Берега Кортеса [Роман Воронов] (fb2) читать онлайн

Роман Воронов Берега Кортеса

Берега Кортеса

От блеска золота ослеп,

Себя укладывая в склеп.

1

Кирасы, алебарды, галеоны и длинные копья ацтеков оставим в покое, приличествующему их почтенному возрасту, а также из уважения к заслугам, кои они оказали своим хозяевам в их кровавых спорах о том, что не принадлежало никому, а по их мнению даже Богу, ставя при этом на кон то, что точно принадлежало Богу – собственные жизни. Он же по-своему рассудил спорщиков. Галеоны легли на дно, зажав деревянными скелетами вожделенный металл, кирасы, алебарды рассыпались ржавчиной в прах, кроме редких музейных экспонатов. Та же участь постигла и копья аборигенов, встретившихся с алчностью цивилизации, освоившей паруса и обработку металлов, но утратившую честь и главенство Духа.

Взглянем пристально в глаза, точнее в глазницы сеньора Кортеса, великого конкистадора, от сомнительных подвигов которого не осталось практически ничего, только манящие золотом берега.

2

Маленький Эрнан любил море; повзрослев, он полюбил золото. Солнечные блики на воде, отражавшиеся в глазах будущего завоевателя, навсегда остались в них, но, претерпев со временем известную метаморфозу, обернулись блеском желтого металла. Этот блеск манил Кортеса-мореплавателя за океан к неведомым землям, полным чудес и богатств. Этот блеск жег глаза Кортеса-завоевателя, вступившего на долгожданный берег с пиротехническими средствами принуждения к знакомству, этот блеск ослепил Кортеса-Кетцалкоатля смертью Монтесумы, послужившей причиной гибели ацтеков как цивилизации.

–– Где пир надуман, там и мед не сладок, – скажет скептик, – быть может, парнишка так и вырос с морем в душе, и повел королевские галеоны к дальним берегам во имя славы Испании и короля.

Размышляя над этим столь далеким во времени историческим персонажем, невольно ставишь себя, и скептик может присоединиться, на его место. Вы, в чинах и латах, под именем местного божества, заметьте, не присвоенного, но дарованного самими туземцами, сходите на берег с миссионерскими резонами. Стоя в шлюпке у штормтрапа, вы «придерживаете за руку Иисуса», которого привезли темным и неразумным аборигенам, и вот благодарные туземцы несут к вашим ногам вожделенное золото, хотя вожделенное, пожалуй, надо убрать. Что скажешь, дорогой скептик?

–– Посмотри лучше на себя, – достойный ответ скептика.

Что ж, смотрю. Берега Кортеса – это и мои берега. Они принадлежат людям, стремящимся к своей мечте под парусами сердечных порывов, когда морской простор сулит тайну, а встречный ураган недостаточно силен для воспламенённой души, стремящейся сквозь него к своей цели подобно метеору, пущенному неведомой рукой из глубин универсума к пристанищу на той тверди, что попадется случайно на пути, и, захватив его в лассо своего поля, притянет к себе. Так юноша, воспылав первой любовной лихорадкой, неудержим в поисках идеала своих грез. Слабой, не огрубевшей еще от труда ратного или крестьянского рукой, он хватается за веревочную лестницу и, рискуя каждым шагом сорваться в пропасть, поднимается на башню к возлюбленной. Но потратив на столь обременительный для него экзерсис все силы, он подтягивается к окну и видит ее, желанную, небесную, в объятиях другого. Волна, согретая солнцем и ободренная ветром, достигла берега и разбилась в пену.

–– Ну и что же, влюбленный, – скептик неутомим в своем скептицизме, – вонзает кинжал в спину соперника?

–– Незадачливый Ромео, обильно смазывая слезами лестницу, скатывается по ней обратно на землю, едва не убившись насмерть в конце своего пути, и становится циником. Он ведь только что ступил на берега Кортеса. Сердце его перестает созвучать морю.

–– Ты хочешь сказать мне, что берега Кортеса ломают? – скептик усерден в своем скептицизме.

–– Берега Кортеса не ломают, они меняют. Не всех, но многих.

–– Намекаете на искушение? – скептик всегда задает правильные вопросы.

–– Да. Искушают тем, что превращают прибывшего на них в того, кем он не является на самом деле, – в божество. Берега обряжают ступившего на них в одежды давно ожидаемого спасителя.

Мой оппонент озаряется блаженной улыбкой придворного интригана, дождавшегося нелепой осечки его противника.

–– Но ведь это не самозванство. Обитатели берегов сами наделяют явившегося пред очи их августейшими титулами.

–– Ты прав, и в этом кроется тонкость искуса. Когда капкан лежит посреди дороги, ощетинившись стальными зубьями и пружинами, редкий глупец поставит ногу в него, не раздумывая. Хорошая ловушка прячется в тени, под листьями, а приманкой для незадачливого бедолаги будет приз, лежащий на видном месте, за ней. Тогда жертва охотней вручает свои стопы несложному, но цепкому механизму. Искушение, спущенное с тонких планов – изысканно, незаметно и весьма эффективно. Таковы Берега Кортеса: они не просто завалены золотом, как завалены мебелью и посудой улицы итальянских городов в новогоднюю ночь, золото подносят гостю в качестве полагающегося ему по праву.

–– Да что мы все об одном и том же, – скептик торопится закончить, ему не терпится. – Давай назовем это рубиконом взросления человеческой души и разойдемся.

–– Рубикон переходишь ты, берега входят в тебя.

–– Не понимаю, – скептик поднялся и махнул рукой, – я утомился от болтовни, пойду.

Мне хотелось крикнуть вдогонку, что берега – это черта, идея, мечта, к которой подходишь с чистым душевным намерением, а она, осуществившись, приняв тебя в себя, начинает менять код в твоем геноме, объявив тебя солнцеподобным победителем и бросая к твоим ногам вполне материализованные дары. Чего бы ты ни достиг на пути, это будет искушать, уводить, останавливать, упрощать. Выйти с берегов Кортеса непозолоченным Кетцалкоатлем удается не многим. Мне не удалось. Я хотел крикнуть, но не сделал этого. Скептик повернул за угол и отважно направился к своим собственным берегам.

Два пути в Рай

Прост путь прямой

Да где же тот смельчак,

Кто, встав одной ногой,

Решится сделать шаг.

В тот самый момент, когда обессилевшее от беспрестанных поисков причин произошедшего, подобно узнику, исследовавшему в первый месяц своего заточения все трещины двухметровой кладки его камеры и пришедшему к мнению о безнадежности побега, вследствие чего под пытками признается в не-содеянном, ваше сердце говорит себе: «я не виновато», Душа отказывается от управления своим бытием в пользу Матрицы.

Добро пожаловать в уютный, простой и прямолинейный, прописанный только для тебя мир. А что же Бог? А Бог сам, возможно, матричен в своем внутреннем построении, по крайней мере, настолько, насколько может быть осознан, но, в отличие от Матрицы человечества, Создатель не связывает жестко, позволяя управлять собой Его частям в рамках Космических Законов. Много ли людей на Земле живут вне Матрицы? Немного. Ты, Читатель, точно знаешь трех. Это Будда, Сын Бога в неземном теле, Иисус, Сын Бога в земном теле, и ты. Да, да, ты, Частица Бога в своей оболочке, способен находиться вне структуры, необходимо Желание и Намерение. Недаром известная душа произнесла: «Будь у вас веры на ячменное зернышко, сдвинули бы гору», гора здесь и есть Матрица.

–– Одного съела опухоль, другого пригвоздили к кресту, – возразит читатель, – мне-то это зачем?

После этих слов можно опускать занавес. Срежиссированный мир удобен и уютен, душе легче наблюдать за волнами через иллюминатор, не задумываясь о выборе направления, чем сесть за весла и бороться с волнами за выбранный курс.

–– Ладно, автор, не драматизируй. Нам, читателям, конечно, интересно, как можно выбраться из тенет Матрицы. Подскажешь?

–– Подскажу. Путь, как всегда, прост. Первое и самое главное – перестать лгать. Матрица не может существовать в Свете Бога, в Его Мире, ей необходимо свое параллельное пространство. Человечество начало создавать его с первой своей ложью. Совокупная же ложь вырастила эту гидру, выкормила и усилила ее. Матрица – это альтернатива Богу, когда душа находится в искаженном мире, в состоянии иллюзии. Перестанешь говорить неправду, перестанешь подпитывать Матрицу энергией, перестанешь вписываться в ее формы и размеры, – перестанешь слышать ее команды. Матрица слепа к Истине из-за разности частот вибраций «строительных материалов». Истина соткана Любовью, Матрица – Ложью.

–– Здорово загнул. Предлагаешь проникнуть в осажденный город в мундире захватчика, прогуляться по улицам, справиться у защитников на стенах о местных достопримечательностях, а вечером, отужинав с новыми друзьями, удалиться в неприятельский стан?

–– Предложенная тобой аллегория, мой друг, слишком критична. Я просто предлагаю не палить в сторону стен: ты их не возводил; тем более, зная, что за ними находятся живые люди, не имеющие к тебе никакого отношения.

–– Отлично, то есть трибунал, короткий приказ в две строчки с моей фамилией, и по закону военного времени меня не будут отводить далеко от позиции, расстреляют прямо у лафета пушки, из которой я откажусь стрелять. Возвращаемся к вопросу: мне это зачем?

Сделаю вид, что пропущу вопрос мимо ушей, и продолжу.

–– И второе, не менее важное: перестать желать быть любимым и научиться любить самому. Матрица дает ощущение любви через комфорт и удобство, но оно иллюзорно. Когда ты не сможешь поверить в ее обман, появятся адепты, убеждающие, что ты должен полюбить прежде всего себя сам. Структура подчинения нацелена на тебя ради одного: ты не должен возлюбить другого. В этом случае все ее клетки, вместе взятые, не вместят и одной твоей. Любящая душа для Матрицы – Гулливер. Будда выбрал путь Истины, Иисус – Любви. Инструментом Будды было молчание, Иисуса – Слово. Вот теперь действительно пора опускать занавес, иначе любопытствующая Матрица засунет меж складок свой длинный нос, чтобы выведать тайны Мира Бога, чуждого и недоступного ей. Мы же, в свою очередь, не станем беспечными информаторами для противника, которого сами подвели к стенам города, которого сами снабжаем оружием и продовольствием и которому сами готовы открыть ворота, справедливо полагая, что лучше находиться с врагом под защитой стен, чем оказаться на свободе вне города. Мы боимся мира Бога, поэтому создали мир трусов – Матрицу.

Копьеносец

1

После четвертой за день атаки сарацин из защитников Восточной башни он остался один. Каменная площадка была полностью затянута киселеобразной кровавой массой, в которой, разинув искаженные смертью рты, лежали вперемешку защитники Града Христова и слуги Саладина. Копьеносец, возвышаясь над грудой тел, походил на рыбака, любующегося своим богатым уловом: скользкими мокрыми телами крупной рыбы, поднятыми из морских глубин.

Это началось на границе ночи. Визгливая сарацинская труба разбудила его, едва восточные горы осветились оранжевыми ресницами восходящего солнца. Черная, говорливая река деловито огибала стены города, обволакивая его смертельным кольцом гадюки. В этот момент Копьеносец приковал свою кисть к древку копья, но не сарагосской цепью, что дороже шафрана в базарный день, а обетом, клятвой на Имени Христа, что для крестоносца сильнее смерти, дороже собственной жизни.

Закончив салят, сарацины без лишних разговоров полезли на стены. На башне, кроме Копьеносца, было еще пятнадцать рыцарей. Пока лучники разбавляли мерный гул Саладинного хора свистом стрел, крестоносцы, поигрывая топорами, терпеливо ждали своих подопечных. Черная река, хоть и медленно, но неотвратимо наползала на стены города. Сарацины гроздьями осыпались со штурмовых лестниц, на головы им летели стрелы, копья, камни, лилась горячая смола вперемешку с нечистотами, заранее заготовленными на стенах, но они не останавливались в своем неумолимом движении вверх. Первый воин Аллаха на Восточной башне вынырнул меж зубцов, ткнул огромным кривым мечом откуда-то снизу в пах ближайшему воину и с победным воплем выскочил на площадку, но едва успел закрыться круглым щитом. Копьеносец нанес удар такой силы, что щит разлетелся на куски, а сам черный воин с воплем вылетел обратно за стены на несколько футов.

Когда труба сыграла осаждавшим отход и первый штурм закончился, на башне осталось шесть рыцарей. Зарубленных крестоносцев их товарищи рассадили между зубцами, чтобы скинуть на головы атакующим при следующем штурме. Но начать новую атаку теперь противник не торопился. Сарацины развели костры, и крепостные стены накрыли запахи жареного мяса и кофейных зерен, удивительным образом купажированных начинающейся песчаной бурей. Закончив утреннюю трапезу, воины Аллаха перегруппировались и начали осыпать стены таким количеством стрел, что защитникам невозможно было вести ответную стрельбу. Рыцарей на башне спасали их мертвые товарищи, выставленные в проемах. Воины сидели, прижавшись к спинам мертвецов, принимавших град сарацинских стрел на себя, и молились за их души, благодаря заодно и тела. Под таким смертоносным зонтом неприятель спокойно выставил штурмовые лестницы и начал атаку на стены. Рыцари сбросили тела вниз и заняли места у зубцов. Буря усилилась, мелкий песок буруном переваливал через стены, ослепляя защитников, забивал глаза и глотки, отдавать команды было невозможно.

Копьеносец располагался в глубине площадки, за спинами товарищей. С этой позиции было удобно орудовать длинным копьем. Он давал возможность прямого поединка защитникам башни и следил за врагом, пытавшимся атаковать со спины. Копьеносец не вел счет нанесённым ударам, но, когда сарацинские трубы вновь провизжали отход, копье выпало из обессилевшей руки. В живых на башне осталось четыре рыцаря, один из которых лишился левой кисти. Помимо убитых крестоносцев, в лужах крови лежали восемь сарацин, трое из них были еще живы. Копьеносец достал кинжал и перерезал всем горло, после чего трупы снова были выставлены в проемы.

Северная башня скрылась в дыму, над южной трепыхалось знамя сарацин, город был близок к падению. На стенах, примыкающих к башне, здорово поредело. Оставшиеся в живых после двух атак были изранены, обескровлены и сломлены. В их душах не осталось мужества, только страх перед смертью. Дав часовую передышку и перестроившись снова, третья волна сарацин смыла со стен всех до единого, кто имел на плечах плащи с крестами. Восточную башню впрямую не атаковали, заваливая ее защитников стрелами с боковых подходов. Укрывшись за телами убитых, рыцари огрызались редкими вылазками на узких лестницах, ведущих от стен на площадку башни. Длинное копье здесь было весьма кстати, не позволяя врагу сделать нескольких шагов до цели. В третий раз за сегодняшний день услышал Копьеносец сигнал сарацинской трубы, принесший ему передышку, но на сей раз это была не команда к отходу, а победный звук. Город пал, на башне осталось двое живых рыцарей.

–– Что будем делать, брат? – спросил его последний товарищ по оружию.

Копьеносец кинжалом провел по губам, показывая тому, что находится под обетом молчания, и занял свою позицию. Через полчаса, уложив две дюжины неверных, он остался один на вершине из груды тел, со сломанным копьем и стрелой в шее. В грудь его нацелилось не меньше двадцати лучников. На площадку поднялся хорошо одетый военачальник в одеждах с золотым шитьем, с дорогим оружием в руках, украшенных драгоценными перстнями.

–– Твое имя, воин?

–– Копьеносец, – ответил Копьеносец.

–– Саладин дарует тебе жизнь, можешь идти.

Знатная особа с интересом рассматривала противника, которого приходилось миловать, хотя он забрал у Аллаха множество верных сынов.

–– Я дал обет, что не покину Иерусалима.

–– Кому? Саладин освобождает тебя от обета.

