорил. Видно, Петер знает этого писателя только понаслышке, сказал он, иначе он не говорил бы о нем так непочтительно. И Вальтер, не жалея красок, превозносил достоинства Диккенса: его сердечность, чувство справедливости, его ревностное служение правде, любовь и участие к обездоленным, беззащитным, несчастным. Петер Кагельман слушал с усмешкой. Ему нравился этот бледный подросток, который так рьяно заступался за «своего» писателя. Но, может быть, лишь для того, чтобы еще больше раззадорить Вальтера, Петер сказал, что, по его мнению, романы Диккенса это лимонад, кисло-сладкая смесь ребячливости и фальшивой театральности, а сам автор — певец благоденствующих лондонских торгашей и затхлого мещанства, чувствительный поэт Армии спасения.

Вальтер вернулся к своему станку, кипя от негодования, с твердым намерением никогда в жизни ни словом больше не обменяться с этим виршеплетом, одержимым манией величия. Пусть Диккенс не принадлежит к числу величайших умов, но, по глубокому убеждению Вальтера, у него великое сердце, одно из тех, что живут и бьются только для блага человечества. Что, в самом деле, вообразил о себе Петер, этот заносчивый критик? Кто дал ему право в таких пренебрежительных выражениях отзываться о великом писателе?

Но не прошло и десяти минут, как Петер Кагельман подбежал к Вальтеру и дернул его за рукав:

— Поди-ка сюда!

— Не могу! Не видишь — я занят!

Без лишних слов Петер выключил мотор пилы, у которой работал Вальтер, и потащил его за собой. Рядом со станком Петера, на столе для инструментов, лежала раскрытая книга.

— Ну вот, теперь слушай! — сказал Петер и, перекрикивая шум мотора, стал читать.

Вальтер не знал, куда деваться от стыда. Многие рабочие смотрели на них, подмигивали друг другу, ухмылялись. И мастера уже стали пристально поглядывать на них из своих стеклянных будок. А Петер Кагельман все читал да читал. Время от времени он патетическим жестом подчеркивал смысл какого-нибудь места, и Вальтер, слушавший в пол-уха, приглядывался к этому удивительному парню, который с таким упоением отдается магической силе слов, что, декламируя, даже сам как-то преображается. Плоское, почти без профиля лицо Петера, крохотный нос и несоразмерно длинный и тяжелый подбородок производили смешное впечатление. Но когда Петер, отрывая глаза от книги, устремлял вдаль просветленный, словно ясновидящий, взгляд, лицо его поразительно менялось, приобретало благородную соразмерность черт. Он читал, широко раскрывая рот, и слова лились — звучные, округленные, точно вылепленные:

Потом он повысил голос и закричал, словно хотел, чтобы тысячи людей услышали его:

Задыхаясь, но победоносно глядя на Вальтера, он сказал:

— Вот это поэзия, а? Великое творение, а?.. Знаешь, чье это?

Вальтер обиделся.

— Ясно, знаю. За кого ты меня принимаешь!

— Вот этого англичанина я готов превозносить до небес! Что по сравнению с ним Диккенс!

— Согласен, Диккенс — не Шекспир, но он тоже великий художник, и от этого я не отступлюсь.

Вальтер был рад вырваться и убежать на свое место, где сразу же запустил пилу…

Он лежит с открытыми глазами и думает: «Петер ввел меня в Союз молодежи, и за это я буду ему вечно благодарен…»

Месяц давно уже скрылся, а звезды по-прежнему смотрят к нему в окно, холодные, но ясные, как никогда. Сна ни в одном глазу. Вальтер улыбается, вспоминая, как он сначала упирался, не хотел идти в эту молодежную организацию, а потом с головой окунулся в ее жизнь.

Первый вечер в районной группе Союза молодежи он помнит так же ясно, во всех подробностях, как свой первый день на заводе. Он сидел среди юношей и девушек — своих сверстников и сверстниц, не зная, куда глаза девать от смущения, и давал себе клятву: «В первый и последний раз я здесь… в первый и последний раз…»

Как они одеты! Что это, школьники? А девчонки с длинными косами шалят, как дети. Но особенно возмутило Вальтера то, что такая вот девчонка, с болтающимися косами, пухлыми щеками и пунцовым ртом, громко призвала слушателей к спокойствию, открыла собрание группы и произнесла речь. И ребята сидели смирно, терпели это! Она говорила о картинной галерее и упрекала членов группы, что в последнее время они редко там бывают. Вальтер сидел среди этой молодежи, как чужой. На нем был его черный конфирмационный костюм; новый крахмальный воротничок подпирал шею, на коленях лежала черная шляпа. Здесь никто из ребят не носил длинных штанов. Ни на ком не было крахмального воротничка. Шляп они, видимо, вообще не признавали. У большинства поверх пиджаков выпущены отложные «шиллеровские» воротники, многие были в цветных куртках, синих или светло-коричневых, словно девчонки. Один парень, очень светловолосый, был даже без пиджака, в ярко-красной рубашке. Он, как Вальтер случайно узнал, был торговым учеником. Вальтер чувствовал себя крайне неловко. Вообще, тесное общение мальчиков и девочек казалось ему совершенно немыслимым, нетерпимым. Больше того, девчонки как будто даже задавали тон здесь. «Да чтобы я еще хоть раз сюда пришел! Как же, дожидайтесь!»

Радостно улыбался звездам бессонный мечтатель. Да, первые впечатления его оглушили, обескуражили, оттолкнули. Но не прошло и месяца, как он уже был одним из активистов группы, носил короткие штаны, яркие рубашки с отложным воротником и сандалии. Его неусыпной заботой стало также отращивание волос; парикмахеру разрешалось только чуть-чуть подстричь около ушей и на затылке. А в ту субботу, после первого посещения группы, когда за ним зашли «девчонка» Грета Бомгарден и торговый ученик, рыжий Ауди Мейн, он трусливо удрал. Бесцельно бродил по гавани, шел куда глаза глядят; знал только, что никогда больше не пойдет на вечера группы. Но он чувствовал себя очень одиноким, никому не нужным, не знал, куда девать себя, Вдруг его потянуло в Городской театр, на колосники, Папке наверняка ему не откажет. Ему даже пришла в голову мысль поступить когда-нибудь в театр статистом, На афише он прочитал: «Портные из Шенау». Ах, смотреть нечего! Бесцветная вещичка. Да и, кроме того, не менее десяти раз он слышал эту оперу, в которой играл одного из учеников портного. Он поплелся назад к центру и наконец зашел в кино.

Пока перед ним мелькали на экране индийские красавицы и роскошные дворцы с мраморными бассейнами, в которых плавали священные крокодилы, питавшиеся человеческим мясом, члены нейштадской молодежной группы под звуки гармоники отплясывали народные танцы в клубе молодежи при Доме профессиональных союзов…

Да, все это они рассказали ему впоследствии и хохотали до слез, узнав, что он от них улепетнул. А в понедельник под вечер, после той неудачной субботы, Вальтер, выйдя с Петером Кагельманом из ворот завода, глазам своим не поверил: перед ним стояли белокурая девчонка и торговый ученик в красной, как знамя, рубашке. Донельзя сконфуженный, Вальтер взглядом искал поддержки у Петера, которому он открылся, и Петер спас положение безобидной ложью.

— В субботу Вальтер был очень занят, — сказал он, пожимая руки Грете и рыжему Ауди, — иначе он с удовольствием пришел бы.

Вальтер тоже подал руку молодым людям, бормоча:

— Да, да, я никак не мог освободиться.

— Бывает, — с философским спокойствием заметил Ауди Мейн. А пухленькая, с длинными косами староста Грета прибавила с сожалением в голосе:

— Досадно, как раз в субботу было очень весело. А я… я заранее радовалась новому танцору.

Вальтер от смущения не знал, куда девать глаза, а уж ответить и вовсе не нашелся. И Петер, выручая товарища, завладел разговором, словоохотливый и приветливый, как никогда.

Он был не только старше годами и на добрую голову выше трех остальных — он был красноречивее и, как видно, сразу понял свою задачу. Насколько полнее, ярче была бы жизнь группы, если бы в ней могла участвовать молодежь возраста Петера; к сожалению, большинство его сверстников, которым не посчастливилось получить броню, было угнано на фронт.

Все время, пока они шли вчетвером по Хеммерброку к вокзалу Берлинер Тор, Петер говорил о новом восприятии жизни у молодежи. Он говорил с присущим ему пафосом, речь его текла свободно, точно он заранее выучил ее наизусть, голос то стихал, то повышался, доходя до громовых раскатов. Необходимо, заявлял он, освободиться от плесени мещанства, этой болезни отсталых и узколобых. Мещанство угнездилось в изъеденной молью среде мелкой буржуазии и, к величайшему сожалению, проникает уже и в социалистическое рабочее движение. Как часто невольно думается, что господа секретари партий и профессиональных союзов не что иное, как недопеченные буржуа, что это мелкая буржуазия, мещане. Необходимо выработать в себе новое мировоззрение, больше того, Петер расправил плечи и повысил голос, создать новый идеал жизни. Мы, молодежь, должны поставить перед собой цель не повторять стариков, не пережевывать социалистические идеи, а осуществлять их в жизни, служить примером для других. Только таким путем можно придать социалистическому идеалу новую притягательную силу и весомость. Он выбросил вперед правую руку и провозгласил: «Долой буржуазные условности! Смерть отжившему кодексу буржуазной морали! К черту ложь и лицемерие, именуемые буржуазной порядочностью! Мы — новое поколение с новым жизненным идеалом, поколение, чьим девизом всегда будет искренность и правдивость, честность и справедливость, порядочность и чистота!»

— Вот почему, друг, — обратился он к Вальтеру, ради которого, в сущности, все это говорилось, — мы так безоговорочно порываем со многими застарелыми привычками. Мы одеваемся так, как, по-нашему, следует одеваться, нисколько не считаясь со взглядами и понятиями наших почтеннейших отцов и дедов. Мы добровольно, по свободному побуждению отказываемся от каких бы то ни было отравляющих наркотиков. Отвергаем также и отравляющую мозг дешевку в литературе и искусстве. Мы не желаем губить свое сердце и разум. Хотим вобрать в себя все, что есть прекрасного и возвышенного в искусстве, в духовной жизни. Мы преклоняемся перед всем великим, что создали или познали люди, и хотим следовать ему. Мы хотим служить всему благородному, что явили нам люди, жившие до нас, и что способствует торжеству подлинной человечности. В этом, и только в этом мы, молодые социалисты, видим свою задачу и призвание. Мы хотим собственными руками совершить переворот во всем строе жизни — и социальной, и хозяйственной, и политической. Мы должны создать, но не только для себя, а для всего трудящегося человечества, новый, подлинно социалистический идеал жизни.

Петер замолчал, устремив вдаль просветленный взор. Пока он говорил, Грета время от времени одобрительно кивала. Лицо Ауди Мейна оставалось непроницаемым. На Вальтера особенно сильное впечатление произвели последние слова Петера. Если это так, как говорит Петер, то кто же может, кто имеет право оставаться в стороне? Осуществлению такого великого идеала стоит отдать все свои силы. Но как же это сделать? Ведь девять с половиной часов подневольного труда на заводе, бесчисленные повседневные заботы и эта непроходимая косность окружающих… Вальтер вслух высказал свои сомнения. Но Петер начисто опроверг их и тоном, не терпящим возражений, сказал, что нужно лишь проявить волю, железную волю, и ни при каких условиях не давать сбить себя с толку.

В этот же вечер Вальтер заявил матери, что ему нужны короткие штаны, спортивная рубашка и сандалии. Как следовало ожидать, мамаша Брентен всплеснула руками, подняла шум. Но Вальтер был тверд как скала и не поддавался ни на какие уговоры, подкрепленные самыми убедительными доводами.

…Да, так оно было тогда, более года назад, и, вспоминая то время, Вальтер улыбается. Отец, конечно, ничего не знает и поэтому не может объяснить себе, почему сын носит короткие штаны и почему его черный котелок и конфирмационный костюм отданы на съедение моли.

С испугом замечает Вальтер, что небо посветлело. Брезжит утро, а он еще глаз не сомкнул. Ведь в шесть надо вставать и в семь уже стоять за станком. Спать, спать, не теряя ни минуты! Он повернулся на бок и закрыл глаза.

Но желанный сон долго не приходил. Перед внутренним взором Вальтера то и дело возникали Грета, Петер, отец. Вспомнились и отцовские письма из Нейстрелица; мать с сыном называли их «сигарно-золотыми». Вышлите сигары! Вышлите золотые! До гробовой доски буду благодарен вам… Будем надеяться! Будем надеяться!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Судя по утреннему настроению четы Брентен, ночь прошла в большем согласии, чем можно было ожидать с вечера. Фрида, накинув халатик, хлопотала на кухне, готовила завтрак; Карл с громким фырканьем полоскался под краном и, вытираясь, весело насвистывал какую-то мелодию. Однако, поймав на себе иронически лукавый взгляд жены, он тотчас же замолк. Ему не хотелось очень уж раскрывать перед ней, что у него на душе.

За завтраком обсудили с точки зрения стратегии и тактики план визитов, которые собирался сделать Карл, Чего следует добиваться? Ясно: освобождения от военной службы. В каком направлении действовать? На этот счет между супругами возникли разногласия. Карл надеялся на Луи Шенгузена. Не то чтобы он рассчитывал на его симпатии, о нет, на этот счет он не заблуждался. Но он знал, что, с тех пор как Луи Шенгузен покинул пост председателя союза табачников и возглавил объединение профсоюзов, он тщетно старался найти себе подходящую замену. Карл Брентен рассчитывал убедить своего старого противника, что он, Брентен, и есть самый подходящий кандидат для союза табачников, Фрида же отнеслась к этой идее скептически. Она сказала:

— Нет ничего хуже политического врага. Лучше уж попытай счастья у Папке.

Карл раздраженно воскликнул:

— Да ведь с этим ура-патриотом я рассорился именно на политической почве!

— Значит, нельзя рассчитывать ни на того, ни на другого! — не задумываясь, ответила Фрида.

— На кого же мне рассчитывать?

— На самого себя. Сам помоги себе! — сказала она решительно.

— Мудрый совет, — иронически буркнул он. — А как это сделать?

Этого она тоже не знала, и спор прекратился. В одном Карл сразу согласился с женой: начать визиты надо с Софи и Густава Штюрков. Они самые порядочные из всей родни, и они жестоко пострадали: два сына уже погибли на войне, а теперь и третий на фронте. Второй визит — Карл сказал, что без этого визита, к сожалению, никак не обойтись, на самом же деле думал о нем с удовольствием — предполагался к Вильмерсам, Хинриху и Мими. Фрида многозначительно промолчала. Потом он собирался побывать у Пауля Папке и распить с ним кружку мира. Фрида и на этот раз не менее выразительно промолчала.

— Кстати, ты жену его уже видела?

— О да, — сказала она и прибавила насмешливо: — Очаровательное юное существо!

— Да что ты! — удивился он. — Значит, он завел себе новенькую!

Фрида усмехнулась, но и тут промолчала.

Шенгузена Карл решил посетить последним. Твердый орешек, но от него зависит все. Этого бонзу надо взять штурмом, как крепость. Затем — подумал он вслух — не навестить ли брата Матиаса? Разве война не положила конец их вражде? Вряд ли Тиас откажется протянуть ему руку в знак примирения, когда он, солдат кайзера, гренадер, явится к нему. А в глубине души теплилась смутная надежда: Матиас в таможне, кажется, важная птица. Если все прочее сорвется, не устроит ли брат его, хотя бы временно, пока идет война, на какое-нибудь местечко с правом на броню?

— Как по-твоему, — спросил Карл жену, — не следует ли мне сделать первый шаг к примирению? Показать пример благоразумия, благородства?

Она ответила уклончиво:

— Что ж! Попытайся!

II

Фрида старательно выутюжила мундир. Карл начистил пуговицы и пряжку. Он стоял у дверей перед женой и дочкой, еще раз тщательно оглядывавшими его. В эту минуту на лестнице послышались шаги. Пыхтя, поднималась наверх бабушка Хардекопф.

— Старуха, — шепнул Карл, перегибаясь через перила.

— Придется тебе остаться. Не можешь же ты сразу убежать, — сказала Фрида. — Поздоровайся с ней.

— Бабуся идет! — крикнула Эльфрида, выскочила на площадку и побежала навстречу бабушке.

— О ней-то я совсем забыл, — пробурчал Карл, возвращаясь.

— Здравствуй, Карл! — Старая Хардекопф протянула зятю свою костлявую руку. — Стало быть, ты здесь наконец. Долго ждать пришлось.

— Здравствуй, мама! — В глазах его мелькнул откровенный испуг. Как она похудела, высохла, состарилась. И лицо стало маленьким, сморщилось…

Но он сказал:

— Ты, мама, единственная из всех нисколько не изменилась.

— Ну, ну… Нечего тебе! — отмахнулась она. — Я ведь чувствую, что дряхлею, но… об этом молчок. А тебе как жилось, сын мой?

— Да как может житься старику в казарме! Мучаюсь!

— Если уж ты записываешься в старики… стало быть… Сяду я, эти лестницы — смерть моя. Стало быть… Я словно предчувствовала…

III

Густав Штюрк положил Карлу на плечи обе руки, и его усталые серые глаза на мгновенье осветились радостным блеском.

— Наконец-то, Карл, тебе удалось получить отпуск. Очень, очень рад за тебя! — Он убрал инструменты, посвистел канарейке Гансу, взял птаху в руки и бережно посадил ее в клетку. — Поднимемся наверх. Вот будет сюрприз для Софи!

Они пили ячменное пиво, так как у Софи иссякли последние запасы кофе; несколько ломтиков хлеба все же нашлось для брата у этой маленькой, по-прежнему живой и подвижной женщины. Она осыпала его вопросами и откровенно сказала, что он сильно изменился за год солдатчины. Моложе он, во всяком случае, не стал. Но так, в общем, он неплохо выглядит. Густав Штюрк коснулся рукой плеча жены:

— Ты все спрашиваешь и спрашиваешь, Софи, и не даешь Карлу возможности ответить. Дай же и ему слово сказать.

Карл начал с того, что стал проклинать войну. Он напомнил, что с первого дня отвергал ее. Теперь же, находясь в армии, он во сто крат больше клянет милитаризм и войну. Жестокое это дело — военная машина. Она развязывает в человеке самые низменные инстинкты. Процветают доносы, взаимное выслеживание, подкуп. Взятками у начальства можно добиться всего, и сынки мекленбургских крестьян, получающие из дома ветчину и колбасу, превосходно устраиваются. Но горе бедному горожанину, не имеющему никаких связей. Будь он рабочий или учитель гимназии — все равно, его беспощадно преследуют, мытарят, измываются над ним всячески. И кто только не окопался в таком гарнизоне, как Нейстрелиц: ротмистры и капитаны — сплошь местные помещики, их набилось там такое множество, что они наступают друг другу на пятки. Но пусть только кто-нибудь заикнется на этот счет — его завтра же отправят на фронт, прямым рейсом на «геройскую смерть». Он, Карл, занесен в особый, своего рода «черный список», поэтому в течение целого года он не мог получить отпуска. Его давно упекли бы на фронт, если бы сердце и, главное, ноги не были в таком плачевном состоянии. Видя все это, начинаешь ясно понимать, что войну мы проиграем. И — конечно, строго между нами — только этого и можно желать.

Густав Штюрк кивнул в знак согласия. Но Софи в ужасе воскликнула:

— Неужели все жертвы напрасны?

— Нам придется понести еще бо́льшие жертвы, — сказал Карл, не отвечая на вопрос. — Еще бо́льшие, чтобы положить конец этой войне.

Густав Штюрк опять кивнул и сказал:

— Что верно, то верно. Почин сделают, я думаю, народы других стран. В нашей стране гнет слишком силен.

— Густав, — крикнул Карл Брентен, — это не может нас остановить! Надо пойти на все, только бы… покончить с войной!

— Конечно, конечно, — согласился его зять.

Софи молчала. Она не следила за разговором. Она думала о погибших сыновьях, и мысль, что они погибли зря, и, возможно, даже за нечто бесчестное, казалась ей чудовищной, никак не укладывалась в голове.

С добрый час просидели они так, толкуя о том о сем. На прощанье Карлу пришлось пообещать, что в один из ближайших вечеров он с Фридой обязательно навестит, их еще раз.

IV

— Карл! До чего ж великолепен! Герой! Стопроцентный герой! Дай же обнять тебя наконец. — Так приветствовал инспектор Пауль Папке своего бывшего друга. Все-таки он не обнял его, а только обеими руками потряс его руку. — Как я рад! Как я рад! — громко восклицал он, напряженно соображая: «Что могло ему понадобиться? Так, спроста, он не явился бы».

Карл Брентен, сохраняя величественную сдержанность, спросил, не зайдет ли Папке в кабачок к тетушке Лоле, он там будет его ждать.

Папке лихорадочно думал: «Что же его привело ко мне? И как от него отделаться?»

— Гм! — сказал он. — Погоди-ка, сегодня вечером у меня…

— Опера «Евангелист», — сухо заметил Брентен. — После первого акта ты свободен.

— Верно! Верно! — воскликнул Папке. Черт возьми, он чуть было не забыл, что Брентен некогда работал в театре и что он в курсе дел.

— Приду, конечно, приду. Какие могут быть разговоры! — Он наскоро пожал руку Карлу. — До скорого, значит!

Проходя по сцене, лавируя среди рабочих, Папке думал все о том же: чего хочет от него Брентен? Он не знал, радоваться ему этой встрече или ждать неприятностей.

За стойкой у тетушки Лолы Карл Брентен не поскупился на щедрые посулы. Он пообещал ей тысячу бразильских сигар, как своей давнишней клиентке, хотя знал, что у него и сотни не наберется. Правда, у него хватило добросовестности не взять у нее задатка. Когда тетушка Лола пожаловалась, что Фрида наотрез отказалась отпускать ей сигары, Брентен изобразил на лице недоумение и молча неодобрительно покачал головой, а про себя подумал, что жена поступила правильно. Ему в Нейстрелице сигары были нужнее.

Явился Папке, и они, распив рюмочку с хозяйкой по случаю встречи, уселись в угол, близ окна, за свой прежний «постоянный» столик. Папке, который решил, не церемонясь, сразу узнать, в чем дело, сказал:

— Ну, выкладывай! — И вызывающе взглянул на Брентена; у него уже созрел план, как избавиться от своего бывшего приятеля.

И у Карла был свой план: он твердо решил ни в чем не возражать Папке, послушно подпевать ему, а под конец он попросит его помочь устроиться. Он благодушно ответил:

— А чего выкладывать? Ничего особенного у меня нет. Я просто хотел повидать тебя.

Но Папке был настороже; он спросил сомневающимся тоном:

— А ведь казарма для людей… нашего возраста, должно быть, не сладкая штука, а?

— Кому не повезет, тому, конечно, невесело. Ну, а я очень удачно устроился, фактически исполняю обязанности фельдфебеля. На мне лежит подготовка новобранцев, я, так сказать, навожу на них первый лоск. Но ты прав, для нашего брата это непривычное житье, — а в общем, занятно. У нас там свои кабачки, благодать, скажу тебе. А эти мекленбургские новобранцы тащат тебе, чего только душа пожелает.

— Но ведь твоя жена говорила… совсем недавно… говорила…

— Ах, что там! Женщин не знаешь, что ли? Год меня не было дома, ну, и все такое. Женщины ведь чуть что — им уж всякие страхи мерещатся.

— Но, по тебе судя… Ты выглядишь не очень-то… не очень блестяще, дорогой мой. Похудел. Цвет лица какой-то нездоровый…

— Допускаю, — ответил Брентен не сморгнув. — Ведь образ жизни все-таки непривычный. Как ты думаешь? Что ни ночь — попойка. Только позавчера наш обер-лейтенант говорит мне: «Брентен, вы лучший собутыльник из всей нашей роты: пойдемте-ка, хлопнем по одной». — «По одной?» — «По одной», говорит. Но, как ты сам понимаешь, за одной последовало столько, что мы накачались как следует. А это, конечно, даром не проходит.

Папке мысленно отставил все свои планы: все складывалось иначе, чем он предполагал.

Они сидели, пили водку и пиво, и язык у Карла развязывался все больше и больше. «Главное я приберегу под конец, — сказал он себе. — Надо сделать так, чтобы на этот раз ему не удалось разыграть роль спасителя. Посмотрим, не предложит ли он мне работу сам». И Брентен принялся рассказывать забавные истории из солдатской жизни.

— Вот, например, полковник производит смотр. Так это, скажу я тебе, животики надорвешь! Ты только представь себе этакого, знаешь, пожилого папашу, еще из вояк семидесятого года, прямого, как доска. И вот он деревянным шагом обходит фронт. «Как поживаешь?» — благосклонно спрашивает он у солдата, поблескивая моноклем. «Очень хорошо, господин полковник!» — «Женат?» — спрашивает он у следующего. «Так точно, господин полковник!» У третьего: «Дети есть, сын мой?» — «Так точно, господин полковник!» После этого он, повернувшись к нашему ротному, ка-ак рявкнет: «Вашим солдатам прекрасно живется! Поздравляю, любезный!»

— Стертые пятаки, Карл! Еще в тридцатилетнюю войну так делалось!

— Ну и что из этого? И сейчас еще оказывает свое действие на этих тупоголовых болванов!

Карл Брентен придвинулся к Папке.

— А посмотрел бы ты на так называемое военное бракосочетание! Ты лопнул бы со смеху, уверяю тебя. Выстраиваются все эти безусые молодцы, которых отправляют на фронт и которые пожелали срочно вступить в законный брак, чтобы обеспечить близких пособием, и тому подобное… Невесты — образины попадаются среди них неописуемые — они, значит, стоят перед выстроившейся ротой. Поп, главное действующее лицо в этой комедии, влезает на стул и начинает массовое венчание. Он произносит проповедь, а женщины вовсю голосят… «Вы заключили теперь союз на всю жизнь, — говорит поп. — Да осенит господь бог ваши браки своею благодатью. Вы, молодые мужья, идете на фронт защищать отечество. Это тяжкий, но святой долг. Опасности будут подстерегать вас на каждом шагу. Вы встретитесь лицом к лицу со смертью. Многих из вас она скосит, и ваша молодая кровь оросит зеленую травку. Возлюбленные же ваши жены остаются дома. Но они под надежной защитой, не кручиньтесь о них. Государство великодушно заботится о вдовах и сиротах. Не оставит их и господь бог. Так отправляйтесь же на поля сражений спокойно, твердые духом! Помните всегда, что…»

— Ну, дела! Ну, дела! — Пауль Папке покатывался со смеху. — Ты все это выдумал, конечно.

— Выдумал? С чего ты взял? — рассердился Брентен. — Все это чистейшая правда, не сойти мне с этого места. Что такое немецкий дух, ты нигде лучше не поймешь, чем в казарме… После венчания новобрачным великодушно разрешают провести вместе свою первую брачную ночь. Уже одного потомства ради — кайзеру нужны солдаты. В последний раз в день такого венчания во всем Нейстрелице нельзя было найти ни одной свободной комнаты. А парочек было целых двадцать шесть. Что же делать? Наш ротный, обер-лейтенант, нашел выход из положения. Это был чудесный выход, ибо ночи стояли на редкость теплые. Короче говоря, ротный велел зафрахтовать все лодки на Циркском озере, и каждой парочке предоставить по лодке на всю ночь, Можешь вообразить, каким восторженным гиканьем это было встречено! Двадцать шесть лодок, свадебных лодок, выплыли на озеро. Вся рота выстроилась на берегу, провожая их. Со всех сторон градом сыпались на отплывающих добрые и недобрые советы. Выйдя на середину озера, лодки разошлись на все четыре стороны, а мы отправились выпить за здоровье каждой пары в отдельности.

На следующее утро мы узнали, что караульные на сторожевых катерах, не осведомленные о лодках со свадебным грузом, приняли черные точки на озере за оторвавшиеся от причалов суденышки, плывущие по течению, и стали проверять их. На оклик из лодки поднимался в чем мать родила новобрачный. Сначала караульные обалдели от изумления. Но когда это представление повторилось несколько раз, они уже без оклика проплыли мимо остальных. Однако нашлись доблестные гренадеры, у которых чувство служебного долга было так велико, что они и без оклика поднимались со своего плавучего брачного ложа, и тогда над озером раздавалось: «Продолжайте!.. Продолжайте!!»

Пауль Папке хохотал взахлеб.

— У вас там и вправду, видно, развеселое житье. Да и как же ты рассказываешь, Карл! Превосходно! «Продолжайте!» Ха-ха-ха!

Карл Брентен воодушевлялся все больше и больше.

— Иногда, помимо обязательных воскресных богослужений, у нас бывают так называемые часы религиозных бесед, — рассказывал он. — Их проводит обычно младший интендант, старикашка, с этакой развевающейся бородой, как у бога Саваофа. Когда он говорит, кажется, будто слышишь голос откуда-то из средневековья. Однажды он вещал о всемогуществе бога, который, невзирая ни на какие препятствия, исполняет рано или поздно желания тех, кто поистине благочестив в сердце своем. И он спросил, не было ли с кем-нибудь из нас подобного случая. Надо тебе сказать, что этот интендант имеет большое влияние на нашего полковника. Не раз бывало, что тот, за кого он хлопотал, вместо отправки на фронт получал тепленькое местечко в тылу. Поэтому у нас оказалось вдруг необычайно много ревнителей христианской веры. На его вопрос тотчас же откликнулся один мекленбургский скототорговец, который пребывал в постоянном страхе, как бы его не послали на фронт, несмотря на то, что он изо всех сил старался задобрить начальство и еженедельно буквально заваливал его мясом. Так вот, он выступил вперед и поведал, что еще ребенком страстно мечтал стать солдатом и, по возможности, гренадером. Неоднократно в своих сокровенных молитвах он якобы просил об этом господа бога. Но когда дело дошло до освидетельствования на призывном участке, его признали негодным к военной службе. Врачи определили у него плоскостопье, болезнь сердца, паховую грыжу и, кроме того, очень ослабленное зрение. Скототорговец живо изобразил, каким несчастным он себя почувствовал, решив, что господь бог не внял его горячим молитвам. «Но как я ошибся, — воскликнул он ликующим голосом, — усомнившись в милости божьей! Через несколько лет началась война, и мечта моих детских лет исполнилась: я стал солдатом, и даже мекленбургеким гренадером… Да, молитвы, вознесенные к господу богу от чистого сердца, никогда не остаются неуслышанными». Интендант, очень довольный, поглаживал свою библейскую бороду и благосклонно кивал. А мы все поняли наконец, почему разразилась война. Вечером, перед сном, мы показали набожному скототорговцу такого «святого духа», что на другой день его пришлось отправить в лазарет.

На этот раз Пауль Папке не смеялся. Он скроил серьезную мину и, когда Брентен кончил, неодобрительно покачал головой:

— Дорогой мой Карл, это уже довольно опасный анекдот. Не только антирелигиозный, но и антигосударственный. Я бы на твоем месте поостерегся его рассказывать, чтобы не нажить себе неприятностей.

Брентен, разгоряченный пивом и водкой, сразу насторожившись, спросил, а не сомневается ли Папке в достоверности его рассказа?

— Отчасти, — ответил Папке. — Но главное, тут уж пахнет поруганием солдатского духа, поддерживать который — долг каждого немца. Распространение таких историй не способствует победе.

— Боже мой! — воскликнул Карл Брентен с пьяной откровенностью. — Неужели ты еще веришь в победу?

— Ты что, в уме? — в ужасе крикнул Папке и невольно отодвинул свой стул. — Ведь это повелевает нам долг!

Брентен опрокинул в горло рюмку водки и саркастически расхохотался. Вдруг он заорал:

— Это мы-то победим? С такими солдатами? Посмотри ты на меня, гренадера в метр пятьдесят девять сантиметров ростом. И плоскостопье у меня. И сердце давно уже отказывается работать как следует. Прошлым летом я полтора месяца провалялся с ишиасом в лазарете. Да здравствует гвардия!.. Нет, мой милый, если уж и меня взяли, значит, Германия дышит на ладан. Я, гренадер Карл Брентен, — неопровержимое доказательство банкротства германского милитаризма.

— Бога ради, не кричи так! — бледнея, пробормотал насмерть перепуганный Папке. — Ведь это… это чистейшее пораженчество. Не забывай, к чему тебя обязывает честь мундира.

— Только я и ждал, чтобы о чести мундира мне напомнила этакая тыловая крыса, как ты! — Брентен порывался встать, но ему это не удалось; пошатнувшись, он шлепнулся на свой стул и в бешенстве так стукнул кулаком по столу, что недопитые кружки с пивом подскочили, а водочная рюмка слетела на пол и разбилась. — Несчастный тыловой вояка! Окопавшийся шкурник!

Придя в себя, Карл увидел, что сидит один за столиком. Он осмотрелся. В пивной не было ни души. К нему подошла тетушка Лола. Уголки ее губ, на которых лежала печать всех пороков, были насмешливо опущены.

— Ну что, пришли в себя? Найдете дорогу домой? Пивная уже закрыта. Ступайте же, ваша жена будет беспокоиться.

Брентен молча поплелся к выходу.

— Не забудьте свое обещание… тысячу сигар! — донеслось до него.

V

Легким мотыльком вылетает слово, тяжелым камнем давит раскаянье. Брентен проснулся только в полдень. Бедная голова его трещала невыносимо. Он хорошо помнил, что грубо оскорбил Пауля Папке, вопреки всем своим заранее и всесторонне обдуманным намереньям. Ужасно! Но он сказал то, что думал, правду. Не что иное, как неприкрашенную правду швырнул он ему в лицо… А именно этого как раз и следовало во что бы то ни стало избежать. Ударившись в философию, Карл Брентен пришел к выводу, что трудно, почти невозможно утаить правду, однако высказать ее людям тоже очень трудно. И, безусловно, нельзя пить без меры, если не хочешь поскользнуться на отполированном паркете человеческого лицемерия.

Но раскаянье мучило его недолго. Его совесть была чиста. Да, он оплошал, выложив Паулю всю правду, но такая оплошность таит в себе утешительную силу.

В спальню вошла Фрида.

— Надеюсь, ты не собираешься весь свой отпуск пропьянствовать?

— Ну-ну-ну! — миролюбиво остановил он ее. — Сразу же дальнобойное орудие! Ну, случилось разочек, что я поддался слабости.

— Разочек? — Фрида иронически рассмеялась.

Карл Брентен жаждал мира и покоя; он решил не раздражаться и поэтому молча проглотил обиду. С Паулем он повздорил, тем самым лишил себя возможности устроиться костюмером в городском театре и получить броню. Впрочем, ерунда! Папке все равно не захотел бы обременять себя хлопотами, чтобы помочь ему. Люди слишком себялюбивы, думают только о собственном благополучии. А если скажешь им правду в глаза, они тебя тут же выбрасывают за борт, и — записывайся в мученики… Да, Карл Брентен чувствовал себя мучеником за правду. Он испытывал смешанное чувство уважения и жалости к себе. Люди хотят, чтобы им лгали, чтоб их обманывали — он еще раз убедился в этом. А ведь начал он вчера вечером так хорошо: Пауль просто упивался его армейскими анекдотами. Черт бы побрал эту водку!

Позднее Брентен сказал жене:

— Думаю сегодня заглянуть к Вильмерсам. Пойдешь со мной?

— Нет, ступай один… Но советую — в твоих же собственных интересах: не напивайся опять до бесчувствия.

— Нельзя ли без шпилек?.. — пробурчал Карл.

Подремав часок после обеда, он двинулся в поход.

Когда он спал, ему, впервые в жизни, приснился старший брат в великолепном мундире таможенного инспектора. При этом Матиас был так похож на него, что Карл даже усомнился во сне, не он ли это сам.

Он долго и сосредоточенно размышлял, а вдруг это перст судьбы? Не пойти ли ему к брату, не положить ли конец долголетней распре, и тогда,может быть, брат устроил бы его в таможне в качестве… ну, скажем, в качестве какого-нибудь мелкого таможенного чиновника… Мгновенье — и идея эта овладела им настолько, что вытеснила все остальное. Чтобы родные братья всю жизнь были на ножах! Да разве это мыслимо? Конечно, Матиас по-прежнему душой и телом предан кайзеру. Но и его черствое сердце не может не дрогнуть. Он обязательно почувствует к Карлу уважение, когда увидит перед собой этого заклятого социал-демократа в солдатской форме. Неужели старший брат не забудет в такую минуту старые споры, старую вражду? В глубине души он, вероятно, даже рад будет помириться. Время ведь военное.

И Карл двинулся на Кенигштрассе, к Гусиному рынку.

Внизу, в подъезде, он прочел на указателе: «Матиас Брентен, таможенный инспектор, 3-й этаж». Он испытал какое-то странное чувство. Таможенный инспектор — это звучит, черт возьми! Должно быть, барские, роскошные квартиры здесь, в центре города, недалеко от ратуши.

Ему открыла бледная, болезненного вида, молодая девушка.

— Простите, дома господин Брентен?

Еще за минуту до этого, поднимаясь по лестнице, Карл очень волновался, но теперь он был спокоен и вполне владел собой.

— Нет, он на службе. Передать ему что-нибудь?

— А фрау Брентен дома?

— Да. Одну минутку. — Девушка закрыла перед ним дверь, и он услышал: — Мамуся! Мамуся! Поди скорее сюда!

Наверное, дочка, догадался Брентен. Да, конечно, те же брентеновские темно-карие глаза. Но вид очень болезненный. Дверь снова отворилась, и он увидел перед собой Минну Брентен, сухощавую женщину с испуганно вытаращенными глазами.

— Что вам угодно? — слабым, неуверенным голосом спросила она.

— Не узнаешь, Минна?

Она смотрела на него, не в силах слова вымолвить. Наконец выжала из себя:

— Пожалуйста, входи… Нет, сюда, в эту комнату… Ступай к себе! — крикнула она дочери, последовавшей было за гостем.

Спустя несколько минут Карл Брентен покинул дом брата. Молча пожал он руку невестке и стал спускаться с лестницы. Голова у него шла кругом от всего, что он только что услышал; слова и мольбы мешались в мозгу. Да, Минна положительно заклинала его уйти и никогда больше не приходить. Матиас, Тиас, — поправилась она, — никогда не пойдет на мировую. На беду, он случайно нашел у нее в кухне «Гамбургер Эхо» и вычитал там, что сын Карла Вальтер делает социал-демократические доклады. В доме начался бы сущий ад, если бы кто-нибудь хоть словом заикнулся о социал-демократах. А если бы он застал здесь Карла! Она и думать боится об этом! Что тут было бы! Могло бы кончиться кровопролитием… Она заклинала Карла поскорее уйти…

Выгнали вон, думал Карл Брентен. Дрожа и умоляя, Минна выставила его за дверь. Его даже испугала беспредельная ненависть, которую питал к нему брат. Испугала и потрясла. Какое-то безумие, думал он. А еще толкуют о единстве и общей судьбе. Испуг его постепенно переходил в гнев. «Подлая шайка, ради вас я должен тянуть солдатскую лямку, терпеть издевательства и мучиться, как собака, а то, может, еще и грудь под пули подставить. Подождите, мы сведем счеты, вы еще, скуля, приползете ко мне на брюхе. Все вы подохнете с позором и срамом, проклятое отродье, спесивая сволочь. Таможенный инспектор… там же, в канале у таможни, тебя, дай срок, утопят… Ничего другого ты и не заслужил, идиот!»

В таком состоянии немыслимо было идти к Вильмерсам. Следовало раньше залить огонь гнева. И он завернул в ближайшую пивную.

VI

Карл дал себе клятву, что никто не узнает об оскорблении, нанесенном ему в доме брата, даже Фриде он ничего не скажет; но не прошло и часа, как он рассказал все и во всех подробностях своему зятю Хинриху Вильмерсу. Сестры Мими не было дома, она уехала к дочери. Они с Хинрихом распили бутылочку вина, курили и беседовали о войне, солдатчине, родственниках и сигарах. Разговор протекал, ко взаимному удовольствию, мирно. Если одному из собеседников казалось, что его точка зрения не совсем приятна другому, он тотчас же, отделавшись общими фразами, менял тему. Если это и не приводило к полному единомыслию, то, во всяком случае, обеспечивало мирное течение беседы. Учитывая большие успехи на всех фронтах и, в особенности, неограниченные возможности подводной войны, Хинрих выражал надежду, что еще в нынешнем году Германия одержит победу. Карл сказал, что он настроен не столь оптимистически. Но развивать свою мысль не стал. Хинрих спросил, действительно ли солдатчина такое уж тяжкое мытарство, как об этом то и дело приходится слышать. Брентен ответил, что, конечно, бывает нелегко, особенно для человека уже не первой молодости, привыкшего к спокойной жизни. Тут Карлу пришлось пропустить изрядный глоток вина, чтобы подавить вспышку взметнувшейся в нем ярости. Хинрих вскользь заметил, что Фрида обещала уступить ему несколько сотен сигар. Когда он мог бы их получить? Для Брентена это было неприятной неожиданностью, однако он сдержался и только слегка удивленным тоном сказал:

— Да? Неужели у Фриды еще найдется такая крупная партия сигар? Но, уж раз она обещала, она свое слово сдержит.

Хинрих выразил сожаление, что родственники все больше отдаляются друг от друга, почти не видятся, семейные узы так ослабевают, что, в конце концов, почти перестаешь их ощущать. Брентен почувствовал, как в нем снова вскипает обида против брата, и он, не в силах более сдерживаться, сказал:

— Вот видишь, Хинрих, ты так говоришь. А хочешь послушать, что со мной сегодня было? — И, не дожидаясь ответа, он с неприкрытой злобой заговорил о своей неудавшейся попытке примирения с братом: — Называет себя монархистом, верноподданным, а угрожает полицией родному брату, хоть и не монархисту, но гренадеру кайзеровской армии. А ты говоришь: «Ослабевают родственные узы»!

— Но ведь самого Матиаса дома не было?

— Минна ясно дала мне понять, что меня ждало бы, если бы я его застал.

— Женщины всегда преувеличивают, — сказал Хинрих.

— Она вся дрожала, ее трясло как в лихорадке. Она боялась, что он набросится на меня с кулаками, убьет, если увидит в своем доме… Так она и сказала — убьет! И это родные! Родной брат…

— Этого я тоже не понимаю, — согласился Хинрих, изумленный сентиментальным порывом своего собеседника. — Бывают случаи, когда нужно все забыть. А особенно в наши дни, когда надо крепко держаться друг за друга, крепче, чем когда-либо.

— Да, да, мой милый! Вот!.. А ты говоришь: «Родственные узы»!

Было приятно чувствовать себя мучеником идеи примирения. Брентен, обхватив голову обеими руками, уставился в свой бокал с вином.

VII

Но наибольшее потрясение, жесточайшее разочарование ждало его впереди. Два дня подряд Карл Брентен в разные часы забегал в Дом профессиональных союзов и получал отрицательный ответ от секретарши: то — товарищ Шенгузен в данный момент занят, то — не принимает, то — уехал. Брентен понял, что Шенгузен прячется, не хочет его принять, но решил поговорить с ним во что бы то ни стало.

Он узнал, что Шенгузен почти каждый вечер забирается в одну из задних комнат ресторана при Доме профсоюзов, сидит там и тянет пиво, пока не дойдет до известного градуса. Поэтому Брентен в ближайший же вечер пришел в ресторан и сел за столик возле двери, которая вела во внутренние комнаты клуба. Он ждал и ждал. Выпил кружку пива, потом другую. Шенгузена не было.

«Я должен с ним поговорить, — думал Брентен. — Это последняя надежда. Должен». Вдруг его осенило: возможно, что есть еще один ход — со двора. Не долго думая, он встал и направился в соседние комнаты. Глядь, и в самом деле, — в дальнем углу, в нише, сидит Луи Шенгузен. Огромной тушей развалился он на кожаном диване, похожий на отдыхающего бегемота. На столе перед ним две полулитровые кружки с пивом — одна наполовину опорожнена. Карл Брентен, уже несколько навеселе, шутливо стал во фронт, козырнул и задорно, как мальчишка, выкрикнул:

— Вот где можно поймать тебя, Луи! В течение дня ты неуловим! Ну, здравствуй же!

Шенгузен выжидательно оглядел его и, молча, небрежным жестом протянул руку.

— Я тут в отпуску болтаюсь и все говорю себе: надо обязательно повидать старину Шенгузена. — Брентен без приглашения присел за столик. — Кружку пива! — крикнул он кельнеру. — Твое уже совсем выдохлось, Луи.

Шенгузен допил пиво из неполной кружки и тыльной стороной руки обтер пену с усов. Он все еще не произнес ни звука.

— Тебя тут, я думаю, мучают и донимают без конца, а? Загружают сверх всякой меры. Правда, тебе все это бесспорно по плечу, но все же, что слишком — то слишком.

— Мучают и донимают, правильно, правильно! — ворчливо бросил Шенгузен, колюче глядя на Брентена своими круглыми, серыми, мышиными глазками.

Брентен не заметил этого взгляда, наоборот, он обрадовался, что разговор наконец завязался.

— Ну, ясно. Иначе ведь и быть не может! — Ему хотелось так повести разговор, чтобы иметь повод предложить себя в качестве помощника.

— Мучают и донимают, о чем особенно стараются некоторые господа товарищи.

Брентен насторожился. Не прямой ли это вызов? Но если хочешь чего-нибудь добиться, поискуснее лавируй и не плошай.

— Охотно верю, — сказал он вслух. — Есть много недовольных. И они готовы все свалить на твою голову. Верю тебе. — И Брентен пошел напролом: — Тебе необходимо привлечь толковых сотрудников, новые, свежие силы. Иначе ты совсем изведешься.

Шенгузен досадливо отодвинул от себя пивные кружки, навалился всей грудью на стол и уставился на Брентена:

— Я не знаю, как понимать твою болтовню! Кто, как не ты, начал создавать всякие трудности? И твой отпрыск идет по твоим стопам. Это у вас семейное!.. Мы его вышвырнем вон. Как и тебя вышвырнули: смутьянам мы жить не дадим, будь покоен! Через два дня все будет сделано, и твой заносчивый сынок вылетит ко всем чертям. И не он один — вся эта шайка бунтовщиков! А у тебя еще поворачивается язык выражать мне сочувствие!.. Плевал я на твое сочувствие…

Он придвинул к себе непочатую кружку пива.

Брентен испуганно следил за каждым движением Шенгузена, точно так же, как безмолвно слушал каждое его слово. Он смотрел, как Шенгузен подносит кружку ко рту, как раскрывает свои уже осовелые от пива мышиные глазки, смотрел, как прыгает на его жирной шее кадык и как сантиметр за сантиметром осушается кружка до последней капли… Все! Последние надежды рухнули. «Что там натворил мой парень? Минна тоже на что-то такое намекала…» Брентен пробормотал:

— О чем ты говоришь? Я ничего не знаю… Что он там натворил?

— Подстрекатель он! — выпалил Шенгузен. — Враг спокойствия и порядка! Враг партии!.. Совсем как его почтенный родитель. А может быть, уважаемый папаша переменился с тех пор, как надел мундир?

— Этого-то как раз не случилось, — стойко, несмотря на замешательство, ответил Брентен.

— Ах, во-о-от как! — протянул Шенгузен. — Не переменился, значит? Зачем же ты вот уже несколько дней все бегаешь за мной? Даже здесь разыскал меня? Хочешь обратить в свою веру? А?

— Я думал лишь…

— Думал… Думать предоставь уж другим. Этой способностью ты никогда не блистал. Кельнер! — как бык, взревел Шенгузен. — Ке-е-льнер!

Кельнер кинулся к нему со всех ног.

— Этот господин желает расплатиться. Он в этих комнатах в первый раз, он не знает, где выход, покажи ему.

Брентен, смертельно бледный, встал, бросил на стол монету и ушел.

Шенгузен крикнул вслед кельнеру:

— Еще кружку пива!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Нарезка дюймовых шпинделей по семьдесят пять штук зараз — это приятная, тонкая работа. Когда резец хорошо закален и отточен, суппорт идет равномерно, остается достаточно времени на то, чтобы поглядеть туда-сюда, или же отдаться своим мыслям. Петер уверяет даже, что если токари отличаются наиболее передовыми идеями и составляют ведущее ядро рабочего движения, то в этом замечательном явлении далеко не последнюю роль играют дюймовые шпиндели.

Ну вот, теперь все как будто в порядке, можно позволить себе «пороскошествовать», уйти в свои думы. Шпиндели просверлены, резец отточен, рейтшток отрегулирован, охлаждение работает. Вальтер налаживает резец и с довольным видом нажимает на суппорт; все остальное сделает сам станок.

Он собирается меня выкурить… Тупоголовый бонза!.. Отец, значит, был у него. Унижался перед ним, конечно. Чего он ждал от Шенгузена? На что рассчитывал? Стариков иногда невозможно понять. Где у них самолюбие, гордость? Лучше терпеть муки ада на Западном фронте, чем кланяться такому чучелу. А кто дал ему право вмешиваться в дела молодежи? Эдакая ходячая пивная бочка! Как вообще мог этот заплесневелый, отвратительный, во всех отношениях отталкивающий, нищий духом обыватель занять такое место в рабочем движении? Непостижимо! Разве вожди рабочих не должны воплощать в себе их идеал? Луи Шенгузен — воплощение идеала масс?! О, горе тому народу, где такое могло бы произойти! Представить себе, что такие типы и в социалистическом обществе будут играть роль… нет, сохрани нас бог от подобного социализма…

Таков был итог размышлений Вальтера, пока станок делал свое дело. Вальтер отвел суппорт, вставил в станок новую болванку и снова заправил резец. Резец шел великолепно, станок прекрасно работал.

…Именно об этом вчера и шла речь. И они, отец с сыном, поспорили друг с другом. Не слишком ли прямолинейно и резко он обрушился на отца? Отец, правда, промолчал, хотя это его и задело. Что я ему наговорил? Разве социализм — развлечение? — сказал я. — Праздничное удовольствие? Игра в выборы? Человек должен отдать социализму всего себя, всю свою жизнь. И поведение социалиста должно всегда соответствовать его идеалу. Какой же это социалист, если днем он — обыватель, а вечером разыгрывает из себя борца за идею? Социалистических избирателей много — несколько миллионов, но настоящих социалистов пока постыдно мало. Вы, старики, заложили фундамент, — сказал я ему, и неплохой фундамент. Он может нести на себе большое здание; но это здание должны построить мы. И построить хорошо, чтобы не только мы, но и весь народ и поколения, которые придут после нас, жили да радовались.

Гоп-ля! Резец сделал свое дело. Оторвись-ка снова на минуту от своих размышлений. Несколько быстрых движений — и опять все идет как по маслу. Работа на токарном станке, пожалуй, даже удовольствие…

…Ну, а старик? Говорил то, что говорят все старики. Ничего нового не придумал. В жизни, мол, с такими идеями тяжело будет. Смешно! «Лбом стену не прошибешь!» Избито! «Вольные мысли с жизнью суровой часто сшибаются лбом…» Да, да, именно так он и выразил свою мысль, хотя и переврал немного классическую цитату. Вальтер покровительственно улыбнулся. Ах уж эти старики! Их порой надо щадить, ведь не переделаешь их! Но шенгузенам никакого снисхождения! Ни малейшего! Эти опасны! Такие люди… да это могильщики социализма! Шенгузены и им подобные — могильщики всякой свободной мысли.

Вальтер проверяет раздвижным калибром готовый шпиндель. Сработано точно. Следующий…

Но тут, сверкая глазами, прибегает Петер с книгой в руках. «Ах, боже мой, — думает Вальтер. — Опять какая-нибудь восторженна галиматья. Где уж тут толком поразмыслить!.. Но что это с ним? В таком волнении даже он редко бывает».

Петер Кагельман весь так и горит сдерживаемой страстью. Он мучительно подыскивает слова — небывалая вещь! Наконец протягивает Вальтеру раскрытую книгу.

— Знакомо это тебе? — спрашивает он, закрывая рукой заглавие. — Останови же станок. Мешает. — И сам уже нажимает на рычаг. Вальтер едва успевает освободить резец. — Слушай!

И Петер читает. У него — подумать только! — слезы на глазах. Вот так так! Большой, сильный парень, и вдруг — слезы! Вальтер с трудом сдерживает улыбку.

А, это только эпиграф, догадывается Вальтер. Эпиграф к стихотворению, которое сочинил Петер, вдохновленный Данте.

— Я верю, чувствую, — восторженно шепчет Петер со странным блеском в глазах, — она станет моей Беатриче. Я не знаю ее, никогда ее не видел, но она существует — и будет со мной всегда и всюду, заполнит всю мою жизнь; отныне она живет в моей душе… Нет, еще не готово! Не доделано — только набросок.

Тут уж Вальтер не сдержал улыбки. Он спросил:

— Что такое не готово? Какой набросок?

— Стихотворение, которое я посвятил ей. — Петер говорит тихо, с опаской, как будто боясь посторонних ушей. Он достает листок, заглядывает в него, но вслух не читает. Смотрит, ласкает глазами строчки, шевелит губами — и все это без единого звука. Он несказанно счастлив, окрылен собственным творением.

Так он стоит несколько минут у станка, молча, весь уйдя в себя.

Вальтер включил мотор. Резец со скрежетом вгрызается во вращающуюся деталь. Вальтер спрашивает:

— Ты будешь сегодня на собрании делегатов?

— Что? Где? Собрание делегатов? По какому поводу?

— Думаю, что там сегодня жарко будет. Шенгузен объявил поход против Союза молодежи! Он собирается кое-кого выкурить!

— Ну, и что же?

Петер видит, что его порыв не нашел отклика. Он на минуту закрывает глаза, как бы желая уйти от окружающего. И тихо, точно завороженный, медленным шагом возвращается к своему станку.

II

«Бунт молодежи!» «Правление социал-демократической партии распускает Союз молодежи!»

«Молодежь не желает опеки!» «Рабочая молодежь сбрасывает с себя путы!»

Такими заголовками пестрели газеты в те дни.

Шенгузен силами полиции очистил от молодежных организаций залы Дома профсоюзов и закрыл все молодежные клубы. Молодежь подверглась нападению, и теперь она защищалась, предоставленная самой себе.

Вальтер был готов ко многим неожиданностям, но то, чему он стал свидетелем, превзошло его самые смелые ожидания. Это был настоящий бунт, восстание молодежи против бонз, против шенгузенов.

Вот он сидит за столом президиума, эта туша, этот жирный, раздувшийся пивосос; своим низким лбом, дряблой шеей, торчащими, как у дикобраза, волосами, бородой моржа и маленькими, колючими, мышиными глазками он напоминает злого колдуна из сказки. Последнее чутье, очевидно, потеряла партия, если послала к молодежи именно этого человека. Он не успел еще рта раскрыть, как стал мишенью для острот всего зала. Его награждали словечками, каких не найти ни в одном словаре.

Но когда прозвенел звонок и представитель социал-демократического партийного руководства Луи Шенгузен попросил слова, сразу воцарилась такая тишина, какой не бывает даже в церкви. Шенгузен тяжело поднялся и двинулся к трибуне. В переполненном зале из ряда в ряд заструился шепот, раздались смешки, но вскоре улеглись и эти приглушенные звуки.

Вальтер сидел в середине зала. Вокруг него — девушки в красных, синих, зеленых и белых платьях; юноши — в спортивных куртках; темноволосые и белокурые головы, напряженно-внимательные лица, блестящие глаза — те веселые краски и ключом бьющая жизнерадостность, которые свойственны весне человеческой жизни — юности.

— В военное время ко всем предъявляются самые суровые требования. Значит, и к молодежи, особенно к молодежи…

— Верно, — раздался звонкий голос. — Вопрос только — какие требования!

Движение, ропот прошли по рядам.

На пивную бочку, высившуюся на трибуне, это не произвело ни малейшего впечатления; на губах Шенгузена мелькнула даже ироническая усмешка. Он бросил равнодушный взгляд на зал, неторопливо надел очки, от которых его лицо стало еще безобразнее, и начал по бумажке тягуче бубнить свою речь.

Он читал о социальном обеспечении молодежи, заботе о ней. Об опеке и воспитательных мероприятиях. Он нагромоздил целую кучу цифр, которые должны были показать, сколь много сделано для молодежи. Он не скупился на щедрые посулы. Обещал новые молодежные клубы, новые туристские базы. И когда ему показалось, что внимание и доверие аудитории завоевано, он потребовал реорганизации Союза молодежи, изгнания всех левых, крамольных элементов и передачи руководства отдельными группами «вполне опытным, зрелым товарищам», назначенным правлением партии.

Тут сдержанности собрания пришел конец. Конец дисциплине. Конец терпению и хорошему тону. Из груди сотен юношей и девушек вырвался и прибоем ударился о трибуну единодушный крик возмущения.

— Под опеку? Надеть намордник? Полицейский надзор учредить? Это по твоему образу и подобию правление партии хочет нас перевоспитывать? Пошлите уж сразу фельдфебелей! Убирайся восвояси, пузатый! Дуй свое пиво! А нас оставь в покое!..

Шенгузен спокойно взирал поверх очков на бушевавший зал, словно все это не имело к нему ни малейшего касательства. Когда шум улегся, он снова затянул; свое:

— Первая наша забота — образование молодежи…

О последующих заботах ему, однако, не удалось оповестить зал. Девичий голос выкрикнул:

— Довольно болтовни! Мы требуем школьной реформы! Мы требуем высшего образования для способных детей рабочих!

Шенгузен, глядя поверх очков, спросил:

— А зачем обязательно высшего?

— Чтобы стать образованными людьми! — воскликнула девушка.

Шенгузен досадливо поморщился, пренебрежительно махнул рукой и сказал:

— Глупости! Ведь вот я, человек совсем необразованный, а стал социалистом…

Рев и крики, шиканье и хохот. Юноши и девушки топали ногами, хлопали в ладоши. Такой продолжительной, единодушной овации Шенгузен, конечно, ни разу в жизни еще не удостоился. Насмешливые рукоплескания продолжались несколько минут. Возгласы с мест — а их было много — тонули в буре смеха и шума.

Вальтер тоже от всего сердца хохотал и так хлопал, что у него горели ладони. Это было первое слово Шенгузена, к которому Вальтер отнесся с полным доверием. Наконец-то этот невежественный филистер сказал правду. Вальтер не отрываясь смотрел на трибуну. Сотни глаз были обращены туда же. Молодежь разглядывала это очкастое чудовище, как редкую достопримечательность.

Шенгузен дал на себя насмотреться. Он не тронулся с места, выжидая, пока зал стихнет. Он порылся в своей рукописи и отложил в сторону несколько листков, решив, очевидно, сократить выступление. Затем он снова заговорил, но в шуме и гаме ничего нельзя было разобрать. Тогда зал опять затих: всем хотелось все-таки узнать, что еще изречет этот злополучный оратор.

Шенгузен читал перечень прегрешений отдельных групп Союза молодежи:

— Группа северного Бармбека. Засорена сторонниками Либкнехта, ведет пораженческую пропаганду…

Возмущение и протест.

— Эймсбютельская группа. Демонстрации под левыми лозунгами. Открытые нападки на правительство…

— Ложь! Подлый доносчик!

— Нейштадская группа. Замаскированные выступления против милитаризма и войны!

— Ура! Да здравствует война!

Вальтер вздрогнул. Этот иронический возглас, вызвавший взрыв одобрительного хохота, выкрикнул сидевший возле него Ауди.

— От имени правления гамбургской социал-демократической организации объявляю: в целях пресечения подобного рода безответственных и бесконтрольных действий Союз молодежи гамбургского округа постановлено распустить.

На мгновение в громадном зале наступила мертвая тишина. Казалось, все девушки и юноши затаили дыхание. Это длилось одну секунду, но многим она показалась вечностью. Вдруг тишину взорвал многоголосый вопль негодования. Присутствующие вскочили, как будто хотели все сразу броситься к трибуне и накинуться на оратора, на этого безмозглого доносчика. Молодые люди кричали, не слушая друг друга, кричали и грозили сидевшим в президиуме представителям правления социал-демократической партии, среди которых Вальтер, к своему сожалению, увидел и Гертруд Бомгарден. Она была бледна и смотрела на возбужденную молодежь горящими глазами.

— Трусливая сволочь! Бонзы! Никто не смеет запретить наш Союз! К черту этих негодяев! Мы не желаем иметь с ними ничего общего! Мы не позволим распустить нашу организацию! В особенности теперь! Долой войну!

Между тем Шенгузен с невозмутимым видом собрал свою рукопись, но не сел за стол президиума, а ушел с собрания, пробравшись через один из запасных выходов. Вскоре и другие члены правления покинули сцену. Но молодежь не расходилась.

Стройный русоволосый юноша с тонким лицом и большими блестящими глазами вскочил на стул и крикнул:

— Союз молодежи распущен! Да здравствует Свободная молодежь!

Все захлопали:

— Браво!

— Кто это? — спросил Вальтер у соседей.

— Мы создадим новую организацию молодежи — лучшую, более свободную. Если понадобится — подпольную. Кто хочет вступить в нее, пусть явится в Бармбек. Долой войну! Да здравствует Свободная молодежь!

Вальтеру сказали, что юноша этот возглавляет бармбекскую группу и что зовут его Фридрих Петер, сокращенно — Фитэ.

— Товарищи, юноши и девушки, не позволяйте увлечь себя на путь безответственных действий!

На другом конце зала тоже вскочил на стул молодой человек.

— Союз молодежи возродится, но без тех, кто сеет мятеж и смуту. Надо выждать! Да здравствует новый Союз молодежи.

— У-у-у! — раздался рев. — Возьмите себе Шенгузена в председатели!.. Примкните к бойскаутам!.. Подхалимы, прихвостни!

— А это кто? — спросил Вальтер.

— Полиция! Полиция!

— Товарищи, не поддавайтесь на провокацию!

Все стали тесниться к выходу. Кто-то запел:

«Юны мы — и мир открыт…»

Несколько голосов подхватило: «Сила в нас ключом кипит…»

И вот уже поют двести молодых, сильных, звонких голосов. Молодежь с песней проходит мимо полицейских, которые оцепили Дом профсоюзов:

III

На обратном пути Вальтер, Ауди и Грета поклялись превратить нейштадскую группу в организацию «Свободная молодежь». Это будет замечательно! Собираться тайно, чтобы никто из посторонних не знал, где именно. Устраивать интересные и увлекательные вечера, кружки, походы! К чему нам бонзы! Ну их к дьяволу! А полицию мы уж проведем, будьте покойны!

Молодые люди скрепили уговор рукопожатиями.

Взволнованные шли они по городу к Ломбардскому мосту и весело потешались над разжиревшим болваном Шенгузеном. Никакого секрета он не выдал, признавшись, что он — неуч. Всем давно было ясно, что он невежда, каких мало!

— А что ж Гертруд? — спросил Вальтер.

— Гертруд с нами! — воскликнула Грета.

— Но ведь она сидела в президиуме, — возразил Ауди.

— Поневоле! — вступилась Грета за сестру. — И ведь она не знала, чем все это кончится.

Никогда еще они так глубоко не ощущали единой воли всей молодежи. Никогда еще их душевная общность не была так сильна. Никогда еще их юные сердца не бились так бурно, с такой верой в свои силы.

— Ну, чем там у вас кончилось? — спросил Карл Брентен.

— Союз молодежи распущен!

— Шенгузен выступал?

— Да.

— Тебя пробирал?

— Нет, до этого не дошло. Зато как позорно он оскандалился!

— Вот как? А Союз все-таки распущен?

— Ну и пусть! Это ничего не значит! Мы не дадим себя разогнать — и все тут. У молодежи единство прочное! Шенгузен понес такое поражение, какого еще никогда не знал.

Брентен недоверчиво усмехнулся.

— Будем надеяться, что он еще и не такие поражения узнает, — сказал он.

IV

Возможно ли? Предательство, малодушие, раболепие в собственных рядах? Измена друзьям?..

Наступила пора горьких разочарований. Нарушались обеты. Дружеские связи распадались. Возвышенные надежды развеивались. Даже в среде молодежи нашли себе место трусость, бесхарактерность, ограниченность.

Нейштадский молодежный клуб по распоряжению Гертруд Бомгарден прекратил свое существование. Но члены группы продолжали собираться у Бомгарденов. И Грета в том числе. Однако Вальтера и Ауди не извещали об этих собраниях.

Приятели, посоветовавшись, решили отправиться к Бомгарденам.

Сапожник Фридрих Вильгельм Бомгарден, социал-демократ бисмарковских времен, медлительным жестом сдвинул очки на лоб и, взглянув на пришедших, угрюмо предложил им войти. Это был худой, сгорбившийся человек, ибо добрую половину своей жизни он провел за сапожной колодкой. Глаза на костлявом морщинистом лице смотрели устало. Он сказал плаксивым голосом:

— Ничего, кроме ссоры и смуты, вы в дом не внесли. Девчонка от всех этих передряг захворала. Я не терплю строптивости и бунтарства. Вот уж больше тридцати лет я состою в социал-демократической партии, — а тут приходят какие-то молокососы и хотят разрушить то, что мы создали…

— Господин Бомгарден, вы…

— Замолчите! Не смейте возражать! И в особенности — в моем доме. Да понимаете ли вы, что значит участвовать в рабочем движении тридцать с лишним лет? Неужели вы потеряли всякое уважение к тем… К тем… По-вашему, все, что мы…

— Но, господин Бомгарден…

— Замолчите! Не нуждаюсь я в ваших заносчивых поучениях! Я уже достаточно стар! Я поседел в рабочем движении. И видывал всякие виды, когда вас еще на свете не было. Да, молоть языком вы горазды, а вот строить — где уж там, вы способны только разрушать.

— А мы пришли не затем, чтобы выслушивать ваши поучения, — с раздражением сказал Ауди.

— Вот как? Не затем? Вас уже ничем не научишь?

— Господин Бомгарден, — сказал Вальтер мягко и примирительно, — за что вы так на нас обрушились? Разве вы нас в первый раз видите? Вы заблуждаетесь на наш счет, уверяю вас. Ведь мы хотели только повидать Грету.

— Моя дочь с вашей братией больше не водится.

Наступило молчание. Гости не знали, как вести себя. Старик снова водрузил очки на переносицу и вызывающе взглянул на Вальтера.

— Но почему… господин Бомгарден? — пробормотал юноша. — Ведь она староста группы.

— Староста группы! — насмешливо повторил старик. — Никаких групп больше нет, и нечего о них разговаривать.

— Значит, нам остается уйти?

— По-видимому.

Тут Ауди Мейн не мог удержаться и надерзил:

— Успокойтесь, папаша, мы вас больше затруднять не будем. — Он дернул за рукав растерянного Вальтера. — Идем-ка. С какой стати выслушивать брань от этакой старой калоши.

V

— Выставили!

Ауди задорно рассмеялся. Он отнесся к этому гораздо хладнокровней, чем Вальтер, который не мог прийти в себя — так он был потрясен.

— Она же дала нам слово, что…

— Ну, куда ей управиться с таким родителем? С таким сварливым старикашкой? Это ж музейная окаменелость. А остальное довершила Гертруд.

— Гертруд?

— Конечно. А ты как думал? Что она ради нас пойдет на разрыв с семьей и с руководством партии?

— Ради нас — нет! Но ведь дело не в нас, а в правде, справедливости, честности…

— Очевидно, все эти великие и прекрасные добродетели не приносят мира и покоя тем, кто к ним серьезно относится. Придется нам с тобой усвоить эту истину. А со всякими пошлыми и трусливыми душонками нечего считаться. Или ты уже колеблешься?

Вальтер, которого одолевали самые противоречивые чувства и который не мог понять беспечности и высокомерной иронии друга, возмутился:

— Я — колеблюсь? Придумал тоже… Вернуться к Шенгузену с повинной? Никогда!

— Так. Значит, мосты сожжены.

VI

Если бы не Ауди, Вальтеру, вероятно, очень тяжело дался бы этот первый серьезный жизненный опыт; разочарования сыпались на него градом.

Ауди, в своей красной рубашке, с развевающимися светлыми волосами, производил впечатление человека литературной богемы, никого и ничего не признающего, кроме собственного «я». Однако и свои мысли, и свои поступки он бесстрастно взвешивал. Он никогда не судил по первому впечатлению. Это был человек аналитического склада ума; раньше чем прийти к окончательному выводу, он тщательно и всесторонне рассматривал предмет или явление. Мысль, которую он любил повторять и которой следовал в своих поступках, он нашел у Маркса: сомневайся во всем! И понимал он эту мысль так: прежде всего — усомнись, прежде всего — основательно исследуй, испытай, изучи, а затем уж скажи свое «да» или «нет!» Но уж, сказав решающее слово, — не отступай!

Стройный, худощавый Ауди Мейн был на добрых полголовы выше Вальтера, который в последние годы почти не рос и остался приземистым. Несмотря на внешне небрежный вид, Ауди казался очень холеным юношей. У него было худое, продолговатое лицо с четким профилем, светлые, как лен, волосы и, словно у девушки, нежная, чистая кожа. Вальтер рядом с ним производил прямо противоположное впечатление. И не только коренастой, широкоплечей фигурой, но и широким, грубоватым, несмотря на пропорциональность черт, смуглым лицом, на котором нередко выступали прыщи.

Друзья, столь различные внешне, в эти горькие дни разочарований крепко держались друг друга. Вероломство Греты, которая некогда входила в их дружеский союз и так изменнически порвала с ним, оставило след в их душах: у них появилось холодное, а у Ауди Мейна даже неприязненное неуважение к женщинам. Друзья поклялись отныне держаться подальше от всяких юбок и объявили, что признают только настоящую мужскую дружбу. Где-то они подхватили словечко, которое широко пустили в ход: «неполноценность». Вскоре ярлыком «неполноценный» они награждали не только «девчонок», но и вообще всех, кто был им не по нраву.

Они побывали в гостях у бармбекской молодежи. С докладом выступал Фитэ Петер, горячая головушка. Пока он разделывал «бонзу из бонз» Шенгузена, обрекая его на позор и всеобщее презрение, друзья готовы были подписаться под каждым его словом. Но вот он с не меньшей страстностью обрушился на то, что Вальтеру и Ауди казалось неприкосновенным.

— Какие же мы революционеры, какие же мы участники классовой борьбы, — восклицал он, — если внешняя форма для нас важнее, чем подлинно революционное действие? Для многих из нас короткие штаны и платье «реформ» важнее самой борьбы. А разве не все равно, кто какие каблуки носит — высокие или низкие? Какое нам дело, кто курит и кто не терпит табаку? Мы страшно кичимся, провозглашая все эти «реформы», и при этом медленно, но верно скатываемся в мещанское болото. Карл Либкнехт учит нас, — говорил Фитэ, — что главное — это борьба. Каждодневная, упорная, неуклонная классовая борьба против милитаристских правительств и партий, борьба за то, чтобы покончить с империалистической войной революционными средствами.

Ауди, в своей неизменной красной рубашке, презрительно скривил губы и ухмыльнулся:

— Бонзово отродье!

— Ты думаешь?

— Та же погудка, но на революционный лад!

Вальтер только теперь заметил, что на Фитэ темное серый костюм, длинные брюки, воротничок и галстук. Так быстро отречься от прежних идеалов, от ломки традиций!

— Давайте же, друзья, не задумываться впредь над тем, кто танцует вальс, а кто — народные танцы. Мы не клуб трезвенников и не какой-нибудь ферейн реформистского пустословия! Мы должны стать революционными социалистами, и пусть высшим законом и смыслом жизни для нас будет политическая борьба и завоевание социализма! — горячо призывал Фитэ.

«Какие противоречия! Какая непоследовательность, — думал Ауди. — Прямиком пустились по старой, наезженной колее отцов. Неужели для того мы примкнули к левому лагерю социалистической молодежи, чтобы объявить ничего не стоящим то, что было для нас дорого и свято? Неужели надо с восторгом сжечь все, что с такой страстью отстаивали?»

— Ты слышишь? — спросил Ауди, повернувшись к Вальтеру, — слышишь, как он все развенчал? Новое, оказывается, никому не нужно. Кругом марш к старому, к старому!

Оба ушли, даже не дослушав доклада, растерянные, с более острым, чем когда-либо, чувством одиночества.

— Все духовные ценности сбрасываются со счетов, — подвел итог Ауди. — Этические нормы им неважны. Можешь быть пьяницей, хулиганом или изысканным щеголем, только бы ты участвовал в классовой борьбе. Ну, знаешь ли, благодарю покорно! Наше правило: «Если стремишься к социализму, начинай с самого себя», видно, отжило свой век.

— Отжило — для них, ты хочешь сказать, — поправил Вальтер.

— Пусть так. Но мы, для которых оно еще сохранило свою силу, мы-то очутились в безнадежной пустоте, между двух стульев. — Ауди рассмеялся. — Только и остается, что основать новый ферейн.

Вальтер, менее расположенный к шуткам, с грустью сказал:

— Давай уж останемся такими, как есть, Может быть, еще и встретим единомышленников.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

— М-да! — вздыхал Вальтер, размышляя обо всем пережитом за последние дни. — Мир совсем не таков, каким казался. Улыбка не всегда сродни веселому смеху. Блестящие чистые глаза — это далеко не порука искренности и верности. И называть себя социалистом еще ровно ничего не значит. Для скольких людей, именующих себя социалистами, это слово — пустой звук.

М-да! Вдруг оказывается, что ты одинок, изгнан из круга тех, кто был тебе дорог. Друзья перестали быть друзьями.

Как-то под вечер, возвращаясь с завода, Вальтер у самого дома неожиданно столкнулся с Агнес Брентен — своей бледной, болезненной кузиной. Она выскочила из подъезда, где поджидала его, выряженная, как кукла, в белом летнем платье с множеством кружев и пестрой вышивкой на груди и на рукавах. Высокий, легкий капорок сидел на маленькой головке, как кирасирский шлем.

— Извини, пожалуйста, Вальтер, но я, право, не знала, как быть!

— Прежде всего, здравствуй, Агнес!

— Ах да, здравствуй! Скажи, что случилось? Я уже два раза была в вашем клубе, но там все закрыто. Мне сказали, что не только ваша группа, но и весь молодежный союз распущен. Верно это?

— Верно.

— Вы уже больше не собираетесь?

— Нет. И всему виной тот вечер, на котором и ты была.

— Как так?

— Они это назвали антивоенной пропагандой.

— Не может быть…

На лице девушки отразилось разочарование и огорчение. Вальтер увидел в этом признак сочувствия и обрадовался. Ему захотелось сказать Агнес что-то теплое, дружеское, она показалась ему подавленной и грустной.

— Дело прошлое! Да, большое тебе спасибо, Агнес, за золотые монеты. Отец все-таки «купил» себе отпуск на них.

— Я знаю, он ведь был у нас.

Вальтер вздрогнул.

— Отец?.. У вас? В гостях?

— Это было так тяжело… Ужасно тяжело… Мама… Пройдемся немножко! Вдруг твой отец нагрянет и узнает меня…

Вальтер молча пошел рядом с ней по улице. Значит, отец ходил-таки к брату, к этому махровому реакционеру. Подумать только! Вальтер не мог прийти в себя от изумления. Хорошо еще, что отец не знал, откуда взялись золотые.

— Слушай, Агнес. Не вздумай кому-нибудь проговориться, что ты дала мне золотые монеты.

— Никому ни звука! Само собой!

— Отец… Не понимаю…

— Мне так тяжело. Ты не можешь себе представить. Я не хотела тебе этого рассказывать. Он пришел среди дня. Моего старика не было дома. К счастью! Мама так боялась… из-за… ах, это длинная и запутанная история. Связанная, кстати, и с твоим докладом.

— С моим докладом?

— Да. Тиас — это мой отец — ну, он нашел дома социал-демократическую газету и страшно рассердился. А в этом номере как раз было объявление о твоем докладе. Он так рассвирепел, что ушел без завтрака и несколько дней с нами не разговаривал. Он ненавидит социал-демократов. Он хотел…

— И ты все-таки пришла на наш родительский вечер?

— Ну да! Ведь я только из газеты и узнала о вас.

— Ах, во-от как!

— С того дня мама все время дрожала, как бы еще что-нибудь такое не вышло. И вдруг — является твой отец. В мундире гренадера… Он очень похож на нашего Тиаса, только пониже ростом. Можешь себе представить, как перепугалась бедная мамочка. Они зашли в мою комнату и несколько минут о чем-то там шептались. К сожалению, я ни слова не могла расслышать. Но, должно быть, мама сказала ему, чтобы он поскорей уходил. И он сейчас же ушел. Это было так тяжело, невыносимо. И я знаю, как мама страдает от этого. Но… но что же ей было делать? Я ее понимаю.

Вальтер покраснел. Срам! Выгнали!

— Мне очень жаль, если из-за моего отца у твоей мамы были неприятности, но…

— Ах, что ты! Причем ты здесь? Да и твой отец тоже не мог знать обо всей этой истории с газетой и объявлением. Но мама ему все рассказала. Чтобы он понял ее.

— Так? Она рассказала ему?

— Мне ужасно хотелось бы познакомиться с твоим отцом! Говорят, он такой жизнерадостный, веселый.

Вальтер громко рассмеялся. Увидев ее удивленное лицо, он расхохотался еще громче:

— Веселый? Жизнерадостный? Вот так новость! До сих пор я что-то этого не замечал!

II

Отпуск Карла Брентена подходил к концу. В первые дни он лихорадочно суетился и метался, строил планы и на что-то надеялся, а сейчас он притих и никуда не выходил из дому; он смиренно покорился своей участи. В том же сером в синюю полоску костюме он часами просиживал у окна, молча курил и задумчиво смотрел на улицу, всем сердцем, усталым, наболевшим, завидуя каждому проходившему мимо штатскому.

В воскресенье он снова переступит порог нейстрелицкой казармы, а он так надеялся, что никогда больше не увидит ее. В понедельник, еще до петухов, снова начнется ненавистная служба: чистка винтовки, маршировка, перекличка, полигон, наряды, осмотры тумбочек. Опять эта скотская атмосфера казарменного двора. Опять унтер-офицер Кнузен, эта подлая собака, эта бульдожья морда, будет драть свою мерзкую глотку и мытарить и преследовать его… Брентен размышлял: с собой он может взять только несколько сот сигар… Жалкий выкуп за то, чтобы время от времени вырваться на волю. Всего несколько сот… А с наличными деньгами и вовсе плохо… Не попытаться ли сделать маленький «военный заем» у Густава Штюрка с обещанием вернуть долг после войны? Фриде незачем об этом знать. Густав ему не откажет и не будет прижимать со сроком возврата. Вспомнил Карл и о брате. Своим неудачным визитом к нему он уже переболел. Он утешал себя тем, что, вероятно, все сложилось бы иначе, если бы он застал Матиаса дома… Зато мысль о Шенгузене, о его наглом, оскорбительном поведении жгла мозг. Карл мучительно придумывал, как бы отомстить Шенгузену за позор, за унижение. Отплатить с лихвой, с процентами… Пока что этоттолстокожий негодяй неуязвим. Не только социал-демократическая партия и профсоюзы стоят за этой мерзкой личностью, но и правительство, даже военное командование. Сейчас он крепко сидит в седле, очень крепко. Но когда-нибудь же кончится война! Вот тогда Карл рассчитается — рассчитается на совесть, уж он позаботится о том, чтобы этого генеральского прихвостня прогнали отовсюду со стыдом и позором… Прогнать?! Под суд надо отдать этого пса!.. Да так, чтобы он визжал и скулил, проклятая бестия! Брентен заранее наслаждался блаженством мести.

Да, так оно будет, будет! В данную минуту Карл и такие, как он, беззащитны, безоружны, бесправны, вне закона. Не только Шенгузен может безнаказанно оскорблять его, но и любая злобная собака, облаченная в мундир. Мы — несчастные жертвы. Приходится держать язык за зубами и терпеть. Ведь мы не только стоим, ходим, маршируем, но и думаем по уставу — насколько вообще разрешается думать: «Смирно! Молчать! Слушать команду!»

Удивительно! Всему этому беспрекословно подчиняются тысячи, миллионы взрослых людей. Непостижимое А он сам? Да, а он?.. И он не лучше других. Такой же ничтожный и малодушный, как все остальные! Дрожащий, запуганный человечек в безвольном, послушном, покорном человеческом стаде…

Хлопнула входная дверь. Брентен прислушался. Это сын вернулся с работы.

Его сын! Как он изменился! Не узнать совсем. Умен не по годам. Самонадеян. Но мальчик сам, без него, стал социалистом. О политике он в свои шестнадцать лет рассуждает, как взрослый. Не пьет, не курит, по воскресеньям ездит за город, на лоно природы. Ну что же — у всякого свои вкусы. Впрочем, что касается «любви к природе», то это песня знакомая. Толстуха Гермина, его невестка, тоже называла себя когда-то «другом природы». Ну, и умора ж это была! Свободное платье «реформ», на животе — бляха из старинного серебра величиной с блюдце, в волосах — полевые цветы. «Я — весна, лови меня!» Ах, корова ленивая! В семейной жизни она развернулась вовсю, этот «друг природы» в платье «реформ»… Неужели и с мальчиком произойдут такие же неожиданные превращения? Сейчас трудно сказать, что с ним будет через пять или десять лет. Первое же увлечение женщиной может все перевернуть вверх дном. Он превосходно разбирается в политике. Жаден к знанию — это хорошо.

И Брентен стал вспоминать о своих былых планах и надеждах. Только настойчивость ведет к цели, настойчивость и выдержка. А у него, если сказать правду, не было ни того, ни другого. Усидчивые люди преуспевают и без особых способностей. Такой человек, как Шенгузен, обязан своим положением не голове своей, а заднице. И Карл Брентен тешил себя мыслью, что стоило бы ему в свое время захотеть, — и он с легкостью стал бы членом правления профсоюза табачников. Тогда солдатчина миновала бы его. Одно лишь надо было усвоить, одному научиться: поддакивать влиятельным людям, делать ставку на людскую глупость, льстить вышестоящим, топтать тех, кто ниже тебя.

Эти молчаливые размышления привели Брентена к выводу, что для подобных способов преуспеяния в жизни он слишком порядочный человек, слишком прямая, искренняя натура. Вот за это и приходится расплачиваться. Но у него была короткая память, да и внутренней честности, к сожалению, не хватало, иначе он вспомнил бы, что не впервые занимается подобными самообвинениями и самообольщениями; они неизменно сопровождали все его неудачи. Каждому своему провалу он находил утешительное объяснение в собственных добродетелях.

В комнату вошел Вальтер; он уже успел умыться и переодеться.

— Здравствуй, отец!

— Здравствуй!

— Новости знаешь? Большой морской бой в Северном море, в районе Скагеррака, между нашими и англичанами.

— Да?

— И мы победили!

— Гм! Да, да. Конечно. Мы ведь только и делаем, что побеждаем!

— Два больших флота схватились друг с другом. На заводе рассказывали, что вчера прибуксировали линкор «Блюхер» в ужасном виде. Говорят, он поставлен на ремонт на верфях у «Блома». Интересно бы все-таки взглянуть на эту посудину.

— Значит, опять сотни людей погибли?

— Сотни? В газетах пишут, что утонуло девять тысяч англичан. Десятка два кораблей пущено ко дну.

Брентен испытующе поглядел на сына. Как он возбужден! С сияющими глазами говорит о морском бое!

— Наше командование, по-видимому, хорошо справилось с операцией. На стороне англичан было огромное превосходство сил, и все же им пришлось прекратить бой.

Брентен слушал молча: и это антимилитарист, смутьян, который даже Шенгузена привел в ярость? Он усмехнулся.

— Что с тобой? — спросил он с подчеркнутым удивлением.

— А что?

— Да ты любого ура-патриота за пояс заткнешь! Ни с того ни с сего поверил газетным сообщениям. Да и самый морской бой, видно, приводит тебя в восторг. Хорош антимилитарист и противник войны!.. К чему тогда все курсы и лекции, если теория так расходится с практикой?

— Ты думаешь, что я… я… — Кровь кинулась Вальтеру в лицо.

— Я делаю выводы из того, что вижу и слышу.

— Ведь тут просто морской бой, понимаешь, больше ничего…

Произнося эти слова, парень еще больше смутился. Что значит «просто морской бой, и больше ничего»? Он взглянул на отца. Тот молча наблюдал за ним.

— Ты, пожалуй, прав. Как это случилось, что я… Конечно, это с моей стороны колоссальная глупость, — откровенно признался он. — Я сам не понимаю, как это…

В то же время он сильно досадовал на себя за то, что ему пришлось признать свою ошибку перед отцом.

Вот если бы Брентен громко рассмеялся, взял бы его за плечи и сказал: Да, парень, бывает… Иногда вот так занесет тебя… Хорошо еще, если вовремя спохватишься! Но папаша Брентен не рассмеялся и ничего не сказал. Или, может, считал, что молчание доказывает его чуткость? Впрочем, он не только молчал, но и улыбался с видом отеческого превосходства. И от этой улыбки Вальтеру было очень горько.

— Да, я сморозил отчаянную глупость. И как это меня угораздило!

Отец по-прежнему молчал.

Сын, задетый за живое, запальчиво бросил:

— И все-таки я был и остаюсь противником войны!

Брентен кивнул. Но на его губах все еще блуждала обидная для самолюбия юноши улыбка.

III

Поздно вечером, когда Вальтер сидел один в своей комнате, в его ушах все еще звенело: «К чему тогда все курсы и лекции?.. Хорош антимилитарист!»

Какое право имеет отец смотреть на него с такой ухмылочкой? А его плаксивые письма? А униженное выпрашивание золотых монет и сигар? А позорное хождение на поклон к своему высокопоставленному брату, этому верноподданному кайзера? Получи отец чин повыше, он, конечно, был бы счастлив превратиться из преследуемого в преследователя. Он не имел права так ухмыляться — никакого права!

Этот распроклятый морской бой! Мы, социалисты, против войны. Да, но…

У Вальтера вырвалось это «но». Допустимы ли здесь какие-нибудь оговорки? Он напряженно задумался.

Он вспомнил о том занятии их кружка у доктора Эйперта, на котором шла речь о происхождении и характере войн и обсуждалась точка зрения одного из русских марксистов по фамилии Ленин, эмигранта, жившего в Швейцарии. Мысли Ленина были необычайно ясны и убедительны. Что же он сказал? Социалисты, по крайней мере социалисты такие, как Ленин, не отрицают все войны огулом. Разумеется, Ленин тоже мечтал о грядущих временах, когда не будет более войн и подобных им жестокостей. Но… пока тут есть еще большое «но». Марксисты не против всякой войны. Ведь марксисты признают правоту угнетенных крестьян, которые воевали против князей и феодалов. Мы, марксисты, также напротив революционных войн, которые вели якобинцы. Мы — на стороне французских республиканцев, воевавших против европейских королей. Разве мы против войны, которую вели американцы за свою независимость? Мы одобряем и войну Северных Штатов против рабовладельцев Юга… Мы, разумеется, не порицаем ремесленников и горожан за то, что они в 1848 году воевали против своих реакционных монархов в Париже, Вене и Берлине. И уж, конечно, не осуждаем парижских коммунаров за то, что они в 1871 году дрались против Тьера и Бисмарка. И разве мы не за буров, которые вели войну за свою независимость, войну против английских империалистических разбойников?

Юноша дрожал от возбуждения, вызванного этой развернутой цепью мыслей, которые привели его к удивительным выводам.

Но разве во всех этих войнах не погибали тысячи людей? Еще бы! Бесспорно! Значит, по Ленину, есть войны, которые, несмотря на их неизбежные ужасные последствия, все же справедливы, и их необходимо было вести. Необходимо? Да, чтобы смести с пути тех, кто из низменных побуждений приветствует любые войны, кто ведет их в корыстных целях или превращает их в свое ремесло и втягивает человечество в новые и новые кровопролития. Значит, очень важно уяснить себе, во имя чего ведется война и за кого ты в этой войне стоишь…

Отрицать вообще всякую войну — значит остановиться на полпути. А главное, такая позиция отнюдь не исключает возможности войны. Напротив, люди подобного образа мыслей именно в силу своей половинчатой позиции становятся игрушкой в руках поджигателей войны. Нельзя отойти в сторону и сказать: меня это не касается, я против войны, любой войны. Именно так рассуждал и так действовал рабочий Науман, бессмысленно погибший под топором палача. Нет, это увертка, бегство…

Так рассуждая, Вальтер пришел к новым выводам. Волнение его росло. Напрашивался последний, решающий вопрос: за кого же мы, марксистски мыслящие социалисты, должны быть в этой войне?..

Конечно, не за царскую империю. Уже самая эта идея нелепа. И не за английских колониальных разбойников. И не за французскую республику толстосумов. Отпадает и Германия с ее военным авантюристом Вильгельмом, с ее Ольденбургом-Янушау^[2] и Круппом фон Боленом. А ведь надо решить, за кого мы, в стороне стоять нельзя!

Да разве он не принял решения уже давно? Он не отошел в сторону, он сказал: война империалистической войне! Новое открытие! Самое простое и ясное! Ведь это не значит молчать, увиливать от ответа, еще менее того — идти на поводу у других! Нет! Он давно говорил четко и определенно: долой войну! Это и есть объявление новой войны, его войны, цель которой — мир и социализм.

Он завтра же, не откладывая, продолжит свой разговор с отцом. Пусть не ухмыляется, а ответит… Курсы и лекции иногда все же кое-что дают. Он докажет это отцу.

IV

До реванша, однако, дело не дошло. Утром, когда Вальтер уходил на завод, отец еще спал. Накануне Карл Брентен явился домой очень поздно — за полночь — и в сильно нетрезвом виде. На следующий день ему предстояло уехать.

Отец и сын чуть было не расстались, не простившись. Вальтер был уже на лестнице, когда мать позвала его:

— Что же ты, сынок? Ведь отец уезжает, а ты даже не попрощался с ним? Вернись, он не спит. Всю ночь глаз не сомкнул.

Бледное лицо в тугих наусниках, будто забинтованное, повернулось к Вальтеру.

— Доброе утро, папа. Я забежал проститься. Ты уезжаешь сегодня? Смотри не поддавайся этим безмозглым солдафонам!

Мутные унылые глаза всматриваются в лицо юноши. Из-под одеяла устало протягивается волосатая рука.

— Да, да. Как пролетело время… Прощай, мальчик! Не делай глупостей, времена суровые.

«Будем надеяться», — вспомнил Вальтер, и по губам его скользнула ироническая улыбка.

— Ну, отец, у тебя такой вид, будто ты сразу отправляешься на передовую, в самое пекло.

— Да уж ладно, сынок! — Карл то ли сердито, то ли смущенно махнул рукой. Вальтер решительно схватил эту руку и испугался — таким вялым, бессильным было ее пожатие.

— Я постараюсь поскорее достать еще пару золотых монет.

— Это не так просто! Опыт показал.

— Нет, дело верное! У меня есть надежный источник.

Фрида просунула голову в дверь:

— Надо, сынок, идти, а то прозеваешь поезд.

— Бегу. Ну, еще раз, отец, до свиданья.

— Будь здоров, мальчик!

— До следующего отпуска!

— Ладно, ладно!

V

О да, курсы и лекции кое-чего стоят. Для Вальтера они стали необходимостью — в особенности с тех пор, как его выжили из их прежней, скатившейся вправо группы. Каждый понедельник у доктора Эйперта собиралось несколько молодых левых социалистов. Вальтера и Ауди привел Фитэ Петер.

Доктор Эйперт был приват-доцентом и в свое время читал курс политической экономии в Колониальном институте. В начале войны его уволили на том основании, что он был близким другом историка-социалиста Лауфенберга, заключенного в крепость где-то в Восточной Пруссии. Среди своих слушателей доктор Эйперт слыл выдающимся строго марксистским ученым. Но юные борцы за справедливость, собиравшиеся у него на квартире, особенно высоко ценили его за то, что он безоговорочно объявил все бюрократическое руководство германского рабочего движения бездарным и невежественным, а посему — ни на что не годным и совершенно бессильным. Бебель, по его мнению, был последним исполином героического поколения; нынешние же руководители — жалкие мещане, мелкота и посредственность.

Все это целиком совпадало с мыслями и чувствами его молодых учеников.

В этот понедельник Вальтер пришел раньше других. У него была особая цель, отдельный вопрос к доктору Эйперту.

Ученый вышел к нему в переднюю в длинном халате и коричневой ермолке, удачно прикрывавшей лысину.

— А-а, добрый вечер, мой юный друг! — Он протянул Вальтеру узкую руку. — Так рано? Или мои часы отстают?

Он торопливо достал плоские золотые часы.

— Нет, нет, ваши часы правильны, товарищ Эйперт. Извините, но у меня к вам просьба. Дело в том…

— Ну, входи. Ступай-ка пока в библиотеку. Я сейчас буду готов.

С чувством благоговения вошел Вальтер в библиотеку ученого. Кругом, вдоль стен, книги, тысячи книг, ничего, кроме книг. Ковер, выдержанный в синих и красных тонах, мягкий и пушистый, как мох. А кресла точно поддерживали сидящего в своих ласковых объятиях. Когда Ауди в первый раз вошел в эту комнату, он поморщился. Ему здесь не понравилось. Почему? Он сначала и сам не знал — просто не понравилось. Показалось, что ученый уж слишком благоденствует. В Эйперте ему чудилось что-то классово чуждое, если не классово враждебное. И это еще не все: по-видимому, доктору Эйперту было безразлично, как ведет себя человек, что он делает и чего не делает в своей личной жизни. Эйперт курил и угощал своих питомцев сигаретами и сигарами. В маленьком стенном шкафчике, как случайно обнаружил Ауди, стояли бутылки и бокалы, и, что вскоре выяснилось, доктор Эйперт превыше всего ценил бутылку доброго красного вина. Но особенно низко пал ученый в глазах Ауди, когда откровенно признался, что до страсти любит играть в скат. И Ауди вынес приговор: безнадежный рутинер, до мозга костей обыватель и буржуа, гримирующийся под социалиста.

Вальтер же отнесся ко всему этому гораздо снисходительнее. Разве не достойно всяческих похвал и удивления, что состоятельный человек и ученый пристал к лагерю социализма, за что навлек на себя преследования гамбургского сената, лишившего его права преподавания?

Ученый вошел в комнату. Вальтер поднялся. Доктор Эйперт был очень элегантен в сером летнем костюме. Проседь на висках удивительно шла к его тонкому, одухотворенному лицу. Умным и добрым был взгляд светлых глаз, окруженных бесчисленными, тонкими, как ниточки, морщинками. Он подошел вплотную к Вальтеру, положил ему руки на плечи и спросил:

— Ну, милый друг, что случилось?

— Вчера я хотел… я… мне хотелось попросить вас, товарищ Эйперт… — Перед этим человеком Вальтер всегда робел, он и сам не знал почему. — Я хотел просить вас, чтобы на сегодняшнем занятии вы еще раз изложили точку зрения Ленина на войну. Мне кажется, что для всех нас было бы очень полезно подробнее поговорить на эту тему.

Эйперт кивнул, потер руки и сказал:

— Правильно! Очень хорошее предложение! Очень хорошее!

VI

В этот же час в Нейстрелице Карл Брентен с опозданием, а потому — в тревоге, вошел в канцелярию роты. Багаж его был уже в казарме. Дорожную грязь он стряхнул, сапоги и пуговицы мундира начистил до блеска. Став навытяжку, как требовалось по уставу, он отрапортовал:

— Гренадер Брентен из отпуска вернулся!

Унтер-офицер Кнузен, Адам Кнузен, по гражданской профессии трактирщик, медленно поднял свою бульдожью голову. Правду говоря, не так уж он был страшен. На первый взгляд физиономия у Кнузена, хотя и незначительная, была, пожалуй, добродушной. Короткие щетинистые усы, прикрывавшие верхнюю губу и, в противоположность моде, не закрученные вверх, придавали его квадратному, обрюзгшему от неумеренного потребления пива лицу моложавый, веселый и довольный вид.

— Ага, приехали, значит! — сказал он скрипучим басом. Задумчиво рассматривал он Брентена, который замер, стоя навытяжку, точно собака на задних лапках. И вдруг Кнузен заорал, благосклонно глядя на Брентена:

— Ну, и везет же вам, черт вас возьми! Будь вы здесь три дня назад, вы теперь шлепали бы уже где-нибудь по румынским болотам.

Брентена кинуло в дрожь! Теперь — гляди в оба! И он выпалил, почти крикнул:

— Привез господину унтер-офицеру ящик сигар собственного изготовления! Товар довоенный…

— Превосходно! — гремел Кнузен. — Я надеялся, что вы сразу пришлете мне сколько-нибудь. Да ведь с глаз долой — из сердца вон!

— Тысячу раз прошу извинения у господина унтер…

— Да ладно! Хватит разговоров! Бегите! Тащите скорей курево, не то оно у вас там заплесневеет!

— Есть, господин унтер-офицер!

Брентен с облегчением круто повернулся на каблуках и опрометью бросился по коридорам в казарму.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Это было печальное лето. Вальтер и Ауди чувствовали себя потерянными, заброшенными. Они держались вместе, но далеко не всегда ладили: они надоедали друг другу, ссорились, чего прежде никогда не бывало. Однажды дело дошло даже до взаимных попреков: каждый взваливал на другого вину за все, что с ними произошло.

А-ах-ах! — вздыхали они. Как забыть веселые вечера в группе? Как вытравить из сердца старые привязанности?

Иногда в этом «а-ах-ах» вместе с чувством сожаления звучала злая ирония. Время от времени они наперебой сыпали едкие замечания по адресу пухлощекой старосты Греты.

А-ах-ах!

Изгнанники, опальные — вот они кто. И преследуемые. На каждом шагу им чудились подозрительные взгляды. Они слывут опасным элементом. Кругом враги. И друзья все больше отгораживались от окружающих.

Вальтер открывал у Ауди неприятные свойства, которых раньше не замечал. Он пришел к выводу, что Ауди тщеславен, всегда старается выдвинуться на первый план, всегда считает себя правым и с чувствительностью мимозы реагирует на любое возражение. Все чаще проскальзывали у него черты неуравновешенности, чудачества.

То вместе, то порознь, что в последнее время случалось все чаще, приятели ходили в театр, на концерты и на собрания. В антрактах они иной раз неожиданно встречались.

— Ну как? — спрашивал один, — понравилось?

— Бывает лучше, — отвечал другой. И они снова расходились.

В театре «Талия» они смотрели «Кетхен фон Хельброн». Вот ерунда! Что за несносный пафос! Какие противоестественные коллизии! Сколько ложной романтики! После первого же действия оба решили:

— Чушь какая-то! Женщины в жизни совсем другие, видали мы их!

Иногда один спрашивал другого:

— Ты читал газету? Какое наглое вранье! Позор!

— И читать нечего такую дребедень! Только зря время тратить.

Ложь, только ложь окружала их — и от этой лжи им становилось тошно. Единственным их утешением были книги. Ауди «открыл» Достоевского. Когда он рассказывал Вальтеру содержание романов этого писателя, у него от волнения захватывало дух; он с трудом подыскивал слова. Как глубоко проникает Достоевский в человеческую душу! Для него нет просто хороших и просто плохих людей; они одновременно и добры, и злы, и благородны, и низки.

Против этого нечего было возразить, но, Ауди не верилось, что русские такие уж фанатики правды, не верилось, что, совершив плохой поступок, они неизменно терзаются угрызениями совести и сами себя бичуют — какой же я негодяй, какой злодей. Было бы прекрасно, говорил Ауди, гели бы такие люди были, но нет на земле таких. Если человек и осознает, что поступил плохо, он, быть может, и почувствует стыд, но промолчит и не будет кричать об этом на всех перекрестках.

