Красная дуга [Андрей Александрович Протасов] (fb2) читать онлайн

Андрей Протасов Красная дуга

ИСТОРИЯ УЕЗДНОГО ГОРОДА

На железнодорожный вокзал города Камора, утопающий в цветах, с духовым оркестром вдоль перрона, прибыл поезд. Первый вагон без окон и дверей. Крыша вагона разделилась на две половины вдоль, которые отъехали в стороны, разделились на части, повернулись вокруг оси на 90 градусов и превратились в механические руки-манипуляторы, по три с каждой стороны. Руки опустились внутрь вагона до локтевого сгиба, послышался глухой, утробный гул, руки-манипуляторы стали медленно подниматься, удерживая наглухо закрытый крупный контейнер. Подняли контейнер на максимальную высоту, доступную для рук-манипуляторов, а затем, словно матрос-сигнальщик, нехотя машущий флажком, медленно поставили контейнер на перрон. Оркестр с веселым медным звоном грянул «Я на солнышке лежу». В уездном городе Камора, вверх по улице Липина, на горе стоит Колизиум с круговой ареной. Колизиум — место силы этого города. В наглухо закрытых контейнерах сюда привозят магических животных. В особые дни в Колизиуме проводят магические представления. Маг держит на вытянутой руке магический круг из огня, в этот круг прыгает магический лев. В тот момент, когда магический лев пролетает сквозь огненный круг, судьба каждого из сидящих на трибунах Колизиума меняется, и в ней непременно произойдет что-то хорошее в будущем. Сначала в Колизиум ходили по необъяснимому зову. Кто-то проезжал мимо на троллейбусе и, вдруг, понимал, что ему нужно в Колизиум. У кого-то на стене старый календарь с фотографией Римского Колизея. Висит много лет. А в этот день человек случайно зацепит плакат с Колизеем взглядом, и отчетливо понимает: Мне надо в Колизиум. Зов получали всегда ровно 2 тысячи человек (столько вмещают трибуны Колизиума). Никто не понимал, что пришел в Колизиум по зову. Каждый думал, что это его решение, пусть даже спонтанное. Животных тогда возили открыто. Торжественной процессией автопоезд с животными от железнодорожного вокзала, начала Липина, медленным ходом шел до Колизиума. Многие успевали за это время приобщиться магической животной благодати. Однажды Сумин осознал магическую силу животных. Произошло это случайно, хотя и ожидаемо. Слухи множились по городу, что животные эти, не животные совсем, а генетически модифицированные организмы. Что они в огне не горят, в воде не тонут. Черти, а не животные. Что они опасны — вдруг сбегут, нападут. За детей боялись. В тот день Сумин опоздал на представление. В момент, когда он появился в проеме входа на трибуну, расположенного под куполом, точно напротив него, внизу, на арене прыгнул лев. Когда лев в высоком прыжке пролетал сквозь круг сплошного огня, взгляды их пересеклись.

Ходит легенда, что место, где стоит Колизиум стало место силы, когда здесь стал на бивуак заблудившийся римский легион. Зима в тот год выдалась суровая. У легионеров не было теплой одежды, римляне вымерли. Ученые доказали, что это были последние римляне в истории. Жив остался только один младенец, но и тот был не совсем римлянин. Он был сын местной туземки Камиллы и центуриона по прозвищу Curva Tilia (Кривая Липа). Вероятно, улица Липина в честь Кривой Липы и названа. Младенца назвали Кам, что означает — река. Возможно, Кам уменьшительное от Камлань (так звали мужа туземки).

Камлань был охотник. Даже ходил на мамонта. Однажды он принес новорожденного мамонтенка — убил его ударом копья в хобот. Вождь не был рад этой добыче. И не напрасно. Очень скоро мама-мамонт появилась в окрестностях поселения, водила хоботом во все стороны, нюхала воздух, искала младенца. И громко ревела, как иерихонская труба. У всех уши заложило. Спасло поселение то, что Камланя встретили на подходе к поселению, самый сильный забросил мамонтенка на закорки, так отнес в поселение. Мама-мамонт кружила на этом месте два дня, где след внезапно обрывался, и беспрестанно трубила. Невыносимо было так. Отдали ей труп мамонтенка. Она опустилась на колени, издала звук, похожий свист, затем легла набок, обвила мамонтенка хоботом, прижала к груди и затихла. Так и лежала пока не умерла. Никто не решился тронуть эту могилу горя и тоски. Трупы разложились, остались два скелета, большой и маленький, сплетенные в один, словно Квазимодо крепко прижавший к себе возлюбленную Эсмеральду. К скелетам стали приходить влюбленные, умоляя о прощении и прося благословения. И казалось им, что ветер шепчет тихо слова исповедальные про них, про их любовь, благословляет на жизнь светлую, счастливую.

Считается, что от имени этого младенца происходит название города — Камора. А ора означает граница. Может, граница Римской Империи? Был же здесь Римский легион.

Невдали за рекой стоит Партокрин. Тоже обросший легендами. Некоторые считают, что это не Партокрин. Это самозванец. Это переодетая женщина. Другие говорят — это бездомный нищий. А руку протянул за подаянием. Третьи думают, что Партокрин лжец, и зажатой в кулаке кепкой указывает путь в никуда. Тем не менее, Партокрин еще одно место силы города.

Когда Сумин узнал правду, началась новая эпоха в истории города. Сначала он прекратил торжественный проезд животных, под предлогом обеспечения безопасности горожан, тем более, что и сами горожане боялись этих животных. Особенно детей, которых может сильно напугать рык животных. Потом он заказал социологическое исследование, целью которого было выяснить, какие люди ходят в Колизиум, что их туда приводит и т. д. Миловидные девушки задавали невинные вопросы: Бывали ли Вы в Колизиуме, понравилось ли, хотите ли пойти еще… Отвечали одинаково: что был, что понравилось, было великолепно, манифик, ет сетера… но еще раз пойти не хотят. Не хотят, потому что неожиданный визит в Колизиум нанес им вред, нарушил важные планы. У кого-то сорвалась сделка, и он потерял много денег. Кто-то не попал на свидание, и навсегда потерял человека, предназначенного судьбой. Никто из них не знал — событие, изменившее их жизнь, изменило ее не так, как они думают, по-другому. Кого-то спасло от банкротства, кого-то от неудачного брака, а кому-то спасло жизнь. Сумин это знал. Он проследил, как сложилась жизнь многих десятков людей после посещения Колизиума. У каждого не случилось беды, как минимум. В Колизиум приходили люди обреченные, но еще могущие быть полезными обществу. Фатум через магических львов менял их судьбу.

Кстати, не так давно в этих местах была сделана сенсационная находка — золотой лев. Статуэтка с полметра длиной. На месте глаз хрустальные шары, большие, как у чебурашки. Один шар. На месте второго пустая глазная впадина. Находка была сделана в месте с неожиданным названием — Лукоморье. Произошло это название от наскальной живописи. Там древняя скала, испещренная сценами охоты древних людей, и там есть надписи на тойском языке. Одна из них гласит: у лукоморья. Хотел ли автор сказать, что здесь была излучина морская, или дуб полярный неизвестно. На рисунках и мамонты есть. Во всяком случае похоже. Быть может, лев украшал палатку центуриона, и был захоронен вместе с ним. Но никаких останков найдено не было. Как и ничего другого. Только лев. Лев хранится в местном краеведческом музее.

В тот день Сумин находился в состоянии вакуума. Внешний скафандр его души искривлял пространство, и ему казалось — все, что он видит находится рядом, в одной плоскости, только разного размера. А потому, все казалось застывшим, чужим. Колыхание воздуха казалось движением кисти невидимого художника, и художник этот создает аниме. А кто же Сумин в этой картине? Точно не художник. И зрителем он себя не чувствовал. Персонаж. Когда вдруг начинаешь понимать, что ты под прессом и ты превратился в вырезанный из листа бумаги, дрожащий, плоский силуэт. И ты в двумерном пространстве, тебе нет хода ни вверх, ни вниз — только в бок. Когда ты идешь, в действительности никуда не идешь — а только художник меняет картинки, меняя масштаб.

Чтобы рассеять наваждение, Сумин зашел в «Зимний Свет». На последнем этаже небольшое уютное кафе. Призывно поблескивает металлическая салфетница на столике в углу. Отливает серебром сахарница с щипчиками в ней. Интересно, как она тут оказалась — подумал Сумин. Полумрак. Под потолком зеркальный шар медленно вращается. Тихая, покойная музыка. Картинка сменилась. Теперь это газовая занавеска. Проплывают пятна лиц. Пройдет по занавеске мелкая рябь ветерка, лица улыбаются, хмурятся, салфетками утираются, кто-то вытирает лысину мокрым от пота платком, некоторые озабоченно нюхают воздух, будто чувствуют странный запах. Кто-то сидит один с отсутствующим взглядом. Сидит много минут, вдруг на лицо наползает улыбка человека открывшего америку, только он об этом не знает. И тут он увидел льва. Лев стоял в проходе. Сразу за ним черное облако. Лев развернулся и, медленно и плавно, словно по воде, уплыл в облако. Сумин встал, дошел до лифта, спустился на первый этаж и пошел домой. В тот день он не пошел в Колизиум. Зова не услышал. Да, и было ли в тот день представление-то. Лев не выходил из головы. Сумин открыл книгу:

Моя работа заключается в том, чтобы смотреть в монитор. Механизм моего мира простой. Кто меня включил я не знаю. Как не знаю и когда. Система моего мира загрузилась годам к трем-пяти. В дальнейшем подгружались все новые модули. В памяти системы одновременно может находиться ограниченное количество модулей. Поэтому устаревшие модули поступают в криптохранилище. Они зашифрованы даже для меня, владельца системы. Только, я не владелец — я оператор. Я смотрю в монитор. Мой монитор — мои глаза. Мой жесткий диск для меня, как оператора — отключен. Мне доступна только виртуальная память, виртуальный диск, который включен, пока включен я. Но я не знаю даже, кто сидит за моим монитором, кто смотрит в мои глаза с той стороны, изнутри. У моей системы несколько уровней, или задач. Базовый уровень состоит из двух подуровней: энергетический и виртуальный. Энергетический подуровень обеспечивает существование системы моего мира, виртуальный — мое существование. Но главный в моей системе — неизвестный. Тот, кто смотрит в монитор изнутри, из меня. Этот уровень названия не имеет. Он запределен. Думаю, он и для системы запределен. Неизвестному, по большому счету, малоинтересно, что будет со мной и с системой моего мира. Он меня использует для получения информации, для опыта. Не станет меня, найдет другого. Сколько таких неизвестных я не знаю. Но это точно не я, каким я себя знаю. Не я виртуальный. С неизвестным лучше ладить. Не стоит ему перечить. Если попытаться это сделать, происходит вот что. Разрешение монитора падает до минимального. Цвета только основные. Детали не различимы. Мир становится простым и понятным. Потребности падают до энергетического подуровня. Виртуальная память сокращается до нескольких единиц. Такова особенность системы — что не используется поступает в ячейки резервного хранилища, и ключ от них у неизвестного. Если неизвестному понравиться, он может открыть ячейки ранее недоступные. И, я подозреваю, не только виртуальные. Иногда бывают сбои переполнения виртуальной памяти, что для меня является загадкой. По моей модели мира объем виртуальной памяти контролирует неизвестный. Невозможно представить, чтобы он допустил переполнение. Теоретически такое может сделать другой неизвестный. У них все, как у нас. Выходит так. Только на другом уровне. Обозначилась проблема. Как я защищен от другого неизвестного? Очевидно, я не могу этого знать. Может знать мой неизвестный. Кроме системы моего мира, существует еще общая, или глобальная система, в которую включены и я, и неизвестный. Но подключиться к глобальной системе минуя неизвестного невозможно. Потому что неизвестный — это я, я — это неизвестный, пока моя система включена. Я не знаю можно ли отключить неизвестного. Для меня это точно невозможно. Для чего существую я? Для себя, или для неизвестного? Каждый сам для себя решает этот вопрос. Если я решу, что существую для себя, что станет с неизвестным? Ничего. Беспокоиться не о чем.

Беспокоиться не о чем. Что за бред. Сумин перевернул переплет, чтобы посмотреть обложку: Потьмак А.А. «Недеяние».