–– Я дал обет Иисусу.

Сарацин пристально посмотрел в глаза рыцаря, подумал и махнул рукой солдатам, те опустили луки и оставили площадку. Над всеми башнями города были подняты знамена, кроме Восточной. Она еще целую ночь оставалась непокоренной, пока утром не обнаружили истекшего кровью Копьеносца, только после этого над Восточной башней был поднят стяг Саладина.

2

В части Безвременья, которое есмь Сейчас, над голограммой города Иерусалим, которое есмь Здесь, совершался Локальный план. Два Иерарха, известных как Иисус Христос и Аллах, были удручены. Тридцать тысяч душ, вибрирующих под именем Христа, и сто тысяч под именем Аллаха стояли на нисходящем Луче уничтожения тел, на прямом пути деградации своей эволюции. Половина душ, пребывающих Здесь в ближайшем Сейчас, покидала земной план с разорванными контрактами. Место вознесения Христа оказалось точкой сосредоточения людской ненависти. Сознание людей не воспевало Идею Сына Бога, а хваталось за камни, по которым Он ступал, будто камни становились при этом святыми и целебными. Локальный План вел через физические истязания тела к деформации Души в сторону ненависти к ближнему своему. Остающиеся на земле тела не сближали вибрации Имен Иерархов к Единому Имени Бога, а еще более разносили их друг от друга, понижая уровни и самих Имен Иерархов. Свободная воля собравшихся Здесь и Сейчас душ совокупно работала на Альтернативный Мир, локальный План был полностью на руку ему. Иерархи знали: нужны хотя бы две души, по одной из каждого лагеря, кто не проявит вибрацию общей ненависти, уже захватившей общий План цепкими пальцами. «Сейчас» в виде начала действа приближалось, но души не находились, и альтернативный План окрасился в ультрафиолет Торжества. Иисус видел многие созвучные ему Души и с той, и с другой стороны, но страх блокировал Луч Любви, идущий от него к ним. «Альтернатива» начала выстраивать мизансцену. Голограмма Иерусалима заполнилась актерами. Тех, кто находился снаружи, было втрое больше. Иисус прекрасно помнил этот город. Принимая в нем телесные страдания, он и не предполагал, что люди продолжат Его Путь подобным образом и изберут дорогу Падения, а не Вознесения, испытывая при этом муки умерщвления плоти. Над одной из башен он нашел молящуюся душу. Конечно, это был не единственный, кто молился, но это был единственный, не просящий за себя. Он желал встречи с Иисусом, ради которого оказался здесь. Он желал встречи с Иисусом, которого не нашел в другом месте, и он давал клятву Иисусу не покинуть своего места, пока сам Иисус не встанет рядом со Словом Своим. План менялся. Иисус принял обет, кармическая связь возникла, Иерархи получили возможность управлять планом. Теперь уже Аллах распростер взор над своим эгрегором в поисках души, которая ответит пионеру Плана. Альтернатива ускорила действо. Энергозатраты на Искривление времени с их стороны были огромны, последствия непредсказуемы. Непозволительно менять планы Создателя без компенсации. Несколько душ, притянутые светом Христовой связи с одной душой, отдали своих Хранителей ей. Душа оставалась в неповрежденном теле, хотя вокруг тысячи душ покидали тела каждую секунду. Сейчас Локального Плана заканчивалось. Человек, имеющий связь с Христом, остался один в окружении актеров чужой труппы. Но Иисус не мог спуститься к нему, Иерархов у плана двое. Схождение одного приведет к дисбалансу, другому же Иерарху никто сердце не открыл. Но нет, вот вторая душа, вибрирующая на имени Аллаха, открывает себя через своего врага. План соскальзывает с Луча ненависти.

3

Ночь была холодной. Башню продувало с запада свистящим ветром. Копьеносец умирал. Сарацины пощадили его, понимая, что с такой раной он не жилец. Копьеносец лежал на площадке, прислонив к себе древко разбитого копья, и старался не поворачивать голову. Стрела в шее не беспокоила его, кровь медленно покидала тело. Он смотрел на звездное небо и думал о Христе. Зачем мне Иисус, что сказал бы Он при встрече? Как стыдно было бы мне отвечать о стольких лишенных жизнях, как стыдно мне было бы за то, что пришел в град Христов за смертью, а не за жизнью вечной. Слезы катились из глаз рыцаря, он прикрыл веки, но яркое свечение заставило открыть глаза снова. Голова его лежала на коленях человека в светящихся одеждах. Боли в горле, как и стрелы, не было. Небесные звуки наполняли его разум покоем и радостью. Он догадался.

–– Это ты, Иисус?

–– Да, Копьеносец.

–– Ты пришел ко мне?

–– Нет, это ты пришел ко мне, один из многих тысяч. Я ждал всех, но тебе рад больше всего.

–– Ты не покинешь меня?

–– Нет, рыцарь. Бог никогда не покидает того, кто сам пришел к нему.

Судья

К неосуждению!

А кто судья?

Пронзит мгновение,

Не я, не я…

1Судейская мантия и парик, даже наброшенные небрежно, впопыхах, набегу, мятые, исторгающие запахи мела и нафталина, не по размеру вашей головы и плеч, делают из человека Судью. Вы возразите: а как же образование, лицензия, опыт? Да неужто отсутствие этих вещей в обычной жизни мешает вам судить другого, оценивать слова, поступки, одежды соседа по бытию, малознакомого или близкого родственника, нищего или богача, известного артиста или грязного бродягу, протянувшего сейчас мимо ваших ноздрей такой великолепный букет жизнеубивающих миазмов, – в общем, любого? Это же так увлекательно, а отсутствие лицензии… Да черт с ней! Это всего лишь бумага. Вы – судья, вы знаете больше всех из перечисленных прохожих, вы знаете больше тех, кто ученей вас, кто старше вас, кто мудрее вас, потому что вы самый Главный Судья. Есть только одно существо, которое умело прячется от вашего всепроникающего взора. Этот счастливчик – вы.

2

Судья смотрел на Обвиняемого. Давно немолодой человек со спокойным и слегка насмешливым взглядом не отводил глаз и, казалось, в ответ изучал Судью. Все это напоминало дуэль, волею насмешницы судьбы происходящую между товарищами. Каждый из них считал другого не врагом, но соперником, ибо в подобных случаях предметом спора является женщина, и пуля, выпущенная в друга, избавляет всех троих от неопределённости, то есть является благом. Судья не пользовался Делом, он прекрасно помнил все многочисленные факты, описанные в нескольких томах убористым почерком следователя, бесстрастно зафиксировавшего микроскопические подробности деяний Обвиняемого. В основном преобладала ложь, она была рассыпана по его жизни, как звезды по Млечному Пути, незначительными укусами совести, вырванными пуговицами с одежд Истины, театральными паузами в диалогах с близкими и любимыми. Судья видел оппонента насквозь, Обвиняемый походил на решето. Каждая неправда, произнесенная когда-нибудь, выжигала в целостности Сути дыру по размеру сотворенной лжи. Привыкший к вранью упрощает свое сознание. Судья же, по роду службы сталкиваясь с такими ежедневно, видел их как, плоские мишени на полигоне, качественно продырявленные прицельным огнем снайперов. В данном случае у мишени в районе сердца зияла огромная дыра. Такой кратер в душе оставляет только предательство и, как правило, не кого-либо, а самого себя. Обвиняемый переступил через Бога в себе, Судья видел это, знал это, прожил это. «Какое же решение вынести ему? – думал он. – Капитан корабля, загнанного вражеской эскадрой в ловушку, видит своим долгом взорвать арсенал, затопить корабль и сохранить честь, но на борту экипаж, сотни людей. Кто осудит капитана, сдавшего корабль и сохранившего жизни? Как будет судить себя сам капитан, уничтожив и корабль, и экипаж? Да, судейское дело не простое», – думал Судья, глядя на Обвиняемого, печально возвращающего ему взгляд из зеркала.

3

Ангел сидел в обнимку со своим подопечным у зеркала. Тот зачем-то напялил смешной парик и свою рабочую мантию и теперь с любопытством рассматривал ряженую куклу в отражении. Для ангела это был момент развлечения. Человеческая суть раздваивалась при помощи неких атрибутов плотного мира. Он не раз наблюдал эту сногсшибательную метаморфозу. Цвета ауры менялись иногда на противоположные, стоило снять с тела генеральский мундир и обрядить его в домашний халат, или, например, заменить на женской шее украшение из кремния на полиморфы углерода, и шея тут же удлинялась, а с ней вытягивалась цветовая гамма Сути. «Люди – удивительные создания», – сделал вывод Ангел и энергетически вернулся к подопечному. У того шло активное раздвоение посредством отражения через сознание своих грехов. Судья впервые в жизни решил судить самого себя. Вообще самобичевание – процедура неудобная для человека: нет размаха, да и достается больше тылам, а тыловики – толстошкурая сонная братия, им все нипочем. Надо бы, чтоб плеть взял кто-то снаружи, и роль палача с удовольствием берет на себя гордыня. Вращая от негодования глазами, она размахивается столь широко, что стороннему наблюдателю кажется, не слишком ли строг и критичен к себе этот прекрасный человек, осуждающий жизнь свою и поступки? Оправданны ли душевные муки его, находящего в себе изъяны, коих нет, и на какие вершины мученичества он хочет подняться, когда стигматы и так кровоточат по всему телу его? Выслушав все это, гордыня удовлетворится театральным замахом и опустит руку с плетью, плавно и медленно. Сейчас, разглядывая картонную драму, разыгрывавшуюся между Судьей и зеркалом, Ангел улыбался. Партия была как на ладони. Ментальное тело главного героя выдавило себя из кокона и бросало обличительные взгляды-молнии на простиравшуюся под ним жизнь. Эфир, разорванный в клочья плетью воспоминаний о мелких прегрешениях, секунду назад казавшимися невинными спотыканиями, сгибал до безобразных форм и без того неюношескую спину Судьи. Оболочка Причин реагировала выбросом крупных капель пота на загривок, прикрытый париком, и дрожью в коленях. Астральное тело выбрало обычную тактику защиты собственных границ: расслабило мышцы пищевода, заставляя физическое тело ретироваться в определенные места, хотя, надо отдать должное Судье, он еще держался. Всем дирижировал Страх. Не проявляли себя только Высшие Тела, полагая происходящее внизу ничтожным. В многочисленных молниях, проскакивающих между Судейскими очами и зеркальной поверхностью, Истинное Я, а именно Искра Божья, не присутствовала. Эго-программа отрабатывала запрос на собственное величие. Подконтрольные тела, встроенные в сеть, вели себя штатно. Человеку оставалось оторваться от зеркала и поставить точку в этом спектакле: не виновен. «Я не виновен ни в чем», – говорит себе Судья, и отправляется на службу (большой вопрос, кому?) со спокойным сердцем. Таков запланированный финал Здесь и Сейчас.

4

Судья отвернулся от зеркала. Ментал опустился с высокой трибуны в положенные ему пределы, эфир затянул лохмотья, Астрал перестал трястись, и над коконом неожиданно воссиял Атман. Гордыня, ослепленная светом Истины, выронила из рук плеть самобичевания, суть стащила с головы парик и сняла клоунский нос. В глазах Судьи стояли слезы.

–– А Бога я все так предал, – молвил он и бездыханный рухнул наземь.

Ангел, не осознавая произошедшего, продолжал улыбаться, глядя на Судью, развалившегося в невообразимой позе перед зеркалом. А сзади, за крылатые плечи уже обнял его тот, кто столько раз смешил Ангела в своем воплощении.

Через лес

Ты входишь в лес, весенний лес,

Где каждый птах из-под небес

Поет тебе «Христос Воскрес»,

И всякий зверь у ног твоих

Готов взрастить детей своих,

Но глух твой ум к подаркам сим,

И лес становится пустым.

Вообрази себе, что ты входишь в лес под сень дерев, принарядившихся молодой сочной листвой. Эти яркие смелые мазки экспрессиониста, набросанные дерзкой рукой и точным взглядом, не скрывают полностью скелетов ветвей и стволов, но заполняют пустоту пространства полотна весенним безумством красок и звуков, пьянящими ароматами проснувшегося мира, жизни, раскрывающихся навстречу тебе. Возможно, не ты вошел в лес, а лес распахнулся навстречу тебе. Сердце вырывается из груди и взмывает в самую гущу этого зелено-желто-оранжево-голубого бала. Оно оборачивается и смотрит удивленно сверху вниз на тебя: чего же ты застрял там, на лесной тропе, словно древний истукан друидов? Лети сюда, сбрось одежды, они мешают крыльям, цепляйся за серебряную нить, что протянулась от меня к твоей груди, и как быстрый паучок устремись по ней к своей добыче. Я, твое сердце, твой мотылек, жду тебя здесь, в ветвях дуба, что сотни лет назад упал желудем к твоим ногам с отцовской ветви. Целый век он поднимал свою ладонь так высоко, чтобы мы, развалившись теперь на зеленых подушках, могли наслаждаться шумящим изумрудным морем под нами, греясь в лучах ласкового солнца и слушая хоралы небесных певчих, соревнующихся в расцветках оперений и виртуозности гортаней. Не волнуйся об оболочке, она, обалдевшая от причудливых запахов, с разинутым до ушей ртом не тронется с места, пока мы оба не вернемся в ее костно-мышечную передвижную тюрьму.

Так родившийся в плотном мире человек входит в жизнь. Душа и Сердце еще вместе, еще вверху, тело же отдельно от них, внизу. Это называется Детством. Взросление запускает встречное движение Души и Тела. Первые шаги вглубь леса нетверды и осторожны. Хрустнувшая под ногой ветка или тряхнувший кустарник зверек пугают, но Душа, спрятавшаяся где-то в листве вместе с Сердцем, зовет манящим голосом Сирены, заменяя страх интересом, а сомнение необходимостью. Не переставая разевать рот от удивления и восхищения, человек, задрав голову, в поисках Души заходит все дальше и дальше в лесную чащобу отношений с себе подобными, собственных капризов, чужих амбиций, родительской заботы со всеми оттенками властности, подножками от сверстников, розовощеких и улыбающихся, и прочей религией и культурой, изобилующими в логах и оврагах, открывающимися твоему взору жизни. При этом потребность в Душе становится все сильнее, но она не торопится покидать занятых высот, предпочитая гнездиться среди соколиных гнезд, нежели вернуться в едва окрепшее тело, начинающее интересоваться табаком и спиртными напитками в медвежьих берлогах или на болотных кочках в обнимку с кикиморами и лесными духами. Наигравшись с болотными испарениями и вдоволь нахлебавшись трясины, облепленный пиявками и головастиками человек, выбравшись на твердую почву, отправляется дальше на поиски собственного Я, застрявшего в кронах деревьев, синеющих в глубине леса. Он бредет один, хотя вокруг полно грибников, охотников, лесных братьев и прочих заблудившихся. Все они стараются не замечать друг друга, делая это не со зла, а будучи занятыми поиском собственных Душ. Иногда они сбиваются в команды, кружки по интересам, организуют партизанские отряды или общества защиты природы, становясь при этом еще более одинокими внутри своих придуманных муравейников.