Однако, читая об убийстве ростовщицы, Ауди весь дрожал, на лбу у него от страха выступил пот. Совершенно разбитый, он заснул, наконец, тяжелым сном. А после работы побежал в публичную библиотеку в надежде получить второй том «Преступления и наказания», который уже несколько дней был на руках. Ему повезло. И он читал о человеческой злобе и жестокости, о терзаниях, о сатанинских пытках, которым подвергались люди и животные. Разве кто-либо и когда-либо так описывал, на что способен человек? Все это не бред горячечного воображения, а виденное, пережитое — и ребенок, которого истязают, и лошадь, которую бьют по глазам, и генерал-крепостник, любующийся тем, как собаки разрывают на части ребенка его крепостного… Подлый мир, вот он каков! Одиночество, бедность, душевное смятение Раскольникова волновали Ауди до слез; он страдал вместе с ним и проклинал жалкую, лицемерную, насквозь лживую жизнь.

Вальтер увлекался Свифтом и французской революцией 1789 года. Свифт, влачивший жалкое существование всего лишь в качестве доброго детского сказочника, был, как с удивлением убедился Вальтер, одним из величайших мудрецов. Какой острой критике подвергал он своих современников и их общественное устройство, их неискоренимую глупость и косность, с какой едкой насмешкой разоблачал чванство и мракобесие сильных мира сего. А республика благородных лошадей гуингмов, эта утопия, уже столетия тому назад рожденная человеческим мозгом! А республика ученых, Лапута, это грозное предостережение людям нашего века — века техники! Вальтер восторгался гениальным ирландцем и заносил в записную книжку особенно поразившие его изречения; некоторое время друзья называли людей только «йэху».

Сочинения Карлейля знакомили Вальтера с французской революцией. Он глотал толстые тома один за другим; могучее восстание человеческой совести наполняло его неизъяснимой гордостью. Ему казалось, что лишь в ту эпоху человек впервые осознал себя человеком и заслужил это гордое звание. Пусть буржуазно-ограниченный Карлейль громит революцию и ее деятелей. Но Вальтер восхищался их героизмом, силой, решимостью. И любимыми героями революции стали для него как раз те, которых Карлейль поносил больше других: Марат и Сен-Жюст. Ему удалось достать в университетской библиотеке немецкий перевод «Друга народа». Он изучал речи и приказы Сен-Жюста, изданные в бытность его комиссаром революционной армии. И вот он увидел, что даже Бонапарт вступил во владение наследством, оставленным его предшественниками. Вальтер читал все новые и новые книги с самым различным освещением событий той эпохи. Он прочел Минье, которого ценил больше других за его демократические убеждения, прочел Кропоткина, Мишле, Ламартина, Тэна, Гизо — все, что нашел на немецком языке.

Летом, в воскресные дни, бродя по лугам и лесам, друзья рассказывали друг другу много интересного. Оказалось, что Ауди охотнее всего повествует об одиноких, больных, надломленных жизнью людях из мира Достоевского, а Вальтер — о борцах, самоотверженных революционерах, современниках Марата и Сен-Жюста. Однажды Ауди сказал насмешливо:

— Жаль, что Достоевский ничего не написал об этих революционерах, у тебя был бы случай прочесть, что они далеко не все герои, что между ними попадались и гнусные субъекты.

— Ха! — воскликнул Вальтер. — Если люди действительно такие, как о них пишет Достоевский, так это только потому, что там еще не было революции, которая осветила бы их разум.

— Но безупречных героев нет!

— Возможно, — согласился Вальтер. — Все же тот, кто отдает всего себя служению человечеству, — герой.

В своих прогулках они избегали мест, где некогда собиралась их группа; им не хотелось ни встречаться с прежними товарищами, ни даже вспоминать о них. Но ничего не поделаешь: прогулки непрестанно напоминали о прошлых экскурсиях, песнях, затеях.

Случалось, что они совершенно забывали о своем решении ни о чем не вспоминать.

Как-то на лесной просеке в Гааке Вальтер сказал другу:

— Помнишь, Ауди, вот на такой же лужайке — может быть, даже на этой самой — мы играли в бродячий цирк. Ты был боксер Мейер-младший, помнишь? А я гомункулус, искусственный человек?

— Еще бы не помнить! Я еще победил толстяка Курта Эшберга в первом же раунде. А он был килограммов на двадцать тяжелее меня!

— А я пел арии из различных опер. Нажмите кнопку — и искусственный человечек запоет, что только вашей душе угодно: Верди, Вагнера, Гуно, Пуччини. Не было случая, чтобы я не выполнил заказа.

— Помнится, мы после этого поехали в Моорбург и по дороге пели все одну и ту же песенку с бесконечным числом куплетов: «Робинзон, Робинзон, на воздушный шар сел он», — правда?

— Да, да, совершенно верно.

— А-ах-ах!

— Да! Было и быльем поросло!

И они замолчали. Уныло брели по лесу, не замечая его красоты. Гнали от себя мысли о прошлом, но думали только о нем. В воспоминаниях былые дни приобретали особое очарование. Но в этом они не смели себе признаться.

II

В конце лета, в прекрасный солнечный день, уже расцвеченный осенними красками, произошла неожиданная и нежеланная встреча. Друзья пересекали Саксонский лес, направляясь к Грандерской мельнице, где собирались отдохнуть на берегу реки Билле. Заговорившись, они не заметили, что на самой опушке, на обочине шоссе, по которому они шли, расположилось несколько девушек и юношей. Только когда те их окликнули, они подняли глаза и увидели… свою группу.

Вальтер обвел всех радостным взглядом. Вот и она. Привалившись к стволу, она смотрела на него, и рот у нее был полуоткрыт. У него перехватило дыхание и отяжелели ноги. Какая-то растерянность, безволие сковали его. Она все такая же… И то же васильковое платье с вышивкой. Да, это ее полное, румяное лицо, ее большие сияющие глаза…

Отчего же Ауди так упрямо идет вперед, как будто все это им только померещилось? Что это? Он, кажется, даже ускорил шаг? Вальтер хотел что-то сказать, уговорить Ауди остаться здесь, но слова застряли у него в горле. Он бросил быстрый, неуверенный взгляд на Грету, которая все так же неподвижно стояла, прислонившись к дереву, потом взглянул на, Ауди — и пошел за ним. Он чувствовал себя разбитым, несчастным, но не отставал от Ауди.

Он напряженно прислушивался. Никто не окликнул их, ни звука не раздалось им вдогонку.

Они молча шли рядом, и минуты тянулись бесконечно. Как тяжело плелся Вальтер. Как тянуло его к старым друзьям. В эту минуту он ненавидел Ауди, который, казалось, холодно и спокойно шагал рядом, не оглядываясь по сторонам, не говоря ни слова и не выказывая никаких признаков волнения. Вальтеру хотелось убежать в чащу леса и броситься на землю. Хотелось схватить Ауди за плечи и хорошенько встряхнуть этого бесчувственного упрямца и гордеца.

— Видел? Все наперечет! — заговорил наконец Ауди, не поворачивая головы и глядя прямо перед собой. — Они все еще цепляются друг за дружку, вся компания. Только старухи не хватает. Удивляюсь, как это она выпустила без присмотра своих цыплят… Впрочем, коршуны-то изгнаны.

Вальтер молчал.

— А Фелинг? Торжественно и свято обещал мне не поддаваться. Трус!.. И Альфред Бернер… Горло драть он горазд… а перед ней и он — на задних лапках. Делает все по указке старухи!..

— Что за старуха? — раздраженно крикнул Вальтер.

Ауди медленно повернул голову и удивленно взглянул на него.

— Бомгарденша, — сказал он. — Старшая, конечно! — И по его лицу пробежала улыбка.

— Ах, так…

Это была самая грустная из их прогулок.

III

Шли дни. Ни один из уходящих не сулил радости наступающему.

Рано утром, в шесть двадцать четыре с Даммторского вокзала отходил пригородный поезд, на который Вальтер всегда старался успеть, чтобы попасть на завод за несколько минут до семи. В начале седьмого — зимою в полной тьме — он выходил из дому, пошатываясь, полусонный, в любую погоду — в дождь, снег, вьюгу… Усталый и голодный бежал он по Тотеналлее — мимо тюрьмы и кладбища. Если у него был с собой завтрак, он принимался жевать его на бегу, еще не вполне проснувшись. Если мать давала ему котелок с остатками вчерашнего ужина, он обычно очищал его уже в поезде. Придя на завод, Вальтер натягивал грязные промасленные штаны, порой залубеневшие от холода. И вот уж протяжный гудок, моторы включены. Снова все тот же грохот, грязь, голод, сдельщина. Так, изо дня в день начиналась столь воспетая поэтами «Симфония труда»…

Первые движения, в особенности после студеных ночей, стоили Вальтеру больших усилий: рычаги станка и ручки инструментов были холодны, как лед. Вероятно, ни один каторжник не брался за работу с бо́льшим отвращением, чем Вальтер. Он смотрел на изможденных, понурых людей, смотрел, как они в желтом полусвете, словно призраки, двигались у станков, и часто думал о молодых парнях, добивавшихся призыва в армию и отправки на фронт, хотя их оставляли в тылу как квалифицированных рабочих. Не солдатская жизнь соблазняла их, не героизм двигал ими — они жаждали вырваться из бесконечной монотонности жизни, избавиться от унизительного рабского труда, от серых будней; они хотели, наконец, хоть раз наесться досыта.

Пять часов нарезать винты, делать одни и те же движения — десятки, сотни раз. Или обрабатывать металлические краны. Триста корпусов лежат на рабочем столе, столько же шпинделей и других деталей. Делать нарезку, пригонять по стандарту, зачищать, полировать, по сто, по триста раз брать в руки каждую деталь. Когда, после нескольких дней работы изделия, наконец, готовы, приходит рабочий, забирает их и приносит взамен новую партию необработанной отливки. Рабочие почти никогда не знали, на что употреблялись изготовленные ими детали, куда они шли. И все же на такую работу еще многие зарились — ведь, обрабатывая деталь от начала до конца на токарном станке, можно проявить свое уменье, сноровку, выучку. А на автоматических станках рабочие изо дня в день, из года в год выполняют лишь какую-нибудь одну-единственную операцию, делают одно-единственное движение руками.

Как только после пяти часов утренней работы, ровно в полдень, раздавался гудок, шум моторов мгновенно замирал, и люди, как тени, торопливо неслись мимо машин к воротам завода; впереди обычно бежали в своих цокающих деревянных башмаках ученики. Все стремглав мчались по прямой, как стрела, Венденштрассе, на дальнем конце которой находилась дешевая столовая. Может, сегодня удастся съесть миску брюквенного супа? Через полчаса ребята, стуча деревянными башмаками, с шумом неслись обратно, чаще всего пробежавшись впустую.

Когда последний гудок возвещал конец работы, день уже был на исходе. Осенью — спускались сумерки, а зимой — давно стояла ночь. И все же для Вальтера лишь тогда начинался настоящий день — его день. Он сбрасывал пропитанную маслом одежду, надевал чистую рубашку, короткие штаны и несколько часов чувствовал себя свободным человеком.

IV

Немало было разглагольствований о нынешних «великих временах», о «великих событиях». Но все чаще случалось, что безответственных болтунов, которые распространялись на эти темы, заставляли замолчать. Война продолжалась, об этом красноречиво говорил голод; но она уже ничем не поражала, она давно стала буднями. Газеты, правда, из кожи лезли вон, трескучими фразами стараясь разжечь энтузиазм, но на Сомме бои шли уже много недель, а в сообщениях о ходе военных действий на Изонцо сражения нумеровались, чтобы не сбиться со счета.

Даже из военных сводок, этого непроходимого нагромождения лжи, порой выпирала правда, горькая правда.

Вальтер прислушивался к разговорам рабочих. О чем они говорят? Что думают о войне? Вот в центре внимания большая торговая подводная лодка, пересекшая океан и вошедшая в балтиморскую гавань. Но интересовала, видимо, лишь техническая сторона этого достижения. Ни разу не слышал он, чтобы хоть кто-нибудь предположил, что с помощью таких подводных лодок можно прорвать блокаду и обильно снабдить страну товарами. Когда цеппелины стали сбрасывать на Лондон бомбы, никто не ждал от этих «лихих» налетов, как их называли, решающего поворота в ходе войны; о них говорили с гордостью, как о признаке превосходства немецкой техники, и радовались, что у англичан нет авиации и что они не умеют строить самолеты. Часто и охотно говорили о пиратских набегах немецких каперских кораблей: это были «подвиги», уводившие от повседневности. Война стала почти обычным явлением, с ней как-то примирились. Многие думали, что в один прекрасный день обе стороны устанут и побросают оружие.

Петер Кагельман жил в своем особом мире. Вальтер редко слышал от него какое-нибудь замечание о войне, о политических событиях; даже голод для него словно не существовал. Одним только был Петер известен всему заводу: он категорически отказывался от сверхурочных работ. Его досуг — это и есть его жизнь, говорил он. Но часто казалось, что и днем по цеху бродит только его тело, а душа живет в мире каких-то грез. В последнее время этот мир населяли творения Шекспира. Окруженный шумом и грохотом моторов, Петер, подобно волшебнику Просперо, жил, как на сказочном острове, воображая, что Ариэль и Калибан подвластны ему. Он читал, писал, а работу свою выполнял механически, и, как это ни странно, никто не мог к ней придраться: ни мастер, ни нормировщики.

С Вальтером он теперь общался реже: по-видимому, почувствовал, что литературные лекции у станка не вызывают у него восторга. Кроме того, между ними в последнее время бывали довольно серьезные размолвки. Вальтер упрекал приятеля в увлечении химерами, в недостаточной серьезности и напрямик осудил его за то, что, он, очевидно, сам не знает, чего хочет; в произведениях искусства для него самое важное не внутреннее содержание, а внешний эффект.

Петер горячо возражал и в резких выражениях просил прекратить подобные злостные подтасовки. Он — социалист и сам прекрасно понимает, как важно содержание в искусстве, но речь идет о том, что необходимо облечь это содержание в подлинно художественную форму. Вальтер иронически возразил, что в стихах Петера нет, однако, ни намека на социалистическое содержание, столь ценимое на словах их автором.

Но Петер не мог долго дуться, ему нужен был человек, перед которым он мог бы излить свои мысли, ему необходима была сочувствующая, созвучная, родственная душа. Однажды он подошел к Вальтеру с торжественным видом, держа в руках целую пачку листков. Они были усеяны жирными пятнами и исписаны крупным прямым почерком.

— Только что закончил мой первый цикл сонетов. Чувствую себя как… как выжатый лимон. Ты увидишь… Влияние Шекспира, конечно, есть, но только отдаленное! Я… Если только я еще когда-нибудь… — Он замолчал и смущенно улыбнулся, как бы прося снисхождения. — Я должен прочесть их тебе.

И Петер начал читать.

Ему пришлось читать громко, чтобы перекричать шум мотора. До Вальтера доносились пышные слова о дружбе, человечности и родстве душ, об умирающих деревьях и упоительных сумерках, о неблагосклонных временах; песнопения во славу грядущего человеческого счастья, вдруг переходившие в ликующий апофеоз освобожденного человеческого духа…

О Мир! О Человек! О ты!

Петер читал, словно задавшись целью приворожить Вальтера своей восторженностью. Голос его то гремел так, что его слышали рабочие даже в самых отдаленных углах цеха, то вдруг ниспадал до шепота и звучал, как шелест листвы, как тихий плач, и тогда Вальтер не мог уловить даже смысла стихов. Вдруг Петер замолк, уронил руку, державшую листки, и посмотрел на друга блаженными глазами.

Вальтеру хотелось громко расхохотаться и сказать: «Ах ты, дитя! Дурачок!» Но он не рассмеялся, не обозвал Петера ни глупцом, ни ребенком; он произнес холодно и очень сухо:

— Прошу тебя об одном, избавь меня от твоих поэтических излияний. С меня довольно! Тошно мне от этих трескучих фраз, от этого самоопьянения! Кому это нужно?

Петер растерянно улыбнулся. Но когда он понял, что Вальтер не шутит, улыбка сбежала с его лица.

Он побледнел, позеленел, глаза широко раскрылись.

— Да что с тобой? — пробормотал он.

— Что со мной? — раздраженно вскрикнул Вальтер, включая мотор и начиная работать: — Я повторяю: хватит с меня. Хватит этих дурацких комедий. Сыт по горло. У меня нет больше ни малейшего желания валять дурака.

Петер Кагельман смотрел куда-то в пространство. Ему была непонятна внезапная резкость друга. Он слегка дотронулся до плеча Вальтера, который повернулся к нему спиной, и спросил:

— Послушай! За что ты на меня так?

Вальтер с силой дернул ручку переключения и крикнул в лицо неподвижно стоявшему Петеру: — Все это вранье! Вранье и самообман! И трусость! Ты сам себя обманываешь и бежишь от жизни!.. Стоишь здесь в грохоте, в грязи и фабрикуешь стихи о «неблагосклонных временах». Тебе нечего жрать, как и всем нам, а ты играешь словами о человеческом духе, о счастье человечества. Что ни час, на фронте гибнут тысячи людей, а ты оплакиваешь «умирающие деревья»! До чего же это пошло, фальшиво, лживо! И главное — это же отчаянный обман! Мы прозябаем, как рабы, а ты делаешь вид, что все прекрасно! Ты спишь наяву и видишь сны! Но хуже всего то, что этими снами ты стараешься обмануть, оболгать и себя и нас! Опомнись! Проснись! Вглядись в жизнь, какая она есть!

Рывок — и машина пущена в ход. Вальтер углубился в работу с таким видом, точно Петера и не было с ним рядом.

Петер постоял еще с минуту, неподвижно и безмолвно, следя невидящими глазами за движениями друга.

Потом улыбнулся… Боль была в этой улыбке!

Медленно побрел он назад, к своему станку.

V

Стычка друзей привлекла к себе внимание окружающих. Соседи кричали Вальтеру, что он поступил правильно: наконец-то этот фантазер услышал правду. Специалист по коленчатым валам, старый токарь Нерлих, длинный станок которого стоял рядом со станком Вальтера, ухмыльнулся в свою козлиную бородку и сказал, повернувшись к Вальтеру:

— Твоя отповедь еще долго будет жужжать у него в ушах. Теперь ты от него избавился. Больше он не придет!

Но Вальтер не испытывал удовлетворения. Наоборот. Он уже раскаивался в своей резкости. У него было такое чувство, словно он убил человека. Почему Петер не ответил ему: «Осел! Невежда! Что ты понимаешь в поэзии!» Нет, он ничего не сказал, только с ужасом смотрел на него, и лицо его стало пепельно-серым…

И Вальтер тайком поглядывал на Петера. Тот, широко расставив ноги, стоял у станка и работал как одержимый.

«Но разве я поступил неправильно, думал Вальтер. Вспомнить только, с каким пренебрежением Петер нападал на Диккенса. Как он говорил о нем! «Кисло-сладкое питье… Лимонад! Поэт лондонских бакалейщиков! А до чего сентиментально!» И кому бы говорить — только уж не Петеру. «Поэт Армии спасения». Это он о Диккенсе! Сам он поэт Армии спасения! Да! Вот именно! Армии ханжей! Он прикрывает действительность дымовой завесой. Убаюкивает людей сказкой о счастливом будущем, не говоря им, как это будущее завоевать.

И это теперь, когда в мире происходят неслыханные, можно сказать, великие события! Русские, от которых меньше всего этого ждали, совершили революцию и сбросили царя. Как ни скудно пишут об этом газеты, но ведь русская революция — совершившийся факт. Не произойдет ли то же самое в Германии, не должно ли произойти? Должно? Само собой ничего не происходит; надо работать, надо бороться во имя революции. Петер об этом не говорит; его интересуют только те события, которые непосредственно его задевают. Он фантазер, он мечтатель. Больше того, он бежит от всего, что творится в мире, он несносный эгоист, он одержим собственным «я», и только! Неблагосклонные времена? Времена массовых убийств, бойни народов — «неблагосклонные времена»?! Я прав, убеждал себя Вальтер, а он не прав. Не смеет он, если он хочет быть социалистом, уйти в сторону, бежать от действительности на остров литературных грез! Не желаю я больше слушать его иеремиады! Он убаюкивает ими себя и других. А я не хочу, чтобы меня убаюкивали…»

Отставив суппорт и наладив резец, Вальтер пустил станок. Глядя, как стальные стружки кольцами вьются над станком, Вальтер спрашивал себя, и на душе у него было неспокойно: ну, а что он, в противоположность Петеру, делает, чтобы приблизить революцию? Посылает на фронт агитационные письма? Рассылает по почте незнакомым людям революционные листовки? Посещает политические кружки и штудирует книги по научному социализму? И это все? Разве не требуется от него чего-то гораздо большего, если он хочет быть подлинным пролетарским революционером, как русские революционеры? Вальтер искал и не находил ответа на эти вопросы, во всяком случае — ответа, который его удовлетворил бы.

И как ни старался он сосредоточиться, а работа сегодня валилась из рук; с каждым часом он все больше отставал. Стычка с Петером не выходила из головы.

Оба они социалисты, а что они делают для изменения жизненных условий, которые всех, в том числе и их, сковывают по рукам и ногам? Ну, хорошо, мы стараемся жить по новым нравственным нормам. А дальше? Вечно твердить: «Живите разумнее! Совершенствуйтесь? Станьте хорошими, отзывчивыми людьми!» Разве это не та же Армия спасения? Или — еще лучше! — требовать от окружающих: «Смотрите на нас! Берите с нас пример!» Ведь все это отвратительное фарисейство! Нет, надо изменить жизнь, и в новых условиях вырастут новые, лучшие люди. Старик Нерлих, например, человек неглупый и уж бесспорно неплохой. Десятки лет гнет он спину над станком, работая по десять — двенадцать часов в день, и, когда приходит домой, усталый до изнеможения, ему, конечно, не до литературы, искусства и всяких теорий. Правильно сказал доктор Эйперт: сильных духом людей, способных противостоять гнетущему влиянию тяжелых будней, — считанные единицы.

Нет, нет — Петер не прав. Не грезить, а учиться! Не распевать гимны, а действовать! Не опьяняться красивыми словами, а всем вместе, плечом к плечу бороться за создание лучшего мирового порядка! Невежество всегда было всепокорнейшим слугой зла и отсталости. Самое важное сейчас — учиться!

Вальтер жаждал учиться, учиться!

VI

Хорошие намерения — одно, осуществление их — другое.

Время,казалось, застыло. Каждый новый день был бесцветнее, чем прошедший. Иногда, вечерами, Вальтер встречался с Ауди. Но и между ними наступило отчуждение. Ауди как-то странно изменился. Он купил себе костюм с длинными брюками, посещал варьете и кино. Разве так ведет себя участник молодежного движения? Вальтер пророчил ему, что скоро он начнет бегать по танцулькам, пристрастится к пиву и водке. Ауди подмигивал, отшучивался и поступал по-своему.

Но и собой Вальтер был недоволен. Одного желания учиться оказалось недостаточно. Как часто, придя с работы, он открывал серьезную книгу, но вскоре откладывал ее в сторону. Он читал фразу за фразой, а смысл не доходил до него. Нередко засыпал над книгой и, разбуженный матерью, злясь на самого себя, шел неверным шагом к постели и валился как сноп.

Он жаждал учиться, Но для учения нужны силы, нужно и время. Силы-то он найдет, но где взять время?

Была бы возможность воровать время, так уж Вальтер раздобыл бы его вдоволь!

Красть время?

Прикинуться больным, остаться хоть на недельку-другую дома? Лежать в постели и ничего не делать, только читать, учиться…

Чудесно!

Врача он уж как-нибудь проведет. Но вот провести мать — это потруднее.

Утром Вальтер пожаловался матери на сильные боли в боку.

— Надорвался, что ли? — с тревогой спросила Фрида. — Смотри только не захворай!

Правдоподобия ради Вальтер в этот вечер сразу после ужина улегся спать. На следующее утро сказал, будто боли у него усилились, и остался в постели. Мать тут же побежала в больничную кассу вызвать врача.

Врачу Хольцу перевалило за семьдесят. Это был высокий нескладный старик с высохшим и морщинистым лицом. Он насупился и с явным недоверием взглянул сквозь стекла пенсне на своего юного пациента.

— Колотье в боку? О, это, пожалуй, серьезное дело! В каком боку? Здесь? Ну, понятно, сынок. Слепая кишка с другой стороны. Значит, что-нибудь другое. Наверное, просто вздутие. Нет ничего удивительного, какой только дряни не наглотаешься в наши дни. — Он испытующе прищурил серые усталые стариковские глаза и продолжал: — Значит, работаешь у Лессера и строишь подводные лодки? Скажи-ка! На них у нас вся надежда. А не было ли у тебя каких-нибудь неприятностей на заводе? Может, что-нибудь не так сделал? А?

Врач тяжело поднялся, стал вплотную возле Вальтера и, коснувшись животом его груди, положил руки с набухшими венами на плечи юноши.

— Как ты молод и крепок, сынок! — сказал он каким-то булькающим голосом. — Не многим был я старше, когда пошел на войну. На ту войну — в семьдесят первом. Прямо со школьной скамьи. В великие времена не дело прислушиваться к своим болям. Не баба ты.

И он прописал Вальтеру касторку…

VII

Эрих Эндерлайт, ученик слесарного цеха, с которым Вальтер подружился, зашел после обеденного перерыва проведать товарищей. Он был хорошо одет, сиял чистотой, из-под синей фуражки задорно выбивалась прядь кудрявых волос; лицо свежее, розовое, глаза смеющиеся. Уже вторую неделю левая рука у него была на перевязи. Эрих важничал, щеголял своим увечьем и рассчитывал гулять еще целый месяц.

Месяц! Зависть взяла Вальтера. И повезло же этому Эриху: времени у него — хоть отбавляй, он даже не знает, как употребить его на что-нибудь путное. По его собственным словам, он слоняется по улицам, разглядывает витрины, сидит на берегу Альстера, ходит на толкучки и все-таки скучает адски.

Вот мне бы?..

Вальтер не решился до конца додумать эту мысль. Сломанная кисть руки — удовольствие, конечно, ниже среднего. Прежде всего больно, да и может кончиться операцией. Ой, даже мороз по коже пробирает. А если попадешь еще в руки какого-нибудь коновала, что очень возможно… ведь все лучшие врачи на фронте.

Эрих Эндерлайт ушел. Вальтеру предстояло обработать сто десять шпинделей. Сама по себе эта работа не трудная. Резец резал хорошо, стружка завивалась над суппортом голубой спиралью. Вальтер вставил новый шпиндель, но забыл отодвинуть суппорт. Когда он пустил станок, патрон с силой ударил по суппорту. Вальтер в ужасе отскочил. Чуть не раздробило ему руку. Его обдало жаром.

С легкой дрожью смотрел он на патрон, пробивший выемку в стали суппорта; руку он искромсал бы здорово.

Вальтер остановил станок. Надо раньше прийти в себя.

Тремя длинными рядами, почти впритык друг к другу, выстроились станки — токарные, строгальные, штамповальные, сверлильные — и за каждым стоит рабочий. Монотонный гул моторов, звонкое жужжание резцов и сверл, постукивание штамповальных машин — вот его мир, и бежать ему некуда.

Бежать? Покинуть всех и трусливо бежать? Нет! Это не в его духе.

Он осторожно отодвинул суппорт, вставил новый шпиндель. Вогнутое острие резца жадно, почти беззвучно слизнуло слой металла.

Еще одна деталь и еще… Вальтер уже овладел собой; он механически проделывал необходимые движения. Взглянул на большие цеховые часы. Еще час — и рабочий день кончится. Весь остаток суток принадлежит ему. Его радовала мысль о сегодняшнем вечере. Приятно было думать о том, что доктор Эйперт прочтет сегодня доклад о Фихте, подробно расскажет, как философ понимал свободу и как оценивал французскую революцию.

Крик!

Короткий страшный крик заглушил гуденье станков.

Сначала Вальтер ощутил только глухой удар, но тут же огнем обожгла боль. Он повернулся, будто хотел рвануться прочь, и… без сознания рухнул на пол у станка.

Центральный мотор выключили. Движение станков медленно замирало. В огромном цеху наступила вдруг мертвая тишина. Ближайшие соседи обступили лежавшего на полу Вальтера. Со всех концов подбегали рабочие. Мастер Матиссен звонил по телефону на пункт первой помощи.

— Левая рука, — сказал Нерлих, помогая поднять Вальтера и перенести его в соседнюю инструментальную.

— Здорово же его хватило! Что вы хотите, молодежь к вечеру слишком устает и уже нет того внимания, что нужно.

— Включить мотор, — крикнул мастер Матиссен. Но никто не торопился. — Включайте же! — И он побежал в инструментальную. — Ну, беритесь же, друзья, за работу! Врач сейчас придет.

— Мог бы давно уже быть здесь, — сказал Петер Кагельман. Он протиснулся к верстаку, на котором лежал Вальтер, и все смотрел на грязную, сильно кровоточащую руку.

— Не перевязать ли покрепче жгутом, чтобы не было большой потери крови?

— Уж лучше дождаться врача.

— Да что же это его все нет?

— Расходитесь по местам, — повторял мастер Матиссен.

Мотор включен. Резцы и сверла снова впились в железо. Но рабочие все еще собирались группами и толковали о новом несчастном случае.

Петер остался с Вальтером до прихода врача. Прибывший врач, чувствуя на себе злые взгляды рабочих, сказал, желая предупредить упреки:

— Там, в литейном цеху… обварился рабочий и… Ну, руку-то мы скоро залечим… Как участились за последнее время несчастные случаи!

Во двор завода въехала карета Скорой помощи. Все еще не пришедшего в сознание Вальтера на носилках вынесли из цеха и положили в карету, где уже сидел пострадавший литейщик с забинтованными руками и головой.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

В этот третий военный год узы родства, давно уже ослабевшие, совершенно распались. Каждый жил только для себя, точно на отдаленном острове. Хинрих и Мими Вильмерс довели до сведения дорогих родственников — почти в той же форме, в какой уведомляют о бракосочетаниях и погребениях, — пусть, мол, не беспокоятся в дальнейшем насчет посещений, в тяжелые времена, дескать, каждый предпочитает жить в узком кругу своей семьи. Так оградили они себя от родни, чтобы никому не повадно было попрошайничать; сами же только и думали, что о подачках от своих влиятельных зятьев. Бабушка Хардекопф переехала к дочери; одна, без Фриды, она ни за что не пережила бы январских морозов. А Людвиг и Гермина, Отто и Цецилия, Эмиль и Анита думали только о себе, ничего не знали и знать не хотели о родных, хотя все жили в одном городе, отделенные друг от друга лишь несколькими кварталами. Больше всего они опасались, как бы не пришлось заботиться о содержании старухи матери. Фрида целиком взяла все на себя, ну и хорошо. Однако вернее не показываться на глаза, во избежание неудобных вопросов или намеков.

Людвиг был жестоко наказан за равнодушие и забвение сыновнего долга. Однажды к нему в квартиру неожиданно ввалились со всем своим домашним скарбом супруги Тиме, родители Гермины.

— Вести общее хозяйство выгоднее, — заявила растерявшемуся зятю мамаша Тиме, невинно улыбаясь и складывая губы сердечком. А тесть Христиан сухо заметил:

— В конце концов, мы сделали вклад в твое хозяйство. Пятьсот марок мы ведь вам дали, а обратно не получили и половины. Что, разве не так? О чем же разговаривать?

Людвиг не проронил ни слова, он остолбенел.

Гермина вскрикнула:

— Ма-ма!

Людвиг был тихий самоотверженный страстотерпец. Каждый новый этап в его жизни был для него испытанием и бременем. Что бы он ни делал, что бы ни предпринимал, всегда на пути его вставало какое-нибудь неожиданное препятствие. Но всякому терпению есть предел, и, по-видимому, этот предел был достигнут.

На следующее утро он, стоя в снежной и туманной мгле у поручней парома, голодный и озябший, смотрел на грязно-серые воды Эльбы с твердой решимостью броситься вниз головой. С твердой решимостью… Но несколькими минутами позднее он вместе с остальными пассажирами сошел с парома.

II

Когда опасность миновала и Вальтера выписали из больницы, он нарадоваться не мог своему досугу. Забыв все на свете, ушел в чтение Рабле, великого духовного родича Свифта, а затем дошла очередь и до последнего из великой тройки — Сервантеса. Вот истинные могильщики феодализма! Человечество по сей день не подозревает, какими духовными сокровищами оно обязано этим гигантам.

Ах! Вальтер благословлял постель, кресло, медленно заживающую руку, — ему было неописуемо хорошо. На столе, рядом с креслом, стоявшим у окна, лежали книги по истории, мемуары, исторические романы. Его особенно интересовали личности, обладавшие, по его мнению, яркой индивидуальностью. Это не только Сен-Жюст, но и Гракх Бабеф и прежде всего Лазарь Гош, победитель роялистской Вандеи. Однако для того чтобы представить себе события того времени в их живом своеобразии, Вальтеру нужны были слово и фантазия великих писателей. Борьбу, происходившую во Франции в конце XVIII века, он по-настоящему понял лишь, когда прочел «Шуаны» Бальзака и «Девяносто третий год» Гюго. Какой жалкой мелюзгой казались ему порой окружающие его люди, какой ничтожной окружающая его среда. Где титаны прошедших столетий? Где животворный, уверенный в себе, гордый человеческий ум эпохи Возрождения и Великой французской революции? — думал Вальтер. — Современность подчинена холодному властелину — технике; дух и нравственность пришли в упадок. Высоко летать нынче важнее, чем высоко мыслить. Быстрые темпы важнее быстрого прогресса. Лозунг дня — полнее набить карманы, а не полнее жить…

И все еще всем заправляла война. Вот уж целых три года ежедневно, ежечасно, ежеминутно и ежесекундно на востоке и на западе, на юге и на севере Европы текла кровь, обращались в пепел деревни, города, целые края, несказанные бедствия обрушивались на людей. Вальтер выписал из «Путешествия в страну Лапута» два отрывка, в которых Свифт говорит о войне, и повесил их над своим письменным столом: в одном речь шла о причинах войн, в другом — о том, как они ведутся. То были слова великого гуманиста и друга человечества.

Мама Фрида, убирая утром комнату Вальтера, внимательно изучила их.

«Иной раз война начинается потому, — читала она, — что враг слишком силен, а иной раз — потому, что он слишком слаб. Иной раз нашим соседям не хватает тех вещей, которые есть у нас, а иной раз — у них есть те вещи, которых не хватает нам, и мы воюем друг с другом, пока они не забирают того, что есть у нас, или не отдают то, что есть у них. Вполне оправданной причиной войны является также желание вторгнуться в страну, народ которой истощен голодом или наполовину уничтожен мором и эпидемиями, или ослаблен расколом политических партий. Вполне оправдано и вторжение в страну ближайшего союзника, если какой-либо из его городов нам удобен или какая-то часть его земли округляет и пополняет наши владения. Если какой-либо владетельный князь посылает свои вооруженные силы в страну, где народ беден и темен, он, для того чтобы насадить цивилизацию и отучить этот народ от варварского образа жизни, законно велит половину его казнить, а вторую — сделать своими рабами».

«Чего только этот мальчик не выдумает, чего он только не напишет», — сокрушалась Фрида Брентен, опасаясь, как бы такая опасная писанина не стоила ее сыну головы. Но все же она прочитала и то, что было написано на втором листке:

«В военном искусстве человек не случайный, я дал описание пушек, пищалей, мушкетов, карабинов, пистолетов, пороха, ядер, мечей, штыков, сражений, осад, отступлений, наступлений, минирования, контрминирования, бомбардировок, морских боев; кораблей, тонущих вместе с командой в тысячу душ, десятков тысяч убитых с каждой стороны; хрипов умирающих, оторванных голов, рук и ног, взлетающих на воздух, дыма, грохота, смятения; человеческих тел, затоптанных до смерти копытами коней, бегств, преследований, побед; полей, густо усеянных трупами, брошенными на съедение собакам, волкам и хищным птицам; грабежей, воровства, мародерства, пожаров и опустошений. И чтобы достойно показать храбрость моих соотечественников, я уверял, что собственными глазами видел, как во время одной из осад они взорвали на воздух сто неприятелей зараз и столько же на их корабле, как на потеху зрителям изорванные на мелкие части тела убитых дождем падали на землю…»

Когда Вальтер, погуляв, вернулся домой и сел за стол, на котором его ждал скромный ужин, мать сказала:

— Сынок, что это ты придумал?

— О чем ты, мама? Что такое я придумал? — спросил Вальтер, намазывая на комковатый от примеси отрубей хлеб повидло из свеклы, несколько облагороженное лимонной эссенцией — изобретение его матери.

— Да еще на стенку повесить!.. Ну, знаешь ли… Если это случайно увидят чьи-нибудь злые глаза, тебе несдобровать.

— Ах, ты вот о чем! — рассмеявшись, воскликнул Вальтер. — Но ведь это же не я написал, мама. Это же я только переписал у одного великого писателя. Двести лет назад, мама, это было сказано! Да, двести лет назад…

— Даже если так, я бы это на стенку не повесила, — сказала мама Фрида.

— Всем бы повесить такие листки у себя на стенке. Это зеркало, в котором многие могут себя узнать… Да, так оно и есть, мама, Разве все это и для нашего времени не верно, слово в слово? Нет, что я говорю! В наше время все в тысячу раз ужаснее!

Фрида Брентен встала. С минуту стояла в нерешительности. Она хотела ответить, но не нашла нужных слов. Молча пошла она в кухню. Но оттуда крикнула:

— Скажи мне только, что мы тут можем изменить, что наш брат может сделать?

— Ого! — звонко откликнулся Вальтер. — Мы многое можем сделать, мама! Только захотеть надо. Понимаешь — захотеть! Возмутиться должны мы!

Из кухни не доносилось ни звука. Довольно долго. Но вот Вальтер услышал тихий, молящий голос матери:

— Сынок мой, смотри не навлеки на себя несчастья.

III

И во время болезни Вальтер посещал вечерние занятия кружка у доктора Эйперта. Несколько кружковцев объединились и составили группу, которую возглавил Фитэ Петер. Группа поставила перед собой задачу применять полученные теоретические знания в своей политической работе. Молодые люди связались с такими же группами в Бремене, Киле и, прежде всего, в Берлине. Фитэ добывал нелегальную литературу, — газеты «Лейпцигер фольксцайтунг» или «Бремер арбайтерцайтунг», а иногда и «Письма Спартака». В будни, после работы, и по воскресеньям группа собиралась у кого-нибудь на дому. Молодые люди размножали «Письма Спартака», писали адреса, сочиняли письма солдатам и посылали их на фронт, с вымышленными именами и адресами отправителей. Эрих Эндерлайт, тоже вошедший в группу, с совершенно серьезным видом уверял Вальтера, что доктор Эйперт понятия не имеет об их группе и ее деятельности. И Вальтер отвечал ему, что это совершенно правильно: столь уважаемого ученого нельзя подвергать опасности.

Случалось, что среди работы по отправке писем на фронт, или других дел, Фитэ прочитывал вслух последнее из «Писем Спартака» или какую-либо принципиальную политическую статью из «Бремер арбайтерцайтунг», и тогда они обсуждали затронутые в письме или статье проблемы. Так, группа, занимаясь нелегальной деятельностью, не запускала и идеологической работы. Возникающие неясности сразу же разрешались. Лишь долгие месяцы спустя после ареста Карла Либкнехта и после приговора друзьям удалось прочесть мужественное заявление Либкнехта на суде. День, когда они отправили на фронт письма с этим заявлением, был для них большим днем. А Вальтер принял как руководство к действию гордые слова революционного признания Либкнехта:

«Как социалист, я принципиальный противник не только данной войны, но всей существующей милитаристической системы; я всегда, по мере сил, поддерживал борьбу против милитаризма, считаю ее исключительно важной задачей, вопросом жизни для рабочего класса всех стран».

Только дурак не понимал, что так называемый гражданский мир, осадное положение, аресты, тюрьмы не способны приостановить проявлений недовольства в стране, больше того, — усиливающихся революционных настроений среди рабочих. Голодные бунты, стачки — все это были явные признаки усталости от войны и жажды мира, захватывающие все более широкие слои населения. Даже на заводе Лессера, куда некоторое время не попадала революционная литература, рабочие требовали ее. Не хватало революционной организации; отдельные революционные группы были слишком слабы, чтобы парализовать влияние вожаков социал-демократии и профессиональных союзов. А те только и делали, что призывали рабочих к терпению, и рука об руку с кайзеровскими военными властями старались подавить революционную оппозицию. Когда друзья, видя такое неравенство сил, готовы были прийти в уныние, Фитэ вселял в них мужество, в страстных речах рисовал перед ними картину, как в один прекрасный день «богатырь-пролетариат» проснется ото сна, навеянного социал-демократией, разорвет сковавшие его цепи, освободится сам и освободит весь народ, всю нацию, попавшую в неволю к империалистическим фабрикантам войн и денежным мешкам.

Кружок, работавший под руководством доктора Эйперта, получив третье «Письмо Спартака», в котором были выдержки из протокола судебного процесса против Карла Либкнехта, организовал нелегальное молодежное собрание в Альтоне. На нем Фитэ зачитал несколько мест из этого письма.

На собрание пришло не очень много молодых рабочих, с полсотни, не больше. Они сидели среди голых стен неприветливой комнаты какого-то трактира, и только по глазам, горевшим на изможденных лицах с бескровными губами, было видно, как эти люди изголодались по жизни, истомились по надежде. Подавшись всем корпусом вперед, с полуоткрытым ртом смотрели они на Фитэ, читающего звонким, протестующим голосом речь Карла Либкнехта на суде:

— «Тюрьма? Поражение в гражданских правах? Пусть! Ваша честь — не моя честь! Но я говорю вам: Ни один генерал не носил своего мундира с таким сознанием чести, как я надену тюремную куртку… Я стою здесь не для того, чтобы оправдываться, а для того, чтобы обвинять. Мой лозунг не гражданский мир, а гражданская война! Долой империалистическую войну! Долой правительство!»

Долой войну! Огненными знаками вспыхнули эти слова над всей страной, они проникли на заводы и фабрики, их услышали солдаты на фронте. В Вильгельмсхафене они превратились в революционное деяние.

«Восстание во флоте!» «Бунт матросов в Вильгельмсхафене!» «Чрезвычайное положение в Вильгельмсхафене и Киле!» Газеты не могли замолчать этих событий, но они искажали их, преуменьшали их значение. Друзья работали теперь из вечера в вечер, распространяя правду о событиях для того, чтобы она собирала вокруг себя народ. До глубокой ночи они писали и заклеивали конверты, разносили письма по разным почтовым отделениям, опускали их в разные почтовые ящики, контрабандой проносили на верфи, на заводы и в казармы. Надо было так писать, чтобы письма отличались одно от другого почерком, бумагой, формой, чтобы внешне они не вызывали подозрений. Эрих Эндерлайт часто засыпал над этой работой; больше трех, четырех часов в сутки ему никогда не приходилось спать. В семь утра он уже стоял у станка. А рана на руке у Вальтера все никак не заживала. Вероятно, оттого, что этой больной рукой он писал, клеил и таскал тяжелые тюки с письмами. Он не знал устали… Дни-то были какие! Радостные, удесятеряющие силы! Восстание матросов! Богатырь Пролетариат расправляет могучие плечи! В начале года революция в России свергла царя. А теперь революция захватила и Германию.

В один из немилосердно жарких августовских дней, — Вальтер всего с неделю, как вернулся на завод, — к его станку подбежал Эрих Эндерлайт и шепотом взволнованно рассказал, что сегодня на рассвете у себя на квартире арестован доктор Эйперт.

— Теперь надо и нам ждать ареста, — сказал Эрих в заключение.

— Почему? — спросил Вальтер. — Неужели ты думаешь, что доктор Эйперт нас выдаст?

— Нет, ни в коем случае, но они, видно, напали на наш след, — ответил Эрих. — Послушай… — Он запнулся, оглянулся направо, налево. — Что бы там ни случилось, Вальтер, мы с тобой ничего не знаем. Понял? Они, конечно, будут нас…

— Но это же само собой понятно, — не дал ему договорить Вальтер. — Никто ничего не знает, и все всё отрицают. Ты только не выдай себя своим поведением.

— Что? — возмутился Эрих. — Ты, может, думаешь, что я боюсь?

После полуночи кто-то постучался к Брентенам. Фрида Брентен, Вальтер и Эльфрида уже спали. Вальтер даже не слышал стука. Он проснулся только тогда, когда мать, подбежавшая к его кровати, разбудила его.

— Проснись, сынок! Кто-то стучится к нам. Кто бы это мог быть так поздно?!

Вальтер мигом соскочил с постели. «Значит, все-таки…» — мелькнула мысль. «Застукали, видно, всю группу!» Он с лихорадочной быстротой натянул брюки и подбежал к дверям.

— Кто там? — спросил он, придав своему голосу суровость.

— Я, Вальтер, я — Фитэ! Отвори!

— Фитэ! — громче, чем следовало, вырвалось у Вальтера. Это был крик избавления. Вальтер живо отпер дверь, и Фитэ Петер проскользнул в прихожую. — Что такое, Фитэ? Что случилось?

— Они гонятся за мной по пятам! Разреши мне у тебя переночевать.

— Само собой! Идем, постель еще теплая.

— Повсюду аресты, — сказал Фитэ. — Матросов подло предали. Их сотнями бросают в крепость. Судят военным судом.

— Кто предал матросов?

— Независимые! Ни одной забастовки солидарности! Все стараются умыть руки. Никто, мол, ничего общего с восстанием не имел. Все эти дитманы и гаазе не лучше, чем эберты и шейдеманы. Трусливая сволочь!

— Ложись! Ложись! На тебе лица нет!

— Ладно! — сказал Фитэ. — Лягу, и тогда мы с тобой поговорим.

Но стоило Фитэ опустить голову на подушку, как он тут же уснул. Вальтер неслышно вышел из комнаты.

В спальне мать лежала с открытыми глазами.

— Хорошо, — сказала она сыну. — Ложись около меня.

Вальтер забрался под одеяло, к которому давно уже никто не прикасался — с тех пор, как отец приезжал в отпуск.

— Полиция, значит, выслеживает его?

— Да.

— И тебя тоже?

— Надеюсь, нет, — ответил Вальтер как только мог хладнокровней.

— Ты не понимаешь, что такими историями ты всех нас подвергаешь опасности — отца, меня, бабушку и даже нашу маленькую Эльфриду.

— Мама, за все, что я делаю, я отвечаю сам. А что касается Фитэ… Мог я не впустить его, если он как затравленный зверь бежит от них? Он хороший человек, противник войны, он не жалеет собственной головы ради других… Он у нас только эту ночь переночует, а завтра еще куда-нибудь пойдет.

— Говори что хочешь, — сухо объявила сыну Фрида Брентен, — мне все это не нравится! Совершенно! Ты еще учеником работаешь, а уже вмешиваешься в такие дела!

— Ты, значит, не желаешь, чтобы я…

— Разговоры кончены! Спи! — оборвала она Вальтера.

Вальтер обрадовался и зарылся головой в подушки. Он улыбался при мысли, что Фитэ спит в его постели, что он ушел от подлых преследователей. С улыбкой Вальтер и уснул.

А Фрида Брентен, убедившись, что сын спит, тихонько встала и пошла в комнату Вальтера, где на постели сына лежал незнакомый человек, беглец. Луна светила в окошко, и слабый свет ее падал на спящего. Фрида разглядывала мальчишеское лицо. О боже, как он молод! Фитэ Петер спал, упрямо сжав рот, но дышал он спокойно. Волосы упали ему на лоб, почти прикрыв глаза. Фрида Брентен бережно откинула их. «Так молод, — думала она, — а за ним уже погоня! Бедный мальчик!..»

Через несколько дней к станку Вальтера опять подошел Эрих Эндерлайт. Вальтер видел, что он сначала побывал у Петера Кагельмана, и оба поглядели в его сторону. Эрих, вопреки своему обыкновению, шел так медленно, что Вальтер сразу почувствовал — он идет с недоброй вестью.

Новость была страшная, сокрушающая. Приговоренные к смерти матросы Райхпич и Кебис расстреляны на Ванском стрельбище под Кёльном.

Друзья переглянулись. Эрих вздохнул.

— Это конец. Заключительный акт, так сказать!

— Нет, — возразил Вальтер. — Это начало, пролог, если хочешь. Главный акт следует; его недолго ждать.

— Фитэ Петер тоже арестован, — шепнул Эрих.

— Фитэ? Где его арестовали?

— Говорят, в Брауншвейге. Он сидит в подследственной тюрьме на Хольстенплаце. Ему хотят навязать процесс.

— Как они свирепствуют! — Вальтер неподвижно уставился куда-то поверх своего станка. — Верный признак, что их дело дрянь, что революция не за горами.

— Ты так думаешь? Ты в самом деле так думаешь? — сказал Эрих, и голос его дрогнул.

— Убежден, — ответил Вальтер. — Твердо убежден. Но мы, Эрих, мы с тобой должны еще тесней держаться друг друга.

— Мы с тобой, и больше никто?

— Скоро нас будет много.

Некоторые вечерние газеты сообщали подробности расстрела матросов.

Адмирал Шеер категорически отклонил прошение о помиловании… Адмирал Шеер — победитель сражения при Скагерраке! Вальтер подумал об отце, и мысль о нем больно ужалила его. И отец тоже прочитает газеты и, верно, подумает — может, урок этот излечит моего сына… Да, он окончательно излечился, на все времена, но давно уж, задолго до этого злодеяния. Занятия в кружках, несомненно, полезны, но гораздо поучительнее собственный опыт.

На смену убитым и брошенным за решетку встанут новые борцы. Надо, чтобы с каждым днем число их росло, чтобы они были все сильнее, энергичнее. Не опускать рук, не терять боеспособности, продолжать борьбу всеми средствами, всеми силами, не останавливаться ни на мгновенье!

Вальтер подумал об Ауди. Они давно не виделись. Почему? Как ненавидел Ауди этот ханжеский буржуазный мир! Из протеста носил он огненно-красную рубашку. Даже такому человеку, как доктор Эйперт, не верил. Как Ауди реагирует на все, что происходит?

Вальтер решил навестить своего друга Ауди Мейна.

IV

Трогательны эти маленькие обветшалые домишки; точно поддерживая друг друга, жмутся они по обе стороны узкого проезда. Непогода и ветры обглодали их фасады. Источенные балки торчат, как кости скелета. Проезд так узок, покосившиеся дома стоят так близко один против другого, что на улочке царит вечный полумрак, не говоря уже о комнатах.

Вальтер поднялся по истертым ступенькам винтовой лестницы с веревкой вместо перил, находившейся прямо под аркой ворот. Пахло кошками и вареной капустой. Да, это было убогое жилье пролетария. По сравнению с этим домом квартира родителей показалась Вальтеру чуть ли не барской. На одной из многочисленных дверей, выходивших в длинный узкий коридор второго этажа, была наклейка с надписью от руки: «Гедвига Мейн, вдова». Вальтер постучал.

— О! Вот это настоящий сюрприз! — Ауди пожал руку приятелю. — Слышал, слышал, что с тобой стряслось… Что, очень серьезно?.. Все время собирался тебя навестить, да каждый раз что-нибудь мешало…

С чего это такая многоречивость? Вальтеру показалось, словно Ауди не слишком обрадовался «сюрпризу».

— Ну, входи, входи в мои апартаменты. Может, они и не так богаты, как у нашего доктора Эйперта, зато здесь ты у друга. Мама сегодня стирает, кстати, тоже у доктора, у некоего доктора Фрезе. Черт его знает, может быть, и он социалист… Я как раз собрался уходить. Угадай, куда? Во «Флору»! Можешь себе представить? В этом месяце там выступают первоклассные акробаты. Удивлен? Понимаю! Но я все больше убеждаюсь, что единственное подлинное искусство — это акробатика. Осторожнее! У этого стула только три ножки. Садись сюда. Да садись же!

Вальтер сел.

Кухня, с тех пор как он был здесь в последний раз, стала еще неуютнее. На шкафчике — немытые тарелки и чашки. На столе — остатки еды. Из двух стульев один оказывается трехногий. На дверном косяке чадит маленькая керосиновая лампочка.

— Я, может, не вовремя?

— Глупости. Что значит — не вовремя? Пойдем вместе. Билет мы достанем. Выступают первоклассные силы, почти все из берлинского «Винтергартена». Женщина там одна — ну, просто бес. Одно слово — виртуозка. Работает на трапеции так, без сетки.

Вальтер молча смотрел на друга. Он ли это? В своем жалком жилище Ауди казался знатным иностранцем. И Вальтер, подбоченившись, оглядел себя: свои короткие, едва доходившие до колен, вельветовые штаны, длинные шерстяные чулки, грубые, спортивные ботинки. Женщина… Акробатка… Единственно подлинное искусство…

— Кстати, как рука?

— Хорошо! Спасибо!

— Надо идти, а то опоздаем.

Они вышли.

На Ауди было темное пальто, белое шелковое кашне. Вальтер все это отметил, как будто и не глядя: чуть скосив глаза, он окидывал приятеля беглыми взглядами. Нет, это уже не тот Ауди, не Ауди в огненно-красной рубашке. И следа от прежнего Ауди не осталось. Вальтер глубоко засунул руки в карманы своей грубошерстной куртки и молча шагал рядом с Ауди, опечаленный, подавленный. А, пожалуй, виноват и я. Даже наверняка.

— Ты все еще бываешь у этого… аристократического революционера Эйперта?

— Ты несправедлив к нему, Ауди!

— Гм. Постоянная же ты натура! И доверчивая. А меня от всего этого с души воротит. Затевать заговоры в виллах… вынашивать крамольные идеи среди персидских ковров…

«Это он себе в оправдание», — думал Вальтер.

— Фарисейство сего академика сразу бросается в глаза. Все это поза, кривлянье, а пожалуй, кое-что и похуже! Нет, ноги моей там больше не будет! Моим девизом по-прежнему остается: сомневаться во всем. Сомнение — самая революционная из всех добродетелей.

— Был у нас как будто и другой девиз — не только познать все, но исповедовать свои убеждения и по убеждениям жить.

— Верно! Верно! Райхпич и Кебис и Фитэ Петер! Нет, ничего не сдано в архив. Нисколько. Но политических шарлатанов я вижу насквозь. Они попросту жонглируют понятиями, изречениями, цитатами. Вся эта умственная акробатика — сплошной обман, да к тому же еще — бездарный. Поверь мне! У нас во дворе умерло уже семь человек. От холода или голода или того и другого вместе. А что еще будет зимой… Но если ты думаешь, что все эти кандидаты на тот свет настроены революционно, ты жестоко ошибаешься. Они молятся на шенгузенов, а то и на Гинденбурга. Меня они считают сумасшедшим оттого, что я называю себя левым и говорю о революции. А какая склока повсюду, доносы! Все друг друга ненавидят, вечно обворовывают, рады в ложке воды утопить ближнего… Скоты, да и только! Уговорами, рассуждениями их не проймешь. Засмеют тебя, больше ничего. Достоевский, как живых, нарисовал этих потерянных, опустившихся людей.

Вальтер вздрогнул. Вот она — разгадка: влияние Достоевского. И он сказал:

— Что же, выходит, и спасения искать надо по указке Достоевского — в Евангелии?..

— Вздор! — воскликнул Ауди, — Но искать спасения вот у такого богатея, владельца виллы, лощеного франта, который корчит из себя радикала и сокрушителя основ, тоже не приходится. Ты, может, считаешь меня отступником? Чепуха! Я только не хочу закрывать глаза на правду. И иду своим путем. Иду неуклонно!

«Циником он был всегда, — думал Вальтер, — но вместе с тем он был и ярым противником буржуазного быта, всегда готовым к натиску, к штурму…»

— Не буду с тобой спорить, Ауди. Да, мы испытали не одно разочарование. Ну и что же? Плюнуть поэтому самим себе в лицо? Отречься от своих идеалов? Стать покорной скотинкой или прохвостом?.. Нет, тогда не стоит жить.

— А я что говорю! Не то же самое? — воскликнул Ауди. — И слово даю: чем стать мерзким червяком или презренным очковтирателем… нет, лучше брошусь в Альстер.

— Нашел выход, нечего сказать. А я лучше пойду путем доктора Эйперта.

— Ну и путь! — насмешливо сказал Ауди.

— Доктор Эйперт арестован. У тебя нет никаких оснований плохо думать о нем.

V

Настал день, когда яркой молнией издалека сверкнула великая надежда — Социалистическая революция в России. В самом начале года русский народ сверг царя. Но тогда эта надежда померкла быстрее, чем засияла, ибо война продолжалась. А русская социалистическая революция в Октябре воскресила надежду во всем ее величии. Вождем революции был Ленин, победителем — рабочий класс России. Газеты кайзеровской Германии, сообщая о событиях в России, словно соревновались в подлости и клевете. Не лучшее ли это доказательство того, что они увидели в Октябрьской революции своего смертельного врага? Они писали «о красном режиме», о «большевистском эксперименте», о «красной гвардии». Кого они пугали? Не рабочих ли Германии, которые ведь тоже называли себя «красными»? Трясущийся страх глядел из каждой газетной строки. За заклинаниями ясно чувствовалось, как дрожат и трепещут сильные мира сего, которые видят приближение своего последнего часа. Рабочий класс огромной страны повелительно сказал НЕТ массовому уничтожению людей, прогнал виновников войны и взял в свои руки государственную власть. Рабочие и крестьяне России явили пример народам всего мира, они победили в своей стране капитализм и войну и первые установили господство рабочего класса. Какое деяние! Какое грандиозное начало положено!

Раненая рука Вальтера еще далеко не зажила, но он не хотел, не мог более оставаться дома, его тянуло на завод, к товарищам, друзьям. Он так долго приставал к врачу, пока тот, наконец, разрешил ему выйти на работу.

Рано утром, сидя в пригородном поезде, Вальтер внимательно вглядывался в лица рабочих. Ему казалось, что сегодня эти люди, день за днем торопящиеся на заводы и фабрики, совсем другие, на их лицах нет обычного выражения тупой обреченности и опустошающей безнадежности. Все как будто приободрились, посветлели; минутами ему даже мерещилось, что они украдкой кивают друг другу, словно желая подтвердить, что скоро, скоро начнется…

«Правильно! Так и есть!» — радостно думал Вальтер, стоя в цеху среди товарищей и друзей. Самые усталые и самые угрюмые — и те оживились; рабочие сновали от станка к станку, повсюду обменивались новостями. Цех походил на встревоженный улей. До Вальтера доносились обрывки разговоров. Без конца повторялись слова «революция», «мир». Токарь Хибнер, работавший на большом карусельном станке, уже немолодой человек с изрядным брюшком, тот самый, который несколько месяцев назад тайно и с превеликим страхом говорил Вальтеру и Эриху Эндерлайту о Ленине, сейчас свободно и безбоязненно рассказывал группе рабочих о русской революции 1905 года, об интернациональных съездах революционной оппозиции в Швейцарии, на которых были и представители немецкой революционной оппозиции. Хибнер не агитировал, но он охотно и пространно отвечал на вопросы, и Вальтер поражался знаниям и осведомленности старого токаря.

Были на заводе и другие люди, они громко, даже чересчур громко разглагольствовали. Вот, например, Феликс Францен, уполномоченный профессионального союза. Он ходил по цеху и осыпал большевиков бранью и насмешками.

— Ленин — социалист? — говорил он. — Смешно! Это вождь террористов, тех, что бросают бомбы и свергают царей…

Разве станет социалист бросать бомбы? Большевики понятия не имеют, что такое организация. Они стремятся разрушить всякую организацию. Можно себе представить, что из этого получится.

Перейдя к другой группе рабочих, Францен с яростью выкрикивал:

— Что, мир? Вы говорите большевики хотят мира? Ложь и обман, и ничего более! Да и вообще они дольше трех дней не продержатся. Через неделю в России опять все будет по-старому. А пока, конечно, там все ходуном ходит.

Вальтер и Эрих Эндерлайт незаметно побежали назад, к карусельному станку Хибнера. Близко подойти они не решались — неподалеку стоял мастер. Хибнер говорил что-то двум токарям, время от времени поглядывая на обтачиваемую деталь. Мальчики не могли расслышать слов, но они внимательно смотрели на него.

Вальтер локтем толкнул приятеля:

— Его совсем не узнать! Он прямо-таки горд и счастлив!

— А как он смеется! — в удивлении подхватил Эрих. — Ты раньше когда-нибудь видел, чтобы он смеялся?

— И ни малейшего страха не чувствуется в нем, — сказал Вальтер.

— А кого же ему бояться теперь? — сказал Эрих.

Вальтер спросил у Нерлиха, не замечает ли он какого-то беспокойства на заводе, и в чем тут дело? Как он думает?

Нерлих погладил свою козлиную бородку и не сразу ответил:

— Давно уж у нас кипит, как в котле! — И, помолчав, прибавил: — Возможно, что все это русские наделали… Да, да, надо полагать, так и есть.

Вальтер побежал к Петеру.

Ему хотелось не только поздороваться с товарищем, но и заключить с ним мир. Он не раз жалел, что так грубо обошелся с Петером, обидел, восстановил против себя. Он решил теперь загладить свою вину.

— Здоро́во, Петер!

— Здоро́во! Длинные же были у тебя каникулы! Да ведь поневоле. Как рука? Покажи-ка!

Вальтер с улыбкой взглянул на друга, который встретил его так приветливо, будто между ними и не было размолвки.

— Рубец большой. Но все уже в порядке?

— Пока не совсем, понемногу все-таки налаживается. Два средних пальца еще не слушаются… А ты?

— Да по-прежнему.

— Ты много… работал?

— Работал? Ну, как обычно, каждый день! Почему ты спрашиваешь?

— Я не про то… про стихи.

Петер неуверенно улыбнулся:

— Тебе это интересно?

— Почему же нет?

— Н-ну так… Да, работал много. Я, видишь ли, еще не отказался от надежды сделать что-нибудь путное… А ты? Много прочел за это время?

— И да и нет. Я часто бывал в Иоганнеуме. Там замечательно. Колоссальный выбор книг. Но нередко я просто слонялся по улицам, бродил по городскому парку, по берегу Альстера… Теперь мне жалко, что я просадил столько времени зря.

— Брось, пошататься иногда тоже хорошо. Как бы я хотел неделю-другую так погулять, вот именно пошататься.

— Слушай, Петер, тебе не кажется, что на заводе какое-то многообещающее возбуждение?

— Это все холод и голод. И положение на фронте. Мы окончательно выдохлись…

— Кто это — мы?

— Мы, немцы.

— То есть те, кто затеял войну?

— К сожалению, отвечаем и мы.

— Да, если мы не покончим с войной.

— Ты так думаешь? — Петер с удивлением взглянул на младшего товарища. — Революция? Милый мой, да знаешь ли ты, что это значит? Это новая война — внутренняя.

— Ну, и что же? Неужели ты полагаешь, что мы обойдемся без нее? И что революция — зло?

— Крови, по-моему, пролито достаточно. И, может, обойдется так — без революции. Может, ее роль сыграет война.

— С этим я никогда не соглашусь!

— Носителями подлинной революции должны быть люди с новыми нравственными нормами, с новой этикой. А их еще — раз-два и обчелся. Революция же без нравственных норм — это только бунт. Не в глотке, не в желудке и не в кулаке сосредоточена мощь революции, а в голове и в человеческом сердце.

— Новый социальный порядок создаст новую мораль.

— Ну, знаешь ли, из ничего — ничего и не будет… Но… Вот что, Вальтер. Хочешь послушать несколько моих стихотворений? Ты увидишь, в них сказано именно то, что нас теперь волнует!

VI

В обеденный перерыв токарь Альфред Хибнер встал в заводской столовой на стул и произнес речь. Он сказал, что в Берлине бастуют рабочие военных заводов, не побоялся заявить, что положение на фронтах катастрофическое и что на горизонте уже можно разглядеть военный крах Германии. Берлинские рабочие объявили забастовку, они требуют прекратить напрасное кровопролитие и немедленно положить конец войне. Хибнер выразил надежду, что стачка охватит всю Германию, ибо берлинские товарищи, если их не поддержать, не добьются успеха.

Хибнер закончил свою речь словами:

— Товарищи, с завтрашнего дня мы объявляем забастовку!

Призыв к стачке воспламенил всех. Рабочие шушукались у станков. Мастера звонили по телефону в дирекцию. Служащие и техники оставили свои письменные столы и чертежные доски и толпились у окон конторы, не то с любопытством, не то с опаской поглядывая на заводской двор, словно ожидая, что каждую минуту тут же под окнами может вспыхнуть революция.

Вальтер бегал от группы к группе. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не закричать от радости. Каждого, кто высказывался против стачки или просто выражал какие-нибудь опасения, он обжигал презрительным, негодующим взглядом.

Старик Нерлих поддразнивал его:

— Ты здесь совсем ни при чем. Ученики в стачку не включаются, они могут работать.

— Как бы не так! Штрейкбрехерами быть? Нет уж, мы тоже забастуем! Обязательно! Ох, Нерлих, Нерлих! Какой же вы социал-демократ! Гляжу я на вас и только диву даюсь!

Старик посмеивался.

В уборных — необычайный наплыв народа. На стенах расклеены листовки. Эрих Эндерлайт успел одну прочесть раньше, чем какой-то пожилой рабочий сердито сорвал ее.

— Там напечатано: «Рабочие оборонных заводов! Бастуйте все как один!» — возбужденно рассказывал он Вальтеру, зыркая глазами во все стороны. Рабочие обступили его.

Он лишь повторял:

— Берлинцы бастуют! Да, да, написано черным по белому!

— А кто подписал? — спросил один из рабочих.

— Подписано — оппозиция.

— Так, так. Оппозиция? Странное имя у этого смельчака.

Немного спустя несколько человек в длинныхпальто и котелках вошли на заводской двор в сопровождении обер-мастера Дернера. Они заглянули в цех, где работал Вальтер, и скрылись в будке мастеров.

— Берегись! Полиция!

Слова предостережения мгновенно понеслись от станка к станку. Мастер Матиссен торопливо шел по пролету, разводя руками и как бы говоря этим немым жестом: ну вот, доигрались. Я тут ни при чем! Я ни при чем! Он походил на птицу с подбитыми крыльями.

Альфред Хибнер, увидев приближающегося мастера, начал складывать свои инструменты. Он только кивнул. Взбудораженный, запыхавшийся Матиссен что-то безостановочно говорил ему. Хибнер спокойно последовал за ним в будку мастеров.

Кто-то из служащих принес токарю его одежду. Тот в конторе переоделся, завернул инструменты и спецовку и сунул узелок под мышку.

Полицейские чиновники, окружив арестованного, увели его из цеха. Хибнер кивнул Вальтеру и еще нескольким ученикам, побежавшим через двор якобы в другой цех.

И опять над станками загудели трансмиссии, застучали штамповальные машины, на токарных станках брызнул металл, резка зашипели точильные камни: обширный цех вновь наполнился шумом и грохотом.

VII

Говорили, что в Берлине бастует сто тысяч рабочих. На гамбургском арматурном заводе братьев Лессер на следующий день отсутствовали трое: два токаря и один кузнец. И, кроме того, ученик Вальтер Брентен.

Когда эти трое рабочих узнали, как на их заводе обернулось дело со стачкой, двое из них послали своих жен в больничную кассу, чтобы получить справки о болезни; еще до обеда справки были предъявлены в дирекцию.

Вальтер был потрясен. Он весь горел от стыда и ярости. Он опять оказался вне коллектива, к которому так тянулся. Он опять — оторвавшийся, одиночка.

«А я не пойду, — говорил он себе, скрежеща зубами. — И больничным листком запасаться не стану. Не стану лгать и отпираться. Пусть вышвырнут меня. Будь что будет».

Он подождал еще день. Никаких перемен. В Берлине бастовали — это было твердо установлено. Но в Гамбурге работали. Забастовали лишь отдельные цехи на верфях; большинство рабочих, как всегда, шагало в предрассветной мгле через Баумвалль и Миллернтор, через мосты, к эльбскому туннелю и паромам.

Вальтер стоял на Штинтфанге, смотрел на непрерывно льющийся черный людской поток, на безмолвные человеческие массы, которые исчезали в широких пролетах туннеля, смотрел, как пересекали реку переполненные паромы, как плыли вдоль набережной баркасы, где стояли, сгрудившись, портовые рабочие, — и слезы текли у него по щекам. Боже мой, как он одинок. Как мы одиноки…

На другой день он пошел на работу.

— Ну, как? — Мастер Матиссен не отвел глаз от своего блокнота. — Все еще болен?

— Я бастовал!

Матиссен не поднял головы; он исподлобья взглянул на юношу.

— Ты хочешь сказать, что бастовала твоя больная рука?

— Нет, не рука, я бастовал.

Мастер встал, порылся в бумагах, что-то неуверенно, с явным смущением пробормотал. Затем крикнул:

— Если с рукой все еще неладно, надо… надо… быть осторожным. — И еще громче: — А теперь ступай на свое место!

VIII

Проходили дни, недели. Подули теплые ветры, пошли дожди, предвестники весны, смыли с улиц снег, счистили грязь. Только замерзшие сердца не оттаяли. И сор в мозгах держался прочно.

Вальтеру у его станка скучать не приходилось: опять зачастил к нему Петер, громко читал ему если не собственные стихи, то что-нибудь Шекспира, иногда Вольтера или, что было новостью, Ибсена.

Вальтер терпеливо все это сносил, но нередко с горечью думал: «Не напрасно ли жили все эти великие умы, ученые, художники, поэты и провозвестники счастливой эры? Не напрасно ли думали они свои думы, передавали потомкам свои гуманистические учения, создавали великие художественные ценности? До какого упадка дошел мир, в котором все человеческие добродетели обращаются в свою противоположность, открытия и изобретения употребляются во зло, для взаимного истребления, разум осмеян и правда посрамлена!»

Занятый своими мыслями, Вальтер продолжал работать, иногда он поднимал голову, оглядывал цех; он видел множество поседевших у станков людей: добродушного скептика Нерлиха, сердечного и отзывчивого Флиснера, несчастного, как говорили, в семейной жизни, часто пьяного, но в высшей степени честного токаря Вагеншлага и других — Эйдерса, Хагена, Хельмштедта, Циммермана, Улига, и сердце его начинало стучать, и кровь приливала к щекам. Ему хотелось вскочить и громко крикнуть, так, чтобы все услышали: «Товарищи, дорогие товарищи! Какая же мы силища — мы, народ! Неодолимая! Всесозидающая и всемогущая! Смотрите, что сделали рабочие в России! Нам надо только осознать, нашу силу, и тогда мы станем хозяевами своей судьбы! Стоит нам почувствовать свою мощь и взяться за дело, и мы быстро преобразим лицо мира! Что нам, в самом деле, терять? А выиграем мы бесконечно много — яркую, содержательную жизнь и человеческое счастье!»

Да, так он сказал бы им, он вложил бы в этот страстный призыв весь жар своего сердца. Но, увы! Они, наверно, посмеялись бы над ним, сказали бы: «Смотрите-ка, он заразился от нашего фантазера-поэта!»

Уши их раскрыты для лжи, этой великой искусительницы; от правды они с досадой отворачиваются.

— Правда, правда, — насмешливо и раздраженно сказал ему как-то Нерлих и прибавил: — Подальше от нее! Этак здоровее!

Вальтер вскипел.

— Что же, по-вашему, так мы никогда и не избавимся от засилья лжи? — спросил он.

На морщинистом лице Нерлиха появилась снисходительная улыбка, и он до шепота понизил голос, словно поверял Вальтеру тайну:

— Тс! Да, никогда! Не нам с тобой тут что-либо изменить! Да и кому это под силу!

Вот таковы они. Они ни во что не верят. Ни в себя, ни в правду. Когда кого-нибудь вырывают из их среды, они опускают головы, только бы ничего не видеть. Когда кто-либо призывает к солидарности, они прикидываются глухими. Когда нужно поднять свой голос, они прикидываются немыми. Да, таковы они! Увы!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

I

Пасха в 1918 году выпала ранняя. Был март, но в воздухе уже звенели весенние голоса. На красных черепичных крышах старых патрицианских домов у Ильменау колдовало солнце, покрывая их по-летнему веселым глянцем. А над лугами городских предместий, одетыми первой зеленью, уже кружили пары сарычей.

Пасха, весна вступала в свои права. И как глашатай ее, с вокзала, по тесным извилистым улочкам Люнебурга с песнями потекла пестрая, звонкоголосая толпа молодежи. Она атаковала гостиницы, и так как помещений в городе не хватало, разбила палатки на Калькберге, раскинула веселый лагерь среди лепившихся по склону горы, пока еще взъерошенных кустов, прямо под окнами горожан, с удивлением выглядывавших из-за гардин и не очень-то обрадованных поднявшейся суетой.

В этом слете туристских молодежных обществ Северной Германии были «Перелетные птицы» и «Странствующие подмастерья», «Братья по цеху», «Пешеходы» и «Следопыты»; девушки и юноши. Они прибыли с побережья, из трех ганзейских городов, из ольденбургского и ганноверского округов. Своевольное, самоуверенное, жизнерадостное племя, казалось, равнодушное к событиям времени. Кому могло бы прийти в голову, что здесь находятся и группы нелегального Союза рабочей молодежи и что они намерены, под флагом этого романтического похода, установить связь между своими рассеянными, оставшимися без руководства ячейками.

В старинной, с величественными башнями церкви св. Николая происходило молебствие для молодежи.

Вальтер Брентен и Эрих Эндерлайт, пришедшие из чистого любопытства, нашли местечко в боковом приделе, наискосок от амвона. Они украдкой поглядывали на одетых по-весеннему ярко молодых людей, сидящих под этими угнетающе высокими, по-монастырски голыми и холодными каменными сводами. Время от времени Эрих, ущипнув товарища, шепотом делился с ним впечатлениями. Не только для тщедушного, остроносого Эриха Эндерлайта, но и для Вальтера посещение церкви было настоящим приключением.

Вальтер почувствовал новый толчок локтем.

— Смотри-ка, видишь вон там девушку в зеленом бархатном платье? С головкой пажа?.. Ну, куда ты смотришь?.. Вон, в середке, в… три, четыре… шестом ряду. Видишь?

— Да, — шепнул Вальтер. И в самом деле, такие кудри он до сих пор видел только в музее, на картинах старых итальянских и французских мастеров.

— Из-за нее прошлым летом парня одного расстреляли.

— Что-о?

— Тс! — Эрих наклонился к самому уху Вальтера. — Ради бога потише. А то она заметит нас. Живет рядом с нами, и если увидит меня — кончено!

— Почему — кончено? — тоже шепотом спросил Вальтер.

— Да ведь она знает, что я не состою ни в одном из легальных союзов молодежи.

— Ах, вот что!

— А эта история с парнем — чистая правда. Я его знал. Он когда-то состоял в «Свободной германской молодежи». Офицер.

— Ну, и отчего же его расстреляли?

— Он был в нее влюблен.

Вальтер прыснул в кулак.

— Тс!

— А ты не рассказывай анекдотов…

— Какие там анекдоты! Трагическая история. Его расстреляли, хотя он был офицер, все время воевал на фронте и, говорят, храбро дрался. Участвовал в боях под Верденом и…

— Так за что же его все-таки расстреляли?

— Он будто бы познакомился с ней во время отпуска. Она живет с матерью. Ее отец, говорят, был капитан и утонул, что ли, или как-то иначе погиб. Это уже давно было. А тот офицер, говорят, влюбился в нее с первого взгляда. И вот, когда отпуск кончился…

Заиграл орган. Эрих умолк.

Вальтер, подавив смех, взглянул на товарища, а затем — на головку пажа. Эрих его насмешил. Как он разозлился, что Вальтер не принял всерьез его россказней…

Во время проповеди Вальтер мог поглядывать на девушку, не обращая на себя внимания, она сидела как раз перед амвоном. Совсем молоденькая. Лицо очень бледное. Может быть, в самом деле героиня какой-нибудь трагедии… Но, конечно, ни с того ни с сего не расстреляют офицера из-за девушки. Чепуха! Будь она шпионка — другое дело. Но тогда она не разгуливала бы на свободе. Дочь капитана…

Все склонили головы, читая молитву. Вальтер увидел ее белую шею.

Пастор спустился с амвона; хор пропел последнюю строфу хорала; снова загремел орган.

Люди поднялись с мест и направились к выходу.

Ласковое пасхальное солнце согревало своими лучами этот поток жизни, хлынувший из серого портала.

Вальтер в сутолоке потерял Эриха, но головку пажа с черными кудрями он не терял из виду. Ему хотелось получше ее рассмотреть.

У выхода он задержался. Она прошла близко от него в толпе юношей и девушек. Вальтер взглянул на нее, напустив на себя возможно более рассеянный вид. А она, как будто почувствовав его взгляд, так пристально и, как показалось юноше, высокомерно посмотрела на него, что он опустил глаза.

Он поднял их лишь тогда, когда она вышла на площадь. На ней было не бархатное платье, а коротенькая жакетка из темно-зеленого бархата и светло-зеленая в цветах юбка, по мнению Вальтера, слишком длинная для «друга природы».

II

Пришлось выслушать довольно резкие замечания. Благоприятную возможность связаться с членами других нелегальных групп следует подхватить и использовать, а не тратить время зря на посещения молебствий и тому подобных спектаклей.

Были распределены задания. Намечены вопросы, по которым следовало вести беседы. Требовалось соблюдение величайшей осторожности, ибо в субботу утром доктор Эйперт был приговорен к трем годам тюрьмы. Полиция сосредоточила внимание на работе подпольной организации молодежи. Надо ждать новых арестов.

Вальтер глядел в оба, чтобы Эрих от него не ускользнул. Раньше чем они вышли на улицу, он шепнул ему:

— За тобой еще должок. Ты не кончил своего рассказа.

— Что? Какого рассказа?

— Да как же? Об офицере, расстрелянном из-за девушки.

— А! В другой раз. Я тороплюсь на Ильменау, к бременцам.

— И я с тобой. По пути доскажешь.

Для этого маленького городка пасхальные дни были действительно днями воскресения. Он словно помолодел. Казалось, все горькое и тяжелое развеялось и началась новая, светлая, счастливая жизнь, бесконечно далекая от войны и всех ее бедствий. Как будто проклятая война давно кончилась. А может быть, ее и не было? По старинным сонным улочкам шли, звеня песнями, толпы молодежи. На площадях, под звуки лютни, юное племя отплясывало крестьянские танцы, по-детски играло в кругу с детьми.

Все словно забыли, что идет война. Забыли, что ежечасно, ежеминутно на далеких фронтах умирают отцы и братья.

— Расстрелян! Расстрелян! Конечно, доподлинно неизвестно, что он действительно расстрелян. Но, вероятно, все же это так. Я его когда-то встречал на нашей улице, и всегда он был в военной форме. Молодцеватый парень, ничего не скажешь. Состоял в «Свободной германской молодежи» — выходит, настоящая «перелетная птица». Я, конечно, могу передать тебе только то, что слышал. А слышал я вот что: он будто бы досрочно сдал на аттестат зрелости и прямо со школьной скамьи пошел в армию. Даже, кажется, добровольцем. На фронте он, говорят, всегда был в первых рядах. Стал лейтенантом, обер-лейтенантом, но ни разу не был ранен. В августе… да, в августе это было — он приехал в отпуск. Когда я его увидел, он уже был с ней знаком. Стройный, загорелый, будто только что с пляжа. Увешан орденами и лентами. Стал, понятно, героем нашей улицы. За честь считали, если он с кем-нибудь здоровался. Я думаю, что он познакомился с ней в какой-нибудь группе «Свободной германской молодежи». В конце концов, это неважно. Их всегда видели вместе, и днем и вечером. Они ходили в концерты, в театр. Сначала все считали, что это в порядке вещей. Но отпуск кончился, а он все не возвращался на фронт. У него, надо думать, пропала охота подставлять голову под пули, ему не улыбалась геройская смерть; он дезертировал. Представь себе — офицер, из зажиточной семьи! Отец вроде директора где-то, а сын, герой, вознесенный превыше небес, вдруг не пожелал вернуться на фронт. Говорят, что мундир его, со всеми лентами и орденами, нашли скомканным в углу его комнаты. Переоделся в штатское и — тю-тю… И след простыл. Ты бы видел, что началось! Как все взбудоражились! Повсюду шушукались, сплетничали, возмущались!

— Но ведь, возможно, она и не знала заранее о его намерениях?

— Кто может сказать! Конечно, все возможно, но, откровенно говоря, не очень вероятно. Во всяком случае, милейшие соседи не верили, что она ничего не знала. Когда Лауренс выходила на улицу, она шла, как сквозь строй.

— Ее фамилия Лауренс?

— Да, Рут Лауренс. Удивляюсь, как она отважилась показаться тут.

— Ну, а он? Где его поймали?

— У нее. Вернее говоря, с ней. Они тайно встречались и были, вероятно, не очень осторожны. В один прекрасный день их накрыли. Его отдали под суд, военно-полевой, и с тех пор о нем ни слуху ни духу; уверяют, что его расстреляли. И как, ты думаешь, к этому отнеслись несчастные родители? Папаша — официально отрекся от сына. Мамаша — надела траур… Ну вот, теперь тебе все известно, по крайней мере, все, что я знаю.

III

Опять в цеху, стоя у своего токарного станка, Вальтер вспоминал о пасхальных днях, проведенных в Люнебурге, как о прекрасном сне. Еще никогда, думалось ему, машина не была такой холодной, такой коварной. Работа не клеилась. Движения Вальтера были неловки, скованны. Часы, в особенности утренние, ползли нескончаемо долго.

К станку подошел Петер и стал расспрашивать про поездку в Люнебург. У Вальтера уже вертелся на языке какой-то безразличный ответ, но в последнюю минуту он проглотил его. Рассказать разве о той любовной трагедии? Во всяком случае, это трагедия наших дней, не менее захватывающая, чем история Франчески да Римини или Ромео и Джульетты. И он рассказал приятелю о том, что слышал от Эриха.

Петер слушал молча, но с возрастающим интересом. Когда Вальтер кончил, он провел измазанной маслом рукой по глазам, по волосам и тихо произнес:

— Безумие!..

Потом взглянул на Вальтера, как бы ожидая продолжения.

Но когда Вальтер сказал:

— Это все!

Петер еще раз повторил:

— Безумие!.. Жизнь, видно, изобретательнее самого великого поэта. Ее зовут Рут? А фамилия?

— Зачем тебе?

— Хочу познакомиться с ней. Может быть, ей можно помочь.

«Ну вот! Этого только не хватало!» И Вальтер соврал:

— Нет, фамилии не знаю.

— Жаль! Как жаль!..

Петер все стоял задумавшись и рассеянно проводил рукой по приводному ремню станка.

— Ты прав. Это самая настоящая трагедия… Говоришь, видел ее? Красивая? Какие у нее глаза?

— Не знаю. Лицо бледное. Она показалась мне надменной. Глаза? Что-то не обратил внимания.

Пробежали через цех в своих деревянных башмаках ученики; стук их подошв сливался с воем сирены, возвещавшей обеденный перерыв.

— Живей! Живей! — кричали они на бегу Вальтеру. — Сегодня — рисовая каша.

Бегите, бегите, думал он, а я не хочу; рисовой каши вам все равно не достанется. У него не осталось ни крошки хлеба, но не было ни малейшего желания бежать сломя голову по Венденштрассе в столовую. Лучше поголодать до вечера. Он хотел подойти к Петеру, но передумал, увидев, что тот, прислонившись к шкапчику с инструментами, пишет. Ну, значит, пошел катать стихи насчет этой любовной трагедии…

Вальтер присел у станка в каком то сонном оцепенении.

…Он хочет с ней познакомиться. Недурно. Я тоже не прочь. Она, конечно, очень одинока. Шутка ли — жить под бойкотом! Если стихи у Петера выйдут удачные, надо будет послать ей — пусть знает, что не все ее осуждают, что есть люди, которые сочувствуют ее несчастью. Может, это утешит ее. Если бы только не холодный, надменный взгляд…

Разгоряченные, сытые и веселые бежали ученики под вой сирены через заводской двор. Сегодня в самом деле была рисовая каша с корицей и сахаром. Шумное и многословное описание столь вкусного блюда передавалось от станка к станку. Вальтер острее почувствовал пустоту в желудке, но не пожалел, что остался. Его томило какое-то недовольство, нерешительность, какая-то ленивая, сковывающая усталость.

IV

На следующий день он решил побывать у Эриха Эндерлайта. Он свернул на Роонштрассе, вошел в первый же дом и на доске в подъезде прочел список жильцов. Потом вошел во второй дом, в третий. Эрих жил — это было ему хорошо известно, в семнадцатом номере. Дойдя до девятого, Вальтер оглядел улицу. На каждой стороне было около пятидесяти домов. Спросить в какой-нибудь из лавок, где живут Лауренсы, он не решался. Спросить у Эриха он тоже не мог. Дойдя до двадцатого номера, он с грустью отказался от своего намерения. В конце-то концов, что толку, если он и найдет дом, где она живет? Ну, в самом деле, что тогда?

Он вернулся и, войдя в дом номер семнадцать, поднялся на третий этаж. На табличке прочел: «Готфрид Эндерлайт, портной». Открыла ему фрау Эндерлайт, сухая как жердь женщина. Эрих точно списан с нее: тот же острый нос, те же маленькие светло-серые глаза.

Эриха не было дома. По средам, сказала фрау Эндерлайт, он всегда вечерами уходит и поздно возвращается.

Ах да! Только сейчас Вальтер сообразил, что по средам собрания группы, и он солгал, будто зашел за Эрихом.

— Да ведь сейчас девять часов, — удивилась фрау Эндерлайт. — Эрих уже с час, как ушел.

Вальтер колебался: не спросить ли у нее адрес Лауренсов?

Может, поискать еще? Раз он уже здесь… Ну, а что будет, когда он найдет ее дом? Он и сам не знал, чего он хочет. Да! Ведь он собирался послать ей стихи Петера. Правда, у него еще нет этих стихов, да и вообще он не знает, написал ли их Петер…

Стоп! Полиция-то должна знать, где живут Лауренсы. И он было направился в ближайший полицейский участок. Нет, это тоже не дело. Какая нелепая мысль! Лауренсы после всего случившегося, безусловно, на примете у полиции. Возможно даже, что за ними слежка. Вот бы он сейчас наломал дров!

Но ведь есть адресные книги. Ах, балда! Самое простое не пришло ему в голову. Разумеется, надо просто заглянуть в адресную книгу.

На почте он без труда нашел: Матильда Лауренс, вдова, Роонштрассе, 44.

И вот он стоит перед домом номер 44, обильно разукрашенным лепным орнаментом. Она живет на третьем этаже налево. А вдруг она выйдет и увидит его? Узнает она его? Он перешел на противоположную сторону. Ни в одном из окон ее квартиры не видно света; никого, очевидно, нет дома.

Улица пустынна. Вальтер смотрит на подъезд, на завешенные гардинами окна, на тяжелый каменный балкон.

Знать хотя бы, дома ли она. А может быть, спит уже? Или пошла в гости, к родственникам? Возможно, она не решается вернуться домой, пока не наступит глубокая ночь.

И Вальтер стал ждать.

Он ждал час за часом.

Изредка по улице проходили люди, поодиночке или парами; входили в тот или в другой дом. В окнах вспыхивал и гас свет. И вот вся улица уже во мраке. Вероятно, уже за полночь.

Вальтер побрел, то и дело замедляя шаг. Может, она все-таки еще придет.

Он двинулся вниз по Роонштрассе, прислушиваясь к каждому шороху. Вдруг кто-то показался навстречу. Его привыкшие к темноте глаза узнали Эриха. Да, мать Эриха права, он возвращается домой поздно. Но встретиться с ним сейчас нельзя, никак нельзя. И Вальтер нырнул в ближайший подъезд.

Звук шагов отдалился и замер. Вальтер облегченно вздохнул.

Осторожно спустился он вниз.

На улице — ни души. Он быстро пошел по Роонштрассе. Трамваев давно уже не было; ему пришлось проделать длинный путь в Норд-Сан-Паули пешком.

V

Утром, когда мамаша Брентен подошла к постели сына с намерением разбудить его, она сразу увидела, что у него сильный жар. Лицо Вальтера, мокрое от пота, было сплошь в багровых пятнах.

— Что с тобой, сынок? Ты заболел?

Да, он чувствовал себя смертельно больным, разбитым, несчастным.

— Вот что значит шататься до поздней ночи, — сердито сказала она. — Где же это ты вчера пропадал? Я даже не слышала, когда ты пришел. Должно быть, очень поздно.

Вальтер ни словом не ответил на все ее вопросы и упреки. Он закрыл глаза.

Проснувшись, он увидел рядом с матерью незнакомого человека, щупавшего его правую руку. «Значит, я болен, — подумал он, — и, наверно, тяжело. Ну, и отлично, я даже рад», Вальтер опять закрыл глаза и мгновенно уснул.

— Что, серьезное что-нибудь, господин доктор? — спросила фрау Брентен, когда врач положил руку Вальтера под одеяло и поправил на носу пенсне.

— Ну, ну, не так уж страшно. Пока просто сильная простуда. Может кончиться и воспалением легких. Держите его в тепле. И само собой — в постели. Давайте липового чаю погорячей и трижды в день таблетки, которые я пропишу. А в остальном положитесь на мать-природу — такому молодому организму она поможет.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Как ни изощрялись немецкие газеты, весь апрель и май, изо дня в день, пестревшие хлесткими заголовками: «Английский фронт у Камбрэ прорван!», «Решающие высоты взяты штурмом!», «Десятки тысяч убитых и пленных!», «Враг отступает по всему фронту!»; как ни старались частым упоминанием звучных для немецкого уха имен генералов — фон Белов, фон дер Марвиц, фон Хутер, фон Бэн и других — вселить бодрость и веру в души своих читателей, все же в один прекрасный день в бурном море газетных сообщений внезапно наступил мертвый штиль. О победах — ни звука. Никаких перемен. Опять все те же хорошо знакомые лаконичные сводки: на Западном фронте без перемен!

Если бы командование вынуждено было осведомлять народ о положении и настроениях в тылу, его сводки безусловно гласили бы: в тылу без перемен. А между тем именно в те дни новости обгоняли одна другую. Из уст в уста передавалось, что подводных лодок выбывает из строя больше, чем можно построить новых. Во Франции, гласила молва, накапливаются американские части, сформированные из сытых, здоровых и хорошо обученных солдат.

А сколько и каких только слухов не порождало продовольственное положение, казавшееся самой важной проблемой, несмотря на разгул смерти и все ужасы войны! В Германию шли с Украины и из Румынии колоссальные партии сала и масла, но на германской земле они бесследно исчезали, и для неимущей части населения оставалось только повидло из свеклы. О самом существенном газеты упорно молчали — о голоде, об эпидемии испанского гриппа, а о самоубийствах и подавно.

Но факты говорят сами за себя.

У голодных появляются крамольные мысли. Вместе с доверием улетучивается и терпение. Рядом с разочарованием затаилось отчаяние. Правительство боялось не мелкой буржуазии, а сплоченной массы рабочих. Поэтому оно бросало им время от времени — особенно рабочим военных заводов — какую-нибудь приманку, вроде специальных выдач сала и других продуктов; это именовалось «гинденбургским пайком». Тот, кто получал паек, не спрашивал, откуда берутся такие продукты. А кто знал, не очень-то призадумывался над этим. Ведь мучает лишь собственный голод. И, кроме того, так уже повелось, что побежденные народы должны страдать в первую очередь, — говорили те, кто еще не причислял себя к побежденным.

Брентены переживали эти трудные времена легче, чем многие и многие. Вальтер принадлежал к счастливцам, получавшим «гинденбургский паек». Папаша Брентен время от времени присылал через отпускников солдатский хлеб и консервы. И солдаты с ближайшей бойни приносили иногда краденое мясо в обмен на сигары и табак. Сторговавшись, они раздевались в каморке при магазине, так как мясо они прятали под одеждой. Особенно брезговать не приходилось, вода ведь все отмоет, а ее хватало.

Уже в прошлом году Вальтеру не раз приходилось ездить в деревню — мешочничать. К крестьянам он являлся не с пустыми руками, он предлагал им курево — товар, весьма вожделенный по тогдашним временам. После голодной зимы все запасы картофеля у Брентенов иссякли, и мама Фрида приставала к сыну с просьбами снова отправиться «на промысел» — ведь ездят же другие.

II

О последовавшей затем поездке в мекленбургский район не стоило бы упоминать, если бы не приключение, которое, правда, кончилось, едва успев начаться, но оставило в юной, впечатлительной душе Вальтера большой след.

Он поехал поездом, каким обычно ездили все мешочники, в Бюхене пересел на узкоколейку и вышел на маленькой станции Зибенайхен. Там он выбрал направление, противоположное тому, по которому устремились другие искатели картофеля. Ему не грозило вернуться с пустыми руками, так как в рюкзаке у него лежал курительный и жевательный табак. Быстро добыл он центнер картофеля, да еще сверх того полфунта масла и немного ливерной колбасы.

— Не-ет, — угрюмо ворчал сначала старик крестьянин. — Не-ет, картофеля у нас и в помине нет!

Вальтер молча порылся в рюкзаке и показал свой волшебный товар: первосортный табак довоенного качества.

Крестьянин даже подвез ему картофель к железнодорожной станции, и в полдень Вальтер уже сидел в поезде.

Ездить послеобеденными и вечерними поездами было очень опасно. Мешочники сидели на подножках и буферах, даже на крышах вагонов, и многие платились жизнью за такие поездки. А Вальтер так рано управился, что даже нашел в вагоне сидячее место.

В купе были только женщины. Одна непрерывно плакала, всхлипывая и сморкаясь. Это была еще очень молодая женщина, с густыми каштановыми волосами, уложенными на затылке затейливым узлом. Большие карие глаза, хоть и полные слез, лучились, ясные и блестящие.

Из разговоров Вальтер постепенно узнал, почему она плачет. Она поехала мешочничать в мекленбургский район. В Людвигслюсте обменяла несколько пар хорошего белья и почти новые туфли на картофель и свинину. Когда она с невероятным трудом дотащила свою ношу до вокзала, тамошняя жандармерия все у нее отобрала. Ночь она провела в зале ожидания. Теперь она едет домой без вещей и без картофеля. А дома — трехлетняя дочурка, которую она оставила у соседки.

— Проклятая война, — сказала одна из женщин. — Во всем она виновата! Чтобы хоть как-нибудь набить желудок, надо нести крестьянам последние пожитки.

— А тут еще жандармы, — подхватила другая. — Настоящие бандиты. Они понятия не имеют, что такое голод.

— А где ваш муж? — спросил кто-то у плачущей женщины.

Она не успела открыть рот, как за нее ответила другая:

— Где же ему быть? Там, где все наши мужья. Защищает дорогое отечество. О, иногда меня такое зло берет!

— Мой муж уже больше года в плену.

— Вам повезло! По крайней мере, он вернется.

Вальтер посмотрел на свой туго набитый мешок с картофелем. На первое время, размышлял он, хватит и половины; а на будущей неделе он может еще раз съездить. И он решил отдать несчастной женщине половину своего картофеля.

Но как сказать ей об этом? Нельзя ни с того ни с сего выпалить, — вот, мол, вам, возьмите половину моего мешка. Остальным женщинам незачем знать об этом. Ну да ладно, уж какой-нибудь случай представится.

Женщины по-прежнему говорили о войне и о своих мужьях. Одна сказала, что летом война непременно кончится, так как все потеряли охоту воевать. Недавно даже английский король официально заявил, что хочет мира.

— Вот если бы наши тоже захотели, — сказала другая.

— Все хотят мира, — возразили ей, — так дальше продолжаться не может.

— Подумать только, — вставила третья, — сколько чудесных продуктов потоплено подводными лодками. Разве это не ужасно?

— И совсем это не плохо. Почему только нам одним голодать? Пусть как следует поголодают и другие, может, и у них тогда пропадет охота воевать.

— Вот думали все, что теперь, когда русские совершили революцию и заключили мир, война кончится. Но нет, воюют и воюют, как ни в чем не бывало! Дураки! Вбили себе в голову победить во что бы то ни стало!

— Никто не победит, уверяю вас! Вот увидите, в один прекрасный день война кончится — и все останется по-старому!

— В том, что война затянулась, виноваты американцы; своими долларами они творят, что только им вздумается.

— И своими солдатами, пишет мой муж. Их там видимо-невидимо, с каждым днем все больше.

— Каким образом они переправляются через океан? Не понимаю!..

Вальтер молчал и слушал. Молодая женщина, сидевшая напротив, тоже молчала, но слезы все еще текли у нее по щекам. Она несколько раз взглянула на Вальтера, вероятнее всего потому, что он, задумавшись, не сводил с нее глаз.

III

Она вышла на вокзале Берлинер Тор. Вальтер хотел высадиться, дальше, на Даммтор, но он встал и сошел вслед за ней. За барьером он крикнул:

— Послушайте, многоуважаемая! Это я вас, да! На одну минуточку!.

Удивленная, женщина нерешительно подошла к нему.

— Вы ведь свою картошку… Я… Вы только не думайте… Я хочу предложить вам половину моей… Нам дома пока хватит и этого. На будущей неделе я могу съездить еще разок. Надо же вам хоть сколько-нибудь картофеля…

Нет, теперь она не плакала. Только очень удивилась. Ее ясные карие глаза радостно блеснули.

— Вы в самом деле предлагаете мне?

Вальтер невольно улыбнулся недоверчивому и все же радостному выражению ее лица.

— Да, да, я решил еще в поезде. Пожалуйста, возьмите! Вы далеко живете?

— О нет, совсем близко! На Боргфельдерштрассе!

Она жила на первом этаже в маленькой уютной квартирке. «Э. Тиссен», прочел Вальтер на дверях. Она пригласила Вальтера в столовую. Здесь все сверкало чистотой, словно только что из магазина. Светлая лакированная мебель — буфет, овальный стол, покрытый кружевной скатертью, и кресло у окна. На подоконниках за гардинами — цветы.

Она куда-то вышла. Вальтер слышал, как в кухне полилась вода. Он встал и пошел туда. Но дверь оказалась запертой. Вальтер постучал, хотел проститься. Она крикнула ему оттуда:

— Подожди, я умываюсь. И для тебя уже поставила воду.

«Для тебя? Она уже со мной на ты?» — Вальтер вышел в переднюю и стал делить картофель: половину оставил в мешке, половину положил в рюкзак. Масло и колбасу он рассовал по наружным карманам рюкзака.

Он и сам не знал, почему ему вспомнилась в эту минуту Рут. Рут — совсем другая, тоненькая, бледная, серьезная, взгляд — как притушенный огонек. Фрау Тиссен, напротив, решительная, живая, жизнерадостная женщина, сияющая чистотой, как и ее квартира… Какой у нее открытый, теплый взгляд!

Фрау Тиссен вошла в комнату. Волосы она подобрала вверх. Лицо разрумянилось. От нее веяло свежестью.

— Ну вот, смыла грязищу! Живо, помойся, и будем пить кофе. Я пока накрою стол. Иди же, вода готова.

Вальтер смущенно улыбнулся. В комнате было тесно, и когда он прошел мимо хозяйки, она как бы невзначай коснулась его грудью. Кровь бросилась ему в голову.