Партия Красной Дуги была основана на четвертый год Великого Наводнения. Великое Наводнение началось после катастрофы на подземном заводе. Кипящий пар через поры в породе ворвался в реку Склера. Единственный деревянный мост через реку испарился почти мгновенно, вместе с людьми, к несчастью, оказавшимися на нем в момент прорыва. Первый год Кипящий Пар показывал картины из жизни неизвестной цивилизации. Группа людей в одеянии похожем на хитон белого цвета подошла к огромной, идеально ровной, прямоугольной каменной глыбе, расселись вокруг глыбы, скрестив ноги, закрыли глаза. Через несколько минут одеяние неожиданно поменяло цвет, потом еще раз, еще, со все убыстряющейся частотой «хитоны» переливались всеми мыслимыми и немыслимыми цветами. Глыба лежала на месте. Спустя некоторое время, глыба и воздух между «операторами» и камнем стали окрашиваться, сначала бледными цветами, затем ярче, пока полностью не сливался с цветами «операторов». В этом столбе цвета камень самопроизвольно поднялся и аккуратно лег на вершину сооружения, похожего на пирамиду, еще не достроенную. Звука картина не давала, поэтому нашлись фантазеры, которые уверяли, что цвет в картине это якобы воплощенный звук, извлеченный операторами из камня. Что звук — одна из ипостасей цвета, а цвет — обращенный звук. Возникла секта «обращаемых». — Извлеките звук из себя. Обратитесь в свет. Вы — камни. Воплотитесь в свет. Станьте светом. — вещал лидер секты, Камута Хирата. Он был иностранец. Носил плащ-хамелеон. Плащ, который менял цвет, подстраиваясь под окружающее пространство. Легковерные увидели в нем пророка. Этот «пророк» придумал посвящение для неофитов своей секты. Неподалеку от реки Склера возвышалась небольшая гора. На вершине, похожая на орла, стояла заколдованная птица. Когда последний луч солнца гас на макушке птицы, она поворачивала голову к городу, охватывая его взглядом, наступала абсолютная тишина. Длилось это мгновение. И кто-то вдруг, тревожно озираясь, поднимет голову. — Ты что? Случилось что? — Да, так. Почудилось мелькнуло что-то. — В душе остался миг воспоминанья. Блаженства дух, который мир питает. Лишает страха, к небесам зовет. С этой горы, обращаемые пикировали на дельтаплане в Кипящий Пар, как Эмпедокл в жерло Этны. Результат — краткая вспышка яркого света, как электронный чип в кипящей стали, как тополиный пух от зажженной спички, как комета, сгоревшая в облаках Юпитера, и все. А, нет, не все. После Кипящий Пар показывал картины из жизни обращенного. Не всегда они были приличными. Камуту арестовали, на горе выставили пост полиции. На второй год Кипящий Пар перестал выделяться. Но легкой дымкой над водой висел все время наводнения. Видения не появлялись. Пытались навести переправу через реку, но неожиданное следствие Кипящего Пара сделало это невозможным. Те, кто приближался к реке, начинали светиться каждый своим цветом, кто красным, кто синим, кто желтым, кто грязным, неопределенного цвета. Свечение имело форму яйца. У некоторых яйцо не покрывало тело, а было смещено вверх, так, что ноги, и даже часть туловища не были охвачены свечением. Всех их охватывал панический ужас, они бросались назад и, стремглав убегали в коричневый лес. Тогда построили канатную дорогу. Трос выстрелили на другой берег гарпуном. Те, кто пытался переправиться по этой дороге, прибывали на другой берег мертвыми. У них были выжжены глаза. Пострадали только глаза. На телах не было ни ожогов, ни царапин. Одежда не повреждена. Выгорали только глаза. На третий год начались стихийные протесты с требованием прекратить производство толия. Люди собирались возле Партокрина и Колизиума с плакатами «ТОЛИЮ — НЕТ». Толий производят на подземном заводе. Он необходим для питания Красной Дуги. Красная Дуга была не всегда. Ее зажег сумасшедший по прозванию Капуша. Капуша долгие годы жил около Колизиума с аистом с переломанным крылом, по этой причине аист не умел летать. Капуша обнимал аиста руками, а аист осенял Капушу крылами. Так они стояли месяцами. Многие даже думали, что это памятник. Однажды памятник ожил. Капуша подбежал к Колизиуму, раскинул руки, прильнул к стене, словно пытался обнять Колизиум целиком, и что-то громко кричал. Аист неожиданно взлетел, сел на маковку купола Колизиума, начал громко хлопать крыльями. Капуша кричал, аист хлопал крыльями, но их словно никто не слышал. Тогда Колизиум загорелся. Он горел долго. Ему никто не мешал. Пожарные окружили Колизиум по периметру, и наблюдали. Капуша был в огне, но продолжал кричать. Вдруг крик прекратился, огонь, как по команде, поднялся вверх и вошел в аиста. Аист открыл клюв, испустил красный луч, луч ударил точно в темя Партокрина. Так возникла Красная Дуга. Простирается она от горла аиста до темени Партокрина. Колизиум от пожара не пострадал. Но и теперь на площади Капа можно видеть призрак пожара Колизиума в годовщину этого события. Площадь Капа названа так много позже, в честь Капуши. В год пожара там стоял вагончик старателей. Добывали руду с вкраплениями Радужного Пара, похожими на золото. Старатели так и подумали сначала. При производстве толия выделяется пар. Пар нагнетал избыточное давление. Его просто стравливали. Пар впитывался в породу, порода приобретала желтоватый оттенок. Ну, желтеет и ладно. Никому это не мешало. Оставили как есть. Постепенно стало падать производство толия. Выяснилось — под действием особых флюидов пропитанной паром породы, рабочие делались счастливы и абсолютно не хотели работать. Осчастливленные рабочие собирались в группы. В желто-бело-оранжевых балахонах они передвигались по городу мелкими прыжками, бряцая бубном и подвывая: Доля Наша — Харя Краше! Кстати, Кипящий Пар (Радужный Пар в комбинации с водой) в реке Склера оказался летучим, очень быстро поднимался в верхние слои атмосферы, там рассеивался. Ходили слухи, что в заморских землях происходит черт знает что. Чтобы уберечь оставшихся рабочих от счастья, пар стали собирать в холодильники. Там он конденсировался, оседая янтарно-желтыми хлопьями. Их и назвали Радужный Пар. Хлопья спрессовывали, расфасовывали в небольшие пирамидальные пакетики из хрустального шелка. Пакетики на свету переливались разноцветными фантастическими пятнами, причудливыми “драконами”, немыслимыми на Земле существами и растениями. Пакетики растворяли в воде. Получался божественный напиток. Нектар. Амброзия. Напиток назвали РаПа (Радужный Пар). Напиток баснословно дорогой. Сразу разливать в бутылки Радужный Пар нельзя. Он быстро выдыхается и остается обыкновенная водка. Толий делали по особой технологии. В специальных печах сырье под давлением 90 атмосфер, температуре 440 градусов меняло молекулярную структуру, превращаясь в жидкость очень чистого янтарного цвета. Жидкость сливали в герметичные контейнеры.

Мало-помалу Красная Дуга стала блекнуть. Красную Дугу надо было спасать. Но как. Случай помог. Напротив Колизиума проложена троллейбусная линия. Однажды, неожиданно лопнул контактный провод. Словно электрический бич, срезал он ветку с липы, росшей на обочине, ветка попала в дугу, яркая вспышка, дуга насытилась до прежнего свечения. Так было найдено топливо для Красной Дуги. Под землей построили завод. Липу доставляли отовсюду, откуда могли. Толий в честь липы и назвали, по-латыни. Партокрин внутри полый. Там и соорудили резервуар для толия. Толий заливали в резервуар, он и подпитывал Красную Дугу.

Постепенно Красная Дуга стала предметом поклонения всех от мала до велика. Руководителя стали называть Дугом, его спутницу жизни Дугиней. Противников режима стали именовать недугами. Недугам к Красной Дуге приближаться было запрещено. Народная молва уверяет, что Красная Дуга действует на недугов очень болезненно. Они начинают рычать по-звериному, на губах выделяется красная пена, блюют красными сгустками. Красная Дуга, утверждают знатоки, обжигает недугов, они горят изнутри. Некоторые даже видели синее пламя, вырывающееся у них из ушей, из ноздрей, даже из глаз. Еще, уверяют знатоки, под действием Красной Дуги недуги впадают в ярость, силы их удесятеряются. Дуганы используют их для тренировок. Дуганы — воины личной гвардии Дуга.

В поселке Сахарный, на окраине города, жил замечательный старик. Ежедневно он выходил из дома за околицу. Там лежал большой камень. Взошел на камень, как на эшафот, сверкнули очи, начал говорить.

— Остановись, товарищ! Прислушайся к себе. Взгляни на небо. Ты видишь солнце? Красная Дуга заслонила Солнце. Солнца нет. Красная Дуга его заменяет. Я должен покаяться. Много лет назад я создал Красную Дугу. Меня обманули. Красная Дуга создана, чтобы сделать тебя счастливым. Чтобы каждого сделать счастливым. Нельзя быть счастливым по заказу, чьей-то воле, чьему-то желанию. Нельзя сделать счастливым. Можно только стать счастливым. Вместо счастья ты получил счастливые сны. Ты получил ложь. Ложь, которой они пользуются, чтобы манипулировать. Для этого и была создана Красная Дуга. Меня обманули. А я им поверил. Товарищ! Красная Дуга должна погаснуть навсегда. И вновь воссияет Солнце. Солнце Истины.

Когда начались волнения, Дуг применил технологию СВ, которую народ немедленно окрестил «сам вор», или «суки, вы». В действительности СВ означало Свет Впереди. Когда демонстранты стояли с плакатами, менялась картинка, становилось темно, Красная Дуга являла лик свой. Проносились картины счастливой будущей жизни. Скоро! — говорил громкий голос. — Скоро! Свет Впереди! — Скоро! Скоро! Свет Впереди! — вторила толпа. Река Склера каждому человеку показывала его счастливое будущее. После процедуры человек просыпался дома с полным воспоминанием всех виденных картин, но с уверенностью, что это был сон. Какой прекрасный сон мне снился, если бы ты знал! Мне тоже снился сон, и тоже прекрасный. Люди радостно делились снами.

Из добываемого старателями Радужного Пара делали напиток, похожий на РаПу. Но сырье было с примесью породы, напиток получался горьковатый. Добытый Радужный Пар расфасовывали в пакетики из обычного тонкого шелка. С РаПой его спутать невозможно, поэтому напиток назвали парка. Пакетики погружали в самогон, или водку. Остатки Радужного Пара, добытые из породы, словно золото из руды, растворялись в самогоне, придавая ему приятный, несколько горьковатый, вкус и запах, бледно-желтый цвет. В районе Дикие Норы стоял давно заброшенный, побуревший от ржавчины завод. В старые времена на заводе куксили Глум. Про Глум известно, что его бросали в костер. Бросали в костер и пели песни. Пели песни просто так. Пели, потому что хотелось петь. Нельзя достоверно сказать, что именно Глум пробивал людей на песни. Однако, власти решили, что такой песенный уклонизм допускать нельзя (уклонизм никакой допускать нельзя), и, что причина именно в Глуме. Глум стали куксить т. е. подвергали термической обработке, из-за чего он терял свойство вызывать в людях неправильное настроение… Так совпало, или как, хотя закуксеный глум бросали в костер, но песен уже не пели, не хотелось. Потом Глум перестали куксить за ненадобностью, потому что костров и песен более не осталось. Только какие-то механические, сделанные по законам алгебры бряцания. На заводе в относительно хорошем состоянии сохранились печи. После необходимого ремонта, печи стали пригодны для производства Радужного Пара. Только на выходе он был серо-желтого, не янтарного, цвета.

Слуги Дуга (их называли дунги), имели в своем распоряжении маленькие флаконы, наполненные сгущенным липовым топливом под небольшим давлением. Их изготовляли в форме значка, прикрепляемого к одежде. Нажав незаметный рычажок, дунга распылял топливо, люди видели свои счастливые картинки. В качестве амулета от счастья, распыляемого флаконом, дунги носили перстень, с правленным в него липовым сучком. Сучок блокировал действие паров топлива, поглощая их на небольшом расстоянии (по прямой, соединяющей источник и перстень), достаточном, чтобы дунга не вдохнул их. Сучок нужно было держать в непосредственной близости от значка, поэтому людям казалось — дунги то ли молятся, то ли прощенья просят.

В заморских землях Радужный Пар действовал на людей иначе. Он вызывал в людях стойкое чувство необъяснимой тревоги. Люди думали, что конец близок. Начались эпидемии разгульной жизни, аналог тихого счастья светлого будущего жителей города. Эпидемии принимали угрожающие размеры. Тогда придумали врага. Эйними! Эйними! Выкрикивали толпы у внешних пределов. Их прозвали анимиты.

Наводнение закончилось также внезапно, и в тот же день, как началось — на третье в ночь. Проснулись утром — остатки пара исчезли, река вошла в берега. Остались обширные заболоченные участки в пойме реки. И яркое Солнце! Будто не было наводнения и так тихо, ярко, такое райское блаженство было всегда. У природы есть приятное свойство — забвение. Каждый день, как первый. Новое начало. Новый Мир. Народ весь в слезах, слезах счастья, слезах радости, облепил берега. Поют песни, целуют землю, упав ничком, раскинув руки. Рано радовались. Началась “золотая лихорадка”.