Смотри на тело свое, Душа, оно выбралось из бурелома Становления и обрело земляничную поляну Достатка. Распростертые руки сжимают пригоршню ягод, легкие забирают столько воздуха, что можно надуть воздушный шар Монгольфье средних размеров, на лице улыбка блаженства, вид немного глуповатый, но счастливый. Спускаемся к нему ближе, используя серебряную нить в качестве троса лифта. Направляемся к телу, переваривающему дары жизни, и зависаем в трех метрах от его пускающих от удовольствия пузыри губ. Человек почивает на лаврах Успеха, он спит и думает о разном и многом, но только не о Душе. Кто же в здравом уме и теле будет думать о докторе, коли ничего не болит. И тогда Душа натягивает нить внутри, где она крепится к сердцу, и возникает напряжение. Человек поднимается с шелковистых трав, от благоухающих цветов и сладких ягод и устремляется с райской поляны снова в лес. Наступает кризис среднего возраста. Тело осознает бытие без Души, руки скульптора не чувствуют глины, инструмент столяра рвет волокна-вены, художник не получает нужного цвета. Человек устремляется за серебряным лучиком, не глядя под ноги, едва успевая откидывать на бегу ветви, хлещущие по глазам, и… оказывается в глубокой расщелине, не редко с переломанными ребрами и сдвинутой челюстью, но боли физической при этом не испытывая или не ощущая. Он зрит Душу в этот момент, как видит звезды ясным днем со дна колодца забравшийся туда намеренно мальчуган, на спор, что не трус. Вот здесь, на дне расщелины, и происходит становление Личности Одухотворенной, которая карабкается наверх, цепляясь за корни, за ветки, за травинки, за кротиные хвосты и еще Бог знает за что, но то есть Вера пока только в самого себя, хотя и ее достаточно, чтобы опорой стал даже воздух. Выбравшись наверх поближе к солнцу, мох становится периной, щавель лакомством, а о сладких ягодах человек и не вспомнит, ведь перед его глазами, совсем рядом, руку протяни, его Душа ярким желтым воздушным шариком болтается на нитке в руке Отца. Он протягивает тебе нить и говорит: «Держи сынок крепко, выпустишь – улетит». Ты берешь нитку и для верности обматываешь несколько раз вокруг пальца. Желтый шар перед тобой и есть Счастье, ведь поход через лес был пустотой без него, но пустотой необходимой, чистым холстом для художника, бесформенной глыбой мрамора для скульптора, многочасовым ожиданием для охотника. Но что-то внутри тебя понимает: жизнь не принадлежит кому-либо, даже твоя собственная – тебе. Мастер соединяет свою жизнь с жизнью глины и тем самым дает жизнь своему творению – Голему.

Ты отвязываешь нить и отпускаешь Желтый Шар на свободу. Пусть и жалко терять то, что было твоим или казалось таковым, но даровать жизнь другому – вот твое предназначение, человек. Деревья вокруг редеют, лесная тропинка становится суше и шире, сквозь листву все ярче пробивается солнце. Ты выходишь из леса. Душа на ладони. Перед тобой бескрайнее поле, залитое Неземным Светом, ноги отрываются от земли, и ты воспаряешь. Рядом те, кого ты любил, вышедшие из леса чуть раньше, и те, кого ты забыл, но с кем уже проходил другие лесные чащи. Оглянись на свой лес, он прекрасен, как прекрасно и то, что сделал он с тобой, когда пропустил через себя, даровав свои тропы, овраги, мхи, изумрудные шатры и земляничные поляны.

Может быть Мир такой?!

Кто от Бога отдалился,

На осине удавился,

Раз, два, три, четыре, пять –

Я иду тебя снимать.

(Детская считалка)

Маленький Будда спускался с холма, заросшего тропическим лесом. Изумрудную вершину венчала старая пагода, в которой Будда провел всю ночь. Теперь он шел в долину, к людям, перепрыгивая с корня на корень и используя лианы в качестве тарзанок. Мальчик почти летел вниз, и внимательный наблюдатель заметил бы, что ни руки, ни ноги его не касаются ни ветвей, ни земли. Перемещаясь, Будда не прикасался к Миру. В ветвях над его головой также бесшумно и бесконтактно двигался Пернатый Змей. Бордовое чешуйчатое тело, обрамленное возле головы темно-синими перьями, напоминавшими раскрытые лепестки лотоса, меняло свои размеры от нескольких метров до длины среднего аспида в угоду ситуации по ведомым ему одному законам того мира, откуда он был родом.

У поваленной недавним ураганом секвойи им встретился Монах. Он сидел на корточках, привалившись к стволу дерева, с закрытыми глазами и шептал молитву.

–– Куда путь твой, добрый человек? – спросил Будда.

Монах, не открывая глаз и не прерывая молитвы, ответил одними губами:

–– Я иду к Будде, в пагоду.

–– Будды там нет, я только что оттуда, – сказал Будда.

–– Я всегда нахожу Будду, в какую бы пагоду не зашел, – монах открыл глаза и прекратил мантру.

–– Так, может, ты и есть Будда? – съязвила клыкастая ноздреватая морда Змея сверху.

Монах с удивлением посмотрел на третьего собеседника и ответил:

–– Нет, просто Будда не покидает своих пагод.

Теперь Пернатый пресмыкающийся с ухмылкой взглянул уже на Будду. Мальчик пожал плечами:

–– Пагод слишком много на одного Будду. Не говорит ли в тебе гордыня, о находящий Будду везде?

Монах было открыл рот, но тут подключился Пернатый:

–– А если ты не поднимаешься, а спускаешься, здесь важен угол зрения, тогда спуск твой приведет тебя не в Пагоду, а в Чистилище, к Шиве.

–– Но ноги мои устают, когда я подхожу к пагоде, значит, я шел вверх, – возразил Монах.

Будда улыбнулся:

–– Руки палача тоже испытывают усталость в конце рабочего дня.

–– Не искушать ли меня ты пришел сюда, отрок, вместе со своим странным спутником? – воскликнул Монах и поднялся на ноги. – Освободи путь мне к Будде, ибо он ждет меня, и в том Вера моя.

Змей растянул клыкастую пасть в подобие улыбки:

–– Но где он ждет тебя, Монах, вот главный вопрос?

При этом бордовый хвост опустился с ветвей и уткнулся в мальчика. Возмущенный Монах пропустил столь явную подсказку и, буркнув «прощайте», затопал через непролазные заросли на вершину холма.

–– Постой, Монах! – крикнул ему в спину Будда. – Что ты хочешь сказать Будде? Какой у тебя вопрос?

Правая нога Монаха застыла в воздухе, не успев завершить начатый шаг. Кашая, оранжевым пятном на фоне зеленого буйства, застыла в вечном неподвижности. Чудо-рептилия одобрительно моргнула мальчику огромным иссиня-черным глазом и в миг очутилась возле окаменевшей фигуры. Через секунду рядом с ней расположился и сам Будда:

–– Ты не можешь двигаться, но можешь говорить, монах. Откуда ты идешь?

Монах, привыкший к долгим медитациям, подразумевающим недвижимость позы, тем не менее был обескуражен. Он часто моргал глазами и пытался хоть как-то сигнализировать мышцам тела. Пернатый насмешник на сей раз помог ему:

–– Дело не в твоем теле, а во Времени. Наше Сейчас в тысячу раз медленнее земного, но к твоему языку и гортани это не относится.

Монах, пошевелив языком во рту, немного успокоился:

–– Я иду с той вершины, что вы можете видеть за моей спиной, из тамошней пагоды. Я спросил там у Будды, каков этот мир, и он отослал меня на следующую пагоду.

Будда моргнул, монах опустил ногу:

–– Кто вы? Посланцы чьей воли мешают мне на моем Пути к Будде?

Рептилия задрала квадратную башку с перьевым ожерельем повыше и торжественно раздув ноздри заявила:

–– Я – Пернатый Змей, а он – Будда.

Монах посмотрел на мальчика и сказал:

–– Я сотни раз видел Будду, и это не ты.

На что мальчик спокойно возразил:

–– Я Будда, но тебя вижу впервые. Я пробыл в той пагоде, – Будда указал на верх холма, – сегодняшнюю ночь и иду на другой холм, туда, где ты был вчера. Если продолжишь свой Путь, снова встретишь другого Будду, иллюзию.

Монах колебался. Слова мальчика, сказанные с невероятной внутренней силой и уверенностью, смутили его. Всю жизнь Монах искал Будду. Стоя перед его изображениями, он разговаривал, молился, спрашивал, рассказывал, но в ответ было молчание. Камень и золото обладают собственными языками, не доступными уху человека. Если Будда и отвечал, Монах не слышал. Не сам ли себя он гнал от пагоды к пагоде в теряющейся среди многих лет надежде? Неужели вот сейчас он говорит с Буддой, но готов разойтись с ним оттого, что не верит ему, но верит себе или своей иллюзии? А может, это просто мальчик с ручной змеей в его воображении? Много часов пути под палящим солнцем, усталость в членах и видения в голове. Монах посмотрел на ребенка, тот, будто уловив его мысли, широко улыбнулся, и там, меж редких детских зубов, «ничтоже сумняшися» увидел Вселенную, наполненную сверканием звезд, вращающих подле себя миры, дивные и неведомые, столь непостижимые, что Монах зажмурился, то ли от страха, то ли от восхищения, а открыв глаза, очутился в белой пустоте.

–– Я здесь и говорю с тобой, – прозвучал голос мальчика. – Ты спросил, каков этот Мир. Мир не такой, каким ты его представляешь Здесь и Сейчас, но он становится таким, каким ты видишь его Там и Потом. Будущее окрашивается теми красками, которые ты добавляешь в Настоящее, знай об этом и не порти Холст, созданный Творцом.

Белая пелена сползла с глаз Монаха, он стоял в джунглях на том же месте, где секунду назад посмотрел на улыбку ребенка, но ни мальчика, ни говорящей рептилии не было. Вверху сквозь густую листву проглядывала бело-золотая пагода. «Я иду к Будде, которого там нет, – подумал Монах, – к вечеру я войду в пустой храм, так обычно и бывает. Будда будет на другом холме и не услышит мои молитвы.»

Сомнения, словно обезумевшие осы, жалили уже не разум, но само сердце. Обернись он в этот момент, увидел бы за спиной Будду и его пернатого спутника, с интересом наблюдающих за осиной атакой. Монах не обернулся, но решительно произнес вслух:

–– Сам Будда поведал мне о Мире, который станет не таким, как есть Сейчас, но таким, как увижу его. Главное – видеть так, чтобы не испортить Холста. Будда ждет меня наверху.

И убежденный в своем просветлении Монах уверенно продолжил карабкаться вверх, хватаясь за лианы и перешагивая через корни. Пернатый змей, дождавшись, когда кряхтящий оранжевый фонарик исчезнет в зелени джунглей, повернулся к Будде:

–– Может быть, Мир и вправду такой?

Мальчик снова ничего не ответил и пожал плечами.

–– Ладно, – продолжил пернатый, – пари за тобой. Забирайся на спину, отнесу тебя в храм.

Монах, занятый подъемом, конечно, не заметил, как в ветвях над его головой беззвучно проплыло чешуйчатой бордовое тело с мальчиком на спине. Вечером, когда солнце облизывало колокольчик пагоды последним лучом, он вышел из джунглей к храму, на ступенях которого его встречал Будда.

Равенство

Бог нуждается в тебе

По твоей в Нем нужде.

В молитве не звучит равенство, хотя оно в ней заложено. Не в Слове-обращении, направленном снизу вверх, но в Идее общения, что являет собой горизонт не осознания, но уверования в получении Ответа. Даст ли свой ответ Бог сверху вниз? Упорству Икара можно позавидовать, но вот его судьбе? Не ослеп ли Савл на миг перед прозрением Павла? Обращаясь за Ответом, не требует ли молящийся от Творца такой Любви, – а это все, что Он имеет в своем распоряжении, – которую принять не в состоянии, и Всевышний, не желая навредить, замолкает? Не клянем ли мы Вселюбящего за отсутствие ответа, когда отсутствие и есть ответ?

Не означает ли молчание Бога призыва к равенству, но не в горделивом утверждении «Я Есмь Он», а в Любви, которая есть альфа и омега Всего? Частица Бога в биологической оболочке, при развитом воображении и наличии среднего образования, вполне способна стать равной по сути тому, что к месту и не к месту поминается как Бог, и примером здесь служит Иисус из Назарета. Человек из плоти и крови, подобный пишущему и читающему эти строки, равным стал Создателю и именуется Сыном Божьим оттого. Он и есть мерило равенства, с тем и пришел в этот мир. Не взять на себя грехи людские, ибо это под силу только Создателю, но явить собой пример равного с Ним в извлечении из себя Любви, созидающей энергии, выделения великого из «ничего», Вселенной из пустоты, демонстрации неограниченной силы из невидимого сосуда, всеобъемлющего множества из элементарной точки.

Открыть в себе Искру Божью – приравнять себя к Богу. Именно это сделал Иисус. Но как? Из-за непорочного зачатия? Из-за заранее известной ему миссии? Или оттого, что, возлюбив ближнего, стал, прежде всего, равным каждому. Не начинается ли Путь наверх с самого низа, с признания себя равнымнизшим, с отключения противящейся подобным экспериментам эго-программы?

Опустившись на колени и склонив голову перед Образом Святым, еще не приступив к словам молитвы, подумай: а нужен ли Святому образ твой, согбенный, коленопреклоненный, не равный?

Безмолвствовал Отец Небесный перед Иисусом, не равным Ему, но ответствовал Сыну Своему.

Как же стать равным? – спроси меня, читатель.

Ответ прост: через Заповеди и, как сказано, дорогу осилит идущий, но добавлю: снизу вверх, от последней к первой.

Не желай того, что есть у ближнего твоего. А возникнет ли желание таковое, коли уравнял себя с ним в душе своей? И пусть закрома его полны, а твои пусты, и стада его тучны, а твои тощи, но не видишь ты разницы меж Детьми Божьими и скорее захочешь отдать ему, если в том нужда его будет, чем стяжать от него.

Возьмем скрижали, дорогой читатель, и глаза поднимем на следующую строку: Не лжесвидетельствуй на ближнего.

Да не лечится ли этот порок равенством? Торговец, уравняв на чашах весов товар и груз, не станет упорствовать на глазах покупателя в обратном и, добавляя гири, одновременно снимать товар, если только он не сумасшедший. И не останется ли на базаре такой делец в одиночестве?

Равным себя признав ближнему, не повернется язык на слово худое о нем, поелику тогда худ и ты сам.

Следующая ступень: Не кради. Вернемся обратно на базар к знакомому торговцу. Он, бедолага, сидит, скучает в одиночестве. Так развлечем его. Полезай, читатель, на одну чашу весов, я же оккупирую другую. О, ты оказался упитанней. Пусть торговец уравновесит нас. У него есть гранаты, орехи, финики, арбузы, их и используем. Сунув мне в руки два арбуза и набив карманы финиками, он в два счета выставляет весы в баланс. Мы с тобой, дорогой читатель, уравновешены. А теперь вытащи у меня из кармана хотя бы один финик. Что произойдет?

Приняв в сердце идею равенства, а значит и равновесия с ближним, вам и в голову не придет залезать к нему в карманы.

Читаем скрижали дальше: Не прелюбодействуй. Равны ли жена и муж, ведь Создатель разделил их намеренно? Пытаясь уравняться, не вступаем ли мы в спор с Ним? Велик соблазн поковыряться в физиологических особенностях полов и их психологических различиях и на этой прекрасно возделанной почве засеять семена насмешливых сомнений по поводу равенства противоположностей. Но при этом не стоит забывать, о каком равенстве идет речь. Мы говорим о подобии малого великому, о голографическом равенстве не по размеру, но по сути своей. Искра Божья есть эманация Всеобъемлющего. Муж и жена имеют андрогинное начало. Прелюбодейство с точки зрения равенства духовного – изменение кармического ожидания в случае наличия партнера-души или разрушение кармического объединения в случае наличия таковой, что в конечном итоге ведет к нарушению Планового баланса, то есть равновесия. Осознание равенства с ближним противоположного пола – прохождение канатоходца по струне, высшая точка равновесности души на земном плане. И ежели мой балансирующий читатель одолел этот Путь и ступил на твердую поверхность, смотрим следующую заповедь: Не убий.