— Да ты совсем еще молоденький! — Она оглядывала его с ног до головы. — А глаза у тебя красивые, большие и такие… любопытные.

— Ваши красивее, — ответил Вальтер. Она лукаво тряхнула головой, но он подтвердил свои слова кивком: — Да! Да!

Она засмеялась и спросила:

— Как тебя зовут?

— Вальтер.

— Красивое имя.

Он опустил глаза. Она, казалось, ласкала его взглядом. Не глядя на нее, он спросил:

— А вас как зовут?

— Иоганна.

— А на дощечке «Э».

— Глупыш, это же мой муж. Его зовут Эрнст.

Молчание.

— Ты недоволен, что у меня есть муж? Но он, бедняга, далеко, очень далеко.

— Нет, почему? — Вальтер удивился. Почему она решила, что он недоволен?

— Ну, это я так сказала. И дочурка у меня есть. Маленькая еще, три года.

Пауза.

Вальтер прихлебывал солодовый кофе. Она ела поджаренный хлеб, который поставила на стол. Подняв голову, Вальтер увидел, что она не спускает с него внимательных глаз. И еще он заметил, что у нее чудесные ровные зубы. Не выдержав ее взгляда, он снова опустил глаза.

— Твой отец тоже в армии?

— Да.

— Братья и сестры есть?

— Одна сестренка.

— Старше тебя?

— Нет, я старший.

— А! Значит, глава семьи.

Опять молчание.

— Что ж ты не ешь? В следующий раз я приготовлю тебе что-нибудь повкуснее.

— Спасибо.

Вальтер взял ломтик белого хлеба и откусил кусочек.

— А подруга у тебя уже есть?

— Сейчас нет. Но была.

— Вот как! Была! Смотрите-ка!

Она сделала удивленное лицо, поджала губы и покачала головой. «Чудачка какая-то! — подумал он. — Ну, да, была подруга — что тут удивительного?»

— Твоя подруга была старше или моложе тебя? Старше или моложе?

Глупый вопрос. А в самом деле, Грета старше или моложе? И он ответил:

— Да как будто однолетки мы.

— Оба, значит, зеленые юнцы, — улыбнулась фрау Тиссен. — Ну, и как… никогда вы не играли… в папу и маму?

Он с удивлением, даже с досадой взглянул на нее. Мелет всякий вздор. Глупо!

— Нет, в игры мы уже давно не играем, не маленькие мы!

Иоганна Тиссен громко рассмеялась. Взглянув на молчаливого, серьезного юношу, она снова разразилась хохотом. Вальтер, насупившись, сердито смотрел на нее. «Пойду я», — решил он. Нет, эта женщина совсем не такая, какой показалась ему на первый взгляд.

— Тебе семнадцать уже минуло? — спросила она. — Ведь в эти годы пора быть мужчиной!

— Конечно! Как же иначе!

— Ах, так? — Она рывком придвинулась и села рядом с ним, в углу дивана. — Ты, значит, мужчина? Какой же ты мужчина?

Он вскочил. Но Иоганна с неожиданной силой притянула Вальтера к себе, взяла в обе руки его голову и поцеловала так неистово, что зубы их стукнулись.

Вальтер вскипел, стыд и гнев охватили его. По мере того как его силы крепли, ее — ослабевали. Он отбросил ее от себя сильным толчком. При этом сдвинул стол и опрокинул чашку, остатки кофе пролились на скатерть.

— Не будь дурнем! Иди ко мне, останься!

Он заколебался. Взглянул на нее. Ее голова лежала на валике дивана, веки были опущены, рот полуоткрыт. Она дышала часто и тяжело, будто с трудом ловила воздух. Вдруг она взмахнула ресницами и посмотрела на него широко открытыми глазами — так широко, что взгляд их показался ему жутким.

— Иди же сюда, глупый мальчик, иди же!

Вальтер опрометью выбежал из комнаты, схватил в передней свой рюкзак, бесшумно закрыл за собой дверь и ринулся вниз по лестнице с такой быстротой, какую только позволяла его тяжелая ноша. На улице он попытался посмеяться над тем, что только что произошло, но смеха не получилось.

IV

Теперь Вальтер почему-то смотрел на своих сверстников с тайным чувством превосходства. Он был убежден, что в их жизни еще не было таких переживаний. Он любим. И это не пустяки, не просто какие-нибудь шуры-муры, нет, его по-настоящему полюбила настоящая женщина, у которой уже есть дочь. Вот удивился бы Петер и все остальные, знай они о приключении Вальтера!

С необычным рвением окунулся он в работу. Впервые испытал радость от того, что своими руками создавал какие-то ценности. Надо было сделать нарезку на восьмидесяти вентилях. Резец работал превосходно, послушно бежал суппорт; готовые вентили шеренгами выстроились на доске.

Мастер Матиссен, обходя около полудня ряды станков и проверяя готовые детали, особенно внимательно присматривался, как показалось Вальтеру, к его изделиям, но отошел, ничего не сказав.

Он был, по-видимому, доволен. Да и сам Вальтер был доволен собой.

После обеденного перерыва явился Петер. Он пришел к убеждению, что должен писать пьесы — трагедии и драмы. Только через сцену, заявил он, можно оказать воспитательное воздействие на людей. Театр внушает народу благородные чувства и порывы. Тут он поведал Вальтеру, что работает над драмой, которая будет называться «Молох».

И Вальтер услышал историю молодого человека, сына богатого промышленника. Сын этот, честная душа, идеалист, порвал с родителями: эксплуататором-отцом и доброй, но глупой, как индюшка, матерью. Все бывшие друзья отреклись от Рейнгольда — так назвал своего героя Петер. Рейнгольд отказался от наследства, покинул родительский кров и примкнул к рабочим, чтобы вместе с ними бороться за нравственные идеалы социализма.

— Ну, как по-твоему, интересный сюжет? Нравится тебе?

«Увы! — подумал Вальтер. — Примитивно и неправдоподобно. Однако если ввязаться в спор с Петером — конца не будет». Но, против своего намерения, он спросил:

— А в чем драматизм?

— В переживаниях героя, — не задумываясь, ответил Петер. — И, наконец, в его революционном решении.

— А!.. Так!.. Гм!.. Значит, если я правильно понимаю — без трагической развязки.

— Совершенно верно! — ответил начинающий драматург. — Я хочу отойти от шаблона. Пьеса завершится торжеством положительных начал. Важно показать все варварство капиталистического строя и его неизбежную гибель. Возможно ярче изобразить, как в разлагающемся старом укладе возникают ростки нового, высшего, социалистического строя.

— Тема серьезная.

— Не правда ли? Ты понимаешь — это тема нашей эпохи. Если б только она удалась мне… Ну, поживем — увидим!

И Петер, по-обыкновению, уставился куда-то в пространство взглядом ясновидящего…

Через минуту он уже стоял у станка. Вальтеру видно было, как проворно движутся его руки; и все же он успевал то и дело заглядывать в лежащую рядом раскрытую толстую тетрадь в коленкоровой обложке и, отрываясь на мгновенье от работы, что-то записывать в нее.

V

В этот вечер, выйдя с завода, Вальтер очутился неподалеку от Боргфельдерштрассе. Перед уходом с работы, в раздевалке, он твердо решил отправиться туда. Ведь, в конце концов, нужно забрать мешок из-под картофеля. Фрау Тиссен не покажется странным, что он пришел за ним. И может быть, в будущее воскресенье они вместе отправятся в деревню за продуктами.

С завода Вальтер ушел одним из последних. Он двинулся по набережной канала — это был кратчайший путь к Боргфельдерштрассе.

По правде говоря, невероятно глупо было вот так, опрометью, убежать. Она могла подумать, что он испугался. Испугался поцелуя? Вот еще!.. Смешно просто! Но как она закатила глаза! Хоть кого бросит в дрожь.

Чистюля она, вся блещет чистотой. Она и ее квартирка, Вот если бы у нее не было мужа и ребенка! Мужа-то, в конце концов, нет здесь.

Непременно пойду, сказал он себе, хотя где-то в глубине души знал, что не пойдет. А тянет… Теперь-то он понял, чего она хотела от него. И мучает его не столько желание, сколько любопытство, его и влечет к ней и что-то отталкивает.

С каждым шагом, приближающим к ее дому, он все больше терял смелость.

Жена солдата с ребенком. В один прекрасный день муж вернется домой…

И вот Вальтер у ее подъезда.

Дверь была открыта, но он так и не решился войти.

На обратном пути он долго околачивался у вокзала Берлинер Тор. Поезда проносились в ту и другую сторону. С грохотом мчались трамваи, и пыхтели на подъеме грузовики. Если бы она не была такой насмешницей, не смотрела на него с такой обидной иронией…

Он и высмеивал себя и проклинал свою нерешительность, но… все же направился к кассе, где ему закомпостировали сезонный билет.

Вот он уже на перроне, а все еще колеблется.

Но поезд подошел — и он вскочил в вагон.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

I

Инспектор Пауль Папке, все еще весьма представительный мужчина, несмотря на мешки под глазами и поседевшую бородку, в один солнечный июльский день явился к Фриде Брентен. Он протянул ей пучок красных и белых гвоздик.

— Глубокоуважаемая! Белое и красное — цвета нашего города! Разрешите! — Он шаркнул ножкой.

Удивленная Фрида растерялась от неожиданности. Пауль Папке положил на стул, рядом с шляпой, трость с резным набалдашником в виде собачьей головы, снял летние желтые перчатки и сел.

— Ну, милая, славная, фрау Брентен, как живем? Все время собирался зайти, да ведь всегда что-нибудь мешает. Работаю — до изнеможения. Но все это пустяки. Главное, что с Карлом? Я очень беспокоюсь. Он не пишет. И вы, мой друг, не приходите. Что же это?

Он вскочил, вытаращил глаза и крикнул:

— Что-нибудь случилось?

Фриду Брентен, которая безмолвно смотрела на Папке, соображая, что его привело сюда, не так-то легко было морочить. Она не поверила ни одному его слову и меньше всего тому, что он умирает от беспокойства о Карле. Она спокойно ответила:

— Нет, ровно ничего не случилось! Карл все еще в Нейстрелице, и нет никаких оснований тревожиться. По крайней мере — пока.

— Ну, слава богу! — С громким вздохом облегчения Папке опустился на стул.

Последовало принужденное молчание.

Оба старались начать разговор, и оба не знали, о чем говорить. Особенно неприятны были эти неловкие секунды для Папке. По его бегающему взгляду видно было, что он судорожно силится завязать беседу. Он откашливался, теребил перчатки и наконец начал:

— Да, что я хотел сказать…

Он,по-видимому, все еще не знал, что сказать, но продолжал все оживленнее:

— У меня, видите ли, несравненная фрау Брентен, разные планы. Всякие, знаете ли, мысли бродят в голове. Особенно с тех пор, как у меня побывал Карл. И в тот раз, когда вы… ну, насчет золотых монет… тогда я при всем желании не мог их дать. Не было у меня, да и сейчас — и в помине нет. А там, где ничего, ровнехонько ничего нет, там, как известно, сам кайзер ничего не возьмет. Но… Знаете ли, я давно уже ломаю себе голову: как же помочь Карлу? Не верю, что он себя хорошо чувствует в армии, хотя он и пытался меня убедить в этом. Нет, не верю. Я ведь Карла знаю. Ему нужна волюшка, он узды не терпит… А вы, может быть, считаете, что ему в Нейстрелице хорошо?

— Нет, не считаю.

— Вот-вот. И я совершенно того же мнения. Карлу меня не провести. Конечно, заслуживает всяческой похвалы, что он столь мужественно мирится с необходимостью. Но это не значит, что он там хорошо себя чувствует. Стало быть, как я уже сказал, у меня есть кое-какие планы. Удастся ли их выполнить? Бог ты мой, да разве можно сказать это с уверенностью? Но он мне нужен… то есть мог бы понадобиться… Короче говоря, я попробую вытребовать Карла для себя, для моего театра. Получить на него броню. Понимаете? Мне нужен дельный костюмер для наших хористов. Карл уже набил себе руку, он это дело знает, и работник он добросовестный. Как вы думаете, согласится он, чтобы я нажал кое-какие кнопки?

— О да, в этом-то я уверена.

— Отлично. Значит, я сделаю все, что можно. Даю слово, дорогая фрау Брентен. Надеюсь, вы меня знаете. Попытаемся спасти Карла.

— Ну, спасти! Не в такой уж он опасности.

— Не говорите, дорогая моя. На войне никогда не знаешь, что тебя ждет: не успеешь оглянуться, как беда на пороге.

— Да, пожалуй, что так.

Папке поднялся. Он встал во весь рост перед маленькой, на две головы ниже его Фридой и, схватив ее за руку, сказал решительно:

— Значит, договорились! Напишите Карлу! Спросите у него. А уж о дальнейшем я постараюсь. — И он откланялся.

У дверей, однако, остановился и, вернувшись назад, сказал:

— Да, вот что я хотел еще спросить: вы все еще регулярно посылаете Карлу сигары?

— Не скажу, чтобы уж очень регулярно. Сигар почти нет. По временам приходится даже закрывать лавку.

— Но нельзя же, дорогая, оставлять его без всякой помощи!

— Не беспокойтесь, господин Папке. Не оставлю.

— Вот и хорошо. А скажите, нельзя ли и мне приобрести сколько-нибудь?

— Конечно, господин Папке, отчего же!

— Великолепно! Мне хотя бы десятка два, у меня как раз сейчас кризис с сигарами. Но что-нибудь приличное, что можно с удовольствием покурить.

Он пришел с посулами, а ушел с сигарами.

Однажды почтальон принес открытое письмо от Хинриха и Мими — так называемую художественную открытку.

Мими спрашивала невестку, как живется ей и детям. Как с питанием? У них, Вильмерсов, есть еще немного капусты — обыкновенной и савойской; если Фриде это может пригодиться, пусть при случае заедет. Оба шлют сердечный привет и были бы рады весточке о Карле.

Вальтер сказал:

— Ну, мама, все понятно. Им нужны сигары. А нам они из милости сунут в руку капустный кочан.

— Да чтобы я к ним пошла! Не дождутся! Если они не найдут дороги к нам, пусть сидят там, где сидят.

II

И жизнь продолжала идти своим размеренным, усталым шагом. Для Фриды Брентен это означало — носиться по городу, стоять в очередях, улещивать лавочников или продавщиц. Время от времени надо было сунуть горсть сигар угольщику Боккельману, чтобы он вспомнил об этом зимою, ибо от него зависело отпустить или не отпустить угля. Сплошь и рядом ей приходилось ломать свою бедную голову, соображая, как накормить сегодня детей и мать. Следовало возможно выгоднее продать отпускаемую норму сигарет и табака, чтобы как-нибудь просуществовать. Часто спасителем оказывался Вальтер: бывало, что те десять или двенадцать марок, которые он в субботу приносил домой, составляли весь бюджет семьи. Одним из привычных явлений в этой однообразной жизни были жалобные письма из Нейстрелица.

Карл всегда присылал длинный список поручений, и если хоть одно из них не выполнялось, он чувствовал себя забытым и заброшенным.

Бабушка Хардекопф надула «курносую»: она перенесла тяжелый грипп и, пролежав очень долго, наперекор всему стала выздоравливать. Фриде пришлось нелегко: она была главой семьи, добытчицей, домашней хозяйкой, нянькой и сестрой милосердия в одно и то же время.

Когда опасность миновала, маленькая Эльфрида подошла к постели больной и простодушно спросила:

— Ба, ты, значит, еще не хочешь умирать?

Старуха ответила:

— Нет, хочется еще немного пожить.

Увидев улыбающиеся лица дочери и внучки, она сказала, как бы в подкрепление своих слов:

— Стало быть… я думаю, вы меня понимаете? Должна же я узнать, чем кончится эта проклятая война!

Фрида встретила на улице свою невестку, Цецилию Хардекопф. Остренькое личико Цецилии и рыжие, как у лисы, волосы делали ее и в самом деле похожей на хищного зверька. Пока она разговаривала с Фридой, ее загадочные серо-зеленые глаза беспокойно бегали, словно она боялась, что ее заманят в западню.

— Здравствуй, Цецилия, как живешь?

— О-ох, какое там — живешь, Фрида! Так, перебиваемся с грехом пополам!

— А Отто? Здоров?

— Да, спасибо. Но работать бедняге приходится за троих. Иначе заберут в армию. Охотников на его место сколько угодно.

— Он все еще на газовом заводе?

— Да, слава богу! Но что касается кокса и угля, приходится быть очень осторожным. Ты не поверишь, как нас прошлой зимой осаждали родственники и знакомые. Все думали, что Отто может получить топлива сколько захочет.

Поэтому, что ли, отдалился от них брат? Боялся, что ему будут досаждать просьбами? Опасался, как бы не пришлось подумать о топливе для сестры и старухи матери? Тьфу, черт! Фрида, отойдя от Цецилии, плюнула.

III

Что идет в театрах? Это был вечер, когда Вальтер не знал, как убить время. Читая афишу, он наткнулся на программу театра варьете и невольно вспомнил об Ауди. Что он — все еще считает танец на канате величайшим из искусств? Не заглянуть ли к нему? И Вальтер отправился к Ауди.

Сердце его стучало, когда он, добравшись до знакомого дома на Драгонершталь, вошел под низкую, темную арку ворот. Он никак не мог примириться с мыслью, что его старый товарищ отступился от их общих идеалов и что пути их разошлись.

Он поднялся, держась за веревку, по крутой лестнице.

Навстречу ему неслись звуки визгливого женского голоса, детский плач.

Ауди дома не оказалось. Фрау Мейн предложила Вальтеру войти. Вся квартира была окутана паром. Красная и мокрая, стояла у корыта фрау Мейн. Ее голые мускулистые руки походили на сильные рычаги. Слипшиеся волосы упали на потный лоб. Это была приземистая, крепкая женщина, немалого к тому же объема, в противоположность сыну, который тоже был невысокого роста, но узок в плечах и бедрах.

— Скажите, что такое творится с Ауди? — заговорила она. — Он меня очень тревожит. И вас — вас тоже что-то совсем не видно. Разве товарищи так поступают?

Упреков Вальтер не ожидал. Он почувствовал, что краснеет, и это разозлило его. Чего ради ему краснеть?

— Я вас не понимаю, фрау Мейн. Что случилось?

Она отерла передником пот с лица.

— Парня точно подменили — совсем не тот, что был. Да вы сами знаете, не делайте удивленных глаз. Что ни вечер — куда-то убегает, точно сам сатана за ним гонится. Костюмы ему нужны самые первоклассные. Пускается во всякие спекуляции, лишь бы денег добыть. Добром это не кончится. А я слова не смей сказать, ни хорошего, ни плохого… Не прикидывайтесь, пожалуйста, будто вы всего этого не знаете.

— Право же, фрау Мейн, я ни о чем понятия не имею. Наши пути разошлись. Это верно! И дружба наша, говоря откровенно, врозь. Мы почти не встречаемся. И если я теперь пришел…

— Вот что я вам скажу, — перебила она Вальтера, — тут замешана женщина. Какая-то баба его к себе приворожила, в этом весь секрет. Вы ее знаете?

Вальтер опять густо покраснел.

— Нет.

— Ага!.. Вы ее не знаете, значит…

Это прозвучало так, будто она сказала: лжешь. Вальтер чувствовал, что она ему не верит.

— Все деньги, какие он может добыть, он тащит этой женщине. Собственной воли у него, видно, уже нет. Я не знаю, что я только сделаю, если… если… Я дрожу от страха, как бы не случилось непоправимое… У него такое хорошее место! Если случится несчастье, я что-нибудь сделаю над собой! Я не переживу позора!

Она задохнулась, с трудом перевела дух и снова вытерла фартуком лицо.

— Я из себя жилы тяну… жилы тяну… а он… бесчувственный… неблагодарный… бессовестный… Он еще бог весть что натворит!..

Вальтер ушел, виновато поеживаясь, как будто упреки эти относились к нему. Да так оно и было. Какая-то женщина… Он мог бы и сам догадаться. И вдруг он опять так покраснел, что почувствовал, как горят у него уши.

Разве сам он не решил, что, если поедет вместе с ней мешочничать, он все продукты отдаст ей? Разве не отнес он выутюжить свой парадный костюм, чтобы надеть его, когда пойдет к ней? Разве не припрятал три марки из своего недельного заработка, а матери соврал, будто это вся его получка, чтобы иметь деньги в кармане, когда будет с ней?

IV

На цеховом собрании токарей, созванном для обсуждения спорных вопросов заработной платы, Петер Кагельман совершенно неожиданно, без всякой подготовки, произнес сильную политическую речь.

— Когда же конец? — крикнул он громовым голосом. — Вот уже четыре года длится бойня народов; если не последовать примеру русских, войне конца не будет. Германия истекает кровью. Против нас стоит весь мир. Только дураки или преступники могут еще уверять, будто мы в состоянии одержать победу над всеми народами земного шара. И надо, наконец, ясно и определенно поставить вопрос: за кого и за что мы, собственно, воюем?

— Правильно! — Раздались хлопки.

Но больше было таких, которые молча поглядывали друг на друга, и их немые взгляды говорили: вот еще и этот дерет глотку до хрипоты, а что толку? Пошлют его, дурня, на фронт, только и всего.

А Вальтер пришел в восторг от мужества приятеля. Он тоже думал об опасности, которой подвергает себя Петер, но не мог не радоваться: наконец-то нашелся смельчак, высказавший вслух то, о чем все думают, но боятся заикнуться. Вальтер гордился своим другом.

Он выключил мотор и пошел к Петеру.

Тот стоял у своего станка и нарезал шпиндели.

— Одну минуточку, — сказал он, заметив Вальтера.

Какие у него ловкие руки! Вальтер с удивлением смотрел, как Петер управляет резцом, оставляющим на металле блестящую, точную нарезку. Резец казался особенно послушным в его руках. Он зачистил шпиндель напильником, вынул деталь и занялся проверкой. Нарезка точно соответствовала инструкции.

Вальтер хотел поблагодарить товарища за его мужественную речь, но Петер опередил его:

— Ты знаешь, моя вещь готова.

— Какая вещь?

— Ну, пьеса. Я еще сам не знаю, назвать ее драмой или просто пьесой. По существу, это трагедия. Но в этом слове какой-то привкус античности. Мне ужасно хотелось бы прочесть ее тебе и узнать твое мнение.

Вальтер улыбнулся.

— Ты здорово говорил, Петер, — сказал он. — Все это необходимо было наконец высказать.

— Не правда ли? Меня, понимаешь, отчаянная злость разобрала. Пьесу кончил, а с войной — ни с места. Для чего ж я тогда писал?

— Дело, надо думать, не столько в твоей пьесе, сколько…

— Нет, в пьесе, — перебил его Петер.

— По-твоему, требуя мира…

— Да! Подумай, ведь, пока воюют, у меня нет ни малейшей надежды на постановку пьесы. А ведь я написал ее для того, чтоб она пошла на сцене. И знаешь, я предвижу потрясающий успех. Отдельные характеры очерчены остро, четко. А как увлекательно развертывается действие. Дух захватывает. Я непременно прочту тебе. Ты свободен вечером? Я бы забежал к тебе.

Вальтер был ошеломлен; он не мог слова вымолвить, не мог даже насмешливой улыбкой выразить свое разочарование.

V

Они пришли. Поспешили прийти. Трое. В котелках. В руках тросточки.

Петер крупными шагами шел к Вальтеру. Он был бледен. В его больших темных глазах вспыхивал дрожащий огонек. Но он улыбался.

— Возьми и сохрани! — Он сунул Вальтеру сверток с исписанными листками.

— Хорошо, Петер! — Вальтер торопливо сунул сверток в шкапчик с инструментами.

Петер, вернувшись к своему станку, стал складывать вещи — книги, раздвижной калибр, циркуль, толстую тетрадь в коленкоровом переплете.

Мастер Матиссен опять несся по цеху между рядами станков, размахивая руками. На этот раз он остановился возле Петера.

Они обменялись несколькими словами. Петер сунул под мышку вещи и пошел за мастером, семенившим шага на три впереди.

Все взоры устремились к застекленной будке; там шел допрос. Он длился долго. Вызвали нескольких рабочих. Петер вел себя, как подобает молодому, гордому мятежнику. Он встряхивал головой и говорил так громко, что его голос перекрывал шум моторов.

Один из шпиков вместе с Матиссеном вышел из будки. Вальтер понял, что они направляются к нему, но сделал вид, будто весь поглощен работой. Мастер Матиссен дернул его за рукав. Вальтер поднял глаза.

— Отдай то, что тебе сунул Кагельман.

Из-за плеча мастера на Вальтера смотрело широкое бритое лицо с холодными прищуренными глазами.

— Он ничего мне не давал.

— Знаем мы, как не давал, — сказал полицейский и открыл шкапчик с инструментами. На резцах под паклей он нашел рукопись Петера. — А это что?

— Это мое.

— Ну нет, — насмешливо ответил полицейский. — Сорвалось, сынок, мы тоже грамотные. Посмотрите-ка, — и он показал рукопись Матиссену. — «Молох», пьеса в пяти действиях Петера Кагельмана. — Все в порядке. — Они вернулись в будку.

И тут… Центральный мотор цеха внезапно выключили. В огромном зале наступила мертвая тишина. Это была опасная тишина, более грозная, чем самый оглушительный шум.

«Наконец-то! — подумал Вальтер. — Наконец! Наконец!» Токари бросили работу и стали тесниться у выхода. К ним присоединялось все больше рабочих. Раздались громкие возгласы:

— Пошли к будке!.. Довольно терпеть!..

Полицейские поспешно вышли из застекленной будки. Один из них, ухватившись за наручники, надетые на Петера, тянул его за собой, двое других, не отрывая глаз, смотрели на рабочих; руки их были засунуты в карманы. У наружных дверей Петер остановился и закричал своим сильным голосом:

— Товарищи, не поддавайтесь! Боритесь за мир! За мир!

Его пинками вытолкали во двор. Слышно было, как затрещал мотор автомобиля.

Мастер Матиссен стал у выхода, как бы прикрывая отступление полицейских; умоляющим жестом подняв руки, он взывал:

— Не горячитесь, одумайтесь! Будьте благоразумны! Ведь это только допрос… Только следствие!

Никто не ответил ему. Но и к станку никто не вернулся. Рабочие стояли кучками и совещались. Вальтер слышал, как токарь Шубарт сказал:

— Что мы можем сделать? Надо о наших семьях подумать, товарищи.

Строгальщик Хакбарт крикнул:

— Но с доносчиком нужно наконец расправиться!

Раздались возгласы:

— Этого мерзавца мы давно знаем!

— Проучить его! Хибнер тоже на его совести!

Между тем мастер Матиссен снова включил центральный мотор.

И как только загудели приводные ремни и заработали станки, все бросились на свои места, чтобы не допустить порчи инструментов и материала.

VI

А Петера увели… Вальтер не смел глаз поднять. Ему было стыдно, что он еще стоит у станка и обтачивает свои шпиндели. Было стыдно, что он не сумел получше спрятать рукопись Петера; что он упустил момент и не заявил громко и решительно о своей солидарности с Кагельманом.

Бейк, подручный, принес вентильные коробки. Складывая их возле станка, он говорил:

— Уже второй, значит… Славный паренек, он мне нравился, хотя, по-моему, у него не все дома.

Вальтер молчал.

— Ты ведь его товарищ, отчего бы тебе не подтвердить, что он немножко того… Да и все это скажут. И тогда по закону его должны освободить.

— Старый болтун! — крикнул Вальтер. — Убирайся прочь!

На следующий день, еще до начала работы, все рассыпались по цеху кучками, шушукаясь о чем-то. Вальтеру хотелось закричать от радости, когда до него дошла облетевшая весь цех новость. Токарь Август Холтай сегодня не явился на завод. «Неизвестные злоумышленники» поймали его поздно вечером у ворот его дома и так избили, что он слег в больницу.

Вальтер окидывал взглядом обширное помещение цеха. Сотни рабочих стояли у станков. Сотни! Многих он не знал даже по имени. Кто же из них эти «неизвестные злоумышленники»? Может быть, вон тот или этот. Хорошее дело вы сделали, товарищи!..

Ах, если бы рабочие всегда стояли друг за друга!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

После ареста доктора Эйперта вечерние занятия в кружке не проводились, но подпольная группа не распалась. Она по-прежнему посылала солдатам на фронт запрещенную социалистическую литературу. Период теоретических дискуссий, заявили члены группы, миновал; пришло время революционного действия.

В определенный день недели Вальтер вместе с другими молодыми товарищами отправлялся на Венусберг, в закопченный портовый кабачок и писал адреса — сотни, тысячи адресов. Они рассылали газету «Бремер арбайтерцайтунг».

В этой группе Вальтеру не все нравилось; здесь жили, казалось ему, как-то однобоко, исключительно политикой, а о «новой жизненной морали» никто и слушать не хотел. Товарищи только посмеивались и говорили:

— Наша новая жизненная мораль — это классовая борьба!

Но они были резки только на словах, на деле же каждый старался установить с окружающими честные и чистые взаимоотношения.

И если в среду, когда Вальтеру полагалось вечером писать адреса, он отправился в Городской театр — разве это не сама судьба была? И если в кассе оставались только входные билеты, — это ли не удивительное стечение обстоятельств? Надо же было, чтобы именно в эту среду он очутился на самой верхней боковушке Городского театра! От радости, от избытка счастья Вальтер готов был поверить в предопределение, в силу рока. Ибо на лесенке, позади скамей галерки, он увидел прямо перед собой, на нижней ступеньке, ее — Рут Лауренс.

Это ее спина, ее затылок… Кудрявая головка пажа… Светло-желтое летнее платье. Нет, сказал он, закрыл глаза и тут же быстро открыл их снова. Это Рут, он не ошибся… Какая судьба! Дрожь пробежала у него по телу…

Свет погас. Зазвучал оркестр. Вальтер видел только ее. Красная лампочка в углу под потолком бросала слабый свет на ее шею, на блестящие волосы, лежавшие на затылке мягкими завитками, на нитку янтаря. Он наклонился, стараясь разглядеть ее лицо. С тех пор как он видел ее в Люнебурге, оно словно еще прозрачнее стало. Может быть, она нуждается. Дочь капитана — сказал ему Эрих. Ясно, что большого достатка у них нет, иначе она не сидела бы в райке, на ступеньке лестницы. Ему не пришло в голову, что, может быть, и она не успела достать билета получше; в образ, созданный его воображением, больше вписывалась девушка, теснимая нуждой, одинокая, преследуемая… Любит, видно, музыку, оперу — чудесно! Вальтер и не подумал о том, что еще незнаком с ней. Ему была известна ее несчастная тайна. Велика ли важность, что он еще не обменялся с ней ни словом.

Внизу на сцене перед восхищенным Гофманом пела бездушная Олимпия. Вальтер сидел и ломал себе голову — какой предлог придумать для знакомства. В таких вещах у него не было ни опыта, ни смелости.

Состоит ли она еще в молодежной организации? Судя по платью «реформ», вероятно, состоит… Нельзя и виду подать, что он знает ее тайну. Если она что-нибудь заподозрит — все пойдет насмарку.

Он тихонько вышел и купил в гардеробе программу. У Рут ее не было; можно предложить ей свою. Он тут же заглянул в программу. Рут, разумеется, любит Гюнтера, ради него-то она, должно быть, и пришла. Гм… В субботу он поет Манрико в «Трубадуре». Может быть…

Стараясь не шуметь, Вальтер занял свое место на ступеньке. Рут сидела, широко раскрыв глаза и слегка подавшись вперед. Руки ее лежали на коленях. Вальтеру показалось, что она улыбается.

Мастер Коппелиус с шумом и адским хохотом разбил свое чудесное творение… Все захлопали. Рут поднялась, протиснулась к барьеру и тоже захлопала. Он гадал: выйдет она в антракте в фойе? Или вернется на свое место? Когда она обернулась, он с деланным равнодушием посмотрел куда-то в сторону, развернул программу, но, не читая, положил рядом с собой.

Она постелила на ступеньке носовой платок, чтобы не испачкать свое светлое платье. Рядом лежала маленькая сумочка. Если он предложит ей программу, а она откажется: «Нет, благодарю! Не нужно!» — что тогда?

— Можно вашу программу на минутку?

Он испугался и густо покраснел.

— Ах, пожалуйста! С удовольствием!

Он готов был отколотить себя. В такую минуту покраснеть! Ну конечно же, она его разгадала. Он даже не сообразил, как удачно началось знакомство. Она, так сказать, пошла ему навстречу.

Рут читала программу.

Мимо проходили люди, поднимаясь вверх по ступенькам — желая, вероятно, размяться или поесть в буфете. Сейчас как раз подходящая минута завязать разговор — сейчас или никогда. Он глотнул воздух. Еще раз. И сказал:

— Неправда ли, Карл Гюнтер сегодня далеко не так хорош, как обычно?

Вальтер боязливо посмотрел на девушку. Ничего лучшего ему на ум не пришло.

Она подняла глаза и с упреком взглянула на него:

— Да что вы! Он всегда хорош. Это настоящий Гофман, с душой!

Зачем он сморозил такую глупость? Ведь на самом деле он вовсе так не думает. Что же теперь сказать ей?

— Да, да, — смиренно согласился он. — Вы правы. Это его роль. Но…

А личико, у нее в самом деле похудело. Она стала как-то женственней. Не так холодна и замкнута. И какие светлые, прозрачные глаза!

Возвращая программу, она сама возобновила разговор:

— Нет, Гюнтер мне очень нравится. Но Кауфлер — это не Олимпия. Зато Шуман — прекрасная Антония.

— Вы знаете «Сказки Гофмана»?

Она подняла голову.

— О да! Даже очень хорошо. Я играю немного на рояле.

— Раз тридцать слышал я эту оперу, — похвастал Вальтер.

— Ну, это вы немножко перехватили, — сказала она, улыбаясь.

— Нисколько! — воскликнул он. — Ведь я пел здесь, в Городском театре. Целых шесть лет. Состоял в хоре мальчиков.

— Да что вы? — Глаза у нее от удивления стали круглыми. Она смотрела на него с восхищением.

Так. Теперь он ее заинтересовал. И он начал рассказывать. Выставлять себя в выгодном свете. Хвастать встречами со знаменитостями. Гюнтер, Лофинг, Мецгер-Латтерман, Лотта Леман, даже Карузо.

— Карузо? — воскликнула она. — Неужели?

— В тысяча девятьсот тринадцатом я слышал его здесь в театре, — рассказывал он. И это была правда. — В «Девушке с золотого Запада» и в «Паяцах». Я тоже участвовал в обеих операх.

— И он действительно так замечательно пел? — спросила она.

Вальтер подумал, улыбнулся и сказал с покоряющей искренностью:

— Этого я не помню.

II

— Где вы живете, фройляйн?

— Ах, далеко. Я… Я живу на Бисмаркштрассе.

Неправда! Вальтер усмехнулся. Неправда номер первый. Ей и в голову не приходит, что он знает, где она живет, знает ее точный адрес. И к ее неправде он прибавил свою.

— Чудесно! — сказал он. — Какое совпадение! Нам с вами, оказывается, по пути.

Он пошел рядом с ней. Они разговаривали. Смеялись. Вальтер словно переродился. Он был предупредителен, даже любезен, хотя обычно не очень-то отличался этими качествами. Но что удивительнее всего — он был разговорчив. Непринужденно болтал, рассказывал анекдот за анекдотом, смешные эпизоды из театральной жизни. И сумел приковать ее внимание, хотя она порой улыбалась его слишком уж мальчишеской живости.

Вальтер был в упоении.

— В субботу идет «Трубадур», фройляйн! Позвольте вас пригласить! Пойдемте, а? Ведь Манрико — коронная роль Гюнтера!

Он услышал сдержанный смешок. Это его нисколько не смутило, напротив, он еще больше осмелел.

— Значит, решено! И уж возьмем хорошие места, чтобы не только слышать, но и видеть!.. Договорились?

На углу Бисмаркштрассе он остановился и покаялся: он ей соврал, живет он вовсе не поблизости, а в Норд-Сан-Паули. Он только проводить ее хотел.

Рут опять улыбнулась, это была улыбка прощения. Но в своей-то уловке она ему не созналась. Сказала только, что в субботу будет ждать его у театра.

Прощаясь, он держал ее руку в своей. Господи боже мой, как мала эта ручка. Должно быть, он держал ее слишком долго, девушка осторожно высвободила пальцы.

Да, она непременно придет…

И все это случайность? Нет! Никогда! Это судьба. Предопределение. И Вальтеру казалось, что уже тогда, в Люнебурге, он все знал, предчувствовал. Он громко рассмеялся, огляделся по сторонам и, убедившись, что на темной, тихой улице нет ни души, высоко подпрыгнул. И еще раз. А потом побежал, все быстрее и быстрее, пока не захватило дух так, что пришлось прислониться к дереву.

Распевая, шел Вальтер по безлюдным улицам. Пропел все оперные арии, какие только вспомнились. «Как хороша страна моя, такой тебя не видел я», «Прими, королева, мольбы мои!», «Не хочешь ты бежать со мной!», «С тобою мы одни!», «О сжалься надо мной, прелестное дитя», «В моих руках божественный напиток».

Когда Вальтер подошел к своему подъезду, ему захотелось повернуть назад и снова идти с песнями через спящий город, пока не иссякнет весь запас рвущихся из груди мелодий.

Он осторожно отпер дверь и бесшумно скользнул через переднюю. Но все звенело и ликовало в нем, и он продолжал тихонько напевать, рискуя разбудить маму Фриду.

Так, мурлыча себе под нос, он разделся, а улегшись в постель, натянул на голову стеганое одеяло — и все пел и пел.

III

Они были в своем роде красивой парой. Когда они шли по улице, взявшись за руки, смеясь и болтая, прохожие нередко оглядывались на них. Она — с цветком в темных волосах, в ярком платье «реформ» и сандалиях на стройных ногах.

Он — с развевающимися волосами, с открытой шеей, в замшевой куртке, в штанах до колен, с оголенными икрами и тоже в сандалиях.

У обоих сияющие глаза: у нее — светло-голубые, у него темно-карие, почти черные. Обоим вместе не было и тридцати пяти лет — ей восемнадцать, ему — семнадцать.

Прошлое умерло. Он уже не грустил о нем. Грета Бомгарден и Ауди Мейн отодвинулись куда-то очень далеко. Даже Петер, арестованный всего лишь несколько недель назад, был забыт, и Вальтер этого не стыдился. Он перестал писать адреса в портовом кабачке; даже книги свои забросил. Быть вместе с ней — больше он ничего не хотел, ни о чем не думал.

Долго таиться от нее он не мог. Открыто и честно признался во всем. Рассказал, как впервые увидел ее в Люнебурге в пасхальные дни. И о том, что ему поведал Эндерлайт. И о том, как он ждал у дверей ее дома. Все начистоту.

Она слушала его, удивленная, безмолвная.

Они стояли недалеко от гимназии, вблизи Даммторского вокзала. И прежде чем Вальтер понял, что происходит, она вскочила в проходивший мимо трамвай. С площадки бросила ему взгляд, но даже не кивнула на прощанье.

Кончено!.. Кончено!.. Он потерял все, что, казалось, уже так крепко держал в руках…

Долго ли он простоял на остановке, он не мог бы сказать.

И не помнил, как пришел домой.

IV

На другой день, когда Вальтер вернулся с работы, мать испуганно вскрикнула:

— Что с тобой, сынок? Ты опять заболел?

Но ему показалось, что на самом деле мать не так уж испугана. А он чувствовал себя больным и несчастным.

Перед ужином она как бы вскользь сказала:

— Да, совсем забыла, есть письмо для тебя.

— Письмо? Где? — Вмиг его лицо из бледного стало пунцовым.

— Поешь раньше.

Но кто мог думать о еде? Письмо, конечно, только от нее.

— Ну, говори уж, где оно?

— На комоде.

Да, письмо от нее. Он не сразу вскрыл конверт. Медлил.

Из кухни донесся голос матери:

— Ну, иди же есть. Все простынет!

— Иду, иду! — крикнул он намеренно грубо, боясь выдать свое волнение.

— Неужели нельзя потерпеть и потом прочитать письмо? — Мать вошла в столовую.

— Да иду же! — Вальтер сделал безразличное лицо. На мать он не смотрел. Но его глаза не умели скрывать то, что происходило в его душе. А глаза матери видят многое; тем более, когда ей все известно.

Глядя на своего мальчика, который вдруг стал усердно очищать тарелку, низко нагнувшись над столом, Фрида спросила:

— От нее?

— Что? От кого? — пробормотал он, не поднимая глаз.

— Ну, уж ты-то знаешь, от кого.

Он с удивлением вскинул голову. Прочла она, что ли, письмо? Нет. Оно запечатано. И он ответил как можно равнодушнее:

— Если уж тебе так хочется знать — от нее.

Она молчала.

Молчал и он.

Бабушка Хардекопф и Эльфрида вернулись домой с покупками; им пришлось несколько часов простоять в очередях. Мать поднялась.

— Мама, — сказал Вальтер, — я иду сегодня на концерт. Чистая рубашка найдется?

— Уж приготовлена, лежит в спальне.

Гм! Странно! Он побежал в спальню.

Его подозрения были не так уже неосновательны. Фрида Брентен недаром была дочерью Паулины Хардекопф; заботы и печали сына давно уже не составляли для нее тайны. Вместе с любопытством она унаследовала от матери талант незаметно вскрывать и снова запечатывать письма.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Чудеснейшее, прекраснейшее лето! О солнце, никогда еще ты не озаряло своими лучами более счастливых! О ветры морские, никогда еще не мчались вы вослед путникам, более чистым душой.

Бродили ли они по цветущим лугам, отдыхали ли в тихих лесах, купались ли у отлогих берегов, им казалось, что только для них существует вся красота земли. Будни для них были праздником, вся неделя — сплошным воскресеньем.

Лес и пу́стошь, тихие деревушки и глухие уголки, где каждый из них бывал десятки раз, когда они еще не знали друг друга, они вновь открывали вместе. Особенно полюбился им маленький городок Штаде, расположенный на берегу Эльбы. И он раньше неоднократно бывал в Штаде, и она. Но теперь, когда они вдвоем бродили по узким улицам, по булыжным мостовым, среди дремлющих старинных домов, им чудилось, что они попали в сказочную страну. Оба любили давно знакомые пруды и соленый бриз с Северного моря; они дружно прорывались вперед под порывами штормового ветра; каждая рыбачья шаланда, каждый буй, бег волн, бьющих о берег, — все казалось им достойным восхищения.

Они думали, что знают знаменитый Мертвый Лог в Люнебургской пу́стоши как свои пять пальцев. Но нет, они снова и снова убеждались, что только теперь почувствовали все его скрытое очарование.

Вальтер и Рут садились в тени можжевельников, обступивших узкую долину, точно стража, и он читал ей вслух Ленса, разные истории из жизни животных. Как-то раз у них было чудесное приключение: они забрели в гости к пастуху, и он угощал их деревенским хлебом и овечьим сыром. Рут держала на коленях белоснежного ягненка. На закате они сидели на лугу возле пастушьей хижины, и старый пастух с плоским лицом под черной широкополой соломенной шляпой, вначале такой подозрительный и замкнутый, с комической серьезностью рассказывал им всякие страшные истории о Мертвом Логе.

Как часто на углу какой-нибудь улицы они обшаривали свои карманы и складывали всю свою наличность, прикидывая, смогут ли пойти в концерт или на «олимп» в Городской театр. Говоря по правде, Вальтер, если ему уж очень туго приходилось, брал иногда горсть сигар из тщательно оберегаемых матерью запасов и превращал их в звонкую монету.

В театре или в концертном зале Рут клала иногда голову ему на плечо. Иногда он держал ее руку в своей. Встречаясь взглядами, они радовались, находя свое отражение в глазах другого. Они не замечали ни тех, кто смотрел на них с добродушной улыбкой, ни тех, кто бросал двусмысленные взгляды. Им вообще не приходило в голову, что о них могут злословить или заподозрить в том, о чем они и думать не смели.

II

Как-то, в одну из своих поездок, они очутились в Лауэнбурге и за городом на склоне холма натолкнулись на молодежную туристскую базу. Под песни и веселый смех молодежь отплясывала народные танцы. Держась за руки, Рут и Вальтер остановились, глядя на танцующих. Гармонист, уже немолодой человек, с кривой трубкой в зубах, растягивал мехи гармоники. Как четко выделялись на изумрудно-зеленом лугу яркие юбки девушек и разноцветные спортивные куртки юношей. Как просто, не жеманясь, танцевали молодые люди польку: одни — с пленительной грацией, другие — с удалью. Как они подзадоривали друг друга, пересмеиваясь, перекликаясь. Вальтер посмотрел на Рут — ее глаза смеялись.

— До чего у них весело! Чудесно! — воскликнула она.

Ему показалось, что она хотела этим сказать: «Посмотри, им весело, а мы всегда одни». И он ответил:

— Вот и я когда-то входил в такую группу. И у нас часто бывало так же весело… Но это было давно.

— И у вас там тоже танцевали?

— Еще как!

— Пойдем потанцуем! — И она потянула его за собой.

Гармонист, на лице которого смеялась каждая морщинка, ободряюще кивнул им.

— Слушай, Рут, я, пожалуй, уже разучился танцевать. Ведь это шведско-шотландский танец, верно?

— Как будто. Попробуем!

Оказалось, что Вальтер ничего не забыл. С каким увлечением он танцевал! Он кружил вокруг своей дамы, скрестив руки на груди, потом, обхватив ее за талию, шел в пляске вместе с ней по кругу. Под конец Вальтер ощутил в себе такую уверенность, что даже чуть-чуть расшалился: когда он, по ходу танца, опустился перед Рут на колено, а она закружилась вокруг него, он протянул к девушке руки с такой лукаво-молящей миной, что она не удержалась и звонко захохотала. Смеялись, глядя на них, и другие танцующие.

— Ну как, ничего? — спросил он, тяжело дыша, заранее уверенный в ее похвале.

— Отлично! Никогда бы не поверила, что ты так танцуешь!

— А разве вы в первый раз танцуете в паре? — спрашивали окружившие их девушки.

— Да, впервые.

К ним протиснулся юноша в синей спортивной куртке. Его широкое полное лицо было сплошь усеяно рыжими веснушками. Он приветливо улыбнулся, показав ровные белые, как фарфор, зубы, и спросил:

— К какой организации вы принадлежали?

— К «Социалистической рабочей молодежи»!

— Что-о? — вскрикнули все сразу, и лица просияли еще больше. — К СРМ? А к какой группе?

— Нейштадской. Одно время я даже был старостой. — И Вальтер в нескольких словах рассказал, как Шенгузен их распустил, как он, Вальтер, не прижился в группе «оппозиционной молодежи» и с тех пор остался одиночкой.

Все начали наперебой рассказывать, что они тоже раньше входили в организацию «Социалистическая рабочая молодежь», а теперь существуют как самостоятельная единица. Они называли себя «Свободной пролетарской молодежью». Это была одна из бармбекских групп.

Рут и Вальтера пригласили остаться. Прерванные танцы возобновились.

— Папаша Пель! У нас еще одна пара прибавилась!.. Сыграй-ка что-нибудь повеселее.

— Молодцы, что пришли, — откликнулся старик, словно Вальтер и Рут только запоздали. — Повеселее, значит? — Он растянул гармонику и заиграл быструю бойкую польку, которая танцуется вприпрыжку, и все хором стали подпевать:

III

Группа стала их родным домом. Они опять приобрели друзей, зажили жизнью коллектива, который сознательно, без колебаний, шел собственным, им самим избранным путем и никому не позволял вмешиваться в свои дела. Дни заискрились разнообразным содержанием. Много спорили, в предметах для спора недостатка не было, редко все и во всем сходились во взглядах. Вальтер досконально знакомился с картинными галереями и музеями; учился отстаивать свое мнение в теоретических спорах. Не было ни одного значительного и интересного явления, которое они не попытались бы изучить и понять. В картинной галерее они безмолвно стояли перед Рембрандтом, восхищались сумасшедшим великолепием красок у Ван-Гога. В музее по истории Гамбурга пытливо проникали в глубь столетий и прослеживали рост родного города, как наблюдают за развитием живого существа. С Бергедорфской обсерватории рассматривали Венеру и Марс; толковали о свободном браке и товарищеских отношениях между мужчиной и женщиной; читали Фореля, Вейнингера и Блюхера и устраивали дискуссии о прочитанном. При этом говорилось, разумеется, немало глупостей. Им хотелось осуществлять на практике социалистические идеи, но пока они лишь путались в мире чудесных утопий. И все-таки их мечты, искания и заблуждения были прекрасны и волнующи.

А война все продолжалась. Безумие торжествовало победу. Лик мира был искажен ненавистью. Народы истекали кровью. Однако символ веры Вальтера и его друзей гласил: человек добр. Это было название книги, в которой известный немецкий писатель^[3] изображал войну, проклинал ее бессмыслицу. Книга эта стала для группы манифестом.

IV

Не хватало одной лишь Рут…

Они собрались под большими часами Центрального вокзала, чтобы отправиться в двухдневный «великий поход» по горам и долам Герде. Погода была в этот октябрьский день словно по специальному заказу: свежо, холодновато, но зато сухо и ясно.

Не хватало одной лишь Рут… Этого никогда не случалось. Она ни разу еще не опаздывала. Вальтер то и дело выбегал к главному входу. Вот последний трамвай, которым она могла бы приехать, а ее нет. До отхода поезда оставалось три минуты.

— Что могло с ней приключиться? — спрашивал староста группы Ганс. — Я думал, что ты договорился с ней вчера.

— А как же! Конечно, договорился, — ответил Вальтер.

— Ничего не понимаю. Ждать больше нельзя ни минуты. Ты едешь с нами? Или…

— Я остаюсь. Поезжайте. Мы, может быть, еще догоним вас.

С радостными возгласами бросились юноши и девушки на перрон. Вальтер грустно смотрел им вслед. Об этой поездке он давно мечтал. В рюкзаке лежали великолепные лакомства, даже плитка шоколада с орехами, который она так любит…

Три часа тридцать пять минут. Сквозь окна пассажирского зала он видел, как тронулся поезд…

Вальтер не был знаком с матерью Рут; он еще ни разу не был у них, и какое-то неясное чувство охватило его, когда, войдя в столь знакомый ему снаружи дом, он прочел на дверях фамилию «Лауренс». Он позвонил.

Открыла стройная седая дама.

— Что вам угодно?

— Прошу прощения. Мое имя Вальтер. Рут дома? Мне очень хотелось узнать… я хотел спросить…

— Войдите, пожалуйста! Она нездорова.

— Нездорова? Когда же она захворала? Что-нибудь серьезное?

— Надо надеяться, что скоро все пройдет.

Спокойная манера фрау Лауренс действовала как-то благотворно. Смущение Вальтера рассеялось, он пошел за ней по коридору, но остался за дверью, когда она вошла в комнату дочери.

Как красиво убран коридор. Яркие обои. Большая вешалка с шкапчиками и зеркалом. Акварели на стенах.

Фрау Лауренс вышла к нему.

— Войдите, пожалуйста, господин Брентен.

Она лежала в большой кровати, похожая на маленького ребенка, бледная как смерть, и взгляд — испуганный, робкий.

— Рут, что с тобой?

Она не ответила, не шевельнулась, только по щекам медленно покатились слезы.

Не снимая рюкзака, он осторожно подошел ближе. Остановился у кровати и спросил:

— Почему ты плачешь?

Она не ответила, только слезы потекли сильнее.

Вальтер оглянулся. Фрау Лауренс в комнате не было. Он снял рюкзак и присел на край кровати. Положил руку на одеяло, там, где вырисовывалась ее рука.

— Но скажи же наконец хоть словечко. Что у тебя болит? Почему ты плачешь?

— Ты очень ждал меня?

— Все ждали. До последней минусы.

— Мне очень, очень жаль. Поверь мне.

— Ну, ладно уж. Не так страшно. Наверстаем. Я рад, что ничего серьезного.

— Ничего серьезного, — повторила она шепотом и спрятала лицо. — Нет, нет, ничего серьезного.

— Смотри, что я тебе принес. — Он вынул из рюкзака приготовленную для нее плитку шоколада. — С орехами. Ну, довольна?

— Спасибо, Вальтер!

— И еще вот масло. И…

— Ты такой добрый.

— Больных нужно выхаживать, чтобы они поскорее выздоравливали. А тебе надо как можно скорее выздороветь. Неужели ты думаешь, что мне хочется опять остаться одному, без тебя?

К его удивлению, она снова заплакала, еще сильнее прежнего. Плач был тихий, неслышный, но слезы текли непрерывно.

Он посмотрел на нее.

— Ничего не понимаю. Что с тобой такое? Почему ты плачешь?

— Ты ведь не одинок, Вальтер.

— Нет, у меня есть ты.

— И друзья.

— Ты для меня больше, чем все друзья вместе взятые.

— Правда?

— Ты сомневаешься?

— Дай руку, Вальтер.

После поездки в Герде группа собиралась пойти в концерт; Рут спросила, пойдут ли. Послезавтра она уже будет себя чувствовать лучше и обязательно присоединится к ним.

На прощанье она протянула ему обе руки. Он взял их, крепко стиснул и бережно опустил на одеяло. Потом он сделал то, на что до сих пор еще ни разу не решался, — погладил ее по волосам, наклонился и поцеловал ее трепещущий изумленный рот, поцеловал нежно и коротко…

На улице ему хотелось крикнуть всем, кто попадался навстречу: «Радуйтесь за меня! Я так счастлив!» Он шел и смеялся, сам не замечая этого.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

I

В последние дни октября стояла бурная погода. Черные тучи днем и ночью бешено неслись на северо-запад, подгоняемые порывами холодных шквальных ветров. На площадках и в парках ветер в неистовой пляске гнал впереди себя опавшую листву, уличный мусор и людей.

Затем наступили холодные дни, полные тягостного затишья.

Ноябрь принес туманы…

Они ползли, точно дым большого пожара; переваливали через дома и колокольни, наполняли улицы и ложились на Альстерское озеро. Они проникали в дома через все оконные и дверные щели и томили людей — усталых, слабых, давно уже изнемогших от страданий.

Жизнь в городе замерла. Трамваи не шли. На Эльбе не было паромов. Мелкие ремесленники отослали домой своих подмастерьев, купцы закрывали магазины. Лишь колокола на церкви св. Петра звонили — словно хотели сказать отчаявшимся: не бойтесь, бог вас не покинет! Но многие слышали в их трезвонедругое — им казалось, что лихорадочные удары колоколов предостерегают: «Готовьтесь! Близится конец мира!»

Каждый чувствовал на себе действие общего разложения, но рабочие верфей и заводов по-прежнему спозаранку тянулись по улицам, ведущим в порт, — мрачные, ожесточенные, зловещие толпы. Подняв воротники пиджаков, засунув руки глубоко в карманы, они шли, один за другим, как и Людвиг Хардекопф, еле волоча ноги. Шатались от голода и усталости, но шли. Ярость и возмущение кипели в них — но они шли. Утро за утром. Знали, что каждое новое утро несет им только страдание и безнадежность. Знали, что невзгоды с каждым днем будут расти. Фронты разваливались, им это было известно. Они понимали, что не сегодня-завтра все рухнет. Вечерами, смертельно усталые, сидя в нетопленых жилищах перед пустыми мисками, они вели мятежные, грозные речи. А на рассвете, едва затрещит будильник, поднимались и молча, точно подгоняемые таинственными силами, плелись на верфи, на фабрики.

II

Но вот пришел день, когда возмущение повело за собой даже самых усталых и отчаявшихся. Немногим отважным удалось повести за собой миллионы нерешительных. Словно живительный дождь, несущий заряд жизненных сил, пролился над городами и вселил в людей новый жар жизни. Миллионы кричали: «Довольно!» Многомиллионная людская воля повелевала: «Конец войне!»

На верфях и заводах никто не прикасался к инструментам. Перед булочными собирались толпы женщин; подгоняемые голодом, они разбивали стекла и жадно расхватывали все, что попадало под руку. Отпускники не возвращались в свои части — и никто больше не называл их дезертирами. И, наконец, наступил день, когда все единомыслящие, осознав великую силу своей солидарности, сплотились для совместной борьбы.

Из Киля прибыли матросы. Десять, быть может, двадцать человек. Не больше. Но и этого оказалось достаточно для того, чтобы смести последние барьеры.

Они шли с заводов и фабрик. Впереди молодые, совсем еще юнцы, несли красные знамена. Стала в строй социалистическая рабочая молодежь — легальные и нелегальные ее организации, загнанные в подполье и существующие под угрозой запрета. В эти первые часы восстания исчезли все противоречия между ними. Молодежь пела: «Вперед, социалисты, смыкайте ряды…» И они смыкали ряды. Вальтер увидел среди молодежи, маршировавшей по улицам, Грету и Гертруд Бомгарден, слышал, как они вместе со всеми кричали «Долой!» и «Да здравствует!» и радовались великому братанию всех социалистов.

Луи Шенгузен сидел у себя в кабинете и проклинал командующего войсками за то, что тот не отважился вооруженной силой разогнать демонстрантов. Шенгузен велел запереть все ходы и выходы в Доме профессиональных союзов, включая ресторан и главные ворота. Стоя за портьерами, он в бессильной злобе сжимал кулаки и грозил массам демонстрантов, стекавшимся к Дому. Зверь вырвался из рук; надо снова, чего бы это ни стоило, укротить его. Командующий войсками спасовал, но он, Шенгузен, твердо знает, в чем его задача. Не терять самообладания, — повторял он про себя. Семь раз отмерь, один раз отрежь! — это его жизненный принцип. У него есть время, сколько угодно, он умеет выжидать. Важно знать, что советует и что предпринимает Берлин — генералитет и руководство социал-демократической партии. Вероятно, там идут совещания. Если будет принято решение остановить поднявшуюся волну, они, очевидно, согласуют свои действия. Ему еще неясно, что именно следует предпринять. Но он знает — все зависит от первых тактических мер. И он выждет…

На улицах, перед Домом профессиональных союзов, стояли десятки тысяч людей. Народ и пел и роптал… Раздавались выкрики. Кое-кто, махнув рукой, поворачивался и уходил. Но большинство ждало, ждало перед своим собственным Домом, который был заперт перед ними на все запоры. И в то время, когда толпа внизу пела «Вставай, проклятьем заклейменный…» и «Вперед, заре навстречу», Луи Шенгузен, опустившись на корточки перед аквариумом, разговаривал со своими рыбками, ибо телефон на его столе все еще упорно молчал.

Он достал из ящика письменного стола пакетик и насыпал корму в аквариум. Широко улыбаясь, смотрел он, как со всех сторон подплывают рыбки и глотают муравьиные яйца.

За этим занятием его застали растерянные руководители профсоюзов, ворвавшиеся без доклада в кабинет. Они с удивлением переглядывались — всего, чего угодно, ждали они, но никак не думали, что их председатель сидит здесь на корточках, любуясь рыбками.

— Луи!.. Луи, они требуют, решительно требуют, чтобы кто-нибудь из нас выступил!.. Их там десятки тысяч… А с верфей еще идут и идут!

Шенгузен поднялся. Солидно, не торопясь.

— Вот что я скажу вам! — Он говорил осторожно, но твердо. — Никто выступать не будет! Во всяком случае, сейчас. Понятно? Когда нам выступать — это решают не те, кто орет там, внизу!.. Горлодеры получат по заслугам! Долго им ждать не придется! Не давайте себя запугать! Они только лают, но не кусаются. Впрочем, даже и не лают. — На лице Шенгузена мелькнула саркастическая усмешка. — Держу пари, что они собирают сейчас певцов — хотят нас подзадорить своими песнями… Большего нам опасаться нечего. Без указаний из Берлина мы ничего предпринимать не можем. И не предпримем. Связь, по-видимому, пока нарушена. Значит, остается сохранять хладнокровие! Ну вот, пожалуй, все, что я хотел вам в данный момент сказать.

III

Шенгузен оказался прав. Рабочие ждали. Они пели песню за песней, ожесточение их росло, в голосах слышалась угроза. Они пели о революции, о борьбе, о крови. Они все ждали — вот-вот что-то произойдет.

Но так ничего и не произошло…

Горячие головы из Союза рабочей молодежи хотели силой ворваться в Дом и уже собрались было взломать одну из боковых дверей. Но старшие товарищи остановили их. Тридцать лет мы состоим в профессиональных союзах, говорили они нетерпеливым, на открытии этого Дома присутствовал сам Август Бебель! Мы не можем допустить, чтобы в наш собственный Дом врывались силой.

Бесконечное стояние и ожидание никак не прибавляло бодрости рабочим, тем более что сырой, холодный ветер пробирал до костей и пустота в желудке все настойчивей напоминала о себе.

Многие, ни на что больше не надеясь, уныло расходились по домам. У людей лопалось терпение, толпа таяла с каждой минутой.

Когда спустились сумерки — а в этот ненастный ноябрьский день стемнело рано, — отважились показаться полицейские, все время прятавшиеся в подъездах и воротах домов.

Луи Шенгузен радостно потирал руки. Он еще раз оказался прав. Нет, его не проведешь. И уж, конечно, не запугаешь. Он достаточно долго был руководителем профсоюзов и знает, с кем имеет дело.

IV

Мятеж!

Восстание матросов!

Фленсбург, Шлезвиг, Неймюнстер — в руках восставших!

В Киле Советы рабочих и солдатских депутатов захватили политическую власть!

На кайзеровских военных кораблях реют красные флаги!

Вандсбекерские гусары отказались выступить против голодающих женщин!

Мог ли Вальтер не гореть воодушевлением? Разве он не боролся за наступление этого дня, не ждал его долго и упорно? Не будь он уверен в его приходе, что удержало бы его от отчаянья после стольких разочарований? Но вот этот день настал, а он… он ошеломлен событиями, подавлен и… пристыжен. В последние месяцы он ничего не делал для того, чтобы день этот приблизить. Он жил в мире грез, мечтал о будущем, которое касалось только Рут и его самого. Глух и слеп он был ко всему, что происходило вокруг…

Черт возьми, чего только не произошло за последние дни и недели! Австрия откололась! Балканский фронт рассыпался! Болгария предлагает сепаратный мир! Филипп Шейдеман — статс-секретарь кайзеровского правительства! Карл Либкнехт освобожден из тюрьмы!

Эрих Эндерлайт долго в недоумении глядел на Вальтера, отказываясь поверить, что он ничего, ровно ничего не знает.

Вальтер был подавлен чувством собственной вины. Как можно было так жить, забыв обо всем на свете? Как могло случиться, что он не заметил приближения революции? И потом… он не знает даже, как отнесется Рут к этим внезапно грянувшим событиям.

Они встретились у зоологического сада.

— Ты уже знаешь, Рут?

Она кивнула, и лицо у нее было такое, точно она услышала какую-нибудь печальную новость.

— Нет, тебе, видно, ничего не известно! — И он стал рассказывать о событиях последних дней.

— Знаю, знаю! — прервала она его. — В Киле революция. И здесь, в нашем городе, грабежи. Скоро стрелять начнут, быть может — и в нас с тобой.

— Рут, война кончена! Ведь это главное!

Она молча посмотрела на него.

— Жизнь-то какая настанет, Рут!

Она молчала.

Взявшись за руки, они шли по эспланаде. Он рисовал ей картины прекрасного будущего и не замечал, как она молчалива и подавленна.

Они присели на одну из массивных скамей, стоящих среди по-зимнему оголенных кустов на берегу Альстера, неподалеку от Ломбардского моста.

Перед ними простиралось затихшее, почти черное озеро, освещенное тусклым светом луны. Тишина окутала и город с его домами, шпилями, башнями, с его людьми. Порой откуда-то издалека доносился пронзительный свисток паровоза. Едва слышно плескались волны о гранит набережной. И никаких других звуков. Оголенные ветви деревьев и кустов застыли в мертвенной неподвижности.

Тревога охватила его. Что же это происходит? Днем восстание, а вечером такая тишина! Неужели все опять войдет в свое старое русло и революция, едва начавшись, заглохнет? Он ждал, что в этот вечер на улицы города выйдут с песнями необозримые массы народа, готовые к борьбе. Вальтеру уже виделись баррикады. Точно такие, какие были на старых гравюрах и рисунках, изображавших эпизоды французской революции 1848 года и Парижской коммуны.

Она думала: «Гейнца Отто освободят одним из первых. Его будут чествовать — ведь он самовольно отказался вернуться в армию и был разжалован из офицеров в солдаты. И он придет ко мне и станет спрашивать. Задавать вопросы, на которые нужно ответить. Есть у меня ответ? Что я могу ответить?»

— Мне холодно! — шепнула она и положила голову на плечо Вальтеру.

Он ласково обнял ее, притянул к себе и подумал: «А может, люди испугались холода? Нет, ерунда, разве так бывает? Отложить революцию по случаю холодной погоды!» Он вспомнил, как стояли перед Домом профессиональных союзов рабочие верфей, смертельно усталые, совершенно обессилевшие; многие едва держались на ногах. Неужели все опять рухнет?.. Где-то, вероятно, собрались все члены кружка, который возглавлял когда-то доктор Эйперт. Как глупо, что он упустил случай и не расспросил обо всем Эриха!

Она подняла на него глаза:

— Поцелуй меня!

Вальтер удивленно повернулся к ней. Какой молящий и грустный взгляд! Он крепче прижал ее к себе, успокаивая и согревая, но взор его вновь устремился на озеро. На противоположном берегу тускло светились в ночной мгле слабые мигающие огоньки.

— Ну, поцелуй же меня, — опять шепнула Рут.

Он наклонился и с закрытыми глазами поцеловал девушку. Ее влажные, горячие губы дрожали, Вальтер чувствовал жар ее дыхания. Она обеими руками обняла его и все прижималась губами к его губам.

Когда он оторвался от нее, она лежала в его объятиях, словно заснув. Как она бледна! Как красив ее полный рот, как прекрасны длинные ресницы! Он крепче прижал к себе ее голову. На руку ему упала слеза.

— Ты плачешь? Что с тобой, Рут?

— Целуй меня!

Он услышал шаги. Шаги множества людей.

По Ломбардскому мосту проходила беспорядочная толпа. Мужчины, несколько сот, пожалуй. Шли молча, быстро, видимо куда-то торопясь. Лишь железнодорожная насыпь отделяла их от Вальтера и Рут.

Кто бы это мог быть? Вальтер вскочил и единым духом взбежал на насыпь. Он разглядел в передних рядах вооруженных людей. Матросы!.. Вон тот обмотан в три ряда пулеметной лентой — через плечи и вокруг пояса. Нет, это не кайзеровские матросы! Это — сама революция! Да, это она, она! Он поспешил назад к Рут, крича:

— Рут, революция!.. Матросы!.. Бежим посмотрим, куда они идут, что задумали.

— А не опасно?

— Да нет же! Ведь у них винтовки!

Взявшись за руки, они побежали к переезду, где столкнулись с шагавшим отрядом. Человек триста — четыреста. В рядах — несколько женщин. Впереди — пятеро матросов. Ленты на своих бескозырках они вывернули наизнанку. Были тут и солдаты. Один — с винтовкой через плечо.

Значит — все-таки! Значит — все-таки! Но почему их так мало? Может, в городе не один такой отряд? А у этого отряда свое задание?

Вальтер не мог насмотреться на одного матроса, крепкого, коренастого, в кирзовых сапогах. На широком кожаном поясе болтался у него внушительных размеров револьвер. Бескозырка лихо сдвинута на затылок…

Может, город уже в их руках? Вот это настоящие ребята, они-то уж знают, чего хотят! Эти не будут с бараньей покорностью часами простаивать перед запертым Домом профессиональных союзов.

Когда отряд свернул на Рингштрассе, Вальтер догадался, куда он направляется. К тюрьме, конечно! Освободить заключенных!

Рут заговорила с рабочим, который нес винтовку через плечо, дулом вниз.

— А если придется драться? — спросила она.

Рабочий спокойно ответил:

— Там видно будет.

— А разве вы не знаете, — продолжала Рут, — что повсюду стоят наготове войска? В городских казармах, в пригородных лагерях, повсюду? Говорят, целый армейский корпус размещен здесь. А вас — вас ведь очень мало.

— Там видно будет, — повторил рабочий.

— Да вы сами-то верите, что все это может хорошо кончиться?

— Милая фройляйн! Не для вас это все. Послушайте меня, отправляйтесь-ка лучше домой!

Сторожевые будки на Тотеналлее были пусты. Может, тюремная стража спряталась в засаде?

— У кого винтовка, выходи вперед!

А! Вот и друзья из его группы и с ними Эрих… Эрих Эндерлайт.

— Привет, Эрих!.. Эрих!

Сконфуженно и в то же время лукаво улыбаясь, Вальтер спросил:

— Разве вы незнакомы? Рут, моя подруга! Эрих, мой товарищ!

Эрих протянул руку Рут.

— Не опасно ли здесь для вас? — И, обращаясь к Вальтеру, сказал тихо, чтобы она не слышала: — Ну, теперь мне все понятно. Вот почему ты так бесследно исчез!

— Скажите, что здесь происходит? — спросила Рут.

— Освобождают политических.

— Политических? — Рут испугалась. — А вы не знаете, в этой тюрьме и военные сидят?

— Возможно, — просто ответил Эрих.

Вальтер смотрел на высокую кирпичную стену и на темное, угрюмое здание, поднимавшееся за ней. Вон там — ворота. И там, на тротуаре, у самой обочины, стоял Науман, отказавшийся воевать. Оттуда он помахал Вальтеру рукой. Где-то за этой стеной, во дворе, они его и казнили… Его, который стал убийцей потому, что не хотел убивать людей…

Что произошло в тюрьме, никто не знал, но в отряде увеличилось число вооруженных рабочих. Очевидно, в тюрьме нашли оружие.

Друзья Вальтера по группе окружили одного из освобожденных. Все хотели пожать ему руку. То и дело раздавались возгласы и радостный смех. Это был Фитэ. Фитэ Петер. Его освободили. Он был очень бледен. Лицо стало маленьким, но тем ярче горели большие темные глаза. Он отвечал на все рукопожатия. У него была винтовка. Где он ее взял? В тюрьме? Отнял у кого-нибудь из караульных? Горячая головушка этот Фитэ. Он не только говорить умел, он и действовал. Едва выйдя на волю, он сразу же взялся за оружие.

Вальтер тоже с радостью пожал ему руку, но колонна двинулась дальше, и Фитэ вместе со всеми, у кого было оружие, пошел в первых рядах.

— Куда теперь? — раздавались голоса.

— К казармам на Бундесштрассе!

— Боже сохрани! — крикнула Рут. — Ведь там — тысячи солдат. Неужели эта горсточка матросов собирается штурмовать казармы?

— А почему бы и нет? — смеясь, ответил ей Эрих.

И Вальтер тоже задорно крикнул:

— И возьмут их, вот увидишь!

— Да ведь это чистейшее безумие!

Но они все-таки пошли вслед за отрядом.

На длинной Бундесштрассе было темно и безлюдно. Ни огонька в окнах многочисленных казарменных строений. Ни шороха, ни единого звука не доносилось оттуда.

Толпа, сопровождавшая матросов, остановилась на углу; матросы и с ними все, кто был вооружен, стали бесшумно гуськом пробираться вдоль железной ограды к центральным воротам казарм. Никакой команды, ни единого слова не прозвучало.

— Ой, как жутко! — шепнула Рут Вальтеру. — Чего ради мы сюда прибежали, а?

— Тс! — остановил ее Вальтер. — Тс!

Выстрел…

Один только… Звук его долго перекатывался среди высоких строений.

— Кто это стрелял?

— Тс!

— Может быть, в кого-нибудь попало?

— Да замолчи же, Рут!

За этим одиночным выстрелом наступила давящая тишина. Вальтер осторожно шагнул на середину улицы и увидел матросов; они, как тени, скользили вдоль высокой железной решетки. Еще минута — и они доберутся до ворот.

Вдруг звякнуло разбитое оконное стекло…

— Бе-е-ре-гись!

Люди пригнули головы. Раздался глухой удар, точно из окна что-то бросили на улицу.

— Тьфу! Чем это вдруг так странно запахло? Ух, какая вонь!

— Газ!.. Газ!..

— Вот негодяи! Мерзавцы! Бросают газовые бомбы!

Толпа шарахнулась на противоположную сторону Рентцельштрассе, увлекая за собой и Вальтера, и Рут, и Эриха. Люди помчались бы и дальше, если бы их не остановил низкий и сильный мужской голос.

— Не бегите, товарищи! Не так страшно. Всего лишь слезоточивый газ.

— Уйдем отсюда! — просила Рут. — Я боюсь!

— Не можем же мы сейчас уйти, — с досадой отозвался Вальтер. — Стыдно ведь!

— У-у-ух, не могу больше!

И в самом деле, зловоние стояло невыносимое. Спирало дыхание, жгло глаза. Слезы бежали по лицу, как вода; сколько ни вытирай — они лились безудержно. Рут дрожала от страха.

С Бундесштрассе донеслись крики «ура». Люди выскакивали из подъездов, где они прятались. Все бросились на Бундесштрассе. Вальтер и Эрих, схватив Рут за руки, тоже побежали туда.

Ворота казармы были широко распахнуты. В проходной стоял матрос и командовал:

— Офицеров задержать!.. Никого из казармы не выпускать!.. Перед складами оружия и боеприпасов поставить надежных часовых!

— Это, значит, их главный? — спросила Рут, присматриваясь к матросу.

— Вот это командир! — восхитился Вальтер.

— Самое удивительное, что ему подчиняются, — сказала она.

— Вот видишь, матросов горсточка, а все-таки они взяли верх!

— Никогда бы не поверила, что такое возможно. — И, улыбнувшись, Рут прибавила: — Ну понятно, ведь мы помогали! Не побоялись газа! Мой платок хоть выжми! И глаза у меня еще здорово болят!.

— Пустяки, пройдет. А все-таки мы победили!

Двое рабочих несли кого-то. Им крикнули из толпы:

— На углу Рентцельштрассе есть трактир.

Рабочие со своей ношей прошли мимо Рут и Вальтера.

— Что с ним? — спросила Рут.

— Он мертв. Офицеры, собачьи сыны, застрелили его.

— Первый убитый в Гамбурге!

— Помогите нести! — крикнули рабочие обступившей их толпе.

Вальтер подошел. Но тут он увидел лицо убитого и окаменел.

Рабочие потащили свою ношу дальше. Вальтер смотрел им вслед. Он схватил Рут за плечо и, потрясенный, проговорил:

— Это… это Фитэ, Рут… Фитэ Петер!

V

В эту ночь, с пятого на шестое ноября, большинство жителей Гамбурга спало, не ведая, что готовит им грядущий день. Не ведал того и Шенгузен. Накануне вечером ему удалось связаться с Берлином, и он с большим удовлетворением услышал, что руководство социал-демократической партии одобряет, больше того — хвалит его тактику. Там еще надеются, сказали ему, что смогут обуздать революционную стихию и стать господами положения. Во всяком случае, Берлин обещал все время держать его в курсе дел и сообщать точнейшие директивы.

Рано утром зазвонил телефон.

Шенгузен с досадой поднялся с постели. Будь оно неладно, где там опять горит? Или эта тряпка, этот дрянной генералишка проспался? Выполз, наконец, из своей мышиной норы?

У аппарата оказался не генерал, а Килинг. И от его сообщения сон мгновенно соскочил с Шенгузена. Гарнизоны Гамбурга и Альтоны примкнули к революции и образовали солдатские советы. Берлин прислал новые директивы: завоевать решающее влияние в Советах рабочих и солдатских депутатов… Бог ты мой, натощак — и такие новости!

— Спасибо, Килинг! Через пятнадцать минут я буду на месте! Вызывай остальных!

В полдень народ устремился к Дому профессиональных союзов. Сюда стекались потоки людей из всех районов города. Над головами плыли красные и зеленые знамена многочисленных ферейнов, обществ и клубов: певческие ферейны, общество огородников предместий, сберегательные и увеселительные ферейны. Сомкнутыми рядами подходили рабочие и служащие предприятий во главе с инженерами и техниками, а подчас даже с директорами и самими владельцами. Вся эта человеческая масса плечом к плечу стояла на улицах, ведущих к Дому. Это чудо совершили события минувшей ночи.

Ворота и подъезды Дома профессиональных союзов были настежь открыты. Ресторан набит битком. В коридорах сновали взад и вперед сотни людей.

Вальтер встретил свою группу у Центрального вокзала. Хотя и не отколовшийся, но все же блудный сын вернулся под родной кров.

С песнями, под сенью огненно-алого знамени, подошли они к Дому профессиональных союзов.

На балконе показался Луи Шенгузен.

— Он? — в ужасе восклицали молодые рабочие, удивленно переглядываясь. — Он?.. — Они ничего не понимали.

— Почему именно он? Никого другого не нашли?

Многие тотчас же принялись яростно и возбужденно протестовать:

— Долой бонз!.. Долой Шенгузена!.. К черту всех социал-милитаристов!.. Мракобесы!.. Оппортунисты!

Пронзительные свистки. Девушки визжали:

— У-у-у-у-у…

Из толпы, не знавшей, чем вызван этот протест, возмущенно шикали на молодежь:

— Тише!.. Тише!.. Безобразие!..

Шенгузен поднял правую руку.

— Что это, приветствие? Он собирается говорить?.. Этот… этот толстопузый?.. Прочь!! Оборонец!.. Предатель рабочего класса!.. Враг молодежи!..

Из толпы на них кричали:

— Вон отсюда, молокососы! Нахальство! Что вам нужно?

— Ра-бо-чие и сол-да-ты! Трудящиеся города Гамбурга! — Луи Шенгузен стоял, широко расставив ноги, обеими руками ухватившись за перила балкона, огромная, давящая глыба. Он говорил, отчеканивая каждый слог, и слова его звучали уверенно и веско: — Ре-во-лю-ция по-бе-ди-ла! Со-циа-лизм тор-жествует!

Часть третья НА ВЕСАХ ИСТОРИИ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

I

Ну и кутерьма!

Возня и беготня, уговоры и перекоры, переноска и перевозка! Семейство Брентенов переезжает на новую квартиру.

Не одну неделю подготовлялось это событие, а все же дело подвигалось черепашьим шагом. Фрида подгоняла мастеров и добрым словом и добрыми сигарами, но в последние, решительные дни, между рождеством и Новым годом, усердие их окончательно выдохлось. Фрида в отчаянии заламывала руки и причитала:

— Боже мой, боже мой, что ж это будет! Мы не управимся!

На полу разостланы газеты, повсюду ведра с краской. Все начато и ничего не доведено до конца. Приходят монтеры. Нет, говорят они, раз не кончили штукатуры, нам браться за работу не расчет. Маляры заявляют, что нет смысла начинать, пока не управятся монтеры. Штукатуры приходят, когда им вздумается, зато уж уходят точно в положенный час. Когда на старую квартиру явились перевозчики мебели, оказалось, что переезжать еще некуда. Только долгими уговорами да пивом — целой батареей бутылок — Фриде удалось уластить взбешенных возчиков, которые, казалось, так и рвались взяться за дело.

— Но за простой, уважаемая, уж вам придется заплатить.

Фриде и тут оставалось только молча ломать руки.

Глядя, как долго и обстоятельно маляр тычет кистью в ведро с разведенным мелом, она наивно спросила:

— Вы плохо себя чувствуете, господин Мантерс?

Что только не посыпалось на нее!

— На что это вы, извиняюсь, намекаете, мадам? Вздумали подгонять нас? Это уж, извиняюсь, вышло из моды. Нет, не те времена. Ну, а если вам кажется, что другой на моем месте…

— Да что вы, голубчик, у меня и в мыслях не было!

— Должен вам сказать, мадам, что низы и верхи — это уже вывелось. Времена эти, извиняюсь, тю-тю! И в таком случае я…

— Ах, простите, господин Мантерс. Не хотите ли сигару? Вот — особенная. И прошу вас, работайте. Ведь надо же, бог ты мой, кончать.

Фрида почти плакала.

— О, извиняюсь, надо, конечно, большое спасибо, мадам!

Он откусил кончик сигары и стал не спеша закуривать. Фриду в дрожь бросало от его медлительных движений.

— Видите ли, мадам, теперь уже…

— Мне некогда, — крикнула Фрида и опрометью выбежала из комнаты. До нее еще донеслось: «О да, разумеется, извиняюсь!»

В передней он опрокинул ведро с краской. Добытая с таким трудом масляная краска разлилась по паркету. Фрида вскрикнула и пробормотала в бессильной ярости:

— Шляпа! Лодырь!

О горе! У маляра оказался превосходный слух. Он стал преспокойно заворачивать в бумагу свои кисти и стаскивать с себя халат.

— Хватит. Вы меня оскорбили. Обойдетесь без меня.

— Но послушайте, нельзя ж в последнюю минуту все бросить…

Фрида была близка к обмороку.

— Если мой муж…

— Если ваш муж сидит в Совете рабочих и солдатских депутатов… так вам можно надо мной издеваться? Мы, рабочие, теперь уже не какая-нибудь бессловесная скотинка, зарубите себе на носу!

— Да, но краска ведь по теперешним временам…

— Мало ли что бывает! Несчастный случай на производстве.

— Да, да, вы правы. Так прошу вас, работайте. Вы ведь знаете, сегодня надо непременно закончить обе большие комнаты!

— Ну, уж ладно. А волноваться никогда не следует.

Разумеется, приятно получить просторную квартиру с кухней, выложенной кафелем, газовой плитой и венецианскими окнами. Такая квартира нужна хотя бы уж потому, что у Карла теперь большие общественные обязанности. Это верно. Но зачем пороть горячку? Что за пожар? Ведь все лежит только на ней одной. Карла целый день нет дома, он занят важными делами. А рабочие, материалы и вся прочая утомительная возня — это ее дело.

И Фрида с надеждой смотрела на мать, единственную свою опору в эти дни. Сколько еще энергии в этой старухе! Ей даже удовольствие доставляет еще разок, как в былые дни, поднять пыль столбом.

II

Поздно вечером, уже в начале двенадцатого, Карл явился домой. Лампочки были всюду вывернуты, он ощупью стал пробираться по темной разоренной квартире, спотыкаясь о какие-то узлы, свертки.

— Безобразие! Шею сломишь! Эй, есть тут кто-нибудь?

Ни ответа ни привета.

— Да что тут делается?

Наконец он сообразил, что, очевидно, переезд на новую квартиру состоялся. Конечно. Черт возьми, как это ему в голову не пришло! Они, значит, уже там. Все-таки не грех бы известить его. К счастью, новая квартира неподалеку, здесь же, за углом, на Фельдштрассе, 64.

Он переезжает в богатые, барские хоромы. Да! В квартиру из пяти комнат с видом на Хайлигенгайстфельд. Даже с ванной комнатой. Что же, разве только чванливым Вильмерсам жить в шикарных квартирах? А ему нельзя? Ему, председателю жилищной комиссии Совета рабочих и солдатских депутатов?

Все они теперь прибежали к нему, елейные, угодливые, противные. Небось дрожат за свои велюровые шляпы и бриллиантовые булавки! Нет, милые мои родственнички! Времена не те! Теперь мы стоим у руля, и мы определяем курс…

На Новый год они собираются явиться к нему, в полном составе — вся родня. Что же, пусть приходят. Пусть! Уж он сумеет им показать, какая теперь музыка пошла. А не поймут — так он галантным пинком в зад выставит их за дверь. Пусть почувствуют, что наступили другие времена.

И Карл отправился на Фельдштрассе…

…Как все сразу засуетились, залебезили! Стали к нему подъезжать: «Не можем ли мы, Карл, быть тебе полезны? Не хочешь ли, Карл, расширить дело? За кредитом остановки не будет: тебе ведь известно, какие отличные связи в финансовом мире у наших зятьев. Если бы тебе понадобилась даже крупная сумма, мы, разумеется, к твоим услугам…» Ну и понятия у них! Теперь расширять дело? Теперь революция!.. У них одно на уме — сделки, нажива. Как они его уговаривали воспользоваться моментом! «Ты мог бы сейчас лопатами золото загребать, — поучал его Хинрих. — Отхвати себе магазин в центре, да с большим помещением при нем для изготовления сигар. Второго такого случая не будет. В конце концов, ты председатель жилищной комиссии!..» Ни стыда ни совести у этих торгашей! Уж одно такое предложение оскорбительно. Мещанские душонки! Представился случай — значит, лови-хватай. У него, Брентена, дела поважнее. Если он переезжает в более просторную квартиру, кто может его попрекнуть? Положение, как известно, обязывает…

Маленькая Эльфрида радостно бросилась ему навстречу.

— Тс! Тише! Ведь все уже спят? А ты почему еще не легла? Не набегалась еще?

И он весело подхватил девочку на руки.

Фрида с матерью, ползая на коленях, скребли пол. Фрида окинула Карла беглым взглядом и сказала:

— Пожаловал наконец?

Он искренне удивился, увидев, как много сделано со вчерашнего дня. Побелены потолки, оклеены стены. Обои в розах — или это цветы «фантази»? В общем — недурно. И оконные рамы покрашены. Он взглянул на мать и дочь. Старая Хардекопф трудилась наперегонки с Фридой.

— Здесь что будет, столовая или спальня? — скромно спросил Брентен.

— Ну конечно, столовая, — проворчала Фрида, выкручивая тряпку.

— Да, да, разумеется. Недурно. Приятная комната… А смежная — спальня? А вот эта, с видом на Хайлигенгайстфельд — мой кабинет, не так ли?

Фрида возилась с мокрой тряпкой и ответила, даже не взглянув на мужа:

— Думаю, что он скоро станет моим кабинетом. Воображаю, как много вечеров ты будешь проводить дома!

— О, — воскликнул он, — не говори! Если дома настоящий уют… Но я не возражаю, пусть это будет твоя комната.

Фрида подскочила.

— Настоящий уют? — фыркнула она воинственно. — А до сих пор, значит, у нас было неуютно? Уж не потому ли ты никогда не сидел дома и все бегал по пивным?

Старуха Хардекопф неодобрительно покачала головой.

Карл с преувеличенным испугом отступил на шаг, засмеялся и сказал:

— Ну, на тебя опять накатило. Брось, Фрида! Я хотел сказать, что только теперь я по-настоящему сумею оценить домашний уют. Я по нем стосковался. Пожила бы ты в казарме, ты бы меня поняла.

— Это низко с твоей стороны.

— Низко? Почему?

— Можно подумать, что я неряха. Если тебе дома было неуютно, так это потому, что мы селили у себя всех встречных и поперечных.

— Кто это — встречные и поперечные? Твой брат, невестка, племянник? Тебя только тронь — так яд и брызжет. Одно слово скажешь, а уж ты наплетешь целую трагедию.

Старуха Хардекопф поглядела на зятя, потом — на дочь. Фрида в свою очередь молча уставилась на мужа. Нет, он не пьян. И Фрида пожалела, что была с ним так резка. «Что это я всегда так горячусь!» — попрекнула она себя мысленно. И сказала примирительно:

— А квартира, в самом деле, прекрасная! Конечно же, у нас будет уютно. Чего стоит один вид из окон! Пойди в кабинет и погляди.

Карл послушно вышел в соседнюю комнату, ступая по разостланным газетам и лавируя между ведрами с краской. Он выглянул в окно, но ничего не увидел, так как площадь тонула во мраке. Только на другом конце ее, там, где начинался Репербан, горело несколько одиноких фонарей. Он вернулся к жене и теще и сказал серьезно, хотя в улыбке его проглядывало озорство:

— Да, да, очаровательный вид! И какой простор открывается!

— Не правда ли? — воодушевилась Фрида, выжимая из тряпки последние капли воды. — Еще минутку, Карл, и мы кончаем. С утра можно будет расставлять мебель.

— К Новому году управимся? — Он с сомнением оглядел пустые комнаты.

— Непременно! Первого, часам к двенадцати, будет уже полный порядок.

— Не верится. Ведь это послезавтра!

— Положись на меня.

III

И все они пришли. Что тут было! Приветствия, похлопыванье по плечу, рукопожатия и даже объятия. Восторгались превосходной квартирой и щедро осыпали похвалами хозяйку дома. Гости уверяли Карла, который держался спокойно и с достоинством, что проклятая солдатчина, ее страдания и невзгоды сделали из него зрелого мужа.

И столько было трескучих фраз, столько фальши, столько лицемерия! В восторженных заверениях проглядывала гаденькая зависть. Но тем не менее все сияли — сияли преувеличенной, шумливой радостью.

Дядюшки и тетушки проявили небывалую щедрость. Никто не забыл принести маленькой Эльфриде — прелестная девчурка! — и Вальтеру — как он чудесно выглядит! — какой-нибудь подарок, милый пустячок, лакомство.

В новой квартире носились обольстительные запахи. Пахло не только еловыми ветками, которые свешивались с люстр и были заткнуты за рамы картин; пахло еще и свининой, тушившейся в кухне, красной капустой и свежей краской. Карл, все еще по-солдатски худощавый, был в темном костюме; свои усы он со времени бегства Вильгельма уже не закручивал так лихо вверх — кончики их были подстрижены и напомажены. Он разыгрывал из себя гостеприимного хозяина, то и дело подливал гостям водки и пододвигал золотом расписанные ящички с тончайшими гаванскими пепельно-серыми сигарами или же с бразильскими, черными, как смоль, такими нарядными в своих зеленых кольцах, что смотреть на них было одно удовольствие.

Пока хозяин слушал восторженные комплименты, не забывая чокаться и пить, хозяйка то и дело выбегала на кухню, проворно надевала передник поверх серого шелкового платья и принималась помогать нанятой на вечер кухарке. Пришла на выручку и старуха Хардекопф; но как ни свежа еще была ее голова, как ни крепка воля, руки были уже не те; напряженная работа последних дней чрезмерно утомила ее, при малейшем волнении подкашивались ноги. Она сидела на табурете, и ее глаза, казавшиеся очень большими на увядшем, старческом лице, удивленно следили за дочерью, которая энергично размешивала что-то в кастрюлях, одну снимала, другую ставила на огонь, пробовала фрукты в сиропе и объясняла кухарке, как надо жарить картофель, чтоб он хорошо зарумянился. Да, да! Старуха узнавала себя в дочери. Она безмолвно покачивала головой, и глаза ее говорили: «Вот так в былое время хозяйничала, стало быть, и я. Поспевала и здесь и там, кастрюли звенели, жаркое аппетитно пахло, а жареный картофель — пристрастие к этому блюду у нее от меня — весело шипел в жиру, И вот, Иоганн — сегодня день его рождения — потихоньку входил в кухню — он всегда любил сунуть нос в кастрюли — и говорил: «Пахнет божественно, Паулина. Ты долго еще?» — Ему разрешалось попробовать то или другое блюдо, он жмурился и покрякивал от удовольствия. «Ни одна женщина не умеет так готовить, как ты, Паулина!» — говаривал он».

И по морщинистому лицу старой Хардекопф скатились две крупные слезы. Она и сама не сразу заметила их, но, спохватившись, решительно и быстро отерла глаза и сказала, скорее требуя, чем прося:

— Что же, Фрида, ты так и не дашь мне ни глоточка?

— Сегодня не надо, мама. Уж сделай мне одолжение! Завтра можешь пить, сколько душе угодно.

— Завтра! Завтра! — проворчала старуха. — Кто знает, что будет завтра? — И она незаметно вышла.

Как ни просторна была новая квартира, но гостей пришло столько, что они с трудом уместились в ней. Это стало заметно, когда их попросили выйти из столовой, чтобы накрыть там на стол.

В гостиной все сгрудились вокруг Карла. Каждое его слово, каждое его замечание подхватывалось на лету, как драгоценная жемчужина. И все из кожи лезли вон, стараясь показать, как высоко они его ценят, как горды тем, что им позволено насладиться его обществом. Под аплодисменты Алисы Штримель и ее брата Арнольда, Хинрих Вильмерс заявил, что он еще ждет от Карла больших дел. Настала пора для еще не развернувшихся талантов, для самородков, которые выходят из народных масс и часто поднимаются на головокружительную высоту. Стоит вспомнить о Мартине Лютере — это ведь тоже был сын бедных родителей.

— В личности Карла, — соловьем разливался Хинрих, — сочетается все, что нужно для блестящей карьеры: ясный ум, подкупающий ораторский талант, выразительная внешность и незапятнанное прошлое…

— Незапятнанное прошлое — да, вот с этим я согласен, — клюнул на приманку Карл, который до тех пор только скромно поеживался под ливнем похвал. — Действительно, чем я горжусь — так это моим незапятнанным прошлым!

— Мы никогда не сомневались, дядечка, что для тебя наступит день славы, — флейтой пропела Алиса, прижавшись к Карлу и восторженно воздев глаза к небу. — Вся родня всегда ждала от тебя чего-то большого. Все чувствовали, что… что… Словом, всегда, всегда мы это чувствовали.

— Да, да, дядя Карл — сильный характер, яркая личность! — воскликнул Арнольд Штримель, положив руку на плечо Карлу.

Из кухни послышался шум. Раздался сердитый голос Фриды:

— Ну, нет. Здесь тебе нечего делать. Еще чего не хватало!

И она без церемоний выставила из кухни Софи Штюрк. Софи очутилась среди мужчин. Посмеиваясь над ее изгнанием, они в утешение предложили ей рюмку тминной. Сегодня она была гостьей, и надлежало ухаживать за ней, а не ей ухаживать за другими.

— Горя он там, видно, хлебнул немало, верно, господин Штамер? Можно себе представить. Ведь он уже не в молодых летах. К тому же по характеру он всегда был упрям, строптив. Да и фигурой он меньше всего походит на солдата. Ох, можно себе представить!

Густав Штюрк сидел в уголку гостиной с приятелем Карла по Нейстрелицу, владельцем транспортной конторы Вильгельмом Штамером, неуклюжим приземистым человеком, лет сорока с небольшим.

— Верно, верно, господин Штюрк. Глядя на него, я, верьте мне, болел душой. — уж очень его изводили. Особенно донимал его Кнузен. И что он имел против Карла? Ровно ничего. Все делалось только из расчета. Негодяй вымогал у него сигары. Сколько, бывало, ни давай ему — все мало. А если у Карла кончались запасы — случалось порой! — тут-то Кнузен за него и принимался: пух и перья летели от бедного Карла. И удивительнее всего, что вообще этот Кнузен вовсе не изверг. Отнюдь! Свирепел он только при виде Карла — то есть при мысли о его сигарах.

Густав Штюрк кивнул, задумчиво поглядел на своего собеседника и сказал:

— Для Карла это не прошло даром. Он сильно постарел.

— Никто из нас в этой передряге не помолодел.

— Что верно, то верно.

В передней снова шум, смех, рукопожатия, объятия; на лицах радость встречи — пришел инспектор Папке.

— Друг! Брат! — крикнул он баритоном, который появился у него в годы войны. И еще раз: — Бесценный брат мой. Ты ли это? Наконец-то! У меня слов нет, чтобы выразить свою радость! Так обнимемся же без слов!

Он крепко прижал к себе Карла, который был почти на голову ниже его, и средним пальцем отер уголки глаз. Затем оттолкнул Карла так же энергично, как притиснул к себе, и долго осматривал его с ног до головы.

— Слава богу, это действительно ты, — воскликнул он. И глубокомысленно кивая: — Да, да, тяжелые времена миновали. Слава богу! Будем надеяться, что наступивший мир нас не очень разочарует.

— Разочарует? То есть как это? — фыркнул Карл. — Радоваться надо, что пушки умолкли! Что все так хорошо сложилось! Времена разочарований позади!

Папке положил правую руку на плечо приятелю и, глядя на него, ответил с серьезным и торжественным видом:

— Твоими бы устами да мед пить, милый брат! Ты — великая наша надежда! В те годы, когда все мы колебались, ты один сохранял стойкость. Когда мы помышляли только о победе, ты… ты прежде всего жаждал мира! Твоя несокрушимая воля, сила предвидения… Карл, в эти дни хаоса ты — наш маяк и…

— То есть, как это — хаоса? — рявкнул Карл и нагнул голову, словно собираясь боднуть Пауля.

— В эти дни развеянных надежд…

— Ты сказал — хаоса! Я спрашиваю тебя, где ты видел хаос в нашей революции? А ведь она свергла вековую династию и вековой милитаризм! Более бескровной революции еще не совершил ни один народ.

— Благодарение богу, — ввернул Папке.

— Дядя Карл прав. Разве вы не согласны? — запальчиво спросила Алиса Штримель.

— Дядя Карл всегда прав, — вскричал ее брат Арнольд.

— Он сказал — хаос! — воскликнул Карл Брентен. — А это оскорбление нашей революции, которая была проведена в величайшем порядке.

Фрида выскочила из кухни, легонько оттолкнула мужа в одну сторону, Алису Штримель в другую и, подбоченясь, крикнула:

— Так-то ты принимаешь гостей? Только он через порог, а уж ты нападать на него? Даже пальто снять не дал. Позвольте вам помочь, господин Папке. Вашу шляпу, вашу трость!

— Дорогая фрау Брентен, жена моего друга и сама — мой друг! Я и слов не подберу… Вы божественны, просто божественны! Да кроме того… Мы лаем, но не кусаемся, дражайшая. Мы, так сказать, обнюхиваем друг друга.

Нет, надо признаться, Пауль Папке ловко вышел из неприятного положения.

— Ха-ха-ха! — смеялся он. — Неужели, уважаемая, вы могли подумать, что стоит появиться Папке, так уж и бой неминуем? Ох вы, душечка моя! Ха-ха-ха! Да ведь милые бранятся — только тешатся!

Инспектора Папке дружески похлопали по плечу и торжественно ввели в гостиную.

И он сейчас же стал центром всего маленького общества. Вокруг него уселись Мими и Хинрих, Густав и Софи, Алиса и Арнольд, господин Штамер. Даже Вальтер подсел к своему бывшему шефу. Напоследок пришла и бабушка Хардекопф. Она тоже стала прислушиваться к оживленным речам Папке.

Появился более сильный магнит. Брентена на время забыли, что было ему не очень приятно. Со скучающим видом проскользнул он в кухню.

— Когда же наконец?

— Немножечко терпения! Карл, послушай, не доводи до скандала. Помни, что ты — хозяин дома. Забудь на сегодня проклятую политику! Заявляю тебе, что если разыграется скандал, то я… то я… я никогда больше не буду принимать гостей… Никогда!

— Да что произошло? Ну, подразнили друг друга! Самым безобидным образом! Совсем не вредно сбить с него спесь! Он ведет себя так, будто он по-прежнему хозяин положения. Надо его поставить на место. А если он сам не соображает, то…

— Да оставь ты в покое политику. В конце концов, ты член Совета рабочих и солдатских депутатов! Стало быть, должен знать, как надлежит вести себя.

От этой женской логики Карл Брентен даже застонал, но вовремя спохватился и вышел из кухни.

— …и что известно лишь немногим, наш грязныйГамбург некогда был оперным центром для всего Запада. — «Запада», сказал Папке. В последнее время это было его излюбленное словечко. Ему казалось, что оно звучит значительнее, чем «Европа». — Честное слово! Мне недавно пришлось изучать один труд по истории музыки — этого требует моя профессия, надо всегда быть на высоте! — и вот там все описывается подробнейшим образом. Примерно в конце семнадцатого столетия у нас впервые появилась своя, немецкая опера. Судя по книгам, на сцене происходило нечто фантастическое. Кровь лилась потоком. Настоящая кровь, даю честное слово! — разумеется, телячья, из пузырей, скрытых под платьем у певцов. Удар ножа или кинжала — и вот вам, пожалуйста, кровь фонтаном брызжет на сцене. Даже головы отрубали… В одной опере, под названием «Штертебекер», в последнем акте, после душераздирающей арии старого пирата, его на глазах у почтеннейшей публики обезглавливали. Голова катилась по сцене, сказано в книге, зрители в ужасе вскрикивали… Само собой, искусственная голова, которая слетала с певца каждый вечер. Оперная сцена в те времена, милостивые государи и государыни, вообще была чистейшим цирком. На подмостки выводили всевозможных животных. Честное слово, так написано в этой книге. Не только ослов и лошадей, но даже обезьян и верблюдов. И, представьте себе, актеры говорили и пели на верхненемецком и на нижненемецком наречии, по-итальянски, по-французски, — и часто в одном и том же спектакле.