После наводнения на берегах Склеры появился новый вид лишайника золотистого цвета. Такой цвет он получил от водорослей, напитавшихся Радужным Паром. Соприкасаясь с кожей, он вступал с ней в симбиоз. Разделить было невозможно. Чужой, одно слово. Инкубационный период 14 дней. Через две недели мгновенная испарина золотистого цвета. Испарина высыхала, оставалась корка золотистого цвета. Затем, в течение пяти-семи дней наступал полный паралич. Еще через неделю по всему телу проступал иней. Иней испарялся, тело сублимировало. Сублимация была очень глубокой. До такой степени, что сублимированное тело можно было взять за плечо, перенести куда-нибудь, как лист бумаги. Но тела не умирали. Сохранялся пульс два удара в минуту, один глубокий вдох в две минуты. Сублимированные тела поместили в авиационный ангар на богом забытом учебном аэродроме. Сначала заражались те, кто ходил на реку, открытыми участками кожи касался лишайника. Но, когда болото высохло, затем высох лишайник, ветер разнес болезнетворные организмы по всему городу. Лишаи эти в воздухе “плавали” и ждали жертву. Даже ветра не надо было. Достаточно наткнуться на одного из них. Возбудитель обнаружить не удавалось. Не могли найти никаких изменений в организме. Не там искали, как оказалось. Искали внутри, а надо было искать снаружи. Сторож дедок обнаружил невидимого врага. Сублиматы, помещенные в ангар, излучали слабое голубое свечение. Сумеречно в ангаре было. Окна маленькие. Света мало. Заглянул дедок в ангар и ахнул, и долго рот не мог закрыть. Ангар был объят голубым пламенем. Ноги ватные не гнутся. Дрожа всем телом, доковылял старик к ближайшему телу. Рука у тела свесилась с кровати, и увидел он затемнение на пальце у него. Приблизил он глаза, подслеповат он был, но заметил он небольшое пятно золотистое, и будто живое оно, будто колышется. Дышит будто. Это и был паразит-возбудитель. Надежда появилась излечить сублиматов. Но как уничтожить лишай? Решили просветить воздух во всех диапазонах. В ультрафиолете обнаружили эту “золотую шляпу”. Был похож лишай на шляпу. Они роились хаотично, светились в ультрафиолете. Некоторые выстраивались в группы, похожие на созвездия. В их окружении чувствуешь себя вселенским гигантом. И вокруг тебя крохотные звездочки, и не только вверх, но вбок и вниз. И можно зачерпнуть пригоршню звездочек, и разбросать, как сеятель, вокруг. Себе подобных они дико не любили. Не дай бог двум шляпам встретиться. Ядерная война в масштабах микромира. Яркая, белая вспышка размером со спичечную головку. Полями шляп они, как парусами к священной жертве пролагают путь.

В паре сотен метров от мелькомбината небольшой пустырь. На северо-восток, вплотную к дороге, старое, деревянное двухэтажное здание аэроклуба. Стекла выбиты. Входная дверь отсутствует. В классах погром. Двери унесены, или выбиты. Но одна дверь сохранилась. На ней табличка: “Здесь обучался …”. Так бывает всегда. Река жизни не уносит некоторых материальных свидетельств для События. Событие приближалось. По коридору шел мальчик 12-ти лет. Он был любознательный и незлобивый. Мальчик увидел табличку: “Я знаю его. Рассказывали в школе. Я должен взять табличку себе на память.” Но это был воспитанный мальчик. Он знал, что нельзя брать чужое. “Я не буду брать. Придет ответственный за это человек, возьмет табличку, отнесет в музей.” События не произошло. Что должно было привнести это событие мир так и не узнал. С балкона своей квартиры мальчик видел продолжателей дела героя. Видел кружащие вертолеты. Четырехкрылые самолеты, из чрева сыпались черные точки, распускались в большие, белые цветы, медленно опускались на землю, и растекались белой кляксой, как плесень разлитая по мху. И тосковал по небу. В центре пустыря одинокий, старый, раскидистый клен. В нескольких десятках метров детский сад. Под пышной сенью клена вплотную к стволу скамейка. Напротив яма с тазом для окурков. На скамейке два старичка сидят курят, беседуют.

— В щенячьем логу по ночам звуки непонятные слышны. Будто вздыхает кто-то тяжко. Кто-то большой, огромный. Лежит под землей, в темнице, скованный по рукам и ногам, ворочается, освободиться пытается. А, когда вздыхает, из земли черный дым с пламенем вырывается. Говорят, там капище древнее было, людей в жертву приносили. Был у них Бог верховный, Камонис называется. Обещал жизнь лучшую, без лишений, бед и болезней. Только кровожадный уж очень. Жертвы требовал беспрестанно. Но, может быть, жрецы неправильно поняли, что хотел Камонис. А, может, не было никакого Камониса. Выдумали Камонистические Апостолы, очаровали. И натворили бед Жрецы Очарованные.

— А еще лежит там оборотный камень. Под камнем тем коса волшебная. Кто косой завладеет, вовек не умрет, и власть над людьми получит. Но не просто камень оборотный увидеть. Хрустальный глаз нужен. Кто камня коснется, даже случайно — птицей обернется. Чтобы перевернуть камень, перчатки переметные нужны. Перчатки переметные лежат в могиле древней, с воином захороненные. Говорят, было в этих местах воинство великое. Полегли здесь все от морозов лютых. Великий воин Цантилен вошел к дочери хана местного. Понесла принцесса от воина, родился младенец у нее. Снял Цантилен перчатки свои, переметнул через люльку с младенцем, обрели перчатки силу нетленную, способность волшебство любое, колдовство, наваждение уничтожить. Ужаснулись туземцы чуду великому, убили Цантилена по приказу шамана, положили в пещеру проклятую с перчатками вместе, завалили вход камнями, а место засекретили, и тех, кто место это знал тоже убили. Младенца тоже убить хотели. Но принцесса скрылась с ним и отцом в месте тайном. Говорят, лежит на том месте камень невидимый, и никто то место увидеть не может. Пока не исчез камень, никто место не найдет. Собрал шаман Матой племя свое на Сходку Великую. Мы — Тойцы. Земля наша освящена и завещана нам предками нашими. Осквернил святую землю нашу чужеземец. Колдовством навел морок на нас. Долго искали они принцессу с ханом и ребенком ее. Так ничего и не нашли. С той поры захирел род тойский за убийство кощунственное.

Проблема многозадачности сознания не решается средствами сознания. Питающий трансформатор для сознания должен быть подключен самостоятельно, сознательно-волевым усилием. Питается сознание образами. Самого разного толка. Смотря по уровню сознания. Образы, поступающие от питающего трансформатора, перерабатываются сознанием, становятся его неотъемлемой частью. Сознание растет. Внутренний паяц, или пожиратель образов, начинает голодать. Паяц хочет проявиться, он должен проявиться, чтобы выжить. Его суть — бесноватость. Когда паяц беснуется, он порождает страх, тоже в зависимости от уровня беснования. Страх есть питательная слизь паяца. Вторичный продукт, порождаемый человеком. Поэтому паяц является паразитом. Страх не обязательно боязнь чего-то. Сюда включаются все отрицательные эмоции: обида, раздражение, зависть, чувства, вызываемые карьерными, социальными, семейными неудачами и тому подобное. Суть страха — понимание и неприятие собственного несовершенства. Именно неприятие собственного несовершенства отключает питающий трансформатор. Такая замкнутая на себя система обречена на разрушение. Паяц должен быть уничтожен. Паяца нельзя победить серьезностью. Серьезность — попытка скрыть собственных демонов, нежелание с ними расстаться. Есть один путь — откровенное внутреннее размышление. Принять демона (не слиться с ним, принять, как вариант), понять демона, убить демона.

Потьмак А.А. «Недеяние»

Сны Сумина.

Литературный Труд — живое творение. Рождается, растет, развивается, прекращает рост и… не умирает. Когда зарождается новая жизнь, никто не знает об этом, кроме того, о ком не говорят. Когда замышляется Литературный Труд (если это не клон), будущий автор не знает об этом. Он замышляется не в нем, не внутри. Труд уже существует, как зерно, только ждет благодатной почвы таланта будущего автора. Чтобы зерно упало в почву, нужен оплодотворяющий триггер. Им станет, как бы случайное событие, случайное слово. Но оплодотворяющий триггер не может пробить корку таланта. Корку можно пробить только изнутри. Как птенец скорлупу яйца. Это не воля, и не сила. Даже не сила интеллекта. Что-то другое. Это — Песня! Это — Гимн! Расширяющаяся Вселенная! Пусть даже личная. Может быть, точнее — индивидуальная.

Сумин, получивший магическую силу от льва, не боялся золотой лихорадки. Как и все, кто побывал на представлении магического цирка. У них был иммунитет. Сумин тосковал. Не по красивой жизни. Жил он хорошо. Не по любви. Жена у него была без преувеличений человеком уникальным, единственной. Одно ее присутствие располагало людей к откровенности, и их тянуло поплакаться в жилетку, хотелось немного тепла. Не по работе. До недавнего времени его работа казалась ему интересной, увлекательной. Надо было решать вопросы, от которых зависели судьбы многих людей. В его глазах это придавало ему значимости. В глазах других тоже. Хотя, может и в другом смысле. Или в противоположном. Было забавно видеть громадный спектр эмоций в глазах людей: от восхищения до презрения. И причина всех этих океанов смыслов от примитивных до весьма сложных, а чаще запутанных до полной невозможности распутать — только разрубить, как считал Сумин, была в банальном бессилии всех этих людей, понимании собственной никчемности. Никчемность свою теперь понимал Сумин. Он себя чувствовал микробом. Еще более странным теперь выглядело — микробом разумным. Случилось что-то, когда Сумин скрестился взглядом с магическим львом. За мгновение промелькнула вечность. Не в глупо переносном смысле — в прямом. Он увидел всю историю человечества, начиная с первых людей Гипербореи, небольшого острова за полярным кругом. Люди были как боги и жили рядом с Богами. Он сам был Бог и сотворил мир. Мир был скучный, но его собственный. Еще этот мир был не настоящий, потому что бог был не настоящий. Это как в раю, потому что и рай ненастоящий. Но блаженство настоящее. Сумин тосковал по райскому блаженству, как наркоман. Ломка у него была, хотя и без страданий физических. Ломка другого рода у него была. Короче, русская хандра. Сумин стал духовным наркоманом. Он марал листы, книги читал километрами, в секты вступал. Ничто не могло дать блаженства. Слабый он был? Глупый? Упрямый? Упорный? Блаженство испытывают все. В детстве. Взрослеют — забывают. Блаженством сыт не будешь. Сумин и вправду почти перестал есть. Стал почти прозрачный, почти сублимат. Родные испугались — не заразился ли золотой лихорадкой. Сумин не заразился. Может и хотел бы. Никто ведь не знал, что испытывают сублиматы, лежа в ангаре. Ходили слухи, что они светятся по ночам, особенно в полнолуние.

Золотой лихорадкой беды не закончились. Природа любит симметрию. Где есть минус, должен быть плюс. Если есть «бестелесные» люди, появятся люди с большим телом. Они появились. От колдовства ли это случилось, от Рапы, от Красной Дуги неизвестно. Никто не мог объяснить почему это случилось. Кто-то говорил, что видел их выходящими из коричневого леса. Фанатично верующие язычники создали секту строжайшей секретности, железной дисциплины. Никакая информация не могла выйти за пределы секты. Чтобы избавиться от поветрия придумали они ритуал. Ритуал совершали в коричневом лесу. Люди не любили ходить в коричневый лес. Странный был лес. Там жили обезумевшие от Радужного Пара. Ожог придал их коже коричневый цвет, неотличимый от коры деревьев в коричневом лесу. Можно было пройти в метре от дерева и не заметить коричневого, прильнувшего к стволу. Коричневые любили крикнуть из ветвей: Жираф большой! — В коричневом лесу действительно встречались деревья, похожие на шею жирафа, желтые с коричневыми пятнами, или наоборот. Для ритуала выбирали чистое место — опушка, поляна, лужайка. Должна недалеко быть хоть одна шея жирафа. Колдуны образовывали круг, ходили вокруг бочки с водой, кидали в нее карбид. Карбид закипал, они громко произносили заклинание: “Золотой дьявол изыди вовеки.” Обязательно в полнолуние. Возникало легкое лимонное свечение над бочкой, строго вертикально. Свечение было круговым (столб диаметром равным диаметру бочки), и где-то высоко в небе создавало иллюзию желтой луны, как фонарик, направленный в небо, оставляет на нем пятно. Что-то насыщало столб до ярко лимонного. Фанатики думали дух желтой луны, волшебным образом явившийся в небе. Думали он их покровитель. Они читали заклинание 44 раза. Происходило чудесное: столб стремительно сокращался, одновременно «толстея», желтая луна исчезала, круг целиком захватывал заклинателей, тела фанатиков поглощали лимонное свечение. Тела вырастали до двух метров, и в плечах шире делались. И кожа лимонного цвета. Вокруг алтаря лимонников появлялись мерцающие пни. Запрыгнет на пенек заяц, светом привлеченный, и исчезнет. Откроется в пне поляна верхняя и засосет внутрь целиком. Насытившись, пень начинает тихо, утробно урчать, будто переваривает пищу, и мерцает весело.