Мы равны. В заложенном в нас потенциале, в пройденных дорогах, в количестве пролитой крови и слез, в эволюционных заслугах, иначе мы не оказались бы близкими друг другу Здесь и Сейчас. Досрочное прекращение по своей воле земного пути чужой души – поставление себя выше Бога, а стало быть неравенство Ему и возвеличивание собственной воли над чужой волей. Тот, кто равен ближнему, равен Богу и не посягнет на то, что ему не принадлежит. Смотри-ка, читатель, мы уже безоружны. Ножи, арбалеты, базуки и крылатые ракеты свалены в кучу, весь этот хлам нам боле не надобен, поднимемся выше налегке.

Почитай родителей своих. Задумывался ли ты, читатель-космополит, об энергетическом резоне этой заповеди? Ну, есть мысли помимо возражений, при наличии самодурствующих и выживших из ума стариков, что почитать-то не за что, да и видеть не хочется?

А ведь твое почитание уравновешивает их. Ты как дитя есть набор грузов для восстановления энергобаланса, ты – коэффициент в уравнении своей земной семьи. Равенство с отцом и матерью через почитание делает всех членов семейства единицами; в какую часть уравнения не подставь коэффициент, равенство будет соблюдено, даже если родители уже не вместе. Так задумал Бог, а вдобавок выдал шпаргалку неразумным детям своим о десяти пунктах, к четвертому из которых мы и обратимся теперь.

Помни день субботний, суббота Господу Богу твоему. Ну и причем тут равенство? – спросит меня читатель. Все непонимание наше от того, что человеки выбрали десятичный счет, хотя Бог сотворил Вселенную дюжинном числом. Шесть дней думай о хлебе насущном, а седьмой – точка равновесия в дюжине – будь с Богом. Равночувствующий свою божественность станет искать опоры и обретет ее после шестого дня в общении с Богом, Имя которого не произноси напрасно – это начало высших Заповедей.

Кто возлюбил вся, равенством определив свое место в Мире Бога, не потревожит пустоту беспричинным и бессмысленным произнесением Имени Его, как не тревожит рыбак гладь вод, в глубинах которых внимательная и осторожная рыба ищет корма, а не погибели себе. Чем чаще говоришь слово, не наполненное ничем, тем скорее слово сие превратится в ничто. Равный Богу не поднимет на герб свой пустоту, но сохранит в сердце Всенаполненность, рыбаку же, шлепающему по воде в ожидании поклевки, ждать вечность.

Мой друг, мы подле вершины, и вторая заповедь: Не сотвори себе кумира. Кумир – это доминанта, он нарушает равенство. Через вторую заповедь Творец предупреждает о дисбалансе. Сотворение кумира – введение в энергетическое уравнение Вселенной члена, больше единицы. Неравенство локальных взаимоотношений искривляет Мир Бога, искажает Истину. Равенство с ближним дает равенство с Богом и исключает присутствие во Вселенной кого-то выше любой ее составной части по сути.

Если сейчас, возлюбленный мой читатель, ты готов убрать со стола бюст Наполеона и снять со стены постер Битлс, значит мы достигли вершины нашего путешествия: Я Господь твой, и не будет других.

В этой первой и самой важной заповеди сам Творец поставил знак равенства между Собой и тобой, Его творением, Его частью, Его Любовью.

Начни снизу, мой великолепный читатель, и поднимешь себя вверх.

Старец

От чего же, мудрец, моя жизнь такова?

От того, что ко мне за советом пришел.

А к кому же, мудрейший, идти мне тогда?

Возвращайся к тому, от кого ты пришел.

1

Сколько раз посох Старца ударил о твердь, столько же звезд возникло на небесном куполе. Когда он прошел полмира, южное полушарие обрело свои созвездия в том порядке, который известен нам теперь, а осилив вторую половину, посох озарил северную часть небесной сферы обеими Медведицами, красавицей Кассиопеей и холодными Волосами Вероники.

Мир как неизведанное закончился для Старца вместе со всеми его дорогами, пыльными трактами, мощеными улицами, нехожеными тропами, горными проходами, морскими путями и воздушными коридорами. Он вернулся туда, откуда начал свое Путешествие. Многое ли за это время видели его слепые по природе глаза? Ничего. Но Старец знал мир лучше кого-либо, ибо смотрел на него сердцем, ощущая краски и образы не в отраженных лучах, а обмениваясь корпускулами истины с сердцами предметов, составляющих Мир.

Много ли звуков на Пути восприняли глухие от рождения уши его? Все звуки, что наполняют Мир, прошли через сердце Старца и, не услышав ничего, он воспел симфонию жизни так точно, что мог заселять далекие звезды, запущенные в их термоядерном пульсировании прикосновением его посоха.

Сделав последний шаг в исходную точку и опустив посох, – в этот момент появилась в небеси Полярная Звезда – Старец прозрел и обрел слух. С удивлением он разглядывал новый для него Мир, искаженный полутонами, искривленный полутенями, скрывающий суть за оболочкой, прячущий острые клыки под овечьей маской, а страх – за начищенным до блеска забралом. Старцу было ведомо все, что есть в этом Мире, но сейчас он чувствовал себя младенцем, открывшим глаза для первого взгляда вместе со ртом для первого крика, и крик этот плотным пыжом застрял в горле его.

Начиная свой Путь стройным юношей, он завершил его Старцем. По мере истирания посоха сгибалась и спина его, ибо руки Старца ни на миг не выпускали звездорождающей опоры. Согбенный то ли под грузом сотворенного, то ли от увиденного открывшимися очами, потрясенный Миром, он выдохнул «Как же это?» и, выпустив из рук посох, сделал шаг назад…

2

Великий Лес спрятал в самом сердце своем одинокую скалу: укрыл ее от солнечных лучей и любопытных глаз еловыми ветвями, окружил болотами с армией злющей мошки и утробными стонами трясины, что гонит мурашки по коже и вздыбливает волосы на голове, затянул подходы паутиной с мохнатой стражей, таращащей свои красные, недобрые глазищи и нетерпеливо почесывающей многочисленные лапы.

Пустил Лес к скале только родничок с водицей кристальной да Старца, который, постелив в пещере лапник, остался здесь навечно делить собственное одиночество со всеми желающими, а таковых оказалось двое – солнечный лучик днем да Полярная Звезда ночью.

Так и коротал обитатель пещеры дни свои, счета которым не вел, потому как отмерял жизнь не сменами светил на небе, а Словом сказанным, но обмолвиться им пока было не с кем, так что День его был только в начале, вот и весь счет.

Как-то раз, иссохнув нутром, Старец выполз из пещеры и, став на колени у ручья, собрался напиться. Едва поднес он губы к воде, как навстречу ему из ручья высунулась голова форели.

–– Вот чудеса! – воскликнул Старец, отпрянув от неожиданности назад.

–– Никаких чудес, – спокойно ответила форель, поблескивая на солнце радужной чешуей.

Следует помянуть, что Старец был слеп и глух и, возможно, именно поэтому прекрасно слышал форель, которая продолжала:

–– Думаешь, у меня гипоксия? Да нет, увидела тебя и решила поговорить.

Старец радостно закивал головой и спросил:

–– У тебя есть имя?

–– Форель, – представилась форель.

–– А я … – начал было Старец.

–– Знаю, знаю, ты – Старец, – торопливо шевельнула плавниками рыба, – в Лесу тебя знают все.

–– Хорошо. – Старец улыбнулся. – Хочешь спросить о чем-то?

Форель мотнула под водой хвостом.

–– Да. Что испытывает человек, который, поставив сети, вытаскивает меня из воды на берег, вспарывает брюхо, предварительно постучав моей головой о камень, чтобы не трепыхалась и не мешала ему убивать меня? Какие чувства наполняют его, вываливающего мои внутренности на песок, лишающего возможности родиться на свет тысячам мальков?

Старец покачал головой и с трудом ответил пересыхающим ртом:

–– Я не знаю, я не делал этого.

Сторонний наблюдатель, доведись ему прорваться через паутину и гибельные топи и оказаться рядом, не услышал бы ничего. Человек и рыба, глядя друг на друга, просто шевелили губами.

–– Я отнерестилась только что, – устало сказала форель, – осенью дитя мое, выжившее, возможно, одно из тысячи, придет к тебе за ответом.

–– Ответ будет прежним, – вздохнул Старец.

–– Нет, – возразила форель, – ты достанешь меня из воды сейчас и сделаешь то, о чем я спрашивала. За тем я здесь.

И она высунула из ручья половину тела.

–– Обещай мне, – рыба окунулась в воду и резким движением выбросилась на берег.

Старец схватил ее, задыхающуюся, и поднес к воде, но, взглянув ей в глаза, развернулся, увидел в траве небольшой валун и с силой опустил на него рыбью голову.

3

Следующим утром Старец проснулся от непрерывного, зудящего, смешивающего тишину леса и журчание ручья с тревожным ощущением чего-то холодного в груди, точнее на груди, шипения. Протянув руку, он нащупал длинное, скользкое, извивающееся тело змия.

–– Скажи, скажи! – вонзалось змеиными укусами в самое сердце.

–– Сказать что? – прошептал в ответ Старец, а про себя подумал: – Жил до вчерашнего дня спокойно, а теперь не глушь, а проходной двор.

–– Я знаю, что чувствует человек, когда видит меня – страх и отвращение, – просвистел змий, – но знаешь ли ты, что испытывает змий, глядя на испуганную жертву?

–– Нет, – ответил свистом Старец, – скажи мне, я хочу это знать.

–– Я чувствую такой же страх и то же отвращение, но не к жертве, а к самому себе, к пугающему виду, к яду, что наполнил мои зубы. Я ненавижу себя, и от этого яд мой становится смертоносным. Только возлюбивший меня истинно нейтрализует яд, трансформирует токсин в обычную воду.

–– Так просто? – удивился Старец и дрожащей от волнения рукой погладил квадратную голову аспида.

–– И да, и нет, – увернулся от ласки змий. – Я приполз к тебе сделать укус, яд мой вызрел, и малой капли его достаточно для умерщвления человека, но я дам тебе минуту, наполни сердце свое любовью ко мне, или я наполню его смертью.

Старец вытянул руки вдоль тела, глубоко вдохнул и прошипел:

–– Как ты выглядишь?

Змий крутанул головой для собственного осмотра и усмехнулся:

–– Я – Тварь Божья, Его Дитя, Его Творение.

Старец представил себе змия как нечто, созданное Богом, и… заснул.

4

Сколько времени длилось его цветное забытье, нам неведомо, но вернувшись сознанием в этот мир, Старец обнаружил на груди сброшенную змеиную кожу, а на правом предплечье – свежую ранку от укуса. Солнце прокатилось по небесной дуге и утонуло в верхушках елей, лес ощетинился сухими ветками и иглами, готовясь к неожиданностям и перипетиям ночи.

Старец наслаждался ароматами теплого вечера, сидя у входа в пещеру. Недоступное взору его темнеющее небо постепенно принаряжалось мерцающими огоньками звезд, выстраивающихся, согласно замыслу Творца, в созвездия. Не видя всего этого волшебства, Старец ощущал происходящее сердцем, улавливая музыку сфер дальних миров с их болотами, скалами и старцами.

Внезапно шумный поток воздуха рухнул на скалу сверху, перед Старцем опустился на когтистые лапы огромный коршун.

–– Приветствую тебя, неведомый гость, – сказал Старец, – кто ты?

–– Я Ночная Птица, – огласил криком округу хищник, и мелкие грызуны забились в свои норы и укрытия, прижав серые лапки к черным, блестящим пуговкам-глазам.

–– И у тебя вопрос ко мне? – уже клекотом спросил Старец.

–– Да, – снова ухнул коршун, и половина мышиных сердец окрест лопнула от ужаса.

–– Говори, – спокойно отозвался Старец.

–– Из поднебесья я могу отличить полевую мышь от крота даже безлунной ночью или разглядеть саранчу на листе папоротника, но нигде не нахожу Бога. Есть ли Бог на земле?

При этих словах Ночная Птица гордо выставила мощный клюв на ярком фоне диска луны и широко расправила крылья.

Старец, почесав затылок и улыбнувшись, спросил сам:

–– Зачем ты спрашиваешь того, кто не видит ничего даже ясным днем?

–– Часто не видящий ничего, замечает все, ибо ему ничто не мешает смотреть в самую суть, – ответил коршун.

Старец, поразившись мудрости птицы, снова улыбнулся:

–– Ты не видишь Бога оттого, что Бог везде. Ты внутри Бога, и ты сам часть Его.

Услышав ответ, коршун резко подпрыгнул в сторону и, схватив когтями полевку, сунул добычу под нос Старцу.

–– Еда – это Бог?

–– Да. – Старец утвердительно кивнул головой.

Коршун разорвал грызуна и грозно спросил:

–– Смерть – это Бог?

Старец покачал головой:

–– Бог – это Жизнь, Он вдохнул ее в тело, а смерть принес ты.

–– Но ты сказал, что я – часть Бога и, значит, смерть несет Он через свои части.

–– Первый раз в жизни беседую с умной птицей, – подивился Старец пернатой логике, – пожалуй, умнее многих людей.

–– Ты не ответил, – настаивал коршун.

–– Смерть как одну из многих составляющих хаоса творит не часть Бога, а часть анти-Бога, что присутствует в живых от Антипода.

–– Я догадывался об этом, – произнесла Ночная Птица, – ты дал мне ответ на главный вопрос моей жизни. Благодарю тебя. Сегодня Антипод во мне перестанет диктовать свою волю.

Коршун взмахнул широкими крыльями, еще и еще, поднимаясь высоко в ночное небо, а затем сложил их и камнем рухнул в болото. Старец почувствовал вибрации от всплеска трясины и заплакал редкими, полусухими слезами старика. Из своих норок высунули мордочки грызуны всех пород и мастей, почуяв отсутствие в округе страшного хищника.

Вот и Бог явил себя в эти места – подумал Старец и, вытерев слезы, полез в свою пещеру.

5

Утро выдалось пасмурным. Скала, окутанная болотным туманом, напоминала морской риф, гнилым зубом торчащий посреди океана, не столь значительный, чтобы удостоится графического упоминания на штурманских картах, но достаточный, чтобы вспороть корабельную обшивку и отправить души бедных моряков в пасть дьявола.

Слепой Старец шумно втягивал ноздрями влажный воздух и, не чувствуя кожей солнечных лучей, представлял себе картину мира сейчас печальной и притихшей. Он схватился рукой за выступ у входа в пещеру, служивший ему ориентиром направления к ручью. Все звуки поглощала воздушная вата, но сделав шаг, Старец уловил впереди эхо двух шагов.

–– У меня снова гость? – произнес он в пустоту.

–– Скорее друг, – прилетел из молочного марева ответ. Слова были произнесены детским голосом.

–– Дитя? – удивился Старец. – Как ты попало сюда?

–– Ты привел меня.

–– Не понимаю. Кто ты?

–– Я это ты в начале Пути, – голос из тумана повеселел.

–– Я что, разговариваю сам с собой? – Старец и сам не понял, к кому обратился, но детский голосок тут же отозвался:

–– По-другому и быть не может, ведь ты глух и способен слышать только себя.

«Вчера ночью меня учила птица, теперь – ребенок», – подумал Старец. Младенец из тумана расхохотался:

–– Ты совсем одичал, если связываешься с пернатыми, они народец ветреный и злопамятный, особенно голуби.

–– А что ты скажешь насчет земноводных? Как тебе понравится пошептаться с аспидом и поразевать рот с форелью? – не без гордости заявил Старец.

–– Я горжусь тобой, ты – полиглот, – съязвил младенец, не покидая своего туманного укрытия.

–– Давненько я так не развлекался! – Старец расплылся широкой улыбкой.

–– У меня вопрос к тебе, – вдруг очень серьезно проговорил юный собеседник из плотной капельно-воздушной завесы.

–– Послушай, мой милый я-в-начале-пути, – торопливо прервал его Старец, – три существа, задавшие мне каждый свой вопрос, плохо закончили. Я совсем не хочу потерять себя, такого юного и прекрасного собеседника. Не задавай вопроса, не вынуждай меня отвечать.