— Как интересно!

— А эти оперы можно достать? — спросила Алиса. — Тексты и ноты?

— Конечно, — ответил Папке. — Но они устарели. Тексты некоторых песен очень оригинальны. Например, из оперы «Адам и Ева».

— Вы их читали?

— Читал? — Папке откинул голову. — Я большую часть из них знаю наизусть.

— А-а! Поразительно!

— Вот вам забавный пример.

Пауль Папке стал в позу, погладил свою остроконечную бородку, закрыл глаза и сосредоточенно наморщил лоб. Вдруг он широко открыл глаза, поднял руку, призывая к вниманию, и пропел квакающим голосом игривый куплет:

— Ой, не могу, — взвизгнула Алиса. — Господин Папке! — И она, хихикая, побежала к тете Фриде, на кухню.

— Довольно-таки круто посолено, надо сказать, — заметил, ухмыляясь, Хинрих.

Густав Штюрк невозмутимо подтвердил:

— Что верно, то верно.

— Особой сентиментальностью или чопорностью люди в те времена не отличались, — ухмыляясь, сказал Папке. — Я полагаю, это всем известно.

В гостиной появилась Фрида.

— Что я слышу, — сказала она. — Вьь уже тут вольничаете! Ну-ну, господа мужчины! — Она лукаво погрозила им пальцем. — Мы вас, конечно, знаем. Но ведь вы в обществе дам. Помните об этом, прошу вас. А теперь — к столу.

— Дорогая фрау Брентен, вы опять произнесли прекраснейшую речь. И какая концовка! Куда легче было бы слушать пространные скучные речи, если бы знать, что в конце последует такое приглашение.

Похвалы сыпались на Фриду со всех сторон. Ну и жаркое! А красная капуста! А хрустящий жареный картофель! А вино, которое разливал Карл! Папке, смакуя, тянул вино маленькими глотками, он точно раскусывал и разжевывал его и забавлял всех этой процедурой. Про себя он думал: «И откуда у него такое дорогое вино? А впрочем, кто царствует — тот и барствует!» Вслух он восклицал:

— Превосходно! Изумительно! И какое выдержанное! А букет, господа, какой букет!

Налито по третьему бокалу, свиное жаркое уже уничтожено, а Карл все еще не произнес ни одного тоста.

«Плебеем он был и плебеем остался», — подумал Папке. Он встал, высоко поднял рюмку и начал:

— Дорогие друзья! Не буду распространяться о том, что означает для нас этот вечер. Это один из счастливейших вечеров в нашей жизни. Война кончилась, и мы уцелели. Но главное, вернулся дорогой наш Карл, человек могучей воли и стойкости, непоколебимый и верный во все времена, наша путеводная звезда в минувшие черные годы, а в наши дни — пример и образец для всех. Среди немцев много честных, справедливых людей, но наш Карл не только честный, справедливый, выдающийся человек, он…

— Карл Великий! — крикнул Арнольд, уже здорово заложивший за галстук. — Да здравствует дядя Карл!

Бокалы с вином заплясали в руках — так все смеялись. Не одна драгоценная капля пролилась на скатерть и на пол.

— Карл Великий! Замечательно!

Брентен тоже хохотал до упаду.

— За здоровье Карла Великого! Ура! Ура! Ура! — Папке, не растерявшись, закончил речь этим остроумным возгласом.

Звенели стаканы. С мокрых от вина губ слетали громкие возгласы и слова грубой лести.

IV

Затем стали строить планы. Фантастические планы. Чем больше пили, тем смелее становились планы. То, что сначала было шуткой, в пьяном угаре вырастало в нечто реальное… И в центре всегда оказывался Карл Брентен, Карл Великий. Крылатое словцо привилось.

Хинрих видел в нем будущего сенатора города Гамбурга^[5], разумеется — сенатора по жилищным вопросам. Кому по плечу такая задача, если не Карлу — человеку справедливому и разумному? Он, разумеется, энергично боролся бы против идиотских проектов национализации.

— Разве можно подавлять частную инициативу? Нет! Разве можно посягать на интересы землевладельцев и домовладельцев или хотя бы ограничивать их самоотверженную, бескорыстную деятельность? Нет! Это было бы началом конца нашей прославленной жилищной культуры. Карл должен стать сенатором по жилищным вопросам. Он прямо-таки создан для этого.

Владелец транспортной конторы Штамер, подняв свой бокал, потянулся чокаться с Хинрихом Вильмерсом.

— Вы выразили мою сокровенную мысль, глубокоуважаемый, но я должен сказать… Нет, выпьем сначала за ваши пожелания. За ваше здоровье, господа!

— За ваше, господин Штамер! За твое, Карл!

— А теперь — слово за мной… Прошу вашего любезнейшего внимания, господа! Сенатор — это ерунда! Я знаю моего друга Карла! Знавал его в хорошие и плохие, легкие и тяжелые дни. Кто так, как мы… Ах, этого словами не выскажешь! Но я знаю его и должен заявить, что у него есть данные для большего. Он может стать бургомистром. Да, да, для этого у него все данные. Он энергичен, умеет быть твердым, как сталь. Он умен и знает, чего хочет. Он пользуется всеобщим уважением. Ведь рабочим известно, что он свой, вышел из их среды. А это для Карла огромное преимущество…

— Браво!.. Браво!.. Правильно! Превосходного друга ты нашел в армии, Карл! Подписываемся под его словами!

Вальтера до этого в столовой не было — он помогал матери накрывать стол в соседней комнате, где Фрида собиралась подать кофе с тортом, и вошел как раз в ту минуту, когда Штамер произносил свой тост. Широко раскрытыми от удивления глазами он смотрел на отца.

Ответь Карл на эти пьяные излияния улыбкой насмешливого превосходства, всего только улыбкой, сын, может быть, и удовлетворился бы этим. Еще лучше, если бы отец оборвал этого болвана, бросил ему несколько иронических замечаний, какие-нибудь два-три слова, и он заткнулся бы. Но Карл Брентен сидел и только молча кивал, слушая эту несусветную чушь. Он чокался с тем, кто пил за неприкосновенную инициативу предпринимателей и за немецкую жилищную культуру, за домовладение и землевладение. Нет, Вальтер не станет слушать этакую мерзость — сыт по горло! Он выскочил из столовой, накинул на себя непромокаемый плащ и крикнул в кухню:

— Мама, я ухожу! Так и знай!

— Что-о? Уходишь? Куда это?

— Да, ухожу. Там несут такую околесицу, что сил нет слушать. Низкая, брехливая, реакционная шайка! Уйду лучше!

— Ты с ума спятил! — Мама Фрида в испуге метнулась к дверям. — Что с тобой? — она обняла его за плечи. — Пусть себе болтают, сколько угодно. Ведь всему этому грош цена… Они же пьяны вдрызг. А ты, глупыш, принимаешь это близко к сердцу!

— Ты не хочешь меня понять, мама. Это совсем не глупости. Они говорят с пьяных глаз, верно! Но противно слушать их сладкие речи, когда знаешь, что они с радостью свернули бы нам шею.

— Ну, это уж ты через край хватил!

— Пусти меня. Тошно мне от всего этого!

— Ну что же, ступай, если так! — Мама Фрида вдруг приняла сдержанно-холодный вид. — Но что я скажу отцу, если он спросит, где ты?

— Правду!

V

Никто не спросил, где Вальтер. Его отсутствия не заметили: на этом первом семейном новогоднем празднике произошла еще одна сенсация.

Кофе был подан, и Папке с благоговейной осторожностью, с жестами верховного жреца, совершающего обряд, разрезал торт с кремом, когда раздался звонок.

На него никто не обратил внимания. Но вскоре из передней донесся таинственно приглушенный говор, шушуканье. Хинрих взглянул на жену, та молча кивнула ему. Оба, улыбаясь, смотрели на ничего не подозревающего Карла.

Вдруг Фрида просунула голову в приоткрытую дверь и сказала:

— Карл, к нам еще гости! Твой брат с женой!

Это было доложено без особой радости, скорее как нечто весьма обыденное. Лицо Карла Брентена в первую минуту исказила гримаса удивления, пожалуй, даже злобы. У Папке вырвалось:

— У тебя есть брат, Карл? В первый раз слышу!

Он взглянул на своего приятеля. И в ту же минуту сообразил, что сейчас откроется семейная тайна и, вероятно, произойдет примирение.

Хинрих, по-видимому, боялся скандала — он вскочил и преувеличенно громко воскликнул:

— Замечательно! Вот это сюрприз!

Скромно, но с внушительным видом, в мундире и при шпаге, важно неся массивную лысую голову, в комнату вошел таможенный инспектор Матиас Брентен. Он взглянул в глаза брату весьма серьезно и среди общего напряженного молчания спросил замогильным голосом:

— Разрешается войти?

— Я никого еще из моего дома не выгонял.

Это был не слишком любезный ответ и отнюдь не приглашение, но гости захлопали в ладоши — пример подал Хинрих, — а Матиас Брентен подошел к столу и протянул брату руку:

— Так давай же мириться, Карл! Будь я в тот раз дома, наше примирение состоялось бы раньше.

— Здравствуй, Матиас. Добро пожаловать!

— Я с Минной! — И Матиас сделал жест в сторону жены, которая стояла в дверях рядом с Фридой.

— Добро пожаловать, Минна! Здравствуй!

— Господа, я должен извиниться, что пришел в мундире. Но я прямо со службы.

Матиас Брентен поздоровался с Хинрихом и Мими, Густавом и Софи, Алисой и Арнольдом. С остальными он не был знаком. Он попросил брата представить его гостям.

Пауль Папке с величайшим благоволением рассматривал этого неизвестно откуда свалившегося брата. Какие манеры! Безусловно, светский человек; высокопочтенная у Карла родня. Тем более странно, что сам он так и остался невежа невежей. Впрочем, очень кстати, что хотя бы один из них может козырнуть своей левизной. Сегодня она в цене.

Матиас Брентен стоял, слегка склонив голову и благосклонно улыбаясь. По внешности и манере держать себя он и в самом деле походил на Бисмарка. Те же кустистые брови. Те же взъерошенные усы. Тот же лысый череп. Карл представил ему гостей:

— Инспектор гамбургского Городского театра, мой старый друг! Владелец транспортной конторы Вильгельм Штамер, мой лучший приятель по Нейстрелицу.

Инспектор… Владелец транспортной конторы!.. Для Матиаса Брентена это была приятная неожиданность: он опасался, что попадет в логово «красных», что ему придется пожимать руку каким-нибудь горлодерам, каким-нибудь бесшабашным хулиганам… Инспектор Городского театра… К тому же — безупречной внешности. А Штамер хотя по виду и грубоват, но все же как-никак предприниматель… Нет, Матиас Брентен и впрямь приятно был удивлен. Именно поэтому он чувствовал себя обязанным предпослать своему первому бокалу несколько пояснительных слов. Он поднялся и, держа бокал на уровне груди, обвел взглядом гостей:

— Милостивые государыни и государи! Разрешите мне обратиться к вам и, прежде всего, к брату моему Карлу с открытой душой, так сказать, с исповедью. После многих лет мы здесь встречаемся впервые, причем — в его доме. Подчеркиваю — в его доме: ибо хотя Карл и младший, но он во многих отношениях оказался человеком более зрелым и умудренным опытом и, прежде всего, — более дальновидным. Поэтому…

— Браво! Браво! — воскликнул Папке, и все захлопали в ладоши вслед за ним.

— …Поэтому я, хотя и старший, счел своим долгом сделать первый шаг к примирению. Я никогда не был социал-демократом, я истинный немец, чиновник, для которого служба — содержание жизни и который — извините за откровенность — не был причастен к политической шумихе и не очень высоко ее ценил. До сих пор социал-демократ был для меня чем-то средним между лодырем и преступником. Теперь я знаю — мы ведь ежедневно в этом убеждаемся, — что среди социал-демократов есть почтенные, порядочные и приятные люди. Подонки, которые прежде шли к ним в партию, теперь, к счастью, отхлынули к спартаковцам. Да, господа, как бывший верноподданный кайзера и кайзеровский чиновник, как убежденный консерватор, я открыто и честно признаю, что с величайшим уважением отношусь к умеренным благоразумным социал-демократам! Я с восхищением слежу за тем, как мужественно они борются с неразумием масс. Для меня это полная неожиданность! Поэтому мне не трудно в знак примирения протянуть руку моему брату Карлу — социал-демократу…

— Великолепно сказано, господин инспектор! — восторженно воскликнул Папке.

— Честные, мужественные слова! — подтвердил Хинрих. — Если бы все могли подняться до такой высоты взглядов!

— Дядя Матиас! Какой же ты оратор! — крикнула Алиса через стол. — Ты нас просто обворожил!

Карл Брентен встал молча, с задумчивым видом, и постучал о свой бокал.

— Тш!.. Тише!.. Карл будет говорить!

— Благодарю за любезные слова. Не сомневаюсь в их искренности, но кое-что не могу оставить без ответа. Мы, независимые социал-демократы…

— Карл, прошу тебя, заклинаю, забудь на час политику. — Папке с умоляющим видом воздел обе руки.

— Правильно! — подхватили дамы. — От нее только ссора да свара!

«Твердолобые идиоты! — Карл побагровел. — Политическую брехню моего братца вы готовы слушать, развесив уши, а мне, которого вы превозносите до небес за ум и проницательность, нельзя и слова вымолвить о политике!»

«Но, — размышлял он, — в политике это дети». Если он возмутится, они сочтут это за слабость. Поэтому он только улыбнулся с видом превосходства и даже слегка презрительно:

— Все же, я должен сказать во избежание недоразумений: к старым социал-демократам я себя не причисляю. Нет! Правда, я не…

— Карл, — перебил его еще раз Папке, закатывая глаза. — Ну, я прошу, я молю, я заклинаю тебя, от всего сердца прошу… Пойми же, что твои слова неуместны в таком обществе. Пойми же!

— Да, это верно!.. Право же, Карл!..

— Но, черт возьми, ведь должен же я вам сказать, к кому примыкаю, иначе вы вобьете себе в голову что-нибудь… совершенно несообразное. Не считайте меня социал-демократом старого пошиба. Я принадлежу к независимой социал-демократии, которая была против войны и против политики классового мира. И если…

— Да здравствует… Да здравствует независимая социал-демократия!

Это крикнул вконец захмелевший Арнольд Штримель. Он поднялся, но бокал выпал у него из рук и разлетелся вдребезги.

Раздался взрыв неудержимого хохота. Трудно было сказать, над чем так потешались гости — над возгласом ли Арнольда или над его неловкостью. Так или иначе, все встали, подняли бокалы и чокнулись.

В том числе и Карл Брентен. Ведь пили за его партию!

VI

Наступил уже рассвет второго дня нового года, когда веселая компания стала наконец расходиться. Арнольд Штримель так накачался, что Алисе и Штамеру пришлось взять его на буксир. Трезвее других были Пауль Папке и Матиас Брентен.

В передней Папке отвел Карла в сторону и зашептал ему на ухо:

— Карл, у меня к тебе срочное дело. Хорошо бы нам повидаться, да поскорее. Хотя бы завтра. Дело политического свойства.

— Политического? — Карл насторожился.

— Да, да, и очень важное. В двух словах… Гм! Понимаешь, директор правления у нас махровый реакционер. Этакий ядовитый гад — ты и не представляешь себе! Недавно он сказал…

— Из-звини, что за д-директор правления?

— Конечно, у нас, в Городском театре! Гнусный демагог!

— И что же?

— И что же? — передразнил Папке. — Надо его выкурить. Пусть катится на все четыре стороны! Теперь такому в театре не место! И я думаю… Ну, если бы ты засвидетельствовал, что я старый, еще довоенный социал-демократ — ну, и так далее, — тогда мы могли бы спихнуть этого реакционера и…

— И тебя на его место?

— Может быть! А почему бы и нет? Лучше посадить надежного человека, чем держать такого субъекта… Такого ура-патриота!

Брентен вдруг почувствовал, что его поташнивает, но он сказал:

— По мне, пусть так.

— Отлично! Значит, решено? Я забегу завтра… Покойной ночи, милая, очаровательная фрау Брентен! Божественный был вечер!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

I

В то самое время, когда Карл Брентен на пороге Нового года и, как он думал, новых времен праздновал у себя новоселье со своими родными и знакомыми, прославлявшими его, ныне члена рабоче-солдатского совета, в Берлине был арестован его молодой шурин, матрос Фриц Хардекопф, арестован солдатами генерала фон Гофмана. Некий высший офицер утверждал, что Фриц Хардекопф находился в числе матросов, занявших телефонную станцию имперской канцелярии. Старшего матроса Фрица Хардекопфа, которому командир народного военно-морского дивизиона поручил передать пакет в имперскую канцелярию, обезоружили и заперли в подвале этого правительственного здания.

Лейтенант, конвоировавший арестанта, тщедушный, бледный человек, с холодными, пустыми глазами, был еще моложе Фрица. Он вплотную подошел к арестованному и прошипел:

— Крышка тебе! Всем вам, бунтовщикам, крышка!

— Я протестую против такого произвола, — спокойно, почти равнодушно сказал в ответ Фриц Хардекопф. — Я требую положенного законом следствия!

— Идиот! — Лейтенант саркастически рассмеялся. — Все ваши требования выброшены на свалку! Ты получишь, что заслужил!

Фрица Хардекопфа отвели в подвал и втолкнули в длинное холодное помещение. В первое мгновенье Фриц вздохнул с облегчением — он боялся, что его расстреляют на месте, как его товарищей после боев за дворцовые конюшни. Он не пал духом, ибо не сомневался, что Радтке, командир дивизиона, вызволит его… Если бы командиром на месте Радтке был Меттерних, тогда не на что было бы надеяться. Меттерних, без всякого сомнения, враг. Бог мой, какой же это негодяй! Только подумать, сколько народу ему верило. Мало того, что он офицер, он еще и граф и богатей из богатеев. Все это знали, ни для кого это не было секретом. Но когда этот субъект публично заявил, что отказывается от всех своих титулов и званий и все свое состояние передает революции, а сам не желает быть никем иным, как только скромнейшим среди матросов, все расчувствовались и стали возносить его до небес. Через несколько дней матросы выбрали его своим командиром. Единственный, кто возражал, был Радтке. Когда двойная игра негодяя Меттерниха раскрылась, Радтке занял его место.

Хорошо, что он командир дивизиона. Это неподкупный и надежный человек. Он, конечно, вырвет Фрица из этой ямы.

Фриц Хардекопф ощупывал стены подземелья, здесь стояла кромешная тьма… С революцией, видно, плохо дело. Кто-то ставит палки в колеса. Все, что делается, — это полумеры. А тут еще никакого единства. Никакой целеустремленности. Кажется, словно все идет вверх тормашками. Разрозненные группы грызутся друг с другом. А сколько их? Не сочтешь! Как это большевики сумели объединить рабочих вокруг себя? Спартаковцам это не удалось. Внутри партии независимых тоже не было единства — одни тянули влево, другие вправо…

Молокосос-лейтенант — как он хорохорился! Интересно, давно ли он получил офицерский чин! Фронта он наверняка и не нюхал. Перед Фрицем Хардекопфом возникло бледное лицо и холодный, злой взгляд лейтенанта. Будь воля этого типа, он бы немедленно выхватил револьвер…

С первого дня революционного восстания Фриц примкнул к восставшим и вместе с добровольными частями поехал из Киля в столицу двигать вперед и защищать революцию. В Киле, после выступления Густава Носке, он еще думал, что и социал-демократы желают победы революции и установления социалистической республики. Товарищи предостерегали Фрица против Носке, называли Носке кайзеровским социалистом и предателем рабочего класса, а он, Фриц, все возражал, говорил, что не стоит оглядываться назад, надо вперед смотреть. Теперь, разумеется, он ненавидит этого подлого и низкого вождя социал-демократов, который с каждым днем все более открыто выступает вместе с генералами против рабочих и душит революцию. Насколько успешно это делается, Фриц почувствовал на себе. Он был среди тех, кого в дворцовых конюшнях и во дворце обстреливали войска, отозванные с фронта так называемыми народными уполномоченными. Он знал матросов, которые вызвались пойти парламентерами для переговоров; их трусливо убили. Он видел, как через Бранденбургские ворота шли в полной походной амуниции, вооруженные до зубов воинские соединения генерала Леки.

Вместе со своими товарищами Фриц приехал в Берлин защищать революцию и революционное правительство. А правительство бросилось в объятия генералов и повернуло их пушки против своих защитников. Вслед бескровному 9-му ноября эти социал-демократические вожди готовили кровавые дни гражданской войны, развязанной для того, чтобы вернуть и сохранить старый порядок. А с рекламных тумб кричали плакаты с начертанным ярко-красными буквами лозунгом — «Социализация двинулась в поход!».

Ни у одного генерала, капиталиста или юнкера волоса на голове не тронули, но не было дня, чтобы не расстреливали рабочих, и арестованный Фриц Хардекопф знал — одной из следующих жертв может оказаться он сам. Достаточно залпа или даже одного-единственного выстрела, и — всему конец. Ох, слишком часто он видел, как в одно мгновенье можно погасить жизнь, как в одно мгновенье может перестать дышать человек, только что говоривший, видевший, смеявшийся. Кто столько раз сталкивался со смертью, тот не боится ее. Но он, Фриц, ненавидел убийц, в особенности тех, кто держался в тени, всех этих Носке и Эбертов, Ландсбергов и Вельсов. Они называли себя социал-демократами, как называл себя отец Фрица — Иоганн Хардекопф. Нет, подобных социал-демократов отец никогда не признал бы. В этом Фриц ни минуты не сомневался.

II

В январе этого года, тысяча девятьсот девятнадцатого, когда на улицах Берлина бесчинствовал белый террор и те самые генералы, которые проиграли войну против других народов, давали пир за пиром в отеле «Эдем» в честь победы над рабочими столицы своей страны, — однажды, глубокой ночью, кто-то крадучись спустился в подвал здания имперской канцелярии, постучал в дверь камеры, где находился матрос Фриц Хардекопф, и вполголоса позвал:

— Эй, парень! Одевайся, живо!

Фриц уже давно, затаив дыхание, прислушивался к приближающимся шагам. Одним прыжком он соскочил с нар. Его обдало жаром. Он чувствовал, знал — это освобождение. Дверь его темницы осторожно открыли. Глаза узника, привыкшие за долгие дни заточения к темноте, увидели, что на вошедшем военная форма, значит, возможно, кто-то из караульной команды. Фриц испугался… «Все кончено», — мелькнуло у него в голове. Но солдат сказал:

— Вот, брат, тебе пальто и шляпа! В матросской робе далеко не уйдешь!

Фриц почувствовал у себя на руках тяжелое зимнее пальто. Он с лихорадочной быстротой схватил его, надел и нахлобучил на голову шляпу.

— Пошли! Как можно тише! Наверху кутеж!

Фриц двинулся за своим освободителем, на цыпочках поднявшимся по лестнице. Когда они выбрались из подвала и шли по длинному и широкому коридору, они слышали доносившиеся издали пьяные крики и песни. Через маленький боковой выход солдат вывел Фрица во двор, обнесенный высокой стеной. Фриц глубоко вдохнул свежий, холодный январский воздух и невольно окинул взглядом безоблачное, все в звездах, небо.

Незнакомый солдат в серо-зеленой форме егеря быстро пересек двор, отпер небольшую калитку и сделал знак следовавшему за ним Фрицу Хардекопфу — подождать, а сам осторожно выглянул на улицу… Потом поманил его к себе.

— Держись этого направления! Так придешь в Тиргартен! Смотри не беги, не то обратишь на себя внимание.

— Кто ты? — спросил Фриц Хардекопф.

— Несущественно! Из Берлина сразу же уноси ноги! Лучше всего! Вот возьми! — И он протянул Фрицу деньги.

— Спасибо, товарищ… Спасибо!

Из разговора пассажиров в переполненном утреннем поезде Фриц узнал, что на улицах Берлина идут тяжелые бои и что Роза Люксембург и Карл Либкнехт убиты.

III

В актовом зале гимназии Генриха Герца шумела пестрая, оживленная толпа юношей и девушек; зал быстро наполнялся. Все, как всегда, радовались встрече с друзьями. Сегодня царило особенно хорошее настроение. Ждали жаркого боя: левая молодежь обещала, что после доклада либерального школьного советника несколько человек возьмут слово и зададут докладчику и в его лице партии, которую он представляет, кое-какие щекотливые вопросы, а потом выдвинут свои обвинения.

Ганс Шлихт, все еще весь в прыщах, кинулся к входившему в зал Вальтеру и отвел его в сторонку.

— Я уж боялся, что ты не придешь! Слушай! Мы вот как наметили: первым в прениях выступаю я, затем Герман Мендт, третий — Альфонс и последний — ты. Хорошо обдумай свою речь, надо, чтоб похлеще. Понял?

— Ладно. Сделаю.

— Из Союза социалистической рабочей молодежи пришло много народу. Есть славные ребята.

— Ганс, — сказал Вальтер, — не почтить ли нам память Карла Либкнехта и Розы Люксембург? Перед докладом?

— Правильно! Я сейчас же переговорю с Отто, он будет вести собрание.

Школьный советник недовольно поморщился, когда Отто Бурман положил перед ним листок с намеченным порядком дня. Почтить память Либкнехта и Люксембург? Гм… Неприятная ситуация… Вслух он сказал, что не видит здесь связи со своим докладом.

— Это наш долг по отношению к двум великим социалистам, — возразил Отто.

— Социалистам? Какие же они социалисты? — воскликнул либеральный школьный советник — Спартаковцы они! Зачем опошлять священное слово?

— Для вас социалист — священное слово? — спросил Отто, прикидываясь необычайно удивленным. — А я думал, что вы противник социализма.

— Разумеется, противник, — возразил школьный советник. — Но я с величайшим уважением отношусь к некоторым выдающимся личностям среди социалистов.

Наконец докладчик согласился на то, чтобы почтить память Розы Люксембург и Карла Либкнехта, но, услышав, что после его речи предполагается свободная дискуссия, он решительно запротестовал.

— Нет, нет и еще раз нет! На это, мой юный друг, я не пойду. Ни в коем случае! Что здесь — балаган, что ли? Мой доклад построен на чисто научной основе, это не какая-нибудь пошлая агитка.

Напрасно говорили ему, что так уж заведено у них в организации; не подействовала и высказанная в деликатной форме угроза — если, мол, аудитория узнает, что докладчик уклоняется от дискуссии, это произведет скверное впечатление: он был непоколебим. Нет и еще раз нет!

Школьный советник выходил из себя при одной мысли о том, что его могут критиковать слушатели, которым, как он выразился, «еще только предстоит стать мыслящими людьми».

Отто посовещался с Гансом. Ганс привлек Вальтера. Юноши размышляли. Предоставить докладчику слово, а потом все-таки провести прения — не годится. Прежде всего, аудитории нельзя вдруг объявить, что школьный советник, мол, не пожелал дискуссии. Дать ему прочесть доклад, а затем сказать, что докладчик отказывается от прений, — тоже не годится. Аудитория, по всей вероятности, потребует обсуждения.

— Пожалуй, правильнее всего заявить с самого начала, что доклад не дискуссионный, — сказал Отто.

— А все дальнейшее, — вдруг воскликнул Вальтер, — предоставьте мне. Мы уж позаботимся — у нас будет «немая критика».

— Как же ты это устроишь?

— Начинай! Аудитория теряет терпение.

Прочитанные Эльфридой Шредер в честь Либкнехта и Люксембург стихи — заключительные строфы из «Альбигойцев» Ленау — оставили самое сильное впечатление… Долго в этот вечер звучали в ушах молодых людей прекрасные строки:

Волнующие слова поэта отвлекли слушателей от скучной, наставнически вычурной речи школьного советника.

Подняв указательный палец, докладчик разглагольствовал о счастье, которое, мол, следует искать лишь в том, что достижимо и что всем доступно. Счастье — не в обладании земными благами или политической властью, не в искусстве или науке можно его найти, его создают лишь нравственные ценности. А что такое нравственные ценности? Это, проповедовал школьный советник, чистая совесть, сила любви, которая возвышает простодушного над умным; но прежде всего — это сила веры. Самое человечное в человеке, продолжал он, вовсе не так уж зависит от внешних условий жизни, как об этом кричат материалисты современного толка. Как раз в узких рамках скромного, ограниченного, незаметного существования душа скорее сохраняет свежесть и непосредственность, которых часто не хватает образованным людям…

Нервным, торопливым жестом докладчик то и дело сдергивал пенсне, но тут же снова насаживал его на нос, чтобы заглянуть в свои листки. Тягучим бесцветным голосом он все бубнил, бубнил!..

Но эти затхлые речи не могли заглушить звучавшие в юных сердцах слова Ленау:

Докладчик говорил о Сен-Симоне, которого он назвал величайшим из социалистов. Он согласен с его теориями. Сокрушить надо не капитализм, а мамону. Против умеренного социализма ни один здравомыслящий человек не вздумает возражать. Именно такой социализм — социализм разума и порядка — все глубже и глубже проникает сейчас во все поры общественной жизни. Там, где общественная жизнь определяется общеобязательными нормами, уже существует социализм. Всякая законная кара за преступление — это социализм. Обязательное обучение — это социализм. Все государственные постановления, если хорошенько в них вдуматься — это социализм.

Докладчик сорвал с носа пенсне и, с торжеством размахивая им, впервые громко, на весь зал воскликнул:

— Куда бы вы ни взглянули, вы всюду видите социализм!

Да, молодежь действительно оказалась хорошо дисциплинированной. Правда, кое-кто хихикнул разок-другой в кулак, там и здесь слышался подавленный смешок. Но большинство юношей и девушек сидели молча и недоумевая.

Когда оратор кончил, не раздалось ни единого хлопка. Но никто не уходил. Все сидели, устремив глаза на дверь, будто ожидая кого-то или чего-то.

И в самом деле…

Через средний проход торжественным маршем прошли Ганс Шлихт, Эльфрида Арнгольд и Трудель Греве.

Но что у них в руках? Цветы? Этому ревнителю веры? В благодарность за всю ту чепуху, которую он наплел?

Все вскочили, удивленные и возмущенные. По залу пронесся ропот, шепоток. В дальнем углу звонко рассмеялись девушки.

Школьный советник Шибек смотрел на направлявшуюся к нему делегацию. Нервным движением он насадил пенсне на нос. Увидев в руках Эльфриды букет, завернутый в папиросную бумагу, он покачал головой, польщенный этим знаком уважения. Улыбаясь, подмигнул Отто Бурману, будто говоря: «Вот это — внимание! Очень мило! Очень, очень мило!»

Эльфрида, девушка с золотистыми косами, светлыми глазами и бойким язычком, подошла к нему и сказала:

— Господин Шибек, так как вы не пожелали обсуждения вашего доклада, мы решили честно и откровенно выразить наше мнение.

И она протянула букет ласково улыбающемуся докладчику.

— О, большое спасибо, дитя мое!

Но как только завернутый в папиросную бумагу букет оказался в его руках, лицо его вдруг перекосилось и сильно побледнело.

Дрожащими руками сдернул он бумагу и выронил содержимое свертка на пол.

Капустный кочан покатился по паркету — самый обыкновенный кочан белой капусты.

— Бес-совест-ные!

Шквал аплодисментов. Восторженные возгласы, смех, визг, топот…

IV

С пением шагали группы девушек и юношей по городу, объятому ночным безмолвием. Веселый финал вечера, немой, но выразительный и обдуманный протест аудитории, бегство незадачливого наставника молодежи создали у всех приподнятое настроение.

Но у Отто Бурмана осталось какое-то неприятное чувство, нечто вроде угрызений совести. Правильно ли они поступили? Не вразрез ли с собственными принципами? Доклад был действительно сплошной белибердой, но разве не существовало иных способов выразить свой протест? Если бы этот тупица не отказался наотрез от прений! Впрочем, черт с ним, с этим поборником «тевтонского духа». Так ему и надо!

У Вальтера не было ни малейших угрызений совести. Доклад этот — чистейшая наглость! Всякая дискуссия была бы бесполезна — с круглыми идиотами нечего и спорить. То, что молодежь ясно и откровенно выразила свое мнение, отнюдь не повредит. Самая широкая терпимость имеет свои границы.

Вальтер и Рут вскоре расстались с товарищами, им хотелось остаток пути пройти вдвоем. Девушке показалось, что Вальтер рассеян и раздражен.

— Что с тобой, Вальтер? — спросила Рут. Таким она еще никогда его не видела.

— Ах, знаешь…

И он стал рассказывать, как тетушки и дядюшки осаждают их дом, что ни день, приходят, льстят и лицемерят, хвастают, пьянствуют.

— Я не преувеличиваю, Рут, поверь мне. Они жужжат вокруг отца, как навозные мухи. Выжимают из него все, что можно, а потом обливают грязью. Он не хочет понять, что у них на уме только одно — использовать его.

И Вальтер рассказал несколько эпизодов, которые произошли недавно, не думая о том, что большинство персонажей Рут знает только по именам и, разумеется, она всего понять не может. Ей показалось, что он сверхчувствителен и многое преувеличивает.

— Не случайно, например, — рассказывал Вальтер, — бывший приятель отца Папке вьется вокруг него, как Мефистофель, льстит ему без зазрения совести, все уши прожужжал своими просьбами. И вдруг он стал главным администратором в Городском театре. Подумать только — Папке! Никого другого уж и не нашли! Несомненно, он обязан этим только отцу. Мало того. Говорят уже, что брат отца назначается директором таможни. Этот кайзеровский верноподданный, который у нас за столом сам назвал себя убежденным консерватором, который долгие годы был в смертельной вражде с моим отцом только потому, что тот — социал-демократ! А теперь он делает карьеру как брат моего отца! Все они заставляют отца хлопотать за них, и он идет на это. И еще одно… В последнее время мой старик стал снабжать сигарами Дом профсоюзов. Разумеется, и Шенгузена. Понимаешь — значит, они помирились, прошлое забыто. Отец подает руку всем своим бывшим врагам, как будто между ними никогда ничего и не было. Я задыхаюсь в этой затхлой атмосфере. Тошно мне на все это смотреть. Невыносимо!

— А ты не говорил с отцом?

— Говорил. Да разве его вразумишь? Когда уж ему нечего возразить, он отвечает окриком. И еще разыгрывает обиженного. Я спросил его, понимает ли он, с кем мирится? Видит ли, что это паразиты, которые сели ему на шею? Но он упрям как бык. Плетет даже какую-то чушь о родственных чувствах, о преданности родным и друзьям. И самое невероятное: он не замечает, как у него постепенно ускользает почва из-под ног; зато шенгузены, вильмерсы, папке с каждым днем чувствуют себя увереннее и тверже. Ведь с ума можно сойти, когда слышишь, что в Берлине поднимает голову открытая контрреволюция; что опять военщина забирает власть в свои руки и вводится военное и осадное положение.

— Ах, Вальтер, — с улыбкой успокаивала его Рут, — чего ради ты так горячишься? Пусть каждый поступает, как считает правильным. Все равно события идут своим путем!

— Ну, и к чему же мы с такими рассуждениями придем? — спросил Вальтер.

— Чего ты хочешь? Ведь отец-то твой тоже рабочий?

— Он мелкий буржуа.

— Он член Совета рабочих и солдатских депутатов!

— Вот в Совете рабочих и солдатских депутатов и засели мелкие буржуа.

— Ты требуешь от людей большего, чем они могут дать.

Странно, то же самое, почти слово в слово, сказала ему вчера мать. Если так, значит, конец мечте о социалистической революции! Значит, великая историческая возможность упущена…

— Что ты так приуныл? — Рут погладила его по руке. — Почему ты все принимаешь так близко к сердцу?.. Скажи, когда мы пойдем в театр? Хотелось бы в Камерный. Как ты на этот счет?

— Одни ищут забвения и отвлечения в кино, другие в пивнушке, а мы — в театрах и в концертах.

— Нет, нет, нам нужно не забвение, а красота.

— Ах, Рут, я боюсь, что все нами завоеванное пойдет прахом. Жизнь снова входит в старую, наезженную колею…

V

Фрау Лауренс еще не спала. Она кивнула вошедшей дочери и тихо сказала:

— Опять письмо от него. Из Берлина.

Рут побледнела. С испугом взглянула на мать, которая снова склонилась над вышиваньем.

…Из Берлина? Значит, он на свободе?..

— Где письмо, мама?

— В спальне… На ночном столике.

Фрау Лауренс посмотрела вслед дочери. Удивительно, до чего она привязалась к этому молодому рабочему! И все же тот, другой, имеет на нее более давние и более убедительные права. Кроме того, Гейнц Отто — солидная партия. Обстоятельства, видно, складываются так, что он помирится с родителями.

Рут долго разглядывала конверт.

Обер-лейтенант? Откуда же он — обер-лейтенант? Теперь, когда война кончилась?.. Обер-лейтенант Гейнц Отто Венер, гвардейская стрелковая дивизия, Берлин… Он в армии! Он? Разжалованный? Непонятно!

Она вертела конверт и так и этак. Вскрыла его не спеша, но трясущимися руками.

Да, его почерк. Большие косые штрихи, будто он всегда пишет второпях.

И она прочла:

«На воле!!! Руку твою пожимает свободный человек, офицер! Дорогая моя Рут, наконец-то я могу написать тебе. У нас были тут жаркие денечки. Но мы справились, и теперь нам дали передышку. Охотнее всего я немедленно сел бы в поезд и помчался к тебе. К сожалению, это пока невозможно, так как я опять в армии и над нами тяготеет долг безусловного повиновения, более суровый, чем когда бы то ни было. Итак, я вновь обер-лейтенант. Можешь себе представить, как я счастлив. Таким образом, моя честь восстановлена (хотя еще не вполне). Расскажу обо всем покороче. Когда вооруженные рабочие — настоящая банда разбойников — освободили меня из тюрьмы, я тотчас же заявил моему старому полковому командиру, на которого случайно натолкнулся, что отдаю себя в его распоряжение и обещаю смыть позорное пятно, марающее мою честь. Меня направили в качестве рядового в войска особого назначения; их посылали на усмирение спартаковцев. Все шло хорошо, мы успешно выполнили задачу, и я заслужил одобрение. Теперь я реабилитирован. Пишу обо всем этом, чтобы ты знала, как сложились мои дела. Надеюсь, что в недалеком будущем все же смогу вырваться в Гамбург и повидать тебя. Шлю сердечный привет твоей мамочке. А теперь — о тебе. Как ты пережила тяжелые времена? Скучала ли обо мне когда-нибудь? Я невыразимо тосковал по тебе…»

…Дальше Рут уже не разбирала слов. Рука, державшая письмо, опустилась. Левой она провела по глазам. Присела на край кровати…

Фрау Лауренс неслышно вошла в комнату.

Рут встрепенулась.

— Мама, он восстановлен в звании. И… и просит передать тебе привет.

— Ты рада? За него хотя бы?

— Я… я не знаю… Как это все получится… Я… мне страшно, мама!

— Ты не обязана ему ничего рассказывать.

Рут вскинула на мать удивленные глаза.

— Что ты сказала? Мне нечего скрывать. И я никогда не лгу. Как плохо ты меня знаешь!

Рут закрыла лицо руками. Когда она отняла их, матери уже не было в комнате.

Рада ли она? По крайней мере, за него? Ее долг — радоваться, этого требует неписаный закон. Так было всегда, вокруг него все вертится! Делается всегда то, что он считает нужным. О, эта тирания! Матери и в голову не приходит, что может быть иначе, что и она, Рут, могла бы пожелать чего-нибудь для себя. Боже сохрани! Мать осудила бы ее за такую мысль. Но ее дочь стала бунтаркой.

…По крайней мере, за него! Этим все сказано. Она слишком хорошо знала свою мать и поняла смысл этих слов, скрытый намек на то, что мать называла долгом. Пусть ее дочери тяжело, невыносимо тяжело, но она обязана радоваться за него. Во имя него она обязана лицемерить, лгать себе и ему.

Нет, мама, устарели твои взгляды. Мы, молодежь, заявляем свое право на свободный выбор друзей, право стоять за правду и искренность, красоту и чистоту. Не хочу лгать, не хочу поклоняться старым, мертвым кумирам; хочу идти собственным путем — будь что будет. Не унижать себя, не влачить жалкое существование, оставаясь всегда в тени. За него я буду радоваться лишь тогда, когда это будет честная, искренняя радость.

Ах, бедная мамочка, сердце твое увяло, иначе ты бы хоть спросила, что мне велит мое собственное сердце? Как можно быть верной долгу с ложью в душе? Разве нечестность не есть позорнейшее забвение долга?..

И Рут решила завтра же написать в Берлин всю правду, откровенно признаться во всем, в своих сомнениях и чувствах; излить свое наболевшее сердце. И все, все без утайки рассказать Вальтеру…

Но наутро пришли такие колебания, такое малодушие охватилоее, каких она еще не знала. Так ли уж необходимо все разворошить и вывернуть наизнанку свое сердце? Нельзя ли найти какое-нибудь другое решение?..

Она делала вид, что не замечает испытующих взглядов матери.

— Ты напишешь ему?

— Сегодня же, мама.

— А не то напишу я.

Это прозвучало уже угрозой. Мать — за него, в этом нет сомнений. Ради него она и дочь оттолкнет от себя…

Рут рада была уйти из дому. В мертвенной тишине безлюдной торговой конторы, где она была больше сторожем, чем секретарем, где порою за целый день не слышно было человеческого голоса, она могла сегодня побыть одна со своими страхами, заботами, смятением. И малодушие завладевало ею все сильней и сильней.

Ей уже казалось, что ради него она должна со всем примириться.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

I

Группа, в которую входили Рут и Вальтер, увлекалась искусством и потому получила название «группа Эвтерпы». Но в те предвесенние дни на загородных экскурсиях, устраиваемых группой, все чаще случалось, что муза умолкала, уступая место политике. Вальтер, постоянный зачинщик политических споров, вкладывал в них много страстности, огня. Он горячо защищал молодое социалистическое государство на Востоке, в прочность которого никто не верил; почти все считали русский народ «недостаточно созревшим» для социализма. Вальтер стоял за власть Советов и категорически отрицал демократию, довольствующуюся лишь переменой вывески и оставляющую нетронутым старый строй общественно-политической жизни. Ему всегда возражали: в теории все это прекрасно, на практике же — невыполнимо! Ему указывали на пустых болтунов, пьянчужек и скандалистов, которых можно встретить и в революционном лагере точно так же, как везде. Ему приводили примеры продажности радикальных политических деятелей, называли имена крикунов, которые на собраниях разглагольствуют о свободе и человечности, а дома колотят жен и тиранят детей. До тех пор пока теория находится в таком вопиющем противоречии с практикой, ни та, ни другая ломаного гроша не стоят, говорили ему.

Вальтер знал, что случаи, на которые ему указывают, действительно взяты из жизни. Да он и сам мог бы назвать имена таких двуличных самодуров и горлодеров. Но он призывал друзей пошире раскрыть глаза: тогда они увидят не только тех, кто в революционные времена становится попутчиком и только «шумит»; ведь все это — разложившиеся элементы, а никак не подлинные революционеры.

— Вас засасывают будни, — говорил Вальтер. — Смотрите вперед, расширьте свой кругозор, научитесь мыслить политически: поймите, куда ведет первый путь и куда — второй.

— Сначала переделаем человека, — возражали ему. — Воспитаем его, сделаем нравственно зрелым, достойным носителем высокого идеала, который ему предстоит осуществить. Какой толк от социального переустройства, пусть самого замечательного и прогрессивного, если люди, которым предстоит жить в новом обществе, не понимают его благ.

— Но прежде всего надо создать новый социальный строй, — говорил Вальтер. — Новый человек в старых условиях сложиться не может. Я согласен, что при социалистическом строе новые люди тоже не вырастут сами собой; необходимо взаимно воспитывать друг друга. Но только на основе социалистического строя может появиться новый, лучший человек. Об этой истине все время забывают или, в крайнем случае, не придают ей должного значения.

Так они спорили, выдвигая бесчисленные доводы «за» и «против». Спорили долго и охотно; многие только разговорами и занимались, спокойно выжидая, как развернутся события.

Было так бесконечно много всего, что делает жизнь прекрасной и желанной. И разве жизнь их коллектива это не зародыш тех отношений между людьми, о которых они мечтают и которых добиваются для всего человечества? Остров Утопия среди пока еще холодного и неразумного мира? Разве их спаянность это не осуществление, по крайней мере частично, их идеала? Рут навсегда запомнила то, что Вальтер рассказал ей однажды о «трех Томасах»: Томасе Кампанелле, Томасе Море и Томасе Мюнцере. Это были отважные, мужественные люди, предтечи и глашатаи строя всемирной свободы и счастья людей, того строя, о котором мечтал Вальтер, да и она, Рут, мечтала.

Рут обычно мало говорила, но часто обо многом задумывалась. Всей душой была она предана своим друзьям и их устремлениям. Она спрашивала себя, мучаясь страхами, раздираемая душевным конфликтом: разве эвтерповцы не чудесные люди? Каждый в своем роде, каждый со своими особыми склонностями? И разве не создает их общение, при всем различии индивидуальностей, некое гармоническое созвучие?

В последнее время Рут очень изменилась, и, как ни странно, меньше всех замечал это Вальтер.

На вечерах группы она была молчаливее прежнего — скорее наблюдала, чем участвовала в ее жизни. Когда она безмолвно сидела в уголке, неотрывно глядя на друзей своими большими глазами, казалось, что она здесь посторонний человек, случайная гостья.

Да, мысленно Рут прощалась со всеми, и прощание это было нелегким. Она еще упиралась, но знала, что все кончено. Она чувствовала, что не в силах порвать с прошлым, порвать с матерью и зажить жизнью, к которой ее так тянуло.

Революционеркой Рут не стала: она переоценила свои силы. Дочь добропорядочных буржуа, она боялась жизни и не посмела ринуться в неведомый ей мир; ей нужен был родительский кров как прибежище, нужна была материнская забота и защита.

Но как покинуть людей, ставших ей дорогими и близкими, которым она бесконечно многим обязана, с которыми пережито столько незабываемых, чудесных часов! Это было долгое, мучительное прощание, и она все откладывала со дня на день минуту бесповоротной разлуки. Она боялась ее.

А пока она глядела на всех еще любовнее, чем прежде, и старалась не пропустить ни одной возможности побыть с друзьями.

Эвтерповцы собирались почти каждый вечер. Они обсуждали вопросы философии и биологии, читали стихи и пьесы, спорили о различных течениях в изобразительном искусстве, говорили иногда о злободневном; в темах недостатка не было.

Рут казалось, что из всех членов кружка Вальтер самый живой и мальчуганистый — самозабвенно веселый в играх, воинственный в спорах. На нее он на вечерах группы как-то мало обращал внимания. Слушая его, можно было думать, что всегда и во всем он зачинщик, что он задает тон. На самом деле было не так. Почти каждый член группы вносил в общую жизнь что-то свое, свою особую нотку.

Был здесь Калли Бергин, остроумный, ловкий, с лицом библейского отрока Ариеля, но неисправимый насмешник и шутник, за что получил прозвище «Шмель». Он обладал незаурядным актерским талантом и не раз пробовал свои силы в кругу друзей. Бергин страстно мечтал о балетном искусстве, надеялся попасть в школу пластического танца Лабана в Геллерау, куда он уже несколько раз ездил. Когда выступала знаменитая Палукка или Мари Вигман, он увлекал всю группу в театр. Порой, когда друзья устраивали вечера народного танца, он показывал эксцентрические танцы собственной композиции.

Его партнершей бывала обычно Эльфрида Шредер — Эльфи, как ее называли, — всегда веселая, мальчишески задорная и бойкая на язык девушка. Как вихрь, носилась она в танце со Шмелем, а с языка ее то и дело срывалось, как бы дополняя ее движения, быстрое и острое словцо.

Шмель был лишь ее партнером по танцам, но не другом. А другом был Ганс Шлихт, «книжный червь». Всегда у него под мышкой торчала книга; часто он даже на танцевальных вечерах садился в сторонку и принимался за чтение. Плотный, коренастый, с массивной головой на короткой шее, он напоминал профессионального атлета, а между тем он поражал членов кружка широтой интересов и разносторонними знаниями. На молодежных вечерах Ганс читал доклады о Марлоу, Киде, Джонсоне, о Бальзаке и Ибсене, об Уолте Уитмене. Когда группа отправлялась в Камерный или Драматический театр, он служил для товарищей живым справочником и рассказывал много интересного и важного об авторе пьесы и о самой пьесе.

Жаль, что Эрвин Круль не обладал красноречием Ганса — он много мог бы дать друзьям в совершенно иной области. Они называли его «пролетарием в манишке», но совершенно беззлобно, больше с оттенком сочувствия. Он служил продавцом в магазине готового платья и обязан был являться на службу в длинных, тщательно выутюженных брюках, воротничке и галстуке. В его облике и в самом деле было что-то застывшее, педантически аккуратное. Задор и оживление, которыми искрились Вальтер или Шмель, были ему чужды — он отличался сдержанностью, замкнутостью, склонен был даже к меланхолии. Некоторые искали причину его мрачности в несчастной любви к Трудель Греве, маленькой белокурой ведьме, которая немало бед натворила своими невинными небесно-голубыми глазами, но делала вид, что ей об этом ничего не известно. У Эрвина — Рут часто с удивлением убеждалась в этом — были весьма основательные познания в естественных науках. Он с друзьями читал Дарвина, изучал труды Сенеки о кометах, теорию теплоты Гельмгольца, а в последнее время — исследования супругов Кюри о радии. Но стоило ему очутиться в обществе пяти-шести человек — и он, несмотря на все свои познания, молчал, слова от него нельзя было добиться. Зато где-нибудь на экскурсии, в непринужденном разговоре с приятелями, он умел увлекательно говорить о сложнейших проблемах.

Но особенное оживление царило среди молодежи, когда приходил их «философ», духовный отец группы Отто Бурман. Ему было уже двадцать три года, и если они допускали его в свою среду, то только потому, что этот высокий, статный юноша, с темными вьющимися волосами и на редкость угловатыми манерами, был всеобщим любимцем. Три года пробыл он на фронте и лишь в конце декабря прошлого года вернулся домой. Он знал теорию научного социализма несравненно лучше, чем кто бы то ни было в группе, и знакомил эвтерповцев с идеалистической и многими другими философскими системами, обусловленными временем, в котором они появились. Превосходный оратор и педагог, Отто, особенно охотно прибегая к сократовскому софистическому методу, умел раскрыть самые запутанные, спорные проблемы. Он обладал не только сильным интеллектом, он владел и искусством остроумных формулировок. Для эвтерповцев это был подлинный кладезь знаний. Отто умел на лету зажечь в своей аудитории интерес к самым различным наукам. Подчас суровый критик, подчас арбитр в возникающих противоречиях, он горячо, как отец детей, любил своих юных приятелей и приятельниц.

Среди таких людей много месяцев прожила Рут. Они открыли ей новый мир, но она не отважилась расстаться со старым и смело вступить в новую жизнь. Она взвешивала все «за» и «против», боролась со всеми искушениями. Нередко она уже готова была следовать велению сердца: будь что будет! Но снова и снова верх брали страхи и сомнения, и снова и снова она впадала в состояние растерянности, беспомощности.

II

— Ты представь себе, какие новости, Рут! Надо было тебе быть при этом! Нет, видно, только сейчас начинается борьба не на жизнь, а на смерть!

— Ради бога, Вальтер, что случилось? — пролепетала Рут; ей представилось, что он обо всем узнал. Что будет, что будет?!

— Приехал мой дядя. Оборванный, изголодавшийся, поверх матросской куртки на нем было штатское пальто. Видела бы ты…

— Твой дядя? Он матрос?

— Да, да. Моряк! Еще до войны плавал в Африку. Разве я тебе не рассказывал? Он совсем еще молодой. Когда началась война, он пошел добровольцем во флот. Мой дедушка, а его, значит, отец, ужасно, говорят, рассердился на него — дедушка был против войны. Ну и вот, дядя примкнул к революции. В Берлине его схватили офицеры Носке, присудили к расстрелу, но ему удалось бежать. Он бежал в Брауншвейг. Там еще была матросская часть, которая осталась верна революции. А теперь и в Брауншвейг вступили войска Носке. Стоит матросу попасть к ним в лапы, и они сразу ставят его к стенке. Если бы ты послушала дядю, Рут! Он дрожал от ярости. «О, мы дураки! — кричал он. — Погоны мы срывали с этой сволочи! Погоны-то можно было оставить, но головы — сорвать!»

Огненный румянец вдруг залил щеки Рут.

— Генералы и офицеры снова у власти! А ведь всего несколько месяцев прошло после переворота. Ты понимаешь? И все это — берлинские и брауншвейгские шенгузены! Они, и только они, виноваты во всем.

— Ты лишь теперь узнал о судьбе дяди? — спросила Рут.

— С тех пор как началась революция, о нем не было ни слуху ни духу. Он говорит, эти негодяи хозяйничают в Берлине и Брауншвейге, как в оккупированных неприятельских городах. Вводят осадное положение. Расстреливают на улицах. Преследуют тех, кто…

— Значит, с революцией покончено?

— Вздор какой! — с возмущением воскликнул Вальтер. — Покончено? Наоборот, теперь-то и начнется! Увидишь! Неужели ты думаешь, мы, рабочие, допустим такое?

Она ничего не ответила.

— Революцию нельзя так вот, ни с того ни с сего сбросить со счетов. Уж будь покойна. До сих пор это было больше разрушение старого, чем революция. И только теперь начнется настоящая революция.

Она молчала и думала: «Лучше бы он оказался не прав. Разве мало воевали? Зачем же еще у себя на родине воевать? А вдруг и он будет втянут в драку — тогда… Да, тогда может случиться, что они столкнутся лицом к лицу и будут стрелять друг в друга».

— Революция страшная вещь, Вальтер!

— Но она необходима.

— Люди говорят иное.

— Люди! Люди! — воскликнул Вальтер. — Как будто ты не знаешь, что люди болтают невесть что!

III

В цеху место старика Нерлиха, соседа Вальтера, занял новый рабочий. Нерлих исчез, у его длинного станка стоял молодой человек по фамилии Тимм.

Старик Нерлих все-таки сдался. Как он негодовал, когда дирекция решила его уволить!

— Я не уйду, — уверял он Вальтера. — Хотя бы они на головах ходили — не уйду! Новые законы на моей стороне! Заводской комитет за меня! Не уйду! — И он дрожащими руками выдвигал суппорт и включал резец.

Да, бедняга Нерлих, славный, честный Нерлих, состарился. Руки у него тряслись, а слабые глаза за толстыми стеклами очков беспомощно бегали, как у затравленного зверя. Ему было трудно стоять, и он часто присаживался, чтобы отдышаться. Он давал много браку. И выработка уже была не та: не мог он угнаться за другими. Отслужил старик свой срок; надо было очистить место для более молодых и сильных. Лессеры предложили ему уйти как бы «по собственному желанию». Они «великодушно» обещали выплатить ему после ухода средний месячный заработок. Ну, а вообще ведь к его услугам «образцовая» система социального обеспечения — вот пусть и обратится куда следует.

Но Нерлих из себя выходил. Он кричал:

— Не уйду я! Еще рано мне на слом! Не уйду!

Каждый раз, завидя мастера Матиссена, старик, как бы готовясь к обороне, опускал голову и боязливо оглядывался. Убедившись, что его опасения напрасны, он с довольным видом потирал дрожащие костлявые руки и поглаживал холодное железо токарного станка.

Браковщики тайком уговорились не очень-то придираться к продукции Нерлиха. Рабочие, ведавшие выдачей материала, отбирали для него литье получше. Даже калькуляторы ладили все так, чтобы он получал самую легкую работу, и порой повышали ему сдельную оплату.

И все-таки настал день, когда старик сдался. Нерлих, который утром всегда первым приходил на работу, а вечером последним покидал свой станок, в этот день затих и покорно сдался. Двадцать восемь лет он проработал на заводе Лессера. Двадцать восемь лет он обрабатывал все те же чугунные капсюли.

Отныне его больше никто не видел…

IV

Андреас Лессер, один из «братьев Лессер», инженер, дурак, каких мало, во время войны присвоил себе обыкновение обходить цех, ступая, точно на ходулях, и свысока, гнусавым голосом отдавать распоряжения своим заводским рекрутам. В первый же день у него произошла стычка с новичком.

Андреас Лессер был флотским офицером. Когда вспыхнула революция, этот флотский офицер в мгновение ока перекрасился, — превратился в отменного штатского щеголя и ослеплял рабочих бесконечной сменой костюмов. Любители статистики насчитали их уже шестнадцать; но у Андреаса Лессера были в запасе каждый раз новые сюрпризы. В это утро он явился в белом фланелевом костюме и белой яхтсменской фуражке с черным козырьком.

Ему было под сорок. По виду это был спортсмен, выхоленный и вылощенный, с гладким, ничего не выражающим лицом, коротко подстриженными волосами, тщательно разделенными пробором, и белоснежными, ровными, как нитка жемчуга, зубами, которыми он, по-видимому, особенно гордился — рот у него всегда был полуоткрыт. Точно большой ребенок, избалованный природой и людьми, вышагивал Андреас Лессер по цеху, обходя ряды станков. Он ревниво следил за тем, чтобы каждый рабочий приветствовал его, на что отвечал милостивым кивком, а проходя мимо стариков, работавших на заводе по нескольку десятков лет, наигранным жестом поднимал руку к козырьку и благосклонно произносил: «Доброе утро, любезный!» Если кто-нибудь делал вид, что не замечает его, Лессер останавливался и так долго и пристально смотрел на недогадливого, пока тот волей-неволей снимал шапку.

На этом-то он и столкнулся с новым токарем. Тимм словно не замечал патрона — этого блестящего яхтсмена в белоснежном костюме. Андреас Лессер, взяв на прицел разиню, так и впился в него строгим взглядом. Это не произвело ни малейшего впечатления. Правда, новичок на мгновение недоуменно вскинул глаза, но, казалось, все же не увидел стоящего перед ним Лессера. Рискуя испачкать масляными брызгами свой весьма маркий костюм, хозяин еще ближе придвинулся к станку Тимма и, заложив руки за спину, всем корпусом подавшись вперед, в упор уставился на токаря глазами избалованного ребенка. Тимм еще раз взглянул на него, явно удивленный странным поведением незнакомца в белом костюме, но и бровью не повел. Свою промасленную кепку он, по-видимому, снимать не собирался.

Так стояли они несколько секунд, молча меряя друг друга взглядами. Лессер все шире раскрывал глаза. Он покраснел. Он делал глотательные движения, как будто в горле у него стоял неразжеванный кусок. Наконец он вплотную подошел к Тимму, тронул его за плечо указательным пальцем и произнес:

— Ска-а-жите, вам трудно поздороваться?

Новичок любезно улыбнулся и ответил так громко, что Вальтеру было слышно каждое слово:

— Мои родители хорошо меня воспитали. Я с детства знаю, что первым здоровается вновь пришедший.

Андреас Лессер с трудом перевел дух. Гнусавя, он прошипел что-то насчет «вызывающего поведения некоторых наглецов и невеж».

Новичок с улыбкой прервал его и сказал, что, как видно, они и в самом деле люди разного воспитания.

Андреас Лессер круто повернулся на каблуках и поспешно направился к выходу.

Вальтер громко рассмеялся. Новичок — молодец. Этот не ползает на брюхе перед хозяином, не дрожит перед ним в благоговейном страхе, как Нерлих.

— Не заживешься ты у нас, — крикнул он Тимму.

Тимм усмехнулся и сказал, что и не собирается.

Об этом маленьком происшествии вскоре заговорил весь завод. Все были довольны, что новый токарь посбавил спеси хозяину.

Председатель заводского комитета, пожилой бесцветный человек, шестнадцать лет проработавший на заводе слесарем, подошел к Тимму и спросил, как он считает: должен ли заводской комитет заявить протест, если дирекция потребует увольнения Тимма.

Тимм опять усмехнулся и сочувственно поглядел на товарища.

— Не стоит ради меня наживать неприятности, — сказал он. — Особенно я горевать не стану, если уволят.

— Ну, что ж! Хорошо! Нам ведь надо знать, какую занять позицию!

Вальтер был в восторге от новичка. Какая спокойная, независимая манера держать себя! Какой ясный, пытливый взгляд! Этот-то знает, чего хочет. «Сколько лет ему, интересно? — думал Вальтер. — Двадцать восемь? Тридцать? Не больше: пожалуй, меньше».

Не отходя от станка, Вальтер рассказал новому токарю о Нерлихе.

Тимм внимательно слушал и молчал.

Вальтер рассказывал об угодливости, прочно укоренившейся на заводе, о том, что тон все еще задают старики, проработавшие здесь много лет. Они утверждают, что вправе предъявлять большие требования, потому что дольше других пробыли на предприятии.

Тимм молча кивал.

— И представь себе, — продолжал Вальтер, — Боллерт недавно мне заявил, что наш долг работать, не жалея сил, что надо думать о восстановлении, то есть от сверхурочных не отказываться, заработком не интересоваться. Вот осел, правда? И это — социалист и член заводского комитета. Хочет уверить нас, будто мы под руководством его партии прикатим прямо в царство социализма. Понятно, что заводчики Лессеры им не нахвалятся.

И снова Тимм кивал, чуть-чуть улыбался и молчал.

Вальтер разозлился. Ему нужны были не кивки, не загадочные улыбки, не таинственное молчание; он хотел, ответа, хотел знать, прав он или неправ, знать, что обо всем этом думает новый токарь. Не сдержав досады, Вальтер крикнул:

— Кто ты? К какой партии себя причисляешь? Социалист-оборонец или левый?

Лицо Тимма оставалось серьезным и замкнутым. На этот раз он даже не кивнул, посмотрел на Вальтера долгим взглядом — и вдруг опять улыбнулся.

Ну, значит, и разговаривать нечего о Тимме, несмотря на хорошее начало. Поведение токаря показалось Вальтеру обидным, и он мысленно называл Тимма улыбающимся китайским божком, флегмой; в один прекрасный день он, того и гляди, еще обернется самым настоящим оппортунистом.

Но авторитет Тимма в цехе сразу поднялся, когда, против ожидания, оказалось, что он не уволен. А Андреас Лессер, проходя на следующее утро мимо станка Тимма, на этот раз в сером костюме, вызывающе громко крикнул:

— Здравствуйте, господин Тимм!

«Господин Тимм», по-видимому, должно было прозвучать иронически, но получилось совсем наоборот. Токарь Тимм снял кепку и ответил, словно приветствуя старого знакомого:

— С добрым утром, господин Лессер!

Все, кто наблюдал эту сцену, удивленно ухмылялись.

V

А дома было настроенье горького похмелья. Жилищную комиссию при городском Совете рабочих депутатов ликвидировали.

Дела были переданы особому отделу при городском управлении, и во главе отдела поставили одного из приближенных Шенгузена.

Брентен искал поддержки у своей партии, требовал, чтобы она протестовала против подобного произвола… Произвол! Бог ты мой! В других областях царит куда более опасный произвол. Стоит ли говорить о какой-то маленькой жилищной комиссии, есть вещи поважнее…

Конец. Точка. Вопрос исчерпан. Жилищная комиссия сдана в архив. И для чего только Карл Брентен потел над протестом, настрочил докладную записку на двадцати двух страницах! Не-ет! Уж на этот раз он по горло пресытился политикой. Только нажил себе врагов, не встретил сочувствия даже в собственной партии, имел одни лишь неприятности; несмотря на все старания и усилия, ни от кого ни разу не услышал слова признательности и пожинает одну лишь черную неблагодарность.

— Не-ет, с меня хватит! — восклицал он. — Вы еще вспомните обо мне, прибежите, будете упрашивать, чтобы я вернулся!..

Везде и всюду в гору идут одни лишь беспринципные крикуны; и у левых не лучше. Какие только субъекты в последнее время не распинаются за народ!.. И никому невдомек заглянуть в прошлое этих новых светил. Кто послушно идет на поводу и во всем угождает партийному руководству — тот и хорош и умен.

Карл Брентен вернулся к торговле сигарами собственного производства и больше решительно ничем не занимался. Пришлось начинать все сызнова; в последнее время он очень запустил свои дела. Сбережений не было. Ведь он не воспользовался «посланным судьбою шансом», как выразился его шурин Хинрих. Поэтому Карл Брентен очутился в тяжелом положении. Приходилось содержать большую семью — жену, детей, тещу. Приходилось оплачивать дорогую квартиру. И вместе с тем нельзя было виду показывать перед родными и знакомыми, что, потеряв пост председателя жилищной комиссии, он сколько-нибудь ущемлен. Напротив, надо было разыгрывать беспечность: мол, все это его ничуть не трогает, он, мол, выше подобных пустяков.

Такая поза, однако, сопряжена была с расходами и требовала соответствующих доходов. А где их добыть? Да, где, каким путем?..

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

I

Страстное возмущение, незримо клокотавшее в народе, в том году еще раз вырвалось на волю.

Незадолго до обеденного перерыва Эрнст Тимм обернулся к Вальтеру и сказал:

— В городе, говорят, началась заварушка. Стихийные демонстрации. Матросы возглавляют.

— Матросы? — воскликнул Вальтер. — В чем же дело?

— Да вот, Хольмерс рассказывал, но я толком ничего не понял; разгорелось будто бы из-за того, что какая-то колбасная фабрика готовила колбасу из крысиного мяса.

Господи! Вальтер был потрясен. Колбаса из крысиного мяса — повод к восстанию! Слово «матрос» мгновенно связывалось у него с политическими выступлениями, даже с революцией…

После обеда у Вальтера были занятия в ремесленной школе, но он сразу решил, что сегодня пропустит их.

В центре города бурлило, как в котле. По улицам маршировали части «фольксвера» — народной армии. Проходили матросские патрули с винтовками через плечо, дулом вниз. Народ бежал по направлению к Юнгфернштигу.

— Они там! — и Вальтер тоже побежал, еще не зная, кто это «они».

Он расспрашивал встречных, пробивался сквозь толпу, прислушивался к спорам и старался понять, что же происходит. Кое-что он уяснил себе, но полной картины все-таки не мог составить. Лишь в последующие дни, когда в газетах появились подробные описания событий, он понял их взаимосвязь.

В этот знойный июньский день одна из бочек с мясом, которые доставляли на фабрику мясных и колбасных изделий, находившуюся в центре города, упала на мостовую и раскололась. Прохожие в ужасе шарахались во все стороны — такое невыносимое зловоние шло от бочки. Оказалось, что она была набита тухлым мясом, прогнившими кишками и костями и, в довершение всего, — дохлыми кошками и крысами.

Перед фабрикой вскоре собралась большая толпа, так как весть об этом происшествии быстро облетела город. Что ж это? Значит, все годы войны население потчевали кошками да крысами?.. Из такого зловонного дерьма изготовляли колбасу? И сейчас кормят тем же? Знает ли правительство об этих безобразиях?.. Почему сенат давно уже не принял мер?.. Где хозяин фабрики?..

Толпа требовала немедленного осмотра фабрики. Прямо на улице произносились речи, гневные, негодующие. А солдаты народной армии, члены бюргершафта, представители партий подходили, расспрашивали, что происходит, и тут же уходили, ничего не предприняв.

Тогда за дело взялся сам народ.

Владельцем фабрики был некий тайный советник Гейль. Он жил в собственной вилле в Уленхорсте, где питался, конечно, отнюдь не изделиями своей фабрики.

— Давай сюда Гейля! — кричала толпа. — Пусть жрет, собака, то, чем нас кормит.

Машина с солдатами народной армии отправилась в Уленхорст за тайным советником.

— И все его служащие виновны, — кричали в толпе. — Знали, да помалкивали. Где эти подлые твари? Подать их сюда!

Несколько человек, в том числе два матроса, спустились в зловонный подвал. Они вернулись с мастером и четырьмя женщинами, из которых одна была старшей работницей. Матрос катил за ними бочку, до половины наполненную гнилыми кишками и дохлыми крысами. Толпа остановила на улице грузовик, взвалила на него бочку, а затем втащила туда же мастера и женщин. Чьи-то руки живо соорудили щит с надписью: «Фабрика мясных и колбасных изделий Гейля. Изготовляем колбасу из гнилых отбросов и падали».

И грузовик медленно двинулся через весь город в сопровождении многотысячной, грозно шумящей толпы.

Проехали через Ратхаусмаркт к Юнгфернштигу, где в этот час гуляло обычно все гамбургское высшее общество. У Альстерского павильона демонстрация остановилась; солдат народной армии, стоя на грузовике, произнес речь, а потом толпа заставила мастера и всех четырех женщин достать из бочки по куску гнилого мяса и тут же съесть его.

Между тем с виллы в Уленхорсте приволокли тайного советника. Низенький, упитанный, солидный господин с лихо закрученными вверх усами и седыми висками стоял, окруженный солдатами, и смотрел на толпу удивленными, круглыми, как пуговицы, глазами. Он уверял, что понятия не имел о том, что творится у него на фабрике; он в жизни туда не заглядывал. Но когда кто-то спросил, имеет ли он понятие о доходах, которые приносит его колбасная фабрика, он промолчал.

Несколько человек кинулись вперед, требуя немедленной расправы. Благородного барина стащили с машины, порядком избили, поволокли к парапету и столкнули в озеро. У берега было неглубоко; тайный советник стоял всего по грудь в воде, высоко подобрав полы сюртука, словно боялся замочить их. У него был такой смертельно испуганный вид, что все, кто его видел, покатывались со смеху.

И когда тайный советник, захныкав, точно грудной младенец, и молитвенно сложив руки, запросил пощады, толпа уже почти амнистировала его. Его выудили и увели под конвоем двух солдат.

II

Сенатор Шенгузен, всего лишь три недели назад обретший это звание, наблюдал за действиями толпы из окна своего служебного кабинета в ратуше. Выслушав подробный доклад обо всем происшедшем, Шенгузен стал обдумывать, как усмирить бунт и к каким последствиям он может привести, если бы не удалось с ним справиться.

На фольксвер — народную армию — положиться нельзя: он заодно с бунтующей чернью. По поводу такого смехотворного происшествия просить правительственного вмешательства невозможно, тем более, что войска рейхсвера теперь нарасхват, их требуют во все концы страны. И все же небольшая, действительно надежная воинская часть в два счета покончила бы со всей этой чертовщиной.

Шенгузен смотрел на Ратхаусмаркт, где на высоком цоколе памятника, верхом на коне, красовался император Вильгельм Первый с таким видом, точно он вот-вот сорвется и галопом поскачет прямо в ворота ратуши. Народные низы могут превратиться в сильнейшую угрозу для прогресса, размышлял Шенгузен. Толпа глупа и наивна, как дитя. Она бунтует ради удовольствия позабавиться, поиграть с врагами в кошку и мышку, погонять их туда и сюда, заставить трястись от страха, но, в конце концов, она же их и помилует… Нельзя удовлетворять требования народа во имя его же блага… Удивительно, до чего люди слепы! Не видят, что настали новые времена! Они ведут себя совершенно безответственно, как будто в нашем городе и во всей стране ничего не изменилось, как будто здесь, на моем месте, все еще сидит какой-нибудь толстосум-бакалейщик… Воспитать в народе чувство политической ответственности — чертовски трудная задача, действовать надо без народа, против народа, во имя народа. Придет, конечно, пора, когда мы действительно сможем положиться на народ, но, — Шенгузен покачал тяжелой головой, — но до того времени еще немало воды утечет… Так как же все-таки усмирить мятеж? Как совладать с толпой?..

Тут он вспомнил, что за городом, в Баренфельде, проводятся ученья так называемых «временных добровольцев»; политически — это совершенно незрелые элементы, которых больше всего привлекает самая игра в солдатики. Еще недавно социал-демократы Баренфельдского района выражали по этому поводу преувеличенные опасения и протесты. Эти идиоты плели что-то о возрождении милитаризма… Какой там милитаризм, если несколько сот восторженных юношей занимаются военным спортом?

Гм… А что, если дать им задание? Если приказать им навести порядок? Это подчинит их нашему политическому влиянию и помешает, быть может, пристать к какой-нибудь безответственной авантюре!

Шенгузен прикидывал: если доложить обо всем партийному руководству, может произойти проволочка; в правлении партии тоже есть заводские рабочие, а это народ несговорчивый. Согласятся ли они на такой шаг? Нет, нет, уж лучше поставить их перед совершившимся фактом. Добиться согласия на свое предложение у социал-демократов — членов сената — много легче. Разумеется, действовать только на собственный страх и риск нельзя, надо же как-никак и демократические принципы блюсти…

Через час в кабинете Шенгузена собрались сенаторы социал-демократы. Они решили собственными силами покончить с уличными волнениями и не переносить вопроса на пленарное заседание сената. «Полицей-сенатор» Гензель взял все на себя и обещал сейчас же принять необходимые меры.

Отряд баренфельдских добровольцев получил приказ двинуться в город, к ратуше, и восстановить порядок. В полном походном вооружении, в стальных касках, с пулеметными лентами, полными боевых патронов, сто двадцать добровольцев отбыли на грузовиках из баренфельдского лагеря.

III

Но Шенгузен и его присные сильно просчитались; одного лишь появления солдат оказалось недостаточно, чтобы рассеять толпу. Среди тысяч людей, собравшихся на улице, было много таких, которые не один год носили оружие и дрались на всех фронтах под ураганным огнем, нередко и врукопашную. Они не испугались ста двадцати вооруженных буржуйских сынков, эти молодчики даже при полной боевой выкладке не произвели на них ровно никакого впечатления.

Мужчины и женщины окружили три грузовые машины, остановившиеся на Ратхаусмаркте, и рассматривали парнишек, выряженных в солдатские мундиры точно для маскарада. Ах ты, господи, ведь молокососы же, им бы в жмурки играть! Бледные и испуганные, смотрели они из-под своих громадных стальных касок на шумящую толпу.

Слова команды… Винтовки взяты на прицел.

Еще команда — и выстрелы хлестнули по толпе на Ратхаусмаркте.

Люди метнулись и с криками бросились кто куда. На асфальте широкой площади остались убитые и раненые.

IV

Борьба продолжалась три дня и три ночи. И все три дня Вальтер не ходил ни в ремесленную школу, ни на завод. Он оставался с борющимися рабочими — подносил боеприпасы, исполнял обязанности связиста. Он спал с ними в подъездах, под лестницами. Карабкался с ними по крышам, чтобы установить, где залегли стрелки-одиночки.

Ратуша была оцеплена. Не раз Вальтер обегал кольцо осаждающих. На линии огня с винтовкой в руках стояли большей частью судостроительные и портовые рабочие; были и матросы. Уже в разгаре боя пришлось создавать боевое командование. Лишь немногие знали друг друга, и все же трое наиболее энергичных бойцов вскоре составили военный штаб, а один металлист, который всю войну провел на фронте, но не получил даже унтер-офицерского звания, взял на себя общее командование; его приказы были осмотрительны и находчивы.

Наутро после той ночи, когда рабочие окружили ратушу, добровольцы попытались сделать вылазку. Они пробились на Менкебергштрассе до церкви св. Петра, но не дальше. По задворкам и крышам рабочие пробрались к Ратхаусмаркту и таким образом оказались в тылу противника. После нескольких залпов добровольцы поспешно бежали в ратушу.

Шаг за шагом кольцо осады стягивалось все теснее. Вальтер вместе с одним молодым грузчиком пробрался по крышам к Новому Валу. Здесь, в помещениях торговых домов, уже засели рабочие и вели огонь по ратуше, отделенные от своих противников какими-нибудь двадцатью метрами. Вальтер и его товарищ доставляли боеприпасы и, если требовалось, уносили раненых с линии огня.

Он слышал, что готовится штурм, который начнется сразу со всех сторон. Но до этого дело не дошло; отчаянно смелый маневр группы рабочих решил исход борьбы: отряд, засевший в ратуше, капитулировал.

На выручку осажденному отряду сенат вызвал из баренфельдского военного лагеря последние, еще остававшиеся там части добровольцев. Однако лагерь оцепили вооруженные рабочие, большей частью социал-демократы, имевшие поблизости небольшие огороды. Все же одной конно-артиллерийской батарее удалось прорвать кордон и бешеным галопом умчаться в город.

На улицах, по которым неслась батарея, люди в диком страхе бросались в подъезды и ворота домов. Все произошло так неожиданно, что не было даже времени поставить на пути батареи какие-нибудь заслоны.

На повороте у Цейгхаусмаркта опрокинулась одна пушка. На мостовой осталось два тяжело раненных добровольца. Трое остальных пытались бежать, но толпа догнала их, избила и передала бойцам народной армии. Две другие орудийные повозки помчались дальше, через Старый город к ратуше.

У Старого Штейнвега, где улица круто спускается к Редингсмаркту, несколько отважных рабочих бросились наперерез мчавшимся орудийным повозкам и схватили лошадей за уздечки. Их протащило по мостовой, но все-таки им удалось вскочить на повозки и сбросить солдат с козел.

Рабочие с торжеством отвезли захваченные пушки на Ратхаусмаркт и установили на берегу Альстера, прямо против ратуши.

Первый снаряд попал в центральное окно фасада.

Второй — пробил дыру в фасадной стене.

Больше стрелять не понадобилось — отряд, занявший ратушу, выкинул белый флаг.

V

Рабочие победили, и гнев их утих. Около ста добровольцев были взяты в плен и под конвоем солдат народной армии отправлены из ратуши на Хайлигенгайстфельд.

Все это были гимназисты, безусые парни. Они шли по Кайзер-Вильгельмштрассе с поднятыми вверх руками; толпа осыпала их бранью и проклятьями.

— Расстрелять бандитов!.. Они убивали женщин и детей! Прикончить их, собак!..

Бойцам народной армии, охранявшим пленных, нелегко было оградить их от насилий со стороны тысяч людей, запрудивших улицы.

— Стойте, что вы делаете!.. Ведь это пленные! Назад! Пленных не бьют!..

— Ого! Хотите отпустить их на волю? Пусть себе убивают рабочих, женщин, детей?..

Десятитысячная толпа, собравшаяся на Хайлигенгайстфельде, окружила пленных, которые шли, как им было приказано, со скрещенными на затылке руками, в их лицах, белых как мел, была растерянность, в глазах — смертельный страх.

Пожилой рабочий с винтовкой через плечо выступил вперед и обратился к толпе с речью. Он рассказал о преступлении этих незрелых мальчишек, как он их назвал, изобразил их обманутыми, запуганными, введенными в заблуждение. Громким голосом спросил он у пленных, готовы ли они присягнуть, что никогда больше не поднимут оружия против народа?

Из кучки испуганных пленных послышалось невнятное утвердительное бормотанье.

После этого их временно заперли в ближайшей церкви, так как управление следственной тюрьмы отказалось их принять.

VI

Рабочие одержали победу над дружинами добровольцев, фрайкоровцами. По мнению социал-демократического сената города Гамбурга, это грозило серьезными последствиями. На сей раз сенаторы решили просить правительство о вмешательстве.

Генерал фон Леттов-Форбек, бывший командующий войсками в Восточной Африке при Вильгельме II, получил приказ военного министра, народного депутата Носке, образумить Гамбург. Для этой цели в распоряжение генерала предоставили стрелковую бригаду и шлезвиг-гольштейнский фрайкор.

В конце июня окружение Гамбурга было завершено. Первого июля войска в полном боевом порядке вступили в город, объявленный на осадном положении.

Во главе одной из рот шагал… обер-лейтенант Гейнц Отто Венер.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

I

Через Фельдштрассе длинными колоннами шли батальоны генерала фон Леттов-Форбека. Гул солдатских шагов, ржанье лошадей и грохот колес доносились в комнату, где сидели в темноте Карл Брентен и его сын. На улицах, по которым проходили войска, приказано было в этот вечер погасить все огни. Запрещено было также открывать окна. В случае нарушения приказа стрелять без предупреждения, — говорилось в расклеенных по городу объявлениях за подписью командующего войсками.

Долго сидели отец и сын друг против друга. Вальтеру казалось, что в каждом вздохе отца слышится ярость и ненависть; отец дышал тяжело, словно в горле у него стоял ком.

Да и Вальтер был глубоко подавлен оборотом событий. Неужели конец? И опять — по милости прусской военщины? Стоит народу зашевелиться, и по городам уж маршируют солдаты… Всегда так было в Германии. Неужели и теперь повторится та же трагедия?

…На выборах, с горечью думал Вальтер, социалисты получили миллионы голосов. Они занимали посты министров, обер-президентов, бургомистров, сенаторов, но у них не было ни единого солдата. Не было ни генералов-социалистов, ни социалистических дивизий или хотя бы батальонов…

А мысли Карла Брентена вертелись вокруг родных и друзей. С некоторых пор у них пропала охота ходить к нему. Даже Пауль Папке почти не показывался. С того дня, как он стал главным администратором, на него, как он выражался, легла сверхчеловеческая нагрузка. К тому же он назначен консультантом театральной комиссии при бюргершафте. О да, он высоко взлетел, Пауль Папке. Консультант театральной комиссии при бюргершафте. Это кое-что да значит, солидно звучит!

…Тут никакая отвага не могла помочь, думал Вальтер, прислушиваясь к ритму шагов проходивших войск. С голыми руками не пойдешь против вымуштрованных воинских частей, вооруженных до зубов… Революции тоже нужны солдаты. Еще Бонапарт сказал, что революция — это идея, которая нашла для себя штыки. А у нас штыки всегда были на стороне врагов революции…

…И Хинрих Вильмерс, если верить ему, не оберется забот и хлопот. Но Карл Брентен не верил ни единому его слову. Исключительно из чувства социальной ответственности, пыталась убедить брата Мими Вильмерс, Хинрих приобрел два совершенно разоренных земельных участка. Бедняга день и ночь занят их восстановлением…

…А еще говорят, что на штыках долго не продержишься, продолжал думать свою думу Вальтер. Вздор! Наши юнкера уже не одну сотню годочков держатся на них. И никаких неудобств не чувствуют. Для нашего народа, которому на протяжении веков прививали дух солдатчины, генерал-фельдмаршал — это заместитель бога на земле. Слово его — закон. Того и гляди, его еще президентом республики сделают.

…Как радуется, верно, старая таможенная крыса Матиас. Гоголем ходит. Для него этот строевой шаг — небесная музыка. Стал важной шишкой в таможне. Этим он мне обязан… — Брентен скрипнул зубами от злости. — Надо надеяться, он не обвиняет меня в том, что республика отменила ношение сабель для высших таможенных чиновников. Матиас был, есть и будет закоренелым реакционером.

…Не верю я, что все потеряно, что у нас не осталось ни одного шанса, говорил себе Вальтер, попросту не могу поверить. Почти все немцы рано или позднопроходили солдатскую службу и умеют обращаться с оружием. Опыт последних дней доказал это. Ведь нам в один миг удалось создать военную организацию. Откуда-то сразу появились вооруженные люди; они не знали друг друга, но помыслы их были едины, а это — главное. В мгновение ока возникло руководство — командующий, младшие командиры; появились военные части, курьеры, связисты, пополнение; за несколько часов все это точно из-под земли выросло!..

…Довольно давно совсем исчез с горизонта Вильгельм Штамер. Но Брентен знал, чем он занимается. Его транспортная контора сильно разрослась. У него было четыре фургона, четырнадцать лошадей и к тому еще с десяток ручных тележек, которые он сдавал напрокат почасно. Он уже чувствовал себя предпринимателем и потому вместе со своим компаньоном примкнул к союзу предпринимателей. А чтобы поддержать дух солдатского товарищества, он вступил в ферейн фронтовиков. Они собираются у Будеса на Гриндельаллее, Брентен снабжал этого ресторатора сигарами…

…Я не умею обращаться с оружием, думал Вальтер. Как, впрочем, большинство металлистов и корабельщиков… Это и понятно, их ведь очень редко призывали; они всегда получали броню как работающие на предприятиях военного значения.

— Отец, — сказал Вальтер в темноту, — ты обратил внимание? Самые сознательные слои рабочего класса не обучены военному делу! Металлисты, шахтеры, железнодорожники, судостроители… ведь они в большинстве случаев получали броню!..

— Чепуха! — пробубнил Брентен из темноты. — Броня или не броня, а каждый в свое время отбывал воинскую повинность.

— Да, верно.

Это Вальтер совершенно упустил из виду. Но, во всяком случае, с войной, с фронтом они незнакомы. У них нет военного опыта.

Карл Брентен сказал, и это прозвучало как результат долгих серьезных и не подлежащих пересмотру размышлений:

— Теперь — один выход: Советы!

II

Осадное положение. Поиски оружия. Неожиданные облавы на улицах. Запрещение выходить из дому после определенного часа. Гамбург превратился в казарму, все и вся было обязано подчиняться приказам генерала. Политическая жизнь замерла. В ферейнах отменялись вечера и доклады. Прекратились всякие спортивные состязания. Церкви были вынуждены изменить часы богослужений. Друзьям и влюбленным пришлось отказаться от свиданий.

Рут и Вальтер не встречались уже несколько дней. Однажды Вальтер под каким-то предлогом ушел с завода раньше и отправился в гавань. Он хотел повидать Рут в конторе и уговориться насчет встречи в воскресенье.

Окна и двери огромного дома на Баумвалле, где помещалась посредническая контора, в которой работала Рут, были закрыты железными шторами. Дом казался вымершим. Вальтер отыскал швейцара, и тот сообщил ему, что фройляйн Лауренс уже с неделю не является на работу. Насколько ему известно, она заболела еще до вступления войск.

— Ну-с, молодой человек, а что вы скажете о славном вступлении наших доблестных войск? Разве не удовольствие опять услышать настоящую военную музыку? Кайзер зря поторопился. Если бы…

Вальтер повернулся и ушел, не дослушав. Уже неделю больна? Разве они так давно не виделись?.. Ну да, со времени волнений в городе. Сначала — бои у ратуши. Потом вступление войск… Вальтер взглянул на часы. Еще можно забежать к ней. Он поедет по надземной дороге.

И Вальтер помчался к баумвалльской станции. Но оказалось, что на линии, проходящей над гаванью, движение закрыто; поезда на Бармбек и Эймсбюттель шли только от Ратхаусмаркта.

Значит — к Ратхаусмаркту…

— «Фр-ронт»! Ор-р-ган националистской Германии!

Вот это новость! Кто же так молодцевато вышагивает по тротуару и трескучим, на далеком расстоянии слышным голосом выкрикивает название своей газеты на углу Ратхаусмаркта, у входа на станцию надземки, именно там, где особенно густ людской поток?

— «Фр-ронт»! Ор-р-ган националистской Германии!

На газетчике кавалерийские штаны и высокие сапоги. Его мясистая физиономия прочерчена рубцами. Вокруг тонкогубого злого рта залегли глубокие складки. Ненависть и презрение светятся в холодных колючих глазах. Нарочито громко стучит он своими коваными сапогами; с презрительной ухмылкой оглядывает лица глазеющих на него прохожих. В его трескучем голосе — вызов.

— «Фр-ронт»! Ор-р-ган националистской Германии!

Прохожие обступили его и с удивлением осматривали. У многих в глазах светилось торжество, иные смущенно косились на стоящих рядом. У ратуши, в оживленнейшем центре города, среди бела дня воскрес в лице отставного капитана пропагандист милитаризма. Ошибиться насчет этого голоса нельзя было.

— «Фр-ронт!» Ор-р-ган националистской Германии!

Что же, в сущности, было в этом «органе националистской Германии»? Насмешка и издевка над слабостью и отсутствием единства среди рабочих и социал-демократов. Об ударе кинжалом в спину фатерланда, о том, что Ноябрьская революция — преступление, говорилось в нем. Демократов эта газетенка называла демагогами, рабочих — чернью. Вот что можно было прочесть в этом листке, заплатив двадцать пфеннигов.

— «Фр-ронт»! Ор-р-ган националистской Германии!

А в ратуше заседал бюргершафт. Председательствовал социал-демократ большинства. Социал-демократы большинства защищали мероприятия правительства. Независимые социалисты устраивали обструкции.

— «Фр-ронт»! Ор-р-ган националистской Германии!

У Вальтера сжалось сердце. То были не просто выкрики газетчика; то была фанфара: человек вчерашнего дня встал из гроба и требовал реванша…

III

Карлу Брентену пришлось принять решение, от которого он не прочь был бы уклониться. Но он понимал, что пришло время раскрыть карты, открыто заявить о своих убеждениях. В эти крайне тяжелые для него времена ресторан Дома профсоюзов, покупавший у него сигары, в какой-то мере помогал ему держаться на поверхности. Заведующий хозяйством Клингбейль был приятным, отнюдь не прижимистым клиентом; когда Карлу уж очень туго приходилось, Клингбейль платил ему авансом за тысячу сигар. В декабре прошлого года Шенгузен помог Брентену установить эту деловую связь и с тех пор неизменно оказывал ему покровительство.

И вдруг все кончилось.

Заведующий хозяйством принял Брентена чрезвычайно любезно. Они присели за столик и выпили по рюмке тминной и по кружке пива. Но затем Клингбейль заявил без обиняков, что «Кооперативное общество оптовых закупок» сделало ему необычайно выгодное предложение.

«Ага, — подумал Брентен, — он хочет, чтобы я снизил цены. Ну, это еще полбеды, цены таковы, что можно без особого ущерба пойти на некоторые уступки».

…Но суть не в этом, продолжал Клингбейль. Кооператоры обращают его внимание на то, что нынешний поставщик сигар для ресторана Дома профсоюзов — ярый большевик.

Тут уж Брентен понял, где собака зарыта.

Клингбейль заявил, что он охотно будет у него брать то же количество сигар, но только в том случае, если Брентен вернется в социал-демократическую партию. Тогда ему нечего бояться конкуренции оптовиков. Если же нет — ну, тогда…

Другими словами — торговать своими убеждениями, сказал Карл. Что общего между торговлей сигарами и междоусобной борьбой рабочих партий? И ведь в конечном-то счете он, Брентен, социалист.

Клингбейль снисходительно улыбнулся и спросил:

— Вы кто, Брентен — делец или политик?

— И то и другое!

— Чудесно! Значит, вы политический делец. Так вступите в социал-демократическую партию Германии! Бог мой, трудно это вам, что ли! И тогда — даю вам слово — я буду брать у вас впредь ежемесячно пять тысяч ваших «домашних».

— Я подумаю, — ответил Брентен. Он поднялся и нетвердым, тяжелым шагом вышел из ресторана…

IV

И вот он сидит у окна, курит бразильскую, пускает под потолок кольца дыма и думает, думает. Надо договориться с самим собой: дела или политика? Нет, более того: кусок хлеба или принципы? Если слушаться голоса совести, он при данном положении вещей — банкрот… Если же он уступит, он, вероятно, сможет медленно, но верно выбраться из тупика. Значит, как же? Назад, в социал-демократическую партию? Нет! Никогда! Лучше погибнуть. Гм!.. Погоди!.. Горячиться не следует! В его партии «независимых» никому до него дела нет. Во время катавасии с жилищной комиссией никто и бровью не повел, когда он остался ни с чем.

Те, кто громче всех болтает о бескорыстии, обеими руками держатся за партийную кормушку. А сколько таких, которые одним глазом косят в сторону старой партии и всегда готовы перескочить в нее, если это окажется более выгодным? Их большинство. Идеализмом тут и не пахнет. И бросят в него первый камень те, кого разозлит, что он их опередил… Шенгузен! Уж одного этого имени было достаточно, чтобы в Карле возмутилась вся его гордость. Неужели он унизится перед этим типом? Будет перед ним пресмыкаться? Лицемерить? Разве он сможет после этого заглянуть в газету, услышать хотя бы одно слово о политике, не сгорев со стыда? Не испытывая желания плюнуть себе самому в лицо? Не бросив самому себе: «Враль! Лицемер! Негодяй!..» Как ликовал бы Шенгузен!

Нет, поддаться соблазну — значит пойти на подлость. Подлецам это к лицу, а он не желает купаться в грязи. Сигарами он готов торговать, да, но не совестью…

Он сидел и мысленно подытоживал счета дебиторов и платежи… Складывал в уме, сколько он должен по неоплаченным счетам, акцизу, векселям. Но, как ни преувеличивал он в свою пользу сумму платежей, которые еще мог бы отсрочить, и к какому бы низкому знаменателю ни приводил свои долговые обязательства, срок которых уже истекал, результат был один: катастрофы не миновать.

Как ни верти, необходимо прибегнуть к займу. Может быть, Пауль одолжит ему денег? Или Хинрих? Если он всюду получил отказ, то уж Густав поможет наверняка. Хотя еще и довоенный долг ему не уплачен…

И вдруг Карл Брентен успокоился, даже пришел в хорошее настроение, поверил, что какой-нибудь выход да найдется. Он даже вздохнул с облегчением, как будто уже нашел его. Одно, во всяком случае, решено — ни за что не идти назад, к Шенгузену.

Большие затейливые кольца сигарного дыма качались в воздухе.

V

В этот вечер Вальтер вернулся домой незадолго до часа, когда прекращалось хождение по городу. Он пришел бледный, растерянный, не прикоснулся к еде, не обменялся ни словом, ни взглядом с родителями и сразу же заперся у себя в комнате. Ни отец, ни мать не обратили на это внимания. У них были свои заботы. Брентен подробно и откровенно рассказал жене о создавшемся положении, ничего не утаивая и не прикрашивая. Какая бы ни ожидала их беда, они обещали друг другу бороться вместе, общими силами. Мальчику они решили пока ничего не говорить: он только что перешел на положение взрослого рабочего, как бы он сразу не потерял охоту к работе…

Давно уже муж и жена Брентены не чувствовали себя такими близкими и спаянными, как в этот час, в ожидании черных дней.

А Вальтер лежал одетый на постели, зарывшись головой в подушку и рыдал сухим, беззвучным рыданьем… Свершилось несчастье — приехал тот… тот офицер… А Рут? Она спряталась от Вальтера, не посмела даже взглянуть ему в глаза, пожать на прощанье руку.

Как она могла так поступить?.. Он ничего не понимал… У него было такое чувство, точно его предали… Оттолкнули, как собаку… Да в довершение всего насмеялись над ним, подло насмеялись…

Не только меня, всех нас она предала. Ганса и Отто, Трудель и Эльфриду, всех, всех… А уверяла — ей, мол, так хорошо, так радостно среди друзей. И что же?..

С палачом рабочих! Этот дурацкий, пошлый мотивчик, который все время напевал господин обер-лейтенант… А издевательские стишки…

Глумился он надо мной. Потешался… «Будь равнодушен!» Надо было плюнуть ему в лицо! Зачем я вообще затеял разговор с этаким типом? Как он старался меня унизить!

— Вы называете себя спартаковцем?

— Считаю за честь!

— Смотри-ка, смотри! С кем только не повстречаешься!

— Полагаю, что именно вам не раз представлялся случай встречаться со спартаковцами.

— Верно! Но то были другие представители этой породы.

— Зато ваша порода мне вся хорошо знакома.

— Весьма рад! Весьма рад!

Это был не разговор, а словесная дуэль. Удар — контрудар… Удар — контрудар…

Зачем я вступил с ним в перепалку? Почему сразу не ушел? Почему, почему? Ждал ее? Все еще ждал?

— Вы и впрямь похожи на идеалиста, мечтателя!

— А вы — нет! Вот уж нет! Но я слишком вежлив, чтобы сказать вам, на кого вы похожи!

— Ого! Вежливый спартаковец! Редкий случай! Были бы они все так вежливы!

Молчание. Враждебные взгляды.

…Почему я не ушел? Куда девалась моя гордость? Я вел себя как безнадежный дурак! А он? Говорят, он состоял в союзе «Свободной немецкой молодежи». Этот человеконенавистник! Это пугало!

— Итак, вы верите в человечество?

— Стараюсь быть человеком.

— Красно сказано! Что ж, храните свою ребяческую веру.

— Вы-то людей не любите, видно по вас.

— Да-а? По какому признаку?

— По вашему мундиру.

— Послушайте-ка, милый мальчик, мундира моего не троньте. Все остальное вам разрешается, можете даже стоять на страже интересов человечества. Хотя людей вы совсем не знаете. Они жадны, глупы и пошлы.

— Вы меряете своей меркой.

— Своим опытом — это точнее.

Обер-лейтенант Венер закурил сигарету, перекинул ногу за ногу, пустил Вальтеру дым в лицо и с невинным видом спросил:

— Насколько я могу судить о вас, вы, разумеется, не желаете отравлять себя какими бы то ни было ядами?

— Нет, ни в какой форме.

— А уж меня за такого рода испорченность извините. Привык на фронте. Пришлось глотать яд во всех видах.

— На этот раз верю вам. Этим многое объясняется.

— Благодарю! И вы собираетесь спасать несчастное, но благородное человечество с помощью демократии?

— Смотря какой демократии!

— Ах, верно! Вы, как говорится, по другим улицам ходите. Вы за диктатуру! Диктатуру пролетариата!

— За диктатуру народа над его врагами.

— К врагам, разумеется, причисляюсь и я. Не так ли?

— Конечно!

— Фу! Диктатура народа! Судя по нашему с вами разговору, я не поверил бы, что вы способны сморозить такую нелепость!

Пауза.

Затяжки — и кольца дыма.

Скрещенные взгляды, полные взаимного презрения.

— Вот что я вам скажу — и вы когда-нибудь сами убедитесь в моей правоте: немцы скроены на особый лад. У них нет ни малейшей охоты править; им нужны спокойствие и порядок — и ничего больше.

— Это всегда говорили как раз те немцы, которым хотелось править и насколько можно самовластней.

— Гм. А вы сами тоже не прочь дорваться до власти?

— Не я лично, а мы, рабочие!

— И тогда, по-вашему, будет лучше?

— Нам, рабочим, да.

— Ага, только рабочим. А другим?

— А другим уж наверняка хуже не будет.

— Кто за это поручится?

— Рабочие. Только паразитам будет мало радости.

— Например, таким, как я?

— Если вы намерены лишь стрелять и не работать — да!

— Спасибо за откровенность.

Такой была эта дуэль. Он, Вальтер, — длинноволосый, в куртке и коротких до колен штанах, с голыми икрами; его противник — в офицерском мундире, со стоячим, чуть расстегнутым воротником; в углу рта — сигарета, голова откинута на спинку кресла. У Вальтера — круглое, чистое, еще по-мальчишески мягкое лицо и большие горящие глаза; у обер-лейтенанта — узкая голова, костлявое лицо, большой острый нос и светло-серые глаза, надменно прищуренные. Вальтер после смущения и растерянности первых минут — откровенно враждебный и воинственный; его противник — полный наигранного превосходства, небрежной иронии и даже как будто снисходительности. Как на ринге схватились они, нанося друг другу удар за ударом…

И затем опять — бренчание на гитаре, пошлый мотивчик и пошлые слова: «Будь равнодушен!»

А она? Она заперлась в спальне на весь вечер. И мать тоже так и не показалась.