Однажды над городом завис огромный огненный обруч. Изумленные граждане были испуганы до онемения. Некоторые действительно онемели. Решили, что причина в Красной Дуге, которая привлекла к городу явление созвучное его природе. Постепенно привыкли и не обращали внимания на этот обруч. А что им оставалось. Но, когда анимиты решились напасть на город, ослабленный эпидемией, выяснилось зачем явился огненный обруч. Неожиданно обруч, ослепительно сверкая, упал, как нож в масло вошел в землю прямо под ним, громко потрескивая. В воздухе растворился запах озона. По границам города появилась трещина в земле шириной до 10 километров, дна не видно. Старатели спускались, дна не достигли, но на глубине около километра нашли жилу железной руды. Провал назвали Железный ров. Название неудачное, но суть отражает. Хотя давно это было. Может и не так. Может, Железный меч. Только очень тяжелый. Святогоров меч.

Одно преданье древнее

Воистину гласит,

Как идолище гневное

Решило мир сгубить.

Но помнил мир спасенный,

Как Святогоров меч

Рассек границу бездны,

Чтоб в ней навеки лечь.

Очевидцы рассказывали, что почва буквально испарилась. Словно невидимый лангольер откусил огромный кусок пространства, за обрывом черная бездна, и где заканчивается увидеть невозможно. Как всегда, поползли слухи, создавались теории заговора. Говорили — партия КраДу (Красной Дуги) в союзе с недугами и даже лимонниками вырыли по границе города гигантский тоннель, в который и рухнул огненный обруч. Ну, а зачем они рыли этот тоннель, да еще такой глубокий? Откуда знать могли судьба и люди, когда великий враг решит напасть? Словом, вторжение было остановлено.

Лимонники жили отдельной общиной. Они были изгои — от них исходил резкий, неприятный запах. Поселились в коричневом лесу. В том месте, где они совершали свои ритуалы, вокруг бочки, по границе лимонного свечения вырос громкий мох. Если на мох наступить, доносился, отнюдь не тихий, звук, похожий на органный. В разных местах разный звук, разные ноты из разных октав. Лимонники считали громкий мох добрым знаком духа желтой луны. Во время ритуала, в лимонном столбе звук усиливался. Птицы-оборотни в ветвях пели тоскливые песни о былом человеческом облике. Коричневые быстрыми тенями мелькали вокруг, заламывая руки, с мольбой во взгляде обращали взоры к желтой луне, будто припоминая что-то. Деревья скрипели, издавая звуки плачущей скрипки.

Господин Рубежный, человек невысокого роста, нормальной комплекции, с лоснящимся, похожим на чебурек, лицом, бугристой кожей и сальными выделениями на щеках и за ушами, председатель вторичной партийной ячейки поселка Сахарный, пришел на заседание красней, чем обычно. Похоже, наверху его хорошо пропесочили. За спиной шептались, что Рубежный ходит в Колизиум, заряжается магической энергией. В это мало кто верил. Слишком непохож он был на Благодателей. Благодатели всегда были благодушны, очень внимательны и непроницаемы. Рубежный был болтлив, криклив, суетлив, безынициативен. Идеально подходящий тип для поста председателя.

— Господин Плавчиков! Вы на заседании вторичной ячейки партии КраДу, между прочим, что вы там ищете, под столом? — с деланным гневом закричал Рубежный.

— Да, здесь черт какой-то.

— Какой еще черт?!

— Зеленый, маленький.

— Зеленый, господин Плавчиков, Шрек, и он не маленький.

— Может, детеныш его.

— И как он здесь оказался? Землю насквозь прошил?

— Кто знает? Может и так…

— Господа! Надо решать, как нам успокоить население. Волнения скоро станут неуправляемы. В Сахарном старик какой-то призывает уничтожить нашу святыню, как оглашенный. Наверняка под действием зелья какого-то. А если он его людям начнет давать? Страшно подумать, что будет. Дисциплина — наше дело, господа. У наших Благодателей много работы в Колизиуме. Магический лев заболел. Боюсь даже подумать, что будет, если нашего защитника не станет.

— А, что с ним?

— Шерсть у него стала красного цвета, и растет вторая голова. Странный пар из пасти. Если так дальше пойдет, у нас будет не Красная Дуга, а Красный Дракон. И будет у нас вместо партии КраДу партия ДраК. Какие предложения по Сахарному? Слушаю.

— Язык отрезать. Пусть немым будет.

— Бунта хотите?

— Наркотик ему в зелье подсыпать. Наверняка ведь, он что-то употребляет, раз пророком себя мнит. Пусть воображает, что он космонавт. — ожидаемо заявил Плавчиков.

— Идея хорошая, Плавчиков! Вы и займетесь этим делом. Проберетесь к старику в дом, найдете зелье,подсыпете наркотик.

— И как я найду его, зелье?

— По запаху. У колдунов зелье мерзко воняет… Червоткин! Что вы сидите, как Монумент Великой Истории? Вас хорошо в президиум сажать, чтобы делегаты прониклись важностью момента. Скажите, что-нибудь?

— Надо его золотой лихорадкой заразить. — флегматично ответил Червоткин.

— От лихорадки скоро вакцина будет. Нет смысла… Послушайте, Мальчиковская, чему вы улыбаетесь все время? Вы не в доме малютки, не в детском манеже сидите, подпрыгивая от счастья новой жизни, слюну пуская.

Где ваш перстень? Вы что, не защищаетесь от Радужного Пара?.. Знаете, подружитесь с этим Сахарным. Ходите на проповеди, смотритесь в него с детской преданностью, как в зеркало, улыбайтесь, войдите в доверие. Вам он поверит. Глядишь, рецепт его зелья узнаете… Идите прямо сейчас, с глаз долой. И перстень найдите. Хотя, может и не надо…

Когда собрание закончилось и все разошлись, Рубежный погрузился в состояние, которое обычно называют депрессией. Рубежный не понимал, что такое депрессия. Для него это было время отдыха. Время, когда не думаешь ни о чем. Он даже собственное тело не ощущал. Будто его нет. Ни тела, ни мыслей. Ни сон, ни бодрствование. Сознание, как топкая трясина. Только медленное, ритмичное покачивание, как у плохого поэта. Состояние: “Непонятно зачем, почему, отчего…”. Казалось, даже электроны застыли на своих орбитах. В таком состоянии у него даже бывали откровения: Я, когда что-нибудь потрясающее вижу, потрясающую вещь могу придумать. Чего и не знал никогда. Даже не видел, а слышал только. Давно. И всегда в точку.

В такую “заморозку” Рубежный погружался всегда после бурного собрания, дискуссии, интеллектуальных или эмоциональных всплесков. Торможение, чтобы не перегореть. А перегрев охлаждал алкоголем. Про себя он называл его адкоголем. Рубежный не был тщеславен. И он был тщеславен. Он не хотел славы, денег, власти. Он хотел быть героем. В крайнем случае, гением. Заметил Рубежный одну особенность — если вдруг начинаешь глупеть. Не тупеть, а перестаешь жизнь понимать. Это может быть верным признаком перехода в новое качество, если будет приложено необходимое усилие, чтобы порвать поверхностное натяжение ветхих форм жизни, как у воды, по которой прыгают водомерки, аки посуху.

Сны Сумина.

Чтобы продолжить произведение, должны предстоять важные события, или произойти. События эти необычные. Они незаметны. Это не выборы.

— Как вы создаете ваши опусы?

— Из каких-то глубин. Не знаю из каких. Сам я человек посредственный и малоинтересный. Скорее наоборот. Я и сосудом себя назвать не могу. Дырявый какой-то сосуд. Вытекает все и в землю уходит. А когда удается уйти в пустоту от суеты мирской, поднимается соками в сознание, как в растении, через мое же сознание прошедшими, преображенными в подземных хранилищах, выдержанными десятилетиями брожения, превращенными в истинный спиритус — и дыхание, и воздух, и жизнь, и душа Древних. Все библиотеки там, в Земле. Огонь очищающий, уничтожающий, возвышающий — все там. А когда тебя цементируют разными сложными глупостями, оксюморонами и прочим, делаешься ты искусственный интеллект и водишь воображаемые массы в воображаемой ландии с места на место, из угла в угол.

Тогда ты уже не дырявый, ты уже компост из которого делаешь разные вкусные, но мертвые вещи, как сыр из молока. Когда ты заражен интеллектом — это бомба. К счастью, бомба может не взорваться.

Однажды я узнал, что люди разные. Разумеется, я это всегда знал, но не понимал. Однажды понял. Я думал — люди разные, потому что жизнь у всех разная. Потому что среда заела. Оказалось — это не так. Люди рождаются разными. Люди отличаются глазами. Они у них в разных местах. По внешнему виду у всех в одном месте — по обе стороны носа. По факту — где угодно. В темечке, на затылке, в ушах, в пальцах, в груди. Иду я, глаза у меня в темечке, смотрят глубоко в небо. И я не вижу никого вокруг, никого нет. А тот, который кроме просто глаз по обе стороны носа, других глаз никаких не имеет, смотрит бессмысленно и притягательно, как смотрит бездна, для которой понятия смысла не существует, а есть только желание поглощать на уровне инстинкта…

И, дуя мне в лицо,

Ликующий Мамот,

Мерцающий Палаццо

За душу продает.

Куда сознание заточено, там и глаза. И не видит ничего больше человек. Если курицу обездвижить и заставить два часа смотреть на вертикальную ножку табуретки, затем отпустить — она не увидит горизонтальной перекладины, будет натыкаться на нее постоянно.

Я хотел поглощать знания. Он не дал. Нет у меня знаний. Потому что нельзя поглощать. Порочный подход. Синтез не поглощает. Синтез, как известно, объединяет. Двое — одно. Не одно в другом.

Вокруг стен Колизиума построили винтовую лестницу, ведущую на крышу. На крыше, вплотную к аисту, полукруглый помост, примыкающий к Красной Дуге. Ежегодно, в годовщину Красной Дуги, Благодатели поднимались на крышу, выстраивались на помосте полукругом. В руках они держали особые липовые жезлы. Было их четверо. Одеты были в наглухо застегнутые кители золотого цвета с красным воротником, узкие прямые брюки и туфли из тонкой, немнущейся кожи с острым носом на тонкой подошве, оба того же цвета. Благодатели подносили жезлы к Красной Дуге, одновременно касались ее. И Колизиум загорелся. И явился призрак Капуши, обнимающего стены. Благодатели одновременно громко произнесли два слова: ЖИВОЙ ОГОНЬ! И огонь поднялся вверх, и вошел в аиста. Красная Дуга накалилась до того, что воздух вокруг нее серебристо-голубым свечением наполнился. И пал народ на колени, и вопил исступленно: ЖИВОЙ ОГОНЬ! В Сахарном старик содрогался в конвульсиях и вопил: МАТОЙА! МАТОЙА! Не дай им найти! Не дай им найти! Воззвал он духу предка, много веков как умершего, но крепко прикованного к Земле за колдовство богопротивное.

Заколдованная птица — хранитель города. Есть полное ощущение, что она была всегда. Если так, пещеру, где, согласно легенде, скрылись хан, принцесса и ее сын, надо искать в той же горе, где стоит птица. Сумин искал долго. Даже просвечивал гору каким-то прибором. Ничего не нашел. Неожиданно с неба, прямо под ноги Сумину, упал шар, идеально гладкий, и настолько же прозрачный размером с перепелиное яйцо. Шар искрился синим и желтым и бешено вращался. Сумин поднял его и положил в карман.

Благодатели отправили Сумина далеко на север. Как они говорили, там находится Земля Льнов. Задача Сумина добыть каменного дятла. Земля Льнов представляла собой небольшую глубокую долину, окруженную высокими горами. На склонах гор повсюду били гейзеры, большие и маленькие. Это привело к тому, что над долиной всегда висела толстая облачная шапка. Климат в долине был очень влажный и теплый. Почва болотистая. Каменный дятел оказался невзрачной зеленоватой птицей, добывающей себе пищу из мшистых камней, в изобилии разбросанных по долине. Этот дятел с легкостью крошил камни и добывал личинки, яйца, насекомых, что там еще можно добыть из камня. Сумин привез в город каменного дятла, надев на него клобук, какой делают для сокола, чтобы дятел не ослеп от яркого света. Прихватил также небольшой замшелый камень, как образец питания.

Встретил Сумин в Земле Льнов птичку маловыразительную, но примечательную одним талантом. Птичка набирала в клюв воды, запрокидывала голову, и, прежде чем выпить, прочищала горло, долго перекатывая воду у себя в глотке, словно камешки, или цветные стекла в калейдоскопе. От этого действа у нее получалась именно цветная музыка. Большой тяжелый черный камень, катящийся по медной глади, он порождает медный гул, неотвратимо нарастая, который в бездну исчезая, звенящей медной тишины из тьмы рождает первый отклик, настолько тонкий, что не слышен, не осязаем, но только зрением слепым обозначаем, как легкий бриз пустыни миража. Сумин окрестил птичку люмия.

