Юдоль [Виктор Моисеев] (fb2) читать онлайн

Виктор Моисеев Юдоль

Только поселившись на земле обетованной, старый еврей понял, что он русский, а его верная спутница каждое утро, по привычке, просыпалась, чтобы идти на привоз, торговать бички. И лишь истинные евреи не покидали Одессу и других городов великой Руси, не желая терять свою причастность к избранному народу. А он смотрел по сторонам, видел знакомые лица, слышал родную речь, и с большим трудом говорил на иврите, которым когда то гордо козырял на родине. И как они часто говорили — это две большие разницы, но если быть точнее, это совсем не одно и то же — бахвалиться знанием языка и говорить на нём.

Вот уже много лет, он, почти каждый день, вернее каждую ночь, в разных вариациях видит один и тот же сон. В нём он напрочь забыл русскую речь, забыл родной язык и теперь вынужден говорить со всеми на своём куцем, как его кошелёк, запасе еврейских слов. Но его никто толком не понимает. А он совсем не понимает русскую речь, не понимает никого, потому что нет ни одного еврея, который говорил бы с ним на иврите, единственном мало-мальски знакомом ему языке. Из-за того, что все слышат его русский акцент, и для его удобства, чтобы ему было легче понять, говорят с ним только по-русски. Ему становится нехорошо, он хочет вырваться из этого круговорота, он мечется, словно застрявший в заборе кот. Всё превращается в хаос. Раздавшийся скрип от рушащегося мира вышибает из него дух, и он просыпается, но не от этого, а от того, что Сусанна уже встала, гнусаво скрипнув кроватью и мирозданием в его сновидении.

— Ты кудой так рано? — ещё не отойдя ото сна, спрашивает её обладатель очков, за ночь остервенело впившихся в переносицу.

— А шо? Тебе разве неведомо? Пойду на привоз торговать бички пока свежие, а то Миша, что зазря их ловил полночи? — она пыталась отойти от кровати, но путалась в халате, в отвисших до пупка сиськах, выкормивших, кстати, не только двух сыновей но и трёх дочек, да одну внучку одновременно со своим младшеньким, а сейчас лишь мешающих во всех повседневных делах. Она привычным движением хлопнула руками по непослушным предметам её прежней женской гордости, с тем же смыслом, с каким все другие женщины хлопают себя по бёдрам.

— Клятые уши спаниеля. Клятая голова. Какой привоз может быть в Хайфе?! Где мы и где Одесса?! Ой-вей!

Терзаемая душной жарой, бросив на пол так и не поддавшийся ей халат, Сусанна обречённо рухнула голым задом на прикроватную тумбочку, приняв свою любимую позу «Мыслителя» знаменитого Огюста. Одно ухо спаниеля, расплывшись, легло на бедро, другое, не сумев уместится вместе с локтем, свалилось и едва не доставало до тумбочки.

Водрузив на распухшую переносицу опостылевшие очки, супруг улыбаясь уставился на явившееся безобразие. Сидящее на тумбочке, одряхлевшее тело когда-то сводило с ума и не только его. Сколько он натерпелся от жуткого количества ухажёров, скольким досталось от него. И это всё при том, что он не был ревнивцем. А скольких лишили рассудка её великолепные груди, никогда не ведавшие, что такое бюстгальтер. Бесподобная Моника Беллуччи рядом с ней, в молодости, казалась бы дурнушкой. Да и сейчас, когда уже восемь десятков за плечами, она не лишена стати, на удивление прямая спина и пресловутые песочные часы стоят на месте, подводит только оболочка. Её некогда нежная кожа, которую он так любил, намылив, гладить руками, отмывая до фарфоровой белизны, давно утратила упругость, истончилась и стала рыхлой, повисла будто велика на несколько размеров, сморщилась как изюм, спрятав всю её красоту в глубину своих складок.

— Я сколько раз буду ещё спрашивать? Что мы тут делаем? Зачем нам здесь оставаться? Я хочу умереть там, где умерла моя мама и мой дед, и мои бабушки, я хочу, чтобы меня похоронили рядом с ними, и я не хочу перевозить их прах сюда, и куда мы его здесь будем девать, и где наши потомки похоронят нас? Я хочу домой! Я хочу домой!