Рут!..

Неужели она все знала о нем? Знала, что он приедет? Не он ли был причиной ее внезапной болезни, когда они собирались всей группой поехать в Герде? Почему она никогда ни словом о нем не обмолвилась? Ни разу не доверилась Вальтеру?

«Будь равнодушен!» Пошло! Плоско! Но солдату-наемнику, ландскнехту — это как раз к лицу…

Ах, Рут! Не только меня, ты всех нас предала! И себя!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

I

«Конституция принята! Конец революции!» Так возглашали газеты. Республика утвердилась. Хозяйство входило в нормальную колею. Заманчивые социалистические лозунги, сделав свое дело, стали излишними и сошли со сцены. Героем дня был Стиннес^[7].

Республика не пользовалась большой популярностью среди трудового народа — ей не доверяли. Слишком много «вчерашних людей», недавних кайзеровских сановников занимали высокие посты. Вооруженные силы, которые держались на заднем плане, даже не называли себя республиканскими, они существовали скрытно, как бы за дымовой завесой.

Республику и конституцию требовалось популяризировать, требовалось мобилизовать массы «маленьких людей». «Если социал-демократы не поддержат республику, республики не будет». Эти слова принадлежали Луи Шенгузену.

Вниз по Штейндамму, через весь город, к площади ратуши тянулись длинные колонны демонстрантов с факелами и черно-красно-золотыми знаменами; рабочие — социал-демократы приветствовали новую демократическую конституцию; за ними, возглавляемая внушительным духовым оркестром, шла колонна Союза социалистической рабочей молодежи и спортивных рабочих обществ.

Но где же должностные лица республики? Где учителя и доценты? Референдарии и тайные советники? Разве они не состоят на службе у республики? Где студенты? А их профессора? Разве не на средства республики содержатся университеты?

Республика призывала присоединиться к ней, но, разумеется, по доброй воле.

II

— Вы только поглядите на этот спектакль! Зрелище для богов! Знамена свои — и те не могут нести как следует! Кто в лес, кто по дрова!.. А женщины! Да вы только присмотритесь к ним, господин директор! Гиенами, пожалуй, их не назовешь, но… Вот когда мы примемся маршировать, земля загудит под ногами. Верно, господин директор? Левой, правой! Левой, правой! Правда, мы уже не молоденькие, но школа остается школой.

Эти слова были обращены к Матиасу Брентену. Члены застольного кружка «Гордость и отрада бюргера» стояли у окна кафе «Тевтония» и, скрытые гардинами, смотрели на улицу, по которой проходили демонстранты. Кружок не без умысла выбрал день принятия конституции для внеочередной встречи. Не исключено, что даже среди них есть еще колеблющиеся или слабые. Надо определенно знать, с кем водишь компанию.

— Разве, господин тайный советник, не ясно с первого взгляда, какая цена этому человеческому материалу? Ни намека на выправку! А если нет ее вовне, значит, нет и внутри. Неполноценные людишки! Храбры только в стаде.

Так разглагольствовал Пауль Папке. Наряду с таможенным директором Матиасом Брентеном, домовладельцем и помещиком Хинрихом Вильмерсом, он уже несколько месяцев принадлежал к этому «застольному кружку». Кроме того, все они были членами еще не зарегистрированного общества «Мужи порядка», входившего в бюргерскую самооборону — «бюргервер».

— Глубокоуважаемые! Я поднимаю бокал и прошу вас вместе со мной выпить за нашу несравненную армию, которая четыре с половиной года героически сопротивлялась всему миру и которую не сумел одолеть ни один враг — сразил ее только коварный удар кинжалом в спину, нанесенный этой чернью. Но верьте, господа! Славные времена вернутся. Так выпьем же за бессмертный солдатский дух немцев! Ура!

— Браво, господин тайный советник!

— Чудесно сказано, господин тайный советник!

— Вероятно, господин тайный советник уже в войну семидесятого — семьдесят первого года был в чине капитана?

— Обер-лейтенанта, господин директор! Еще совсем зеленым юнцом был. Да, было времечко. На мой взгляд…

— Тогда разрешите, господин тайный советник Берген, поднять бокал и выпить за бывшего обер-лейтенанта Бергена. И грянем в его честь трижды — ура-а-а! ура-а-а! ура!

Хозяин кафе, Фридрих Иенсен, обмирая от страха, вбежал в комнату и приглушенным, умоляющим голосом заныл:

— Господа, прошу вас! На улице слышно каждое слово. Не успеешь оглянуться — и от моего кафе останутся щепки.

Испуганные лица. Гробовая тишина. Вороватые взгляды сквозь щелки в занавесях. Боже мой, может статься, что на них уже обратили внимание… Тш… Тш… Иенсен совершенно прав, эта свора на все способна.

— Тш! Господа! — предостерегающе прошептал Папке. — Осторожней! Нельзя дразнить чернь! Тш…

III

Жизнь, взбудораженная, растревоженная, вновь потекла по старому проторенному руслу. Люди старались забыть войну, не замечать революции, а республику принимать как совершившийся факт.

Людвиг и Отто Хардекопф вспомнили о матери, их жены — о невестке Фриде, всегда готовой прийти на помощь. И зять, полагали они, теперь, когда он потерпел крах, будет доступней и обходительней.

Они жестоко ошиблись. Карл Брентен наотрез отказался от встреч с братьями жены, знать их не желал. Не столько за их равнодушие к его судьбе во время войны, сколько за то, что они остались социал-демократами. Остались, несмотря на все, что было, несмотря на союз социал-демократических вожаков с генералами, несмотря на засилье шенгузенов, несмотря на лживость и продажность социал-демократических бонз. Матиас и Хинрих — буржуа. И прекрасно! Они там, где им быть надлежит. Но Людвиг и Отто ведь рабочие! Нет, они тупицы, пустоголовые дурни, — уперлись в одну точку и ничему не научились, ни на пядь не сдвинулись с места. При одной мысли о них, об их поведении у Брентена закипала желчь.

Хардекопфы узнали, какого он о них мнения, и в отместку называли зятя взбесившимся мелким буржуа, без пяти минут большевиком, спартаковцем, террористом, анархистом, из тех, кто раскалывает и губит рабочее движение и путчами препятствует спокойному развитию по пути к социализму.

Фрида встречалась с братьями украдкой: муж ее заявил, что на порог их не пустит!

IV

В воскресенье, сейчас же после обеда, маленькое общество — Фрида, бабушка Хардекопф и крошка Эльфрида — двинулось в путь. На Альтонском вокзале их ждали в нарядных летних костюмах Отто и Цецилия.

Знойное солнце стояло в ясном голубом небе, но на берегу Эльбы было не очень жарко; с реки веяло прохладой, а густая листва деревьев на холмистом берегу давала тень. Сюда со всех сторон тянулись гуляющие. Пляж был усеян жадными до солнца и воды горожанами. Бесчисленные стайки резвящихся детей барахтались в тихо плещущей Эльбе.

Семейству Хардекопф-Брентен повезло; они нашли свободный столик в саду-ресторане «Вид на Эльбу». Все шумно радовались такой удаче; восхищались красивой местностью. Глазели на расположившийся в павильоне оркестр, который играл веселые мелодии, на гимнастические снаряды и облепленные детьми качели, на вспотевших кельнеров, которые пробирались между столиками, разнося пиво, лимонад и кофе с пирожными.

— Такое летнее воскресенье на Эльбе — настоящий народный праздник. Солнце! Музыка! Жизнь!

— Да, это верно. — Все дружно поддержали Фриду. Печали и невзгоды забыты. Всюду сияющие, довольные лица, музыка, смех. Народный праздник. Правильно сказано!

Отто снял соломенную шляпу и отер лысину. Маленький, с широким бритым лицом, он походил на подростка с головой старика.

— Ну и место же нам попалось — прелесть! Поглядите-ка на реку! Красота! Восторг!

Эльба кишела лодками и парусными суденышками. Широкие удобные финкенвердерские шлюпки шли под коричневыми парусами вверх по реке. Вот плывет стройный экскурсионный пароход, до отказа набитый пассажирами. Глядя на берег, они машут платками, весело кивают, смеются.

— Как будто и не было войны, — сказала бабушка Хардекопф, очень, по-видимому, удивленная.

— Погоди-ка, — воскликнула Цецилия. — Вот как подадут пирожные, так сразу войну вспомнишь. Мука серая, да и крем подгулял.

— Здесь, у Штрювельса, все-таки еще вполне сносные пирожные, — возразил Отто. — А кофе отличный.

— Вы, значит, тут часто бываете?

— Да, пожалуй.

И вдруг — сюрприз. Появились Людвиг и Гермина, поглядывавшие по сторонам в поисках места. Вот так совпадение! Вот так встреча! Все сделали радостно-удивленные лица. Подумать только, сколько времени не виделись! Ведь годы прошли. Не шутка — годы! И вот в этакой толчее встретились. Бывает же!

Потеснились. Раздобыли стулья. Людвиг и Гермина привели своих двух ребятишек. Как они выросли! И очень мило выглядят в матросских костюмчиках.

Случайность? Старая Хардекопф переводила недоверчивый взгляд с одного сына на другого, затем — на невесток. Как же, случайность! Сговор это, меня не проведешь. Она поджала увядшие губы, неприступная, хмурая. Фрида толкнула ее ногой под столом и глазами сделала знак: улыбнись же поласковей!

Ладно, старайся, подлаживайся, дочь моя. Твое дело. А меня уволь. Забыть все, что было? Разве за долгие годы войны они хоть раз вспомнили о нас с тобой? Хоть один из них спросил, как живется старухе матери? Не голодно, не холодно ли ей? Если самим приходилось плохо, то пусть хоть участие выказали бы, хоть словом откликнулись. А теперь они — тут как тут, скроили любезные мины, как будто ничего, ровно ничего не произошло. Нет, нет, Паулина Хардекопф не умеет лицемерить, никогда не умела. И она сидела за столом так, будто, кроме дочери и внучки, тут никого и не было.

Но прошли те времена, когда Паулина задавала тон в семье, — теперь она последняя спица в колеснице. Раз она ни с кем не заговаривала, никто и к ней не обращался. Сыновья и невестки делали вид, что не замечают ее. Правда, это было не так уж просто: старуха нет-нет да и просверлит всех по очереди испытующим, выразительным взглядом, в особенности сыновей, которые стали только мужьями своих жен.

V

Да, все опять, что ни день, то больше, катилось по старой наезженной колее! И на заводе тоже. Вальтер обтачивал вентили, шпиндели, конусы — с меньшей охотой, чем прежде. Он чувствовал себя одиноким. Петера не было. Ауди пропал и не дает знать о себе. А Рут? При мысли о ней Вальтером овладевала какая-то странная слабость. Но он закусывал губу и старался не поддаваться. Эрнст Тимм был хорошим товарищем, отзывчивым, но скупым на слова. Искусством и литературой он мало интересовался, правда, на политические темы они говорили часто. Тимм был особенно подкован в вопросах милитаризма и в политической экономии. Однако на цеховых собраниях он никогда не выступал, хотя многие рабочие видели в нем своего достойного представителя.

В литейной лопнул ковш. Расплавленным металлом обожгло ноги литейщику Францу Лензалю. Пришлось ампутировать обе ступни; Лензаль навсегда потерял работоспособность.

В этот день на заводе только и говорили, что о литейщике Франце Лензале. То, что с ним стряслось, могло случиться с любым из них. Техника безопасности в цехах поставлена из рук вон плохо. Заводской комитет выразил соболезнование жене и детям пострадавшего.

На следующий день несчастный случай с литейщиком стал всего лишь одной из многих тем в разговорах. На третий день эта тема уже всем надоела. Через неделю о происшествии забыли.

Снова о нем вспомнили, когда стало известно, что в контору явилась жена Франца со своими тремя детьми и попросила дирекцию выдать ей пособие. Дирекция отослала ее в заводской комитет, а там ей заявили, что за пособиями такого рода надо обращаться в больничную кассу и в Общество по страхованию от инвалидности.

Многие считали, что это правильно; но Эрнст Тимм был другого мнения. Он напомнил товарищам о долге солидарности, по собственному почину созвал собрание в токарном цехе и добился того, что токари пустили подписной лист и, кроме того, обратились к дирекции с требованием о выдаче единовременных пособий при несчастных случаях.

Дирекция обратилась к заводскому комитету, а заводской комитет выразил недовольство самочинными действиями токарей. В конце концов, к делу привлекли представителей профессионального союза, и было вынесено совместное решение: надлежит соблюдать закон и заботу о семьях потерпевших от несчастных случаев предоставить соответствующим государственным органам.

Казалось, вопрос исчерпан.

Но в начале следующей недели, в понедельник, трансмиссии во всех цехах оказались без приводных ремней. Кожа была дефицитна и стоила дорого, тем более кожа для приводных ремней. Где искать виновных, никто не знал. Ни одна дверь не взломана. Ни одно окно не разбито. Ни малейшей зацепки, которая наводила бы на подозрения…

И вдруг возник слух: таинственно, от станка к станку, облетел он все помещения и цехи завода, — слух о том, что выручка от продажи исчезнувших ремней пошла на оказание помощи жене Франца Лензаля. Никто не знал, от кого слух исходит. Он точно сам собой родился…

Явилась уголовная полиция. Первым допрашивали Эрнста Тимма. Но он доказал свое алиби час за часом — с момента ухода с завода в субботу вечером и до прихода на завод в понедельник утром. Это убедило в его непричастности к делу полицию, но не рабочих. Его имя передавалось из уст в уста — и все усмехались. Тимм? Чист, как стеклышко! Уж его-то не поймают! Его-то — ни за что!

А на следующий день распространился слух, что фрау Лензаль получила от неизвестных пособие в размере ста марок. Ага! Вот оно что! Ну, на здоровье! Дирекции это могло бы обойтись дешевле.

Председатель заводского комитета Холлер хотел удостовериться, правда ли это, и послал одного из учеников на квартиру к Лензалю. Вернувшись, ученик сообщил, что фрау Лензаль действительно получила вчера вечером от неизвестного отправителя вложенные в конверт сто марок.

Все взгляды, устремились на Эрнста Тимма. Когда он поднимал глаза, ему кивали с улыбкой одобрения. На его станок летели записочки: «Молодчина!», «Чисто сработано!», «Наконец-то не болтовня, а дело». Хотя он самым решительном образом уверял, что он и знать ни о чем не знает, никто ему не верил, и все говорили, что с его стороны очень умно отнекиваться.

Вальтер тоже не сомневался, что вся затея с приводными ремнями была задумана Тиммом, хотя выполнена, по всей вероятности, не им лично. Он откровенно высказал это Тимму. И даже прибавил, что ему было бы жаль, если бы дело обстояло не так.

Тимм улыбался и помалкивал.

Через несколько дней после этих событий на заводе братьев Лессер были назначены выборы заводского комитета, и первым в списке своих кандидатов левые выставили Эрнста Тимма.

Опять по всему заводу побежали слухи. Говорили, что дирекция намерена после выборов уволить Тимма. Да, да, многие верили этому и удивлялись, как он еще до сих пор не уволен.

И выборы прошли под лозунгом: за Тимма или против Тимма; остальные кандидаты отошли на задний план. Прежний председатель Холлер метался от станка к станку и втолковывал рабочим, что предстоят выборы заводского комитета, а не выборы одного Тимма, что надо выбрать шесть человек. Но он не позволил себе личных выпадов против Тимма, хотя и был его политическим противником.

Эрнста Тимма избрали подавляющим большинством. Он получил свыше трех четвертей общего числа голосов. Не могло быть сомнений: новым председателем заводского комитета будет Тимм. К ужасу ветеранов производства — какой-то новичок, без году неделя на заводе!

— Образцовая работа, — подхвалил Тимма Вальтер. — Тонкая тактика! Комар носу не подточит!

Тимм улыбнулся и спросил:

— В чем же? В чем тонкость?

— Ну, как же! — воскликнул Вальтер. — Сначала слух насчет дела с ремнями. Затем — о предстоящем увольнении. Ты показал, что слухи могут быть орудием не только в руках наших врагов.

— Почему ты думаешь, что это я? — Тимм громко рассмеялся.

— Смейся, сколько хочешь! Мне совершенно ясно, что ты доведешь игру до конца!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

I

С крыши открывался широкий вид на озеро Альстер, особенно прекрасное в эти дни поздней, ярко расцвеченной осени. По сверкающей на солнце водной глади скользили во всех направлениях лодки, ялики, парусники, шли своим курсом маленькие белые катера. Сквозь осеннюю листву, многоцветным кольцом охватившую озеро, белели светлые фасады беседок и павильонов. В их окнах пылал закат, а в чистом небе над Альстердаммом и Юнгфернштигом высились стройные башни, шпили, еще блестевшие в солнечном свете тогда, как море домов под ними уже давно тонуло в вечерних сумерках.

Вилла, купленная аргентинским посольством, заново ремонтировалась, и Отто Бурман, подружившийся с дочерью подрядчика, был здесь чем-то вроде сторожа. Друзья, собиравшиеся у него, проводили на вилле чудесные вечера.

Отто Бурман был душой этого маленького кружка, откуда и пошло шутливое прозвище «бурманцы». На крышу-сад выносили кожаные кресла. Туда же ставили большой кувшин с лимонным соком, который друзья предпочитали всем напиткам.

Забравшись на крышу, они сидели в креслах, вытянув ноги и нежась на солнце.

Как-то само собой получилось, что кружок состоял из одних юношей. Эльфрида и Мария приходили лишь изредка, и то из чистого любопытства; здесь было мало веселья и вовсе не было танцев; зато обсуждались серьезные проблемы. Отто, игравший роль хозяина, превосходно умел сделать предметом непринужденной беседы любой научно-политический или эстетический вопрос. Иногда обсуждалась интересная, но спорная статья в газете. Часто достаточно было кем-либо оброненной мысли, чтобы разгорелся спор.

Проанализировать политические события, разобраться в их значении и исторической обусловленности — на это Отто был большой мастер. Точно искатель кладов, умело орудующий киркой и лопатой, он искусно извлекал из всего, что скрывается за фасадом, из мусора и шлака истории, наиболее существенные в историческом и социальном смысле явления и показывал их нам.

Бывали вечера, когда вниманием друзей завладевал Ганс Шлихт. Он читал отрывки из произведений старых немецких поэтов-лириков: Клаудиуса, Хагедорна или Иоганна-Кристиана Гюнтера — своего любимого поэта. Особенно оживленные споры вызывали драмы и комедии, на которых побывали члены кружка; их содержание обсуждали страстно, стремясь как можно полнее понять идею автора. А как хорошо было в летние ночи, сидя под открытым небом и созерцая чудеса звездного мира, слушать Эрвина Круля, который приводил астрономические расчеты и сравнения, делавшие загадки вселенной еще более загадочными.

Что стало бы с Вальтером, если бы не друзья, если бы не этот кружок, который был ему поддержкой, опорой? Здесь — в особенности с того времени, как он потерял Рут, — ему часто вспоминался Ауди. Разве его место не среди них? Разочарование и одиночество завели Ауди в тупик, и без посторонней помощи ему, видно, не выбраться на правильный путь. Когда хороший человек оказывается в тисках беды и одиночества, его нельзя предоставлять самому себе. И Вальтер решил разыскать Ауди и непременно ввести его в кружок «бурманцев».

«Он был мне другом, добрым и преданным, И ведь с характером был человек!»

II

Однажды в субботу, вернувшись вечером с завода, Вальтер неожиданно застал у себя гостя. В столовой сидел щегольски одетый, в темно-синем костюме с тщательно выутюженными брюками, в белой крахмальной сорочке и великолепном галстуке… Петер, Петер Кагельман.

— Петер! Ты?.. Вот так неожиданность! Откуда? Как живешь? Что делаешь?..

Петер расхохотался:

— Постой! Постой! Не все сразу! Спрашивай по порядку. Но прежде всего, здравствуй, Вальтер! Я, видишь ли, всего на несколько дней сюда и решил непременно тебя повидать.

— Правильно! Молодец!.. Но ты какой-то совершенно другой стал.

— Разве? А ты вот нисколько не изменился.

Петер заметил испытующий взгляд Вальтера. Он снова рассмеялся и сказал:

— Ах, ты насчет длинных брюк и всего прочего… Ха-ха-ха!.. Будь покоен, брат, облачился в эти брюки все тот же старый Петер. Просто, понимаешь ли, директору иначе никак нельзя… Да, да, я теперь директор драматической труппы! Кроме того — актер. И еще — драматург. В городах, где мы играем, мне приходится по долгу службы иметь дело с муниципальными властями — к ним в коротких штанах не явишься. Верно?

Вальтер, смеясь, кивнул.

— Весной мы отправляемся в турне по Скандинавии. Особенно много приглашений мы получили из Швеции. Моя пьеса — помнишь, та самая, «Молох» — имела необыкновенный успех. Разумеется, я ее еще основательно переработал. Она выдержала четыреста представлений. И отзывы прессы — первоклассные. Я написал еще одну вещь, трагедию. Называется «Военная любовь». Сюжет, кстати сказать, я позаимствовал у тебя…

— У меня?

— Да. Забыл? Однажды ты мне рассказал о девушке, ради которой некий офицер отказался вернуться в свою часть и дезертировал.

Вальтер залился краской до ушей.

— Он, если не ошибаюсь, был расстрелян. Верно?

Вальтер быстро овладел собой и постарался улыбнуться. Петер неправильно истолковал его улыбку и живо запротестовал:

— Зря улыбаешься!.. Раньше посмотри, а потом суди. За душу хватает, уверяю тебя. Да к тому же оказывает прекрасное воспитательное воздействие.

— Ты, значит, доволен? Нашел то, что искал?

— Доволен — не то слово! Только теперь я по-настоящему живу. У меня есть задача в жизни, и я отдаюсь ей целиком. В ней я вижу не профессию, а призвание. Ты знаешь, сцена, по-моему, — единственная трибуна, с которой можно содействовать духовному росту человечества. А болтовня на собраниях ни черта не стоит; театр — это та точка опоры, к которой можно и нужно подвести рычаг, чтобы перевернуть мир. Театр, как никто и ничто, способен воспитывать народ в духе новой жизненной этики.

Вот оно опять, это выражение — жизненная этика. Значит, оно по-прежнему существует в его обиходе. Да, несмотря на внешнюю перемену, Петер, видно, все тот же мечтатель, что и раньше. Все тот же фантазер. Все так же опьянен самим собой.

— Ты не думай, что я ставлю только свои пьесы. Отнюдь! В моем репертуаре Ибсен, Геббель, Чехов, Гауптман и — как ты сам понимаешь — Шекспир. Шекспир у меня на первом месте, его я особенно люблю, вечно юного, вечно загадочного бога поэзии. Мы ставили «Много шума из ничего» — так публика просто неистовствовала… Кстати, сегодня в Драматическом идет «Смерть Дантона» Бюхнера. Хочу непременно посмотреть, надо же мне знать, как коллега Йеснер толкует этот образ. Пойдем, хочешь?

— Охотно! Но тогда пообедай у нас.

— С удовольствием!

— Послушай, Петер, тебя не стеснит, если… если я пойду в коротких штанах?

— Ты в своем уме?.. Ха-ха-ха-ха… Меня стеснит… Ха-ха-ха. Уморил совсем.

III

— Рассказывай же, Петер! Как было в тюрьме и как тебе удалось вырваться на волю?

— Ты, конечно, ждешь страшных историй из жизни заключенного, повести о страданиях и отчаянии! Все, кто слышит, что я в военные годы сидел в тюрьме, готовы записать меня в мученики. Вздор! Я чувствовал себя там совсем неплохо. Почему? Во-первых, я хорошенько выспался. Во-вторых, читал с утра и дотемна. Как ты, когда у тебя случилось несчастье с рукой. Первое время я не отрывался от Шекспира. Он был моим великим утешителем.

— Но еда, наверно, была ужасная?

— Возможно! Я как-то не помню! Право же… «Юлия Цезаря» я выучил наизусть от первой до последней строчки… И «Макбета». Вот кого я хотел бы сыграть…

— А как же ты очутился на воле?

— Не так, как ты, вероятно, предполагаешь. Никто меня не освобождал. Обо мне все забыли. Взломщиков, воров, жуликов — тех сразу выпустили. А обо мне никто не вспомнил. Я, впрочем, тоже ни о ком не вспоминал. Однажды тюремный инспектор решил, что с меня хватит, и послал меня домой. Ну, я и пошел…

— Как досадно, что я тебя тогда же не встретил!

— Видишь ли, пока я сидел, мои родители переехали в Нордхаузен. И я сейчас же отправился туда.

— Родители твои, значит, уже не живут здесь?

— Нет. В Нордхаузене я составил свою труппу. Там обзавелся и невестой. Она тоже актриса. И…

— Так ты, значит, здесь только залетный гость?

— Да. И главная моя цель — заключить несколько контрактов. Нам нужен актер на роли «благородного отца».

IV

Петер уже создал себе положение и, вероятно, достигнет еще большего; возможно, добьется, как всегда, чего-нибудь из ряда вон выходящего. Он уже не токарь. У него холеные руки, лицо, волосы. А какой элегантный костюм! Завязанный бантом черный галстук и длинные волосы, то и дело падающие ему на уши, сколько бы он их ни отбрасывал, подчеркивают его принадлежность к артистическому миру.

Они сидели рядом в партере, и Вальтер незаметно наблюдал за товарищем. С полуоткрытым ртом, слегка подавшись вперед, Петер большими немигающими глазами неотрывно смотрел на сцену. Он был весь — напряженное внимание.

Равнодушный к реальной действительности, проглядевший даже революцию, он трепетно жил этой изображаемой актерами жизнью. Когда Дантон бросал свои сверкающие остроумием реплики, по лицу Петера пробегала улыбка. Вдруг он выпрямился и даже открыл рот, точно хотел вместе с Сен-Жюстом сказать: «Мы призываем всех тайных врагов тирании в Европе и на всем земном шаре, носящих под одеждой меч Брута, разделить с нами радость великого мгновенья!»

В антракте друзья, как и большинство публики, гуляли в фойе. Петер все время чуть-чуть опережал Вальтера. Он опять был во власти своих мыслей. В конце концов, Вальтер потянул его за рукав. Тогда Петер повернулся и, словно продолжая начатый разговор, сказал:

— Это, конечно, великое произведение. А писал его Бюхнер, так сказать, на ходу, под дамокловым мечом постоянных преследований… И ведь автору еще и двадцати четырех лет не было! Значит, он… Да, да, мне тоже уже двадцать три. Просто не верится…

— «Смерть Дантона» считают революционной пьесой, — сказал Вальтер. — Так оно, разумеется, и есть, но автор показывает затихающую, замирающую революцию и уже ощутимую победу контрреволюции.

— И Дантон все это понимает. Могучий ум. Он хочет отвратить роковой удар. И только после того, как он пал, все пошло прахом.

— Неверно! — возразил Вальтер. — Совершенно неверно! Дантон — одиночка, он стоит междупартиями. Но он ведет совершенно определенную линию, он хочет затормозить ход революции, привести ее к застою. Однако термидор еще не наступил, революция несется дальше, и Дантон попадает под ее колеса. Вот в чем дело. Мы, конечно, многое можем вложить в этот образ, потому что знаем дальнейший ход событий.

— Но Бюхнер ведь тоже знал его, и в пьесе все время чувствуется тень термидора, — сказал Петер.

— Правильно! — согласился Вальтер. — Поэтому для меня герой этой драмы не Дантон, а Робеспьер или, вернее, — Сен-Жюст. Он воплощает в себе революцию. И он отнюдь не смотрел на нее так нигилистически, как это приписывает ему Бюхнер. Сен-Жюст понимал, что революция — дело рук человеческих и людьми осуществляется.

— Если я не ошибаюсь, — сказал Петер, — Бюхнер писал своего «Дантона» в состоянии тяжелого душевного разлада. Он стоял тогда на перепутье.

— Да, его революционные чаянья развеялись. Реакция подняла голову. Его друзья были арестованы, и его самого преследовали по пятам, как ты правильно сказал, соглядатаи контрреволюции. Он писал «Дантона» в обстановке гонений, спасаясь от своих преследователей. И это заметно; в пьесе много отчаянья, сомнений, какая-то нигилистическая нотка. Слова, которые Бюхнер вкладывает в уста Сен-Жюста, — его собственная философия: «Природа твердо и неуклонно следует своим законам; тот, кто вступает с ними в борьбу, обречен на уничтожение». Ну, а в его понимании революция — это стихийное бедствие, как извержение вулкана или наводнение.

Петер уже давно думал о другом. Он сказал:

— В спектакле нет полета… никакой выдумки… Темп, темп нужен здесь, резкое чередование света и тени! Сцене в конвенте не хватает размаха! Каждый зритель должен чувствовать себя участником событий, происходящих на сцене. Нет, Йеснер разочаровал меня.

— Играют превосходно!

— Где там!.. Разве Дантон у них революционер? Он какой-то денди, чужак!

— На том этапе он и был чужаком в революции. Правильно схвачено. А холодный, трезвый адвокат Робеспьер? Исполнитель велений революции? Разве он не великолепно передан?

— На меня этот Робеспьер произвел впечатление министра полиции, а не великого революционера и государственного деятеля, каким он все-таки был.

— Это вина твоего собрата, — улыбаясь, ответил Вальтер. — Таким он его обрисовал.

— Собрата! Недурно сказано! — Петер улыбнулся, но было видно, что он польщен.

V

На следующий вечер Петер ждал Вальтера у Эльбского туннеля. Когда с верфи хлынули рабочие, устремившиеся по домам, он быстро нашел в толпе Вальтера.

— Пойдем, проводи меня. Мне нужно сделать кое-какие небольшие покупки.

На Вальтере был рабочий костюм. И умылся он кое-как.

— В таком виде? — сказал он.

— Конечно! Стесняешься, что ли?

— Я-то — нисколько.

— Ну вот. А я тем более.

— Уж лучше я забегу сначала домой!

— Много времени отнимет! Поужинаем где-нибудь по пути.

Они сели в поезд надземной железной дороги и поехали в центр. Петер смотрел в окно, когда они проезжали по виадукам над гаванью. Здесь уже снова кипела жизнь. На причалах стояли корабли из всех стран мира. Буксирные пароходы, баркасы и ялики качались на волнах. С верфи по ту сторону реки доносились грохот и шипение, а из высоких труб поднимались клубы черного дыма. По портовым улицам, над которыми проносился поезд, на мосту Кервидербрюке и у Баумвалля двигались темные толпы шедших с работы судостроительных и портовых рабочих.

Петер подтолкнул Вальтера локтем:

— Вот этой картины мне часто не хватало. Ничего более мощного не могу себе представить. Правда, я рад, что освободился от токарного станка, но — пусть меня называют мечтателем, фантазером, — а я чувствую, что корнями связан с рабочим людом.

Друзья зашли в ресторан на Центральном вокзале и заказали ужин. Петер — жареную свинину, с кислой капустой и гороховым пюре, Вальтер — антрекот с красной капустой и жареным картофелем. Петер предложил взять вина, но Вальтер решительно запротествовал. Они заказали бутылку яблочного сока.

— Почему ты не работаешь у Лессера, а перешел на верфь, к Блом и Фоссу? — спросил Петер.

— Поругался с Матиссеном. Знаешь ли, там, где ты был учеником, ты в глазах мастеров и администрации остаешься им до седых волос. Когда он как-то ни с того ни с сего с криком налетел на меня, я повернулся и ушел.

— Правильно сделал. Нечего засиживаться на одном месте. Достаточно мне услышать, что человек работает на одном месте двадцать или тридцать лет, и я уже знаю, с кем имею дело. Такие люди обычно консервативны, никого, кроме себя, не любят, солидарности с товарищами не признают.

Как всегда, когда они бывали вместе, молодые люди заговорили о литературе. Петер посвятил Вальтера в свои планы. Он рассказал, что пишет новую пьесу, трагедию из жизни пролетариата, которую он назовет «Фрау Бринкер и ее дочери». Хочет он попытать силы и в романе, действие которого происходит в Гарце, в маленьком городке; он, понятно, имеет в виду свой Нордхаузен. В романе он хочет отразить жизнь тех маленьких людей, мимо которых обычно проходишь, не замечая их. А между тем им знакомы все взлеты и глубины человеческих переживаний не меньше, чем всем другим. Сюжет Петер вынашивает уже давно, но форма ему все еще не дается, он все еще в поисках. Простой повествовательный тон кажется ему нехудожественным, упрощенным; это не его стиль.

Вот с этим Вальтер уже не мог согласиться. Форма определяется содержанием. Всякие судорожные поиски формы, формалистические трюки, ухищрения только портят. Простой повествовательный тон произведения вовсе не означает упрощенность и, уж во всяком случае, — нехудожественность; это доказано величайшими рассказчиками в мировой литературе.

Петер улыбнулся.

— Диккенсом, например.

— Да, бесспорно!

Вальтер сознательно не назвал Диккенса, не желая коснуться больного места, но если Петер упомянул это имя, то нет никаких оснований отступать.

— Истинно великое в искусстве всегда просто, — сказал он. — Форма в нем всегда слита с содержанием в единое целое. Это мое убеждение. Возьми любую драму Шекспира. Без ломаний и вывертов, просто и наглядно развертывает он перед нами действие.

— С ведьмами, духами и эльфами…

— Ну что ж! Шекспир пользовался представлениями, которые в его время еще жили в народе. Твой довод не опровергает, а подтверждает мое мнение.

— Так ведь это именно и есть мой вопрос: как найти путь к уму и сердцу человека из народа?

— Только простотой, Петер.

— Но это должно быть искусством!

— Искусство всегда просто!

— Но простота не всегда искусство!

— Само собой! Но мы с тобой ведь не собираемся играть словами.

На Штейндамме они сделали покупки. Какое это было удовольствие! Переходили из магазина в магазин. У Петера были деньги, и он щедрой рукой тратил их. Перед витринами и у прилавков универсальных магазинов толпился народ. Приближался Новый год, и люди шли нагруженные свертками и пакетами. Петер покупал новогодние подарки невесте, родителям, сестрам и братьям, актерам своей труппы. Он купил и своему другу — так, что тот и не заметил, — спортивную рубашку и полное собрание сочинений Бюхнера.

Потом в кафе, куда они зашли поесть и отдохнуть, Петер передал Вальтеру свой новогодний подарок. На книге он сделал надпись:

«На память о твоем друге — маленьком собрате большого писателя. Петер Кагельман».

VI

Роковой девятнадцатый год завершал свой круг. Кое-что в жизни людей изменилось, но лишь очень немногие надежды сбылись. Древо молодой свободы стояло на зыбкой почве; его корни не находили питания, и цвет его безвременно увял, принеся скудные плоды.

Однажды в мягкий, снежный декабрьский день Вальтер встретил в порту, у Ландунгсбрюке, Эриха Эндерлайта. Эрих служил стюардом на пароходе и всего лишь несколько дней, как вернулся из своего третьего плавания в Африку. На нем было пальто с бархатным воротником и черный галстук бабочкой — типичный кельнер.

От него Вальтер узнал о Рут. Да, Эрих ее видел. Ее и его… Она по-прежнему живет у матери. Нет, нет, они еще не поженились… Рассказывают, что и он и она вступили в модный ферейн «Культура обнаженного тела». Да, она, в сущности, такая же, как была… Худенькая, бледная. Кудрявая головка пажа.

Вальтеру очень хотелось узнать подробнее о Рут. Но расспрашивать было тяжело. В особенности после того, как Эрих сказал: «Этого надо было ожидать. Говоря правду, среди нас она все-таки была чужим человеком».

— Ты по-прежнему в организации «Свободная пролетарская молодежь»? — спросил Вальтер.

— Да. А ты? Поддерживаешь еще связь с группой?

— Какая там группа! Ее давно не существует. А доктор Эйперт…

— Да, да, как он?

— Он теперь руководитель партийной школы в Берлине. Много пишет для журналов. Несколько месяцев читал лекции в берлинском университете.

— Значит, оказался стойким?

— А ты сомневался?

— Никогда!

— Ну, а ты сам как? Изменился порядком.

— Чем же? Что я стал стюардом? — нервно сказал Эрих. — Нет, нет, я все тот же. Все так же предан нашему делу, хотя сейчас оно в довольно плачевном состоянии… Но, говорю прямо, мне надоело перебиваться с хлеба на воду. А кроме того, стоит тебе открыть рот, и — хлоп! — ты на улице. В стачках я, разумеется, всегда в первом ряду и всегда первым вылетаю вон… Значит, с этим пока покончено. Теперь надо попридержать свою прыть и некоторое время помалкивать. Мне хочется хоть немного пожить спокойно… Так уж оно есть, все мы зависим от условий, в которых живем, и не всегда можно поступать, как хотелось бы. А вообще — уверяю тебя, я все тот же, во всех отношениях!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Ровно в полдень завыли фабричные гудки, им вторили резкие и пронзительные свистки больших и малых пароходов, стоявших в гавани; и весь этот многоголосый шум покрывало глубокое и полнозвучное гудение сирены с верфи «Блом и Фосс».

Всеобщая забастовка!

С улиц точно ветром смело трамваи и автомобили. На перронах вокзалов недвижно стояли дальние и местные поезда, в паровозных топках затух огонь; поезда надземной железной дороги не трогались со станций, на которые прибыли к двенадцати часам дня. С тормозной рукояткой под мышкой водители поездов и трамваев разошлись по домам. Ни одно колесо не вертелось во всем большом городе. Ни одна труба не дымила. Конторы и магазины были закрыты. Даже полицейские покинули свои посты.

Всеобщая забастовка!

С фабрик, заводов, из контор и торговых домов вышли на улицы тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей. Необозримым потоком устремились они из гавани в центр города. Судостроительные и портовые рабочие, моряки, конторские служащие. Улицы вокруг Ратхаусмаркта были запружены народом, сплошным потоком двигавшимся по тротуарам и мостовым. Казалось, исчезли все различия между заводскими рабочими и чиновниками, между служащими и ремесленниками — все вышли на улицы, на борьбу за общее дело.

Всеобщая забастовка!

В этот день, тринадцатого марта, уже с раннего утра по городу носились слухи о государственном перевороте^[9] — разумеется, самые противоречивые — и возбуждение росло с часу на час. Разве спокойствие и порядок не восстановлены? Разве не работают снова заводы и фабрики? Разве жизнь не входит повсюду в свои берега? Разве правительство, невзирая на трудности, не сделало все, что в его силах? И опять волнения? Опять беспорядки? Опять бунты, путчи, государственные перевороты, и всему этому конца не видно? Нет, нет, и еще раз нет! Довольно!

Всеобщая забастовка!..

Городской сенат, само правительство обратилось к населению. Около полудня на стенах домов появились воззвания. Население читало, что безответственные элементы предприняли попытку свергнуть избранное народом законное правительство и, упразднив республику и демократию, установить военную диктатуру. Части рейхсвера и подпольные организации военного характера используются для борьбы против народа.

Это означало подожженную на Руре и раздутую в пожар на Шпрее гражданскую войну.

Президент республики и имперское правительство, которым пришлось оставить Берлин, призывали всех трудящихся к немедленной всеобщей забастовке, всех способных носить оружие мужчин — к защите республики.

II

Вальтер мчался, насколько это позволяли людские массы, затопившие улицы, вверх по Гельголандской аллее и через Хайлигенгайстфельд домой. События грянули неожиданно, точно гром среди ясного неба. Значит, поджигатели военных путчей снова взялись за работу, снова распалили уже усыпленный гнев народа. Они даже вынудили к действию правительство, меньше всего склонное действовать. Теперь всем стало ясно, что вовсе не из любви к демократии генералы разгромили спартаковцев. Попытка переворота, предпринятая старой военщиной и архиреакционерами, создавала совершенно новое положение.

Чувствуя огромный подъем, какого он давно уже не знал, Вальтер дал себе клятву на этот раз не оставаться в стороне от борьбы. Не такой уж он юнец, чтобы не постоять за свои убеждения. На этот раз нельзя допустить, чтобы африканские войска Леттов-Форбека, как воры, ночью, беспрепятственно вошли в город. На этот раз будут баррикады, выйдут на улицы отряды рабочей самообороны. Без борьбы рабочие не сдадутся… Еще посмотрим, чья возьмет!

Карл Брентен был настроен скептически: он не верил призыву правительства и в разговоре с сыном обронил имя, которое удручающе подействовало на Вальтера, — «Шенгузен». К сопротивлению призывал городской сенат, а значит, и Шенгузен. С такими главарями разве выиграешь бой против реакции?

— Восстание перехлестнет через головы шенгузенов! — воскликнул Вальтер.

Нет, Брентен в это не верил. В прошлом он часто недооценивал Шенгузена и поэтому всегда просчитывался. А рабочих он столь же часто переоценивал. И все-таки воодушевление и уверенность сына победили скептицизм отца; но еще больше убедил Брентена все нарастающий боевой подъем масс, вышедших на улицы.

Всеобщая забастовка завершена. Следующий шаг — вооружить народ. Таков лозунг! Уже с утра во всех частях города у своих партийных клубов собирались социалисты, члены профессиональных союзов, демократы. Тысячные толпы стояли у Дома профессиональных союзов. Тысячи людей собрались перед Домом социал-демократической партии, на Феландштрассе. Ждали час за часом, сохраняя поразительное терпение и дисциплину.

Тщетно!

Никто из известных лидеров партии не обратился со словом к народу. Никто ни о чем не осведомлял массы. Никто не раздавал оружия.

Под вечер распространился слух, что в гимназии имени Гумбольдта будут раздавать оружие членам всех трех социалистических партий и профсоюзов. И в самом деле, со всех концов города к зданию гимназии стекался народ. На школьном дворе уже формировались отряды. Перед входом в гимнастический зал выстроились длинной колонной, по три человека в ряд, те, чьи документы уже были проверены и кто имел право получить оружие.

Но… ничего не произошло!..

До позднего вечера в полной тьме около Дома социал-демократической партии и Дома профессиональных союзов все еще стояли тысячи рабочих. Лишь к полуночи люди, потеряв всякую надежду, с проклятиями на устах, стали расходиться.

III

В этот день, с самого утра и до поздней ночи, Карл Брентен и Вальтер не расставались. Откликаясь на каждый слух, они мчались то к Дому профессиональных союзов, то к ратуше, то к гимназии имени Гумбольдта. И после каждой неудачи они вновь и вновь обнадеживали друг друга. Папаша Брентен хвастал перед сыном, что на военной службе он приобрел опыт и сейчас может, на ходу преподать сыну, хотя бы теоретически, курс военного обучения. Прежде всего он объяснил ему важнейшие приемы обращения с винтовкой, и особенно подчеркнул, что ее нужно беречь как зеницу ока и держать в полной исправности. И с ручными гранатами бывший гренадер Карл Брентен умел превосходно обращаться; по его словам, он бросал их на расстояние в добрых тридцать метров…

— Ты берешь эту штуковину в руки… левой вытаскиваешь предохранитель… считаешь: двадцать один, двадцать два — и бросаешь… Самое главное здесь выдержка — не бросить раньше времени…

Когда окончательно стемнело, они, озлобленные, в немой ярости, отправились домой.

Мыслимо ли, чтобы правительство призвало народ к вооруженному сопротивлению, а потом так насмеялось над ним? Мыслимо ли, чтобы правительство — любого толка, черт его возьми! — позволило себе такое глумление над рабочими, готовыми с оружием в руках защищать это самое правительство от взбунтовавшейся военщины?.. Нет, все это выше человеческого понимания! Возможно только одно объяснение: военный путч уже подавлен…

— Да, так, надо полагать, и есть, — сказал Брентен, тяжело опираясь на руку сына; от бесконечной беготни у него распухли ноги. — Очевидно, достаточно было всеобщей забастовки, чтобы сломить хребет путчистам.

— Жаль! — сказал сын.

Они поднялись по Кайзер-Вильгельмштрассе и вышли на Хольстенплац. Мимо прогрохотал грузовик с ярко светящимися фарами. В двух-трех метрах от них машина остановилась. Несколько мужчин соскочило и направилось в ближайший трактир. Но что это? У них как будто винтовки!

— Гляди, папа, у них оружие, — сказал Вальтер.

— Вижу, — откликнулся Брентен, и в голосе его прозвучало удивление.

— Привет, Вальтер! — Человек с карабином через плечо подошел к Вальтеру. — Надеюсь, нынче ночью ты не собираешься завалиться спать?

Тимм? Да, это он — токарь Эрнст Тимм!.. С винтовкой через плечо!

— Эрнст! Откуда у вас оружие? Мы с отцом целый день носимся и… и ничего не получили.

Тимм звонко рассмеялся.

— Сами виноваты: не надо было ждать, пока вам его поднесут.

Он пожал руку Брентену, потом Вальтеру. Радостно было смотреть на него! Все в нем смеялось! Синяя морская фуражка шла к нему как нельзя лучше.

— Товарищи из Легердорфа нуждаются в нашей помощи. Одно из соединений фрайкора заняло город и преследует рабочих тамошнего цементного завода: сами они не справятся с этими бандитами. Как ты? Поедешь с нами?

— А можно? — спросил Вальтер.

— Этот отряд подчинен мне. Если ты не прочь под моей командой…

— Еще бы! Я готов, Эрнст!

Карл Брентен неуверенно улыбнулся.

— Ну, ну, так вот сразу, сломя голову? — проговорил он. — Среди ночи? — Но не успел он оглянуться, как мотор уже вновь зарокотал. Вооруженные рабочие быстро взобрались в кузов. Вальтер стоял среди них.

— Сынок! — крикнул Брентен и, тяжело ступая, бросился к грузовику. — Сынок, ты еще там простудишься!

Но машина уже тронулась и, быстро набирая скорость, точно светлое пятно в ночи, понеслась по темному асфальту Хольстенплаца.

IV

— С винтовкой умеешь обращаться? — спросил Тимм.

— А как же! — ответил Вальтер, вспоминая наставления отца.

— Дайте ему карабин!

Вальтер глубоко перевел дыхание. Никогда в жизни не держал он в руках оружия, настоящего оружия. Кто-то протянул ему две горсти патронов, и Вальтер рассовал их по карманам куртки.

Ух, как они неслись по темным, безлюдным улицам — только ветер свистел в ушах. «Жаль, что у меня нет такой вот синей фуражки», — думал Вальтер. Среди товарищей на грузовике он один был без шапки. Неуверенным движением он перекинул винтовку через плечо. И сразу почувствовал себя взрослым. От карабина, казалось, исходила магическая сила. Вальтер с независимым видом озирался по сторонам. Теперь он ничуть не хуже любого из товарищей, стоящих рядом. Он смотрел на дома, мимо которых они проезжали. Кое-где в окнах еще горел свет. Люди сидят за столом или спят в своих постелях. Он же, с винтовкой через плечо, мчится в ночи — солдат революции! В такой винтовке таилась сила, с винтовкой в руках можно добиться своего.

Эрнст Тимм протиснулся к Вальтеру.

— Ты теперь у Блом и Фосса работаешь?

— Да, там… Целый день мы с отцом носились по городу, но оружия так нигде и не выдали.

Завизжали тормоза; людей на грузовике сильно тряхнуло, швырнуло друг на друга, и машина резко остановилась. Что там такое?..

На шоссе стояло несколько темных фигур. Тимм соскочил с машины и стал тихо о чем-то переговариваться с ними. Потом вдруг скомандовал:

— Установить пулемет!

Вальтера оттолкнули в сторону, несколько пар рук подняли пулемет и установили его на крыше шоферской кабины. Два-три точных движения — и пулеметная лента вставлена. Тимм сел впереди, рядом с шофером; Вальтер слышал, как он сказал на прощанье людям на шоссе:

— Ладно, ладно, товарищи!

И машина помчалась дальше.

— Это эльмсхорнцы. Они сообщили, что здесь в окрестных имениях так и кишит проходимцами, проклятыми ландскнехтами.

— Эльмсхорнцы начеку! Молодцы! Они издавна славятся хорошей партийной организацией.

— Да, да, они сказали нашему командиру, что город в их руках, но возможны ночные налеты из Квикборна. Есть сведения, что туда стянуто несколько соединений фрайкора.

— Нам хотя бы одну такую банду расколошматить!

— Не спеши, дружок! Еще навоюешься!

Перед самым въездом в город машина еще раз остановилась. У кабины шофера выросли две фигуры и тут же исчезли. Грузовик медленно пересек город. На улицах — ни души. В окнах небольших домиков — ни огонька. Свет фар вырывает из темноты группы домов, одну за другой. Кажется, будто снопы яркого света ощупывают улицу то справа, то слева.

Машина опять остановилась. На этот раз остановка длилась несколько дольше — человек, приблизившийся к шоферской кабине, долго и придирчиво проверял документы Тимма.

И снова — открытое шоссе. С обеих сторон широко раскинулись поля. Вдали, хорошо видимые в лунном свете, полоски леса и разбросанные там и здесь деревни. Но людей по-прежнему не видно. Грузовик мчится все дальше, дальше…

Вальтер продрог, для такой ночной поездки он был слишком легко одет. Ледяной ветер трепал его волосы. Он с утра ничего не ел и потому острее чувствовал холод. Спит ли уже отец?.. Просто смешно, до чего все это молниеносно произошло. Отец не успел опомниться, как Вальтер уже стоял в машине. «Трогательно, в сущности, что он бегал со мной по городу и хотел получить оружие. Интересно было бы посмотреть на него в боевой обстановке. Воображаю! Ведь он чуть что — сразу же скисает».

Шофер заглушил мотор, машина прошла еще несколько метров и остановилась. Тимм выскочил из кабины.

— Товарищи, внимание! Итцехоэ занят фрайкором, но Легердорф рабочие удерживают пока в своих руках. Итцехойские товарищи отступили в Легердорф. Они окружены частями фрайкора, мы, по всей вероятности, натолкнемся на фрайкоровцев. При малейшей опасности ложитесь. Только тем двоим, что стоят у пулемета, оставаться в боевой готовности. Значит, слушать мою команду! Едем без огней! Не разговаривать! Строжайшая дисциплина!

Медленно катился грузовик мимо оголенных деревьев, мелькавших по обе стороны шоссе. Никто не произносил ни слова. Вальтер слышал лишь, как то один, то другой из товарищей, повозившись с винтовкой, взводил курок. И ему ужасно хотелось зарядить свой карабин, но он боялся, что не справится и осрамится.

— Стой!

Резкая команда прорвала тишину. Все, кто был на грузовике, пригнулись, и Вальтер тоже опустился на корточки. Машина медленно подвигалась вперед. Вот она остановилась. Слышно было, как открылась дверца кабины и чей-то голос спросил:

— Кто вы? Откуда едете?

Несколько секунд стояла зловещая тишина. И неожиданно щелкнул выстрел. За ним — второй…

И все стихло. Грозный гул, казалось, покатился по полям, уходя все дальше и дальше…

— Товарищи!

Все подняли головы. Тимм стоял возле машины. Он подал наверх две винтовки.

— Положите их к остальным! — сказал он и, усевшись снова рядом с шофером, неслышно закрыл дверцу кабины. Шофер включил мотор, и машина покатила дальше.

V

Не успели проехать и ста метров, как из редкой сосновой рощицы послышались выстрелы. На грузовике опять все пригнулись, в том числе и Вальтер. Раздался крик. Шофер прибавил скорость. Одновременно на грузовике застрочил пулемет. Под огневым заслоном машина бешено мчалась в ночной тьме по невидимому шоссе. К собственному изумлению, Вальтер не испытывал никакого страха; сидя на корточках, стиснутый плотно прижавшимися друг к другу людьми, он чувствовал себя в полной безопасности. Только бы шофер не потерял присутствия духа и не налетел на дерево.

Дорога ухудшилась. Машина пошла медленней, ее подбрасывало на выбоинах и кочках. Вдруг шофер затормозил. Выстрелов больше не было, и те, кто находился у бортов машины, подняли головы, стараясь рассмотреть, что делается вокруг. Выпрямился осторожно и Вальтер. Он увидел перед собой низкое, вытянувшееся в длину строение. Потом в темноте вырисовалась высокая фабричная труба, она словно поднималась от самой земли. Тимм разговаривал с горсткой людей, вооруженных винтовками.

Машина стояла у Легердорфского кирпичного завода — передового опорного пункта рабочих.

— Минутку, товарищи! — крикнул Тимм. — Всем ждать на машине. Еще неизвестно, здесь останемся или двинемся дальше.

На машине потихоньку переговаривались и смеялись. Все радовались, что так благополучно прорвались сквозь огонь противника. Хвалили Кришана — молодец, ни разу не дрогнул. Только теперь Вальтер узнал, что во время перестрелки в сосновой рощице один из товарищей, Кришан Дейке, все время подпирал пулемет плечом.

— У меня, наверно, вся спина разукрашена синими и зелеными полосами, — смеясь, говорил Дейке. — Но страху мы на них все-таки нагнали…

Тимм со своими людьми остался здесь. Кто хотел, мог расположиться в здании завода и поспать. Несколько человек отправились туда. Вальтер совершенно не склонен был отдыхать; он не отходил от Тимма и, таким образом, узнал, что же разыгралось вчера в Итцехоэ и здесь, в Легердорфе.

В полдень в Итцехоэ тоже была объявлена всеобщая забастовка. Но в то же мгновение из казарм вышли войска и заняли все общественные здания и крупные заводы. Во второй половине дня произошли первые стычки; рабочие заняли вокзал и несколько гостиниц. Удержать эти объекты им, однако, не удалось — воинские части чуть было не взяли их в кольцо. В последнее мгновенье рабочие отряды пробились к своим в Легердорф. Когда отступали, а отступали с боями, был смертельно ранен командир борющихся рабочих, социал-демократ Эвальд Бюлер, заводской мастер, бывший фельдфебель, взявший на себя командование вооруженными отрядами. Рабочие принесли с собой в Легердорф тело своего погибшего товарища и установили гроб в местной школе. Команду над отрядами рабочих взял на себя, ко всеобщему удивлению, бывший капитан, а ныне вышедший на пенсию налоговый инспектор. Как уверяли итцехойцы, он отлично делал свое дело.

— Что это за налоговый инспектор? — спросил Тимм.

— Те, кто его знает, говорят, что он близок к «Германской народной партии». Буржуй с головы до пят, — ответил один из итцехойцев. — С причудами. Не мудрено — ведь ему уже под семьдесят. С нами, собственно, он не имеет решительно ничего общего, но дело свое делает отлично. В политическую работу он совершенно не вмешивается.

Тимм выразил желание познакомиться с отставным капитаном. Прошли гуськом через территорию завода, потом через какое-то обледенелое поле вышли на шоссе и вскоре достигли города.

Легердорф — маленький городок со сравнительно высоко развитой промышленностью и с сильными рабочими организациями. Легердорфовец, шедший рядом с Вальтером, говорил то о кожевенном, то о кирпичном заводе, то о джутовой фабрике. Пять восьмых всех голосов избирателей отданы рабочим партиям. А вокруг города, в деревнях и в поместьях, преобладают консервативные элементы. В обычные времена классовая борьба здесь выносится на танцевальные площадки, рассказывал легердорфовец. Ни одно воскресенье не обходится без драки. Кто с кем дерется? Крестьяне с рабочими. В последнее время крестьянские парни все чаще приводят с собой пресловутых тайных солдат, которые скрываются в крупных поместьях.

Вальтер спросил, кто эти крестьянские парни? Вероятно — сыновья кулаков?

— Многие, но не все, — ответил легердорфовец. — Однако сплоченность у них поразительная, независимо от происхождения!

— Это нехорошо, — сказал Вальтер. — Надо постараться перетянуть бедняков и их сыновей на нашу сторону.

— Безнадежное дело! Они часто реакционней кулаков. Даже батраки иной раз заодно с ними. Перетянуть их к себе? Бред! Их можно только по башке бить. Крестьяне, за редким исключением, — враждебный лагерь. Это нам надо твердо знать. А сейчас что? Не то же самое? Нет, деревня против нас!

Налоговый инспектор, отставной капитан Генрих Вибринк, сухощавый, необычайно живой, старик, быстрым взмахом руки вскинул на нос пенсне и с каким-то подозрением, пристально посмотрел на вошедших рабочих.

— Что случилось? — взвизгнул он тонким старческим голосом, в котором прозвучали досада и раздражение.

У него было маленькое костлявое лицо, под глазами — мешки, беззубый рот лежал тонкой сухой чертой. Но серые глаза еще смотрели живо. Как успел заметить Вальтер, во время разговора с рабочими лукавый, хитрый взгляд старика мгновенно сменялся подозрительным, настороженным.

Эрнст Тимм, отрекомендовавшись, спросил, словно желая получить подтверждение:

— Вы, стало быть, помогли рабочим своими познаниями в военном искусстве?

— Хи-хи-хи! — засмеялся отставной капитан. — Громко сказано! Хи-хи-хи!.. Меня заинтересовала обстановка, милостивый государь! — вскричал он неестественно высоким фальцетом. И неожиданно серьезно прибавил: — Задача трудная, но интересная! Напоминает положение при Саарлуи!.. Был я тогда лейтенантом, молодым, неопытным, но удалым! Семнадцать дней подряд удерживал позиции, а неприятель — в пять раз сильнее! И точно такая же обстановка здесь! Удержимся! Только, — он вдруг закричал так громко, что кровь бросилась ему в лицо, — только при одном условии: полное повиновение! Самочинных действий не потерплю!

Вальтер, которого вся эта сцена очень позабавила, переводил взгляд с отставного капитана на Тимма и опять на седого военачальника. Тимм был смущен; на лице его, однако, ничего нельзя было прочесть. Он кивал, ни словом не прерывая старика, он умел превосходно молчать; Вальтеру это было хорошо известно. Потом Тимм попросил капитана разъяснить положение.

Старик суетливо развернул на столе карту и стал тыкать костлявыми пальцами в точки, обведенные красным и синим карандашом. Вальтер слышал, как он шепчет про себя:

— В точности как под Саарлуи!

Тимм поблагодарил «господина капитана». Тот вскочил и спросил, устремив на Тимма пронзительный взгляд, доволен ли он его распоряжениями.

К безграничному удивлению Вальтера, Тимм не колеблясь ответил:

— Чрезвычайно, господин капитан!

С проворством, невероятным для такого одеревеневшего старца, капитан обежал стол, схватил обеими руками руку Эрнста Тимма и сказал растроганным голосом:

— Вы — в моем духе! Благодарю бога за то, что он вас послал к нам!

Молча, с застывшим лицом, Тимм вышел из комнаты. Рабочие и Вальтер последовали за ним.

— Где мы можем поговорить так, чтобы нам не мешали? — спросил Тимм.

— Лучше всего пойдемте ко мне домой. Там спокойно, — сказал один из легердорфовцев.

— А не лучше ли в контору на джутовой? Я председатель фабричного комитета.

— Где находится джутовая фабрика? — спросил Тимм.

— Да здесь же. В двадцати шагах!

— Пошли! — решил Тимм.

Без лишних слов все двинулись в темноте за ним и председателем фабкома, прямо через фабричный двор в кабинет директора.

Вальтер все время колебался: сказать ли Тимму свое мнение об этом призраке с того света — отставном капитане? Юноше становилось не по себе при мысли, что Тимм может подчиниться такому командиру. Он все-таки решил ничего не говорить; он не доверял себе — а вдруг Тимм неправильно истолкует его побуждения, подумает, что Вальтер хочет его поучать, вмешивается не в свое дело.

Тимм, опершись о директорский письменный стол, смотрел на легердорфских товарищей, которые удобно расположились в кожаных креслах.

— Вы ответственные представители рабочих? — спросил он.

Те утвердительно закивали.

— Товарищи, в здравом ли вы уме? Что вас заставило довериться этой мумии? Ведь это форменный кретин! Одержимый милитарист! Он может навлечь на нас величайшее и непоправимое несчастье!

Смущенное молчание. Рабочие переглядывались, некоторые сконфуженно улыбались. Вальтер же почувствовал, что у него камень с души свалился. И он смеющимися от удовольствия глазами смотрел на Тимма, который без улыбки, не меняя выражения лица, стоял у стола.

— Да что оставалось делать, ведь у нас никого другого не было… Будь Эвальд жив!.. А Тиде арестован и…

— Кто это — Тиде? — спросил Тимм.

— Член городского совета Итцехоэ, коммунист!

— А кто его арестовал?

— Известно кто! Белобандиты!.. Фрайкоровцы!.. Они арестовали несколько десятков ведущих работников! Конечно, будь все наши здесь…

— Ну, ладно! — Тимм прервал эти попытки оправдаться. — Мешкать, товарищи, нельзя ни минуты больше. Необходимо немедленно посовещаться, уяснить себе, что следует предпринять. Садитесь ближе, Нам нужна карта. Но раньше чем заняться картой, я задам вам несколько вопросов. Первое: как у нас с оружием? Сколько боеспособных людей? Второе: какими силами располагает противник в районе Легердорфа и в Итцехоэ? Третье: боевой дух крепок? А дисциплина?

Они уселись вокруг длинного стола заседаний, и Эрнст Тимм положил перед собой лист бумаги.

— Так. А теперь начнем. Только, пожалуйста, без прикрас! Кому слово?

VI

Уже брезжило утро, когда в Легердорф прибыл велосипедист. Его тотчас же отвели на джутовую. Он доставил важные сведения из Итцехоэ. Засевшая там фрайкоровская часть, по всем признакам, собирается оставить город. До фрайкоровцев дошли слухи, что легердорфские рабочие получили будто бы значительные подкрепления.

Значительные подкрепления? Вальтер невольно улыбнулся. Не считая его, прибыло ровно три десятка человек.

Тимм отпустил курьера и, когда тот вышел, спросил:

— Знаете вы этого парня? Надежный товарищ?

Его уверили, что вполне надежный.

Тимм молча кивнул. Он долго и сосредоточенно просматривал свои заметки. Когда наконец он поднял голову, на лице его играла улыбка. У всех было ощущение, что теперь все в порядке. Тимм сказал:

— Они нас боятся. Это хорошо. Мы поможем им ускорить сборы, иначе они захватят с собой пленных — наших товарищей. Предлагаю создать три ударные группы и с трех сторон одновременно ворваться в Итцехоэ. Только с трех сторон, — чтобы дать им возможность поскорее убраться ко всем чертям. Вот посмотрите на карту, я думаю так…

Кивнув Вальтеру, он сказал:

— Ты все записывай! Оставляю тебя при себе. — Он улыбнулся, подмигнул и добавил: — Назначаю тебя своим адъютантом!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

I

Генералам не удалось свалить республику, но республика все же получила смертельный удар: она попросила помощи у генералов. Еще раз, как в 1918 году, германская демократия была поставлена перед выбором: мозолистая рука рабочего класса или когтистая лапа милитаризма.

Был издан приказ о поимке Эрнста Тимма как главаря бунтовщиков. Его портреты висели на всех афишных тумбах. Ему вменялись в вину: вооруженный бандитизм, убийства, нарушение общественного порядка и спокойствия. Вместе со своими сообщниками, говорилось в приказе, он совершил организованное нападение на город Итцехоэ, штурмом взял тюрьму и освободил заключенных. В боях за город было убито восемь человек, ранено во много раз больше. Когда город находился в руках сообщников вышеозначенного Эрнста Тимма, произошло несколько случаев грабежа. Приказ об аресте был подписан полицейскими властями республики.

Часть рабочих, бравших Итцехоэ под командой Тимма, была уже арестована. Разыскивали и Вальтера.

На его счастье, никто, кроме Тимма, не знал его имени.

Во вторник, 16 марта, руководство профессиональных союзов протрубило отбой — прекращение всеобщей забастовки, хотя в Рурской области и в Средней Германии рабочие еще бастовали и боролись, а правительство еще не вернулось в Берлин. И в тот же день из Гамбурга с музыкой и барабанным боем, провожаемый толпой захлебывающихся от восторга лавочников и мелких хозяйчиков, выступил Баренфельдский корпус добровольцев в полном походном снаряжении, с офицерами в стальных касках и солдатами, вооруженными до зубов. Под звуки прусских военных маршей корпус прошел через городки и деревни Лауэнбурга и Мекленбурга; в Шверине он стал под командование генерала рейхсвера Леттов-Форбека, бывшего кайзеровского генерала, «победителя Африки», получившего ныне новый почетный титул — «завоевателя Гамбурга». Этот генерал и служил для германского демократического правительства порукой спокойствия и порядка во всей северо-западной части страны.

II

Карл Брентен исходил желчью. Говорить с ним на политические темы было мукой, он все высмеивал, над всем издевался. Это никого к нему не располагало, его резкость всех отталкивала. Встречая повсюду и везде раздражение и неприязнь, он замкнулся в себе и никого не хотел видеть. Жить с ним стало тяжело, тем более что уже месяца полтора, как он с семьей поселился в квартире, выходящей окнами во двор, на Глясхюттенштрассе, недалеко от аристократической Фельдштрассе. Осуществленная мелкобуржуазная мечта — современная квартира в новом доме, с ванной комнатой, с выложенной кафелем кухней и газовой плитой — оказалась лишь мимолетным эпизодом. И не только эта мечта развеялась; опять Карл Брентен с утра до позднего вечера мыкался, обивая пороги ресторанов, в надежде сбыть свои сигары «ручного изготовления». Повсюду необходимо было пропустить рюмку водки или кружку пива. А рестораторы, забиравшие у него более или менее крупные партии сигар, ждали большей выпивки. Он часто приходил домой пьяный, но никогда не «навеселе»; в его, так сказать, профессиональном опьянении веселого было меньше всего.

Иронические разговоры отца, его неправильный подход к вещам раздражали Вальтера. Послушать отца, так только он один и обладал здравым смыслом, только он один и был честным до конца, все же остальные — дураки и продажные души. Словно желчный монах или сектант, он жил вне жизни и с самодовольной злой насмешкой наблюдал ход событий, доказывая, что рабочий класс потерял последнюю возможность влиять на них.

Вальтер давно отказался вступать с отцом в политические споры. Политика, диктуемая ожесточенностью, — бесплодная политика. Политика без цели и надежды — это нигилизм. Вальтер уже не раз подумывал поселиться отдельно. Не в последнюю очередь затем, чтобы в его распоряжении была хотя бы маленькая комнатушка, где он мог бы без помех читать, учиться. Он зарабатывал, у него даже были сбережения, и ему хотелось строить свою жизнь по собственному разумению. Но из боязни огорчить мать, он со дня на день откладывал решающий разговор.

В тот вечер, когда он решил поговорить с родителями — вблизи Бармбекского городского парка он присмотрел себе небольшую приятную комнату, — неожиданное обстоятельство заставило его отказаться от своего намерения.

Папаша Брентен сидел в столовой у окна, болезненно бледный, с припухшими веками.

— Садись поближе, сынок! Мне нужно с тобой поговорить! — Голос был усталый, разбитый.

Вальтер встрепенулся. Он придвинул стул к окну и сел против отца. Нет, отец не пьян. Но, видно, до отчаяния удручен. Он как-то неестественно обрюзг. Тело, лицо, руки словно распухли. «Он кончит водянкой: нельзя безнаказанно накачиваться пивом изо дня в день, — подумал сын. — Если не перестанет пить, долго он не протянет…»

— Я совсем потерял голову, — начал Брентен жалобным голосом. — Вот уже пять дней, как не удается продать ни единой сигары. В кармане у меня марки не наберется. Все прахом идет!

Он рассказал, что ресторан Дома профессиональных союзов перестал закупать у него товар, рассказал — почему. И многие другие клиенты, как на беду из лучших, тоже с некоторого времени отказались от его услуг, им не нравятся его политические убеждения. А здоровье вконец загублено вечной беготней и пивом. Он еще никогда не чувствовал себя так плохо. Вот и решил посоветоваться с сыном, вместе пораскинуть умом: что предпринять, за что взяться, чтобы как-нибудь заработать на самое скромное существование?

Вальтер был потрясен.

А он-то собрался переселиться!.. Думал только о себе. Краска стыда залила его лицо. Он сидел, не в силах вымолвить слово.

— Матери не говори; она ничего не знает.

— Слушай, отец, прежде всего отдохни. Оставайся дома и отлежись. Выспись как следует…

— Не так это просто, — пробормотал Брентен.

— Ну, пустяки, справимся как-нибудь. На несколько недель жизни денег у меня хватит. Ведь у меня есть заработок, да и кое-какие сбережения найдутся. Об этом не думай.

— Можешь ты мне одолжить немного денег?

— Конечно! При себе у меня… погоди-ка, вот: десять… тридцать… тридцать шесть марок. Но у меня на сберегательной книжке почти четыреста… Удивлен, а? И знаешь, брось ты бегать по пивнушкам. Найдется какая-нибудь другая возможность сбывать сигары.

— Спасибо тебе, сынок!

— Ты болен, отец! Побудь дома, никуда не ходи!

После ужина Вальтер услышал, как отец сказал матери:

— В последние дни, Фрида, я совсем не давал тебе денег на расходы! Так вот тебе двадцать марок.

III

Погиб Фриц Хардекопф, белокурый бунтарь, единственный из всей семьи Хардекопфов избравший свой, особый путь в жизни. Он пал от руки фрайкоровских наемников в борьбе за республику, о которой был далеко не лестного мнения. Его невеста Анна Мария Мерлинг в письме сообщила, что он командовал вооруженным отрядом рабочих и убит в Эссене, в боях у водонапорной башни.

Ни бабушка Хардекопф, ни Фрида даже не знали, что Фриц живет в Рурской области. С того времени, как по непонятной им причине он скрылся из города, он ни разу не написал им, и они думали, что Фриц обретается бог весть где, на другом конце света.

Фрица нет в живых… погиб самый младший из Хардекопфов, любимец старика Иоганна и предмет тайной страсти невестки Цецилии; самый живой и жизнерадостный из всех четырех братьев. Бабушке Хардекопф неверилось, что смерть его — жестокая действительность, хотя, в сущности, она потеряла его давно, в тот далекий день, когда Фриц ослушался отца, чем, как она уверяла, приблизил его кончину.

Выслушав скорбное письмо, которое прочитала ей Фрида, бабушка Хардекопф молча встала из-за стола и ушла в спальню.

К обеду она вышла в кухню, спросила о том, о сем, делая вид, будто ничего не случилось.

IV

С этого дня о младшем отпрыске Хардекопфов редко кто-нибудь заговаривал; его имя почти не упоминалось. Никто не спрашивал, где он похоронен, никто не проявлял интереса к обстоятельствам, при каких он погиб. Братья стыдились его. Стыд, однако, вызывался отнюдь не чувством вины. Братья считали себя единственными хранителями и носителями социалистической морали и социалистических традиций. Страхом объяснялся их стыд, вот чем. Они боялись, что из-за этого фанатика, как они называли младшего брата, у них могут возникнуть неприятности; чего доброго, гамбургские социал-демократы еще объявят их неблагонадежными. Отто Хардекопф, служащий городской водопроводной станции, что давало ему право на пенсию, боялся впасть в немилость у своего начальника, известного в городе социал-демократа, если до него дойдут слухи, что младший Хардекопф был спартаковцем. Людвиг Хардекопф, кассир районного отделения социал-демократической партии, пользовавшийся отраженным уважением, связанным с именем отца, из тех же соображений опасался, что Фриц запятнает имя Хардекопфов. Хладнокровнее всех оставался Эмиль Хардекопф, самый аполитичный из братьев, он всегда присоединялся к тем, от кого ждал для себя выгоды.

Когда Брентен узнал о смерти своего младшего шурина, его прежде всего удивило, что Фриц оказался в Руре и что он почему-то ни разу не написал. Фрида сделала вид, словно она ни о чем не знает, но с трудом скрыла смущение. В первые дни революции, когда Фриц, преследуемый полицией, искал убежища, ни братья, ни она не протянули ему руку помощи. Людвиг на второй же день выставил его из своего дома. Фрида не знала, что Гермина пригрозила мужу позвать полицию, если этот «большевик» еще хотя бы одну ночь останется у них. Фриц Хардекопф без гроша в кармане, в одной матросской куртке под зимним пальто, ночами скитался по улицам, не находя нигде пристанища. Отто Хардекопф даже на порог к себе не пустил его; он, мол, государственный служащий, объяснял он Фрицу, он не смеет совершить беззаконие и надеется, что брат поймет его, не правда ли?

В конце концов, Фриц, отовсюду гонимый, не зная, куда кинуться, прокрался к сестре, хотя мог у нее встретить мать, которую избегал больше, чем кого бы то ни было. И Фрида тоже не решилась принять его. Но она побежала к Софи Штюрк, и та, наскоро переговорив с мужем, выразила готовность помочь мальчику. Густав Штюрк переодел его в штатский костюм одного из своих погибших на войне сыновей. Надо думать, что Густав его и деньгами снабдил, дал ему возможность скрыться из Гамбурга и где-нибудь устроиться.

По словам Штюрка, Фриц собирался пробраться в Голландию или в Бельгию и там поступить матросом на какое-нибудь судно, идущее в дальнее плавание. Однако он остался в Бохуме. В семье шахтера Иерна Дистеля его приняли, как родного. У Дистеля, старого члена профессионального союза, было три дочки, и хотя эта семья в пять человек жила в трудных условиях, там делалось все, чтобы Фрицу хорошо жилось у них. С детских лет не знал он такой веселой сердечности, какая царила в этом доме. Здесь он влюбился в одну из подруг дистелевских дочерей, бойкую, пышущую здоровьем девушку из Вестфалии, необычайно быстро отпраздновали помолвку, и тут уж больше ни о каком плавании речи не было. Фриц под чужим именем поступил помощником монтера на сталепрокатный завод в Бохуме.

Но и этому новому началу в его жизни суждено было остаться только эпизодом. Фрицу не исполнилось еще и двадцати трех лет, когда пулеметная пуля прорвала ему сонную артерию.

По совету Иерна Дистеля, он полностью отошел от политической работы, ибо приказ об его поимке как участника расстрела какого-то генерала в Брауншвейге все еще рассылался по городам Германии. Все еще следовало опасаться, что республиканская полиция обнаружит его и предаст суду. Но в марте генералы взбунтовались против республики, и республиканское правительство бросило клич — спасайте республику и ее правительство от мятежной военщины!

Рабочие Бохума избрали Иерна Дистеля своим военным командиром, а он назначил Фрица командиром одной из так называемых рабочих сотен. В Бохуме восстание врагов республики было быстро подавлено, и основная масса рабочих двинулась на Эссен, в помощь еще борющимся там товарищам.

В первом же сражении у водонапорной башни смертоносная пуля настигла Фрица Хардекопфа. Оповещения о его смерти не было, и так и осталось неизвестным, где товарищи похоронили его.

V

Самой постоянной клиенткой Брентена была тетушка Лола, хозяйка «Театрального кабачка» и владелица немалого состояния, которому было положено начало еще в молодости, и ни для кого не являлось секретом — какими способами. Когда дела Карла Брентена шли из рук вон плохо, когда покупатели не желали платить или старались сбить цены, так что он ничего не зарабатывал на своих сигарах, кабачок тетушки Лолы служил ему спасительным прибежищем. Она всегда платила наличными. Платила даже вперед, если Брентен просил ее об этом. И никогда не придиралась ни к товару, ни к цене.

Она все еще высоко взбивала свои рыжие волосы, но ее дряблые щеки обвисли, а непомерно широкий рот, порой еще ярко накрашенный, утратил чувственное выражение. Маленькие заплывшие глазки мерцали зеленоватым блеском, и тот, кто ловил на себе их взгляд, даже пугался. Но при всей бросающейся в глаза внешней вульгарности она обладала добрым сердцем. Когда маленький, изрядно тучный Брентен — милый сигарщик! — тяжело ступая, входил, вот как сегодня, в ее кабачок, она предоставляла обслуживание посетителей своим кельнершам и, навалившись пышным бюстом на стойку, хрюкала сиплым басом:

— Рада вас приветствовать, Брентен, вид у вас, дружок, надо сказать, далеко не блестящий! Ну, что опять?.. Сумасшедшая жизнь, а?

Брентен молча кивал. Участливое слово ему не часто приходилось слышать.

Дома он высидел неделю. Но потом его одолела тревога. С каждым днем он становился все неспокойнее, все нервнее. Наконец не выдержал и, насколько позволяли больные ноги, опять стал носиться по городу. Кроме торговли сигарами, он ничего придумать не мог.

— Прежде всего давайте выпьем по рюмке доброго штейнхегера!

Она налила вино, закурила бразильскую сигару, предложенную Брентеном, и, сделав две затяжки, одним глотком осушила рюмку. Подперев обеими руками голову, тетушка Лола слушала Брентена.

С ней он мог поделиться всеми своими горестями. Хорошо, что есть хотя бы один человек, с которым можно отвести душу, поговорить о человеческой низости, о том, как люди слепы и глупы, лживы и алчны. Ни с кем не был он так откровенен, как с тетушкой Лолой. Ей были известны и личные его затруднения, и заботы. Она знала, что отношения с женой у него опять разладились, что он чувствует себя в собственном доме, как гость — да еще и не очень желанный. Она знала, как мучает его нищенская домашняя обстановка, знала, что ему с женой, тещей и детьми приходится ютиться в двух маленьких комнатушках. Знала также, что Папке обязан своей карьерой Брентену, но, кроме черной неблагодарности, Брентен ничего не получил. Тетушка Лола удивительно умела слушать.

VI

Когда бы Карл в последнее время ни шел к тетушке Лоле, он всегда думал: уж не натолкнусь ли я случайно на Пауля? Они не виделись несколько месяцев. Папке избегал улиц, где они могли бы встретиться. Но в эту субботу главный администратор Городского театра стоял у стойки и мрачно смотрел в свой стакан с пивом. Увидев Брентена, он испуганно вздрогнул и заорал:

— Ты, Карл! Само провидение посылает тебя… Что случилось, мой старый друг, тебя нигде в последнее время не видно? Господи, как я рад! Иди же сюда! Присаживайся!

Брентен небрежно подал ему руку, взобрался на один из высоких табуретов у стойки, дружески поздоровался с тетушкой Лолой и заказал пиво.

— Живительной влаги, Лола! — завопил Папке. — Из лучших сортов! Две больших!

Немигающим взглядом он пристально всматривался в Брентена.

— Ах, Карл, у тебя нехороший вид. Ты мне совсем не нравишься!

— Зато у тебя отличный вид, — сухо ответил Карл. — Тем не менее, ты мне тоже не нравишься!

Папке пропустил мимо ушей иронический намек и жалобным голосом продолжал:

— Внешность обманчива, мой милый! Злейшему врагу не пожелаю таких забот, как у меня. Задыхаюсь от работы! Мечусь, измаялся вконец! А в результате? Одни огорчения! Одни неприятности! Вот где у меня все это! — И он провел пальцем под подбородком.

Брентен молчал и тянул пиво.

— Не прав я разве? — орал Папке. — Полагаю, что и тебе не многим лучше живется. Работаешь сверх сил! О себе не думаешь! Забрасываешь друзей! Семью! Знаешь лишь одно — службу, работу… Собачья жизнь!.. Не прав я разве?..

На лице Брентена появилась ледяная улыбка. «Шарлатан! — думал он. — Будто мне неизвестно, что каждое твое слово — ложь. Я очень хорошо понимаю, как тебе неприятно со мной встретиться…»

— Лола, вы не выпьете с нами? — спросил он.

— Если угодно — с удовольствием! — И она налила себе тоже «большую» и тоже «самого лучшего».

«Пусть расплачивается», — подумал Брентен, поднял свою рюмку и сказал:

— Стало быть, за твое здоровье! За то, чтобы тебе легче жилось!

Папке, бросавший быстрые, подозрительные взгляды то на Брентена, то на хозяйку, молча поднял свою рюмку, кивнул и выпил.

Несколько минут он сидел, по-видимому что-то сосредоточенно соображая. Наконец заговорил:

— Да-да… Гм! Видишь ли, Карл, я…

— Знаю, знаю, Пауль! — перебил его Брентен. — У тебя ни минуты времени. Ты должен идти!

— Клянусь честью, это так! Какой же ты странный, господи! Кому-кому, а тебе ведь известно, что сегодня «Риэнци» и у меня дел выше головы. Но вот о чем я хотел у тебя спросить, давно хотел спросить… Ты знаешь Еленко?

— Главного режиссера?

— Да-да! Так ты его знаешь? Его прочат в директоры.

— Знаю ли я его? Еще бы! — солгал Брентен.

— По-твоему, не возмутительно, что его кандидатура серьезно обсуждается?

— Кандидатура? На пост директора?

— Ну да! Безобразие! — горячился Папке.

— Почему? — спросил Брентен, стараясь угадать, что так выводит из себя Папке. — Способный человек!

— И ты туда же! — прошипел Папке. — Да это доносчик! Невежа! Тупица! У него левая рука не ведает, что творит правая. А главное — еврей! Да еще какой! Обращается с подчиненными, точно надсмотрщик с рабами. И ругается, как ломовой извозчик. Не понимаю наших социал-демократов, они как дурачки восторгаются им.

«Наши социал-демократы»! Брентен саркастически улыбнулся. «Хватает же у человека бесстыдства!» Но он промолчал.

— Как ты думаешь, Карл, если бы такому всыпать по первое число? Я бы не отстал в этом деле, уверяю тебя. Можешь на меня рассчитывать!

— Как же это устроить? — спросил Брентен, все еще не понимая, куда гнет Папке.

Тот придвинулся к нему и зашептал:

— У тебя ведь, несомненно, есть связи в «Фольксцайтунг». Верно ведь? Да?

— Ну, разумеется! — не моргнув глазом, солгал Брентен.

— Не мог бы ты там тиснуть статейку? Я дам тебе материал! Это была бы настоящая сенсация! Если хочешь, я сам напишу. Разок взбаламутить как следует это еврейское болото! Как ты на это смотришь?

— Гм! — промычал Брентен с таким видом, точно он раздумывает. «Так вот, значит, какие планы у этого прохвоста. Хотелось бы только знать, чего он добивается. Неужели ему взбрело в голову самому занять место директора?»

— И понимаешь, Карл, это было бы одновременно ударом и по тем социалистам, которые горой стоят за этого молодца! Ну, как ты думаешь?

— Надо поразмыслить!

— Сенсация была бы — взрыв бомбы!

Когда Папке ушел, Брентен спросил Лолу, слышала ли она их разговор.

Тетушка Лола кивнула, ухмыльнулась и сказала:

— На этого Еленко он давно уже точит зубы…

— А почему?

— Врать не буду — не знаю. Но они на ножах. Если Еленко станет директором, первым, кто вылетит из театра, будет ваш друг Папке. Наверняка!

— Так-так! Вот откуда ветер дует! Но как вы сказали, Лола? «Ваш друг»? Ха-ха-ха-ха!

VII

Карл Брентен засеменил вверх по Валентинкамп, направляясь домой. Да, Пауль стал стопроцентным мерзавцем. Интриган. Вот на что он пускается. Возможно, что он это называет политикой. Вместо его статьи я с удовольствием поместил бы в «Фольксцайтунг» наш разговор. В конце концов, Лола была свидетельницей…

На углу Фельдштрассе помещался кабачок «В поход». Владелец кабачка Эбермайер изредка покупал у Брентена ящик-другой сигар.

В саду засиделось несколько посетителей. Зайти выпить, что ли, еще кружку пива? Нельзя же, в конце концов, приходить только тогда, когда хочешь сбыть свой товар.

И он присел к незанятому столику в саду. Дверь в бар была открыта, и хозяин, стоявший за стойкой, издали кивнул ему. Кельнер принес пиво.

— Спасибо!

Вдруг до Брентена донесся чей-то поразительно знакомый голос. Он прислушался и оглянулся.

Да, он не ошибся; за соседним столиком сидел Кнузен, и с ним — целая компания. Унтер-офицер Кнузен, эта нейстрелицкая скотина, этот цепной пес и кровопийца! Брентен почувствовал, как на лбу у него набухают жилы, как кровь приливает к глазам. Это он, его горловой голос, порою оглушительный, как рев быка. Там, в казарме, этот ненавистный голос гудел в ушах у Брентена даже ночью. Да, это его гладкая, наглая, отвратительная морда, еще до сих пор она преследует Брентена во сне…

Точно повинуясь чужой воле, Карл Брентен поднялся, подошел к столику и сказал:

— Прошу прощения у почтенной компании! — И, обращаясь к Кнузену, спросил: — Я ошибаюсь или это действительно вы?

— А, привет! Вы ведь… Ну конечно же, наш сигарщик!.. Постойте, как же это вас звали?

— Брентен!

— Верно! Ну, как дела? Есть у вас при себе что-нибудь из прежних сортов?

Брентен посмотрел на свою руку, в которой держал пивную кружку.

— Есть! — крикнул он с искаженным от ярости лицом и, размахнувшись, швырнул кружку в голову бывшего унтер-офицера…

Крики… Опрокинутые стулья… Четверо мужчин набросились на Брентена. Он даже не защищался. Он испытывал чувство облегчения, словно сбросил с плеч что-то очень тяжелое. Уже теряя сознание от сыпавшихся на него градом ударов, он все еще, не отрываясь, смотрел на проклятого пса Кнузена, валявшегося на земле.

Санитары из полицейского отряда Скорой помощи на носилках доставили Карла Брентена домой.

Фрида издала душераздирающий вопль, увидев мужа. Вся голова его, за исключением рта и носа, была забинтована. Даже глаза. На пиджаке темнели большие пятна крови.

— Боже мой! Боже мой! Что случилось?

— Победа! — ответил Брентен из-под повязки. И еще раз, громко, почти ликующе, повторил: — Победа!

— Какое несчастье!.. О боже!.. Карл, Карл, что же случилось? Пожалуйста, сюда вот, на софу! Господин вахмистр, как произошел этот несчастный случай?

— Несчастный случай? Не-ет, фрау! Потузили маленько друг друга.

— Подрались? Кто? — Фрида уставилась на мужа, которого санитары бережно уложили на диван. — Карл, ты ввязался в драку?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

I

В последующие бурные недели и месяцы двадцатого — двадцать первого годов, принесшие с собой столько испытаний и горя, ни одно событие так сильно не потрясло Вальтера, как смерть Ауди Мейна.

Да, Ауди застрелился. Ему и двадцати лет еще не исполнилось… Вальтер прочел и глазам своим не поверил. Но сомнений быть не могло, газеты подробно сообщали об этой трагедии, называя всех ее участников полными именами. Однако по путаным и разноречивым газетным сообщениям невозможно было представить себе истинные мотивы, толкнувшие Ауди на самоубийство. Одни газеты называли это «актом отчаянья незрелого юноши», другие уверяли, что он «жертва инфляции», третьи… Называлось имя актрисы Франциски Т. Но репортеры могли сообщить только, что означенная особа скрылась с новым любовником, и тогда обманутый и покинутый юноша прибег к револьверу. «Генеральанцайгер» писала, что в кассе, находившейся в ведении самоубийцы, якобы недосчитывается значительная сумма. В последнее время молодого человека часто видели в ночных ресторанах и кабачках в компании завзятых кутил. Узнав, что предстоит ревизия его кассы, он и пустил себе пулю в лоб. Но из всех этих газетных заметок никак нельзя было понять, что произошло на самом деле. Весьма возможно, что в каждом предположении была доля истины.

Многие события быстро бледнели и стушевывались в суматохе стремительно бегущей жизни, изменчивого, все уносящего времени; но смерть Ауди преследовала Вальтера, как тень, давила, как вина… Да, он чувствовал себя виноватым. Он ничего не сделал, чтобы спасти товарища. Собирался было ввести его в кружок эвтерповцев, но так и не выполнил своего намерения. Он не протянул Ауди руку в его одиночестве, не помог вырваться из порочного круга на верный путь. Он предоставил Ауди самому себе, когда еще можно было его спасти.

Ауди нет в живых! Этого насмешника, который так беспощадно иронизировал над глупостью людской. Веселого юноши в ярко-красной рубашке, похожего на живое знамя…

II

Жизнь была словно шабаш обезумевших ведьм, словно адский карнавал. Мораль и порядок вывернуты наизнанку. Лозунгом дня стало опьянение. В каждом слове, в каждом взгляде была ложь, на каждом углу подстерегали спекуляция, контрабанда, укрывательство; в каждом подъезде гнездилась проституция. Устраивались так называемые «лиловые вечера», один раз «только для дам», в другой раз — «только для мужчин». В каждом притоне визжал джаз; бары, рестораны, кафе и кабаки старались перещеголять друг друга аттракционами: тут были и «вдовьи балы», и танцы раздетых догола, и дамский бокс в бочках, и скачки на диких ослах, и эротическая акробатика. Появились доктора черной и белой магии, вещие женщины — и поток верующих в чудеса с каждым днем возрастал. На окраинах города, заселенных бедняками, перед дверями гадалок и ясновидящих выстраивались очереди представительниц слабого пола — от девушек, едва окончивших школу, до выфранченных матрон. А в виллах богачей на Альстере процветали оккультизм и спиритизм.

В доме Брентенов царила жестокая нужда. Карл Брентен вот уже несколько месяцев лежал в больнице. Все еще не миновала опасность полной потери зрения. Один глаз оказался безвозвратно погубленным, врачи прилагали усилия, чтобы спасти второй.

Вальтер оказался единственным кормильцем семьи. Но он числился в «черных списках» союза предпринимателей металлургической промышленности. С верфи «Блом и Фосс» его уволили вскоре после капповского путча, а потом выбросили и с завода «Менк и Хамброк». Теперь он работал токарем третьего разряда на маленькой, захудалой фабричке, на Старом Штейнвеге.

Большую часть своей библиотеки Вальтер, скрепя сердце, уже продал. Но когда были исчерпаны последние запасы сигар, а марка продолжала стремительно падать, пришлось продать не только остаток книг, но и вообще все, что можно было вынести из дому.

Бабушка Хардекопф взялась за шитье и починку вещей, чтобы вносить в дом и свой заработок. Фрида, как в давно забытые времена, опять нанималась на уборку контор и стирку белья. Даже школьница Эльфрида, кроткая, мечтательная девочка, и та после школы работала посыльной в аптекарском магазине.

И все же Фрида и ее дети нередко ложились спать голодными. Сухого хлеба и то не хватало. Такой нужды семья Брентенов не знала даже в самые тяжелые военные годы.

Были, однако, практичные люди, уловившие дух эпохи, как они это называли. Хинрих Вильмерс, страстный любитель ската, говорил, например, что бывают-де такие бесшабашные времена, когда все моральные устои перевернуты вверх ногами и в жизни царит полная противоположность тому, что обычно дозволено. Он и Мими с недавнего времени переселились за город, в Ральштедт, где приобрели дом с обширной усадьбой. Уже летом двадцатого года Хинрих Вильмерс стал владельцем крупного увеселительного заведения под названием «Вандсбекерские залы для почтенных бюргеров». Это был ресторан с большим салоном, клубными комнатами и садом, вмещающий добрых восемьсот посетителей. Родные задавались вопросом, откуда же у Вильмерса вдруг объявились такие крупные деньги; поговаривали, что он уплатил за «Вандсбекерские залы» долларами и гульденами. Официальный ответ Вильмерсов гласил, что Хинрих якобы получил наследство из Америки и сразу стал богатым человеком. Но зависть проницательна, подозрительность дальновидна. Зря, что ли, у него зять — директор банка? А во времена инфляции золото само прилипает к рукам банковских директоров. Тесть покупал рестораны и виллы, а зять, директор банка, Гайнц Редерс, несмотря на обширнейшие деловые связи с голландскими банками, по-прежнему вел самый скромный образ жизни, не делал никаких приобретений и избегал всякой показной роскоши. Это было столь же подозрительно, как если б он ударился в другую крайность.

Вильгельм Штамер, владелец транспортной конторы, оказался менее удачливым. Он был новичком в деловом мире, и богатое возможностями время вскружило ему голову, лишило осмотрительности. Штамер попал в тюрьму. Он брал подряды на перевозку грузов в Голландию, но некоторые поездки неизменно совершал лично. Это обратило на себя внимание, тем более что он всегда имел дело с одной и той же роттердамской экспортной фирмой, давно уже бывшей на подозрении у полиции. При внезапном и тщательном обыске немецкие таможенники нашли в подушках шоферского сидения бриллианты и валюту.

Штамера приговорили к восьми годам тюремного заключения.

Предприятие его перешло к сыну.

Постигла неудача и Пауля Папке. С тех пор как «еврей Еленко» уволил его из театра, он чувствовал себя невинной жертвой «анархического времени», как он выражался… В суде по трудовым конфликтам Папке повел длительную и ожесточенную тяжбу против нового директора театра, но «продавшийся» председатель суда отказал ему в иске, в довершение всего присудив еще и к уплате судебных издержек. Папке бесновался, писал жалобу за жалобой, помещал пасквильные статьи в «Нахтпост», оплачивая их звонкой монетой, но толку от этого было мало.

И что уж, прости господи, они поставили ему в вину?.. Два-три прогула, то, что вечерок-другой он позволил себе покутить, поручив дела костюмеру… Неодобрительные высказывания о театральном руководстве, которое он — да разве он когда-нибудь говорил неправду! — обвинял во взяточничестве и называл иудейским. И если эти обвинения остались недоказанными, то лишь оттого, что по своему душевному благородству он не мог выдать лицо, доверившееся ему. Все это смехотворные, за волосы притянутые придирки, жаловался Папке. О бесследном исчезновении нескольких кусков шелка и других материй он скромно умалчивал. Бог ты мой, в эти времена исчезали и не такие вещи. Из-за каких-то несчастных нескольких метров шелка подымать такой шум! И Папке со спокойнейшей совестью говорил всем, кто не отказывался слушать, что его выставили из театра евреи и социал-демократы. Они просто не терпят вокруг себя прямых людей, которые не желают плясать под их дудку.

Разорен он, однако, не был. О нет! Проживет он и без театра, без этого «еврейского учреждения»; ведь у него есть его аренда на уборные в ресторанах и увеселительных заведениях. Доходов от этой аренды ему вполне хватит на приличное существование. О нет, помилуй бог, он далеко еще не нищий, не попрошайка, не жалкий бедняк, от которого люди брезгливо отворачиваются…

Именно поэтому Папке был глубоко задет неожиданной холодностью Хинриха Вильмерса, который перестал появляться в кружке «Гордость и отрада бюргера» и не приглашал его сразиться в скат. С тех пор как Пауль Папке не назывался более господином директором и главным администратором, а был всего лишь арендатором уборных, Вильмерсы стали смотреть на него свысока и всячески это подчеркивали. Папке как-то сказал с циничной откровенностью, какой любил иногда щегольнуть:

— Можно подумать, что от меня несет мочой, моей благодетельницей!

III

Не только деловые неудачи портили жизнь Паулю Папке; гораздо больше ее отравляли семейные распри, доводившие его порой до белого каления.

Папке, в гостиных любивший разыгрывать из себя светского льва, а в обществе мужчин — женоненавистника, до сорока с лишним лет оставался верен своему холостяцкому принципу и давно уже полагал, что навсегда избавился от опасности брачных уз. Но тут путь его пересекла пышная блондинка по имени Адель, вдова мясника Швенике из Ноймюнстера. Он увивался за ней, пуская, по своему обыкновению, пыль в глаза, и, стараясь блеснуть перед людьми, потчевал ее двусмысленными словечками и преувеличенными, как всегда, ироническими комплиментами. Но Адель оказалась не из тех, кого легко провести за нос, и Папке слишком поздно это понял: не прошло и десяти дней, как он был помолвлен, а к концу месяца — женат.

Вдова мясника знала, чего хочет; она отличалась не только решительным складом ума, но и решительностью действий. Эта вдовушка крепко держала в руках своего ухажера, мяла и тесала его на свой лад, и как он ни извивался, как ни противился, а она добилась всего, чего хотела. Правилами так называемого хорошего тона она полностью пренебрегала и еще до свадьбы переехала к нему, в его холостяцкую квартиру. Тут уж он сам, опасаясь пересудов соседей и знакомых, предложил отправиться в магистрат. Он шел туда, как на эшафот, и юмором висельника оглушал себя, а других вводил в заблуждение.

Ненадолго, однако, хватило у него юмора. Бросив якорь в гавани нового брака, Адель не обнаружила ни малейшей склонности приспособиться к супругу. После первых же жестоких ссор, которые показали, что она ни в чем ему не уступит, супруги перестали считаться друг с другом, и каждый зажил по собственным склонностям и вкусам, а склонности и вкусы у них были весьма разные. У него был тешивший его мишурный мир в театре, постоянный столик в ресторане «Гордость и радость бюргера», а в театральном кабачке у тетушки Лолы постоянные партнеры по картам, и он все больше и чаще выставлял себя ярым женоненавистником.

Отрадой Пауля Папке была его постоянная спутница Альма, выдрессированная им овчарка, которая повиновалась не только его слову, но и взгляду. Когда он, с ременной плеткой в руке, сопровождаемый послушным псом, шествовал по улицам города, он настолько упивался чувством вольного властелина, что на время забывал даже о своем супружестве.

Нелегко было обоим супругам нести крест безотрадной семейной жизни. Но жена, очевидно, страдала больше, чем муж. Она очень быстро старела, стала неряшлива, за внешностью своей следила все меньше. В противоположность прошлым годам, когда Адель на все отвечала мужу немым презрением, она теперь устраивала ему сцены, кончавшиеся страшными ссорами. То она жаловалась, что нет на свете женщины несчастнее, чем она, что он обманул ее, загубил ее лучшие годы; то осыпала его язвительными насмешками, пуская в ход все, чтобы унизить его как мужчину. Она поднимала его на смех за поражение, которое он потерпел в затеянном им судебном процессе против дирекции Городского театра, и высчитывала, сколько ему придется уплатить за судебные издержки и адвокату. Она была дьявольски изобретательна во всем, что могло его уязвить или послужить поводом для насмешек над ним. Он же, на людях бахвал и говорун, дома становился все молчаливей и замкнутей; но ядовитые речи супруги, которые он молча проглатывал, отравляли ему существование.

В этот поздний вечер, далеко за полночь, отпирая дверь своей квартиры, он всей душой надеялся, что Адель уже спит. Он никогда не торопился домой, всячески старался избежать встречи с ней. Собака тихо повизгивала, предчувствуя отдых.

Адель, в нижней юбке и с полуобнаженной грудью, сидела на кухне и неприязненным взглядом смотрела на входящего супруга. Альма, опустив голову, побрела в переднюю, к своему ящику.

— Где ты в последнее время шляешься по ночам?

Папке не ответил. Ведь она прекрасно знала, откуда он пришел. В конце концов, это его работа, кстати сказать, единственная теперь, до комендантского часа надзирать за чистотой уборных в увеселительном заведении Загебиля.

— Не старайся, пожалуйста, втереть мне очки, что ты пришел из твоего… благородного за-ве-дения!

Папке и не помышлял «втирать ей очки» по какому-либо поводу, он молчал.

— Ты, видно, прекрасно себя чувствуешь в роли сторожа в нужнике, подтиральщика дерьма!

Адель удовлетворенно рассмеялась, увидев, как его передернуло.

— Далеко же ты пошел, Пауль Папке! Надо же, чтобы мне попался муженек только по видимости мужчина!

Жуя кусок хлеба, который он достал из кухонного шкафа, Папке чуть не подавился; собака коротко взвыла.

— Убери куда-нибудь эту скотину! — закричала Адель и поднялась, словно собираясь выгнать собаку из квартиры. Но вдруг, видно, передумала, однако орать не перестала: — В доме вечно стоит вонь, как в свинарнике! Сил никаких нет! Впредь собачий ящик изволь сам чистить! Вот лопнет у меня терпение и я насыплю яду в корм этой бестии!