–– Я ради него здесь, – прозвучало из тумана.

Старец понимающе кивнул головой и пробурчал:

–– Не сомневался, ну, давай.

–– Когда ты превратил меня в Старца? – туманный образ заколыхался под тихим дуновением ветра.

Старец, наморщив лоб, начал вспоминать и, как продавец сахарной ваты, накручивающий перед нетерпеливой ребятней на палочку свою сладкую субстанцию, начал наматывать Время, полное вкраплений ярких событий, словно прилипшую к патоке мошкару, на отсутствующий посох. Вот оно. Сделав ребенком первый шаг на Пути и ударив посохом, он зажег альфу Южного Креста и… возгордился.

Следующий шаг делал уже Старец.

–– Моя гордыня убила тебя во мне, – ответил Старец. Туман полностью рассеялся. Возле одинокой пещеры стоял одинокий человек, разговаривающий сам с собой. Картина, знакомая миру многими тысячами примеров.

–– Прости меня! – прозвучало над скалой, эхом отразилось от каменных уступов, скользнуло по ленте ручья и рикошетом ударило в куст бузины, потревоженные обитатели которого возмущенно вспорхнули в утреннее небо. Перекрикивая друг друга, четверка клестов, выстроившись в ромб, сделала круг над скалой и спикировала на возмутителя спокойствия.

Мальчик семи лет, стоящий у скалы, пригнулся от неожиданности, но не испугался и помахал вслед клестам, со свистом пронесшимся над его головой в сторону Великого Леса.

Солнце окончательно поднялось над макушками елей, день начался.

–– Пора! – сказал он сам себе и бодро зашагал через болото. Ступни его не касались трясины, а с лица не сходила счастливая улыбка ребенка.

Мысль

Где мысли, форму обретя,

Подобие свое встречают,

Там будущее назначает

Себя на смену бытия.

-– Учитель, что есть Время?

–– Мысль.

–– Мысль?

–– Будущее сформировано мыслью в настоящем, как настоящее есть продукт мысли из прошлого.

–– Чьей мысли, Учитель?

–– Совокупного Творца.

–– Как это?

–– Всего, что может мыслить. Начиная с Создателя и заканчивая тобой.

–– Но если я перестану мыслить сегодня, разве завтра не настанет?

–– Завтра не настанет, если прекратит творить мысли Совокупный Бог. Твое бездействие не сильно повлияет на будущий Мир.

–– Но все же повлияет?

–– Несомненно, ведь множество потеряет выпавший член, и будущее станет иным, нежели могло бы сформироваться и с твоими помыслами впридачу.

–– Значит, я важен для мироздания?

–– Как и все участники.

Я зажмурился, стараясь представить, как мои внутренние рассуждения на самые разные темы проворачивают огромное зубчатое Колесо Времени, запуская многочисленные шестеренки и пружины, отправляющие детей в школы, а суда в морские дали, объявляющие посадку на поезда и самолеты, заставляющие сердца влюбленных биться чаще при взгляде на стрелки часов, вращающие планеты вокруг гигантских звезд, несущихся в бесконечном пространстве Вселенной.

Объять разумом подобное у меня не получалось. Неужели стоит мне отключиться от процесса мыслеобразования каким-нибудь варварским способом (определенное количество эля подойдет для этого!) – и блуждающий астероид вместо того, чтобы пролететь мимо, врежется в небесное тело, оставив на нем кратер километрового диаметра, а в случае с обитаемой планетой – погубив все живое пожарами, наводнениями и пылевым облаком в атмосфере на многие годы.

Подобное мыслетворчество точно приведет к отказу от спиртного, и не в будущем, а в настоящем.

–– Ну вот, за завтрашний день я спокоен, – улыбнулся Учитель, явно прочитавший мои мысли.

Открыв глаза, я сказал:

–– Не могу ни осознать, ни вместить Истину эту.

–– Межзвездные расстояния аршином не мерят, – заметил Учитель.

–– Ты о постижении бесконечного конечным? – бросил в ответ я.

–– Угу, – отозвался Учитель.

–– Может, если ты попробуешь объяснить мне, что такое мысль, я пойму, что такое Время?

–– Меняешь аршин на сажень? – Учитель как истинный педагог был беспощаден: – Изволь. Мысль – это листок с Древа Плана, упавший к твоим ногам под порывом Ветра Дарения или сорванный самостоятельно Рукой Намерения, это – Слово Творца, услышанное тобой Наверху и обработанное мозгом Внизу, это – часть того, что Есть, пропущенная частью того, кто Есмь.

–– Учитель, я вдруг подумал, не оставить ли нам мысль в покое?

–– Я еще не закончил с ней, – недовольно прервал меня он: – упавший с Древа листок сгниет, будучи неподнятым или брошенным, в случае, если был сорван. Сохраненный, он ложится в гербарий Нового Древа на то место, куда решит каждый. Так рождается Новый План, не копия Изначального, но пропущенный через многие руки участников. Гербарий – будущее, раскладка листов – Время, течение Времени – перемещение листков с Древа на Древо.

Моего воображения явно не хватало для усвоения представленной Учителем картины. Древо напоминало дуб, но с кленовыми листьями, а при попытке сорвать хоть один листок на макушку сыпались желуди размером с пушечное ядро и, судя по раскалывающейся голове, такого же веса.

Я решил отшутиться:

–– Учитель, а что насчет плодов, или на Древе только листья?

–– Сэр Исаак Ньютон подойдет для примера? – парировал Учитель.

Я застыл, обескураженный:

–– То есть плоды имеются?

–– Все гениальные открытия – это плоды Древа Плана. Мог бы и сам догадаться! – Учитель демонстративно закатил глаза.

–– Значит, мы черпаем из …

–– Безмолвия, – подсказал Учитель.

–– …Из безмолвия элементы Мира и, складывая их по-своему в Новый Мир, запускаем Время, – закончил я, гордый собой.

–– Если грубо, то да, – остудил мой пыл Учитель.

–– А поскольку элементы Мира тонкоматериальны и, как известно, в начале было Слово, то размещение элементов осуществляется мыслью! – мне показалось, что я сделал весьма умный вывод.

–– Если совсем грубо, то да. – Учитель никак не давал расправиться моим крыльям.

–– Может быть, тогда нам вернуться ко Времени?

Учитель недовольно взглянул на меня и поинтересовался:

–– Какая же аллегория устроит тебя?

–– Река, – сразу же пришло на ум.

–– Полагаешь, что объяснение Времени через сравнение с рекой будет простым?

–– Я уже ни в чем не уверен, но полагаю, что да.

–– Люди, особенно поэты и доморощенные философы, склонны сравнивать Реку и Время из-за течения вод и соответственно событий, но позиция наблюдателя, стоящего на берегу Реки Времени, плоска, пассивна и не дает понимания сути Времени. Река движется без твоего участия, ты опускаешь ногу в воду или бросаешь камень – поток в целом не меняется. Чтобы понять Реку, надо стать Рекой, очутиться внутри.

–– Галькой на дне, – вставил я.

–Она так же пассивна, как и наблюдатель на берегу, – продолжил Учитель, – стать рекой – значит стать ее частью, то есть водой.

–– Как это? – не понял я.

–– Ты – молекула воды с присущими тебе физико-химическими свойствами, заложенными Природой. Ты пребываешь в определенном агрегатном состоянии, позволяющем двигаться в определенных руслом рамках под действием притяжения (привет Сэру Исааку Ньютону и его яблоку!) сверху вниз по тверди. В тебе как в человеке Творцом заложена способность мыслить, это твое тонкоматериальное агрегатное состояние. Мыслительный процесс всех тех, кому он подвластен, создает возможность движения Потока Времени, а о Законе Притяжения Мыслей позаботился Создатель. Вот и вся аллегория Время-Река.

Признаться честно, я почувствовал легкое головокружение. Просто воспринятое на слух не раскладывалось по ячейкам привыкшего к структуризации информации мозга. Набор моих мыслей при этом был таков, что я начал сомневаться в адекватности будущего, которое они, если верить Учителю, прямо сейчас формировали.

Учитель же с удовольствием наблюдал картину внутреннего сражения, выведенную на экран моего лица. Мимические окопы и редуты разглаживались лицевыми нервами и тут же образовывали новый сложный рельеф оборонительных сооружений, призванных оградить привычное мировоззрение от обрушенных на меня Учителем новостей.

При этом он улыбался, а я защищался.

–– Скажи, Учитель, а мы стоим с тобой под одним Древом? Уж слишком тяжел для меня такой листопад.

–– Все мы гуляем по Райскому Саду меж разных Древ и можем срывать с них листья и плоды где нам заблагорассудится или где получится.

–– Получается, Рай – это Хранилище Планов?

–– Это Хранилище всего, хотя термин Хранилище не очень подходит.

–– Почему?

–– Хранилище – мертвое место, Рай – живое. То, что было Задумано, проходит через сито мыслящих и формирует Бытие, которое возвращается в Рай как История, как удобрение для Новых Древ.

–– Наши мысли – удобрение для Райского Сада?

Учитель расхохотался.

–– Если очень-очень грубо, да. Наши мысли – обратная связь с Творцом, Его Самопознание. Он предлагает Идею, мы сотворяем Форму, Он исследует ее и корректирует Идею в Новую Идею. – Учитель обратил взор к небу и молитвенно сложил ладони: – Неужели непонятно?

–– Не расстраивайтесь так, Учитель, – попытался успокоить его я, на что получил ответ:

–– Беспокойство – удел нагибающихся за упавшим листом, я же предпочитаю срывать.

–– И какой листок у вас в руках сейчас?

–– Лист той предельной нагрузки, которую может выдержать своим сознанием мой ученик.

Я указал пальцем себе на грудь.

–– Да-да, речь о тебе. Чтобы твое завтра случилось более осознанным, позволь предложить тебе еще одну аллегорию.

–– Я весь в благодарном внимании.

–– Мысль – это Дитя. Чаще неразумное, но иногда мудрое не по годам, нетерпеливое, вырывающееся из рук или тихое, усидчивое, прижимающееся к родителю – в общем, у каждого свое, но у всех одинаково искреннее в выражении себя и любимое безусловно. Человек, рождая мысль, убежден в ее правоте и уверен в ее истинности и как создатель человек честен перед собой в предначертании будущего бытия. Далее Дитя попадает в руки няньки – эго-программы. Она навешивает на мысль ярлыки сомнения или самомнения, обряжает в одежды учтивости и учит куртуазному языку самости. Таким образом, на прогулку выходят не розовощекие улыбающиеся карапузы, а упакованные определенным образом куклы с недовольными пристальными взглядами в поисках себе подобных. Их маленькие, но быстрые ножки начинают раскручивать Колесо Времени, их звонкие голоса наполняют площадку, где еще минуту назад стояла тишина, разноцветным гомоном – вот то, чего не было до них, будущее, и одним своим присутствием они ускоряют энтропию этого Мира вверх. Наигравшись, детвора покинет площадку, ибо на смену приходят новые порождения человеческого ума, приносящие в своих карманах новое будущее.

Учитель замолчал, я не прерывал этой тишины, стараясь угадать, какой лист упадет мне сейчас в руку, или, может, напрячься, подпрыгнуть и сорвать его самому с ближайшей ветки, а затем войти в поток, погрузиться в него с головой и стать, пусть на мгновение, молекулой воды, стремящейся к морю, или наоборот, вращающей навстречу себе берега, мосты, причалы и города, чтобы наконец подтянуть морской берег с песчаным пляжем. Вот это будущее.

Что же касается ребенка, еще маленького, но уже такого смелого, рвущегося на детскую площадку, то, пожалуй, без няньки тут не обойтись.

Шаг

Кому приличествует Слава

Громоголосия тиши?

Таких здесь нет, ни по уставу,

Ни по велению души.

Когда-то вам придется шагнуть в пустоту. Пугающее безмолвие будет искать в ваших глазах решимость, а ваши глаза – присутствие опоры. Под ногами все еще будет ощущаться привычная твердь вашего мировоззрения, устланная мхом самости с редкими вкраплениями заостренных валунов сомнений, но необратимость Шага уже оторвет голограмму Я от физической оболочки, что вызовет раздвоенность сознания и стойкое ощущение нахождения не в том месте. Вам знакомо это чувство? Без сомнений, Вы на краю.

Наслоения человеческого опыта многих воплощений поднимают его вверх, каждый последующий опыт усложняется, утончается, сужая слой количественно, но уплотняя его качественно, что придает эволюционным накоплениям форму пирамиды. Остановка в духовном развитии венчает такую Эволюционную Пирамиду либо острой иглой, либо широким плато, но в обоих случаях устоять на вершине вы не сможете и вынуждены будете сделать свой Шаг.

Собственно, все ваше существование до Шага есть подготовка к нему – долгое строительство ковчега без чертежей и навыков из материалов, что оказались под рукой, и с командой, которую прибила к вашим берегам Фортуна.

Итак, все готово к отплытию. Команда на борту, паруса подняты, трюмы полны запасами воды и провизии. Прозвучала команда «по местам стоять, с якоря сниматься», капитан, прильнув к подзорной трубе, уже видит на горизонте проявившиеся в тумане Берега Нового Познания, но судно не трогается с места, оно все еще на стапеле и не спущено на воду. Ваше имя золотой краской выведено на борту, скулы ковчега трижды промаслены, штурвал отполирован до блеска, но под килем подпорки и земная твердь.

Вы создали макет, копию настоящего, но неработающего Сознания. Ваш опыт реален: гвозди, доски, пенька, все прощупывается, штурвал крутится, паруса надуты ветром, а Сознание иллюзорно, ковчег стоит на месте.

Свесившись с борта, теперь вы понимаете и без подзорной трубы: только чудо сдвинет вашу конструкцию с места. Таким чудом неоднократно являлся Потоп – событие в жизни человека, приносящее большую воду под днище его ковчега-сознания, смывающую при этом все, что близко и дорого, что понятно и удобно, все, что составляет для потерпевшего понятие Жизнь. Если не желаете такого развития событий, тяните свой ковчег к большой воде сами и не смотрите на меня безумными от возмущения глазами.

Ноша тяжела и не подъемна? Так оставьте ее и поспешите налегке. Во время Потопа ковчег, что держит вас на волнах, не главное, главное, чтобы волны держали вас.

Шаг ждет от вас решимости, и если сознание не дает эту решимость, его нужно оставить, снять, как снимают тяжелую котомку с утомленных плеч, как сбрасывают обувь и одежду, внезапно оказавшись в воде, как избавляются от Старого, чтобы принять Новое.

Да под силу ли такое? – возмутитесь вы, – одной древесины ушло три сотни кубов, трюмы забиты, пороховой склад под завязку, команда, не собирающаяся покидать палубу. А якорь, вы забыли про якорь!

Вот как раз о якоре никто не забыл. Тот, что призван удерживать на рейде ваш ковчег, – брелок на тонкой цепочке по сравнению с вашим собственным, не позволяющем сделать Шаг. Имя ему – Страх. Он зацепился за самый первый опыт и протянул свою чугунную цепь звено за звеном через все слои воплощений. Ваша Эволюционная Пирамида наколота на него, как бабочка на иглу лепидоптерофилиста. Поднять такой анкор со дна, разбирая каждый случай, расчищая каждый слой, освобождая путь наверх, невозможно. Выполнить такую работу – прожить заново все жизни с измененным сознанием. Времени на это нет, Шаг ждет. Уберите разом свой Страх, одним движением скиньте с себя выцветшее, оборванное, но удобное платье прежних взглядов, обнажите душу для Света.

Сказать легче, чем сделать? Каким образом стащить с головы шляпу, если сквозь нее проросли волосы, а с ног стянуть протертые сапоги, голенища которых неотделимы от кожи? Ответ один – Верой. Будь в вас веры с ячменное зернышко, сдвинете гору, не говоря уже о не самого выдающегося размера ковчеге. Конечно, речь не идет об иступленном «Верую» едва переступившего порог храма прихожанина, вдруг проникшегося незнакомым ему доселе чувством при взгляде на Распятие. И пусть даже слезы на глазах искренни, но вера в данном случае только звук, утонувший под сводами нефа. Для Шага нужна Вера «в коконе» – устойчивая доверительная связь между тонкими телами.