Там была сказочная вода. Можно было опустить руку в воду и вынуть ожерелье бусин различного размера, только сейчас созданное чудесным образом. Бросишь бусины в костер, вспыхивают ярким белым пламенем, и вытекают чистою слезой. Глаза воды к истоку возвратились. Вода, как женщина нас очищает. Но мы должны платить. Плати безумьем, если ты не чист. Но, если вдруг захочешь ты, то, чего нет, получишь противоположность. И станешь женщиной в мужском обличье. Но разве может жить бесплодный ангел. Бесплодный ангел — младенец с червленым мечом.

Кому-то пришло в голову нагнетать в толиеву печь зараженный воздух. Огромные давление и температура убивали вирус, и их трупики покрывали стены печи тончайшим слоем серой слизи. Неизвестный гений пошел дальше. Он соскреб слизь, обратил в аэрозоль, распылил, и получил поразительный результат. Трупики сородичей оказались смертельны для вируса золотой лихорадки. Все поверхности в комнате, где проводился опыт, покрылись серым налетом. Средство от болезни найдено! Слизь распыляли из водометных машин, охватывая значительную территорию. На солнце шляпы сгорали, опадая вулканическим пеплом. И запах. Запах серы. Очень неприятный. Будто в вентиляции протухли яйца. Все носили респираторы. Быть может, кроме тех, кто запахи не чувствовал. Пробовали распылять ночью. Эффективность аэрозоля в ночное время оказалась значительно ниже. К тому же шляпы не сгорали, сияли багровым, становились малоподвижными сомнамбулами, но не погибали. В итоге справились. Вирус был нейтрализован. Сублиматы оживились. В срок от восьми до семнадцати месяцев восстановились полностью. Остались ожоги в различных частях тела, где присосались паразиты. Пепел собирался в шары (остался в них примитивный магнетизм), как перекати-поле утюжил улицы и мостовые по всему городу, собирая пыль, мелкий сор, комья земли, покрывался коркой, в завершение лопался, как гриб дождевик. Пых, и нет ничего.

При погружении в сознание, исчезает все сущее. Сознание есть универсальный растворитель. Растворяет все. Остается Чистый Закон. Закон и есть сознание. Закон, который поглощает всю материю, налипшую вокруг него, как Кронос своих детей. Закон, который породил материю, и, который забрал. Погружение в Сознание побуждает Закон, спящий до того, к действию, пробуждает его. Пробужденное Сознание познает материю, материя более не имеет тайн, Сознание в материи более не нуждается. Не нуждается, как в опоре для существования. Тело для жизни по-прежнему нуждается в материи. Обретая в себе Чистый Закон, Сознание переплавляет материю в информацию, которая в будущем обретет новые материальные формы. Раз Сознание не нуждается в материи, в нем не остается ничего личного, которое есть единственно атрибут материи.

Эмоции — не более, чем пот духовной лихорадки. Внезапный выброс непонятой информации, обмана. Эта тень подземного огня, который состоит из такой бросовой информации, хочет жить, хоть иллюзорно. Изреченное слово, особенно рефлекторное, превращается в ментальную пыль, становится трудно дышать. Пыль оседает в низинах. По этой причине, в горах легче дышится. Меньше пыли.

Провода — нервы компьютерной системы. Перегорят провода — отключится система. Воспламенятся провода — сгорит не только система. Сгорит строение, в котором стоит компьютер. Нервы — провода телесной системы человека. Даже физическая сила зависит от нервов. Чтобы увеличить силу, необходимо повысить напряжение в нервах. Если нервы-провода тонкие, они перегорят. Если напряжение превысит предел, они воспламенятся. Человек потеряет рассудок. У него “сгорит” душа. Душа не может сгореть, она покинет опаленное нервным пожаром тело. Тело сможет продолжить существование, подчиняясь оставшимся рефлексам. В разоренном доме поселятся гиены и шакалы.

Потьмак А.А. «Недеяние»

В Земле Льнов на облаке-крыше от перепада температур образовалась тонкая корка льда. Сквозь эту корку и толщу облака лился призматический свет. Было как внутри мыльного пузыря. Воздух переливается золотым, зеленым, изумрудным, рубиновым. Когда в двух шагах неожиданно вспыхнет молния. И тишина. Тонкие стебли растений без листьев завершали светящиеся шары. Оболочка шаров лопалась, десятки разноцветных мелких шариков прыгали на землю, укатывая в разные стороны. В земле льнов живут льны, за что земля и получила свое название. Это существа, напоминающие рот. Их задача латать, так сказать, крышу. Они генерируют струи холодного воздух и дуют на крышу, не позволяя ей растаять. А лед там странный, ячеистый, что возможно благодаря очень тонким струям холодного воздуха, испускаемым существами-ртами. Благодаря этому возможно было создавать воздушный обмен необходимой интенсивности. Такой гигантский вентилятор.

Воздух был зернист, как фотопленка 500 единиц. Пространство распадалось на пиксели, словно маленькие мониторы, составленные в один большой монитор, фасеточное зрение, как у насекомых. На границах пикселей яркое свечение. Казалось, взорвется это фасеточное пространство. Причиной было то самое льдистое небо.

Рубежный зачерпнул несколько грамм перламутровой воды. Перламутровая вода обладает высокой иммерсионной смачивостью, с ней надо обращаться осторожно, иначе она покроет тонкой пленкой все тело. Нужно брать ее особой ложкой, сделанной из перламутра. И хранить ее возможно только в перламутровых емкостях. Перламутровая вода есть пот, кожные выделения, некоторых видов моллюсков. Его надо успеть собрать, пока не отложился на стенках раковины и не застыл твердой, блестящей и гладкой коркой. Таким образом моллюски укрепляют свой дом. Моллюсков вынимают из раковины, и помещают в особую искусственную раковину, по свойствам идентичную естественной. Когда пот моллюска откладывается на стенке раковины, его откачивают капиллярные насосы. Особенность этой воды в том, что она придает мысли блистательность и уверенность в себе. Эта вода стратегический ресурс. О ней мало кто знает. Ее употребляют по глоточку ораторы, политики, функционеры, ангажированные журналисты. Где только достал ее Рубежный? Он осторожно положил перламутровую ложку в рот, слизнул перламутровую воду, проглотил. Вместо прилива энергии Рубежного клонило в сон.

Страх и совесть две стороны одной медали. Только второе до, первое после. Когда совершаешь дурное деяние, является страх за будущее, начинаешь строить верную линию поведения. Во втором случае необходимость деяния отпадает. Одно звено в цепочке исчезает. Деяние превращается в недеяние. Быть может, любое деяние является дурным. Так и следует думать, чтобы избавиться от страха деяния (как до самого деяния, так и после), чтобы превратить деяние в недеяние. Желание и страсть результат незнания, что дурное и хорошее неразличимы. В философском плане — не этическом. Философски, а может и мистически, деяние это падение. Недеяние, или блаженство — конечная цель эволюции. Если не делаешь дурное из страха перед дурным — ничего не достиг. У страха нет будущего. Получишь скучную тюрьму в виде благополучной “совестливой” жизни. Если делаешь дурное, и при этом отсутствует совесть, не видишь последствий своих действий, идешь в темноте. Получаешь жуткую тюрьму в виде лавины или ручейка (сообразно степени деяния) катастрофических событий жизни. Как вариант. Недеяние — это не отсутствие действия. Это действие от третьего лица. Со стороны лучше видно куда идешь. Отказ от внутреннего деяния переводит его в плоскость внешнюю. Страсть лишается окраски, становится безличной, ни хорошей — ни дурной.

Потьмак А.А. «Недеяние»

Семен подошел к обычной на вид пластиковой двери белого цвета без признаков замка и дверной ручки, закрыл глаза правой рукой сделал движение, отдаленно напоминающее крестное знамение, сделанное украдкой, как тайный знак только ему и кому-то невидимому понятный, Дверь растворилась, он вошел в квартиру.

— Никак не могу привыкнуть к этим проклятым эмам, будь они неладны, — подумал Семен. — Дверь моя, это тоже эмы — дверные. Тут все эмы, даже куртка моя.

Эмы создали иллюзию тихого уголка дикой природы. Сегодня они изобразили небольшой, уютный водопад. Водопад медленно струился ровным слоем по гладкому камню почти без звука. Он был похож на лист древнего фотоглянцевателя. Струился легкий парок, похожий на тот, который можно было видеть, при глянцевании фотографий в древние времена. У подножия угадывались небольшой столик и диванчик, полупрозрачные, точнее мимикрирующие под природу, придуманную эмами.

Семен снял самоподгонную куртку и просто отпустил ее. Эмы-домоседы мгновенно подхватили, расправили, отлетели к шкафу и аккуратно повесили ее на плечики. Затем встал в два светящихся пустых следа на полу соксами «голова крокодила» с толстой подошвой. Соксы по очереди сползли со ступней через пятку, приятно поглаживая кожу ступни, аккуратно легли на тоже место, где только что находились ступни Семена. Головы покосились одна на другую, звякнули шпорами, открыли пасти и замерли, слабо мерцая зеленоватым.

— Вот зачем на этих эпиботах хвостшпоры? Что за нелепая мода, — раздраженно подумал Семен.

Семен лег на диван, поверхность подхватила тело, мягко удерживая каждую его точку, создавая ощущение невесомости, будто нет никакой опоры и тело висит в пространстве. Семен вызвал Эмулянта, отразив мысленным взором образ молоденькой девушки. Вчера он вызвал благообразного старика, для мудрой беседы.

— Что желает Семен Альдегертович? — спросила девушка, слегка склонив голову. Волосы ее были тонкими, почти прозрачными, неотличимыми от дымки водопада за спиной. Она сидела вполоборота, что только сильнее подчеркивало ее идеальную фигуру.

— Мора, тоскливо мне! — пробубнил Семен, срывающимся голосом. — Кто я?

— Я — это ты. Ты — это я. — ответила Мора мягким, приятным голосом.

— Ты каждый раз другая.

— Это тоже мы.

— Почему ты Мора?

— В мире, откуда мы у каждого есть истинное имя. Мора — имя не истинное. Истинное имя нельзя произносить. Мора для удобства.

— Кто я истинный?

— Ты истинный — все лучшее, что есть в нас.

— Почему Мора?

— В баснословно далекие времена, был город с похожим названием. Там мы впервые появились.

— Кто мы?

— Эмы. Мы посредники.

— Можно увидеть город?

— Можно. Через водопад.

— Покажи.

— Не могу. Зеркало мутное.

— Откуда знаешь про город?

— Мы помним. Мы храним воспоминание обо всем, что происходило.

Семен Альдегертович лежал, не чувствуя тела, и глаза его увлажнились.

— Ну, зачем мне это, — думал Семен. — От этого можно с ума сойти. Я хочу быть уникальным, единственным.

— Откуда вы взялись?! — нервно дыша, спросил Семен.

— Ты не поверишь. Из головы сумасшедшего. Так гласит легенда.

— Как его звали?

— Не могу сказать. Мы храним воспоминание. Но помним отрывками.

Сны Сумина.

Талант нереализованный — игольное ушко. Талант реализованный — степь широкая. Степь раздольная. Монотонная. Однозвучная. Только у самого игольного ушка вековая дремучая чаща, первозданный дикий мир. Может, не стоит удаляться от ушка, любопытства ли ради, удобства или фанфар. Прилечь, слушать стоны вековых кряжей — не мышиный писк степи. Степи, талантом порожденной. Степи, уничтожившей чащу. Талант, который себя самим собой кормит. Талант талант снедает.

Семен проглотил шарик кислорода. Шарик нужно было закинуть в рот, сделать глубокий выдох, плотно сжать губы, раскусить, сделать вдох. Давление в шарике было чуть выше атмосферного, чтобы плотнее заполнить ротовую полость, помочь вдохнуть. После шарика, пациент засыпал. Шарик действовал как снотворное.

Семен очутился в вязком, студенистом “воздухе”. По нему можно было шагать вверх. Медленно поднимая ногу, затем, пытаясь резко опустить, можно было получить под ногой ступень. Воздух сгущался, пружинил. Если в воздух сунуть кулаком, оставалось темно-серое пятно, как от синяка. Дышалось свободно и даже легко. В легкие воздух поступал без сопротивления. Слова в этом воздухе можно было видеть, как вибрации, колыхания. Вибрации не смешивались, не пересекались. Плавали свободно, отталкиваясь одно от другого. Если поглотить вибрацию, можно было получить галюциногенный шок. Слово нельзя поглощать в сыром виде, слово нужно готовить, чтобы не было разговения мозга. Разговение мозга похоже на опьянение. Делать паштеты из этих мозгов. Чтобы приготовить слово, его нужно высушить, поместив в ящик, положить на самую дальнюю полку, чтобы не осталось привнесенного, только чистое слово. Когда слово подсохнет, станет холодным. Станет таким холодным, что будет обжигать руку при прикосновении. Слово надо приложить к словоприемнику. Ко лбу надо приложить. На лбу слово пропитается теплом уже родным, собственным. Пропитается и впитается непосредственно в мозг.

И тут Семен увидел.

— Тут две ошибки, — слегка удивившись, подумал Семен.