Папке поднял глаза, и на лице у него мелькнула безумная улыбка. Казалось, будто он хочет что-то сказать, но он только кивнул, еще раз улыбнулся и опять кивнул.

IV

Карла Брентена выписали из больницы, так и не поставив по-настоящему на ноги; он остался инвалидом. Зрение в уцелевшем глазу ослабело. В полной апатии, долгими часами сидел он и о чем-то думал. Он ужасающе исхудал, лицо одрябло, у рта залегли глубокие складки. Целыми днями от него слова нельзя было добиться. О том, что происходит в стране и во всем мире, он и слышать не хотел.

Вальтер удивлялся матери — несмотря на все невзгоды, это была все та же мужественная, самоотверженная Фрида. Никогда ни единой жалобы не срывалось с ее уст. Она подбодряла мужа, всячески внушала ему веру в его силы. Едва занималось утро, как она убегала мыть полы в какой-то конторе. Три дня в неделю где-то стирала поденно. Она отправлялась к торговцу сигарами Призу, с которым Брентена связывали долголетние деловые отношения, заботясь о том, чтобы муж не чувствовал недостатка в сигарах. И решилась на самое тяжкое для себя: пошла к Густаву Штюрку, попросила у него взаймы денег и кое-как кормила семью.

Однажды Брентен спросил жену, знает ли Хинрих, что он болен.

— Разумеется, — ответила Фрида. — Все родные знают.

— А Пауль? — спросил Карл.

— И Пауль; можешь не сомневаться!

— Написала бы все-таки ему, — сказал Карл Брентен.

— Хорошо. Если хочешь, напишу.

В кухне она стиснула руки и, вся красная от сдерживаемого гнева, сказала удивленной бабушке Хардекопф:

— Он никогда ничему не научится! Какие еще сюрпризы должны ему преподнести его родные и так называемые друзья, чтобы у него раскрылись глаза и он понял бы наконец, что они собой представляют! Когда же, когда, бог ты мой, ему станет ясно, что нечего, решительно нечего ждать от них!

И все же она написала и Вильмерсам, и Папке, и даже Матиасу. Но скрыла это от сына.

V

Карл Брентен не сумел приспособиться к стихии инфляции. Порой ему чудилось, что он кое-что заработал, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что убыток намного превышает прибыль. Когда он, заключив сделку, начинал подсчитывать барыши, выяснялось, что, не доложив денег, нельзя пополнить запасы товара.

Брентену пришлось учиться, и он учился, платя, конечно, за уроки достаточно дорого. В погоне за заработком он спекулировал, старался перехитрить, дурачил, водил за нос и надувал других так же, как надували его. При этом он никогда не зарабатывал, но ему хотя бы удавалось торговать без убытка.

А пока он «учился», семья его терпела лишения.

На помощь родных нечего было надеяться, даже на Густава Штюрка: инфляция окончательно обесценила его маленькое состояние.

Но Пауль Папке отозвался. Он прислал письмо, в котором предлагал жене Карла зайти к нему; он, мол, по мере сил, постарается помочь. Фрида была возмущена, даже Карл в первую минуту стал ворчать: чего ради этому болвану вдруг взбрело в голову разыгрывать из себя благодетеля? Но затем он вскользь заметил, что, пожалуй, правильнее было бы все-таки пойти к Папке, узнать, чего он хочет. А через несколько дней он возобновил разговор: не обидится ли Папке, если она совсем не откликнется на его предложение? Карл бубнил, что Фрида ни с чем не желает считаться. Видно, очень уж загордилась. Он даже попытался внушить себе и ей, будто Папке с нетерпением ждет ее прихода и, наверное, вне себя от того, что его великодушное предложение так холодно принято.

Фрида пошла. И застала его дома.

Она сидела в гостиной как бедная просительница — и разве она ею не была? А он, заложив руки за спину и напустив на себя важность, расхаживал перед нею взад и вперед и читал ей нравоучение о дружеском долге взаимной помощи, о правилах товарищеских отношений.

— Истинная, обоюдно искренняя дружба, — разглагольствовал он, — не допускает, чтобы одна сторона была всегда дающей, а другая — всегда берущей. Нет! Друг обязан выручить друга в любой час, в любую минуту, а особенно — когда один из двух друзей попадает в затруднительное положение. И в этом отношении, милейшая фрау Брентен, Карл глубоко разочаровал меня. Когда мне пришлось вести нашумевшую во всем городе борьбу с этой еврейской компанией в Городском театре, Карл не протянул мне руку дружеской помощи. Я обратился к нему с открытой душой, у него же ничего не нашлось для друга, кроме пустых обещаний. Я испытал глубокое разочарование, любезнейшая, я был потрясен… О нет! О нет! Пусть Карл не пеняет на меня за то, что я не проявил к нему участия, когда он болел. Он сам виноват. Но я знаю себя, и мои близкие меня знают: при всех слабостях, какие, возможно, и присущи мне, я не себялюбив! Другу я отдам последнее. Если друг в беде, я жизни не пожалею и приду ему на выручку!

Пауль Папке тяжело перевел дыхание. Последние слова он произнес с большим пафосом. Видно, он взвинтил себя собственной речью: губы у него дрожали, к горлу подступила икота. Он приложил руку к пиджаку, там, где полагается быть сердцу, и крикнул:

— Я не бесчувственное чудовище!.. Я страдаю за Карла! Я не… нет, я не стану платить злом за зло! Нет, этого я не сделаю!

И он снова забегал взад и вперед перед Фридой Брентен. А у нее слезы выступили на глазах, слезы ярости — от того, что она вынуждена была все это выслушивать, слезы стыда — от того, что пришлось так унизиться. Бахвал! Фанфарон! Ведь все это сплошное кривлянье и лицемерие!

— Ну, ну, дорогая фрау Брентен! Зачем же плакать? Я не хотел вас обидеть, поверьте! Я прекрасно знаю, что вы человек редкой честности и порядочности! И потому я помогу вам! Невзирая ни на что!.. Все забуду и помогу!

Фрида вытерла слезы. Папке все ходил взад и вперед, ломая руки и глядя куда-то мимо нее. Теперь он говорил, тщательно и осторожно взвешивая каждое слово:

— Я не в состоянии в данную минуту помочь какой-нибудь солидной суммой денег, тем более что возврат долга при нынешнем стремительном падении курса теряет для кредитора всякий смысл. Но у меня есть для вас работа. Предлагаю вам место смотрительницы уборной в ресторане Загебиля. Особой, которая сейчас там работает, я очень недоволен. У меня есть серьезные основания подозревать, что она плутует. В сущности, должность эта доверительная. Стоять у входа и считать, сколько дам посещает уборную, я, разумеется, не могу. Мне остается поэтому одно: полагаться на честность моих служащих. Что касается упомянутой особы, то, как сказано, тут всякое доверие исключается. Поэтому я хочу ее уволить. И я готов, фрау Брентен, предложить вам возможность ежевечерне зарабатывать вполне приличную сумму.

Фрида Брентен встала. Бледная, с большими, удивленными, испуганными глазами, эта сорокалетняя женщина казалась молодой девушкой. Она собиралась уйти молча, без единого слова. Но Папке преградил ей дорогу. Широко расставив руки, словно собираясь заключить ее в объятия, он крикнул:

— Ну, милая дамочка, вы согласны? К вам я питаю доверие! Вы — честная душа!

Фрида бросила на него быстрый взгляд и сказала то, чего ей совершенно не хотелось говорить:

— Я потолкую с Карлом!

— Да, да, непременно! Непременно потолкуйте! И в субботу в семь вечера вы должны приступить к исполнению своих обязанностей. Только прошу: точно в семь, без опозданий!

Когда она спускалась о лестницы, он крикнул ей вслед:

— Передайте привет Карлу! Да, да, кланяйтесь ему от меня, я не злопамятен!

VI

В эту субботу на Хохенштауфеналле 5 в Ральштедте Мими и Хинрих Вильмерсы ждали не только своих дочерей с их мужьями, но и Брентенов — Минну и Матиаса. Хозяевам хотелось поразить воображение Брентенов новым домом и всем стилем своей теперешней жизни. Вилла Вильмерсов стояла в глубине обширного парка, расположенного на невысоком холме. На этой улице были и более внушительные и роскошные особняки с колоннами и башенками, с фонтанами в тенистых парках. На больших зеленых площадках можно было увидеть гамбургских судовладельцев и купцов, развлекающихся игрой в гольф. Среди этих богатых усадеб вилла Вильмерсов производила, пожалуй, даже скромное впечатление: дом — всего лишь двухэтажный, без всяких колонн и башенок. Это было простое, квадратное строение из серого камня, с волнистой шиферной крышей и большим балконом, выходящим в парк. Дорожки, змеившиеся среди зеленого газона, были посыпаны светлым гравием. Теннисной площадкой, по всей видимости, пользовались мало, однако Вильмерсам она казалась очень декоративной.

Хотя была уже поздняя осень, но день выдался удивительно теплый, и вечер обещал быть хорошим, поэтому Мими велела сервировать стол на балконе; Минну и Матиаса Брентенов ждали к послеобеденному кофе, а молодежь — только к вечеру. Хинрих, сидя в кресле-качалке и покуривая сигару, задумчиво смотрел в парк. Он усиленно решал задачу — как показать свою готовность помочь, чтобы это не очень дорого обошлось. Прежде всего, следует недвусмысленно дать понять, что речь может идти только о единовременной помощи. Вопли отчаянья — Хинрих Вильмерс получил уже второе письмо — крайне неприятны и назойливы, а уж просьба дать взаймы какую-то сумму в гульденах просто возмутительная наглость. Об этом и говорить нечего, принципиально!

Вошла Мими и подсела к мужу.

— Ну, у меня все готово для приема гостей! — Она протянула ему руку. Улыбаясь, он взял ее в свои. — Как у нас хорошо, Хинрих! Я так благодарна тебе! Так бесконечно благодарна!

— Благодари не меня, а тех, кого следует!

— Да, разумеется, нам повезло с нашими дочками!

— И с их мужьями, — добавил он с улыбкой. — Это не только дельные люди, они еще и умны. А умные люди — редкость, поверь мне!

— Ты сам такая редкость. Поэтому не поддавайся ложному чувству жалости, способному толкнуть на неразумные поступки. Ты же знаешь, что я желаю ему добра, но он человек ненадежный, легкомысленный. И всегда был таким, с юности.

— Ему прежде всего не хватает того ума, той практической сметки, о которой мы сейчас говорили.

— Совершенно верно. Будь он в свое время осмотрительнее, разве он дошел бы до такой нужды?

Раздался звонок.

— Эти не запаздывают! — Мими встала. — Останутся они на вечер, как ты думаешь?

Горничная уже отперла дверь Минне и Матиасу Брентенам; навстречу им поспешно спускалась по лестнице Мими Вильмерс.

— Как я рада, что вы наконец выбрались к нам! От всего сердца — добро пожаловать! — Она протянула невестке обе руки, обняла брата. — Далековато к нам, верно? Но жизнь за городом имеет свои преимущества.

— У вас здесь очаровательно! — ответила Минна, явно подавленная; ее ошеломило богатство этой загородной виллы.

— Снимайте же пальто! Пауля, помогите господину таможенному директору! Вы трамваем приехали или поездом? Все-таки самый лучший, самый надежный способ передвижения — это трамвай.

— Мы взяли машину, — важно сказал Матиас.

— Ах, это, конечно, лучше всего, но страшно дорого.

Матиас умолчал о том, что он только в Вандсбеке взял такси.

— Надо вам сказать, что у нас нет машины. Хинрих не хочет обзаводиться автомобилем. В некоторых вещах он ужасно старомоден.

Хинрих Вильмерс тоже спустился вниз. Он радушно приветствовал гостей.

— Ну вот и вы! Слышал, как моя жена тут сплетничала на мой счет. — Смеясь, он пожал руку невестке и шурину.

Матиас откликнулся с присущей ему солидностью:

— Женщин следует выслушивать, но никак не слушаться!

— Прекрасно сказано! Надо запомнить!

— Теперь на нас все шишки посыплются, — сказала невестке Мими. — Мы лучше и слушать не будем!

Минна Брентен восхищалась домом и больше всего парком, а Мими восхваляла здешний целительный божественный покой. Мужчины заговорили о своем, и Мими предложила невестке пройти по комнатам.

Как только женщины вышли, Хинрих тотчас же перешел к делу, которое, собственно, и заставило пригласить Брентенов.

— Ты тоже получил второе письмо, Матиас?

— Нет!

— На этот раз Карл сам написал. Просит взаймы денег… в гульденах!

— В гульденах? Голландских гульденах?

— Да, да! Он, мол, может достать заграничный табак на исключительно выгодных условиях, но только за гульдены.

— Вполне возможно, — сухо сказал Матиас.

— Прекрасно, но как он себе все представляет? — спросил Хинрих. — Допустим, что я мог бы это сделать, но как он вернет мне долг?

— Об этом он не пишет?

— Ни слова!

— Значит, он, очевидно, собирается в гульденах и вернуть…

— Неужели ты серьезно так думаешь? Но, честно говоря, разве ему платят в гульденах за сигары, которые он вырабатывает бесспорно из импортного табака? Сомневаюсь! Где он возьмет гульдены, чтобы вернуть долг?

— Придется ему купить их.

Разговор оборвался. Они сидели друг против друга, попыхивали сигарами и думали — каждый о своем. Матиас заговорил первый:

— Ты выбрал действительно красивое место. Замечательно расположен дом.

Хинрих словно не слышал его:

— Надо прямо сказать — солидным дельцом Карл никогда не был. А кроме того — у него на редкость несчастливая рука. За что бы он ни брался — все у него срывается. Нет, он, как ни смотри, некредитоспособен.

— Во всем виновата его несчастная склонностьк политике, — сказал Матиас.

— Сама по себе политика — еще не так страшна, но быть коммунистом, вот что страшно! Коммунист и коммерсант — вещи несовместимые. Если ты коммерсант, ты не можешь быть коммунистом. А если ты коммунист, будь последователен и, бога ради, иди на фабрику, там тебе и место.

Хинрих Вильмерс встал, подошел к балюстраде балкона и посмотрел вниз, на парк.

Матиас, не шелохнувшись, искоса проводил его взглядом. Разумеется, Хинрих мог бы поддержать Карла, и даже гульдены мог бы ссудить ему, но он попросту не хочет. Ну что ж! Никто не может его заставить. Интересно, что Мими думает на этот счет? И Матиас сказал:

— Ты, бесспорно, прав, Хинрих! Бесспорно! Но что же нам делать?

Хинрих Вильмерс повернулся к нему.

— Об этом-то и речь. Как ты собираешься поступить? Каким образом и насколько ты можешь и хочешь ему помочь?

— Я-а? — Матиас был безмерно удивлен. — Ты, очевидно, считаешь меня зажиточным человеком? Да, если бы не лечение Агнес, я не был бы так стеснен. Но сохранить жизнь моей несчастной дочери — это требует огромных средств. Как тебе, вероятно, известно, Агнес уже полтора года в Арозе, в санатории. Страховая касса платит до смешного мало: мне приходится оплачивать все полностью. И это длится уже долгие годы, можно сказать, с первого часа жизни моей девочки. Я? О моей помощи и говорить не стоит. Я не в состоянии оказать ее.

— Значит, все ложится на мои плечи?

— Не знаю, как обстоит у тебя с деньгами, но легко представляю себе, что у тебя хлопот полон рот. Поддерживать в порядке такой особняк, да и все прочие твои дома — одно это уж чего стоит!

— Ужасное положение! — воскликнул Хинрих. — Я не забываю, в конце концов, что Карл мой шурин. Здорово, видно, его прижало, иначе он никогда и ни за что не писал бы таких просительных писем.

— Эти слова делают тебе честь, Хинрих. Что же ты придумал?

— Я постараюсь сделать все, что смогу!

Дамы, вернувшись после обхода всего дома, нашли, что на балконе сейчас уже прохладно. Решили перейти в гостиную. Хинрих предложил шурину попробовать еще один сорт сигар и велел принести из погреба бутылку красного вина.

Минна Брентен, захлебываясь от восторга, описывала мужу все, что она видела.

— Изумительный дом, Тиас! Сказка, сотканная из света и красоты! И при этом все необычайно удобно устроено! Кухня — что твоя бомбоньерка! Ты непременно должен посмотреть, Тиас. Архитектор, строивший этот дом, — великий художник! Ты только взгляни, что Мими мне подарила! — Она показала мужу темно-зеленое вечернее платье.

— Красиво, а? Только тут, на боку, немного выцвело, но это почти незаметно. Я ужасно рада!

Матиас Брентен не узнавал своей жены. Что с ней случилось? Говорит, точно по книге читает. Дома она за целый день трех слов не скажет. Минна заставила его пощупать ткань подаренного платья, и он, как полагалось, сказал:

— Да, дружок, замечательная материя!

— Вы договорились? — спросила Мими. — К чему же вы пришли?

Матиас промолчал и только посмотрел на Хинриха. А тот потер руки, откинулся на спинку кресла и ответил:

— Я думаю, что у Карла трудности со сбытом сигар. Поэтому я напишу ему, что готов время от времени покупать у него, ну, скажем… до тысячи сигар. Пусть даже по розничной цене, если он пожелает.

— Но послушай, Хинрих, ты же говорил, что его сигары в рот не возьмешь, такая это гадость.

— Хотя бы и так! Но мы ведь хотим ему помочь!

— Ты во всех отношениях слишком благороден. Я знаю, какие сигары тебе нравятся, и, если я не ошибаюсь, то покупать сигары у Карла — выброшенные деньги.

Хинрих рассмеялся.

— Как же выброшенные? Ведь их же получит Карл! — И он прибавил: — Думаю, что это наиболее безболезненная форма помощи: она его не обидит и не обременит долгами.

— Спасибо тебе, Хинрих! — Мими поцеловала мужа в лоб. — Будем надеяться, что Карл сумеет оценить все, что для него делают.

Матиас Брентен не сказал ни слова.

Близился вечер, и он, не глядя на явное недовольство жены, стал прощаться. Брентены ушли еще до ужина, на который Вильмерсы ждали дочерей с их мужьями.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

I

В кружке эвтерповцев «новенькая», девушка с худощавым, бледным широкоскулым лицом и умным взглядом светло-серых глаз, привлекала к себе внимание своими непокорными кудрями. Темные, почти черные волосы, отливавшие металлическим блеском, подчеркивали бледность лица. Она была на несколько лет старше остальных девушек и по всему своему облику и манерам казалась взрослой женщиной.

Юноши, оставаясь одни, любили подтрунить над девушками своего кружка. Хотя бы для того, чтобы не прослыть «дамскими угодниками», — этого они боялись больше всего. Но ни одна из девушек не была так часто мишенью для острот, как Катарина Крамер. В сущности, никто не мог сказать, как она попала в кружок. Она как-то появилась там, потом зачастила и стала постоянным членом кружка.

Катарина служила в конторе кооперативного товарищества. Она умела двумя-тремя меткими, язвительными штрихами обрисовать того или иного из своих начальников, «господ товарищей». Дважды она подавала жалобы на дирекцию в суд по трудовым конфликтам, и оба раза требования ее удовлетворяли.

С тех пор между нею и ее начальством шла непрерывная мелочная война; от Катарины с радостью бы избавились, но она не уходила из чистого упорства.

Эта решительная девушка пришлась Вальтеру по душе. Катарина была начитанна, и суждения ее отличались четкостью и определенностью. Из писателей она больше всего любила Бальзака, Диккенса и Готфрида Келлера, чем окончательно завоевала симпатии Вальтера.

В те годы Камерный театр на Безенбиндерхофе считался одним из наиболее передовых в Германии. Под художественным руководством Эриха Цигеля и Артура Закхайма, выдающиеся актеры, имена которых вскоре стали известны далеко за пределами страны, создавали для ценителей искусства интереснейшие спектакли.

Катарина и Вальтер стали рьяными посетителями Камерного театра, а вскоре и завсегдатаями «Артистического погребка» — небольшого ресторана при театре.

Однажды, по дороге в театр, Вальтер встретил Грету Бомгарден. Он бы ее не узнал, если бы она так пристально не смотрела на него.

— Да ну? Неужели ты?

Грета подошла и протянула ему руку. Она пополнела, щеки еще больше округлились. А как разодета! Элегантное летнее светлое пальто, широкополая соломенная шляпа… Он невольно взглянул на ее ноги. Так и есть — высокие каблучки!

Столь бесцеремонный осмотр смутил Грету. Но она ничего не сказала, только взглянула на Вальтера.

— Ну, как живешь, Грета? Не видались мы с тобой целую вечность!

— Да, это верно. Тебя удивляет мой вид?

— Нет, нисколько! Право же… Так что же ты поделываешь?

— Работаю личным секретарем у Маркардта.

— Да? Скажи пожалуйста! А кто такой Маркардт?

— Не знаешь? Ну, как же так? Ведь это первый человек в «Кооперативном товариществе оптовых закупок»! Его знает весь Гамбург. По крайней мере, все социалисты.

— А ты разве все еще социалистка?

— Ты сомневаешься, Вальтер? Не обижай меня! Ведь я все та же стрекоза, «тяжелый случай», как ты меня называл! — Она рассмеялась и схватила его за руку. — Уверяю тебя!

— Верю! — сказал он.

— Это потому, что я не так… не так одеваюсь, не прыгаю и не ношусь, как коза? Поверь, все это только внешнее. В конце концов, мы стали старше, а значит, и благоразумия прибавилось, верно?

— Разве так уж обязательно людям с годами становиться благоразумней?

— Да видишь ли… Я… я… Нет, ты странный… Скажи, ты хоть чуточку рад, что мы встретились?

— Рад ли?

— Только честно, прошу тебя!

— Ну конечно же, Грета! Не часто бывает, что вдруг встретишься после стольких лет. А воспоминания… Не знаю, поймешь ли ты меня…

— Еще бы! Я очень хорошо тебя понимаю! Очень! Ты не проводишь меня немного?

На короткое мгновенье он заколебался.

— К сожалению, не могу, Грета! У меня свиданье.

— С «ней»? — Грета лукаво подмигнула.

Он смотрел ей вслед, смотрел на высокие каблучки, делавшие ее походку манерной, неестественной. Грета!..

Грета!..

Когда Грета была уже далеко, он вдруг вспомнил, что ничего не сказал ей о трагическом конце Ауди. Да и Петера она знала… Вальтер вдруг громко рассмеялся. Так ли уж много лет прошло со дня их последней прогулки по Альстеру? Как она клялась, что никогда не станет модной куколкой! Не наденет ботинок на высоких каблуках… Та ли это девочка, которая посреди улицы теребила бороду старого морского волка? Так ли уж давно это было? Неужели мы и в самом деле та-а-кие старые?

II

— Да ты задохнешься в затхлом воздухе родительского дома! — сказала Катарина и прибавила: — Лучше всего тебе жить отдельно. Мне тоже невмоготу оставаться со своими. Давай поселимся вместе, снимем две хорошие комнаты. Мы оба зарабатываем, можем жить, как нам нравится.

Вальтер посмотрел на нее, но промолчал. «Это невозможно, — подумал он, — не могу же я оставить теперь мать одну».

Словно угадав его мысли, она продолжала:

— Ты имеешь право на личную жизнь. Даже обязан подумать о себе. А не можешь — ну что ж! Я, во всяком случае, поселюсь отдельно, а ты будешь приходить ко мне. Когда захочешь. Смотри на мой дом, как на свой!

Вальтер по-прежнему молчал. «Чего она добивается? — спрашивал он себя. — Чтобы мы поженились? «Берегись! — сказал как-то шутя Ганс Шлихт. — В тот день, когда она решит выйти за тебя замуж, тебе крышка!» Нет, нет, с этим делом еще можно подождать, и довольно долго. Не та-а-ак уж нам все-таки много лет».

Да, энергии у Катарины было — хоть отбавляй. Не прошло и нескольких дней после этого разговора, как она уже сняла на Хаммерландштрассе комнату с кухней. Он должен непременно и сейчас же пойти взглянуть на ее новое жилище, сказала она Вальтеру.

— Тебе очень понравится! — уговаривала Катарина. — Из окон чудесный вид на Хаммерский парк!

— Довольно далеко все-таки от Норд-Сан-Паули!

— Не очень! — возразила она. — Да и все равно, ты будешь жить больше у меня, чем у своих.

— Ты уверена?

И вот они осматривают ее квартирку.

— Ну? — воскликнула она. — Нравится? А когда я еще обставлюсь, как задумала, тогда… Дай только срок!

Она водила его по комнате.

— Никакой кровати — это пережиток… Вот здесь будет стоять широкая софа с выдвижными ящиками, куда можно убирать постель. Там — книжная полка. В углу — маленький шкаф, совершенно гладкий, очень простой. Стол, два стула, пожалуй, еще кресло, тут, у окна. И все. На стене я повешу морской пейзаж Гогена. В книжном магазине Ауэра я видела чудесную репродукцию. А тут, над диваном, твой портрет. Да, да, зря ты усмехаешься! А затем… Пойдем, пойдем сюда! Вот здесь я устрою прелестную кухоньку. Есть и крошечная кладовая. Тут будет столик с электрической плиткой. Там — узкий, но высокий шкаф для кастрюль, посуды и прочего. Боже, как я рада! Наконец у меня есть мое царство, где я сама себе госпожа! И вполне хватит места на двоих!..

Как она была оживлена, разговорчива, счастлива!

III

Шли дни. Большие и малые события несли с собой тревоги и огорчения, изредка — радости. Каждое утро Карл Брентен торопился из дому, чтобы обойти знакомых рестораторов и трактирщиков и всучить свой товар. Каждый вечер Фрида мчалась к поезду, чтобы поспеть к Загебилю, где она работала смотрительницей при уборной. Вальтер, который стоял на таком видном месте в «черном списке» союза промышленников-металлургов, что нигде не мог получить работу по специальности, работал маляром на верфях. Семья Брентенов кое-как сводила концы с концами, жили до предела скромно, хотя и работали три человека, — курс марки ежечасно падал.

Однако общественные события были куда серьезней. Убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург обезглавило революционное руководство рабочего класса Германии. Разрозненные выступления рабочих беспощадно подавлялись кровавой рукой реакции. Так было в Баварии, Брауншвейге, в Средней Германии, в Фогтланде и особенно в Рурской области, где после капповского путча рабочие яростно отбивались от наступающей реакции. Уныние и безнадежность все больше овладевали трудовым народом. Тысячи трудящихся, которые вступили в профессиональные союзы, возлагая на них большие надежды, теперь повернулись к ним спиной. Рабочий класс Германии, на радость его заклятым врагам, был расколот на два больших лагеря, ожесточенно боровшихся друг с другом всеми средствами, какие только были в их распоряжении. Социал-демократические лидеры не извлекли уроков из своей роковой политики. Еще яростней боролись они за сохранение буржуазной мнимой демократии, спекулируя на государственных постах, предоставленных им буржуазными партиями. Многие лучшие борцы рабочего движения не захотели участвовать в этой роковой и постыдной распре; разочарованные, они отошли в сторону.

И во всей великой семье трудящихся, в которой германский рабочий класс был лишь одним из ее звеньев, после кажущегося кратковременного подъема, положение было не лучше. Рабочие Венгрии потерпели тяжелое поражение в кровавой гражданской войне и отданы были во власть бесновавшихся баронов и биржевиков, как некогда Георг Доза и его соратники. В Италии поднялась волна мощного рабочего движения, но иностранные капиталисты поддержали сторонников Ватикана и толстосумов и укрепили их ослабленную власть, чего без этой помощи они не добились бы. В Польше свирепствовал антирабочий террор; буржуазный мир стремился превратить Польское государство в барьер против социализма, победившего на Востоке.

Но наиболее угнетающим событием этих бурных месяцев был голод на Волге. Молодая Советская республика, отстаивавшая свое существование в жестокой схватке чуть ли не со всем капиталистическим миром, вынуждена была бороться еще и с немилостью природы. Небывалая засуха опустошила богатые земли Поволжья и привела к страшному неурожаю. Гражданская война сильно разрушила и без того недостаточную сеть железных и шоссейных дорог, что крайне затрудняло доставку продовольствия на Волгу из отдаленных восточных районов, тем более что в некоторых из них еще шли бои против контрреволюционных банд. Население на Волге голодало. Сотни тысяч людей бросали кров и дом и все свое добро и бежали от голодной смерти. Правительство молодой Советской республики обратилось к народам всех стран с призывом о помощи голодающим на Волге. Это был долг человечности. Но нашлось немало злых, ненавистнических языков, которые говорили: вот видите, что дало русскому народу его социалистическое правительство.

Вальтер был поражен тем откликом, который нашел призыв Советского правительства в немецком народе, и прежде всего среди его интеллигенции. Он включился в работу общества «Помощь Советской России». По воскресеньям вместе с Катариной и другими молодыми рабочими и работницами он ходил из дома в дом и собирал продовольствие и одежду. Рабочие, в большинстве своем сами терпевшие во всем нехватку, давали, что могли; даже социал-демократы, которые заявляли, что они критически относятся ко всему, что идет с Востока, и те что-нибудь да находили для людей, безвинно страдающих от голода. На удивление широко и душевно откликнулись средние слои населения. Тут долго объяснять не приходилось — все читали о катастрофе на Волге. Дарили костюмы, белье, обувь, а также деньги на покупку медикаментов. Эта солидарность, неожиданно захватившая столь широкие круги, была радостным событием.

И все же Кат сказала однажды Вальтеру:

— Не блестящие дела у нас, Вальтер, во всем мире не блестящие!

IV

Вальтера вызвали в комитет партии «по весьма срочному делу». Он пошел в тот же вечер.

Некоторое время ему пришлось ждать, а затем один товарищ повел его на Хопфенмаркт. Они остановились перед небольшим извозчичьим трактиром; спутник Вальтера незаметно огляделся по сторонам и велел ему войти в трактир; там, за последним с правого края столиком, сказал он, сидит товарищ, которому нужно поговорить с Вальтером.

— Кто он такой? — спросил Вальтер.

— Я его не знаю, но ты с ним знаком.

Что за таинственность? Почему этот товарищ не мог с ним встретиться в помещении партии?

Едва Вальтер вошел в трактир, как сразу же увидел в самом дальнем углу — кого же? — Эрнста Тимма! Он сидел за столиком и улыбался ему.

— Здорово, Вальтер! Молодец, что сразу же явился!

Вальтер порывисто пожал ему руку и тихо проговорил:

— Признаться, я крайне удивлен.

— Чем?

— Да тем, что вижу тебя здесь, — продолжал он еще тише. — Это же страшно рискованно!

— Тебя я не боюсь!

— Меня тебе, конечно, нечего бояться, но…

— Ладно! Ты что пьешь? Или ты все еще непьющий?

— Само собой!

К столу подошел хозяин.

— Есть у вас минеральная вода? Или лимонад?

— Нет, таких напитков не держим. Сельтерская вода еще, пожалуй, найдется.

— В таком случае дайте сельтерской.

Когда хозяин отошел, Тимм сказал:

— Надо держать себя как можно непринужденней. Не говори шепотом, достаточно — вполголоса.

— Ах, Эрнст, как тяжко, что все было напрасно! И оружие у нас было, и власть была!

— Нисколько не напрасно! — сказал Тимм и положил руку Вальтеру на плечо. — Кто хочет стать мастером, должен учиться! Мы учимся, Вальтер! И копим драгоценный опыт.

— Все ли извлекли для себя урок? — с горечью сказал Вальтер.

— Лучшие из нас все-таки извлекли. Уже многие поняли, что для победы нам не хватало самого главного — партии. И ее мы сейчас создаем — новую партию, революционную от первого и до последнего звена.

— Учиться! Да, Эрнст, учиться необходимо! Я тоже кое-чему научился, поверь мне! Ведь я тоже был мечтателем!

Эрнст Тимм улыбнулся. Улыбка была добрая, сердечная, понимающая и вместе с тем поощрительная. Но когда Тимм заговорил, в его словах звучал почти укор:

— Не осуждай свои мечты! Мечтать — это право молодости. Но осуществляй свои мечты! Никчемен только тот, кто век свой остается мечтателем! — Он прищурился и, пристально глядя в глаза Вальтеру, продолжал: — Недосмотрели мы многое, это верно. Но все, что мы упустили, необходимо восполнить и провести в жизнь. Больше всего мы можем и будем учиться у русских товарищей — они показали нам, как нужно бороться, чтобы победить. Уже одно понимание этого — тоже шаг вперед. Итак: «Догнать! Исправить ошибки! Взять правильный курс!»

Вальтер поднял голову. Как хорошо было смотреть в открытое, честное лицо Тимма, в его умные, дружеские глаза! За ним погоня. Приказ о его поимке висит на всех столбах. Он вне закона, он живет без имени.

— Да, большевики сумели не только сделать свою революцию победоносной, — продолжал Эрнст Тимм, — они сумели и отстоять социалистическое государство рабочих и крестьян от всех империалистических интервентов Европы и Азии. Какая силища! Какая вера в свое будущее! Какое величие! Социалистическая Октябрьская Революция в России — да знаешь ли ты, парень, что это значит? Это — осуществленный «Коммунистический манифест»! Это — триумф социализма! Начало нашей победы, победы всего трудящегося люда на земле!

— Как хорошо ты говоришь, Эрнст! — восхищенно сказал Вальтер. — А я-то полагал, что ты нем, как рыба.

«Это мой друг, мой товарищ, — думал он. — Его ищут. Появиться в Гамбурге… Да позволительно ли такое легкомыслие?»

— Ты все время оставался в Гамбурге, Эрнст?

— Нет, я здесь только на несколько дней. Можно сказать, по заданию. Но к делу, браток: мне нужен твой совет и твоя помощь. Понятно, лишь в том случае, если ты согласен…

— Неужели ты сомневаешься?

— Не торопись заверять, раньше выслушай, о чем пойдет речь.

Речь шла о полиции. В последнее время сенатор, социал-демократ, ведавший полицией, настоял на том, чтобы пополнить ее молодыми силами из рядов социал-демократии. Для того чтобы молодые полицейские не подпали окончательно под влияние реакционной националистической пропаганды, был организован профессиональный союз полицейских служащих. Вот в этом-то профсоюзе и надо было создать левое крыло, призванное укреплять и развивать социалистическое сознание в новой прослойке полицейских служащих. На Эрнста Тимма, очевидно, хотя он прямо и не сказал, возложили это специальное задание. Для его осуществления Тимму и понадобились совет и помощь Вальтера.

У Тимма был список всех гамбургских полицейских. Он случайно узнал, что двое из молодых людей, недавно поступивших на службу в полицию, — бывшие члены «Свободной пролетарской молодежи». Тогда он вспомнил о Вальтере.

— Прежде всего, — начал он, — знаешь ли ты Эвальда Холлера и Бернгарда Фризе?

— Знаю обоих, — отвечал Вальтер. — Они пошли на службу в полицию? Странно! Но понять можно, оба всегда сочувствовали социал-демократам.

— Далее. Можешь ты поговорить с ними? Не донесут они на тебя?

— Что ты! Не допускаю и мысли! Среди нас нет людей, способных на такую гнусность.

— Ну, тогда хорошо. А как по-твоему — можно их убедить примкнуть к левым? Работать совместно?

— Надо попробовать, Эрнст! Я, во всяком случае, свяжусь с ними.

Это было еще не все. Тимм спросил, нельзя ли посылать в адрес отца Вальтера пропагандистскую литературу и согласится ли Вальтер передавать ее товарищу, которого Тимм ему укажет?

— Почему в адрес отца, Эрнст? Посылай их на мое имя. Можно все же прибавить: табачный магазин.

— Хорошо, спасибо! А вот список. Хочешь посмотреть? Может, найдешь еще кого-нибудь из бывших членов ваших молодежных организаций?

Список был длинный, в несколько страниц. Вальтер пробежал его глазами. Он увидел здесь Фризе и Холлера, а остальные фамилии ничего ему не говорили. Да и как могло быть иначе — судя по году рождения, все эти люди были значительно старше.

— Что-о?! — Вальтер поднял голову и посмотрел на Тимма. — О да! Я нашел здесь еще одно хорошо известное мне имя.

— Еще один знакомый? Отлично!

— Совсем не отлично! Это заклятый враг. Бандит, солдат фрайкора. Вот! Гейнц Отто Венер, комиссар уголовной полиции. Черт возьми, как мог этот субъект попасть в уголовную полицию?

— А откуда ты его знаешь?

— Разреши тебе подробно рассказать, Эрнст! — И Вальтер изложил решительно все, что знал. Венер дезертировал во время войны. Вошел в Гамбург с частями, которыми командовал Леттов-Форбек. Вальтер рассказал о своей встрече с ним… о Рут… Он ничего не скрыл.

Эрнст Тимм слушал, поглаживая подбородок.

— А ты еще говоришь, совсем не отлично. Возможно, что он один из вдохновителей так называемого «Объединения национально-сознательных полицейских» — сборища реакционеров всех мастей.

— Вполне допускаю!

— Замечательный субъект. Значит, недаром мы с тобой встретились, Вальтер! Жаль, что ты непьющий; хороший повод, чтобы выпить. — И он крикнул: — Хозяин! Стакан грогу, да покрепче!

V

Вальтер встретился со своими товарищами по молодежной организации Эвальдом и Бернгардом — сначала с одним, потом с другим. Они слегка сконфузились, увидев его; стеснялись своей полицейской формы. Но как только Вальтер без околичностей изложил цель своего прихода, смущение их рассеялось.

Нет, Фризе не согласен. Дело ясное: шаг, о котором говорит Вальтер, направлен против его партии и несовместим с его политическими взглядами. Нет, его не переубедишь; он социал-демократ и обязан не только сохранять лояльность по отношению к своей партии, но и отстаивать ее принципы. Тем не менее расстались они с Вальтером добрыми друзьями и товарищами.

Эвальд Холлер сначала тоже раздумывал и колебался. Но в конце концов дал свое согласие. Левые, сказал он, народ неплохой. Он убедился, что со многим еще следует бороться… Товарищи ударили по рукам: договорились! Больше того, Холлер обещал привлечь к делу своего сослуживца, тоже бывшего члена Союза социалистической рабочей молодежи. Парень отличный, смелый и надежный, сказал он.

Сложными путями Вальтер сообщил Тимму о результатах своих стараний, и тот был очень доволен. На полях своего ответного письма Тимм приписал: «А тому бандиту я уже здорово насолил!»

Вальтер тем временем узнал от Эвальда Холлера кой-какие подробности о комиссаре уголовной полиции Венере. Работает он в политическом отделе уголовной полиции. Куда угодил! Живет в небольшом загородном домике в Зазеле, И он, и жена его члены общества культуры нагого тела «Солнце и воздух»… Живут замкнутой, по-видимому согласной, семейной жизнью.

Счастлива ли она? Хорошо ли ей в ее загородном домике? Вспоминает ли она когда-нибудь об их совместных странствованиях? О Мертвом Логе? О вечере в хижине пастуха, угощавшего их овечьим сыром и «страшными» историями об этой уединенной пустоши? Или об отпуске, проведенном в Зальцхаузене, где она купила себе пестрый крестьянский костюм, который так чудесно шел к ней? Помнит ли еще, как веселы и беззаботны были они оба?

VI

— Давай поедем в Люнебург, Кат!

— С удовольствием!

— Мы переночуем в Люнебурге, а в воскресенье побродим, дойдем до Лауэнбурга. Оттуда вернемся в Гамбург. Сообщение удобное.

Они стояли под вокзальной аркой, среди тысячных толп экскурсантов, отправлявшихся за город на конец недели — с субботы до понедельника. Кругом — шум, сутолока, давка. «Перелетные птицы» с туго набитыми вещевыми мешками на спине, с мандолинами и гитарами в руках, оживленные, радостно-возбужденные предстоящей веселой поездкой, звонко хохочут, перебрасываются шутками. А рядом с ними — солидные папаши и мамаши, разодетые по-воскресному, с тяжелыми дорожными сумками, с тросточками и зонтами. На перрон протискиваются целые ферейны, выезжающие всем составом на лоно природы. Подаются дополнительные поезда. Толпы людей безостановочно снуют во все стороны, суматошатся, громко перекликаются. Время от времени весь этот бурливый шум прорезает резкий гудок паровоза.

Субботний июльский день предвещал особенно погожее воскресенье. Облака в небе стояли высоко, сквозь них то и дело прорывалось горячее солнце. Ветра не было, но дышалось легко и свободно.

Луга Вильгельмбургского края, застланные густым зеленым ковром сочных трав, пестрые стада рогатого скота, белые домики с двускатными, красными, как киноварь, черепичными крышами, разбросанные тут и там пастбища, шоссе, обсаженные березами, порою воз или бричка, проезжающие вдали, — все казалось игрушечным, все, будто по волшебству, выскакивало из большой игрушечной коробки…

С песнями ехал веселый молодой народец туристов по цветущей летней земле, сквозь холмистые леса Герде, вдоль берегов небольших речушек, мимо сонных городков, осыпанных щедрым золотом солнца…

Приехав в Люнебург, Вальтер и Кат направились в центр города.

— Пойдем, Кат, сегодня в церковь святого Иоганна, — предложил Вальтер. — Она очень красива. Стоит посмотреть.

В гостинице «Город Гамбург» они сняли на ночь номер. Кат устроила все так просто и уверенно, что Вальтер не мог прийти в себя от удивления.

— Господам можно предложить номер на двоих? — спросил администратор.

Не успел Вальтер сообразить, что ответить, как Кат уже бросила:

— Разумеется.

— А господа… женаты? Простите, пожалуйста, но полиция требует…

У Вальтера потемнело в глазах, уши его вспыхнули огнем. Но Кат любезно ответила:

— Да, да, мы знаем. Но мы женаты!

Вальтеру ничего не оставалось, как написать на врученном ему специальном бланке: «Вальтер Брентен с женой. Прибыли из Гамбурга».

Когда они остались одни, он в ужасе зашептал:

— Как ты могла, Кат? А если полиция…

— Вздор! — невозмутимо сказала она. — Будто полиции больше нечего делать, как шнырять по гостиницам. Но портье придется щедро дать на чай.

Они отправились в церковь святого Иоганна.

Четыре года — большой, очень большой срок… Разве Рут не походила на знатную даму? Гордую и важную? А на самом деле она оказалась совсем иной — живой и веселой, порой даже задорной. Она любила меня, я знаю! Супруга комиссара уголовной полиции!..

— Почему ты так молчалив? — спросила Кат, испытующе всматриваясь в него. Было видно, что какие-то неспокойные мысли роятся у нее в голове. — Странно! — продолжала она. — Что с тобой такое?

— Да ничего. Что может быть со мной?

— Ты все еще опасаешься… насчет… насчет нашей общей комнаты?

— Нет, что ты!

— Ты рад?

— Чему?

— Предстоящей ночи, конечно.

От сильного смущения он громко, чересчур громко рассмеялся и с наигранной самоуверенностью ответил:

— Пока я радуюсь прекрасному субботнему вечеру и тому, что я в Люнебурге.

VII

«Взрыв бомбы в Гамбурге!» — «Взрывчатый заряд под окном!» — «Покушение на председателя отделения коммунистической партии в Гамбурге». Такими заголовками пестрели газеты. Гамбургские националисты впервые дерзнули на столь наглый выпад, и полиция никого из виновников все еще не задержала. Гамбургский сенат запретил какие бы то ни было митинги и демонстрации, они якобы могут помешать расследованию дела и, кроме того, нарушают спокойствие и порядок!.

Вальтер помчался в партийное бюро. Он вообразил, что непременно встретит там Тимма. Никакого Тимма там не было, но многие товарищи знали его. Одни с чистосердечным видом уверяли Вальтера, что Тимма нет в Гамбурге уже целую вечность, другие вообще не отвечали Вальтеру и только укоризненно смотрели на него. Ну, конечно, как мог он не знать, что спрашивать о Тимме не только безответственно, но и глупо!

Опять и опять рассказывали всё новые подробности о случившемся. Националисты, возможно, что это были молодчики из фрайкора, совершили покушение на Эрнста Тельмана. Под окном его квартиры взорвался заряд взрывчатки. По счастливой случайности ни его, ни кого-либо из его семьи не было дома. Кто-то сказал, будто бы весь фасад дома разрушен. Кто-то слышал, будто бы взрывчатка получена из лагеря гарбургских саперов. Многие утверждали, что покушение на жизнь Тельмана — сигнал к целой серии подобного рода действий.

В таком случае надо ведь что-то предпринять? Нельзя же сидеть сложа руки и ждать — ждать, пока взорвется следующая бомба? Против головорезов необходимо принять действенные меры, в корне пресечь их преступные замыслы! В этом все были единодушны. Никто не знает, кого они наметили своей следующей жертвой.

— Но сенат запретил все демонстрации и митинги протеста!

— Невероятно. Вы можете это понять?

— Любые массовые выступления запрещены!

— Одними демонстрациями не поможешь; власти должны принять строгие меры!

— Вот они и принимают — запретили массовые выступления! Мало вам разве?

— Вздор! Неужели вы думаете, что сенат и впрямь намерен принять какие-либо меры против этих молодчиков?

— А вы не думаете? Уж не рискованно ли это? Завтра может быть совершено покушение на какого-нибудь сенатора.

— Да, да, эти молодые люди уже не могут жить без того, чтобы не бросать бомбы! Четыре года их этому обучали, они набили себе руку в этом деле, это стало их страстью. Вроде охотничьей страсти, неукротимое желание стрелять, убивать!

— Ну и терпимость у вас, батенька! Этих страстных любителей пострелять, этих молодчиков, помешанных на убийствах, надо обезвредить, их надо по меньшей мере бросить за решетку!

— Хи-хи-хи! Вот как вы думаете! Но тогда нужно было бы многих и многих бросить за решетку!

На улицах повсюду группами стояли люди и обсуждали сегодняшнее событие. Говорилось и выслушивалось много всякого вздора; если же кто-нибудь заговаривал о необходимости принять энергичные меры и призывал к классовой борьбе, его обрывали, не желали слушать. Классовая борьба, говорили ему, выдумка коммунистов. Если же он на это отвечал: «А бомбы — это реакция в действии!» — люди смеялись и шли прочь.

Вальтер весь дрожал от негодования. Ему хотелось побежать за ними, встряхнуть их, накричать на них. Своим равнодушием эти глупцы развязывают руки головорезам. Совершают преступление по отношению к самим себе и будущему своего народа. Сколько еще есть таких, несмотря на все, что пережито. Они ничего не хотят видеть дальше своего носа. У них нет ни малейшего представления о политических взаимосвязях. У них нет никаких идеалов, даже собственного мнения нет. Каким еще ударам нужно обрушиться на них, чтобы они взялись за ум?!

Вальтер был в отчаянье.

Вечером картина резко изменилась. Несмотря на запрещение демонстраций, рабочие верфей, после конца рабочего дня. Вышли на улицу и сплоченными рядами двинулись из порта через весь город к загебильским залам для собраний.

Вальтер стоял у Миллернских ворот и смотрел на поднимавшиеся из порта колонны демонстрантов. Шло несколько тысяч рабочих, и мерный гулкий шаг их далеко разносился. Они шли в грозном молчании. На лицах, еще закопченных после трудового дня, горели ненависть и возмущение. Со сжатыми кулаками, все так же безмолвно они пересекли широкую оживленную улицу, и полицейские, отошедшие в сторону, не посмели вторгнуться в их ряды. Неудержимо и безостановочно шли темные, безмолвные колонны. По обе стороны улицу запрудили остановившиеся автомобили, трамваи, пешеходы; людской поток двигался через Сан-Паули к центру города.

— Вот он, Теди! — крикнул чей-то голос. — Впереди, в первом ряду!

И Вальтер увидел его, Эрнста Тельмана, судостроительного рабочего и председателя гамбургского городского комитета Коммунистической партии Германии, члена гамбургского бюргершафта. Твердо и энергично ступал он во главе многотысячных рабочих колонн, устремив взгляд вперед.

Рабочая молодежь верфей — клепальщики, ученики из механических и корабельных цехов — несла огненно-красное знамя.

Вальтер слышал, как стоящая позади него женщина сказала:

— Крепкие парни! От работы, верно, у них сила такая!

Мужской голос ей ответил:

— Само собой! Такую работу только сильные и могут делать! А глаза у всех какие! Не миновать драки! Лучше пойдем отсюда!

И верно: эта демонстрация была недвусмысленным предупреждением — молодые корабельщики с вызовом смотрели в гладкие белые лица прохожих, стоявших на тротуарах.

«Правы ли они? — спрашивал себя Вальтер. — Разве среди тех, кто смотрит на идущих демонстрантов, нет людей, сердца которых бьются в унисон с сердцами этих рабочих? Вот так же, как мое сердце?»

Судостроительные рабочие шли по улицам города, и на их суровых лицах отнюдь не чувствовалось желания привлечь население на свою сторону во имя борьбы за правое дело. Нет, они, казалось, ненавидят всех тех, кто не примкнул к их колоннам, и хотят внушить им страх.

В это лето 1923 года Вальтера арестовали. Полиция пришла за ним рано утром. В ратуше Вальтеру объявили, что его обвиняют в подрывной работе среди служащих полиции и до суда, из опасения затемнить дело, он будет заключен в подследственную тюрьму.

В тюремной карете он был перевезен в подследственную тюрьму на Тотеналлее.

Часть четвертая КОНЕЦ ПЕСНИ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

I

— Центральная! Принимай арестованного!

И, обращаясь к арестованному:

— Ступайте прямо к стеклянной галерее.

Вальтер Брентен идет по вытянутому в длину зданию тюрьмы. Надзиратель, стоящий у внутренней двери, смотрит ему вслед, поигрывая большим ключом.

— Двигайся, сделай милость, поживей!

Вальтер оглядывается вокруг, и ему кажется, что он внутри большого океанского парохода. Четыре этажа слева и справа, лестницы, коридоры, камера за камерой. Можно вообразить, что это каюты. Надзиратели в мундирах стоят и смотрят вниз через перила — а не стюарды ли это? Кругом чистота. Линолеум блестит, замки и ручки на дверях сверкают. Кальфакторы — уборщики из числа заключенных — с щетками и тряпками в руках неслышно двигаются по коридорам.

Но едва Вальтер переступил порог стеклянной галереи, как иллюзия гигантского корабля рухнула. Тут тюрьма напоминала огромного паука. В разные стороны расходились четыре длинные крыла здания, удручающе похожие одно на другое. Вероятно, сами надзиратели путались бы, не будь каждый корпус обозначен большой литерой — точно название улицы.

— Номер?

— Триста десять.

— Ждите! Друг с другом не разговаривать!

Дежурный надзиратель исчезает.

— Срок дан? — спрашивает молодой заключенный с мальчишеским лицом, единственный, кто вместе с Вальтером стоит у входа в Центральную.

— Нет. Предварительное.

Вальтер почти уже постиг искусство шептать, не двигая губами. Он уже знает также, что надо при этом пустым взглядом смотреть куда-то в сторону. Если дежурный надзиратель отошел, то за тобой смотрят надзиратели с верхних этажей, из всех застекленных корпусов одновременно. Центральная обозрима отовсюду.

— Я легко отделался, — шепчет сосед Вальтера, равнодушно глядя вверх.

— Да? Оправдан?

— Так уж и оправдан!.. Пять лет тюремного заключения! Думал, восьмерку получу!

Пять лет! Вальтер, в нарушение тюремных законов, с ужасом смотрит на своего соседа. Пять лет!

— И это ты называешь «легко отделался»?

— Еще бы! Чертовски повезло!

— Что… что ты натворил?

— Натворил? Вот умора! — Вальтер ловит на себе насмешливый взгляд. — Невинный младенец… — Иронически усмехаясь, парень говорит: — В кино, когда погасили свет, я наступил одной бабусе на ногу!

С документами арестованных в руке подходит дежурный надзиратель и рявкает:

— Ну, вы, хватит дурака валять!

Широко расставив ноги и повернувшись к корпусу «Д», он кричит:

— «Дэ»! Отделение семь! Принимай заключенного!

— Тысяча семьсот сорок, ступайте!

— Будь здоров! — Сосед Вальтера кивает ему и уходит.

— «Вэ»! Отделение пятнадцать! Принимай заключенного!

Не дожидаясь команды, Вальтер идет к корпусу «В» и поднимается по железной лестнице.

В каждом отделении ряд дверей. А за каждой дверью человек, заключенный… Сколько страданий, сколько мук человеческих видели эти стены! Сколько трагедий разыгралось в этих холодных камерах, за непроницаемыми дверьми…

На лестнице, ведущей к отделению пятнадцать, дожидается надзиратель Хартвиг. Этот член социал-демократической партии вот уже тридцать лет служит тюремщиком в подследственной тюрьме. В первый же день он гордо заявил Вальтеру, что у него здесь сиживали виднейшие партийные товарищи и всегда бывали очень довольны… Много лет назад, рассказывал он, среди его заключенных находился теперешний бургомистр Штольтен. «Надзиратель, — спросил как-то Штольтен, — вы ведь социал-демократ, не так ли?» И когда Хартвиг, смеясь, ответил утвердительно, Штольтен сказал: «Вот и отлично, значит, мы можем говорить друг другу «ты». По словам Хартвига, Штольтен тоже неплохо чувствовал себя здесь.

Неплохо себя чувствовал?.. Был очень доволен?.. Вальтер едва подавил бешенство, охватившее его, когда за ним захлопнулась дверь. Скрипучий поворот ключа… Он заперт… Заперт, как скот! Даже на засов!

Первый день был самым тяжелым.

Он осмотрелся в своей выбеленной, узкой камере. В углу унитаз. Рядом — водопроводный кран. Шкаф. Откидная железная койка. Маленький квадратный стол. Табурет. Вот и все. Все…

А тут еще Хартвиг, услышав, что Вальтер обвиняется в подрывной работе среди полицейских, сказал:

— Политический, значит? Ай-ай-ай! Это, знаешь ли, пахнет тремя-четырьмя годами.

Мог ли Вальтер в эти первые дни заключения хотя бы одну мысль ясно додумать до конца? На что он вообще был способен, кроме безостановочной беготни из угла в угол? Раскрыл ли он книгу, которую кальфактор в субботу вечером положил ему на стол? Его словно обухом по голове хватили.

Между тем, корпус «В» считался хорошим корпусом. Выходил на юго-восток. Вальтеру видны были верхушки старых кладбищенских деревьев и Тотеналлее — Аллея мертвых, по которой он столько лет изо дня в день проходил утром и вечером…

А жизнь вне тюремных стен шла своим чередом, равнодушная к судьбам отдельных людей. В Городском театре давали оперу Верди. На сцене Камерного шел Стриндберг и Штернгейм. В филармонии, как всегда по пятницам, был популярный концерт — Бах, Бетховен, Чайковский. И каждую субботу тысячи и тысячи людей выезжали за город, в Пустошь, в леса Герды и в Хааке…

Письма к матери и Кат были единственным мостиком, соединявшим его с жизнью. Вальтер просил мать, чтобы она писала ему часто и обо всем. И не мог пожаловаться: он получал от нее весточки через день.

Судя по тому, что писала Фрида, безумие овладело жизнью страны. Отец зарабатывал в день сто тысяч марок, она сама — от пятидесяти до восьмидесяти, и всего этого едва хватало на фунт маргарина и буханку хлеба. Зарабатывать вдвоем сто восемьдесят тысяч марок в день и жить впроголодь!

Отец снял подвал, он скупает старую бумагу и металлический лом. Это, правда, не такая чистая работа, как торговля сигарами, писала мать, но по нынешним временам она выгодней.

Славному дяде Густаву становится, как это ни прискорбно, все хуже и хуже, его измучила болезнь почек, он тает с каждым днем. Недавно он купил себе подзорную трубу и по ночам, когда боли не дают ему спать, смотрит в небо, наблюдая звезды.

Больная Агнес Брентен находится в Швейцарии, в легочном санатории. Ну, ее родители могут себе это позволить, они вышли сухими из воды: у дяди Матиаса — он теперь директор таможни — тепленькое местечко.

Однажды она написала, что отказалась от своей должности у Папке. Он нагрубил ей. Негодяй сказал ей в лицо, что она обманывает его, показывает неправильные цифры дохода.

Не будь писем матери, этой ниточки, связывавшей его с жизнью, кто знает, как бы Вальтер перенес муку первых дней и недель своего заключения.

II

Кат пришла на свидание. На ней было синее пальто и хорошенькая шапочка. Когда она взглянула на Вальтера, которого ввели в комнату, в глазах ее мелькнуло страдание.

— Здравствуй, Вальтер! Да ты совсем молодец: вид у тебя неплохой! И правильно: головы не вешать!

— Здравствуй, Кат! Спасибо, что пришла!

Надзиратель сел за свой столик, развернул газету и сказал:

— В вашем распоряжении десять минут! Говорить разрешается только о приватных делах!

— Ну, как ты, мой мальчик?

— Обо мне не тревожься. А что на воле? Как ты живешь? Что делают друзья?

— Как я живу? Начну сразу с гнусности, которую проделали со мной. Мое начальство все-таки выставило меня. Добились своего, негодяи. И такие вот субъекты именуют себя социалистами! Трехмесячное жалованьеим все же придется мне выплатить. Три месяца буду бездельничать. А потом поступлю к Бушу, возможно даже старшим секретарем. Друзья? Я почти с ними не вижусь. Как-то постепенно все сошло на нет. Да, чуть было не забыла — Отто Бурман открыл в Аймсбютелле книжный магазин и при нем библиотеку.

— Неплохая идея!

— Безобразнейшая, скажу тебе. У него там куча хламу. Уголовные романы и прочая халтура. Сам-то он, как ты понимаешь, этой дряни не читает; сидит у себя в лавке и изучает Гегеля.

— Но зато зарабатывает на жизнь.

— Ну и что же? — возмущенно воскликнула она. — Ведь это непорядочно!.. Пусть бы уголь грузил! Любую честную работу делал бы!

— А остальные товарищи? Вся наша группа как?

— Говорю тебе, что почти ни с кем не встречаюсь и не знаю, что они делают. Группа не собирается. Никаких вечеров нет. Мало-помалу все замерло! В Бармбеке организована еще одна группа. Там все новенькие! Юнцы совсем!

Вальтер смотрит куда-то мимо Кат, сквозь тюремные стены, далеко, далеко, туда, где воля… Он видит зеленый луг и на нем танцующие пары. Мелькают красные и синие девичьи платья. Слышится звонкий смех. Смеется каждая морщинка и на лице старого гармониста, мастерски извлекающего из своего нехитрого инструмента бойкие звуки веселой польки. Вальтер видит ее, ее — и себя, Он опустился на одно колено и протянул к ней руки. А она… Как она умела смеяться! Какой могла быть задорной, веселой!

— О чем ты думаешь, Вальтер?

— Да так! А знаешь, жаль, все-таки…

— Чего жаль?

— Что все миновало.

Надзиратель высовывает голову из-за газеты и говорит безучастно, как автомат:

— Ваше время истекло.

— Хорошо, хорошо, господин надзиратель, только еще одно дело. — Кат вытаскивает из-под стола большую картонную коробку. — Я тут принесла моему другу длинные брюки на зиму… И немножко шоколаду и колбасы. Мелочи всякие. А здесь вот — две книги.

— Книги, фройляйн, надо сдать в комнату семнадцать. — Надзиратель с кислой миной проверяет содержимое коробки.

— И еще… еще кое-что… я должна… я хотела тебе сказать, Вальтер!

Кат ли это? Речистая, решительная Кат? Отчего она запинается? Что собирается сказать ему? Она опускает глаза. Улыбается.

— Да, это так, — говорит она и вдруг устремляет на него открытый и решительный взор. — Я… у нас будет ребенок, Вальтер!

Вальтер взглядывает на нее, и руки у него опускаются. Он неотрывно смотрит на Кат, а она стоит перед ним со счастливой улыбкой на губах.

Но вот мало-помалу слезы застилают ей глаза, она шепчет:

— Неужели ты… неужели это тебя так испугало?

— Кат! — произносит он. Больше он ничего не в состоянии вымолвить.

III

Испугало?.. Испугало то, о чем она ему поведала?.. Нет, больше, чем испугало. Он в ужасе! Такая возможность ни на секунду не приходила ему в голову… На него нахлынули воспоминания, замелькали картины… Пересуды, бесконечные сплетни… Да, теперь остается одно: женитьба. У Людвига с Герминой началось с того же. Насмотрелся он на радости семейной жизни! Слава богу! И вот сам влип. Где же они поселятся? У Кат? Значит, все-таки покинуть родных? А они что скажут? Вдобавок ко всему, он в тюрьме! Может быть, на долгие годы. Нет, этого нельзя допустить. Надо что-то сделать.

Ему вручили передачу, принесенную Кат. Видно было, что Кат собирала ее с любовью: шоколад перевязан красной шелковой ленточкой; в сверток с колбасой вложена записка в два слова: «На здоровье!» Есть и лакомства — пирожные, засахаренные орехи, чернослив. Он все оставил в коробке, вытащил лишь длинные брюки. Осмотрел их и положил на койку.

Это неплохо, что она принесла длинные брюки. Щеголять в тюрьме в коротких штанах! Все, глядя на него, ухмылялись. Надзиратель Хартвиг тоже весело улыбнулся ему и сказал: «Ступай сюда, перелетная пташка, тут есть для тебя свободная клетка». Вальтер в ответ окинул тюремного стража презрительным взглядом и не удостоил ни единым словом.

Не успел Хартвиг в тот первый день запереть за ним камеру, как в Вальтере вспыхнуло чувство неприязни к нему. По-видимому, надзиратель это почувствовал, потому что он тут же крикнул в камеру примирительным тоном:

— Ну-ну! Ничего! Еще друзьями будем!

Вальтер вскоре убедился, что шутки Хартвига довольно безобидны; среди надзирателей попадались куда более зловредные экземпляры.

Ну вот, наконец-то он обзавелся длинными брюками. Где только Кат раздобыла их? Он взял их в руки, повертел и так и сяк и, наконец, надел.

Они были как раз впору. Словно сшиты по мерке. Но он невольно рассмеялся. Это уже не тот Вальтер, которого он как будто хорошо знал, он ощущал себя каким-то другим, новым… И он стал важно расхаживать по камере взад и вперед, от двери к окну, от окна к двери, туда и сюда, опять и опять…

Шли дни, недели. Каждый день был повторением предыдущего. Кат он написал, чтобы она еще и еще раз все хорошенько обдумала, основательно взвесила. Нельзя же покоряться случайностям, они могут толкнуть нас на путь, по которому мы не хотим идти. Наверно, есть возможность отвратить то, что в данный момент не может быть желанным.

Он не получил ответа.

Он написал во второй, в третий раз. Горячо просил понять его. Быть может, ему придется долго просидеть в тюрьме. Ведь было бы гораздо лучше, если бы они начали строить совместную жизнь, когда он выйдет на свободу.

Ответа не было.

Тем исправнее писала мать. Но теперь ее письма не радовали Вальтера. Все эти семейные сплетни, которые раньше, бывало, потешали его, теперь — когда он сам, того гляди, мог попасть в герои подобной семейной истории — действовали на него удручающе, страшили как призрак его собственного завтрашнего дня.

Были часы, когда он раскаивался, что писал Кат такие письма. Он старался понять ее, понять, что она-то ведь не может поставить себя на его место. Он чувствовал, что виноват перед ней, и испытывал глубокое раскаянье.

Но бывали и иные часы, когда он нисколько не раскаивался, а наоборот, с трудом подавлял в себе бешенство и клялся никогда в жизни с ней больше не знаться…

Неужели он тоже обречен стать лгуном, и лицемером, и трусом? Неужели нельзя прожить жизнь, чтобы не испытать желания самому себе дать пощечину? Он хочет всегда быть правдивым и порядочным, всегда, при всех обстоятельствах. Он вовсе не желает причинить Кат — уж ей в особенности! — боль и обиду. Но он ни за что не хочет в двадцать один год погрязнуть в болоте семейной идиллии. Не нужно ему никаких дачных домиков с садиками, не нужно новых родственников в виде бесплатного приложения! Нет, никаких брачных уз! Никакого ребенка! Нет, нет, ничего этого ему не нужно! Бог мой, неужели так трудно понять его?

Подперев обеими руками голову, он часами неподвижно сидел в углу своей камеры, обдумывая и передумывая все одно и то же. Случалось, что слезы текли у него по лицу, слезы сострадания к ней, к себе, слезы бессильной ярости… Он не хотел стать подлецом.

Нет! Нет! Но неужели невозможно прожить жизнь так, как хочешь?

IV

День начинался с отчаянного грохота, криков, лязга. В шесть утра во всех отделениях раздавалась команда:

— Встать!

Кальфакторы, лязгая бидонами с кофейной бурдой, тащили их по коридорам.

— Н-на-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!

Дверь камеры захлопывается, щелкает ключ в замке, стучат засовы.

— Н-н-а-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!

Надзиратель покрикивает:

— Разговоры отставить!

Щелканье ключа. Стук отодвигаемого засова. По полу со скрежетом тащат бидоны.

— Н-н-а-деюсь, хорошо почива-а-ли!

Вальтер презрительно рассмеялся, услышав впервые это приветствие. Но смех застрял у него в горле, когда он увидел на пороге своей камеры кальфактора Францля; это он, заикаясь, прокричал свое утреннее приветствие. Тщедушный, узколицый, очень бледный человечек с большими, печальными глазами, плеснул ему в кружку порцию кофейной бурды и подал ломоть хлеба.

— Н-на-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!

Щелканье замков, стук засовов и гул удаляющихся шагов. А в промежутках — «Н-на-деюсь, хо-о-рошо по-чива-а-ли!» Потом наступала тишина, могильная тишина. Слух у Вальтера так обострился, что он слышал шаркающие шаги в соседних камерах и различал звуки в каморке надзирателя, расположенной у самой лестницы.

В десять утра, в так называемый «час свободы», заключенных выводили на пятнадцатиминутную прогулку. Молча, на большом расстоянии друг от друга, шагали они по кругу, и молодые, и люди постарше, и дряхлые старики. Одни шли, подавшись корпусом вперед, волоча ноги; другие ступали твердо, с чувством собственного достоинства, быстрым взглядом словно ощупывая тюремные окна.

Двор, сплошь замощенный булыжником, со всех сторон окруженный высокой потемневшей от времени кирпичной оградой, едва ли многим отличался от тюремной камеры. Ни намека на какую-нибудь зелень, ни травинки, ни цветочка. Залетит воробушек или зяблик в этот обнесенный каменной стеной двор, и тогда случалось, что заключенные вдруг остановятся в своем кружении по кругу и смотрят на вольное и беспечное создание. Но не часто залетали птахи в это голое каменное ущелье.

После прогулки заключенные считали минуты в ожидании обеда. В двенадцать — секунда в секунду — раздавался долгожданный стук, лязг и звон бидонов и котелков. Надзиратели орали. Кальфакторы, тяжело дыша, тащили бидоны с супом от камеры к камере. Опять слышал Вальтер высокий певучий голос Францля, венского карманного вора. Слова его приветствий были неизменны, как неизменен распорядок тюремной жизни.

— Жел-лаю при-ят-ного ап-петита!

Однажды кто-то из заключенных не выдержал и крикнул:

— Заткни глотку, чучело!

Францль снисходительно улыбнулся и невозмутимо продолжал свое — желал приятного аппетита каждому в отдельности.

Послеобеденные часы тянулись мучительно долго. Кальфактор Францль мыл лестницу и натирал полы в коридорах, начищал замки на дверях. Иногда кто-нибудь шепотом спрашивал или просил его о чем-либо, но он никогда никому не отвечал: этот бледный ве́нец был необычайно боязлив и очень дорожил благосклонностью начальства.

В девять вечера, хотя стояло лето, раздавалась команда — спать. На улице еще светло, как днем, солнце только что село. С Хольстенплац доносится не только тарахтение трамваев и автомобильные гудки, но и смех гуляющих девушек. На кладбище, расположенном напротив, старики и старухи совершают в этот час свою вечернюю прогулку. На улице мальчишки еще играют в футбол. И никто из них не оглянется на обнесенное высокой каменной оградой красное кирпичное здание со множеством зарешеченных окон.

V

Заключение человека под замок казалось Вальтеру одним из самых дьявольских измышлений человеческого ума. В первые дни им владела жестокая скованность, временами сменяемая приступами бешенства, а сейчас, после многомесячного тюремного заключения, он, от постоянного чувства бессилия и отчаянья, впал в состояние какой-то оглушенности. Бывали дни, когда он за чтением хорошей книги забывал все на свете. Но это случалось редко; в субботу вечером, когда выдавались книги, получить что-либо стоящее было так же трудно, как вытянуть в лотерею счастливый билет. Если бы Францль не страдал такой боязливостью, он мог бы приносить книги, которые Вальтер просил. А так все зависело от случая. В тюрьме Вальтер научился презирать таких писателей, как Вольцоген, Цобельтитц и их еще более жалких подражателей. Но какой бывал праздник, когда Францль приносил ему Брет-Гарта или Вальтера Скотта; даже Шпильгаген — и тот уже был счастьем.

Без устали, лихорадочно работала фантазия Вальтера. В долгой нескончаемой тюремной тишине он вновь и вновь переживал пережитое. Незабываемо прекрасное вставало в воспоминании еще более прекрасным: мучительное — еще более мучительным. Он стоял, привалившись к стене камеры, и грезил с открытыми глазами. Вот он и Грета, взявшись за руки, несутся по Юнгфернштигу, вот он прощается с Ауди, спорит и мирится с Петером. А вот он в кругу бурманцев, сидит в саду на крыше какого-то консульства, и ему бесконечно хорошо. И — Рут. Стоило ему подумать о Рут, и, какие бы жестокие слова он ни бросал ей, его охватывала глубокая печаль, а порою — ярость и отчаянье. А когда на ум приходила Кат, его бросало в жар. Надо же было случиться такому! Рядом с Кат он чувствовал себя маленьким и слабым. Сознание вины угнетало его и, казалось, что ни день, становилось все острее. Кат, с ее чувством собственного достоинства, с ее самостоятельностью, обнаружила больше душевной широты и мужества, чем он. Вальтер говорил себе, что он узник, обреченный на бессилие. Но тайный голос нашептывал, что он узник затхлой морали своих тетушек и дядюшек; болото, в котором погрязли его милейшие родные и знакомые, отравило и его душу. И он давал себе слово: как только его выпустят из тюрьмы, он искупит свою вину перед Кат, никогда он Кат не оставит, он возьмет на себя все ее заботы и тяготы. Но тут же сомнения вновь начинали терзать его, и он, словно в горячке, метался по камере беспомощный, колеблющийся, отчаявшийся. В такие минуты Вальтер чувствовал себя всеми забытым и самым одиноким, самым несчастным человеком на земле. Ах, если бы он мог поговорить с Отто Бурманом или Гансом Шлихтом! А что сказал бы Эрнст Тимм? Вот кого не хватает Вальтеру! Совет Тимма все поставил бы на свое место. Где вы — благие намерения стать другим? Где ты — воля к совершенствованию?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

I

Пришла осень. Из окна своей камеры Вальтер смотрел на верхушки деревьев старого кладбища. Когда осеннее солнце освещало их, листва поблескивала золотом и изумрудом. Со многих деревьев ветер, однако, уже настолько успел сорвать листья, что сквозь оголенные ветви можно было увидеть поросшие мхом могильные камни.

Однажды под вечер в камеру Вальтера вошел надзиратель Хартвиг. В неурочное время он редко приходил, а уж без определенного дела — никогда не появлялся. Вальтер подумал, что наконец-то есть обвинительный акт. Наконец — что-то определенное.

Но, кроме связки ключей, в руках у Хартвига ничего не было. Вальтер выжидательно смотрел на него. Хартвиг тоже называл себя социалистом… Тюремщик, наемник господствующей буржуазии — социалист?! Вальтер не раз говорил с ним об этом, точнее — спорил. Без всяких околичностей сказал ему, что трудно себе представить более жалкого социалиста, и спросил, не стыдно ли ему, социалисту, быть тюремщиком других социалистов по поручению их общего классового врага? Хартвиг без всякой иронии, а даже с раздражением ответил, что в капиталистической стране его работа заслуживает не меньшего уважения, чем любая другая, например работа чиновника по сбору налогов или пожарного. Почему каменщики, строившие эту тюрьму, не тюремщики или рабы капитала, а он, который несет свою службу здесь, раб капитала?

Сегодня Хартвиг припас что-то особое, Вальтер видел это по его поведению. Раньше, чем войти в камеру, Хартвиг еще раз выглянул в коридор, посмотрел вправо, влево… Потом легонько закрыл дверь, подошел к Вальтеру и тихо сказал:

— Что-то творится, парень. Инфляция свирепствует все больше и больше. Кризис на носу. Начнется, видно, в Саксонии. Там социалисты объединились с коммунистами и образовали правительство… Тш…

Он на цыпочках, неслышно подошел к двери, высунул голову и, опять прикрыв дверь, так же неслышно вернулся.

— В Саксонии вооружаются. И у нас здесь чувствуется брожение. Похоже на то, что разразится новая революция. Тебе, конечно, это интересно? Если они придут сюда, как в восемнадцатом, я тебя выпущу первым.

Вальтер был убежден, что Хартвиг опять по-дурацки его разыгрывает. Но потом он все же понял, что сегодня Хартвигу не до шуток. Брожение? Обе рабочие партии в Саксонии объединились? Рабочие вооружаются? Неужели социалистическая революция все-таки грянет? Кровь прилила к лицу Вальтера. От радости он готов был броситься надзирателю на шею. Но от какой-то доли недоверчивости он все-таки не мог освободиться.

— Это правда?.. В самом деле?

Хартвиг вытащил из брючного кармана газету.

— Читай! Через час я зайду. Но смотри никому ни звука! В окно не кричать, и вообще!

— Да что вы! Спасибо!

Хартвиг ушел. Вальтер прислушивался к его удаляющимся шагам. Потом развернул «Гамбургер фремденблат». Через всю первую полосу крупным жирным шрифтом было напечатано: «Политические стачки по всей стране!»

Так и есть! Так и есть!

Несколько месяцев Вальтер не держал в руках газеты. То, что удавалось услышать во время утреннего хождения по кругу, было настолько путанно, что составить себе сколько-нибудь цельную картину было невозможно. Политические стачки по всей стране! А ведь были глупцы, которые считали, что немецкие рабочие уже не способны на большие дела!

Вальтер буквально глотал газетные строчки. Нет, Хартвиг ничего не преувеличил… Сформированы правительства из рабочих в Саксонии, в Тюрингии. Забастовки в Штутгарте, Касселе, Галле, в Рурской области. Стачечные настроения в Берлине. Вооруженные пролетарские отряды. Конференции оппозиционных заводских комитетов… Доктор Кар — генеральный прокурор Баварии. Войска рейхсвера, расположенные в Баварии, присягают на верность только Баварии. Доктор Кар отменяет в Баварии закон о защите республики. Некий Гитлер призывает к «походу на Берлин». Курс доллара — двенадцать миллиардов. Один доллар равен двенадцати миллиардам марок! «Боже мой, да ведь это форменное безумие!» — думает Вальтер. Судостроительные рабочие верфи «Блом и Фосс» вновь вынесли решение бастовать. Столкновение рабочих с полицией в гамбургском порту. Один убитый, семь человек ранено. Сенат объявил осадное положение. За один сегодняшний день в Гамбурге произошло девять самоубийств…

Вальтеру хотелось без конца читать сообщения из Саксонии и Тюрингии. Вооруженные отряды рабочих. Правительство составлено из социал-демократов и коммунистов. Народные кухни в Саксонии. Особые налоги на предпринимателей. Заводские комитеты взяли на себя экономический контроль. Красный террор в промышленных областях Саксонии…

Красный террор!

Разумеется, когда рабочие поднимают голос, это уже называется «красный террор».

На волю! Бороться вместе со всеми! Хартвиг сдержит слово и выпустит его первым. Вальтер в этом уверен.

Но он еще не все прочел. Объявления ведь тоже очень показательны. Можно кое-что уловить и между строк. А потом — он еще раз прочтет сообщения из Саксонии и Тюрингии. Какие вести!..

II

Одно событие обгоняло другое. Но Вальтеру, горевшему от нетерпения, казалось, что с места ничего не трогается.

Интересно, давал ли Хартвиг газету и другим заключенным? Когда шли по кругу, из уст в уста передавались слухи, говорили, что страна накануне новой революции. Повсюду вспыхивают стачки. В Баварии вооружается реакция, в Саксонии вооружается революция…

Все заключенные ждали, что революция их освободит, даже тот худой человек с шаркающей походкой, который сидел за ограбление банка. Ведь он покусился на банковский капитал, а не на добро рабочих, говорил он. И кальфактор Францль надеялся, что революционные рабочие его освободят. Францль уверял всех, кто в том сомневался, что революционеры великодушны, он точно знает. Они посадят за решетку подлинных преступников, а такую мелкую сошку, как бедные карманники, выпустят на волю.

Теперь на прогулках не только разговаривали, не прячась, но даже спорили, и надзиратели никого не останавливали. Как-то один из заключенных, когда истекло время прогулки, крикнул надзирателю, чтобы тот прибавил еще десять минут, и тут произошло невероятное — им разрешили на десять минут продлить прогулку, а с нею и возможность еще немного поговорить друг с другом.

Однажды, — это было в октябре, — рано утром, до побудки, дверь камеры Вальтера открылась. Быстро и неслышно вошел надзиратель Хартвиг. Он шагнул к Вальтеру и взволнованно зашептал:

— Дождались! Начинается!

Одним прыжком Вальтер соскочил с нар. Когда раздалось обычное: «Подъем!», он, уже одетый, стоял в камере, дрожа от нетерпения, ожидая, что вот сейчас откроются все двери, и он вырвется на волю.

III

В этот день «час свободы» не был хождением по кругу; это была приятная встреча заключенных. Давно было известно, что в предместьях Гамбурга рабочие напали на полицейские участки, полицейских посадили под замок, сами вооружились и удерживают власть в своих руках. Через самые фантастические каналы в тюрьму просачивались все новые слухи. Баррикады в Бармбеке и Винтерхуде, Аймсбюттеле и Брамфельде, Шифбеке и Роттенбургсорте. Говорили, что низшие полицейские чины взбунтовались. Кому-то было достоверно известно, что гамбургский сенат бежал. Когда из близлежащего Нейштадта донеслись выстрелы, волнение достигло предела.

— Идут, идут!

— Собирать вещи!

— Быть наготове!

Стараясь увести заключенных со двора, надзиратели обещали им оставить камеры открытыми. Но зато заключенные должны в полном спокойствии ждать дальнейших событий и не устраивать никаких беспорядков.

В коридорах началась невообразимая суета; люди бегали друг к другу, говорили без умолку. Все арестованные оказались вдруг политическими, все чуть не отродясь были революционерами, большинство даже — коммунистами. Надзиратели ни во что не вмешивались, ждали, как развернутся события.

И события развернулись: явился особый отряд полиции, вооруженный винтовками и ручными гранатами. Охрану у тюремных ворот усилили. Отряд вошел в Центральную и занял боевую позицию. Полицейский офицер отдал команду надзирателям загнать заключенных в камеры.

В ответ заключенные, которые стояли у перил тюремных коридоров и все видели, громко запротестовали. Поднялся крик. В полицейских полетели табуреты. Тогда офицер скомандовал:

— Ружья на изготовку!

Щелкнули затворы. Дула винтовок угрожающе смотрели на взбунтовавшихся узников. Надзиратели, всполошенные и бледные, бегали по коридорам и заклинали заключенных не доводить дело до кровопролития. Выкрикивая проклятия и угрозы, заключенные скрывались в камерах, и надзиратели мгновенно запирали их.

Хартвиг подталкивал Вальтера.

— Так все и кончилось, господин надзиратель?

Хартвиг не ответил и запер за Вальтером на замок дверь камеры. Но тут же отпер и прошептал:

— Дурень, только сейчас и начинается по-настоящему!

— Борьба продолжается?

— Да еще какая!

Через окна неслись крики:

— Объявить голодовку! Объявить голодовку! Долой полицию!

Из корпуса в корпус неслось:

— Голодовка! Голодовка!

Как эхо, один корпус отвечал другому:

— Голодовка! Голодовка!

Кальфактор Францль с ведром супа появился у камеры Вальтера. Но он не произнес своего: «Желаю при-и-ятного ап-пети-и-та!», а только испытующе посмотрел на Вальтера своими большими глазами.

— Объявляю голодовку!

Дверь камеры хлопнула, и замок щелкнул.

IV

До самой ночи перекликались голоса, от окна к окну велись разговоры, и, несомненно, не один только Вальтер не мог в эту ночь заснуть. Из центра города то и дело доносились выстрелы. До боли обидно сидеть за решеткой, когда товарищи борются. Эрнст Тимм, наверно, среди сражающихся, С какой радостью Вальтер дрался бы сейчас опять под его командой. Теперь у него есть опыт, не так, как в тот раз; теперь он знал бы, как взяться за дело. До чего же глупо сидеть под замком!

Наутро, вместе с сигналом побудки, раздались крики:

— Голодовка!.. Голодовка!..

Францль и маленький, с колючими глазками надзиратель Хельмс, дежуривший ночью, стояли с кофе и хлебом перед отпертой камерой Вальтера. Вальтер безмолвно повернулся к ним спиной. Дверь закрылась. Щелкнул замок.

В обед пришел Хартвиг. Вальтер спросил:

— Борьба продолжается?

— Да. Но надо есть!

— Я есть не буду!

Вальтеру казалось, что волнение в тюрьме несколько улеглось. Правда, еще слышны были выкрики:

— Крепите солидарность! Голодовка до конца, пока нас не выпустят на волю! — Но это были лишь одиночные выкрики; долгие часы, как раньше, стояла тишина, гробовая тишина. Проиграно и это сражение? Неужели рабочим не удалось добиться свободы? Неужели опять все усилия были напрасны?

Наступил вечер. От переутомления и голода Вальтер заснул свинцовым сном. Рев надзирателей разбудил его. Новый день сомнений и тревог. Кальфактор Францль канючил:

— Поешь, поешь. Все едят, — уверял он.

— Прочь с глаз! — крикнул Вальтер.

Чей-то хриплый голос призывал:

— Голодовка, камрады! Голодовка!

Кальфактор, выслуживающаяся собака, значит, нагло врал. Вальтера одолевала слабость, ему было очень плохо, но он был полон решимости выдержать, чего бы это ни стоило. Тепло, исходившее от труб центрального отопления, немного согревало. Начались рвотные позывы. Из глубины желудка поднимались спазмы. Но желудок был пуст, и, несмотря на позывы, рвоты не было.

В обед снова загремели по коридору бидоны с супом. Опять перед камерой Вальтера стояли кальфактор и надзиратель.

— Я ничего не хочу!

— Не дури, дай свою миску!

Напрягая все силы, Вальтер крикнул!

— Не хочу ничего!

Слава богу, ушли наконец.

Вальтер припал к тонким трубкам калорифера. Вошел Хартвиг.

— Скажите же, борьба еще продолжается?

— Поешь хоть что-нибудь!

— Ответьте мне! Там еще борются?

— Да… Но…

— И вы советуете мне стать штрейкбрехером?

Хартвиг помотал головой.

— Какое там штрейкбрехерство! Все едят.

— Неправда!

— Неправда? Хорошо. В таком случае, пойдем. Я покажу тебе, как они едят! Только ты, дурень, голодаешь! Пойдем, убедись собственными глазами!

Вальтер пошел за надзирателем. Подойдя к соседней камере, Хартвиг отодвинул заслонку глазка и сделал знак Вальтеру. Вальтер взглянул — обитатель камеры жадно хлебал суп из своей миски.

— Идем дальше!

Хартвиг приоткрыл глазок в двери следующей камеры. И этот заключенный ел.

— А камера семьдесят девятая? — пробормотал Вальтер. — Оттуда еще сегодня утром неслись призывы к голодовке.

— Пойдем к семьдесят девятой!

И тут человек жадно ел. Вальтер стиснул зубы. Ему было стыдно перед Хартвигом.

— Ну, теперь ты согласен? Францль сейчас тебе что-нибудь принесет.

Вальтер помотал головой.

— Как ты мог поверить этим людям? Ведь это все проходимцы. В семьдесят девятой сидит старый вор-рецидивист. Профессиональный взломщик. Этот сброд и — голодовка! О, бог мой!

Когда Хартвиг ушел, Вальтер опять привалился к теплым калориферам. Борьба еще продолжается, сказал Хартвиг. Продолжается — в этом вся надежда.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

I

Уголовники ликовали. Их в самом деле освободили. Чем больше полиция арестовывала политических, тем чаще надзиратели получали предписания: «До суда освободить». По утрам и в послеобеденные часы «до суда освобождаемые» десятками стояли в Центральной, с узелками под мышкой, и дожидались документа об освобождении. В это же время полиция бросала в тюрьму политических.

Восемьсот уголовников были выпущены на волю, в том числе и Францль, карманный вор; более двух тысяч политических были заключены в тюрьму. Большинство из них — избитые до полусмерти, с кровоточащими ранами. В камеру, где сидел Вальтер, до сих пор по указанию судебного следователя содержавшийся в строгой изоляции, поместили еще двух арестованных.

Первым втолкнули туда парня лет двадцати пяти, приземистого, крепко сколоченного, с большой, почти квадратной головой. На лбу у него была повязка, вся пропитанная кровью. Не обращая внимания на Вальтера, он, как загнанный в клетку зверь, безмолвно носился по камере. Вальтер стоял в углу возле откинутых к стене нар. С робким восхищением смотрел он на этого парня. Да, вот такими он и представлял себе революционеров, борющихся на баррикадах: богатыри, горящие страстью и гневом. Когда парень сбросил с себя измазанный кровью пиджак и засучил рукава жесткой клетчатой рубашки, Вальтер увидел у него на обеих руках темно-синюю татуировку.

Парень, подставив голову под струю холодной воды из крана, неожиданно повернулся к Вальтеру:

— Ты жулик или политический?

— Политический, — ответил Вальтер. — Жуликов почти всех выпустили.

— Псы! Сукины дети! Если бы я это знал, я всех их к черту перестрелял бы! Скоты треклятые!

Вальтер подумал о Петере, Отто Бурмане, Гансе Шлихте, о «Шмеле» — все они тоже называли себя социалистами. Дрались бы они так, как этот рабочий? Нет, их идеал — социализм как можно более приятный, без драк и усилий. Нужен новый жизненный идеал — любил провозглашать темпераментный, многожестикулирующий и красноречивый Петер. Для того, чтобы «новый жизненный идеал» не превратился в пустозвонную индивидуалистическую фразу, его надо отвоевывать в классовой борьбе, отвоевывать всем вместе и для всех.

— Значит, политический?

— Я же сказал тебе!

— Ладно. Когда они тебя зацапали?

— Меня? Семь месяцев уже сижу.

— А за что?

— За разложение полиции.

— Коммунист?

— Да.

— Ладно. С тобой, думаю, мы подружим.

— А ты? Ты тоже коммунист?

— Пожалуй. Но в партии не состою. Вообще нигде не состою… Ну-ка, спусти эту чертовщину, хочу вытянуться.

— Днем лежать запрещено.

— Запрещено? Да что ты говоришь! Плевать я хотел на них с их запретами!

II

Товарища Вальтера по камере звали Эмиль Грюнерт, Он работал токарем в маленькой ремонтной мастерской. Никакой политической школы он не прошел и вообще политикой не интересовался. Не входил ни в один профессиональный союз, о партии нечего уж и говорить. «Не желаю кормить бонз». Социал-демократы, по его мнению, это чепуха, да и коммунисты, мол, от них далеко не ушли. Одна братия, только с разными ленточками на шапках. Однако когда раздался призыв взять винтовку в руки и положить конец нестерпимым условиям жизни, он ни минуты не медлил и не колебался. В Шифбеке они три дня и три ночи сдерживали натиск противника, раз в двадцать сильнее, и если бы рабочие в других частях города не были такими олухами, в каталажке сидел бы не он, а тузы и толстосумы, спекулянты и мошенники.

Он лежал, вытянувшись во весь рост на нарах, а Вальтер присел около него на табурете и слушал, не прерывая. Ему хотелось узнать, как шла борьба и почему она кончилась поражением. Но то, что рассказал Грюнерт, показалось Вальтеру невероятным, фантастикой.

В Бергедорфе был сколочен рабочий отряд в сто человек, так называемая «рабочая сотня». При первом же нападении на полицейские участки отряд захватил около шестидесяти винтовок и несколько ящиков с ручными гранатами. Вооружившись таким образом, сотня двинулась в Шифбек, где тем временем с таким же успехом были атакованы полицейские участки. Утром 23 октября, к началу восстания, в руках вооруженных рабочих уже были Шифбек, Бильштедт и Бильброк, а по другую сторону от Вандсбека — Бармбек, Брамфельд — до самого Винтерхуде. На противоположном конце Гамбурга были заняты Аймсбюттель и часть Баренфельда. Таким образом, центр города был почти окружен. Замечательный был план, досконально продуманный, сказал Грюнерт. Однако в Гарбурге, Вильгельмсбурге и Альтоне рабочие дали маху.

— А в Саксонии? — спросил Вальтер. — Там ведь уже было сформировано рабочее правительство и несколько вооруженных рабочих сотен?

— Эти? Да они вообще не дрались.

— Не может этого быть! — взволнованно воскликнул Вальтер.

— В Саксонию вошли части рейхсвера, и ни единого выстрела против них не раздалось.

— Не верю!

— Так! А почему же мы прекратили борьбу? Только потому, что остались в одиночестве!

— Вы, надо полагать, потерпели поражение и были все взяты в плен? Не так разве?

— В плен? У тебя, видно, на чердачке ветер свистит? Когда мы прекратили борьбу, я, да и большинство остальных пошли как дураки домой, чтобы выспаться наконец. А наутро меня забрали.

— Из дому?

— Из кровати. А когда они нашли под подушкой револьвер, вот тогда и началось…

— Это что-то не похоже на хорошо организованные действия!

— План был прекрасный и руководство восстанием превосходное. Когда против нас выступили броневики, мы забрались на крыши. Если бы они нас окружили, мы бы ушли через канализационные трубы и появились у них в тылу. Полиция и морская пехота, которую послали ей в подкрепление, растерялись — они не знали, ни что впереди делается, ни что в тылу у них происходит. Поэтому и озверели так. Дать бы им волю, так они превратили бы нас в котлету. Но они все еще чего-то опасаются… Жаль, чертовски жаль, что рабочие не повсюду крепко держались… Сплоховали, брат…

III

В тюрьме в эти дни уже ни днем ни ночью не было тишины. Полицейские избивали вновь прибывших, надзиратели орали по коридорам, что-то приказывая, угрожая, запрещая, заключенные кричали, приходили в ярость, стучали кулаками и швыряли табуретками в двери камер. Через окна сообщали пароли. Или вдруг кто-нибудь запевал боевую песню. На улице под стенами тюрьмы и внутри на тюремном дворе были расставлены полицейские посты. Часовые стояли с винтовками на изготовку. И все же в тюрьме все бурлило. В тюремной церкви — из нее убрали церковную утварь и превратили в общую камеру — творилось невообразимое. Говорили, что там заключено около двухсот политических. В камерах, рассчитанных на одного заключенного, сидело по четыре и даже по пять человек. К Вальтеру и Грюнерту посадили третьего товарища по несчастью, Альберта Холмсена. Вальтер знал его по партийной работе.

Кальфакторы бросили в камеру набитые соломой мешки, а надзиратель Хартвиг сказал Холмсену:

— Прошу вас только об одном одолжении — не буяньте. О господи, ведь у нас здесь не сумасшедший дом!

Холмсен ухмыльнулся:

— Да что вы говорите! А ведь в точности похоже!

Холмсен страшно обрадовался встрече с Вальтером. И Вальтер очень обрадовался ему. Они долго пожимали друг другу руки. Вальтеру не терпелось услышать, что нового в городе, в стране, в мире? Но Холмсен мигнул ему и головой показал на Грюнерта. Узнав, что Грюнерт беспартийный, он стал отвечать односложно. Все же он рассказал, что в Саксонии действительно рабочие капитулировали, когда туда вошли войска рейхсвера. Тамошняя социал-демократическая верхушка заявила, что не будет драться с войсками, посланными президентом Фрицем Эбертом, их партийным товарищем. Тем самым восстанию в Гамбурге был сломлен хребет.

Альберт Холмсен, человек лет тридцати семи, тридцати восьми, был уверен в себе, полон чувства собственного достоинства. Говорил спокойно, веско. Ни гнева, ни разочарования не было в его речах. Улыбаясь, он сказал, что потерпеть поражение в бою лучше, чем сдаться без боя, не так удручает. На какое-то возражение Грюнерта он ответил прямо и недвусмысленно, заявив, что нынешнее руководство коммунистической партии совершило, по его мнению, ряд ошибок. Партия еще очень молода, ей нужно учиться, а за уроки платят.

— Но мы терпим поражение за поражением! — язвительно ввернул Грюнерт.

— И будем терпеть, пока не завоюем победы, — ответил Холмсен.

— В таком случае, желаю веселиться!

— О веселье и речи нет, товарищ, но такова логика классовой борьбы.

IV

Совместное пребывание в камере становилось все труднее. Отношения между Холмсеном и Грюнертом принимали явно напряженный и враждебный характер. Грюнерта задевало за живое, что в разговорах Холмсен всегда с видом превосходства срезает его, доказывая его неправоту. Вальтера тоже раздражало, что Холмсен впадает в менторский тон, как только речь заходит о политике.

Вдобавок ко всему, оба — и Холмсен и Вальтер — глубоко оскорбляли своего товарища по камере, правда сами того не сознавая. Когда Вальтер спрашивал у Холмсена об общих друзьях, о внутрипартийных делах, Холмсен отводил его в сторону, и они разговаривали шепотом. Так, Вальтер узнал, что восстанием в Гамбурге руководил Эрнст Тельман и что Тимм руководит подпольной организацией коммунистической партии в Шлезвиг-Гольштейне. Грюнерта обижало и раздражало это «секретничанье», как он говорил, и он насмешливо спрашивал, не готовят ли они новое восстание?

И вот однажды утром разразилась катастрофа. Грюнерт завладел разговором. Ему захотелось похвастать своими заслугами, и он рассказал, как рабочая сотня, в которой он состоял, захватила один из полицейских участков в Шифбеке. Он сам запер находившихся там полицейских в подвал. Среди них был и капитан полиции, пользовавшийся во всем Шифбеке славой отъявленного негодяя. По его приказу полиция резиновыми дубинками до полусмерти избивала безработных, несколько раз вьн ходивших на демонстрацию. И Грюнерт, по собственному почину, вопреки указаниям руководителей восстания, отдал приказ расстрелять капитана. Правильно ли он поступил, спросил Грюнерт.

Холмсен знал, что вся эта история чистейший вымысел, ибо в Шифбеке ни капитана полиции, ни вообще кого-либо из полицейских рабочие не расстреливали. Он пристально посмотрел на Грюнерта и сказал:

— Правда это или вымысел, правилен ли такой поступок или нет, во всяком случае, крайне неправильно, неправильно и легкомысленно, рассказывать что-либо подобное.

— Это почему? — взвился Грюнерт. — Почему неправильно и легкомысленно?

Холмсен улыбнулся. Уже одна эта улыбка привела Грюнерта в бешенство.

— Видишь ли, товарищ, если бы я хотел напакостить тебе, достаточно было бы только рассказать кому-нибудь то, что ты только что нам рассказал. Это стоило бы тебе головы.

Одним прыжком Грюнерт кинулся к Холмсену, и раньше, чем тот или Вальтер поняли, что происходит, он ударил Холмсена кулаком в лицо. Тот схватил его за руки, однако Грюнерт, оказавшийся намного сильнее, вырвался и замолотил кулаками по голове и лицу своего противника.

Вальтер бросился разнимать их, оттаскивать Грюнерта. Но потом подбежал к двери и стал яростно колотить об нее табуреткой.

Когда Хартвиг вошел, Холмсен уже лежал на полу, обливаясь кровью.

— Что здесь случилось?

— Он хотел донести на меня, — тяжело дыша, выговорил Грюнерт.

— Вздор это! — крикнул Вальтер. — Чистейший вздор!

Грюнерта перевели в другую камеру, а Холмсена отправили к фельдшеру. Из уголков рта у него текла кровь.

V

Тюрьма была переполнена, но Вальтер остался один в камере и был доволен этим. Холмсена он жалел. Но и Грюнерта было жалко. Его несдержанность могла и в самом деле стоить ему головы. Вскоре, однако, вся эта тяжкая история померкла перед гораздо более значительным событием.

Наутро при раздаче кофе новый кальфактор подмигнул Вальтеру и со словами: «Внимание! Хлеб!» — протянул ему ломоть черного хлеба. Внутри Вальтер обнаружил клочок бумаги, на котором было написано:

«Особый состав суда, назначенный гамбургским сенатом, приговорил товарища Антона Брекера к смертной казни. Мы, политические заключенные, сидящие в этой тюрьме, ответим на позорный приговор объявлением голодовки. Спасем нашего товарища Брекера!

Подпольный комитет политических заключенных».

Вальтер поднял глаза. Опять голодовка? На этот счет у него уже есть опыт. Ну что ж, голодовка так голодовка!

Он ждал, что изо всех окон, как это было недавно, полетят выкрики: «Голодовка!» Но ничего похожего не произошло. Стало даже как-то тише, чем все последние дни. В тюремной церкви заключенные пели «Варшавянку» и «Песнь маленького барабанщика». Разумеется, петь было запрещено, но не могли же тюремщики всех засадить в карцер. Да и карцеры были переполнены.

Пришло время обеда. По коридору с грохотом тащили бидоны с супом. Вальтер слышал, как двери камер — едва их открывают, снова защелкиваются на замок. Щелкнул ключ и в замке его камеры. Хартвиг просунул голову:

— Как обстоит дело?

— Объявляю голодовку!

Хартвиг кивнул, точно ничего другого не ждал, и дверь захлопнулась.

Первый и второй день голодания были самыми тяжелыми: время года усугубляло страдания. Начало ноября было дьявольски холодным, и два жалких калорифера почти не давали тепла. Но на третий день Вальтеру уже казалось, что теперь он может неделями голодать.

Кальфактор чистил замок на дверях камеры. Вальтер шепнул в щелку:

— Как там? Бастуют все?

Кальфактор шепотом ответил:

— Почти! Восемьсот с лишним человек! Многие болеют! Смотри не сдавай!

— Будь покоен!

Вальтер слышал, как и в соседней камере кальфактор шептался с заключенными. Рядом сидело четыре товарища.

На третий день голодовки за. Вальтером пришел судебный надзиратель и повел его на допрос: «Слава богу, — подумал Вальтер, — наконец-то мое дело сдвинулось с мертвой точки. Конечно, было бы лучше, если бы я был сейчас физически крепче». Он шел за надзирателем к Центральной и, когда спускался с лестницы, почувствовал легкое головокружение. Но он взял себя в руки и не подал виду.

Следователь, похожий на прусского офицера, только что снявшего мундир, прежде всего спросил, участвует ли Вальтер в голодовке. Вальтер ответил утвердительно.

— А знаете ли вы, во имя чего голодаете?

— О да, — ответил Вальтер, — очень хорошо знаю. В знак протеста против смертного приговора, вынесенного особым составом суда.

Следователь спросил, по какому делу Вальтер находится под следствием? Вальтер сказал, что надеется узнать это от него.

Выяснилось, что следователь вызвал Вальтера не по его делу, а в качестве свидетеля. Пусть расскажет, что произошло в камере между подследственными Грюнертом и Холмсеном.

— Они поспорили!