Как она выглядит? Приблизительно так: Вера физического тела эфирному подобна вере новобранца, которого капрал выпихивает из окопа под перекрестный огонь трех пулеметных расчетов со словами «сынок, мы все умрем, но не сегодня. Ты веришь мне?».

–– Да, сэр! – возбужденно отвечает юнец и, подхватив винтовку, выпрыгивает из окопа. Эфирное тело как голографическая копия физического обещает не рассыпаться ни при каких условиях, даже если тело молодого солдата разлетится на куски, оросив бруствер кровавым дождем.

Вера Эфира Астралу более утончена – растению нужна жирная почва, согретая солнцем и напоенная влагой. Семя доверяет руке сажающей, да не будет брошено оно на камни под палящие лучи, с одной стороны, и то, что дожди в этих местах льют не беспробудно, давая возможность ближайшей к планете звезде пробиваться сквозь тучи своими лучами, несущими свет и тепло, с другой. Взор эфирного тела обращен и вверх и вниз в своей Вере, впрочем, как и у Астрала, внешней оболочкой которого является Ментал. Их взаимодействие в Вере сродни отношениям Ученика и Учителя. Первый безоговорочно воспринимает слова второго как истину. Эта доверительная связь направлена от Ментала к Эфиру, вниз, Вера же ментальной проекции Телу Событий представляет собой безусловное доверие Учителя Истине, которую он несет Ученику. То, что не определяется и не ощущается присущими низшему телу органами и способностями, транслируется через сердце – единственное место в физическом теле, созданное для подобной функции.

Вера Каузала, движущего поступками, направленная к Буддхи, самой Энергии Веры, самая мощная и самая сложная, именно она сдвигает горы и разводит моря в проявленном плане через тонкоматериальную работу. Достижение этой Веры трансформирует человека в Богочеловека. Якорь теряет всяческий вес, он просто исчезает, в скулы ковчега начинает бить невесть откуда взявшаяся волна, а пулеметные очереди проходят мимо героя, не причиняя ему и малейшего вреда. В этом канале Иисус творил чудеса, с этой Верой он взошел на Голгофу.

Между Буддхи и Атманом Вера такой чистоты, что, взгляни человек на этот канал, глазное яблоко расплавится, как яйцо на сковородке, и дабы его участь не повторил и язык, на этом месте умолкнем и вернемся к Шагу. Не забыли – он ждет.

Допустим, теперь вы представляете собой светящийся кокон тел. Каждое не беспокоится о себе и доверяет соседу. Якорная цепь Страха, пронизывающая вашу Эволюционную Пирамиду, переродилась в Серебрянную Нить Веры, объединяющую все ваши тела. Сейчас вам подвластно все, но удерживать подобное состояние сознания долго вы не сможете, даже десятая доля земной секунды потребует энергозатрат на удержание Абсолютной Веры, сравнимых с Актом Вознесения души или левитацией плотного тела.

В этот бесконечно малый миг озарения и нужно совершать Шаг, но куда? Направление Шага единственное, в болоте нога ставится на кочку, а если нет, вы оказываетесь в трясине сначала по пояс, затем по горло и наконец целиком. Шаг мимо Шага с бесконечной энергией Веры – выход в альтернативные сферы с тяжелой миссией высветления отсутствия Света.

Как же понять, куда делать Шаг? Ваш компас – сердце, душа ведет диалог с разумом через этот орган. Свои потребности она транслирует через ритм, чистоту носителя, то есть крови, и давления в сосудах, бесперебойность процесса и химический состав. Оценить и услышать себя подвластно разуму, как и понять душу, подсказывающую направление Шага.

Ступающий по минному полю в безлунную ночь без приборов и фонарика – вот точная копия совершающего Шаг, но с одним отличием – он идет к Смерти, а вы, мой внимательный читатель, к Жизни.

Кто же Я, если ты не Иисус?

-– Что повскакали с насиженных мест?

–– Кто-то на гору тащит крест.

От зуба отломился кусочек, совсем крохотный. Я трогал языком образовавшуюся выщерблину, и это нежданное изменение привычной картины мира выбивало из равновесия сильнее, чем, например, известие об объявлении войны стране с армией, многократно превосходящей вашу, случись такое прямо сейчас. Досаднее всего было то, что виноват в этом я сам – вовремя не выплюнул финиковую косточку и, бесцельно бултыхая ее во рту, видимо слишком сильно сомкнул челюсти. Возрастающая обида на себя заполнила все мои мысли.

Знаете, так бывает: маленькая мошка крутится вокруг, прямо перед глазами, гипнотизируя, вытягивая вас из реальности вместе с имперским шлемом на голове, из-под которого пот градом застил глаза, уже не воспринимающие окружающего мира, кроме этой назойливой черной точки. В ушах глухо и далеко звучит команда «му-рус», вы выполняете перестроение бессознательно, занимая свое привычное место, прикрыв щитом товарища и выставив вперед гасту. Противник начинает сближение. Снова глухая и безличная команда центуриона «перкуто» звучит где-то в голове, и ваши ноги распрямляются для встречного движения к смерти, но опять же без вас, насекомое не отпускает от себя ни взора, ни разума. Не дождавшись нужной дистанции, вы в бешенстве освобождаетесь от копья прежде команды и наконец-то свободной рукой лишаете жизни тщедушное тельце надоевшего москита. Сознание возвращается к вам, в отличие от вашей гасты, и вовремя. Вы в атаке, с пустой рукой, до передней фаланги противника остается несколько шагов, и вы успеваете выдернуть из ножен меч.

«Выбить его, что ли?» – подумал я, прощупывая зуб и глядя на центуриона, но тут же отказался от этой идеи. Сотник был то ли асманом, то ли из галлов, тех, что корчуют пни руками. Кулаки у него были размером с бычью башку, высадит полчелюсти.

Вечерело. Крикливая толпа любопытных до чужих страданий уже разошлась, здесь, на горе, было тихо. Успокаивался и город внизу, даже стоны казненных стали тише и реже. Товарищи мои после бурного дележа одежд того несчастного, которого все издевательски величали Царем Иудейским (для чего им его окровавленные лохмотья?) дремали на прогретых камнях горы-Черепа, не желая шевелиться, как и сама гора. Умиротворенность пейзажа портил центурион. Он нервно расхаживал меж крестов, не выпуская из рук копья и останавливаясь ненадолго у распятия Иудейского Царя, затем опять по одному ему ведомой траектории начинал свои причудливые перемещения, и так до следующей остановки.

Я закончил исследование скола языком и начал ковырять его ногтем, процесс внутреннего истязания ничтожной утраты собственной плоти грозил перейти в ночную фазу. Внезапно центурион, завершив очередной подход к распятию, выбранному им для постоянных остановок, ткнул висевшего на кресте бедолагу копьем под ребро. От неожиданности такого его решения палец застыл у меня во рту.

–– Воистину говорю, этот человек Сын Божий, – произнес сотник, глядя вверх. Я тоже поднял глаза к полуприкрытым векам мученика, уже испустившего дух. Отколовшийся зуб, боль от раны в правом плече, славный город Иерусалим, Римская Империя, Теория Большого Взрыва и не выплаченное за три месяца службы жалование перестали существовать – передо мной стоял Распятый Иудей.

–– Вопрошай! – прозвучало в голове.

–– Кого? – мыслью на мысль отозвался я.

–– Вопрошай себя, больше некого! – снова возникло в голове.

–– Я разговариваю с собой?

–– Со мной! – мне показалось, безжизненные веки распятого дрогнули.

–– А мне кажется, я разговариваю сам с собой, – пронеслось внутри меня гулким эхом.

–– И это правда, – получил я ответ непонятно от кого и откуда.

–– В чем же она, и кто ты на самом деле?

–– Я это ты, только уже распятый, и, обращаясь ко мне, ты обращаешься к себе, висящему на кресте. Вот и вся правда. Мы оба, вместе, поднялись на Голгофу, одной дорогой, но разными Путями и, ты удивишься, с одной Целью.

Видимо, вся мошкара с северных болот бриттов, преодолев неимоверное количество лиг, собралась внутри моего черепа. Гул там стоял такой, что я заткнул уши руками и с силой сдавил виски – из глаз брызнули слезы. Шум прекратился, и я расслышал: «Не хочешь мучений, отведи взор свой».

–– Не могу! – мысленно выдавил я.

–– Тогда вопрошай.

–– Как я могу быть тобой, если мы разные люди, от разных родителей?

–– У нас один Отец! – потрескавшиеся и испещренные кровоподтеками уста убиенного искривились в улыбке, или мне это только привиделось?

–– Ты говоришь загадками: один Отец, одна Цель. Я не понимаю тебя.

–– Прежде меня ты не понимаешь себя. Единый Отец и есть наша единая Цель.

–– Чего же ты или я, или кто-то еще, поселившийся внутри меня, хочет?

После этих слов, вырвавшихся уже вслух, меня пробила дрожь, хотя ночь, надвинувшаяся на гору, была теплой. Я посмотрел на легионеров, не слышали ли? Те мирно храпели, убаюканные ласковым ветром и трелями цикад, окружившихместо казни плотным кольцом бесперебойной трескотни. Сотника не было, наверное, отправился в расположение центурии. Хотелось пить, я пошарил вокруг, все запасы воды и питья были давно уничтожены, осталась только губка, смоченная уксусом. Последним к ней прикасался Иудей, и никто не знал, был он жив или мертв при этом. Я снял ее с копья и поднес к губам, не испытывая никакого отвращения.

–– Пей, это Жизнь, ибо смерть я попрал смертью, – внутренний диалог возобновился.

Уксус кислил, но облегчил ощущение сухости во рту, и я с благодарностью приложился еще раз.

–– Что ты имел в виду, говоря про жизнь и смерть?

–– Что есть Жизнь, а смерти нет. За смертью всегда следует Жизнь, каждый раз, всякий круг.

–– И как быстро Жизнь сменяет смерть? – спросил я повеселевшим голосом (уксус был смешан с вином).

–– На третий день, – коротко ответил он, или я, или не знаю, кто еще.

–– Значит, ты на третий день оживешь?

–– Истинно так.

–– Если бы в последнем сражении я не успел достать меч и отбить удар в свою сторону, бритт снес бы мою голову топором, и на третий день я был бы жив?

–– Истинно так.

–– Не смеши! – возмутился я. – Скольких товарищей я оставил в земле, сотни, тысячи, все они там до сих пор.

–– Истинно говорю тебе: они живы.

–– Да, может, в памяти моей это так. Но никто из тех, кого положил я с почестями спать навеки, не дотронулся до плеча моего ни на третий, ни на какой другой день.

–– Они живы, ибо стоят сейчас подле меня, все до единого.

–– Тогда где ты, если подле тебя стою я и вижу только троих храпящих легионеров и троих распятых на крестах?

–– Я Дома, в объятиях Отца.

–– А где я?

–– Ты на пороге Дома, но так же Отец обнимает и тебя.

Испустивший дух Царь Иудеев ставил меня в тупик, истязал мой разум, как я истязал его тело, плетью подгоняя в гору. Сейчас он вел меня на казнь, и я чувствовал тяжелый крест на своих плечах.

–– В чем же разница между нами? – пыталось обороняться мое сознание.

–– Никакой разницы нет.

Стенобитное орудие непостижимой Истины выдирало окованные железом доски из ворот моего осажденного мозга.

–– Но мы разные, с разными лицами, с разными именами. Как имя твое?

–– Иисус.

–– Вот, а меня зовут…

–– Иисус! – перебил меня Иисус. Пропитанная уксусом губка выпала из моей руки, я опустился на камень возле креста и уставился на собственные сандалии. Крепость сознания пала, главные ворота с треском разлетелись под натиском Истины. Иисус-палач сидел подле ног Иисуса-жертвы и плакал. Неподалеку от меня, укрывшись одеждами Иисуса-Царя Иудеев, мирно посапывали Иисусы-солдаты, не подозревающие о существовании Рыдающего Иисуса.

Слезы мои падали на землю, омытую кровью распятого Сына Божьего, на чистую и непорочную макушку горы, принявшую на себя Крест Человеков, столь тяжкий, что миллионы иисусов взвалили его на спину Одного, испугавшись подставить свои.

Внизу послышались осторожные шаги. Я поднял голову, в темноте ночи вырисовались три женские фигуры и одна мужская.

–– Кто здесь? – спросил хрипловатый, заплаканный голос немолодой женщины.

Я задумался на миг, провел языком по сломанному зубу и ответил: «Иисус».

Башня

Не от того ль безумен мир,

Задуманный совсем иным,

Что в нем есть мы.

Мы начали строить Башню всем миром с упорством термитов и размахом царей, и мы же сами превратили себя в рабов собственной мечты. Каждый из нас был Архитектором, признающим исключительно свои идеи и воззрения, творцом не общего единого плана, не создателем индивидуального вклада в него, а подписантом личных чертежей и непримиримым критиком иных взглядов. Поелику небесная копия Башни приобрела уродливо причудливые формы, коверкающие Архитектуру Универсума, Ангелы, облетая сотворенный Фантом Человеческой Самости, закрывали глаза от ужаса, а уши от гула, который издавала эта гигантская антенна, искривляющая силовые линии тонкого плана и разрушающая, как разбивает волну торчащий некстати риф, гармоники Небесных сфер.

Палка, воткнутая в муравейник бездельником подростком, вызывает меньшее возмущение в стройной системе коллективного разума муравьев, чем план Башни Человеков, склеенный из эскизов каждого индивидуума, оставившего на нем отпечатки своего мировоззрения. Мелкое полудетское «я», поднятое на высоту посредством простого нагромождения части на часть, схожее с процессом сваливания мусора в кучу, которая при этом растет в размерах сама по себе, трансформировалось в раздутое коллективное «Я», в опасную иллюзию, не имеющую под собой опоры.

Творец наблюдал такое проектирование и, предвидя исход, дивился несуразности и разобщенности Адамова Племени, ибо гармонично собранные «я» (для чего человеки наделены были соответствующим инструментом – Единым Языком) выстраивались по Плану Его в Стеллу, возносящуюся к Его же Стопам. Проявив на миг такой исход, Он улыбнулся – стало немного щекотно от прикосновения к шпилю. Но с Единым Языком дарован человекам еще один мощный рычаг – Свободный Выбор, а он свят в Универсуме, и никто не остановит Идущего туда, куда он идет.

Мы же здесь, на тверди земной, не являясь выпускниками архитектурных академий, но таковыми себя считая, перешли к практическим занятиям по воплощению в жизнь задуманного и будоражащего воображение. Каждый из нас, Архитекторов, переквалифицировался в Камнетеса. Мы отчаянно вбивали колья в расщелины скал, отгрызая у них куски, ломая им хребты и кости, выдирая из планеты рукой начинающего дантиста неолитовые зубы, выламывая хрящи и мослы из сочленений пород и пластов. Хорошо еще, Творец не надоумил нас создать порох.

А после мы, не снижая градуса упорствования и ярости блестящих от возбуждения глаз, принялись обтесывать доставшиеся нам осколки сокрушенной твердыни, придавая им формы, представляющиеся каждому идеальными, но плохо стыкующиеся меж собой. Мы имели возможность, но не договаривались друг с другом: собственное «я» занимало первую строчку, общий язык, Адамово наследие, становился ненужным – так началось возведение Башни в проявленном плане.

Мы сменили пыльные фартуки Камнетесов на более грубые одежды Каменщиков. Теперь каждый держал в руках или созерцал лежащий перед ним блок, камень, кирпич, а точнее то, что вышло после обработки его сознанием. Многообразие форм численно совпадало с количеством Каменщиков, и нам предстояло совместить между собой их грани и ребра.