Она заплакала. Без слёз. За годы, прожитые здесь, она выплакала их все до сухого остатка. Она разучилась всхлипывать, и даже плечи её не способны вздрогнуть. От плача она не могла дышать. Её фигура становилась каменной, ни малейшего движения. И когда отсутствие дыханья приводило к удушью, она переставала плакать, улыбалась морщинистым лицом, вставала и будто стряхивала с себя всю печаль. Жизнь продолжалась. И сегодня всё было также.

— Ты знаешь. Я решила. Ты сегодня купишь билеты. И мы срочно летим домой, в Россию, в Одессу. Мы полетим чтобы… потому что наша земля там.

— Ой, только не надо мне делать весело! У самого вся голова давно в положении. И там, где мы жили, уже много лет совсем не Россия.

— Да перестань сказать, Россия теперь не Россия! Чтобы через пять минут горло было вымыто, Гриша с супругой едут в билетную кассу.

— Суса, Сусанночка, ты сегодня необычайно красива на лицо, но перестань крутить пуговки, разве прежде не надо устроить совещание с дебатами и прениями? Разве нам не интересно услышать, что скажут на этот демарш наши потомки?

— А шо такое? Мы разве много их слушали когда ехали судой?

В очередной раз Сусанне засвербело в мягком месте, она хочет вернутся туда, куда возврата уж не может быть, вернуться в прошлое, в относительную молодость… Она, забыв обо всём на свете, расхаживала по комнате, уперев руки в бока, трясла своими бренными телесами, в такт шагам прихлопывая ушами спаниеля. Её понесло. Она вспомнила своему мужу всё, попутно упрекнув его во всех смертных грехах. Когда же выбилась из сил, снова плюхнулась на тумбочку, в этот раз несколько неловко и, чтобы не упасть, схватилась за изголовье кровати и широко расставила ноги. Она никак не могла отдышаться, на завершение монолога у неё не хватило сил. Супруга, повернувшись лицом к одинокому слушателю и созерцателю псевдоэротического спектакля, продолжала бухтеть что-то невнятное. Не дождавшись, когда будет доигран эпилог, зритель разразился аплодисментами. Он уже в сотый раз слушал эту галиматью в её исполнении, и если бы не его любовь к ней, он бы её давно убил, ну или как самое страшное, потребовал бы развод. А так, был единственный способ прекратить этот спич, точнее направить его в другое русло, где обычно этот бурный поток быстро иссякал.

— Сусанночка! А ты не знаешь, Алина Савельевна всё ещё живёт в том курмыше? Её вновь понесло, понесло с новой силой, будто открылось второе дыханье, но он-то знал, финиш уж близок.

— Лапушка моя, а не могла бы ты накинуть халатик, не то боюсь, что мои воспоминания и твой сногсшибательный вид могут привести к тому, чего не может быть!

— Ах ты ж старый шлимазл! Разве можно такое намекать приличной даме?

Она накинула на плечи халат, справилась со всем, что ей мешало и, гордо неся голову, пошла готовить утренний кофе. Они уже много лет его не пьют как раньше, а делают всего один-два микроскопических глоточка, совсем бы забросить это баловство, но не могут отказаться от самого процесса, ставшего их утренним ритуалом или скорее даже таинством.

Он с наслаждением смотрел на удаляющуюся фигуру извечной его спутницы, извлекая из глубин памяти её молодые образы, её поцелуи, запахи, её смех, смех детей. Он был счастлив. Счастлив от того, что они прожили эту долгую жизнь вместе, несмотря на все перипетии, выпавшие на их долю. Он улыбался беззубым ртом, представляя, как сейчас любимая половинка клянёт его на чём свет стоит за то, что он кинул свои челюсти в её стакан… Он заворожённо смотрит в опустевший дверной проём и ещё не знает, что ему всё же придётся посетить билетную кассу чтобы уехать отсюда навсегда. Ещё не знает, что она уже поскользнулась и сегодня не будет кофе. Не знает того, что они полетят вместе, но билет нужен будет только один. Не ведает и того, что у входа на кладбище «Счастливого пути», на пути к их вечному приюту его толкнёт новоиспечённый нацик, а он, спасая урну с прахом Сусанны, с которой уже почти две недели он посещает могилы её родственников, ударится головой, и что дети, не слушая никаких протестов, так и похоронят его с прахом супруги в руках. Но пока он счастлив, счастлив в предвкушении обычного, невзрачного, будничного дня, который до сегодняшнего утра, много лет, неизменно посещал этих старичков.