— И подрались, не так ли?

— Да!

— Кто затеял драку?

— Не знаю. Я читал в это время.

— Так. А может быть, вы скажете, о чем был спор?

— Нет. Я не прислушивался.

— Грюнерт на первом допросе заявил, что Холмсен хотел донести на него. Вам известно, что он хотел донести на Грюнерта?

— Нет!

— О чем Холмсен мог донести на Грюнерта?

— Не знаю я!

— Они ведь познакомились только в камере, верно?

— По-моему, да!

— Ну вот видите! Значит, между ними что-то произошло?

— Не могу вам сказать!

— Гм! А самое странное тут, что и Грюнерт не говорит больше ни о каком доносе, а утверждает, что у них был политический спор!

Молчание.

— О чем же шел этот политический спор?

— Я уже сказал, что не прислушивался. Я в это время читал.

На том допрос и кончился. Вальтера отправили в общую камеру, так как у следователя начался обеденный перерыв.

Он не поверил глазам своим. По камере, взявшись об руку, ходили взад и вперед Холмсен и Грюнерт. Они встретилиВальтера радостными приветствиями. На одном глазу у Холмсена была еще опухоль, на лбу и щеке еще красовались пластыри, но он сиял и улыбался, рассказывая Вальтеру, что они с Эмилем теперь друзья.

— До гроба! — подтвердил Грюнерт. — Я как выйду отсюда, тут же вступлю в его… нет, в вашу… в на-шу партию.

Холмсен спросил у Вальтера:

— Что ему от тебя надо было?

— Все, — ответил Вальтер. — На его беду, я так углубился в свою книгу, что вообще ничего не слышал.

Холмсен улыбнулся. Грюнерт сказал:

— Ты, наверно, даже не заметил, что мы дрались?

— Что? — воскликнул Вальтер, делая большие, удивленные глаза. — Неужели вы дрались?

На их отчаянный хохот в камеру влетел надзиратель и пригрозил тотчас же пожаловаться начальству, если они не будут вести себя прилично.

Наутро пятого дня голодовки начальник тюрьмы известил заключенных, что особый суд, пересмотрев дело Антона Брекера, приговоренного к смертной казни, вынес решение о помиловании с заменой первого приговора пятнадцатью годами заключения в крепость. Начальник тюрьмы призвал всех подследственных прекратить голодовку.

Стали известны подробности голодовки. Восемьсот одиннадцать человек голодали два дня, семьсот шестьдесят четыре человека — три дня, семьсот тридцать шесть человек — четыре дня. Двадцать восемь человек положили в тюремную больницу — им угрожала смерть от голода. Шестерых пришлось искусственно питать.

Общественное мнение было необычайно возбуждено сведениями о голодовке в тюрьме. На многочисленных заводах и фабриках прошли митинги солидарности, перед зданием министерства юстиции, где заседал особый состав суда, безработные устроили демонстрацию. Запрещенная коммунистическая партия выпустила и распространила огромное количество листовок. Часть листовок была подписана и рабочими социал-демократами, протестовавшими против позорной политики вожаков своей партии.

Антон Брекер был спасен. Особый суд не посмел привести в исполнение смертный приговор над одним из вождей революционных рабочих. Рабочие Гамбурга показали, что́ может сделать солидарность даже после поражения. Самые беззащитные люди, заключенные, послужили тому примером, они принесли величайшую жертву на алтарь солидарности.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

I

ЛЕНИН УМЕР…

Вальтер Брентен, сидя в углу своей камеры у калорифера, уткнулся лицом в железо. Плоские трубы, чуть теплые, только тогда немного грели, если плотно к ним прижаться. Очень холодным был этот январь и неспокойным. Злые вихревые ветры день и ночь штурмовали тюремные стены, и холод проникал сквозь камень.

Камера Вальтера находилась на верхнем этаже, непосредственно под крышей. Из своего зарешеченного окна Вальтер видел аллеи парка; но зимой заключенные боялись камер на пятом этаже. Пока отопительный пар доходил до верхних этажей, он утрачивал свою греющую силу.

Открывая дверь камеры, кальфактор сказал безучастно, деловито, пожалуй даже равнодушно:

— Новость знаешь? Ленин умер!

— Что-о? — В руке у Вальтера задрожала кружка, в которую кальфактор наливал кофейную бурду.

— Да-да, в газетах сегодня есть.

Вальтер слышал, как кальфактор то же самое сказал заключенному, сидящему в соседней камере. Пеммеринг, дежурный надзиратель, велел сообщить эту весть всем, заключенным, хотя вообще строжайше следил за тем, чтобы при раздаче пищи между кальфакторами и заключенными не было никаких разговоров.

Соскользнув на пол, Вальтер прижался лицом к остывшему калориферу. На столе, из кружки с горячим цикорным питьем, поднимались тоненькие облачка пара. Ленин… умер… Вальтер невидящими глазами-обвел камеру, мысли его беспорядочно метались, бессвязные обрывки мыслей… На ум ему пришли Эрнст Тимм и, непонятно почему, — Кат. Вспомнилось празднование Октябрьской революции; какой-то молодой ученый выступал перед студентами с докладом о Ленине. Большой транспарант с портретом Ленина… Теперь, когда Ленина не стало, Вальтер подумал, что, в сущности, не знает его лица. Много есть портретов Ленина, но на одних он с бородкой клинышком, на других — безбородый, на одних — у него небольшие миндалевидные глаза, почти монгольские, всевидящие, умные, на других — темные, блестящие, в них раздумье и мудрая ирония… Это был великий человек. Вальтер вспомнил слова Эрнста Тимма, сказанные им однажды: в Октябре семнадцатого года русский рабочий класс вдохнул жизнь в Коммунистический Манифест, научное произведение стало живой действительностью… Это было делом Ленина. Его делом — прежде всего. Он войдет в историю как человек, который осуществил и развил идеи Маркса. Он первый привел рабочий класс к победе, он первый открыл ему путь в новый мир, мир социализма. Ученый и революционер, подобно Марксу, Ленин продолжил его учение, он стал основателем и строителем социалистического государства. Имя его будет жить в веках, тысячелетиях…

Вальтер сидел в углу камеры, погруженный в свои мысли. Он старался вспомнить, когда впервые услышал о Ленине…

Вероятно, вскоре после победы рабочего класса в России. После октябрьских дней семнадцатого года. Грозный клич русского Октября никакими силами нельзя было заглушить, властно проник он и в потрясенную войной Германию. Как же это было? — напрягал свою память Вальтер. — Я повредил себе руку и был счастлив, что могу читать и заниматься… Когда рука зажила и я пришел на завод, мне все показалось каким-то иным. Революция в России, о которой столько спорили, которую многие отвергали, наперекор всему вселяла в людей новые надежды, новым мужеством наполняла усталые разбитые сердца уже безучастных ко всему, равнодушных, тех, кто отошел в сторону. Старый токарь Нерлих все свои вновь затеплившиеся надежды возлагал на русских. Он давал это понять, не отваживаясь сказать прямо. А Гюбнер, справедливый честный токарь Гюбнер, с русской революцией так воспрял духом, что преодолел страх и стал в ряды революционных борцов; Гюбнер первый рассказал нам, заводским ученикам, о Ленине, рассказал так честно и доходчиво, что мы все поняли. Не то что этот ханжа Францен… Но даже Петер Кагельман был сначала против Ленина и русской революции. Говорил, что революция это внутренняя война, а он, дескать, противник всякой войны… Он примкнул к революционному движению лишь под влиянием личных мотивов. Да, Петер Кагельман — чистейший индивидуалист и поэтому только попутчик, хотя он без конца твердил о солидарности и товариществе, воспевал их в стихах и заявлял, что он социалист…

Да, от Гюбнера я впервые услышал о Ленине, позднее о нем шире и глубже рассказывал доктор Эйперт. Гюбнер… Вальтеру казалось, что он видит перед собой лицо этого токаря. Оно совершенно преображалось, когда он говорил о Ленина… А Гюбнер боялся говорить о Ленине, отчаянно боялся. Но когда в январе он призывал рабочих завода объявить забастовку в знак солидарности с бастующими берлинскими металлургами, он уж начисто изжил свой страх. Когда его, арестованного прямо в цеху, уводили, он улыбнулся нам, ученикам, на прощанье и помахал рукой; в те минуты Гюбнер не сомневался, Что в скором времени и в Германии рабочий класс победит…

Надзиратель Хартвиг, сменивший Пеммеринга, вошел в камеру Вальтера.

Вальтер, сидевший скорчившись у калорифера, из протеста не тронулся с места и яростно крикнул:

— Собачий холод! Промерз до костей!

— Думаешь, у меня теплее? — сердито ответил Хартвиг. — Ну, ладно, постараюсь принести тебе на ночь второе одеяло. Гм!.. Вот, возьми прочитай! — Он протянул Вальтеру газету «Гамбургер нахрихтен». На первой полосе, во всю ее ширину, жирным шрифтом было напечатано:

«Преступник Ленин умер наконец!»

Вальтер поднял глаза на Хартвига:

— Радуетесь небось, а?

— Считаю позором, что эта бисмарковская газетенка посмела напечатать такое. — Надзиратель, казалось, был искренне возмущен.

— Ваша хваленая демократия! — сказал Вальтер. — Вы ведь помогаете этим гадам! Не в последнюю очередь тем, что держите за решеткой нас, коммунистов.

— Не сомневался, что ты мне так скажешь. Что бы ни случилось, виноваты, конечно, мы, социал-демократы… Оставить тебе газету?

— Нет, нет! Заберите этот гнусный листок! Вот, если бы вы принесли нелегальную — «Фольксцайтунг»! Но, пожалуй, от государственного чиновника такого демократического режима нельзя столь многого требовать? Не правда ли?

Хартвиг ушел.

Вальтер все сидел на полу, привалившись к калориферу… Как ненавидит Ленина крупная буржуазия! У капиталистов на это все основания. Ленин безжалостно разрушил мир, в котором они жили за счет чужого труда. Власть взял в руки трудящийся люд. Ленин доказал, что мечта об обществе, где нет эксплуатации человека человеком, может быть осуществлена. Это сделал он — ЛЕНИН.

Несколько дней спустя — Вальтер лежал в гриппе на своих нарах — Хартвиг принес небольшую, напечатанную мелким шрифтом, «Фольксцайтунг». Он сунул ее Вальтеру под подушку.

— Думаю, что тебе будет интересно. Но смотри, чтобы никто не нашел ее у тебя. Она, как тебе известно, запрещена.

— Спасибо!

— Кстати… Гм!.. Вот что я хотел тебе сказать… — Хартвиг подошел к двери, высунул голову и посмотрел по сторонам. Хотя в коридоре никого не было, он заговорил шепотом: — Прошлой ночью в «Гамбургер нахрихтен» выбили все стекла.

— Замечательно! — обрадованно воскликнул Вальтер. — А людей этих поймали?

— Ни единого. — Надзиратель Хартвиг подмигнул и с довольным видом покинул камеру.

«Все-таки порядочный малый», — подумал Вальтер. Когда главный врач тюремной больницы заявил, что больница переполнена и что только в случае тяжелого заболевания можно поместить еще кого-нибудь, Хартвиг сказал Вальтеру в утешение:

— Радуйся, что можешь здесь остаться. Тут тебе будет лучше. Если тебе что понадобится, ты здесь скорее этого добьешься, чем в больнице.

II

Уже близилась весна, когда Вальтер получил обвинительный акт. «Дело Вальтера Брентена и его товарищей».

Обвинительный акт означал, что вскоре состоится суд и будет положен конец мучительной неопределенности.

Одновременно с Вальтером обвинялись — Эвальд Холлер и Артур Витт. Артур Витт?.. Вероятно, тот самый, что состоял когда-то в организации «Социалистическая рабочая молодежь», подумал Вальтер.

Как хотелось властям узнать, кто же руководил нелегальной агитацией среди полицейских! Пять раз следователь допрашивал Вальтера. И все время возвращался к одному и тому же вопросу:

— По чьему заданию вы работали? Кто вами руководил?

Его товарищей, без сомнения, допрашивали о не меньшей настойчивостью. Но те ничего не могли бы сказать, даже если бы и хотели. Они получали задания от Вальтера, знали только его, и никого больше.

И вот наконец обвинительный акт перед ним. Довольно объемистое произведение… И Вальтер стал читать. Что же вменяется ему в вину?..

Листовки и агитационные брошюры, которые распространялись по полицейским участкам, найдены были в большом количестве на квартире полицейского надзирателя Эвальда Холлера. На вопрос, откуда у него эта литература, он упорно отказывался отвечать. — Очень хорошо! — Установлено, однако, что обвиняемый Эвальд Холлер, точно так же как и обвиняемый полицейский надзиратель Артур Витт, принадлежал к подпольному кружку, существовавшему внутри организации профессионального союза полицейских служащих. Оба обвиняемых и по этому поводу отказались давать какие-либо показания. — Превосходно! — Установлено, что непосредственно руководил ими обвиняемый Вальтер Брентен. — Гм! Теперь все ясно! — В его адрес кем-то регулярно посылалась литература, которую затем распространяли среди служащих полиции. — Тьфу, дьявол, значит, и это им известно! — Обвиняемый Вальтер Брентен не служит в полиции. — Я думаю! Только этого не хватало! — Ввиду нарушения обвиняемыми параграфа закона… — Ну, это уже скучно!

Свидетели обвинения — Внимание! Внимание! — полицейский надзиратель Альфонс Тиде, старший надзиратель Вилли Кравинский, начальник полицейского участка Отто Биндинг, комиссар уголовной полиции…

Вальтер побелел, как стена его камеры. Бледный, похолодевший, сидел он на табурете и смотрел на это имя…

Комиссар уголовной полиции Гейнц Отто Венер…

Значит, и он… А может быть, он-то все и выследил, и раскрыл, и обстряпал дело, а затем передал его в суд?

А Рут… Она знает?

III

Рут знала. В тот вечер, когда Вальтеру вручили обвинительный акт и он лежал на своих нарах, неподвижно глядя в грязный, выбеленный известкой потолок, уголовный комиссар Гейнц Отто Венер, в слегка подвыпившем состоянии, подошел к кровати своей жены и с насмешливой улыбкой взглянул ей в лицо. Она мельком посмотрела на него и повернулась спиной. Но, услышав его хихиканье, сразу приподнялась.

Он стоял и ухмылялся.

Его лицо, уже не худощавое, а полное, хотя и совсем еще молодое, без единой морщинки, сияло торжеством.

— Что случалось? Чему ты смеешься?

Он не ответил, не двинулся с места и все ухмылялся.

— Ляг наконец! — сказала она с раздражением и опустилась на подушки.

— Он за решеткой. И он знает все.

— Кто он? — спросила Рут.

— Твой давнишний дружок, преобразователь мира и друг человечества.

Она молча села, в упор глядя на мужа.

— Так, значит, он в тюрьме? Тебе счастье привалило? Это твоя заслуга?

— Угадала! — воскликнул Гейнц Отто. — Малец собирался вести подрывную работу среди нас. Среди нас! Надо же! Какая наглость!

— Среди нас? Это среди кого же?

— В полиции! Ты только представь себе — вести коммунистическую пропаганду среди полицейских! Когда социал-демократов и тех мы еле-еле терпим!

— Это карается?

— Ты шутишь! — воскликнул он, смеясь. — Прямая государственная измена! Это пахнет каторжной тюрьмой. В каторжную тюрьму отправится он, мечтатель, бросающий бомбы.

— Он бросал бомбы?

— Листовки — те же бомбы! Так все и начинается.

— Ляг же наконец!

Глядя, как он снимает сорочку, она вдруг все поняла. Только теперь до нее дошло то, что она услышала. Вальтер арестован. Его отправят в каторжную тюрьму! На всю жизнь на нем останется клеймо каторжника! И этому содействовал Гейнц, ее муж… Рехнулся Вальтер, что ли? Вести среди полицейских коммунистическую пропаганду!

Венер погасил свет и обнял жену.

— Не надо!

— Что с тобой? — Он притянул ее к себе.

— Не надо, Гейнц! Мне нездоровится!

— Ну что ж! Пожалуйста!

IV

Утром, когда Венер проснулся, он не увидел жены рядом. Она давно встала, сделала все, что требовалось в ее маленьком хозяйстве, — покормила кур и выпустила их из курятника, бросила кроликам зеленого корма и широко раскрыла окна.

Мягкое апрельское утро несло в себе дыхание весны. На безоблачном небе сияло по-майски теплое солнце. Все зеленело, на деревьях и кустах раскрывались первые почки, и птицы шумным щебетом приветствовали наступление нового дня.

Утренние часы Рут любила больше всего. Небольшой загородный домик в Зазеле, поселке хотя и расположенном под самым Гамбургом, но не знавшем суеты и шума большого города, был ее маленьким царством. Она любила свою белую, выложенную кафелем кухоньку, свои маленькие комнаты, своих птиц и животных, свой сад с цветочными клумбами и фруктовыми деревьями.

Но сегодня она была рассеянна и задумчива. Давно ли ходили они, взявшись за руки, по берегу Эльбы, по пустоши?.. Давно ли он в пламенных словах рассказывал ей о «трех Томасах», об этих мучениках, принявших мученичество во имя лучшего, более справедливого миропорядка?

А теперь он сидит в тюремной камере, ему грозит каторжная тюрьма, ему, который, как никто, любит природу, волю! И ее муж приложил руку к тому, чтобы бросить его за решетку… Возможно, Вальтер это знает. Знает и то, что ей тоже все известно…

Венер вошел в кухню, умытый и причесанный, и, по обыкновению, поцеловав ее, пожелал доброго утра. Он взял жену обеими руками за плечи и долго всматривался в ее лицо.

— Хорошо ты выглядишь, право, прекрасно! — Потом, еще с минуту молча поглядев на нее, прибавил: — Только бледна! Правда, бледность тебе, идет!

Она отошла к плите. Вскипятила кофе.

— Ты, кажется, состоишь в Националистическом союзе полицейских служащих, Гейнц, не правда ли?

Он поднял глаза:

— Да! А что?

— Вы ведь против республики?

— Само собой!

— А это не карается законом?

— Не понимаю тебя!

— Это разве не государственная измена?

— Ах во-от оно что! Вот куда ты гнешь! Мы националисты, слава богу! А националистические убеждения ни при каких условиях не означают государственной измены, голубка моя!

— Но вы-то против республики?

— По своим националистическим убеждениям — против!

— Все равно! Он тоже против республики!

— По преступным мотивам.

— Неправда! Вздор это! — Она испугалась своих слов и своей горячности.

Он удивленно, больше того — с досадой взглянул на нее.

— Ты все еще защищаешь его? Очень интересно!

— Ты совсем не знаешь его, Гейнц! — сказала она мягче. — Я отнюдь не защищаю его. И что тут защищать? Он не преступник — в этом я уверена. Кто утверждает противное, тот лжет!

— Выслушай меня! — спокойно, наставительным тоном сказал Венер. — Кто он — дурак или преступник, безразлично; мировоззрение, которое он отстаивает, преступно!

— Не верю!

— Но это так! Я советовал бы тебе этих вещей не касаться…

Разговор, казалось, был окончен. Гейнц Отто Венер молча пил свой кофе. Когда он собрался уходить, Рут спросила:

— Ты будешь против него выступать на суде?

— Возможно!

— В таком случае я вызовусь свидетельницей в суд.

— Ты с ума сошла, — крикнул он. — О чем ты собираешься свидетельствовать?

— Что он не преступник, а порядочный человек!

— Сумасшедшая бабенка! — Он с силой захлопнул за собой дверь.

V

Утром, во время раздачи кофе, надзиратель Хартвиг многозначительно сказал:

— Ну вот, скоро повеет другим ветром.

— Да? — спокойно протянул Вальтер. Но он видел, что у Хартвига что-то на уме. — Надо надеяться, что этот ветер хоть немного освежит атмосферу!

— Еще как освежит, — живо продолжал Хартвиг. — Социал-демократы вспомнили, что власть в их руках, и подтянули вожжи!

Вальтер громко расхохотался. Надзиратель удивленно уставился на него. Он, очевидно, не мог представить себе, чем вызван этот взрыв веселости.

— Ты что, не веришь мне? — прошипел он с досадой и замкнул дверь.

Вальтер слышал, как, удаляясь, он раздраженно ворчал, пока длинный коридор не поглотил все звуки.

«Хорошо ли, что я так расхохотался? — думал Вальтер. — Хартвиг, несомненно, так и не понял, почему я смеюсь. «Социал-демократы вспомнили, что власть в их руках!» Ну кто, после всего, что случилось, может не расхохотаться, услышав такую фразу? И все же Эрнст Тельман не раз призывал, — Вальтер очень хорошо это помнил, — в политических разговорах с социал-демократами проявлять терпение, терпение и еще раз терпение. Но все имеет свои границы. Этот самый Хартвиг, когда на улицах шли бои и еще никто не знал, чем все кончится, вел себя как тайный сторонник коммунистов. Говорил о классовой борьбе, классовой солидарности. Все время подчеркивал, что и он социалист, человек не вчерашнего дня, человек, у которого есть прошлое. Но как только отзвучал последний выстрел, как только оказалось, что рабочие не победили, Хартвиг мгновенно вспомнил о том, что он тюремщик и что в старости это даст ему пенсию. Проявлять терпение? По отношению к кому? К этакому политическому флюгеру?..»

Но какой-то внутренний голос нашептывал Вальтеру: что пользы от того, что обидишь человека? Досадишь ему и оттолкнешь? Умный коммунист, который хочет привлечь человека на свою сторону, ведет себя иначе; сознавая, что он носитель не только самого светлого, но и самого передового мировоззрения, он чувствует себя просвещенней своего собеседника и настойчиво, терпеливо, стараясь не задевать больных мест, показывает ему, где правильный путь…

«А ну тебя к лешему! — отмахнулся Вальтер от нашептывающего голоса. — Что мы — больничные сиделки или сестры милосердия? Или прикажешь подставить правую щеку, когда тебя ударяют в левую? А чего стоит его тыканье? С какой стати этот тюремный холуй тыкает мне? Надо положить этому конец, и немедленно. Разыгрывает из себя отца родного, а держится, как темная деревенщина…

Не хватил ли ты опять через край? Ведь известно, что не все способны видеть политические взаимосвязи. Можно ли сказать, что Хартвиг в самом деле образец глупости и беспринципности? Не рядовой ли это экземпляр примитивного немецкого филистера? И не остаются ли они по-прежнему в большинстве? Хартвиг колебался, пока шла борьба. Это лучше, чем если бы он сразу взял сторону врагов. Колеблющихся надо привлекать на свою сторону, как бы ни тянуло их в обывательское болото. Коммунист должен бороться за каждого человека, завоевывать его…

Но ведь Хартвиг колеблется только потому, что дрожит за свое место и за свою пенсию. Он ничем не хочет рисковать, он хочет только пожинать лавры; не бороться, но в случае победы урвать и себе долю благ…»

Меряя шагами камеру от стены к стене, Вальтер услышал щелканье ключа. С раздвоенным чувством взглянул он на Хартвига. Размахивая правой рукой, тот выкрикнул:

— Ничего мне так не хочется, как отхлестать тебя по щекам! Молокосос!

— Очень хорошо. Еще совсем недавно ты называл себя братом по классу.

— Скажи еще — по тюремной похлебке! — насмешливо бросил Хартвиг и скрипуче засмеялся.

— И это было бы верно: я-то отсюда выйду когда-нибудь, а ты обречен век свой вековать здесь.

— Я хотел тебе новости сообщить, а ты дерзишь, грубиян!

— Новости? Какие новости?

— Ага! Ты все-таки любопытен. Как новости, так я уже хорош?

Хартвиг подошел к двери, выглянул в коридор. Потом повернулся к Вальтеру, который шел за ним.

— Ну так слушай! В мае выборы в рейхстаг. Чрезвычайное положение снято, коммунистическая партия вновь разрешена.

— Замечательно! Значит, скоро повеет другим ветром.

— Дурень! Совсем это не так, как ты думаешь. Социал-демократы и профессиональные союзы создали боевую организацию, «Рейхсбаннер» — «Черно-красно-золотое знамя». Это ударная армия республики. Республика вооружает рабочих. Где-то готовят нам удар в спину.

В первое мгновение Вальтер был всерьез ошеломлен. Социал-демократы и профсоюзы вооружают рабочих? На защиту республики?.. Но тотчас же у него возникли сомнения. Возможно ли, чтобы социал-демократы вооружали рабочих, пусть даже своих сторонников? Ведь даже в том случае, если бы лидеры и хотели этого, буржуазия никогда не допустит такого шага. Да и так называемый аполитичный рейхсвер не примирится с ним. Это же вопрос власти… Чем больше Вальтер размышлял, тем невероятнее представлялось ему все, что сообщил Хартвиг. Он пристально посмотрел в лицо надзирателю. Нет, Хартвиг не лжет и не разыгрывает его; он говорит вполне серьезно и искренне обрадован.

— Ты преувеличиваешь! Бесспорно, преувеличиваешь!

— И как только тебе приходит в голову такое? — возмутился Хартвиг.

— Да, уверен, что ты преувеличиваешь. Чего-то ты здесь не понял. Этого не может быть.

— И как только тебе приходит в голову тыкать мне?

— Ты что, только сейчас заметил? Ты же начал!

— Я запрещаю тебе тыкать, слышишь?

— А я не возражаю против того, чтобы мы были на «ты».

— Но зато я возражаю! — крикнул Хартвиг, багровея.

— Зачем же так волноваться?

— Вы… Вы… Только осмельтесь мне еще раз!..

— Как вам угодно, господин надзиратель!

Надзиратель Хартвиг молча выскочил из камеры и громко щелкнул ключом. Но за дверью он остановился, тут же отодвинул засов, чуть приоткрыл дверь и просунул в камеру свою квадратную голову.

— Только смотри в присутствии третьих лиц не вздумай говорить мне «ты»! Понял?

— Такой неприятности я никогда бы тебе не причинил, — улыбаясь, сказал Вальтер.

— Ну, в таком случае, ладно!

На апрель, то есть через семь месяцев после ареста и спустя почти два месяца после вручения обвинительного акта, назначено было судебное разбирательство.

Вальтера все же охватило сильное волнение. Ночью он не сомкнул глаз. Обдумывал свою защитительную речь и мысленно произносил ее. Разумеется, острием своим она обернется против обвинителей. Он направит огонь против реакции, и милитаризма, этих могильщиков немецкого народа в прошлом и настоящем.

По мере приближения суда Вальтер успокаивался. Он хорошо продумал все, что хотел сказать. Единственное, что его беспокоило, это мысль, что суд может состояться без представителей общественности. А ему хотелось, чтобы общественность была широко представлена. Его будущая речь адресована, главным образом, к ней. Но он обвиняется в подрывной деятельности среди полицейских, а такого рода дела слушаются обычно при закрытых дверях. И Вальтер спрашивал себя, стоит ли перед судьями и прокурором, этими наемниками классового суда, произнести политическую речь и бросить им в лицо обвинение? Хартвиг считает, что нет никакого смысла. Он советует играть в наивность, прикинуться дурачком. Но такое поведение на суде противоречило убеждениям Вальтера. Коммунисты, сказал он Хартвигу, защищают свое мировоззрение во всех случаях жизни, а перед барьером классового суда в особенности.

— В таком случае, клади голову на плаху! — раздраженно воскликнул надзиратель. — Вы, коммунисты, все сумасшедшие. Вас ни лаской, ни таской не убедишь.

За день до суда Вальтера вызвали в Центральную, а оттуда отправили к почтовому экспедитору. Ему вручили маленькую посылку.

— Тут ни еды, ни курева, только книжка какая-то, — сказал кальфактор, ведавший раздачей почтовых отправлений.

— Превосходно! — сказал Вальтер. — Это лучше, чем еда или табак.

В камере он открыл посылку… «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке». Он погладил золотисто-желтый томик, взял страничку чудесной тонкой бумаги большим и указательным пальцами, перевернул ее, потом слегка полистал книгу, всматриваясь в строчки, вернулся к титульному листу и обнаружил незаметно вписанное приветствие: «В час добрый! Эрнст».

От Эрнста Тимма. Накануне суда. Какая теплая поддержка!

Вальтер положил книгу на нестроганый стол. Словно красивая, драгоценная безделушка, лежала она там. Он ходил по камере из угла в угол, не отрывая глаз от нее. Отныне он не один, с ним его лучший друг, множество хороших и мужественных друзей, целый народ, храбро и бесстрашно борющийся за свою свободу и независимость.

Торжественно было на душе у Вальтера, когда он опустился на табурет, открыл книгу и начал громко читать:

«Во Фландрии, в городке Дамме, когда майская луна раскрыла на белом боярышнике его цветы, родился Уленшпигель, сын Клааса…»

VI

Обстановка суда оказалась совсем не такой, какой ее представлял себе Вальтер.

По предложению прокурора «в целях государственной безопасности» дело слушалось при закрытых дверях. Огромный зал суда был почти пуст. За судейским столом — председатель суда и двое заседателей, затем — писарь и прокурор. На скамье подсудимых — трое обвиняемых, за спинами у них двое полицейских. Места для публики и для прессы пустовали.

Обвиняемые отказались давать показания. Они ничего не отрицали, но и не оправдывались. Артур Витт заявил, что он — социалист и будет всегда, при любых обстоятельствах — если нельзя легально, то нелегально — следовать своим политическим убеждениям.

Председатель суда, уже немолодой человек, очень холеный, очень спокойный, чуть ли не отеческим тоном задававший вопросы, изо всех сил старался вызвать обвиняемых на признания. Он отказался от своего намерения, лишь когда Вальтер заявил, что он — коммунист и не считает себя ответственным перед этим судом.

Никто из свидетелей обвинения не был вызван. В том числе и Гейнц Отто Венер.

Председатель шепотом посовещался с заседателем справа, с-заседателем слева и предоставил слово прокурору.

Прокурор сказал, что упорное молчание всех подсудимых следует рассматривать как доказательство их вины, и заявил, что долг суда — покарать их за убеждения, отягченные преступными действиями. Он требовал двухгодичного тюремного заключения для каждого из обвиняемых.

Суд удалился на совещание, но уже через несколько минут снова занял свои места за судейским столом.

Всем обвиняемым был вынесен один и тот же приговор: год тюрьмы с зачетом предварительного заключения.

Надзиратель Хартвиг встретил Вальтера на лестничной площадке. Он поджидал его с нетерпением больничной сиделки, которая ждет своего больного из операционной.

— Ну, сколько?

— Год!

— Всего?.. И предварительное зачитывается? Вот это — да! Оставшееся время можешь просидеть на параше! А вот и открытка для тебя. Верно, уже и поздравление…

От Кат! У Вальтера ёкнуло сердце. Он побежал в камеру.

Кат писала:

«Полагаю, что тебе это все-таки будет интересно: родился мальчик. Он появился на свет 28-го марта. Я дала ему имя Виктор, Виктор — Победитель!»

Часть пятая НА ПЕРЕВАЛЕ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

I

Кат писала хотя и не регулярно, но все же довольно часто. Вальтер отвечал, когда тюремное начальство разрешало. Его радовало, что в письмах Кат не было ни упреков, ни жалоб. Она писала, что малютку она отдала на воспитание пожилой чете и там ему прекрасно живется. Со всеми подробностями рассказывала о проявлениях несомненного ума у ребенка, какие ей хотелось увидеть.

Чем ближе был день освобождения, тем больше Вальтера удручал вопрос — во что все это выльется? Он уже свыкся с мыслью начать вместе с Кат новую страницу жизни. Год, проведенный за решеткой, был для него хорошей школой, школой самоосмысления и самопознания. Он переступил порог тюрьмы в коротких штанах; длинные брюки, в которых он выйдет на волю, как бы символизировали, что он повзрослел, стал мужчиной.

Письма Кат настраивали его на жизнерадостный лад, зато строки, получаемые от матери, камнем ложились на душу. Она изо всех сил старалась юмором прикрыть трудности своего существования, но это ей плохо удавалось. Какое-нибудь вскользь брошенное замечание открывало Вальтеру все те невзгоды и заботы, которыми полна была ее жизнь. «Отец мало зарабатывает, — писала она однажды, — точнее говоря — ровно ничего не зарабатывает. Но мы живем».

Глаз у Карла Брентена никак не хотел выздоравливать. Его уже дважды оперировали. Потеря зрения в правом глазу грозила со временем полной слепотой. «Целыми днями отец сидит в кресле у окна, — писала Фрида сыну, — и о чем-то все думает». В другой раз она писала: «Мы живем, как на необитаемом острове, никто у нас не бывает. Изредка забегает Пауль Гель, жених Эльфриды, но он приходит только затем, чтобы тут же увести свою невесту в кино или погулять».

Эльфрида, значит, помолвлена. Помогает ли она старикам? Наверное. Иначе, как им жить? Эльфрида работает на фабрике сигарет. Сколько она может зарабатывать? Двадцать марок в неделю? Двадцать пять? Если она и дает матери пятнадцать, могут ли на эти деньги прожить три человека? Да еще оплачивать из них квартиру, свет, отопление и все прочее?

Инфляция преодолена, марка стабилизована. Но маленьким людям от этого не легче. Цена марки поднялась, а нужда возросла. Найдет ли Вальтер работу, выйдя на волю после года тюрьмы? Не внесут ли его в проскрипционные списки? Вальтер не знает страха перед жизнью; но — родители, Кат, ребенок… Стоит ему подумать о них, и он чувствует, что его вера в себя начинает колебаться. «Мне еще и двадцати трех нет, черт возьми!» — простонал он, но тут же коротко рассмеялся и распрямил плечи.

II

Утром 4-го августа в камеру к Вальтеру вошел надзиратель Хартвиг. Вид у него был торжественный, словно он пришел поздравить с днем рождения. Он протянул Вальтеру руку.

— Ну вот и конец твоей неволе. Поздравляю и желаю всех благ. «До свиданья» я все-таки воздержусь сказать.

— Спасибо. А мне хочется сказать тебе, что ты вроде бы порядочный человек.

— Тюремщик покорно благодарит за комплимент.

— Я сказал «вроде бы». Не задирай носа сразу.

— Молокосос! Если не к своему надзирателю, то хоть к его сединам питай почтение!

— К сединам? Старость уважать? Тоже выдумал! Еще Гете сказал, что всех, кому перевалило за тридцать, надо на свалку.

— Бедное человечество — и напускают же на него таких чудищ, как ты! — смеясь, простонал Хартвиг.

— Шутки в сторону, — продолжал Вальтер. — Известно ли тебе, что сегодня исполняется десять лет с того дня, как в рейхстаге социал-демократы присягнули на верность кайзеру и обещали свою полную поддержку в затеваемой им мировой войне?

Толстяк Хартвиг воздел очи к небу.

— О боже, что вы за люди! Десять лет прошло, а вы все еще не можете успокоиться!

— Вместо того, чтобы приходить из-за нас в отчаянье, ты, социал-демократ, лучше подумал бы, что́ за эти десять лет произошло. Тогда, может, и ты увидел бы, как чиновники твоей партии глумятся над духовным наследием Карла Маркса. Если бы не социал-демократы, капитализм в Германии ни часу более не просуществовал бы.

— Хватит! — воскликнул Хартвиг. — Мне приказано выставить тебя отсюда. Укладывай свое барахлишко и — марш! На волю!

— Я уже все уложил.

— Тем лучше. Окинь еще раз глазом камеру, придет, быть может, время, когда тебя потянет к ней и к старому Хартвигу.

Вальтер взглянул на надзирателя. Тот стоял нахмурясь, но видно было, что это больше наиграно. Вальтер улыбнулся и протянул ему руку.

— Спасибо тебе, то-ва-рищ Хартвиг. А я — я все-таки говорю «до свидания». Но до свидания не здесь, а на воле, в объединенной рабочей партии, где борьбу за социализм мы будем вести сообща.

Хартвиг пожал протянутую руку и, явно растроганный, сказал:

— Всего тебе хорошего! Всего хорошего! А теперь — ступай!

Вальтер бегом пустился вниз по железной лестнице. За собой он услышал голос Хартвига:

— Центральная! Пропустить одного!

III

Никого не увидев у ворот, Вальтер почувствовал легкое разочарование, — он ждал, что кто-нибудь его встретит. Но, возможно, мать думала, что его выпустят во второй половине дня. Ей, что вполне вероятно, могли дать неправильную справку в канцелярии тюрьмы. Иначе она обязательно пришла бы.

Медленно шел Вальтер по такой знакомой Тотеналлее; много лет подряд ходил он по этой улице на завод, много долгих лет ученичества. У ворот, из которых он только что вышел, стоял однажды приговоренный к смерти строительный рабочий Науман и в последний час своей жизни помахал ему рукой. Этот рабочий тоже был противником войны, и, чтобы его не послали убивать ни в чем не повинных людей в других странах, он убил у себя в Германии офицера.

Этого случая (не весной ли 1916 года казнили Наумана?) Вальтер никогда не забудет. Он запечатлелся в его памяти как неумолкающий призыв. Более восьми лет прошло с тех пор.

За верхушками деревьев показалась массивная колокольня церкви Милосердия. Летом 1919 года победившие рабочие бросили в эту же тюрьму добровольцев, а спустя несколько часов выпустили их под честное слово никогда больше не выступать против рабочих. Негодяи стреляли в женщин и детей, и никто из них не только года не отсидел за решеткой, полных суток не пробыл в тюрьме. Свое «честное слово» они через час растоптали.

Клубы горячего пара ударили в лицо Вальтеру, когда он переступил порог родительского дома. Неужели мать как раз сегодня решила устроить стирку? Вальтер увидел ее, склонившуюся над корытом, окутанным паром. Он почувствовал комок в горле.

— Мама!

Только сейчас Фрида Брентен заметила, что в кухню кто-то вошел. Она увидела сына, он улыбался ей, и на еще молодом лице ее радостно засияли ему навстречу большие лучистые глаза.

— Ты?

Она стряхнула мыльную пену с покрасневших от горячей воды рук. Вальтер обнял мать и был рад, что она на мгновение прижалась мокрым воспаленным лицом к его груди и не заметила его смущения.

— Слава богу! Ты наконец дома!

— Где отец?

— В столовой. Считает минуты до твоего возвращения. В тюрьме нам сказали, что раньше трех-четырех часов тебя и ждать нечего. А я хотела справиться со стиркой до обеда… Ты хорошо выглядишь, сынок. Совсем не похудел… Голоден? Приготовить хороший завтрак?

— Я не хочу есть, мама.

Но Фрида Брентен уже поставила чайник на плиту.

— Стираешь на людей?

— Не спрашивай! С тех пор, как пришлось продать магазин, все пошло под гору. Я рада хоть что-нибудь заработать. Но убирать конторские помещения ноги мои не позволяют. Стирать — это я еще могу.

Карл Брентен поднял голову и повернулся лицом к двери. Он сидел в кресле, спиной к двери. Вальтер видел, что руки отца беспокойно скользят по подлокотникам кресла. Лицо как-то неестественно раздуто, щеки, шея и подбородок дрябло обвисли.

— Здравствуй, папа!

Вальтер взял его руку и испугался, такая она была вялая, бессильная. Губы шевелились, но слов не слышно было. Он придвинул стул и сел против отца.

— Ты болен, папа?

— Всё глаза, знаешь ли. Глаза меня совсем убивают.

— Надо тебе исследоваться.

— Нет, нет! — с ужасом отмахнулся Карл Брентен. — Бога ради, никаких исследований. Я все равно долго не протяну.

— Ну что ты в самом деле? Тебе еще и пятидесяти нет, а ты собираешься поставить точку.

— Один глаз они мне погубили. Если еще… Нет, уж лучше конец.

— Брось, папа, эти речи. Ты ведь еще видишь. И если…

— Еще, сынок! Да, еще. Но как раз здоровый глаз меня и беспокоит. Со дня на день он видит все хуже.

— Теперь я дома, папа, и все будет хорошо. Вылечим тебя. Поместим в санаторий.

— Для бедного человека санаторий — его кровать.

Вальтер незаметно оглядел комнату. Она показалась ему какой-то странно пустой. Присмотревшись, он увидел, что нет комода красного дерева. И стенных часов, мелодичный звон которых так любил отец. И еще, наверно, немало вещей не хватает.

— Ты был уже в МОПРе? — спросил отец.

— Я еще нигде не был. Ведь только час назад меня выпустили… МОПР? Что это такое и что мне там делать?

— Освобожденные политические заключенные получают там пособие. Говорят, размер его устанавливается по длительности заключения.

У Вальтера вся кровь отхлынула с лица. Плохо, видно, очень плохо обстоят дела…

IV

Вальтеру показалось, что Кат удивительно переменилась. Стала очень стройной. И волосы коротко остригла.

— Твои чудесные волосы!..

— Они были чересчур длинные и тяжелые, у меня вечно болела голова, — ответила Кат несколько раздраженно. Коротко стриженные волосы только, что входили в моду, и случалось, что мальчишки на улице кричали ей вслед: «Гляди-ка, Аста Нильсен!»

— Так вот сразу взять и обкорнать…

— Тебе очень нужны были мои волосы?

— Почему столько нервозности?

— Нет никакой нервозности, я рада, что ты наконец на воле.

— И какая ты стройная стала!

— Это все покрой платья. Ты, однако, нисколько не исхудал. Пожалуй, даже пополнел.

— От жидкой баланды. И от сиденья.

Так протекала их встреча после многомесячной разлуки. Оба чувствовали глубокое отчуждение.

Под вечер, когда Кат освободилась, они встретились на Стефансплаце, у входа в Ботанический сад. Густым потоком, устремляясь к вокзалу городской железной дороги Даммтор, шли конторские служащие.

— Какие у тебя планы на сегодняшний день? — спросила Кат.

— Никаких.

— Никаких? Как это понять?

— Я хотел повидаться с тобой, поговорить обо всем.

— Хочешь посмотреть на него?

— С удовольствием.

— Хорошо. Возьмем такси.

— В кармане у меня пусто, — сказал Вальтер.

Сидя в дребезжащем такси, Кат рассказывала:

— Ему там хорошо. Старики просто трогательны. Он так и брызжет жизнерадостностью. Правда, это недешево обходится.

Вальтер между тем прикидывал, сколько месяцев сейчас ребенку. Еще и полугода нет ему. Он спросил:

— Часто ты его навещаешь?

— Часто ли? Да чуть не каждый вечер. В субботу забираю его к себе. До недавнего времени я ведь его еще кормила.

— Почему ты отдала его?

— А что ж мне было делать? Ведь я работаю… Тут уж думано-передумано, поверь!

— Теперь и я буду зарабатывать.

— Пока в кармане у тебя ветер свищет.

— В тюрьме я не зарабатывал.

Не доезжая Конного рынка, перед старинным двухэтажным домом, много лет назад бывшим, вероятно, летней резиденцией какого-нибудь патриция, Кат велела шоферу остановиться. Она расплатилась и, опережая Вальтера, поспешила к дому; над подъездом в стиле барокко еще можно было различить дату: 1797 год.

Фрау Клингер, женщина лет под шестьдесят, с хорошим лицом, полным материнской доброты, встретила Кат, как члена своей семьи, и долгим испытующим взглядом посмотрела на Вальтера. Она, по-видимому, догадывалась, что это отец ребенка.

Кат, стремительно пройдя через квартиру, выбежала в сад. Там, под старым каштаном, в белой коляске, лежал малыш.

Вальтер еще только подходил к дверям, выходившим в сад, а Кат уже успела вынуть сынишку из коляски, и Вальтер увидел у нее на руках смеющееся крохотное существо, весело болтающее ножками.

— Он уже очень хорошо сидит, — сказала фрау Клингер. — Еще немного, и, уверяю вас, он встанет на ножки.

Кат поднесла сынишку к Вальтеру.

— Ну, нравится?

Она была гордой и счастливой матерью.

— Хорошенький парнишка, — смущенно промямлил Вальтер. Малыш показался ему чересчур круглым, толстым. Но личико у него все же было милое, располагающее.

Кат высоко подбросила ребенка и, радостно смеясь, посадила его на руку. Ей нравилось, когда сынишка, как она называла его, растягивал от удовольствия рот до ушей и болтал ручками и ножками.

— На, подержи его.

Вальтер покраснел.

Беспомощно держал он крохотное создание на руках и вымученно улыбался. Фрау Клингер рассмеялась — такой у него был растерянный вид и так неловко он держал ребенка. Кат поспешила взять у него малыша.

— Ты так держишь его, что страх берет — вот-вот уронишь.

Вальтер огляделся. Сад небольшой. Деревья очень старые. Газон под раскидистыми, пышными кронами, вероятно, столетних каштанов так ровно подстрижен и так густ, что кажетсябархатным. Тихо было здесь, по-деревенски тихо, не верилось, что находишься в центре большого города.

— Хорошо тут? — спросила Кат.

— Чудесно.

— Да, мне очень посчастливилось, что я встретила фрау Клингер. И господин Клингер тоже душа человек… Ваш муж дома, фрау Клингер? — спросила она.

— Нет, фройляйн Крамер, он ушел. Пенсию получать.

Фрау Клингер настойчиво напомнила, что малышу время спать. Вальтер давно уже томился и рад был, что стали наконец прощаться.

Едва они вышли из этого старинного дома, как сразу же очутились в гуще оживленного движения большого города, среди грохота и шума. Воздух был словно пропитан пылью.

Они пересекли Конный рынок и теперь шли мимо скотобоен.

— Как только получу работу, так мы с тобой… устроим свою жизнь по-новому.

Кат молчала.

Молча шли они рядом, пока Вальтер не прервал молчание.

— На первых порах заживем скромно и шаг за шагом будем строить жизнь, как нам хочется или, вернее, как сможется. Согласна со мной?

— Как живут твои старики? — спросила вдруг Кат.

— Это поистине трагедия, — ответил Вальтер. — Ужасно живут. Хуже быть не может. Мать берет стирку на стороне. А отец? Боюсь, он скоро будет полным инвалидом.

— Глаза?

— Да. В одном зрение совсем потеряно. Лечь в больницу не хочет, а между тем операция необходима. Он страшно одряхлел.

— Так, несомненно, ты — вся его надежда.

Вальтер ничего не ответил.

Кат продолжала:

— Я бы, на твоем месте, его не разочаровывала. Ты единственный сын… А что касается меня, что касается нас с тобой, то спешить незачем, давай раньше подумаем. Я хорошо зарабатываю, а если ты позднее сколько-нибудь подбросишь еще на содержание ребенка, я уж позабочусь, чтобы он решительно ни в чем не нуждался.

— Где ты работаешь и кем?

— Секретарем в одном педагогическом институте.

— Живешь все там же?

— Нет, я сняла комнату на Гриндельаллее. Как раз на полпути между моей работой и Конным рынком.

Вальтер проводил Кат до дома, где она жила, но не поднялся с ней наверх. Они уговорились в воскресенье вместе с ребенком совершить поездку за город.

Кат предложила поехать в Бланкенезе. Если будет хорошая, солнечная погода, они полежат на пляже, а пойдет дождь, посидят в ресторане.

— У тебя ведь ни пфеннига в кармане, верно? Могу дать тебе взаймы сто марок. Как раз сегодня я получила жалованье. Но под конец месяца верни мне их. Сбережений у меня нет.

V

Было уже поздно, когда Вальтер пришел домой, но избранник его сестры, следовательно, его будущий шурин, все еще сидел в столовой. В ту минуту, когда Вальтер входил в комнату, он гладил Эльфриду по голове. Она недовольно морщилась. Видно было, что ей неприятна его ласка.

— Пауль! Пауль Гель, мой жених!

Вальтер поздоровался и подумал: «Похож на бухгалтера. Жидкие волосы, и кровь, видно, жидкая». Но большие светлые глаза придавали облику Геля выражение чистосердечия. Как Вальтер вскоре убедился, жених его сестры был очень боек на язык.

— Откровенно говоря, господин Брентен, я со страхом ждал дня, когда вы вернетесь.

— Да что вы? Почему так?

— Теперь мы изгнаны из рая.

— Как это понять? — спросил Вальтер.

— Нам пришлось освободить вашу комнату.

— Ах, вот оно что! Тогда вам, вероятно, было бы приятнее, если бы я оставался в каталажке, не так ли?

— Надеюсь, вы не поняли меня превратно? — ответил, смеясь, Пауль Гель. — Мы, разумеется, все рады, что вы дома.

— Где ты спишь теперь? — спросил сестру Вальтер. — В спальне?

— Нет, здесь, в столовой, на диване.

— Да это же, несомненно, только временно.

— Почему? Разве ты собираешься переехать куда-нибудь? — спросила Эльфрида.

— Полагаю, что вы скоро поженитесь, — отпарировал Вальтер.

— Об этом не может быть и речи, пока я не буду знать его как облупленного.

— Но, Эльфи, мне кажется, ты достаточно знаешь меня?

— Уж лучше я буду спать на полу, чем навеки сделаю себя несчастной!

— Несчастной? Не-сча-стной? — в ужасе воскликнул Пауль Гель. — Эльфи, как ты можешь говорить такое? Я уверен, ты вовсе и не думаешь так. Ты отлично знаешь, что со мною будешь счастливейшей женщиной на свете. Да что значит — будешь? Ты ведь сама…

— Перестань, пожалуйста! Меня воротит от твоих медовых речей.

— Эльфи! Эльфи!.. — умоляюще протянул Пауль, снова пытаясь погладить свою невесту по голове.

Вальтер оставил молодую чету наедине и ушел в свою каморку, которую мать к его приходу обставила и убрала так, точно он и не покидал ее. На полке, висящей на стене, его книжная сокровищница — несколько томиков Гейне и Леонгарда Франка, книги по истории — Минье, Кропоткин, Циммерман, четыре тома Свифта и Дон-Кихот, несколько книжечек дешевого издания Ре́клам. Над полкой — цветная олеография — копия с картины Давида «Смерть Марата». Вальтер проверил, все ли на месте, и увидел, что не хватает книги о Советском Союзе и труда Ленина «Государство и революция».

Его комната была меньше тюремной камеры, где он год просидел. Но Вальтер не знал на земле уголка, который был бы ему милее этого. Много ночей провел он в тишине и одиночестве, сидя за маленьким письменным столом над трудами по истории и всем своим существом вживаясь в победы и поражения, в самую жизнь давно ушедших поколений. В этой комнатушке он изучал события великой буржуазной революции во Франции, а по книгам Энгельса и Циммермана знакомился с немецкой крестьянской войной. В последние месяцы перед арестом он по совету Тимма читал Маркса — «Восемнадцатое брюмера» и «Классовая борьба во Франции», а также некоторые произведения Ленина, тогда впервые появившиеся на немецком языке. На заводе, стоя за токарным станком, он всегда с радостным нетерпением ждал часа, когда сможет вернуться к любимому занятию.

Наутро Вальтер, лежа в постели — мать, слышал он, уже хозяйничала на кухне, — мысленно намечал ближайшую программу действий. Прежде всего он, разумеется, отправится на биржу труда. Может, удастся все-таки раздобыть работу, а если нет, то, по крайней мере, получить несколько марок пособия по безработице. А пока Вальтер, помимо своей коллекции почтовых марок, решил, скрепя сердце, загнать все четыре тома Свифта и том Кропоткина.

Прежде чем пойти на кухню умыться, он отсчитал двадцать марок и положил их, как неприкосновенный фонд, в толстый том Циммермана. Из оставшихся денег приготовил одну пачку в двадцать марок и отдельно пачку — в пятьдесят.

— С добрым утром, мама!

— С добрым утром, сынок! — Мать обняла его. — Ах, как хорошо, что ты снова дома!

— Вот тебе, мама, двадцать марок! Мой первый вклад в хозяйство.

— За это спасибо! — воскликнула она и положила деньги в кувшинчик, стоящий в кухонном шкафу.

Папаша Брентен уже сидел в кресле у окна и думал свою думу.

— Здравствуй, папа! — поздоровался Вальтер, войдя в комнату.

— Здравствуй, парень. Ну, как спалось в первую ночь дома?

— Отлично! Что такое свобода, знает по-настоящему тот, кто побыл в шкуре заключенного.

— Свобода! Хороша свобода! Все мы заключенные. Только размеры нашей тюрьмы создают иллюзию свободы.

— Да ты, отец, на старости лет стал философом, — весело воскликнул Вальтер. — Но, пожалуй, ты прав… Вот пятьдесят марок. Полагаю, они пригодятся тебе.

Вальтер положил деньги отцу в руку.

— Пятьдесят марок? — Руки Карла Брентена сжали пачку кредиток. — Ты что-нибудь получил уже?

— От кого, папа?

— От МОПРа.

— От МОПРа? Да-да!..

VI

Работы не было. Изо дня в день Вальтер, в числе многих других, безрезультатно регистрировался на бирже труда. Он уже перестал спрашивать о работе. Каждую пятницу получал он восемь марок пособия по безработице. Но вскоре он уже мог давать матери пятнадцать марок в неделю, которые зарабатывал, печатая небольшие рецензии и репортажи в коммунистической газете.

Ночами он учился, сидя за маленьким письменным столом в своей комнатушке, а дни, как и в прежние периоды безработицы, проводил в публичной библиотеке, в Иоганнеуме. Как часто, бывало, он и Рут сидели здесь за книгами и только в обеденное время шли в молочную, неподалеку от библиотеки. За двадцать пфеннигов съедали тарелку молочной рисовой каши с корицей и сахаром или гречневой каши с молоком. И вот он снова в Иоганнеуме, но теперь один, без Рут. В десять утра, минута в минуту, как только открывался читальный зал, он приходил и оставался тут до вечера. Библиотекарь отыскивал для него любую книгу, надо было только написать на бланке фамилию автора и название книги.

Как прекрасно, когда есть публичный читальный зал. Чудесное учреждение — такая общедоступная библиотека, охватывающая все области знания. В Иоганнеуме, стариннейшем очаге науки, некогда обучались только сыновья городской знати Гамбурга; простой смертный не имел права переступить порог этого учебного заведения. Как университет Иоганнеум был уже теперь мал, но очагом культуры и притом общедоступным он оставался по сей день.

В читальном зале Иоганнеума Вальтер часто встречался с коммунистом Губертом Копплером, бывшим учителем народной школы, теперь главным редактором «Гамбургер фольксцайтунг» — ежедневной газеты коммунистической партии. Однажды они разговорились, и Копплер предложил Вальтеру писать для газеты не только короткие рецензии и репортажи, но и статьи на исторические и литературные темы, к примеру, о Жан Поле, Марате или Михаэле Гайсмайере.

После небольшого колебания Вальтер обещал попытать свои силы. Через несколько дней он приступил к работе и написал статью о «Верноподданном» Генриха Манна.

Ах, как это просто и легко звучит «написать статью». Вальтер переписывал ее раз восемь, а может быть, и все десять. Он без конца черкал и правил, вставлял новые абзацы, вычеркивал старые, придирался к каждому обороту, каждому слову, отрабатывал стиль, ставя перед собой задачу — писать просто, но не упрощенно. Когда ему показалось, что он создал маленький шедевр, он отнес статью в редакцию.

Каждое утро Вальтер просматривал газету в надежде увидеть свою статью, но увы, статья не появлялась.

Как-то вечером он нашел у себя на письменном столике толстый пакет. Значит — вернули. Не подошло.

Помрачнев, Вальтер вскрыл конверт. Да, это была его статья, его шедевр. Было здесь и письмо, подписанное Копплером. Вальтер, ни на что не надеясь, стал читать.

Но Копплер вовсе не перечеркнул статьи, наоборот, он похвалил ее, но обратил внимание Вальтера на некоторые слабые места. Предложил развить еще несколько мыслей, даже рискуя увеличить объем. «Придется, — писал он, — найти в газете место для твоей статьи».

Той же ночью Вальтер, следуя умным советам Копплера, переработал статью.

И вот наступил день, памятный день — праздник. Он увидел в газете напечатанный жирным шрифтом заголовок: «Немецкий верноподданный» — и под ним несколько мельче: «Вальтер Брентен о романе «Верноподданный» Генриха Манна».

Вальтер никак не мог себе представить, что эта большая статья написана им, что Вальтер Брентен это он сам и есть. Он читал и перечитывал. Превосходно! Замечательно!

Он показал газету матери, отцу. Отец был ошеломлен. Больными глазами он без конца перечитывал заголовок и имя своего сына.

— Ну и ну! — повторял он и все подносил газету к глазам. Вальтер обязательно должен прочесть ему свою статью, требовал он.

И Вальтер с удовольствием исполнил просьбу отца. С бьющимся сердцем он читал, упиваясь гордыми и почтительными взглядами отца, которые ловил на себе.

— Гляди-ка, еще великим писателем станешь, — сказал отец, когда Вальтер кончил. — Жаль только, что писательство такое нехлебное дело.

Нечего сказать — нехлебное дело!

Через несколько дней Вальтер получил письмо от Копплера. Статья Вальтера, писал Копплер, понравилась не только ему, а всем товарищам, и пусть Вальтер сообщит, о чем он в ближайшее время собирается писать. В заключение Копплер почти извинялся за скромный гонорар, ибо, как известно Вальтеру, газета чрезвычайно стеснена в средствах. Все же сорок марок, за которыми его просят зайти в бухгалтерию газеты, ждут его.

Сорок марок!.. Сорок марок за одну-единственную статью! Это пособие безработного за пять недель!.. Вальтер был потрясен размером гонорара. Одну статью в неделю, и никакого пособия не надо!

Поражен был и Карл Брентен. Сорок марок! Да столько рабочий получает в неделю! Сорок марок за эту каплю написанного? Почему же писательство называют нехлебным делом?

— В таком случае живо напиши еще что-нибудь! — воскликнул он с жаром.

Но так «живо», как полагал папаша Брентен, дело не подвигалось. Все же время от времени успех сопутствовал Вальтеру, и статьи его печатали.

В начале нового года редакционная коллегия привлекла Вальтера в качестве постоянного сотрудника газеты. Ему поручили заведование отделом местных новостей.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

I

Редко случалось, чтобы Людвиг Хардекопф был так доволен местом своей работы, как теперь, когда он работал на металлургическом заводе Меринга. Завод помещался в десяти минутах ходу от дома, где жил Людвиг, сейчас же за Уферштрассе, за «Красивым ландшафтом», как называли эту улицу гамбуржцы. В начале века предприниматель Конрад Меринг построил завод на земельном участке, отведенном ему под виллу. Городской строительный надзор либо посмотрел сквозь пальцы на такую вольность, либо был подкуплен. Достаточно часто одно вытекает из другого. Так или иначе, а Людвиг радовался возможности прогуляться ранним утром, идя на работу, по набережной Альстера и — не в последнюю очередь — тому, что отпала статья расходов на проезд.

Фриц Эберт, первый президент республики, умер, и буржуазные партии спешили с выборами нового главы правительства. Они рассчитывали, что теперь, когда революция задушена и политическая жизнь в стране потекла вспять, они проведут своего кандидата. И выдвинули бывшего кайзеровского генерал-фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга. Разве после 1870—1871 годов во Франции, в момент реакции во французской республике, не занял пост президента Мак-Магон, этот побежденный и побывавший в кайзеровском плену маршал? За половинчатой революцией, как сказал однажды Карл Маркс, неизбежно следует полноценная контрреволюция. Об этой истине Людвиг Хардекопф ничего, разумеется, не знал; он не сомневался, что президентом будет избран Отто Браун, выдвинутый социал-демократами. Людвиг издевался над всеми, кто не был твердо уверен в победе Отто Брауна, и, вместе с тем, нападал на коммунистов, которые во втором туре выборов заявили о своем согласии отдать голоса Отто Брауну, если не будет выставлена кандидатура представителя буржуазной партии центра, которую поддерживали лидеры социал-демократов в союзе с католиками.

Был избран Гинденбург. Людвига Хардекопфа словно обухом по голове хватили. Только начитавшись своих социал-демократических газет, он вновь обрел дар речи и в один голос с ними обвинял коммунистов в торжестве Гинденбурга.

На третий день после президентских выборов на доске в машинном цехе появилось объявление: Конрад Меринг чувствует потребность выплатить «своим верным рабочим», — так сказано было там, — единовременные наградные. Женатым — двадцать марок, холостым — по десять. Заводской комитет отверг предложение заводовладельца. Тогда по цеху пустили лист, в который желающие получить наградные могли внести свои фамилии.

Ответом был громкий иронический смех. Подачек мы не хотим и не берем, мы требуем повышения заработной платы. У всех станков велись взволнованные споры.

— Гинденбургские дары! — говорили рабочие старшего поколения. — Знаем мы, что это значит. Не впервой! Опять хотят нас втянуть в грязное дело!

Но были и другие. Среди всеобщего возбуждения они хранили молчание и лишь неуверенно бросали реплику:

— Немалые денежки все-таки! — Они твердили, что эти деньги принадлежат им по праву, ведь капиталист Меринг нажил их на поте и крови своих рабочих. Взять у него наградные — значит получить то, что тебе полагается по праву.

Им с жаром возражали. Обращались к их гордости, чести. С каких это пор немецкий рабочий позволяет хозяину бросать ему в виде подачки то, что ему полагается по праву? Кто думает, что не получает того, на что имеет право — а это именно так и есть, — пусть борется за свое право.

Людвига Хардекопфа раздражала горячность и нетерпимость, с которой большинство рабочих отвергало наградные. Ему казалось, что их обидчивость смехотворна. Из гордости не принимать денег, которые предприниматель готов дать по доброй воле, могут себе позволить зажиточные люди, а не бедняки горемычные, какими здесь были все. Но он не решался пойти против большинства. У него и без того неприятностей не оберешься.

Глядя на сверло, вгрызающееся в чугун, он думал; двадцать марок… Коротенькое «нет» — и все пропало. Коротенькое «да» — и деньги в кармане. Гермина без конца плачется, что надо обновить постельное белье. Простыни рвутся, от них почти ничего не осталось… Они и в самом деле износились. За двадцать марок можно купить простыни, даже пару подушек… До чего же глупо из чистого упрямства отказываться от денег… Упрямства? Нет, гордость нищего это… Больше всего его удивляло, что такие же, как он, социал-демократы заодно с коммунистами… Видно, им не так необходимы эти наградные… Нет, конечно, они просто тащатся на буксире у коммунистов, а те пыжатся, не знают меры в своей так называемой классовой гордости.

После обеденного перерыва к нему подошел с листом мастер Адриан:

— Ну как, Хардекопф, вы тоже разыгрываете из себя гордого господина? А может, двадцатка вам все-таки не помешает?

— Неужели я один внесу свою фамилию? — раздраженно ответил Людвиг.

— Один? Ого! Шесть человек уже дали свои подписи.

— Не может быть! — Людвиг широко открыл глаза от удивления.

— Пожалуйста. Убедитесь сами. — Мастер показал ему лист.

В самом деле, на листе стояло шесть подписей. Два формовщика, один слесарь, два чернорабочих и один токарь — старик Либберт, социал-демократ.

Людвиг Хардекопф поднял голову. Он колебался. Рабочий, стоящий за соседним станком, оглянулся, но ничего не сказал. Взять?..

Нет, потом они заклюют меня… Но все же шесть человек подписалось? Им наплевать на других…

— Так, значит, вы тоже не подписываете? — сказал мастер.

— Дайте сюда!

И Людвиг Хардекопф подписал.

Он ошибался, боясь, что рабочие станут срамить его. Наоборот, его оставили в покое, и столько было этого покоя, что на душе кошки скребли. Он, подписавшийся седьмым, был и последним. Семь человек из восьмисот рабочих завода. «Семеро презренных», назвали их. И с этими семерыми никто не разговаривал. Никто не удостаивал их даже приветственного кивка, даже взгляда. Как чужие, пребывали они среди своих товарищей, более того, как отверженные, как низко павшие. Если Людвиг перехватывал чей-либо взгляд, он видел в нем презрение и брезгливость. Он раскаивался, что взял эти двадцать марок. Радость Гермины была слабым утешением. Никогда так жестко ему не спалось, как на новых пуховых подушках. Но он молчал. Ни словом не поделился с Герминой терзавшими его сомнениями. Знал, что в ответ она его высмеет.

Он пытался примириться с молчаливым презрением товарищей и сам проходил по машинному цеху, как немой, избегая чьего-либо взгляда.

На районном собрании социал-демократической партии кое-кто попрекнул его. Но председатель собрания осудил за недемократическое поведение не его, а тех, кто его упрекал. В таких вопросах, разъяснил он, каждый волен принимать свое решение, социал-демократическая партия не может тут устанавливать каких-либо правил. Людвиг Хардекопф почерпнул в этих словах оправдание себе и поднял голову.

Несколько дней спустя он окончательно испортил отношения со своими партийными товарищами — рабочими завода. Те предложили ему вступить в военизированную социал-демократическую организацию «Рейхсбаннер». Людвиг Хардекопф отказался наотрез. Вынужденный объяснить свой отказ, он заявил, что военные ферейны под республиканским флагом ему так же отвратительны как и под ура-патриотическим.

Несколько социал-демократов потребовали его исключения из партии.

Хардекопфа вызвали на комиссию, созданную для решения этого вопроса. Он отнюдь не отрицал, что отказался вступить в «Рейхсбаннер». Он убежденный пацифист, заявил Людвиг Хардекопф, и никогда не примкнет к какой-либо организации, прославляющей идею войны. Так он говорил и на этом стоит. Он напомнил, что в партии он уже двадцать пять лет, и вскользь упомянул об отце, имя которого еще пользовалось у старших товарищей доброй славой.

Людвига Хардекопфа не исключили. В решении комиссии было сказано: каждый член социал-демократической партии волен вступать или не вступать в «Рейхсбаннер», ибо это организация надпартийная. Кроме того, нельзя принуждать членов социал-демократической партии, заявляющих себя пацифистами, вступать в военизированные организации, даже в том случае, если эти организации призваны служить идее обороны.

Людвиг Хардекопф словно бы опять одержал победу. Но очень скоро он почувствовал, что победа эта дутая. Отношение к нему рабочих на заводе, даже социал-демократов, становилось все враждебней. Все невыносимее было чувствовать на себе презрительные взгляды. Людвигу Хардекопфу оставалось одно — переменить место работы. Работу он найдет — токари нужны были повсюду.

Но уйти с завода ему очень не хотелось. Очень уж удобно завод был расположен. Да и мастер к нему хорошо относился. И Людвиг со дня на день откладывал свой уход. Только когда он по рассеянности загубил двадцать четыре капсюли для вентилей и взбешенный мастер Адриан его грубо отругал, он заявил о своем уходе и тут же покинул завод.

II

Однажды Людвиг Хардекопф встретил в Бармбеке на Шлайденплаце мать и сестру. Они шли в глазную больницу, где лежал его шурин Карл Брентен.

— Да, я ушел от Меринга, — подтвердил Людвиг. — Ищу что-нибудь получше.

Мать разглядывала его, поджав губы. Ни единым словечком не обменялась она со своим сыном, только все оглядывала его с ног до головы. Ей показалось, что он очень опустился. Пиджак — в пятнах, изрядно поношенный. Воротничок рубашки был чистым, вероятно, недели две назад. Открыто устремила она оценивающий взгляд на его обувь. На Людвиге были рабочие башмаки, стоптанные, нечищенные. Паулина Хардекопф еще сильнее поджала губы.

— Но послушай, Людвиг, — сказала Фрида. — Ты ведь работал раньше на верфи? Почему тебе так неприятна работа там?

— Очень далеко, знаешь ли, — ответил он.

Фрида промолчала. Она вспомнила, как Людвиг объяснил ей однажды, почему он изо дня в день пешком отмеривает длинный путь от Бармбека до порта; ему нравится щебетание птиц по утрам, сказал он. Но тогда она уже знала, что Гермина не дает ему денег на трамвай.

— Да-да, очень далеко, — подтвердила Фрида.

С болью в душе смотрела она на брата. Как измучен. Как постарел.

Когда он распрощался, обе женщины долго смотрели ему вслед. Он шел усталой походкой и уже слегка согбенный.

— Бедняга! — прошептала Фрида.

— Тряпка! — сурово бросила мать.

— Но, мама!

— Был бы он мужчиной, давно бы к черту послал эту бабу!

В больнице Фрида прежде всего зашла к врачу. Он уверил ее, что операция прошла хорошо, а как дальше будет, заранее сказать, разумеется, трудно.

— Здравствуй, Карл!

Она подошла к кровати мужа, лежавшего с завязанными глазами в отдельной палате. Он неуверенно протянул бескровную руку.

— Здравствуй, Фрида!

— И я тут, — заявила о себе Паулина Хардекопф и пожала руку Карла.

— Счастье, что вся эта тяжелая история позади, правда?

— Далеко еще не позади. Не одну неделю еще придется лежать, — возразил он.

— Я говорю про операцию, — пояснила Фрида, садясь на край постели. — Врач сказал, что операция прошла хорошо.

— Да? Он так сказал?

Фрида повернулась к матери. Она стояла у кровати своего зятя, широко открытыми глазами глядя на его осунувшееся лицо.

— Садись, мама!

Паулина Хардекопф села на единственный стул, стоявший у кровати. Было время, когда она не любила зятя, ни во что его не ставила. С годами, и чем дальше, тем больше, она научилась его ценить. Ни один из сыновей не предложил ей приюта на старости лет. А Карл, в противоположность им, даже тогда, когда ему и его семье очень туго жилось, без всяких разговоров заботился о ней, и только ему она была обязана тем, что не попала в богадельню. Глядя на больного Карла, она все кивала и думала: «У него есть свои слабости, но он не эгоист, он — человек». Теперь она, не колеблясь, отдала бы свой глаз, если бы это спасло его от слепоты.

— Сынок наш завтра, наверное, будет у тебя, — сказала Фрида. — По-моему, он готовит тебе сюрприз.

— Какой сюрприз? — спросил Карл.

— Не имею права открыть тебе секрет, — ответила она.

Карл Брентен повернул голову в ту сторону, где, как ему казалось, сидела мать.

— Ты так молчалива, мама. Как ты себя чувствуешь?

— Буду чувствовать себя лучше, когда ты выздоровеешь, — ответила Паулина Хардекопф.

По лицу Брентена пробежала слабая, но радостная улыбка.

— За мной, мама, дело не станет, будь уверена. — Он опять обратился к жене: — Боюсь, что эта история влетит нам в чудовищную сумму.

— Не думай об этом. Вальтер заплатит. Третьего дня в газете опять напечатали его большое сочинение.

— Сочинение? — пробормотал Брентен. — Это называется статья.

Сюрпризом, который Вальтер приготовил отцу, был маленький детекторный приемник, крохотный радиоаппарат, какие в ту пору поступили в продажу. Врач разрешил установить его в палате отца, и Вальтер принялся за установку «чудесного ящика».

Карл Брентен лежал с завязанными глазами и, пока Вальтер возился с приемником, чутко ловил каждый шорох в комнате и каждое слово сына.

— Так, — говорил Вальтер, — комнатная антенна, значит, установлена. На случай, если она подведет, возьмем еще центральное отопление. И оно пойдет в дело… Заземление нам даст водопровод.

Медицинская сестра специально сделала отцу повязку, оставляющую уши открытыми. Вальтер осторожно надел ему наушники. Карл Брентен не постигал, как это можно услышать переданные по воздуху речь и музыку. Это не телефон, проводом был просто воздух, как уверял Вальтер. Неужели воздух наполнен человеческой речью и музыкой, и можно, если хочешь, извлечь их оттуда и услышать? Непостижимо! Карл Брентен не верил, что это возможно.

Он долго ощупывал маленький ящик, стоявший на тумбочке у постели. Вальтер, возбужденный, с жаром описывал отцу отдельные части аппарата.

— Вот кристалл. А вот это, у самого держателя, игла… Иглой, водя ее по кристаллу, надо отыскать правильную точку.

Вальтер бережно снял с перевязанной головы отца наушники, надел их и стал водить иглой по кристаллу. Ему сразу же удалось найти нужную точку, и он услышал музыку. Горячая радость вспыхнула в нем. Но надо добиться еще лучшего звучания, более чистого.

— Ты слышишь что-нибудь?

— Минутку, папа…

— Ты в самом деле веришь во все это?

— «Летучая мышь», — сказал Вальтер.

— Откуда здесь взялась летучая мышь?

Так, теперь звук чистый, никаких помех. Музыка из «Летучей мыши». Он снял с себя наушники и надел их отцу.

— Слышишь?

Карл Брентен слышал и изумлялся, но не произнес ни слова.

— Ты не слышишь?

Брентен только поднял руку и сделал знак сыну — помолчи, мол. Во мраке, в который он был погружен, он слышал музыку. Потрясенный, он прошептал:

— Чудо!

— Что ты скажешь на это открытие, а? — в упоении спросил Вальтер. — Слушать можешь, когда хочешь, и все, что хочешь. Речи, целые оперы, драматические спектакли. Но кристалл не трогай. Не то тебе придется опять водить по нем иглой до тех пор, пока звук не станет чистым.

— А он стирается от употребления, этот… кристалл? — спросил отец.

— Нет, никогда, папа.

В этот день отца ничего больше не интересовало. Он ни на минуту не хотел расстаться с наушниками. Если Вальтер о чем-нибудь заговаривал, он тотчас же останавливал его:

— Тш-ш! Тш-ш! — Он поднимал руку: — Поют из «Нищего студента». Хорошие голоса. Очень хорошие!

Когда кончилось время посещений и Вальтер стал прощаться, отец только коротко пожал ему руку. Наушников он не снял.

С улыбкой покинул Вальтер больничную палату.

По дороге домой он вспоминал, о чем они с отцом обычно разговаривали в прежние посещения.

Как-то Вальтер рассказал, что Эрнст Тельман стал председателем Центрального комитета коммунистической партии, ее вождем, следовательно. Карл Брентен был горд, что Тельман — «один из наших», как он сказал, — стал во главе партии. Он, мол, всегда говорил, что Тельман — прирожденный вождь. События, которым раньше отец не придавал никакого значения, теперь приобретали в его глазах особую важность. Да, сказал он в прошлый раз, когда Вальтер был у него, хорошо, очень хорошо, что во главе партии стоит нынче такой стойкий человек, с такой светлой головой, как Тедди.

Говорили они и о предполагающейся реорганизации партийной работы в заводских ячейках. Карла Брентена интересовало, как эта реорганизация отразится на политической работе, он беспокоился, понимают ли коммунисты, что центр тяжести пропаганды надо перенести на предприятия, и, прежде всего, на крупные. Отец не уставал расспрашивать о новостях, задавал все новые и новые вопросы. А сегодня маленький детекторный аппарат все вытеснил.

III

Однажды Эрнст Тельман приехал в редакцию партийной газеты. Переходя из комнаты в комнату, он здоровался с каждым товарищем в отдельности. Высокий, широкоплечий, несколько переваливающейся походкой вошел он и в комнату, где работал Вальтер.

— Слышал, что ты редактором заделался. — Тельман пожал руку Вальтеру. — Смотри, сынок, не закисни за письменным столом, бывай почаще среди рабочих, на заводах и собраниях.

Вальтер в упор посмотрел ему в лицо, в светлые лучистые глаза.

— Я так и делаю, товарищ Тельман, будь уверен.

— Как поживает твой старик? Все еще свертывает сигары?

— Увы, теперь он не может этим заниматься, — ответил Вальтер. — Вот уже полтора месяца, как он в больнице. Почти полностью ослеп.

Тельман молчал. О чем-то думал. Потом сказал товарищам, сопровождавшим его:

— Отличные сигары делал Брентен.

Они вышли. В коридоре Тельман спросил Эриха Кланнера, ведавшего организационным отделом.

— Мне кажется, что я читал в каком-то отчете, будто бы Брентен не активен сейчас? Я не ошибаюсь?

— Да, это верно.

— Но там ни слова нет о том, что у него с глазами такая тяжелая история.

— Я этого не знал, — извиняющимся тоном сказал Кланнер.

Вечером, на собрании у Загебиля, где выступал Тельман, к Вальтеру подошел широко улыбающийся Эрнст Тимм и крепко обнял его.

— Редактором, говорят, ты стал? Вот здорово! Рад за тебя, Вальтер!

— А ты, Эрнст? Где ты подвизаешься?

— Счастлив, когда никто этого не знает, — усмехнувшись, шепотом ответил Тимм.

— Старое занятие?

— Ну, ясно!

Вальтер разглядывал друга. Тот завел себе маленькую бородку. А к нему идет. Вальтер наклонился через стол и зашептал:

— С этой тросточкой… Тебя вполне можно принять за шпика, Эрнст.

Тимм рассмеялся:

— Вот и хорошо! Так сказать — антифилер.

Вальтер с изумлением смотрел на ровные белые зубы друга.

— Ты все еще трезвенник? — спросил Тимм.

— Теперь уж отступаю иногда, — признался Вальтер.

— Вот это дело. В таком случае, после собрания отпразднуем нашу встречу. Ты должен рассказать, как было в каталажке.

— О-ох, Эрнст, это неинтересно. Есть более важные дела, о которых стоит поговорить. Кстати, спасибо за чудесную книгу, что ты прислал мне.

— Понравилась?

— Я, конечно, ее знал, но Тиля Уленшпигеля можно бесконечно перечитывать. Я получил ее за день до суда. И, поверь мне, она занимала меня гораздо больше, чем предстоящая комедия судебного процесса.

Около полуночи Эрнст Тимм и Вальтер Брентен сидели в одном из кабачков на Гусином рынке за бутылкой мозельского вина.

Вальтеру все-таки пришлось порассказать о годе своей жизни за решеткой. Но и о Кат поведал он другу, и о том, что у него родился сын, и о своем отце. Эрнст Тимм был внимательным и терпеливым слушателем — Вальтер знал это еще со времен их первого знакомства.

— Ну вот, я тебе и рассказал все, что было на душе. Очередь за тобой. Я совершенно ничего о тебе не знаю.

По лицу Тимма пробежала лукавая улыбка. Он ответил не сразу, наполнил до краев бокалы и сказал очень просто:

— Полагаю, Вальтер, что в ближайшее время у нас будет много работы. Если, разумеется, все пойдет хорошо. Тогда, брат, придется тебе писать так, что пальцы неметь будут.

— В самом деле, Эрнст? Сейчас у нас ведь как будто передышка.

— Верно. Однако… Ну, будь здоров!

Они чокнулись и выпили.

— Все, что я тебе скажу, останется между нами, ладно? Я говорю это только тебе.

Эрнст Тимм отодвинул свой бокал и, опершись на локти, наклонился к Вальтеру:

— По предложению Тедди, партия готовится к крупному политическому шагу. Акция единого фронта коммунистов и социал-демократов.

— Как во время капповского путча? — вполголоса спросил Вальтер.

— Нет. Соответственно нынешней обстановке. Слушай… Реакционное отребье, группирующееся вокруг Гинденбурга, хочет провести возмещение убытков князьям, бежавшим от революции, другими словами — вернуть кайзеру, королям, со всеми их родичами, все замки, поместья и прочие так называемые владения. А Тедди ставит им палки в колеса. Мы установили связь с ведущими социал-демократами. Предлагаем им совместную контракцию. Социал-демократы раздражены. Прежде всего, своим поражением на президентских выборах. Второе — их буржуазные партнеры по коалиции наставили им нос по всем статьям. Сверх того — их вытеснили из правительства. Нажим снизу довершит остальное.

— Как мыслится эта акция, Эрнст?

— Предполагается всенародное голосование. Веймарская конституция его предусматривает. Если в плебисците большинство избирателей выскажется «против», это, как тебе известно, приобретет силу закона.

— Ты полагаешь, что мы получим большинство?

— Возможно! Но не в том суть. Важна единая акция коммунистов с социал-демократами. Это, надо думать, откроет какие-то перспективы на пути к объединению.

— Идея Тельмана?

— Он — ведущая сила.

— Всенародное голосование!..

— Я знаю, о чем ты думаешь. Немало мелких буржуа — все еще жалкие верноподданнические души. Все еще. Ты знаешь ведь эти стихи? — И Эрнст Тимм прочитал:

IV

Всем соседям и знакомым Фрида Брентен рассказывала, что сын ее — редактор и что теперь ей нет надобности брать стирку у людей. Не от всех ей удавалось скрыть, что Вальтер работает редактором в коммунистической газете «Фольксцайтунг». Но все-таки, если ее спрашивали малознакомые люди, где работает сын, она отвечала: «В одной из крупных ежедневных газет». Если настойчивые допытывались: «В «Гамбургер анцайгер»? или в «Гамбургер фремденблат»?» — она отвечала: — «Да-да, что-то там «Гамбургер» есть».

Вальтер заявил матери:

— Мама, ты не должна всем докладывать, что я работаю редактором.

— А почему? Разве это неправда?

— Разумеется, правда, но какое кому до этого дело?

— Понимаю, понимаю, — сказала она, многозначительно кивнув, — ты, верно, не хочешь, чтобы люди знали, что ты работаешь в «Фольксцайтунг»?

— Ну что ты говоришь, мама! На днях наш бакалейщик спрашивает меня, работаю ли я в «Гамбургер фремденблат»? Надо же! Именно в этой газете толстосумов… Он утверждает, что ты ему так сказала.

— Этот малый врет! Никогда в жизни я ему этого не говорила.

— Если уж ты кому и рассказываешь, что я работаю редактором, так говори хоть, в какой газете.

— О господи, сыночек, — всплеснула руками Фрида, — зачем всем знать, что мы коммунисты?

— А отчего и не знать всем? Тебе совершенно незачем это скрывать.

— Но ведь многие считают, что коммунисты невежды, даже преступники.

— Тем более им надо говорить, что и ты, и отец, и я коммунисты. Люди затравлены. А многие еще просто глупы. Если ты правильно поговоришь с ними и скажешь правду, ты заставишь их призадуматься.

— Ах, мой мальчик, не хочу я касаться политики. Как начнешь говорить с людьми про политику, так они на тебя зверем смотрят. Нет, уволь уж, пожалуйста!

Фрида Брентен никого не хотела обижать или раздражать, поэтому она никогда не возражала. Она умела к каждому приноровиться. Вот, скажем, она только что вместе с другими женами рабочих негодовала, что все очень дорого, цены растут, а через минуту, разговаривая с каким-нибудь хозяйчиком мастерской, сочувствовала ему в его жалобах на рабочих, которые-де требуют непомерно высокой заработной платы. Когда она рассказывала дома о таких разговорах и муж или сын разъясняли ей, что она совсем запуталась и сама себе противоречит, она простодушно говорила:

— Мне всех людей жаль, когда они рассказывают, как им трудно.

V

— Представь себе, сынок, Тедди был у меня!

Такой новостью Карл Брентен встретил сына.

— Мы поговорили о прежних временах. Но и о сегодняшних делах и задачах толковали.

Хотя прошло уже несколько дней, как приходил Тельман, Карл Брентен был еще весь полон радостного волнения.

— Председатель партии, кандидат в президенты, а вот нашел же время зайти ко мне, инвалиду.

Брентен по-прежнему лежал с завязанными глазами. Он научился безошибочно брать руками с тумбочки все, что ему нужно было. Сегодня он был необычайно разговорчив. От депрессии следа не осталось. Он был твердо уверен, что зрение вернется к нему.

— Болтовня по радио до черта надоела мне, — заявил он. — Надо же! Наглость какая! Нашептывают людям в уши дьявольскую ложь! На одном конце провода кто-то один говорит, а все остальные могут лишь слушать. Тельману, например, ни разу не дали поговорить по радио… Ты только представь себе, мальчик, Тедди принес мне бутылку коньяку, фрукты и все спрашивал, что мне нужно, чем он может мне помочь… Он ни на йоту не переменился. Разъяснил мне все важнейшие события международной жизни. Рассказывал о Москве, Ленинграде. Чего только он не перевидал, кого только не слышал.

Вальтер сидел у постели отца и не мог нарадоваться его разговорчивости, его уверенности в завтрашнем дне.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Июнь этого года стал действительно боевым месяцем. Началось с мелких столкновений, их сменили более длительные стычки, предварительные бои все разрастались, пока, наконец, в день голосования не вылились в решающее сражение.

Дом партии походил на генеральный штаб. Совещание следовало за совещанием. Ротационные машины не умолкали ни днем, ни ночью. Боеприпасами были листовки и брошюры, их штабелями грузили на грузовики и мотоциклы и развозили по ближайшим городкам и деревням. Чердак дома превратился в огромное ателье, где художники, обнаженные по пояс, ибо под черепицами крыши было жарко как в пекле, рисовали плакаты и карикатуры, писали на картоне или на красной ткани лозунги и на скорую руку мастерили куклы. В организационном отделе сколачивали группы активистов. Они контролировали работу по подготовке плебисцита в профессиональных союзах, кооперативных и товарищеских объединениях, подстегивали неповоротливых, вносили свои предложения, а нередко и сами, засучив рукава, делали все, что не терпело отлагательства. По воскресеньям социалистическая рабочая молодежь, вместе с коммунистической, выезжала в близлежащие городки и села и митинговала там на рыночных площадях и в деревенских трактирах. Крупные предприятия, главным образом верфи, этот истинный оплот боевой части рабочего класса, снабжали агитационным материалом окрестные более мелкие фабрики, заводы, мастерские и мелких торговцев. Некоторые пасторы, социалисты по убеждениям, читали с амвонов проповеди, направленные против грабежа народа в пользу владетельных князей, и церковные власти не решались пресекать их деятельность. Каждую ночь целые отряды художников вместе с расклейщиками выходили на улицы города и пригородов, и с каждым днем на стенах домов, фабричных трубах, эллингах появлялось все больше лозунгов и призывов голосовать в пользу народа и против князей. Ротфронтовцы и рейхсбаннеровцы проводили агитационные походы и концерты. Отдельные дома соревновались в остроумии и хлесткости своего агитационного убранства. Очень скоро унылые рабочие окраины уже весело пестрели в необычном праздничном наряде, повсюду развевались красные и черно-красно-золотые флаги, полыхали кумачовые транспаранты, привлекали к себе внимание яркие плакаты и меткие — не в бровь, а в глаз — карикатуры.

Вальтер Брентен строчил листовки, придумывал новые броские лозунги, сочинял стихи и сатирические тексты к карикатурам. С заводов и фабрик, из домовых ячеек приходили коммунисты, и каждый требовал от товарища редактора что-нибудь исключительно оригинальное для своего плаката или собственноручно нарисованной карикатуры. Их удивляло, если Вальтер призадумывался, а не мгновенно выпаливал подходящий текст.

— Ты же редактор, — говорили они. — Неужели тебе трудно сочинить к этой картинке хорошие стишки?

Вечерами Вальтер ездил за город и выступал в деревнях на собраниях и митингах. Домой он чаще всего возвращался уже под утро. Обычно в редакции работа затягивалась до утра, и уже не было смысла отправляться домой. Несколько часов сна на редакционном столе — таким отдыхом приходилось довольствоваться в эти дни.

Это были бои, не дававшие передышки. Бои, в которых вместо артиллерийских орудий действовали пишущие машинки и ротаторы. Из них врага обстреливали не снарядами и пулями, а разящими наповал аргументами.

Всякая политическая борьба стоит денег. И эта тоже не была исключением. Деньги собирали по пфеннигам у беднейших из бедных. Но пфеннигов накапливалось столько, что уже считали марками, потом кредитками и пачками кредиток. Сборшел на всех заводах и фабриках, на всех улицах. «Чтоб князья и другие паразиты гроша ломаного не получили», — говорили рабочие и отдавали свои последние гроши.

Музыканты и актеры выступали в рабочих кварталах, а потом обходили публику с кружками:

— Жертвуйте на борьбу против княжеского сброда!

Вечерами около казначеев комитета по подготовке народного голосования выстраивались очереди сборщиков, сдававших свою «выручку» за минувший день.

Портовые рабочие Гамбурга показали достойный пример. Полтора месяца они бастовали, требуя повышения заработной платы на каких-нибудь несколько пфеннигов за смену. А теперь вынесли решение отдать в фонд борьбы за всенародное голосование однодневный заработок целиком.

II

Кроткая, заботливая фрау Клингер была вне себя — Кат сказала, что возьмет сегодня с собой сынишку на прогулку. Но как эта добрая женщина ни горячилась, переубедить Кат ей не удалось. Она привезла для малыша все новенькое, решила нарядить его и выехать с ним «в свет».

— Ах, фройляйн Крамер, оставьте ребенка дома.

— Почему? Ведь сегодня такое чудесное воскресенье.

— Воскресенье-то воскресенье, но какое, подумайте сами! Муж говорит, что это голосование спокойно не пройдет. Вчера уже дело доходило до потасовок. Нежданно-негаданно можете попасть в драку.

— Никаких драк не будет, фрау Клингер.

Кат застегнула на малыше темно-красное пальтецо, которое она вчера купила. Оправляя его на ребенке, она сказала:

— За всеми вашими тревогами не забудьте вместе с мужем проголосовать. Каждый, кто не пойдет к урнам, тоже голосует… против себя самого. — Она оглядела со всех сторон Виктора, нашла, что он прелестен, бурно схватила его на руки и крепко прижала к себе. Малыш блаженствовал в своем новом пальтишке и важно переступал коротенькими ножками.

— Тетя Анна, идем с нами! — молящим голоском говорил он и дергал фрау Клингер за юбку.

— Иди, иди, мой хороший, я потом приду.

Держа ребенка за руку, Кат вышла на улицу. С порога фрау Клингер еще раз напутствовала ее:

— Гуляйте, по крайней мере, не очень долго, фройляйн Крамер! Много ходить ему еще нельзя.

Кат направилась в Сан-Паули, на Шпильбуденплац. Она уговорилась с Вальтером встретиться у театра Эрнста Друкера. Сегодня, вдень голосования, Вальтер впервые за долгое время, как он писал ей, освободился на весь день. Виктор храбро семенил ножками рядом с матерью. Он был в восторге от множества красных и черно-красно-золотых флагов, ярких транспарантов, цветных разрисованных плакатов на окнах и стенах домов.

— У-ух, у-ух! — только и восклицал он. — Какой большущий человек! — крикнул он вдруг, показывая на огромное чучело в мундире. Чудовищный его торс, укрепленный между фронтонами домов, раскачивался над крышами. На транспаранте, протянутом через улицу, перечислялось то, что пожелал от республики бывший германский кронпринц:

«Семь поместий в Силезии и Померании, дворцы, замки, охотничьи дома, сверх того — драгоценности королевского дома: бриллианты, картины, бесконечное число безделушек из золота и самоцветов, и вдобавок еще, в возмещение убытков, миллионы марок в устойчивой валюте».

Метровыми огненно-алыми буквами выведенные на транспаранте слова требовали:

«Ни пяди немецкой земли, ни единого кирпича, ни единого пфеннига князьям! Земля принадлежит трудящимся крестьянам и переселенцам! Дворцы и замки — под санатории и детские дома! Деньги — жертвам войны и инфляции и безработным!»

Толпы народа, запрудившие в воскресенье, в день голосования, улицы города, читали и аплодировали. Хлопал в ладошки и маленький Виктор, смеясь и радуясь, потому что вокруг него все смеялись и радовались.

На ближайшем углу внимание гуляющих привлекал новый огромный плакат. На нем бедно одетый человек совал в набитый до отказа мешок охапки князей и их метресс. Что он при этом выкликал, было сказано в сопутствующем тексте:

Из всех окон свисали флаги. Не было ни одного дома, который жильцы не разукрасили бы плакатами, рисунками, лозунгами. Возле особенно метких карикатур и остроумных стихов сразу вырастали толпы людей, и в кружки сборщиков звонко падали медяки и белые монетки.

Вальтер увидел направляющихся к нему Кат и сына, но, чтобы доставить малышу радость неожиданной встречи, упорно смотрел в другую сторону. Виктор подбежал и, энергично дергая его за штанину, протянул ему ручонку. Вальтер поздоровался с сыном, но так как он не пришел мгновенно в восторг от разряженного в пух и прах Виктора, Кат недовольно спросила:

— Неужели ты ничего не заметил? Нравится он тебе?

— Ни дать ни взять — маленький принц, — усмехнувшись, сказал Вальтер.

— Очень остроумно! Особенно сегодня, — сухо откликнулась Кат.

Взяв малыша за руки, они медленно пошли по Шпильбуденплацу, мимо спящих днем ночных баров, мимо кинематографов, лотков с горячими сосисками и торговых ларьков. Всюду царило необычное для утренних часов оживление. Среди разодетых по-воскресному семей носились группы подростков; с боевыми и туристическими песнями маршировала молодежь, радуя глаз яркими цветными куртками юношей и пестрыми юбками девушек. Шли рабочие в форме ротфронтовцев и краснофлотцев, шли рейхсбаннеровцы в коротких спортивных куртках. В этой массе молодежи можно было увидеть седовласых стариков с бородками клинышком и в широкополых черных шляпах — ветеранов рабочего движения. Кат обратила внимание Вальтера на группу иностранных моряков. Судя по цвету кожи и лихо заломленным бескозыркам, это были латиноамериканцы, Они удивленно глазели на шумную толчею и над чем-то, что, очевидно, казалось им очень странным, тихонько посмеивались. Грузовик с молодыми рабочими, весело поющими под аккомпанемент потрескивающего на ветру красного знамени, пронесся по направлению к Миллернским воротам. Юноши и девушки скандировали хором:

— Ни пфеннига великокняжеским паразитам! Германия принадлежит трудящимся! Даешь правительство рабочих и крестьян!

Вальтер смотрел им вслед и думал: «Я уже не могу включиться в их ряды, я уже не молод, по крайней мере не так молод, как они…»

— Деньги, что ты мне дал, до последнего пфеннига ушли на экипировку малыша, — сказала Кат.

Вальтер кивнул.

— Могу себе представить.

— Двести марок нынче сумма небольшая. Но я купила для него еще постельное белье и стеганое одеяльце. Фрау Клингер права — простынки, да и все остальное, основательно поистерлись.

— Как ты думаешь, осилим? — спросил Вальтер.

— Осилим? Что?

— Противную сторону. Добьемся большинства?

— Ах, так! — Кат думала совсем о другом. — Подъем большой, и участие в голосовании, несомненно, велико. Ты же сам видишь — поистине народный праздник.

— Хотелось бы, чтоб боевой дух был крепче, — сказал он. — Многие развлекаются, вместо того чтобы возмущаться гнусной сволочью, которая стремится высосать из нас все соки.

— Зайдем в кафе, это улучшит настроение, — улыбаясь, сказала Кат. — И малышу необходимо отдохнуть, да и мне очень хочется кофе.

Они выпили кофе, а малыш — шипучку, потом, не торопясь, глазея по сторонам, прошлись по гавани и отправились обедать в портовый ресторан. Малыш не мог наглядеться на громады кораблей, но под вечер усталость взяла свое, и он уснул у Кат на коленях.

III

Карла Брентена и бабушку Паулину называли в семье «наши старики», хотя между ними была разница более чем в два десятка лет. Карла, которому не минуло еще и пятидесяти, болезнь глаз рано состарила, вымотала из него все силы, сделала беспомощным. А семидесятилетняя Паулина Хардекопф отличалась, напротив, на удивление крепким здоровьем и была для своего зятя доброй опорой. Вот и стали они в последнее время, после того как Карла выписали из больницы, неразлучными друзьями, хотя тесная квартирка Брентенов вынудила их снять для бабушки комнату у соседей. Но все вечера она проводила с Карлом. Друзья обычно сидели в столовой, слушали радио, или Паулина, сохранившая прекрасное зрение, читала вслух газеты, иллюстрированные журналы, книги. Заботясь о том, чтобы Карл по вечерам не оставался один, она ходила в кино днем, но дважды в неделю обязательно. Это было для нее величайшим удовольствием, от которого она не желала отказываться. Если фильм ей особенно нравился, она, не поднимаясь с места, оставалась на следующий сеанс. Карл очень привязался к ней: она была внимательней и терпеливей, чем Фрида. И читала она вслух несравненно лучше Фриды. А чем больше входила в роль чтицы, тем талантливее ее выполняла.

И вот они сидят молча друг против друга и ждут объявления по радио первых результатов голосования. Карл думает о Людвиге, Отто и Эмиле Хардекопфах — голосовали ли они? Вероятно, голосовали, ведь на этот раз социал-демократы шли вместе с коммунистами. Но Пауль Папке, этот разжиревший мелкий буржуа, этот бахвал и лицемер, он-то наверняка увильнет от голосования, он за «порядок и закон». Закон, позволяющий князьям жить за счет народа; порядок, который допускает бессовестный грабеж трудящегося люда. Все эти Вильмерсы и Меркентали, о брате Матиасе и говорить нечего, все эти буржуа, которые нынче снова на коне, мнят себя, конечно, хранителями и спасителями цивилизации и морали… Тут мысли Карла Брентена без всякого перехода обратились к сыну. С каким-то ожесточением, неистовством работал мальчик последние несколько недель. Писал статьи, выступал с речами, носился в разные концы города, выезжал в сельские местности. Думал Карл Брентен и об Эрнсте Тельмане… Если верно то, что рассказал ему Вальтер, а именно, что объединенная акция коммунистов и социал-демократов — это заслуга прежде всего Тельмана, значит, Тельман добился того, что он, Карл Брентен, считал несбыточным… Теперь все говорили, все газеты писали о Тельмане. В нем всегда были черты вождя, но что он так быстро всех перерастет, этого Брентен все-таки не ждал… Волевой человек. Неукротимой энергии. А главное — политический ум…

«Навестил меня в больнице», — мелькнуло в голове у Карла, и от воспоминания об этом на душе у него посветлело, потеплело…

Паулина Хардекопф думала о Дидерихах, своих квартирохозяевах. Старики жили на маленькую пенсию вдвоем, и не раз случалось, что Паулина потихоньку брала несколько картофелин из запасов Фриды, так как Дидерихам нечем было поужинать. А теперь они несколько дней уже не разговаривали со своей квартиранткой из-за того, что она решила подать свой голос в пользу народа и против возмещения убытков князьям. Старик Дидерих ненавидел всех, кто хотел лишить князей, и без того, дескать, потерпевших от войны и революции, их законных владений. В сердцах крикнул он Паулине Хардекопф:

— Это все дело рук коммунистов, они все затеяли, а социал-демократы клюнули на их удочку.

Старая Дидерихша поддакивала мужу и всех, кто был против князей, называла нехристями, злыднями, людьми, не знающими жалости.

— Каждому свой удел — все от бога, — швырнула она в лицо Паулине. — И кому что принадлежит, принадлежит законно и на веки вечные, будь то хижина или дворец.

Паулина ни слова не сказала, она была лишь очень удивлена. Сидя против зятя, она вспомнила этот разговор и, вздохнув, подумала: «А у самих-то ни дворца, ни даже хижины».

— Ты о чем? — Брентен поднял глаза.

— А что такое? — спросила она.

— Ты тяжело вздохнула.

— Вздохнула? Тебе показалось, наверно.

Паулина не стала рассказывать зятю о Дидерихах, разволнуется только. Она искоса поглядела на него: «Разнесло тебя, сын мой, — подумала она. — Лицо словно опухшее. Все от того, что мало двигаешься, без дела приходится тебе сидеть. А сердце слабое». Она решила серьезно поговорить с Фридой. Надо врача позвать… Старуха покачала головой — как это Фрида сама не видит, что делается с Карлом, и ничего не предпринимает…

Карл Брентен взглянул на Паулину и поднял указательный палец:

— Тш-тш! Первые итоги голосования!

Тонкие металлические пластинки в наушниках вибрацией откликнулись на звуки, доносившиеся издалека. Первые итоги передавали из Итцехоэ, не из Гамбурга!.. Тш!.. Две тысячи четыреста три голоса за народ, восемьдесят шесть голосов за возмещение убытков князьям.