Гордыня каждого из нас определила наполнение и границы, а самость отполировала поверхности сотворенных краеугольных камней. Работы по резке, распилу, обточке, шлифовке, проходили без соприкосновения с другими «я». Связи, дарованные Творцом, прогнили от бездействия или, точнее будет сказано, от безмолвия. Не произносящий слов перестает и слышать, неслушающий – слепнет. Это и происходило с нами. Потники со лбов съехали нам на глаза, всяк укладывал свой блок на освободившееся место и сразу же отходил в сторону, не заботясь о том, заняло ли его творение свою ячейку и будет ли оно держаться в ней и удерживать соседей. Те из нас, кто задерживался хоть на миг в попытке найти похожий рисунок, подходящее место или грань по размеру, слышал окрик «отходи! не задерживай!» или ощущал грубый толчок в спину, нетерпеливый и непримиримый.

Любая работа требует осмысления и почтения, наша походила на навал. Мы действительно видели Башню там, где Творец предполагал Стеллу, мы перепахивали Его поле отдельными «я» вместо «Я» коллективного, и поле становилось непригодным для посева.

Задумано так: каждому даровался месяц земного времени на обтесывание одного «камня». Двенадцать таких «камней» укладывались в один ряд и название этому «цикл», Земля делала оборот вокруг Солнца, проходил земной год. Двенадцать циклов образовывали Большой Цикл, а ряды «камней» – слой Стеллы. Двенадцать Больших Циклов получили название Полного Цикла и определяли продолжительность земной жизни человека, одинаковой для всех, составляя его вклад за время воплощения в Стеллу.

В своих нетерпении и крикливости, поддерживаемых Гордыней, нашептывающей «твой камень истинно первый, самый краеугольный, тебе начать и закончить строительство!», мы обтесывали наспех, бездумно, укладывали не в ближайшую ячейку, а, расталкивая других локтями, пытались занять первое место. Язык Адама, связующий и цементирующий, мы превратили в инструмент раздора и оскорблений. Слова сокращались, плавность сменилась угловатостью, мелодика огрублялась. Менялись и приспособления. Рычаги для перемещения тяжелых блоков заострились и стали походить на копья, закольники и скарпели камнетесов в торопливых руках приобрели вид боевых топоров и клинков, а мысли о созидании незаметно обернулись мыслями о соперничестве.

Мы заговорили на разных языках, произнося одни и те же звуки в прямом и переносном смысле. Неприятие ментальное привело к непониманию вербальному. Стелла Человечества должна была расти из кристаллов Индивидуальных Стелл на прочном фундаменте взаимопонимания. Башня Человечества, собранная из Индивидуальных Башенок, – неустойчивая конструкция. Та, что мы создали, правильнее сказать; слепили, рухнула. На наши головы, на наши судьбы, на наши гордыни. «Я», придавленное самим собой, своими многочисленными порождениями – жалкое зрелище, но страшный потенциал. Такое сплюснутое сознание в очередном воплощении начинает войны, бесчинства, зверства, создает инквизицию, придумывает гильотину и электрический стул. Этому изуродованному ментально-матричному «блину» нужен объем, требуется форма, и он будет раздуваться за счет насилия над чужой волей, над другими «я». В кладку Башни тогда ставится всего один камень, на который Гордыня водружает собственное изображение, и единственной заботой такого индивидуума становится отпугивание голубей, пытающихся загадить бронзовый памятник самому себе от себя же.

Наш мир превратился в обелиск, надраенный до блеска, обработанный хлором и навощенный маслами, но абсолютно пустой внутри. Скорлупа этого Колосса столь тонка и нежна, что хватало ветров бытовых неурядиц, чтобы заставить ее дрожать, вызывая гул недовольства и раздражения, а первый же серьезный Ураган Ответственности (вы называете его приближение Вторым Пришествием) мгновенно свалит оболочку мира с постамента Самости и играючи поволочет по ухабам искривленного вашими «я» Пути Человечества. Вот тогда только держись!

Мы начали строить Башню всем миром, но оказалось, что строили ее поодиночке. Мы были Титанами, скрепленными Одним Языком, но превратились в карликов, говорящих каждый на своем. Рядом с нами был Творец, Главный Архитектор, мы же, отвернувшись от него, выбрали в ваятели собственную гордыню, а язык ее предназначен исключительно для своих ушей – пока в тебе говорит гордыня, самость слушателя затыкает уши ему. Ты всегда слышишь сам себя, если выражаешь свое мнение, основанное на размерах и формах камней, кирпичей и блоков, которых касался только твой инструмент. Подобный способ возведения Башни – просто борьба гордынь за первенство в доставке личного «краеугольного мнения» из мастерской, где оно выпестовано, скорее всего не в муках и сомнениях, до уровня укладки в ячейку (уж больно хочется, чтобы у нее был номер один).

То, что мы строили, рассыпалось задолго до своего завершения. Люди разбрелись по материкам, странам, областям и общинам. Великая Сила Божественного Притяжения позволила разноязычным бедолагам договориться об общих языках (выживать-то надо!) и даже укрупнить их от общинных и племенных до страновых и национальных, но вернуть себе Единый Адамов Язык – значит начать строить всем миром, но не Башню, а Стеллу, тот мир, в котором один будет слышать другого и понимать, дабы ответить ему не то, что думает сам, но то, чего хочет Бог.

Чудо

Презрен металл, входящий в мою плоть,

Бессмертием души, над ней парящей.

-– Чудотворче, а правду ли глаголят, что спас ты от смерти неповинного, схвативши меч палача за самое лезвие?

–– Истинно, правду.

–– И не обрезамши ладоней?

–– Да вот же она, длань-то, целая.

–– Так, можа, меч был не заточен и ржавел без дела?

–– Нет, был он востр, и шелковый лоскут, подброшенный над ним, от поцелуя стали разошелся на два.

–– Быть может, ты не брался за него, а токмо делал вид?

–– Я крепко взялся за него, палач не собирался уступать мне.

–– Но уступил.

–– В том не моя заслуга, Господь водил и им, и мною. Господь его остановил ладонь и пощадил от горьких ран мою.

–– А истинно ли, Чудотворче, то, что у римеев заходил ты к зверю в амфитеатры и зверь тебя не трогал, ласкался, как котенок, хоть был рожден гривастым львом.

–– Все истинно, мой друг, но снова се не чудо, а Божий промысел, и нет моей заслуги никакой опять, что зверь когтистой лапой или клыком своим вреда не причинил.

–– Тогда скажи мне, Чудотворче, будь меч, что рассекает шелк и взламывает сталь доспеха легко и незаметно для держащего его, в мой руке сейчас и, взявшись за опаснейшее жало, ты длань свою не окропил бы кровью снова? Или, положим, разъяренная потерей малыша тигрица приблизилась к тебе, раскрывши пасть клыкастую свою, не убоишься ты и устоишь, обняв ее за шею и приласкав, при этом ран не получив и жив оставшись?

–– Не искушай, но не меня, а Бога, прося чудес в хотении своем. Всему, что называют человеки чудом, есть Место точное и Время определено. В бессмысленном хватании точеного железа есть пораженье тканей и пускание кровей, бахвальство глупое, незнание природы. Сей список длинен, нет в нем только Бога, а значит, и страдание, и смерть. И зверь не ляжет просто так к ногам твоим, коли не скажешь ты об этом Богу, а он уж передаст и льву, и тигру, и медведю, всякой твари, ибо знаком Ему язык любой и сам Он есть Язык.

–– Так что же, Чудотворче, ты не защитишь себя, когда захочешь?

–– Когда захочет Бог, и не иначе, не удивляйся, вспомни о Христе. Спасению, как чуду, есть Место точное и Время определено.

–– Тогда все это страшно: видеть зверя с раскрытой пастью иль оголенный злобой меч над головой, не ведая при сем, здесь Место или нет, и Время подошло ли?

–– Не беспокойся, юное создание, и Место то, и Время то есть там, где Бог, а Бог с тобой всегда, когда ты пожелаешь сам.

–– Кто ж не желает, Чудотворче, Бога подле себя? Найдутся ли такие?

–– Найдутся, и премного. Вот ты, к примеру.

–– Я желаю и очень.

–– Ты желаешь разумением, а разумение твое ищет выгод, но Бог не выгода. Ты желаешь словами, а они, едва слетев с губ твоих, падают наземь подлетышами. Нет в них силы долететь до ушей Господа, ибо разум не рождает птиц свободных, но только аспидов, извивающихся во лжи и злословии, и место им в грязи болотной. Яичко же небесно-голубое, из коего вылупится Слово крылатое, что вознесется до пределов вышних, высиживается сердцем, к тому приспособленным Создателем нашим.

–– И как же жить, Чудотворче, в Сиянии Его и защите, ежели со слов твоих яснее ясного, что стать подле зверя убоюсь и не трону лезвия востреного ни в жисть, хоть режь меня им самым?

–– Все, что сказал я, не услышал ты, либо глагол мой неведом тебе. Бог входит и в ладонь, и в лезвие – вот когда нет ранения и меч отведен, Бог говорит и с тобой, и со зверем – вот когда и сильный, и слабый, оба становятся сильными. Пустили бы человеки Бога в сердца свои, не распяли бы Христа. Чудо сотворяется Богом, когда кругом Бог. О сем глаголил Иисус, о том же был и наш разговор.

–– Правильно ли я уразумел, Чудотворче, чудо – когда Бог во мне и окрест меня?

–– Истинно правильно. От того и редки чудеса, но начав искать Бога в себе, сделаешь первый шаг к настоящему Чуду.

Гордыня

Что составляет суть греха?

Одно отличие от Бога.

Всего одно, совсем немного?

Да, но хватает на века.

Ноги мои помнили обтягивающую, липкую, зловонную слизь Дна. Именно ноги, ибо тело, пусть и чесалось непрерывно от раскрытия гниющих мокнущих язв, но при этом было лишено омерзительных объятий холодно-паточной субстанции, покрывающей самый низ того плана, откуда я начал свой подъем. Тягучие миазмы, отравляющие сознание, расплавляющие ткани, обжигающие сетчатку глаз и высушивающие полость рта, не отпечатались в памяти тела, как брезгливо-ужасающее ощущение стоп, вынужденных попирать само Дно.

Изъеденные червием, истерзанные железом, исколотые иглами ржавыми и клыками ядовитыми, сдираемые с отвратительным шипением клацающих челюстей кого-то неведомого и невидимого, ноги записали весь этот ужас в память клеток таким страхом, что начав восхождение со Дна, пронесли его до самого верха.

Частично вернув Вселенной то, что забрал при падении, я смог сделать первый шаг и выдернуть из Слизи сначала одну, а затем и вторую стопу. Представьте себе, что вы плясали голыми ногами на битом стекле, а случилась возможность, выскочили на плато соляного озера. Как думаете, что я испытал? Нет, не угадали. Не болевой шок от прикосновения соли к открытой ране, но облегчение, истинное облегчение – я покинул Дно. Слизь выпустила меня со злобным хлюпаньем кипящей смолы и выбросом столба своей неимоверной дряни, от запаха которой кружилась голова и слезились глаза. Я, не желая задерживаться ни на секунду, лихорадочно шагнул вверх по ступеням и тут же уперся макушкой в раскаленное, как чугунная сковорода, «небо». Лестница уходила под понижающийся чугунный «небосвод», превращаясь в тоннель, кишащий аспидами и пауками. Каждый новый шаг сгибал мою спину все ниже и ниже. Через пять ступеней я опустился на четвереньки. Отвратительные, мохнатолапые создания с дьявольской радостью встретили приближение моего лица к их вызывающим тошноту телам. Аспиды, ранее обвивавшие мои ноги, теперь вольготно расположились на спине и, свешиваясь вниз, затевали злобные перепалки с друзьями-арахнами, хватая их раздвоенными языками за лапки и подбрасывая вверх. Те же, в свою очередь, ожидали, когда их жертва, ваш покорный слуга, уляжется на живот, придавленный днищем «неба», и полностью поступит в их распоряжение. Волосы вздыбились на голове от подобной перспективы, но память ног о Слизи Дна гнала меня вперед. Еще три ступени и моя обнаженная, не защищенная и клочком ткани плоть, коснулась животом отвратительного двигающегося ковра. «Господи! – в первый раз промелькнуло в сознании, – дай сил!» Там, на Дне, произнести имя Господа невероятно сложно: великий страх обмораживает, обездвиживает и члены, и разум. Мошка, застывшая в капле смолы, более свободна, чем душа, достигшая Дна. Здесь же, в адском тоннеле, хоть и заполненном не лучшей компанией, душе хватило смелости (или отчаяния) на Слово, поелику место это хоть и было внизу, но вело наверх.

Гады всех мастей пытались влезть в ноздри, заползти в рот, расцарапать глаза и забраться в уши. Я двигался на ощупь и верил, верил в окончание этого кошмара. Чугунный потолок больше не снижался и давал возможность ползти вперед, пусть пока только на животе. Я задумался в попытке отвлечься от укусов, прикосновений и шипения моих нынешних спутников, почему Слизь ослабила свои объятия? В какой момент ее терпкие оковы пали? Тогда, почти обессилив, я представил Дно своим домом навечно и перестал сопротивляться ему. Вот оно! Я прекратил ненавидеть Слизь, и она разжалась. Место, созданное ненавистью, отрыгнуло меня, отрицающего саму ее суть, как инородное тело. Это цена моей свободы.

Попробую скопировать успех. Я напряг воображение и представил себя пауком (понятно, не хватало пар конечностей и мохнатости), тоннель тут же отреагировал. Змеи обхватили мои ноги и руки намертво, а арахны сотворили плотину из своих тел перед моей головой, полностью запечатав проход. Нет, не то, тоннель уже не был Дном и существовал по иным законам. Я объявил себя (естественно мысленно) грешной душой и аспиды ослабили хватку, а членистоногие разобрали плотину. Медленно продвигаясь по ступеням, я перебирал в памяти пороки, присущие воплощенным душам, но всякий раз, выбрав какой-либо, сопровождающие меня змеи тут же опутывали члены, а паучья команда выстраивала неодолимую преграду. Спина страшно ныла, позвоночнику не хватало сил терпеть не присущее ему в природе положение, подбородок бился о ступени, рассекая, словно киль судна, мохнатые волны.

–– Чему же ты учишь, Господи, склонив меня подобным образом? – промычал я сомкнутыми губами, и тут меня осенило: ползающие под ногами создания – первые, над кем хочется возвыситься, а продолжением становится равный тебе, заканчивается же падение возвышением над Богом.

Тоннель резко расширился, жар над головой ослаб – чугунная крышка потянулась дугой вверх от моей макушки. Через две ступени я смог присесть, и не то чтобы увидел свет в конце, нет, но сбежавшие вниз арахны в обнимку с аспидами придали моему духу некую, пока еще тонкую, как паутинка (брр, опять вспомнил), надежду.

Черно-фиолетовый окрас Дна, сменившийся багровыми стенами тоннеля и остававшийся лишь в блеске паучьих глаз, окончательно исчез с холста открывшегося мне пространства, уступив место сине-оранжевому свечению. Еще три ступеньки, и спина моя расправилась полностью, ознаменовав сие событие дружным хрустом позвонков. Я обернулся на зияющую внизу инфернальную щель тоннеля, бурлящую у входа своими беспокойными обитателями, передернулся от отвращения и сделал шаг наверх с твердым намерением разобраться со своей гордыней, приводящей меня в подобные места.

Взору моему открылась странная картина: ступени, поднимавшиеся вверх, пересекались мутным, бледно-розовым потоком. Он казался спокойным, дружелюбным и безопасным, об акулах и пираньях думать не хотелось. Я остановился перед ним в легком раздумье. Плавное течение незнакомых вод гипнотизировало, завораживало, но от чего-то не успокаивало.