А в темноте светилось — СУМИН. Когда Семен его только заметил, это было просто слово. Плыло себе без руля и без ветрил. Но едва заметило Семена, словно взъерошилось, будто испугалось чего. Буква С оказалась удавом с маленькой головой. Голова эта подперла себя хвостом и застыла, сделав мечтательное выражение. Видимо, попугаев считала. Хвостик У принялся вилять, убыстряя махи, да так стремительно, что превратился сначала в серый туман, затем и вовсе исчез с глаз. Мрачная М свесила вулканические вершины, словно два уставших, грустных клоуна присели, повесив головы на ели. Зато И копытом задним в нетерпении извечном била и ржала и-и-и-и… И только Н, как памятник стояло, не шевелясь. Похоже, слово не ожидало никого здесь увидеть и от неожиданности допустило такое кривляние. Но был в этом живослове кое-кто еще. Из тени вышел бледный, с кожей мраморного цвета старик. У него глаза были белые. Семен подумал, что это бельмы, но присмотревшись, разглядел — у старика, действительно, глаза белого цвета. Радужка без пигментации. “Хотя бы какое-то объяснение”,— решил Семен. Кроме этого, у старика была широкая, длинная, необычайно густая, толстая, седая борода по пояс в дырах. Она была совершенно как сетка. В ячейках жили птицы. Выглядывали, осматривались. Не видя ничего интересного, прятались обратно. Старик нежно поглаживал свое большое гнездо.

— Я Всеволод, — сказал старик. Можно просто Сева. А эти несчастные птицы заколдованы.

— Скажите, а где я? — прошептал Семен.

— Это метаслов. Локация истины, так сказать. — усмехнулся дед. — Здесь хранится все, что когда-то было и все, что когда-нибудь будет.

— Истина в том, что я хочу есть. Я Семен, а не пророк.

— Скажи, Семен, чем ты занимаешься там, в мире?

— Я призматик.

— И что это, призматик?

— Я выращиваю призмы. Призмы творят действительность по заложенной в них программе. В древности это называли deus ex machina. Творят не сами призмы — эмы, которые в них живут. Но я только инженер. Откуда в призмах берутся эмы я не знаю. Все считают, что они самозарождаются в призмах. Такая форма жизни. У них есть иерархия, четкое разделение обязанностей. Есть эмы-домоседы, обязанность которых обеспечить порядок и комфортное проживание хозяина. Есть эмы-хранители. Эти собирают всю информацию о происходящем, где-то ее сохраняют. Но даже они полного доступа к информации не имеют. Город, в котором я живу, занимается изготовлением призм. Больше ничем. Это потому, что изготовить призмы, чтобы они работали, можно только здесь, в моем городе. Здесь аномальная зона. Никто не знает, как она образовалась, откуда взялась. По легенде впервые, случайным образом, призму получил Самин. Он нашел первичный шар и, случайно, уронил его в жидкий кислород. Шар встрепенулся, ну, совершенно, как живой, от него отпочковались две призмы синяя и розовая. Сперва призмы начали нарастать, увеличиваться в размерах, не меняя формы. В один момент призмы сблизились, из них выросли отростки, которые соединились. В месте соприкосновения, образовалось утолщение, которое увеличивалось, и, в итоге, образовало маленькую призму, синюю или розовую. Пуповина порвалась — у первых призм родился ребенок. Призмы — коллективный разум. Они потеют и порождают эмов. Кстати, существуют и злобные эмы, но их научились нейтрализовывать черными призмами. Так, что призмы — это как бы живые генераторы. У них есть жизненный цикл. Со временем, они тускнеют и, если можно так сказать, страдают скудоумием. Творят мрачные каменные пустыни с низким небом, огромным и холодным красным солнцем, почти не дающим света и тепла. Птиц с маленьким тельцем и громадными черными крыльями, распластанными на скалах для генерации энергии, как солнечные батареи. На крыльях паразитируют крохотные организмы серого цвета, поглощая тепло, накапливаемое в крыльях, для жизни. Хотя… продукты жизнедеятельности этих организмов действуют на птиц, как слабый алкоголь, доставляя им единственно возможное удовольствие в этом мрачном мире. Умирающий мир, хотя и не без мрачной красоты. Из этих призм, когда они окончательно гаснут, делают тюрьмы для злобных эмов, черные призмы. Черные призмы хранят в свинцовых саркофагах. Находиться рядом с ними непереносимо. Они оказывают сильнейшее давление на психику. Это сама смерть. И магнетичны очень. Мозг не способен противиться этой черной немочи. Человек сует голову в микроволновку и включает полную мощность. Как знать, может за мгновение перед тем, как голова распадется на атомы, он познает сингулярность. Эмы поставили нестерпимо ярко сверкающие вышки по периметру города. Эти вышки создают поле неизвестной природы. Никто не может выйти из города. При приближении к полю растет гравитация в геометрической прогрессии. Даже поднять руку невозможно, настолько она тяжела. Покажи мне город.

— Чтобы показать город надо звать его название.

— Мора.

— Такого города никогда не было.

— Мне сказали, что был.

— Она допустила неточность.

— Но ведь ты знаешь, как называется город.

— Знаю.

— Так покажи мне город, название которого ты знаешь.

— Я не могу подсказывать. Я могу только подтвердить то, что ты узнал сам.

— И как мне его узнать?

— Твой прямой предок жил в этом городе. Его дух, как истина, где-то рядом. Узнаешь истину, узнаешь название.

— Как я сюда попал?

— По зову. Зов — путь к истине.

— Как получить зов?

— Одного желания недостаточно. Требуется знание. Однажды завоеванное, знание не исчезает. Ты попал сюда случайно. Ты приобщился к знанию не по своей воле, а по воле случая. Наткнулся в результате хаотичного метания мысли. Такое знание не сохраняется. Но останется смутное воспоминание, которое будет терзать твое подсознание постоянно.

Рубежный очнулся с чувством страха. Не узнавал комнату. Долго не мог понять, где он, кто он. Незнакомое ощущение зародилось в затылочной части головы. Это был холод. Холод изнутри. Будто к внутренней поверхности черепа приложили что-то очень холодное. Рубежный потрогал лоб. Лоб был холодный.

На него накатило. “Я видел, что-то там” — сказал он себе, невидящим взглядом смотря на перламутровую ложку. — “Что-то там возилось и ворочалось. Будто тесно ему” Волна злобы накрыла Рубежного. Это состояние невозможно контролировать рядовому обывателю с имперским сознанием, амбициями плюгавого тиранчика. Мозг выжигает. Даже в буквальном смысле, физически. До какой температуры можно нагреть пространство? Сколько триллионов-квадрильонов? Когда пространство начнет плавиться, как кинопленка в старых кинопроекторах? Скорее всего никогда. Не хватит энергии. Ее потребуется бесконечное количество, чтобы нагреть всю вселенную. Но в мозгу выжигает тонкую пленку жизни. В лучшем случае с головной болью. Выдержать это невозможно. Взорвешься. Надо стравливать потихонечку. Лучше найти плюгавого тиранчика. Равнодушный обыватель не сможет ответить достаточно энергично. Большой процент таких тиранчиков в торговле. Кассиры, охранники. Нужно поскандалить с таким. Можно бросать злобные взгляды. Ругать все и всех. Полегчает. Поможет не пересечь черту невозврата. Для позитива можно выпить. Так, чтобы мозг не уснул. Спирт убьет злобные инфузории. Возникнет чувство покоя и защищенности, как у голодного, когда поест. Как схлынет, хорошо писать мрачные стихи. Или мистические. Или иезуитские. Человек с воображением не станет писать иезуитских стихов. Неинтересно. Власть ради власти, как искусство ради искусства — масло масляное. Приторно, и много не съешь.

Если отпустишь себя — сойдешь с ума. Выпустишь мистера Хайда. Опьянеешь от свободы вседозволенности. К счастью, большинство людей вседозволенности боятся, только на войне раскрываются во всей красе, ибо убивать дозволено, значит и все остальное тоже. В большинстве случаев является обезьяна, требующая к себе исключительного внимания. Или каменный истукан. Понимает обезьяна-истукан, что теряет, цепляет людей в попытке спастись. По сути, попытка вернуть контроль, но уже не внутренний, а внешний. Но, возможно дорасти до озарения. Мы наблюдаем, в этом случае, контролируемый поток, прошедший внутреннего стража и часто непонятный людям. Такого человека тоже могут записать в сумасшедшие.

Двадцать первое. Понедельник. Красная дуга раскалилась до белого свечения, выстрелила сотни, тысячи крохотных шаровых молний. Эти молнии средоточились по периметру города, собирались в рои, из этих роев строили молнийные башни, увенчанные большим шаром, составленным из крохотных молний. После такой подготовки-формирования, крохотные молнии слились в единый электрический организм. Шары соединились электрическими дугами. Так образовалась гравитационная аномалия по периметру города. Мало того, от каждого шара протянулась тонкая нить к красной дуге. Таким образом образовался электрический купол над городом. Спустя короткое время, возле башен стали замечать коричневых. Их становилось все больше. Они обрели фанатичный разум. Выкрикивали пророчества о будущем. Более того, они обуглились, были уже не коричневые, а черные. Кожа по всему телу превратилась в коросту, напоминающую древесный уголь. Их прозвали крикунами. В нитях, тянущихся к Красной дуге наблюдали волны, в виде утолщений пробегающих по нитям туда и обратно. Невдомек людям было, что это Хартрейн путешествует по нитям к молнийным башням для отдыха и наблюдения за людьми. Весьма скоро у людей в городе стали шевелиться волосы сами по себе. Особенно у девушек с длинными волосами. Они, как змеи у медузы Горгоны, извивались, составляя из своих тел фигуры рожицы и прочее. Дико не любили эти змеи коричневых крикунов. Едва завидев, ринутся с такой силой, что хозяйка удержать их не может. Подлетят и шипят. Если крикун неосторожен, и приблизится слишком близко, жалит в губу, губа распухает, и крикун не может выкрикивать пророчества. Крикуны же впадали в неистовство, плевали в змей ядовитой слюной, которая, впрочем, большого вреда змеям не наносила, ибо была той же, электрической природы, только не чистая, загрязненная безумием.

Лицо Хартрейна делилось на две равные части глубокой вертикальной бороздой, как две булки спеченные вместе мечтательным кондитером, изнуренным хроническим либидо. Глаза — экран осциллографа, синусоида сжималась и растягивалась, словно маленькая пружинка, мерцая синей дугой, меняя яркость, купол в такт сердечному ритму. Рот располагался не горизонтально, а вертикально. Дышал Хартрейн через небольшой клапан, расположенный в верхней части головы, в районе темечка. Когда он вдыхал через открытый клапан — элементарные волны, из которых состоит электрическая атмосфера, кружились в вихре и втягивались в воронку, возникающую от открытого дыхательного клапана, словно в тоннель Стикса, неумолимо, неотвратимо. Элементарные волны питают электрический лес, как солнце питает хлороформ в земных растениях, являются гормоном роста для растений электрического леса. Выдыхал он фонтан пара, как заядлый курильщик глубоко затянувшийся и резко выдохнувший, состоящий из тех же элементарных волн, но вялых и разбухших, как чревоугодник после обеда. Отяжеленные отходами жизнедеятельности, они, медленно покачиваясь, направлялись в сторону электрического леса, который их поглощал, как питательный бульон, и возвращал в атмосферу, вновь резвыми и игривыми.

Они сидели в личной колбе Хартрейна и маленькими глотками пили электрический смог — напиток оригинального свойства, имеющий вкус мембраны-молнии, обжигающий, как перец.

— Давай поменяемся голосами, — жующим голосом сказал Хартрейн.

— Давай.

— Хартрейн достал из кадыка синий шарик и передал его Ульме.

— А у меня зеленый — сказал Ульма, передавая ему свой шарик.

— Давно ты видел первичный шар, бесцветный и прозрачный, как слеза?

— Давно.

— Я иногда надеваю личину кошки и путешествую инкогнито. Могу в маленькую щель залезть. Удобно. Только собак надо опасаться. Эти особенно опасны, потому что сумасшедшие от вседозволенности. Люблю играть с мышами. Это настоящий катарсис. Но надо стреножить свою самобытность. Иначе это может стать не просто самобытностью, а самооткровеннолюбованием. А из мыши струится искусство, и раздувается, и вылупляется, как бабочка из куколки, в непредсказуемый узор-картину. Я заворачиваюсь в древесную кожу, когда возвращаюсь. Путешествия утомляют. Земным потом только и можно восстановиться и отдохнуть. Древесная кожа из земного пота, залегающего на краю леса, и порождаемого электрической искрой, прижигающей внешний мир, делается, и оседает голубой сажей на границе леса. Когда сажи накапливается много, светимость электрического снижается, ее собирают и используют для принятия озоновых ванн. Эти ванны укрепляют организм и поддерживают силы. Прессованная сажа образует ткань, называемую древесная кожа.

— Дай-ка мне сукровины, — изрек Хартрейн.

Ульма, затянутый в кожу с переливом, в маске ехидны, подал похожий на масленку, маленький стеклянный чайничек с длинным тонким носом, наполненный серебристо-голубой прозрачной жидкостью. Хартрейн открыл небольшой мягкой резины клапан в области сердца и влил туда содержимое чайничка, очень бережно закрыл клапан, умылся жидким стеклом, голова его стала похожа на хрустальный череп, тело покрылось линиями похожими на след от прямого попадания молнии. При этом слышалось характерное потрескивание, как это бывает у эбонитовой палочки. Хартрейн светился, как электрическая дуга.