— Ого! — в радостном изумлении воскликнула Паулина. — Замечательно! Всего восемьдесят шесть голосов против.

— А кто его знает, сколько избирателей не голосовало? — сказал Карл. — Ведь именно это решает.

— Почему? — недоверчиво спросила она. — По-моему, при голосовании решает количество поданных голосов.

— На этот раз дело обстоит не так. Тут избиратели отвечают только на вопрос — «за» или «против». Мы должны получить большинство от числа всех, имеющих право голоса, понимаешь?

— Понимаю, конечно. Так разве две с лишним тысячи против восьмидесяти шести — не большинство?

— Если, допустим, три тысячи имеющих право голоса не пошли к урнам, тогда две тысячи подавших голос — не большинство, — пояснил Карл.

Нет, сразу взять в толк такое бабушка Паулина не могла, хотя голова у нее еще отлично работала, а тугодумом она никогда не была.

— А сколько всего в стране имеющих право голоса? — помолчав, задала она вопрос для того, чтобы удостовериться в правильности своей догадки.

— Около сорока миллионов.

— Что-о? — испуганно воскликнула Паулина. — Сорок миллионов? — Мысль ее лихорадочно работала. — Так это значит, Карл, — она локтем подтолкнула зятя, — что мы должны получить двадцать миллионов голосов?

— Да.

Да, говорит он, как будто это пустяки… Двадцать миллионов?.. Как может Карл, такой умный человек, думать, что двадцать миллионов проголосуют заодно с ним? А мало разве таких, как Дидерихи? И еще таких, которые ничего и слышать не хотят ни о коммунистах, ни о социалистах? Двадцать миллионов?.. Она вспомнила, какое ликование было однажды, когда социал-демократы получили полтора миллиона голосов. У ее милого Иоганна слезы радости блестели на глазах, он обнял ее и сказал — она все помнит так, словно это вчера было: «Мы на коне, Паулина! Полтора миллиона сторонников! Скоро, скоро мы прижмем наших противников к стенке». Стало быть, так он говорил. А теперь коммунисты и социал-демократы хотят получить двадцать миллионов голосов? И даже Карл думает, что это возможно? Разве он не помнит прежних выборов?

— Слушай, слушай! Первые итоги в Гамбурге! — крикнул Карл.

Паулина услышала голос диктора, услышала цифру, названную им: четыреста двадцать шесть тысяч. Карл удовлетворенно кивнул.

— Ну? — воскликнул он. — Это звучит уже иначе, а? — Он снял наушники. — Вот увидишь, Гамбург опять будет впереди всех!..

Вальтер пришел домой далеко за полночь. Карл Брентен хоть и был уже в постели, но не спал. Ждал сына. В ночной рубахе побежал к Вальтеру в комнатку; ему не терпелось узнать итоговые результаты голосования.

— По предварительным подсчетам — свыше четырнадцати миллионов, папа. И представь себе — в одном Гамбурге мы получили полмиллиона голосов.

Карл Брентен стоял посреди комнаты, прикидывал, считал. Губы у него дрожали — так он волновался. Вопросительно глядя на сына, он сказал с запинкой:

— Но ведь этого еще недостаточно?

IV

Да, так оно и оказалось. Не хватило нескольких миллионов голосов. Но никогда еще в Германии рабочий класс не получал на буржуазно-демократических выборах такого огромного числа голосов, почти пятнадцать миллионов. Да еще в какой обстановке! Государственный аппарат объявил рабочим бойкот, буржуазная пресса, диктующая общественное мнение, облаивала их, по радио велась непрерывная борьба с ними… И все-таки пятнадцать миллионов! Но, увы, дело решили жалкие верноподданнические души и люди с девизом «а мне не все ли равно»: они сидели дома. Так они проголосовали против народа. Короли и князья, изгнанные революцией, получили право предъявить республике свой счет, а народ, еще не оправившийся от последствий проигранной войны, должен был расплачиваться. Веймарской республике не стереть вовек клеймо этого позора.

Так судил Карл Брентен. К полярно противоположным выводам пришли члены кружка «Гордость и радость бюргера». Вначале они растерялись. Без малого пятнадцать миллионов голосов… У друзей поджилки затряслись. Но они быстро оправились от испуга, да и тучи на их горизонте оставались недолго, и господа эти даже корчили из себя победителей. В первую же среду после плебисцита почему-то именно Пауль Папке, которого в кружке лишь едва терпели, ликующе возгласил крикливый тост за победу. Он издевался над красными:

— Тельман и Шейдеман идут рука об руку, — кричал он. — Поистине замечательная пара! Красные и красновато-розовые слились воедино! Я, милостивые государи, всегда это предвидел и… предупреждал. Теперь, полагаю, все понимают, в чем наша задача. Я не хочу преувеличивать, но речь идет о цивилизации, о культуре, о порядке и законе, короче говоря — обо всем, что для нас свято!

В таком стиле он долго, с трескучим пафосом вещал и сам себе представлялся чрезвычайно авторитетной и дальновидной личностью, чуть ли не пророком. Оптовый торговец сыром Альберт Ниренбах в восторге похлопал его по плечу и сказал, что Папке крупный политик и истинный немец. Остальные члены кружка были задумчивы и хранили молчание. Хинрих Вильмерс и зять его Меркенталь время от времени обстреливали Папке сердитыми взглядами. Они давно уже воспринимали его в своей среде как чужеродное тело, черную кость, плебея, достигшего, правда, некоего материального благосостояния, но не способного заставить забыть его происхождение. Хинрих раздраженно прошипел на ухо мужу своей дочери, которого забавлял вошедший в раж Папке:

— Отвратительнейший бахвал! И чего ради мы его до сих пор терпим в своем кругу!

Стивен Меркенталь воспринял речь Папке юмористически:

— Ну что ты, папа! По-моему, он неоценим. Не забудь, что такие Папке — опора общества.

Тайный советник, доктор Баллаб, владелец одной из старейших посреднических фирм Гамбурга, либерал, как он называл себя, привел сегодня впервые на встречу друзей за круглым столом своего сына, внимательно слушавшего словоохотливого Папке. Тайный советник хотел представить избранному обществу сына, свежеиспеченного доктора юриспруденции, который только что приехал из Магдебурга, где он получил свой диплом. В этот вечер мысли у всей компании вертелись вокруг глупого и столь тревожного по своим результатам голосования, и Папке, этот мелкий буржуа с бородкой клинышком, задавал тон разговорам.

— Интересно тебе слушать этого многоречивого субъекта? — спросил сына тайный советник.

— Очень, — ответил тот. — Что он собой представляет?

— Дурак с бородой!

— В этом я убедился. — Молодой Баллаб рассмеялся. — Делец, надо полагать?

— Да ну! Какое там — делец! — В голосе отца прозвучало безграничное пренебрежение. — Арендатор туалетов в ресторанах. Говорят, был некогда инспектором в Городском театре. Выскочка. В старину таких называли авантюристами.

— А как он попал в вашу компанию, папа?

— Я и сам хотел бы это знать! — ответил тайный советник. — Одно достоинство, правда, есть у него — в скат играет мастерски. И — неисчерпаемый источник анекдотов.

— Хороша рекомендация!

Пауль Папке ввязался в спор с прокурором доктором Кенэ. По мнению прокурора, социал-демократов необходимо во что бы то ни стало вырвать из сетей, расставленных им коммунистами. Порознь эта красная братия еще терпима, говорил он, но, объединенная, она представляет серьезную опасность.

— Если и удалось бы разъединить их, то только временно, — вещал Папке. — По существу, марксисты все заодно. Это, так сказать, в природе вещей. В природе того дела, которому они, образно выражаясь, продали душу. Они хотят отстранить буржуазию, привести к власти рабочий класс и весь народ превратить в пролетариев. Как в России… Да, милостивые государи, как в России. Известно ли вам, что до революции большевиков называли там социал-демократами?.. Вы видите, как маскируются враги государства! Предполагавшееся отчуждение собственности у великих князей было лишь увертюрой. Если бы оно удалось, это означало бы для социализма бескровно…

Доктор Баллаб-младший вмешался в разговор.

— Как вы представляете себе это «удалось», господин Папке? Вы полагаете, что, если бы при всенародном голосовании социал-демократы и коммунисты получили большинство, результат голосования возымел бы силу закона?

— А как же иначе? — Папке недоуменно вскинул брови. — Так записано в конституции. — Он пронзительно посмотрел на молодого человека в высоком крахмальном воротничке, увидел, как тот по-кошачьи чуть прикрыл веками глаза и поджал губы широкого рта, вытянувшегося в тонкую черту. «Фанфаронишка! Щеголь!» — подумал Папке. Его раздражал этот иронический тон превосходства. Из уважения к тайному советнику он взял себя в руки и не оборвал этого молокососа, не задал ему жару. Но оптовому торговцу сыром он шепнул: — Тоже, знаете ли, манера — приводить с собой сыновей, у которых еще молоко на губах не обсохло. А если все захотят приводить?..

— Мне кажется, почтенный господин Папке, — продолжал, помолчав, доктор Ганс Баллаб. — Мне кажется, что вы смешиваете писаную конституцию с реальным соотношением сил. Правда, такое ошибочное представление присуще многим… Но независимо от этого, в нашей конституции есть, слава богу, несколько параграфов, которые предусматривают, а по сути дела — дают возможность объявить конституцию простым клочком бумаги…

— Мой сын юрист, господа! — с гордостью прервал сына тайный советник. — Только что защитил диплом и получил доктора!

Ганс Баллаб метнул в отца раздосадованный взгляд, точно хотел сказать: «Зачем эта рекомендация?» Потом повернул голову, подпертую неудобным высоким воротничком, к Папке, который слушал его, кипя от злости, но выражением лица и жестами изображая крайнее расположение.

— Я убежден, что в том случае, если бы за отчуждение было подано большинство голосов, рейхспрезидент фон Гинденбург объявил бы голосование недействительным и возгласил бы: «Республика в опасности!»

— А если бы все-таки не объявил? — не сдержавшись, выпалил Папке.

— Излишне об этом говорить, господин Папке, — медленно произнес молодой доктор юридических наук, подчеркивая каждое слово. — Господин фон Гинденбург представитель известных слоев нашего народа. В конце концов, у нас ведь есть еще и рейхсвер, не правда ли? Так сказать, последний аргумент, ultima ratio… Каждое государство, которое не хочет накинуть на себя петлю конституции, иначе говоря, не хочет совершить самоубийство, ставит какой-то предел демократии. Предел начинается там, где элементарным представлениям о законе и порядке угрожает опасность.

— Другими словами — диктатура? — выкрикнул Папке.

— Ну и что же? — откликнулся доктор Баллаб. — А вы против диктатуры, если ситуация ее требует? Если вопрос идет о сохранении правовых основ государства?

Папке заверил доктора юриспруденции, что он отнюдь не против диктатуры. Наоборот! И под общий смех, поддакивание, рассказывание анекдотов разговор этот постепенно иссяк. Папке весело балагурил, но на душе у него было совсем невесело. Этот молодой фанфарон, который так вызывающе вел себя, безмерно злил его. Мальчишка, свежеиспеченный доктор считал себя, видно, вправе ввязываться в серьезный политический спор!.. Смотрите пожалуйста, как этот желторотый юнец важничает! Называет себя юристом, а с конституцией обращается, как с клочком бумаги… И этаких гадюк с юридическим образованием республика пригревает у себя на груди. Папке решил исправить свой промах и при случае как следует проучить тайного советника и его сынка. Но сегодня он был рад, что, наконец, составилась партия в скат и на столе появились карты. Досада его окончательно рассеялась, когда несколькими удачными ходами он обскакал всех и выиграл партию.

V

Тайный советник доктор Баллаб был чрезвычайно горд своим сыном, кстати сказать, единственным и, естественно, единственным наследником фирмы. Ему было приятно, что мальчик заткнул рот крикливому фразеру Папке. Однако отцу не понравилось, что сын, по-видимому, увлекается политикой. Немного разбираться в ней, чтобы при случае принять участие в разговоре, конечно, неплохо, но тайному советнику показалось, что у сына интерес к политике больший, чем следует. И еще, по его мнению, он слишком уж отстаивал политику насилия. Куда девались старые почтенные либеральные принципы, которые он, доктор Баллаб, всегда старался насаждать в своем доме и в которых воспитывал сына?

По дороге домой, стесненный присутствием шофера, тайный советник обходил эту тему. Но так как ему хотелось объясниться с сыном, он предложил выйти из машины на Ломбардском мосту и оставшийся путь пройти пешком. И вот поздней ночью отец и сын шагали одни по совершенно пустынной набережной Альстера.

Тихая и теплая ночь, отражение фонарей в воде, переливающееся золотыми кругами; башенки на виллах, едва видные сквозь густую зелень садов, — все это представилось вдруг молодому Баллабу театральной декорацией. Кроме собственных шагов, отец и сын не слышали ни единого звука, разве только тихий плеск ударяющихся о берег маленьких волн, похожий на вздохи.

Тайный советник достал портсигар, предложил сыну закурить, но тот с улыбкой отказался. Обстоятельно, соблюдая все правила хорошего тона, тайный советник закурил и сделал несколько затяжек. Молодой Баллаб наблюдал отца, но делал вид, что всецело поглощен прелестью мягкой летней ночи. Он чувствовал, что отец хочет поговорить с ним. Ждал, догадываясь, что речь пойдет об его споре с Папке, и был полон решимости отстаивать свои взгляды.

— Ты, как мне кажется, стал большим политиком, Ганс, — начал тайный советник. — Или это случайно? Может, просто хотел проучить этого пустозвонного политикана, а может быть, ты и в самом деле увлекся политикой?

— Ни один мыслящий человек не может жить без политики, отец.

— Это верно. Но ты еще молод. Ты еще…

— Я давно уже пользуюсь правом голоса. Значит, я полноценный гражданин.

— Бесспорно. — Тайный советник усмехнулся и исподтишка поглядел на сына. — Но, по-моему, политика это та область, которой можно заниматься только небольшими дозами. Не следует, разумеется, уклоняться от нее, но не следует и влезать в нее по уши.

— Каким бы делом ни заниматься, надо делать его со всей серьезностью и добросовестностью, на какую только мы способны, отец.

Тайный советник промолчал. Сын цитировал один из его принципов.

— Или ты считаешь, что следует отдать в руки таких вот Папке нашу судьбу, все, чего ты и наши предки достигли, наше право и нашу собственность?

Тайный советник обошел вопрос, заданный сыном, и сказал:

— Не знаю, правильно ли было вообще отвечать этому шуту, а если уж отвечать, то разве так?..

— Что ты имеешь в виду, папа?

— Ты говорил как сторонник политики насилия. С писаным законом разделался как с ничего не стоящим клочком бумаги, рейхсвер назвал ultima ratio… Конечно, зерно правды, если присмотреться, во всем этом есть, но разве так ведут разговор, полемику? Наша демократия — разумеется, в ее упорядоченных пределах — мне все еще рисуется вполне здоровой и солидной основой государства.

Доктор Ганс Баллаб саркастически рассмеялся; тайный советник даже остановился в изумлении.

— Ты смеешься надо мной?

— Нет, отец! Мне очень понравилась твоя формулировка: «в ее упорядоченных пределах». В том-то и суть. Если б, к примеру, соци в нежном союзе с коммунистами взяли верх в плебисците, они стали бы осуществлять — конечно, если бы им не дали по рукам — отчуждение. Начали бы с великих князей, а кем бы кончили, никто не знает. Но за князьями последовали бы, вероятно, прежде всего юнкеры, затем крупные землевладельцы, за ними командиры концернов, заводовладельцы и так далее. От нашего строя ничего бы не осталось, мы законно, по конституции, не нарушая никаких ее параграфов, вползли бы в социализм. Да-да, все дело именно в том, чтобы оставаться в упорядоченных пределах, потому-то и необходимо быть начеку.

— Тебе мерещатся призраки, сынок! — Тайный советник пососал сигару. Доводы сына, как жало, впивались в сердце. Притязание на социализм, как тайный советник называл цели рабочего класса, не было больше некой схемой, социализм стал реальным требованием, которое поддерживала добрая половина населения. В России социализм стал государственным строем. Соотношение сил в корне изменилось, над культурой, цивилизацией нависла смертельная опасность. Оставалось ли тут место для либеральных идей? А может быть, — откликнулось в тайном советнике глубоко укоренившееся традиционное начало, — может быть, как раз сохранение либеральных принципов и есть единственный путь к спасению? Надо во что бы то ни стало добиться отхода от социализма части рабочего класса. Надо завоевать ее. Среди социал-демократических лидеров встречаются вполне благоразумные люди. В специальных комиссиях городского сената он встречал таких социал-демократов. С ними вполне можно сотрудничать. Им можно спокойно довериться; они не только не претендуют на неограниченное господство, но и хозяйство не хотят переворачивать вверх дном. Нет, сторонники политики насилия не правы. Они лишь навлекают на нас совершенно ненужную опасность. Ганс ничего этого не знает. Да и откуда ему знать? Политическая однобокость и узколобость делают человека слепым. А слепая политика неизбежно приводит к пропасти.

Тайный советник решил поделиться с сыном своими мыслями, доказать ему правильность своих воззрений, основанных на глубоких размышлениях и опыте. Вместо этого он спросил:

— Скажи, Ганс, ты примкнул к какому-либо политическому течению?

— Да, папа, — тотчас ответил Ганс Баллаб, словно ждал этого вопроса: — К национал-социализму.

Тайного советника покоробило. Он посмотрел на сына. Тот выдержал взгляд отца и подумал:

«Ну вот, сказал, и сейчас грянет гроза».

— Гитлер? — тихо спросил тайный советник. — Да ведь это никакой… это ведь не политический деятель.

— А кто же он, отец?

— Авантюрист в политике! Игрок! Азартный игрок!

— Как ты заблуждаешься! — чуть ли не с сожалением произнес Ганс Баллаб.

— Да ведь и он называет себя социалистом, нет разве? — продолжал тайный советник, медленно шагая вперед. — Национал-социалистом?..

Ганс Баллаб ответил:

— В далекой древности, отец, когда апостол Павел произносил в Афинах свои проповеди, неверующие подвели его к замшелому от старости алтарю, на котором было начертано: неведомому богу. «Значит, моему богу, — воскликнул гениальный апостол, — до этой минуты вы его не знали». И он посвятил этот алтарь богу, явившемуся людям в образе Иисуса Христа. Так апостол Павел обратил неверующих в свою веру. С этого часа они приносили жертвы новому учению у старого алтаря.

— А мораль этой притчи? — спросил тайный советник.

— Адольф Гитлер объявил нового бога масс, социализм, своим богом, чтобы под его знаком сохранить старый строй в «строго упорядоченных пределах».

— Счастье, что ты так на это смотришь. — Тайный советник вздохнул. — Но скажи мне, так смотрят и другие? Знают это все?

— Сохрани бог! — смеясь, воскликнул сын. — Достаточно, если мы это знаем!

В эту ночь тайный советник не сомкнул глаз. Сын, на рождение которого он уж и не надеялся, стал мужчиной и собирается строить свою жизнь на свой лад. Без конца перебирал отец ответы сына. Без конца обдумывал их и так и сяк. Но чем больше он сопоставлял взгляды сына и свои, чем больше их взвешивал, тем ниже опускалась чаша весов в пользу сына.

«Мои идеалы состарились вместе со мной, — размышлял тайный советник, — молодежь вытесняет их новыми идеалами». Но он боялся за молодежь, за тех, кто придет на смену его поколению. Старый принцип: жить самому и жить давать другим, не исповедуется больше. Новый девиз гласит: жри или тебя сожрут! Но при таком законе жизни, как знать, кто кого сожрет?..

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

I

В дни подготовки к всенародному голосованию, на чердаке Дома партии, превращенном в художественное ателье, Вальтер Брентен познакомился с молодой художницей, работавшей там вместе с другими живописцами и графиками, девушкой, как ему показалось, необычной внешности, небольшого роста, стройной и тоненькой, как мальчишка. Когда Вальтер в первый раз увидел ее, он вздрогнул, как от удара. Какая фигура, плечи, шея, овал лица, темные миндалевидные глаза, полные подкрашенные губы — несомненно иностранка, мулатка, подумал он.

— По-немецки говорите? — обратился он к ней.

— Послушайте, молодой человек, вы, кажется, думаете, что я еще в куклы играю?

Она родилась недалеко от церкви св. Михаила, в самом центре Гамбурга, и носила добрую немецкую фамилию Шульц, Хельга Шульц.

Как только Вальтеру удавалось вырваться из своего редакторского кабинета, он взбегал по железной винтовой лестнице в чердачное ателье и хотя бы несколько минут стоял возле художницы, глядя, как она работает. У этого удивительного существа были на редкость искусные руки. Кисть летала по холсту то туда, то сюда, казалось, совершенно произвольно, затем следовали два, три соединительных штриха, и вот уж возникли голова, торс, руки, ноги. Несколько пятен, брошенных на заднем плане, несколько движений тонкой кистью, и вот уж вырос замок, парк, аллея… Вальтер поражался столь смелой и дерзкой манере писать, он не успевал прийти в себя от удивления, как перед ним уже стояла законченная картина. Художница смеялась, широко раскрывая рот, показывая свои чудесные зубы, и спрашивала:

— Нравится?

Вальтер в восхищении только молча кивал. И девушка снова смеялась, на этот раз над выражением его лица.

А когда он возвращался к своему письменному столу и в поте лица писал очередную статью, зачеркивая то одну, то другую фразу, заменял ее новой, и опять зачеркивал, и опять заново переписывал, и до тех пор перечеркивал и переписывал, пока не только наборщик, но и сам он уже не мог разобраться в том, что нацарапано, он невольно вспоминал, с какой непостижимой уверенностью и быстротой Хельга Шульц несколькими штрихами создавала картину на сером холсте.

— Завидный дар, — сказал он ей как-то. — Надо сказать, вы прекрасно владеете кистью!

— Ну, что вы, — отмахнулась она. — Ведь все это только сырые наброски, эскизы. Сейчас, когда важно лишь мгновенное воздействие картины, можно этим удовлетвориться. Тут некоторая огрубленность даже необходима.

Вальтер так зачастил в импровизированное ателье, что это начало бросаться в глаза, и над ним стали подтрунивать. Он взял себя в руки и ходил реже, как ни хотелось ему видеть Хельгу, быть около нее, смотреть, как она работает. В картинной галерее на Юнгфернштиге Вальтер видел картину Гогена «Девушки из Таити». На одну из них молодая художница была поразительно похожа. Вальтер купил репродукцию этой картины и повесил ее рядом с книжной полкой в своей комнате.

Он получил письмо от Кат и вдруг почувствовал себя виноватым. Он давно не вспоминал ни о ней, ни о ребенке. Его точно уличили в чем-то неблаговидном. Но тут же он посмеялся над собой. Что он сделал плохого? В чем его можно обвинить?

Однажды, когда во всю третью полосу газеты был напечатан его репортаж «Гамбург готовится к всенародному голосованию», он принес газету художнице и попросил ее прочесть репортаж. Опершись левой рукой о коротенькую палку, она кисточкой выводила на картоне жирным шрифтом огромные литеры. Как высеченные стояли буква за буквой.

— Положите там! — сказала она, не прерывая работы и даже не взглянув на него.

Он постоял немного возле нее. Сердце сжала тоска. Что случилось? Почему такой холод?

Не прошло и часу, как он снова был в ателье. Сделал вид, что интересуется работой других художников и рисовальщиков, рассматривал плакаты, наброски картин. Наконец подошел к ней. На многометровом транспаранте, разделенном на три части, было выведено крупными литерами: «НИ ПФЕННИГА ВЛАДЕТЕЛЬНЫМ КНЯЗЬЯМ! БОГАТСТВА СТРАНЫ ПРИНАДЛЕЖАТ НАРОДУ!» Девушка поднялась с табуретки и стала мыть в какой-то посудине кисточки. Бегло взглянув на Вальтера, она сказала:

— Не приходите больше сюда!

Вальтер густо покраснел. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Хотел уйти, но ноги не повиновались. Тогда она подошла к нему и шепнула:

— Ведь мы можем и в другом месте встретиться!

— О да! Конечно! — выпалил он.

II

Чудесное лето прожили они. Все свободное время были вместе. У Элли, как называл ее Вальтер, свободного времени было несравненно больше, чем у него. Она могла располагать им, как хотела. У него же, кроме работы в редакции, были многочисленные партийные обязанности, совещания, доклады. Когда его посылали в район, чтобы выступить на собрании, Элли часто отправлялась с ним. Так, по крайней мере, всю дорогу, туда и обратно, они были вместе. Когда у него случался свободный вечер, они шли в театр или в концерт, либо увлекательно проводили время у нее в ателье.

Это была поистине романтическая мастерская художника. На Старом Вандраме, у самого канала Довенфлит, в перестроенном старом-престаром складе Хельга Шульц занимала две чердачные комнаты. В большой — была ее мастерская, во второй, маленькой, — спальня. Широкое окно в скошенной чердачной стене, через которое в ателье вливались потоки света, выходило на канал, а из люка в маленькой спаленке, который открывался железным шестом, виден был только небольшой четырехугольник неба. Таким было царство Хельги. Вальтер назвал его идиллией, правда весьма богемистой, о чем вслух не высказывался. В родительском доме он привык к предельной чистоте и порядку. Если бы его мать увидела это чердачное хозяйство, она всплеснула бы руками и одним словом выразила бы свое осуждение: цыганщина. В углу, возле водопроводной раковины, всегда стояла грязная посуда. На деревянной полке, рядом с мылом, кремом для лица и стаканом с зубной щеткой, сохли и мокли остатки всякой еды. В спальне — матрац, поставленный на два ящика, низенький столик с придвинутыми к нему двумя табуретками и высокая, в человеческий рост, лампа. На матраце, на столе, на полу, валялись вперемешку тюбики с краской, кисти, карандаши, тушь, листы бумаги. Стены были сплошь увешаны картинами, эскизами, набросками. И в мастерской они лежали штабелями, в рамах и без рам.

Хельга показывала ему свои картины, этюды, наброски, и он, удивленный, спросил:

— А я думал, что живопись для тебя — источник существования!

— Конечно, — ответила она, смеясь. — И даже очень обильный источник!

— Но ведь у тебя все, что ты пишешь, здесь?

— На эти вещи еще не нашелся охотник. Залежались они… Да, мой милый, предметы искусства так быстро не продаются. То, что творят мои руки, ни есть, ни надеть нельзя. Но время от времени дурак все же находится.

— А как ты определяешь цену картины, Элли?

— На то есть оценщик, — объяснила Элли.

— Картина расценивается, должно быть, в зависимости от затраченного на нее труда?

— Не-ет! В зависимости от кошелька покупателя!

Это была веселая, вольная жизнь цыган. Они делали все, что приходило в голову, что доставляло им радость, и не оглядывались «ни на бога, ни на черта», как говорила Элли. Никогда раньше Вальтер не бывал столько на выставках, в картинных галереях, на аукционах картин. Он познакомился с друзьями и подругами Элли — художниками, скульпторами, одетыми кричаще и вызывающе. Одни ходили в холщовых куртках, другие — в бархатных; большинство носило волосы до плеч. Один художник, вероятно даже моложе Вальтера, отпустил себе бороду. Девушки одевались так ярко и пестро и накручивали такие странные прически, что Вальтеру казалось, будто они собрались на костюмированный бал. Он был счастлив, только когда оставался с Элли вдвоем. Для нее же эта «атмосфера художника» была жизненной потребностью, воздухом, которым она дышала.

Под воскресенье, если оба были свободны, они выезжали за город. Раньше Элли почти никогда не тянуло на природу, но теперь она с удовольствием бродила с Вальтером по полям и лесам, ей нравились ночевки в деревенских гостиницах, на сеновалах. Она брала с собой маленький этюдник, и, если они устраивались на отдых где-нибудь у речки, или в пустоши, или на лесной лужайке, ее талантливые руки переносили на бумагу полюбившийся пейзаж. Так некоторые ее рисунки уже были связаны со счастливыми воспоминаниями.

Элли пришла в голову мысль совершать загородные прогулки на велосипедах. Оба купили себе в рассрочку велосипеды, и, когда Вальтеру удавалось освободиться, они, в субботу, после окончания работы в редакции, выезжали за город.

Однажды, во время такой поездки по Дитмаршу, они зашли в деревенский трактир в Ве́рдене. Здесь Элли с натуры выгравировала резцом на тонких медных пластинках головы нескольких крестьян. Она работала с увлечением, с восторгом. Шесть голов, решила она, представят серию: «Дитмаршские типы».

Когда они в это сияющее воскресенье ехали из Ве́рдена в главный город Дитмарша Хайде, приятно подгоняемые ветром, дувшим в спину, Вальтер сказал:

— Мы едем с тобой, Элли, по священной земле!

Они двигались рядом, велосипед к велосипеду, Элли положила руку на плечо Вальтеру, и он рассказывал ей о некогда свободолюбивых крестьянах, которые в пятнадцатом и шестнадцатом столетиях населяли земли у Северного моря между реками Эйдер и Эльба. Эти крестьяне были единственными, кто завоевал себе свободу и успешно защищал ее во времена, когда повсюду в Германии безраздельно властвовали князья и рыцари, кроваво подавляя всякое народное восстание, в том числе и великое восстание крестьян.

— Ты только подумай, Элли, всю первую половину шестнадцатого столетия, почти шестьдесят лет, существовала Дитмаршская Крестьянская республика. Своей победой под Хеммингштедтом над рыцарским воинством короля Дании дитмаршские крестьяне положили ей начало.

— Они, вероятно, обладали большим численным превосходством над рыцарями, правда? — сказала Элли, мечтательно глядя вдаль на просторы плоской равнины, покрытой сухим кустарником.

— Наоборот. У крестьян было лишь несколькотысяч вооруженных воинов, тогда как на стороне князей сражалась почти тридцатитысячная армия. Одна только гвардия датского короля, так называемая «Черная гвардия», насчитывала шесть тысяч отборных наемников. И все же победили крестьяне. Знаешь, как они этого добились? Вот послушай! Они завлекли войско князей далеко в глубь страны, и рыцари, чванливые, мнившие себя непобедимыми, шли в этот завоевательный поход, как на парад. Поверх панцирей на них были праздничные одежды, и за собой они тащили огромный обоз, чтобы переправлять домой военную добычу, по их расчетам, чрезвычайно богатую, ибо намерены они были захватить в завоеванной ими стране все, что только возможно. Вражеское войско достигло Хеммингштедта. Здесь крестьяне наметили дать решительный бой, они открыли шлюзы и затопили низменность. На их счастье, поднялась еще и густая снежная метель, и рыцари, в панцирях, на тяжелых боевых конях с головой уходили под воду или затягивались топью. В эту непогодь княжеская пехота, не знавшая ни дорог, ни путей в незнакомой стране, пришла в полное замешательство. Крестьяне, вооруженные боевыми топорами и кольями, со всех сторон окружили вражеское войско, кололи и рубили рыцарей и их наемников. Датскому королю удалось с небольшой свитой бежать, а без малого тридцать тысяч его войска погибло, в том числе почти все рыцарство Гольштейна.

— Бог ты мой, как это ужасно! — воскликнула Элли.

— Конечно, ужасно, — согласился Вальтер. — Но если бы крестьяне не истребили рыцарей, рыцари уничтожили бы не только крестьян, но и жен их, и детей. Захватчикам не может быть пощады. Свободный народ, который хочет остаться свободным, должен защищать свою свободу.

В городе Хайде, когда они сидели в трактире на вытянутой в длину рыночной площади, Элли сказала, что ее удивляет, как это Вальтер ни разу не поинтересовался, что за диковинная птица она, откуда взялась, кто и что ее родные.

— Не такая уж я типичная коренная жительница Гамбурга, — прибавила она кокетливо.

— Да, что верно, то верно, — подтвердил Вальтер. — Легко может статься, что тебя баюкали волны каких-либо южных морей.

— Ну, не очень-то фантазируй, парень! Фантазии дешево стоят, — сказала Элли на чистейшем гамбургском диалекте.

За соседним столиком сидели крестьянские парни, выряженные по-воскресному. Они бесцеремонно таращились на смуглую, похожую на иностранку девушку с гладкими, черными, как воронье крыло, волосами, расчесанными на прямой пробор, и темными глазами. Когда они услышали, как она бойко отбрила своего спутника на гамбургском диалекте, они сначала ухмыльнулись и потихоньку захихикали, а потом разразились громким хохотом.

Элли крикнула им, опять-таки по-гамбургски:

— Чего вы хотите, ведь я же коренная гамбуржица!

Парни корчились от смеха. Один из них бил себя от удовольствия по ляжкам.

В этот летний воскресный день Вальтер услышал семейную историю, необычную даже для такого портового города, как Гамбург.

— Надо тебе сказать, что моя мать питала особое пристрастие к… ну, скажем, к южанам.

Отец Элли был малаец, моряк из Сингапура. Элли знала его только по фотографии. По ее описанию, это был худой, очень смуглый человек с крупным носом и густой черной шевелюрой.

— Думаю, что отец был матросом, хотя мама всегда утверждала, что он судовой офицер. В конце концов, он поднялся в ее воображении до капитана.

— А у матери тоже такая экзотическая внешность? — спросил Вальтер.

— Ну да! — весело воскликнула Элли. — Это истинная жительница Гамбурга, светлая блондинка с голубыми глазами! От нее, правда, я унаследовала только оригинальную фамилию Шульц.

— Да, сумбурное у тебя было детство!..

— Мне было десять лет, когда в одну прекрасную ночь мама исчезла. Вероятно, уехала с каким-нибудь моряком за океан. Брат ее, дядя Тео — у него на Шармаркте гастрономический магазин, — взял меня к себе и вырастил. Он платил и за мое учение. Дядя Тео славный человек, мы непременно как-нибудь навестим его. У него такая бомба, скажу тебе.

— Что у него? — переспросил Вальтер.

— Голова у него — настоящий шар. Совершенно гладкая, почти ни одного волоска на ней.

Вальтер рассмеялся.

— У тебя, надо признаться, странные родители и родственники.

— Любишь ты меня такой, какая я есть? — спросила Элли. Глаза ее лукаво блеснули.

— Только такой, какая ты есть, и люблю.

III

В начале Вальтеру пришлись не по вкусу частые посещения художественных выставок, на которые он сопровождал Элли, а если к ним еще присоединялись ее коллеги, тогда он уж просто скучал. Но зато Вальтер научился многому, чего до тех пор не знал. А Элли стала бывать там, куда раньше не заглядывала. Однажды, когда прибывшая из СССР русская футбольная команда играла с командой немецкого рабочего спортивного общества, Элли послушно сидела рядом с Вальтером на стадионе в Хохенлуфте, среди огромного множества людей. Зрители занимали ее гораздо больше игроков. Какое упоение игрой! Какие страсти! Как внезапно, только потому что какой-то игрок несся за мячом через все поле, сотни, тысячи зрителей вскакивали с мест, кричали, ревели, размахивали руками. Она веселилась, глядя на эти толпы взбудораженных людей.

Когда они возвращались с матча, Вальтер спросил, пойдет ли она еще когда-нибудь на футбольные состязания. Элли энергично кивнула.

— Да! Это очень интересно, — сказала она. — Я и не знала, как это занятно! В следующий раз захвачу с собой этюдник.

В партию Элли не хотела вступать, но заявила:

— Мое место там, где рабочий класс. Ведь я работница, я зарабатываю на жизнь трудом рук своих. Всех, кто живет за счет труда других, я презираю.

Политические собрания она все же посещала неохотно, ходила на них только ради Вальтера. И тут тоже ее не так интересовали выступления, как аудитория. Обычно она сидела и наблюдала, изучала лица, движения, жесты и украдкой делала зарисовки, наброски.

Как-то в зале у Загебиля был предвыборный митинг, устроенный коммунистической партией, и Вальтер сидел в президиуме. Выступал Эрнст Тельман. Он говорил о предстоящих выборах в гамбургский бюргершафт, и Вальтеру было поручено написать для завтрашней газеты отчет об этом митинге. Из президиума Вальтер видел в зале, среди множества голов, продолговатую, темную, низко склоненную головку Элли.

«О боже, она спит», — подумал он. Когда бы он ни посмотрел в ее сторону, он видел все так же склоненную голову. Голос у Тельмана, право же, не был тихим; наоборот, Тельман очень громко и сильно бросал в огромный зал фразу за фразой. А она спит. Неужели то, что он говорит, кажется ей пустяком? Вальтера, правда, успокаивала мысль, что Элли обещала на выборах голосовать за коммунистический список, но он не мог понять такого пренебрежения к речи и личности Тельмана.

После митинга, как было уговорено, встретились на углу, у аптеки, против Городского театра.

IV

— Скажи, Элли, ты спала на собрании? — спросил он.

— Нет!

— Ты, значит, слышала, о чем говорил Тельман?

— Нет!

— Ну, знаешь!..

— Я рисовала, — сказала она, удивляясь, как это он все еще не понял, что ее интересует. — Вот, гляди!

Она протянула ему листок.

Вальтер увидел Эрнста Тельмана, стоящего на трибуне в характерной для него позе. Превосходный рисунок! Сама жизнь! Вальтер никогда такого замечательного портрета Тельмана не видел.

— Превосходная зарисовка, Элли!

— А ты меня ругаешь!

— Подари мне этот листок!

— Он твой, конечно! Для тебя я и рисовала.

На следующий день она увидела в газете свой рисунок, обрамленный строками написанного Вальтером отчета о собрании.

Бывают летом давящие душные дни, они тяжело ложатся на душу, теснят сердце и терзают нервы. В последнее время в семье Брентенов такие дни настолько участились, что очистительная гроза стала неотвратимой.

Вот уж с месяц, а может, и больше, Вальтер лишь редким гостем забегал домой; он наспех проглатывал обед или ужин и мгновенно улетучивался. Часто оставался ночевать на Вандраме. Эльфрида и Пауль ничего не имели против такого положения вещей, они уже наполовину обосновались в комнатке Вальтера и надеялись, что вскоре она полностью перейдет в их владение. Зато Фрида и Карл Брентены отнюдь не так спокойно относились к поведению своего сына. Им хотелось большего внимания с его стороны, — ведь он был теперь хорошо устроен. Карл Брентен жаловался, что давно уже никто не рассказывает ему из первых уст, что делается на свете. Он был убежден, что работающий в газете редактор знает обо всем намного раньше, чем остальные смертные. Мама Фрида сетовала, что семейная жизнь окончательно распадается. Взаимные упреки с каждым днем сгущали атмосферу, и с каждым днем росло взаимное недовольство.

Единственный человек, кто сохранял душевное равновесие, была изрядно постаревшая и высохшая бабушка Паулина. Напряженность в семье она, быть может, и замечала, но не понимала, что происходит. Она, как верный друг, долгими вечерами сидела со своим зятем за столом, читала ему или слушала вместе с ним радиопередачи Северогерманского общества радиовещания. Только два раза в неделю, всегда днем, она исчезала из дому и шла в кино на Векештрассе. Ей было под восемьдесят, но ноги служили ей хорошо, разум был такой же быстрый и живой, как в молодости, а глаза — как у кречета.

Сидеть без дела Карл Брентен не мог. Для него это было самым трудным испытанием. И он понемногу опять начал торговать сигарами. Он снабжал ими своих старых клиентов, мелких трактирщиков. Но чтобы сбыть свой товар, ему приходилось пить больше, чем он мог. Фрида не раз забирала его из пивнушек и вела домой; даже в самом легком опьянении одному ему пересекать улицу было чрезвычайно рискованно.

Настал день, когда гроза разразилась. Вальтер пришел домой с намерением никуда больше в тот день не ходить. Из раздраженных, колких ответов матери он понял, что в воздухе что-то нависло. После ужина мать сказала:

— Кстати, тебе есть письмо. Уже три дня, как его принесли. Но ты ведь теперь появляешься, точно красное солнышко!

Вальтер взял из рук матери письмо.

— А-ах, от нее!

— Да, от нее, — сказала мать. — Ты, видно, о ней и о ребенке так же мало думаешь, как и о родителях.

Вальтер горько усмехнулся. Так же мало, как о родителях… С Кат он уже давно объяснился. То, что они решили остаться друзьями, но совместной жизни не строить, мать не знала. Откуда ей, в самом деле, знать? Да и все равно она не поняла бы ни Кат, ни его.

— Не стоит об этом говорить! Я сам знаю, как мне поступать, — сказал он резче и раздраженней, чем хотел.

— Да? Знаешь? — повысила голос Фрида. — Я что-то не заметила. Если б знал, иначе вел бы себя.

— Иначе вел бы себя? — процедил сквозь зубы Вальтер.

— Ветрогон ты, вот что! — крикнула она уже сдавленным подступающими слезами голосом. — Одному черту известно, что за жизнь ты ведешь! Продолжай в том же духе, пока не попадешь под колеса! Продолжай, продолжай!

— Мне кажется, мама, ты в плохом настроении!

Из столовой, тяжело ступая, подошел полуслепой отец. У дверей в кухню он остановился и, держась за косяк, неуверенно посмотрел в ту сторону, где, как ему казалось, сидит сын. Неожиданно и он закричал:

— Ни стыда, ни совести у тебя… — Он замолчал, словно растерял все слова. — Да, да, именно! Ты стал эгоистом. Никакой ты не коммунист, думаешь только о себе! Родители интересуют тебя, как прошлогодний снег! Эгоист, несносный эгоист!

Кровь ударила Вальтеру в голову. На языке уже вертелся запальчивый ответ, но он сдержался, не хотел доводить до разрыва. Точно сожалея и как будто с легкой иронией, он сказал:

— Вижу, вы оба сегодня не в духе. Лучше уж я пойду!

В нем все клокотало. Невысказанную отповедь отцу он мысленно швырял ему в лицо. Упреки становились все язвительнее, все оскорбительнее. Уж кто-кто, а отец, во всяком случае, не имеет права так говорить, становиться в позу карающего бога. Эгоист!.. Вот уж поистине не смеет он называть кого-либо эгоистом! Он-то действительно никогда не думал о семье, а единственно — о себе, всегда о себе! И не только в прошлом!.. Какая муха укусила их обоих? Его они упрекают в том, что он не заботится о Кат и о ребенке! А почему так сложилось? Не в последнюю очередь потому, что он не хотел оставить отца, когда болезнь и нужда придавили его. Это называется эгоист? Нет, черт возьми, надо, наконец, пойти своей дорогой!

На Хольстенплац он вскочил в вагон проходившего поезда окружной железной дороги. Он решил поехать на Вандрам и переночевать у Элли. До завтрашнего дня родители, надо думать, успокоятся, и тогда можно будет разумно поговорить. Он поставит их перед выбором — либо он остается, либо уезжает от них, но командовать собой он не позволит. А тем паче — оскорблять без всякого основания!..

Как в спасительную гавань, взлетел он по ветхой деревянной лестнице на верхотуру. Полночь давно миновала; Элли наверняка уже спит. Но, к его удивлению, чердачная дверь была не заперта. Он постучался, вошел и увидел: Элли сидит у маленького стола и разливает вино в два стакана.

— Неужели ты? — воскликнула она без всякого смущения. — Входи, входи! Выпьем все вместе.

Только теперь Вальтер заметил, что в затененном углу скошенной стены кто-то сидит. Вальтер пожал руку своей подруге.

— Разреши представить тебе, — сказала она. — Профессор Гуль, художник!.. — Она повернулась к незнакомцу. — А это Вальтер Брентен, мой близкий друг!

Вальтер протянул руку профессору.

— Тебе, несомненно, известно это имя? — продолжала она. — Профессор Гуль на продолжительное время едет в Италию изучать итальянское искусство. Он пришел проститься.

Третьего бокала у Элли не было, и она пошла за стаканом для полоскания зубов. Вальтер сел против профессора.

— Вы едете в Италию?.. Да, неплохо бы катнуть туда…

— Кому этого не хочется? — донесся из спаленки голос Элли, мывшей стакан у раковины.

Вальтер разглядывал своего нового знакомого. Он мало походил на друзей Элли, обычно окружавших ее, — не отрастил себе длинных волос, в костюме его ничего кричащего не было.

— И вы когда-нибудь поедете в Италию, мой молодой друг!

— Будем надеяться!

— У вас вся жизнь впереди!

Вальтер посмотрел на худое, безбородое лицо художника с седеющими висками… Гуль? — думал он… Профессор Гуль? Нет, он никогда не слышал этого имени. Но, по-видимому, профессор процветал, если мог себе позволить нечто подобное.

Когда гость ушел, Вальтер рассказал Элли о своих огорчениях. Она слушала его рассеянно, время от времени кивала, как бы в подтверждение его правоты. Если б Вальтер не был так взволнован и так поглощен недавней сценой в родительском доме, он непременно заметил бы, что Элли не такая, как всегда, что в ней чувствуется какая-то нерешительность.

Элли все время оставалась молчаливой, но, когда они легли, была нежнее, чем когда-либо. Они спали до полудня. Вальтер проснулся так поздно, что в редакцию уже не было смысла идти. Элли распахнула большое окно, и щедрое августовское солнце залило ателье.

— Ах! — воскликнула она, потягиваясь всем телом и вдыхая утренний воздух, — теперь лежать бы где-нибудь у моря, далеко, далеко.

— Блестящая идея! — Вальтер обнял ее и закружился с ней по комнате. — Едем в Любек по железной дороге. Берем с собой велосипеды, и там махнем к морю.

— Когда? Сейчас?

— Немедленно!

V

На Главном вокзале в Любеке у Вальтера произошла неожиданная встреча. Он и Элли взяли из багажного вагона велосипеды и вели их, протискиваясь сквозь веселую толпу горожан, выехавших к морю на конец недели. Неожиданно за спиной Вальтера кто-то сказал шепотом:

— Приходи сейчас же в уборную.

Вальтер обернулся и увидел Эрнста Тимма. Вот так встреча! Но тут же смекнул: что-то случилось.

— Подожди меня, Элли. Я сейчас. — Он передал ей велосипед.

Продираясь сквозь толпу, он поспешил за Тиммом.

Тимм уже ждал его. Вальтер стал рядом с ним, и Тимм шепнул ему:

— Без лишних слов! Счастье, что я тебя здесь встретил. Спрячь этот листок! Отправляйся в Берлин и передай его в ЦК товарищу Шнеллеру. Сделай это сам при всех условиях.

— Хорошо. Но скажи мне, Эрнст…

— Тш!..

В уборную вошли двое мужчин. Несколько секунд они постояли у дверей, потом подошли к Тимму.

— Господин Тимм, не так ли? — спросил один из них. — Уголовная полиция! Следуйте за нами!

Вальтер обстоятельно застегивался, изображая на лице крайнее удивление. Он мерил Тимма презрительными взглядами. Второй полицейский тронул его за плечо.

— Знаете вы этого человека? — спросил полицейский.

— Не-ет! — сказал Вальтер и улыбнулся.

— Вы здешний, из Любека?

— Я еду в Травемюнде. Подруга ждет меня на перроне.

— Пойдемте!

Эрнста Тимма уже увели; второй полицейский шел за Вальтером.

Публика, приехавшая из Гамбурга, успела рассеяться, только у касс еще толпились небольшие группки. Элли с двумя велосипедами стояла у выхода. Вальтер подошел к ней, взял свой велосипед и сказал полицейскому:

— Разрешите представить: Хельга Шульц, моя невеста!

Полицейский приподнял шляпу.

— Очень приятно! Желаю веселого отдыха.

На вокзальной площади Вальтер внимательно огляделся. Первого полицейского с Тиммом нигде не было.

— Кто это? — спросила Элли, когда они садились на велосипеды.

— Какой-то дальний родственник.

— Ты меня представил как свою невесту? Интересная же у нас помолвка…

«Зачем я солгал Элли? Правильно ли это? — спрашивал себя Вальтер, катясь на велосипеде рядом с ней по асфальтированному шоссе. — Да, правильно, — решил он. — Зачем обременять ее таким делом?» Первым движением его было — тотчас же поехать в Берлин. Но он тут же сообразил, что ни в субботу, ни в воскресенье он Шнеллера в Центральном комитете не найдет. Лучше всего, вероятно, выехать ночным берлинским поездом. Интересно, что за листок передал ему Тимм? Здорово получилось, что они с Эрнстом встретились за несколько минут до его ареста… Какая счастливая случайность! «Да! — сказал про себя Вальтер, усмехнувшись, — если бы я пошел сегодня в редакцию, как обязан был, я бы не встретил в Любеке Эрнста. Не иначе, как само провидение постаралось, чтобы я спал до полудня…»

— Чувствуешь запах моря? — воскликнула Элли.

— Ты бешено мчишься!

— Вперед! Нажимай на педали! — Она понеслась еще быстрей.

Эрнст, вероятно, заметил, что за ним слежка. Возможно, что он увидел шпиков и только на мгновенье увильнул от них… Надолго ли его задержали?.. Надо надеяться, что у них никаких улик против него нет. Что же это за листок?.. Вальтер сунул руку во внутренний карман пиджака, удостоверился, что бумажка надежно спрятана.

— Как ты думаешь, Вальтер, удастся нам еще найти в Травемюнде номер в гостинице?

— Не удастся, — проведем ночь на пляже!

— Согласна! Где-нибудь потанцуем до последнего аккорда, а потом заночуем в песочном замке.

На крутом берегу они отыскали уединенное местечко, вдали от общего пляжа, и Элли, не дав себе времени остыть, с радостными вскриками побежала навстречу волнам. Вальтер, под предлогом, что он еще очень разгорячен после поездки на велосипедах, заглянул в листок, переданный ему Тиммом.

На небольшом листочке бумаги мелким убористым почерком было написано:

«Завод Дрегера, Любек. Получен заказ на 800 000 противогазов. Якобы для Польши. Около 200 000 завод уже куда-то отправил. Доверенные лица — Филипп Хайниг, член заводского комитета; д-р Альфред Берц, конструктор. Противогазы, упакованные для маскировки в обыкновенные ящики, в строго охраняемых вагонах перевозятся из Любека в Шпандау. Предполагают, что оттуда их транспортируют не в Польшу, а на военные склады. Возможно, для Черного рейхсвера. Посылаю это сообщение с Рудольфом, так как оно очень важно. Отсюда еду в Киль и Фленсбург. Привет. Э.».

Вальтер бережно положил записку назад в карман пиджака. Его радовало, что, благодаря случайной встрече с Эрнстом, он оказал ему и окажет партии важную услугу. Возможно, что Эрнст разминулся с Рудольфом, с которым вместе работал… Но почему уголовная полиция обратила внимание на Тимма? Как он узнал, что ему грозит опасность?..

Элли звала его. Вальтер поднялся и помахал ей рукой. Ее оранжевое трико светилось на солнце. Она вертелась и подпрыгивала в воде, поднимая фонтаны брызг.

— Иди сюда! Иди же! — звала она.

Он разделся, тщательно сложил платье в углублении, вырытом в песке, пиджак сунул в самый низ и, широко прыгая, побежал в воду.

VI

Ночным поездом Вальтер выехал в Берлин. А до отъезда они с Хельгой, вернувшись с прогулки в Гамбург, еще успели поужинать в ресторане в Сан-Паули и провести веселый часок в кино у Миллернских ворот, посмотрев фильм Бестера Китона «Генерал».

Ранним утром следующего дня скучный пассажирский поезд подошел к перрону Лертерского вокзала в Берлине.

Вальтер побродил по улицам вокруг Александерплац, потолкался в павильонах Центрального рынка и позавтракал у Ашингера. Около девяти часов зашел в Дом партии имени Карла Либкнехта. Ему пришлось ждать в каморке привратника, так как товарищ Шнеллер еще не пришел. Много партийных работников проходило мимо Вальтера. Он подумал: «А что, если я вдруг встречу здесь Эрнста Тельмана и он спросит, что я здесь делаю, имею я право сказать ему о своем задании? Тимм адресовал записку Шнеллеру и подчеркнул, чтобы передать только ему. Но Тельман все-таки председатель партии!» Нет, Вальтер ничего не скажет Тельману. Никому, кроме Шнеллера, он ничего не скажет, кто бы это ни был и какой бы пост ни занимал…

— Алло, товарищ!

Привратник позвал его. У окошечка стоял высокий, стройный человек, это был Шнеллер.

— Здравствуйте, товарищ Шнеллер! Прошу вас, отойдемте в сторонку… Я Вальтер Брентен, работаю редактором в «Гамбургер фольксцайтунг». Приехал по поручению Эрнста Тимма.

Вальтер перешел почти на шепот.

— В Любеке, в субботу, во второй половине дня, Тимма арестовали. За несколько минут до ареста он успел сунуть мне эту записку с поручением передать ее тебе.

Шнеллер пробежал глазами записку и спросил:

— Ты знаком с Эрнстом Тиммом?

— Много лет! Во время войны мы работали с ним на одном заводе. Я тоже по профессии токарь, как и Эрнст.

— Поднимемся ко мне наверх!

Вальтеру пришлось пробыть в Берлине три дня. В редакцию его газеты сообщили по телефону, что он выполняет партийное задание.

На третий день Вальтер узнал, что товарищи в ЦК партии опасались, как бы его не арестовали, так как уголовная полиция видела его вместе с Тиммом.

— Беспокоиться совершенно нечего, — сказал Вальтер. — Полицейские даже не спросили мою фамилию, они понятия не имеют, кто я. Если бы знали, наверняка зацапали бы.

Вальтер тут же сел в поезд и поехал в Гамбург. Прежде всего он бросился на Вандрам, к Элли. Перескакивая через две ступеньки, взбежал по старой деревянной лестнице наверх. На дверях чердачного ателье висела записка: «Письмо и велосипед у Хеннебергера. Элли».

«Где она может быть? Что случилось?» — Вальтер стремительно сбежал с лестницы и бросился к Хеннебергеру, владельцу овощной лавки, помещавшейся в подвале. Тот отдал ему письмо, и Вальтер взял свой велосипед, стоявший в сарае. Письмо он тут же вскрыл.

«Уехала в Италию не одна! Прости и прощай!» — писала Элли.

Весь вечер Вальтер бесцельно кружил по улицам города. Домой пришел поздно. Родители уже спали. Только Эльфрида со своим женихом еще сидели в кухне у окна.

— Ах ты, господи! — воскликнул Пауль Гель. — Еще одна обманутая надежда!

— Сочувствую вам в том, что я еще существую, — сказал Вальтер и прошел в свою каморку.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

I

После трех месяцев предварительного заключения Эрнста Тимма выпустили; следователю не удалось собрать против него обвинительный материал. Неожиданно Тимм появился в редакционном кабинете Вальтера Брентена и бросился к нему. Они обнялись.

— Ты свой отпуск уже отгулял?

— Давно!

— Ладно! Получишь еще один!

— С какой стати?

— А с той, чтобы нам провести его вместе.

— Сейчас? В октябре?

— Лучший месяц! «Налей вина нам золотого!» Ну как? Согласен?

— Я-то согласен, но что скажет главный редактор?

Оказалось, что Тимм выхлопотал в Центральном комитете в Берлине разрешение на дополнительный отпуск для Вальтера, а у главного редактора газеты Копплера заручился обещанием, что он не будет возражать.

— Напиши нам несколько корреспонденции из Шлезвиг-Гольштейна, — сказал Копплер. Он, следовательно, знал уже и о том, где Тимм собирается провести свой отпуск.

Прекрасные недели этого отпуска были для Вальтера подлинным отдыхом и источником новых знаний. Вместе с Тиммом они вдоль и поперек исходили и изъездили край между Северным и Балтийским морем, останавливались у дитмаршских и северофрисландских крестьян, побывали на острове Сильт, купались в Пленском озере и, бродя по расцвеченному осенью краю, говорили обо всем, что приходило в голову, что радовало и что омрачало душу. Они легко переходили с предмета на предмет; делились мыслями о журналистской работе, а через секунду уже говорили о чем-то очень личном, к примеру о художнице по имени Элли, которую Тимм мельком видел на вокзале в Любеке. Боль, нанесенная разрывом с Элли, уже настолько притупилась, что Вальтер рассказывал о девушке даже с некоторым юморком. Но Тимм был достаточно умен и чуток, он прекрасно видел, что рана еще далеко не зарубцевалась. Именно поэтому он в шутливом тоне рассказал Вальтеру о любовных разочарованиях, которые сам пережил в юности.

Хорошо и интересно было бродить вдвоем; они любовались природой и вместе с тем вели горячие споры об исторических событиях, о политэкономии.

Старинная церковь в Мельдорфе все еще упрямо стояла, окруженная стеной, точно крепость. Так стояла она и за много веков до нашего времени, ибо деревенские церкви и были, в сущности, крестьянскими крепостями.

Временами Вальтер уходил в себя. Он вспоминал велосипедные прогулки с Элли. Она не питала интереса к истории, она жила только настоящим. Он представлял себе ее где-нибудь на берегу Средиземного моря… Живое оранжевое пятно, радостное красочное пятно среди пенящихся морских волн…

В Хузуме Вальтер и Тимм увидели плакат с объявлением, что вечером местная группа коммунистической партии устраивает открытое собрание в зале трактира «Золотой якорь».

— Пойдем, — сказал Эрнст. — Но сядем где-нибудь в уголочке и будем молчать. Мы с тобой в отпуске.

В зале собралось около ста человек. Сельскохозяйственные рабочие и рыбаки со своими женами, малоземельные крестьяне, мелкие лавочники. Выступал докладчик, приехавший из Шлезвига, рабочий, человек лет тридцати пяти, с умным, энергичным лицом. Он говорил все очень правильно, но местами слишком уж схематично. У Вальтера создалось впечатление, что слова оратора проносятся мимо ушей слушателей, как морской ветер, не проникая в сознание. Впечатление это подтвердилось, когда Эрнст Тимм, вопреки своему намерению, взял слово. Хотя весь день сегодня друзья обсуждали сложные теоретические проблемы, Тимм заговорил с собравшимися о повседневных нуждах мелкого люда, о заботах крестьянских и рыбацких жен, о том, как трудно им накормить, обуть и одеть свои семьи на скудные заработки мужей. Он нарисовал наглядную картину классового общества, показывал все на примерах, близких пониманию крестьян. Предыдущий оратор настойчиво подчеркивал международное значение борьбы рабочего класса, и Тимм, разумеется, говорил о том же, но Тимм особенно подчеркнул значение борьбы немецкого пролетариата за свои права.

— Социализм или капитализм, — говорил он, — означают для трудящихся Германии жизнь или смерть. Командиры картелей, заводовладельцы и крупные землевладельцы в любую минуту готовы пожертвовать благополучием народа ради своего благоденствия. Единственная сила, которая в состоянии разрешить жизненно важные для народа вопросы, — это рабочий класс. Его политике чужда болезненно разбухшая национальная гордость, она далека от шовинизма, как говорят на политическом языке. Классовая политика трудящихся не угрожает другим народам, не ставит себе задачи подняться над ними или завоевать их. Рабочий класс видит в трудящихся других стран плоть от плоти и кровь от крови собственного народа. Тех же, кто и у себя в стране, и в других странах живет и благоденствует за счет труда и сил народа, мы, коммунисты, считаем своими смертельными врагами…

«Да, хорошо, если бы у нас было побольше таких Тиммов, — думал Вальтер, — и они ездили бы по всей стране, руководили бы и на месте устраняли ошибки. Как возросло бы политическое сознание рабочих и крестьян, как возросли бы силы партии и рабочего класса».

Особенно понравилось друзьям Пленское озеро, и они решили пробыть в этих местах несколько дней. Остановились в небольшом селении Ашеберг, а отсюда отправлялись в многочасовые поездки на лодке или в такие же длительные пешие прогулки. Октябрь уже давал себя чувствовать, дни были прохладные и хмурые, но стоило солнцу прорваться сквозь тучи, и красота осенней природы переливалась всеми красками. Однажды друзья поехали на катере по озеру. На холмистых берегах из-за золотой листвы деревьев выступали крыши и башни роскошных вилл и замков. Видно было, что они необитаемы. Летний сезон окончился.

— Погляди, — сказал Вальтеру Тимм. — Вот так они пустуют большую часть года. Теперь толстосумы нежатся, вероятно, где-нибудь на Ривьере или в Мадере. Но придет время, и мы найдем лучшее применение этим дворцам. Как ты думаешь, Вальтер, вон тот замок с парком, раскинувшимся до самого озера, хорошо в нем устроить дом отдыха для наших детей? Открытый зимой и летом… А как, по-твоему, вон та огромная вилла на холме, годится она для старых заслуженных рабочих, чтобы они могли на склоне дней своих порадоваться жизни?.. Да, мы сумеем справедливо распорядиться всем этим богатством, когда прогоним сброд эксплуататоров и паразитов.

— Доживем мы до этого дня, Эрнст? — спросил Вальтер.

— Странный вопрос, — ответил Тимм, удивленный ноткой сомнения в голосе Вальтера. — Конечно, доживем.

В Плене Тимм купил путеводитель. Он полистал его, углубился в исторический очерк, предпосланный в качестве вступления, и вдруг стукнул кулаком по столу.

— Невероятно! — воскликнул он. — Ты только послушай, как эти «истинно немецкие» гиганты духа изображают германизацию этого края. — И он прочел:

«…Граф Генрих фон Бадевиде пошел крестовым походом на славян, завоевал в 1138—1139 годах весь Вагриен — вот эту самую местность — и провел такую основательную чистку среди населения, что край почти совсем обезлюдел…» Эту человеческую бойню сей почтенный профессор — как звать его, этого негодяя? — профессор Курт Хайсинг называет «чисткой»… Гм, да, вот здесь. — Он продолжал: «Тогда, чтобы вновь заполучить откуда-нибудь усердные руки для обработки земли…» А иначе, как же им быть, этим графским живодерам, без чужих усердных рук? «…в край были привезены иноземные колонисты. Фрисландцы основали Зюзель. Голландцы — Эутин. Фламандцы — Флем. А вестфальцы обосновались в Зегеберге…» Вот тебе классический пример германизации. Так империалисты даже путеводители используют для отравления умов, для идеологической подготовки войны. Об этом ты должен написать, Вальтер.

Вернувшись в Ашеберг, они не сразу отправились на квартиру, где остановились, а прошлись вдоль берега. На крышах вилл, расположенных по лесистым склонам холмов, и на верхушках деревьев догорал багрянец заката. На затихшее озеро уже легла ночная тень. Эрнст Тимм был молчалив. Он шел, словно не замечая, что он не один. Но вдруг он остановился и повернулся к Вальтеру.

— Скажи, разве Германия не сад? Не чудесный сад? Она, говоря словами Георга Бюхнера, «могла бы раем быть». Так пусть же она никогда не превратится в опустошенное поле, покрытое трупами и руинами! Никогда! Слышишь? Никогда!..

Вальтер неуверенно поднял глаза. Таким он Тимма еще не видел. Ему стало как-то не по себе. Показалось, что все то, о чем почти с трагическим пафосом сейчас сказал друг, может стать действительностью. Но ведь это абсурд! Что случилось с Тиммом? Вальтер горячо возразил:

— Что ты, Эрнст! Такого никогда и не будет! Мы начеку! Разве мы не делаем все возможное, чтобы помешать этому?

Тимм обрадовался взволнованному протесту Вальтера. Он положил руку ему на плечо и сказал:

— Правильно, Вальтер! Мы ничего не упустим, чтобы вконец испортить кашу, которую заваривают торговцы смертью, бешеные псы!

Это был опять прежний Тимм, оптимист, веселый жизнерадостный человек. Но Вальтер еще не совсем отделался от вспыхнувшего волнения.

— Скажи, Эрнст, — спросил он, когда они пошли дальше, — почему ты вдруг так… так заговорил?.. Видел бы ты себя в эту минуту! Лицо, голос — такими вот я себе представляю ясновидящих.

— Ворожеев, вещунов, а? — смеясь, уточнил Тимм.

Как он умел смеяться! Он заражал своим смехом так, что нельзя было не смеяться вместе с ним.

— Да, почему я так заговорил?.. Я и сам хорошенько не знаю. Пожалуй… Пожалуй, виновата одна книга. Да, так и есть. Я недавно прочитал ее. Нечто вроде романа. Автор — американец, Блекхорст. Литературная мазня. И все-таки это документ варварства нашего времени. С леденящим душу наслаждением автор описывает будущую мировую войну. Такую, какой себе представляет ее одаренный фантазией и не невежественный в технике американец. Но цель книги не в том, чтобы насторожить людей описанием страшных перспектив. Отнюдь! Сей джентльмен считает войну не только неизбежной, но и необходимой, и с педантичностью непричастного лица рисует свои видения, напоминающие светопреставление. Гигантские города разрушаются с воздуха. Огромные территории отравлены газом, смертоносными бациллами, дымом пожарищ. Победители проходят по выжженной пустыне и завоевывают пустыню. Половина человеческого рода погибает в муках, а уцелевшие живут хоть и просторнее, но не очень-то сладко, исключая небольшие прослойки представителей так называемой «расы господ».

— Чистейшей воды нацистская идеология, — заметил Вальтер.

— Бесспорно! — продолжал Тимм. — Мы иногда думаем, что нацизм исключительно немецкое явление, так сказать «made in Germany». Неверно! Там, где господствует империализм, там господствует и его человеконенавистническая идеология.

Оставшиеся дни своего отпуска друзья решили провести на побережье Балтийского моря, поехать к швартбукским крестьянам, ведущим судебную тяжбу с прусским государством. После революции прусское правительство отдало в аренду крестьянам этого края пустующие земли. На основании результатов референдума наследники ландграфа фон Гессена, которому некогда принадлежали все эти прибалтийские земли, потребовали их возврата. Прусское правительство попало в затруднительное положение. Оно дало крестьянам землю, а теперь отбирает ее у них. Крестьяне, которые пахали и сеяли на этой земле, сопротивлялись, ссылаясь на договоры.

Друзья поселились в маленьком, забытом богом и людьми городке Лютьенбурге, бродили по его окрестностям, разговаривали с крестьянами. Недовольство прусским правительством и общая опасность крепко сплотили местных крестьян. Большинство из них, однако, ругали все и вся без разбора, им казалось, что все бросили их на произвол судьбы. Не верили они и в солидарность городских рабочих.

— Государство, со всем, что в нем есть, держится на крестьянском горбу. Все помыкают нами, — говорили они. — Мы не что иное, как удобрение для общества. Какое нам дело до государства? До различных партий? Мы хотим одного — чтобы уважали наше право, ничего больше.

Так говорили они, ожесточенные, замкнувшиеся в своем бессилии и отчаянье, на всех нападая.

— Говорят, что крестьяне живут по солнцу, — сказал как-то Вальтер. — Смешно! В деревнях и маленьких городах живут по часам на церковной колокольне.

Друзья сидели у окна трактира при гостинице, где они жили, и смотрели на рыночную площадь Лютьенбурга. В этот ранний вечерний час ни живой души не было на площади. Оконца старых ветхих домишек, расположенных на противоположной стороне, были занавешены, и лишь кое-где просвечивал огонек. Люди здесь не только вставали, но и ложились с курами. Медленно прогрохотала по булыжной мостовой телега, крестьянин и лошадь, казалось, тоже уже спали. Вскоре и этот шум затих где-то на соседней улочке. И во всем городе — ни звука, ни единого признака жизни.

— Ты и прав, и не прав, Вальтер, — нарушил долгое молчание Тимм, неподвижно глядевший в окно. — Мы с тобой исходили сейчас этот край от Северного до Балтийского моря вдоль и поперек, и мне кажется, что мы, коммунисты, и на селе можем отметить большие успехи. В каждом, даже самом отдаленном городке есть теперь наши товарищи. Даже в каждой деревне. Несколько лет назад об этом и речи не могло быть.

— Ну, конечно же, крупные политические события и здесь не могли пройти совсем бесследно!

— Само собой ничего не делается, Вальтер! Без трудной борьбы здесь не обошлось. И прогресс, который мы наблюдаем, — это прежде всего заслуга нашей партии. Она стала миллионной партией. У нас есть сторонники не только в крупных городах и промышленных центрах… Несомненно, завербовать крестьянина в союзники трудно, — задумчиво продолжал Тимм. — Подходить к нему нужно не с речами, а с делами, надо доказать, что в борьбе крестьян с юнкерством и незаконными требованиями государства лучший и наиболее верный союзник — это рабочий. Теперь у здешних прибалтийских крестьян, быть может, откроются глаза. Мне не хотелось бы знать, сколько их не пошло голосовать во время плебисцита.

II

Карл Брентен обрадовался сыну, вернувшемуся после трехнедельного отсутствия. Ему не хватало собеседника, с которым можно было бы поделиться всем, что волновало. Он хотел возможно больше знать о том, что делается в мире, хотел иметь полное представление обо всех событиях. Бабушка Паулина прочитывала ему до последней строчки печатавшиеся во всех газетах разоблачения, связанные со строительством тяжелого крейсера. Когда социал-демократы находились в оппозиции, они требовали в рейхстаге масла и молока для детей вместо крейсеров. А когда пришли к власти, крейсер был построен.

Радио вошло в повседневный быт Карла Брентена, без радио он уже не мог жить. Перелет воздушного корабля «Граф Цеппелин» через океан в Америку он называл мировым событием. Бабушка Паулина без устали читала ему статьи и репортажи о перелете; Брентену все было мало. Он ясно помнил день, — то было за много лет до мировой войны, — когда первый цеппелиновский дирижабль летал над Гамбургом. А теперь эти воздушные гиганты без посадки перелетают океан!.. До чего же додумается человеческий ум через сто лет?..

Внезапно семью Брентенов постиг тяжелый удар. Бабушка Паулина заболела и умерла. Началось с легкой простуды в туманные ноябрьские дни. Когда болезнь осложнилась болями в горле, Фрида взяла в больничной кассе талон на вызов врача.

Молодой врач осмотрел больную и просунул ей в дыхательное горло длинную трубку. Это было сделано не счастливой рукой. Когда он извлек трубку, бабушка Паулина крикнула: это не врач, а олух и пусть поскорее убирается вон.

Фрида помчалась в больничную кассу и попросила прислать более опытного врача. Когда она вернулась, мать лежала с широко открытыми глазами и хрипела.

— Мама, мама, что с тобой? Очень больно? — Фрида заметалась, не знала, что делать.

Паулина Хардекопф, уставив на дочь неподвижный взгляд, тяжело дышала. Фрида взяла ее высохшие руки в свои. Больная, однако, высвободила руки и стала водить ими по одеялу, описывая какие-то дуги. Фрида поняла. Она побежала к Дидерихам, взяла у них бумагу и карандаш, зажала карандаш в руку матери, голова которой была запрокинута назад. Фрида правильно поняла умирающую. Дрожащей рукой, не глядя на бумагу, Паулина Хардекопф кое-как написала:

«Я у…м…и…р…а…ю — прощайте все…»

В комнату вошел Карл. Фрида прочла ему слова, написанные матерью.

— Видишь, — сказала Фрида, — она в полном сознании!

Старуха подняла обе руки, как бы заклиная.

— Она слышала тебя, — шепнул Карл. Он сел у постели своего умирающего друга.

Карл Брентен не отходил от Паулины, пока хрипение, с каждой минутой затихающее, не перешло в долгий вздох и не замерло.

III

На похороны приехали все Хардекопфы. Карл Брентен до последней минуты не верил, что они явятся. Он спросил жену:

— Неужели ты думаешь, что твои братья придут?

— Да полно тебе, Карл, в самом деле! — рассердилась Фрида. — Как они могут не прийти на похороны матери?

— Ведь могли же они не ходить к ней последние десять лет?

Ну, а теперь Паулина Хардекопф умерла, и они все пришли — сыновья, невестки, внуки. Одной не было — Гермины Хардекопф.

По желанию отца Вальтер взял такси. Когда семья Брентенов подъехала, родственники, в полном составе, уже ждали их у ворот крематория. Фрида поздоровалась с братьями и другими родственниками. Вальтер повел отца прямо в зал крематория. Едва они сели, как заиграл орган. Зал постепенно наполнили все, кто пришел хоронить Паулину Хардекопф. Фрида заметила своего зятя Густава Штюрка. Она подошла к нему.

— Спасибо, Густав, что ты пришел!

— Твоя мать была хорошим человеком, — сказал старик.

Вальтер увидел, что все Хардекопфы уселись по другую сторону центрального прохода. Дядя Людвиг пришел с сыном Гербертом, невысоким, худеньким пареньком. Сморщенным и высохшим было лицо у Людвига, поперечные складки пересекли лоб, вокруг рта легли горькие морщины. Его братья Эмиль и Отто производили далеко не такое унылое впечатление, у них был вид вполне благополучных обывателей.

Фрида повела с собой Штюрка в первый ряд. Она шепнула мужу:

— Карл, рядом со мной Густав, Густав Штюрк!

Карл протянул правую руку, нащупал руку Штюрка и сердечно пожал ее. В эту минуту Вальтер увидел входящую в зал Кат. Она кивнула ему и села в сторонке.

Орган умолк. Тогда к изголовью гроба, утопавшего в венках и цветах, прошел человек в черном сюртуке и заговорил елейным голосом. Карл Брентен беспокойно задвигался на своем стуле.

— Кто это говорит?

— Тш! — шикнула Фрида и вполголоса ответила: — За эту цену полагается и речь.

— Возмутительно!

Фрида отчужденно посмотрела на мужа. Она не понимала, что здесь возмутительного.

Казенный плакальщик в черномсюртуке говорил о горестях и радостях усопшей, об ее славной семейной жизни, об ее материнском счастье; о том, что все дети, которым она дала жизнь, выросли ей на радость трудолюбивыми и уважаемыми людьми…

Карл Брентен стонал. Вдруг он резко поднялся и, тяжело ступая, ощупью пошел к гробу. Вальтер рванулся проводить его, но он энергично отклонил его помощь. У подножья гроба остановился и заговорил, хотя человек в черном сюртуке еще не кончил:

— Женщина, лежащая в этом гробу, заслужила слово благодарности от того, кто близко знал и любил ее. Паулина Хардекопф была хорошим человеком, человеком с большим сердцем и ясным умом. Она всегда трудилась для других. В этом небольшом кругу людей и за его пределами нет никого, кто не был бы ей чем-нибудь обязан, будь то даже человек, случайно встретившийся на ее пути. Мать и бабушка Паулина, спасибо тебе от всех нас.

Он поклонился и, вытянув руки вперед, ощупью добрался до своего места.

У казенного плакальщика хватило ума не продолжать своей речи и незаметно испариться. Взволнованная тишина стояла под высокими голыми сводами зала. Звуки органа ворвались в эту тишину, и гроб медленно стал опускаться.

Карл Брентен ни с кем из присутствующих не попрощался; он забрался в такси, и Фриде, Вальтеру и Эльфриде ничего другого не оставалось, как последовать за ним. Еще не все вышли из зала крематория, когда Брентены уже отъезжали.

— Хорошо ли, отец, что мы так сразу взяли да уехали? — спросил Вальтер. — У меня было такое чувство, что всем им хотелось еще побыть с нами.

— Так редко видимся, — сетовала Фрида. — Быть может, мы никогда и не встретимся больше!.. Да, Карл, нам и в самом деле не следовало сразу уезжать.

Но Карл Брентен слушать ничего не хотел.

— Не желаю я больше со всей этой родней знаться, — почти крикнул он. — Смотреть на них тошно. А говорить с ними — сверх моих сил.

— О боже, какой же ты ненавистник! — пробормотала Фрида.

— Уметь ненавидеть — это хорошо, — сказал Вальтер. — Но ненависть не должна быть слепа. А главное, ненавидеть нужно тех, кого следует!

— Кого следует? Кого следует? — бушевал Карл Брентен. — Я и ненавижу, кого следует. Ненавижу таких социалистов, которые строят тяжелые крейсеры, таких политических сосунков, как Людвиг, и таких жалких филистеров, мелких буржуа, как Отто и Эмиль.

Вальтер усмехнулся. Кому-кому, но только не отцу ругать других филистерами и мелкими буржуа. Но об этом сейчас не хотелось говорить, чтобы еще больше не взвинчивать его. Однако отец политически не прав, — этого уж Вальтер никак не мог оставить без ответа.

— Нет, отец, ты ненавидишь не тех, кого следует! Разве это правильно ненавидеть обманутых рабочих? Правда, тупость иных социал-демократов хоть кого может довести до отчаяния, но если мы будем всех их без разбора ненавидеть, мы никогда не завоюем их!

— Да, этих безмозглых тупиц мы действительно никогда не завоюем, — ответил Карл Брентен. — И незачем нам завоевывать их!

— Ого! — воскликнул Вальтер. — Ты, наверно, думаешь, что говоришь сейчас от имени партии? Но в данном случае ты не имеешь права на это, ибо партия стремится по возможности всех рабочих социал-демократов завоевать. Вспомни, что всегда говорил и говорит Тельман.

— Хватит! — крикнул Карл Брентен. — Тебе мое мнение известно, и я его менять не собираюсь.

— Такими методами ты мало кого убедишь, папа. И меньше всего меня.

— Успокойтесь же, наконец, и перестаньте спорить, — чуть не плача взмолилась Фрида. — Постыдитесь! Что подумает о нас шофер! Только что мы похоронили бабушку!

IV

Часы можно остановить, время не остановишь, говорит пословица. Время шло, и для бедняков оно хорошим не было, наоборот, с каждым днем им становилось хуже. Заработная плата сокращалась, а требования хозяев взвинчивались. Два миллиона безработных голодали. И все же то там, то здесь вспыхивали забастовки, рабочие стремились сохранить хотя бы остатки своих прав и остановить постоянное снижение прожиточного минимума. Предприниматели отвечали увольнением рабочих. Противоречия до такой степени обострились, что, казалось, вот-вот разразится открытая и тяжелая политическая схватка.

Доктор Ганс Баллаб, унаследовавший в прошлом году от своего умершего отца его посредническую контору, а к тому еще и немалое состояние, принадлежал к узкому кругу руководителей национал-социалистической партии в Гамбурге. Дела фирмы «Баллаб и сын» вел по-прежнему, вот уже два десятка лет, доверенный фирмы Вильгельм Зольтау. Таким образом, дела не отнимали у Ганса Баллаба особенно много времени. Из унаследованного капитала он пожертвовал в боевой фонд своей партии двадцать тысяч марок. Это было засчитано ему в серьезную заслугу и повысило его авторитет. Отныне в руководящих партийных сферах к его слову прислушивались, а он не скупился на высказывания по любым поводам, говорил и о политической слабости некоторых руководящих лиц, называя ее ужасающей, и забрасывал Мюнхен письмами. В них он чрезвычайно прозрачно намекал, что единственный человек, достойный поста гаулейтера в Гамбурге, это он, доктор Баллаб.

Критические замечания и предложения доктора Баллаба были приняты благосклонно. И в Мюнхене не могли не видеть, что нынешний гаулейтер Хинрих Лозе — субъект на редкость ограниченный; он может, как все люди такого типа, взбрыкнуть и задницей опрокинуть все то, что с трудом построил собственными руками.

Но Адольф Гитлер назначил гаулейтером в Гамбурге не доктора Баллаба, а некоего молодого человека по фамилии Кауфман. Услышав об этом, Ганс Баллаб иронически заметил, что фамилия Кауфман^[12] — это единственное качество молодого человека, за которое он, видимо, и получил пост гаулейтера в Гамбурге. Однако Баллаб был достаточно умен, чтобы установить с новым гаулейтером дружеские отношения. Прошло немного времени, и он полностью подчинил своему влиянию нового гаулейтера; ровесник по годам, тот интеллектуально был несравненно слабее его. Именно Баллаб добился проведения такой политической тактики, которая и в Гамбурге все больше отравляла политическую атмосферу. Он предложил организовать агитационный марш штурмовых отрядов по улицам Сан-Паули. На возражение, что такой марш неизбежно приведет к кровопролитию, он насмешливо спросил: неужели кто-нибудь думает, что марксистов можно одолеть без пролития крови? Он потребовал вооружить штурмовиков револьверами.

— Самооборона не запрещена законом, — пояснил он, — а судьи с каждым днем все отчетливее понимают, куда ветер дует.

Доктор Баллаб обладал железной волей и несокрушимой энергией. Многие друзья по партии и руководители штурмовых отрядов под впечатлением от его, до одержимости, агрессивных речей, называли Баллаба бесстрашным революционером.

Агитационный марш штурмовиков по улицам Сан-Паули был проведен, и кровь была пролита. Любое политическое собрание кончалось потасовкой. Сидящие в засаде револьверные герои из штурмовых отрядов не различали, кто ротфронтовец, а кто рейхсбаннеровец. Стоило рабочим перейти к самообороне, как тотчас же вмешивалась полиция. Террористические методы вооруженных сторонников Гитлера вызывали возмущение в самых широких буржуазных кругах. В газете «Гамбургер анцайгер» можно было прочесть:

«Национал-социалистами владеет лишь страсть к разрушению, равнодушие к пролитой крови, внутренняя готовность к войне. Только тот, для кого поле битвы гражданской войны — дом родной, может с таким сытым самодовольством, с такой фанфаронской чванливостью увеличивать статистику подобных стычек».

Доктор Баллаб сунул в карман газету и поехал на Аусенальстер, к гаулейтеру. Адъютант Карла Кауфмана Эллерхузен был на месте, и втроем они обсудили меры, необходимые для того, чтобы раз навсегда заткнуть рот «буржуазным писакам», как назвал редакторов газеты «Гамбургер анцайгер» доктор Баллаб.

На следующий день главного редактора «Гамбургер анцайгер» доктора Манфреда Каульберга нашли с простреленным легким у подъезда его дома, а виновников преступления и след простыл.

После этого случая ни в одной буржуазной газете Гамбурга не появлялось ни единой критической строчки в адрес сторонников Гитлера.

Доктор Баллаб настаивал на том, чтобы Первого мая по улицам Гамбурга прошли маршем штурмовые отряды. Но тут уж ему не удалось сломить отпор ни руководителей партии, ни руководителей штурмовиков, Эллерхузен, тем временем назначенный Кауфманом бригадным командиром штурмовиков, первым запротестовал против предложения Баллаба.

— В этот день, — заявил он напрямик, — моих людей, даже если у каждого в кармане был бы револьвер, сметут с улиц, как цыплят. Нет, высокоуважаемый коллега, мы еще не так сильны. Не нужно во вред себе перегибать палку.

— Какие последствия, по-вашему, мог бы иметь такой марш? — спросил доктор Баллаб.

— Невероятное кровопролитие! — ответил руководитель штурмовых отрядов.

— Знаете ли вы, что полицей-президент Берлина запретил первомайскую демонстрацию коммунистов?

Это было всем известно. Но никто ничего не сказал. И доктор Баллаб продолжал:

— А ведь сей господин социал-демократ! Он, очевидно, не боится «невероятного кровопролития», ибо трудно себе представить, чтобы коммунисты подчинились.

На этот раз, однако, Баллаб не достиг своей цели. Гаулейтер отдал приказ: Первого мая никаких маршей.

Доктор Баллаб пригласил гаулейтера к себе. Он еще не сложил оружия. По-весеннему мягким апрельским вечером они сидели на террасе баллабской виллы на Эльбском шоссе.

— Поговорим откровенно с глазу на глаз, — начал хозяин дома, откупоривая бутылку красного вина. — В Берлине Первого мая предстоят бурные события. И если…

Гаулейтер перебил его:

— Ты полагаешь, что социал-демократ Цергибель велит стрелять в день Первого мая?

— Ему придется это сделать, — ответил доктор Баллаб. — Ты вдумайся только, каково положение внутри страны. Рейхсканцлер Генрих Мюллер — социал-демократ, социал-демократ Карл Зеверинг — министр внутренних дел. Почти во всех крупных городах полицей-президенты члены социал-демократической партии. Социал-демократы вынуждены и хотят показать буржуазным партнерам по коалиции свою надежность. На их ризах есть пятно — референдум по поводу возмещения убытков князьям. Они хотят смыть это пятно и Первого мая попытаются смыть его кровью. А мы должны доказать, что только национал-социалисты способны отстоять и сохранить буржуазный строй. Вот почему пассивность в данной ситуации не только ошибочна, это — политическая глупость.

— Понимаю, — ответил гаулейтер. — Но мы отнюдь не пассивны. Мы стоим под ружьем. Я разговаривал с Мюнхеном. Наше решение одобрено. Нам рекомендовали держать штурмовые отряды в полной боевой готовности.

— Половинчатая мера, — сказал доктор Баллаб и наполнил бокалы. — Но все же какой-то просвет. Значит, и в Мюнхене видят, каково положение вещей.

— Вот так так! — воскликнул гаулейтер. — Мне кажется, ты недооцениваешь фюрера!

— Наоборот! — смеясь, возразил доктор Баллаб. — Ну, прежде всего выпьем. За здоровье фюрера!

Они чокнулись, выпили. Доктор Баллаб, еще держа бокал в руках, сказал:

— Если бы мы не считали ниже своего достоинства пить за социал-демократов, я бы выпил за здоровье Цергибеля и ему подобных! На мой взгляд, социал-демократы этого толка превосходно льют воду на нашу мельницу. Мой покойный отец, который понимал это уже много лет назад, был не так глуп, как мне тогда казалось.

V

Первый день мая выдался чудесный. Сияло лучезарное весеннее солнце, нежно зеленела молодая листва, а в небе стояли мелкие белые облачка. На всех домах развевались красные и черно-красно-золотые флаги, улицы заливали толпы празднично одетых людей, с красной гвоздикой в петлице пиджака или на блузе.

Кат, держа за руку теперь уже пятилетнего сына, ждала у Нового Конного рынка колонну демонстрантов, двигавшуюся со стороны Сан-Паули, к которой Вальтер собирался примкнуть. Первыми подошли ротфронтовцы; впереди — плечистые знаменосцы, поистине богатыри, за ними — остальные, отряд за отрядом. Народ бурно приветствовал их. Маленький Виктор тоже усердно махал им ручкой. Оркестры ротфронтовцев играли новую, зажигательную, боевую мелодию, и рабочие пели:

Кат вместе со всеми вслушивалась, стараясь разобрать слова песни.

Кат спрашивала себя, почему сегодня лица у этих людей не такие, как всегда? По принятым представлениям, они были в большинстве своем некрасивы. Одни — костистые, испитые, другие — изрезаны складками, точно высечены грубым резцом. Но сегодня все лица озаряла одна общая радость и гордость.

Подошла колонна краснофлотцев, крепких, загорелых людей. Их встречали особенно восторженно. Их песня хлестала воздух, как пулеметный огонь.

Кат все глаза высмотрела, но Вальтера нигде не было. Ей ничего другого не оставалось, как примкнуть к одной из колонн и вместе с ней шагать к Моорвайде, куда стекались колонны демонстрантов со всех концов города для торжественного празднования дня Первого мая.

Вальтера не было в колоннах демонстрантов. На сборном пункте ему передали команду немедленно явиться в редакцию. Там уже все собрались, и шло распределение заданий. Стало известно, что в Берлине полиция стреляла в рабочих, которые вышли на демонстрацию вопреки запрету. По последним сведениям, на рабочей окраине Берлина в Веддинге дело дошло до настоящих уличных боев, до сих пор не утихающих. Вальтеру поручили составить короткую, пламенную листовку; ее немедленно отпечатают и распространят среди демонстрантов, сказал ему главный редактор Копплер и прибавил:

— Тебе известно, что полицей-президент Цергибель — непосредственный виновник сегодняшних кровавых событий. Это первый случай в Германии, чтобы социал-демократ запретил рабочим выйти Первого мая на улицы. Пиши без всякой оглядки. Тон должен быть суровым и решительным. Но помни, что берлинцы обороняются от полицейского произвола. О вооруженном восстании в настоящий момент и речи не может быть. Вопросы есть? Нет? Сколько времени тебе нужно?

— Час, вероятно.

— Самое большее, Вальтер! Наборщик уже здесь и ждет текста.

Набросок, через полчаса представленный Вальтером, тут же с небольшими поправками пошел в набор.

Еще до того, как по радио передали первые сообщения о кровавых стычках в Берлине, на улицах Гамбурга уже распространялась листовка.

Луи Шенгузен, ныне полицей-президент Гамбурга, приказал конфисковать листовку и запретил коммунистическую газету «Гамбургер фольксцайтунг». Полиция заняла редакцию и типографию. Вальтер Брентен, во втором квартале подписывавшийся ответственным редактором, был арестован.

Уже спустя несколько дней его вызвали на допрос к следователю. Ему предъявили обвинение в государственной измене, выразившейся в том, что в своей литературной деятельности он призывал к восстанию и насильственным действиям.

VI

Только через полгода, в конце января 1930 года, в имперском суде третьего созыва в Лейпциге состоялся суд.

Он проходил без участия общественности, при закрытых дверях. Тюремный надзиратель, который привез Вальтера из Гамбурга, ввел его в обшитый деревянными панелями большой судебный зал. Сидел там только адвокат, доктор Зантер, защитник Вальтера. Зантер был коммунистом, и Вальтер горячо пожал ему руку. В предварительном заключении, где Вальтеру было отказано в праве свиданий, получении газет и писем, Зантер рассказал ему подробности первомайских кровавых событий в Берлине. После запрещения «Рот фронта» стало ясно, зачем нужна была эта провокация, стоившая жизни тридцати трем берлинским рабочим. Знал Вальтер от своего защитника и о борьбе партии против американского плана порабощения Германии, так называемого плана Юнга, и о военных событиях на Дальнем Востоке — о победе Красной Армии над японо-китайской военной кликой в Маньчжурии. Защитник Вальтера коммунист Зантер был для него единственной связью с внешним миром.

Трое судей в красных мантиях заняли места за судейским столом. Затем на одном конце стола сел судебный писарь, который сразу же стал внимательно разглядывать Вальтера, на другом, наискосок от Вальтера, — прокурор, ни единым взглядом не удостоивший его.

Допрос был краток, ибо Вальтер отказался давать какие-либо показания. Заявил лишь, что он коммунист и один из редакторов «Гамбургер фольксцайтунг».

Прокурор, который все время сидел, склонившись над какими-то бумагами, и лишь изредка окидывал Вальтера беглым взглядом, получил слово. Он обращался только к судьям. Читал целые абзацы из «Гамбургер фольксцайтунг», которые в его толковании должны были предстать как призывы к насильственным действиям. В качестве дальнейших доказательств он зачитал список, главным образом, штурмовиков, убитых или раненных в Гамбурге за несколько последних лет. Подсудимый, сказал он, один из вдохновителей этих убийств. Вальтер крикнул:

— Список рабочих, убитых штурмовиками, намного длиннее!

— Молчите, обвиняемый! — сердито рявкнул председатель суда. — Отвечайте, когда вас спрашивают!

Надзиратель, стоявший за спиной Вальтера, положил ему руку на плечо, словно напоминая о том, что он здесь.

Прокурор продолжал цитировать выдержки из «Гамбургер фольксцайтунг». Он усмотрел призыв к акту насилия в корреспонденции рабочего, который возмущался тяжелыми условиями труда на своем заводе и заканчивал свою корреспонденцию словами: «Я призываю всех рабочих не молчать больше и встать на решительную борьбу с позорными условиями труда».

Вальтер перегнулся через перила загородки и шепнул своему защитнику:

— Видимо, первомайская листовка им ни к чему. Поэтому не стоит о ней упоминать.

— Обвиняемый, слушайте речь прокурора! — раздался окрик председательствующего.

Адвокат Зантер встал и заявил протест председательствующему. Подзащитному, сказал он, дано право разговаривать со своим защитником.

— Ведь я только в интересах подсудимого, господин защитник!

— Ах, та-ак! — с дружелюбной иронией откликнулся доктор Зантер. — В таком случае, благодарю вас, господин председатель, за столь благосклонное отношение к моему подзащитному.

Прокурор тем временем полистал в своих бумагах и продолжал:

— Полагаю, что высокому суду небезынтересно знать, что у обвиняемого уже была одна судимость по политическому делу…

— Я протестую! — Доктор Зантер встал. — Эта судимость полностью снята амнистией!

— …и не более, и не менее как за разложение полиции, — продолжал как ни в чем не бывало прокурор.

— Я повторяю свой протест!

— Суд принимает его, господин защитник. Вы правы, судимость официально снята!

Прокурор, ссылаясь на закон о защите республики, потребовал приговорить обвиняемого за доказанную государственную измену, выразившуюся в том, что в своей литературной деятельности он неоднократно призывал к насильственным актам, на два года заключения в каторжной тюрьме.

Каторжная тюрьма!? Вальтер вздрогнул. Он медленно поднялся, не спуская глаз с прокурора. В нем вспыхнула ярость, позднее непонятная ему самому. Он едва сдержался, чтобы не прыгнуть через барьер и не схватить этого бледнолицего гада за горло. Зантер повернулся к нему и взглядом успокоил… Ну что ж, что каторжная тюрьма?.. В ней сидел и Карл Либкнехт. И тысячи таких же, как Либкнехт. Вальтер знал гордые слова, брошенные Либкнехтом в лицо судьям… Каторжная тюрьма! Кого она испугает?..

Доктор Зантер взял слово для защитительной речи. Он начал издалека. На примере ряда судебных приговоров он пункт за пунктом разобрал обвинение и показал его несостоятельность. Но как ни конкретны были доводы и как ни тонко была взвешена ирония адвоката, речь его не привлекла хотя бы на мгновенье внимание прокурора. Он сидел и, подперев обеими руками голову, склоненную над бумагами, казалось, совсем не слушал защитника. И судьи явно скучали. Вальтер думал: «Только с досады на адвоката за длинную речь эта братия способна вынести еще более суровый приговор, чем предложил прокурор». Он наблюдал председателя суда, седого человека с полным лицом, который сидел, скрестив руки на груди, и упорно разглядывал какую-то точку на потолке. Возможно, что он спал с открытыми глазами. Возможно, что думал о чем-то. Наверняка о чем-то, не имевшем ничего общего с тем, что происходило в зале.

Доктор Зантер говорил, пожалуй, около часа. Бесспорно, ужасно затянул, думал Вальтер. Он видел, с каким облегчением вздохнули судьи, когда адвокат, потребовав оправдания подсудимого, кончил. Они шевельнулись на своих стульях с высокими спинками, переглянулись и кивнули друг другу.

Вальтер, когда ему предоставили последнее слово, не стал долго распространяться. Он представил себе, как на его месте держал бы себя Эрнст Тимм. Наверное, предъявил бы обвинение обвинителям. Нападал бы. Со скамьи подсудимых, именно со скамьи подсудимых.

— Вы обвиняете меня в измене республике! — начал Вальтер и с удовлетворением отметил, что прокурор впервые поднял голову и посмотрел на него. — Но вы лучше кого бы то ни было знаете, где они — истинные враги республики. Некоторые из них даже носят судейские мантии и береты. Республика, которая доверяет свою защиту таким господам, добром не кончит.

Это было сказано ясно и недвусмысленно, и Вальтер рассчитывал на окрик председательствующего. Но ничуть не бывало. Судьи молчали. Губы прокурора тронула циническая усмешка.

— Меня обвиняют. Но я знаю, кто мои обвинители, — продолжал Вальтер. — Вам, милостивые государи, я не даю права судить меня и мои действия! Перед вами я не несу никакой ответственности!

Вальтер сел.

Председатель суда поднялся; суд удалился.

Через некоторое время покинул зал и представитель обвинения.

Доктор Зантер посмотрел вслед ему и сказал Вальтеру:

— Мне кажется, что твои слова все-таки проняли его.

— Не думаю! Ему, может, только досадно, что его раскусили, — ответил Вальтер.

— О ком вы говорите? — вмешался надзиратель.

Вальтер повернулся к нему:

— А вы до сих пор еще не поняли? Тогда угадайте.

С улицы донесся шум. Зантер подошел к окну и посмотрел вниз.

— Нацисты! Впереди штурмовики!

Он открыл одно из больших окон. Послышались выкрики, музыка. Чей-то голос заорал:

— Да здравствует национал-социалистский министр Фрик!

— Ах, вот в чем дело! — стоя у окна, громко сказал Зантер. — В Тюрингии нацистское правительство. В его честь эта демонстрация.

Нацистское правительство в Тюрингии? Вальтер оглянулся на надзирателя. Тот отвел глаза и тупо уставился в пространство. «Как же это возможно? — думал Вальтер. — В Тюрингии нацистское правительство?..»

— Конечно, без них не обойдется! — воскликнул Зантер, по-прежнему глядя из окна на улицу.

— О ком это вы? — спросил Вальтер, удивляясь, что надзиратель не останавливает его.

— Студенты, в полном блеске! Этот идиотский тип людей не вымирает!.. О, что-то сейчас произойдет! Народ на улице осыпает бранью нацистов! Но полиция уже тут как тут!.. Ограждает их! Вся колонна конвоируется конной полицией.

Судьи вернулись. Зантер не заметил их, и председательствующий недовольно проскрипел:

— Что вы там делаете, господин защитник?

Зантер обернулся.

— Прошу прощения, господин судья! Я в окно смотрел.

Он прошел на свое место, бросив на ходу:

— На улице маршируют национал-социалисты. Видно, тоже в защиту республики!

— Закройте окно! — приказал писарю республиканский судья в красной мантии. — И задерните шторы!

На основании закона о защите республики, за государственную измену, выразившуюся в литературной деятельности и публичном призыве к насильственным действиям, Вальтер Брентен был приговорен к двум годам тюрьмы, с зачетом предварительного заключения.

Его перевезли в Гамбург и доставили в уголовную тюрьму. Надзиратель, стоящий в дверях, велел ему идти к центральному корпусу.

Вальтер шел и усмехался: он хорошо знал дорогу. На четырех, со всех сторон просматриваемых этажах длинные коридоры с камерами, дверь за дверью. Какой-то заключенный, ползая на коленях, тер пол. Он поднял глаза, и Вальтер кивнул ему. Голос надзирателя прокатился по зданию:

— Центральная! Принимай арестованного!

Примечания

1

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

2

Ольденбург-Янушау — реакционный депутат, заявивший в 1910 году в рейхстаге, что германский император имеет право в любой момент вызвать к себе офицера и приказать ему: «Возьми десяток солдат и закрой рейхстаг».

(обратно)

3

Имеется в виду сборник рассказов Леонгарда Франка «Человек добр», выпущенный в 1918 году.

(обратно)

4

Перевод В. Левика.

(обратно)

5

Сенат в вольных городах Германии — Гамбурге, Бремене и др. — высший орган муниципального управления. Ему принадлежит исполнительная власть.

(обратно)

6

Перевод В. Левика.

(обратно)

7

Стиннес Гуго (1870—1924) — крупнейший представитель германской финансовой плутократии периода первой империалистической войны. Нажившись на военных поставках, Стиннес пользуясь послевоенной инфляцией в Германии, скупил около 1500 предприятий и создал огромный концерн. Стиннес положил начало новой милитаризации германской промышленности.

(обратно)

8

Перевод Ю. Корнеева.

(обратно)

9

Речь идет о так называемом «капповском путче» — попытке реакционного переворота, предпринятой в марте 1920 года контрреволюционной военщиной во главе с генералом Людендорфом и реакционным депутатом Каппом.

(обратно)

10

Перевод В. Левика.

(обратно)

11

Перевод В. Левика.

(обратно)

12

Кауфман — купец (нем.).

(обратно)

13

Перевод В. Левика.

(обратно)

Оглавление

ЮНОСТЬ СЫНОВЕЙ

Часть первая НЕМЕЦКАЯ ПЕСНЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Часть вторая ПОД ТЕМИ ЖЕ ЗВЕЗДАМИ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Часть третья НА ВЕСАХ ИСТОРИИ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Часть четвертая КОНЕЦ ПЕСНИ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Часть пятая НА ПЕРЕВАЛЕ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

*** Примечания ***