–– Что же это? – спросил я и непроизвольно поднял глаза вверх, к отсутствующим здесь Небесам, – Господи!

Ответ возник в голове сразу же: это кровь, пролитая тобой, и слезы, пролитые из-за тебя.

–– Что-то многовато, – решил я, оценивая полноводный поток, берегов которого, кстати, не наблюдалось.

–– И каплей крови можно захлебнуться, а одна слезинка способна сравниться с цунами, в некоторых случаях, – отозвалось внутри.

Я шагнул в слезо-кровавую смесь, и ступень ушла вниз из-под ноги, воды моего «творчества», одарив тело «щелчком хлыста», оказались у подбородка. «Хлыст» состоял из раскаленных кристаллов горьких слез и остывшей до состояния льда крови. Я охнул. Туловище превратилось в губку, вобравшую свою долю горечи и страданий. Я не чувствовал костей, каркасом губчатого тела стали вены, принявшие всю кровь, что была на моих руках. На этом венозном древе, удерживающем ветвями соленую крону печали, торчала моя голова, испуганно созерцая изменения, происходящие под ней. О том, чтобы попытаться сделать следующий шаг на своих ватных ногах, не могло быть и речи. Страх разложения тканей, разрушения костей, потери органов, страх полного растворения в этом потоке, так напоминавшем темные воды Ахерона, обезличивал меня, превращая в риф, в коралл, ждущий своих прожорливых соседей. Они и не замедлили появиться, потому что мысль в тех краях, о которых повествует автор, материальна мгновенно.

Чьи-то тупые морды стали тыкать в меня, царапать жесткими плавниками, щипать беззубыми ртами и трогать нетерпеливыми хвостами. Воображение, подстегиваемое шпорами страха, рисовало душераздирающие образы обитателей кровавых глубин.

–– То обиженные и убиенные, – снова прозвучал таинственный Голос, – они пришли за утраченным. Выплакавшие заберут то, что выплакали, умершие – потерянную кровь.

–– О Господи, как?

–– Лишенные тобой жизни, как пиявки, прильнут к твоему телу в тех местах, через которые сами приняли смерть, а когда, обессиливший, погрузишься в воды потока с головой, обиженные возьмут слезы…

–– Через глаза? – прервал я Голос.

–– Да, через глаза. Муки их повторишь ты, изживая перекосы Мира, учиненные тобой.

–– Господи, Господи! – зашептал я, лихорадочно ища выхода из потока, чувствуя, как начинают присасываться к разным частям тела крепкие упругие губы.

–– Я каюсь, Господи, в содеянном! – вдруг вырвалось у меня, – я прошу прощения у всех, кому причинил боль и страдания, и у тебя, Господи также! Я готов.

Чистые слезы брызнули из глаз, поток схлынул и обнажил ступени.

–– Они приняли покаяние, – прозвучал Голос, и мне показалось, гораздо мягче, чем ранее. Я вспомнил о своих ногах, ощутив их прежнюю упругость, ноги же вспомнили о Слизи, но уже не страх, а подобие спокойствия позволило мне сделать новый шаг…

Вокруг меня висело марево молочного цвета, негустое, имеющее приятный запах и, самое главное, подсвеченное. Свет наполнял пространство отовсюду мягким ровным сиянием, не напрягающим ни глаз, ни ума. Ступень под ногами была широкая, даже просторная, но будто смазанная щедрой рукой поварихи излишним количеством масла и напоминавшая по структуре пудинг. Иначе говоря, ступень была очень скользкой и тряслась подо мной. Я прикладывал неимоверные усилия, чтобы просто устоять на ней, сделать шаг в этих условиях казалось невозможным.

Знакомый Голос расставил точки над «i»:

–– Ты между небом и землей, ни в Раю, ни в Аду.

–– И что же это за место?

–– Точка равновесия, – абсолютно уравновешенно ответил мне Голос.

–– Меня не будут здесь грызть, кусать и душить? – поинтересовался я.

–– Нет, тебе нужно только одно.

–– Звучит пугающе.

–– Не пугайся. Тебе нужно сделать шаг, просто один шаг, и все.

–– Да я еле дышу и боюсь пошевелиться, не то что…

–– Все правильно, это Ступень Равновесия, Уровень Нейтральности, Зона Тишины, Центр Вселенной, названий много.

–– Центр Вселенной?

Голос повеселел:

–– Пока только твоей. Шаг с этой ступени важнее всех, уже сделанных тобой.

Я балансировал, затаив дыхание и прислушиваясь к телу. Тело стонало, как стонет ленивый работник, глядя на пашню, упирающуюся в горизонт. Мышцы, пребывающие в величайшем напряжении, возмущенно апеллировали к ногам, а те, в свою очередь, не желали вспоминать прошлые воплощения, возможно, в теле канатоходца или балерины, на худой конец – караульного, блокируя свою память устойчивой (в отличие от моей позы) картиной склизкого Дна.

–– Господи! – в который раз и со все усиливающимся удовольствием прошептал я.

–– Не поминай всуе, а уж тем более в неопределенности! – тут же нравоучительно откликнулся Голос.

–– В неопределенности? – повторил я.

–– Из этой точки, из Собственного Центра Равновесия душа решает, куда ей направиться: туда, откуда ты, или туда, куда ты. Свободный Выбор происходит Здесь.

–– Но я шел вверх, я знал, куда иду! – отозвалось в голове.

–– А страх в ногах? – Голос неумолимо бил в цель, легко расщепляя стрелу оппонента стрелой своего аргумента.

–– Но я хочу к тебе, Господи, – твердо произнес я, сразу же ощутив твердость под ногами.

–– Я жду – ответил Голос.

«Пудинг» превратился в камень, масло – в мелкий, приятный песок. Ступни моих ног отдыхали под его расслабляющим массажем. Я сделал шаг…

…Песок постепенно скрывал ступени, шаг, второй, третий, и лестница полностью исчезла под песчаным покрывалом. Кругом сколько хватало глаз лежала песчано-каменистая равнина, освещенная желто-оранжевым солнцем.

–– Да ведь это пустыня! – вырвалось у меня.

–– Пустыня Христа, – торжественно произнес Голос.

–– Здесь никого, я один?

–– Соскучился по паукам?

Юмор был излюбленным приемом моего невидимого собеседника.

–– По людям, – вздохнул я.

–– Христос ходил среди людей, но был один, тебе же ходить среди камней, но быть с Ним.

–– Я встречу Христа?

–– Это труд. Может, и не встретишь.

–– А если не встречу?

–– Христос провел сорок дней в пустыне в поисках Бога, у тебя тот же срок.

–– Но в пустыне Христа искушал сам дьявол.

–– Так помни и об этом.

–– Если у меня не получится? – память ног моих начала просыпаться на перинах прежнего страха.

–– Тогда тебя ждет «пудинг», покрытый маслом, и новый Выбор, а каков он будет после сорока дней мытарств? – Голос умел «ободрять».

Я в нерешительности стоял на месте и не двигался. Не было пугающей Слизи, вызывающих отвращение тварей, дрожащей под ногами субстанции, не было внешней принуждающей силы. То, что толкнуло бы в спину, следовало поискать внутри себя.

Голос молчал. Солнце висело над головой, ни на градус не поменяв своего положения с того самого момента, как я оказался в Пустыне. Интересно, сколько же здесь длится день?

–– Вечность, – обозначился Голос легким смешком.

–– А сорок дней – сорок вечностей? – съязвил я.

–– В точку! – невозмутимо парировал Голос.

–– Христа можно искать сорок Вечностей?

–– Ты только что открыл для себя одну из тайн Вселенной.

Эта короткая беседа, я и не заметил как, проходила уже в движении.

–– Что же мне дает эта открывшаяся истина?

Вместо ответа Голос резко сказал:

–– Стой!

Я замер на месте.

–– Посмотри под ноги.

Опустив глаза, я увидел перед собой следы на песке, уходящие вдаль.

–– Это следы Христа! – завопил я на всю, ну ладно, не на всю, Пустыню.

–– Это твои следы, ты начал свое путешествие к Христу с этого самого места и сделал первый круг Откровения.

–– А я решил, что это отпечатки Его ног и по ним найду Его, – разочарованно протянул я и шагнул след в след.

–– Быть может, это все-таки Христовы отпечатки? – вопросительно проговорил Голос.

И тут до меня дошло.

–– Я понял, Господи, я все понял! Христа нужно искать в себе, и тогда твои следы становятся следами Христа. Господи, как же это просто, почему мы не додумываемся до этого, зачем тратим Вечность?

–– Некоторые и сорок Вечностей, – удовлетворенно сообщил Голос. – Я рад за тебя.

Пустыня исчезла, песчаный ковер сменился изумрудно-травяным, камни обернулись деревами удивительной красоты, сухой воздух наполнился прохладой и пением птиц, солнце над головой перекрасилось в желто-белое, не поменялось только его положение, ни на градус, ни на секунду. Я стоял у Врат Рая. Пульсирующая световая петля в виде символа бесконечности, излучающая ощущение Любви и источающая ароматы цветов, призывающая и одновременно предостерегающая – таким предстал передо мной вход в Райские Кущи.

–– Впустят ли меня? – едва успел подумать я, как Врата распахнулись: двойная петля слилась в кольцо, обнажив внутри себя неописуемую картину Божественного творения, а в голове прозвучал Голос:

–– Сознание Христа открывает любые двери.

Я благодарно кивнул моему незримому сопровождающему и вступил в Рай.

Дело не в моем и без того скудном словарном запасе, и даже не в количестве слов-определений, созданных Человеком, дело в том, что для описания увиденного ни в одном земном языке не имелось достаточно ярких, качественных и полностью совпадающих с описываемым явлением слов. Я был в Раю. Прочувствуйте эмоции и интонации этой фразы, примите ее как иероглиф, за несколькими линиями которого скрывается суть целого явления. Как можно не желать оказаться Здесь и как можно захотеть покинуть это место? Адам, наш прародитель, просто не знал сравнения, иначе никогда не вкусил бы яблока. Так думал я, ошарашенно разглядывая все, что окружало меня. И речь вовсе не о том великолепии форм и цвета всего, что произрастало, благоухало, восседало и возлежало вокруг и порхало, и пело над, речь о внутренней наполненности всего этого Любовью.

–– Как тебе? – поинтересовался Голос, дав мне некоторое время на созерцание и возможность прийти в себя.

–– Рай! – только и смог я вымолвить.

–– Ты познал еще одну тайну Вселенной! – захохотал почти детским голосом мой спутник.

–– Я хочу остаться Здесь. Навсегда.

–– Ты не первый из вошедших, кто произносит эту фразу, точнее, так говорит каждый, – спокойно заметил Голос. – И Я вас понимаю.

–– И что, я могу остаться?

–– Конечно, свобода выбора все еще при тебе.

–– Много ли здесь жильцов, тех, кто остался? Я долго хожу по Саду и никого не встретил. Господи, где мне найти их?

–– Сейчас в Раю никого, кроме тебя, – ответил Голос.

–– Но ведь все хотели остаться?

–– Да, но быстро поняли, что вечного Рая не существует, любое вечное статическое состояние становится тюрьмой, не-свободой, отсутствием выбора.

–– И я могу покинуть Рай, если захочу?

–– Врата Рая открываются только внутрь. Покинуть этот план можно двумя путями: или быть изгнанным из него, или воспарить над ним. – Голос примолк, а затем доверительно добавил: – все твои предшественники выбрали второй вариант.

Я присел на краешек фонтана, опустил руку в воду и насладился прикосновением тягучей, плотной, животворящей субстанции. Лишить себя всех прелестей и удовольствий этого места – не странный ли выбор многих, сделавших его? В неспокойном зеркале моего чудесного пристанища отражалось древо, усыпанное яблоками.

–– Выход напрашивается сам собой, – усмехнулся я, взирая на прыгающие в волнах плоды.

–– Отведаешь яблока – очутишься на яблочном пудинге, – прервал мои размышления Голос.

–– Ты не можешь меня искушать, это задача Змия, – ответил я не очень любезно.

–– Змия нет в Саду, он отправился вслед за Адамом искушать его и дальше. Ты искушаешь сам себя. Преодоление собственного искушения и есть …

–– Воспарение! – угадал я.

–– Да. Змий внутри тебя. Устранение внутреннего Искусителя – вот что позволило вознестись Христу.

Я резко оторвал взгляд от воды и повернулся в другую сторону – перед глазами было другое древо с яблоками.

–– Можешь оббегать весь Сад, спрятаться не удастся, теперь Рай для тебя – это фруктовый сад, яблочная плантация, – сообщил Голос.

Я рассуждал так: у меня есть три варианта. Первый – я могу остаться в Раю, яблоневая роща при этих словах испарилась и Сад приобрел первоначальное многообразие флоры и фауны. Второй – я кусаю яблоко познания (тут же над фонтаном опустилась ветвь с великолепнейшим плодом), и третий… Я не договорил, но картина плодовой плантации вернулась пред очи мои.

Солнце, как уже упоминалось ранее, традиционно занимало единственную позицию над Садом – в зените, не меняя ее никогда. Все свое время пребывания здесь, секунда это была или вечность, я посвящал борьбе со змием, устраивая ловушки, силки, капканы, растяжки, минные поля и засады. Но Змий, как ему и положено, легко ускользал из них, заранее предугадывая мои коварные планы (ведь он был частью меня, а обманывать самого себя – непостижимое искусство).

При этом ряды яблонь встречали меня везде; задайся я целью выжать из них сок, Рай превратился бы в яблочное море.

Как же Иисусу удалось усмирить своего Змия? – мучился я в который раз этим вопросом, и вдруг ответ пришел сам собой: он не поднимал его на копье, не прижимал рогатиной, не затягивал петлю на шее, он просто воспарил с ним, как Адам забрал своего искусителя из Рая.

«Просто». Это слово так часто звучало в моей голове и значило только одно: все будет совсем не просто. Простота, по сути, требует тяжелой работы в осознании, почти всегда. Как же приручить или подружиться со своим Змием? То, что по силам Иисусу… Тут меня снова осенило: ведь Иисус во мне, иначе и не было бы меня в Раю.

–– Господи, поистине величественна Твоя простота!

Яблоневая роща исчезла, как и собственно Райский Сад. Ярким, немыслимо белым сиянием встречало меня Царствие Небесное.

Описание того, что я увидел, ощутил и осознал, невозможно. Может ли мать в точности подобрать слова к своему состоянию в тот момент, когда приняв из рук повитухи, прижимает к груди своего первенца, или морской волк, вынужденный провести годы на берегу, наконец-то касается штурвала и делает первый вдох вольного морского воздуха, или влюбленный, простоявший полночи под проливным дождем, вдруг слышит скрип открывающейся створки и тихий шепот «да».

Нет описания тому, что лежит выше любых сентенций, до чего не в состоянии дотянуться мозг и к чему невозможно прикоснуться разуму, не испачкав при этом самой сути явления или места. Но умолчав об увиденном по резонам, обозначенным выше, упомяну об услышанном.

Голос, идущий отовсюду и из ниоткуда, проникающий внутрь не через уши, а звучащий прямо в сердце, сообщил:

–– Я готов принять тебя в лоно Свое, готов ли ты предстать пред Меня?

–– Господи! да разве что-то может помешать мне бросится в объятия Твои?! Нет никакого препятствия.

–– Ты прошел долгий Путь, Я был рядом с тобой. Теперь ты можешь быть рядом со Мной, но будь осторожен: этот последний шаг самый сложный.

–– Где же препятствие, Господи? Я вышел из Ада, я удержался на канате, я стал Иисусом, я победил Змия, я…

…Ноги мои почувствовали обтягивающую, липкую, зловонную слизь Дна.

Оглавление

Берега Кортеса

Два пути в Рай

Копьеносец

Судья

Через лес

Может быть Мир такой?!

Равенство

Старец

Мысль

Шаг

Кто же Я, если ты не Иисус?

Башня

Чудо

Гордыня