Сукровина выпадала в виде дождя из оранжевого неба над городом. Она питала почву молний, а также использовалась для пополнения сил. Город тянулся узкой полосой на многие мили, ограниченный электрическим лесом с обеих сторон.

— Слушай, Ульма, надоело мне торчать в этой трубе. За электрическим лесом, что-то происходит. Я же вижу. Ты придумал заглот, чтобы финты электрической гвардии приняли нас за электронную дыру-нирвану и упали в сеть-катарсис, расставленную нами на краю леса?

— К сожалению, заглот сделать не могу, нет изначального топлива — древесной молнии. За электрическим лесом, затем пространственным кнутом — только там можно достать изначальное топливо. У нас нет такого длинного щупа. В конце трубы есть резервуар начального топлива, но никто из нас не может там выжить — концентрация слишком велика. Начинаются галлюцинации. На другом конце — черная бездна. Оттуда никто не возвращался. Но нашим щупам удавалось проникнуть в шары, заполненные чем-то похожим на жидкое стекло, которые хранили картины мира за электрическим лесом. Правда, эти шары быстро закипают и лопаются. Удается увидеть какие-то крохи. Сейчас шары не появляются, или недосягаемы для наших щупов.

— Что мешает сделать щупы длиннее?

— У щупа есть предел досягаемости. Дальше него он исчезает от удара пространственного кнута, вспыхнув и погаснув, как электрическая лампочка от перегрузки. Мы могли бы выйти за предел внутри шармолнии, но у нас нет количества электонов, необходимого для защиты от пространственного кнута.

Шармолния — круговая, замкнутая на себя электрическая волна, которая и создает оболочку шармолнии. Давление внутри шармолнии сотни электрических атмосфер, и выдержать его может только такое создание как электон, который по сути электрический призрак и электрического давления не замечает. Энциклопедия электрической жути, стр.601.

К тому же капризны они и ленивы.

— А эти электоны нельзя выращивать?

— Неожиданная мысль. Надо обдумать.

В эту минуту в колбу неожиданно влетел электон, радостно потрескивая.

— Он говорит, электоны можно выращивать за электрическим лесом, на Земле.

Но как преодолеть пространственный кнут?

Электон интенсивно затрещал.

— Он говорит, если поместить электон в первичный шар, пространственный кнут не сработает.

— Что станет с электоном в первичном шаре? Ты же знаешь, что он праген и из него может явиться что угодно и кто угодно.

Электон заверещал заискивающе-умоляюще.

— Он говорит, что готов рискнуть, — заявил Ульма.

— Необходимо будет преодолеть электрический барьер, а там плотность электрической материи и ее масса возрастают многократно.

— Первичный шар потому и праген, что древнее электричества, проскочит, даже не заметит.

— Но как мы там будем жить, там же нет электрической атмосферы?

— Почему нет. Есть, но очень разреженная. Сделаем электроформирование с башнями молний для озонирования и резервуарами магнитного нейролептика под строгой охраной шлак-оборотней.

Шлак-оборотень — гибрид электона с магнифоном, нестабильная сущность, подверженная всплескам беспричинной ярости и используемая в качестве охранника. Ярость контролируют сумеречные манжеты, вводя их в состояние мозговой каталепсии. — Энциклопедия электрической жути, стр.635.

— Существа за электрическим лесом примитивные. Ток очень слабый. Мы не сможем их использовать, сгорят. Предлагаю транслировать им картины их собственной истории. Мы можем создать такое поле.

— И где ты их возьмешь, картины эти.

— В Безвременье. В Безвременье хранится все, что когда-либо происходило.

— И у тебя есть туда доступ?

— Есть. Безвременье окружает бледно-матовая, студенистая каша. Очень вязкая, как трясина. Кто попадет в кашу никогда не вернется. Там живут пожиратели времени, поэтому за ними времени не существует и туда поступают все записи мира. Там они могут храниться вечно и оно беспредельно. Чтобы попасть в прошлое нужно получить отрицательную массу, тогда вектор времени тоже станет отрицательным. Проблема в том, что и сам повернешь вспять от настоящей точки. Будешь молодеть пока не превратишься в эмбрион, в конце — сперматозоид. Но если поместить себя в кокон из антиматерии в магнитном поле, которая в отрицательном мире просто материя, можно обмануть время. Оно тебя не заметит. В том месте где ты, образуется прозрачная дыра. Дыра, но не видимая. И будешь наблюдать из своего магнитного корабля-времени, в вечном настоящем обратное течение времени. В параллельном мире антиматерии наше будущее — прошлое, наше прошлое — будущее. Если в таком корабле-времени приблизиться к безвременью, записи мира можно читать в обратном порядке. Не нужно самим лететь к Безвременью. Вряд ли там что-то интересное глазу есть. Пустота и более ничего. Достаточно записывающего устройства из антиматерии. Оно перехватит записи и транслирует нам.

— Делай, Ульма. А зачем нам электоны? Мы можем послать шар-молнии без них. У них есть зачатки примитивного разума, наши инженеры-грави подключатся к нему, и, таким образом, обеспечат удаленное управление шар-молниями. Ульма, подготовь необходимое количество шар-молний для вторжения. И первичный шар найди, он же находился в вакуумной ловушке из антиматерии. Куда он мог исчезнуть. Поместим в него электрическое яйцо-пирамиду. Из этого яйца с холодным потом выйдут наши посредники эмлины, для переговоров.

Неожиданно сработала система оповещения золотой гребешок — зубчатая стена на краю леса, с башнями каждые сто метров, где живут подглядывающие псы. Поглядывающие псы имеют глаза на тыльной стороне черепа, прикрытые шерстью, поэтому кажется, что они сидят спиной к наблюдателю и ничего не видят.

— Внимание! Электрический снег! Всем надеть ё-очки!

Электрическим снег — нестерпимо яркое сияние из глубины электрического леса. Вызывает куриную слепоту. Происхождение этой идиомы неизвестно. Но слепота реальная. Если снег не особо ярок, слепота проходит. Но бывает, что и прижигает сетчатку, и тогда больной страдает галлюцинациями — видит то, чего нет. — Энциклопедия электрической жути, стр.717

Молодая женщина, вчерашняя выпускница библиотечного факультета, подрабатывала в краеведческом музее ночным смотрителем. Очки в широкой оправе, водруженные на нос, придавали ей флегматичный вид, а крупноватый нос хищное выражение. Смотрелась она со стороны, как химера совы и ястреба. Молодого человека у нее не было, и она топила тоску и время не в вине, а в работе. А в эту ночь случилось событие, изменившее ход истории. Пелагея (так звали эту женщину) услышала громкий стук в одном из залов. Ее сердце остановилось, ее сердце замерло. Когда сердце отдышалось немного и снова пошло, Пелагея медленно двинулась в сторону шумного зала. Ночное освещение синего цвета напускало мистицизма, мерещились призраки в тусклом, мглистом свете. Лев лежал на полу, подставка опрокинута. Показалось Пелагее — мелькнула черная тень в проходе, колыхнулась занавеска на закрытом окне от слабого ветерка. Она побоялась включить свет, почти наощупь подошла к статуэтке, опустилась на корточки. Голова льва свернута на бок, рядом что-то сверкает в тусклом, неверном свете. Пелагея сдвинула очки на лоб, близорука была, подняла предмет, поднесла к глазам — он оказался хрустальным шаром, выкатившемся из глазной впадины льва. Показалось ей что-то необычное в этом шаре, посмотрела в него, как в лупу. Словно окно распахнулось в невидимый мир для нее, все преобразилось, ожило. Перед ней был компьютерный монитор. Справа отражались строки состояния окружающей среды: температура, давление, влажность. Слева тепловизор, самый мелкий биологический объект отмечался зеленым силуэтом. И в центре что-то колыхалось, будто помехи неизвестного свойства, или фоновое излучение. Как мелкая рябь шевелилась и что-то живое в ней было. И захотелось вдруг Пелагее волшебное увидеть. Надела она камзол хана тойского, в соседнем зале хранимого, и направилась в щенячий лог. Видели многие, как оттуда вылетали птицы, словно спугнутые перепела, и улетали в коричневый лес. Пришла в то место, где птицы вспархивали, словно из ничего, посмотрела в шар, увидела камень глазами невидимый и надписи на нем тойские. Пелагея была девушка начитанная и, даже, немного знала тойский язык. Вот, что было написано на камне: Кто коснется меня без перчаток переметных, птицей обернется. Еще увиделаПелагея надпись на камне: «Есть дуб в лесу коричневом, в дубе том дупло, в дупле ларец, в ларце перчатки переметные.» Как найти тот дуб не знала Пелагея. Камень никакой подсказки не дал. Но заметила она в хрустальном глазу едва заметное свечение в центре. Глаз имел симпатическую связь с переметными перчатками, чем ближе перчатки, тем ярче пятно. В древнее время центурион Кривая липа подержал в перчатках переметных крупную бусину, подняв ее, когда Камилла случайно порвала ожерелье, украшающее ее шею, и бусины со звонким стуком упали на землю, выложенную разноцветными камнями, идеально подогнанными, создавая причудливый узор, раскатились по углам, и бусина в перчатках переметных превратилась в глаз хрустальный, позволяющий видеть то, что скрыто от взора магией колдовской. Центурион не хотел открывать эту тайну туземцам, и спрятал глаз в статуэтку льва, сделав его неизвлекаемым заклинанием особым. Статуэтку зарыл под скалой, куда не ходил никто. Пелагея, однажды приложив хрустальный глаз, не могла его оторвать. Перепугалась до смерти. А глаз перекатился на середину лба и растворился в нем. Теперь у Пелагеи был третий глаз в середине лба, дающий ей огромное преимущество.

— Вот смотрю я на стену, и вижу силуэты, рисунки, наброски, пейзажи. Очень бледные, но очень четкие. — Так размышлял сам в себе Рубежный. — Почему-то кот Леопольд, лицо в окне. Или еду я автобусе, за окном зимний пейзаж, на него накладывается другой, очень бледный и очень четкий, осенний пейзаж, совершенно незнакомый. Если покрываешь мозг слоем смеха, не выпускаешь творческую струю. Он словно корка на поверхности. В мозгу начинаются процессы брожения. Словно парадоксальный Ницше, певец отречения, желающий невозможного, иссушающий соки жизни двоемыслием. Как наркоман с обнаженными нервами, когда все тело — один воспаленный нерв, и безумие вот оно, рядом.

Каменного дятла отвезли к горе и выпустили. Дятел нашел крохотный выступ на вертикальной скале, примостился там и принялся долбить. Он долбил день-ночь без перерывов, не теряя темпа. Питался тем, что находил (личинки, земля, частицы моха, может, даже камни — минералы, уголь). Так он продолбил узкий и длинный тоннель. Однажды стук прекратился. Просунули оптический щуп, дятел лежал без движения, распластав крылья, втянул когти, прижал лапки к брюшку. Глаза открыты, подернуты матовой пленкой. Дятел умер. Из тоннеля можно было уловить слабый аммиачный запах. Когда тоннель расширили, и сделали там, где он заканчивается, основательную дыру, в ноздри ударил сильнейший запах аммиака, сбивая с ног. Едва не задохнулись первопроходцы. Когда этот трупный запах многовековой улетучился, вошли в склеп. На каменном столе лежал скелет. Плоть полностью сгнила, испарилась, съедена паразитами, которые от бескормицы погибли и превратились в труху, поднявшуюся тучей трухлявой пыли от ветра через пролом. Остались прогнившие латы, остатки ткани. На руках скелета надеты перчатки, абсолютно неповрежденные, замечательно сохранившиеся, даже поблескивающие в сумеречных сполохах от подсвеченных стен. Благодателям эти перчатки нужны были, чтобы проникнуть в электрический мир. Они хотели знать, откуда идут видения, справедливо, полагая, что связано это с Красной Дугой. Они хотели попасть в электрический мир, но не сами (это и невозможно), а через электрического двойника. Связь держать через фотонную нить, собирая излучение двойника по защищенной линии в фотонно-информационную призму. Перчатки переметные нужны, чтобы аккумулировать электрическую материю, иначе она рассеивается в пространстве, создавая статическое электричество, присутствующее везде и участвующее во всех феноменах. Перчатки создают из уплотненной электрической материи голем по образу хозяина (человека надевшего перчатки), создают с ним фотонную связь через фотонную нить, тело помещают в фотонный кристалл, кристалл вставляют аисту в клюв, до тех пор, пока тело не перетечет в Дугу.

Перчатки переметные хранились в особом ларце, обтянутом кожей, обработанной толием. Толий защищал их от болезнетворного излучения, создаваемого живыми организмами города. Этот флюид жизни поглощал энергию перчаток, которые были сверх-жизнь, т. е. не-жизнь. Надетые на ком-нибудь, они вступали в симбиоз с хозяином и, таким образом, получали защиту от флюидов жизни, в свою очередь делая хозяина неуязвимым. Ларец хранили в коричневом лесу, в дупле дуба-жирафа, подальше от людей, так излучения меньше. Где тот дуб находится знали только лишь несколько человек. Дупло дуба замаскировано невидимой тканью-хамелеоном, принимающей цвет и форму поверхности, и затвердевшей. Чтобы снять ткань нужно сделать круговое движение ладонью по его поверхности, будто замок открываешь. Даже коричневые не догадывались, что в дубе дупло.

Хартрейн возлежал на огненных подушках. Приятное тепло с легким покалыванием, едва родившихся, и очень игривых молний, погружало тело в приятную истому, расслабление электрических ганглий, вызывая потусторонние видения.

— Почему так темно? Что случилось? Ульма! — кричал Хартрейн, беспокойно озираясь в темноте.

— Электрический лес погас. На моей памяти это впервые. Неужели сукровина закончилась? Не может этого быть! Зелы зависят от нас, они не допустят опустошение резервуара. Что делать? Эля не приложу.

Электрический лес включился так же неожиданно, как погас. На краю леса обнаружили тело ребенка, похожего на лепестрида. Ребенок был в состоянии каталепсии. Нашлись лепестриды, которые вопили, словно ужаленные: Это дар электрического леса, несите его в город!

Лепестриды — страдающие бледной немочью, полуразумные сущности, которые занимаются выращиванием молний. Молнии порождают шлак-оборотни, потому что их безумной энергии достаточно, чтобы создать электрическую дыру — мост между двумя мирами. Сумасшедшая аура, возникающая в лаборатории, где выращивают молнии, накладывает отпечаток на лепестридов, они становятся заторможенными и очень бледными, как замороженные молнии, и лицо словно маска, на которой ни единого движения ни единого мускула. Младенческие молнии шлак-оборотни извлекают из электрической дыры, и их необходимо выращивать, поместив в сверхпроводник, чтобы предохранить от перегрева по причине очень больших токов. Иногда сквозь дыру можно видеть смежный мир. Он представляет собой переливчатые цвета, и более ничего там нет.

Ребенка принесли в электрический лес элекары (поглотители света), о которых обитатели электрического леса ничего не знали. Элекары поглотили свет, что позволило на время ослабить защиту границ электрического леса, и пронести туда ребенка. Элекаров наслали Зелы, благодаря переметным перчаткам, которые создали поле мощнее, чем поле электрического леса, на время лишили его силы и свет в электрическом лесу погас. Тело ребенка отнесли в магнитную колыбель, герметичное, непроницаемое для электрических вихрей помещение, так как он был очень слаб, и нуждался в питании консервированными молниями, хаотичная энергия которых связана особого состава магнитной жижей (уплотненное сжиженное под давлением магнитное поле), и не опасна для ослабленных детей.

Получать удовольствие от жестокости легко и просто. Достаточно нивелировать цену жизни. Чтобы получать удовольствие от альтруизма, необходимо любить труд. Любой. Какое наслаждение испытывает Акакий Акакиевич выписывая буковки! Удовольствие жестокости — наркотик, удовольствие альтруизма — нирвана. Представим, что мозг залит свинцом. Для мысли здесь нет места. Ни одной. Это состояние слабоумного. Но если нагревать свинец или добавить в него химический растворитель, свинец перейдет в жидкое состояние и там появится мысль. Но какая это мысль? Вязкая, обжигающая, подавляющая, как лава, медленная, все поглощающая и ненавидящая, потому что чувствует тюрьму материи, в которой находится. Если мозг залит воском, мысли двигаться проще, но направление ее непредсказуемо. Такая мысль — пуля со смещенным центром тяжести. Она безответственна, ибо сама не знает куда летит. И только в вакууме, где материя не оказывает никакого сопротивления, мысль свободна, точна, и полностью ответственна за свою деятельность. И наступает акт творения.

Когда впадаешь в состояние, похожее на интеллектуальную кому, но остаешься в сознании, начинаешь видеть тонкий мир. Если смотреть на стену и не видеть ее, в права вступает иной мир. Если смотреть на стену не отрываясь, но не пытаться сосредоточиться на какой-либо точке, а поставить слепую завесу, можно увидеть. Войти в состояние не сосредоточенности, а отвлеченности.

Потьмак А.А. «Недеяние»

Легкая соль, или дихлорат натрия, образовывалась как побочный продукт в печах Диких Нор. Эта была мельчайшая пыль, как самый мелкий реголит, невесомая как пух, в обычных условиях невидимая, как вода в горных пещерах, тысячелетиями ннкем и ничем не тревожимая. Когда чистили печи, вместе со шлаком выносили легкую соль, сбрасывали в отвал. Когда легкая соль соприкасалась с каменной солью, она начинала светиться голубыми прожилками, так ее можно было увидеть. Отвал находился далеко от печей в уединенном месте. Посещали его только недуги в надежде чем-нибудь поживиться. Недуги были противники Красной Дуги, в силу этого изгои общества. Они жили в Диких Норах, которые давно заброшены. Кроме недугов там никто не жил. Кто-то обронил соль, выворачивая карманы. Когда дихлорат натрия попадал на каменную соль, он сворачивался в небольшие шарики с ядром из кристалла соли и начинал нарастать. Дихлорат покрывал все новыми слоями ядрышко соли, как самец самку. В конечном итоге этот конгломерат отвердевал, превращаясь в непрозрачный, зеркально блистающий, черный шар. Недуги, как люди любопытные, обнаружили необычное свойство дихлората. Если проглотить шарик, видишь галлюцинации, как при наркотическом опьянении, но без привыкания. Но нужно было сделать это до того, как шар отвердевал. Одна беда, если проглотить слишком много, превратишься в соляной столп! Недуги организовали секту Соль Земли, и вовсе перестали интересоваться миром. Но секрет свой никому не сообщали, что было нетрудно, так как в Дикие Норы и случайно никто не забредал.

Пелагея двигалась в сторону коричневого леса. Пятно в глазу медленно насыщалось, что доказывало верное направление движения. Был поздний вечер. Солнце на три четверти скрылось за горизонтом, остался узкий краешек, похожий на кипу. У Пелагеи появились неожиданные помощники. Заколдованные птицы кружили вокруг, каркали за собой зазывая, отлетали и возвращались, словно собаки, показывающие дорогу к месту трагедии. Подойдя к лесу, Пелагея увидела слабое, дрожащее желтое свечение. — Лимонники совершают карбидное служение. Надо обойти. — мелькнула мысль у Пелагеи. Она свернула налево, обогнула место служения по большой дуге и вошла в лес. В лесу было очень темно. Последние лучи заходящего солнца не проникали сюда. Птицы исчезли из поля зрения, даже каркать перестали. И было пугающе тихо, словно разбойник-душегуб притаился за ближайшим деревом, ждет жертву свою, радуется предстоящему таинству в его глазах. — Как же я найду дуб в такой тьме, — чертыхалась в душе Пелагея. Она совершенно забыла про третий глаз, уклоняясь от лимонников, и тот закрылся, не стерпев пренебрежения. — Именем центуриона Кривая Липа, глаз откройся, четко произнесла шипящим шепотом Пелагея. И глаз открылся. Третий глаз мог видеть в темноте. Картинка была нечеткая, размытая, как в дымке, или, как сквозь матовое стекло смотрела Пелагея. И не различала цвета она этим глазом. Алое пятнышко стало уже нестерпимо ярким, словно лазерная указка. Только вот куда указка показывала? Пелагея повертелась вокруг своей оси, светимость пятнышка менялась. Она пошла в ту сторону, где светимость была максимальной. По мере движения, пятнышко начало пульсировать, сначала медленно, потом все быстрей, когда пульсация стала неразличима, пятнышко принялось бегать по экрану все быстрее и быстрее, пока не исчезло, не улавливаемое глазом, двигаясь слишком быстро. — Должно быть это здесь, — решила Пелагея. Но в ближайших деревьях не было никакого дупла. И птицы молча расселись вокруг на деревьях и смотрели с недоверием: почему это она не может найти дупла? Забыла Пелагея, что глаз имеет симпатическую связь с перчатками, его буквально притянуло, припечатало к нужному дубу. Между глазом и Пелагеей сверкала серебряная нить. И все равно не могла понять Пелагея, где дупло. Щупала, везде кора, никакого признака дупла. Отчаялась Пелагея, присела на корни, задумалась. Внезапно она услышала легкий, едва слышный шорох. Только она скрылась за соседним деревом, с противоположной стороны к дубу вышел человек. Сделал круговое движение, снял ткань, достал ларец. Человек был высокий, завернутый в черный плащ. Внезапный порыв ветра обнажил грудь человека… — Это ведь благодатель, — ужаснулась Пелагея. — Золотой китель. Человек повернулся, и исчез за деревьями с ларцом. — И что теперь? — вздохнула Пелагея, горько плача. Она решила остаться, отдохнуть до утра. Ранним утром шорох послышался снова. Благодатель вернулся, положил ларец в дупло, повернул замок, собрался было уходить, но что-то привлекло его внимание. Птицы. Они сидели и смотрели. Их было много. Этот факт озадачил Благодателя. Постояв, подумав, ничего не решив, он удалился. Пелагея подошла к дереву, прриложила ладонь к ткани, повернула и… ничего не произошло. Остервенело крутила она ладонь, до мозолей, до дыма, не размягчалась ткань. Отчаявшись, злясь, повернула она ладонь против часовой стрелки. Ткань размякла. Взяла Пелагея ларец, пошла с ним в музей. Третий глаз мягко согревал ей лоб, радуясь, что увидит, наконец, перчатки, понежится в их объятиях. Решила Пелагея не откладывать дело в долгий ящик, идти к оборотному камню прямо сейчас. Солнце стояло уже высоко. Пришла Пелагея к оборотному камню, поставила ларец на камень, открыла, достала перчатки, закрыла, надела перчатки, осторожно положила руки в перчатках на камень и… исчезла. Ларец сиротливо ударился ребром о землю, раскрылся, покачался мгновение, и перевалился на дно. Не знала Пелагея, что нельзя, даже в перчатках, камня днем касаться. Теперь она, как Персефона, ночью появляется, днем исчезает, и всегда в одной позе, опершись на камень руками в перчатках, как подмена картинки в компьютерной матрице. И только сын центуриона Кривая Липа может ей помочь, Нужно найти могилу Кама, лежит он в склепе, снять со скелета ожерелье матери, бусина из которого хрустальный глаз, надеть Пелагее на шею, и рассеется наваждение злое.

Однажды сильный ветер распахнул окно в хижине человека из Сахарного, и что-то попало в глаз человеку из Сахарного. Тер глаза человек, глаза слезились, вышла соринка из глаза со слезой. Посмотрел человек и увидел семя незнакомое. Посадил в землю семя человек. Вырос из семени куст причудливый. На стебле с руку толщиной было множество ветвей, и каждая ветвь заканчивалась цветком, лицо напоминающем. У каждой ветви свой, неповторимый, цветок. Как лица у людей разные, или отпечатки пальцев. Не понимал человек из Сахарного, что происходит, пока не пригляделся внимательно. Звуков цветки не произносили, но четко артикулировали человеческую речь. Но нельзя было подумать, что цветы разумны. Кто-то невидимый артикулировал цветы. Чей-то дух. Прошло время прежде, чем человек из Сахарного научился понимать артикуляцию цветов. Кто-то невидимый через цветы говорил: Ты должен пойти в щенячий лог, найти место, где ларец, обтянутый кожей, лежит, копать на этом месте, пока не провалишься в склеп, сними ожерелье со скелета, дождись ночи, пока не появится женщина в перчатках, на камень опирающаяся, надень ожерелье ей на шею, хватай перчатки и беги, пока не очнулась она. Перчатки принеси домой, надень на цветок. Дальше увидишь, что будет. Принес человек из Сахарного перчатки надел на цветок. В комнате потемнело, в центре комнаты загустел воздух клубами белыми, составил фигуру человеческую. Заговорила фигура, но человеку из Сахарного казалось, что голос шел с неба грому подобный. За окном шел дождь, сверкали молнии. — Я Матой, зачем ты звал меня, человек, — прогремела фигура. — Я боюсь, что они найдут первичный шар.

Шар породит злобных сущностей, которые уничтожат город, нельзя этого допустить, — сказал человек из Сахарного. — Сумин уже нашел первичный шар, и скоро покачнется от усталости и недосыпания, и уронит шар в жидкий кислород. Поздно предпринимать что-либо. Не беспокойся о городе, человек. Город выживет. Фигура растаяла, как туман, рассеянный ветром.

Пелагея очнулась в щенячьем логу, и не могла понять, как она там оказалась. Ей стало страшно, что она страдает лунатизмом. Как она ходила в коричневый лес, она не помнила. Последнее, что она помнила, как упала статуэтка льва. Вздохнула она печально — Что ж я больна, надо к психотерапевту сходить. Что за ожерелье на мне, где я его взяла? Нет ответа — и она побрела домой. А на земле остался лежать хрустальный глаз.